Крупинин Александр
Лиза
1.
Ромка-брат удрал на Украину
Воевать с фашистами да сгинул.
Приезжал оттуда Витька Филин,
Говорил, его свои убили,
Будто бы погиб он в пьяной драке.
Витьке я не верю. Это враки.
Там воюют русские герои,
За свободу жертвуют собою.
Как про них покажут передачу,
Я о брате думаю и плачу.
Ромка, кстати, пил не так уж много,
Потому что мучился изжогой.
Пару кружек пива, стопку белой.
В общем, я не верю в это дело.
2.
Мама то в чулане, то в сарае,
То готовит суп, то убирает.
Только я включаю телевизор,
Из чулана слышно: "Лиза, Лиза!
Надо отнести в сарай кастрюлю".
Так всю жизнь карячится мамуля,
А про Ромку ничего не знает,
Будто бы уехал он в Израиль
На раскопки храма Соломона
Вместе с Гальперовичем-учёным.
Вот и носится она по дому,
Чтоб не думать лишний раз про Рому,
Потому что может только олух
Верить в то, что Ромка археолог.
3.
Дед Никола ящику не верит
Целый день ворчит и смотрит зверем.
Были мы и в космосе, и всюду,
Но страну распродали иуды.
Виноват во всём какой-то Мишка.
Развалил Союз, теперь нам крышка.
В общем, деда довели до колик
Меченый да Борька-алкоголик.
Дед страдает печенью, бедняга.
Скоро, в землю, говорит, я лягу.
Лучше, говорит, лежать в могиле,
Чем смотреть, как Родину пропили.
4.
Батя с топором приник к воротам,
Что-то непонятное орёт он,
Слышно вроде: "Патриа, муэрте!"
И ещё "Уматывайте, черти!"
Топором над головою вертит
И по-новой "Патриа, муэрте!"
Батя очень добрый, но несчастный,
Не сумел создать свой бизнес частный.
С той поры он трезвым не бывает,
Что-то не по-русски завывает.
В детстве раз купил он мне сосиску,
По головке гладил: "Кушай, Лизка".
Батя добрый. Страшный дядя Гриша,
Голым ночью выскочит по крышу,
Вроде как строчит из автомата
И кричит: "Не дамся, супостаты!"
Лучше б он развелся с тетей Валей,
Чтоб друг друга не поубивали.
5.
Вечером ложусь в свою постель я,
И мечты кружатся каруселью:
Школу кончить, в Петербург уехать,
Там грифоны с крыльями, и Пьеха.
Стану в Петербурге я актрисой,
Модной, как Гузеева Лариса.
6.
Как-то раз приснился брат мой Ромка,
Что-то говорил он мне негромко.
Между нами протекала речка,
Я смогла услышать три словечка.
Ромка повзрослел, он понял что-то.
"Был я, Лизка, полным идиотом.
Зря погиб, но ты живи иначе".
Так стоит у речки он и плачет.
Как мне жить, услышать не смогла я
И, как раньше, ничего не знаю.
7.
По ночам залезет дед на печку
И бормочет: " Джанибеков, Гречко".
Всё людей каких-то вспоминает,
Кто они такие, я не знаю.
Говорит во сне, как будто бредит.
Сильно беспокоюсь я о деде.
"Комаров, Попович, Николаев,
Горбатко, Филипченко, Пацаев".
Золотые яблоки
Горы, лес да озеро. Остров Крит.
Тайные владения Гесперид.
Там тысячеглазый злой дракон
Всех съедает сразу, таков закон.
Золотые яблоки - дар Земли.
Их на зуб попробовать сможешь ли?
Ветер студит голову, но бодрит.
Афанасий Тяпкин, архимандрит,
Почитатель Бахуса, сибарит
Высадился тайно на остров Крит.
Вот унюхал Тяпкина злой дракон,
Хочет спровоцировать драку он,
Видит чёрный клобук и к нему летит,
Жаркой пышет злобой, паразит.
На груди у Тяпкина был наперстный крест.
Со святым крестом тебя вряд ли кто-то съест.
В трёх шагах дракон застыл, как сурок,
Думал, дай, зайду я в тыл, да не смог.
Афанасий Тяпкин к дереву идёт,
Золотое яблоко тащит прямо в рот.
Разве это мыслимо - грызть металл?
Афанасий грыз его, да устал.
Золотая кожица как огонь горит.
Справиться не может с ней старый сибарит.
Дал огрызок чудищу и пошел.
Пел, на солнце щурился... Хорошо.
А дракон обиженный лёг ничком,
Будто заколдованный старичком,
Яблоко понюхал, но есть не стал,
И застыл навечно, как кристалл.
Кто же эти дивные чудеса творит?
Лёгким, словно льдинка, стал архимандрит.
Вот он в странной позе над водой парит.
Горы, лес да озеро. Остров Крит.
Стансы 9 мая
1.
Машина умная БЭСМ
Когда-то казалась чудом,
Она занимала сто комнат
На нескольких этажах.
Ей время пришло исчезнуть.
Один лишь вахтёр-пьянчуга
Сегодня об этом помнит,
И руки его дрожат.
2.
Большая Невка не знает
Названия этого - Невка.
Она равнодушно катит
Холодные воды в Неву.
И так же будет она их
Нести, когда город исчезнет,
Когда заберёт Создатель,
Всех тех, кто теперь живут.
3.
Лети, улетай мой птенчик,
Ведь где-то есть тёплые страны -
Африка, Абиссиния,
Азия и Китай.
Там толпы прекрасных женщин
Носят наряды странные,
Плещется море синее,
Поэтому улетай.
4.
А где-то за океаном
По лесу ходит опоссум.
Индеец из племени сиу
Ползёт по его следам.
Тот и другой постоянно
Бьются над главным вопросом,
Зачем всё, что так красиво,
Должно уйти навсегда.
5.
Шумит за окнами праздник.
Там, кажется, день победы.
Какие-то девки шальные
Под окнами песни поют.
Жизнь истекает по капле,
Исчезнут мои логаэды,
И я уйду вслед за ними,
Когда начнётся салют.
Петербургская задница
Этот день бесконечно на среду похож и немного на пятницу.
Проступают неясные знаки на стенах Кофейного дома.
Кто с утра был румян, даже нагл, ради скуки писал палиндромы,
В три часа пополудни шевелит усами, смеётся и пятится.
Вот на тоненьких ножках по Летнему саду бежит бюрократица.
Малодушно и нервно петляет она по аллеям знакомым,
Чувством радости, страха и поиском вечного смысла влекома.
Тут фанфары звучат, то вступает в права Петербургская задница.
Петербургская задница - наших побед вереница.
Каждый встречный пугается и в то же время гордится.
Неизвестно, какая кому уготована роль.
Карнавал начинается - в дело вступает полиция.
Поднимаются зайцами к небу счастливые лица и
Петербургская задница громко берёт си-бемоль.
***
Нарисуй мне, художник Кусков, Петербургскую задницу.
Я прошу тебя, старый дурак, нарисуй.
Угольный карандаш и сангина в твоих руках.
Ты можешь всё.
Ты видел, как ночью проходят суда под мостом Лейтенанта Шмидта.
Ты танцевал на палубе ледокола "Красин",
Ты курил непонятно что у Горного института.
А рассвет уже наступал.
Рассвет наступал на пятки,
Шёл за тобой по покинутым улицам,
По последней, Двадцать девятой линии,
Мял твои уши ватными пальцами.
