Бройер Галина

Морг, из Рильке

Лежат они теперь на полках морга,

окоченевшие готовы к примиренью,

как будто время есть ещё для торга

найти того, кто приведёт к сплоченью;

 

для завершенья нужен свой черёд.

Чьё имя дóлжно отыскать в карманах?

И отмывали тщетно каждый рот,

измученный, синюшный, в грязных ранах:

 

Кошмар не смыть, хоть кожу всю сдери.

Бородки только стали чуть пожёстче,

на вкус охранников – так было проще

 

не вызвать у лентяев тошнотворность.

В глазах закрытых – муть и иллюзорность

с потусторонним взглядом изнутри.

(Из книги Новые стихотворения, первая часть (1907). Предположительно написано в начале июля 1906 г в Париже)

***

Morgue

 

Da liegen sie bereit, als ob es gälte,

nachträglich eine Handlung zu erfinden,

die mit einander und mit dieser Kälte

sie zu versöhnen weiß und zu verbinden;

 

denn das ist alles noch wie ohne Schluß.

Was für ein Name hätte in den Taschen

sich finden sollen? An dem Überdruß

um ihren Mund hat man herumgewaschen:

 

er ging nicht ab; er wurde nur ganz rein.

Die Bärte stehen, noch ein wenig härter,

doch ordentlicher im Geschmack der Wärter,

 

nur um die Gaffenden nicht anzuwidern.

Die Augen haben hinter ihren Lidern

sich umgewandt und schauen jetzt hinein.

 

Aus: Neue Gedichte (1907), Paris, Anfang Juli 1906)

---

Сон, Рубэн Дарио (1867-1916)

Переливчато сны зазвенели

над просторами дальних морей;

распевает божественно трели

сладкозвучный ночной соловей!

 

Лёгкий бриз и разбитый хрусталь,

словно звуки пронзительной скрипки,

и звенящая чувствами даль,

и Титании томной улыбки.

 

Снятся песни вечерние Гейне,

а в лесу – загулявший Шекспир...

и шагающий благоговейно

за Терезой* Гюго на пир.

 

В страстных розах Верлен сгорая

повествует наядам о том,

в чём же разница та святая

между ангелом и козлом**.

 

И с графитом, как эльф пугливый,

за мечтою скользит Бердслей –

Пепел, снег и чудак стыдливый

посреди Елисейских полей.

 

Вздох Нерваля к Луне, иначе

воздыхает печальный Лафорг,

этот гений зла и удачи.

Малларме... тишина... восторг.

***

Dream

 

Se desgrana un cristal fino

sobre el sueño de una flor;

trina el poeta divino...

¡Bien trinado, Ruiseñor!

 

Bottom oye ese cristal

caer, y bajo la brisa

se siente sentimental.

Titania toda es sonrisa.

 

Shakespeare va por la floresta,

Heine hace un lied de la tarde...

Hugo acompaña la Fiesta

Chez Thérèse. Verlaine arde

 

en las llamas de las rosas,

alocado y sensitivo,

y dice a las ninfas cosas

entre un querubín y un chivo*.

 

Aubrey Beardsley se desliza

como un silfo zahareño;

con carbón, nieve y ceniza

da carne y alma al ensueño.

 

Nerval suspira a la Luna,

Laforgue suspira de

males de genio y fortuna.

Va en silencio Mallarmé.

***

Примечание:

* la Fiesta Chez Thérèse -- поэма Виктора Гюго La fête chez Thérèse/Вечеринка у Терезы

** здесь, в переводе и в тесте оригинала, подразумевается скорее всего падший ангел Азазель.

---

Сонатина, Рубэн Дарио (1867-1916)

 

Загрустила принцесса... по какой же причине?

Вздохи губ земляничных и в глубокой кручине

смех потерян, румянец на ланитах поблёк.

Бледнолика принцесса на сверкающем троне,

не звучит клавесин в жизнерадостном тоне

и в стакане забытый увядает цветок.

 

Величавых павлинов много в парке селенья,

о вещах тривиальных рассуждает дуэнья

и, в костюмчике красном, кувыркается шут.

Не смеётся принцесса, ни на что не взирая,

взгляд направлен к Востоку поднебесного рая,

видно, грёзы-стрекозы за собою влекут.

 

Или принц из Голконды*, иль Китая денница?

Аргентинского принца, может, там колесница –

задержался, чтоб видеть свет её милых глаз?

К островам ли душистым устремляется муза

иль к владыке жемчужин из пролива Ормуза**,

или чистым сияньем привлекает алмаз?

 

Ах, бедняжке принцессе с цветом губ земляничным

Затеряться бы в небе с ветерком мелодичным,

стать бы ласточкой лёгкой и взлететь над землёй,

вознестись гипсипилой*** к Солнцу страстных идиллий,

спеть бы майские гимны для чарующих лилий

иль над морем штормящим слушать пенный прибой.

 

Ни дворца ей не надо, ни серебряной прялки,

скучен сокол и шутки шутовские так жалки.

Лебединая стая и лазури озёр

и цветы все тоскуют, что она одинока –

в скорби северный лотос и жасмины с Востока,

георгины и розы потупили свой взор.

 

Горемыка принцесса с голубыми глазами

окольцована златом, обвита кружевами;

и дворцовая стража неустанно при ней:

с алебардами мавры рядом денно и нощно,

охраняют вдобавок псы борзые и мощно

изрыгающий пламя, преогромнейший змей.

 

Гипсипилу пустите на простор поднебесья!

(как принцесса печальна, бледнолика принцесса)

О, высокие страсти, золотые мечты!

Где любовь непритворна и нежна, и реальна;

(бледнолика принцесса, как принцесса печальна)

где же принц тот, кто ярче заревой красоты?

 

“Успокойся, – вещает тихо крёстная фея, –

на пегасе примчится, сил своих не жалея,

храбрый рыцарь-счастливец с ястребком на руке,

в ножнах с саблей булатной; и поправший все смерти

освятит поцелуем в плясовой круговерти,

хоть тебя и не знает, полюбив вдалеке.„

 

(Из сборника Светская проза, Буэнос Айрес 1896)

 

 

***

 

Примечание:

 

Рубэн Дарио – первый всемирно-известный латиноамериканский поэт,

один из выдающихся представителей модернизма в испаноязычной

литературе.

Никарагуанский поэт, находясь под сильным влиянием

французской поэзии, в частности поэтов-символистов и особо почитавший Поля Верлена пропагандировал музыкальные аспекты поэзии, важность чувственности, хроматизм, создание образов с естественным соответствием реальности, иногда скрытой, с вкроплением мифологическх сюжетов и образов.


*Голконда – древняя индийская крепость, известная

русскому читателю по путевым запискам Афанасия Никитина

«Хождение за три моря» как Коилконда.

 Прославилась своими алмазами, самый известный и хранящийся

в настоящее время в Лувре – алмаз Регента.

 

** Ормуз – остров, расположенный в северной части Ормузского пролива,

между Оманским и Персидским заливами, входит в состав Ирана. А.Никитин описал и эту геогрфическую точку на карте своих путешествий: « Ормуз –

пристань большая, со всего света люди тут бывают, всякий товар тут есть;

что в целом свете родится, то в Ормузе всё есть.»

 

*** Гипсипила – бабочка из семейства огнёвок

и также согласно древнегреческому мифу царица

острова Лемнос.

***

RUBÉN DARÍO – Sonatina

 

La princesa está triste... ¿qué tendrá la princesa?

Los suspiros se escapan de su boca de fresa,

que ha perdido la risa, que ha perdido el color.

La princesa está pálida en su silla de oro,

está mudo el teclado de su clave sonoro,

y en un vaso, olvidada, se desmaya una flor.

 

El jardín puebla el triunfo de los pavos reales.

Parlanchina, la dueña dice cosas banales,

y vestido de rojo piruetea el bufón.

La princesa no ríe, la princesa no siente;

la princesa persigue por el cielo de Oriente

la libélula vaga de una vaga ilusión.

 

¿Piensa, acaso, en el príncipe de Golconda o de China,

o en el que ha detenido su carroza argentina

para ver de sus ojos la dulzura de luz?

¿O en el rey de las islas de las rosas fragantes,

o en el que es soberano de los claros diamantes,

o en el dueño orgulloso de las perlas de Ormuz?

 

¡Ay!, la pobre princesa de la boca de rosa

quiere ser golondrina, quiere ser mariposa,

tener alas ligeras, bajo el cielo volar;

ir al sol por la escala luminosa de un rayo,

saludar a los lirios con los versos de mayo

o perderse en el viento sobre el trueno del mar.

 

Ya no quiere el palacio, ni la rueca de plata,

ni el halcón encantado, ni el bufón escarlata,

ni los cisnes unánimes en el lago de azur.

Y están tristes las flores por la flor de la corte,

los jazmines de Oriente, los nelumbos del Norte,

de Occidente las dalias y las rosas del Sur.

 

¡Pobrecita princesa de los ojos azules!

Está presa en sus oros, está presa en sus tules,

en la jaula de mármol del palacio real;

el palacio soberbio que vigilan los guardas,

que custodian cien negros con sus cien alabardas,

un lebrel que no duerme y un dragón colosal.

 

¡Oh, quién fuera hipsipila que dejó la crisálida!

(La princesa está triste, la princesa está pálida)

¡Oh visión adorada de oro, rosa y marfil!

¡Quién volara a la tierra donde un príncipe existe,

—la princesa está pálida, la princesa está triste—,

más brillante que el alba, más hermoso que abril!

 

—«Calla, calla, princesa —dice el hada madrina—;

en caballo, con alas, hacia acá se encamina,

en el cinto la espada y en la mano el azor,

el feliz caballero que te adora sin verte,

y que llega de lejos, vencedor de la Muerte,

a encenderte los labios con un beso de amor»

 

 

---

Из юмористических стихов Вильгельма Буша (1832 - 1908)

Нищее хозяйство

Горе, если ты, любитель,

на Поэзии женат!
С каждым днём дырявей китель,
в доме – млека недохват.

Бредишь, ночь невыносима,
и душе покоя нет –

зря хватаешься за вымя,

коль простыл коровий след.

Самокритичность

Самокритичность хороша.

Корю себя, но не спеша

Упомяну на этот счёт:

Во-первых, скромен мой доход;

Честнее прочих, во-вторых,

но это мнение других;

Тем самым, в-третьих, как ни странно,

зажму роток у критикана;

Ну и, в-четвёртых, наконец:

На каждый чих есть свой истец.

В конце концов и выйдет так,

что сам я вовсе не дурак.

Самокритика (первоначальный вариант)

Что ж, самокритика нужна.

Но каждый раз себя виня,

упоминаю свой доход:

Во-первых, мил да скромен вот;

Честнее прочих, во-вторых,

но это мнение других;

А в-третьих, важно не забыть

всех критиканов похвалить;

Ну и, в-четвёртых, наконец:

На каждый чих есть свой истец.

В конце концов и выйдет так,

что сам я вовсе не дурак.

***

Armer Haushalt

Weh, wer ohne rechte Mittel

Sich der Poesie vermählt!

Täglich dünner wird der Kittel,

Und die Milch im Hause fehlt.

 

Ängstlich schwitzend muß er sitzen,

Fort ist seine Seelenruh,

Und vergeblich an den Zitzen

Zupft er seine magre Kuh.

Selbstkritik

Die Selbstkritik hat viel für sich.

Gesetzt den Fall, ich tadle mich,

So hab' ich erstens den Gewinn,

Daß ich so hübsch bescheiden bin;

Zum zweiten denken sich die Leut,

Der Mann ist lauter Redlichkeit;

Auch schnapp' ich drittens diesen Bissen

Vorweg den andern Kritiküssen;

Und viertens hoff' ich außerdem

Auf Widerspruch, der mir genehm.

So kommt es denn zuletzt heraus,

Daß ich ein ganz famoses Haus.

 

---

Цыган, Эдвард Томас (1878-1917)

В канун Рождества было много цыганок,

 на ярмарку табором шли спозаранок.

„Счастливый красавчик!“ - сказала одна -

подумал: нахалка счастливей меня,

стройна и в лохмотьях – „ Подай мне хоть пенни,

ребёночка ради...“ – „Есть лишь соверены,

Подал бы один, если сдача найдётся.“ –

„Тогда табачку бы,“ – цыганке неймётся.

Отсыпал. В дешёвых бумажных цветках -

украшенная, с малышом на руках,

довольна собою; с победным смешком

ушла, чтобы с братом вернуться потом.

За прелесть её, грациозную стать

мне дóлжно бы было побольше подать,

и брату плуту я не дал ни монеты,

(как и сейчас, не плачу за куплеты)

за пляску вакхальную под тамбурин,

над чем потешался так простолюдин.

Гармоники звуки и песенки ясной

„Вдали над холмами“, и взгляд этот страстный -

они пережили базар и купцов,

рождественских трупов: гусей и быков.

В ту ночь цыганёнок открыл мне глаза:

На землю, дичее, чем в шторм небеса.

Как призрак бы, пришлый я так и смотрел

в градацию тьмы и смертельный предел,

когда бы не взгляд тот да песнь с огоньком

„Вдали над холмами“ под лунным серпом.

 

***

Примечание:

 

*'Over the hills and far away' – традиционная британская песня, предположительно из шотландского фольклора 17 века.

***

The Gypsy

By Edward Thomas

 

A fortnight before Christmas Gypsies were everywhere:

Vans were drawn up on wastes, women trailed to the fair.

'My gentleman,' said one, 'you've got a lucky face.'

'And you've a luckier,' I thought, 'if such grace

And impudence in rags are lucky.' 'Give a penny

For the poor baby's sake.' 'Indeed I have not any

Unless you can give change for a sovereign, my dear.'

'Then just half a pipeful of tobacco can you spare?'

I gave it. With that much victory she laughed content.

I should have given more, but off and away she went

With her baby and her pink sham flowers to rejoin

The rest before I could translate to its proper coin

Gratitude for her grace. And I paid nothing then,

As I pay nothing now with the dipping of my pen

For her brother's music when he drummed the tambourine

And stamped his feet, which made the workmen passing grin,

While his mouth-organ changed to a rascally Bacchanal dance

'Over the hills and far away.' This and his glance

Outlasted all the fair, farmer, and auctioneer,

Cheap-jack, balloon-man, drover with crooked stick, and steer,

Pig, turkey, goose, and duck, Christmas corpses to be.

Not even the kneeling ox had eyes like the Romany.

That night he peopled for me the hollow wooded land,

More dark and wild than the stormiest heavens, that I searched and scanned

Like a ghost new-arrived. The gradations of the dark

Were like an underworld of death, but for the spark

In the Gypsy boy's black eyes as he played and stamped his tune,

'Over the hills and far away,' and a crescent moon.

---

Потир, Анатоль Сыс (1959-2005)

Нашли потир, слезинок полный,

никто не знает – чьи оне.

Сребро в серебряном – и

дольный

страдалец лил их при луне.

 

От зол греховных иль в искусе

гнусавил голос за стеной...

И пелось слово, что во вкусе

молитвы, фразою одной:

 

ЛЮБЛЮ  я –

очи прочитали,

ЛЮБЛЮ  я –

губы прошептали,

ЛЮБЛЮ  я –

души простонали,

ЛЮБЛЮ  я –

люди закричали.

 

Кого?

 

Поэт сказал: Отчизну!

Солдат: Дивчину!

Тот: себя!

Всё чин по чину,

так невинно,

как будто сев был иль косьба.

 

А Он в бессилии кумира –

его никто не полюбил –

взял слёзы из того потира,

вино по чаркам всем разлил,

 

Дружны все стали, чин по чину,

как будто сев был иль косьба;

поэт сказал: пьем за Отчизну!

И каждый выпил – за себя...

***

Пацір

 

Знайшлі пацір, сьлязамі поўны,

ніхто ня ведае – чыймі.

Сярэбранае ў срэбным –

поўню

пакутнік нейкі расчыніў.

 

Ад зла, спакус, грахоў замову

гугнявіў голас за сьцяной...

Знайшлі на дне паціра слова,

з малітвы выпала яно.

 

КАХАЮ –

вочы прачыталі,

КАХАЮ –

вусны прашапталі,

КАХАЮ –

душы прастагналі,

КАХАЮ –

людзі закрычалі.

 

Каго?

 

Паэт сказаў: Айчыну!

Жаўнер: дзяўчыну!

Хтось: сябе!

I сталі дружна,

шчыра, шчыльна,

як на касьбе ці на сяўбе.

 

А ён канчаўся у зьнямозе –

ніхто яго не пакахаў,

з паціра выплюхнулі сьлёзы,

і налілі праз край віна,

 

і сталі дружна, шчыра, шчыльна,

як на касьбе ці на сяўбе,

паэт сказаў: п’ем за Айчыну!

I кожны выпіў – за сябе...

---

Странник, Патрик Генри Пирс (1879-1916)

Краса земная и моя печаль:

Пройдёт вся красота.

Но билось сердце счáстливо порой

При виде шустрой белки на ветвях

Иль божией коровки на листке,

Или зайчат в вечерний час на поле

В тускнеющих лучах,

Или холма зелёного в тени,

Близ райских врат притихшего холма,

Где сеял горец, урожая ждущий;

При виде босоногой детворы,

Играющей в песке в отливный час,

Иль в Кóннахтских селеньях  –

юные счастливцы! –

Но сердце говорило:

Всё пройдёт,

Пройдёт и прянет, сгинет и умрут

Младая зелень и счастливцы.

Пошёл своим путём и я

Скорбящий.

***

 

The Wayfarer

By Patrick Henry Pearse

 

The beauty of the world hath made me sad,

This beauty that will pass;

Sometimes my heart hath shaken with great joy

To see a leaping squirrel in a tree,

Or a red lady-bird upon a stalk,

Or little rabbits in a field at evening,

Lit by a slanting sun,

Or some green hill where shadows drifted by

Some quiet hill where mountainy man hath sown

And soon would reap; near to the gate of Heaven;

Or children with bare feet upon the sands

Of some ebbed sea, or playing on the streets

Of little towns in Connacht,

Things young and happy.

And then my heart hath told me:

These will pass,

Will pass and change, will die and be no more,

Things bright and green, things young and happy;

And I have gone upon my way

Sorrowful.

---

Окно-Роза, Р.М.Рильке

Внутри: скольженье лап её ленивых,
благая тишь, конфузная почти;
и вдруг одна из кошек молчаливых
заблудший взгляд изловит по пути, -

В её непроницаемом глазу
твой взгляд, как в коловерти поплывёт,
забыв себя, и где-то там внизу
насильственно захваченный замрёт,

когда большой, притворно сонный глаз
раскроется и с гулким рокотаньем
его погло́тит до кровинки враз -:

Так окна-розы светом чистоты
в соборы звали, к Богу с покаяньем,
и сердце рвáлось прочь из темноты.

( Из сборника Новые стихотворения I часть, 1907)

***

Примечание:

Это виртуозное стихотворение Рильке написал вероятнее всего, находясь под впечатлением от посещения Нотр-Дамского собора в Париже. 14 сентября 1905 года Рильке писал своей супруге: «Сегодня я впервые побывал в Нотр-Даме; служили мессу, и всё было, как всегда, только окна-розы казались мне более раскрывшимися»/ „Ich war heute zum ersten Mal in Notre-Dame; sie sangen ein kleines Amt, und es war wie immer, nur die Fensterrosen schienen mir weiter aufgeblüht“

На иллюстрации представлено окно-роза с южной стороны от алтаря в соборе Нотр-Дам де Пари

***

Die Fensterrose

Da drin: das träge Treten ihrer Tatzen
macht eine Stille, die dich fast verwirrt;
und wie dann plötzlich eine von den Katzen
den Blick an ihr, der hin und wieder irrt,

gewaltsam in ihr großes Auge nimmt, -
den Blick, der, wie von eines Wirbels Kreis
ergriffen, eine kleine Weile schwimmt
und dann versinkt und nichts mehr von sich weiß, 

wenn dieses Auge, welches scheinbar ruht,
sich auftut und zusammenschlägt mit Tosen
und ihn hineinreißt bis ins rote Blut -:

So griffen einstmals aus dem Dunkelsein
der Kathedralen große Fensterrosen
ein Herz und rissen es in Gott hinein.

(Aus Sammlung Neue Gedichte I.Teil, 1907)   

---

В тот вечер Вы сказали мне.../Э.Верхарн (1855—1916)

Так чудесны слова Ваши были в тот вечер,

что, наверное, нас полюбили цветы,

а один среди них чувства увековечил

и на наши колени упал с высоты.

 

Говорили Вы мне: наше чувство с годами

станет слаще, нежней словно вызревший плод,

как мы будем любить, становясь стариками...

если колокол судеб над нами пробьёт.

 

Голос ласковый Ваш, билось сердце спокойно;

Я подумал тогда: даже если бы смерть

повела за собою, я смог бы достойно,

ничего не страшась, за любовь умереть.

 

(Эмиль Верхарн, цикл стихов Послеполуденное время)

***

Emile Verhaeren (1855—1916)

Vous m’avez dit, tel soir…

 

Vous m’avez dit, tel soir, des paroles si belles

Que sans doute les fleurs, qui se penchaient vers nous,

Soudain nous ont aimés et que l’une d’entre elles,

Pour nous toucher tous deux, tomba sur nos genoux.

 

Vous me parliez des temps prochains où nos années,

Comme des fruits trop mûrs, se laisseraient cueillir ;

Comment éclaterait le glas des destinées,

Comment on s’aimerait, en se sentant vieillir.

 

Votre voix m’enlaçait comme une chère étreinte,

Et votre cœur brûlait si tranquillement beau

Qu’en ce moment, j’aurais pu voir s’ouvrir sans crainte

Les tortueux chemins qui vont vers le tombeau.

 

(Émile Verhaeren, Les Heures d’après-midi)

---

С дружелюбием к насекомым, Артур Гитерман (1871-1943)

Вот меланхольный шершень Висп

в орнаментных цветах для изб

жужжит: «Несправедлив поэт,

не посвятивший мне сонет!

„Без рифмы к имени не годен“, –

сказал. Но я же благороден!

Ой, мне родиться бы пчелой,

роились рифмы бы со мной!

Не посвятят мне панегирик,

и в эпосы не впишет лирик!

Что за проклятие! Нет слов!

Жить без возвышенных стихов?»

« Пустяк, мой друг! Решу проблему:

впишу тебя в свою поэму» –

Так стал героем шершень Висп

в орнаментных цветах для изб.

 

(Из книги Гитермана «Зажигательная гитара»; Нью-Йоркское и Лондонское издательство Харпер и братья, 1923, стр. 168)

 

Примечание:

 

Knosp – архитектурное или другое декоративное украшение, например, растительный орнамент, построенный на ритмическом чередовании, в форме почки/бутона или в виде гроздевидного или округлого выступа. Кнопка, набалдашник, выступ, гвоздик.

 

На одном из заседаний Поэтического общества Америки между ирландским писателем и драматургом Лордом Дансени (1878-1957, прославился короткими рассказами в стиле фэнтези) и английским поэтом, сценаристом, литературным критиком Джоном Дринквотером (1882-1937), присутствоваших в качестве почётных гостей, завязался дружеский диспут об относительных достоинствах рифмованного стиха и ритмической прозы. На вопрос Дансени, какую рифму к слову wasp можно было бы подобрать в английском языке, Дринквотер ответить не смог.

Позднее, присутствоваший среди слушателей в зале, Артур Гитерман вспоминал, что wasp можно зарифмовать со словом knosp, найденным им в одном из словарей и которое можно толковать как бутон цветка или бутонообразный архитектурный орнамент. Той же ночью родилось его остроумное стихотворение «С дружелюбием к насекомым».

 

В переводе этого стихотворения я исходила прежде всего из необходимости ухода от буквального перевода слова Wasp, поскольку в русском языке для осы так же, как и для пчелы, существует огромное количество рифм. Так Wasp стал Виспом (от латинского veespa) для орнаментных цветов для изб.

Наверное, меня можно было бы упрекнуть в „руссицизме“ избы... Но изба – это всего лишь деревянный, отапливаемый дом; в США издавна существует „Русская Америка“, одной из списка национального исторического наследия США является Изба, построенная в середине 17 века из брёвен без единого гвоздя.

***

Arthur Guiterman (1871—1943)

Kindness to Insects

 

I saw a Melancholy Wasp

Upon a Purple Clover Knosp,

Who wept, "The Poets do me Wrong,

Excluding me from Noble Song—

Though Pure am I and Wholly Crimeless—

Because, they say, my Name is Rhymeless!

Oh, had I but been born a Bee,

With Heaps of Words to Rhyme with me,

I should not want for Panegyrics

In Sonnets, Epics, Odes and Lyrics!

Will no one free me from the Curse

That bars my Race from Lofty Verse?"

"My Friend, that Little Thing I'll care for

At once," said I— and that is wherefore

So tenderly I set that Wasp

Upon a Purple Clover Knosp.

 

Taken from:

Guiterman's book The Light Guitar (New York and London: Harper & Brothers Publishers, 1923): 168

 

Knosp --- An architectural (or other) ornament in the form of a bud, or forming a bunch-like or rounded protuberance; a knop, knob, boss, stud" (OED).

---

За моим окном – обрывы…/Алесь Дударь (1904—1937)

За моим окном – обрывы,

груды щебня, пыль вокруг.

Бьётся в проводах пугливо

Солнце – огненный паук.

 

Тенью желтизну щебёнки

слизывает серый край –

Катится по рельсам тонким,

звонко дребезжа, трамвай…

 

Ах, я знаю!.. В звонком гуле

утро возвестят гудки,

загудит завод, как улей,

запыхтят маховики...

 

Гей, раздолье удалое!..

Над рекой сутулый клён!..

Сеем в полюшко земное

мы железо и бетон...

 

Завтра, может, паровозы

оглушат лесной простор,

может быть, погубит лозы

нами сделанный топор.

 

За моим окном – обрывы,

под балконом скачет тень...

Не вплетёт весна игриво

Цвет кленовый в голубень.

 

Не затмит красою тени

златотканая трава...

Для грядущих поколений

звонко дребезжит трамвай.

***

За маім акном - абрывы...

За маім акном - абрывы,

а на дне іх - пыльны брук.

Ў дротах мечацца пужліва

сонца - вогненны павук.

 

Ліжа жоўтыя каменні

ценяў шарая кайма -

звонка ляскае аб землю

іскрай звонкаю трамвай...

 

Ах, я знаю!.. Звонкім гулам

ўспеняць раніцу гудкі,

загудзіць завод, як вулей,

запыхцяць рухавікі...

 

Гэй, далёкія палеткі!..

Над ракой сутулы клён!..

Наш пасеў жалезных кветак

забуяніў над зямлёй...

 

Можа, заўтра паравозы

загудзяць паміж лясоў,

можа, звякне вербалоззе

намі зробленай касой...  

 

За маім акном - абрывы,

пад балконам скача цень...

Тут вясною гаварлівай

сіні клён не расцвіце.

 

Не запеніць тут адценняў

жаўтатканая трава...

Звонка ляскае аб землю

векам будучым трамвай.

---

Татуировка Руфи, Шел Сильверстайн

Галстуки душат,

Дóроги брюки,

В колючих жакетах стресс.
Мой антураж – Ру́фин костюм-татуаж.

Видят меня в одежде,

А я без.

***

Tattooin' Ruth

By Shel Silverstein

 

Collars are choking,

Pants are expensive,

Jackets are itchy and hot,

So tattooin’ Ruth tattooed me a suit.

Now folks think I’m dressed– –

When I’m not.

---

С ангелом хочу поговорить я, Р.М.Рильке

С ангелом хочу поговорить я

признаёт ли взгляд мой, а затем –

„Зришь Эдем?“ – спроси он по наитью –

И сказал бы я: горит Эдем...

 

Ангелу ночному в укоризне

правда слов моих была б горька.

И спроси он: „Знаешь что о жизни?“

И сказал бы я, что жизнь тяжка́...

 

Если б радость он во мне приметил –

с нею взгляд мой для него хорош

и пребыл бы в Духе вечно светел –

И сказал бы я, что радость ложь...

***

Nächtens will ich mit dem Engel reden,

ob er meine Augen anerkennt.

Wenn er plötzlich fragte: Schaust du Eden?

Und ich müsste* sagen: Eden brennt

 

Meinen Mund will ich zu ihm erheben,

hart wie einer, welcher nicht begehrt.

Und der Engel spräche: Ahnst du Leben?

Und ich müsste sagen: Leben zehrt

 

Wenn er jene Freude in mir fände,

die in seinem Geiste ewig wird, -

und er hübe sie in seine Hände,

und ich müsste sagen: Freude irrt

 

(Rainer Maria Rilke, 25.9.1914, Irschenhausen

Wege mit Rilke, Lou Albert-Lasard. Frankfurt/Main 1952.)

* в данном контексте модальный глагол müssen в коньюнктиве II - drückt einen Wunsch des Sprechers aus/ выражает желание говорящего что-то сказать. (См. связь  с ich will reden/ я хочу поговорить, meinen Mund will ich... erheben/ я хочу высказать своё мнение)

---

Мирное предложение, Шел Сильверстайн

Фельдмаршал Фти фельдмаршалу Гну

сказал: „Пора кончать войну.

Убьёшь – убьют; так скучно!“ – „Ну,

с тобой согласен“, – молвил Гну.

 

И предложил фельдмаршалу Фти:

„Могли бы мы на пляж пойти...

пломбир бы съели по пути.“

„Отлично“, – согласился Фти.

 

И предложил фельдмаршалу Гну:

 „Пескодворцы взнесём в казну...“ –

Гну: „ Игры водные в чести́...“ –

„Пошли сейчас!“– продолжил Фти.

 

Тут Гну спросил фельдмаршала Фти:

„ А если море взаперти?

Песок продули – не найти?“

„ Кошмарна мысль“, – ответил Фти.

 

Признался Гну фельдмаршалу Фти:

„ Плескаться в море не ахти,

так можно и на дно пойти.“ –

„Ох, жуть! Ты прав! – промолвил Фти, –

 

А я нашёл, фельдмаршал Гну,

на плавках дырочку одну...

Нам лучше продолжать войну.“

„С тобой согласен“, – молвил Гну.

 

Напал фельдмаршал Фти на Гну,

вменяя всё ему в вину;

Пуляли из страны в страну…

И больше нет ни Фти, ни Гну.

***

THE PEACE PROPOSAL

by Shel Silverstein

Said General Clay to General Gore:
"Really must we fight this sill war
To kill and die is such a bore."
"I quite agree," said General Gore

Said General Gore to General Clay:
"We could go to the beach today
And have some ice cream on the way".
"A grand idea", said General Clay.

Said General Clay to General Gore:
"We′ll build sand castles on the shore".
Said General Gore: "We'll splash and play".
"Let′s leave right now", said General Clay

Said General Gore to General Clay:
"But what if the sea is closed today
And what if the sand's been blown away?"
"A dreadful thought", said General Clay.

Said General Gore to General Clay:
I've always feared the ocean′s spray.
And we may drown." "It′s true we may.
It chills my blood", said General Clay.

Said General Clay to General Gore:
"My bathing suit is slightly tore.
We better go on with our war."
"I quite agree", said General Gore.

Then General Clay charged General Gore
As bullets flew and cannons roared.
And now, alas, there is no more
Of General Clay or General Gore.

 

https://www.youtube.com/watch?v=EnyA9NfLCTg

---

Какой простор вдали отображён, Р.М.Рильке/анализ и перевод

Анализ и перевод стихотворения Райнера Марии Рильке (1875-1926)

Wie ist doch alles weit ins Bild gerückt.

Wie ist doch alles weit ins Bild gerückt.

Wir staunens an und nennen es: das Wahre.

Und wandeln uns mit ihm im Gang der Jahre.

Und doch ist unsichtbar, was uns entzückt.

 

Nimm es als Zeichen, nimm es als Beweis -

 

Drum sorge nicht, ob du etwa verlörst,

dein Herz reicht weiter als die letzte Ferne,

wenn du dich selber selig singen hörst,

so singt die Welt, so jubeln deine Sterne.

Подстрочник:

Какой всё же простор отображён вдали (или буквально: как всё же всё далеко переместилось в картину [видимого]).

Мы с удивлением смотрим на это и называем настоящим.

И мы преображаемся/меняемся вместе с ним в течение лет.

Но всё же незримо то, что нас восхищает.

Прими как знак, прими как доказательство –

Не беспокойся о том, что ты будто бы теряешь,

Твоё сердце охватывает больше, чем последняя даль,

если ты слышишь себя блаженно поющим,

то поёт мир, то ликуют твои звёзды.

Анализ:

Форма:

Размер: пятистопный ямб

Рифма: альтернанс

Схема рифмовки:

В первой строфе – опоясывающая,

Вторая строфа состоит из одной строки с ассонансной внутренней рифмой.

В третьей – перекрёстная

Содержание:

Тема: философская

Тропы: аллегория (Wie ist doch alles weit ins Bild gerückt), гипербола(dein Herz reicht weiter), эпитет (letzte Ferne, selig singen), параллелизм (Nimm es als Zeichen, nimm es als Beweis; so singt die Welt, so jubeln deine Sterne)

Стилистические фигуры: антитеза (Wir staunens an... Und doch ist unsichtbar, was uns entzückt.)

Поэтическая фонетика: аллитерация, ассонанс.

Синонимы: weit, die Ferne. Антонимы, неологизмы, архаизмы отсутствуют.

Образ: лирический герой, авторское Я.

Литературное направление: символизм.

Предположительный год написания стихотворения падает на конец 1919 г.

В этом году поэт живёт в Мюнхене и находится в глубокой депрессии и в затянувшемся творческом кризисе, обострившемся в период Первой мировой войны, Ноябрьской революции 1918-1919 и крушением сначала Баварской советской республики (апрель-ноябрь 1918), а затем и Народного государства Бавария (ноябрь 1918- февраль 1919).

Не смотря на то, что Райнер Мария Рильке интересовался политикой намного больше, чем можно было ожидать от одухотворённого поэта, революция, происходившая на его глазах, одновременно и восхищала и пугала тем, что результат мог не оправдать его ожидания счастливого мира.

С осени 1919 до начала лета 1920 года Рильке находится сначала в гостях у матери Карла Якоба Бурхардта (швейцарский дипломат, эссеист, историк) в Базеле, затем у его сестры Теодоры фон дер Мюлль-Буркхард в поместье Шёненберг, принадлежавшем её супругу. Дружба с этой семьёй помогла Рильке преодолеть нужду первых послевоенных лет и предоставила возможность остаться в Швейцарии, где он впервые испытал незнакомое до сих пор чувство быть по-настоящему счастливым и увидел новую перспективу мира.

В конце концов благодаря завязавшимся в то время цюрихским и винтертурским контактам поэт получил миграционный статус и переехал в замок Мюзо, где он, наконец смог закончить свои знаменитые «Дуинские элегии», в которых он объяснил, почему человеческая жизнь имеет смысл и ценность: она не всегда счастливая, но всегда уникальна! « Hiersein ist herrich/присутствие великолепно».

В это же время были написаны «Сонеты к Орфею» и 400 стихов на французском языке, в которых будто ангел говорил его устами.

Швейцарский период стал наивысшей точкой творческого подъёма Р.М.Рильке, сопоставимый в русской литературе, пожалуй, только с Болдинской осенью А.С.Пушкина.

Суть данного стихотворения неразрывно связана с экзистенциальной философией и её основными понятиями страха и подлинности.

Рильке сообщает нам с одной стороны о подлинности увиденной перспективы безграничного простора, который одновременно и удивляет, и восхищает. С другой стороны речь идёт о единстве субъекта и объекта: „мы вместе с ним“ меняемся, преображаемся так же, как и отображённое пространство, и о том, что то, что нас восхищает, - „незримо“ и одновременно иллюзорно, потому что всё проходит через призму нашего сознания. Наш внутренний мир проявляется во внешнем, просвечивается сквозь внешнюю оболочку реальности. Мы меняемся, стареем и исчезаем так же, как и любое явление в природе.;

Но нам однако не стоит бояться потерь. На самом деле мы ничего не теряем, а наоборот собираем единое множество в нашем всеобъемлющем сердце, глубинные измерения которого выходят далеко за пределы горизонта, в вечное.

И если внешний мир соответствует твоему внутреннему восприятию, твой духовный мир находится в единстве с внешним миром, то твоя преображённая душа поёт в блаженстве, а вместе с ней «поёт мир и торжествуют твои звёзды».

Хотелось бы также отметить, что Рильке как поэт-экзистенциалист своими поэтическими мыслями и, конечно же, не только в анализируемом стихотворении, предвосхитил то, что впоследствие было выражено в философских трудах Ясперса и Хайдеггера.

Аналогичную тему единства внутреннего и внешнего мира, «преобразования, изменения», божественного, вечного можно было проследить и в более ранних стихах поэта, например, в «Архаичном торсе Аполлона» из «Новых стихов» (Вторая часть, 1908):

… und braeche nicht aus allen seinen Raendern

aus wie ein Stern: denn da ist keine Stelle,

die dich nicht sieht. Du musst dein Leben aendern/Ты должен изменить свою жизнь...

для того, чтобы сотворить „незримую землю“: придать вещам и окружающему тебя миру присущий им смысл.

„ Jeder schafft die Welt neu mit seiner Geburt; denn jeder ist die Welt.“ – говорил Рильке… каждый с момента своего рождения сотворяет мир заново, ибо каждый и есть мир…

Перевод:

Какой простор вдали отображён!

Дивишься настоящему, душевно

Преображаясь с этим ежедневно.

Но иллюзорно то, чем восхищён.

Прими как доказательство, как знак –

Потерь не бойся – не страшна беда.

В твоей душе и даль и мир, и нега

Когда блаженно сам поёшь, тогда

Твои ликуют альфа и омега.*

***

Примечание:

* зд. следует понимать не только как конкретные приставки к названию звёзд или созвездий по системе Байера (Альфа звёзды- самые светлые, ближние; Омега звёзды – почти невидные для глаза, отдалённые), но так же и как традиционное выражение истинности (начало и конец), подразумевающее в себе всё: и божественное, и бесконечность, и всеобъемлющую собой и всё превосходящую жизнь… это и Бог, и звёзды, и мир, и Человек (доминирующий, лидирующий в Альфе и нежный, спокойный миротворец в Омеге).

---

Флаг, Шел Сильверстайн

  Одна звезда Аляске...

  Одна звезда Небраске...

  Для Северной Дакоты...

  Звезда для Миннесоты...

Здесь звёзд других не перечесть…

Забыл, кому какая честь.

***

Возможные варианты концовок:

......

И много звёздочек других,

но я забыл, что здесь про них.

......

Здесь звёзды многие видны,

Но я забыл, кому даны.

***

Flag

 

  One star is for Alaska...

  One star is for Nebraska...

  One star is for North Dakota...

  One star is Minnesota...

  There are lots of other stars,

  But I forget which ones they are.

---

Змеиная проблема, Шелл Сильверстайн

(три варианта)

Я, к змеям надежд не питав,

Ох, как был удивлён:

В тебя, – прошипел мне  удав –

Я влюблён.

 

***

Нет, я полюбил бы всех змей...

Но, ох, коварна судьба!

Удав трёхметровый мне

Твердит: Я люблю тебя.

 

***

Не то что я пред змеями робею,

Но что ж поделаешь, когда

твердит питон с семиметровой шеей:
В тебя влюблён я навсегда.

 

 ***

 

Snake Problem

By Shel Solverstein

 

  It's not that I don't care for snakes,

  But oh what do you do

  When a 24-foot python says...

   I love you.

---

Ужаснейший, Шел Сильверстайн

Раз песня про ужастиков,

Кровастиков, зубастиков,

Обязан рассказать я: Со славою дурною

Ужасней всех наоборот

Громила стопудовый тот,

Тот Грызли Мызли Мордоглот,

Стоящий за спиною.

***

The Worst

 By Shel Silverstein

  

When singing songs of scariness,

Of bloodiness and hairyness,

I feel obligated at this moment to remind you

Of the most ferocious beat of all:

Three thousand pounds and nine feet tall-

The Glurpy Slurpy Skakagrall-

Who’s standing right behind you.

---

Приглашение, Шел Сильверстайн

Если мечтатель, то зайди!

Если мечтатель, врунишка-старатель,

верящий в чудо-бобы покупатель...

сядь у огня, если ты соискатель –

несколько сказок златых впереди.

Зайди!

Зайди!

***

Invitation By Shel Silverstein

If you are a dreamer, come in

If you are a dreamer, a wisher, a liar,

A hope-er, a pray-er, a magic bean buyer...

If you're a pretender, come sit by the fire

For we have some flax-golden tales to spin.

Come in!

Come in!

---

Замок, Шел Сильверстайн

В этой сказочной башне Теперь

погуляешь почти без потерь:

не успеешь войти –

был и есть по пути –

В узких стенах для выхода дверь.

***

The Castle By Shel Silverstein 

 

It’s the fabulous castle of Now.

You can walk in and wander about,

But it’s so very thin,

Once you are, then you’ve been--

And soon as you’re in, you’re out

---

Неудачник, Шел Сильверстайн

Мама мне сказала, чтоб

головы я не терял.

Сегодня только вот  

не смог прибрать её к рукам:

с кузеном разыгрался так,

что покатилась кувырком,

и след пропал.

 

И не найти в траве –

глаза-то в голове.

Винил бы в озорстве,

но рот мой в голове,

(не слышно ей притом,

мой слух ведь в голове).

Как думать? – Мысли все

и мозг мой в голове.

Пожалуй, на скале

присяду

отдохнуть… совсем чуть-чуть…

 

(1974)

***

 

The Loser

By Shel Silverstein

 

Mama said I'd lose my head

if it wasn't fastened on.

Today I guess it wasn't

'cause while playing with my cousin

it fell off and rolled away

and now it's gone.

 

And I can't look for it

'cause my eyes are in it,

and I can't call to it

'cause my mouth is on it

(couldn't hear me anyway

'cause my ears are on it),

can't even think about it

'cause my brain is in it.

So I guess I'll sit down

on this rock

and rest for just a minute...

(1974)

---

Эпистола, И.В. фон Гёте

 Шарлотте фон Штайн

 

Ушёл бы я так далеко-далёко,

В ту даль, насколько виден мир открытый,

Когда бы мы всевластной силой рока

С тобой навеки не были повиты –

Мой мир в тебе желанной, ясноокой.

Тобой сверкают звёздные софиты*

В мечтах, надеждах, помыслах, стихах –

Вся жизнь моя в тебе, в твоих руках.

 

(Из писем Шарлотте фон Штайн, 1776-1779)

 

***

Примечание:

* софиты -  от лат. suffiigo/figgere/suffigere - 1. подвешивать/подвешенный; 2. направляющий, сведущий.

 

Briefgedicht

          An Charlotte von Stein

 

Gewiß, ich wäre schon so ferne, ferne,
So weit die Welt nur offen liegt, gegangen,
Bezwängen mich nicht übermächt'ge Sterne,
Die mein Geschick an deines angehangen,
Daß ich in dir nur erst mich kennen lerne.
Mein Dichten, Trachten, Hoffen und Verlangen
Allein nach dir und deinem Wesen drängt,
Mein Leben nur an deinem Leben hängt.

(Aus: Briefe 1776-1779 an Charlotte von Stein)

---

Штормовая песня странника, И.В. фон Гёте

Тот, кого хранишь ты, Гений,

Под дождём иль в ураган

Непоколебим в душе.

Тот, кого хранишь ты, Гений,

 Невзирая на град,

И грозу и буран

Воспоёт в гимне,

Жаворонком,

Как ты в небе.

 

Непокинутого, Гений,

Вознесёшь над склизской тропкой

На крылах огнистых.

Он пройдётся

По лугам цветистым,

Как из грязи Девкалион,

Солнечный Аполлон,

Смерть неся Пифону.

 

Непокинутому, Гений,

Мягкий пуховик подстелешь,

Если спит он на скале,

И  крылом своим укроешь

В полунóчной тишине.

Тот, кого хранишь ты, Гений,

Теплотой твоей в сугробах

Согреваем;

К теплоте стремятся музы,

К теплоте уютной жизни.

В круг мой, музы и хариты!

Это воды, это суша,

Это сын воды и суши,

Я над ним витаю

Словно бог.

Вы чисты́, как сердце моря

Вы чисты́, как земные корни,

Вы со мной и я в полёте

Над водою, над землёю

Словно бог.

 

Нужно ли вернуться

Горячечной, чёрной пешке?

Вернуться и ждать так страстно

Дары лишь твои, отче Бромий,

И ярко светиться, сгорая?

Вернуться смело?

 

А мне, с кем вы идёте,
Все музы и все хариты,

Который считает, что вы,

Музы, и вы, хариты,

Прославили блаженство,

Для жизни сплетая венок,

Вернуться мрачным?

 

Отче Бромий!

Ты тот Гений,

Столетий Гений,

С жаром твоим в душе

Пи́ндар жил,

Как в миру

Светлый Аполлон.

Ох! Ох! Мир душевный,

Cердца тепло,

Эпицентр!

Жар примите

Аполлона;

Иль на вас

Посмотрит князь

Холодно и равнодушно,

Вам на зависть

В силе кедра оставаясь,

Много зелени

Не ждёт.

 

Что ж пою о тебе в конце?

Начиналось тобой

И тобой кончалось,

Ты –всему родник,

Дождевой Юпитер!

Для тебя мой гимн,

И кастальский ключ

В ручейке журчит

Не для лодырей

Смертно радостных,

А для тебя,

Овладевшего мной,

Дождевой Юпитер!

 

Не под бéрестом

Встретил ты его,

С голубицею

В бархатистой руке,

C благовонным венком из роз

Анакреонту счастливому,

Ураганом

Дышащему, божеству!

В тополёвнике

Сибаритской страны,

Или в горах

Его с загоревшим лбом

Не поймаешь:

Убежит златоуст,

Мёд-лепечущий,

Рукоплещущий

Феокрит.

 

Коль трещат колёсами,

К шкиву шкив по оси вкруг,

Кверху

Хруст победных

 Плёток парней летит,

Кру́жится прах,

Мы, вниз с горы,

Град в долину несём.

В огнеопасности дух твой, Пиндар,

Креп. – Сердце? –

В пламени!

Вышняя власть

Там, на холме!

Много огня

Нужно в лачугу,

Куда мне шлёпать!

 

(1772)

 ***

Примечание:

 

Гений в древнеримской мифологии – дух хранитель, определявший характер своих подопечных или атмосферу местности.

 Девкалион – персонаж древнегреческой мифологии, сын Прометея

Пифон в древнегреческой мифологии – дракон, дельфийский оракул

Аполлон в обеих мифологиях – бог света, покровитель муз и искуства, целитель странствующих, стал предсказателем, убив Пифона. Прозвище: Феб (солнечный, лучезарный, сияющий)

Хариты в древнегреческой мифологии – три богини веселья и радости, изящества и привлекательности.

Бромий (шумный) в обеих мифологиях – одно из имён Диониса, бога виноделия, радости, плодородия, безумия и экстаза.

Юпитер в древнеримской мифологии – бог богов, бог неба, дневного света, грозы. Юпитер Плуний – дождевой.

Анакреонт ( 570/559 – 485/478 д.н.э.) – древнегреческий лирический поэт

Феокрит (300 – 260 д.н.э.) – древнегреческий идиллический поэт.

 

Пи́ндар 522/518 – 448/438 д.н.э. — один из самых значительных древнегреческих лирических поэтов, которым восхищался Гёте. Ода "Штормовая песня странника" с её своеобразной загадочностью дифирамбов, сочной просодией, необычным порядком слов, смелой ассоциативностью, гибким ритмическим рисунком представляет собой подражание стилю письма Пиндара с его главными инструментами: гипербола, метафора, инферсия, неологизм.

=====================

Wandrers Sturmlied

Wen du nicht verlässest, Genius,
Nicht der Regen, nicht der Sturm
Haucht ihm Schauer übers Herz.
Wen du nicht verlässest, Genius,
Wird dem Regengewölk,
Wird dem Schloßensturm
Entgegensingen,
Wie die Lerche,
Du da droben.

Den du nicht verlässest, Genius,
Wirst ihn heben übern Schlammpfad
Mit den Feuerflügeln.
Wandeln wird er
Wie mit Blumenfüßen
Über Deukalions Flutschlamm,
Python tötend, leicht, groß,
Pythius Apollo.

Den du nicht verlässest, Genius,
Wirst die wollnen Flügel unterspreiten,
Wenn er auf dem Felsen schläft,
Wirst mit Hüterfittichen ihn decken
In des Haines Mitternacht.

 

Wen du nicht verlässest, Genius,
Wirst im Schneegestöber
Wärmumhüllen;
Nach der Wärme ziehn sich Musen,
Nach der Wärme Charitinnen.

Umschwebt mich, ihr Musen, ihr Charitinnen!
Das ist Wasser, das ist Erde,
Und der Sohn des Wassers und der Erde,
Über den ich wandle
Göttergleich.

Ihr seid rein, wie das Herz der Wasser,
Ihr seid rein, wie das Mark der Erde,
Ihr umschwebt mich, und ich schwebe
Über Wasser, über Erde,
Göttergleich.

Soll der zurückkehren,
Der kleine, schwarze, feurige Bauer?
Soll der zurückkehren, erwartend
Nur deine Gaben, Vater Bromius,
Und helleuchtend umwärmend Feuer?
Der kehren mutig?

Und ich, den ihr begleitet,
Musen und Charitinnen alle,
Den alles erwartet, was ihr,
Musen und Charitinnen,
Umkränzende Seligkeit,
Rings ums Leben verherrlicht habt,
Soll mutlos kehren?

 

Vater Bromius!
Du bist Genius,
Jahrhunderts Genius,
Bist, was innre Glut
Pindarn war,
Was der Welt
Phöbus Apoll ist.

 

Weh! Weh! Innre Wärme,
Seelenwärme,
Mittelpunkt!
Glüh entgegen
Phöb Apollen;
Kalt wird sonst
Sein Fürstenblick
Über dich vorübergleiten,
Neidgetroffen
Auf der Zeder Kraft verweilen,
Die zu grünen
Sein nicht harrt.

Warum nennt mein Lied dich zuletzt?
Dich, von dem es begann,
Dich, in dem es endet,
Dich, aus dem es quillt,
 Jupiter Pluvius!
Dich, dich strömt mein Lied,
Und kastalischer Quell 
Rinnt ein Nebenbach,
Rinnet Müßigen,
Sterblich Glücklichen
Abseits von dir,
Der du mich fassend deckst,
Jupiter Pluvius!

Nicht am Ulmenbaum
Hast du ihn besucht,
Mit dem Taubenpaar
In dem zärtlichen Arm,
Mit der freundlichen Ros umkränzt,
Tändelnden ihn, blumenglücklichen
Anakreon,
Sturmatmende Gottheit!

Nicht im Pappelwald
An des Sybaris Strand,
An des Gebirgs
Sonnebeglänzter Stirn nicht
Faßtest du ihn,
Den Blumen-singenden,
Honig-lallenden,
Freundlich winkenden
Theokrit.

Wenn die Räder rasselten,
Rad an Rad rasch ums Ziel weg,
Hoch flog
Siegdurchglühter
Jünglinge Peitschenknall,
Und sich Staub wälzt',
Wir vom Gebirg herab
Kieselwetter ins Tal,
Glühte deine Seel Gefahren, Pindar,
Mut. - Glühte? -
Armes Herz!
Dort auf dem Hügel,
Himmlische Macht!
Nur so viel Glut,
Dort meine Hütte,
Dorthin zu waten!

(1772)

---

Ночная песня странника, И.В. фон Гёте

Ночная песня странника

 

Ты, в небесной вышине,

Все печали утоляешь,

Бедствующего вдвойне

Вдвое лучше исцеляешь;

Как устал я окаянный!

Разве боль и страсти – суть?

Мир желанный,

Ах, мою заполни грудь!

(1776)

 ***

На ту же тему

Всюду высей горных

Покой,

В кронах покорных

Ветр ночной

Не колышет листы;

Тишь в лесу без птичьего хора.

Просто жди! Скоро

Отдохнёшь и ты.

(1780)

==============================

Wandrers Nachtlied

Der du von dem Himmel bist,
Alles Leid und Schmerzen stillest,
Den, der doppelt elend ist,
Doppelt mit Erquickung füllest;
Ach, ich bin des Treibens müde!
Was soll all der Schmerz und Lust?
Süßer Friede,
Komm, ach komm in meine Brust!

(1776)

https://www.youtube.com/watch?v=VNLeiQKigbA

***

Ein gleiches

Über allen Gipfeln

Ist Ruh',

In allen Wipfeln

Spürest Du

Kaum einen Hauch;

Die Vögelein schweigen im Walde.

Warte nur! Balde

Ruhest du auch.

(1780)

https://www.youtube.com/watch?v=ZkcUlvP5KXE

---

Испанская танцовщица, Р.М. Рильке

Как спичка серная в руке, бела,

пока, дрожа, не вспыхнет языками

огня – и спешно отступает мгла

в кругу смотрящих-: танец начала,

живыми, жгуче-жаркими лучами.

 

Внезапно танец – пламя, всё и вся.

 

Воспламеняет взглядом волоса;

и вдруг искусный, смелый поворот –

в оборках платья пламени полёт,

а из огня взметнулись руки-змеи,

испуганно гремящие цирцеи.

 

И вот: как будто мало ей огня,

швыряет наземь полымя она

высокомерным, властвующим жестом.

И вопреки бушующим протестам:

ещё под каблучком огонь горит, –

его легко, уверенно, победно,

с приветливой улыбкою громит

чечёткою, чтоб он исчез бесследно.

  

(Из сборника Новые стихотворения, часть 1, 1907; написано в Париже в июне 1906 г.)

***

Spanische Tänzerin

Wie in der Hand ein Schwefelzündholz, weiß,

eh es zur Flamme kommt, nach allen Seiten

zuckende Zungen streckt -: beginnt im Kreis

naher Beschauer hastig, hell und heiß

ihr runder Tanz sich zuckend auszubreiten.

 

Und plötzlich ist er Flamme, ganz und gar.

 

Mit einem Blick entzündet sie ihr Haar

und dreht auf einmal mit gewagter Kunst

ihr ganzes Kleid in diese Feuersbrunst,

aus welcher sich, wie Schlangen die erschrecken,

die nackten Arme wach und klappernd strecken.

 

Und dann: als würde ihr das Feuer knapp,

nimmt sie es ganz zusamm und wirft es ab

sehr herrisch, mit hochmütiger Gebärde

und schaut: da liegt es rasend auf der Erde

und flammt noch immer und ergiebt sich nicht -.

Doch sieghaft, sicher und mit einem süßen

grüßenden Lächeln hebt sie ihr Gesicht

und stampft es aus mit kleinen Füßen.

 

(Aus Neue Gedichte, 1.Teil 1907; geschrieben in Paris, Juni 1906)

***

Перевод К.П.Богатырева

 

Как спичка, чиркнув, через миг-другой

Выбрасывает языками пламя,

Так, вспыхнув, начинает танец свой

Она, в кольцо зажатая толпой

И кружится все ярче и упрямей.

И вот — вся пламя с головы до пят.

 

Воспламенившись, волосы горят,

И жертвою в рискованной игре

Она сжигает платье на костре,

В котором изгибаются, как змеи,

Трепещущие руки, пламенея.

И вдруг она, зажав огонь в горстях,

Его о землю разбивает в прах

Высокомерно, плавно, величаво,

А пламя в бешенстве перед расправой

Ползет и не сдается и грозит.

Но точно и отточенно и четко,

Чеканя каждый жест, она разит

Огонь своей отчетливой чечеткой.

 

Перевод В.М.Летучего:

 

Как спичка, чиркнув, прежде чем огнем

заняться, точно в спешке безотчетной,

разбрасывает искры, - так рывком,

как вспышку, в расступившихся кружком

она бросает танец искрометный.

 

И вдруг - он пламя с головы до пят.

 

Взметнула взгляд, и волосы горят,

рискованным искусством полоня,

и ввинчивает платье в глубь огня,

откуда, точно змеи, в дрожь бросая,

взмывают руки, дробный стук ссыпая.

 

Потом: огня как будто мало ей,

она бросает вниз его скорей

и свысока глядит с улыбкой властной.

как он простерся, все еще опасный,

и бешенства не прячет своего.

Но, победительно блестя очами,

она с улыбкой сладостной его

затаптывает в землю каблучками.

 

Перевод В.Г.Куприянова

 

Как спичка, вспыхнув, все еще несмел

ее огонь, еще совсем не пламя,

вот полыханье вышло за предел

кружка зевак, и танец закипел

и дальше разгорается кругами.

 

И вдруг – пожар, пыланья не унять!

 

Она сжигает в нем за прядью прядь,

и вдруг, искусно вывернув ладонь,

как будто платье бросила в огонь,

и из огня, всех приводя в испуг,

взмывают змеи обнаженных рук.

 

Но вот уже ей стало жаль огня,

высокомерно голову клоня,

взирая вниз, она его смиряет,

он злится и у ног ее играет,

еще готов он полыхнуть в конце.

Тогда она затаптывает пламя

проворными и легкими ногами,

и отблески улыбки на лице.

---

Народ, Ф.Г. Лорка ((1898-1936)

https://www.youtube.com/watch?v=z3zEAg7xtOc

  

На горе этой лысой

место молитвы.

Воды чи́сты

и вековые оливы.

В тех закоулках

замотаны люди,

а там на башнях

вертуны маяча,

кру́жатся, вечно

маяча.

