Говорят, что с подобной рожей
лезть негоже в калашный ряд.
Понимаешь, мой друг хороший,
я под маской совсем без кожи.
Пусть вокруг стараются –
говорят.
Впору жить без любви и веры.
Неделимы чума и пир.
Тем – казённые револьверы.
Этим – полные шифоньеры.
(Прав был классик –
"война и мир").
Засыпая, я слышу стоны.
Вижу: тянутся поезда,
люди гонят людей к вагонам,
звёзды падают на погоны,
разрушаются города.
Жизнь земная пока что длится.
(Или это мне тоже снится?)
Тонок тающий календарь.
Отрываю ещё страницу...
У порога стоит январь.
Я дрожу – не найти покоя.
А под маской – души дыра.
На прощанье махну рукою –
мол, люблю вас. И всё такое...
Или только кажется, что –
пора?
19.12.2024
1.
Осенний морок выдохся и сник.
Всему свой срок, и смертность – не порок.
Как холод колок! Поднят воротник.
И зажигалки мини-костерок,
подрагивая, гаснет на ветру.
А так хотелось света и огня...
Пока горю, я точно не умру!
И пусть ветра проходят сквозь меня.
Прикрыв огонь ладонью, прикурю
и не спеша пойду по декабрю.
2.
...А в декабре сегодня, что вчера –
сплошные дни сурка свистят, как пули.
Внутри – сквозная чёрная дыра,
полученная мной ещё в июле.
Не верится, что можно налегке
идти навстречу мартовским веснушкам.
Дрожит душа, на тонком волоске
подвешенная ёлочной игрушкой.
12/2024
...И снова через "не могу",
подчас не видя в этом проку,
идёшь искать иглу в стогу.
(Или в отечестве – пророка?)
Не скажешь: "Мне не по плечу."
С годами камерней и тише
аккорды сбитых с толку чувств.
Всё недоступнее и выше,
от глаз прикрытое рукой,
до слёз пронзительное небо.
И кроме зрелищ или хлеба
нужны свобода и покой.
Довольно! "Ахи" и "увы"
не прибавляют миру света.
Вздохнёшь. Прикуришь сигарету
от раскрасневшейся листвы.
И без оглядки на вчера,
где счастье было неизбежным,
идёшь... Ни пуха, ни пера!
Пусть веры нет, но есть надежда.
Есть робкий свет. Есть за спиной
быльём поросшая аллея.
...Иду вперёд и не жалею
о неслучившемся со мной.
04.11.2024
Я принесла из лета на горбу
поломанные пальцы, шрам на лбу,
хандру, посттравматический синдром...
Короче, полный внутренний разгром.
Меня с разбегу осень приняла,
по-матерински крепко обняла.
И стало сине-жёлто, высоко...
Рябиново, осиново... Легко!
Щенок норд-вест за пазухой скулит.
Как говорится, Осень, без обид,
но снежные мне ночью снятся сны.
Там я среди бескрайней белизны,
о будущем не зная ни черта,
лечу по трассе чистого листа.
19.10.2024
Лежат в земле отец и мать.
Я старше всех в своём роду.
Не то, чтоб время помирать –
"На дальней станции сойду" –
звучит, пульсирует в висках,
перекрывая кислород.
Я – с сединой; давно – в очках.
Жую вечерний бутерброд.
Такая, в общем, лабуда.
(Как будто нету лучших тем).
Челночный бег – туда-сюда...
Меня не спрашивай, зачем
в тисках бесцельной кутерьмы
я (со стихами или без)
плетусь сквозь осень до зимы,
не доставая до небес...
На дальней станции сойду.
А там – тот самый перегон,
где я подсяду на ходу
в небесно-голубой вагон.
09.10.2024
Меж противоречий и созвучий
не поймёшь, где радость, где беда.
Падаешь с горы, которой круче
нет и не бывало никогда.
Катишься по скользкому суглинку,
сглатывая воздух ледяной.
Вертится заезженной пластинкой
всё, что остаётся за спиной.
Ветер пробирает до печёнок.
С головой бросаешься в момент,
будто ты – доверчивый ребёнок,
будто каждый миг – эксперимент.
Вдох... Уже и море по колено.
Выдох... Прорастает трын-трава
из всего, что временно и тленно.
Гул вокруг. И кругом – голова.
Никаких вопросов из разряда –
"Кто я здесь?" Душа моя легка.
Падаю с горы, а кто-то рядом
молча крутит пальцем у виска.
08.10.2024
Бродит осень по парку пронырливой поступью лисьей.
Снова куришь, плюёшь на асфальт и хрипишь: "Не могу!"
Ветер треплет деревья. За шиворот падают листья.
Не успеешь очнуться, стоишь по колено в снегу.
Не впервой убегать – от тоски, подступающей к горлу –
по гвоздям босиком. Сколько падать случалось ничком.
Хлопать дверью. В истерике? (Прежде казалось, что гордо).
И, рыдая, в подъезде стекло разбивать кулаком.
Всё, что ранит, не ново. Знакомо. Когда-то случалось.
И на тысячу бед есть один достоверный ответ.
Но порой лиходейкой такая накатит усталость,
что покажется сдуру – нормального выхода нет.
Впрочем, здесь не о том, что кому и когда недодали...
Вроде, всё как всегда. Почему же теперь невтерпёж? –
Ничего нет больнее того, что тебя оболгали,
если ближние верят в чужую трусливую ложь.
Душит горечь неправды – горючая несправедливость,
не дающая думать... И жить, и любить, и дышать.
Человеку никем не обещано – "будешь счастливым".
Только раненой птицей в грудину стучится душа.
Я её прикрываю ладонью, пусть будет согрета.
