так случается - он приходит всегда внезапно,
не сообщает времени (месяца, дня, минуты) -
ты узнаёшь его голос, походку, запах,
и, едва на него взглянув, попадаешь внутрь
колеса сансары, где снова тебя встречает
твой забытый слегка, но очень родной Тибет -
он берет тебя на руки, словно дитя, качает -
ибо если ты в нем, то значит и он в тебе.
ты плывёшь в его море - не страшно тонуть, не жалко
что мальком бултыхаешься в кровной своей плаценте -
а потом набираешь вес, расправляешь жабры,
вычленяешь знакомые ноты в чужом акценте.
в тело водорослей ныряешь, ищешь какую-нибудь
особенную, не похожую на другие...
а когда находишь - ложишься под ней вздремнуть
и тебя до утра берегут её берегини...
а к утру ты теряешь дом, окруженье, компас,
твой зелёный глазок навсегда потухает в чате, но
ты понимаешь - с тобой приключился Космос -
и тонешь уже окончательно.
я ложусь перегноем, как грузди ложатся в кузов,
как подводный мирок забирает в рукав река -
пусть земля будет пузом, большим набухающим пузом,
сберегающим семя небесного чердака,
вот и встретились, пра,
вот и встретились, мать
(ерь на ум),
нам друг друга вовек обнимать,
целовать в затихающей зыбке
золотой тишины безъязыкой.
ты так долго меня кормила
тёплой смесью песка ли, ила,
чтобы легче в тепло зарыться
неприкаянным рыбьим рыльцем,
а потом привыкать - не сразу, но постепенно
к алфавиту без слов, к вязкой влаге густых корней -
пусть вода будет пеной -
во мне возрастающей пеной,
чтобы сердце вселенной искало меня на дне...
в глубине...
в белизне...
вне...
люди плывут видишь люди плывут на работу
по дороге теряют шляпы плащи и боты
и у всех на лице заботы дела заботы
и так до субботы до выходного дня...
и наверное надо кому-то сказать «спасибо»
за то что повсюду плавают люди-рыбы
я это чувствую я это вижу ибо
от рожденья особое зрение у меня
и волнуется море и небо блестит как смальта
а людям кажется они идут по асфальту
по простому такому по серенькому асфальту
и нет у них жабр и причудливых плавников
и все они так глубоко в своих тайных норах
прячут от мира загадочный рыбий норов
и никогда не уйдут из своих камор off
камер закрытых от света и сквозняков
и я обращаюсь к аллаху кришне и будде
пусть они скажут что люди совсем не люди
что у них вместо ног хвосты гениальный руди-
мент чтобы плавать на самом глубоком дне
но остаётся на сердце тяжёлый камень
люди идут размахивают руками
пренебрегая звёздами сквозняками
и огромная рыба (вот уже в стотысячный раз наверное)
опять умирает во мне
долго-долго не спи -
обернись, посмотри, повтори
песню-мантру ветров, что стучится в коралловый риф,
и молитву зари - ту, что небом встревоженный гриф
унесёт в neverland или в нервный ночной тель-авив -
твой рассвет так прекрасен и свеж - тут терпи-не терпи...
крепко-крепко не спи
сладко-сладко не спи,
чтобы в чаше небесных весов
свято грезить, что это не сказка и даже не сон,
что твоей вековой немоты отворится засов
и затихнет биение старых безумных часов,
чтобы ветром сорваться с давно надоевшей цепи -
свято-свято не спи
ветхо-ветхо не спи -
стерхи солнца садятся на снег -
значит, снова не спать и сто раз просыпаться во сне,
значит, сердцем эсфири – разнузданней, звонче, тесней -
прижиматься к твоей первородной и страстной весне…
этой радостью ветхозаветной себя окропи,
но не вздумай, не спи…
веще-веще не спи -
вещи тоже хотели бы знать,
как срывается с видимых форм вопросительный знак,
как внутри допоздна тихо спорят луна и луна,
как легенды забытой итаки поёт тишина…
пусть случайный сирокко свистит, ударяясь в сосну,
как ты вновь не уснул...
как ты сладко вовек не уснул…
в твоем саду растут мои стихи
люпины лебеда и лопухи
на «л» три слова ...