И было тебе прохладно.
Поэтому нарисуй мне, Кусков, Петербургскую задницу,
Когда она громко берёт си-бемоль,
И взрывается город петардами страха и удовольствия.
Я хочу, чтобы этот портрет Петербургской задницы висел у меня над кроватью,
И каждое утро, вставая, я видел её утончённый профиль.
Прекрасные дни нашей молодости.
Васильевский остров в пальцах рассвета.
Дым, дым.
Неандерталец
Засыпал снег окрестные дороги.
Темно. Неандерталец Анатолий
Сидит один зимой на чьей-то даче,
Пьёт спирт и у камина греет ноги.
Он слушает на ветхой радиоле
Одну пластинку Штрауса и плачет.
Нет ничего, ни родичей, ни дома.
Огромен мир, но люди в нём чужие,
Опасные и хитрые, как звери.
И даже пахнут люди по-иному.
Он прячется от хитрости и лжи их
На старой даче за железной дверью.
Он в этом мире ничего не значит.
Он ничего не знает, не умеет,
За свой кусок не в силах он бороться.
И только сторожить чужие дачи,
И слушать бесконечно "Саломею",
И безнадёжно плакать остаётся.
Он вспоминает годы в интернате.
Там одевали, там кормили сытно,
Но лет с восьми в саду за туалетом
Воспитывал его завхоз Игнатий.
И было больно и ужасно стыдно,
Но не умел он рассказать об этом.
Ещё не сможет он забыть до гроба,
Учительницу добрую. Однако
Напрасно билась Ксения Петровна
И плакала. За восемь лет учёбы
Освоил букву ю и твердый знак он.
Успехи не большие, безусловно.
Неандерталец дремлет у камина
И чувствует тепло родной пещеры.
Вокруг костра с ним папа, братья, сёстры,
Вылавливает вшей сестрёнка Нина
В роскошной шевелюре дяди Геры,
И мама чистит шкуру камнем острым.
Он засыпает. Утром встанет солнце,
И выйдет с ним играть зайчишка серый
Но факелы и крики будят спящих -
Врываются в пещеру кроманьонцы
И убивают папу с дядей Герой,
И на плече сестрёнку Нину тащат.
Он должен отомстить врагам за это,
И головню хватая из камина,
Размахивает ею вхолостую
За дядю, за позор у туалета,
За страх, за папу, за сестренку Нину.
За букву ю, за жизнь свою пустую.
Он бегает по даче и хохочет,
Мизинец обожжённый оттопырив.
Ему смешно - болит какой-то палец,
А он ведь вовсе больше жить не хочет
В чужом жестоком кроманьонском мире,
В котором он один неандерталец.
Всё ярче свет его последней ночи.
Огонь трещит, по занавескам скачет,
Мир исчезает, радость всё сильнее.
Из радиолы музыка грохочет,
И мечутся по кроманьонской даче
Семь покрывал безумной Саломеи.
Дым
Налей мне, Марта, супа буйабес,
Я долгий свой рассказ начну сначала.
Ненастным днём на озере Лох Несс
Сижу, закинув удочку с причала,
И вот ко мне чудовище плывёт,
И говорит на гэльском диалекте:
"Ты для чего торчишь тут, идиот,
Как лысый вождь на Ленинском проспекте?
Здесь рыбы нет. Я съел её (ням-ням),
Теперь последних доедаю крабов.
Закончу и пойду по деревням
Ловить заезжих негров и арабов".
А где-то на другом краю земли
Известный керосинщик дядя Миша
Скупает оптом рыбьи пузыри
В шикарных магазинах Могадишо.
За ним бегут китаец и еврей,
Бежит барбос с разинутою пастью.
Все верят, что из рыбьих пузырей
Построит дядя генератор счастья.
Глядят на дядю люди всей Земли:
Китайцы, россияне, эскимосы,
И даже представитель Сомали
Бежит за дядей маленьким барбосом.
Ему хозяин, может быть, принёс
Наполненные сочным мясом миски.
Куда ж ты мчишься, маленький барбос,
Лохматый, вороватый, сомалийский?
Всю ночь бегут до утренней зари
И просят счастья, счастья ради Бога!
Но поджигает дядя пузыри,
И дым стоит над Африканским Рогом,
И дым стоит над озером Лох Несс,
И вьётся дым над городом Парижем.
Барбос не ловит блох, не пьёт, не ест,
Чудовище скулит и берег лижет.
Оно не в силах выйти из воды.
А съедены все крабы и креветки.
И погибает из-за ерунды
Красавец-динозавр, большой и редкий.
Внизу у ворот их встречает монах Филофей
Внизу у ворот их встречает монах Филофей,
А здесь, наверху, немногие помнят теперь их.
В тот мир, куда из живых заходил лишь один Орфей,
Сходят мрачной цепью тени былых империй.
Тени былых империй, спустившись вниз,
В сумрачный мир, где нет ни тепла, ни света,
Кружатся вечно, похожие на виллис,
Там глубоко-глубоко под землёю где-то...
В городе М. появились неясные темные слухи.
Говорят сбежал... Сбежал от нас Полосухин.
Слух казался сперва абсолютно диким
Он ведь был самым мудрым, смелым и самым великим.
Он ведь кричал, что сквозь наши позиции не пролететь даже мухе.
Нам оставалось лишь Богу молиться, что есть у нас Полосухин.
Потому что пока он с нами, можно жить, ни о чём не заботясь.
Как сбежал? Невозможно! Вы просто смеётесь.
Но в городе М не слышно ни слёз, ни смеха.
Нам страшно, страшно и только эхо...
Главная Площадь пуста, где он принимал парады.
Вы слышите гул? А вдруг это гул канонады.
Как же нам быть, мы брошены словно дети...
Эй, Полосухин, ты где? Ну ответь, ответь им.
Он скрылся,сбежал, исчез, наш последний кумир.
Как будто ещё живём, о чём-то там говорим, а
Тем временем в мрачный подземный мир
Неслышно спускается тень Третьего Рима
А гул сильней, и дрожью в колоколах,
И мало, кто примет смерть на своей кровати.
Три Рима падоша, ты видишь, ты слышишь, монах?
Три Рима падоша - четвёртому не бывати.
В заповедном лесу
Австралийские лисы, как видно, беду напророчили.
Люди-кочери тихой толпой углубляются в лес.
Остен-Сакен идёт, подполковник, и две его старшие дочери.
А за ними майоры идут, лейтенанты, потом уже плебс.
Мокасины, майоры и стрелы мягки и заточены.
За спиной мандарины, музеи, жокеи, Гангутская ГЭС.
Что, куда и зачем, и вороны, и прочее, прочее.
И печальные звуки на голову сыплют с небес.
Углубляются кочери в лес древовидных пионов.
Расцветают цветы, и колибри над каждым цветком.
Шампиньоны смеются, склоняясь вдоль озера сонного,
Но их смеха не слышно. Топор над унылым полком
Раздаётся. То рубит пионы какой-то подлец в заповедном лесу.
Слышат кочери стук, это рубит пионы подлец в заповедном лесу.
Мида и Хикса ползут
Мида и Хикса ползут по полям земляничным.
Здесь и везде расползается мелкий туман.
Места особого как-то надеются оба достичь там.
Бей, бей, Заяц, бей в барабан.