Не себя, а её от кромешной тоски берегу.
Бродит осень по парку. Закончилось чёртово лето.
Закрываю глаза... И стою по колено в снегу.
23.09.2024
*полуироническое
Есть у осени очень дурное свойство –
навевать депрессивное беспокойство.
По стеклу бегут от дождя мурашки.
Пить вино вкуснее из чайной чашки.
За окном промокший продрогший город.
Старый тополь ветру подставил ворот.
Суетятся тучи над гаражами.
И дома друг к другу плотней прижались.
Всё давно изведано, всё вторично.
Депрессняк такой, что почти комично.
До краёв опять наполняю чашку,
вспоминая прежнее... Нараспашку
раньше были куртка, душа и крылья...
И завыть так хочется от бессилья.
Ерунда потеряна – мелочь, малость –
от меня так мало меня осталось!
13.09.2024
Небрежный скетч.
Свежи рассветы мглистые.
И время невесомо, как во сне.
Раскрашен воздух импрессионистами.
И лебеди – легки, как первый снег –
заходят на посадку. Миг... И сели все
за шрамом нарисованной межи.
А там уже раскинул руки Сэлинджер –
спаситель душ, плутающих во ржи.
И я из тех бумаго-испытателей,
сорвавшихся с заоблачных высот,
кто мнил себя... спасителем, спасателем
тех, кто дышал со мною в унисон.
И дело не в мечтах, что не сбываются.
Так важно осознать, идя ко дну,
что "хорошо" и "плохо" размываются,
когда душа ныряет в глубину...
Что чёрное порой нужнее белого,
что проку нет от мелочной возни...
А лебеди легки. До нас нет дела им.
Живут себе без видимых границ.
Придёт зима. Скуёт запруды льдинами,
тогда и птиц настигнут рубежи.
Но так просторна песня лебединая
здесь и сейчас – над пропастью во ржи.
09.09.2024
Я сажусь в скорый поезд, идущий за видимой гранью
по дурной колее (и, наверно, не будет другой).
Он проходит насквозь сорок адских кругов подсознанья.
Зарекаюсь, что больше сюда – никогда! Ни ногой!
Поезд мчит в никуда, но сначала так хочется ехать –
прорастая словами, себе отпуская грехи,
будто эхо колёс заслоняет молитвенным эхом
всё моё естество, что ещё не излито в стихи.
Вроде, и не беда – ни проблем нарастающий ворох,
ни телесные раны, ни прочий "багаж" за спиной...
Почему всё не так? – То ли просто закончился "порох",
то ли сказано всё, что должно быть озвучено мной.
Я не лучше других, что попали сюда поневоле.
(А захочешь удрать – от тоски, накатившей в пути –
можно дёрнуть стоп-кран и сбежать заболоченным полем
в беспросветную ночь, где вовеки себя не найти).
Поезд мчит в никогда через станции "Поздно" и "Рано".
Вон сошёл пассажир, на меня так похожий – точь-в-точь!
Тесно сердцу в груди. Пальцы стиснули ручку стоп-крана.
Впереди – тишина. И бескрайняя топкая ночь.
15.08.2024
Июньский жар бесчинствует и мечется,
вздымая пыль. Летит она в глаза,
как пепел, что остался от Отечества,
потерянного тридцать лет назад.
Давно не жаль всего, что раздербанили.
И связей, что утеряны, не жаль.
Кого послать – неважно, в "бан" ли, в баню ли...
Кругом из всех щелей сквозит февраль.
На даче тихо. Терпок лист смородины.
Да важно ли, кто прав, кто побеждён...
Не поминают всуе слово "родина"
все те, кто не у места был рождён.
Там будем "ин-агентами", "мигрантами",
глашатаями "западной" войны.
А здесь опять "потомки оккупантов" мы –
живые тени призрака-страны.
Пусть прошлое давно покрылось патиной.
В себя вернуться, выпив рюмку-две...
Что у меня? – Июньская апатия.
Гипс на руке да ветер в голове.
Жасмином пахнет, розами... И грозами!
Жара хрипит и кашляет, паля,
пробить пытаясь тернии морозные.
Душа – сплошное утро февраля.
27.06.2024
Он, куря на лестнице, снова прожёг пиджак. «Ты женись, – говорит соседка. – Чудишь от скуки!» Но не спит аспирант с четвёртого этажа, запивая чаем холодный гранит науки. На граните этом выбиты имена – не хватает места, впритирку, зато – «навечно». Аспирант на них таращится: «Вот те на!» –простодушно срываясь с места, хоть ветер встречный. В гараже у него старый друг – ветеран-мопед. И свободна дорога, гони себе – нет предела. Всё равно куда, лишь бы только оставить след. (Уходить бесследно – прерогатива зрелых). Оперились снегом мокрые небеса. Запорошенный город пуст и смертельно бледен. Как бела дороги чёрная полоса! По-эйнштейновски – есть равновесие, значит, едешь. И неважно, когда вернётся он, заскучав…
Как глухой Бетховен, расслышавший утро кожей, он рассветом дышит, макая баранку в чай, ко всему безучастный, как будто он здесь – прохожий. Как устал доцент с четвёртого этажа, ободравший душу о мёрзлый гранит науки... За окном снежинки падают, чуть кружа. Прихватило сердце. За стенкой – чужие внуки. Детский смех похож на тающий леденец. Заметелило начисто слякотный день вчерашний. Никаких следов. Он подумать успел: «Конец?»
...И страшнее всего, что было не очень страшно.
На Патриарших прудах
случается много интересных историй.
Жаркий воздух поднимается вверх
и лопается пузырьками нарзана.