ты спросишь, что я делаю в саду
зачем сюда без повода бреду
но голос сломан
свистящий ветер выстрелит в гортань
и станет больше на одну из ран
и будет равной
рассвету ветка шороху трава
но жизнь что не по-новому нова
прервётся рано
я в тело сада медленно уйду
мои стихи растут в твоём саду
а счастье в доме
и засыпая в сердце тишины
я буду падать яблоком хмельным
в твои ладони
и будет ветер-вертер голосить
неся мою тоску от сих до сих
от страсти к страсти
и просыпаясь бисером в траву
произнесу когда я оживу
ну здравствуй мастер
в моем саду растут твои стихи...
поговори со мной о запредельном
на этой или будущей неделе
нанизывая небо голосов
на механизм поломанных часов
тяни меня как нити из кудели
туда где смыслы сотканы из сот
я там была но многого не помню
какие-то оркестры люди пони
в попонах из рассыпавшихся снов
сведи концы потерянных основ
верни земле утраченные корни
и легкие наполни тишиной
облаткой стань защёчно-подъязычной
застёжкой из "набыченных кавычек"
и до конца держи не отпускай
магическим сплетением лекал
чтоб демиург последней чиркнув спичкой
меня на дно вселенной опускал
ищи меня во всенощной вечерней
в тревожных снах венеры боттичелли
и в бабочках саврасовых грачей
ты молча бродишь - мой или ничей -
по берегам невидимых течений
по желобам живительных ключей
мне страшно мир нести на тонком стебле
и свято верить в то что стены стерпят
удушье страсти выстраданный стыд
холодные объятья немоты
стань солнцем или крестиком нательным
сакральным словом падай с высоты
Р.С.
Когда ты был искателем, а я
твоей, ещё не найденной, находкой,
мы плыли по теченью в разных лодках,
мы шли по темным граням бытия.
Когда была неузнанной, а ты
своей тоской был смутно опечален,
мы вместе что-то важное молчали,
сгорая в эпицентре немоты.
И плавился под солнцем белый грим,
на сердце запечатывая поры,
и не хватало сил на разговоры
- зато теперь друг с другом говорим.
Пусть под ногами разная земля,
но голоса все звонче и сильнее:
то я услышу: «Дуся-Дульсинея»,
то ты услышишь: «Мальчик февраля».
Окутывает дни фейсбучный смог,
стесняют грудь неласковые сети,
но вновь из их глубин приносит ветер
целительной энергии комок.
С того конца мне руку протяни,
признай случайных судеб сопричастность,
ты - талисман, мной найденный на счастье,
а я теперь искателям сродни.
* * *
летний дождь в мажорной теме, но
лупит городу по темени,
запускает мир отмычками,
снами, лайками и личками.
лупит городу по темени
на оси земного времени
и уходит в дни неброские
виртуальными отростками.
отпирает мир отмычками,
отправляет электричками
нас, плывущих по течению,
в наши пункты назначения.
снами, лайками и личками,
застарелыми привычками
богу призрачному молимся
в тёмных недрах мегаполиса.
оказалось, все невозможно просто:
прежний мир - всего лишь смешной набросок
той страны, которую ты не знал...
но теперь, когда вас "столкнули лбами" -
не ропщи “досталась не та судьба мне»,
о ракушке брошенной не стенай...
оказалось, ты не такой уж зрячий,
оттого опять боязливо прячешь
тело в рамки крошечного мирка
и ползёшь, всегда не особо прыткий,
в свой привычный дом - человек-улитка,
не доросший даже до червяка.
и пускай на вид он тебя не лучше,
и пускай живет на навозной куче,
но хотя бы нравом смелей чуть-чуть.
так иди - не бойся, что слишком ярко,
что опять стригут твоё время парки -
постигай галактику новых чувств...
после долгих лет и недолгих странствий
выбегай из замкнутого пространства
на поверхность мира, что был внутри -
и когда услышишь призывный голос
и войдешь в прохладу реки по пояс,
то поймаешь этот чуть слышный ритм.
этот мир - под небом седые рощи,
и на небе чаек тревожный росчерк -
тот альков, что ныне тебя хранит,
а твоё "вчера" ничего не значит -
лишь порой о прежнем тебе заплачет
навсегда оставленный твой двойник...