Бабка Снандулия варит компот из черёмухи,
Горькую ягоду варит немного и сныть.
Что там в кармане ты прячешь и прошлые все твои промахи,
Видит она как по книге читает - не ныть.
Варит рагу из лягушек старуха Снандулия
В домике маленьком где-то у Нарвских ворот.
Странник трясётся от страха, смогу-не смогу ли я.
Но уже капает жидкость кому-то прозрачная в рот.
Ты человек, ты стоишь, и карман твой бессильно топорщится.
Заяц не терпит, вихляет, чихает, и в палочках зуд.
Морщится бабка Снандулия, знания вечного сборщица.
Мида и Хикса по полю печально ползут.
Мухаббат
1.
Рано утром на заре
В марте или в сенябре
Приключилось наводненье
В небольшом монастыре.
Заправлявший там аббат
Был неловок и горбат.
Как увидел он цунами,
Так помчался бить в набат.
Он кричал: "Беда, беда!
Окружает нас вода!"
И монашки, как букашки,
Разбегались кто куда.
И под жуткий шум и вой
Лодка с бедною вдовой
Опустилась, как скорлупка,
На песок береговой.
Стихла в тот же миг стихия,
Утекла вода назад.
И могу теперь стихи я
Вам прочесть про Мухаббат.
Мухаббат, Мухаббат, Мухаббатушка,
Вон куда занесло тебя, матушка.
Испугалась Мухаббат,
Закричала: "Где я, где я?"
Отвечают: "Тут Вандея,
Тут никто тебе не рад".
Мухаббат вздохнула тяжко
И осталась жить, бедняжка,
В утлой лодке на корме,
Как в каримовской тюрьме.
Было очень одиноко,
Было грустно Мухаббат.
Только добрая сорока
Ей носила шоколад.
2.
Отчего же так много мух в монастырском саду?
Брат Бенедикт всё ходит и ходит с метёлкой.
Мусор сгребает, сыплет песок, а много ли толку?
Как надоела погода в этом году.
Нагоняет ветер унылых дождей череду.
Выйдешь во двор - хлюпает грязь под ногами.
Время мессу служить, но тоска, будто камень.
Даже с кровати не встать. Никуда не пойду.
Воздух густ, как будто это желе.
На заднем дворе ведьмы летают на помеле.
Совсем обнаглели. Надо их сжечь, да некому.
Под потолком мухи сношаются и жужжат.
Может, наша Земля и есть настоящий ад,
И петухи об этом весь день кукарекают?
3.
Как-то утром Мухаббат
Забрела в аббатский сад.
Там везде жужжали мухи,
Это был кромешный ад.
Подошёл к окну аббат
И увидел Мухаббат.
Тут же он в неё влюбился,
Несмотря на целибат.
Мухаббат, на лавке сидя,
Отгоняет наглых мух.
Там аббат её увидел
И помчался во весь дух.
Ненавидел мух аббат,
Но влюбился в Мухаббат,
Про священный сан забыл,
За рукав её схватил,
По-немецки, по-испански,
По латыни говорил :
"Мухаббат, Мухаббат, Мухаббатушка,
Как я страстно люблю тебя, лапушка".
Лысый череп свой аббат
Разминает, как гранат.
Я сдержать себя не в силах,
Значит я не виноват.
И схватив её в охапку,
Потащил в свой дом, как тряпку.
А она ни бе, ни ме.
Знать, не сладко на корме.
Мухаббат осталась в келье,
Предавалась там безделью,
А любовник между тем
Бормотал: " Je t'aime, Je t'aime".
4.
Но народ суёт повсюду свой нос.
Написал он на аббата донос.
Так занервничал аббат,
Что любви уже не рад,
Затушил скорей сигару,
В шкаф упрятал Мухаббат.
Притащился к ним Гугон -
Огроменный, будто слон.
Был он папским ревизором,
Детективом и филёром.
По доносу для допроса,
Для проверки прибыл он.
И дрожащего аббата,
Обругал витиевато,
Закричал: "Какой бардак!
Вы здесь курите табак!
Вы забыли про молитвы,
Потеряли постный вид вы.
Я сейчас составлю акт.
И отмечу этот факт".
Тут заметил детектив
На полу презерватив,
Рявкнул: "Разве это келья?
Наблюдаю здесь бордель я!"
Побледнел аббат со страху
И лепечет: "Дал я маху.
Вот поддался я соблазну.
Это был последний раз, но
Не губи меня, Гугон.
Выпей лучше самогон.
И пойдём потом молиться,
Всё ж духовные мы лица.
А охальницу-блудницу
Тотчас же отправим вон".
Тут из шкафа Мухаббат вылезает
И Гугона за сутану хватает:
"Ты зачем сюда приехал, Иуда?
Ну-ка живо убирайся отсюда!
А не то я напишу письмецо
И открою твоё гнусное лицо.
Напишу письмо я в Рим
Пострашнее братьев Гримм.
И узнает римский папа,
Как меня в Крыму ты лапал,
Как на озере Байкал
Ты запретных ласк алкал,
Как на пирсе Травемюнде
Ты орал, что крут и юн-де,
Как меня на грех толкал
И крутился, как шакал.
Но ты был и есть бандюга
Не Гугон, а просто Хьюго".
Испугался ревизор,
Прытью выскочил во двор,
На мопед аббатский прыгнул
И погнал во весь опор.
По дорожкам он петляет
И о мести размышляет:
"Пусть приедет, например,
Кто-нибудь из высших сфер,
Да хотя бы римский папа
Или даже Люцифер".
Мухаббат ему вдогон:
"Никакой ты не Гугон.
Ты такой же прихлебатель,
Как Никита-бесогон".
Брат Гугон куда-то катит,
А аббат сидит - ворчит:
"За мопед пускай заплатит
Двести евро, паразит".
5.
Какая-то странная птица
В окошко стучится, стучится.
А в клюве записка от мужа,
Умершего в прошлом году.
Теперь он, наверно, в аду,
А может быть где-нибудь хуже.
"Ты прости, Мухаббат. Ты ведь сможешь. Прости.
Мы идём очень долго. На нашем пути
Раскалённый асфальт и песок светло-жёлтый и рыжий.
Превращаемся медленно в пыль и в труху.
Ты и все, кто остался стоять наверху, Долго будете жить, только я никого не увижу.
Мне так страшно, родная, здесь царствует зло.
Здесь банкиры, убийцы, глотатели слов
И какие-то люди ещё, потерявшие веру.
Беспрерывно кричит проповедник слепой.
Все мы движемся вместе огромной толпой.
А в отдельной коляске везут революционеров.
Я, наверно, смогу написать только раз.
Серафимы на почту подбросили нас.
А доставят письмо или нет, я не знаю.
Мне так стыдно теперь. Я всю жизнь тебе врал,
Даже в карты однажды тебя проиграл.
Ты молчала тогда, но, конечно, всё знала, родная.
Мухаббат, перепёлочка, ты ведь поймёшь,
Ты отпустишь грехи, ты не вспомнишь про ложь.
Время вышло. Я должен уйти в половину шестого.
Помолись, помолись за меня, Мухаббат.
5-15, суббота, Дорога на ад,
Покосившийся домик почтовый.
6.
Не приехал римский папа,
У него хватает дел,
Но однажды над аббатом
Злой комарик загудел.
Притворившись насекомым,
Страшный, грозный и большой,
Прилетел Владыка тёмный
За аббатскою душой.