О народ несчастливый,

Андалусия плача!

 

***

 

Pueblo

 

Sobre el monte pelado
un calvario.
Agua clara
y olivos centenarios.
Por las callejas
hombres embozados,
y en las torres
veletas girando.
Eternamente
girando.
¡Oh pueblo perdido,
en la Andalucía del llanto!

 

 

***

 

Послесловие:

 

Стихотворение Pueblo, написанное предположительно в 1921 году и увидевшее свет десять лет спустя в сборнике Poema del cante jondo (канте хондо – „тяжёлый стиль фламенко“ с „душераздирающими восклицаниями, воплями, воздыханиями), относится к циклу стихов Poema de la soleá (солеа – андалусские песни и танцы плача). Этот мини-цикл поэт посвятил своему другу Хорхе Саламеа, колумбийскому журналисту, писателю, поэту, переводчику, литературному критику (1905-1969).

Все стихи сборника основаны на фолклоре угнетённого и маргинализированного андалусского народа и написаны в период совместной с композитором Мануэлем де Фалья (1876-1946) подготовки к фестивалю-конкурсу Cante Jondo, который состоялся в 1922 г.

В песнях Лорки отражается его стремление через поэзию раскрыть „оккультный“ дух многострадальной Испании; посредством ритма, акцентов, звучания прикоснуться к волокнам андалусской души. То, что особенно привлекало поэта – это приверженность к прошлому, возрождение народных поэтических традиций, в которых он видел «нить, соединяющую нас с непроницаемым Востоком», «жалкое пробуждение любви под другими лунами и другими ветрами».

 

Pueblo – небольшое стихотворение с глубинным историческим прошлым, с неповторимым испанским колоритом красок, музыки, слов с их игрой значений, с их чистыми и ассонансными рифмами... В общем перед нами стихотворение с утончёнными авторскими прёмами поэта-авангардиста с особым лиризмом и символизмом и даже сюр-реализмом: здесь, полагаю, сказалась дружба с Сальвадором Дали, в которого Лорка был влюблён.  

 

Учитывая исторически-художественную подоплеку со специфичной судьбой Андалусии и эстетический дуализм Лорки,  мне «видится и слышится» в эмоциональном тоне этого стихотворения некая «позабытость, потерянность»  индивидуальности человеческого «Я» и «обнажение» социальной нравственности и несправедливости.

 

В оригинале Pueblo прослеживается очень тонкая игра слов. Уже в самом названии заложен двойной смысл: „народ“ и „место“ – начинаешь читать и думаешь, что речь идёт о населённом пункте, но последние строки чётко и резко ставят всё на свои места: речь о людях.

 

Большинство переводчиков, к сожалению, чаще всего идёт по проложенным „авторитетами“ тропинкам и ведут дороги к „селениям, деревням, городам“, но если заглянуть в испанский толковый словарь, то слово „perdido“ в своём первом значении в качестве прилагательного означает: неимущий, или без определённой судьбы. Во втором значении – пропащий, потерянный. Есть значения: неполноценный, бесполезный. В качестве существительного  это – бедный человек, человек без морали, проститутка. Не свидетельствует ли это всё больше о человеском факторе, чем об определении населённого пункта?

 

Прекрасная игра слов прослеживается и в значении слова veleta – это может быть как устройство, говорящее о направлении и силе ветра, так и человек, не имеющий ориентира в жизни.

 

Несколько слов хотела бы сказать об un calvario.

Практически на всех испанских литресурсах в тексте стихотворения „un“ написано с маленькой буквы, но это вовсе не отрицает, на мой взгляд, использование в переводах «Голгофы или голгофы», поскольку calvario – это дорога молитв, обозначенная крестами или алтарями, у которых молятся в память о ступенях восхождения Иисуса на Голгофу.

Но название горы Голгофа и в испанском пишется с большой буквы.

 

https://www.poemas-del-alma.com/pueblo.htm

https://www.poeticous.com/federico-garcia-lorca/pueblo?locale=es

 

Мне кажется, что на примере переводов этого произведения можно сказать, что провозглашённый Лоркой «приоритет народного образного мышления» налицо.

---

С началом весны

Праздник с улыбкою нежной и звонкой капелью?

От предвкушения кружится вновь голова?

Значит весна закружила своей каруселью –

Действенны чары кудесницы для естества.

Розе рождественской*, робкой и всё же рисковой,

Аккомпонировал ветер восточный не зря,

Вешние воды бурлят чистотой родниковой,

Ласковым солнцем лучистым согрета заря.

Яркого пламени праздник пусть служит основой –

Южного ветра в дорогу и всем нам добра!

 

 

* (Helleborus niger) в России называют морозником. В западной европе (снежная роза или рождественская роза) - самый первый весенний цветок; цветёт обычно с конца февраля до апреля.

 

---

Холодное железо, Д.Р.Киплинг (1865 – 1936)

Серебро -- служанкам, злато – госпожам,

Медь досталась умным, славным мастерам.

„Что ж!“ – барон воскликнул с возмущеньем, -- „Но!

Железо, железо – господствует оно.“

 

И собрав повстанцев, против короля

он повёл дружину в бранные поля.

Канониров крики: „Всё предрешено!

Железо, железо – господствовать должно!“

 

Храброму барону всюду не везло:

под обстрелом пушек войско полегло

и барону светит в карцере окно,

а людьми железо правило одно!

 

Но король (господний!) милостив к нему:

„Меч верну, покинешь с миром ты тюрьму?“

„Нет!“ – барон ответил – „Не лукавь со мной:

 хладное железо -- господствует оно! “

„Только трусы плачут, молится глупец;

Потерял корону – в петельке конец. “

„Тяжелы потери, грешен я давно –

Над людьми железо господствует одно!“

 

Тут король промолвил (мало здесь таких!):

„Хлеб с вином отведай – явства для двоих.

В честь святой Марии ешь и пей со мной,

Я вспомню, как железо господствовать должно!“

 

Вино благославил Он и хлеб благословил.

И на Его ладони взглянуть Он предложил:

„В ладони вбили гвозди, за городской стеной...

Вот так железо стало господствовать одно.“

 

„Отчаявшимся – раны, удар – для короля.

Сердцам заблудшим – миро. Стань праведной земля!

Грехи я отпускаю – прощение дано.

Железо для железа господствовать должно!

 

И жезлы, и корона – смелому королю,
что избежал позора и не попал в петлю.“

„Нет!“ – барон воскликнул, преклоняясь, -- „но

Железо, железо господствовать должно!

Железо горы Голгофы – главное оно!“

 

(1910)

 

***

 

Cold Iron

By Joseph Rudyard Kipling

 

„Gold is for the mistress - silver for the maid" -

Copper for the craftsman cunning at his trade! "

" Good! " said the Baron, sitting in his hall,

But Iron - Cold Iron - is master of them all."

So he made rebellion 'gainst the King his liege,

Camped before his citadel and summoned it to siege.

" Nay! " said the cannoneer on the castle wall,

" But Iron - Cold Iron - shall be master of you all! "

Woe for the Baron and his knights so strong,

When the cruel cannon-balls laid 'em all along;

He was taken prisoner, he was cast in thrall,

And Iron - Cold Iron - was master of it all.

Yet his King spake kindly (ah, how kind a Lord!)

" What if I release thee now and give thee back thy sword? "

" Nay! " said the Baron, " mock not at my fall,

For Iron - Cold Iron - is master of men all."

" Tears are for the craven, prayers are for the clown

Halters for the silly neck that cannot keep a crown."

" As my loss is grievous, So my hope is small,

For Iron - Cold Iron - must be master of men all! "

Yet his King made answer (few such Kings there be!) "

Here is Bread and here is Wine - sit and sup with me.

Eat and drink in Mary's Name, the whiles I do recall

How Iron - Cold Iron - can be master of men all."

He took the Wine and blessed it. He blessed and brake the Bread

With His own Hands He served Them, and presently He said:

" See! These Hands they pierced with nails, outside My city wall,

Show Iron - Cold Iron - to be master of men all. "

" Wounds are for the desperate, blows are for the strong.

Balm and oil for weary hearts all cut and bruised with wrong.

I forgive thy treason - I redeem thy fall

For Iron Cold Iron - must be master of men all! "

'Crowns are for the valiant - sceptres for the bold!

Thrones and Powers for mighty men who dare to take and hold!'

" Nay! " said the Baron, kneeling in his hall,

" But Iron - Cold Iron - is master of men all!
Iron out of Calvary is master of men all! "

 

(1910)

---

Дело чести, Марсель Хайэк (род.2000)

Поведал муж своей жене:

уходит на войну.

Жена поведала в ответ:

есть грязное бельё,

мол, постирай его, погладь, –

Вернуться в дом

пришлось ему, к корыту своему.

***

Ehrensache

Ein Mann erklärte seiner Frau,

er zöge in den Krieg.

Seine Frau erklärte ihm,

es gäbe noch Wäsche,

die gebügelt werden müsse.

Und so kam es,

dass ein Mann zu Hause blieb.

(Marcel Haieck (geb. 2000)

---

Герр Олаф, И.Г. Гердер (1744-1803)

Герр Олаф скачет верхом на коне

поведать гостям о свадебном дне,

видит, как пляшет эльфийский народ,

а дочь короля в хоровод зовёт:

„Милости просим, станцуй со мной!

Две шпоры златые возьмёшь с собой.“

 

„Нельзя мне плясать, не люблю плясать,

мне завтра свадьбу свою справлять.“--

„Приблизься, герр Олаф, станцуй со мной!

Рубашку из шёлка возьмёшь с собой,

рубашка из шёлка бела и нежна –

мать моя шила, белила луна.“

 

„Нельзя мне плясать, не люблю плясать,

мне завтра свадьбу свою справлять.“--

„И всё же, герр Олаф, станцуй со мной!

Златые монеты возьмёшь с собой.“ –

„Монеты златые взял бы я в дар,

Но не хочу стать заложником чар.“ –

 

„Не хочешь, герр Олаф, плясать со мной?

Пусть немощь да хворь пойдут за тобой!“

И в сердце словно вонзила кинжал,

от боли безумной он задрожал.

Всунула ноги его в стремена:

„К невесте скачи, если ближе она!“

 

Едва он дома ступил на порог,

Мать его с дрожью: „ Ужель занемог?

Мела белей всё твоё существо,

Сын мой, скажи, бледен ты отчего?“ –

„Как не бледнеть? Белый весь оттого,

что навлекли на меня колдовство.“

 

„Сын мой любимый, доверься скорей,

что же сказать мне невесте твоей?“ –

„Так и скажи, что сейчас я в лесу:

Проминка нужна и коню, и псу. “

Чуть утро в затишье пробило брешь,

и свадебный выдвинулся кортеж.

 

Всех угощает невеста вином:

„ Но где же мой Олаф, что с женихом?“ –

„Жених твой сейчас в дремучем лесу:

Проминка нужна и коню, и псу.“

Невеста ищет, нашла наконец:

в листьях багряных был Олаф-мертвец.

(1778)

Вариант пятой строфы:

Едва он дома ступил на порог,

Мать его с дрожью: „ Ужель занемог?

Страх на меня ты, мой сын, напустил:

Ты отчего весь бледнее белил? “ -

„Как же не быть мне бледнее белил?

Я был в королевстве нечистых сил. “

***

Примечание:

 

Erlkönig  - известен нам из Лесного царя И.В. фон Гёте. И, как известно, рассуждений и трактовок, связанных с этим словом не так уж и мало. Но немногие знают, что Erlkönig Гёте позаимствовал у Иогана Готфрида Гердера (1744-1803) –

немецкого поэта, переводчика, мыслителя, теолога, философа и вдохновителя периода Бури и Натиска в немецкой литературе.  Erlkönig -- это неологизм Гердера.

 

В 1778 году им была переведена одна из баллад датского фольклора о господине Олафе: Elverskud. Название баллады с датского языка можно было бы перевести, как Смертельная стрела эльфов, потому что согласно народному поверью датчан Elverskud означает внезапно возникшую, и часто со смертельным исходом, болезнь или боль, вызванные в свою очередь стрелами эльфов. Гердер однако озаглавил балладу «Герр Олаф», что безусловно не противоречит оригиналу, так как в оригинальной датской балладе речь идёт о молодом Олафе. Готовясь к свадьбе, он повстречал в лесу дочь короля эльфов. На горе плясали гномы, а дочь короля эльфов (дат.Elverkongens datter) заманивала Олафа в хоровод разными подарками: сапогами из натуральной лайковой кожи с золотыми шпорами, шёлковой рубашкой, кучей золота и в конечном итоге напустила на отказавшего ей юношу порчу. Вернувшись домой, Олаф умирает, а вслед за ним – и невеста с его матерью:

 

https://case.campusvejle.dk/Dansk/Dansk%20A%20august%202009/sch_media/Elverskud.pdf

 

В отличии от датского оригинала у Гердера только один труп: герр Олаф. В остальном всё в принципе соответствует оригиналу, за исключением того, что Гердер облачил текст, так сказать, в национальный костюм поверий немецкого народа: вместо гномов у него пляшут эльфы (хотя в другом варианте баллады у датчан есть и те и другие) и пляшут не на горе, а на берегу лесного водоёма auf grünem Strand и это, на мой взгляд, приближает к разгадке значения Erlkönig  с ответом на вопросы: то ли это король эльфов, то ли  всё же король ольховой рощи или и то и другое в одном лице.

Немецкие языковеды предполагают, что Гердер допустил ошибку в переводе датского elverkonge=ellekonge. Не могу с точностью сказать, является ли в датском ellekonge синонимом для короля эльфов (в словаре не нашла), но в некоторых немецких диалектах есть похожее слово die Eller = die Erle = ольха. И вот здесь уже наблюдается взаимосвязь между «зелёным» берегом и ольхой, а в конце ещё и заключительный аккорд с Scharlachrot/ багряный, огненно-красный.  

Дело в том, что ольха растёт преимущественно в болотистой местности, где согласно поверьям водятся злые духи: черти, водяные…

В немецкой мифологии болото относится к месту жительства мертвецов, а ольха со своей красно-желтоватой окраской и осенним цветом листвы от желтоватых до красных оттенков олицетворяет ведьму/колдунью, заманивающую путников в смертельное болото.

Одна из немецких поговорок гласит : «Rotes Haar und Erlenloden wachsen nicht auf gutem Boden“ /буквально: Рыжие/красные волосы и ольховые локоны не растут на хорошей почве.

 

В любом случае надеюсь, что я подготовила хорошую почву для других возможных вариантов перевода, если будут желающие.

 

Согласно интернетному поисковику до меня никто не сделал стихотворный перевод „Гер Олафа“. Возможно, что я ошибаюсь, и кто-то из прусян знает о чьём-то переводе и сможет предоставить этот перевод („литературный“ перевод из википедии я видела). Буду очень признательна! Возможно, существуют поэтические переводы с датского. Тоже было бы интересно почитать.

***

Herr Oluf,

von Johann Gottfried Herder

 

Herr Oluf reitet spät und weit,

Zu bieten auf seine Hochzeitleut’.

Du tanzen die Elfen auf grünem Strand,

Erlkönigs Tochter reicht ihm die Hand:

"Willkommen, Herr Oluf, komm tanzen mit mir,

Zwei göldene Sporen schenke ich dir."

 

"Ich darf nicht tanzen, nicht tanzen ich mag,

Denn morgen is mein Hochzeittag."

"Tritt näher, Herr Oluf, komm tanzen mit mir,

Ein Hemd von Seiden schenke ich dir,

Ein Hemd von Seiden so weiß und fein,

Meine Mutter bleicht’s mit Mondenschein!"

 

"Ich darf nicht tanzen, nicht tanzen ich mag,

Denn morgen ist mein Hochzeittag."

"Tritt näher, Herr Oluf, komm tanzen mit mir,

Einen Haufen Goldes schenke ich dir."

"Einen Haufen Goldes nähme ich wohl,

Doch tanzen ich nicht darf noch soll."

 

"Und willst du, Herr Oluf, nicht tanzen mit mir,

Soll Seuch’ und Krankheit folgen dir!"

Sie tät ihm geben einen Schlag aufs Herz,

Sein Lebtag fühlt’ er nicht solchen Schmerz.

Drauf tät sie ihn heben auf sein Pferd:

"Reit’ heim zu deinem Fräulein wert!"

 

Und als er kam vor Hauses Tür,

Seine Mutter zitternd stand dafür:

"Sag an, mein Sohn, und sag mir gleich,

Wovon du bist so blaß und bleich?"

"Und sollt ich nicht sein blaß und bleich?

Ich kam in Erlenkönigs Reich."

 

"Sag an, mein Sohn, so lieb und traut,

Was soll ich sagen deiner Braut?"

"Sagt ihr, ich ritt in den Wald zur Stund,

Zu proben allda mein Roß und Hund."

Früh Morgens als der Tag kaum war,

Da kam die Braut mit der Hochzeitschar.

 

Sie schenkten Met, sie schenkten Wein:

"Wo ist Herr Oluf, der Bräutigam mein?"

"Herr Oluf ritt in den Wald zur Stund,

Zu proben allda sein Roß und Hund."

Die Braut hob auf den Scharlach rot,

Da lag Herr Oluf und war tot.

(1778)

---

Лесной царь, И.В. фон Гёте (1749 - 1832)

Кто мчится в ночь, на коне летя?

Это отец и его дитя;

крепко, надёжно держит рукой

он, согревая сына собой.

 

„Сын мой, что в страхе жмёшься к груди? –

„ Царь здесь лесной, отец, погляди!

Видишь? В короне, с белым хвостом.“ –

„ Это, мой сын, туман за кустом.“ –

 

„Милый малыш, со мною пойдём!

Славно играть мы будем вдвоём;

Там в разноцветье редком земля,

мать моя – в злате дар припасла. “  –

 

„Батюшка мой, ужель не слыхал,

что шепотком мне царь обещал?“ –

„Ты успокойся, моё дитя:

ветер шумит, в листве шелестя“. –

 

„ Хочешь со мною, храбрый малыш?

На дочерей моих поглядишь:

ждут тебя, в танце спляшут ночном,

над колыбелью спев перед сном.“

 

„Батюшка, батюшка, ну взгляни:

там не царёвы дочки в тени?“ –

„Верно, я вижу всё, мой сынок,

кажется, это вербный кусток.“ –

 

„ Мальчик, ты сердцу люб моему;

сам не пойдёшь – силой возьму.“ –

„Ловит меня он, батюшка мой,

больно мне делает царь лесной.“ –

 

Жутко отцу, пришпорил коня, –

Дышит с трудом ребёнок, стеня. –

Был во дворе уже час спустя,

только вот мёртвым было дитя.

 (1782)

***

Erlkönig 

 

Wer reitet so spät durch Nacht und Wind?

Es ist der Vater mit seinem Kind;

Er hat den Knaben wohl in dem Arm,

Er faßt ihn sicher, er hält ihn warm.

 

"Mein Sohn, was birgst du so bang dein Gesicht?"

"Siehst, Vater, du den Erlkönig nicht?

Den Erlenkönig mit Kron` und Schweif?"

"Mein Sohn, es ist ein Nebelstreif." -

 

"Du liebes Kind, komm, geh mit mir!

Gar schöne Spiele spiel` ich mit dir;

Manch bunte Blumen sind an dem Strand;

Meine Mutter hat manch gülden Gewand." -

 

"Mein Vater, mein Vater, und hörest du nicht,

Was Erlenkönig mir leise verspricht?"

"Sei ruhig, bleib ruhig, mein Kind!

In dürren Blättern säuselt der Wind." -

 

"Willst, feiner Knabe, du mit mir gehn?

Meine Töchter sollen dich warten schön;

Meine Töchter führen den nächtlichen Reihn

Und wiegen und tanzen und singen dich ein." -

 

"Mein Vater, mein Vater, und siehst du nicht dort

Erlkönigs Töchter am düstern Ort?"

"Mein Sohn, mein Sohn, ich seh` es genau,

Es scheinen die alten Weiden so grau."

 

"Ich liebe dich, mich reizt deine schöne Gestalt;

Und bist du nicht willig, so brauch` ich Gewalt." -

"Mein Vater, mein Vater, jetzt faßt er mich an!

Erlkönig hat mir ein Leids getan!" -

 

Dem Vater grauset`s, er reitet geschwind,

Er hält in den Armen das ächzende Kind,

Erreicht den Hof mit Muh` und Not;

In seinen Armen das Kind war tot.

(1782)

---

Мой отчий дом, из Рильке

В детских, тонких паутинках

памяти – мой отчий дом,

где листал букварь в картинках

я в салоне голубом.

 

Где серебряные платья

кукол были в радость мне,

где от «числовых» шарад  я

горько плакал в тишине.

 

Где внимал призывам тёмным

первых стихотворных строк

и в углу играл укромном

то в трамвайчик, то в челнок.

 

Где девчонка в графском доме

мне махала у крыльца…

Кануло всё в Лету, кроме

полусонного дворца.

 

Смех девчушки белокурой,

поцелуйный мой привет

в той стране остались хмурой,

где улыбкам места нет.

(Из сборника "Жертва Ларам", 1895)

***

Mein Geburtshaus

Der Erinnrung ist das traute

Heim der Kindheit nicht entflohn,

wo ich Bilderbogen schaute

im blauseidenen Salon.

 

Wo ein Puppenkleid, mit Strähnen

dicken Silbers reich betreßt,

Glück mir war; wo heiße Tränen

mir das "Rechnen" ausgepreßt.

 

Wo ich, einem dunklen Rufe

folgend, nach Gedichten griff,

und auf einer Fensterstufe

Tramway spielte oder Schiff.

 

Wo ein Mädchen stets mir winkte

drüben in dem Grafenhaus ...

Der Palast, der damals blinkte,

sieht heut so verschlafen aus.

 

Und das blonde Kind, das lachte,

wenn der Knab ihm Küsse warf,

ist nun fort; fern ruht es sachte,

wo es nie mehr lächeln darf.

(Aus der Sammlung Larenopfer, 1895)

---

Матушка, из Рильке

С грохотом в театр кареты

катятся. Вдали от шума

смотрит, стоя в тусклом свете,

дама старая угрюмо.

 

Вздрогнет, если от прорухи

жеребец взбрыкнёт ретиво;

Публике не до старухи,

что в углу стоит спесиво.

 

В помыслах о новой «Славе»,

лишь о ней кругом твердили –

что её таланты вправе

процветать средь графских лилий.

 

Позже. Шквал рукоплесканий

и прощальные фанфары…

Всё же, в глубине желаний:

за дитя молитва старой.

(Из сборника Жертва Ларам, 1895)

***

 

Die Mutter

 

Aufwärts die Theaterrampe

rollen dröhnend die Karossen,

abseits unter trüber Lampe

steht ein altes Weib verdrossen.

 

Nur wenn jäh ein Hengst mal scheute,

wars, daß sie zusammenschrecke;

niemand aus dem Strom der Leute

sieht die Alte in der Ecke.

 

An die neue "Größe" dachte,

von ihr sprach man nur. - Die Güte

eines Grafen, hieß es, brachte

herrlich ihr Talent zur Blüte.

 

Später. Jubelstürme hallten

in den Schlußklang der Trompeten ...

Aber draußen kams der Alten,

heimlich für ihr Kind zu beten.

(Aus der Sammlung Larenopfer, 1895)

---

Зимнее утро, из Рильке

В сосульках струи водопада;

И жмутся галки на пруду.

Моя красавица не рада:

Замёрзли уши, мол, уйду.

 

Целует солнце нас. Мы споро

шагаем дальше в грустный сад,

вдыхая каждой нашей порой

морозный, свежий аромат.

Второй вариант:

Замёрзли струи водопада

И жмутся галки на пруду.

Моя подруга шельмовато

(с ушами красными): Уйду!

 

Нам солнца поцелуй в награду,

А мы спешим в минорный сад,

Вдохнуть мы полной грудью рады

Морозный, терпкий аромат.

(из сборника Жертва Ларам, 1895)

 

***

 

Wintermorgen

Der Wasserfall ist eingefroren,

die Dohlen hocken hart am Teich.

Mein schönes Lieb hat rote Ohren

und sinnt auf einen Schelmenstreich.

 

Die Sonne küßt uns. Traumverloren

schwimmt im Geäst ein Klang in Moll;

und wir gehn fürder, alle Poren

vom Kraftarom des Morgens voll.

(Aus der Sammlung Larenopfer, 1895)

---

Дворянский особняк, из Рильке

Дворянский особняк с большой парадной,

чей серый блеск мне кажется по нраву.

Булыжник приобрёл дурную славу,

а на углу коптит фонарь нескладный.

 

В окно глядится голубок без пары,

как будто штора старая знакома;

и ласточки живут под крышей дома:

во всём очарование, всё – чары.

 

(Из сборника Жертва Ларам, 1895)

 

***

 

Ein Adelshaus

 

Das Adelshaus mit seiner breiten Rampe:

wie schön will mir sein grauer Glast erscheinen.

Der Gangsteig mit den schlechten Pflastersteinen

und dort, am Eck, die trübe, fette Lampe.

 

Auf einer Fensterbrüstung nickt ein Tauber,

als wollt er durch den Stoff des Vorhangs gucken;

und Schwalben wohnen in des Torgangs Luken:

das nenn ich Stimmung, ja, das nenn ich – Zauber

 

(Aus der Sammlung Larenopfer, 1895)

---

Забвение, из Рильке

.................... перевод посвящается Александру Шведову

Вдали старик, рыбак бывалый,

Ведёт кораблик на покой –

Я струйками песка играл и

Подслушал песенный прибой.

 

Нежнее нет мелодий моря,

Такой дремотный, сладкий тон; -

Сначала засыпает горе,

Потом – душой владеет сон.

(Из собрания сочинений, написано в августе 1895)

***

Vergessen

Ein alter Fischer braun und sehnig,

bringt schon sein kleines Boot zu Ruh,

im weißen Silbersande lehn ich

und hör dem Sang der Wellen zu.

 

Kenn keine süss’re Schlummerweise,

als milde Meeresmelodein; -

da schläft zuerst der Kummer leise

und dann – die ganze Seele ein. –

(Gesammelte Werke, August 1895)

---

Утешение в творчестве, из Рильке

Всё же, если одиноко,

в одиночестве своём

я с подругой ясноокой

издавна уже вдвоём.

 

Утешающей, спокойной –

Знаете ж, твержу о ком:

о фантазии, достойной,

с упоительнейшим сном.

 

И она, она входила,

незаметная всегда,

мне, покинутому, силы

придававшая тогда.

 

Вслед за творческим примером

расцветало всё взамен

жизни карцерной на сером

грустных, голых, гиблых стен.

 

(Из Шмаргендорфского дневника, 1894) 

 

***

Trösterin Kunst

 

Wenn auch einsam – oft alleine

Bin ich doch nicht auf der Welt

Denn es hat sich längst mir eine

traute Freundin zugestellt.

 

Die mich tröstet, wenn ich weine,

die noch immer Kraft mir lieh,

sie – ihr wisst ja, wen ich meine,

die erlauchte Phantasie.

 

Sie, sie tritt, kaum lässt sie’s merken,

leise oft an mich heran,

den verlassenen zu stärken,

und  - sie weiss ja, dass sie es kann.

 

Denn sie malt, die holde Fraue,

mir mit leichter Künstlerhand

Bilder an des Lebens graue

Kalte kahle Kerkerwand.

 

(Aus Schmargendorfer Tagebuch, 1894)

---

Со смотровой башни, из Рильке

Там – желудями башни округлились,

А те – как груши, с острыми концами;

Там сумерки, соприкасаясь лбами,

К старинной Праге тихо прислонились.

 

Она  в широком, чёрном одеянье.

А за спиной – Святой Марии глянец.

Двухбашенный, небесный ли румянец

В чернильно-фиолетовом дыханье?

 

(Из сборника Жертва ларам, 1895) 

 

***

 

Примечание:

 

* По-моему, предположить о каком пражском храме идёт речь в оригинале, большого труда не составляет. В центре Праги в Старом городе есть только один Тынский храм - Kostel Panny Marie před Týnem — Týnský chrám с двумя шпилеобразными и самыми высокими (70 м) башнями. Поэтому они видны на фоне фиолетового, вечернего неба отчётливее, чем все остальные башни Праги.

 

У Тынского храма также очень интересная история, с которой связаны ceрьёзные истории и курьёзные легенды. Строительство храма началось в 1350 году, а закончилось лишь в 1511. Был он и католическим, и главным храмом гуситов-реформаторов (от имени магистра Пражского университета Яна Гуса), и храмом иезуитов...

* saugen – 1. d) [gehoben] Luft tief einatmen, einsaugen/ поэт. глубоко вдыхать воздух, впитывать  

            2. [gehoben, übertragen] .../ поэт. В переносном смысле

                        a) ⟨буквально:  etw. in sich saugen/что-то всасывать в себя⟩ понимается как:etwas intensiv aufnehmen, einsaugen/что-то сильно приподнять, принять, впитать в себя.

                        b) ⟨буквально: etw. aus etw. saugen/ что-то из чего-то высасывать⟩ понимается как: etwas aus etwas gewinnen, schöpfen/ что-то из чего-то добывать, получать.

Конечно, ни о каком „сосании“, как Вы понимаете, речи быть не может, поскольку мы говорим всё же о поэтическом языке.

В своём переводе я опиралась на эти факты и легенды вокруг удивительного по своей красоте готического храма.

Рассматривая Рильке… лирика до мозга костей, с необычайной глубиной внутреннего мира, тоски и мистики… как молодого пантеиста (пантеизм это, грубо говоря, обычная протестантская точка зрения), под двумя башнями святой Марии и далее под щупальцами/усиками можно предположить мистическую аллегорию, связанную с храмом, Прагой и Рильковским отношением к религиозной истории и церкви, как таковой;

В этом также можно прочувствовать тонкую авторскую иронию, как впрочем и в первой строфе: в сравнении башен/куполов с острыми стройными грушами и желудями. Представьте себе грушу с черенком. Можно ли её назвать стройной? А её двойное значение в религии, одним из которых является грехопадение?

А жёлуди? По-моему, напрашивается сравнение с кормом для скота;

Безусловно найдутся читатели, которые возмутятся, мол, как так – Рильке родился в католической семье и воспитывался набожной католичкой матерью…

Всё так, но не могло ли у него с детства зародится чувство неприятия, сопротивления тому, что его заставляли делать? А вспомним его Wunderweiße Nächte... о внецерковной вере.

***

 

Vom Lugaus

 

Dort seh ich Türme, kuppig bald wie Eicheln

und jene wieder spitz wie schlanke Birnen;

dort liegt die Stadt; an ihre tausend Stirnen

schmiegt sich der Abend schon mit leisem Schmeicheln.

 

Weit streckt sie ihren schwarzen Leib. Ganz hinten,

sieh, St. Mariens Doppeltürme blitzen.

Ists nicht: sie saugte durch zwei Fühlerspitzen

in sich des Himmels violette Tinten?

(Aus Sammlung Larenopfer, 1895)

---

В часовне Св.Вацлава, из Рильке

В часовне Св.Вацлава

 

Расписные стены залы

С драгоценными камнями:

Здесь топазы и опалы,

Аметисты с хрусталями*.

 

Как насыщенный мираклем,

Танец света золотого,

Под роскошным табернаклем –

мощи Вацлава святого.

 

От кандил до точки вышней

В круглом купольном пространстве

Блеск сусальный как бы лишний

В сердоликовом убранстве.

(Из сборника Жертва Ларам, 1895)

 

***

 

Примечание:

 

* хрусталь – старинное название прозрачного и преломляющего свет кристалла.

Горный хрусталь не вписался, к сожалению, - хотелось сохранить все перечисленные в оригинале камни.

 

Для желающих принять участие в семинарах, предложенных Игорем Белавиным, без апломба и амбиций, предлагаю подсказку касательно карнеола-сердолика, чтобы не повторяться: сердолик именно с жёлтыми оттенками называется линкурий. Тоже очень красивое название.

***

In der Kapelle St. Wenzels

 

Alle Wände in der Halle

voll des Prachtgesteins; wer wüßte

sie zu nennen: Bergkristalle,

Rauchtopase, Amethyste.

 

Zauberhell wie ein Mirakel

glänzt der Raum im Lichtgetänzel,

unterm goldnen Tabernakel

ruht der Staub des heiligen Wenzel.

 

Ganz von Leuchten bis zum Scheitel

ist die Kuppel voll, die hohle;

und der Goldglast sieht sich eitel

in die gelben Karneole.

( Aus Sammlung Larenjpfer, 1895)

---

Вопреки, из Рильке

Как-то на досуге взял

Шопенгауера с полки:

„Карцер скорби“, – были толки –

так он бытие назвал.

 

Если прав, не нужен спор:

в одиночку я отправлюсь,

струнами души прославлюсь,

как однажды Далибор.

 

(Из сборника Жертва Ларам, 1895)

 

***

Примечание: 

1. Далибор – ист. легендарный чешский рыцарь, защитник всех угнетённых,  за участие в крестьянском восстания 1427 года его заключили в Белой башне (совр.название Далиборка) пражского замка и затем обезглавили.

Это также опера в трёх действиях чешского композитора Берджиха Сме́таны

 (1824-1884), написанная по сюжету чешской легенды о славном рыцаре. Премьера оперы состоялась в 1868 году в Праге в честь основания пражского Национального театра.

 

Согласно легенде Далибор прославился тем, что нашёл в камере заключения своё счастье, виртуозно играя  на скрипке, смычком для которой стала тюремная решётка.  

 

2. "Карцер скорби" - книга Шопенгауера "Kerker der Trauer"

 

***

Trotzdem

 

Manchmal vom Regal der Wand

hol ich meinen Schopenhauer,

einen "Kerker voller Trauer"

hat er dieses Sein genannt.

 

So er recht hat, ich verlor

nichts: in Kerkereinsamkeiten

weck ich meiner Seele Saiten

glücklich wie einst Dalibor.

 

(Aus der Sammlung Larenopfer, 1895)

---

Осенью, из Рильке

Осенью

Огромной пряжей пауков

Плывёт над миром бабье лето; -

Доволен Петрин холм, одетый

в свой позолоченный наряд.

 

Изнеможённый, он готов

Принять подпоры лучевые,

Но солнца вспышки заревые

Уже в Вальядолид спешат.

***

Первый вариант:

Огромной сетью пауков

Плетётся в мире бабье лето; -

Доволен Петрин холм, одетый

В злачёно-голубой наряд.

 

Изнеможённый, он готов

На костыли встать лучевые,

Но вспышки солнца заревые

Уже в Вальядолид спешат.

(Из сборника Жертва ларам, 1895)

 

***

Примечание:

Петрин холм - гора на левом берегу Влтавы, возвышается над центральной частью города и является одним из излюбленных мест отдыха жителей Праги.

Вальядолид - провинция на северо-западе Испании.

***

Im Herbst

Ein Riesenspinngewebe, zieht

Altweibersommer durch die Welt sich;-

und der Laurenziberg gefällt sich

im goldig-bläulichen Habit.

 

Weil er so mild herübersieht,

sucht müd, gestützt auf Strahlenkrücken,

die Sonne hinter seinem Rücken

schon frühe ihr Valladolid.

(1895, Aus der Sammlung Larenopfer)

 

 

---

В старом доме, из Рильке

Я в старом доме. Предо мной,

Раскинувшись как на ладони,

В вечерней дымке тихо тонет

Вся Прага, город золотой.

 

Плывущий блеск по витражам.

Лишь высоко, как рыцарь в шлеме, –

Его не изменяет время –

Святого Николая храм.

 

Мерцает свет, куда ни кинь

От суеты уставшим взглядом,

И слышится как будто рядом

Из дома старого: Аминь!

 

(Из сборника Жертвы Ларам, 1895)

 

***

 

Im alten Hause

 

Im alten Hause; vor mir frei

seh ich ganz Prag in weiter Runde;

tief unten geht die Dämmerstunde

mit lautlos leisem Schritt vorbei.

 

Die Stadt verschwimmt wie hinter Glas.

Nur hoch, wie ein behelmter Hüne,

ragt klar vor mir die grünspangrüne

Turmkuppel von Sankt Nikolas.

 

Schon blinzelt da und dort ein Licht

fern auf im schwülen Stadtgebrause. -

Mir ist, daß in dem alten Hause

jetzt eine Stimme "Amen" spricht.

 

(Aus der Sammlung Larenopfer, 1895)

 

---

Осеннее настроение, из Рильке

Чуть теплится, как в комнате больного,

где смерть стоит степенно на часах, –

по мокрым крышам в отблесках былого

скользящий свет, как в тлеющих свечах.

 

А в ливнестоках стонет дождь хрипливо,

Усталый ветер – с мёртвою листвой; –

И стайкой бекасиною пугливо

Зависли облака над сединой.

 

(из сборника Жертва Ларам, 1895)

 

***

 

Примечание:

 

Стихотворение входит в сборник стихов двадцатилетнего Рильке „Жертва Ларам“, посвящённый родному городу Праге. Стихи этого сборника представляют собой минирассказы-воспоминания об истории и жителях „Золотого города“ с описанием различных жизненных ситуаций молодого поэта.

Название сборника относится к римским богам Ларам, покровительствовшим определённым местам и семьям. Возникший в Древнем Риме культ был настолько силён, что в конечном итоге его запретили.

Жертва Ларам, которую приносит Рильке, связана вероятно с его отрывом от родного города и попыткой создать что-то своё и новое.

 

 

***

Herbststimmung

 

Die Luft ist lau, wie in dem Sterbezimmer,

an dessen Türe schon der Tod steht still;

auf nassen Dächern liegt ein blasser Schimmer,

wie der der Kerze, die verlöschen will.

 

Das Regenwasser röchelt in den Rinnen,

der matte Wind hält Blätterleichenschau; –

und wie ein Schwarm gescheuchter Bekassinen

ziehn bang die kleinen Wolken durch das Grau.

 

(Rainer Maria Rilke, 1895

Aus der Sammlung Larenopfer)

---

Есть чудодейственные ночи, из Рильке

Есть чудодейственные ночи,

где в серебре вся даль чиста.

Звезда иная неспроста

благочестивым светит в очи,

как в час рождения Христа.

В далёкой россыпи алмазной,

блестят лагуны и леса,

мечтаньям внемлют небеса

и в сердце вера, сообразно,

творит тихонько чудеса.

(октябрь 1896, Мюнхен)

*** 

Es gibt so wunderweiße Nächte,

drin alle Dinge Silber sind.

Da schimmert mancher Stern so lind,

als ob er fromme Hirten brächte

zu einem neuen Jesuskind.

Weit wie mit dichtem Diamantenstaube

bestreut, erscheinen Flur und Flut,

und in die Herzen, traumgemut,

steigt ein kapellenloser Glaube,

der leise seine Wunder tut.

 

(Oktober 1896, München)

 

 

---

Венецианское утро, из Рильке

                       посвящено Рихарду Бер-Хофманну

 

Для окон – царских баловней беспечных

Привычна явь, пленяя нас порой:

Сей город в проявленьях бесконечных,

Где в блеске неба чувственный прибой,

 

Рождается Наперсницею вод.

Рассвет сначала красоту опала

Ей должен показать и хоровод

Картин зеркальных выбрать из канала,

Другое время чтобы вспоминала,

Она тогда отдаст себя и вот:

 

Как нимфа, Зевс которую зачал*,

Звеня серьгой, с улыбкою во взоре

Возвысив храм Сан Джорджио-Маджоре

Непринуждённо вышла на причал.

 

***

 

Примечание:

 

* (gehoben) wie eine Nymphe, die den Zeus empfing – зд. в значении: как нимфа, принявшая яйцеклетку Зевса.

 

В упоминании нимфы и Зевса  прослеживается аллюзия на Троянскую войну:

согласно легенде нимфа Фетида попросила Зевса отомстить за оскорбление, нанесённое  её сыну Ахилессу. Зевс, ранее домогавшийся брачного союза с ней, помог грекам, а побеждённые троянцы бежали от преследования на заброшенный, болотистый остров, став основателями Венеции.

 

Рихард Берр-Хофманн (1866-1945) – австрийский поэт, романист, драматург. Был одним из любовников Лу Саломé

 

(Из: Новые стихотворения, вторая часть, 1908; написано в начале лета 1908 в Париже)

============================

Venizianischer Morgen

 

                       Richard Beer-Hofmann zugeeignet

 

Fürstlich verwöhnte Fenster sehen immer,

was manchesmal uns zu bemühn geruht:

die Stadt, die immer wieder, wo ein Schimmer

von Himmel trifft auf ein Gefühl von Flut,

 

sich bildet ohne irgendwann zu sein.

Ein jeder Morgen muss ihr die Opale

erst zeigen, die sie gestern trug, und Reihn

von Spiegelbildern ziehn aus dem Kanale

und sie erinnern an die andern Male:

dann giebt sie sich erst zu und fühllt sich ein

 

wie eine Nymphe, die den Zeus empfing.

Das Ohrgehäng erklingt an ihrem Ohre;

sie aber hebt San Giorgio Maggiore

und lächelt lässig in das schöne Ding.

 

(Aus: Der neuen Gedichte anderer Teil, 1908)

---

Читатель, из Рильке

Кому известен тот средь многих лиц,

кто погрузился в бытие второе,

кого прервать возможно лишь порою

пролистыванием страниц?

 

Его бы не признала даже мать

здесь, в этом зале, слившегося с тенью,

взапой читавшего. И к удивленью:

как можно столько времени терять –

 

что знаем мы, о том не понимая,

что станет всё в конце самим собой,

что видел он, не брав, а отдавая:

столкнувшись с миром, он менялся с ним,

(как одинокий мальчик за игрой

жизнь познавал с тем, что имел, в сравненьи) 

но упорядоченное движенье

осталось навсегда другим.

 

(Из Новых стихотворений, 1908; написано до 2 августа 1908 в Париже)

 

***

 

Der Leser

 

Wer kennt ihn, diesen, welcher sein Gesicht

wegsenkte aus dem Sein zu einem zweiten,

das nur das schnelle Wenden voller Seiten

manchmal gewaltsam unterbricht?

 

Selbst seine Mutter wäre nicht gewiss,

ob er es ist, der da mit seinem Schatten

Getränktes liest. Und wir, die Stunden hatten,

was wissen wir, wieviel ihm hinschwand, bis

 

er mühsam aufsah: alles auf sich hebend,

was unten in dem Buche sich verhielt,

mit Augen, welche, statt zu nehmen, gebend

anstießen an die fertig-volle Welt:

wie stille Kinder, die allein gespielt,

auf einmal das Vorhandene erfahren;

doch seine Züge, die geordnet waren,

blieben für immer umgestellt.

  

(Rainer Maria Rilke, Sommer 1908 (vor dem 2.8.), Paris)

---

Призвание Мухаммеда, из Рильке

Проникнувшийся светом вышней силы,

он сразу распознал: в тайник ступил

Архангел пресветлейший, огнекрылый, –

а он тогда смиренно попросил

 

в миру остаться тем купцом смущённым,

каким он был: невежествен и тих;

книг не читал, не знал и слов таких,

известных лишь немногим посвящённым.

 

Но ангел заставлял: "Завет, завет

читай с листа, что скрыто за словами", –

и властно наставлял: "Познай секрет! "–

 

склонился* вдруг, – а Он читал и стал

одним из тех, знакомых с письменами,

и мог, и слушался, и воплощал.

 

(Из Новых стихотворений, Вторая часть, 1908; написано в Париже, в период от 22 августа до 5 сентября 1907)

 

***

Примечание:

 

        *sich biegen: [veraltet, bildlich] (das Knie vor jmdm. biegen) jmdm. untertan sein/ [устаревшее, образно в переносном смысле] склониться, преклониться ( букв. согнуть перед кем-то колени)/ стать чьим-то верноподданным.

** До 1918 года стихотворение публиковалось под названием Призвание; в последующих изданиях – Призвание Мухаммеда.

 

***

Die Berufung (bia 1918; in späteren Ausgaben erscheint das Gedicht unter dem Titel Mohammeds Berufung)

 

 

Da aber als in sein Versteck der Hohe,

sofort Erkennbare: der Engel trat,

aufrecht, der lautere und lichterlohe:

da tat er allen Anspruch ab und bat

 

bleiben zu dürfen der von seinen Reisen

innen verwirrte Kaufmann, der er war;

er hatte nie gelesen - und nun gar

ein solches Wort, zu viel für einen Weisen.

 

Der Engel aber, herrisch, wies und wies

ihm, was geschrieben stand auf seinem Blatte,

und gab nicht nach und wollte wieder: Lies.

 

Da las er: so, daß sich der Engel bog*.

Und war schon einer, der gelesen hatte

und konnte und gehorchte und vollzog.

---

Пролог, из В.Шекспира (1564-1616)

Лажаем если, так по доброй воле.

А Вам судить: мы не лажать пришли,

Но с доброй волей – ублажать, не боле.

Хоть в мастерстве мы скромные кули,

но можем разыграть и мы комедь,

А наш конец есть верное начало.

Задумайтесь, что вопреки и впредь

Мы не пришли, чтобы жевать мочало.

Нас нет. Актёры в труппе и спектакли –

Узнаешь всё, что хочешь знать. Не так ли?

(Сон в летнюю ночь (Акт V, сцена 1); написано предположительно в 1595-1596)

***

Prologue

If we offend, it is with our good will.

That you should think, we come not to offend,

But with good will. To show our simple skill,

That is the true beginning of our end.

Consider then, we come but in despite.

We do not come, as minding to content you,

Our true intent is. All for your delight

We are not here. That you should here repent you,

The actors are at band; and, by their show,

You shall know all, that you are like to know.

(A Midsummer Night's Dream, Act V/ W.Shakespeare)

---

Лебедь, из Рильке

Эта мука наша в несвершеньях

с ожиданьем смерти тяжелей.

В не присущих лебедю движеньях,

в страхе по воде бегущей птицы,

есть родство с хожденьем по земле –:

Боязливо преступив границы,

Лебедь прикоснулся к водной глади

и она под ним и счастья ради

расступается волною за волной –

бесконечно тихий и спокойный

входит он уверенней в достойный

царского величия покой.

(Из Новых стихотворений, первая часть, 1907; написано зимой 1905/1906 в Медоне)

 ***

Der Schwan

Diese Mühsal, durch noch Ungetanes
schwer und wie gebunden hinzugehn,
gleicht dem ungeschaffnen Gang des Schwanes.

Und das Sterben, dieses Nichtmehrfassen
jenes Grunds, auf dem wir täglich stehn,
seinem ängstlichen Sich-Niederlassen – :

in die Wasser, die ihn sanft empfangen
und die sich, wie glücklich und vergangen,
unter ihm zurückziehen, Flut um Flut;

während er unendlich still und sicher
immer mündiger und königlicher
und gelassener zu ziehn geruht.

(Rainer Maria Rilke, 1905/06, Meudon)

---

Случайная встреча, из Рильке

К таким моментам мы устремлены,

Годами рвёмся мы к таким моментам:

нашёлся тот, внимательный к акцентам,

и смыслом все слова полны.

 

Затем молчанье – длилось ожиданье, –

Как ночь, приходит в ореоле звёзд
и наступившее взаимопониманье:

Не этот сад, не этот час, не этот рост.

 

И если сразу ждёт двоих разлука,

так каждый с первых слов уже один –

с улыбкой разойдутся и без звука,

но дорастут до высших величин...

(1900)

***

Begegnung

Zu solchen Stunden gehn wir also hin

und gehen jahrelang zu solchen Stunden,

auf einmal ist ein Horchender gefunden –

und alle Worte haben Sinn.

 

Dann kommt das Schweigen, das wir lang erwarten,

kommt wie die Nacht, von großen Sternen breit :

zwei Menschen wachsen wie im selben Garten,

und dieser Garten ist nicht in der Zeit.

 

Und wenn die beiden gleich darauf sich trennen,

beim ersten Wort ist jeder schon allein.

Sie werden lächeln und sich kaum erkennen,

aber sie werden beide größer sein…

(1900)

---

Кто знает, из Рильке

Кто знает, исчезнет ли Птица,

которой уже не взвиться

в небо с подбитым крылом?

А, может, она возвратится,

в земле возрастая цветком?

 

В основе движенья иные,

но кутали вас в золотые

доспехи всегда с головой –

и если битвы святые,

пусть ангел пойдёт за тобой.

 

(Из: Стихи и Посвящения на французском языке, 1920-1926)

***

Примечание:

Это последнее стихотворение Р.М.Рильке на французском языке написано в 1926 году.

Говорят, что  первым поэтическим откликом Марины Цветаевой на смерть поэта был перевод этого его стихотворения, почти дословный перевод, с некоторым нарушением оригинальной формы, но ей зато удалось сохранить "скрытую" внутреннею рифму оригинала игрой на гласных:

Кто нам сказал, что всё исчезает?

   Птицы, которую ты ранил,

   Кто знает? -- не останется ли её полёт?

   И, может быть, стебли объятий

   Переживают нас, свою почву.

   

   Длится не жест,

   Но жест облекает вас в латы,

   Золотые -- от груди до колен.

   И так чиста была битва,

   Что ангел несёт её в след.

***

Оригинал:

Qui nous dit que tout disparaisse?

   de l'Oiseau que tu blesses,

   qui sait, s'il ne reste le vol,

   et peut-être les fleurs des caresses

   survivent à nous, à leur sol.

   

   Ce n'est pas le geste qui dure

   mais il vous revêt de l'armure

   d'or - des seins jusqu'aux genoux --,

   et tant la bataille fut pure

   qu'un Ange la porte après vous.

 

("Poèmes et Dédicaces", 1920-1926)

---

Скарабеи, из Рильке

Нет, не звёзды ближе в эмпирее,

ни достать нельзя их, ни объять,

в карнеольном камне – скарабеи,

чью твердыню вовсе не понять

 

Без того единого пространства,

что как время в нас отражено –

Кровное, родное постоянство –

ближе к нам и мягче лишь оно.

 

И оно в покое над жуками

Держит связку неразрывных уз.

Над жуками, схваченными снами, –

Вечной колыбели вечный груз.

 

(Из сборника Новые стихотворения, вторая часть, 1908)

***

Примечание:

Оригинал написан в начале лета 1908 (до 15 июля) в Париже.

Лексика: возвышенно-поэтическая

Стиль: мистический символизм

Внутренняя рифма: Käfern - Käfer - schläfern

Значения символов:

1.  Stein – стабильность, долговечность, надёжность, бессмертие, внутренняя сплочённость, нерушимость высшей реальности.

2.  Käfer – двойная символика: со сложенными крыльями – ученик, чья жизнь начинается с раскрытия крылышек, как бы сбрасывая вес надкрыльев и прилипший к ним песок; с раскрытыми крылами – посвящённый, учитель; символ воскрешения, образ солнца, которое каждый день возрождается из самого себя

 3.  Karneol – карнеол/сердолик: камень ярко-красного цвета; известен как камень солнечного заката, в средневековье  был  известен как камень-амулет для творческих личностей… вдохновляет, мотивирует, поддерживает доверие к самому себе, способствует подавлению страха и неуверенности.

4.  Skarabäus – символ восходящего солнца, самозарождения, воскрешения и вечной жизни.

 

***

 Der Käferstein

Sind nicht Sterne fast in deiner Nähe

und was giebt* es, das du nicht umspannst,

da du dieser harten Skarabäe

Karneolkern gar nicht fassen kannst

 

ohne jenen Raum, der ihre Schilder

niederhält, auf deinem ganzen Blut

mitzutragen; niemals war er milder,

näher, hingegebener. Er ruht

 

seit Jahrtausenden auf diesen Käfern,

wo ihn keiner braucht und unterbricht;

und die Käfer schließen sich und schläfern

unter seinem wiegenden Gewicht.

 

(Rainer Maria Rilke

Aus der Sammlung Neue Gedichte Anderer Teil, 1908)

 

* es giebt - Устаревшая орфография, с 1901 г. Правильной нормой написания стало „ es gibt“.

***

Иллюстрация: из интернета

---

Португальские сонеты X, из Рильке

X.

Любовь, одну любовь тебе отдам.

Ужели не бесценнейший подарок?

Свет от любви горящей очень жарок:

Сгорит и хлам, и кедра ствол, и храм.

Любовь – огонь. И я люблю тебя -

-     заметь: Люблю. Предвестье в слове этом,

я на глазах преобразилась светом.

Возможно ли такое, не любя?

Там, где любовь (я чувствую сама)

Унизится, не стать ей униженьем:

все равные пред Божьим провиденьем.

Я - тёмная, но чувствую свеченье

Над темнотой для глаза и ума:

Любовь – для естества обогащенье.

 

 ***

 

X.

Doch Liebe, einfach Liebe, ist sie nicht

schön und des Nehmens wert? Es strahlt die Flamme

ob Tempel brennen oder Werg. Es bricht

Licht aus dem Abfall und dem Zedernstamme.

Liebe ist Feuer. Und: ich liebe dich -

- gib acht -: ich liebe dich - wenn ich das sage,

steh ich verwandelt nicht mit einem Schlage

verklärt vor dir? Ich fühle selbst, wie ich  

anscheine dein Gesicht. Wo Liebe je

sich niedrig macht, kann sie nicht niedrig werden:

Gott nimmt Geringe an, die sich gebärden

so wie sie sind. Das, was ich fühle, blendet,

über dem Dunkeln, das ich bin: ich seh

wie Liebe wirkend die Natur vollendet.

***

Оригинал сонета X. (Э. Баррет-Браунинг):

Yet, love, mere love, is beautiful indeed

And worthy of acceptation. Fire is bright,

Let temple burn, or flax; an equal light

Leaps in the flame from cedar-plank or weed:

And love is fire. And when I say at need

I love thee...mark!...I love thee--in thy sight

I stand transfigured, glorified aright,

With conscience of the new rays that proceed

Out of my face toward thine. There's nothing low

In love, when love the lowest: meanest creatures

Who love God, God accepts while loving so.

And what I feel, across the inferior features

Of what I am, doth flash itself, and show

How that great work of Love enhances Nature's.

***

Иллюстрация: из интернета

---

Основатель, из Рильке

Der Stifter/ Основатель написано в середине июля 1906 в Париже

 

 

Художник сдал заказ по договору.

Никто об этом большего не знал:

Спаситель, может, не являлся взору,

возможно, что ещё заметить впору,

Совсем не так епископ освящал,

как на картине той благословлял

с благоговейным рукоположеньем,

чтобы сердца сдержать под напряженьем,

как лошадей* ведущая рука.

А если вдруг и к нам издалека

(не сказано, не вписано в скрижали)

грядёт неимоверная беда,

мы веру не теряли бы и знали,

что ближе к нам Божественные дали,

что вся напасть в самой себе всегда.

 

(Из сборника Новые стихотворения, Первая часть, 1907)

***

Примечание:

 

* Анализируя стихотворение в преломлении религиозно-символической окраски стиха, следует отметить, что в выражении

·     „wie Pferde in der Hand“/как лошади в руке –

под лошадьми следует понимать верноподданных исполнителей Божьей воли (а это и ангелы, и священнослужители, и верующие).

 

** Нам досконально неизвестно о какой именно картине идёт речь в оригинале. Достоверно только одно: картина была написана по чьему-то заказу, но учитывая авторское описание картины, можно предположить, что речь идёт ни о каком-то портрете (потому что присутствуют как минимум два персонажа: епископ и тот, на кого возложена его рука), а о каком-то религиозном сюжете. Присутствие на картине епископа с его рукоположением (Таинства Священства) подтверждается в авторском описании, но неизвестно кого  благословлял священнослужитель: Конкретно кого-то одного или всё же прихожан?

Нам также неизвестно по какой причине был отдан заказ в гильдию художников и кто из художников выполнил этот заказ. Но по причине того, что в оригинале говорится ещё и о чём-то невероятном/чудовищном, можно предположить, что кем-то было совершено какое-то святотатство/грех, о котором ранее не говорилось и не написано в скрижалях.

Говоря о рукоположении (что, на мой взгляд: очень важно сохранить в переводе), нам также не понятно, идёт ли речь о „правильном“ в церковном смысле рукоположении или всё же о непривычном. Можно предположить, что под этим может подразумеваться и руковозложение епископа, когда кто-то возводится в церковный сан или канонизируется, например, до девятого века н.э. аббат монастыря, который впоследствии однако встал на один уровень с епископом... настоятели монастырей выбирались конвентом... помазание в монахи епископ тоже никогда ни производил, но освящал аббатов...

 

Открытым остаётся один вопрос:

 

К кому, возможно, не благоволил или не так благоволил епископ, как на картине: к художнику или всё же к неизвестному персонажу сюжета?

 

Вернувшись в самое начало, к заглавию стихотворения, можно с уверенностью сказать, что менять название Основатель нельзя, хотя и здесь присутствует некоторая неоднозначность: Это может быть и Бог (в лице Отца и Сына, поскольку Рильке не был глубоко верующим/набожным и в некотором роде отвергал само деление на Отца и Сына), и Божественный дух, и просто основатель храма или монастыря, и просто основатель чего-то. И не следует привязывать свою интерпретацию смысла оригинала к названию, подгоняя тем самым название к своему тексту, раскрывая тайну Рильке, о которой мы ничего не можем знать с твёрдой уверенностью.

 

Исходя из вышеизложенного, можно сделать краткий вывод о содержании оригинала и о его требуемом, грамотном во всех аспектах, воспроизведении в русском языке:

 

Художник получил и выполнил церковный заказ по написанию картины – выявлены отклонения, не соответствующие, напр., „задумке“ заказчика – рефлексия рильковской поэтической „картины мира“ – нейтральный перевод дабы избежать грубой интерпретации смысла.