он выходит из дома, подняв свой душевный ворот
до упора (повсюду стальные висят крючки)
говорит: в моем «новом» есть мальчик, пивко и город,
а в твоём – колодцы, башни и маяки.
а я что? я молчу и, как прежде, не возражаю,
предлагаю: пойдём покурим - не то взорвусь..
ты не слышишь? скрипят исторические скрижали -
мы на них не лежали, и нас пока не зовут...
он мне выстрелит «нет» - и попробуй уговори ты,
и попробуй с замков неприступных сорвать болты -
ну а вдруг убежит - и в подъезде по горлу бритвой,
а ведь мы с ним вроде два года совсем на ты…
я-то тихий колодец, а он-то бездна без дна и
ты поди изловчись до такой высоты упасть
и выходит, что я пронего ничего не знаю
пронее тем более (она снова не назвалась)
но когда он ко мне приводит футляр и мальчика,
а потом зависает в одной из своих простраций,
я кричу: на дворе без пятнадцати мать-и-мачеха,
ты совсем охренел? давай уже собираться…
он больной, шизофреник - и справка есть.
он гуляет по крышам - ну просто жесть,
но в больнице иные нравы -
вечерами в палате не гаснет свет,
чтоб ему не шептали привычный бред
ангел слева и демон справа.
никогда не посмотрит тебе в глаза,
будет взглядом рассеянно ускользать,
улыбаясь по-детски мило,
а жена его (дрянь оторви да брось)
убежала с любовником на Лаос
(даже думать о нем забыла)
но он счастлив, он ищет свой китеж-град,
его жизнь не реальность - сплошной minecraft
с бесконечным набором шансов -
ему хочется выскочить в темноту,
но медбрат, что сидит на своём посту,
строго крикнет: «хорош тут шастать!»
а наутро приходит дежурный врач,
чей удел: обойди, осмотри, назначь -
неприветливый злой Сан Саныч.
он немолод, карьере его хана,
и к тому же сансанычева жена
к главврачу убегает на ночь.
на него шизофреник не держит зла,
даже спросит порою «ну как дела?» -
а в ответ, как всегда, молчанье.
лучше б попросту крикнул, сказал «отстань» ,
но Сан Саныч от жизни давно устал -
он придёт, поглядит печально…
изучив безнадёжных своих больных,
постоит для приличия у стены,
резюмируя «что ж...прелестно...»,
а за окнами дождик заморосит -
и захочет бедняге счастливый псих
предложить своё койко-место.
человечек мой…человечек мой...
и сказать-то как будто нечего -
раскололись на «я» и «ты».
вроде латано, вроде лечено,
но грустит ангелочек вечером -
неземные глаза пусты.
но сказать-то как будто надо бы...
тучи мечутся над Анадырем,
в море баржи врастают в лёд,
мерзнут домики за оградами,
в небе выгнувшись чёрной радугой,
разрастается рагнарёк.
расставанья фрезою резвою
я себя по живому резала,
рассыпался по сердцу снег -
разрывалась над снами-безднами,
усмиряла себя да без толку…
был - и без вести… был - и нет…
не найти тебя – горе. горе ли,
что во мне бесконечно спорили
север, запад, восток и юг?
старых весен сгорает чучело
выбегают из чумов чукчи и
горловую тоску поют
колыбельную баю-баиньки
я пою тебе, милый, маленький
на Чукотке настала ночь…
я бы свет погасила в спаленке,
а под утро сваляла валенки -
только нету меня давно...
а помнишь Питер? помнишь, как по городу
бродили и не чувствовали холода?
что из того что будто бы не молоды -
точней, не по-весеннему юны…
для этих дней свернуть бы можно горы, да
остались только тихие укоры в дар,
что до сих пор одной упрямой хордою
с тобою мы навек не скреплены.
как верить, что не будет мира этого,
простого и никем не перепетого?
там, где, умывшись невскими рассветами,
мы шли в объятья улиц городских,
где чувства молчаливыми аскетами
скрывались за девичьими секретами -
теперь дворцы пустыми лазаретами
стоят и умирают от тоски.
ростральными колоннами расстреляна,
звенит душа как песня менестрельная -
но мы сильны, и плакать нам не велено:
неведомо, чем кончится оно.