Берлиоз пьёт тёплую абрикосовую воду.
Он твёрдо стоит на земле
и точно знает, что будет завтра.
На Патриарших ничего не изменилось.
Не смотри на часы!
Время вездесуще, как тот пацан на скутере.
И не говори мне, что пацан – из других времён.
Все времена давно перемешались в космическом блендере
и разбились на кварки, а может – на пузырьки нарзана.
Ты точно знаешь, что сегодня вечером
будешь танцевать с пухлощёкой дурочкой,
кормить её с ладони изюмом и называть своей зефиркой,
а ночью будешь считать бабочек, вылетающих из её живота.
Утром, собрав полные чемоданы пошлости,
вы вместе улетите на Багамы. Да?
Как же смешна твоя самоуверенность
в платье из павлиньих перьев!
На Патриарших прудах
случится много интересных историй.
Ты не будешь танцевать сегодня вечером, потому что подвернёшь ногу –
старая липа уже шевелит щупальцем корявого корня.
Вы никуда не улетите завтра, потому что борсетку с документами
у тебя вырвет уличный вор – тот самый парень на скутере.
На Патриарших ничего не меняется.
Шаг назад. Ещё полшага. И ещё...
Берлиоз пьёт тёплую абрикосовую воду.
Он всё ещё уверен в неизбежности завтра.
Но Аннушка уже покупает масло…
2020
(Фрагменты поэмы «Исповедь сыну»)
Сыну Евгению
*
Не верь, что всё уходит без возврата.
Он жив во мне, дарованный судьбой,
погожий мир конца семидесятых,
уплывший ввысь, как шарик голубой.
Там за рекой, серебряной от бликов,
я босиком по клеверу иду.
И мама, собирая землянику,
поёт: «На дальней станции сойду...»
Мне покупают первые тетрадки.
Жду не дождусь прихода сентября!
Успеть бы наиграться в «жмурки-прятки».
«Пора взрослеть!» – всё чаще говорят.
*
Мир опьянён дыханьем зыбкой нови.
Как важно всё, покамест нет седин.
Как мало надо: сдать пол-литра крови
да сессию – двенадцать дисциплин.
Растаять в шуме людного вокзала...
Сродниться, слиться с влажной лебедой,
прозрачной далью Среднего Урала
напившись, как колодезной водой.
О, как на самом деле надо много,
покуда травы топчешь на земле –
прохладным утром выйти на дорогу,
вобрать в себя всю ширь лугов-полей...
*
Хотелось на нелепые запреты
тогда плевать с высокой каланчи.
А что теперь? – Как пепел с сигареты,
слова роняешь... Теплятся в ночи
минувшего далёкие зарницы.
Как бабочка, душа летит на свет,
спеша сама с собой объединиться
в союз больших и маленьких побед.
Я с горечью бессилья понимаю,
растратившись до утренней звезды,
что без меня однажды в новом мае
цветеньем яблонь вспенятся сады.
И хочется успеть слова и силы
вдохнуть в стихи – без боли и стыда...
И пить вино за всё, что есть и было,
за всё, чего не будет никогда.
2010
Отредактировано: 2023
Глянешь в окно, а с неба летят пушинки.
Дышит в затылок, спрятавшись за спиной,
мальчик-январь, остриженный под машинку –
белоголовый, ветреный, ледяной.
Сколько ни строй иллюзий под чай с мелиссой –
всё превратится в пар, разлетится в хлам.
Кажется, будто времени биссектриса
делит тебя безжалостно пополам.
Столько всего потеряно... Ну и шут с ним!
Смотришь в себя, а там не «нью-йорк-париж» –
в поезде едешь, прыгаешь с парашютом...
любишь, ревнуешь, гаснешь... опять горишь.
Мечешься в переулках шальных историй.
И пробегает эхо твоих шагов
мимо незавоёванных территорий,
мимо туманных «гриновских» берегов.
Память разносит всё на пятьсот осколков.
И, усмехнувшись, можно махнуть рукой
да разноцветным сором украсить ёлку,
выдохнуть и отправиться на покой.
Можно, но только с прошлым в одном флаконе
то, что мешает выгореть без следа –
велосипед, зимующий на балконе...
озеро, сосны, лебеди... Ерунда.
05.12.2023
Август чудит. Блестит чешуя реки. И по асфальту цокают каблуки. Лечат лучи растресканный тротуар. Банк. Магазин. Гостиница. Суши-бар. Клерки в рубашках облачной белизны. Мамы с колясками. Бабушки. Пацаны. Драка до первой крови. Подбитый глаз. "Честное слово, в первый/последний раз!" Дурочка-школьница томно глядит в окно. Хочет, чтоб "всё взаправду, но как в кино". Август томится. Мирно течёт река. Кажется: всё устроено на века. И ничего не кончится никогда. И никогда сюда не придёт беда.
Тянется улица. Здания – строго в ряд. Стену испортили – буквы на ней горят, алые, точно цвета другого нет. Белое, красное... Вспомнишь медкабинет. Вспыхнула надпись, точечно обожгла, словно в подушечку пальца вошла игла. Старый рабочий на шаткие козлы влез, держит малярный валик наперевес. Серая краска ляжет всего верней. Смотришь: почти замазано "Нет войне!" Красит неловко, будто не с той руки. Мимо беспечно цокают каблуки.
26.08.2023
1. Заозёрная да заречная…
Заозёрная да заречная,
заглубинная синева.
Утро. Облако подвенечное,
да оборваны рукава.
Кто-то пьяненький у околицы
в драных валенках без галош.
По щекам тебе – исто молишься!
По губам – хорошо поёшь!
– А не пелось бы, так не выжили б.