 

И в заключении несколько слов о моём переводе:

 

Согласно того, что представлено в оригинале произведения и что можно было узнать с учётом исторического аспекта, перевод выполнен с максимально возможной нейтральностью и всё же получил больше конкретики, чем в оригинале: он более привязан к художнику в части Явления Христа.

Я также предполагаю, что речь могла бы идти о двух картинах:

„Чудо воинства“ кисти Клемента Белля (1722-1806) - находится в капелле Святого Чистилища храма Сен Мерри, Париж) и „Освобождение заключённых Святым Медериком“ работы художника Симона Вуэ (1590-1649), находящейся в том же храме.

Vielleicht daß ihm der Heiland nie erschien;

vielleicht trat auch kein heiliger Bischof milde

an seine Seite wie in diesem Bilde

und legte leise seine Hand auf ihn.

Vielleicht war dieses alles: so zu knien

(so wie es alles ist was wir erfuhren):

zu knien: daß man die eigenen Konturen,

die auswärtswollenden, ganz angespannt

im Herzen hält, wie Pferde in der Hand.

Daß wenn ein Ungeheueres geschähe,

das nicht versprochen ist und nie verbrieft,

wir hoffen könnten, daß es uns nicht sähe

und näher käme, ganz in unsre Nähe,

mit sich beschäftigt und in sich vertieft.

 

***

 

Подстрочник:

 

Das war der Auftrag an die Malergilde.

Это был заказ для гильдии художников

 

Vielleicht daß ihm der Heiland nie erschien;

Возможно, что ему никогда не являлся Христос как Спаситель человечества;

 

vielleicht trat auch kein heiliger Bischof milde

возможно, что ни один исполненный Божьего Духа епископ

(примечание: здесь можно и как «епископ, дающий Божественное Спасение» ) не вставал благосклонно

 

an seine Seite wie in diesem Bilde

на его сторону, как на этой картине

 

und legte leise seine Hand auf ihn.

тихо дотронулся своей рукой.

 

Vielleicht war dieses alles: so zu knien

Возможно, что всё это было своеобразным поклонением

 

(so wie es alles ist was wir erfuhren):

(вот и всё, что мы узнали):

 

zu knien: daß man die eigenen Konturen,

поклоняться: чтобы стеснённых в собственных рамках,

 

die auswärtswollenden, ganz angespannt

нас стремящимися вырваться, в полном напряжении

 

im Herzen hält, wie Pferde in der Hand.

сдерживало сердце, как лошадей рука.

 

Daß wenn ein Ungeheueres geschähe,

На случай, если произойдёт нечто невероятное/чудовищное,

 

das nicht versprochen ist und nie verbrieft,

то, что не оговаривалось устно и никогда не гарантировалось в письменном виде,

 

wir hoffen könnten, daß es uns nicht sähe

а мы надеялись бы, что это нас не увидит

 

und näher käme, ganz in unsre Nähe,

и обойдёт стороной будучи совсем рядом с нами,

 

mit sich beschäftigt und in sich vertieft.

занятое своими делами и погруженое в самоё себя.

 

 

Rainer Maria Rilke

Aus der Sammlung Neue Gedichte, Erster Teil, 1907

 

***

 

Иллюстрация: из интернета

 

---

Португальские сонеты IX, из Рильке

IX.

 

Имею право дать то, что могу?

В слезах моих тебе пребыть позволю?

Всем воздыханьям предоставлю волю

и больше я ни слова не солгу.

Как ты просил – улыбка на устах,

но я боюсь, любовь твоя пройдёт.

Достойна ли тебя? Наоборот,

мы разные во всём. О этот страх!

Тот, кто не может что-то дать другим,

не должен ничего. Раз навсегда.

Гарь не смешаю с пурпуром твоим

и чистотой хрустальной никогда.

Я не хочу тебя повергнуть в грусть.

Ты лишь любовь прими. Пусть будет, пусть -.

 

*** 

 

IX.

Hab ich ein Recht, zu geben, was ich kann?

Darf ich in dieser Tränen Niederschlage

dich bleiben heißen. Die durchseufzten Tage

heben auf meinem Munde wieder an

zwischen dem Lächeln, das, wie du's beschwörst,

doch nicht zu leben wagt. O ich bin bang,

daß das nicht recht sein kann. Wir sind im Rang

nicht gleich genug für Liebende. Du hörst:

wer andres nicht zu geben hat, der muß

nicht Geber werden. Ein für alle Mal.

Dein Purpur bleibe rein von meinem Ruß

und unbeschlagen klar dein Glas-Pokal.

Nichts geben will ich; unrecht wäre das.

Nur lieben vor mich hin, Geliebter. Laß -.

***

Оригинал сонета IX (Э. Баррет-Браунинг)

Can it be right to give what I can give?

To let thee sit beneath the fall of tears

As salt as mine, and hear the sighing years

Re-sighing on my lips renunciative

Through those infrequent smiles which fail to live

For all thy adjurations? O my fears,

That this can scarce be right! We are not peers,

So to be lovers; and I own, and grieve,

That givers of such gifts as mine are, must

Be counted with the ungenerous. Out, alas!

I will not soil thy purple with my dust,

Nor breathe my poison on thy Venice-glass,

Nor give thee any love—which were unjust.

Beloved, I only love thee! let it pass.

---

Португальские сонеты VII, из Рильке

VII.

Я полагаю, мир с другим лицом.

Твоей души чуть слышные шаги,

такие тихие; о как легки,

как вкрадчиво проскальзывали в дом

к погибели моей. И вдруг, как гром,

мне, утопающей, любовь дана

и в новых ритмах жизнь моя слышна.

Однажды жадно, за один приём

из кубка причащения пила,

хвалила: Сладкий, сладок, близок ты –

Исчезло небо, родина была

Лишь там, где были милого черты.

Поют амуры: ты в моей судьбе,

а музыка звучит в одном тебе.

 

 ***

 

VII.

Mir scheint, das Angesicht der Welt verging

in einem andern. Deiner Seele Schritt

war leise neben mir, o leis, und glitt

leis zwischen mich und das was niederhing

in meinen Tod. Auf einmal fing -

- da ich schon sinkend war - mich Liebe auf,

und ein ganz neuer Rhythmus stieg hinauf

mit mir ins Leben. Den ich einst empfing,

den Taufkelch voller Leid, ich trink ihn gern

und preis ihn, Süßer, süß, bist du nur nah.

Die Namen: Heimat, Himmel schwanden fern,

nur wo du bist, entsteht ein Ort. Und da:

dies Saitenspiel (die Engel wissen wie

geliebt) hat nur in dir noch Melodie.

***

Оригинал сонета VII (Э. Баррет-Браунинг):

The face of all the world is changed, I think,

Since first I heard the footsteps of thy soul

Move still, oh, still, beside me, as they stole

Betwixt me and the dreadful outer brink

Of obvious death, where I, who thought to sink,

Was caught up into love, and taught the whole

Of life in a new rhythm. The cup of dole

God gave for baptism, I am fain to drink,

And praise its sweetness, Sweet, with thee anear.

The names of country, heaven, are changed away

For where thou art or shalt be, there or here;

And this . . . this lute and song . . . loved yesterday,

(The singing angels know) are only dear

Because thy name moves right in what they say.

---

Элизабет Баррет-Браунинг (1806-1861) в переводах Райнера Марии Рильке

Португальские сонеты*

 

VI.

Прочь от меня! Но даст мне силы Бог

встать в тень твою. И больше никогда

не смей один переступать порог

всего того, чем я была всегда.

К душе не прикасайся. И рукой

не затмевай, как раньше, солнца свет,

когда твоей души потерян след.

Возможно, что зияет пустотой

меж нами пропасть, но тогда вдвойне

ты должен в сердце у меня остаться.

Лишь о тебе все мысли – наравне

С броженьем виноградинок в вине.

Взываю к Богу: Он идёт ко мне,

и видит: за двоих глаза слезятся.

 

 

=========================

* Переводы Португальских сонетов Рильке посвятил Алисе Фэндрих (урожд. Фрейна фон Нордек цу Рабенау), в светском особняке которой он гостил,  будучи на Капри  с 4 декабря 1906 по 15 мая 1907 года. Рильке переводил с её подстрочников.

 

***

 

Portugiesische Sonette



von Elizabeth Barrett-Browning (1806-1861), übertragen von Rainer Maria Rilke

 

VI.

Geh fort von mir. So werd ich fürderhin

in deinem Schatten stehn. Und niemals mehr

die Schwelle alles dessen, was ich bin,

allein betreten. Niemals wie vorher

verfügen meine Seele. Und die Hand

nicht so wie früher in Gelassenheit

aufheben in das Licht der Sonne, seit

die deine drinnen fehlt. Mag Land um Land

anwachsen zwischen uns, so muß doch dein

Herz in dem meinen bleiben, doppelt schlagend.

Und was ich tu und träume, schließt dich ein:

so sind die Trauben überall im Wein.

Und ruf ich Gott zu mir: Er kommt zu zwein

und sieht mein Auge zweier Tränen tragend.  

***

Оригинал сонета VI. (Э. Баррет-Браунинг):

Go from me. Yet I feel that I shall stand

Henceforth in thy shadow. Nevermore

Alone upon the threshold of my door

Of individual life, I shall command

The uses of my soul, nor lift my hand

Serenely in the sunshine as before,

Without the sense of that which I forbore -

Thy touch upon the palm. The widest land

Doom takes to part us, leaves thy heart in mine

With pulses that beat double. What I do

And what I dream include thee, as the wine

Must taste of its own grapes. And when I sue

God for myself, He hears that name of thine,

And sees within my eyes the tears of two.

---

Детство, из Рильке

Всё взвесить бы неплохо самому,

Чтобы потерю выразить в рассказах

О тех былых ребяческих проказах,

Что не вернутся вновь – и почему?

 

Ещё грозят нам: может быть, дождями –

Мы значимость не ценим никогда;

Но больше не вставала перед нами

Жизнь полной продолжений, как тогда:

 

Той детскою порой случалось лишь

С какой-то вещью и каким-то зверем,

А нашу жизнь, как человечий терем,

Переполняла образами тишь.

 

И одиноких так, как пастуха,

Перегружали нас большие дали

И впечатляли, вызвав на простор,

 

И словно ниткой новою вплетали

В тот спутавшихся образов узор,

Чья нас теперь смущает чепуха.

 

(Из Новых стихотворений, первая часть, 1907; написано в Медоне зимой 1905/1906)

 

***

 

Оригинал с подстрочным переводом:

 

Kindheit

 

Es wäre gut viel nachzudenken, um

/было бы неплохо разобраться во многом, чтобы/

von so Verlornem etwas auszusagen,

/выразить что-то о таком потерянном,/

von jenen langen Kindheits-Nachmittagen,

/о том долгом детском - послеполуденном времени,/

die so nie wiederkamen - und warum?

/которое в том виде никогда не вернётся – и почему?/

 

Noch mahnt es uns: vielleicht in einem Regnen,

/Это ещё предупреждает нас: возможно, в дождливости,/

aber wir wissen nicht mehr was das soll;

/но мы больше уже не знаем, что это должно означать;/

nie wieder war das Leben von Begegnen,

/никогда вновь не была жизнь от встречавшегося,/

von Wiedersehn und Weitergehn so voll

/встреч и продолжений настолько полна/

 

wie damals, da uns nichts geschah als nur

/как тогда, когда с нами ничего не происходило кроме того лишь/

was einem Ding geschieht und einem Tiere:

/что случается с какой-то вещью и каким-то зверем:/

da lebten wir, wie Menschliches, das Ihre

/там проживали мы, по-человечьи, их сущность,/

und wurden bis zum Rande voll Figur.

/и наполнялись до краёв образами./

 

Und wurden so vereinsamt wie ein Hirt

/и становились такими одинокими, как пастух,/

und so mit großen Fernen überladen

/и были так перегружены огромными далями/

und wie von weit berufen und berührt

/и словно издалека призывались и впечатлялись/

 

und langsam wie ein langer neuer Faden

/и медленно, как длинная новая нить,/

in jene Bilder-Folgen eingeführt,

/ вплетались в те образы-последствия,/

in welchen nun zu dauern uns verwirrt.

/пребывание в которых теперь смущает нас.

 

(Aus Neue Gedichte, 1. Teil, 1907; verfasst in Meudon im Winter 1905/1906)

---

Колыбельная, из Рильке

Если мне придётся вдруг

Отпустить тебя когда-то,

Сможешь спать без аромата

Нежных слов моих вокруг?

 

Без того, что не заснуть

Мне, тебя оберегая

И слова свои роняя

На твои уста и грудь,

 

Что оставлю, без преград,

Я тебя самой собою,

Как с анисовой звездою

И мелиссой спящий сад.

(Начало лета 1908, Париж)

***

Schlaflied

Einmal wenn ich dich verlier,

wirst du schlafen können, ohne

dass ich wie eine Lindenkrone

mich verflüstre über dir?

 

Ohne dass ich hier wache und

Worte, beinah wie Augenlider,

auf deine Brüste, auf deine Glieder

niederlege, auf deinen Mund.

 

Ohne dass ich dich verschließ

und dich allein mit Deinem lasse

wie einen Garten mit einer Masse

von Melissen und Stern-Anis.

 

 

( Frühsommer 1908, Paris)

---

Одинокий, из Рильке

Нет: пусть сердце станет некой башней

И меня приставят с краю к ней:

Там, где пустошь и ещё вчерашней

Болью полон мир, ещё страшней.

 

Вещь ещё, одна во Сверхвеличьи,

То темна, то вдруг опять светла,

И не-утоляемой была

Грусть в последнем, изгнанном обличье,

 

И ещё из камня внешний лик,

С внутренней весомостью законной,

И те дали, вставшие препоной,

Чтоб он был в блаженности велик.

(написано в Париже в середине августа 1907 и опубликовано в 1908 во второй части "Новые стихотворения")

***

Der Einsame

Nein: ein Turm soll sein aus meinem Herzen

und ich selbst an seinen Rand gestellt:

wo sonst nichts mehr ist, noch einmal Schmerzen

und Unsäglichkeit, noch einmal Welt.

 

Noch ein Ding allein im Übergroßen,

welches dunkel wird und wieder licht,

noch ein letztes, sehnendes Gesicht

in das Nie-zu-Stillende verstoßen,

 

noch ein äußerstes Gesicht aus Stein,

willig seinen innneren Gewichten,

das die Weiten, die es still vernichten,

zwingen, immer seliger zu sein.

 

(Rainer Maria Rilke, Mitte August 1907, Paris)

---

Банальности по-китайски, Курт Швиттерс (1887-1948)

Ноги кóротки крылатых

Время шутки суета.

Вишня красная красна.

 

Конец – начало каждого конца,

Начало – конец любого начала.

Банальность – гражданское украшенье,

Гражданство – граждан любых начало.

У граждан кóротки крылья.

 

Перец – прибаутка шутки,

Есть передник у Машутки.

 

У каждого начала свой конец.

Мир полон по уму народом умным.

Умный – дурак.

Не всё, что экспрессионизм, искусство

выражения.

Умный всё ещё дурак.

Дурость умна.

Умный – в дураках.

 

(1922)

 

 ***

   

Banalitäten aus dem Chinesischen

von Kurt Schwitters (1887-1948)

 

Fliegen haben kurze Beine.

Eile ist des Witzes Weile.

Rote Himbeeren sind rot.

 

Das Ende ist der Anfang jeden Endes.

Der Anfang ist das Ende jeden Anfangs.

Banalität ist jeden Bürgers Zier.

Das Bürgertum ist aller Bürger Anfang.

Bürger haben kurze Fliegen.

 

Würze ist des Witzes Kürze.

Jede Frau hat eine Schürze.

 

Jeder Anfang hat sein Ende.

Die Welt ist voll von klugen Leuten.

Kluge ist dumm.

Nicht alles, was man Expressionismus nennt, ist

Ausdruckskunst.

Kluge ist immer noch dumm.

Dumme ist klug.

Kluge bleibt dumm.

(1922)

---

Ночи, Курт Швиттерс (1887-1948)

 

Чувственны ночи

Страсти мук

Дрожь блажь блаженство

Болью сплошной

Случки ночной хрип

Молнии хлёст

Вздрог зловонный

О, если бы выкупать рыбку!

Выждет интим

Дрожью поврозь

Эрос

Остр

Ты

Ароматной

Розой невесты в саду

Стройный скат хлещет воздух кнутом

Ранит плоть

Рёв прибой блаженство

Если бы рыбка летала

Бьюсь об заклад

Внутревскрик Хлещт тихо страсть

Через крик рык

Плотной росой к рыбке

Та вскинула ножки

Белые ножки у рыбки

Белые глазки у смерти

Мощь хлёст чувства ночь

Я

Разобьюсь

Устало

Синька мук солнца.

 

(1918-1919)

 

*** 

Nächte

von Kurt Schwitters (1887-1948)

Innige Nächte


Gluten Qual


Zittert Glut Wonne


Schmerzhaft umeint


Siedend nächtigt Brunst


Peitscht Feuer Blitz


Zuckend Schwüle


O, wenn ich das Fischlein baden könnte!


Zagt ein Innen


Zittert enteint


Giert schwül


Herb


Du


Duft der Braut


Rosen gleißen im Garten


Schlank stachelt Fisch in der Peitscheluft


Wunden Knie


Wogen Brandung Wonne


Wenn das Fischlein fliegen könnte


Ich umwoge


Innenjauchzt
Peitscht still Inbrunst


Überquillt schrill


Kniet Tau auf dem Fischlein


Es schlüpft seine Beinchen


Weiße Beinchen hat das Fischlein


Weiße Augen hat der Tod


Fest peitscht innig Nacht


Ich


Zerwoge


Bleicht müde


Blaut Qual Sonne.

 

(1917-1918

)

---

Финальный пассаж, Готтфрид Бенн (1886-1956)

Aprèslude*

Погружаться должен ты учиться,

То ли счастье будет, то ли стыд,

Не сдавайся, если так случится

И прорвётся временное в быт.

Твёрдость, терпеливость могут быстро

Утонуть и удивить и вдруг

Странно понимаешь: нет в них искры

Одиноких – оглянись вокруг:

Естество желает своих вишен,

Даже если несколько цветов,

Недоурожай нелишен

В ожиданьи лучших из годов.

Прорастёт зерно? - никто не знает,

Где и как деревья зацветут, -

Твёрдо, терпко, исполняет

Темень, Старость, Aprèslude.

 

 (датировано 11 мая 1955 года, несколько месяцев спустя опубликовано в последнем прижизненном сборнике стихов  "Aprèslude" Г.Бенна)

* Aprèslude - неологизм Г.Бенна  après+prélude, означает: после прелюдии

 

***

Aprèslude

von Gottfried Benn (1886-1956)

Tauchen mußt du können, mußt du lernen,

einmal ist es Glück und einmal Schmach,

gib nicht auf, du darfst dich nicht entfernen,

wenn der Stunde es an Licht gebrach.

Halten, Harren, einmal abgesunken,

einmal überströmt und einmal stumm,

seltsames Gesetz, es sind nicht Funken,

nicht alleine – sieh dich um:

Die Natur will ihre Kirschen machen,

selbst mit wenig Blüten im April

hält sie ihre Kernobstsachen

bis zu guten Jahren still.

Niemand weiß, wo sich die Keime nähren,

niemand, ob die Krone einmal blüht –

Halten, Harren, sich gewähren

Dunkeln, Altern, Aprèslude.

(11.05.1955)

---

Шагаю я, Курт Швиттерс (1887-1948)

Шагаю я в этот смеющийся край,

Где заревая весна,

И полог откинут в небесный мой рай,

И смерть за спиной – в стремена.

 

Целую я девушки милой уста,

Румянцем зарделась она,

Целую, так сладко звенит высота,

А смерть за спиною – одна.

 

Взбираюсь на гору, сбегáю с горы –

Зачем? Cуета не нужна.

Укроюсь я в склепе, устав от жары,

И смерть поджидает меня.

 

(1912)

***

Ich schreite hinaus

von Kurt Schnitters (1887-1948)

Ich schreite hinaus in die lachende Welt


Ins himmlische Morgenrot,


Und über mir wölbt sich des Himmels Gezelt,


Und hinter mir schreitet der Tod.



 

Ich küsse des Mägdeleins lieblichen Mund,


Die purpurnen Lippen so rot,


Ich küsse so tief aus des Herzens Grund,


Und hinter mir lauert der Tod.



 

Ich wandere kräftig bergan, bergab,


Warum nur, ich hab noch nicht Not,


Ich lege mich müde ins kühlende Grab,


Und hinter mir wartet der Tod. 

(1912)

---

К Анне Цвет, Курт Швиттерс (1887-1948)

О ты, любимая, я чувственной двадцаткой люблю тебе!

Твоим тебе, ты мне, моя ты. –

мы?

Так (между прочим) невзначай.

Ну кто ты, непросчитанная дама? Ты есть – есть

Ты?

Была б, – вокруг твердят, - но ты не слушай,

Не знают же, как звонница стоит.

Ты носишь шляпу на ногах, встаёшь и ходишь на руках,

Да, ходишь, ходишь на руках ты.

Алло! Наряд твой красный с вырезом на белом. Твой красный цвет

Люблю я, Анну Цвет и красный цвет люблю, люблю тебе!  Твоим

Тебе, моя ты. – мы?

Так (между прочим) невзначай в холодный жар

Красный цветок и Анна Цвет красна, что скажут люди?

Вопрос на приз: 1. Была ли Анна глупой

                            2. Цвет Анна здесь красна

                            3. Какие краски у голубки

Голубизна волос твоих желтковых.

Зелёная краснеет голубица.

Простушка в сарафане ты, зелёный, милый

Зверь, я люблю тебе! Твоим тебе, ты мне, моя ты, –

Мы?

Так (между прочим) невзначай и вот в жаровне.

Цвет Анна! Анна, а-н-н-а – твоё по каплям имя.

И каплет имя, как говяжий жир.

А знаешь, Анна, знаешь ты уже?

Прочесть тебя возможно сзади – тЫ, ты

Прелестней всех и спереди, как сзади:

«а-н-н-а».

Говяжий жир по каплям гладит спину.

Цвет Анна, капающий зверь, люблю тебе.

 

(1919)

 

 

Примечание:

 

Курт Швиттерс (1887-1948) – художник, рекламист, поэт и основатель авангардистского направления Мерц  (название придумал сам К.Швиттерс: на одном из его коллажей "вырисовался" обрывок из газетной статьи об одном из значимых немецких банков Ком-мерц-банк: Сom-merz-bank) считается сегодня одним из выдающихся представителей немецкого авангардизма прошлого столетия.

А самым популярным его творением является по сей день стихотворение К Анне Блюме/Анне Цвет. Здесь необходимо обратить внимание читателя на то, что для того, чтобы передать в русском языке игровую связь фамилии героини с цветком, нужно было перевести и фамилию. Среди русских фамилий Цветковы, Цветовы, Цветаевы и пр. существует и фамилия Цвет. Анна по фамилии Цвет лучше других вписалась в мой перевод.

 

Краткий анализ или н несколько слов о создании стихотворения.

 

В июне 1918 года в Берлине, в одной из самых именитых галерей «Штурм» были представлены картины «кубиста» Швиттерса, не получившие однако такого же ожидаемого резонанса, как предудыщие выставки произведений Шагала, Кандинского, Макса Ернста. Повторная выставка совместно с Паулем Клее также не вызвала у критиков воодушевления. «Прорыв» произошёл в июле 1919 года, когда галеристом Гервартом Вальденом, желавшим «застолбить» за собой славу «вершинного» авангардизма, были представлены «мерцевские» картины художника.

И Анна Цвет впервые появилась на картине «Конструкция»: среди трёх криво нарисованных колёс, соединённых штангами, встали имена Anna Blume и Franz Müller, а к Анне ещё присоединено «hat ein Vogel» - это грамматически неверно написанное предложение можно истолковать как «Анну Цвет имеет некая птица» или как фразеологизм-насмешку: «hat einen Vogel», означающий в русском языке «чёкнутая», «не в своём уме», «тупица», «свихнутая»… Хотя, если бы это предложение было написано без ошибок, то можно, конечно, перевести и совершенно нормально: «У Анны Цвет есть птица»… всё в зависимости от контекста.

В любом случае эти три составляющих картины выражают собой некую тройственную связь: Анна Цвет - Франц Мюллер - Птица. Следует отметить, что Франц Мюллер может с одной стороны быть художником Францем Мюллером (1843-1929), известным своими произведениями исключительно религиозной тематики. Тогда в стихотворении более понятной становится связь с

"...sie wissen nicht, wie der Kirchturm steht." - они не знают, как стоит церковная колокольня/звонница. - В этом случае, учитывая "тройственную связь" отмеченную выше и то что стихотворение написано также в период революции 1918-1919 (Ваймарская Республика), в стихотворении прочитывается "прямое" обвинение Церкви (с её религией и считающей себя представителем Бога на земле) в том, что Церковь, которая должна была не допустить, но допустила Первую мировую войну и её продолжающиеся послевоенные "разрушения", и в свою очередь прочитывается "косвенное" обвинение, направленному к "церковному" Богу.

И тогда "Анна Цвет" олицетворяет настоящее "Божественное"

С другой стороны Франц Мюллер (1840-1864) может ассоциироваться с так называемым "железнодорожным убийцей". - В этом случае понятнее становится "...hat ein Vogel" : нужно быть безумцем и глупцом, чтобы видеть в искусстве убийственно-разрушающее... и "вырисовывается" не менее сильное обвинение и "революционное несогласие". И тогда Анна Цвет - это Божественное Искусство, которое "поимели" церковь и социалная среда.

Известные критики-искусствоведы резко охарактеризовали Швиттерса  «аферистом», а его картины «бездарными»… Под впечатлением атак зоилов и было написано стихотворение «К Анне Цвет» в качестве защиты картины от критики, как «любовное послание к искусству, которое подхватывает простое, презираемое, предположительно скверное и объявляет это драгоценным», представляющее собой фотографию с проявленного негатива.

В стихотворении есть ещё один момент: 27 чувственных ощущений. Если подходить к этому с точки зрения реализма, то достаточно было бы обойтись пятью чувствами: зрение, слух, кожа, язык и... сердце. Что же конкретно может подразумевать число 27 в этом далеко не бессмысленном стихотворении, какой символический смыл вложен в цифры 27, 2 и 7, 7 и 20 (sieben-und-zwanzig)?

Это могут быть и " зашкаливающие " чувства, и 27 книг Нового завета, и значения чисел 2, 7 и 20.

Чтобы не разрушить форму авторского замысла, я выбрала для перевода "20" (поскольку 27 не вписалось в ритм оригинала в переводе) - да, это число более нейтрально, чем библейское число 10, например, с десятью заветами, но тем не менее "значение числа 20 всегда пытается направить нас к более духовной стороне, чем к материальной. … Будучи числом, которое символизирует чувствительность и поиск, оно может представлять потребность, о которой мы не подозреваем, заново открывать себя, искать поддержки у кого-то " (цитата взята на религиозном портале о католицизме Вечный Бог). 

 

Итак, перед Вами " мерцистское" стихотворение с переплетёнными «измами»: мерцизмом, леттризмом, дадаизмом, социализмом, реализмом, сюрреализмом, иронизмом... и с глубинными корнями и смыслом - "осмыслиизмами".

 

Радиозапись 1932 года в авторском исполнении:

 

https://www.youtube.com/watch?v=U2TIVTHzFT0

 

Современное видение «любовной темы» в стихотворении An Anna Blume:

 

https://www.youtube.com/watch?v=-TsP61HgV_o

 

Отражение темы с фрагментами стихотворения в поп-музыке (1996):

https://www.youtube.com/watch?v=Uzyb8OF3Blc

 ***

An Anna Blume

von Kurt Schwitters (1887-1948)

O du, Geliebte meiner siebenundzwanzig Sinne, ich liebe
dir! - Du deiner dich dir, ich dir, du mir. -

Wir?
Das gehört (beiläufig) nicht hierher.
Wer bist du, ungezähltes Frauenzimmer? Du bist - - bist
du? - Die Leute sagen, du wärest, - laß sie sagen, sie wissen
nicht, wie der Kirchturm steht.
Du trägst den Hut auf deinen Füßen und wanderst auf die
Hände, auf den Händen wanderst du.
Hallo, deine roten Kleider, in weiße Falten zersägt. Rot
liebe ich Anna Blume, rot liebe ich dir! - Du deiner dich dir,
ich dir, du mir. - Wir?
Das gehört [beiläufig] in die kalte Glut.
Rote Blume, rote Anna Blume, wie sagen die Leute?
Preisfrage:  1. Anna Blume hat ein Vogel.
                   2. Anna Blume ist rot.
                   3. Welche Farbe hat der Vogel
Blau ist die Farbe deines gelben Haares.
Rot ist das Girren deines grünen Vogels.
Du schlichtes Mädchen im Alltagskleid, du liebes grünes
Tier, ich liebe dir! - Du deiner dich dir, ich dir, du mir, -
Wir?
Das gehört [beiläufig] in die Glutenkiste.
Anna Blume! Anna, a-n-n-a, ich träufle deinen Namen.
Dein Name tropft wie weiches Rindertalg.
Weißt du es Anna, weißt du es schon?
Man kann dich auch von hinten lesen, und du, du
Herrlichste von allen, du bist von hinten wie von vorne:
“a - n - n - a”.
Rindertalg träufelt streicheln über meinen Rücken.
Anna Blume, du tropfes Tier, ich liebe dir!

(1919)

***

Иллюстрация из интернета: художник Курт Швиттерс.

Найти картину Конструкция (1919)  в интернете мне, к сожалению, не удалось.

---

Венец творения, Готтфрид Бенн (1886-1956)

Слово

 

Слова, набор –: в шифровке всходы

Приметной жизни – смысл крутой,

В зените солнце, хороводы

Сфер молчаливых за спиной.

 

Блеск слова – взлёты и пожары,

На шлейф звезды бросок огня –

И снова темнота, кошмары,

Мир в пустоте вокруг меня.

 

(Из сборника „Статические стихотворения“, 1948)

 

 

***

 

Примечание:

 

Данное стихотворение является переработанным в 1941 году вариантом стихотворения „Творение“, опубликованного Г.Бенном в январском выпуске журнала Новинки книжных сокровищ в 1929 году:

 

Творение

 

Из джунглей, крокодильногрязных

Six days* (неведомых миров)

И после рыков несуразных:

Первичность Я, первичность слов.

 

Огонь и пух и я и слово,

Синь факела, звезды черта –

Откель, куда – громадной снова

За мной, за словом пустота.

 

А стихотворение „Творение“ явилось продолжением размышлений автора о человеческой жизни и смерти в стихотворении „Венец творения“, опубликованном в первом сборнике стихотворений поэта „Морг и другие стихотворения“, увидевшим свет в 1912 году:

 

Венец творения

 

Венец творенья, свинья, человек –:

Общайтесь всё же с другим зверьём!

В семнадцать ваши площицы**

Снуют зловонно туда-сюда,

болезнь кишок и алименты,

бабы и инфузории,

Под сорок пузырь мочевой слабеет –:

Разве для этих клубней росла земля

От солнца к луне? К чему болтовня?

Ах, вы от души – что же ваша душа?

...

=========================

*выражение aus...krokodilverschlammten six days / из… крокодильногрязных six days в первой строфе оригинала представляет собой циничную насмешку с аллюзией на библейские шесть дней сотворения мира.

**площица - лобковая вошь 

***

Оригиналы:

 

 

Ein Wort, von Gottfried Benn (1886 – 1956)

 

Ein Wort, ein Satz – : aus Chiffren steigen
erkanntes Leben, jäher Sinn,
die Sonne steht, die Sphären schweigen
und alles ballt sich zu ihm hin.

Ein Wort – ein Glanz, ein Flug, ein Feuer,
ein Flammenwurf, ein Sternenstrich –
und wieder Dunkel, ungeheuer,
im leeren Raum um Welt und Ich.

1941

(Aus: Statische Gedichte, 1948)

 

***

Schöpfung

 

Aus Dschungeln, krokodilverschlammten

Six days – wer weiß, wer kennt den Ort -,

nach all dem Schluck- und Schreiverdammten:

das erste Ich, das erste Wort

 

Ein Wort, ein Ich, ein Flaum, ein Feuer,

ein Fackelblau, ein Sternenstrich -

woher, wohin – ins Ungeheuer

von leerem Raum um Wort, um Ich.

 (Aus: Der neue Bücherschatz, Heft 1 vom Januar 1929)

 

Die Krone der Schöpfung

Die Krone der Schöpfung, das Schwein, der Mensch –:
Geht doch mit anderen Tieren um!
Mit siebzehn Jahren Filzläuse
Zwischen üblen Schnauzen hin und her,
Darmkrankheiten und Alimente,
Weiber und Infusorien,
mit vierzig fängt die Blase an zu laufen –:
meint ihr um solch Geknolle wuchs die Erde
von Sonne bis zum Mond ? Was kläfft ihr denn?
Ihr sprecht von Seele – Was ist eure Seele?“

 ...

(Aus Gedichtband "Morgue und andere Gedichte", 1912)

---

Мы труженики, Р.М.Рильке

Мы труженики: мастер, подмастерья,

И создаём тебя, высокий неф*.

Порой серьёзный странник у преддверья

Отводит от дрожащих нас неверье

И чувствуем мы новое, прозрев.

Встав на каркас и шаткий, и пространный,

В руках тяжёлый держим молоток,

Пока не поцелует час желанный,

Как будто знает Всё он, осиянный  

Час от тебя, как с моря ветерок.

Тогда всем грохотаньям вторят горы

Ударом за удар, за стыком стык.

Уходим, если к ночи день приник,

И в сумерки в твоих чертах просторы.

Бог, ты велик.

 

Примечание:

1. Стихотворение написано 26.09.1899 в Берлине-Шмаргендорфе и включено в сборник Часослов (1905).

2. *Mittelschiff - центральный неф готического собора 

***

Werkleute sind wir: Knappen, Jünger, Meister,

und bauen dich, du hohes Mittelschiff.

Und manchmal kommt ein ernster Hergereister,

geht wie ein Glanz durch unsre hundert Geister

und zeigt uns zitternd einen neuen Griff.

Wir steigen in die wiegenden Gerüste,

in unsern Händen hängt der Hammer schwer,

bis eine Stunde uns die Stirnen küßte,

die strahlend und als ob sie Alles wüßte

von dir kommt, wie der Wind vom Meer.

Dann ist ein Hallen von dem vielen Hämmern

und durch die Berge geht es Stoß um Stoß.

Erst wenn es dunkelt lassen wir dich los:

Und deine kommenden Konturen dämmern.

Gott, du bist groß.

(Rainer Maria Rilke, 26.9.1899, Berlin-Schmargendorf)

---

Смерть поэта, Р.М.Рильке

Лежал с лицом землистым напоказ,

В подушках дорогих, всё отвергая

С тех пор, как всё об этом мире зная,

И ничего не ощущая,

В год безучастный он ушёл от нас.

 

И все, немного знавшие о нём,

Не понимали, что он был всем этим:

Глубины, реки, травы с разноцветьем 

И были тем его живым лицом.

 

О, лик его был этим всем раздольем,
Которое теперь его зовёт,

А маске робкой умереть черёд,

Как на открытом воздухе за вспольем
Плод с мягкой сердцевиною, сгниёт.

 

(Из Новых стихотворений, 1907)

Первый вариант первой строфы:

Лежал с лицом землистым он средь злат

В подушках – напоказ, всё отвергая

С тех пор, как всё об этом мире зная,

Он, ничего не ощущая,

Вернулся в безучастный год назад.

***

Der Tod des Dichters

 

Er lag. Sein aufgestelltes Antlitz war

bleich und verweigernd in den steilen Kissen,

seitdem die Welt und dieses von ihr Wissen,

von seinen Sinnen abgerissen,

zurückfiel an das teilnahmslose Jahr.

 

Die, so ihn leben sahen, wussten nicht,

wie sehr er eines war mit allem diesen,

denn dieses: diese Tiefen, diese Wiesen

und diese Wasser waren sein Gesicht.

 

O sein Gesicht war diese ganze Weite,

die jetzt noch zu ihm will und um ihn wirbt;

und seine Maske, die nun bang verstirbt,

ist zart und offen wie die Innenseite

von einer Frucht, die an der Luft verdirbt.

 

Aus: Neue Gedichte (1907)

---

О время жизни, Р.М.Рильке

О время жизни, странная пора

От возражения до возражений

В движеньи частых тяжких треволнений

И вдруг, как ангел с лёгкостью пера,

В невыразимой благости свершений:

О жизнь, о непостижная пора.

 

Кто сможет жить так страстно и так смело,

Отчаяннее всех великих лиц?

Мы рвёмся внутрь неясного предела,

Придерживаясь собственных границ,

 

………………………………………………………..

 

Стихотворение написано зимой 1913/1914 в Париже;

Опубликовано в 11-й выпуске журнала Островной корабль, 1930. Запятая в последней строке и многоточие свидетельствуют о незаконченности произведения, продолжением которого, возможно, является последнее стихотворение, написанное Поэтом в декабре 1926, за десять дней до смерти (четверостишие в квадратных скобках было зачеркнуто):

 

 

 

Приди последней ты, кого признаю,

Неисцелимая, пронзающая боль,

Как дух во мне горел, смотри, сгораю

В тебе; сопротивлялась плоть, доколь

Ты растекалась огненною лавой:

Тебя питаю и горю в тебе.

Податлив здесь, там адскою отравой

Пребуду в яростной борьбе.

Пречистый, пресвободный на костёр

Безумного страдания взошёл я –

Простая суть грядущего безволья,

Чтоб сердце смолкло, затуманив взор.

Из забытья не вырваться совсем –

Я тот ещё, неузнанный, в огне? –

О бремя жизни: быть вовне.

Я в пламени, незнаемый никем.

 

[Отказ. Не так, как в детстве я болел.

Предлог как отпуск: вырасти большим.

Кричало всё тогда и ликовало.

Не путай с тем, что раньше восхищало.]

 

***

 

O Leben Leben, wunderliche Zeit

 

O Leben Leben, wunderliche Zeit

von Widerspruch zu Widerspruche reichend

im Gange oft so schlecht so schwer so schleichend

und dann auf einmal, mit unsäglich weit

entspannten Flügeln, einem Engel gleichend:

O unerklärlichste, o Lebenszeit.

 

Von allen großgewagten Existenzen

kann einer glühender und kühner sein?

Wir stehn und stemmen uns an unsre Grenzen

und reißen ein Unkenntliches herein,

.................................

 

(Rainer Maria Rilke, Winter 1913/14, Paris

Das Inselschiff 11, 1930)

..........................

 

Komm Du. . . (1926)

Komm du, du letzter, den ich anerkenne,

heilloser Schmerz im leiblichen Geweb:

wie ich im Geiste brannte, sieh, ich brenne

in dir; das Holz hat lange widerstrebt,

der Flamme, die du loderst, zuzustimmen,

nun aber nähr' ich dich und brenn in dir.

Mein hiesig Mildsein wird in deinem Grimmen

ein Grimm der Hölle nicht von hier.

Ganz rein, ganz planlosfrei von Zukunft stieg

ich auf des Leidens wirren Scheiterhaufen,

so sicher nirgend Künftiges zu kaufen

um dieses Herz, darin der Vorrat schwieg.

Bin ich es noch, der da unkenntlich brennt?

Erinnerungen reiß ich nicht herein.

O Leben, Leben: Draußensein.

Und ich in Lohe. Niemand der mich kennt.

 

[Verzicht. Das ist nicht so wie Krankheit war


einst in der Kindheit. Aufschub. Vorwand um


größer zu werden. Alles rief und raunte.


Misch nicht in dieses was dich früh erstaunte]

---

Голубая гортензия, из Рильке

Как на палитре с зеленью последней,

В листве её поникшей и сухой

Лишь отраженье краски голубой –

Становится бледней и незаметней.

 

Листы с неясной, слёзной синевой,

Как в трауре приспущенные флаги,

И, как из старой выцветшей бумаги,

Цветки с лилово-серой желтизной;

 

Как будто детский фартук полинялый,

Застираны, но как на них видна

Вся быстротечность этой жизни малой.

 

Вдруг кажется соцветье обновлённым

И милая его голубизна
Сияет радостно перед зелёным.

(из Книги Новые стихотворения, 1907)

***

Blaue Hortensie

So wie das letzte Grün in Farbentiegeln

sind diese Blätter, trocken, stumpf und rauh,

hinter den Blütendolden, die ein Blau

nicht auf sich tragen, nur von ferne spiegeln.

 

Sie spiegeln es verweint und ungenau,

als wollten sie es wiederum verlieren,

und wie in alten blauen Briefpapieren

ist Gelb in ihnen, Violett und Grau;

 

Verwaschenes wie an einer Kinderschürze,

Nichtmehrgetragenes, dem nichts mehr geschieht:

wie fühlt man eines kleinen Lebens Kürze.

 

Doch plötzlich scheint das Blau sich zu verneuen

in einer von den Dolden, und man sieht

ein rührend Blaues sich vor Grünem freuen.

(Aus Neue Gedichte, 1907)

---

Набережная Розэр, из Рильке

                                             Quai du Rosaire/Кэ дю Розэр

 

Брюгге

Тех переулков осторожный ход

(так ходят чуть окрепшие больные

В раздумьи: Что здесь было в дни былые?)

До площадей, над ясной гладью вод

 

Им долго ждать вечернею порой

Шаги неспешной улицы другой.

Чем больше вещь смягчает мир рутинный,

Зависший над зеркальностью картинной,

Тем явственнее всё как никогда.

 

Тот город непотухшая звезда?

Ты видишь, как (неписаный закон)

Он перевёрнут - для перестановки

Как будто подарила жизнь обновки;

И в нём цветов сияющих головки,

И город сам, безудержный и ловкий,

Танцует в кабаре, забыв про сон.

 

Что наверху? -- В тиши, я полагаю,

Там ягодка за ягодой сладка,

И ничего уже не давит с краю,

И песня колокольная звонка.

 

(Из Книги Новые стихотворения, 1907)

 ***

                                             Quai du Rosaire

Brügge

 

Die Gassen haben einen sachten Gang

(wie manchmal Menschen gehen im Genesen

nachdenkend: was ist früher hier gewesen?)

und die an Plätze kommen, warten lang

auf eine andre, die mit einem Schritt

über das abendklare Wasser tritt,

darin, je mehr sich rings die Dinge mildern,

die eingehängte Welt von Spiegelbildern

so wirklich wird wie diese Dinge nie.

 

Verging nicht diese Stadt? Nun siehst du, wie

(nach einem unbegreiflichen Gesetz)

sie wach und deutlich wird im Umgestellten,

als wäre dort das Leben nicht so selten;

dort hängen jetzt die Gärten groß und gelten,

dort dreht sich plötzlich hinter schnell erhellten

Fenstern der Tanz der Estaminets.

 

Und oben blieb? – – Die Stille nur, ich glaube,

und kostet langsam und von nichts gedrängt

Beere um Beere aus der süßen Traube

des Glockenspiels, das in den Himmel hängt.

(Aus dem Buch Neue Gedichte, 1907)

---

Волга, Лу Андреас Саломе (1861-1937)

Ты далека – но я смотрюсь в тебя,
Ты далека – но ты моя навеки:
Как неизменно дивная волшба
И как мои пожизненные реки.
И, если б я не знала красоту
Твоих глубинных сказочных пророчеств –
Мечтала бы увидеть широту
Твоих неимоверных одиночеств.

***

Wolga 

von Lu Andreas Salome

Bist Du auch fern: ich schaue Dich doch an

Bist Du auch fern: mir bleibst Du doch gegeben –

Wie eine Gegenwart, die nicht verblassen kann.

Wie meine Landschaft liegst Du um mein Leben.

Hätt ich an Deinen Ufern nie geruht:

Mir ist, als wüßt ich doch um Deine Weiten,

Als landete mich jede Traumesflut

An Deinen ungeheuren Einsamkeiten.

***

Иллюстрация: На Волге, 1892, картина художника Николая Дубовского (Гос.Третьяковская галерея) 

---

Древняя Русь, Лу Андреас Саломе (1861-1937)

Ты, как ребёнок на руках,
Ещё невнятен детский лепет,
Пока другие впопыхах
Оковы крéпят.

Ещё к лицу избушек цвет
Игрунье красками, в страданьи –
Твой бело-сине-красный свет
златых мечтаний.

Но приглядишься: ввысь летя
Вразрез насмешкам инородным,
Русь припадала как дитя
К ногам Господним.

Второй вариант:
Но приглядишься: ввысь летя
Над злой насмешкой чужеродных,
Россию строило дитя
Для ног Господних.

***

Altrußland

Du scheinst in Mutterhut zu ruhn

Dein Elend kaum noch zu begreifen,

So kindhaft scheint noch all Dein Tun,

Wo andre reifen.

Wie stehn Dir noch die Häuser bunt,

Als spieltest Du sogar im Darben:

Rot, grün, blau, weiß auf goldnem Grund

Sind Deine Farben.

Und doch: wer lang darauf geschaut,

Enthält ehrfürchtig sich des Spottes:

Ein Kind hat Rußland hingebaut

Zu Füßen Gottes.

---

Три стихотворения для Лу Андреас Саломе, из Рильке

I.

Замер лес на время, по ветвям

напряжённым пробегает страх,

Долго длился путь к мечтам –

Дважды штурм и высь сдалась ветрам

И весь лес – сплошной, поющий храм:

Вам

Благодарен (в Ваших я руках),

Вам!

II.

Потом пришло письмо с благословеньем,

Я знал, что даль не разлучала нас:

Во всём прекрасном Ты – прикосновеньем

Дождями летними, весенним дуновеньем,

Ты ночь моя с июньским причащеньем –

И ближе я блаженных по судьбе:

Ведь я в Тебе!

III.

Стою во тьме и словно ослепший,

Потуплен взгляд, тебя не нашедший.

Дни безрассудной моей суеты

Сомкнули шторы, за ними – ты.

Раздвинутся ли? – я смотрю в упор

На шторы, за ними жизни простор,

Награда и жизни моей круговерть –

И всё же: смерть -.

 

(Из Шмардендорфского* Дневника, 1898-1899)

 

 

***

Примечание:

 

1.

На одном из театральных вечеров в Мюнхене в апреле 1897 года писатель Якоб Вассерманн впервые представил 36-ти летней Лу Андреас Саломé (урождённая Луиза Густавовна фон Саломé (1861-1937), русско-немецкая писательница-поэтесса, эссеист, психоаналитик) юного, но уже печатавшегося поэта Рене Марию Рильке (ему на ту пору исполнился 21 год).

Лу Саломе была не только высокообразованной женщиной, но и необыкновенной красавицей, в которую были влюблены многие учёные умы, включая Ницше, предлагавшего ей руку и сердце.

Надо полагать, что и молодой, неискушенный в любви Рильке, безоговорочно пленился её красотой.

До личной встречи в Мюнхене Лу постоянно получала анонимные любовные послания в стихах, которые ей совершенно не нравились и казались навязчивыми. Этим тайным почитателем оказался, как выяснилось, будущий великий поэт Райнер Мария Рильке.

Рильке посвятил ей более 100 стихотворений, из которых всего лишь 48 остались жить, по обоюдному согласию, что опубликованными они могут стать только после смерти обоих.

В июне этого же 1897 года официальные отношения между Рене и Лу перешли на «Ты»… Любовная связь (в треугольнике: Лу-её супруг-Рильке) длилась примерно 4 года. Но их дружеские отношения продолжались вплоть до несвоевременной кончины Рильке. Лу стала его первой и большой любовью, заменила мать, стала самым близким человеком в дружбе, которая бывает только среди мужчин.

Приведённые выше стихи свидетельствуют о любовных чувствах и событиях того периода из жизни Рильке.

2.

Эти стихи были записаны (без даты написания стихотворений) в его дневнике 1898-1899 года. Однако, исходя из автобиографии Л.Андреас Саломе дата написания относится всё же к лету 1897 года. Вот её слова: « немало мы тогда повозились с зачёркиванием самыми чёрными чернилами; в то лето мы мало по малу избавлялись от них. Из наполовину или полностью уничтоженного таким образом другая такая же половина, даже в пожелтевших конвертах Вольвратсхаузера, оставалась ещё в течение десятилетий: /Mit schwärzesten Tintenstrichen hantierten wir damals nicht wenig; wir entwöhnten uns ihrer nur allmählich in jenem Sommer. Aus dem dadurch halb oder ganz Vernichteten blieb solch ein Halbes, sogar im vergilbenden Wolfratshauser Umschlag, jahrzehntelang noch übrig: (приводится стихотворение, стоящее в моём переводе под вторым номером/прим.ГБ)».

3.

В Шмардендорфских дневниковых записях эти три стихотворения записаны несколько в ином порядке: второе стихотворение стоит на первом месте. Но я не переводила дневниковые записи и каждое стихотворение по сути своей является отдельно стоящим, самостоятельным произведением, поэтому я позволила себе поменять местами первое и второе стихотворение в своём переводе по причине того, что хотелось подчеркнуть момент ухода от официального «Вы» во взаимоотношениях Лу и Рене, а также из-за сжатости формы оригинала, не позволившей сохранить оригинальное «Ты».

Поэтому дополнительно делаю подстрочник:

 

Лес на некоторое время в боязни/тревоге,

И в страхе замирает каждый сук,

И ожидание долгое ему –

Дважды штурмом действительно захватывается высота,

И весь лес – сплошное песнопение:

Спасибо,

[За то] что моё сердце в твоих руках,

Спасибо!

 

По своему сюжету это стихотворение содержит эротическую направленность.

И здесь следует заметить, что в немецком символизме в отличии от русского толкования:

Der Wald – место диких, необузданных страстей

Der Ast – в переносном применении к человеку представляет собой человеческий инстинкт, животные потребности.

Der Sturm – указывает на ментальное состояние.

4.

Вторую и третью часть к третьему стихотворению Рильке дописал в феврале 1901 году и озаглавил его как «Прощальное стихотворение».

 

===

* Шмардендорф часть Берлинского района Шарлоттенбург-Вильмерсдорф, находится между Груневальдом и Вильмерсдорфом.

 

***

I.

Eine Weile ist der Wald wo bang,

Und in Angst erstarrt ein jeder Ast,

Und das Warten ist ihm lang –

Bi der Sturm die Gipfel wirklich faßt,

Und der ganze Wald ist ein Gesang:

Dank,

[…] daß du mein Herz in Händen hast,

Dank!

 

II.

Dann brachte mir Dein Brief den sanften Segen,

ich wußte, daß es keine Ferne gibt:

Aus allem Schönen gehst Du mir entgegen,

mein Frühlingswind Du, Du mein Sommerregen,

Du meine Juninacht mit tausend Wegen,

auf denen kein Geweihter schritt vor mir:

ich bin in Dir!

 

III.

Ich stehe in Finstern und wie erblindet,

Weil sich zu dier mein Blick nicht mehr findet

Der Tage irres Gedränge ist

Ein Vorhang mir nur, dahinten du bist.

Ich starre drauf hin, ob er sich nicht hebt,

Der Vorhang, dahinten mein Leben lebt,

Meines Lebens Gehalt, meines Lebens Gebot

Und doch: mein Tod.

 

(Aus dem Schmargendorfer Tagebuch, 1898-1899)

---

Слепнущая, из Рильке

Она, как все, сидела за столом.

Мне показалось, странно потянулась

За чашкой чая. Скромно улыбнулась.

А у меня как будто в горле ком.

 

Когда же, наконец, из-за стола

Все поднялись, предавшись разговорам,

Пошли (смеясь) по длинным коридорам,

Я видел, как она за всеми шла,

 

Так собранно, как будто ей сейчас

Петь предстояло перед полным залом;

И словно на пруду в свеченье малом

Струилась радость в блеске ясных глаз.

 

Шла медленно, как будто на пути

Мешало то, что не преодолела;

И всё же: если б можно перейти,

Она не шла бы больше, а летела.

 

(из сборника Новые стихотворения, 1907)

 

***

Die Erblindene

 

Sie saß so wie die anderen beim Tee.

Mir war zuerst, als ob sie ihre Tasse

ein wenig anders als die andern fasse.

Sie lächelte einmal. Es tat fast weh.

 

Und als man schließlich sich erhob und sprach

und langsam und wie es der Zufall brachte

durch viele Zimmer ging (man sprach und lachte),

da sah ich sie. Sie ging den andern nach,

 

verhalten, so wie eine, welche gleich

wird singen müssen und vor vielen Leuten;

auf ihren hellen Augen die sich freuten

war Licht von außen wie auf einem Teich.

 

Sie folgte langsam und sie brauchte lang

als wäre etwas noch nicht überstiegen;

und doch: als ob, nach einem Übergang,

sie nicht mehr gehen würde, sondern fliegen.

 

(Aus: Neue Gedichte, 1907)

***

Переводы данного стихотворения, выполненные В.Микушевичем, В.Куприяновым, К.Богатырёвым:

1. Когда пила со всеми вместе чай,

держала чашку не как все, иначе,
с улыбкою, обычно скрытой в плаче,
что больно было видеть невзначай.

И после чая говор не затих,
по комнатам перемещались взоры,
но, вслушиваясь в смех и в разговоры,
я наблюдал её среди других,

как будто собиравшуюся петь
для нас, когда напрасно боль мы прячем;
у ней в глазах был, как в пруду стоячем,
заметен свет – бестрепетная сеть.

Шла медленно, обдумывая путь,
как будто предстоит ей осторожно
преграду некую перешагнуть

и не лететь ей дальше невозможно.

(пер. В.Микушевича)

2.

Как все, сидела, голову склоня,
и все ж она держала чашку чая
не так, как все, того не замечая.
Ее улыбка ранила меня.

Когда же все пошли из-за стола,
как будто случай свел их в эту пору,
смеясь, болтая, прочь по коридору,
я видел, как она им вслед пошла, -

как будто знак ей будет, и тогда
ей петь придется для большого зала,
и по глазам улыбка проползала,
как блики по поверхности пруда.

Она так долго медленно идет,
как будто в предвкушении предела,
когда наступит некий переход:

и дальше не пошла, а полетела.

(пер. В.Куприянова)

3. Она, как все, сидела за столом.

Но чашку - показалось мне сначала -

она чуть-чуть не так, как все, держала.

Потом вдруг улыбнулась. Только ртом.

 

Когда же вышли все из-за стола

и разбрелись кто с кем и как попало

по комнатам (толпа, смеясь болтала),

я видел, как она за всеми шла,

 

но напряженно, будто бы сейчас,

и перед всеми предстояло петь ей,

и как от глади водной на рассвете,

наружный свет отсвечивал от глаз.

Шла медленно, как бы боясь преград,

и все ж в сомнении: не перейти ль их?

Как будто бы, преодолев их ряд,

она вздохнет и полетит на крыльях.

(пер. К.Богатырёва)

---

Ангелы, из Рильке

Они с уставшими устами,

С душою светлой, без рубцов,

(Как по грехам) тоскуют сами

Порой в тиши томящих снов.

 

Похожие в своих эпохах,

В раю вздыхают и молчат.

О сколько, сколько в этих вздохах

Мелодий знает Божий сад.

 

И лишь, когда они, как птицы,

Расправят крылья, Ветр будя:

Так будто Бог, творца десницей,

Листает старые страницы

Из тёмной Книги бытия.

(из Книги образов, Часть 1, 1902)

***

Die Engel

 

Sie haben alle müde Münde

und helle Seelen ohne Saum.

Und eine Sehnsucht (wie nach Sünde)

geht ihnen manchmal durch den Traum.

 

Fast gleichen sie einander alle;

in Gottes Gärten schweigen sie,

wie viele, viele Intervalle

in seiner Macht und Melodie.

 

Nur wenn sie ihre Flügel breiten,

sind sie die Wecker eines Winds:

als ginge Gott mit seinen weiten

Bildhauerhänden durch die Seiten

im dunklen Buch des Anbeginns.

 

(Aus: Das Buch der Bilder, Teil 1, 1902)

---

Идём, как в час весенний/Макс Даутендей (1867-1918)

Идём, как в час весенний,

Желтки подсолнухов глядят из-за заборов длинных,

На буром фоне – красный цвет от маков луговинных.

Деревья у дорог, а в ржавости травы

Лежат костянки, зелёно-фиолетовы.

А рядом – жёлтое жнивьё в тлеющем закате

И солнцежар, последний, в туманно-белом злате.

Идём, как в час весенний, среди полей капустных,

Голубовато-мёрзлых – нам в радость день осенний,

Ведь у любви сердечной дней не бывает грустных.

 

(из сборника Песни бренности, 1910)

 

***

Wir gehen wie zur Frühlingsstunde

 

Die gelbe Sonnenblumenschar schaut über lange Zäune,

Und letzter Scharlachmohn beleuchtet rot die Ackerbräune.

Unter den Bäumen bei der nassen Straß'

Liegen die Zwetschgen blau im grünspangrünen Gras.

Ein gilbend Stoppelfeld daneben tot im Abend ruht,

Und fern in weiße Nebel kriecht der Sonne Glut.

Wir gehen, wie zur Frühlingsstunde, am blaugefrornen Kohlfeld hin,

Bewundern die Vergänglichkeit nur mit den Augen und dem Munde,

Denn unvergänglich ohne Jahreszeit glüht uns im Blut der Liebessinn.