Завизжал аббат от страха.
Сразу вымокла рубаха:
"Погоди, Владыка ада,
Не губи меня, не надо!"
Но комарик, как кинжалом,
Жалит жалом, жалит жалом -
Исколол ему бока,
Не жалеет старика.
Мухаббат бутыль хватает
И к аббату прижимает.
До чего она хитра,
Отловила комара!
И, попавшись, как мальчишка,
Злобно Враг жужжит под крышкой:
"Я страдаю в этой банке
Из-за б****-хулиганки".
Отвечает Мухаббат:
"Где твоя культура, гад?
Прекрати ругаться матом
И послушай ультиматум.
У меня большое горе.
Мой любимый муж Григорий
Загремел, бедняга, в ад.
Так верни его назад".
Враг жужжит из банки ей:
"Отпусти меня скорей.
Только выберусь из плена,
В то же утро непременно
В ад отправлюсь (жу-жу-жу)
И его освобожу".
Мухаббат ему в ответ:
"Я тебе не верю, шкет.
Клятву выполнишь едва ли.
Шмыг, и поминай, как звали.
Лучше в банке ты сиди,
А его освободи".
Враг из плена говорит:
"У меня полиартрит,
Я страдаю здесь одышкой,
У меня волдырь подмышкой,
На глазу вскочил ячмень.
Я не кушал целый день.
Сделай милость, Мухаббат,
Отпусти беднягу в ад.
Честно-честно говорю,
Двери ада отворю,
Твоего красавца-мужа
Сразу выпущу наружу".
Но обман не удаётся.
Мухаббат над ним смеётся:
"На слезу давить не надо.
Сам решай, Владыка ада.
Как появится Григорий,
Улетай хоть в санаторий".
Так остался Враг в плену
И сидит там. Ну и ну...
7.
И пока по банке скачет
Враг, усами шевеля,
Стало всё вокруг иначе,
Изменилась вся Земля.
Перестали люди драться,
Перестали воровать,
Стали только обниматься
И друг друга целовать.
Беспрестанно солнце светит
В октябре и ноябре.
Без пальто гуляют дети
И резвятся во дворе.
Прекратились всюду войны,
Нету больше грустных лиц,
Люди зажили спокойно
Без правительств и границ.
Даже выпустили черти
Осужденных из котла,
И не стало больше смерти
Жизнь беспечна и светла.
А поэт? Он водит мышкой,
Каждой рифме новой рад.
Враг сидит в плену под крышкой.
Слава-слава Мухаббат!
8.
Сидишь и куришь, смотришь на луну.
Огни в монастыре давно погасли.
Ночь плавает в тумане, будто в масле,
но криком разрывая тишину,
выходят из тумана клерикалы,
в твой монастырь проникшие тайком.
Они словами, будто кулаком,
ударят и убьют кого попало.
Как будто из забытого кошмара,
они пришли и пальцами грозят.
Ты виноват. И в этом виноват,
И в этом тоже. Страшной будет кара.
Постыдных обвинений череда
тебя тяжёлым камнем придавила.
Ты даже слово подобрать не в силах,
не то что оправдаться, и тогда
выходит из тумана Доберман.
Он белоснежный, он снегов белее.
Тебе кладёт он морду на колени.
Стихают крики. Всех укрыл туман.
Они не больше брошеной сигары -
и ад, и клерикалы. И вина
искуплена твоя и прощена,
и вечность проступает как подарок.
Она над головой твоей и за.
И смотрит Бог собачьими глазами.
Мир исчезает. Кончился экзамен.
И лишь глаза, предвечные глаза.
Альбомы
Александру Спарберу
Курица Элеонора Матвеевна Сорокко
С грустью иногда листает семейный альбом.
Дети-цыплята, исчезнувшие по воле рока.
Добрая мама, папа с изысканным гребешком...
Она представляет себе эти кнели, супы, чахохбили,
Отвратительный запах на кухне ресторана "Мечта"
И сытых людей, которые всех убили,
Ради минутной радости полного живота.
И смотрит альбом шеф-повар Илья Константинович Рудый -
Любительские фотографии, отснятые будто вчера.
Ресторанная кухня, разделочные столы и груды
Разнообразной снеди. А рядом друзья-повара:
Юрик Бершадский подавившийся куриной костью.
Серёга - жертва заворота кишок,
Погибший от жара плиты Николаев Костя,
Модзелевский Ян,
проглотивший какой-то не тот корешок
Курицы, собаки, люди, орлы, куропатки
Смотрят свои альбомы и плачут, плачут навзрыд.
Как же не рехнуться в мире чужом и гадком?
Я купил учебник, хочу изучать санскрит.
Жизнь на этом мудром языке - дживана.
Курице предначертан недолгий, но скорбный путь.
Всё-таки я верю, что жива она.
Дай Бог ей дойти и на старости отдохнуть.
Память на санскрите будет смрити.
Крался мир, ножками тонкими семеня,
Но рубашку не сумел надеть смирительную
На меня.
Сидишь и куришь, смотришь на луну
Сидишь и куришь, смотришь на луну.
Огни в монастыре давно погасли.
Ночь плавает в тумане, будто в масле,
но криком разрывая тишину,
выходят из тумана клерикалы,
в твой монастырь проникшие тайком.
Они словами, будто кулаком,
ударят и убьют кого попало.
Как будто из забытого кошмара
они пришли и пальцами грозят.
Ты виноват. И в этом виноват,
И в этом тоже. Страшной будет кара.
Постыдных обвинений череда
тебя тяжёлым камнем придавила.
Ты даже слово подобрать не в силах,
не то что оправдаться, и тогда
выходит из тумана Доберман.
Он белоснежный, он снегов белее.
Тебе кладёт он морду на колени.
Стихают крики. Всех укрыл туман.
Они не больше брошеной сигары -
и ад, и клерикалы. И вина
искуплена твоя и прощена,
и вечность проступает как подарок.
Она над головой твоей и за.
И смотрит Бог собачьими глазами.
Мир исчезает. Кончился экзамен.
И лишь глаза, предвечные глаза.
Отчего же так много мух в монастырском саду?
Отчего же так много мух в монастырском саду?
Брат Бенедикт всё ходит и ходит с метёлкой.
Мусор сгребает, сыплет песок, а много ли толку?
Как надоела погода в этом году.
Нагоняет ветер унылых дождей череду.
Выйдешь во двор - хлюпает грязь под ногами.
Время мессу служить, но тоска, будто камень.
Даже с кровати не встать. Никуда не пойду.
Воздух густ, как будто это желе.
На заднем дворе ведьмы летают на помеле.
Совсем обнаглели. Надо их сжечь, да некому.
Под потолком мухи сношаются и жужжат.
Может, наша Земля и есть настоящий ад,
И петухи об этом весь день кукарекают?
Мюллюпельто
Самые лучшие девушки станции Мюллюпельто источают запах дорогих сигарет.
Много лет они ждали и вот готовятся встретить меня на платформе.
Предлагали собрать оркестр, но я ответил "о,нет".
Что хорошего, если самые лучшие девушки строем стоят в униформе?
Я не выиграл войну, даже не выиграл футбольный трофей,
Потому не надо почётного караула, хлеба, соли и прочего фейерверка.
Я знаю, лучшие девушки станции Мюллюпельто напоминают фей,
Пусть порхают, как тени в балете Горского "Баядерка".