Пьём на выселках день-деньской.
Сохнет сердце лимоном выжатым,
а до неба – подать рукой.
Сколько видано, да не познано.
Сколько сделано, да не так.
Сколько выпито в дни морозные.
Сколько прожито кое-как...
Жить бы набело, чтоб без горести,
в даль осеннюю уходя,
вспомнить: «Вроде бы, всё по совести», –
и пропасть в пелене дождя.
Небо. Облако подвенечное
наспех штопает высота.
Заозёрная да заречная,
зазеркальная чистота.
1995
2. Утро
Катились дроги. Заря пылила.
Алели вёрсты. Поля краснели.
Звонарь старался и что есть силы
тянул за тросы. Просторы пели.
Тропа с пригорка ручьём сбегала.
И на болотах стонали выпи.
Хотелось то ли начать с начала,
а то ли просто рассвета выпить
из медной кружки, простой и грубой...
(Ношу с собою такое «ретро»).
А у рябины распухли губы
от поцелуев хмельного ветра.
2006
3. Яблочный Спас
С неба смотрит август глазами инока.
На ладони – яблочный спелый Спас.
Что за край расхристанный и осиновый?
Всё наскоком, будто бы – мимо нас.
Ночью снится: родина вдрызг расколота
(под орех), зарыта во тьму веков.
В бесприютном храме темно от золота,
на иконах – копоть чужих грехов.
Врассыпную птицы над колокольнями,
на погостах волки грызут кресты.
В тишине топор достаёт Раскольников...
Схлынет сон.
Останемся – я и ты!
Упадём в рассвет, уплывём на ялике,
с головой накроемся синевой.
...Пахнет Яблочным Спасом –
мочёным яблоком,
пирогом с антоновкой и айвой.
2015
Знакомый старый двор. Фургон у магазина.
Дрожащие лучи на утренней заре
опутывают ствол надёжной пуповиной,
и жёлтая смола искрится на коре.
Тянись ветвями ввысь – и нет тебе износа.
Вцепись корнями в грунт – и медленно расти.
Без лишней суеты, без "надо, кровь из носа!",
без муки выбирать развилки на пути.
Расслабься и живи. Но всё же, если честно,
ты к этому двору привязан день и ночь.
Так хочется удрать с насиженного места,
не зная перспектив, но точно зная – прочь!
Сорваться, улететь – хотя бы листопадом!
Оранжевой пургой из завтра во вчера
промчаться, пронестись над гулкой автострадой,
над выцветшим мирком унылого двора...
Сомнения твои пронзительны, но кратки.
И, кроной в синеву врастая в сентябре,
так просто осознать, что жизнь в сухом остатке
лишь родинка смолы, застывшей на коре.
29.07.2023
Выглядит странно и чуть смешно
ветер, гадающий на ромашке.
Ветру-паломнику всё равно,
чем ты живёшь, человек-букашка.
Всё очевидно – успеть, суметь…
В тёплую почву упало семя.
Рядом косой просвистела смерть.
Чутко дрожит колокольчик-время.
Только родился – шмели-волхвы
дружно слетелись на «три-четыре».
– Горечи ищеш-шь? Полынь-травы
хватит тебе на лугах Сибири.
Мир этот, в общем, не так и плох
(если глядеть в небеса в июле).
Ветер гуляет, как скоморох,
где-то в Париже и Ливерпуле.
Солнце густеет, как спелый мёд.
Сохнет трава на лугах горячих.
Трудно представить, что всё пройдёт…
Ты не грусти, что хотел – иначе…
Нужно по крупному счёту совсем немного –
был бы попутчик, и век бы вдвоём шагали.
Вьётся тропинка, как будто она дорога –
та, что течёт меж дивными берегами.
В общем, не зная брода, ныряешь в реку –
с ветром в груди да с парусом нараспашку!
...Вдруг человек становится человеку
острой занозой, застрявшей в родной рубашке.
Капля за каплей... Чужая слеза – росинка.
И неизменно чужая малина слаще...
Вьётся дорога, как будто она тропинка –
та, что сбивает с толку в тернистой чаще.
Скачет табун табу... И смешно, и грустно.
Вроде бы всё исхожено многократно.
Но, слава Богу, дороги меняют русла –
тихо, непредсказуемо. Невозвратно.
18.07.2023
А в Поднебесной, окрасив пагоды,
закат уходит за край Земли.
Глядит с прищуром, как солнце падает,
десятилетний "философ" Ли.
Все пожелтеем мы и прищуримся
за пару сотен грядущих лет.
Смешон вопрос о яйце и курице –
мы все вторичны, здесь первых нет.
До нас тут жили. Любили. Спорили.
Ругали власть (утешенья для?).
И потрошили свою историю,
как будто можно начать с нуля.
Придут другие, на нас похожие.
Даст Бог, отпразднуют новый век.
Здесь всё исхожено. Подытожено.
Но не разучится Человек
с нуля историю переписывать,
вмещая вехи в обрывки фраз.
...Глядит на солнце над рощей тисовой
китайский мальчик. Один из нас.
Зима дыханье превращает в пар.
Заледенела времени пружина.
Нас всех везёт трамвай, идущий в парк.
Мы все здесь поневоле пассажиры.
Что видно из замёрзшего окна?
...Лишь на стекле проталину продышишь,
в просвет посмотришь – родина видна!
Укутал снег поехавшие крыши.
И мысли пробегают впопыхах,
как тень войны, не названной войною:
"пусть каждому воздастся по грехам...",
"как быть с такой немыслимой виною..."
Со всеми едешь? – Рта не раскрывай!
В тупик везёт нас долбанный трамвай.