 

Max Dauthendey

Aus der Sammlung Lieder der Vergänglichkeit, 1910

---

Новалису, Георг Тракль (1887-1914)

An Novalis

1. Fassung

In dunkler Erde ruht der heilige Fremdling.
Es nahm von sanftem Munde ihm die Klage der Gott,
Da er in seiner Blüte hinsank.
Eine blaue Blume
Fortlebt sein Lied im nächtlichen Haus der Schmerzen.

2. Fassung

Ruhend in kristallner Erde, heiliger Fremdling
Vom dunklen Munde nahm ein Gott ihm die Klage,
Da er in seiner Blüte hinsank
Friedlich erstarb ihm das Saitenspiel
In der Brust,
Und es streute der Frühling seine Palmen vor ihn,
Da er mit zögernden Schritten
Schweigend das nächtige Haus verließ.

 

Перевод оригинала в первой редакции :

 

Спит в тёмной земле чуждый ей святоверец,

Жалобе нежного рта его внял Господь,

Ибо он умер во цвете сил.

В ночном доме плача

Цветок голубой продолжает его распевы.

 

Перевод оригинала во второй редакции:

 

В кристальной земле спит святой незнакомец

С его тёмных губ снял Господь обвиненье,

Что умер юным, в расцвете сил,

Затихла лира в груди его

Вместе с ним.

И сплетала весна ему вербный венок,

Когда неуверенным шагом

Покидал он ночлежный дом.

 

***

 

Примечание:

 

Одно из своих многочисленных стихотворных посвящений Георг Тракл посвятил Фридриху фон Харденбергу (литературный псевдоним Новалис от фамилии предков Де Новали), поэту-романтику, асессору юриспруденции (асессор (нем.) – титул, который получали выпускники юридических вузов после успешной сдачи второго государственного экзамена и подтверждающий их статус высокопоставленных чиновников судопроизводства).

Новалис умер в возрасте 28 лет в 1801 году.

Траклу на момент написания посвящения в конце 1913 - начале 1914, было 26 или 27 лет. Согласно авторской рукописной записи стихотворение характеризовалось как эпитафия.

***

Портрет: Новалис (1799), художник Иоганн Франц Петер Пауль Гарайс (1775-1803)

---

Голуби и Солнце, Макс Даутендей (1867-1918)

Над сельскими крышами – только дымок летящий,

А в кронах деревьев осенних – ветер свистящий,

Когда голубиная стая в пылком полёте

Взметнулась в послеполуденном солнцевороте.

В их голубиное царство слепяще вступило,

Словно седьмая печать тишины, Светило.

И солнце и голуби делятся знаками, в строках

Трактата теней-выражений на сельских дорогах.

Всё проявляться должно, ибо всё не случайно.

Вот и любовники с их сокровенною тайной

Кивнут лишь друг другу у всех на виду при встрече –

И не поймёт, не узрит ни один человече.

 

(из сборника Песни бренности, 1910, 1-е издание, Издательство Альберта Лангена)

 

*** 

Tauben und Sonne

Max Dauthendey (1867 – 1918)

 

Über den Dorfdächern lebt nur der Rauch gekräuselt,

Und ein Windzug in einer herbstlichen Baumkrone säuselt,

Wenn eine Taubenschar mit rauschendem Flug

An die blendende Nachmittagluft anschlug.

In der Tauben Reich, über die braunen Dachziegel,

Ist die Sonne gesetzt als der Stille Siegel.

Und die Tauben und Sonne geben sich Zeichen,

Schreiben Schatten, die über die Dorfstraße streichen.

Weil alle Dinge sich verstehen müssen,

Wie geheime Verliebte, die sich verstohlen grüßen.

Die sich mit ihren Blicken stärken,

Und kein Mensch kann es sehen, noch merken.

 

(Aus der Sammlung Lieder der Vergänglichkeit, 1910, 1.Auflage; Albert Langen Verlag)

---

Синий час, Готтфрид Бенн (1886-1956)

I

Я захожу в час этот тёмно-синий:

Вот коридор, чуть скрытые черты...

И пyрпур страстных губ с изгибом линий,

И розы поздние в букете – ты!

 

Мы знаем оба, что игра словами,

Обрóненными для других не раз,

Не к месту вовсе и ничто меж нами:

Здесь наше всё и наш последний час.

 

Так далеко зашедшее молчанье,

Что пóлнит зал гнетущей темноты,

Где нет надежды, как и нет страданья –

Где розы запоздалые и ты.

 

 

II

В лице бледна, в косах посеребренье,

Но тот же прежний пурпур на губах:

Всё то же вожделенье и цветенье,

Сравнимое с цветами на лугах.

 

Ты так бела, как будто в покрывале

Из всех снегов – белей белил, наряд

Мертвяще белых роз, в цепи – кораллы

Огромной раной на устах кровят.

 

Ты так мягка, из осенённых скиний

О счастье весть и твой любовный пыл

В час этот тихий, синий, тёмно-синий –

Вот он пройдёт, ты вспомнишь ли, что был.

 

III

Спрошу тебя: „ Раз отдана другому,

К чему мне розы поздней красоты?“

– Часы проходят, принеся истому.

Что перед этим он и я и ты?

 

К концу стремится каждое начало,

Как проживёшь – не знаешь наперёд,

Сомкнулась цепь – здесь тишина настала,

Там высь и тёмно-синий небосвод.

 

***

 

Примечание:

 

Я, конечно, не могу судить: кому что важнее, но, анализируя при переводе «Синий час» Готтфрида Бенна, мне было важно понять: Кто же эта таинственная Дама Синего часа?

К сожалению, мои догадки пока остаются предположениями…

 

Готтфрид Бенн (1886 – 1956, немецкий поэт, эссеист и врач) известен в литературных кругах как человек, который вёл двойную жизнь, сам себя называя «шизиком» (Автобиография «Двойная жизнь», 1950). Его «раздвоение личности» касалось не только творчества, но и затрагивало интимную сторону его жизни с многочисленными эротическими аферами.

Сам Бенн говорил: « 25 покинули/на 4 могилах плакал». И хотя он особенно не скрывал свои отношения с любимыми женщинами, можно только предположить, что к этой четвёрке относятся его мать Каролина Бенн, первые две жены Эдит и Герта и актриса немого кино Лилли Бреда (1887-1929, была замужем за режиссером Фридрихом Феером), покончившая жизнь самоубийством, виновником которого чувствовал себя Г.Бенн. Она позвонила ему перед тем, как выброситься из окна, но он опоздал приехать. Л.Бреда была единственной любовницей и любимой женщиной, не относящейся к его семейному кругу. Не отсюда ли его «die Kette schließt sich zu»… и «мертвяще-белые розы»… и «кораллы тяжёлой, огромной раной на губах»… и последние строфы – это их последний телефонный разговор?

 

Ещё одну особую роль в его любовных приключениях сыграла поэтесса из рядов авангардистов и экспрессионистов, писательница Элзе Ласкер-Шюлер, урожд. Элизабет Шюлер (1869-1945), с которой он впервые познакомился в 1912 и которая была старше его на 17 лет… и к тому времени была  разведена с первым мужем (врач Дж.Б. Ласкер), но официально ещё замужем  за Георгом Левиным (псевдоним: Герварт Вальден – писатель, издатель, композитор)

 

Может, «поздние розы» и «поседевшая голова» – это  всё же о ней?

Примечательно, что у нее тоже есть два стихотворения неизвестному «Ему» и «Тебе», которые могли бы косвенно указать на взаимоотношения с Г.Бенном…

 

Однако стихи Бенна датированы 1950 годом и скорее всего Дама Синего часа – это всего лишь собирательный образ… из отрывков воспоминаний с туманными границами реальности.

 

***

 

Gottfried Benn

 

 

Blaue Stunde

 

I

Ich trete in die dunkelblaue Stunde -

da ist der Flur, die Kette schließt sich zu

und nun im Raum ein Rot auf einem Munde

und eine Schale später Rosen – Du!

 

Wir wissen beide, jene Worte,

die jeder oft zu anderen sprach und trug,

sind zwischen uns wie nichts und fehl am Orte:

dies ist das Ganze und der letzte Zug.

 

Das Schweigende ist so weit fortgeschritten

und füllt den Raum und denkt sich selber zu

die Stunde – nichts gehofft und nichts gelitten –

mit ihrer Schale später Rosen – Du.

 

II

Dein Haupt verfließt, ist weiß und will sich hüten,

indessen sammelt sich auf deinem Mund

die ganze Lust, der Purpur und die Blüten

aus deinem angestammten Ahnengrund.

 

Du bist so weiß, man denkt, du wirst zerfallen

vor lauter Schnee, vor lauter Blütenlos,

totweiße Rosen, Glied für Glied – Korallen

nur auf den Lippen, schwer und wundengroß.

 

Du bist so weich, du gibst von etwas Kunde,

von einem Glück aus Sinken und Gefahr

in einer blauen, dunkelblauen Stunde

und wenn sie ging, weiß keiner, ob sie war.

 

III

Ich frage dich, du bist doch eines andern,

was trägst du mir die späten Rosen zu?

Du sagst, die Träume gehn, die Stunden wandern,

was ist das alles: er und ich und du?

 

„Was sich erhebt, das will auch wieder enden,

was sich erlebt – wer weiß denn das genau,

die Kette schließt, man schweigt in diesen Wänden

und dort die Weite, hoch und dunkelblau.“

---

Мечтания в голубизне, Георг Гейм (1887-1912)

Все ландшафты - сплошная

Голубая юдоль.

Краски севера льются в деревья,

в каждую их вакуоль.

 

Облака голубые

С белым парусом в ряд,

Вдалеке под ветрами и светом

Расплывшийся райский сад.

 

И когда мы под вечер

Засыпаем почти,

Легконогие входят, на диво

Лазоревые мечты.

 

Свет наводят на струны

И цимбалы звенят,

А иные шептуньи

За свечой прячут взгляд.

 

(1911, из сборника Тень жизни)

***

Träumerei in Hellblau

 

Alle Landschaften haben

Sich mit Blau gefüllt.

Alle Büsche und Bäume des Stromes,

Der weit in den Norden schwillt.

 

Blaue Länder der Wolken,

Weiße Segel dicht,

Die Gestade des Himmels in Fernen

Zergehen in Wind und Licht.

 

Wenn die Abende sinken

Und wir schlafen ein,

Gehen die Träume, die schönen,

Mit leichten Füßen herein.

 

Zymbeln lassen sie klingen

In den Händen licht.

Manche flüstern, und halten

Kerzen vor ihr Gesicht.

 

(1911, aus Sammlung Umbra Vitae)

---

Если б загадать желанье, Фридрих Холлэндер (1896-1976)

Почему, скажи, веришь ты:

Велики твои лишь беды и мечты?

Не желай! Глупою не будь –

Хороши мечты пока к ним не проложен путь.

 

Если б загадать желанье,

Стало бы неловко мне,

Ну о чём желать могла бы:

О плохом или хорошем дне.

 

Если б загадать желанье:

Капля счастья будет пусть,

Ведь когда так много счастья

Затоскую, ожидая грусть.

 

Никто нас не спросил, не нужен был наш ответ:

Жить хотели бы мы или лучше нет.

Я в городе большом теперь совсем одна

И не знаю, любят ли меня.

 

Сквозь двери и витрины смотрю в салоны я

И всё жду я, жду чего-то…может, зря.

 

Если б загадать желанье,

Стало бы неловко мне,

Ну о чём желать могла бы:

О плохом или хорошем дне.

 

Если б загадать желанье:

Капля счастья будет пусть,

Ведь когда так много счастья

Затоскую, ожидая грусть.

 

***

 

Wenn ich mir was wünschen dürfte, Friedrich Holländer (1896-1976)

 

Menschenskind**, warum glaubst du bloß

Grade dein Leid, dein Schmerz wären riesengroß?

Wünsch dir nichts, dummes Menschenkind,

Wünsche sind nur schön, solang sie unerfüllbar sind.

 

Wenn ich mir was wünschen dürfte,

Käm ich in Verlegenheit,

Was ich mir denn wünschen sollte:

Eine schlimme oder gute Zeit.

 

Wenn ich mir was wünschen dürfte,

Möcht ich etwas glücklich sein,

Denn wenn ich gar zu glücklich wäre,

Hätt ich Heimweh nach dem Traurigsein.

 

 

Man hat uns nicht gefragt, als wir noch kein Gesicht*,

Ob wir leben wollten oder lieber nicht.

Jetzt gehe ich allein, durch eine große Stadt

Und ich weiß nicht, ob sie mich liebhat.

 

Ich schaue in die Stuben durch Tür und Fensterglas

Und ich warte, und ich warte auf etwas.

 

Wenn ich mir was wünschen dürfte,

Käm ich in Verlegenheit,

Was ich mir denn wünschen sollte:

Eine schlimme oder gute Zeit.

 

Wenn ich mir was wünschen dürfte,

Möcht ich etwas glücklich sein,

Denn wenn ich gar zu glücklich wäre,

Hätt ich Heimweh nach dem Traurigsein.

 

***

 *als wir noch kein Gesicht ( фразеологический оборот) - пока мы ещё не родились.

** Menschenskind в отличие от  Menschenkind (ребенок, дитя, человеческое дитя)– представляет собой идиому, выражающую восклицание, удивление, испуг. На русский язык можно перевести как "Боже" или другими соответствующими междометиями.

 

Примечание:

 

Перевод, выделенный жирным шрифтом, выполнен согласно музыкальной интерпретации из телесериала «Дом мечты»/ Das Haus der Träume (премьера состоялась осенью 2022):

 

https://www.youtube.com/watch?v=nyetYNzUA5o

 

Хотя Фридрих Холлэндер написал музыку к кинокомедии «Мужчина, который ищет своего убийцу»/Der Mann, der seinen Mörder sucht, ещё до выхода фильма на экраны в феврале 1931 года, первой исполнительницей именно песни стала Марлен Дитрих. Аккомпонировал сам Фридрих Холлэндер (пластинка была записана в 1930).

В песне отсутствует первая строфа оригинального текста:

https://www.youtube.com/watch?v=kGxPqPdDXmU 

В музыкальной интерпретации в исполнении Германа ван Вена первая строфа стала вторым куплетом:

 https://www.youtube.com/watch?v=lt5Ks60Iz3Y

---

Дворы завлекали нас, Георг Гейм (1887-1912)

Дворы завлекали нас, худыми руками

Цепко сжимая душ наших нежных наряд.

И мы проскальзывали ночами

В колдовское время, где мёртвый сад.

 

Вода по трубам текла свинцово,

Вечно, мрачно летели тучи.

А над бездушием пруда ледяного

Розы зависли от жажды жгучей.

 

И шли осенними тропами мы – скитальцы,

Стекло-шары, на лице оставляя след,

Царапали словно чьи-то острые пальцы.

В мучениях наших был огненный свет.

 

И шли мы слабые в стекло-пространства, та́я

В рубцах тоски, на тонких осколках стекла.

И вечно сидим вот, в белёсом тумане, мечтая

О мотыльках, над закатом взметнувших крыла.

(Из сборника Тень жизни, 1903-1912)

***

Die Höfe luden uns ein...

Gedicht von Georg Heym

Die Höfe luden uns ein, mit den Armen schmächtig,

Faßten unserer Seelchen zipfeliges Kleid.

Und wir entglitten durch Tore nächtig

In toter Gärten verwunschene Zeit.

 

Von Regenrohren fiel Wasser bleiern,

Ewig, Wolken flogen so trübe.

Und über der Starre der frostigen Weiher

Rosen hingen in Dürre vom Triebe.

 

Und wir gingen auf herbstlichen Pfaden, geringern,

Gläserne Kugeln zerrissen unser Gesicht,

Jemand hielt sie uns vor auf den spitzigen Fingern.

Unsere Qualen machten uns Feuer-licht.

 

Und wir schwanden so schwach in die gläsernen Räume.

Riefen voll Wehmut, da dünne das Glas zerbrach.

Wir sitzen nun ewig, in weißlichen Wolken, zu träumen

Spärlichem Fluge der Falter im Abendrot nach.

(Aus der Sammlung Umbra Vitae, 1903 - 1912)

***

Сборник иллюстрировал немецкий художник-экспрессионист Эрнст Людвиг Кирхнер (1880-1938)

---

Дождь в ночи, Амелия Джозефин Бёрр (1878-1968)

Дождик, дождик,

Льёт всю ночь,

Барабанит и поёт,

Убегая прочь.

 

Станут реками канавки –

Вот и море во дворе.

Котику-ленивцу лапки

Вымоет на пустыре.

 

Розы – словно в бриллиантах,

Королевны короля.

Только в преданных фиалках

Грязь оставила земля.

 

Завтра поплыву на лодке

К новым, чистым берегам –

Глазки вот промою кротким,

Этим маленьким цветкам.

 

(1913)

 ***

Rain in the Night

By Amelia Josephine Burr (1878-1968)

 

Raining, raining,

All night long;

Sometimes loud, sometimes soft,

Just like a song.

 

There'll be rivers in the gutters

And lakes along the street.

It will make our lazy kitty

Wash his little dirty feet.

 

The roses will wear diamonds

Like kings and queens at court;

But the pansies all get muddy

Because they are so short.

 

I'll sail my boat to-morrow

In wonderful new places,

But first I'll take my watering-pot

And wash the pansies' faces.

(1913)

---

Маленький поэт, Амелия Джозефин Бёрр (1878-1968)

Мелькнёт, мерцая, светлячок

Вдали или вблизи,

Его волшебный фитилёк

Смотри не погаси.

Не разгорится он звездой,

Лишь на часок смелей

Смеётся над вечерней мглой,

Чтоб стало веселей.

 (1913)

Второй вариант:

Мелькнёт, мерцая, светлячок

То вдалеке, то вдруг вблизи.

Его летящий огонёк

В вечерней мгле не погаси.

Не сможет стать большой звездой,

В короткий срок своих ролей

Нас яркой радует игрой,

Чтоб лето стало веселей.

 

***

A Minor Poet,

by Amelia Josephine Burr  (1878-1968)        

The firefly, flickering about
In busy brightness, near and far
Lets not his little lamp go out
Because he cannot be a star.
He only seeks, the hour he lives,
Bravely his tiny part to play,
And all his being freely gives
To make a summer evening gay.

(1913)

 

---

Конец и начало, Амелия Джозефин Бёрр (1878-1968)

Мир старших богов в огне, смердит обжигающим страхом,

Гнетущий дым кровавой резни рвётся в небесный рай.

Истерзана плоть, вернётся к истерзанной тверди прахом.

Бáльдур Прекрасный, вставай!

 

Вставай, ибо час настал. Та мощь, что тебя погубила,

Тянет костлявые руки к адской награде. Ты знай,

Что время пришло, удержать не сможет тебя могила.

Бáльдур Прекрасный, вставай!

 

Свободы и света дух, твоя нерушима основа.

Слёзы и кровь, и пыль – во славе имперский край.

Как солнце над пепелищем, надёжный и сильный снова,

Бáльдур Прекрасный, вставай!

(1916)

***

The End And The Beginning

By Amelia Josephine Burr (1878/1968)

The world of the elder gods is aflame. The smoke of its burning,

Heavy with fumes of carnage, darkens the shuddering skies.

Tortured flesh in ashes to tortured earth is returning.

Baldur the Beautiful, rise!  

             

Rise, for this is thine hour. The mighty who said they had slain thee,  

Stretch their stiffening hands to a redly perishing prize.

Thou who has bided thy time in the tomb that could not retain thee,      

Baldur the Beautiful, rise!    

 

Spirit of light and freedom, behold thy foundation is ready.

Dust and blood and tears, the glory of empire lies.

Wonderful over the waste, strong as the sun and as steady,

Baldur the Beautiful, rise!

(1916)

***

Иллюстрация из интернета.

---

Песня Жизни, Амелия Джозефин Бёрр (1878-1968)

Поскольку любила жизнь, не тяжек мне смерти вес.

Стремилась я с радостью ввысь, растаять в лазури

                                            небес.

Бежала, с дождём играла, к груди прижимала

                                            ветра.

К земле, словно к маме, ласкалась, когда детям спать

                                            пора.

Поскольку любила жизнь, не тяжек мне смерти вес.

 

Я в губы Любовь целовала и слушала песнь до

                                            конца.

Я дружества верность скрепляла печатью любви творца.

Я райский мир познавала – познанию каждый

                                            рад.

Во тьме я смерть призывала – воскресла, покинув

                                            ад.

Поскольку любила жизнь, не тяжек мне смерти вес.

 

Частицу души оставлю дороге этой мирской,

И всё, что я не успела – знаю – закончит другой.

Я знаю: не зря даны кремень иль цветочный узор.

Как взгляд сквозь окно в лицо – сквозь жизнь мою

                                  к Богу взор.

Поскольку любила жизнь, не тяжек мне смерти вес.

 

(1916)

 

 ***

 

A SONG OF LIVING
By Amelia Josephine Burr
(19 November 1878 – 15 June 1968)

Because I have loved life, I shall have no sorrow to die.
I have sent up my gladness on wings, to be lost in the blue of 

                                      the sky.
I have run and leaped with the rain, I have taken the wind to 

                                      my breast.
My cheek like a drowsy child to the face of the earth I have 

                                      pressed.
Because I have loved life, I shall have no sorrow to die.

I have kissed young Love on the lips, I have heard his song to 

                                      the end.
I have struck my hand like a seal in the loyal hand of a friend.
I have known the peace of heaven, the comfort of work done 

                                      well.
I have longed for death in the darkness and risen alive out of 

                                      hell.
Because I have loved life, I shall have no sorrow to die.

I give a share of my soul to the world where my course is run.
I know that another shall finish the task I must leave undone.
I know that no flower, nor flint was in vain on the path I trod.
As one looks on a face through a window, through life I have 

                                   looked on God.
Because I have loved life, I shall have no sorrow to die.

---

Ноктюрн, Амелия Джозефин Бёрр (1878-1968)

Вся земля белым-бела,

В лунном свете снегопад

Зимней сказки, ночь светла –

И… твой взгляд.

 

Не рубиновый трофей

Из сокровищниц морских –

Пламень песенный (верней!)…

Губ твоих.

 

Темень, тени поползли,

Вздох горячего угля́,

Спящий мир, безмолвье – и...

Грудь твоя.

 

(1916)

 

***

Nocturne

By Amelia Josephine Burr (1878-1968)

 

All the earth a hush of white,

White with moonlight all the skies;

Wonder of a winter night -

And . . . your eyes.

 

Hues no palette dares to claim

Where the spoils of sunken ships

Leap to light in singing flame -

And . . . your lips.

 

Darkness as the shadows creep

Where the embers sigh to rest;

Silence of a world asleep -

And . . . your breast.

 

(1916)

---

Гродек, Георг Тракль (1887-1914)

Под вечер гудят от взрывов смертельных

Леса золотые, нивы осенние

И озера синь, над всем этим солнце –

Мрачный закат; объемлет ночь

Умирающих. В жалобе страшной

Их, изувеченных, губы.

Но молча красные облака,

Гневного бога обитель, возносят кровь

С обагрённых полей в лунный холод;

В устье всех улиц: чёрный распад и пропасть.

Под золотою кроной, ночной и звёздной,

Сестры милосердной тень в равнодушии рощ

Героев приветствует, дух в окровавленных главах;

И в камышах звучит осенняя мрачная флейта.

О, гордая скорбь! Алтари медяные,

В горячем пламени духа – ныне ужасная боль,

Нерождённые внуки.

 

(Написано в сентябре 1914, впервые опубликовано в газете «Горелка» в 5 номере 1915 года)

 

***

 

Grodek, Georg Trakl (1887-1914)

 

Am Abend tönen die herbstlichen Wälder

Von tödlichen Waffen, die goldnen Ebenen

Und blauen Seen, darüber die Sonne

Düster hinrollt; umfängt die Nacht

Sterbende Krieger, die wilde Klage

Ihrer zerbrochenen Münder.

Doch stille sammelt im Weidengrund

Rotes Gewölk, darin ein zürnender Gott wohnt,

Das vergoßne Blut sich, mondne Kühle;

Alle Straßen münden in schwarze Verwesung.

Unter goldnem Gezweig der Nacht und Sternen

Es schwankt der Schwester Schatten durch den schweigenden Hain,

Zu grüßen die Geister der Helden, die blutenden Häupter;

Und leise tönen im Rohr die dunkeln Flöten des Herbstes.

O stolzere Trauer! ihr ehernen Altäre,

Die heiße Flamme des Geistes nährt heute ein gewaltiger Schmerz,

Die ungebornen Enkel.

 

(Erstdruck: Der Brenner 5 (1915). S. 14. Geschrieben: September 1914.)

---

Мудрость приходит со временем, У.Б.Йетс (1865-1939)

Хоть много листьев – итог один;

Хорошей лгуньей была весна

В цветах под солнцем своих вершин;

Сейчас, по осени, суть видна.

(1916)

***

The Coming Of Wisdom With Time

By W.B.Yeats

Though leaves are many, the root is one;

Through all the lying days of my youth

I swayed my leaves and flowers in the sun;

Now I may wither into the truth.

(1916)

---

Тогда и сейчас, Дж.МакКрей (1872-1918)

Тогда и сейчас

 

В ночи душистой под её окном,

Почти забыв про быстротечность лет,

Мечтал я сокровенно об одном:

Узреть её изящный силуэт.

Но лишь одна кивавшая листва

Лениво оттеняла на стекле,

Как в тишине качались дерева

Подобно птицам спугнутым во мгле;

Дождём дышала белая сирень,

Над деревенской улицей ночной

В шаги как будто вслушивалась сень –

Нет, не придёт, не встретится со мной. –

Мне бриз поёт, и нежных звуков строй

Развеет грусть теперешней порой.

***

Then and Now

By John McCrae (1872-1918) 

Beneath her window in the fragrant night

I half forget how truant years have flown

Since I looked up to see her chamber-light,

Or catch, perchance, her slender shadow thrown

Upon the casement; but the nodding leaves

Sweep lazily across the unlit panel,

And to and fro beneath the shadowy eaves,

Like restless birds, the breath of coming rain

Creeps, lilac-laden, up the village street

When all is still, as if the very trees

Were listening for the coming of her feet

That come no more; yet, lest I weep, the breeze

Sings some forgotten song of those old years

Until my heart grows far too glad for tears.

---

Из-за отсутствия гвоздя (народная мудрость)

Первый вариант

 

Поскольку гвоздь один пропал,

Кузнец коня не подковал,

Споткнулся конь, упал капрал,

С депешей срочной  опоздал

Не знал об этом генерал

И королевство проиграл –

   Всему виною гвоздик стал.

 

Второй вариант

 

Поскольку в кузнице гвоздь пропал,

Конь неподкованный захромал,

Споткнулся он и упал капрал,

С депешей важной не доскакал,

    Не знал о случившемся генерал

    И королевство врагу проиграл,

       А гвоздь виноватым во всём этом стал.

 

Перевод сделан с оригинала английской народной мудрости:

 

For Want of a Nail

 For want of a nail the shoe was lost.

For want of a shoe the horse was lost.
For want of a horse the rider was lost.
For want of a rider the message was lost.
For want of a message the battle was lost.
For want of a battle the kingdom was lost.
And all for the want of a horseshoe nail

 

Которая в свою очередь позаимствована у немецкого народа:

Aus Mangel an einem Nagel

Aus Mangel an einem Nagel ging der Schuh verloren.
Aus Mangel an einem Schuh war das Pferd verloren.
Aus Mangel an einem Pferd war der Reiter verloren.
Aus Mangel an einem Fahrer ging die Nachricht verloren.
In Ermangelung einer Nachricht war der Kampf verloren.
In Ermangelung einer Schlacht war das Königreich verloren.
Und das alles aus Mangel an einem Hufeisennagel.

Которую, подхватил немецкий общественный деятель и участник крестовых походов Фрайданк (1170-1233):

 

“Die Weisen sagen uns, dass ein Nagel einen Schuh hält, einen Schuh ein Pferd, ein Pferd einen Mann, einen Mann eine Burg, die kämpfen kann.”) (Ca. 1230 Freidank. Bescheidenheit)

 

Всё это обобщил и подогнал под себя американский президент Бенджамин Франклин (1706-1790):

 

"The Way to Wealth"/ Путь к богатству:

By Benjamin Franklin, 1758

 

For want of a nail the shoe was lost,
for want of a shoe the horse was lost;
and for want of a horse the rider was lost;
being overtaken and slain by the enemy,

all for want of care about a horse–shoe nail.

 

С которого, видимо, в качестве вольного перевода, появилось стихотворение для детей «Гвоздь и подкова» С.Я.Маршака:

 

Не было гвоздя — подкова пропала.
Не было подковы — лошадь захромала.
Лошадь захромала — командир убит,
Конница разбита, армия бежит.
Враг вступает в город, пленных не щадя…
Оттого что в кузнице не было гвоздя.

---

Дано тебе иль не дано, Теодор Фонтане (1819-1898)

За что-то бешено сражаться,

Ломая копья, биться, но  –

Само собой должно решаться:

Дано тебе иль не дано.

 

Бои для твоего участья

Не на мосту Березины,

Как ни крути, успех и счастье –

Даны тебе иль не даны.

 

Не верь, что силой принужденья

Побед достигнешь всё равно.

Что есть, то есть предназначенье:

Дано тебе иль не дано.

(1895)

***

Man hat es oder hat es nicht, Theodor Fontane (1819-1898)

 

Nur als Furioso nichts erstreben

Und fechten, bis der Säbel bricht;

Es muß sich dir von selber geben –

Man hat es oder hat es nicht.

 

Der Weg zu jedem höchsten Glücke,

Wär’ das Gedräng auch noch so dicht,

Ist keine Beresina-Brücke –

Man hat es oder hat es nicht.

 

Glaub nicht, du könnt’st es doch erklimmen,

Und Woll’n sei höchste Kraft und Pflicht;

Was ist, ist durch Vorherbestimmen –

Man hat es oder hat es nicht.

 

1895

---

В полях Фландрии, Дж.МакКрей (1872-1918)

 В полях фламандских, как солдат,

Среди крестов за рядом ряд

Цветущий мак. Там наш редут

И жаворонки всё поют,

Но глушит пенье гром гранат.

 

Мы все мертвы. Лишь день назад

Живыми встретили закат,

Любили дом свой и уют,

Надеялись, что не убьют

В полях фламандских.

 

Тебе мы отдаём мандат:

За веру бой – не для наград.

Пока враги не побегут,

Едва ли павшие заснут,

Хоть маки красные стоят

В полях фламандских.

(Ипр, 3 мая 1915)

Предыдущий вариант:

В полях фламандских мак цветёт

Там, где крестов невпроворот,

За рядом ряд, где наш редут;

А жаворонки всё поют,

Но глушит пенье пулемёт.

 

Мы все мертвы. Но жил наш взвод.

Встречали мы зари восход,

Любили дом свой и уют,

Надеялись, что не убьют

В полях фламандских.

 

За нашу веру встань, народ,

Среди потерь, среди невзгод –

Пока враги не побегут,

Едва ли павшие заснут,

Хотя здесь красный мак растёт

В полях фламандских.

***

 

 

In Flanders Fields

By John McCrae

 

In Flanders fields the poppies blow

Between the crosses, row on row

That mark our place; and in the sky

The larks still bravely singing fly,

Scarce heard amidst the guns below.

 

We are the Dead. Short days ago

We lived, felt dawn, saw sunset glow,

Loved and were loved, and now we lie

In Flanders fields.

 

Take up our quarrel with the foe:

To you from falling hands we throw

The torch: be yours to hold it high.

If ye break faith with us who die

We shall not sleep, though poppies grow

In Flanders fields.

 

(Ypern am 3. Mai 1915)

---

XV Росистые грёзы, Д.Джойс (1882—1941)

Из грустных грёз восстань, душа,

Из смерти и любви тенёт,

Взгляни, как свежестью дыша,

Вещают дерева восход!

 

С востока мягкие огни

Степенно над землёй плывут

И вырываются они

Из серых и злачёных пут.

 

Пока бубенчики зари

Сакральны, сладостны, нежны

И мудрых эльфов попурри

Уже (во множестве!) слышны.

 

(из сборника Камерная музыка, 1907)

***

James Joyce (1882—1941)

 

XV Dewy Dreams

 

From dewy dreams, my soul, arise,

From love's deep slumber and from death,

For lo! the trees are full of sighs

Whose leaves the morn admonisheth.

 

Eastward the gradual dawn prevails

Where softly-burning fires appear,

Making to tremble all those veils

Of grey and golden gossamer.

 

While sweetly, gently, secretly,

The flowery bells of morn are stirred

And the wise choirs of faery

Begin (in numerous!) to be heard.

(From Chamber Music, 1907)

---

Цюриху, Макс Герман-Найсе (1886-1941)

Чайки вечно кружат над тобою,

Там, средь горных кряжей и озёр,

Где воркуют лыски  у прибоя,

Процветаешь ты, лаская взор.

Где на каждой улочке фонтаны

Горделивых гильдий прошлых лет –

За бокалом счастья неустанно,

Смело день приветствует рассвет.

Вечером в лучистом ожерелье

Встанут склоны, словно на показ:

Молят о лесном покое ели,

Будто о любимой в тихий час,

И, ещё разок к воде склонившись,

Смотрятся в зеркальную мечту;

Лебедь дремлет, под мостом сокрывшись,

И домой романтики бредут.

Для тебя, объятого холмами:

Озеро с игривою волной,

Чары гор под звёздными лучами,

И луна с амурною стрелой.

Ты возносишь вышние короны

Башен к ветру горней вышины

И молитв уверенные тоны

Колокола мирной тишины.

(24.02.1933)

***

Gedicht an Zürich

Möwen immer Deinen Saum umflattern,


zwischen Berg und See Dein Sein gedeiht,


wo am Strand die Wasserhühner schnattern,


wo die Gassen zu vergangner Zeit


bei den Stätten stolzer Zünfte steigen,


überall ein Brunnen tröstlich rinnt,


Menschen sich das Glück beim Wein erschweigen


und der Tag mit gutem Mut beginnt.

Abendlich geschmückt mit Lichterketten


Stellen sich die Hänge hell zur Schau,


die sich an den Schlaf des Waldes betten


wie an eine stille Liebesfrau,


sich noch einmal zu den Wassern bücken,


um im Spiegel ihren Traum zu sehn,


wenn die Schwäne schlummern an den Brücken


und die letzten Schwärmer heimwärts gehn.

Wie die Hügel Dich im Arme halten


und der See zu Deinen Füßen spielt,


Berge ihre Wunder groß entfalten,


auf Dein Herz des Mondes Bogen zielt,


hebst Du Deiner Türme hohe Krone


zu dem Föhn, der von den Gipfeln weht,


und die Glocke spricht mit festem Tone


in die Nacht ihr friedliches Gebet.

(24.02.1933)

---

Уверенность, Макс Герман-Найсе (1886-1941)

Пусть враждебна злобная округа,

Полчища убийц за рядом ряд

Под штандартом страшного недуга

На военный строятся парад,

Алча крови мирного народа –

Семя мракобесия взошло,

Но в сердцах останется свобода,

Чтобы пережить всё это зло.

 

Если нагло, рук не покладая,

Душат жизнь исчадия разрух –

Над твердыней жизненной витая,

Дышит чистым воздухом наш дух.

Если правду подло искажают,

Справедливым затыкая рот, –

Кровью руки нам не замарают,

Праведным путём пойдёт народ.

 

В крепкой спайке дружества союзы

Тех, кто не попался на крючок,

И поют их творческие музы,

В их садах воркует голубок

Доброй воли, к светлой перемене,

Даже если ненависть вокруг –

Кто и чьи (узнают непременно):

Чистый огнь и дело добрых рук.

 

(01.04. 1933)

 

Примечание: 1 апреля 1933 года униформированные национал-социалисты провели по всей Германии спланированное в марте бойкотирование еврейских предприятий. 29 марта 1933 года СМИ опубликовали объявление Геббельса: « В субботу в 10 часов утра иудаизм узнает, кому он объявил войну.»

Ожидаемой реакции однако не последовало:

Уже в последние дни марта немецкие граждане скупали товары в предусмотренных бойкотом магазинах. Власти также не предусмотрели, что в шаббат евреи не работают и магазины, например, были и без того закрыты или уже ранее разгромлены.

СС для устрашения народа на лица мужественных клиентов еврейских предприятий ставили клеймо : «Мы предатели покупали у евреев».

В связи с «пассивной» реакцией народа, акция была прекращена вечером и не продолжена через три дня, как планировалось ранее.

==========

Иллюстрация: картина Георга Гросса " Гитлер в аду", 1941

***

 Zuversicht

 

Mag ringsum sich Haß und Zwietracht ballen,


unduldsam Mann gegen Mann bestehn,


überall Signal zum Angriff schallen,


Fahne mörderisch an Fahne wehn,


wieder Kriegerisches sich entfalten


und geduckt im Dunkel Blutrausch lauern,


dennoch wird der Freie sich erhalten


und den Sieg des Bösen überdauern.

 

Wenn gewissenlos und ohne Zügel


die Gewalt das Leben an sich reißt,


über ihrer Burg mit weißem Flügel


bleibt in seiner klaren Luft der Geist.


Muß die Wahrheit abgewürgt verstummen


und Gerechtigkeit sich selbst verraten,


abseits von den blutbefleckten, krummen


Wegen führt der Stieg zu Menschheitstaten.

 

Fester sind die Wenigen verbunden,


die der rohen Lockung widerstehn


und in friedlich schöpferischen Stunden


durch den Garten ihrer Lieder gehn,


guten Willens ihre Werke bauen,


ob die Welt auch rings in Haß erkaltet:


denn der Zukunft kann getrost vertrauen,


wer die reine Flamme wohl verwaltet.

01. 04. 1933

---

Эти переулки, Макс Герман-Найсе (1886-1941)

Эти переулки

 

В проулках этих, временем забытых,

Там, где стоит охранный старый храм,

Неплохо было б для местечек скрытых,

В которые тайком по вечерам

Пошли бы мы. Вот звякнул колокольчик.

Крутая лестница. Карабкаемся мы.

Знакомо-специфичный запах дольче*

Из той довольно душной полутьмы.

 

Затем хозяйки клич нетерпеливый:

«Дам» – поимённо, нас – в приёмный зал.

Ступеней скрип, стук тапок торопливый,

Прыжок пугливой кошки с покрывал.

И гранпасьянс прервётся добровольно,

С пластинкой новой сиплый граммофон;

И, обсудив услуги все застольно,

Стремился к счастью мнимому пижон.

 

А я, безмолвно созерцал всё это,

Сидел в кругу скучающих девиц,

Порою оставаясь до рассвета,

Любил я платонически всех жриц,

Слыл свояком любимым в их гареме.

К ним зачастил, как куафёр**, в обед,

Познав  домашность, шалость их и бремя,

Писал стихи заблудшим как поэт.

 

Так было там. Здесь в улочках забытых,

Что набожно попрятались за храм,

Неплохо было б для местечек скрытых,

Куда б я вновь ходил по вечерам.

Но здесь сейчас играют дети в салки,

В беседах мам полно серьёзных слов

И паренёк бежит любви русалки,

Простившись с ней под звон колоколов.

 

(30. 06. 1934)

======================================= 

* сладкий, нежный

** парикмахер

 

 

***

 

 

Diese Gassen



In diesen zeitverlornen, engen Gassen,

die unterm Schutz des alten Domes stehn,

würden so gut geheime Stätten passen,

zu denen wir verstohlen abends gehn.

Wir träten ein. Schon rührte sich die Schelle.

Auf steilen Stiegen klömmen wir hinan;

uns schlüge des vertrauten Duftes Welle

absonderlich in ihren schwülen Bann.

 

Dann hörten wir die Wirtin eifrig rufen

die »Damen« namentlich, uns zum Empfang.

Es klapperten Pantoffel auf den Stufen,

indes die Katze von dem Sofa sprang.

Das Kartenspiel wird willig unterbrochen,

das Grammophon beginnt ein neues Stück,

und hatte man das Nötige besprochen,

verschwand man zu dem kurzen Talmiglück.

 

Doch ich war nur der stille Zuschaukunde,

der bei den müßgen Mädchen sitzen blieb.

Meist hielt ich aus bis in die Morgenstunde

und hatte alles nur platonisch lieb,

war wohlgelitten, galt als ihresgleichen,

kam oft, wie der Friseur, zur Mittagszeit,

erfuhr von ihren Sorgen, ihren Streichen

als Dichter ihrer krausen Häuslichkeit.

 

So war es einst. Auch hier in diesen Gassen,

die eng und dunkel hinterm Dome stehn,

würden so gut die stillen Stätten passen,

und wieder möcht' ich gern zu ihnen gehn.

Nun aber spielen Kinder harmlos Haschen,

die Mütter halten ernst den Abendschwatz,

und ehrbar nimmt beim Glockenschlage raschen

Abschied der junge Mann vom braven Schatz.

(30. 06. 1934)

***

Иллюстрация: Георг Гросс, 1931, из серии "Улицы Берлина"

---

Недоступная мелодия, Макс Герман-Найсе (1886-1941)

Невнятна ночь. Я, скрючившись за штофом,

Замолк, застыл и жду звенящий звук,

Но лишь часы слышны да апострофом

Пропойцы вопль, и дальний перестук

Колёс вагонных (песнею прощальной) –

Мелодия печали и тоски

Для лирики моей исповедальной

В неисполнимой сущности строки.

Сижу как пень, пью вяло, ощущая

Впервые немощь в дрябнущей руке

И то, что, постепенно исчезая,

От истого себя я вдалеке.

(27.07.1937)

***

Verwehrte Weise, Max Herrmann-Neisse (1886-1941)

Die Nacht ist stumm. Ich hocke bei der Flasche,
verstummt, verstockt, und suche einen Klang
und höre nur die Uhr in meiner Tasche
und eines Trunknen grölenden Gesang,
manchmal das Rollen ferner Eisenbahnen,
ein Abschiedslied, das mich in Schwermut hüllt,
doch seine Melodie ist nur zu ahnen
und wird mir nicht zum Nachtgedicht erfüllt.
Ich sitze reglos, trinke lustlos, sehe
zum ersten Mal das Welken meiner Hand
und spüre, daß ich allgemach vergehe,
bevor ich meine wahre Weise fand.

(27.07.1937)

***

Иллюстрация: Картина Георга Гросса "Поэт Макс Герман-Найссе" (1927)

---

Ода греческой лутрофоре, Дж.Китс (1795-1821)

I

Ты всё ещё невеста долгих лет,

Невинное, приёмное дитя –

Сказал бы о тебе лесной поэт,

Цветочный миф, что слаще рифм, сплетя:

Что за фигуры в лáвровых ветвях?

Простые люди, боги, те и те?

Темпейской ли, Аркадской ли долин?

Восторг на лицах или дикий страх?

Кто эти девы в томной красоте?

О чём поют свирель и тамбурин?

 

II

Как сладостны напевы, что слышны,

Но слаще неуслышанный напев,

Так пой, свирель беззвучной тишины,

Не слух лаская – душу отогрев.

И никогда не опадёт листва,

Петь жениху под деревом всегда:

Вовек, вовек невесту не лобзать,

Хотя короткий путь до торжества;

Но не горюй, не знавший благодать –

Любовь прекрасна, вечно молода.

 

III

Ах, счастлив, счастлив в зелени айлант!

Никак не распрощается с весной;

И счастлив неуёмный музыкант –

Навеки новь, навеки звучный строй.

Ещё любви, счастливейшей любви!

Нетерпеливым, вечно молодым

Всегда тепло; страстей водоворот.

А смертным – вожделения свои,

Печаль от них, тоска, угарный дым,

Жар на челе и пересохший рот.

IV

Чей хоровод у алтаря богов?

Куда ведёшь телицу, тайный жрец,

Она, в гирляндах шёлковых с боков, –

Дар жертвенный молящихся сердец?

На побережье или на горе –

Надёжный форт иль мирный городок?

И почему притих? Куда народ
Ушёл благочестиво на заре?

Зачем навек оставили чертог,

Никто уже ответа не найдёт.

 

V

О Аттика! Искусство совершенств!

И прелесть дев, и доблести мужей,

И формы нескончаемых блаженств

В переплетенье мраморных ветвей,

И Пастораль на вечной высоте.

Когда уйдём в сединах в мир иной

И замолчим, тогда земной секрет

Ты новым поколениям открой:

„Красоты в правде, правда в красоте –

Вот всё, что нужно знать про этот свет.“

 

(1819)

 ***

Ode on a Grecian Urn
By Jon Keats

 

 I

Thou still unravish'd bride of quietness,

Thou foster-child of silence and slow time,

Sylvan historian, who canst thus express

A flowery tale more sweetly than our rhyme:

What leaf-fring'd legend haunts about thy shape

Of deities or mortals, or of both,

In Tempe or the dales of Arcady?

What men or gods are these? What maidens loth?

What mad pursuit? What struggle to escape?

What pipes and timbrels? What wild ecstasy?

 

II

Heard melodies are sweet, but those unheard

Are sweeter; therefore, ye soft pipes, play on;

Not to the sensual ear, but, more endear'd,

Pipe to the spirit ditties of no tone:

Fair youth, beneath the trees, thou canst not leave

Thy song, nor ever can those trees be bare;

Bold Lover, never, never canst thou kiss,

Though winning near the goal yet, do not grieve;

She cannot fade, though thou hast not thy bliss,

For ever wilt thou love, and she be fair!

 

III

Ah, happy, happy boughs! that cannot shed

Your leaves, nor ever bid the Spring adieu;

And, happy melodist, unwearied,

For ever piping songs for ever new;

More happy love! more happy, happy love!

For ever warm and still to be enjoy'd,

For ever panting, and for ever young;

All breathing human passion far above,

That leaves a heart high-sorrowful and cloy'd,

 A burning forehead, and a parching tongue.

 

IV

Who are these coming to the sacrifice?

To what green altar, O mysterious priest,

Lead'st thou that heifer lowing at the skies,

And all her silken flanks with garlands drest?

What little town by river or sea shore,

Or mountain-built with peaceful citadel,

Is emptied of this folk, this pious morn?

And, little town, thy streets for evermore

Will silent be; and not a soul to tell

Why thou art desolate, can e'er return.

 

V

O Attic shape! Fair attitude! with brede

Of marble men and maidens overwrought,

With forest branches and the trodden weed;

Thou, silent form, dost tease us out of thought

As doth eternity: Cold Pastoral!

When old age shall this generation waste,

Thou shalt remain, in midst of other woe

Than ours, a friend to man, to whom thou say'st,

 "Beauty is truth, truth beauty,—that is all

 Ye know on earth, and all ye need to know."

(1819)

***

Иллюстрация из интернета

---

Ранние венки, Стефан Цвейг

                                                О, как приятно

                  Былое вспомнить в молодые годы,

                  Когда ещё так долог путь надежды

                  И коротка у памяти дорога!                  

                  (Леопарди)

 

I

Нередко я боюсь свернуть с пути

От празднества к молчанью и покою,

Поскольку с этой тишиной благою

Приходит час в усталости уйти.

 

Ужель в мечтаньях детских жизнь была

Такой, как есть? И все предназначенья

Досрочны были, зрелые цветенья

Уже с собою юность принесла?

 

Нет жалобы в поставленных вопросах:

Что будет – неизвестно до конца,

Пока есть вихрь безудержных стремлений.

 

И только успокоившись, сердца

 Узрят в долинных, молчаливых росах

Былую прелесть поздних откровений.

 

II

Мне б удержать, постичь бы этот глянец,

Хотя насущным было то едва ль –

Мелькнувший стан, приветственную даль,

Возлюбленных тускнеющий румянец,

 

Пред тем, как все виденья скроют тени,

Вновь приласкать горячими словами,

Чтоб заискрились поздними кострами,

Отдав весь пыл несбывшихся мгновений.

 

Так вновь уже отцветшею весною,

Богаче возвернётся всё ко мне,

В плену стихов вскружит пережитое

 

С улыбкой, озарённой новизною,

И вот (как в грёзах) думы в тишине

Вплетают в ранние венки златое.

 

(Из сборника Ранние венки, 1906)

***

 

Die frühen Kränze

 

                      Oh, come grato ocorre

                      Nel tempo giovanil, quando ancor lungo

                      La speme e breve ha la memoria il corso,

                      Il rimembrar delle passate cose!

                      (Leopardi)*

 

I

 

Oft bange ich, vom Tal der Heiterkeit

Biege mein Weg zu Stille schon und Schweigen,

Denn leiser wandelt meiner Stunden Reigen,

Wie Menschen gehn vor naher Müdigkeit.

 

So war, was ich, ein Kind, ein Träumer nahm

Das Leben schon? Und waren die verfrühten

Geschicke, die ich griff, schon reife Blüten,

Mit denen meine Jugend zu mir kam?

 

Doch Fragen sind dies, die ich klaglos spreche,

Denn keiner weiß es ganz, was er erlebt,

Da er noch Strom ist und geschnellte Schwinge,

 

Und erst, wenn alle Unrast fern verbebt,

Malen sich bildhaft auf der stillen Fläche

Die späten Träume der erlebten Dinge.

 

II

 

Doch diesen Glanz verlangt es mich, zu halten,

Zu fassen das, was kaum Erlebnis war,

Der Ferne Gruß, der Frauen mattes Haar,

Den lieben Schritt enteilender Gestalten,

 

Und solche Bilder, ehe sie verschatten,

In heißen Worten formend zu erneuern,

Daß sie, geläutert von den späten Feuern

Ein Glühen geben, das sie einst nicht hatten.

 

So wird, was schon verging, mir neu zu eigen

Und reicher nun. Gefangen im Gedicht

Runden die Stunden längst schon welker Lenze

 

Sich lächelnd wieder in den Lebensreigen,

Und ein – fast träumendes – Besinnen flicht

Die bunten Farben in die frühen Kränze.

 

(Aus der Sammlung Die frühen Kränze, 1906)

==========================

*

Alla luna, G.Leopardi

 

O graziosa luna, io mi rammento

Che, or volge l’anno, sovra questo colle

Io venia pien d’angoscia a rimirarti:

E tu pendevi allor su quella selva

Siccome or fai, che tutta la rischiari.

Ma nebuloso e tremulo dal pianto

Che mi sorgea sul ciglio, alle mie luci

Il tuo volto apparia, che travagliosa

Era mia vita: ed è, né cangia stile,

O mia diletta luna. E pur mi giova

La ricordanza, e il noverar l’etate

Del mio dolore. Oh come grato occorre

Nel tempo giovanil, quando ancor lungo

La speme e breve ha la memoria il corso,

Il rimembrar delle passate cose,

Ancor che triste, e che l’affanno duri!

Перевод:

Луне, Дж.Леопарди

О благосклонная луна, я помню

Как год назад пришёл на это взгорье,

Чтоб в горести моей тебя увидеть.

Как и сейчас висела ты над лесом,

Струила свет туманный и дрожащий

В слезах обильных на моих ресницах.

Твой лик печальный плыл перед очами,

Как жизнь моя: прискорбна, в том же стиле -

Так было и изменится едва ли,

О милая моя луна. И всё же

 Моим былым невзгодам и тревогам,

Вести занятно счёт. О, как приятно

Былое вспомнить в молодые годы,

Когда ещё так долог путь надежды

И коротка у памяти дорога,

Хотя и продолжается страданье!

---

Альбатрос, Шарль Бодлер (1821-1867)

Как часто моряки порой забавы ради

Огромных ловят птиц. Беспечно короли

Летят за кораблём, а тот скользит по глади

Над горклой бездной вод от берега вдали.

 

Едва лишь попадёт на палубные доски

Владыка-альбатрос лазоревых небес,

Как станет неуклюж, стыдлив: крыла – громоздки;

Влачит их, как весло, насмешкой для повес.

 

Крылатый вояжёр неловкий и бездольный!

Былая красота нелепа и смешна!

Напустит дыма в клюв один шутник фривольный,

Другой изобразит калеку-летуна.

 

Вот и поэт, как принц в заоблачном просторе,

Преследующий шторм, над лучником смеясь –

Гигантских белых крыл с хождением в позоре

Изгою на земле мешающая связь.

(Из сборника Цветы зла (1857), стихотворение написано в 1842)
***

L'Albatros

Charles Baudelaire (1821-1867)

 

Souvent, pour s’amuser, les hommes d’equipage

Prennent des albatros, vastes oiseaux des mers,

Qui suivent, indolents compagnons de voyage,

Le navire glissant sur les gouffres amers.

 

A peine les ont-ils deposes sur les planches,

Que ces rois de l'azur, maladroits et honteux,

Laissent piteusement leurs grandes ailes blanches

Comme des avirons trainer a cote d'eux.

 

Ce voyageur aile, comme il est gauche et veule!

Lui, naguere si beau, qu'il est comique et laid!

L'un agace son bec avec un brule-gueule,

L'autre mime, en boitant, l'infirme qui volait!

 

Le Poete est semblable au prince des nuees

Qui hante la tempete et se rit de l'archer;

Exile sur le sol au milieu des huees,

Ses ailes de geant l'empechent de marcher.

---

Квартиранты

В старом дубе проживали

Квартиранты вчетвером:

Мышь голодная - в подвале,

Зубы точит корешком;

Белка, рыжая вертунья,

Выше этажом сидит

Жёлуди грызёт хвастунья,

Свысока на мышь глядит.

А ещё повыше – дятел

В мастерской стучит, долбит,

Мастерит дупло старатель –

Щепка к щепочке летит.

На макушке дуба птичка

Обустроила гнездо,

Радостно свистит синичка –

Не платил за дом Никто.

==================

из 1-го варианта:

А ещё повыше – дятел

В мастерской стучит, долбит,

Громко-громко, словно спятил –

Щепка к щепочке летит.

На макушке дуба птичка

Обустроила гнездо,

За жильё, – свистит синичка –

Не готов платить никто.

***

перевод стихотворения:

Die Gäste der Buche

Mietegäste vier im Haus

Hat die alte Buche.

Tief im Keller wohnt die Maus,

Nagt am Hungertuche.

Stolz auf seinen roten Rock

Und gesparten Samen

sitzt ein Protz im ersten Stock;

Eichhorn ist sein Namen.

Weiter oben hat der Specht

Seine Werkstatt liegen,

Hackt und zimmert kunstgerecht,

Daß die Späne fliegen.

Auf dem Wipfel im Geäst

Pfeift ein winzig kleiner

Musikante froh im Nest.

Miete zahlt nicht einer.

(Rudolf Baumbach, 1842-1905)

---

Детская подборка

Загадки для малышей

 

Дождик лапки свесил с тучек,

Смотрит, как весёлый лучик

Мостик высветил цветной

Между небом и землёй. –

Гусь гогочет: Га-га-га!

В небе светит (?) –

Ра-ду-га.

 

***

Жёлтый, жёлтый, жёлтый круг

Озаряет всё вокруг,

Светит ярко, светит жарко –

Светит что в оконце? –

Солнце.

 

***

Под цветком-желтком на грядке

Он со мной играет в прятки,

В зелень спрятался хитрец!

Скажешь, кто он? –

Огурец.

 

***

Раз и два, и три-четыре

Много есть зверюшек в мире:

Разношёрстных, гладкокожих,

Друг на друга непохожих:

Рыжехвостые – лисята,

Длинноухие? –

Зайчата.

 

***

Лепестки сорвёт подружка,

Ветерок шепнёт на ушко:

Любит, любит друг твой Сашка!

Как цветок зовут? –

Ромашка.

 

***

Есть у маленькой малышки

Две сестрёнки, два братишки,

Есть в игрушках две мартышки.

Можешь мне теперь сказать,

Сколько деток будет? –

Пять.

 

***

 

Детское весеннее

 

1.    Весна

 

Что так задорно бежит по тропе?

Что там журчит в водосточной трубе?

Песню мурлычет в ответ ручеёк:

 

- Разве, малышка, тебе невдомёк?

Это она отряхнулась от сна -

Это проснулась, проснулась весна!

 

Что это в почках? Что в зернышках там

Зазеленело кругом по полям?

Что это шепчет в лесу ветерок?

 

 - Разве, малышка, тебе невдомёк?

Это в зелёном сатине она -

Это шагает, шагает весна!

 

Чьи это слышатся песни и трели?

Чьим торжеством вдохновились свирели?

 

Заголосил, зазвенел соловей:

Я подпеваю весне для детей!

А на свирели играет она -

Это поёт и танцует весна!

 

 

2. Солнечный зайчик

 

По тропинке скачет зайчик

Солнечный – такой смешной!

А за ним вдогонку мальчик:

Поиграй-ка ты со мной!

 

А за мальчиком сестрёнка

С зеркальцем: Поймай меня!

И смеётся звонко-звонко:

Не догонишь зайчика!

 

3. С добрым утром!

 

Кто со мной играет в прятки

И мои щекочет пятки?

Кто щекочет носик мне?

- Зайчик солнечный в окне!

 

По весне проснулся рано

И звенит его сопрано:

С добрым утром, детвора! -

Значит и вставать пора.

 

4. Спой с весной

 

Громко зазвенел трамвайчик:

Прокачу лесных зверей!

Вот сидит в вагоне зайчик,

Вот бельчонок. Муравей

Просится: Меня возьмите

Прокатиться с ветерком!

-Ростом Вы малы, простите,

Лучше Вам ходить пешком,

Как бы не случилось худо:

Сдует с лавки ветерок,

Заболеете простудой –

Да и путь у нас далёк:

По мосточку на восток!