и всё же ночью боль моя усилится –
и я припомню стрелку на Васильевском,
и в Летний сад восторженные вылазки
на полчаса… а где-то за окном
хмельной Невы притянутые всплесками,
идут гулять поэты с поэтессками,
и бортпроводники со стюардессками,
предав на время вибер и вотсап,
вооружившись доводами вескими,
что не протянешь век за занавесками,
бегут гурьбой по Невскому, по Невскому
до площади дворцовой - до конца.
моя любовь не хочет отпустить меня
на тёплый юг из северного Питера
и облака преступной стайкой мстителей
к Адмиралтейству мчатся на обгон,
а блеск иглы так чудно обольстителен,
и фонари – души моей властители,
торжественно встречают посетителя
обители нетающих снегов...
скрипит сверчок за печкой в уголке,
пустой постели простыни измяты...
мы - рыбы друг у друга на крючке,
за чей-то грех несущие расплату,
нас поглотил речной холодный мрак,
от жёстких плавников свело ключицы
и разум осознать не в силах, как
могло с людьми подобное случиться...
лучом пронзая водорослей тьму,
холодная луна сияет куце -
нам из воды не всплыть по одному,
нам под водой уже не задохнуться.
и кажется, что раньше, на земле,
мы никогда так сильно не любили,
не засыпали в неге и тепле,
зарывшись с головой в подводном иле,
не плавали бок о бок между скал,
сплетясь навек упругими хвостами...
во тьме сумев друг друга отыскать,
мы для других потерянными стали.
отныне наш удел – тонуть в реке
любви, зияя ранами на теле,
болтаясь друг у друга на крючке
и зная, что любой рывок смертелен...
варила щи компот варенье
колола на зиму дрова
слетали с уст стихотворенья
пустые мертвые слова
созвучья пестовала нежно
сплетая вздохи с тишиной
а небо оставалось прежним
внутри меня и надо мной
под гнётом квасилась капуста
слепые сонные в углу
от боли умирали чувства
зачем-то сказанные вслух
На краю усталой больной земли,
посреди задёрнутой светом тьмы
бродит мальчик, ищущий феврали,
и ссыпает сказки в суму зимы.
У него чуть слышный, прозрачный смех,
он безмерно молод, речист, скуласт,
и струится ласковый тёплый снег
из глубин распахнутых детских глаз.
Серебрятся тысячи снежных солнц
на пороге чутких февральских бурь,
но скользит сквозь пальцы речной песок,
шелестя по нотам твою судьбу.
Выбегай в прозрение ‒ так велят
загрустившей лавочки цветосны.
Своего заветного февраля
августовской лаской своей коснись.
Как ребёнка, чмокни в озябший лоб,
напои микстурой из слов и вер –
забери из сердца людскую ложь,
и тепло зимы полюби навек.
На запястья нити ему вяжи,
ограждай от смутных тревожных дум,
но в саду заснеженном не держи,
потому что тесно ему в саду.
Ты не кутай небо в земной уют,
заповедной сказке его внемли
и пусти на милый морозный юг –
в мир, где бродят тёплые феврали.
Он был не Ленин и не Леннон -
обычный консультант-провизор.
Короче, жил довольно скверно,
сгорал чуть-чуть, а не дотла.
В его прокуренной вселенной
стояли стол и телевизор
(а до него она наверно
необитаемой была)
На фоне всех не выделялся,
был очень тих и скромен дико -
соседи не точили лясы,
его ни в чём не уличив.
России в верности не клялся,
но был заметным невидимкой
на фоне прочей серой массы
весьма обыденных мужчин.
Живя спокойно и привычно,
к тому пространству, что снаружи,
он не испытывал обычно
ни интереса, ни вражды,
но стал пугливым и двуличным,
в себе влюблённость обнаружив
к одной довольно симпатичной
актрисе из Караганды.
Прошедшим летом приезжала
она в их город на гастроли,
любви отточенным кинжалом
героя разом поразив....
Кровать скрипела и визжала,
когда у них с Петровым Колей
(так назовём его, пожалуй)
всё было просто на мази.
Вот так и жили. Он - в Саранске.