В окне просвет, но мир ещё слепой,
не видящий реальной обстановки.
На крышах снег. Трамвай идёт в депо.
По скользкой колее без остановки...
23.12.2022
Время сидит на дороге
китайским болванчиком
и плетёт корзину
из оторванных от солнца лучей.
В его бамбуковом сердце
тлеет зола.
А за тисовыми рощами,
за конфетными обёртками красочных пагод
есть жёлтая радуга,
по которой гуляет девочка Жизнь.
На её ладони тает тёплый шербет,
а в кармане у нее – зёрнышко риса,
в котором живут воспоминания о том,
что раньше она была мудрой
и лучилась морщинами.
А за шелками рисовых полей
есть уродливое сухое деревце,
под которым сидит мудрая Смерть.
Она перебирает чётки артритными пальцами,
а в кармане у неё – ягода тиса,
в которой живут воспоминания о том,
что раньше она была солнечной девочкой
с жёлтым именем Жизнь.
…а болванчик качает головой:
так тебе, так! –
тик-так, тик-так…
2012-2013
Не всё, что разбивается, – на счастье.
Не всё привычно рвётся там, где тонко.
Краснеет росчерк счастья на запястье
царапиной, оставленной котёнком.
Знакомый свитер неба, зацепившись
за телебашню, машет рукавами.
Всего, что отболело, не случившись,
не оживить догадками, словами...
Зато с тобой – твои весна и лето.
Прогнозы, ожидания, неврозы,
запреты, сигареты и рассветы...
Снег на подошвах... Яблоки с мороза...
Подобной ерунды – в переизбытке.
Твоё – с тобой. Но вот же незадача! –
На всё про всё дана одна попытка.
Жизнь как зачёт. Без права пересдачи.
05.11.2022
Если б каждому встроить в сердце такой движок,
чтобы знал человек: не бывает беды чужой...
Неприглядная правда всегда – неугодный «миф».
(Не пристало страдать, когда приходящим в мир
вид на жительство дан на очень короткий срок).
Не порок, что ты в отечестве – не пророк.
Не порок молчать, не веря в свою вину.
Человек молчит, покорно идя ко дну.
Он, как все. О нём не скажут: «Не повезло».
Воевать за правду – трудное ремесло.
Сколько лжи писалось вилами на воде –
всё вросло в мозги, не вырубишь топором.
Человек идёт вперёд по чужой беде...
Перекрестится ли, покуда не грянул гром?
Но скорее свистнет рак на пустой горе...
«Не моя вина. И беда не в моём дворе.
Мне такая ноша, право, не по плечу.
Не ропщу. Молчу. И большего не хочу».
28.04.2022
Путеводная нить петляет. Ей нет конца. Ощущаешь себя запутавшимся ребёнком. То встаёшь, то падаешь. Катится пот с лица. И колени разбиты вдребезги о щебёнку. Приложить подорожник, раны перевязать... Говорили тебе: «Не ходи не своей дорогой! Не гляди на солнце! Можно обжечь глаза. Ослепит, и кого-то сдуру назначишь Богом». Совершенства нет. Не всё, что блестит – звезда. Убегает клубок с петляющей нервной нитью. Бестолковое дело, полная ерунда – наугад брести и действовать по наитью. Если искру свою в сердцах погасить плевком, станет чёртова нить навеки твоей удавкой. Днём и ночью за беспокойным идёшь клубком, урезонив чувства, но всё-таки не предав их. А потом… в траве затеплятся светлячки, и почудится вдруг: стоишь на своей дороге. С огоньком на ладони вытянутой руки. В совершенном мире, где все мы – немного боги.
27.11.2021
Хранитель был надёжным и отважным,
но так легко терялся в суете,
что заплутал в мирке пятиэтажном,
где петушился чайник на плите,
где на десерт опять дурные вести,
и каждый сам с собою не знаком...
А он парил, как гордый буревестник,
невидимый под белым потолком.
Услышав: «Мир неправильно устроен!»,
не спорил, ничего не предрекал,
не думал: «Человек нелепо скроен,
как будто лучших не было лекал...»
Он, усмехнувшись, души вымел чисто.
Сам – весь в пыли, но это ерунда!
Пусть ангелы чернее трубочистов
с работы прилетают иногда.
С крылом, прибитым дверью, синеокий,
с дешёвой карамелькой за щекой,
он счастлив был, как парус одинокий,
давно нашедший в бурях свой покой.
1.
Так бывает осенью: всё – не то.
От чего бежать и куда податься?
И душа твоя, как мишень для «Дартса»,
превратилась в полное решето.
И, конечно, всё зарастёт быльём.
Но октябрь (такой же, как ты, невротик)
гнёт своё и, глядя на остриё,
лихо метит в «яблочко» новый дротик.
2.
Всё короче чаячьи посиделки
на карнизах. Воздух густой и стылый.
Снова осень, тихая, как сиделка,
по земле идёт в голубых бахилах.
Шебуршат шаги, мельтешат трамваи.
А душа растеряна, с толку сбита –
всякий раз по осени забываю
всё, что было ранее пережито.
3.
С дуновеньем осени за версту
улетело слово, сорвавшись с губ.
Будто в детстве выпал молочный зуб –
языком нащупывать пустоту
не впервой. И всё-таки – в горле ком,
хоть давно известно как дважды два,
что слова, гонимые сквозняком, –
это только вздохи, а не слова.
4.
Остаётся, право, совсем немного –
скоро осень выцветет, но пока
дальний лес богат желтизной Ван Гога.
И крахмально-белые облака
застывают – кадром на фотоплёнке.
А душа беззвучьем оглушена –
пробегает дрожью по перепонкам
нестерпимо звонкая тишина.