 

На восток, туда, где солнце

Раньше всех встаёт и вот

Светит ласково в оконце:

Для весны настал черёд!

Всё сияет, всё сверкает,

Зеленеет и поёт,

Снег последний грустно тает

И ручьём в водоворот.

 

Вот,

 

Песенку тебе пропела,

Как сумела, как хотела –

И теперь всё за тобой:

Ты с весною вместе спой!

---

Непройденный путь (1916), Р.Фрост

---

Четверг, 31.03.2022

В понедельник было двадцать,

Двадцать градусов тепла,

А сегодня – чудо, братцы:

Вся земля белым-бела!

 

Март-проказник напоследок

Приукрасил бахромой

Снежной зелень вешних веток,

Деток радуя зимой.

 

Вспомнишь Гейне в Зимней сказке,

Расчищая снег с утра,

Как с горы неслись салазки

И смеялась детвора…

 

Снег весной – запишет клерк, –

Вместо дождичка в четверг.

***

Фотография из личного альбома: Гамбург, 31.03.2022

---

Смущённая Вера

Смущённая Вера над ре-тропосферой,

Грохочет капральными грозами март,

Весенне-урановый мастер Просперо

В обратном порядке ведёт авангард.

 

На разные гвалты, как птичьи распевки,

Трубят и хо-хочут, и ранят с утра

Любови, Надежды, растленные девки,

Подрядчик с обрядчиком и юнкера,

 

Хрустящие булки с французским бонжуром

И весь прошлогодних духов аромат –

Анютины глазки с китайским прищуром

В туманно-кичливое утро глядят…

---

Пернатые святые

Есть в древе жизни веточка скорбей,
Сок вешний не доходит до неё
И разве что проворный воробей
Чирикает весной ей про своё
Безудержное счастие летать –
Мечтать, 
Что ворон чёрный не догонит,
Что зёрнышко его не втопчут кони
В ту, межсезоньем созданную грязь,
Которою гордится чёрный князь,
Князь ночи, тьмы, где с саванами мы
Бредём впотьмах на свет в туннеле тёмном,
А за углом – с улыбкой вероломной –
Смерть поджидает в облике зимы.
В хрустальном сне нам райские псалмы
Поют, как в детском засыпаньи, птицы

И инея пушистые ресницы
Теплом ласкают веточку скорбей,
На ней – вся жизнь мгновением искрится...

Слышны ли голоса? Увы, тихи!
И лишь кричат живущие стихи,
Кричат, поют и стонут, и рыдают –
Отыщется местечко где-то с краю
И звёздочка засветится в ночи
На небе чистом. Ты же – помолчи
И вслушайся в минутное молчанье:
Услышишь грусть напевную дождей
И сильное, сильнее всех властей,
Ручьёв весенних звонкое журчанье!
Ты помолчи... Задумайся о том:
Жизнь не боится смерти за углом.

Посмертное признание – а ты?!
Что скажете, пернатые святые,
Нужны ли на надгробии цветы?
Приятней получать, когда живые!..

Есть в древе жизни веточка скорбей,
Сок жизни не доходит до неё,
А ты, как тот проворный воробей,
Чирикаешь участие своё.
(2012)

---

Нежнейший из языков, В.Набоков (1899-1977)

Обманчивое слово по слогам

Я многому сказал (дрожа: prash-chai,

То есть „гуд-бай“) – квартирам, площадям,

Молочным буквам, уплывавшим в край

Небесный, и унылости картин,

Привычно неувиденных порой,

Романам, штольням, череде куртин

С раздавленной бананной кожурой;

Лакеям смутным в мутном городке,

Перчатке и неноющим рубцам,

Что без большого пальца на руке;

И, может быть, любви к простым вещам.

Так бесконечно в суете земной

Привыкнув оставлять за домом дом,..

Ну, вот и всё! – сказать, взмахнуть рукой,

Затем платком и шляпою потом.

Я слово роковое под конец

На приручённом языке сказал

И слышал в звуках – как седой певец –

Восторженных потомков мадригал.

Ну, а теперь тебе пора уйти,

Язык мой верный, нет тебя нежней...

Мне: вновь искать сердечные пути,

Чертя узор на грубости камней.

***

V. Nabokov (1899-1977)

SOFTEST OF TONGUES

To many things I've said the word that cheats

the lips and leaves them parted (thus: prash-chai

which means «good-bye») — to furnished flats, to streets,

to milk-white letters melting in the sky;

to drab designs that habit seldom sees,

to novels interrupted by the din

of tunnels, annotated by quick trees,

abandoned with a squashed banana skin;

to a dim waiter in a dimmer town,

to cuts that healed and to a thumbless glove;

also to things of lyrical renown

perhaps more universal, such as love.

Thus life has been an endless line of land

receding endlessly.... And so that's that,

you say under your breath, and wave your hand,

and then your handkerchief, and then your hat.

To all these things I've said the fatal word,

using a tongue I had so tuned and tamed

that — like some ancient sonneteer — I heard

its echoes by posterity acclaimed.

But now thou too must go; just here we part,

softest of tongues, my true one, all my own....

And I am left to grope for heart and art

and start anew with clumsy tools of stone.

<21 октября 1941>; Уэлсли, Macc.

---

Поющие, Р.Л.Стивенсон (1850-1894)

О яйцах пташечка поёт

И вьёт гнездо в кустах;

Матрос поёт про дрейф и шкот

Для каравелл в морях.

 

Хор детский –  в Токио, Мадрид

Звенит чуть погодя;

Шарманки песенка скользит

По клавишам дождя.

***

Рабочие варианты:

1.

О яйцах пташечка поёт

И вьёт гнездо в кустах,

Моряк поёт про дрейф и шкот

Для каравелл в морях.

 

Поют детишки разных стран

И в городе любом;

Шарманцик крутит свой орган,

Поющий под дождём.

2.

О птенчиках поёт в кустах

Пичуга по утрам

Матрос поёт про трос в снастях,

Блуждая по морям.

 

В Японии – поёт дитя,

В Испании поют, –

Шарманку старую крутя,

Когда дожди польют.

***

Singing

Of speckled eggs the birdie sings;

And nests among the trees;

The sailor sings of ropes and things

In ships upon the seas.

 

The children sing in far Japan,

The children sing in Spain;

The organ with the organ man

Is singing in the rain.

---

Город у озера (Констанц), С.Цвейг

Немецкий город в сумеречной дали,

Чуть приукрашен строгий силуэт
Тонами нежной облачной вуали,

Что лишь июньский вечер дарит вслед.

 

В прибрежном парке музыка в беседках

И песня: разве ты забыл мотив?

Как полнит соком виноград на ветках,

Той старой песни медленный наплыв.

 

Заныло сердце, как в тоске по дому,

Хоть видит этот город в первый раз,

И в первый раз в печали по родному

Слезится город светом лунных страз.

(Из цикла Поездки, 1919)

 

 ***

Stadt am See (Konstanz), Stefan Zweig

Schon fern, in dämmernder Verschönung

Die ernste Linie einer deutschen Stadt,

Geschmiegt in Wolken von so zarter Tönung,

Wie sie allein der Juniabend hat.

 

Im Uferpark Musik aus dunklen Lauben,

Ein Lied: kennst du das alte Lied nicht mehr?

So lieb, so trüb wie Saft aus schweren Trauben

Ganz langsam quillt das Lied die Wellen her.

 

Da klingt dein Herz, als ob es Heimweh hätte,

Und sieht doch diese Stadt zum erstenmal,

Zum erstenmal die dunkle Silhouette,

Die schleiernd tränt im fahlen Mondenstrahl.

(Aus der Sammlung Fahrten, 1919)

---

Ночи на озере Комо, С.Цвейг

Звёздная россыпь ночей этих ясных

– Сердце с мятежным шагом твоим! –

Что ты с собою возьмёшь от прекрасных

Этих ночей в дальний путь, пилигрим?

 

Что ощущал ты, когда над краями

Чаши озёрной сверкнув серебром,

В сонных долинах разлившись лучами,

Звёздные блики дрожали кругом?

 

Можно ль затмить то, как ночь над холмами

Белого блеска касалась слегка,

Если луну оттеняли крылами

Чуть голубеющие облака?

 

Можно ль забыть, как цветы молчаливо,

В жарком молебне взлетевшие ввысь,

Звуками тихими неторопливо

В сердце взволнованном отозвались?

 

Можно ль без дрожи – спокойней бледнели

Тонкие ниточки тех жемчугов, –

Словно луна в этой тёмной купели,

В сон погрузиться, уйдя без следов?

 

Разве на память тебе не осталось

Туи роптание на берегу,

Как отвлекало хотя бы на малость

Все твои грёзы, печаль и тоску?

 

Может, лишь в песне, ветрами гонимой,

Нега слепая: вернуться назад,

Как в этой нежности невыразимой

Чувственно-мягкий, ночной аромат. 

(Из цикла Поездки, 1919)

***

Nächte am Comersee

Von diesen Nächten, den sternelichtklaren

– Herz mit deinem ruhlosen Schritt! –

Was nimmst du von diesen wunderbaren

Nächten auf deine Wege mit?

 

Was du empfandest, wenn rings in der Schale

Des Teiches das Silber überschwoll

Und tief bis in die ruhenden Tale

Ein Strom von zitternden Sternen quoll?

 

Kann das verschatten, wie über dem Hügel

Weiße Blende in Nacht verging,

Wenn sich bläulich der eilende Flügel

Einer Wolke dem Mond umhing?

 

Kann das verwehn, wie die schweigsamen stillen

Blumen, die ihr heißes Gebet

Über die kunstvollen Türen der Villen

An dein atmendes Herz geweht?

 

Kann das verzittern, wie – leiser und blasser,

Eine sinkende Perlenschnur –

Der Mondglanz über das Wiegen der Wasser

Hinrann ins Dunkel und ohne Spur?

 

Bleibt dir denn nichts vom Raunen der schwanken

Zypressen hart an dem Ufergang

Und dort von all den Träumergedanken,

Eine Runde lang, eine Stunde lang?

 

Vielleicht nur ein Vers vom Wiegen des Windes

Und blinde Sehnsucht zurück in die Zeit,

Wie Duft gelöst in ein wehendes lindes

Gefühl unsagbarer Zärtlichkeit.

(Aus der Sammlung Fahrten, 1919)

---

Должник

Давно просрочен вексель должника,

А чем платить – увы! Ещё б задатку.

Решил продать он старого быка,

Обрезав так, как нужно – для порядку.

 

Весь рынок вскоре облетела весть:

Не дорого, а качество что надо!

Даст молока побольше, чем всё стадо

Как не купить? Ещё такие есть?

 

Мораль: побольше веры бы народу –

Купи-продам, но лишь себе в угоду.

(из цикла По следам Эзопа)

---

Лисица и козёл

Пришлось лисице поневоле

В колодце время коротать.

А тут козёл, себе на горе,

Решил бородку искупать.

 

Лиса козлу: На дне почище.

Козёл – в колодец. Вот беда!

- Как выбираться, борода?

Что ж, помогу тебе, дружище.

 

Сначала я... – Мораль не зла:

Будь осмотрительней козла!

---

Вечер один, С.Цвейг

Вечер. Ему

С моим одиночеством быть одному.

 

Притихшие взгорья,

Неспящие домики между холмов,

Слышна ещё в звуках подворья

Одна мелодия робких псалмов.

 

Так сладко, желая хороших снов,

Молитвенно дети поют во тьму

И просят у Бога подспорья.

(Из цикла Поездки, 1919)

 

***

 

Abendallein

Mit meinem lastenden Einsamsein.

 

Da weht von den späten

Gehöften zwischen den Hügeln, die

Mit leisem Schritt in den Abend treten,

Noch eine schüchterne Melodie.

 

Und süß beklommen höre ich, wie

Kinder zu Gott in das Dunkel hinein

Um Schlaf und gütige Träume beten.

(Aus der Sammlung Fahrten, 1919)

---

Русская песня, В.Набоков (1899-1977)

Мечтаю о простых вещах:
Дорога лунная легка,
Звон колокольчиков и... Ах!
Тосклива песня ямщика;

И льётся в лунный свет она…
Но не закончится полёт
Тех нежных звуков, и луна
Певцу мелодию вернёт.

И, где б я ни был, об одном
Мечтаю, многое забыв:
Споёт мне память шепотком
Давно утраченный мотив.

***

V. Nabokov (1899-1977)
The russian song

I dream of simple tender things: 
a moonlit road and tinkling bells. 
Ah, drearly the coachboy sings, 
but sadness into beauty swells;

swells, and is lost in moonlight dim… 
the singer sighs, and then the moon 
full gently passes back to him 
the quivering, unfinished tune.

In distant lands, on hill and plain, 
thus do I dream, when nights are long, —
and memory gives back again 
the whisper of that long-lost song.

---

староновогоднее

Вот и старый Старый, новый Новый год!

С 31 гуляет наш народ,

Ест и пьёт, не просыхая

И всем здравия желая, –

И тринадцатое  снова достаёт…

 

Без усталости на лицах:

(Час настал опохмелиться?)

Эх, по-старому отметим Новый год!

Было время с лёгким паром

В теле-видели недаром –

И по темечку петух двенадцать бьёт.

 

Вновь шампанское в бокалах

И горит огонь в кристаллах

Голубее Голубого огонька –

Сколько сессия продлиться?

Всё равно. Пока не спится

Сядем на любимого конька:

 

Поболтать под заливное,

Сельдь под шубой, основное

Под,.. что скатерть-самобранка подала –

С пылу-ночи на дыбы нам

по иронии судьбины,

На экзамены… Ну, вот и все дела!

(1981)

 

***

А мы, как зимы, были крепкими,

Отважно на зачёты шли,

И полуночниками терпкими

Сдавали то, что знать могли.

Читали бегло, но внимательно

О том, что делалось в стране,

И нас любили альмаматерно,

А между парами в окне

К декану приглашали – в гости ли? –

И грозно ставили на вид,

Предупреждали и чихвостили

По одному, чтоб без обид.

За переливчатыми трелями

За годом год прошёл пяток,

А мы капризными апрелями

Бурлим ещё, как кипяток,

Не остывающе-горячие

И не забывшие те дни,

Полуслепые, полу-зрячие,

Но, слава Богу, не одни,

Хотя друзья давно покинули:

Кто за границей, кто в стране

Похожими стандартно – клину ли?

Журавушками в вышине? –

Из серых мышек стали бурыми

Ондатрами… а небосвод

Хрусталиком над днями хмурыми

Звенит про старый Новый год.

(2022)

---

Тихий остров (Бретань), С.Цвейг (1881-1942)

Колоколов звучанье

В шуме сельских ветров,

Скрываются очертанья

Башен среди облаков.

 

Ночь, море, две синие ленты

Вышиты золотом звёзд,

Скрыли фрагменты

Острова: в сини своих борозд.

Всё станет далью и

Тишью затона.

Ветры склона

Близки, смыкают уста мои.

 

Вдали, словно в царство теней,

Ускользающий свет бескровый

И бурых холмов, и морских огней,

Деревьев, что машут в порту листвой,

Колоколов над прибрежной водой.

Вот, я тоже готовый

В путь за ними, чтоб слиться с бедовой,

Грозной темнотой.

 (Из цикла Поездки, 1919)

***

Stille Insel (Bretagne)

Glocken über die Fluren

Hör ich vom Lande wehn

Und kann schon die Konturen

Der runden Türme nicht mehr sehn.

 

Die Nacht, das Meer, zwei blaue Bänder

Durchstickt mit Sternengold,

Haben die Ränder

Der Insel in ihre Falten gerollt.

Alles wird Ferne und

Sinkendes Schweigen.

Wortlos neigen

Die Winde sich nahe an meinen Mund.

 

Weit und wie ohne Wiederkehr

Scheint dies alles, das mir entgleitet,

Die braunen Hügel, das blinkende Meer,

Die Bäume, die winkend im Hafen stehn,

Die Glocken, die über die Wasser wehn.

Und ich bin schon bereitet

Ins Dunkel, das sich drohend verbreitet,

Mit ihnen zu gehen.

(Aus der Sammlung Fahrten, 1919)

---

повелась тобою, повелась

Повелась тобою, повелась
Ночи синева над белизною –
Будущего в прошлом ипостась
Нынешнему холоду ли, зною?
Под-стоящим в триединстве суть:
Благо, ум, душа в зеркальной мути –
Градусник зашкаленный и ртуть
В шариках, гремучая до жути.

Извелась тобою, извелась.
Эти берега и эти реки –
В душу втёрли цинковую мазь
Имяреки-люди-человеки.
С троекратным возгласом: Ура! –
В новеньком на старое потянет...
Будет вечер мудреней с утра,
Белладонной расцветёт в бурьяне?

Луноцвет бездонный, луноцвет
Полуночный, утомлённый, сонный –
Радости и боли паритет:
Мёд и яд подлунный, белладонный.
Так скажи, какая ипостась
В силе созидания основой?
Извелась тобою, повелась
На любовь и нелюбовь по-новой…

---

предновогоднее

В сугробах памяти, как сон

Пожухлых листьев без названий,

Листаю старенький альбом

Фотографических мечтаний,

Фотографических имён,

Фотографических желаний –

Читаю вновь за томом том...

 

Вот мир надёжный... перестройка...

Развал Союза и кругом

Гуляющая неустойка

И беспредел, разврат, содом...

Припомню 91-й:

Танк на Садовом...Белый дом...

Свобода мнимая... и нервы

На взводе в ожиданьи том...

А в 93-ем пули

На Красной Пресне вкривь и вкось...

И ветры перемен подули...

Дай Бог, чтоб вам не довелось!

 

***

Вот лес заснеженный. Твой белый конь

Не виден. Не слышен звон копыт.

Сугробы, валенки, огонь

Неровный и мороз звенит.

 

И вдруг откуда ни возьмись

Звон бубенцов и дыбом снег,

На тройке, как за вихрем в высь,

Несётся старый и на старт

Выходят непонятный век

И год в другом тысячелетье –

Ах, раж какой, какой азарт!

Но потерялся человек

Среди сплошного междуметья…

 

Сон. Голый лес и чёрный кот…

Мой белогривый конь седой,

С какой победой Новый год

Ты встретишь нынешней зимой?

 

***

 

А зимы стали тёплыми сейчас

И белый снег кружится в грёзах белых,

Лишь иногда для снежно-нежных фраз

Летят снежинки на аллею смелых

И тают на просоленной тропинке.

И лишь стихи ложатся без запинки

В сугробы; неприкаянной зимой.

А был мороз под пятьдесят, суровый,

И вспомнится мне 78-й,

Когда смотрели весело на Новый,

Как под химаром, юные глаза.

 

Под ненешние нравы и стезя

Предновогодняя. И ёлки наряжаем

На радость нам, но больше детворе.

И Тигр Бенгальский будет обожаем,

И под дождём – салюты во дворе…

 

Но, может быть, взгрустнув о той поре

Морозной и в заоблачности синей,

Занежатся снежинки в декабре

И на ресницах иней.

 

***

 

На тройке вороных коней

Промчались годы молодые,

Дни юности (взгрустнём) светлей,

Но нынешние – золотые,

Хоть волос нынче в седине –

И у блондинок серебрится –

И не мечтается во сне,

И не сдувается ресница

С ладони, чтобы загадать

Желание, одно простое:

Чтоб всем нам жить – не догорать,

Как свечки, перед аналоем.

 

***

 

Как дышится, живётся как

В России старикам сего деня? –

Дрожит в руках Российский флаг,

Но шепчут губы слово Родина!

И хоть живём не припеваючи,

Бодримся, греясь у огня,

Один следы находит заячьи,

Другой вот белого коня.

Карман набит или пустой,

Разграбили да пораспродали...

Нет, век сегодня золотой,

Когда вне века и поодали.

Стоим в церквах перед иконами

И молим: Боже, сохрани!

Не омрачи перед канонами

России белые огни!

 

***

В приснеженном убранстве ели

Блеск мишуры и блеск огней

И менестрели-свиристели

Несут дары и просьбы к ней:

 

Что не случилось пусть случится:

Удача постучится в дверь

И будет каждому Жар-птица

Среди побед, среди потерь…

 

Что потерялось пусть вернётся

Иголкой в сене на магнит:

И в нас, и в сердце инородца

Пусть незабвенностью хранит

 

Все наши веры и надежды,

И добродетель… Может, вновь

На пьедестал взойдёт, как прежде,

За доблесть ратную любовь!

 

Пусть доброе побольше значит

Среди земных покальных игр

И миг любви и миг удачи

Бенгальский приголубит тигр.

---

В булочной под Рождество, Рольф Цуковски (1947 г.р.)

В булочной под Рождество

Много вкусного всего,

Тесто с молочком

Рядом с дурачком -

Вот и получилось месиво -

В булочной под Рождество,

В булочной под Рождество.

 

Где рецепт, скажите, люди,

Для печенья, что мы любим,

Кто с рецептом в лес 

Исчез?

 

Ну, тогда придётся всё же

Без рецепта печь похоже,

Печку разожги,

Беги!

 

В булочной под Рождество

Много вкусного всего,

Тесто с молочком

Рядом с дурачком,

Вот и получилось месиво

В булочной под Рождество,

В булочной под Рождество.

 

Взять немного шоколадки,

Сахар с мёдом и цукатки,

И овсяный злак?

Всё так.

 

Масло в тесто положите

И, попробовав, месите,

И яйцо теперь –

Ой, в дверь.

 

В булочной под Рождество

Много вкусного всего,

Тесто с молочком

Рядом с дурачком,

Вот и получилось месиво

В булочной под Рождество,

В булочной под Рождество.

 

А теперь побольше места,

Разминать нам нужно тесто –

Грязь на пальцах чья?

Свинья!

 

Печенюшки – все по форме –

В печь поставили по норме,

Ждали, как смогли…

Сожгли.

 

В булочной под Рождество

Много вкусного всего,

Тесто с молочком

Рядом с дурачком,

Вот и получилось месиво

В булочной под Рождество,

В булочной под Рождество.

*** 

IN DER WEIHNACHTSBÄCKEREI, Rolf Zukowski

 

In der Weihnachtsbäckerei

Gibt es manche Leckerei

Zwischen Mehl und Milch

Macht so mancher Knilch

Eine riesengroße Kleckerei.

In der Weihnachtsbäckerei

In der Weihnachtsbäckerei

 

Wo ist das Rezept geblieben

Von den Plätzchen, die wir lieben?

Wer hat das Rezept

Verschleppt

 

Na, dann müssen wir es packen

Einfach frei nach Schnauze backen

Schmeißt den Ofen an

Und ran!

 

In der Weihnachtsbäckerei

Gibt es manche Leckerei

Zwischen Mehl und Milch

Macht so mancher Knilch

Eine riesengroße Kleckerei.

In der Weihnachtsbäckerei

In der Weihnachtsbäckerei

 

Brauchen wir nicht Schokolade,

Zucker, Honig und Succade

Und ein bischen Zimt?

Das stimmt.

 

Butter, Mehl und Milch verrühren

Zwischendurch einmal probieren

Und dann kommt das Ei

Vorbei.

 

In der Weihnachtsbäckerei

Gibt es manche Leckerei

Zwischen Mehl und Milch

Macht so mancher Knilch

Eine riesengroße Kleckerei.

In der Weihnachtsbäckerei

In der Weihnachtsbäckerei

 

Bitte mal zur Seite treten,

Denn wir brauchen Platz zum kneten

Sind die Finger rein?

Du Schwein!

 

Sind die Plätzchen, die wir stechen,

Erstmal auf den Ofenblechen,

Warten wir gespannt

Verbrannt.

 

In der Weihnachtsbäckerei

Gibt es manche Leckerei

Zwischen Mehl und Milch

Macht so mancher Knilch

Eine riesengroße Kleckerei.

In der Weihnachtsbäckerei

In der Weihnachtsbäckerei

 ***

Рольф Цуковски - популярный немецкий музыкант, композитор и продуцент, автор детских песен.

Полюбившуюся немецкой детворе песенку "В Булочной под Рождество" можно послушать здесь:

https://www.youtube.com/watch?v=IFZqDcFU4Ow

---

Парле с поджаркой пародийной

Парле с прожаркою пародий?

За чаркой с рисом на столе

Вам пародист Жюльен Амвродий

На сильвупле даст ксивупле.

 

Так о последствиях не думай:

Коль взял, так и дуди в дуду,

Блуждай овечкой рядом с пумой,

Но на словечки ни гу-гу.

 

Флейтиста пародируй громко,

Но заруби себе на ус:
Гусям китайским – для потомка –

Приятен утончённый вкус.

 

Гусь в яблоках, с подливкой паток –

Вкуснятина, но злобен гусь:

Когда к ловцу бежит взадпяток,

Так я боюсь, боюсь, боюсь.

 

Вот есть же в мире мандаринки,

Летают почтой в облаках,

Являют чудные картинки:

Что только вау,  ахиах.

 

Но мне бы к нашему барану,

Так созидать, как созерцать

Подобно ровному варану –

Хочу летать, летать, летать.

 

За хулиганство извиняюсь,

Смеяться над собой хочу

И каюсь, каюсь, каюсь, каюсь:

Овца волчком – молчком смолчу.

 

***

Когда летит всё в пух и прах:

Страхует не всегда Госстрах,

С короной царской на руках

Не застрахует и Медстрах.

***

Вакцина – это ВАК и ЦИ

НА: под язык в системе Си –

Паскали, Ньютоны и Генри

Без достаевских и о.херли.

***

Кооперация на вид

Похожа чем-то на ковид:

Объединяет нации

В повышенной прострации.

***

На ваш запрос: смеяться где?

Ответ пришёл: смеяться здесь –

Иллюзий фальшь, слова не те,

а смысл за буковками весь.

***

Стихи бывают пародийны –

Пародии в стихах стихийны;

Отважно буйствует народ,

Но вставит слово бегемот:

Гиппародист и там и сям

В рунете ищет инстаграм.

***

Морковь, почти как пастернак,

Росла, краснела, не желтела,

От соли-дарности иль так,

Сварившись в супе, порыжела.

***

Пародии порой как стоны:

Сквозь слёзы льётся смех в кальсоны.

---

Credo quia absurdum*

---

Корова, Р.Л.Стивенсон (1850-1894)

Люблю я добрую ко всем

Рыжуху в белых пятнах:

Она даёт мне взбитый крем,

С ним штрудель есть приятно.

 

Мыча, блуждает по лугам,

Но ей не заблудиться,

А свежий воздух - тут и там

И в лужицах водица.

 

Шумят ли ветры над землёй,

Дожди ли проливные,

Жуёт на травке луговой

Цветочки луговые.

 ***

The Cow

by Robert Louis Stevenson

 

The friendly cow, all red and white,

I love with all my heart:

She gives me cream with all her might,

To eat with apple tart.

 

She wanders lowing here and there,

 And yet she cannot stray,

All in the pleasant open air,

The pleasant light of day;

 

And blown by all the winds that pass

And wet with all the showers,

She walks among the meadow grass

And eats the meadow flowers.

(1885)

---

Указующий перст, Г.Гессе (1877-1962)

            Вильгельму Гундерту посвящается

 

Был мастер Джу-дши, как нам говорится,

Мягкосердечен, тих и очень скромен.

Ни в притчах, ни в словах – для ясновидца
Лишь в созерцанье был достойный омен,

Поскольку лжива слова суть.

Послушники иные, подмастерья

О смысле мира, высших благ

Судачили с восторгами доверья –

Он молчаливо продолжал свой путь:

Излишние слова – неверный знак.

Когда к нему пришли спросить о Будде,

О таинствах его, об именах;

Напыщенно-серьёзно, как о чуде,
О сказанном в древнейших письменах –

То не прервал молчанья старец,

Указывая кверху, поднял палец.

И в этом молчаливом наставленье

Красноречивее и строже всяких слов:

Мораль и гимн, и казнь, и просветленье,

и… истина. И каждый был готов

В истоки этих знаний окунуться –

Понять и содрогнуться, и проснуться.

 

***

Hermann Hesse: „Der erhobene Finger“

Für Wilhelm Gundert

Meister Djü-dschi war, wie man uns berichtet,
Von stiller, sanfter Art und so bescheiden,
Daß er auf Wort und Lehre ganz verzichtet,
Denn Wort ist Schein, und jeden Schein zu meiden
War er gewissenhaft bedacht.
Wo manche Schüler, Mönche und Novizen
Vom Sinn der Welt, vom höchsten Gut
In edler Rede und in Geistesblitzen
Gern sich ergingen, hielt er schweigend Wacht,
Vor jedem Überschwange auf der Hut.
Und wenn sie ihm mit ihren Fragen kamen,
Den eitlen wie den ernsten, nach dem Sinn
Der alten Schriften, nach den Buddha-Namen,
Nach der Erleuchtung, nach der Welt Beginn
Und Untergang, verblieb er schweigend,
Nur leise mit dem Finger aufwärts zeigend.
Und dieses Fingers stumm-beredtes Zeigen
Ward immer inniger und mahnender: es sprach,
Es lehrte, lobte, strafte, wies so eigen
Ins Herz der Welt und Wahrheit, daß hernach
So mancher Jünger dieses Fingers sachte
Hebung verstand, erbebte und erwachte.

(1961)

---

На китайский мотив, Г. Гессе (1877-1962)

С облаков опаловых несмело

Лунный луч высвечивает тени

По-кошачьи выгнутого тела

Мостика, бамбуковых растений.

 

По воде зеркальным отраженьем

Образы, взлелеянные нами,

Чудной тушью, чудным откровеньем

Уплывают с лунными огнями.

 

Там, под ивой – полотно поэта,

Он, хмельной, за чаркой водит кистью,

Восторгаясь лунной ночью, высь ту

Оттеняет в мягких красках света.

 

Пишет кисть в руках его мгновенно

Облака, луну и всё такое,

Что хмельной узрел попеременно,

Чтоб воспел он, чуткий, их ночное

Нежно-мимолётное свеченье,

Чтоб продлил им жизнь и вдохновенье.

 

И пребудет это всё нетленно.

 

***

 

Chinesisch

 

Mondlicht aus opalener Wolkenlücke

Zählt die spitzen Bambusschatten peinlich,

Malt der hohen Katzenbuckelbrücke

Spiegelbild aufs Wasser rund und reinlich.

 

Bilder sind es, die wir zärtlich lieben,

Auf der Welt und Nacht lichtlosem Grunde

Zaubrisch schwimmend, zaubrisch hingeschrieben,

Ausgelöscht schon von der nächsten Stunde.

 

Unterm Maulbeerbaum der trunkene Dichter,

Der den Pinsel wie den Becher meistert,

Schreibt der Mondnacht, die ihn hold begeistert,

Wehende Schatten auf und sanfte Lichter.

 

Seine raschen Pinselzüge schreiben

Mond und Wolken hin und all die Dinge,

Die dem Trunkenen vorübertreiben,

Daß er sie, die flüchtigen, besinge,

Daß er sie, der Zärtliche, erlebe,

Daß er ihnen Geist und Dauer gebe.

 

 

Und sie werden unvergänglich bleiben.

(1937)

 

Для интересующихся:

Оригинальный текст на стр.25 как и статью о Гессе и китайской лирике можно прочитать здесь:

 

http://www.xn--drjrgenweber-flb.de/Hesse%20und%20die%20chinesische%20Lyrik.pdf

---

Эксперты! Карл Краус (1874 – 1936)

Эксперты!

Растратят всё на этом свете
и продолжение в делах:
Слепые говорят о цвете,
Ну, а глухие о словах,

Вас танцам учит паралитик,

А шлюхи Богу воздавать –
Короче, всех способней критик
И может научить писать.

***

(Переработанный перевод согласно текста с глаголом verprassen)

Варианты с глаголом verpassen:

 

Видны изъяны по примете,
А продолженье в головах:
Слепые говорят о цвете,
Ну, а глухие – о словах.
Хромой даёт уроки танцев,
А шлюхи учат, как предать.
Зоил во всём сильней повстанцев –
И знает лучше, как писать.

Второй вариант 2-го четверостишия:

Научит танцам паралитик,

А шлюхи – Богу воздавать.

Во всём бескомпромиссный критик

Вас учит правильно писать.

 ***

Die Sachverständigen!

Dass du nicht merkst, woran man darbe,

verpasst man es in einem fort:

Die Blinden reden von der Farbe,

die Tauben reden von dem Wort;

die Lahmen lehren, wie man tanze,

die Huren, wie man Andacht treibt.

Kurz, Rezensenten gehn aufs Ganze

und können sagen, wie man schreibt.



***

 

АКРОСТИХ*

 

Разной свободы с тех пор, как создал Ты,
Единогласно спасают закон
Новые страны… на разные гвалты:
Ей – старой родины низкий поклон.
Грани, ответственность и рубикон –
А вот на деле спасают нас халты,**
Так же и праведные, как он…

 

***

 

* Карл Краус  

австрийский писатель, поэт, публицист, сатирик, драматург и издатель журнала Факел.

Акростих Крауса завершает цикл посвящений в акростихах. Это сатирическое стихотворение с аллюзией к Якобу Липповицу (издатель Нового Венского журнала) и Имре Бекеши (издатель Бульварной прессы в Вене).

Краус обвинял Липповица в плагиате и лицемерии. Липповиц принял лютеранство, отказавшись от иудейства; выступил с речью в защиту Соединенных Штатов Европы и открыто приветствовал театральную постановку в Вене (1921) скандального «Хоровода» Шницлера (1895-1896), спровоцировавшую выходки венского Союза антисемитов.

Бекеши – венгерский журналист, бежавший от преследований полиции по обвинениям в шантаже, вымогательстве и мошенничестве. Дальнейшая эмиграция во Францию и США.

 

**xалт - акроним: хитрый, алчный, лицемерный, тщедушный – по аналогии с английским акронимом H.A.L.T., который расшифровывают: hungry, angry, lonely, tired (голодный, злой, одинокий, уставший)

***

 

Akrostichon

Freiheit erstand uns, seit Du uns erstanden,

Es tagt, ein Retter wies den sichern Port.

Laß Dank Dir zollen, dank in allen Landen,

O nimm der alten Heimat Dankeswort!

Nie wankte Deine Treu', sie wirkte fort

In Taten, die befreit uns aus den Banden.

Es dankt die Treue Dir, der Pflichten Hort.

(Karl Kraus, 1930)

---

Из сборника "Сады", 2 (1924-1926), Р.М.Рильке

2.

Лампа вечерняя, преданный друг,

В сердце моём тебе места нет;

(Можно пропасть), только там, где юг,

Мягко струится к нему твой свет.

 

Школьная лампа, порою вдруг

Снова ты высветишь всё, что вокруг,

Чтец изумлённо в тебя глядит,

Книгу свою выпуская из рук.

 

(И в простоте твоей ангел горит.)

*** 

2.

Lampe du soir, ma calme confidente,

mon coeur n'est point par toi dévoilé;

(on s'y perdrait peut-être;) mais sa pente

du côté sud est doucement éclairée.

 

C'est encore toi, ô lampe d'étudiant,

qui veux que le liseur de temps en temps

s'arrête, étonné, et se d´range

sur son bouquin, te regardant.

 

(Et ta simplicité supprime un Ange.)

 

Aus: Vergers (1924/1925)

---

Из сборника "Сады"(1924-1926), Р.М.Рильке

1.

Сегодня слышится мне

Голос, как мой точь в точь,

В ангельских песнях в ночь

К чарующей тишине.

 

Взлетевшей наверх душе

Пути не нужны назад;

С кем нежно там и уже

Бесстрашно сольётся в лад?

 

*** 

1.

Ce soir mon coeur fait chanter

des anges qui se souviennent

Une voix, presque mienne,

par trop de silence tentée,

 

Monte et se décide

à ne plus revenir;

tendre et intrépide,

à quoi va-t-elle s'unir?

 

Aus: Vergers (1924/1925)

---

Там, где наш любимый край

                                   В.П.

Можно перепутать всё на свете,
Можно зелье выпить невзначай -
Только бы увидеть нам рассветы
Там, где наш родной любимый край!
Пусть окно в Европу прорубили -
Что с того, кто щедрым был на рубль -
Пригляделись, присмотрелись - взвыли.
Нам бы повторить отснятый дубль.
Нам опять бы старое кино,
Но по-новому и доброе, как прежде:
Стало бы и вымытым окно,
Мы бы - к вере новой и к надежде.
И с любовью бы, без суеты
Вдумались, очнулись и воскресли...
Где же вы, любимые цветы,
Где ромашки, васильки? Без если
Хочется сказать тебе: Встречай!
Выпьем вместе наш Иван(ов)-чай.

---

Пламя и лёд, из Р.Фроста

---

Фонарь из тьмы

Вот «едет поезд запоздалый»

И с ним пыхтит народ усталый –

Тук-перестук, стук-тук колёсный

И пересуд, как перекрёстный

Огонь на всех со всех сторон:

Долой царя! – Рабы на трон?! –

А впереди уже граница…

Что там в России, что творится?

И не в руках ещё синица,

И манят к небу журавли…

Водица льётся вновь и снова

В порожняки, да из пустого –

Жизнь не идиллия? – Не ново!

Но пастораль её основа:

Мы все корнями из земли.

Порожняком проходит поезд,

Хотя вагоны все полны

И туго стянуты сумы,

И пояс бражника тугой,

Стянувший рваные штаны –

Так что везём? – Фонарь из тьмы –

И, ларчик наш толкнув ногой:

А ну-ка, крышку приоткрой!

Пусть высветит твоё нутро,

Давай, раскалывайся, бро,

Показывай своё добро:

Один носок – а дырок две –

И, сапогом на образок:

Не место Богу в голове –

Яйцом, заваренным вкрутую,

С одной войны да на другую –

За Родину! – они и мы.

И разбежались от кормы

Они и мы.

И закружились по волнам

«сегодня здесь, а завтра там»,

И вот отсчёт по головам

На раз-два-три!

Делёж - кормёж - моё не трошь –

Ядрёною скакала вошь

И всюду «пли», и всюду  при-…

Готовьсь… на новые псалмы…

Потом опять война и мир:

Полно квартир – один сортир

И очередь за небом в рай:

Своё чужим не отдавай!

Но кто же смотрит в глубину?

Союз разрушили – создали

Из новенькой могучей стали:

И все под Гуччи, да в Версали.

 

И книги новые верстали,

И поминали сатану…

Историй вымученный бред

За что купили на обед?

И русский наш язык за что

Коверкают, язвя нелепо?

А дед и баба тянут репу,

Как рыбу дохлую, за хвост:

Ах, извращения какие –

Вам не подам своей руки я.

Ну, что делить в беседе с галкой,

Номадой  с бедною шпаргалкой?

Все выпрямятся в полный рост:

Во лбу – звезда, в душе – погост.

---

Не выразить, зачем она/ У.С.Лэндор (1775-1864)

Не выразить, зачем она

Сейчас серьёзной быть должна,

Ещё радушная вчера

Поникла головой не зря:

Сорвут её, но будут с ней

В потухшем отблеске очей

Фиалки с колкостью речей.

(1846)

 

***

I cannot tell, not I, why she

Awhile so gracious, now should be

So grave: I cannot tell you why

The violet hangs its head awry.

It shall be cull'd, it shall be worn,

In spite of every sign of scorn,

Dark look, and overhanging thorn.

1846

---

Безумец и Смерть, Гуго фон Гофмансталь (1874-1929), окончание

КЛАУДИО

Я не созрел. Так и оставь меня.

И глупо ныть не хочется мне боле,

А хочется обнять земное поле,

О жажда жить! – во мне кричит она.

Сильнее старых чар безмерный страх;

Позволь мне жить! За жизненный размах

Без сожалений горьких всё отдам

И сердцем прикиплю к земным вещам.

Увидишь ты:  мне вещи станут сбродом –

Людские станут дороги сердца,

Как с куклами, не обращусь с народом!

Ты подскажи, порадуй молодца –

Я погружусь и в радости, и в грусть –

Как верным быть и удержать весло?

Я выучу урок твой наизусть

В познании: что есть добро, что - зло.

И с оживленьем я приму все схемы!

В пути открыто повернусь я к люду

И взять и дать не вызовут проблемы,

И связывать и связанным я буду!

 

(видя непреклонное лицо смерти, с нарастающим страхом)

Поверь мне, наконец: я до сих пор

Не знал, как ненавидеть и любить,

Не понимал… да что там говорить,

Я письма покажу – Взгляни в упор:

Всё было показным в словах пустых!

 

(резко выдвигает ящик стола, достаёт пачку старых писем)

Всё в клятвах преданно любить да в плаче;

Ты думаешь: правдивы чувства в них? –

Не чувствовал – сказать не мог иначе!

 

(он швыряет письма ей в ноги так, что некоторые разлетаются по полу)

Ну, вот тебе, здесь вся любовь, похоже,

Везде лишь я да я, всегда по теме,

Подстроившись, в ответ любовной дрожи

Дрожал, смеясь над святостями всеми.

На! Вот! Здесь всё не то – прочти, изволь:

Где смысл, где ненависть, любовь, где боль?!

 

СМЕРТЬ

Глупец! Ах, ты глупец, дам наставленье

Тебе, как жизни воздавать почтенье.

Туда вон встань, смотри и рот закрой:

Учись, как страстно, с чувством остальные

И чтят, и любят уголки родные,

А ты трезвонишь, только звук пустой.

 

(Смерть пару раза проводит смычком по скрипке; так сказать, зовущие звуки. Она стоит возле двери в спальню на переднем плане, Клаудио слева у стены в полутьме. Из двери  справа выходит мать. Она не очень стара, на ней длинное, чёрное бархатное платье, чёрный бархатный чепец  с белым рюшем, обрамляющим лицо; в  её нежных, бледных пальцах белый носовой платок с кружевной отделкой по краям. Она тихо выходит из двери и беззвучно обходит комнату.)

 

МАТЬ

Как сладко дышится! Знакомый аромат

Лаванды, смешанный наполовину

С душком, навеянным от мертвечины,

Здесь вся юдоль моя земная, здесь:

Жизнь матери, ну, боли моей треть,

Часть мук моих и беспокойства часть.

Ну, что о том мужчина может знать?

 

(у комода)

Всё ещё острый у него конец?

Здесь сын виском ударился до крови,

Конечно, мал ещё был сорванец,

Бежал – не удержать… Окно! И снова

Я, как тогда, прислушиваюсь к ночи:

Слышны ль шаги и не было мне мочи,

Когда от страха не могла я спать,

Стояла здесь и час, и два, и три.

И начинало медленно светать…

Как часто… того не знал он никогда.

Да я и днём, принарядившись, часто

Была одна. Рука – цветы поила,

Пыль выбивала, до блеска натирала

Серебро… так день и тёк. Для головы

Занятий не было вот только: в ней

Кружились колесом в догадках мысли

Надежды тихой и в тревогах смутных –

Наверное, в том материнства святость.

И связана она глубинно с миром.

Но заболталась я, припомнив сладость

И боли прошлой жизни, и земной

Воздушный аромат. Нельзя остаться,

Пора мне уходить, пора…

 

(она скрывается за средней дверью)

 

КЛАУДИО

Мама!

 

СМЕРТЬ

Молчи!

 

Её ты не вернёшь.

 

КЛАУДИО

Ах, мам, вернись!

 

Позволь поцеловать тебя разок, -

Твои смиренно сжатые уста,

Но с лёгкой дрожью, словно бы упрёк –

Припасть к твоим ногам… Зови! Сюда

Верни её!  Зачем прогнала, Злыдня?!

Она хотела здесь быть. Аль не видно?

 

СМЕРТЬ

Не тронь моё. Твоим оно уж было.

 

КЛАУДИО

Ах! Лишён

Был чувств я! Совершенно! Обидно.

Когда ж я мог всем существом своим

Всю близость ощутить той очевидной

Её любви, божественно-святой

И с человечьей болью и тоской,

И страстностью…ужель тебе не стыдно?!

 

(Смерть, не обращая внимание на его жалобы, наигрывает мелодию одной старой народной песни. Медленно выходит девушка; на ней простенькое платье с текстурой в больших цветах, на ногах балеринки, перевязанные бантом; без головного убора)

 

ДЕВУШКА

Как всё прекрасно было. Вспомнишь ли?

Конечно, сильно огорчил тогда,

Так больно было мне, но утекли

Печали моей юные года.

Так редко были радостными дни

Но с толикой чудесною, как грёзы!

Вот под окном цветы, мои цветы,

Вот маленький расшатанный спинет

И шкаф, в котором письма все хранила

И все подарки, что дарил мне ты…

Всё, что – не смейся – сильно я любила,

Что говорило милыми устами!

Когда, жару сменив, сверкали грозы,

А мы стояли у окна – Ах, воздух,

Тот аромат деревьев под дождями! –

Всё умерло, срослось с полынью горькой,

В гробу с любовью нашей все они.

Прекрасны были. Только ты повинен,

Что так прекрасны были в прошлом дни

Потом меня ты бросил, как дитя

С цветочком, что сорвал, играть устал…

Бог мой! тебя не думала связать.

 

( небольшая пауза)

Когда же получила то письмо,

Последнее… хотела умереть.

Не потому, чтоб досадить тебе.

Хотела без истерики и плача

Прощальный написать тебе ответ.

Ну так, чтобы немного сожалел…

Слезу бы уронил, но слишком поздно…

Не написала ничего. Зачем?

Что знала я? Насколько ты любил

И сколько было в том сердечного,

Что так ты голову мою вскружил,

Мой бедный ум был так разгорячён,

Что я и днём блуждала, как во сне.

В неверности и к верности нет воли.

Не оживишь покойника слезой;

Не умирают от измен. Позднее,

Спустя года все в безутешном горе,

Смогла прилечь я, чтобы умереть,

Молясь: в твой смертный час с тобою быть.

Не для того, чтоб умер в муках, нет,

Но чтобы ты, как пригубив вино,

Прочувствовал бы тот букет цветов,

Хоть что-нибудь, забытого давно.

 

(она уходит. Клаудио закрывает ладонями лицо. Непосредственно после её ухода выходит мужчина. Он выглядит, соответствуя примерно возрасту Клаудио. На нём неопрятный, запылённый дорожный костюм. С левой стороны груди торчит по рукоятку воткнутый нож. Он остаётся стоять в центре сцены, повернувшись к Клаудио.)

 

МУЖЧИНА

Ты всё ещё живёшь, игрок безмерный?

Сарказм Горация волнует, как всегда,

Других не изумлявший никогда?

Твои слова прекрасные во мне –

И мой елей и ты его испей

В одном горшке – а я, похоже, крайний –

Ты говорил: напоминал я вещи,

Так сладостно дремавшие в тебе,

Как ветерок далёкой цели втайне.

О да, нежна твоя струна по ветру,

Амурный ветер создан для того,

Чтоб поиметь меня или другого.

Мы были давние друзья. Друзья ли?

Подло: болтали днями напролёт,

С подобными себе общались, с одной

И той же женщиной сношались. Подло:

По общему, как у царя с рабом –

Качалка, дом, собака, стол и плётка.

Дом развлечений одному, подвал –

Другому. Первый – в качалке, а второму,

Кто нёс, с плечом израненным, хоть вой.

Один спускает пса к кольцу попрыгать,

Другой (с кольцом) стоит и ждёт, как рыжик!...

Ты половину чувств души забрал,

Болезненно рождавшиеся перлы,

А наигравшись, всё спускал на ветер.

Пройдоха ты, со всяким спорым был.

Я, молча, с негодующей душой,

Скрипел зубами. Ты, не знавший стыд,

За всё хватался. И во мне с тех пор

Доверья не было, рассыпалось в пути.

Нам барышня однажды повстречалась

И так я ею сильно заболел:

Все чувства мои были на пределе,

Как у того, кто долго ищет цель…

Такую цель, сладчайшее томленье…

И дикий блеск и аромат, когда

Из тьмы глубокой видишь маяки…

И ты всё видел. Соблазнился ты!...

 Да потому, что мы во многом схожи.

Её величье строгое, усталость,

Несвойственная вроде молодым –

Ты, разве, позже так не говорил?

Ты, возбудился, впавший в искушенье!

Вскипел сильней, чем кровь в моих мозгах!

Пресытившись, её, как куклу, бросил

Унылым зрелищем к моим ногам,

Испорченной тобою, обнаженьем

Чудесной магии ужасно искажённой,

Без смысла в жизни; волосы живые

Повисли, как у мертвецов. Как ларву

Ты бросил мне на отвратительно

Обглоданных костях из футуризма,

Растлением прекрасной, дивной тайны.

За то тебя вконец возненавидел,

Как, впрочем, подсознательно – всегда.

И я ушёл.

Потом гнала меня судьба

На лезвие кинжала смерти горькой,

Что бросила меня в одну канаву,

Где разлагался медленно на вещи,

Непонятые никогда тобой.

Но трижды я тебя благословил.

Никем для всех был, все – никто тебе.

 

(он уходит)

 

КЛАУДИО

Да, так:  Я никому и мне никто.

 

(медленно приподнимаясь)

На сцене, как плохой комедиант  –

Дошёл до пункта, речь толкнул и прочь.

Ко всем он равнодушный и глухой,

Звук собственного голоса – ничто

И не волнуют голоса других:

Так шёл я по подмосткам жизни вдаль

Без ценностей земных и слаб точь в точь.

Но почему со мной так? Смерть, за что?

Должна мне показать жизнь настоящей,

Реальной, полной, а не вспышку снов

То с радостью, то с болью преходящей?

Ну, почему вот детские умы

Предрасположенней к материи высокой:

Там вещь земная, где и ареал, -

А вырастут – всё в памяти далёкой?

И почему нам скрипка не слышна,

Как призраков ты приглашаешь в ночь –

Которым тишину не превозмочь –

Рассыпавшихся где-то в подсознанье,

Не слышим мы их тихое стенанье?

Мне быть бы там, где слышен голос твой,

Не приглушенный мелочью пустой!

Я буду! Так сдержи свои слова,

Стань жизнью, Смерть, коль жизнь моя мертва!

Что мне с того, что обе не узнаю,

Что смертью я и жизнью называю?

Ты рассказала в часе наставлений

Намного больше, чем вся жизнь вместила,

Хочу совсем забыть слепые тени,

Познать, где твои раны и в чём сила.

 

(Он задумывается на какое-то мгновение)

Возможно, умирающего буйства

В смертельном страхе выплеснула кровь,

Но до сих пор не знал такого чувства,

Хорошего, объять земное вновь!

И если суждена мне смерть сейчас, –

Мой мозг впитал в себя урочный час;

Исчезнет жизнь, неся благую весть:

Я, умирая, чувствую: я есть.

Когда мечтаешь, чувства через край

Сон переполнят, в жажде пробуждая, –

Я пробудился в чувствах через край

От жизни сонной, в смерти оживая.

 

(он замертво падает к ногам Смерти)

 

Смерть ( качая головой, медленно уходит)

Как эти существа прелестны:

Нельзя истолковать – толкуют,

Читают то, что неизвестно,

А что запутано, то – в путы.

И в вечной тьме находят путь в приюты.

 

(она исчезает в средней двери, её слова стихают;

В комнате воцаряется тишина. В окно видно, как мимо проходит Смерть, играя на скрипке, за ней идёт Мать, следом за ней Девушка и вплотную рядом с ними некий призрак, похожий на Клаудио.)

---

Безумец и Смерть, Гуго фон Гофмансталь (1874-1929)

Безумец и смерть

(отрывок)

 

Действующие лица:

 

Смерть

Клаудио, дворянин

Его камердинер

Мать Клаудио

Возлюбленная Клаудио

Друг юности

 

(Дом Клаудио. Декорация 20-х годов 19 века.

Кабинет Клаудио в стиле ампир. На заднем плане слева и справа большие окна, в центре стеклянная дверь, ведущая на балкон, на нём видна деревянная подвесная лестница, ведущая в сад.  Слева белая двустворчатая дверь, справа – аналогичная дверь в спальню, прикрытая зеленой, бархатной портьерой. Слева у окна стоит письменный стол, перед ним удобный стул с подлокотниками и высокой спинкой.  У колонн стеклянные витрины с античными экспонатами. У стены справа комод  в готическом стиле, тёмного цвета, с инкрустацией; над ним древние музыкальные инструменты. Картина в почти чёрных затемнённых тонах, как у некоторых итальянских мастеров. Основной тон: светлые, почти белые обои с лепниной и позолотой.)

 

КЛАУДИО (один. Сидит у окна. Вечернее солнце)

Ну, вот уже последний горный блеск

Во влажности прогретого заката.

Венки лилейных облаков и плеск

Златой над тенью серого агата.

Так мастер древний в вышине бездонной

Рисует небо в облаках с Мадонной.

В индиго-облачных тенях на склоне

Наполненная тень далёких круч,

В зелёно-сером, приглушённом тоне

Сияет, угасая, солнца луч.

О, как близки они моей тоске,

Отшельники на дальнем косогоре,

Все их дары в протянутой руке

Смягчат усталость проблеском во взоре.

 

Чудесный ветер, озорной с утра

Бежит босой; склонившись над цветком,

Напоминает, что вставать пора –

И буйность пчёл, и страсть, и Бог кругом.

Даны всем естество и милость Бога,

Услышать счастье –напрягая слух? –

В желаниях по силе путь-дорога:

Да и в усталом теле – бодрый дух.

Теперь вот тонет шарик золотой

В зелёном море, дальнем из морей,

Прощальный свет зажёгся над листвой,

Мелькая в дымке, исчезая с ней,

Заполнит пляж, где города кипели,

А весь народ в объятиях наяд,

Качающих детишек в колыбели.

Народ хитёр и жадный до наград.

Скользят наяды в тишине залива,

Не расставаясь с килем кораблей,

Гнев остудят морской игриво – живо

Облегчат боль заблудших в мир скорбей.

В том суть и вижу и благословенье,

И всё тоскую: там-то даль виднее –

А пригляжусь поближе – просветленье:

Всё муторно, больнее и мрачнее.

 

По жизни, видно, и влачить истому:

Влечений нет, нет никогда и плача

По переулку этому и дому.

Искать иное – скучная задача.

 

(КЛАУДИО, стоя у окна)

Теперь они огни вот зажигают

В своих постылых узеньких стенах

И в сердце этот скучный мир впускают

С восторгом и слезами на глазах.

Сближает их друг с другом теплота,

Горюют все, когда один помрёт,

А станет кто-то жертвою вреда,

Так утешают…  ну, а я не тот,

Кому найти слова для утешенья.

Они откроют семь замков с любовью,

А мне не вскрыть замки без прегрешенья –

Боюсь испачкать пальцы свои кровью.

 

 

О жизни человечьей что я знаю?

А я каким-то боком приурочен,

Причастен к ней. Но, между прочим,

Всё лучше понимал и понимаю.

Не мне ли знать, небедному сатрапу:

Потери есть и в центре, есть и с краю.

Что толку брать – отдашь другому в лапу.

К примеру вот: что только не имел я,

Но разум был всегда и трезв и светел,

Я никогда не пил хмельного зелья,

И болью настоящей я не бредил.

Один в пути – рыдать? Да никогда!

Природа вдохновляет нас всегда,

И прежде, чем успел бы я вздохнуть,

Найдёт мой ум ярчайшие названья

Всему тому, что есть для порицанья.

Доверья нет – к другим и счастье в путь.

Так вот и скорбь! Изъедена, истёрта

В раздумьях, ОТгорела И ДОтла!

Прижать к груди? – Да и какого ж чёрта!

 

(испуганно)

Уже темно. И транс – не по часам.

Да, да: не время детским мелочам.

И спать пора и я совсем уставший.

 

(слуга вносит лампу и снова уходит)

Вот у меня и свет, меня снискавший.

Бедлам в кладовке и бездушный хлам

Я вижу снова. Помню, изумлённо

С дороги сбившись, я сюда, как в храм,

Бежал от всех, мечтал здесь упоённо.

 

(перед распятием)

К ногам твоим израненным, о Боже,

Припасть стремились многие, на пламя

Молясь Твоё,  Господень Крест возложен

И чудеса вознесены над нами.

Коль вместо жара лёд и тьма в сердцах,

Раскаянье приходит, стыд и страх.

 

(перед старинной картиной)

Джоконда, по причине свыше, ты

Божественно прекрасная на веки:

Загадочна улыбка и черты

Со вкусом терпко-сладким… твои веки

Под блеском грёз…  Так жизнь секреты эти

Раскрыла мне, попавшемуся в сети!

 

(отстраняясь. Перед комодом)

Вы, кубки, вы, чья свежесть ободка

Влекла к себе все жаждущие губы,

И вы, былые звуки-скалозубы –

В иных сердцах вам память глубока.

Отдал бы всё, чтоб к лучшей перемене

Мне с ними вместе оказаться в плене!

 

Работая по дереву, верстак

Запутал форму. Наглым стал ваш знак.

Вы – жабы, ангелы, грифоны, фавны,

Плоды фантазии, пернатые химеры,

Пугающе-пьянящие без меры.

А были некогда полны и чувств, и нег

Живые вещи – это было главным –

Из океана выплыли на брег

И вот на блюде, как икра кефалья.

Напрасно, да напрасно вас искал я.

Я вами увлечён был слишком сильно,

А вы– ну, как изменчивый кумир,

Меняли маски чувства изобильно,

Не обнажая сердце, жизнь и мир.

Роились вы – а я всегда был сир.

Неумолимы гарпии, жестоки,

Влекут их только свежие истоки…

 

Искуственное всё, всё оказалось пленом

Для мёртвых глаз, а им рассветы не видны

И ухо мёртвое не слышит о проблемном –

Вокруг меня и сплошь проклятия одни;

Не без ума совсем и не совсем с умом,

И горе – не беда, и радость – сухарём:

Живу – пока живу, календарём, как дни.