Лучшие девушки долго ждали, чтоб я приехал, приплыл, пришёл,
А больше вообще никто, разумеется, им не нужен.
На платформе, наверно, будет покрытый скатертью стол,
Шампанское, морс, вино и лёгкий ужин.
Я выпью вина, попробую сыр рокфор,
Пока они будут кружить для меня в светлых газовых платьях.
Надеюсь, никто со мной не станет вступать в разговор.
И так известны слова, которые мог сказать я.
Что-то вякнет овца, прожужжит негромко комар,
Дважды крикнет петух путевого обходчика дяди Серёжи.
Вот и всё, только в небо поднимется белый воздушный шар.
Удержать его никакая враждебная сила не сможет.
Всем народам воздушный шар принесёт эту добрую весть.
От него узнают потомки славян и кельтов:
Он вернулся, он снова с нами, он здесь,
Ест рокфор на платформе станции Мюллюпельто.
Война ушла
Мелодия из фильма "Кабаре",
Пока на кухне варится солянка.
Война ушла, остались лишь останки.
От них исходит лёгкое амбре.
О чём-то Джек тоскует в конуре.
Ржавеет мирно гусеница танка.
Торчит нога в малиновой портянке
Из кучи всякой дряни во дворе.
И люди вроде те же, да не те,
Смеются редко, ходят еле-еле
Глаза в какой-то вечной пустоте.
И плачут по ночам они в постели
О вашем, Лев Бернгардович, коте,
Которого тогда бесстыдно съели.
Галкин
Лев Леопольдович Галкин
Бродит по городу ночью.
"Kaufen-kaufen, Kaufen-kaufen", -
Тихо боромочет.
Рыщут по улицам крысы.
Люди пасутся на свалке.
Тощий, беззубый и лысый,
Движется Галкин.
"Kaufen-kaufen, Kaufen-kaufen", -
Что-то такое бормочет.
Может быть, самое главное
Выразить хочет.
Звёзды кремлёвские гаснут.
Ветер вздыхает и воет:
"Kaufen-kaufen, Kaufen-kaufen".
Ночь над Москвою.
Чёрные роботы с палками
Кем-то повсюду расставлены.
И бормотание Галкина:
"Kaufen-kaufen, Kaufen-kaufen".
Какие некрасивые выросли дети
Какие некрасивые выросли дети.
Их только недавно возили в колясках,
а нынче на заднем дворе копошатся,
где кучи разбросаны разного хлама,
а Божик с небес наблюдает за этим,
кого бы из них наказать для острастки,
как дедушка Ленин со звёздочки красной
следил, чтоб не врали их папы и мамы.
Но младшие в лужу стремятся упрямо,
хоть старшие громко на них матерятся.
Какие же некрасивые выросли дети.
Как были когда-то их папы и мамы.
Блюз Женьки Габдурахмановой
В том лете было немало странного,
Тогда распадался Советский Союз.
И там была Женька Габдурахманова.
Я бренчал на гитаре, когда она пела блюз.
Мы часто стояли на проспекте Победы
На самом людном таком пятачке.
Она была в потрёпанных джинсах, футболке и кедах,
Всегда с сигаретой Salem в руке.
Она так орала, что лопались перепонки,
Как будто юная ведьма встала не с той ноги.
То рычала, то голосом тонким-тонким
Пела о каком-то Бобби МакГи.
В одной харчевне мы ели свежие бублики
И пили горячее молоко.
Она была тихой, совсем не такой, как на публике.
Мы больше молчали, мне было легко-легко.
Но однажды она улизнула от меня на Святошине.
Я думал, ничего, сейчас я её найду.
И больше не было ничего хорошего.
Всё осталось там, в девяносто первом году.
Когда распадался Союз, было тёплое лето.
Это теперь дожди, дожди без конца.
Но я в каждой луже, в каждой лоханке света
По-прежнему вижу отблеск её лица.
Она, по слухам, вышла за Женьку Тейха
И тем же летом уехала в Тель-Авив,
Наверное, стала теперь усатой еврейкой,
Сидит целый день на рынке, продаёт чернослив.
Она вспоминать о прошлом, конечно, не хочет.
Но, когда для толстых внуков печёт пироги,
Тихонько, чтоб никто не слышал, бормочет:
"Me-ee and Bobby McGee".
Бах
На собачьей упряжке проносится Бах
По холодным полям. Он устал и озяб.
Хрупкий лёд беспрестанно хрустит на зубах.
Вспоминает старик бейшехирский кебаб.
Как безрадостен путь. Уже несколько лет
Не мадеру он пьёт, а растопленный лёд.
Только вяленой рыбой питается дед.
Восемь цыбиков чая на нартах везёт.
Восемь цыбиков это шестнадцать пудов.
Двадцать талеров платят торговцы за пуд.
И в уме умножает старик среди льдов:
Триста двадцать всего, это будет зер гут.
Он мечтает приехать в свой маленький Бонн
Чай продать и построить в капелле орган.
Только ради органа мытарствует он:
Бьёт собак, раздражается,чистит наган.
А по городу Бонну гуляет чума.
И в капелле, и в ратуше царствует страх.
Люди прячутся, медленно сходят с ума.
Но об этом, конечно, не ведает Бах.
Вдруг запел, зазвучал где-то в небе хорал.
Стало весело, дрожь пробежала в ногах.
Встали нарты. Старик Себастьян умирал
В беспредельных пустынных российских снегах.
Умер Бах, вымер Бонн, заметают снега
Восемь цыбиков с чайным китайским листом.
Для чего было всё, если нет нифига?
Слишком трудный вопрос. Разберёмся потом.
На лестнице чёрной Бетхудов
На лестнице чёрной Бетхудов
уже две недели живёт, не уходит оттуда,
сидит там и днём и ночью,
в квартиру зайти не хочет.
Жена стоматолога знает, что встретится с ним едва ли.
Она опять и опять играет ему на рояле квартет Оливье Мессиана
в собственном переложении для фортепиано.
Бетхудов слушает, но думает о салате, и, когда выходит домработница Катя
(Обычно часиков в шесть
она приносит ему поесть),
ворчит: "Опять эти противные котлеты. Вчера котлеты, позавчера котлеты.
Вот бы сделала оливье ты.
Вроде, прошёл Новый год,
а оливье почему-то никто не даёт".
Стоматолог выбегает на лестницу и говорит: "Бетхудов,
ты заходи погреться, ведь у тебя простуда.
Я покажу тебе фокус, или сыграем в карты.
Бетхудов ему: "Отстань. Вечно жужжишь, как комар ты".
Стоматолог идёт на балкон и долго смотрит на звёзды,
ищет на небе планету, где Человек был создан.
В чёрном небе сверкают Млечный путь и Плеяды.
Он бы хотел улететь. Но должен жить здесь. Так надо.
Жена стоматолога шепчет: "Мой родной, мой хороший", -
режет картошку и лук, сыплет зелёный горошек.
На лестнице чёрной Бетхудов, он разозлён ужасно,
думает: "Разве мужчина может так унижаться!"
Жена стоматолога ухо прижимает к стене.
Ей радостно: "Он так близко и помнит всегда обо мне".
Стоматолог плачет. Будет гроза. Все звезды закрыло тучами.
"Отчего же люди друг друга мучают?
И любят мучают, и не любят мучают".
Собачий вальс
Раньше было много в России поэтов.