2021
Завела История чёртово колесо. Всё быстрее крутит, разуму вопреки. Сколько душ сгубила, жаром дыша в лицо. Сколько раз бывали правы еретики. Цифровое время. Дикий нелепый век. Разрешат – дыши, по свистку возвращайся в строй. Что ты сделать можешь, маленький человек? Тот, кто в строй не встал, сегодня – почти герой. Как известно, не зарекаются от тюрьмы... Сколько «римских империй» кануло в никуда. И не первый ныне пир посреди чумы, где вершит безумства чокнутый тамада. Жребий брошен. Финита. Актёры смывают грим. Семь кругов пройдёшь, покуда не проторишь хоть тропу – не дорогу (дороги приводят в Рим). Госпожа История, что ты опять творишь! Колесо раскручено. Вехи и города друг от друга скрыты пологом грозовым... С неба льётся Слово, чистое, как вода, по щекам стекает холодом дождевым. Если слышать можешь, значит, жива душа, до сих пор она уверена, чёрт возьми, что ещё не поздно в сторону сделать шаг, а с него начнутся тысячи новых миль.
18.10.2021
«Крестики» против «ноликов». Битвы в тетрадных клеточках.
В классе – портреты классиков. А за окном – дожди.
Скоро окрепнут мальчики. И повзрослеют девочки.
Юность всегда уверена: лучшее – впереди.
Стала эпоха странная нашей с тобой ровесницей.
Новым заветным ценностям – полные паруса.
Поздневосьмидесятые. Помнишь? Смолим под лестницей,
дым выдыхая кольцами в пыльные «небеса».
Нашу судьбу, наверное, поцеловал юродивый –
с ласковым взглядом инока, с мокрым беззубым ртом...
Помнишь «Рояль» разбавленный – горький «подарок» родины? –
Ранние девяностые. Лучшему быть потом.
Завуч тряслась от ярости: «Трутни и алкоголики!»
Кабы она увидела: с той стороны черты
многие из отличников вдруг округлились в нолики
и, как цыплят по осени, стали считать кресты...
*
Встретились одноклассники и, помянув ровесников,
молча склонили головы. Едко саднит в груди.
А на бумаге в клеточку нить журавлиных крестиков
только ещё наметилась. Вся ещё – впереди.
В море впадают реки. В небо впадают руки.
Взмах... И теперь ты – птица. В клюве твоём – зерно.
В том, чтоб парить над миром, нет никакой науки.
Снизу плывут: больница, бар, детский сад, кино...
Чем пролетать «фанерой» где-нибудь над Монмартром,
лучше обычной птицей мирно лететь домой.
Можно успеть напиться звонким «нарзаном» марта...
Всё, что терзает душу, скоро пройдёт само.
Рельсы дрожат, как струны. Шпалы звучат клавиром.
Кашляя, курит в небо старый локомотив.
Нет ничего такого в том, чтоб кружить над миром,
тут не нужны особо опыт и креатив...
Только в чужое сердце трудно тебе пробиться.
(Видимо, в нём – заслонка из бесконечных «но»).
Даже слегка обидно – будто бы ты не птица,
будто не ты кому-то в клюве несёшь зерно.
2021
С годами краски мягче и светлей.
Эскиз лишен былого эпатажа.
А прошлое застыло на столе
вполне самодостаточным пейзажем
в дешёвой фоторамке из ларька.
Ему к лицу дожди и облака.
Наматываешь новые круги.
Всё явственней часов тахикардия.
Глядишь в себя... И не видать ни зги!
Чуть различима только ностальгия.
И осень левитанится вдали.
И над мольбертом тают журавли.
А память, как вчерашний вернисаж,
увешана полотнами былого.
В конце (как и в начале) будет Слово -
автограф, завершающий пейзаж.
2021
Неподвижно-бронзовый поневоле,
в порыжевшем сквере у эспланады
утомлённый солнцем Барклай-де-Толли
ждёт спокойно нового листопада.
А сентябрь, готовый на все мытарства,
мнит себя отчаянным полководцем.
И дрожит земля от его гусарства,
и заря с флагштока вот-вот сорвётся.
На скаку стреноженный, нервно дышит
город, ранним холодом опалённый.
Бьёт сентябрь картечью дождя по крышам,
шашкой ветра шапки сбивает с клёнов.
Он спешит навстречу посмертной славе
(будто счастье – в бронзе. Да Бог с тобою!),
на бегу успев за спиной оставить
сотни листьев, лёгших на поле боя.
06.09.2021
...За спиной быльём поросли дороги.
Лопнул шарик с надписью «Мир. Труд. Май.»
Приходилось слышать от очень многих:
«Впопыхах решений не принимай!»
С возвращеньем.
– Здравствуй, любимый город! –
Ты стоишь, расхристанный в пух и прах.
Опускаешь взгляд. Поднимаешь ворот
и дрожишь, как пёс, на семи ветрах.
Рассказать соседу за «рюмкой чая»
обо всём, что ясно, как дважды два?
Он молчит и в такт головой качает.
Застревают в горле твоём слова.
Что сказать? Сперва занесло на запад,
а потом отбросило на восток...
Во дворе – сирень. Сумасшедший запах!
И заката красный пророс цветок.
Ты, вздохнув, подумаешь: «И сдались мне
перепевы памяти о былом...»
И сорвёшь сиреневый пятилистник –
на удачу. Вдруг она – за углом...
19.04.2021
1.
Тает снег. Дрожат небеса из ситца.
На ухабах – брызги из-под колёс.
И опять – напарника небылицы.
И опять – стволы верстовых берёз.
Дышат мартом избы за перекрёстком.