Ещё или уже наполовину пуст, –

Поймёшь, когда в телах живых раздастся хруст.

Не важен сам себе; всё, что меня томило,

Что было в радость мне - и не было и было.

Нет, будущая жизнь дана ещё взаймы

А пустота уже - прелюдия зимы.

 

Вот так в тоске, с любовными тенями

Я путался, по жизни пробиваясь,

Подспудно ждал, мол, встретится мне днями,

Но все плоды вкушал, не наслаждаясь.

К ней повернувшись, я смотрел на жизнь:

Для бега в ней нет пользы в быстроте

Отвага – звон пустой при споре, в ней

Нет боли неудач, удачи все не те;

Бессмысленный вопрос –  ответы не умней;

Так вот и сны неточностями полны,

Важны для счастья час, ветра и волны!

Не потрясён, мучительно умней,

И в гордости своей изнемогая,

Живу я в отлученьи, не стеная,

Здесь, в этих стенах, город мне видней.

Оставили в покое, понимая,

Что я обычнейший среди людей.

 

(входит слуга и ставит на стол тарелку с вишнями, хочет закрыть балконную дверь)

 

КЛАУДИО

Оставь открытой дверь… Что приключилось?

 

СЛУГА

Вы не поверите, наверно, Ваша милость

 

(говорит, как бы сам себе, со страхом)

Теперь в беседке спрятались они.

 

КЛАУДИО

Кто же?

 

СЛУГА

Пардон-с,  того не знаю я.

Толпится там кошмарное отребье.

 

КЛАУДИО

Нищих?

 

СЛУГА

Того не знаю я.

 

КЛАУДИО

Так и запри

Калитку  в сад, где переулок. Ступай,

И спать потом, а мне здесь не мешай.

 

СЛУГА

Мне потому и жутко так. В саду

Калитку накрепко закрыл я. Но…

 

КЛАУДИО

И?

 

СЛУГА

Теперь в саду уселись на скамью там,

Где Аполлон, что из песчаника, стоит.

И парочка в тени. Там, где фонтан.

На Сфинкс забрался кто-то и сидит.

Не видно кто, тис перед ним растёт.

 

КЛАУДИО

Мужчины?

 

СЛУГА

Несколько. Но есть и дамы,

Не нищенки, лишь в старомодном платье,

Как на гравюре медной. Мертвый взгляд

Не человечий, и с такою сватьей

Дороженька прямая только в ад,.

Как будто в пустоту, в тебя глядят.

И ни за что на свете, Ваша милость,

Не захотел бы я такую близость.

Дай Бог, исчезнут завтра утром ранним.

Я, с позволенья Вашего, сейчас

Запру парадную, да и замок

Водою освящённой окроплю.

Не видел никогда таких людей

И глаз таких у человека нет.

 

КЛАУДИО

Делай, что хочешь, и спокойной ночи!

(он некоторое время задумчиво ходит взад и вперёд. За сценой слышатся заунывные, щемящие душу звуки скрики, сначала отдалённо приглушённые, потом всё ближе и ближе и, наконец, отчётливо слышные, как если бы играли в соседней комнате.)

Мотив?

И странно к душе взывающий!

Ужель меня так человечий бред достал?

Возможно, звуки те не знал я даже

И скрипку человечью не слыхал…

 

(остановился, прислушиваясь и прислонясь к правой стене.)

В глубоком долгожданном оживленье

Нахлынула могучая волна

И в бесконечном словно сожаленье

Надежда бесконечная она –

В груди уставшей тихое томленье:

Любимая и мать… и жизнь одна

И в позабытых радостях и в горе –

Преображеньем светится до дна,

Волнует мысли набожно и в море

Младой поры швыряет жизнь меня:

 

Стоял я в блеске красоты нетленной.

Юнец. Весна. Мне думалось: взлечу

Над гранями извечными вселенной,

Тоске моей всё было по плечу!

И вновь походы, и восторг в объятьях!

Тогда светился иногда весь мир.

Звон колокольный, розы в алых платьях

И лучезарный, голубой эфир;

Какими были вещи все, живыми,

И было всё, как будто под рукой,

Как окрылён я был и вместе с ними

Был я звеном живым в цепи одной! 

Я ощущал волнующий мне душу

Поток любви, питающий сердца,

И, как прибой с волной бежит на сушу,

С мечтой моей останусь до конца. 

Звучи, мотив, ещё немного, ну!

И разволнуй душевно мою душу:

Пусть даст мне жизнь хоть искорку одну

И хоть чуть-чуть согреет меня в стужу:

Все тёплые огни, огонь к огню –

Такую песнь не перестану слушать!

Все эти старые, запутанные знанья

Исчезнут с грузом тяжким на плечах,

Поскольку в звуках этих первозданье:

Услышал я в тех детских голосах

Тот чистый звук далёкий, колокольный

Что пел о жизни так, как никогда,

Когда искал я смысл краеугольный

По формам: брать, принять, отдать и дар.

 

(почти неожиданно прекращается звучание мелодии)

Здесь, здесь замолк божественный мотив -

Разволновался я, себя забыв!

Открыл мне чудо-мир бездельника талант.

А он сейчас, поди, сбирает медяки –

Вечерний попрошайка-музыкант.

 

(у окна, справа)

Здесь нет его внизу. Какой же странный!

Где он? Взгляну-ка я в другом окне …

 

(Когда он подходит к двери справа, портьера тихо колышется и в дверях появляется Смерть, в руке смычок, скрипка висит на ремне. Она спокойно смотрит на Клаудио, который в ужасе отстраняется)

Как напугал ты, ужас безымянный!

Играл ты сам, раз скрипка на ремне.

Пришёл ко мне зачем, ты окаянный?

Чтоб дыбом волосы, и холод по спине?

Уйди! Да ты же смерть. Пошто ко мне?

Не страшно! Прочь! Для крика нету сил.

 

(опускаясь)

Меня не держат ноги, душно мне!

Уйди! Кто звал тебя? Да кто ж впустил?

 

СМЕРТЬ

Встань!  Я не ужас, не скелет – герой

Твоей же унаследованной веры –

Из рода Диониса и Венеры

Великий бог души перед тобой!

Когда ты летом на закат вечерний

Глядишь и видишь: пролетает лист,

Вдруг вздрогнешь, знай, что это друг твой верный

Повеял. И мечта и явь сплелись;

Когда в гармонии печаль и радость

И теплотой наполнилась душа

Когда и чудища тебе, как сладость,

И впустишь мир в себя и, не спеша,

Прочувствуешь и к ним в великом танце

Примкнёшь, тогда настал великий час

И всё вокруг увидишь в новом глянце,

Не содрогнувшись больше, как сейчас,

Поймёшь: к тебе я прикасаюсь той

Таинственною силою святой.

 

КЛАУДИО

Кончай. Приветствую, но есть сомненья

 

(с небольшой паузой)

Зачем пришла и эти треволненья?

 

СМЕРТЬ

Я прихожу, когда пришла пора!

 

КЛАУДИО

Заметь тогда: ко мне пришла ты зря!

Листы все перед тем, как воспарить

Высасывают полностью все соки.

Мне рановато: не успел пожить!

 

СМЕРТЬ

Тебе, как всем, в назначенные сроки!

 

КЛАУДИО

Как сорванный цветок на заливных лугах

Довольствуется там лишь тёмным зельем тризн,

Так по воде скользил я в молодых годах,

Я даже и не знал, что так зовётся жизнь.

Тогда… и я стоял у жизненных ворот,

Открытых  для чудес и сладостной тоски

В величественных грозах ярких непогод.

Сложилось всё иначе… и я попал в грозу

И освящён я был и было озаренье:

Свой крест я выбрал сам и сам его несу,

И не всегда мечты находят отраженье.

Заклятье надо мной висит и не покинет.

Я словно погребён и в сумречной тиши –

Застыли чувства все и сердце в половине –

Угрюм я и разбит до глубины души,

Всегда вокруг меня всё сплошь на тормозах;

И мне не удалось, проникнуть внутрь и в суть,

Я Бога не встречал. С волной морской в слезах

 Всё спорят с Богом те, кто ищет в жизни путь,

Пока Бог ниспошлёт на них благословенье.

СМЕРТЬ

Что всем дано, ты получил сполна

Земная жизнь – так по-земному жить.

Дух верный вам (связь эта всем дана)

Парит живой над мёртвыми вещами

В том хаосе, что создали вы сами.

Для вас миры связующая нить:

В саду бурьян и цветик должен быть.

Ужели первой связь тебе открыла?!

Быть связанным – связать: в развязке сила.

Стать храбрым не легко – в час душный, дикий,

Когда во сне стенания и крики.

Одним – усталость, неизбежность скуки,

Другим – тепло от жизни на поруки.
Но зреет всё, и попадёт мне в руки.

---

Солдат, Роберт Фрост (1874-1963)

---

Моя ноябрьская гостья, Роберт Фрост (1874-1963)

Когда со мной моя печаль,

Ей в радость нудные дожди,

Осенних красок пастораль

И неба хмурого эмаль,

И променады, и сады

 

Без звонких птичьих голосов.
Без устали ведёт рассказ

О прелестях пустых лугов;

За ней я повторить готов

Всё, что ей радостно для глаз:

 

Камвольный серенький наряд,

Тумана серебро - в кайму-,

Прощальной осени обряд.

Ты этой красоте не рад, –

Твердит печаль мне, – Почему?

 

Нет, не вчера я полюбил

Красу простых ноябрьских дней

Пока их снег не побелил,

Но что бы я ни говорил,

Песнь этих дней во славу ей.

 

(Из сборника Завещание мальчика, 1913)

 

***

My November Guest

 

My Sorrow, when she’s here with me,

 

Thinks these dark days of autumn rain

 

Are beautiful as days can be;

 

She loves the bare, the withered tree;

 

She walks the sodden pasture lane.

 

 

Her pleasure will not let me stay.

 

She talks and I am fain to list:

 

She’s glad the birds are gone away,

 

She’s glad her simple worsted grey

 

Is silver now with clinging mist.

 

 

The desolate, deserted trees,

 

The faded earth, the heavy sky,

 

The beauties she so truly sees,

 

She thinks I have no eye for these,

 

And vexes me for reason why.

 

 

Not yesterday I learned to know

 

The love of bare November days

 

Before the coming of the snow,

 

But it were vain to tell her so,

 

And they are better for her praise.

 

(From A Boy's Will, 1913)

---

Моей Леди, Эрнест К.Даусон(1867-1900)

Леди юная моя!

Ну, влюбись немного –

Скоро в разные края

Разведёт дорога.

 

Ангелочек милый мой!

Я любил, наверно,

Чересчур, да и с судьбой

Спорить непомерно.

 

Леди юная моя!

Горько мне немного –

Детство в дальние края

Уведёт дорога,

 

Рухнет замок на песке,

Кудри потемнеют -

Не гулять рука в руке,

Не любить нежнее!

 

Леди юная моя!

Подожди немного –

Скоро в разные края

Разведёт дорога.

***

Ad Domnulam Suam

 

Little lady of my heart !

Just a little longer,

Love me: we will pass and part,

Ere this love grow stronger.

 

I have loved thee, Child! too well,

To do aught but leave thee :

Nay! my lips should never tell

Any tale, to grieve thee.

 

Little lady of my heart !

Just a little longer,

I may love thee: we will part,

Ere my love grow stronger.

 

Soon thou leavest fairy-land;

Darker grow thy tresses;

Soon no more of hand in hand;

Soon no more caresses !

 

Little lady of my heart !

Just a little longer,

Be a child: then, we will part,

Ere this love grow stronger.

---

Поэту, Каунти Каллен (1903-1946)

Все свои мечты завернул в шелка,

В золотом ларце грёзы схоронил;

Там, где к ним прильнут губы мотылька,

Все свои мечты завернул в шелка;

Нелюба любовь; Не грызёт тоска

По тому, чей мир безотрадным был;

Все свои мечты завернул в шелка,

В золотом ларце грёзы схоронил.

(1925)

 ***

For a Poet

By Countee Cullen  

I have wrapped my dreams in a silken cloth,

And laid them away in a box of gold;

Where long will cling the lips of the moth,

I have wrapped my dreams in a silken cloth;

I hide no hate; I am not even wroth

Who found earth’s breath so keen and cold;

I have wrapped my dreams in a silken cloth,

And laid them away in a box of gold.

(1925)

---

Из последних стихов Р.М.Рильке

Маг

Он дух зовёт. Тот вздрогнул и стоит .

Что там? Другое всё, ему чужое

Явление. И в сущности глядит

Лицо, неподобающе большое.

 

Ох, чародей, держись, держись, держись!

Создай баланс. Стой на весах спокойно,

Чтоб содержимое не уносилось ввысь

И формы данной было бы достойно.

 

Вопрос решён. И выявлен союз.

Да, громче оклик отклика в протесте.

Но вот лицо, как мрак со страхом вместе.

И магу не под силу этот груз.

(февраль 1924)

  

Магия

В метаморфозах чудных благолепий

Такие узы: Чувствуй! и Поверь!

Страдаем мы: жар превратится в пепел.

Но всполыхнёт в искусстве прах потерь.

 

Здесь волшебство. Совсем простое слово

Волнующим возвысил чародей…

Воистину оно, как голубь, словно

Зовёт подругу в стае голубей.

 ***

Второй вариант:

Средь чудных превращений благолепий

Такие вымыслы-: Поверь!

От пламени останется лишь пепел,

Но всполыхнёт в искусстве прах потерь.

 

Здесь волшебство. Подвластно чудотворцу

Красоты возвышать в простых словах…

Как голубки, в открывшуюся створцу

Летят к голубкам, скрытым в небесах.

(август 1924)

***

 

Der Magier

Er ruft es an. Es schrickt zusamm und steht.

Was steht? Das Andre; alles, was nicht er ist,

wird Wesen. Und das ganze Wesen dreht

ein raschgemachtes Antlitz her, das mehr ist.

 

Oh Magier, halt aus, halt aus, halt aus!

Schaff Gleichgewicht. Steh ruhig auf der Waage,

damit sie einerseits dich und das Haus

und drüben jenes Angewachsne trage.

 

Entscheidung fällt. Die Bindung stellt sich her.

Er weiß, der Anruf überwog das Weigern.

Doch sein Gesicht, wie mit gedeckten Zeigern,

hat Mitternacht. Gebunden ist auch er.

 

Magie

Aus unbeschreiblicher Verwandlung stammen

solche Gebilde -: Fühl! und glaub!

Wir leidens oft: zu Asche werden Flammen;

doch, in der Kunst: zur Flamme wird der Staub.

 

Hier ist Magie. In das Bereich des Zaubers

scheint das gemeine Wort hinaufgestuft...

und ist doch wirklich wie der Ruf des Taubers,

der nach der unsichtbaren Taube ruft.

---

Р.М.Рильке, К Орфею (1 часть, сонет 1, 2, 3)

1.

Тут древо вознеслось. О воплощенье!

Орфей поёт! Высокий звук в ушах!

Всё смолкло. Но в затишьи c этим пеньем

Начало перемен держало шаг.

 

Из тихих нор выглядывали звери,

Прозрачным стал и расступился лес,

Бесхитростно уйдя в себя, и без

Боязни к откровениям поверил.

 

Все слушали. Брюзжанье, вопли, рык

Казались вздорными. Там, где едва ли

Была защита в хижинах укромных –

 

В пристанищах из вожделений тёмных

С подъездом, где трясущиеся сваи,-

Там ты для них звучащий храм воздвиг.

2.

Совсем девчонкой вышла из весны,

Cчастливых песен лиры, откровений

И с лёгкостью весенних дуновений

В мой слух вошла, предпочитая сны.

 

Заснула вот. И всё – её лишь сон.

Могучие деревья-исполины,

Та чувственная даль и те долины –

Всё то, чем раньше сам был восхищён.

 

Уснула с миром. Певчий бог, зачем

Отвергнул ты восторженность творенья?

Смотри: ты воскресил, не пробудив.

 

Где смерть её? Другой найдёшь мотив,

Пока не стихнет песнь преображенья?

Куда пойдёт?.. Девчонка же совсем...

3.

Бог может всё. Скажи, как, наконец,

За ним идти по узенькой полоске?

Двояка мысль его. На перекрёстке

Нет храма Апполона для сердец.

 

То пение, в котором преуспел, -

Не прокламация,  - в достигнутом немного.

Песнь – это жизнь. Как просто всё у Бога.

А что же с нами? Где же наш удел,

 

К нам повернёт ли землю Он и звёзды?

Не то, юнец, что любишь ты, порой

С уменьем петь отмеривая вёрсты.

 

Забудь, что пел. Исчезнет каждый метр.

Вся правда песни – это вздох другой.

Вздох ни о чём. Дыханье в Боге. Ветр.

***

An Orpheus, Teil 1 (1922)

1.

Da stieg ein Baum. O reine Übersteigung!

O Orpheus singt! O hoher Baum im Ohr!

Und alles schwieg. Doch selbst in der Verschweigung

ging neuer Anfang, Wink und Wandlung vor.

 

Tiere aus Stille drangen aus dem klaren

gelösten Wald von Lager und Genist;

und da ergab sich, daß sie nicht aus List

und nicht aus Angst in sich so leise waren,

 

sondern aus Hören. Brüllen, Schrei, Geröhr

schien klein in ihren Herzen. Und wo eben

kaum eine Hütte war, dies zu empfangen,

 

ein Unterschlupf aus dunkelstem Verlangen

mit einem Zugang, dessen Pfosten beben, -

da schufst du ihnen Tempel im Gehör.

2.

Und fast ein Mädchen wars und ging hervor

aus diesem einigen Glück von Sang und Leier

und glänzte klar durch ihre Frühlingsschleier

und machte sich ein Bett in meinem Ohr.

 

Und schlief in mir. Und alles war ihr Schlaf.

Die Bäume, die ich je bewundert, diese

fühlbare Ferne, die gefühlte Wiese

und jedes Staunen, das mich selbst betraf.

 

Sie schlief die Welt. Singender Gott, wie hast

du sie vollendet, daß sie nicht begehrte,

erst wach zu sein? Sieh, sie erstand und schlief.

 

Wo ist ihr Tod? O, wirst du dies Motiv

erfinden noch, eh sich dein Lied verzehrte? -

Wo sinkt sie hin aus mir? ... Ein Mädchen fast ...

3.

Ein Gott vermags. Wie aber, sag mir, soll

ein Mann ihm folgen durch die schmale Leier?

Sein Sinn ist Zwiespalt. An der Kreuzung zweier

Herzwege steht kein Tempel für Apoll.

 

Gesang, wie du ihn lehrst, ist nicht Begehr,

nicht Werbung um ein endlich noch Erreichtes;

Gesang ist Dasein. Für den Gott ein Leichtes.

Wann aber sind wir? Und wann wendet er

 

an unser Sein die Erde und die Sterne?

Dies ists nicht, Jüngling, Daß du liebst, wenn auch

die Stimme dann den Mund dir aufstößt, - lerne

 

vergessen, daß du aufsangst. Das verrinnt.

In Wahrheit singen, ist ein andrer Hauch.

Ein Hauch um nichts. Ein Wehn im Gott. Ein Wind.

---

Эмили Дикинсон (1830-1886), poem 1090/ I am afraid to own a body/

Боюсь я собственного Тела –

Боюсь я собственной Души–

Права – Правление проблемно –

Вне опций, властвуют мужи –

 

Двоякий Ранг – владеть поместьем

С правами Несведущего –

Великий князь в момент Бессмертья

И Бог, Предел всего.

 

Второй вариант:

Боюсь я собственного Тела –

Боюсь я собственной Души–

Соблазны – Собственность предельна –

Вне выбора владений нет –

 

Двойной Удел – союз усердья

На плечи Несведущего –

Великий князь в момент Бессмертья

И Бог, на Рубеже сего.

***  

I am afraid to own a Body —
I am afraid to own a Soul —
Profound — precarious Property —
Possession, not optional —

Double Estate — entailed at pleasure
Upon an unsuspecting Heir —
Duke in a moment of Deathlessness
And God, for a Frontier. 

---

Заповедное

Ночь, расплескался бесследно закат

В стёжках-дорожках – семейство утиных,

Гусь этот лебедь? И вот невпопад -

Тридевять царствий в рассказах рутинных.

 

Было ли – не было: слышу Тироль –

Дийори-дийори-дийориоли –

Были и тролли, и голый король,

Первая скрипка и скромные роли.

 

Было! Вплетается в кружево нить

И серебрится в жемчужинах неба –

Мне бы: воды родниковой испить…

Свежего воздуха… тёплого хлеба…

Мне молока бы, как в детстве, парного,

Маминых песен у дома родного.

---

Пролётное

Бой. Двенадцать. Ночь. Громкий вой ветров –

Чую – Чур меня! – с этой фразою

И за ней лечу на метле веков

Дерзкой – ведьмой? – голубоглазою.

 

Toggle dropdown – взлёт. Прутик есть в метле,

Ну, а лишнее просто выплюну –

Тьма пространства есть, темнота в земле –

Прихватить? - Уже! – Вот и вы в плену!

 

Здесь акцент и – ах! – перефрахт не в такт.

Всё избитое, в изувечиях.

Не ползком назад – захожу в контакт

К словесам

              в незнакомых

                                      наречиях.

И горит в ночи голубой костёр –

Не дубина в ручке, а палица.

И копьё копьём, и зубок востёр –

Лишь осиный рой больно жалится.

 

Сажи нет черней, да и кошки нет –

Знать, и блохи в дом мой не впущены.

Лес дремуч вокруг – только бьётся свет,

Не крадётся

                тропою 

                                   под кущею.

---

Импровизация на тему интерпретация

Два ворона клюют мои глаза.
Я - чучело на поле пониманья,
Понять ли запредельные старанья?
Что не скажи - всё божия роса.

Когда на небе вспыхнула звезда
И countdown начался по новой,
Подумалось: а доживёт до скорой?
Умрёт она, не досчитав до ста?

---

Во славу Будды/Гимн Будде, Р.М.Рильке (1908)

Сердце всех сердец, основ основа,

Сладостный миндаль приемлет тьму, -

Здесь твоя в пространстве супернова,

Плоть. Мир дому твоему.

 

Чувствуешь, как от всего далёк,

В бесконечной чаше пребывая.

Давит изнутри ядрёный сок,

Вытекает, брызгами сверкая,

 

Ибо твой пребудет на вершине

Солнечный круговорот.

Что в тебе началом ныне

Солнца все переживёт.

(Из сборника Новые стихотворения)

Второй вариант первой строфы:

Сердце всех сердец, основ основа,

Подсластив миндаль, приемля тьму, -

***

Buddha in der Glorie

 

Mitte aller Mitten, Kern der Kerne,

Mandel, die sich einschließt und versüßt, -

dieses Alles bis an alle Sterne

ist dein Fruchtfleisch. Sei gegrüßt.

 

 

Sieh, du fühlst, wie nichts mehr an dir hängt;

im Unendlichen ist deine Schale,

und dort steht der starke Saft und drängt.

Und von außen hilft ihm ein Gestrahle,

 

 

denn ganz oben werden deine Sonnen

voll und glühend umgedreht.

Doch in dir ist schon begonnen,

was die Sonnen übersteht.

---

Будда, Р.М. Рильке (1906)

Вот уже за дальней далью робкий

Странник видит безграничный свет,

Словно злато клали, каясь, стопкой

Грешники, хранившие секрет.

 

Подойдя поближе, истуканом

Смотрит на разлёт его бровей:

Не был августейший ни стаканом

Ни серьгами жён и матерей.

 

Если б кто-то смог сказать, какие

Вещи переплавлены, чтоб он,

Этот идол, в образы земные

 

Возвращался: молча выливаясь

Тихой желтизной в цветочный трон,

Как в себе, в пространство излучаясь.

(Из сборника Новые стихотворения)

***

Buddha

 

Schon von ferne fühlt der fremde scheue

Pilger, wie es golden von ihm träuft;

so als hätten Reiche voller Reue

ihre Heimlichkeiten aufgehäuft.

 

Aber näher kommend wird er irre

von der Hoheit dieser Augenbraun:

denn das sind nicht ihre Trinkgeschirre

und die Ohrgehänge ihrer Fraun.

 

Wüßte einer denn zu sagen, welche

Dinge eingeschmolzen wurden, um

dieses Bild auf diesem Blumenkelche

 

aufzurichten: stummer, ruhiggelber

als ein goldenes und rundherum

auch den Raum berührend wie sich selbst.

---

Будда, Р.М. Рильке (1905)

Он словно слушал. Тишина простора...

Мы внемлем и не слышим небосвод.

И он звезда. И, утаясь от взора,

Другие звёзды водят хоровод.

 

О, он – всё это! Нужно нам теперь,

Чтоб видел нас? Нужда его ли это?

Хоть на колени встань, не даст ответа,

Оставшись в глубине, как вялый зверь.

 

Поскольку сила, движущая нас

Подчас к нему, в нём вечно пребывает.

То, что узнаем мы, он забывает

И узнаёт он тайное сейчас.

***

Второй вариант:

Поскольку сила, движущая нас

Подчас к нему, в нём вечно пребывает.

То, что узнаем мы, он забывает

И знает он запретное сейчас.

(Из сборника Новые стихотворения)

***

Buddha

 

Als ob er horchte. Stille: eine Ferne...

Wir halten ein und hören sie nicht mehr.

Und er ist Stern. Und andre große Sterne,

die wir nicht sehen, stehen um ihn her.

 

O er ist alles. Wirklich, warten wir,

dass er uns sähe? Sollte er bedürfen?

Und wenn wir hier uns vor ihm niederwürfen,

er bliebe tief und träge wie ein Tier.

 

Dann das, was uns zu seinen Füßen reißt,

das kreist in ihm seit Millionen Jahren.

Er, der vergisst, was wir erfahren,

und der erfährt, was uns verweist.

(Aus der Sammlung Neue Gedichte)

---

Корона

Зимние вечера долгие, так мы вот частенько с друзьями соберёмся, за чайком конечно, и давай травить анекдоты, а ещё лучше про жили-были вспоминать.  Даже если не смешно, обхохочешься над вопросом, где смеяться. Так, глядишь, и весна не за горами.

Только вот где-то с февраля перестали собираться. Болезни новой боимся. Короной называется.  Мать честная, придумают же! Сняли с российской и на мудрую китайскую голову надели. Быстро умеют перекороновывать, правда?

И страшная ведь какая, болезнь-то эта, особенно для тех, кто уже в возрасте. Мол, пожили и хватит. Тут и так давление зашкаливает, а они страсти нагнетают.
А детям? Ну вот, как им объяснить, почему в магазин нельзя, в школу в „намордниках“? – Это мне моя пигалица пятилетняя на распираторную маску: почему ты намордник надел? Ну, показал  картинку, где на берегу водоема сидят Чарли и Снупи и смотрят вдаль...типа о королевстве заморском мечтают... Малыш говорит: Снупи, а я короны боюсь! Снупи в ответ: Так заглуши тогда Бексом*... 

А что делать? А она: так, пиво давай, мол.

Мало что ли, что цены из-за маскарада этого подскочили и на сдачу в аптеках дым с огнём? Сколько же пива-то потребуется, чтоб страх и её, и мой не то что б заглушить, а хоть горло промочить самую малость?

И как вот детям сказки потом да в поту о королях и принцессах читать? Почемучками же замучают хуже болезни этой.

 

Да уж, есть понятия такие, как ценности и переоценка, которая периодически осуществляется в ту или другую сторону... Хорошо, если в ту, а если по карману жахнет? Тут вот и так весеннее солнце, таак с утра в глаза бьёт, ослепнуть от красотищи можно. А если после пивка да сослепу, да не на те кусты? Бряк-бряк и больно! Так не только прав лишиться можно, а ещё и на третьи зубы не хватит. Вот и вспомнишь, как упоительны в России вечера, как хорошо идут на букву «О» дела.
Нет, Вы, конечно, ничего плохого не подумайте.

Ослепнуть-то мне не так страшно – поводырь есть. Не поверите, тоже Снупик! Пёс мой верный! Никогда не польстится на чужую кость. Со своей любимой, хоть и обглоданной косточкой останется. Я уж сколько раз пытался бросить подальше и далее, так нет ведь, всё равно найдёт и назад приволочёт в тапочку любимую.
А началось это у него сызмальства, как и у детей маленьких. Не добежит - и в тапок мне. Да так нахе...чит, столько - чит с туманами! С утра встанешь с болью головной, да ещё, не приведи Господи, не с той ноги в тапок. И нате Вам «здрасьте». Ну, мордой его, как водится...но сначала по головке ласково, потом против шёрстки да за загривок… Я человек добрый, незлопамятный. Отучил-таки Снупика. Шкодничать перестал, но зато на всю оставшуюся, видно, стала эта тапочка местом для хранения.

 

А тут вот на работе последняя капля досталась. Таможенником работаю, добро даю. Раздаю всем, как положено. Но попадаются же некоторые иностранцы!
Прошу вот одного такого, вежливо прошу, предоставить необходимые документы.

А он мне все что-то на своём бормочет, да еще и издевается:… nacher, nacher!

Я же не дурак, понимаю, что посылает. Да ещё от девичьих перлов, типа в объём « не впихуется» репу чешешь: куда идти-то, в систему пи или ху - икс с игреком складывать? И переводчица, может, и из вежливости, конечно, а всё «опосля-ми» переводит.

Ну и я тоже послал их, с их салями на чистейшем русском. А как иначе?

Ох, и разборок потом было, целый месяц выясняли достоверность документов, чтобы добро дать!

 

Пока вспоминал, забыл вот, что сказать-то хотел.

Какая уж там корона, в психушку бы не загреметь.

 

Не смешно? И правильно. Над чем смеяться-то? Капканы, неважо чьими руками, сами расставляем.

Была б моя воля, я бы китайскую стену повыше, поглубже да подлиннее сделал, чтобы ни один таракан китайский и в щёлочку не пролез. Нам чужого не надо.  На фиг нам эти короны всякие!

Берегите себя, будьте здоровы! И если день начнётся с улыбки, значит и жизнь продолжается!

*сорт пива

---

Прелюдия, Роберт Уильям Сервис

Про ритм и рифму говорят:

Немодный хлам.

Я не знаток, экспертов ряд

Не по зубам.

Но если пару разобьёшь,

Тогда развод.

Стих гордый, в заморочках сплошь-

Ну, кто ж прочтёт.

Слуга покорный. Роль моя:

Рифмую я.

Ох, чтоб строка, да не звеня –

Да чур меня!

И пусть слова сладки в стихах,

Почти с медком,

Доволен я, когда в руках

Был метроном.

Так музе-скромнице поклон

За мой почин;

Ей дифирамбы, песен звон

Простых мужчин.

Хоть ввек не буду с грустью врозь,

Таков приём -

Прошу: Прими или отбрось

Стишачий том.

 (Из книги Рождественские песни старого чудака, 1954)

***

Prelude

by Robert Service ( Book Carols of an Old Codger, 1954)

 

They say that rhyme and rhythm are

Outmoded now.

I do not know, for I am far

From high of brow.

But if the twain you take away,

Since basely bred,

Proud Poetry, I dare to say,

Would scarce be read.

With humble heart I thus define

My role in rhyme:

Oh may I never write a line

That does not chime.

And though a verse be nigh as sweet

As honey-comb,

To please me, let it have the beat

Of metronome.

So to my modest muse I give

A grateful pen;

Of lowliness I sing, who live

With lowly men.

And though I never cease to grieve

Poetic lack,

I do my best, - please take or leave

A Verseman's Pack.

---

Проснуться, чтобы улыбнуться, Роберт Уильям Сервис

Когда полощется в глазах

Янтарный, тёплый свет,

Роса искрится на цветах

И утру шлю привет;

Когда малиновки поют,

Гудит пчелиный рой –

Пусть молодым меня зовут,

Хоть я седой.

 

Но коль отрадный мир прогорк

И близок час последний,

Припомню детский свой восторг

Прыжка в цветник соседний;

И если с радостью опять

Не прокричу: ура! –

Пусть немощным зовут, мне, знать,

Уйти пора.

 

С улыбкой встать с утра позволь,

Пойти в блаженный сад,

Поскольку тяжела юдоль

Земная без наград.

И если истекает срок,

Господь, позволь мечтать,

Чтоб я, проснувшись, к Свету смог

С улыбкой встать.

***

II. Вариант первых 4-х строк второго куплета:

Но коль отрадный мир прогорк,

Последний близок час,

Как в детстве, вспомню свой восторг,

К цветам вприпрыжку мчась. 

(Из книги Рождественские песни старого чудака, 1954)

***

Awake To Smile

by Robert Service ( Book Carols of an Old Codger, 1954)

 

When I blink sunshine in my eyes

And hail the amber morn,

Before the rosy dew-drop dries

With sparkle on the thorn;

When boughs with robin rapture ring,

And bees hum in the may,--

Then call me young, with heart of Spring,

Though I be grey.

 

But when no more I know the joy

And urgence of that hour,

As like a happy-hearted boy

I leap to land aflower;

When gusto I no longer feel,

To gusto rouse with glad hooray,--

Then call me old and let me steal

From men away.

 

Let me awaken with a smile

And go to garden glee,

For there is such a little while

Of living left to me;

But when star-wist I frail away,

Lord, let the hope beguile

That to Ecstatic Light I may

Awake to smile.

---

Рассвет в Венеции, Стефан Цвейг

Рассвет колокольный. - По тёмным каналам

Стыдливо струится мерцающий свет,

Обводит  лучами по тайным лекалам

Загадочный города вечного след.

 

В серебряной дали светлеют лагуны

И звуками полнится небо вокруг. -

Верёвки в руках звонарей, словно струны,

Как будто бы день рвётся пылко из рук.

 

И вот первый всплеск золотого рассвета!

Как пух оторвавшийся от облаков,

Летит паутинками до парапета

И в звуках раскатистых колоколов

 

Заря, полыхает быстрее и ярче

Огнём, пожирающим сумрачный сплин,

И солнце над миром восходит и жарче,

Страстнее палит от вершин до вершин.

 

И нежится утро в сияющих вспышках,

В торжественном блеске растаяла мгла

И только сейчас затихают на вышках

Мятежно звонившие колокола.

(Из сборника Поездки)

 ***

Sonnenaufgang in Venedig

Erwachende Glocken. – In allen Kanälen

Flackt erst ein Schimmer, noch zitternd und matt,

Und aus dem träumenden Dunkel schälen

Sich schleiernd die Linien der ewigen Stadt.

 

Sanft füllt sich der Himmel mit Farben und Klängen,

Fernsilbern sind die Lagunen erhellt. –

Die Glöckner läuten mit brennenden Strängen,

Als rissen sie selbst den Tag in die Welt.

 

Und nun das erste flutende Dämmern!

Wie Flaum von schwebenden Wolken rollt,

Spannt sich von Turm zu Türmen das Hämmern

Der Glocken, ein Netz von bebendem Gold.

 

Und schneller und heller. Ganz ungeheuer

Bläht sich das Dämmern. – Da bauscht es und birst,

Und Sonne stürzt wie fressendes Feuer

Gierig sich weiter von First zu First.

 

Der Morgen taut nieder in goldenen Flocken,

Und alle Dächer sind Glorie und Glast.

Und nun erst halten die ruhlosen Glocken

Auf ihren strahlenden Türmen Rast.

(Aus der Sammlung Fahrten)

---

Поездки, Стефан Цвейг

Поездки

       „У пришлого две чужбины,

       а родины и нет.“/Грилпарцер

 

Ещё никто не дорог мне,

Нигде не ведаю покой,

Мне родина в любой стране,

Где гость я нынешней порой.

 

Брожу вот, голову склоня,

Как пыль, за колесом спеша,

Охотно сплю там, где меня

Не знает ни одна душа.

 

Как ветер, был бродягой я,

Гордясь беспамятством своим,
Что дома есть ещё друзья

И я, быть может, дорог им.

 

Прочь убегая в кругосвет,

Мечтающий забыл о том:

Не там нам лучше, где нас нет,

А где душа найдёт свой дом.

***

Fahrten

       Ein Wandrer, der zwei Fremden

       Und keine Heimat hat.

       (Grillparzer)

 

Noch immer hat kein liebes Band

Mich angeschmiegt an stillen Sinn,

Noch wird mir Heimat jedes Land,

Dem ich gerad zu Gaste bin.

 

Den hellen Straßen geh ich nach

Wie Staub, der nach den Rädern rennt,

Gern rastend unter einem Dach,

Wo nicht ein Herz das meine kennt.

 

Landfahrer ward ich mit dem Wind

Und des Gedenkens ganz entwöhnt,

Daß mir daheim noch Freunde sind,

Die ich mir einst als Glück ersehnt,

 

Ein Träumer in die runde Welt,

Der wegwärtswandernd schon vergißt,

Wohin der eigne Sinn ihn schnellt

Und wo sein Herz zu Hause ist.

(Aus der Sammlung  Fahrten)

---

Восходящий дым, С.Цвейг

В розовых мечтах под вечер

Прячется за домом дом,

Тёмным пеплом гасят печи

Уголёк за угольком.

 

Скроет всё ночное знамя,

Лишь над крышей дым дрожит,
Как на память, тихо пламя

Всё ещё дымит, дымит.

 

Струйка стихнувшего жара

Вьётся змейкой к небесам,

По следам земного пара

Примыкая к облакам

 

Белоснежной и прекрасной,

Невесомой; в тишине

Не спеша разлившись в ясной

Звёздной ночи вышине. –

 

Это ль смутное желанье,

Сущего глубинный смысл,

Что влекло моё сознанье,

Очищая, к звёздам в высь,

К свету изо тьмы кромешной,

Ни жаровней, ни золой,

Возвращало в жизнь безбрежной,

Набегающей волной?

***

Steigender Rauch

Träumerisch ins Abendwerden

Lehnt sich langsam Haus um Haus,

Asche dunkelt auf den Herden

Und löscht letztes Glühen aus.

 

Alles sinkt in Nacht zusammen,

Nur von stillen Dächern bebt

Noch ein Mahnen an die Flammen,

Rauch, der steil zur Höhe strebt.

 

Seiner Glut nicht mehr gehörend

Und von ihr doch hochgewellt,

Sich in seinem Flug verzehrend

Und schon Wolken beigesellt,

 

Eine weiße wunderbare

Schwebe ohne Schwergewicht,

Steigt er langsam in das klare

Ruhevolle Sternenlicht. –

 

Ist nicht, was ich dumpf begehrte,

Seines Wesens tiefster Sinn,

Daß ich mich in Gluten klärte

Und befreit zu Sternen hin,

 

Aus dem Dunkel in die Helle,

Schlacke nicht und nicht mehr Glut,

Heimwärts wehte in die Welle

Uferloser Lebensflut?

---

Поющая кровь, С.Цвейг

---

Облака, Стефан Цвейг

Лежу в траве. Изнеженно устал.

 

Язык молчанья. Жизненный покой.

В голубизне плывут над головой

 

Лишь облака, единственно живые,

Вплетая в мир виденья кружевные.

 

Лишь облака... легко летят в просторы

Как призрачные грёзы-вояжёры.

 

Так радостны, белы и невесомы,

Как я в плену у сладостной истомы.

 

На первом, где чисты мечта и суть,

отправятся мои желанья в путь,

 

Тебе, второму, чтобы пОлны чёлны

Вдаль уносили голубые волны,

 

Отдам воспоминанья! Цепи жмут.

Ты вряд ли, лебедь, чувствуешь хомут,

 

Касаясь мира белыми крылами

В полёте поднебесном над вещами.

 

А ты, приятель диамантных слёз,

Возьми мечты, промокшие насквозь!

 

Ты, тёмное, – забава для ветров,

влюблённых подневольных без оков, -

 

Моим страданием заполни груди

И укачай печаль! Там у запруды

 

Сияет вечер в тёмно-синем шёлке. –

Вы, облака в сверкающей светёлке,

 

Как скоры вы! Касаньем тёплых рук

Вас гонит ветр. И сердца лёгкий стук.

 

Всё, нестерпимо жгущее висок,

Сдувает ветр, как женский волосок.

 

О чём страдал? Я вижу облака,

С улыбкой мирной смотрят свысока.

 

Нет ничего... что мог бы пожелать.

Нет ничего... я в облаках опять.

***

Die Wolken

Vom Glanz des Mittags golden angeglüht

Lieg ich im Gras. Ich bin so wohlig müd.

 

Ein Schweigen flimmert. Warmen Atems ruht

Das Leben aus. Nur hoch in blauer Flut

 

Gehn Wolken hin, das einzig noch Bewegte

Der schwülen Welt, die sich zum Schlafe legte.

 

Gehn Wolken hin ... Ich seh die linden leisen

Gestalten leichtbeschwingt wie Träume reisen.

 

So weiß sind sie, so lächelnd aller Schwere,

Daß ich zutiefst so leises Glück begehre.

 

Du erste, träumerisch und mädchenzart,

Dir geb ich meine Sehnsucht auf die Fahrt,

 

Und dir, du zweite, mit den hellen schnellen

Armen dich stoßend durch die blauen Wellen,

 

Nimm die Erinnerung! Die kettet an

Die Welt mein Herz. Du weißer wilder Schwan

 

Schaust auch die Welt, doch deine Schwingen spüren

Die Dinge nicht, die sie im Flug berühren.

 

Und du mit dem demantenem Geleucht

Nimm diese Träume, noch von Tränen feucht!

 

Du Dunkle aber, wandernd ohne Ziel

Verliebten Winds unwilliges Gespiel,

 

Du nimm mein Leid an deine vollen Brüste

Und wieg es weiter! Ferne winkt die Küste

 

Des Abends schon wie dunkelblaue Seide. –

Ihr Wolken, weißes wehendes Geschmeide,

 

Wie rasch ihr geht! Mit lauen Händen streicht

Der Wind euch weiter. Und mein Herz wird leicht.

 

Was Unrast noch in meinem Blute war,

Weht weit im Wind wie loses Frauenhaar.

 

Was sehnte ich? Ich seh die Wolken wehn,

Ihr Lächeln friedsam auf mich niedersehn.

 

Nichts will ich mehr ... Der letzte Wunsch entglitt.

Nichts hält mich mehr ... Ich reise träumend mit.

---

Вопрос, Стефан Цвейг

Чтит вечер ночь кровавою зарёю,

Вопросом вечным душу истязая,

Поскольку, с днём покойным ускользая,

Летишь в миры, окутанные тьмою,

 

Ты - в холоде пространств, среди просветов

Молчащих звёзд, - взволнованным мерцаньем -

И чувствуешь, прислушавшись к мечтаньям,

Прилив неназываемых предметов.

 

Ты осязаешь: вот одна вещица,

Реальная в твоей руке пустой,-

В ней тьма дрожит и с нею единится

 

И каждая – сокровищница знаний

И ближе к берегу с волной очередной, -

Но путь есть всё, у истины нет граней.

=============

2 Вариант последнего терцета,

***

Die Frage
Der Abend, der sich in die Nacht verblutet,

Rührt deine Seele stets mit gleicher Frage,

Denn täglich wehst du mit dem toten Tage

Ins Dunkel weiter, das die Welt umflutet,

 

Bist eingefangen in dem stummen Ringe,

Ein flackernd Licht im kalten Sternenraume,

Und spürst nur, horchend aus verwirrtem Traume

Die nahe Flut der unnennbaren Dinge.

 

Nimmst du ein einzeln Ding aus deinem Leben

Und wiegst es prüfend in der hohlen Hand,

Du fühlst darin das große Dunkel beben,

 

Und jedes ist zu neuen Wundern Welle,

Und fast schon nahe jenem letzten Strand,

Doch Weg ist alles: keines ist die Schwelle.

---

Раскрепощение, Стефан Цвейг

Вещей единство, то, к чему причастный,

Нужду сулит, когда тебя осилит.

Лишь оторвавшись, взгляд его всевластный

Прочувствуешь, как снова тянет жилы.

И вот в ручьях твоей кипящей крови -
Зеркальный образ к образам вокруг,

Тебя коснётся - ощутишь покровы

И всё ты сам: деревья, ветер, луг,

Ты - даль и мир и нет ограничений

Твоей стезе в заоблачность творений,

Ты - музыка, чей изнутри покой,

Душевного безмолвия глубины;

И одиночество искринкой золотой

Возносится на звёздные вершины.

(Из сборника Лирический час)

***

Entkettung

Der Ring der Dinge, dem du eingesponnen,

Verarmt dich nur, wenn er dich ganz bewältigt.

Erst wenn du seiner nahen Kraft entronnen,

Fühlst du den Blick in dich verhundertfältigt,

Denn aus den Bächen deines Blutes steigen,

Die Bilder spiegelnd, die rings um dich sind,

Was dich betastet, war dir längst schon eigen,

Und alles bist du: Blüte, Baum und Wind,

Bist Feld und Welt, entgrenzt dem Rand des Raumes

Zu Weg und Wolke deines Schöpfertraumes,

Bist Melodie, die in sich selber ruht,

Traumhaft vertieft in ihr beseeltes Schweigen,

Und Einsamkeit ballt aus der dumpfen Glut

Die goldnen Funken, die zu Sternen steigen.

(Aus der Sammlung Sinnende Stunde)

---

Мечтательные дни, Стефан Цвейг

Дни былых воздушных замков –

О, как ты был окрылён,

Обрамляя мягкой рамкой

Зорьки ранней нежный сонм.

Почему опять томите,

Пролетая надо мной,

В грёзах вновь меня кружите

Завлекающей волной?

Или сны сподручней яви,

Думы сладкие милей?

Неужель, крыла расправив,
Вновь парить в цепочке дней?

 

Навевая грусть хмельную,

Тайны распалив огни –

Очарованным вслепую –

Окружают меня сны.

И я чувствую: томленья

Слабым делают меня –

Я в плену у сновиденья

Растерявшегося дня.

(из сборника Лирический час)

 ***

Verträumte Tage

Tage, die ich voll verträumte –

Oh, du von Erinnerung

Zart beschwingte, sanft umsäumte

Schar der frühen Dämmerung! –

 

Warum schwebt ihr wieder gleitend

Nahe an mein Leben hin,

Meine Stunden neu verleitend

Wolkig mit euch hinzuziehn?

 

Ist denn wirklich Traum das Leben,

Sinnen süßer als das Schaun?

Soll ich wieder mich dem Schweben

Eurer Schwingen anvertraun?

 

Dunkel sich zu Bildern bauschend

Kreisen mich die Träume ein,

Blind betörend, süß berauschend

Lockt ihr dämmernd Nahesein.

 

Und ich fühle: ein Ermatten

Macht mich ihrem Mahnen schwach;

Willenlos, ein dumpfer Schatten

Irrt mein Tag den Träumen nach.

(Aus der Sammlung Sinnende Stunde)

---

Лирический час, Стефан Цвейг

Смутным проблеском мелькают

Кадры юности твоей,

Память тенью где-то с краю,

Всё доступней и нежней.

 

Каждый час, ушедший в вечность,

Светит в очи, как живой.

Раньше не был близким Млечный

Путь, ведущий в твой покой.

 

И мечтаешь до предела –

Дамы... чтобы без потерь –

С грустью так покуда тело

Укачает колыбель.

***

Sinnende Stunde

In dem dunklen Spiel der Bilder

Spiegelst du dein Leben jung,

Und es scheint dir sanft und milder,

Schattend als Erinnerung.

 

All die Stunden, die ins Ferne

Einst vergingen, werden wach.

Nie begehrte nahe Sterne

Funkeln jäh in dein Gemach.

 

Taten träumst du an der Schwelle,

Frauen, die du nie ersiegt,

Bis der Wehmut weiche Welle

Dich in ihren Armen wiegt.

---

Два сонета Андреаса Грифиуса (1616-1664)

Andreas Gryphius

Tränen des Vaterlandes anno 1636/ Слёзы отечества

 

Теперь мы снова все, нет, больше – все в опале!

Народов дерзких тьма, бьёт дробью барабан,
В крови жиреет меч, грохочущий картан*

Припасы истребил и всё вокруг в развале.

 

И башни все в огне, собор в смердящей дали,
Смятение властей, разгромлен сильных стан,

Поруганная честь, безверия дурман -

Пожар и смерть сердцА и дух порасшатали.

 

По городским валам - пролитой крови сток,

И три шестерки лет уже речной поток

Затор от мертвецов неспешно пробивает.

 

Уж я молчу о том, что злей любой беды,

Свирепее чумы, и мора, и нужды,

Когда священность душ насильно отбирают.

* карта́н "осадное орудие", впервые картан, картаун, с эпохи Петра I; см. Смирнов 135. Первая форма – через польск. kartan, вторая – через нем. Kartaune из ит. соrtаnа "короткая пушка" или quartana; см. Карлович 287; Шульц–Баслер 1, 335./ Этимологический словарь русского языка/Макс Фасмер

 ***

Wir sind doch nunmehr gantz, ja mehr denn gantz verheeret!

Der frechen Völcker Schar, die rasende Posaun

Das vom Blutt fette Schwerdt, die donnernde Carthaun

Hat aller Schweiß und Fleiß und Vorrath auffgezehret.

 

Die Türme stehn in Glutt, die Kirch ist umgekehret.

Das Rathhauß ligt im Grauß, die Starcken sind zerhaun,

Die Jungfern sind geschänd’t, und wo wir hin nur schaun,

Ist Feuer, Pest, und Tod, der Hertz und Geist durchfähret.

 

Hir durch die Schantz und Stadt rinnt allzeit frisches Blutt.

Dreymal sind schon sechs Jahr, als unser Ströme Flutt,

Von Leichen fast verstopfft, sich langsam fort gedrungen,

 

Doch schweig ich noch von dem, was ärger als der Tod,

Was grimmer denn die Pest und Glutt und Hungersnoth,

Dass auch der Seelen Schatz so vielen abgezwungen.

=====================================

Es ist alles Eitel/ Всё тщетно

(1637)

Куда ни посмотри, одна тщета в округе,

Что создано вчера, сегодня сожжено.

Где пастушку играть со стадом суждено -

Сегодня стольный град, а завтра станет лугом,

 

То, что в цвету сейчас, растопчется разрухой

И превратится в прах так скоро – всё равно

Ни травам, ни камням жить вечно не дано.

Лишь счастье подмигнёт и вот грозит разлукой.

---

Брюгге, Стефан Цвейг (1881-1942)

Брюгге

I.

Днём всё обычно здесь. Слышны

На улицах крестьянские колодки,

А на базаре тешатся молодки.

 

Лишь повечерье призрачной луны

Печальные озвучивает нотки.

И колокол… Во тьме перегородки

 

Минувших дней вдруг оживают сны.

II.

Здесь словно дворцы все дома. Вечерами

Окутаны в тёмный, безрадостный шёлк.

Безлюдные улицы. Над площадями,

Как после гуляния вслед за гостями,

В ночи затерявшийся день умолк.

 

Давно заржавели ворота в хоромы,

Не ждущие больше приёма гостей,

На крышах церквей обветшалых проломы,

И шпили их тонут в тумане истомы,

Как в море тревожной печали своей.

А в нишах осколком темнеющих зданий,

К стене прижимаясь, колоссы встают,

Они истуканами тайных посланий

Тихонечко что-то из древних сказаний

Для грустно-задумчивых улиц поют.

III

Белеют облака в далёком

Краю нетронутой мечты,

Лишь в отраженьи синеоком

Близки, cкользнувши ненароком

По глади городской воды.

 

Как девушки, идя к вечерней,

И набожно и робко так.

За ними бы тропою верной

Через печаль и боли терний

Держать времён далёких шаг.

IV

Над тихим городом кружит вечерний мир

И солнце кровью золотой течёт в каналы,

Грусть, колоколенки седые взяв в визир,

Ведёт без слов и без дорог в свои анналы.

 

Чуть приглушённый, дивный звон колоколов

Тех дней, когда по всей стране торжествовали,

Живые улицы и город был готов

К турнирам праздничным – флажки в огне сверкали,

 

Те дни роскошные, сгоревшие дотла,

Как будто первая мечта в коротких шортах.

И Ave не поют… молчат колокола

И лишь дрожат они в трясущихся аккордах.

 

Развеет тёплый ветр последние тона,

Проулки повторят ошибочные звуки,

Запуганы дома, где лишь печаль одна,

Как малыши-слепцы, что без вождя безруки.

 

По глади тихих вод два лебедя плывут

И шепчет им прилив волною боязливой

О схимнице одной, скорбящей ныне тут,

И как была она царицею красивой.

***

Brügge

I.

Bei Tag ist alles hier Gewöhnlichkeit.

Die Straße klingt vom Holzschuhtritt der Bauern,

Vom Lärm der Weiber, die am Markte kauern.

 

Allein im milden Glanz der Abendzeit

Erwacht der alten Häuser leises Trauern.

Die Glocke mahnt ... Und in den dunkeln Mauern

 

Erstehn die Träume der Vergangenheit

Lind weht der Abendfriede in die stille Stadt,

Der Sonne goldnes Blut verströmt in den Kanälen,

Und eine Sehnsucht, die nicht Weg und Worte hat,

Beginnt nun von den grauen Türmen zu erzählen.

II.

Hier sind die Häuser wie alte Paläste,

Der Abend hüllt sie in traurigen Flor,

Die Straßen sind leer wie nach einem Feste,

Wenn sich der Schwarm frohlärmender Gäste

Schon fern in die schweigende Nacht verlor.

 

Die prunkenden Tore mit rostigen Klinken

Sind längst nicht mehr zum Empfang bereit,

Verstaubt und verwittert die Kirchturmzinken,

Die in den Nebel träumend versinken

Wie in das Meer ihrer Traurigkeit.

 

Und in den Nischen an dunkelnden Wänden,

Da lehnen Gestalten aus bröckelndem Stein,

Und reglos, in heimlichen Wortespenden

Sprechen sie leise die alten Legenden

In die tiefe Schwermut der Straßen hinein ...

 Die alten Glocken singen dumpf und wunderbar

Von Tagen, da ihr Jubelruf das Land umspannte,

Des Lebens Glanz tief unten in den Straßen war

Und fackelfroh das Wimpelspiel des Hafens brannte,

 

Von reichen Tagen wundersam und längst verglüht

Und die wie erster Kindertraum so fern geworden.

Das Ave schweigt ... Und langsam stirbt der Glocken Lied

Und zittert aus in leise bebenden Akkorden.

 

Die letzten Töne nimmt ein lauer Abendwind,

Und einsam irrt der Nachhall in die toten Gassen,

Die alle schweigsam und ganz schmerzverschüchtert sind,

Ein blindes Kind, das jäh die Führerhand verlassen. –

 

Durchs stille Wasser streift ein wildes Schwanenpaar,

Und leise raunt die Flut, die schwingensacht erschauert,

Von einer schönen Frau, die Königin einst war

Und nun im dunklen Nonnenkleide einsam trauert ...

---

Дафна в летнем солнцестоянии, из Э.Ланггессер

Дафна в летнем солнцестоянии

 I. Чтобы защитить тебя

Будет гонимой спасенье

От мрачноватых страстей?

Под ноги ей в оцепленье

Сыплет он как утешенье

Маковый цвет и репей.

 

Разгорячась, попадает

В сад деревенский она,

Рот львиный зев закрывает,

Ах! И, как будто питайя,

В цвете фасоль смущена.

 

В немилосердном изломе

Яблонек пышная грудь,

Спорой Деметре знакома

Завязей синих истома

И вожделения суть.

 

Отворены ещё двери?

Есть ли там крыльям размах?

Здесь, между стоном и верой,

В преображении сферой

Год замедляет свой шаг.

 

И, как горох разрождаясь

В позолоченных стручках,

Ярко и нежно сверкая,

Катятся дни, исчезая

В летних горячих руках.

============

Второй вариант второй строфы:

Разгорячась, попадает

В сад деревенский она,

Рот львиный зев закрывает,

Ах! Как драконы пылая,

В цвете фасоль смущена.

=====================

 II. Иоанн его имя

Темного покрова

Избежав едва,

Слышатся ей снова

Крики торжества –

Как с пыльцою мирной –

Блеск со всех сторон –

К синеве эфирной

Взвился махаон.

Ясные сапфиры
В волосах невест,

Медные порфиры –

Старику окрест,

Жившему в пшенице,

О, Мельхиседек –

Удался девице
к превращеньям бег.

Там, где быль и небыль

И добро и зло,

Он, как птица в небе,

Спрятал под крыло –

Он, её спасая,

В апогее сил

Бога ослепляя

Парой лёгких крыл.

III. И будет радость тебе

Трижды был отвергнут ею,

В сердце Дафны крик,

Но, как розы заалеют,

Все бесполые жалеют

Безоковный миг.

 

Ночь тиха, в покоях прах –

Троекратный крах.

 

Вдруг в покоях задрожало,

Услыхал Творец,

Время торжества настало:

Оживляя жизнь, вступало

Эхом во дворец.

 

И в покоях свергнут прах

Этим Ах! Ах! Ах!

 

Стон ли нёс те крылья птичьи

Или крылья стон?

В этом слове всё в наличьи:

Были стон и крылья птичьи,

Был и Аполлон.

 

И мечта в его глазах,

И в покоях прах.

***

Daphne an der Sommerwende

I. Ut eruam te

Wird die Verfolgte sich retten

vor seiner düsteren Brunst?

Ihre Gelenke zu ketten,

wirft er ihr Erdrauch und Kletten

zu als ein Zeichen der Gunst.