Но от них остались лишь тихие тени,
Шевелятся тени в развалинах гетто,
Как слоевища подводных растений.
Видно что-то вспомнить хотят, но не могут,
Что-то людям хотят рассказать, но боятся,
Или о чём-то молят забытого Бога.
В опустевшей России холодно. Минус двадцать.
Там, где Дом культуры имени Второй пятилетки
Радовал прохожих мраморным боком,
Дым ползёт по снегу, он жирный и едкий,
Огибает останки сталинского барокко.
В сердце Дома культуры, среди развалин
Девочка лет десяти задубевшим пальцем
Бьёт по клавишам чудом уцелевшего рояля.
Над страной разносятся звуки Собачьего вальса.
Тири-пам. Пам-пам.
Тири-пам. Пам-пам.
Приближаются поэты Марков второй и Артемьев.
Они движутся медленно, им нестерпимо грустно.
Это даже не сами поэты, а тени.
Похожие и на людей, и на морскую капусту.
Тени читают стихи, но стихов никому не слышно.
Да и кто будет слушать стихи на руинах?
В развороченном мире поэты - лишние.
А Собачий вальс звучит, он становится новым гимном.
Тири-пам. Пам-пам.
Тири-пам. Пам-пам.
Поэт Артемьев читает о белых берёзах.
Правда, березы в России давно почернели.
Любимая рифма поэта: морозы - слёзы.
Морозы стоят, как всегда, а слёзы текут еле-еле.
Ночь надвигается. Как же быстро стемнело!
Теперь почти незаметно колышутся тени.
Только девочка лупит по клавишам остервенело.
Думает, громкие звуки что-то изменят.
Тири-пам. Пам-пам.
Тири-пам. Пам-пам.
Ядвига Писюра, поэтесса
Писюра
1.
Участница литературного процесса,
Творец поэтической моды от-кутюр.
Ядвига Писюра - может быть, лучшая поэтесса,
И конечно, лучшая из Писюр.
2.
Я лицом до сих пор ощущаю ордынскую снежную крошку
И однажды, спустя много лет, может быть, опишу я
Заметённую снегом апрельским Ордынку Большую
И Писюру, бегущую вдаль на коротеньких ножках.
Я весною увидел в Москве поэтессу Писюру.
На коротких ногах семенила она по Ордынке.
Под ногами её хохотали скрипучие льдинки,
А облезшая шуба Писюры топорщилась хмуро.
Как я радуюсь, видя тебя, поэтесса Писюра.
По Ордынке заснеженной ты семенишь одичало,
Сочиняя поэмы свои без конца и начала,
Абажур в безнадёжной попытке рифмуя со стулом.
Растекается мир лабиринтами Замоскворечья.
Вот исчезла Писюра, исчезли её ботильоны.
След Писюриных ножек в апрельской Москве заметённой,
Несмотря на года, как бы в сердце хотел уберечь я.
На Ордынке в весенней Москве, где рифмуются стул с абажуром,
Где собаки голодные, злые сбиваются в стаи,
Там, где снег даже в марте не тает, в апреле не тает,
Всё бежит на кривых и коротеньких ножках Писюра.
Из стихов поэтессы Ядвиги Писюры.
1. Усталость
Мой стул
Уснул.
Любимый старый стул.
Устал и дальше бодрствовать не может.
И старый дедовский зеленый абажур
Висеть над лампочкой не в силах тоже.
И он уснул, зелёный абажур.
И я под ним уже смежаю веки.
Зачем мы все стоим тут и висим?
Зачем мы все?
Кто, наконец, ответит?
2. Последняя песнь
Пенье мышей полевых
Малиновой ночью слышишь?
Это песню последней любви
Всю ночь распевают мыши.
Писк мышиный услышишь то там, то здесь.
Ты идёшь, но певцов не видишь.
Вся природа поёт нам последнюю песнь,
Даже жук подпевает на идиш.
Трое нас, а трава амарант пухова,
Йодом пахнет на наших губах фейхоа,
Кто там ставит в полях три кущи?
Это я, лишённая головы,
Ты, умеющий слышать мышей полевых,
Здесь же ты, фейхоа грызущий.
3. Манна
Осколок зеркала накрыт газетой "Правда"
В соседней комнате. А я пока жива.
И штукатурка продолжает падать,
Как падала и год назад, и два.
Здесь очень тихо. С неба сыплет манна,
Как снег. Она бела и чуть горька.
Не сразу, по кусочку, беспрестанно,
За часом час слетает с потолка.
В остывшем доме манна вместо хлеба.
Зима. Закрыты шторы. Я одна.
Мне дрожь унять, к тебе прижаться мне бы.
На зеркале газета. Тишина.
Ты прости, Мухаббат
Ты прости, Мухаббат. Ты ведь сможешь. Прости.
Мы идём очень долго. На нашем пути
Раскалённый асфальт и песок светло-жёлтый и рыжий.
Превращаемся медленно в пыль и в труху.
Ты и все, кто остался стоять наверху,
Долго будете жить, только я никого не увижу.
Мне так страшно, родная, здесь царствует зло.
Здесь банкиры, убийцы, глотатели слов
И какие-то люди ещё, потерявшие веру.
Беспрерывно кричит проповедник слепой.
Все мы движемся вместе огромной толпой.
А в отдельной коляске везут революционеров.
Я, наверно, смогу написать только раз.
Серафимы на почту подбросили нас.
А доставят письмо или нет, я не знаю.
Мне так стыдно теперь. Я всю жизнь тебе врал,
Даже в карты однажды тебя проиграл.
Ты молчала тогда, но, конечно, всё знала, родная.
Мухаббат, перепёлочка, ты ведь поймёшь,
Ты отпустишь грехи, ты не вспомнишь про ложь.
Время вышло. Я должен уйти в половину шестого.
Помолись, помолись за меня, Мухаббат.
5-15, суббота, Дорога на ад,
Покосившийся домик почтовый.
Демократы синей собаки
Проявляются буквы самех, йуд
и другие странные знаки -
этим утром к тебе придут
демократы синей собаки.
Не они ли это в четыре ноги
крадутся по улицам гетто?
Только жалобный голос шух-шух-ги
раздаётся где-то.
Почувствовал жжение в левом глазу
и в белёсо-серых лучах ты
разглядел, как будто они ползут
коридором заброшенной шахты.
Там блуждает кто-то в Московском Кремле,
а в нору опоссума лезет
забывший все языки на земле
вождь Маниту-о-Гезик.
Демократы вынут серебряный нож
и жёстко попросят ответить
на странный вопрос: "Для чего ты живёшь?
Для чего ты живёшь на свете?"
Проснувшись, увидит денщик Пармён,
как причудливо тени лягут
на старый собор Сент Этьен дю Мон,
на церковь святого Яго.
Когда наступит последний суд,
тебя оправдают стихи ли?
Скорее, тебя переводы спасут
на язык суахили.
Историческое. Владимиру Мединскому
Непобедимый, как в старые времена ЦСКА,
Вдохновляя трусов своим примером,
Князь Игуанослав объезжает войска.
Двадцать четвёртый век до нашей эры.
Князь Игуанослав гарцует на белом коне,
Красивый как Аполлон, почитаемый у ахейцев.
Князь поставил крепости на Ниле и на Двине,
Основал Ростов, Иерусалим и Лейпциг.
Князь Игуанослав подготовлен вполне
К завершающей битве за Русь и веру.