Нараспашку серые рты ворот.
Месит грязь худой почтальон-подросток.
(В рюкзаке – «районка» и бутерброд).
Дальнобой гуляет вторые сутки.
Ставь пузырь, подёрнутый холодком!
У обочин – юные проститутки.
– Залезай, поехали с ветерком!
…А жена, в подушку поплакав бурно
(не впервой), забудет и этот грех.
Все обиды выплеснет нецензурно.
Бог простит – тебя, и её, и… всех.
И весна, как водится, виновата.
На дорогу солнце стекает с гор.
И пацан в десантной тельняшке брата
курит едкий дедовский «Беломор».
2.
…А важно ли, кто есть ты поневоле?
Не сходит тень с усталого лица.
Твоей судьбы непаханое поле –
нечитанная повесть без конца.
Не важно, что себя не знаем сами.
Не надо знать! Доверься тишине.
Так новый день, телячьими губами
причмокивая, ластится к весне.
Так, осмелев, разбитая дорога,
стекая с косогора, льётся в даль.
Помчим по ней, глотая понемногу
разгульную славянскую печаль!
Пусть прошлое себя безвинно губит,
отснятое на плёнку суеты,
как стенд с передовицей в сельском клубе,
тускнея. Пусть горят твои мосты...
Как здорово, что можно удивиться
себе и дню, припухшему со сна!
Дорога вьётся, льётся и лучится...
Чернеет снег. Бесчинствует весна.
1. Январское молчаливое
Дни пустопорожние проносятся.
Вырван лист с пометкой «было зря».
Крепко держит горло безголосица –
вечная ангина января.
Знаешь, а мне нравится – без голоса.
Молча. После всех перипетий.
Я ведь не зерно – не буду колосом.
Пусть поют способные расти.
Видишь, город прячет ошарашенно
от пурги шершавое лицо?
Он молчит, нежданно приукрашенный
лёгким взмахом кисти Пикассо.
Небо белым светом перевязано.
Я молчу. Мне хочется молчать.
Всё, что невзначай когда-то сказано,
зачеркнуть...
И заново начать.
2. Февральский скетч
В поисках спасительной опоры
бродишь, натыкаясь на слова...
А февраль сворачивает горы
дворницкой лопатой – на раз-два!
Прошлое – нестойкое наследство.
Время заметает, чёрт возьми,
зыбкие следы причин и следствий.
«Бабочки», меняющие мир,
падают... Тебе на это – пофиг,
пусть себе выводят кренделя!
Остаются Брэдбери и кофе –
лучшие подарки февраля.
...а ночь вот-вот обрушится с разбегу
бенгальскими огнями фонарей
на город, будто собранный из «Лего» –
игрушечный, без окон и дверей.
Здесь всё «сверхважно» и «первостепенно».
И каждый, в общем, мог бы не тужить…
(Но даже этот день обыкновенный
не получилось набело прожить).
Сплошной «гештальт». Кругом незавершёнка –
в последних листьях, в серости двора,
в следах от шин, рубцующих бетонку,
в обрывках разговоров до утра…
Наскучило искать возможность смысла
в оскомину набившей ерунде!
И вот уже испуганные мысли
расходятся кругами по воде...
Бежит душа от странного свеченья,
как будто и не слышала она,
что есть свой шанс, своё предназначенье,
и будет день, и вновь придёт весна.
Что даже солнце вправе, сделав сальто,
на миг сойти с привычной колеи.
Что мы и сами – чьи-нибудь гештальты,
порой не понимающие – чьи…
06.11.2020
Не горит душа. Не трещит «обшивка».
Не сказать, что камнем лежу на дне...
И ноябрь – не более чем прививка
от тоски и прочего иже с ней.
Не лови меня на былом азарте,
не бери, как водится, «на слабо».
Разбирать каракули на медкарте
всё умней, чем биться о стену лбом.
И пока я пробую отцепиться
от вердиктов долбаных – «да» и «нет»,
входит осень с полным сомнений шприцем
медсестрой в прививочный кабинет.
04.11.2020
1. Укулеле
…И пока несмело, рукой нетвёрдой,
с деловым упорством ученика
молодой сентябрь теребит аккорды,
нет дыханья осени в них пока.
Позже грянет Музыка. Ты невольно
от ожога вскрикнешь. Какой покой?
Будут струны линий высоковольтных
душу жечь, вибрируя под рукой.
Скоро осень вскинет латунный скальпель,
и закат багровый наполнит дом.
Ухнет ветер, с клёнов сдирая скальпы...
Будет, будет Музыка, но – потом...
А пока в душе, как в густой аллее –
лишь намёки осени – не всерьёз.
И сентябрь играет на укулеле,
до гитары он ещё не дорос.
2. Оранжевый шум
Дворы лихорадит. И в Город не хочется.
И лучше смотреть, как играет заря
за окнами, кутаться в плед одиночества
и слушать оранжевый шум октября,
в котором – ответы на всё, что ни спросишь ты...
А вдуматься – кругом пойдёт голова.
Узнаешь, кем стали цыплята по осени,
и что с этим делать, и кто виноват.
Домашнего хочется – пряного, чайного,
когда неуютно и дымно в груди.
…Успеть извиниться за всё, что – нечаянно.
(За то, что – уже, и за всё – впереди).
По нотному стану (царапинам вечности)
сбежать от себя и навязчивых дум,
успев опалиться в огне человечности.
В висках нарастает оранжевый шум.
Успеть бы, как жёлудь, в тепло домотканое
врасти, но… с катушек слетев, как листва,
ты катишься поездом в «завтра туманное»
и, к счастью, не видишь, где путь обрыва́...
3. Куда идти...