Она, за славою в погоне,
помрежа одаряла лаской
в своей родной Караганде...
Он даже как-то к ней собрался,
"трясясь в прокуренном вагоне"...
Трясясь в вагоне? Эту фразу
я где-то слышала. Но где?
Просыпаюсь. Время ‒ восемь.
В мыслях ‒ сон, да в окнах ‒ тьма.
Настроение ‒ не осень,
Настроение ‒ зима.
Небо. Звёзд неясный абрис.
К солнцу, к свету не пора ль?
Настроение ‒ не август.
Настроение ‒ февраль.
Отзвук лета канул в Лету,
Нынче нет к нему пути.
Не подбрасывай монету ‒
вдруг по ветру улетит?
Оставайся лучше дома ‒
кутать плечи в пледа плен.
Здесь, дыша стихов истомой,
к сердцу ластится Верлен.
Здесь то в соль, то в сахар губы
опускаю невзначай,
погрузившись в Сологуба
и с Чайковским выпив чай.
Здесь сплетаются в бурлеске
телевизор, тапки, тэн.
Мозг мурыжит Достоевский,
душит душу Лафонтен.
А когда волшебным Шелли
переполнится душа ‒
убежит опустошенье,
юбкой замшевой шурша.
И за гранью новой ночи,
у рассвета на краю
сменит скуку одиночеств
настроение «уют».
В ночь стучат колеса-болтики.
Дождь не оставляет шансов
поскорей доехать в Болдино ‒
чистым словом надышаться.
Походить по тропкам узеньким,
мимо клумбочек неброских.
Неземную слыша музыку,
бросить в урну томик Робски.
Робски плотская и тленная,
и Бог весть ещё какая,
а во мне сидит вселенная,
вечная, не городская.
Что там рай с дворцами-Ниццами? ‒
путешественника шалость.
Мне на месяц забуриться бы
в домик с крышей обветшалой
и вплетать ночные шорохи
да мышиное шуршанье
в паутину строчки шёлковой…
Мне бы только не мешали
обретать для сердца родину ‒
с ней так горестно расстаться.
И опять я вижу Болдино
В суете бессонных станций ‒
Там, где Пушкин по-приятельски
мне помашет гривой чёрной…
Жаль, под стук колёс предательский
ехать мимо обречён я…
Новолента бегущих дней,
киноявленный голос нови ‒
утро вечера модерней
или, может быть, модерновей.
Приказав языку терпеть,
совмещаю Аммир и Римму,
но куда поплыву теперь
по вечерним волнам мейнстрима?
То ли подле вола трава,
то ли вол на траве ‒ неважно.
Предъявляя свои права,
лупит молот по наКовальджи...
Новым смыслом полна строка,
звукоряд с каждым днём богаче ‒
перед сном улыбнусь слегка
и засну на своём бокКаччо.
Так из модных модерн-миров
вырастает Декамерон.
по учению Сократа
человек ценней карата
банкомата циферблата
и теперь вот верь не верь
я гуляю по квадрату
по широкому квадрату
по ужасному квадрату
и гадаю где тут дверь
говорили строго глядя
папы мамы тети дяди
чтобы жить при всём параде
откажись от чепухи
в этом мире умном строгом
места нет гипоппорогам
так же как единорогам -
это все твои стихи
и теперь дома ли хаты
реки версты полосаты
желтым глазом хитровато
смотрит ворон на суку
мне обидно из квадрата
мне не видно из квадрата
мне не выйти из квадрата
потому что это куб
когда придёт последняя зима
с холодным снегом, выпавшим внезапно -
диск солнца тихо скатится на запад,
туда, где сны ссыпает в закрома
безликая, безжалостная тьма.
когда под бледным светом фонаря
промчится тенью сумрачный прохожий,
я осознаю сердцем: «Мы похожи.
сгорая в белом вихре декабря,
мы верим, что огонь горит не зря».
очерчен путь – и стоит ли стенать,
что, хрупкий свет теряя по крупице,
сердца людей не вечно будут биться,
поскольку вероломная весна
не сможет всех одаривать сполна.
ещё не время выжить из ума,
ещё душа течёт ручьями строчек,
но мойры нить становится короче.
наступит день – и я пойму сама:
пришла моя последняя зима.