И вот на большом вороном коне
Супротив него выезжает Бандера.
Бандера черен, как ночь над Днепром.
Захватил обманом Смоленск и Киев.
Он размахивает боевым топором
Сыплет наглым ртом словеса плохие.
Вслед за Бандерой выезжает Ле Фоконье,
Злой, небритый и чёрный, как ночь в Тунисе.
В позе глумливой сидит на своём коне.
Чуть поодаль украденный Мицубиси.
Воины гогочут, как гуси на Бабельсбергском лугу.
Князь Игуанослав кричит: "За Русь, за веру!"
И пускается вскачь навстречу врагу
Вместе с адьютантом своим Гулливером.
Игуанослав и брат его Игуанодон,
Пришедший на помощь к Игуанославу,
Гонят Бандеру и Ле Фоконье за Дон,
Форсируют Припять и Даугаву.
Наши ломят, победа близка, но вот
Озеро Рас-вум-чорр неожиданно тает,
Русские танки уходят под лёд.
Это подстроил Дэн Сяопин, китаец.
Но победил морально Игуанослав.
Вспоминая Олимпийские игры в Сочи,
Без войска плетётся, врагов на три буквы послав.
Тихо, чтобы никто не услышал, бормочет:
"Нам не привыкать подниматься с колен.
Ты у меня попляшешь, Ле Фоконье, паскуда".
И улыбается до ушей Гуинплен,
Появившийся неизвестно откуда.
В порту
За Даниэлем жирнолапством,
За мандельштамовским «табань!»
Послышался язык арабский,
Шершавый голос серных бань.
Бродяга Скумбрий под причалом
На час нашёл себе приют.
А прачки каждый день сначала
И в море косточки плюют.
В порту торгуют барабулькой,
Бродяга Скумбрий тоже влез.
Водой солёной булькай, булькай!
И запах супа буйабес.
Линдерман
Линдерман пришла к поэту в гости,
Так она сказала, но не знаю,
Кто меня, когда, в каких чертогах
Удостоил звания поэта.
Линдерман на старом пианино
Мне играет Лунную сонату .
Раз за разом забывает ноты
И забавно хмурится при этом.
Где-то по ночам в садах и парках
Линдерман играет на свирели,
Только на свирели и на кото.
В круге фавнов и ночных животных
Слушает совсем иные звуки,
Познаёт игру иных гармоний,
Там в ночных садах. А на рояле
Не играла с музыкальной школы.
Длинные и трепетные пальцы
Вереском и жимолостью пахнут
Жимолостью пахнут и вербеной,
Спелым хлебом и желтофиолью.
В волосах её жучки гнездятся,
Бабочки над головой порхают.
А поэт Бетховена не слышит,
Только звуки кото и свирели.
Линдерман, о нимфа, умоляю,
Помяни меня в своих молитвах.
Александровские мыши
* * *
Дабы не случались катастрофы,
Летом в Нижнем парке Петергофа
Мыши ночью водят хороводы.
Капитан Евреин верит в это.
Может быть, родился он поэтом,
Рыцарем несозданной свободы.
В Арктике опять измена зреет.
Благородный капитан Евреин
Ледокол ведёт в замёрзших водах.
Закусив с утра холодной пиццей,
Он спешит с изменником сразиться
И спасти полнощные народы.
Нимфа Ксю поёт под укулеле,
Линдерман играет на свирели,
В парке хороводы водят мыши.
Видит капитан среди торосов
Линдерман распущенные косы,
Нимфы Ксю прозрачный голос слышит.
Исчезают дети, экскурсанты,
Не увидишь ночью и цыган ты.
Нимфы, мыши, заросли сирени,
Клёны, в небо тянущие руки,
Музыки изысканные звуки,
Чистые, как в первый день творенья.
Кто-то, глянь, купается в фонтане.
Это доктор Гроф, американец,
В воду влез и учащённо дышит.
Подтверждая все догадки Грофа,
Ночью в Нижнем парке Петергофа
Пляшут александровские мыши.
* * *
Жизнь, известно, штука не простая -
Прогнала жена его взашей.
И нашёл приют тогда он в стае
Белых александровских мышей.
Не была любовь его взаимной.
И мечты сбывались не вполне.
Но среди мышей он создал гимны
О свободе, Солнце и Луне.
Рады александровские мыши,
Потому что это мыши те,
Для которых ничего нет выше
Гимнов, посвящённых красоте.
Шейный позвонок хрустит немного,
Нимфа Ксю плетёт венок из трав,
Пилигримы в поле славят Бога -
Всё воспел великий гимнограф.
Веспер всходит и Луна сияет,
Орион мерцает где-то там.
Мыши королеву выбирают,
В Зоопарке спит гиппопотам.
Ничего не видит Носогавкин.
В спальне только храп стоит и вой.
Со своей женой, угрюмой Клавкой,
Спит он на перине пуховой.
Носогавкин вертится и дышит
Злобно, хрипловато, тяжело.
Может быть, ему приснились мыши
Или вдруг чудовище пришло.
Кто-то страшный возится за шторой,
В кухне Сталин вилками звенит,
И, вскочив, бежит по коридору
Толстый Носогавкин Леонид.
Пляшут александровские мыши
И поёт для них природа вся.
Гимнограф ночами гимны пишет
Носогавкин в ванной заперся.
Утром Клавка в ванную стучится.
Дай, кричит, мне тряпку, дорогой.
Он бы съел на завтрак чечевицы,
Но туда, где Сталин, ни ногой.
* * *
Тихо по воде скользит пирога.
Плачет Крюгер, войско потеряв.
Звёздный мир копирует Ван Гога.
В кёльнском зоопарке спит жираф.
Шейный позвонок хрустит немного.
Нимфа Ксю плетёт венок из трав.
Пилигримы в поле славят Бога -
Всё воспел великий гимнограф.
Небосвод парчой как будто вышит.
Гимнограф сидит в саду и пишет.
Гимн его поёт природа вся.
Пляшут александровские мыши.
Носогавкин учащённо дышит.
Он от страха в ванной заперся.
Два сонета на энергетическую блокаду Крыма
На перекрёстках дочери Гекаты
Порхают в темноте. Их злобный свист
Не так ли гнал понтийского солдата,
Чей путь был сух, суров и каменист?
Ещё вчера дороги Митридата
Искал тут археолог-оптимист,
Но мгла пришла, и он исчез куда-то,
Как осенью пожухлый жёлтый лист.
Чужо и бледно освещают свечи
Убогие жилища человечьи.
Мой милый друг,сгустилась ночь в Крыму.
Ещё вчера был весел и стоял ты
При свете дня в трёх стадиях от Ялты
И вот уходишь медленно во тьму
***
За часом час крепчает чай в стакане.
Так, милый друг, сгустилась ночь в Крыму.
Кочуют в небе звёзды, как цыгане,
Чей путь не очевиден никому.
Остыл твой чай. Тебе дрожать, пока не
Покинешь тёмной жизни кутерьму.
Но мост не строят до Тьмутаракани,
И не струится радость по нему.
Куда идти? Не видно ни шиша.
Не узришь Понт Эвксинский никогда ты.
Весь мир застыл, не спя и не дыша.
Паломники стоят, как сурикаты.
И лишь порхают дочери Гекаты,
На перекрёстках крыльями шурша.
Горелка Бабингтона
В Мудьюге ветры воют монотонно.