 

Glühend, erreicht sie des flachen,

ländlichen Gartens Geviert,

Löwenmaul sperrt seinen Rachen,

ach, und wie feurige Drachen

blühen die Bohnen verwirrt.

 

Mitleidlos wölben die lauen

Frühsommeräpfel die Brust,

schließt ihre Finger, die schlauen,

Demeter schnell um der blauen

Kapseln betäubende Lust.

 

Ist eine Zuflucht noch offen?

Lodern dort Fittiche auf?

Da, zwischen Seufzen und Hoffen,

hemmt, von Verwandlung betroffen,

plötzlich das Jahr seinen Lauf,

 

Und wie sich Erbsen entbinden

jäh von der goldgrünen Wand,

perlen im Anschlag die linden

Tage und rollen und schwinden

kühl durch des Hochsommers Hand.

II. Joanes est nomen eius

Dunkler Glut entzogen,

war sie kaum vorbei,

als, zurückgeflogen,

kam ein Jubelschrei -

als bestäubte Schwingen

blitzten in dem Glanz,

sich zu Ätherringen

hob der Schwalbenschwanz –

 

Als in helle Haare,

hüllte sich der Mais,

kupferne Talare

rauschten um den Greis,

der im Weizen wohnte,

o Melchisedek -

als mit Wandlung lohnte

der Verfolgten Schreck.

 

Zwischen Tor und Riegel,

Fülle und Zunicht

er, dem Vogelflügel

rahmten das Gesicht -

er, der sie gewendet

mitten in dem Jahr

und Apoll geblendet

mit dem Flügelpaar.

III. Et erit gaudium tibi

Dreimal von ihr ausgestoßen,

füllte Daphnes Schrei

bis zum Rande alle Rosen,

und im Bild der pollenlosen

ward Natur erst frei.

 

Leise in dem Staubgemach

scholl es dreimal nach.

 

Und das Staubgemach erbebte

wie der Schöpfung Ohr,

als der Jubelschrei entschwebte,

denn was hauchend ihn belebte,

trat als Echo vor.

 

Niederfiel das Staubgemach

in dem Ach! Ach! Ach!

 

Trug der Hauch die Vogelschwinge

oder sie den Hauch?

Mit dem Wort im gleichen Ringe

waren Hauch und Vogelschwinge

und Apollo auch.

 

Träumend sann er nach

ihm im Staubgemach.

---

Святая, Стефан Малларме

В окне сквозь сумеречный свет

Старинный видится сандал,

Который раньше в блеске флейт,

Иль скрипок золотом сверкал.

 

Вот проявляются из тьмы

Псалтырь и бледный лик Святой,

Воспевшей некогда псалмы

С их величавой красотой.

 

Священный дар на витраже:

Как богоносный Херувим

До арфы нежно, как к душе,

Дотронулся крылом своим.

 

Сандала нет, нет старых книг,

Над оперением струны –

Уравновешенности миг

И музыкантша тишины.

 

Sainte

A la fenêtre recélant

Le santal vieux qui se dédore

De sa viole étincelant

Jadis avec flûte ou mandore.

 

Est la Sainte pâle, étalant

Le livre vieux qui se déplie

Du Magnificat ruisselant

Jadis selon vêpre et complie:

 

A ce vitrage d'ostensoir

Que frôle une harpe par l'Ange

Formée avec son vol du soir

Pour la délicate phalange

 

Du doigt que, sans le vieux santal

Ni le vieux livre, elle balance

Sur le plumage instrumental,

Musicienne du silence.

 

***

Стихотворение « Святая», написанное в 1865 и опубликованное только 1883 году поэт посвятил крёстной матери своей дочери. Крёстную звали, также как и святую покровительницу церковной музыки, Сесилия/Цицилия.

---

Посвящение, Стефан Малларме (1842-1898)

В могильной тишине шелками смерть
Напомнит больше, чем предмет простой.

Когда столпом не устоять одной,

Под натиском ослабнув, рухнет жердь.

Триумф заклятий, древних знаков твердь –

Накал страстей и к радости благой

Ещё летит блаженство над тоской –

Пустите вниз! Их лучше запереть.

И смех, и шум, и ненависть пока
Не освящён родившийся кумир

Святым елеем. Златом в облака 
Призыв фанфар – пергаменты без сил:

Бог Рихард Вагнер, льющийся в века

Чернилами рыдающих Сибилл.

 

***

Hommage/ Stéphane MALLARME   (1842-1898)

 

Le silence déjà funèbre d’une

 

Dispose plus qu'un  pli  seul  sur le mobilier

 

Que doit  un tassement  du principal pilier

 

Précipiter avec le manque de mémoire.

Notre si vieil ébat  triomphal  du grimoire,

 

Hiéroglyphes dont s'exalte le millier

 

A propager  de  l'aile  un frisson familier!

 

Enfouissez -le-moi plutôt  dans une armoire.

 

 

Du souriant fracas originel haï

 

Entre elles de clartés maîtresses  a  jailli

Jusque vers  un parvis  né pour leur  simulacre,

 

Trompettes tout haut d'or pâmé sur les vélins

 

Le dieu  Richard Wagner irradiant un sacre

 

Mal tu par l'encre  même en sanglots sibyllins.

---

Наболевшее

Замолчали бы лучше той summa summarum провидцы,

Сапожищем поправшие совесть поэта и честь!

Возвращаются с юга домой перелётные птицы,

А Россия останется прежней, такою, как есть.

 

Отдавали последнюю корку российские люди,

Поднимали окраины, верили: злато пшениц

Никогда не заглушат червиво-сорнячные блудни,

Прораставшие оком незрячим заморских гробниц.

 

Тишину нарушают не крики – привычные взрывы,

В кровь разбитый кулак о фарфоровость глиняных скул –

Над осколками мельниц попутного ветра порывы

И подправленный временем чей-то просиженный стул.

 

Разомлевшие в грёзах, растленные сказочным веком,

Впопыхах собираясь по трупам в Европу войти –

Нет, не тварью господней – вершится подел человеком –

Не прообразом божьим – самим по себе на пути.

 

А иначе зачем заключают в объятия войны?

И скрипит на обломках любви поэтический мир...

Мы духовного прошлого в будущем вряд ли достойны,

Если нам по душе козлоногий, хвостатый Сатир,

 

Прикрываясь святынью по строкам, под строками скачет –

Недостойно-достойных оваций срываемый куш –

"Кто там вещий Олег?" Ярославна в безудержном плаче:

"А история как же?!" - Наверное, сущая чушь.

 

По реке, заболоченным берегом или по топям

Разбрелись Православьем помазанные гусляры –

На крови ли в крови, словно грязное, прошлое топим.

Нет, не лекари-дятлы – по дереву бьют топоры.

---

Крымские напевы

Дорога вела из степей через горы:

Скалистых утесов капризная тень

Бросала на море нечаянно взоры –

Румянясь смущался таврический день.

А воздух пьянил ароматом медовых

И нежно вздыхала в садах лакфиоль –

Для нашей разлуки ещё не готовых –

Но к радости льнул полудрёмный бемоль.

 

Тимьян из слезинок, в безумстве Агава

Легендой ли, вещим ли, сбывшимся сном

Мелькали как будто – то слева, то справа:

И странно и больно; и где же их дом?

 

Chersones и Корсунь – оскал Чатыр Дага,

Седой Византии далёкий закат,

Российской империи веянье флага

Под песни вечернии крымских цикад.

 

Воистину: всё преходящее мнимо,

Единственной правдою – мощь да калым…

Но как осязаемо-невозмутимо

Всё то, что с тобой и в тебе, странник Крым!

 

***

 

Яхта тихо выходит в открытое море:

Синь морская в ногах, а в руках - облака!

Черноморские волны в безбрежном просторе

Друг за дружку волнуются. Издалека

 

Свежий ластится бриз, обнимая прохладой

Чужестранку. За белой красавицей вслед

Песнь романтики трепетно-ласковой Ладой

Вдаль уносит сомнения-тяготы лет.

 

Берега за кормой, расставанье согрейте! -

Новой встречей, возможно, порадуют чат

Или свечи небес затонувших на рейде

Кораблей, где чуть слышно бакштаги бренчат.

 

Рассыпаются звёзды улыбкой вселенной ,

Полумесяц взобрался на гребень волны

Отраженьем зеркальным, а мысль – откровенной –

В глубь морскую уносит желаний челны...

 

Перелив, перезвон – и влюблённым дыханьем

Ты вкушаешь единственно данный момент –

Фосфоричность волны наших тел прикасаньем:

Ты – частичка, вселенской души элемент.

 

Море нежно в свои заключает объятья.

Так спокойно... и сердце уже не штормит...

Чародейкой морскою хотела бы стать я -

Задержать, сохранить этот  сказочный миг!

(Севастополь, август 2011)

---

Римские элегии 24, И.В.фон Гёте

Римские элегии

24

Эпилог

В заднем углу садовом стоял, из богов последний,
В образовании слаб, ранило время меня.
Тыквенные побеги жались к стволам престарелым,
Член мой почти сломался под тяжестью их плодов.
Возле меня для зимы тончайшие хворостины,
Зимы я ненавижу – на голову шлют ворон,

Гадят они безобразно; холопы приходят летом,

Наглые те, испражняясь, свой выставляют зад.
Скверна и сверху и снизу! Страшно представить: скверной

Стал бы когда-нибудь сам: губкой трухлявой иль пнём.
Вещий художник! Тебе я благодарен: по праву

Место среди богов ты мне и другим подарил.

Трон получил Юпитер, а кто закрепил наследство?

Краски, слоновая кость, мрамор, алмаз и стихи.

Глаз мужики не отводят, в курсе они и грезят:

Каждый бы рад стать таким, как мой художник решил.

Вовсе я не противен ни девушке, ни матроне,
Нет, не уродлив я, а полон чудовищных сил.
Должен тебе для того всыпать полфутовой розгой,

Дивное средство, если любимой угодно то,

Член уставать не должен от дюжин других позиций,

Их искусно Филаний для наслаждений открыл.

 

 

Römische Elegien 

24

Epilog

 

Hinten im Winkel des Gartens, da stand ich, der letzte der Götter,

  Rohgebildet, und schlimm hatte die Zeit mich verletzt.

Kürbisranken schmiegten sich auf am veralteten Stamme,

  Und schon krachte das Glied unter den Lasten der Frucht.

Dürres Gereisig neben mir an, dem Winter gewidmet,

  Den ich hasse, denn er schickt mir die Raben aufs Haupt,

Schändlich mich zu besudeln; der Sommer sendet die Knechte,

  Die, sich entladende, frech zeigen das rohe Gesäß.

Unflat oben und unten! ich mußte fürchten ein Unflat

  Selber zu werden, ein Schwamm, faules verlorenes Holz.

Nun, durch deine Bemühung, o! redlicher Künstler, gewinn ich

  Unter Göttern den Platz, der mir und andern gebührt.

Wer hat Jupiters Thron, den schlechterworbnen, befestigt?

  Farb und Elfenbein, Marmor und Erz und Gedicht.

Gern erblickenmich nun verständige Männer, und denken

  Mag sich jeder so gern, wie es der Künstler gedacht.

Nicht das Mädchen entsetzt sich vor mir, und nicht die Matrone,

  Häßlich bin ich nicht mehr, bin ungeheuer nur stark.

Dafür soll dir denn auch halbfußlang die prächtige Rute

  Strotzen vom Mittel herauf, wenn es die Liebste gebeut,

Soll das Glied nicht ermüden, als bis ihr die Dutzend Figuren

  Durchgenossen, wie sie künstlich Philänis erfand.

---

Римские элегии 23, И.В.фон Гёте

Римские элегии

23

Сила мужчину украсит, свободного мужества сущность,
О! Так присуще ему тайну в душе сохранять.
Ты города покоряешь, княгиня народов! Скрытность!

Ты, дорогая богиня – в жизни надёжный гид.
Что за судьбу я узнаю! Шутя развязала мне муза,
Плут развязал мне, Амур, мой молчаливый язык.
Ах, нелегко ведь совсем скрыть королей-то позоры!
Ни за корону ни скрыться, ни за фригийский род.

Длинные уши Мидаса: прислужник увидит новый,

Одновременно и страх и сильная боль в груди,

В землю зарыл бы он тайну, чтобы облегчить ношу;
Но и земля секреты такие не сохранит,
Вверх прорастут же метёлки и зашумят и крикнут

По ветру: Мидас! Мидас, хозяин-то длинноух!

Мне тяжелее всего тайну красивую спрятать,

Ах, как же сердце легко слово кладёт на уста!

Но не могу доверить ни другу и ни подруге:

Как вот она отругает, друг же меня продаст.
Мне бы отдать предпочтенье роще иль гулким скалам
Я, наконец, не молод и не совсем одинок.

Вам я доверю секрет свой, гекзаметр и пентаметр:

Радует милая днём, счастливы ночью вдвоём.
Многие ищут связи, обходит она капканы,
Те,что упрямец дерзко ставит иль тайно хитрец;
Мимо скользит изящно, знакомы ей все тропинки,

Знает, где там на одной  так страстно любимый ждёт.
Ты же, Луна, не спеши! Как бы сосед не увидел;

В листьях шурши, ветерок! Чтобы не слышен был шаг.
Песни, любимые вы, влейтесь в цветы луговые,

Пусть колыбелью вам станет тихий воздушный вздох,
И лишь потом квиритам, как те метёлки, болтливым,
Тайну счастливой пары раскройте в самом конце.
***

 

Römische Elegien 

23

Zieret Stärke den Mann und freies mutiges Wesen,

  O! so ziemet ihm fast tiefes Geheimnis noch mehr.

Städtebezwingerin du, Verschwiegenheit! Fürstin der Völker!

  Teure Göttin, die mich sicher durchs Leben geführt,

Welches Schicksal erfahr ich! Es löset scherzend die Muse,

  Amor löset, der Schalk, mir den verschlossenen Mund.

Ach, schon wird es so schwer, der Könige Schande verbergen!

  Weder die Krone bedeckt, weder ein phrygischer Bund

Midas verlängertes Ohr: der nächste Diener entdeckt es,

  Und ihm ängstet und drückt gleich das Geheimnis die Brust,

In die Erde vergrüb er es gern, um sich zu erleichtern;

  Doch die Erde verwahrt solche Geheimnisse nicht,

Rohre sprießen hervor und rauschen und lispeln im Winde:

  Midas! Midas, der Fürst trägt ein verlängertes Ohr!

Schwerer wird es nun mir, ein schönes Geheimnis zu wahren,

  Ach, den Lippen entquillt Fülle des Herzens so leicht!

Keiner Freundin darfs ich vertraun: sie möchte mich schelten;

  Keinem Freunde: vielleicht brächte der Freund mir Gefahr.

Mein Entzücken dem Hain, den schallenden Felsen zu sagen,

  Bin ich endlich nicht jung, bin ich nicht einsam genug.

Dir, Hexameter, dir, Pentameter, sei es vertrauet,

  Wie sie des Tags mich erfreut, wie sie des Nachts mich beglückt.

Sie, von vielen Männern gesucht, vermeidet die Schlingen,

  Die ihr der Kühnere frech, heimlich der Listige legt;

Klug und zierlich schlüpft sie vorbei und kennet die Wege,

  Wo sie der Liebste gewiß lauschend begierig empfängt.

Zaudre, Luna, sie kommt! damit sie der Nachbar nicht sehe;

  Rausche, Lüftchen, im Laub! niemand vernehme den Tritt.

Und ihr, wachset und blüht, geliebte Lieder, und wieget

  Euch im leisesten Hauch lauer und liebender Luft,

Und entdeckt den Quiriten, wie jene Rohre geschwätzig,

  Eines glücklichen Paars schönes Geheimnis zuletzt.

---

Римские элегии 22, И.В.фон Гёте

Римские элегии

22

Нам сохранить нелегко доброе имя, поскольку

Фама с Амуром в споре, а он повелитель мой.

Знаете ли, отчего ненависть их обоюдна?
Я расскажу вам, в старых историях всё началось.
Властной была богиня, для общества невыносимой,

Ибо единственно верным чтила слово своё;
Боги её не любили, в большом да и в малом круге,

Голоса медный звук был ненавистен во всём.
Стала она однажды однако ещё известней,

Якобы сына Юпитера сделав своим рабом.

Торжествовала богиня: „ Моего Геркулеса

Я приведу возрождённым к тебе, о Отец богов.

Это уже не Геракл, рождённый тебе Алкменой:
Богом он стал на земле, почитая меня всегда.

Смотрит он на Олимп и думаешь ты, на коленях
Он пред тобой – прости! В эфире он ищет меня

Взглядом достойного мужа и только моей награды

Ждёт, на дороги ступая, нехоженные никем;
И на пути поджидая, имя его я славлю

Прежде, чем он успеет подвиг свой совершить.

Ты повенчаешь меня с победителем амазонок,

Будет моим - вдохновенно супругом его назову!“

Слушали молча все; дразнить не хотелось нахалку:

Быстро бы в гневе она придумала злую месть.

И лишь Амур один прочь ускользнул; Героя

Отдал во власть прекрасной, совсем немного смекнув.

Переодел он пару: ей львиная участь досталась,

Чтоб убедительней было, палку ей в руки дал
Волос героя взлохмаченный сверху украсил цветами,

Как полагается в шутке – прялку ему в кулак.

Быстро закончил дело, бежит вот, всем на потеху

Громко крича, по Олимпу: « Диво среди чудес!
Неутомимое солнце, небо, земля на орбите

Вечно такого чуда не видывали нигде.»

Все поспешили на зов, парню беспутному веря,

Вот ведь и Фама сама не захотела отстать.

Радовался униженьям достойного мужа кто же,
Думаете? Юнона. К Амуру весёлый взгляд.

Фама напротив, в смущеньи, пристыженна, безысходна!

Только вначале смеялась: „ Боги, здесь маскарад!

Мне ли не знать героя лучше! Да нас разыграли!“
Он это был! – разгневанно всё же призналась она –

Тысячной доли даже не стоили козни Вулкана

В час, когда жёнушку он с крепким дружком накрыл,
Вовремя в сеть попались и в нужный момент стянулась

Петелька, крепко вместе любовников повязав.

Как потешались юнцы Бахус, Меркурий – оба!
Дамы прекрасной грудь хотелось ласкать самим,

Позже признались они, просили в чудесной думе:
„Не отпускай, Вулкан! Миг созерцанья продли!

Ну, а старик-рогоносец связывал их покрепче. –

Фама отнюдь, убежала в ярости лютой прочь.
С этих вот пор вражда, нет этим двум передышки:

Только героя выберет, следом Амур тут как тут.

Тем, кто её лучше чтит, его наилучшая хватка,

Добродетельнейшим готовит опаснейший кнут.
Хочет кто-то сбежать, тому не хана так крышка.
Девушку он предложит: отвергнувший просто глуп,

Должен тогда прочуствовать его коварные стрелы;

Мужа к мужу влечёт, будит животную страсть,

Кто постыдится связи, тот пострадает; тартюфу

Горькую участь сулит: грешный блуд и нужду.
Также она, богиня, следит за противником в оба:
Раз у тебя увидит, тут же враждебный настрой,
Смерит презрительным взглядом, строгим, и беспощадно

Гневно дом заклеймит, где побывал он в гостях.

Так и со мною: страдаю немного уже; богиня

Ревностно на меня розыскивает компромат.
Только закон есть старый: молчи, уважая. Греки

Штрафы за царские распри платили также, как я.

***

Römische Elegien 

22

Schwer erhalten wir uns den guten Namen, denn Fama

  Steht mit Amorn, ich weiß, meinem Gebieter, in Streit.

Wißt ihr auch, woher es entsprang, daß beide sich hassen?

  Alte Geschichten sind das, und ich erzähle sie wohl.

Immer die mächtige Göttin, doch war sie für die Gesellschaft

  Unerträglich, denn gern führt sie das herrschende Wort;

Und so war sie von je, bei allen Göttergelagen,

  Mit der Stimme von Erz, Großen und Kleinen verhaßt.

So berühmte sie einst sich übermütig, sie habe

  Jovis herrlichen Sohn ganz sich zum Sklaven gemacht.

„Meinen Herkules führ ich dereinst, o Vater der Götter“,

  Rief triumphierend sie aus, „wiedergeboren dir zu.

Herkules ist es nicht mehr, den dir Alkmene geboren:

  Seine Verehrung für mich macht ihn auf Erden zum Gott.

Schaut er nach dem Olymp, so glaubst du, er schaue nach deinen

  Mächtigen Knieen – vergib! nur in den Äther nach mir

Blickt der würdigste Mann, nur mich zu verdienen, durchschreitet

  Leicht sein mächtiger Fuß Bahnen, die keiner betrat;

Aber auch ich begegn ihm auf seinen Wegen und preise

  Seinen Namen voraus, eh er die Tat noch beginnt.

Mich vermählst du ihm einst: der Amazonen Besieger

  Werd auch meiner, und ihn nenn ich mit Freuden Gemahl!“

Alles schwieg; sie mochten nicht gern die Prahlerin reizen:

  Denn sie denkt sich, erzürnt, leicht was Gehässiges aus.

Amorn bemerkte sie nicht: er schlich beiseite; den Helden

  Bracht er mit weniger Kunst unter der Schönsten Gewalt.

Nun vermummt er sein Paar: ihr hängt er die Bürde des Löwen

  Über die Schultern und lehnt mühsam die Keule dazu,

Drauf bespickt er mit Blumen des Helden sträubende Haare,

  Reichet den Rocken der Faust, die sich dem Scherze bequemt.

So vollendet er bald die neckische Gruppe; dann läuft er,

  Ruft durch den ganzen Olymp: „Herrliche Taten geschehn!

Nie hat Erd und Himmel, die unermüdete Sonne

  Hat auf der ewigen Bahn keines der Wunder erblickt.“

Alles eilte: sie glaubten dem losen Knaben, denn ernstlich

  Hatt er gesprochen; und auch Fama, sie blieb nicht zurück.

Wer sich freute, den Mann so tief erniedrigt zu sehen,

  Denkt ihr? Juno. Es galt Amorn ein freundlich Gesicht.

Fama daneben, wie stand sie beschämt, verlegen, verzweifelnd!

  Anfangs lachte sie nur: „Masken, ihr Götter, sind das!

Meinen Helden, ich kenn ihn zu gut! Es haben Tragöden

  Uns zum besten!“ Doch bald sah sie mit Schmerzen: er wars! –

Nicht den tausendsten Teil verdroß es Vulkanen, sein Weibchen

  Mit dem rüstigen Freund unter den Maschen zu sehn,

Als das verständige Netz im rechten Moment sie umfaßte,

  Rasch die Verschlungnen umschlang, fest die Genießenden hielt.

Wie sich die Jünglinge freuten, Merkur und Bacchus! sie beide

  Mußten gestehn: es sei, über dem Busen zu ruhn

Dieses herrlichen Weibes, ein schöner Gedanke. Sie baten:

  Löse, Vulkan, sie noch nicht! Laß sie noch einmal besehn!

Und der Alte war so Hahnrei, und hielt sie nur fester. –

  Aber Fama, sie floh rasch und voll Grimmes davon.

Seit der Zeit ist zwischen den Zweien der Fehde nicht Stillstand:

  Wie sie sich Helden erwählt, gleich ist der Knabe danach.

Wer sie am höchsten verehrt, den weiß er am besten zu fassen,

  Und den Sittlichsten greift er am gefährlichsten an.

Will ihm einer entgehn, den bringt er vom Schlimmen ins Schlimmste.

  Mädchen bietet er an: wer sie ihm töricht verschmäht,

Muß erst grimmige Pfeile von seinem Bogen erdulden;

  Mann erhitzt er auf Mann, treibt die Begierden aufs Tier,

Wer sich seiner schämt, der muß erst leiden; dem Heuchler

  Streut er bittern Genuß unter Verbrechen und Not.

Aber auch sie, die Göttin, verfolgt ihn mit Augen und Ohren:

  Sieht sie ihn einmal bei dir, gleich ist sie feindlich gesinnt,

Schreckt dich mit ernstem Blick, verachtenden Mienen, und heftig

  Strenge verruft sie das Haus, das er gewöhnlich besucht.

Und so geht es auch mir: schon leid ich ein wenig; die Göttin,

  Eifersüchtig, sie forscht meinem Geheimnisse nach.

Doch es ist ein altes Gesetz: ich schweig und verehre:

  Denn der Könige Zwist büßten die Griechen wie ich.

---

Римские элегии 21, И.В.фон Гёте

Римские элегии

21

Кое-что раздражает, но есть вот причина другая,

Мерзкая; возмущаюсь всем своим сушеством,

Даже подумать противно. Всё же, друзья, признАюсь:

Скучно же на привале по ночам бобылём.
Но противней однако со змеёй ядовитой встреча

Если в любовном походе спутаешь с розой её,

Если в момент чудеснейший, радостью данный,

В разум она проникнет мутным своим шепотком.
Счастлив я с Фаустиной, потому что она со мною

Делит охотно ложе, верному верность храня.

Лишь молодёжи шустрой свойственно брать барьеры;
Я же ценю стабильность, уют и надёжный покой.

Это ли не блаженство! Дарить поцелуй без опаски,
Впитывать жизнь и дыханье и сливаться в одно.
Так наслаждаемся мы долгой порой ночною,

Слушаем вместе, обнявшись, грозы, ливни, дожди.

Так вот встречаем рассвет; нам утренний час приносит,
День украшая празднично, новый букет цветов.

Счастья желайте мне, квириты! И всем вам блага

С первого до последнего в мире подарит бог!

 

 

Römische Elegien 

21

Eines ist mir verdrießlich vor allen Dingen, ein andres

  Bleibt mir abscheulich, empört jegliche Faser in mir,

Nur der bloße Gedanke. Ich will es euch, Freunde, gestehen:

  Gar verdrießlich ist mir einsam das Lager zu Nacht.

Aber ganz abscheulich ists, auf dem Wege der Liebe

  Schlangen zu fürchten, und Gift unter den Rosen der Lust,

Wenn im schönsten Moment der hin sich gebenden Freude

  Deinem sinkenden Haupt lispelnde Sorge sich naht.

Darum macht Faustine mein Glück: sie teilet das Lager

  Gern mit mir, und bewahrt Treue dem Treuen genau.

Reizendes Hindernis will die rasche Jugend; ich liebe,

  Mich des versicherten Guts lange bequem zu erfreun.

Welche Seligkeit ists! wir wechseln sichere Küsse,

  Atem und Leben getrost saugen und flößen wir ein.

So erfreuen wir uns der langen Nächte, wir lauschen,

  Busen an Busen gedrängt, Stürmen und Regen und Guß.

Und so dämmert der Morgen heran; es bringen die Stunden

  Neue Blumen herbei, schmücken uns festlich den Tag.

Gönnet mir, o Quiriten! das Glück, und jedem gewähre

  Aller Güter der Welt erstes und letztes der Gott!

---

Римские элегии 19, 20, И.В.фон Гёте

Римскик элегии

19

«Ты почему, любимый, на винограднике не был?

Как обещала я, ждала тебя там одна.» -

Самая лучшая, был; да, к счастью, дядю приметил,

Возле лозы копошился, вертелся туда сюда.

Я поскорей восвояси! – «О как же ты обознался!
Чучело было то, прогнавшее прочь тебя!
Старые платья вместе с соломой сплести постарались,
Тщательно ж я помогала, в убыток самой себе.» -
Ну так, старик доволен: спугнул он дерзкую птицу,

Ту, что его племянницу и садик его крадёт.

Römische Elegien 

19

„Warum bist du, Geliebter, nicht heute zur Vigne gekommen?

  Einsam, wie ich versprach, wartet ich oben auf dich.“ –

Beste, schon war ich hinein; da sah ich zum Glücke den Oheim

  Neben den Stöcken, bemüht, hin sich und her sich zu drehn.

Schleichend eilt ich hinaus! – „O welch ein Irrtum ergriff dich!

  Eine Scheuche nur wars, was dich vertrieb! Die Gestalt

Flickten wir emsig zusammen aus alten Kleidern und Rohren,

  Emsig half ich daran, selbst mir zu schaden bemüht.“ –

Nun, des Alten Wunsch ist erfüllt: den losesten Vogel

  Scheucht' er heute, der ihm Gärtchen und Nichte bestiehlt.

 

 ***

Римские элегии

20

Звуки иные досадны, но больше всех ненавижу

Этот собачий лай: режет мне тявканье слух.

Только одна собака мне доставляет радость

Лаем своим, её вот вырастил мой сосед.
Тявкнула как-то раз (ко мне тогда девушка кралась),
Наши секреты этим чуть было не предала.

Так что, как брех заслышу, думаю я: идёт вот

Или припомню день, когда дорогая пришла.

 

Römische Elegien 20

Manche Töne sind mir Verdruß, doch bleibet am meisten

  Hundegebell mir verhaßt: kläffend zerreißt es mein Ohr.

Einen Hund nur hör ich sehr oft mit frohem Behagen

  Bellend kläffen, den Hund, den sich der Nachbar erzog.

Denn er bellte mir einst mein Mädchen an, da sie sich heimlich

  Zu mir stahl, und verriet unser Geheimnis beinah.

Jetzo, hör ich ihn bellen, so denk ich mir immer: sie kommt wohl!

  Oder ich denke der Zeit, da die Erwartete kam.

---

Звучала песнь

Вечер в лиловой накидке

Первые свечи зажёг,

Льётся к садовой калитке

Музыкой лунный рожок –

 

Город задумчиво слушал:

Словно бы там, в небесах –

В наших сливавшихся душах? –

Ветер играл в парусах,

Динги. Причал был небесный

В море любови и грёз –

Странствующий Неизвестный

В шторме обиды и гроз.

 

Гулкое эхо от моря –

Падали звёздочки вниз,

Слову тревожному вторя,

Мой исполняя каприз?

 

Вот, безмятежно у пирса,

Чайкой касаюсь волны –

Ты мне сегодня приснился,

Милый, с чужой стороны.

 

***

 

Звучала песнь. Баюкала, качала

Кораблик на волнах души луна -

Она, мой странник, тихо у причала

Ждала тебя, меня лишая сна.

С морского дна глубинные потоки

Наверх несли и грёзы все и быль -

Вплеталась в синеву и в эти строки,

Неверных звёзд с ресниц сдувая пыль,

Одна лишь нежность. Скромная, простая

Над покрывалом скованности, льда

Звучала песнь... в небесной дымке тая,

Светилась счастьем первая звезда.

---

Римские элегии 18, И.В.фон Гёте

Римские элегии

18

Вряд ли бы я за Цезарем следовал к дальним британцам,

Было бы проще Флору в попину меня затащить!

Так как мне ненавистен северный траур в туманах

Больше, чем этих южных блох суетливый народ.

Лучше ещё отныне приветствую вас, таверны,

Остерии, как ловко римлянин вас зовёт;
Не утаите милую, в сопровождении дяди,

Врёт ему славная часто, чтобы мной завладеть.

Здесь был наш стол, за ним доверчиво немцы сидели;
К матушке ближе, напротив, девочка села рядком,
Долго она скамейку пододвигала да так, что

Виден был больше затылок, чем профиль её лица.

Громче, чем римлянки, голос; вот она расплескала

Мимо стакана вино, украдкой взглянув на меня.
Вдоль по столу растеклось, а она рисовала

Пальчиком хрупким круги на деревянном листе.

Имя моё со своим скрутила – смотрел я жадно,

Пальчику следуя; видно, заметила это она.

И, наконец-то, быстро знак римской пятёрки выводит

С чёрточкой перед ним. И тут же, как я прочитал,

Змейками, круг за кругом, стёрла и буквы и цифры;
Но дорогая четвёрка перед глазами стоит.
Молча сидел я, кусая разгорячённые губы,

То ли от вожделения, то ли от плутовства.
Целых четыре часа ждать мне до ночи! Так долго!

Солнце, как медленно ты обозреваешь свой Рим!

Большего ты не видало и большего не увидишь,

Как предрекал Гораций, твой восхищённый жрец.
Ну же, сегодня не медли, раньше и поохотней

Всё же от семихолмия взоры свои отведи!

Ради поэта ты сократи благолепия время,
То, что в глазах художников блаженных огнём горит.

Жарко взгляни поскорей на вершины фасадов древних,

На купола и колонны, на обелиск в конце.

В море нырнуть поспеши, чтоб завтра с утра увидеть

То, что тебя веками божественно так влечёт:
Этот болотистый берег, тростниками заросший,
Эти деревья, кустарник сумеречных высот.

Хижин сперва немного; и только потом ты узрело,

Как оживились они лиходеев счастливых толпой.
Всё, что могли награбить тащили они в это место:

Вряд ли достоин внимания остальной кругозор.
Видело мир восходящий, видело мир в руинах,

Новый, в руинах восставший, почти ещё больший мир!
Чтобы тобой освещённое всё это дольше видеть,

Парки плетут паутину медленно и с умом.
Только ты поспеши, назначенный час чудесный! –

Счастлив! Слышу уже? Нет, но уж слышу я три.

Так обманули вы вновь, милые музы, скуку,

Что в ожидании встречи с любимой томила меня.

В добрый час! Что ж тороплюсь и не боюсь вас обидеть:
Ибо вам, гордые, вам предпочтительней всё же Амур.

 

 

Römische Elegien 

18

Cäsarn wär ich wohl nie zum fernen Britannien gefolget,

  Florus hätte mich leicht in die Popine geschleppt!

Denn mir bleiben weit mehr die Nebel des traurigen Nordens

  Als ein geschäftiges Volk südlicher Flöhe verhaßt.

Und noch schöner von heut an seid mir gegrüßet, ihr Schenken,

  Osterien, wie euch schicklich der Römer benennt;

Denn ihr zeiget mir heute die Liebste, begleitet vom Oheim,

  Den die Gute so oft, mich zu besitzen, betrügt.

Hier stand unser Tisch, den Deutsche vertraulich umgaben;

  Drüben suchte das Kind neben der Mutter den Platz,

Rückte vielmals die Bank und wußt es artig zu machen,

  Daß ich halb ihr Gesicht, völlig den Nacken gewann.

Lauter sprach sie, als hier die Römerin pfleget, kredenzte,

  Blickte gewendet nach mir, goß und verfehlte das Glas.

Wein floß über den Tisch, und sie, mit zierlichem Finger,

  Zog auf dem hölzernen Blatt Kreise der Feuchtigkeit hin.

Meinen Namen verschlang sie dem ihrigen; immer begierig

  Schaut ich dem Fingerchen nach, und sie bemerkte mich wohl.

Endlich zog sie behende das Zeichen der römischen Fünfe

  Und ein Strichlein davor. Schnell, und sobald ichs gesehn,

Schlang sie Kreise durch Kreise, die Lettern und Ziffern zu löschen;

  Aber die köstliche Vier blieb mir ins Auge geprägt.

Stumm war ich sitzen geblieben und biß die glühende Lippe,

  Halb aus Schalkheit und Lust, halb aus Begierde, mir wund.

Erst noch so lange bis Nacht! Dann noch vier Stunden zu warten!

  Hohe Sonne, du weilst, und du beschauest dein Rom!

Größeres sahest du nichts und wirst nichts Größeres sehen,

  Wie es dein Priester Horaz in der Entzückung versprach.

Aber heute verweile mir nicht und wende die Blicke

  Von dem Siebengebirg früher und williger ab!

Einem Dichter zuliebe verkürze die herrlichen Stunden,

  Die mit begierigem Blick selig der Maler genießt;

Glühend blicke noch schnell zu diesen hohen Fassaden,

  Kuppeln und Säulen zuletzt und Obelisken herauf;

Stürze dich eilig ins Meer, um morgen früher zu sehen,

  Was Jahrhunderte schon göttliche Lust dir gewährt:

Diese feuchten, mit Rohr so lange bewachsnen Gestade,

  Diese mit Bäumen und Busch düster beschatteten Höhn.

Wenig Hütten zeigten sie erst; dann sahst du auf einmal

  Sie vom wimmelnden Volk glücklicher Räuber belebt.

Alles schleppten sie drauf an diese Stätte zusammen:

  Kaum war das übrige Rund deiner Betrachtung noch wert.

Sahst eine Welt hier entstehn, sahst dann eine Welt hier in Trümmern,

  Aus den Trümmern aufs neu fast eine größere Welt!

Daß ich diese noch lange von dir beleuchtet erblicke,

  Spinne die Parze mir klug langsam den Faden herab,

Aber sie eile herbei, die schön bezeichnete Stunde! –

  Glücklich! hör ich sie schon? Nein, doch ich höre schon Drei.

So, ihr lieben Musen, betrogt ihr wieder die Länge

  Dieser Weile, die mich von der Geliebten getrennt.

Lebet wohl! Nun eil ich und fürcht euch nicht zu beleidgen:

  Denn ihr Stolzen, ihr gebt Amorn doch immer den Rang.

---

Римские элегии 16, 17, И.В.фон Гёте

Римские элегии

16

Свет зажигай-ка, парень! – „Так ведь светло! Вам бы лучше

Ставни не закрывать! Масло Вы тратите зря!

Спряталось за домами, не за горою же, солнце!
Добрых ещё полчасика до повечерия нам!» -

Прочь, горемычный! И слушайся! Милую ожидаю.

Лампа, ночная посланница, утешь ты пока меня!

 

Римские элегии

17

Две ядовитых змеи, поруганных в песне поэта,
Мир поминает их в ужасе тысячи лет уже,

Гидра из Лерны тебя и тебя вот, Питон! И всё же

Действующим богам стали опорою вы.

Больше огнём не палите ни лес, ни стада, ни земли,

Ни золотые посевы; не пышите больше злом.

Всё же какой из богов чудище вновь засылает,

В гневе враждебном брызжет его ядовитой слюной?

След его скользкий всюду, даже в любимом садочке

Подстерегает влюблённых этот коварный червь.

Здравствуй, дракон вечерний, ты защитил отважно

Яблоко золотое, смело сберёг апанаж!
Этот же вот – не заступник, там, где он проползает,

Нет ни садов, ни фруктов, что надо бы охранять.

Скрючится тихо в кусточке, родники запоганит,
Свежие росы Амура злобно в яд превратит.

О! Как счастлив был ты, Лукреций! Ты мог отречься,
Плоть принимая любую, вовсе от всякой любви.
Ты был блажен, Проперций! Водил тебе раб твой верный

Шлюх Авентина снизу, из рощи тарпейской скалы.
Если тебя Артемида в объятиях тех пугала,

Хоть и считала неверным, но думала, что здоров.

Кто же теперь осторожен, если верность достала!

Держит тех озабоченность, если не держит любовь.

Но и тогда, кто знает! Рискована всякая радость,

Голову бабе в колени спокойно нигде не кладут.

Брак не надёжен больше, надёжности нет в разводе;

Друг, супруга, супруг – ранят кого-то всегда.

О! Золотое время! Там Юпитер ещё, с Олимпа,

То направлялся к Семеле, то Каллистò поджидал.
Сам создавал пороги того священного храма

И символически – явно – сам же переступал.

Как бушевала Юнона, если в любовном споре

Против неё благоверный оружие применял.
Всё ж не такие мы, язычники мы, одиноки,

Всё ещё над землёй известного бога полёт,

Спешный и деловитый, отдайте ему почёт!
Лекарю - богу Гермесу, его ниспослал нам Зевс.

Если же храм Отца в прах превратится, в колоннах

Вряд ли найдётся место для роскоши той былой,

Будет тогда стоять храм Сына его и веками,

Вечно просителей будет на благодарных менять.

Лишь об одном умоляю, Грации, к вам обращаюсь

С этой горячей просьбой, любящим сердцем прошу:
Садик мой защищайте всегда от всего дурного,
Пусть благосклонно Амур руку протянет мне.
О! Предлагайте вы, как только я шельме доверюсь,

Без забот и без страха, безопасную радость услад.

***

Römische Elegien

16

Zünde mir Licht an, Knabe! – „Noch ist es hell. Ihr verzehret

  Öl und Docht nur umsonst. Schließet die Läden doch nicht!

Hinter die Häuser entwich, nicht hinter den Berg, uns die Sonne!

  Ein halb Stündchen noch währts bis zum Geläute der Nacht!“ –

Unglückseliger! Geh und gehorch! Mein Mädchen erwart ich.

  Tröste mich, Lämpchen, indes, lieblicher Bote der Nacht!

 

Römische Elegien 17

Zwei gefährliche Schlangen, vom Chore der Dichter gescholten,

  Grausend nennt sie die Welt Jahre die tasende schon,

Python, dich, und dich, Lernäischer Drache! Doch seid ihr

  Durch die rüstige Hand tätiger Götter gefällt.

Ihr zerstöret nicht mehr mit feurigem Atem und Geifer

  Herde, Wiesen und Wald, goldene Saaten nicht mehr.

Doch welch ein feindlicher Gott hat uns im Zorne die neue

  Ungeheure Geburt giftigen Schlammes gesandt?

Überall schleicht er sich ein, und in den lieblichsten Gärtchen

  Lauert tückisch der Wurm, packt den Genießenden an.

Sei mir, hesperischer Drache, gegrüßt, du zeigtest dich mutig,

  Du verteidigtest kühn goldener Äpfel Besitz!

Aber dieser verteidiget nichts — und wo er sich findet,

  Sind die Gärten, die Frucht keiner Verteidigung wert.

Heimlich krümmet er sich im Busche, besudelt die Quellen,

  Geifert, wandelt in Gift Amors belebenden Tau.

O! wie glücklich warst du, Lucrez! du konntest der Liebe

  Ganz entsagen und dich jeglichem Körper vertraun.

Selig warst du, Properz! dir holte der Sklave die Dirnen

  Vom Aventinus herab, aus dem Tarpeischen Hain.

Und wenn Cythia dich aus jenen Umarmungen schreckte,

  Untreu fand sie dich zwar; aber sie fand dich gesund.

Jetzt wer hütet sich nicht, langweilige Treue zu brechen!

  Wen die Liebe nicht hält, hält die Besorglichkeit auf.

Und auch da, wer weiß! gewagt ist jegliche Freude,

  Nirgend legt man das Haupt ruhig dem Weib in der Schoß.

Sicher ist nicht das Ehbett mehr, nicht sicher der Ehbruch;

  Gatte, Gattin und Freund, eins ist im andern verletzt.

O! der goldenen Zeit! da Jupiter noch, vom Olympus,

  Sich zu Semele bald, bald zu Kallisto begab.

Ihm lag selber daran, die Scwelle des heiligen Tempels

  Rein zu finden, den er liebend und mächtig betrat.

O! wie hätte Juno getobt, wenn im Streite der Liebe

  Gegen sie der Gemahl giftige Waffen gekehrt.

Doch wir sind nicht so ganz, wir alte Heiden, verlassen,

  Immer schwebet ein Gott über der Erde noch hin,

Eilig und geschäftig, ihr kennt ihn alle, verehrt ihn!

  Ihn den Boten des Zeus, Hermes, den heilenden Gott.

Fielen des Vaters Tempel zu Grund, bezeichnen die Säulen

  Paarweis kaum noch den Platz alter verehrender Pracht,

Wird des Sohnes Tempel doch stehn und ewige Zeiten

  Wechselt der Bittende stets dort mit dem Dankenden ab.

Eins nur fleh ich im stillen, an euch ihr Grazien wend ich

  Dieses heiße Gebet tief aus dem Busen herauf:

Schützet immer mein kleines, mein artiges Gärtchen, entfernet

  Jegliches Übel von mir; reichet mir Amor die Hand,

O! so gebet mir stets, sobald ich dem Schelmen vertraue,

  Ohne Sorgen und Furcht, ohne Gefahr den Genuß.

---

Римские элегии 15, И.В.фон Гёте

Римские элегии
15

Всё же Амур – хитрец, и, правда, блажен, кто верит!
Ловко лукавил мне: «Доверься на этот раз.
Честно скажу тебе: живёшь ты, стихи вот пишешь,

Вижу, признателен я, почести мне воздаёшь.
Так ведь и я за тобой следовал, аж до Рима!

Здесь, на чужбине я воздам по заслугам тебе.
Путники сетуют все, гостя приняли плохо;
Там, где Амур посоветовал, изобилия рог.
Смотришь ты и дивишься развалинам старых зданий

Воображаешь, какими были святые места,
Больше всего почитаешь останки скульптур великих,

Студии тех творцов постоянно я посещал.

Сам напридумывал я эти фигуры; прости мне,

В этот раз не хвалюсь; признайся, что я не вру.

Ты вот спустя рукава служишь мне, где же краски,

Образ прекрасный, блеск, где твой находчивый ум?
Думаешь снова творить, друг? Школа греков открыта,
Годы ворота её не закрыли пока совсем.
Вечно я юный учитель, предпочитаю я юных.
Дерзкий мной не любим! Резвый! Пойми, наконец!
Классика модной была, жили здесь те счастливцы!
Будь же счастлив и ты, да будет античность в тебе!
Текст твой для песни, откуда? Предоставлю мотивы,

А высокому стилю научит тебя любовь.»

Так говорил софист. Кто возразил бы? И жаль мне,
Быть я гонимым привык, если велит господин. –

Только опять хитрит, даст материал для напевов,

Время и силу, и разум тут же и украдёт.

Прикосновение, взгляд и поцелуи, приятность

Слов и слогов, предвкушения сладкая речь

Пары влюблённой. Сюсюканье и придыханье:
Этот вот гимн и есть беспросодический ритм.
Раньше тебя знавал я подругою муз, Аврора!

Что, и тебя, Аврора, Амур успел совратить?

Только его подругой приходишь ко мне и будишь,

Чтобы отпраздновал день я вновь у его алтаря.
Нежно на грудь мне спадают кудри любимой, головка
Давит слегка, на моём ей, видно, удобно плече.

Вам доставалась радость будить нас, часы рассвета,

Мне – вожделенный восторг, нас укачавший в сон! –

Пошевельнулась милая, раскинулась на постели,

Но, отвернувшись, руку в моей оставляет руке.

Нас единит любовь сердечная да и верность

Нашим влечениям; страсти оставлена суть перемен.

Сжала мне руку, я вижу: снова приподняты веки,

Блеск её глаз. – О нет! Дайте в твореньи покой!
Будьте закрыты! Меня смущаете вы и пьяните,

Слишком рано крадя созерцания тихий восторг.

Это величие форм! Как благородны изгибы!
Будь Ариадна во сне такой же, сбежал бы, Тезей?

Хоть бы один поцелуй тогда! – О странник, решайся!
В очи смотри! Проснулась! – Ею пленён ты навек.

 

 ***

 

Römische Elegien 

15

Amor bleibet ein Schalk, und wer ihm vertraut, ist betrogen!

  Heuchelnd kam er zu mir: „Diesmal nur traue mir noch.

Redlich mein ichs mit dir: du hast dein Leben und Dichten,

  Dankbar erkenn ich es wohl, meiner Verehrung geweiht.

Siehe, dir bin ich nun gar nach Rom gefolget! Ich möchte

  Dir im fremden Gebiet gern was Gefälliges tun.

Jeder Reisende klagt, er finde schlechte Bewirtung;

  Welchen Amor empfiehlt, köstlich bewirtet ist er.

Du betrachtest mit Staunen die Trümmer alter Gebäude

  Und durchwandelst mit Sinn diesen geheiligten Raum.

Du verehrest noch mehr die werten Reste des Bildens

  Einziger Künstler, die stets ich in der Werkstatt besucht.

Diese Gestalten, ich formte sie selbst! Verzeih mir, ich prahle

  Diesmal nicht; du gestehst, was ich dir sage, sei wahr.

Nun du mir lässiger dienst, wo sind die schönen Gestalten,

  Wo die Farben, der Glanz deiner Erfindungen hin?

Denkst du nun wieder zu bilden, Freund? Die Schule der Griechen

  Blieb noch offen, das Tor schlossen die Jahre nicht zu.
Ich, der Lehrer, bin ewig jung und liebe die Jungen.

  Altklug lieb ich dich nicht! Munter! Begreife mich wohl!

War das Antike doch neu, da jene Glücklichen lebten!

  Lebe glücklich, und so lebe die Vorzeit in dir!

Stoff zum Liede, wo nimmst du ihn her? Ich muß ihn dir geben,

  Und den höheren Stil lehret die Liebe dich nur.“

Also sprach der Sophist. Wer widerspricht ihm? und leider

  Bin ich zu folgen gewöhnt, wenn der Gebieter befiehlt. –

Nun, verräterisch hält er sein Wort, gibt Stoff zu Gesängen,

  Ach, und raubt mir die Zeit, Kraft und Besinnung zugleich;

Blick und Händedruck, und Küsse, gemütliche Worte,

  Silben köstlichen Sinns wechselt ein liebendes Paar.

Da wird Lispeln Geschwätz, wird Stottern liebliche Rede:

  Solch ein Hymnus verhallt ohne prosodisches Maß.

Dich, Aurora, wie kannt ich dich sonst als Freundin der Musen!

  Hat, Aurora, dich auch Amor, der lose, verführt?

Du erscheinest mir nun als seine Freundin und weckest

  Mich an seinem Altar wieder zum festlichen Tag.

Find ich die Fülle der Locken an meinem Busen! das Köpfchen

  Ruhet und drücket den Arm, der sich dem Halse bequemt.

Welch ein freudig Erwachen, erhieltet ihr, ruhige Stunden,

  Mir das Denkmal der Lust, die in den Schlaf uns gewiegt! –

Sie bewegt sich im Schlummer und sinkt auf die Breite des Lagers,

  Weggewendet; und doch läßt sie mir Hand noch in Hand.

Herzliche Liebe verbindet uns stets und treues Verlangen,

  Und den Wechsel behielt nur die Begierde sich vor.

Einen Druck der Hand, ich sehe die himmlischen Augen

  Wieder offen. – O nein! Laßt auf der Bildung mich ruhn!

Bleibt geschlossen! Ihr macht mich verwirrt und trunken, ihr raubet

  Mir den stillen Genuß reiner Betrachtung zu früh.

Diese Formen, wie groß! Wie edel gewendet die Glieder!

  Schlief Ariadne so schön: Theseus, du konntest entfliehn?

Diesen Lippen ein einziger Kuß! O Theseus, nun scheide!

  Blick ihr ins Auge! Sie wacht! – Ewig nun hält sie dich fest.

---

Римские элегии 14, И.В.фон Гёте

Римские элегии
14

Слышишь, любимая, крик с фламинийской дороги?

Это жнецы; возвращаются снова домой.
Путь их далёкий. Срок жатвы для Рима закончен,
Пренебрегает он сам плести для Цереры венок.
Большего праздника нет этой великой богине,

Вместо одних желудей пшеницу златую даёт.
Ну-ка, и мы с тобой на радостный праздник сходим!

Любящих двое нас и это уже народ.
Раньше не слышала ты про этот мистический праздник,
О том, что Элевсин древний начало ему положил?
Греки тому виной и кричали всегда лишь греки
Даже за римской стеной: «Войдите в святую ночь!»
Прочь убегали профаны; ждал, весь дрожа, новобранец,

Белый хитон его тело, как знак чистоты, укрывал.
Дивно всё для познающего, видел он там за кругом

Странные образы, в трансе казалось ему, что здесь
Змеи вились по земле; И девушки проносили

Ящички, а на крышках были венки колосков.
Важничали старейшины, что-то под нос бубнили,

Нетерпеливо и в страхе света ждал ученик.
После проверок многих тайну ему доверяли:

Что же скрывал в хороводах этот священный круг.

Ну, и какая тайна? Та, что богиня Деметра

До одного героя – великая – снизошла,
Иасиону царю однажды на пашне Крита

Тело своё бессмертное сама пожелав отдать.

И осчастливлен был Крит! Брачное ложе богини
Злаками вспухло, щедро заколосилась земля.
Но изнывал остальной мир; ибо была забыта

В прелести тех лобзаний Цетеры великая честь.
Был удивлён посвящённый сказке этой чудесной,
Милой махнул рукой – понятен теперь тебе жест?
Каждая мирта пушистая – тень на святое место!
В наших утехах для мира нет никаких угроз.

***

Römische Elegien 

14

Hörest du, Liebchen, das muntre Geschrei den Flaminischen Weg her?

  Schnitter sind es; sie ziehn wieder nach Hause zurück,

Weit hinweg. Sie haben des Römers Ernte vollendet,

  Der für Ceres den Kranz selber zu flechten verschmäht.

Keine Feste sind mehr der großen Göttin gewidmet,

  Die, statt Eicheln, zur Kost goldenen Weizen verlieh.

Laß uns beide das Fest im stillen freudig begehen!

  Sind zwei Liebende doch sich ein versammeltes Volk.

Hast du wohl je gehört von jener mystischen Feier,

  Die von Eleusis hieher frühe dem Sieger gefolgt?

Griechen stifteten sie, und immer riefen nur Griechen,

  Selbst in den Mauern Roms: „Kommt zur geheiligten Nacht!“

Fern entwich der Profane; da bebte der wartende Neuling,

  Den ein weißes Gewand, Zeichen der Reinheit, umgab.

Wunderlich irrte darauf der Eingeführte durch Kreise

  Seltner Gestalten; im Traum schien er zu wallen: denn hier

Wanden sich Schlangen am Boden umher, verschlossene Kästchen,

  Reich mit Ähren umkränzt, trugen hier Mädchen vorbei,

Vielbedeutend gebärdeten sich die Priester und summten;

  Ungeduldig und bang harrte der Lehrling auf Licht.

Erst nach mancherlei Proben und Prüfungen ward ihm enthüllet,

  Was der geheiligte Kreis seltsam in Bildern verbarg.

Und was war das Geheimnis? als daß Demeter, die große,

  Sich gefällig einmal auch einem Helden bequemt,

Als sie Jasion einst, dem rüstigen König der Kreter,

  Ihres unsterblichen Leibs holdes Verborgne gegönnt.

Das war Kreta beglückt! das Hochzeitsbette der Göttin

  Schwoll von Ähren, und reich drückte den Acker die Saat.

Aber die übrige Welt verschmachtete; denn es versäumte

  Über der Liebe Genuß Ceres den schönen Beruf.

Voll Erstaunen vernahm der Eingeweihte das Märchen,

  Winkte der Liebsten – Verstehst du nun, Geliebte, den Wink?

Jene buschige Myrte beschattet ein heiliges Plätzchen!

  Unsre Zufriedenheit bringt keine Gefährde der Welt.

---

римские элегии 12, 13, И.В.фон Гёте

Римские элегии
12
Александр и Цезарь, и Генрих, и Фридрих – велИки –

Половину доставшейся славы отдали бы мне,

Если б я лишь на ночь смог любовью для них поступиться;
Оркус могучий однако держит бедняг взаперти.
Так что радуйся ты, живой, жаром любви наслаждайся,
Прежде, чем Лета прикоснётся к бегущим ногам.

13

Вам, о Грации, эти скупые листы и страницы

Вместе с розой поэт возлагает на чистый алтарь.

В том его утешенье. В искусстве находит он радость,

Если представит, вокруг ателье - Пантеон.
Вот Юпитер задумался и приподнЯлась Юнона,

Феб выходит вперёд, кудрявой кивнув головой;
Взгляд сухой у Минервы и поступь легка у Гермеса,
Смотрит будто в сторонку этот угодливый плут.
Вслед за покладистым Бахусом смотрит Цитера –
В мраморе всё ещё влажен прелестницы взгляд –
Словно обнять его жаждет, спросить его хочет:
Разве божественный сын рядом не должен стоять?

*** 

Römische Elegien 

12

Alexander und Cäsar und Heinrich und Friedrich, die Großen,

  Gäben die Hälfte mir gern ihres erworbenen Ruhms,

Könnt ich auf eine Nacht dies Lager jedem vergönnen;

  Aber die Armen, sie hält strenge des Orkus Gewalt.

Freue dich also, Lebendger, der lieberwärmeten Stätte,

  Ehe den fliehenden Fuß schauerlich Lethe dir netzt.

13

Euch, o Grazien, legt die wenigen Blätter ein Dichter

  Auf den reinen Altar, Knospen der Rose dazu,

Und er tut es getrost. Der Künstler freuet sich seiner

  Werkstatt, wenn sie um ihn immer ein Pantheon scheint.

Jupiter senket die göttliche Stirn, und Juno erhebt sie;

  Phöbus schreitet hervor, schüttelt das lockige Haupt;

Trocken schaut Minerva herab und Hermes, der leichte,

  Wendet zur Seite den Blick, schalkisch und zärtlich zugleich.

Aber nach Bacchus, dem weichen, dem träumenden, hebet Cythere

  Blicke der süßen Begier, selbst in dem Marmor noch feucht.

Seiner Umarmung gedenket sie gern und scheinet zu fragen:

  Sollte der herrliche Sohn uns an der Seite nicht stehn?

---

Римские элегии 10, 11, И.В.фон Гёте

Римские элегии

10
Если ты мне, любимая, скажешь, что в детстве люди
Мало тебя любили, тебя отвергала мать,

Ты развивалась тихо, пока вот большой не стала –

Верю я, представляя особенное дитя.
Также лоза винограда бесцветная некрасива

Ну, а когда созрела, радует люд и богов.

  

Римские элегии
11
Светится пламя осенью в сельском костре радушном,
В ярком огне напевая, к небу возносит любовь!
Вечер особенно дорог: прежде, чем станет хворост

Пеплом, легко рассыпаясь в тухнущих угольках,

Прежде придёт любимая. И запылает пламя,
Праздником нашим ярким станет согретая ночь.
А по утру хозяюшка ложе любви оставит,
Шустро, зажжённый ею, огонь разгорится вновь.
Так как Амур шалунью отметил особым даром,
Радость будить, что едва ли стихла, как будто прах.
***

Römische Elegien 10

Wenn du mir sagst, du habest als Kind, Geliebte, den Menschen

  Nicht gefallen, und dich habe die Mutter verschmäht,

Bis du größer geworden und still dich entwickelt – ich glaub es:

  Gerne denk ich mir dich als ein besonderes Kind.