Там люди недоведомы друг другу.
Сосед Сысуев ходит по Мудьюгу,
В его руках горелка Бабингтона.
Давным-давно замёрзших заключённых
Как будто ветер вспоминает стоны.
А ты гори горелка Бабингтона.
А ты гори горелка Бабингтона.
В полярной тьме бредёт сосед Сысуев.
К чему он ходит день и ночь по кругу?
По следу за соседом вьётся вьюга,
На льду узоры снежные рисует.
Бегут собаки по следам оленьим.
Олени падают со скал прибрежных
Туда, где Саша Шац, рыбак мятежный,
Выводит в море свой баркас "Сомненье".
Рыбак на скалы смотрит удивлённо -
Поднявши руку, будто голосуя,
На берегу стоит сосед Сысуев,
В его руке горелка Бабингтона.
Сжигать всё то, что суетно и мелко,
Слагать весь мир в стихи, подобно Сапфо -
Сосед Сысуев смастерил горелку
Из ручки чиппендейловского шкафа.
Есть на Руси, говорят
Есть на Руси, говорят,
Где-то волшебная комната.
Розами пахнет она
Или морскою водой.
Там два поэта творят,
Это Потапов и Потапов.
В белой фланели один,
В чёрной фланели другой.
Новых созвучий творцы,
Олухи света весеннего
Лепят из глины слова
И выпускают, как птиц.
Слово летит по домам,
К людям садится на головы
И незаметно для них
Клювом их темя долбит.
Луны прозрачен свет. Ночные пчёлы
Луны прозрачен свет. Ночные пчёлы
Слетаются на запах апельсинов.
Камилла делла Дзенга в платье чёрном.
На лоджии сидит за клавесином.
Холодный свет какой-то тайной силой
Пронизывает спящую Тоскану.
На лоджии поодаль от Камиллы
Стоит поэт Валерий Обезьянов.
Камилла от безверия устала.
На клавиши она роняет слёзы,
Когда поэт читает мадригалы
Под звуки Джезуальдо де Венозы.
Всё исчезает, молодость и свежесть,
Одно искусство в мире постоянно.
И слёзы льёт Камилла: "Где же, где же
Ты был все эти годы, Обезьянов?"
А под балконом графского палаццо
Растёт цветок Нефритовые уши.
Над ним нетопыри всегда теснятся,
Как чьи-то нераскаянные души.
Быть может и они стихи любили,
Но пробил час, мышей летучих стая
Ночами у цветка летает, или
Все это наши выдумки. Кто знает?
Кофейня на улице Клююви
Все задачи решатся, исчезнут вопросы,
Мне однажды наскучит пустыми словами играть.
В этот день я, наверно, покину Васильевский остров
И в кофейню на улице Клююви приду умирать.
Рано утром в кофейне обычно немного народа:
Пара заспанных шведов, старушка одна или две.
Там писатель старинный стоит, как швейцар, возле входа,
И печальная птица всегда на его голове.
Запах кофе смешался в то утро с твоим ароматом.
Мы в кофейню зашли и читали друг другу стихи.
О, мой Бог, как хотелось остаться с тобой навсегда там.
И не надо ни Рыбного рынка, ни местной ухи.
"Лошадка Фегеляйн
Резвится у пруда.
Собачек нежный лай
Доносится туда.
Пичужка Нахтигаль
Поёт "чирик-чирик".
Грызёт ржаной сухарь
На лавочке старик".
Та кофейня была для меня как преддверие рая.
Нас с тобой разделяло всего лишь пространство стола.
А потом зазвонил телефон. Ты вздохнула: "Меня вызывают.
Мне сказали, что надо идти". Поднялась и ушла.
Позабыв со стихами тетрадку, я выскочил на Эспланаду,
Как собака на запах бросался туда и сюда.
Но писатель и птица сказали: "Не бегай, не надо.
Всё ушло в никогда, всё ушло в никогда".
И потом много лет горевал оттого, что тогда я
Не успел дочитать тебе стих про гортензиевый сад.
Мне б ещё пять минут, но теперь-то я знаю,
Ты уже никогда не вернёшься назад.
В ту кофейню, где дни и минуты навечно застыли,
Рано утром в преддверие рая приду умирать
И почувствую твой аромат от Марии Кандиды Джентиле,
И найду на столе со стихами тетрадь.
"Бенгальский тигр Антон
Свиреп и полосат.
Неслышно входит он
В гортензиевый сад.
Зрачков холодных сталь,
Рычание и крик.
Прощайте, Нахтигаль,
Лошадка и старик".
это путь на калище
александре герасимовой
это свет поездов зеленеющих скал
это путь на калище сестра сестра
это красное око ночное кого оно ищет
там на рельсах где отблески чёрных следов
где всё после всё после а может быть до
мы с тобою сестра по пути на калище
там базальтовый угольный блеск черноты
там кроты вылезают на землю кроты
вылезают из нор сокровенных и воют как волки
там свекровь твоя косы стоит распустив
её руки обуглены взгляд её крив
нету слов у неё как и в жизни одни недомолвки
по пути на калище не видно ни зги
там по шпалам шакалом шаги шаги
там цепочкой неровной идут восемнадцать
эти люди идут кадыки теребя
чуют запах кого-то быть может тебя
но не надо бояться сестра но не надо бояться
только час до рассвета сестра сестра
белокрылый вернётся на плечи с утра
из китая из рая из сада я знаю
там снегами покрыта гора цзинганьшань
Там метели в июле шевелят герань
там вода как слюда ледяная
слушай слушай сестра это аккордеон
будто отзвуки песен ушедших времён
долетают копытом забытым по рельсам
среди красных огней, среди воя кротов
это алик тебе говорит мазал тов
или что-то ещё по-еврейски
Пунцовый филин
Ночная дача. Тярлево. Мясковский.
Приёмник Селга. Летняя гроза.
Далёких революций отголоски.
Симфонии совиные глаза.
Резвятся Ca ira и Карманьола,
Стекает в Сену кровь мадам Вето.
Секунда тишины, и скрипка соло
Тихонько плачет: "Pour quoi? За что?"
Ван Херк, пунцовый филин, над Брабантом
Кружит, кружит четвертый век подряд.
Звучат виолончель и барабан там -
Они о чём-то страшном говорят.
Кипит Нева, широкая, как Схелде,
И вряд ли повторится всё, как встарь.
Хабалов плачет в трубку - не сумел-де,
"Всё рушится. Измена, Государь".
О, город мой - соцветье амаранта.
Солдаты, бабы, флаги, карнавал.
Великий князь выходит с красным бантом.
"Неужто мы погибли, генерал?"
Сменяет Карманьолу Dies irae.
Пунцовый филин завершает круг.
А трубы громче. Скоро в этом мире
Всё заглушит тяжелый трубный звук.
Под песню Хорста Весселя в Берлине
Проводят физкультурники парад.
Там Гитлер принимает Муссолини.
А впереди Дюнкерк и Сталинград.
Горят покрышки. Города в руинах.
Вздыхает тихо ми-бемоль минор.
Неслышно входят БУКи в Украину.
Всё кончено. Звучит финальный хор:
"Что мы видели?
Диву дивную,
Диву дивную
Телу мёртвую.
Как душа-то с телом
Расставалася,
Расставалася
Да прощалася.
Как тебе-то, душа,
На суд Божий идить,
А тебе-то, тело,
Во сыру мать землю".