Fehlet Bildung und Farbe doch auch der Blüte des Weinstocks,

  Wenn die Beere, gereift, Menschen und Götter entzückt.

Römische Elegien 11

Herbstlich leuchtet die Flamme vom ländlich geselligen Herde,

  Knistert und glänzet, wie rasch! sausend vom Reisig empor.

Diesen Abend erfreut sie mich mehr: denn eh noch zur Kohle

  Sich das Bündel verzehrt, unter die Asche sich neigt,

Kommt mein liebliches Mädchen. Dann flammen Reisig und Scheite,

  Und die erwärmte Nacht wird uns ein glänzendes Fest.

Morgen frühe geschäftig verläßt sie das Lager der Liebe,

  Weckt aus der Asche behend Flammen aufs neue hervor.

Denn vor andern verlieh der Schmeichlerin Amor die Gabe,

  Freude zu wecken, die kaum still wie zu Asche versank.

---

Римские элегии 9, И.В.фон Гёте

Римские элегии

9
О как мне радостно в Риме, вспоминая то время

В окружении северном серого, тусклого дня,
 Хмурое небо тяжко давило на темя, бесцветный
И бесформенный мир перед уставшим лежал,

Думал я тихо о доле своей, о мрачных дорогах

Неутолённого духа, глубже в себя уходя.
Ну, а теперь над челом блеск голубого эфира.

Феб лучезарный и формы и цвет оживил.
В звёздах сияет ночь, звучит она музыкой нежной,

Месяц на небе светлей, чем день тот северный, стал.
То ль не блаженство мне смертному! Сплю я? Встречают

В доме твоём амбросийном гостя, Юпитер-отец?

Ах, здесь я руки свои к коленям твоим простираю,

Заклинаю: О внемли, Ксений-Юпитер, мольбе!
Как я попал сюда, вряд ли смогу я ответить: Геба

Путника увлекла и меня в эти залы ввела.
Ты предложил Прекрасной сюда привести героя?

Вышла ошибка? Прости! Мне приз ошибки оставь!
Также и дочь твоя! Словно девчонка, Фортуна

Под настроение делит свой божественный дар.
Ты ль не радушен, бог? Так будь же гостеприимным,

Не отстраняй от Олимпа, на землю не опускай!
«Эй ты, поэт! Куда ты наверх?»– Прости мне: высокий
Капитолийский холм для тебя – это второй Олимп.

Ты потерпи, Юпитер, Гермес меня к Оркусу в гости

Мимо гробницы Цестия позже проводит пускай.

 

 

Römische Elegien 

9

O wie fühl ich in Rom mich so froh, gedenk ich der Zeiten,

  Da mich ein graulicher Tag hinten im Norden umfing,

Trübe der Himmel und schwer auf meine Scheitel sich senkte,

  Farb- und gestaltlos die Welt um den Ermatteten lag,

Und ich über mein Ich, des unbefriedigten Geistes

  Düstre Wege zu spähn, still in Betrachtung versank.

Nun umleuchtet der Glanz des helleren Äthers die Stirne.

  Phöbus rufet, der Gott, Formen und Farben hervor.

Sternhell glänzet die Nacht, sie klingt von weichen Gesängen,

  Und mir leuchtet der Mond heller als nordischer Tag.

Welche Seligkeit ward mir Sterblichem! Träum ich? Empfänget

  Dein ambrosisches Haus, Jupiter Vater, den Gast?

Ach, hier lieg ich und strecke nach deinen Knieen die Hände

  Flehend aus. O vernimm, Jupiter Xenius, mich!

Wie ich hereingekommen, ich kanns nicht sagen: es faßte

  Hebe den Wandrer und zog mich in die Hallen heran.

Hast du ihr einen Heroen herauf zu führen geboten?

  Irrte die Schöne? Vergib! Laß mir des Irrtums Gewinn!

Deine Tochter Fortuna, sie auch! die herrlichsten Gaben

  Teilt als ein Mädchen sie aus, wie es die Laune gebeut.

Bist du der wirtliche Gott? O dann so verstoße den Gastfreund

  Nicht von deinem Olymp wieder zur Erde hinab!

„Dichter! Wohin versteigest du dich?“ – Vergib mir: der hohe

  Kapitolinische Berg ist dir ein zweiter Olymp.

Dulde mich, Jupiter, hier, und Hermes führe mich später

  Cestius Mal vorbei, leise zum Orkus hinab.

---

Римские элегии 8, И.В.фон Гёте

Римские элегии
8
„Можешь меня, о жестокий, словом таким опечалить?
Горькие речи, грубые у любящих ваших мужчин?
Если народ обвиняет, должно терпеть! Но разве

В чём-то я виновата? Ах, всё же! Грешна я с тобой!
Эти платья, они – завидущей соседке улика
В том, что больше одна по супругу не плачет вдова.

Думал ли обо мне, когда ты при свете лунном

Часто ко мне захаживал в тёмном своём сюртуке?

Будто духовник, волос кружком – то не твоя ли шутка?

Ну, хорошо – стать захотелось прелатом, так будь!

В курии римской, ты вряд ли поверишь, всё же клянусь я,
Что ни один капеллан в объятьях моих не бывал.
Жаль, что бедна! И молода, и ловеласам известна:
Вот Фальконьери, к примеру, часто глазел на меня,

Да и сводник Альбани важные слал мне записки,

То к Четырём Фонтанам, то в Остию зазывал.
Кто же там был непришедшим? Лишь одна сеньорита.
Красный чулок, фиолетовый, ненавидела я всегда,
Так как отец говаривал: „Барышни, напоследок

Будете вы обмануты“, хоть проще думала мать.
Прав был отец, обманута!  И ты лишь для виду злишься,

Только о том и думаешь, как от меня сбежать.

Прочь! Недостойны вы женщин! Также, как мы под сердцем
Носим детей своих, и преданность – в нашей груди.
Вы же, мужчины, вы, бравируя страстью и силой,

Ветренны и безрассудны также в объятьях любви!“

Молвила так любимая, малютку взяла со стула,

Крепко к груди прижала и хлынули слёзы из глаз.

И как же мне было стыдно, что сплетням я злым поверил,

Этот святейший образ позволил я осквернить!

Только на миг ослабнет пламя огня, задымится,

Если плеснуть водою на раскалённый очаг.

Всё же огонь разгонит быстро завесу дыма,

Ярким, могучим и новым пламенем вверх взметнув.

Römische Elegien

8

„Kannst du, o Grausamer, mich mit solchen Worten betrüben?

  Reden so bitter und hart liebende Männer bei euch?

Wenn das Volk mich verklagt, ich muß es dulden! und bin ich

  Etwa nicht schuldig? Doch ach! Schuldig nur bin ich mit dir!

Diese Kleider, sie sind der neidischen Nachbarin Zeugen,

  Daß die Witwe nicht mehr einsam den Gatten beweint.

Bist du ohne Bedacht nicht oft bei Mondschein gekommen,

  Grau, im dunklen Surtout, hinten gerundet das Haar?

Hast du dir scherzend nicht selbst die geistliche Maske gewählet?

  Soll's ein Prälate denn sein – gut, der Prälate bist du!

In dem geistlichen Rom, kaum scheint es zu Glaubens, doch schwör ich:

  Nie hat ein Geistlicher sich meiner Umarmung gefreut.

Arm bin ich, leider! und jung, und wohlbekannt den Verführern:

  Falconieri hat mir oft in die Augen gegafft,

Und ein Kuppler Albanis mich mit gewichtigen Zetteln

  Bald nach Ostia, bald nach den vier Brunnen gelockt.

Aber wer nicht kam, war das Mädchen. So hab ich von Herzen

  Rotstrumpf immer gehaßt und Violettstrumpf dazu.

Denn „ihr Mädchen bleibt am Ende doch die Betrognen“

  Sagte der Vater, wenn auch leichter die Mutter es nahm.

Und so bin ich denn auch am Ende betrogen! Du zürnest

  Nur zum Scheine mit mir, weil du zu fliehen gedenkst.

Geh! Ihr seid der Frauen nicht wert! Wir tragen die Kinder

  Unter dem Herzen, und so tragen die Treue wir auch;

Aber ihr Männer, ihr schüttet mit eurer Kraft und Begierde

  Auch die Liebe zugleich in den Umarmungen aus!“

Also sprach die Geliebte und nahm den Kleinen vom Stuhle,

  Drückt ihn küssend ans Herz, Tränen entquollen dem Blick.

Und wie saß ich beschämt, daß Reden feindlicher Menschen

  Dieses liebliche Bild mir zu beflecken vermocht!

 

Dunkel brennt das Feuer nur augenblicklich und dampfet,

  Wenn das Wasser die Glut stürzend und jählings verhüllt;

Aber sie reinigt sich schnell, verjagt die trübenden Dämpfe,

  Neuer und mächtiger dringt leuchtende Flamme hinauf.

---

Римские элегии 7, И.В.фон Гёте

Римские элегии
7
Рад на классической почве побыть, восторгаясь,

Громче, прелестней здесь старый и нынешний мир.

Здесь постигаю я суть, рукою усердной листая
Опусы древних, вседневно, с усладою вновь.
Но по-другому меня Амур занимает ночами;
Всё же я счастлив вдвойне, и пусть вполовину учён.

Разве ж я не учусь, когда вот на сладостном лоне

Формы я изучаю рукою, скользящей к бедру?
И лишь тогда я пойму мрамор, сравнив и подумав,

Чувственным оком вижу, чувствую зрячей рукой.

Если ж любимая вдруг пару часов и похитит,

То возместит мне сполна убыток ночной порой;
Не в поцелуях одних, также в разумной беседе,

Если она и заснёт, то думаю дальше я.
Часто в её объятиях я размышлял стихами,

Тихо размер гекзаметра выстукивая рукой.

Слушал я, как она дышит в сладкой своей дремоте,

Вздох её каждый страстью пламенной жёг мне грудь.
Свечку зажёг Амур, подумав о времени давнем,

Вспомнил, как справно служил он триумвирам своим.

 

 

Römische Elegien 7

Froh empfind ich mich nun auf klassischem Boden begeistert,

  Vor- und Mitwelt spricht lauter und reizender mir.

Hier befolg ich den Rat, durchblättre die Werke der Alten

  Mit geschäftiger Hand, täglich mit neuem Genuß.

Aber die Nächte hindurch hält Amor mich anders beschäftigt;

  Werd ich auch halb nur gelehrt, bin ich doch doppelt beglückt.

Und belehr ich mich nicht, indem ich des lieblichen Busens

  Formen spähe, die Hand leite die Hüften hinab?

Dann versteh ich den Marmor erst recht: ich denk und vergleiche,

  Sehe mit fühlendem Aug, fühle mit sehender Hand.

Raubt die Liebste denn gleich mir einige Stunden des Tages,

  Gibt sie Stunden der Nacht mir zur Entschädigung hin.

Wird doch nicht immer geküßt, es wird vernünftig gesprochen,

  Überfällt sie der Schlaf, lieg ich und denke mir viel.

Oftmals hab ich auch schon in ihren Armen gedichtet

  Und des Hexameters Maß leise mit fingernder Hand

Ihr auf den Rücken gezählt. Sie atmet in lieblichem Schlummer,

  Und es durchglühet ihr Hauch mir bis ins Tiefste die Brust.

Amor schüret die Lamp' indes und gedenket der Zeiten,

  Da er den nämlichen Dienst seinTriumvirn getan.

---

Римские элегии 6, И.В.фон Гёте

Римские элегии

6

Набожны любящие, втихоря демонов мы почитаем,

Расположения жаждем всяких богов и богинь.

Вам подражаем во всём, о триумфаторы Рима!

Кров предоставили вы разных народов богам,
Будь это боги Египта в чёрном и строгом базальте

Или из мрамора греков волнующие образа,

Не раздосадует вечных этот наш запах особый,

Жертвенных приношений изысканный фимиам.
Да, мы признаемся вам: нам остаются молитвы,

Служба вседенная наша особенно дорога.

Бодро, серьёзно, лукаво справим мы тайный праздник,
И наш обет молчания всем посвящён божествам.
Прежде, чем мы побоимся подставить эриниям пятки,

Гнев громовержца Зевса бросив на чашу весов,

Лучше уж пусть покарают за наши грехи и страсти,

Прежде, чем попытаются отнять у нас божество.
Эта богиня зовётся Возможность, с ней познакомьтесь!

Часто является вам, в разном обличьи всегда.

Быть бы ей дочкой Протея, урождённою Тетис,

Той, что Героев иных морочила без труда.
Ловко водила зА нос всех неумех и профанов:
Денно и нощно глупцов неисправимых дразня;
Только проворному мужу охотно она сдавалась,
Он же считал её милой, нежной, игруньей, ручной.
Как-то вот и ко мне девчонка-смуглянка явилась
Волосы в тёмных колечках буйно спадали на лоб

И украшали кудрями её изящную шейку,

Вился распущенный волос от самых своих корней.

Не обознался и сразу схватил я бегунью: сладким
Мне поцелуем ответила, страстно меня обняв.
Как же был счастлив я! – Но тише, прошло это время,
Вы оплели меня, римские косы, теперь.

 

*** 

Römische Elegien

6

Fromm sind wir Liebende, still verehren wir alle Dämonen,

  Wünschen uns jeglichen Gott, jegliche Göttin geneigt.

Und so gleichen wir euch, o römische Sieger! Den Göttern

  Aller Völker der Welt bietet ihr Wohnungen an,

Habe sie schwarz und streng aus altem Basalt der Ägypter,

  Oder ein Grieche sie weiß, reizend, aus Marmor geformt.

Doch verdrießet es nicht die Ewigen, wenn wir besonders

  Weihrauch köstlicher Art einer der Göttlichen streun.

Ja, wir bekennen euch gern: es bleiben unsre Gebete,

  Unser täglicher Dienst Einer besonders geweiht.

Schalkhaft, munter und ernst begehen wir heimliche Feste,

  Und das Schweigen geziemt allen Geweihten genau.

Eh' an die Ferse lockten wir selbst durch gräßliche Taten

  Uns die Erinnyen her, wagten es eher, des Zeus

Hartes Gericht am rollenden Rad und Felsen zu dulden,

  Als dem reizenden Dienst unser Gemüt zu entziehn.

Diese Göttin, sie heißt Gelegenheit, lernet sie kennen!

  Sie erscheinet euch oft, immer in andrer Gestalt.

Tochter des Proteus möchte sie sein, mit Thetis gezeuget,

  Deren verwandelte List manchen Heroen betrog.

So betrügt nun die Tochter den Unerfahrnen, den Blöden:

  Schlummernde necket sie stets, Wachende fliegt sie vorbei;

Gern ergibt sie sich nur dem raschen, tätigen Manne,

  Dieser findet sie zahm, spielend und zärtlich und hold.

Einst erschien sie auch mir, ein bräunliches Mädchen, die Haare

  Fielen ihr dunkel und reich über die Stirne herab,

Kurze Locken ringelten sich ums zierliche Hälschen,

  Ungeflochtenes Haar krauste vom Scheitel sich auf.

Und ich verkannte sie nicht, ergriff die Eilende: lieblich

  Gab sie Umarmung und Kuß bald mir gelehrig zurück.

O wie war ich beglückt! – Doch stille, die Zeit ist vorüber,

  Und umwunden bin ich, römische Flechten, von euch.

---

Римские элегии 5, И.В.фон Гёте

Римские элегии

5.

Ты не жалей, дорогая, что отдалась мне так скоро!

Верь мне, не думаю дерзко, тебя не унижу я.
Разные стрелы Амура: некие ранят сердце

Больно и ядовито, саднит годами оно.

Те же, легчайшие те, острые в свежей заточке

В мозг проникают иначе, кровь зажигают вмиг.

Во времена героев любили богини и боги,

Взгляду внимала страсть, страсти - блаженство в ответ.
Думаешь, благоразумной долго была богиня,

В роще идейской там, где ей полюбился Анхис?
Ах, упустила б Селена поцеловать красавца,
Ревностная Аврора спешила б его пробудить.

Геро на празднике шумном бросила взгляд на Леандра,

Ринулся любящий смело в бурный ночной прилив.
Царская дочь, Рея Сильвия, как-то спустилась к Тибру,

Чтобы набрать воды, и там овладел ею Бог.

Так сыновей близнецов Марс породил и волчица

Грудью вскормила их, а правителем мира стал Рим.

 

 

Römische Elegien

5

Laß dich, Geliebte, nicht reun, daß du mir so schnell dich ergeben!

Glaub es, ich denke nicht frech, denke nicht niedrig von dir.

Vielfach wirken die Pfeile des Amors: einige ritzen,

Und vom schleichenden Gift kranket auf Jahre das Herz.

Aber mächtig befiedert, mit frisch geschliffener Schärfe

Dringen die andern ins Mark, zünden behende das Blut.

In der heroischen Zeit, da Götter und Göttinnen liebten,

Folgte Begierde dem Blick, folgte Genuß der Begier.

Glaubst du, es habe sich lang die Göttin der Liebe besonnen,

Als im Idäischen Hain einst ihr Anchises gefiel?

Hätte Luna gesäumt, den schönen Schläfer zu küssen,

O, so hätt ihn geschwind, neidend, Aurora geweckt.

Hero erblickte Leandern am lauten Fest, und behende

Stürzte der Liebende sich heiß in die nächtliche Flut.

Rhea Silvia wandert, die fürstliche Jungfrau, den Tiber,

Wasser zu schöpfen, hinab, und sie ergreifet der Gott.

So erzeugte die Söhne sich Mars! – Die Zwillinge tränket

Eine Wölfin, und Rom nennt sich die Fürstin der Welt.

---

Римские элегии 4, И.В.фон Гёте

4.

Хочется славить, славь! Я, наконец, защищённый!

Дивные дамы и мира сего господа,

Вы кумовей поспрошайте, дядю и тётю и сватов,

Но за беседой следом – унылая в связке игра.

Также и вы, остальные, в круге большом и малом,

Вы, которые часто сводили меня с ума,

Политиканам вторя, их безрассудности алчной,

В ярости по Европе за странником шли по пятам.
Также, как с песенкой Мальбрук гнали вояжных бриттов,

От Парижа сначала к Ливорно, оттуда затем на Рим,

Дальше к Неаполю, если б парусник шёл до Смирны,

Мальбрук ему и там бы в гавани песню пел.
Слышал на каждом шагу ругающихся квиритов,

Кесаревских сенаторов слышу поныне брань.

Только меня нескоро сможете вы приметить,

С царственною защитой Амур приютил меня.
Он под своим крылом спрятал меня; и любимой

Дикость, по-римски подумав, галлов уже нестрашна:

Ей не нужны небылицы новые, лишь заботой,

Прихотями мужчины вся она поглощена.
Радуется чужестранцу, свободному и лихому,

Он говорит о снеге, горах, деревянных домах,

С ним разделяет пламя, зажженное в его сердце,

Счастлива: не по-римски он злато умеет считать.
Кухня простая лучше; нет недостатка в платьях,

И не нужна колесница, что в оперу повезёт.

Мама и дочка рады нордическому пришельцу,

Римскими грудью и плотью варвар сумел овладеть.

 

(Иоганн Вальфганг фон Гёте, из сборника Римские элегии)

Römische Elegien 4

Ehret, wen ihr auch wollt! Nun bin ich endlich geborgen!

  Schöne Damen und ihr, Herren der feineren Welt,

Fraget nach Oheim und Vetter und alten Muhmen und Tanten,

  Und dem gebundnen Gespräch folge das traurige Spiel.

Auch ihr übrigen fahret mir wohl, in großen und kleinen

  Zirkeln, die ihr mich oft nah der Verzweiflung gebracht,

Wiederholet, politisch und zwecklos, jegliche Meinung,

  Die den Wandrer mit Wut über Europa verfolgt.

So verfolgte das Liedchen „Malbrough“ den reisenden Briten

  Einst von Paris nach Livorn, dann von Livorno nach Rom,

Weiter nach Napel hinunter, und wär er nach Smyrna gesegelt,

  Malbrough! empfing ihn auch dort, Malbrough! im Hafen das Lied.

Und so mußt ich bis jetzt auf allen Tritten und Schritten

  Schelten hören das Volk, schelten der Könige Rat.

Nun entdeckt ihr mich nicht sobald in meinem Asyle,

  Das mir Amor der Fürst, königlich schützend, verlieh.

Hier bedecket er mich mit seinem Fittich; die Liebste

  Fürchtet, römisch gesinnt, wütende Gallier nicht:

Sie erkundigt sich nie nach neuer Märe, sie spähet

  Sorglich den Wünschen des Manns, dem sie sich eignete, nach.

Sie ergötzt sich an ihm, dem freien, rüstigen Fremden,

  Der von Bergen und Schnee, hölzernen Häusern erzählt;

Teilt die Flammen, die sie in seinem Busen entzündet,

  Freut sich, daß er das Gold nicht wie der Römer bedenkt.

Besser ist ihr Tisch nun bestellt; es fehlet an Kleidern,

  Fehlet am Wagen ihr nicht, der nach der Oper sie bringt.

Mutter und Tochter erfreun sich ihres nordischen Gastes,

  Und der Barbare beherrscht römischen Busen und Leib.

 

Johann Wolfgang von Goethe

Aus der Sammlung Römische Elegien

---

Римские элегии 3, И.В.фон Гёте

Римские Элегии

3.

Выше страданий всех, к счастью, что стало мне лучше;

Вёл своей мудрою властью мимо дворцов Амур.

Издавна знал он и понял я сам, что скрывают покои

Там в глубине за златою обшивкой стены.

Знаю я, как ни крестите вы полу-мужей моветонных,

Умный Амур, ты богом продажным не бЫл никогда!

Не соблазнили нас ни величавость фасадов,

Ни элегантный балкон, ни самый серьёзный двор.
Суетно всё прошло, и крохотные ворота
Одновременно открылись для регента и слуги.
Всё предоставил он мне, помог всем и всё получилось,

Сыплются мне ежедневно розовые лепестки.
Скажете, это не рай? – Что больше ты дашь, Боргезе,

Всенаследница, возлюбленному что ты дашь?

Опера, общество, игры с массой других развлечений,

Часто крадут только время, Амура связав по рукам.
Вычурность мне противна, иль ни одно и то же

Шерстяной ли парчёвый поднимется кринолин?

Разве ей не захочется друга ласкать на лоне,

Снять с неё украшения разве он не спешит?
Или не нужно все те кружева и корсеты,
Роскошь снять эту, чтобы прочувствовал милую он?

Вот и готово всё! Падает платьице нА пол
Рунными складками так, как распутал дружок.
Спешно несёт он дитя в лёгком льняном покрывале

К ложу, подобно кормилице нежно шутя.

Без балдахинных шелков и расшитых матрацев,

Ждут их покои уютно-просторные для двоих.
Больше бы благостей взял от Юноны Юпитер,

Если б одним он из смертных попробовал стать.
Наша услада – радости подлинного Амура,

Его нагота и в скрипах качающаяся кровать.

 

(Иоганн Вальфганг фон Гёте, из сборника Римские элегии)

***

Römische Elegien

3

Mehr als ich ahndete schön, das Glück, es ist mir geworden;

Amor führte mich klug allen Palästen vorbei.

Ihm ist es lange bekannt, auch hab ich es selbst wihl erfahren,

Was ein goldnes Gemach hinter Tapeten verbirgt.

Nennet blind ihn und Knaben und ungezogen, ich kenne,

Kluger Amor, dich wohl, nimmer bestechlicher Gott!

Uns verführten sie nicht, die majestätschen Fassaden,

Nicht der galante Balkon, weder das ernste Kortil.

Eilig ging es vorbei, und niedre zierliche Pforte

Nahm den Führer zugleich, nahm den Verlangenden auf.

Alles verschafft er mir da, hilft alles und alles erhalten,

Streuet jeglichen Tag frischere Rosen mir auf.

Hab ich den Himmel nicht hier? — Was gibst du, schöne Borghese,

Nipotina, was gibst deinen Geliebten du mehr?

Tafel, Gesellschaft und Kors' und Spiel und Oper und Bälle,

Amorn rauben sie nur oft die gelegenste Zeit.

Ekel bleibt mir Gezier und Putz, und hebet am Ende

Sich ein brokatener Rock nicht wie ein wollener auf?

Oder will sie bequem den Freund im Busen verbergen,

Wünscht er von alle dem Schmuck nicht schon behend sie befreit?

Müssen nicht jene Juwelen und Spitzen, Polster und Fischbein

Alle zusammen herab, eh er die Liebliche fühlt?

Näher haben wir das! Schon fällt dein wollenes Kleidchen,

So wie der Freund es gelöst, faltig zum Boden hinab.

Eilig trägt er das Kind, in leichter linnener Hülle,

Wie es der Amme geziemt, scherzend aufs Lager hinan.

Ohne das seidne Gehäng und ohne gestickte Matratzen,

Stehet es, zweien bequem, frei in dem weiten Gemach.

Nehme dann Jupiter mehr von Seiner Juno, es lasse

Wohler sich, wenn er es kann, irgend ein Sterblicher sein.

Uns ergötzen die Freuden des echten nacketen Amors

Und des geschaukelten Betts lieblicher knarrender Ton.

 

(Johann Wolfgang von Goethe

Aus der Sammlung Römische Elegien)

---

Римские элегии (1,2), И.В.фон Гёте

Римские элегии ( Иоган Вольфганг фон Гёте, из сборника Римские элегии, 1790) 

---

Старая мельница, Т.Д.Инглиш

Здесь смотрю я от бровки холма

Через веток сплетение вниз:

Старой мельницы вон закрома,

Крышу вижу и мшистый карниз.

Слышу скрежет и скрип жерновов

И воды ниспадающей звук,

Вижу чёрный оскал желобков,

Как вращается мельничный круг.

Помню, часто туда молодым,
К старой мельнице ездил с зерном,

Дочку мельника с нравом простым,

Как я с Нелли болтал ни о чём

В ожидании там у дверей

И она флиртовала со мной;

Громкий, тихий ли звук лопастей –

Было мне всё равно, всё равно.

С той поры пронеслись двадцать лет
В том же месте стою я один.

Нелли замужем, мельника нет –

Ничего кроме этих седин

В старой мельнице да у меня;

Но пока к нам добры небеса –
Жизнь шумна и в потоке волна,

И вращается диск колеса.

 

 The Old Mill 

 

HERE from the brow of the hill I look,

Through a lattice of boughs and leaves,

On the old gray mill with its gambrel roof,

And the moss on its rotting eaves.

I hear the clatter that jars its walls,

And the rushing water’s sound,

And I see the black floats rise and fall

As the wheel goes slowly round.

 

I rode there often when I was young,

With my grist on the horse before,

And talked with Nelly, the miller’s girl,

As I waited my turn at the door;

And while she tossed her ringlets brown,

And flirted and chatted so free,

The wheel might stop or the wheel might go,

It was all the same to me.

 

’T is twenty years since last I stood

On the spot where I stand to-day,

And Nelly is wed, and the miller is dead,

And the mill and I are gray.

But both, till we fall into ruin and wreck,

To our fortune of toil are bound;

And the man goes, and the stream flows,

And the wheel moves slowly round.

---

La Bella Bona Roba/Шлюха, Ричард Лавлейс (1618-1658)

Шлюха

Второй вариант:

Кто ж будет рад лишь коже да костям

Бедняжки мармозетки – вот бы нам

Увидеть неприкрытым этот срам.

 

Пусть кожи нежной бледноватый вид

Откроется в пылу её ланит

И тело плоти страстью возгорит.

 

Достаточно достоинств у мужчин,

Кто за ребро /он тоже господин/

Изъян исправит, оценив почин.

 

Тяжёл же для охотника урок:

И рад бы он подрастрясти жирок,

Да видит лишь служителя оброк.

 

Любовь, - прошу - сердиться перестань,

Прими мою увесистую длань. -

Была б вот только покрупнее лань.

Первый вариант:

Кто ж будет рад лишь коже да костям

Бедняжки мармозетки – вот бы нам

Без пышных одежонок видеть срам,

 

Такой, чтобы огонь взыграл,

В разрезе бархатистых покрывал

Вкушая плоть, чтобы мужчина стал

 

Хозяином, сливаясь с худобой,

Чтоб возбудив подрёберный покой,

Вернуть ребро, что отнято судьбой.

 

Тяжелый для охотника урок,

Который рад подрастрясти жирок,

Но не платить за сладости оброк.

 

Тогда, Любовь, прошу умерить гнев,

Пущай пройдёт олень, его презрев –

Меня большущей важенкой* огрев.

***

La Bella Bona Roba,

by Richard Lovelace

I cannot tell who loves the skeleton

Of a poor marmoset, naught but bone, bone.

Give me a nakedness with her clothes on.

 

Such whose white-satin upper coat of skin,

Cut upon velvet rich incarnadin,

Has yet a body (and of flesh) within.

 

Sure it is meant good husbandry in men,

Who so incorporate with aery lean,

To repair their sides, and get their rib again.

 

Hard hap unto that huntsman that decrees

Fat joys for all his sweat, whenas he sees,

After his 'say, naught but his keeper's fees.

 

Then Love, I beg, when next thou takest thy bow,

Thy angry shafts, and dost heart-chasing go,

Pass rascal deer, strike me the largest doe.

===============================

* важенка – самка оленя

La Bella Bona Roba на жаргоне венецианского происхождения означает "шлюха". Также употребляет-ся в значении борделя.

Рекомендую почитать эссе  Горга Штайнера, очень интересно и познавательно, на стр. 29-31 дан краткий анализ оригинала:

http://www.academia.edu/9458260/Steiner_George_-_On_Difficulty_and_Other_Essays_Oxford_1978_

II.

La Bella Bona Roba

To My Lady 

Соблазнительница
моей леди Х.

I.
Скажите мне, что лучше, господа,
В ларце любви сокрытое от глаз,
Сам бриллиант иль, может, чистота?
II.
Поскольку в искрах множества свечей
Пылающий огонь узреть сложней,
Дождись Звезды сверкающих лучей.
III.
Спокойной или дерзкой! Ах, она
Сияет так ( и в том её вина)
И строгостью и нежностью полна.
IY.
Любители, подальше от греха!
Смертелен шарм – на вид она тиха,
Но армия охранников лиха.
Y.
Сказал Тамирис, удалой певец:
В глазах её нет входа во дворец,
Рискнувшему - под ласками конец.
(1649)

La Bella Bona Roba
To Ma Lady H.

I.
Tell me, ye subtill judges in loves treasury,
Inform me, which hath most inricht mine eye,
This diamonds greatnes, or its clarity?
II.
Ye cloudy spark lights, whose vast multitude
Of fires are harder to be found then view'd,
Waite on this star in her first magnitude.
III.
Calmely or roughly ! Ah, she shines too much ;
That now I lye (her influence is such),
Chrusht with too strong a hand, or soft a touch.
IV.
Lovers, beware ! a certaine, double harme
Waits your proud hopes, her looks al-killing charm
Guarded by her as true victorious arme.
V.
Thus with her eyes brave Tamyris spake dread,
Which when the kings dull breast not entered,
Finding she could not looke, she strook him dead.
(1649)

---

Бен Болт, Томас Данн Инглиш (1819-1902)

Бен Болт, Томас Данн Инглиш
(1842)

 

Не помнишь милашку Алису, Бен Болт,

Чей волос был словно атлас,

Кто рад был до слез всем улыбкам твоим

И в страхе дрожал от гримас?

На старом погосте в долине, Бен Болт,

Там в тёмном углу есть гранит,

Он серый такой и одна под плитой

Милашка Алиса лежит.

Под старым орешником /в полдень/, Бен Болт,

Который под горкой стоял,

Мы вместе лежали с тобою в тени

И слушали мельничный вал.

Но нет больше мельницы этой, Бен Болт,

Рассыпалась вся, а из тьмы
Ползёт по остаткам стены там покой,

Эпплтонские помня шумы.

 

Ты помнишь бревенчатый домик, Бен Болт,

И не было к лесу путей,

А в шишечках дерево круглое то,

Стояло оно у дверей?

Остались от дома руины, Бен Болт,

И дерево ты не найдёшь,

И где помахал нам однажды лесник,

Златая волнуется рожь.

И разве не помнишь ты школу, Бен Болт,

С учителем грубым во всём,

И тот уголок, где журчал ручеёк,

Где дети купались тайком?

Учитель – в заросшей могиле, Бен Болт,

Весна – у сухого ручья,

Среди однокашников наших давно

Остались лишь ты да я.

Всё стало другим, что любил я, Бен Болт,

Меняется всё и всегда;

Но правду я чувствую, что никогда

Тебя не изменят года.
Лишь год позади или двадцать, Бен Болт,
С тех пор, как святая святынь,

Сроднила нас дружба, правдивая та,

Бен Болт из солёных глубин.

 

Ben Bolt, Thomas Dunn English

(1842)

 

Don't you remember sweet Alice, Ben Bolt,—

Sweet Alice whose hair was so brown,

Who wept with delight when you gave her a smile,

And trembled with fear at your frown?

In the old church-yard in the valley, Ben Bolt,

In a corner obscure and alone,

They have fitted a slab of the granite so gray,

And Alice lies under the stone.

 

Under the hickory tree, Ben Bolt,

Which stood at the foot of the hill,

Together we've lain in the noonday shade,

And listened to Appleton's mill.

The mill-wheel has fallen to pieces, Ben Bolt,

The rafters have tumbled in,

And a quiet which crawls round the walls as you gaze

Has followed the olden din.

 

Do you mind of the cabin of logs, Ben Bolt,

At the edge of the pathless wood,

And the button-ball tree with its motley limbs,

Which nigh by the doorstep stood?

The cabin to ruin has gone, Ben Bolt,

The tree you would seek for in vain;

And where once the lords of the forest waved

Are grass and golden grain.

 

And don't you remember the school, Ben Bolt,

With the master so cruel and grim,

And the shaded nook in the running brook

Where the children went to swim?

Grass grows on the master's grave, Ben Bolt,

The spring of the brook is dry,

And of all the boys who were schoolmates then

There are only you and I.

 

There is a change in the things I loved, Ben Bolt,

They have changed from the old to the new;

But I feel in the deeps of my spirit the truth,

There never was change in you.

Twelve months twenty have past, Ben Bolt,

Since first we were friends—yet I hail

Your presence as a blessing, your friendship a truth,

Ben Bolt of the salt-sea gale.

 

 

***

 

В нижеприведённых ссылках можно послушать два варианта песни:

 

http://www.irish-folk-songs.com/alice-benbolt-song-lyrics-and-guitar-chords.html

 

 

http://www.dailymotion.com/video/xvowsc_don-t-you-remember-sweet-alice_music

 

---

Тэнно, из Р.М.Рильке (1919)

В деревне горной над погостом

Кружится летний снег.

Дорогу отыскать не просто

В покой озёр и рек.

Там для весны не пробил час,

Трава боится мёрзлых страз,

Кресты бедны, холм без прикрас.

И малое число подчас:

Лишь раз.

Плоха дорога, узкий лаз.

И мал для выбора запас

И мало добрых, горьких фраз –

О том в долине слышен глас:

Лишь раз, лишь раз, лишь раз

Tenno

Der Kirchhof hoch im Sommerschnee

gehört zum Bergdorf hin;

wie über einem Hochlandsee

wacht Frieden über ihn.

Da weiß kein Blühn vom Frühlingsstrahl.

Der Rasen schüchtert frühfrostfahl,

die Kreuze arm, die Hügel kahl,

und sacht und selten wächst die Zahl:

einmal.

Der Weg ist schlecht, der Weg ist schmal.

Im kleinen Dorf ist kleine Wahl

und kleines Glück und kleine Qual, -

drum läuten sie so fern im Tal:

einmal, - einmal, - einmal. - 


---

Элизабет Ланггессер о себе, Весна 1946

Родилась в 1899 в Альцае (Рейнгессен). Первый сборник стихов „Агнецкий круговорот"/“Wendekreis des Lammes" появился в 1924, опубликован первый роман „Прозерпина“/ "Proserpina" – в 1933. В 1932 получила литературную премию Союза Немецких Гражданок“. В 1929 переселилась в Берлин, где провела последующие 18 лет. В 1936 Писательская палата Рэйха запрещает дальнейшую публикацию произведений. В 1947 публикация романа „Бессмертная печать»/"Das unauslöschliche Siegel", работа над которым велась в течение 10 лет в полном одиночестве.

 

Смотрящийся в зеркало видит перемещёнными обе половины своего лица. И, если я сегодня для Вас, дорогой читатель, посмотрюсь в зеркало и оглянусь назад, чтобы добросовестно записать то, что это зеркало мне показало, то таким образом зеркальное отражение повернётся к Вам ещё один раз. Это означает, что Вы видите меня честнее, чем я сама могла бы себя увидеть. И то, что я вначале внутренне сопротивлялась предоставить автопортрету простор, так как считаю, что каждый стих должен выразить мою сущность лучше, чем всё, что мог бы сказать о себе поэт, собрав воедино все произведения и все годы жизни, побуждает меня теперь предстать перед читателем без формы переложения и колдовских чар, т.е. без зеркального волшебства, просто такой, какая я есть.

Мы, писатели, именно такие, какие есть, а читатели всегда ценят в нас только форму. Каждая запятая и каждая точка с запятой для нас также очень важны и рассказывают о нас также много, как и тот факт, что мы родились в определённом месте и в определённый час, когда светила луна или сверкало солнце. И, как намагниченная игла дрожит и трясётся под влиянием магнитного поля пока не найдёт свой покой, так и вся наша жизнь не более, чем этот путь на ощупь в поиске нашей собственной формы.

Это значит, что мы с самого начала направлены к этой форме, что мы предопределены ею, и поэтому, как я уже только что сказала, не случайно, что для нас важны запятая или симиколон в производимом впечатлении для таинственности и убедительности образа, в котором мы должны себя выразить.

 

В этом месте я, собственно, хотела бы перейти к похвале семиколона; к похвале этого маленького и мощного знака, скандирующего дальнейший ход предложения, не останавливая его; что придаёт ему форму холмистой волны, форму дышащей холмистой местности в подъёмах и спадах. Поскольку писатель рождается ритмом, не наоборот.

Ритм – это первое, что всему присуще. И лишь там, где начинает звучать ритм, формируется образ мира.

Мой мир – это пфальцские виноградные холмы с их таинственно раскачивающимися линиями, отчётливо и преданно выражаемыми виноградной лозой. Это мягкое, неутомимое покачивание, эта затянувшаяся мелодия, которая чужим кажется почти чем-то строгим и величественно скучным, чем-то однообразным и монотонным и она - как будто лейтмотив моих произведений, возвращающаяся повсюду.

Здесь я родилась: в Альцае, на рубеже столетий, в местечке из сказания о Нибелунгах, в гербе которого и по сей день изображена ценная фидикула певцов народа Алцай.

Первые годы жизни являются решающими. 

Здесь я провела свои детские годы, в сказачном мире, само существование которого было основой грёз. 

Мой отчий дом стоял на Римской улице, пролегавшей от Майнца до Парижа, и продолжавшие воздействовать силы отчеканенной античности жили в этом месте словно медянки, которые ребёнку нужно было только взять.

Да, и более того: дитя словно впитывало их с молоком матери; и грезящийся дух глубокой древности также прикладывал его к своей груди, как умершая королева в многочисленных сказках и сказаниях, которая для того, чтобы накормить своего оставленного ребёнка, тайно возвращалась из загробного мира.

Эти детские истори и, ещё больше, заговор древних римских мифов – сказка „Прозерпина“, законченная после того, когда я давно уже покинула это место, да и не только его, но и юго-западную Германию, Рейн и Майн, и когда я уже давно нашла в бывшей столице Рейха свою незабвенную второю родину Берлин.

Здесь произошёл большой и значительный поворот в моей жизни как следствие начала, снова и снова захватывающего меня и попеременно отражающегося в различных новых произведениях по-новому выпестованное, заново осмысленное.

Я вспоминаю в своём следующем романе „ Проход через болото в камышах“/"Der Gang durch das Ried" старые гессеновские деревни, когда я, молодая, постоянно мечтающая учительница, находясь в полуяви – полусне, несла домой в фартуке элементы камышового романа, чтобы тихо расстелить их перед собой. 

Также, уже в Берлине, возник том новелл „Триптих чёрта“/"Triptychon des Teufels" с рассказами о Марсе, Меркурии, Венере, заслуживший литературную премию Союза немецких гражданок и впервые привлёкший ко мне внимание общественности.

Необъяснимый успех вызвал томик «Зодиакальные стихи»/"Die Tierkreisgedichte" представивший собой мифологически увиденный космос.

Но здесь, в апогее творческих сил, человеческого счастья в благословенном супружестве, давшем детей ( почти что „слишком много“ примкнувшего счастья на вершине земного года), будто бы ко дню Иоанна Крестителя моей жизни, когда летнее солнцестояние начинает свой медленный спуск в тень и темень, произошло моё духовное преображение, которое уже давно было подготовлено, но только вот вступило в те дни с одним из этих стихотворений и решительным поворотом судьбы: я с полной силой осознала предоставленное мне с рождения христианское наследие, и в то время, когда над моим земным существованием всё больше сгущались тучи и становилось всё сумрачнее, пророс зародыш большого романа-мистерии „Бессмертная печать“/"Das unauslöschliche Siegel".

 

Между тем я как полукровка была запрещена националсоциализмом и считалась по мнению новых господ духовно уничтоженной.

И случилось то, что случается всегда (когда чёрт и его гнусные намерения стать подручным Бога пытается претворить свой план): из каждой попытки удержать счастье, найти компромисс c типичным злом, - и будь оно хоть как-то оправданным, - росло в полном забвении новое произведение; набирался новый опыт, который я не смогла бы получить, не смогла бы по-другому выразить, чем так, находясь в центре ужаса, под бомбами, умирая и всё же не умирая, в постоянном сомнении и утешении, живой в погибели.

В конце войны всё казалось вокруг меня уничтоженным: дом разрушен, старшая дочь, схваченная гестапо, бесконечно далеко.

Потом оккупация Берлина, наступил переворот, наступило молчание, наступила огромная пустота…

Берлин начинал выходить из подвалов и медленно весточка за весточкой, пока я, наконец (моя надежда, казалось, была уже напрасной и вторая весна пришла, весна 46), не получила известие, что девочка спасена.

Этому ребёнку посвящено одно из самых любимых моих стихотворений, которым я хотела бы закончить этот разговор сама с собой, чтобы я могла начать всё по-новому здесь на моей старой юго-западной Родине, где мне снова можно жить и работать.

 

Весна 1946

 

Здесь ты, Анемона,

Благость чистоты,

И сияет с небосклона

Мне, страдальцу, твоя крона;

Навсикая ты?

 

Клонят ветра шквалы,

Волны, пена, свет!

Чьи же силы, ворожба ли,

Тяжесть пыли с плеч забрали 

Прошлому в ответ?

 

Вверх из царства стона

Мой стремится дух,

Власть сильна ещё Плутона,

В звуках мрачного Харона

Ужас режет слух.

 

Видел я, приговорённый,

Глаз Горгоны блеск,

Слышал голос приглушённый,

Едкий, лживый, распылённый

В волнах смерти плеск.

 

Лик твой, Анемона,

Дай поцеловать:

В скорби рек неотражённый,

Летою неунесённый

В «Никуда» опять.

 

Здесь ты и живая
И сбылись мечты:

В сердце тишина благая

И невинная, земная

Навсикая – ты!

 

***

 

*Анемона – символ ожидания и надежды, мира и жизни, милости божьей;

В античной символике означала тленность/бренность (в переводе из греч.: ветер). Это цветок Адониса, которого Венера превратила в пурпурно-красную анемону.

В христианском искустве анемона наряду с розой и маргариткой символизирует пролитую святыми кровь.

 

Навсикая - героиня поэмы Гомера «Одиссея», спасительница главного героя. Перед отъездом Одиссея просит его: «Помни меня: ты спасением встрече со мною обязан»

  

Оригинал можно читать здесь:

DER SPIEGEL 30/1948

Alle Rechte vorbehalten

Vervielfältigung nur mit Genehmigung der SPIEGEL-Verlag Rudolf Augstein GmbH & Co. KG.

 

Dieser Artikel ist ausschließlich für den privaten Gebrauch bestimmt. Sie dürfen diesen Artikel jedoch gerne verlinken.

 

http://www.spiegel.de/spiegel/print/d-44418643.html

---

Роза, из Э.Ланггессер

1.

С кем сравнивать тебя? –

Звучит в садах Клингзора*, -

Кто подтвердит твой образ,

Свидетельствуя? – Я!

 

Обдумай, здесь любой,

Не потупивши взора,

Не вымолвит и слова,

Не свяжется с тобой.

 

В альянсе лепестков

И пестика и кроны,

И куколя*, на лоне

Зелёных рек-листов,

 

Вверх блики, весь дрожит

И, если погибает,

Во власти повилики*

Иссякнув, говорит:

 

"Как штамп, свеченье, дым

В пещере тёмной, зимней,

У мага в отраженье

Имён мы тоже с ним.

 

Душа, как птаха - в грот

И всё, что ей угодно

От урны полной праха:

Кукушка и удод*."

 

2.

Ты слышишь, роза, те другие стоны,

Когда скребутся эльфы* за холмами,

Дымянка будто в малые цитроны*

Проникла огоньками-колпаками.

 

Как погремок*, в противовес бездуший

Народцу эхом по пятам звучанье

И дни за днями сумочник пастуший*

Бросает серебро семян в молчанье,

 

Пока рассказчик не получит откуп,
И минареты встанут и мечети,

И к лилии борец* пойдёт на подступ

И коровяк* получит к пеклу доступ,

Где плавят Соломоновы печати.*

 

3.

«СкОрби, знала наперёд

Тех имён напевы,

Кров двойной, готовый плод

В общие посевы.

 

Естества, где тьмы напор,

Чтобы перепели, -

Колокольцев снежных* хор

Просит у метели.

 

Летой обесцвечен луч,

Пифос** - к бездорожью -

Жалобой с камнистых круч,

Ложь заменой ложью:

 

Масло и нектар больны

Мёд засох. Вьюнами

Cныть* с живучкою* одни

С ведьмой* над устами.

 

Подорожник и полынь,
В них Гермес* в сандалях,

Сквозь лапчатки* от гусынь

Кора* вскользь из зала.

 

Жаба той, не из хитрюг, -

Нежится в левкоях*,

Лопухи накрыл овсюг,

Как Плутон* в покоях.

 

Естества, где тьмы напор, -

В глубь соединений,

Колокольцев снежных хор

Просит, просит тени…»

 

4.

Загробный мир бесстыдно так предложен,

Как прах и мёд у ваших нимф в утробе

Грифону: Бедные, в стручковом ложе**

Кровавых капсул, с дырами лутрОфор**,

 

Фильтруют семя ваше руки смерти.

 

Кто задал вас, чтоб этой фальши время

И саркофаги примерять, сердцами

Играть, в орнаменте украсив бремя,

За Оркусом* последовать жрецами:

 

Вербена, молочай, зим круговерти,

 

Кто сменит корни, скорченные в страхе

Из царапков, надрывов и обвала,

Научит вас идти вперёд… и взмахи –

Листами по ступенькам до подвала,

 

В их форме, словно плод летящий к тверди?

 

5.

Мне доверьте года круг,

Хвощ и маршанция,

Север громкий, тихий юг,

Сладок пот цветов, как звук,

Яд и росы

Среброносы;

Роза - моё имя.

 

Не тяжёл мне пчёл привет –

Вовсе не угроза,

Разбудил сторонний свет,

На меня смотрел – я нет –

Он позвал,

Не отнял –

Дал мне имя роза.

 

Ларь Пандоры, вспрыгнув тут,

Я закрыла – дозой:

Лист за лист и к груде груд,

Фибулу** пронзивший кнут –

Та их страсть,

Чёрта власть,

Звать её не розой.

 

Так, бездетные, для вас

До метаморфозы

Я несла рожденья час:

Глубь миров,

Глубь веков

Под названьем розы.

 

6.

В нас, видно, беспрерывна

Надрывность сотворений –

Тебя ж не называя,

Красу твою не зная,

Нет о ковчеге мнений.

 

Кто знает вещи принцип

И на полях фрагменты

Запечатлит из глины

И лабиринт причины

На обороте ленты:

 

Улитку, тропку просек,

Волну, петлю партера**?

На мёртвые кто лица

Напишет чечевица*

И колос и пантера,

 

Не примитив и масса

Изученных по форме,

И в мельничных дробилках,

В божественных сушилках

Отторгнутых по норме,

 

Когда твои пустоты

Уже, казалось, знали,

Он, Аполлона свергший

И сущность опровергший,

План кольцевал из стали.

 

Розалий сердцевина,

С тобой, должно быть, схожие:

Сосуд народных гениев,

Где отцветают в нениях

От края в край нехоженый,

 

Пока, где скорбь и похоть,

Не скажут в казематах,

Не освятят истоки,

Кровавые потоки, –

Исчезнув в ароматах.

 

7.

Понятно вам? Моё начало – вздох.

Мой вздох – ничто. И почести из крох.

 

Прочувствуйте. Конец мой – аромат.

Из свода имени благоуханный сад.

 

Пустынный свод**. О новь дыхания.

Cтруится мир. Его вдыхаю я.

 

* названия растений и мифические персонажи, каждый и которых наполнен в оригинале глубоким символическим значением.

Так уже в самом названии цикла – Роза, например, в германской символике – это символ любви и защитница женщин, символ вечной жизни и бессмертия души. Роза дарит любовь к жизни, защищает от колдовских наговоров и порчи, лекарство против бешеных собак. 

В христианской мистике: роза предпочтительнее всего символизирует святую Деву Марию как мать сострадания, любви и милосердия. Отсюда верование, что Чёрт как олицетворение зла и ненависти не выносит аромат розы. Розовыми венками украшают крест (распятие Христа), считается что из могил святых вырастают розы. Также считается, что красные розы символизируют кровь Христа-Спасителя.

Желающим ознакомиться более подробно с христианским символическим значением розы:

https://de.wikisource.org/wiki/Christliche_Symbolik/Rose

Это цветок из сада волшебницы Фрейи, германской богини любви. Автор же говорит о розе из сада Клингзора - мага, злого духа. Клингзора можно сравнить с образом Мефистофеля.

 

Кукушка в германской символике – это птица счастья. Удод – символ благодарности родителям за их заботу о детях.

 

Соломонова печать (также кокорник) – народные названия растения Купена. Миф о символе перстня Соломона говорит о том, что его обладатель приобретает волшебные силы и откроет любую закрытую дверь. В оригинале также использовано народное название «Соломонова печать».

 

Кора (греч.) – дочь, также (миф.): Персефона – богиня плодородия и царства мёртвых.

Hornungsschelle = Schneeglöckchen - зимние/февральские колокольцы = подснежники

Rauten = Rautengwächse - растения с сильным ароматом, к которым также относятся цитрусовые.

 

**

Пифос - большой кувшин, сосуд для хранения зерна, оливкового масла, вина

 

Ложе – в значении: ствол (ружья, напр.) В оригинале: просто стручок.

 

Лутрофор (зд. во множественном числе) – кувшин, который клали в могилу вместе с умершими до свадьбы девушками.

 

Фибула – одновременно и заколка/застежка и украшение.

 

Петля партера – партер: принцип борьбы в положении лёжа одного из игроков. В оригинале: речная петля.

 

Cвод – крипта, склеп.

Дополнительно на языке символов: место встречи неба и земли, вход в вечную жизнь.

---

"sub rosa dictum"

Да, я здесь, так говорите,

Ветры, звёзды и луна,

Силы те, что в хризолите,

И цветы с морского дна.

 

Расскажите, куст и камни,

Дерева, земля, трава,

Может, в знаках? Может, там мне

Про любовь даны слова?

 

Выдох лёгкий – вдох глубокий –

Холодно и горячо

Светит месяц желтоокий –

Может, мне его плечо?

 

Свет, космический посланник,

Дождь и солнце – их поток

Одиночества и Странник

На порог кладёт цветок –

 

Ветер северный, потише!

Посильнее, южный ветр! –

Слышишь, как спокойно дышит

Цветик из лугов деметр*?

 

Венчик жёлто-голубого

Цвета – дымка в небесах –

Лепестки его без слова,

Словно нежность на руках.

 

Сколько сердцу биться в сутках?

Чары? Жизни естество?

Таю, таю – в незабудках

И любовь и волшебство!

*собирательное понятие: чистое, натуральное; происхождение от греч. Demeter (Деметра).

---

Роза, Элизабет Ланггессер

Поймёте вы? Моё начало – вздох.

Мой вздох – ничто. И почести из крох.

 

Прочувствуйте. Конец мой – аромат.

Из свода имени благоуханный сад.

 

Пустынный свод. О новь дыхания.

Струится мир. Его вдыхаю я.

 

Die Rose, Elisabeth Langgässer

 

Begreift ihr nun? Mein Ursprung ist der Hauch.

Ein Hauch ist nichts. Und ist der Name auch.

 

Erfüllt es tief. Mein Ende ist der Duft.

Sehr sanft entlässt ihn meines Namens Gruft.

 

Die Gruft ist leer. O neu gehauchtes Glück.

Die Welt strömt ein. Ich atme sie zurück.

---

Молитва, из Р.М.Рильке

Тишь ночи, ночь, в ней спутаны тона

От вещи белой, пёстрой и карминной;

И россыпь красок в ней вознесена

К единой тьме той тишины единой, -

Дай ощутить ко множеству причастность,

За что радеешь Ты. Моя пристрастность

Ещё в игре со светом, мысли в том?

Смогу ль, как прежде, со своим лицом,

Я оторваться от вещей без муки?

Приговори делами мои руки:

Лежат не как орудие, предмет?

От перстня свет, что на руке моей,

Простой? - Другой ли блеск огней
Струится доверительно над ними? -

Развилки разве были не такими,

чем на пути, проложенном во мраке?..

(Первая Книга образов, вторая часть)

 

Gebet

 

Nacht, stille Nacht, in die verwoben sind

ganz weiße Dinge, rote, bunte Dinge,

verstreute Farben, die erhoben sind

zu Einem Dunkel Einer Stille, - bringe

doch mich auch in Beziehung zu dem Vielen,

das du erwirbst und ueberredest. Spielen

denn meine Sinne noch zu sehr mit Licht?

Würde sich denn mein Angesicht

noch immer störend von den Gegenstaenden

abheben? Urteile nach meinen Händen:

Liegen sie nicht wie Werkzeug da und Ding?

Ist nicht der Ring selbst schlicht

an meiner Hand, und liegt das Licht

nicht ganz so, voll Vertrauen, über ihnen, -

als ob sie Wege wären, die, beschienen,

nicht anders sich verzweigen, als im Dunkel?...

---

Дом, Марина Цветаева (перевод на немецкий)

Ein Kamillen- und Kletten
Haus – zu wenig Hofstätten!
Mit besonderem Gucken
Von den Geistern – den schweren.
Zu der Stadt – mit den Hucken,
Vorn – der Wald mit den Beeren.

Wie ein Bär ist es herzlich,
Hörner hat wie ein Reh,
Häuslich, seelich und schmerzlich –
Geisteraugen – sehn
Alle Fenster! Vom Giebel –
Eingewachsen in Gräben –
Jedes Fenster – 'ne Bibel
Jedes Antlitz – ein Beben,
Eine Kampfbahn...hinaus
Gibt’s nun einen Ersatz
Für mein Leben und Haus –
Da am Fenster mein Platz.

Und die Kerle! Wie Perle
Funkeln über der Scherbe!
O die Löcher! Die Kerle!
Wie gezeichnetes Erbe!

Ein Gefecht um ein Da-Sein.
Gegen Tod Tag und Nacht
Kämpft das Haus, umarmend
Alle Kräfte zur Schlacht.

Keine hölzerne Scheue,
Ohne deftige Butter.
Keine peinliche Reue
Vor dem garstigen Luder:
In dem Turm mal genächtigt
Schämen Vögel sich nicht.
Dieses Heim ist nicht schrecklich,
Wenn das Volk führt Gericht!


Zwischen dem 27.07. und dem 10.09.1935)
***
Лопушиный, ромашный
Дом — так мало домашний!
С тем особенным взглядом
Душ — тяжелого весу.
Дом, что к городу — задом
Встал, а передом — к лесу.

По-медвежьи — радушен,
По-оленьи — рогат.
Из которого души
Во все очи глядят —
Во все окна! С фронтона —
Вплоть до вросшего в глину —
Что окно — то икона,
Что лицо — то руина
И арена… За старым
Мне и жизнь и жилье
Заменившим каштаном —
Есть окно и мое.
А рубахи! Как взмахи
Рук — над жизнью разбитой!
О, прорехи! Рубахи!
Точно стенопись битвы!
Бой за су-ще-ство-ванье.
Так и ночью и днем
Всех рубах рукавами
С смертью борется дом.
Не рассевшийся сиднем,
И не пахнущий сдобным.
За который не стыдно
Перед злым и бездомным:
Не стыдятся же башен
Птицы — ночь переспав.
Дом, который не страшен
В час народных расправ!

(между 27 июля и 10 сентября 1935)

---