Куда идти? – Мир холодом прошит.
Ноябрьский дождь вбивает в землю сваи.
Здесь осень всех, как кухня полевая,
унынием накормит от души.
Но Музыка ещё живёт в груди –
сорвавшейся с небес мечтой ребёнка. –
Непоправимо рвётся там, где тонко...
И вздрагивают рельсы впереди.
И ты над ними медленно кружишь.
Внизу, в промозглой бездне отражаясь,
спит родина, как женщина чужая,
как будто не тебе принадлежит.
В сторонке курит время. Для него
ты – промельк мысли, вымысел досужий,
скупой намёк на солнце в мёрзлой луже...
Ты для него не значишь ничего.
И всё же есть для сбившихся с пути
сигнальные огни далёких вышек.
И, вроде, всё равно, откуда вышел,
но как же важно знать, куда идти...
Сквозь тюлевый туман проглядывает профиль –
в светящемся окне на верхнем этаже...
Опять спешат часы. Глотая крепкий кофе,
ты думаешь, что всё – по полочкам уже.
Во лбу твоём горит след яблока Ньютона –
заветная печать – как горе от ума.
А где-то есть огни Москвы и Вашингтона.
И где-нибудь сейчас свирепствует зима.
И ты наврёшь себе (так врут часы и люди)
с три короба и сам поверишь в ерунду –
мол, даже сам Творец совсем тебя не любит,
как будто тяжкий грех на всём твоём роду.
Ведь кто ты для Него? Солдатик с патронташем? –
Не помнящий родства, один из рядовых...
И делим мы людей на «наших» и «не наших»,
а время делит всех на мёртвых и живых.
Едва ли ли стоит ждать, что вдруг придет Спасатель
и скажет: «Не убий!» – сомнительный запрет.
И вряд ли мы найдём тот общий знаменатель,
который не нашли за сорок тысяч лет.
Спешащие часы угомонить не пробуй...
Над гулом городов, за шторой синевы,
незримая рука раскручивает глобус –
летят, летят огни Нью-Йорка и Москвы...
26.09.2020
Надеясь на великое «авось», бредёшь в толпе. Как все. Один из многих. Расходятся дороги вкривь и вкось. Но дураки страшнее, чем дороги. Здесь время паутинится давно – застывшим руслом, трещиной в цементе. И, по большому счёту, всё равно, кто именно сейчас на постаменте. Не знаешь, где «чужие», где «свои». Привычные теряются значенья. Не выпрыгнуть из этой колеи. Гребёшь, как все – куда несёт теченье. На новый шаг всегда найдётся «но»... И кажется, мы топчемся на месте, а главное проходит стороной. Махнуть от безнадёги граммов двести... Поверить бы авансом, просто так – однажды всё окупится сторицей... (Ну, а не веришь, значит – сам дурак. И некого винить, как говорится). Нет никаких «зачем» и «почему». И Бог уставший смотрит безучастно на горе, соразмерное уму. (Хоть и оно встречается нечасто). Молчит, сжимая солнце в кулаке. О будущем пока ещё – ни звука. И кто на постаменте вдалеке – пока не видно. Время близоруко.
25.04.2020
Ты только человек. Ты винтиком завинчен
в бездушный механизм. Подвластно ли тебе
однажды разгадать секретный код да Винчи –
короткое, как вздох, послание небес?
Ты просто пассажир, заснувший в электричке.
Утешить бы тебя: «Всё будет хорошо».
Ведь тут без нас с тобой хватает истеричных...
А в выигрыше те, кто вовремя сошёл. –
До срока, до того, когда пошло всё прахом.
Как тошно наблюдать (хоть бейся, хоть кричи!)
циничную игру на стадном чувстве страха.
На всё уже плевать с высокой каланчи.
И кажется, уже закончилось терпенье.
Мы видели, как вдруг за несколько минут
весь мир сошёл с ума – «по щучьему веленью».
И вряд ли на кого найдётся Высший Суд.
А в будущем – туман... Туман всегда обманчив.
Не видно ни черта в размытом далеке.
Лишь хочется узнать: а правда, был ли мальчик,
что время наше стёр, как двойку в дневнике?
Но мальчик для битья едва ли предназначен,
ведь так же, как и все, он катится туда,
где прожитые дни, как числа Фибоначчи,
и сложно отличить всегда от никогда.
02.04.2020
Даже в самом лучшем надёжном схроне не найти заветного постоянства. Сделал дело вирус (не тот – в «короне»), а, сожравший начисто всё – троянский. Попросить отсрочку? – Зачем? Не надо! Если рот заклеен, к чему отсрочка... На заклание овцы уходят стадом, хоть и кажется, будто – поодиночке. Пусть «Троян» ломает пароли сердца, пусть ошибка множится на ошибку. Сникли free-антивирусы. Слаб «Касперский». Тут поможет только перепрошивка. Мир, устав, жгутами стянул границы, не оставив выбора – «либо-либо». Разве важно, был или не был в Ницце? (Раз не ядерный гриб, и на том спасибо). Смайлик солнца прыснул: «Ну, что, холопы, есть слова такие – «права, свобода»?» – Да пошла свобода в свою европу!
Из какого рода мы... века, года? Остаётся верить и не сдаваться. Позабыть себя. Никаких амбиций. Время, вроде, детское – двадцать-двадцать...
– Ведь не поздно, Господи, обнулиться?
31.03.2020
Волны рвутся вскачь. И куда несёт их?
Пенной гривой дыбится глубина.
Жду свою волну, как заправский сёрфер. –
Отвлечёшься, бац и... прощай, волна!
Скоро время все горизонты сузит,
все мечты закрутит в клубок тугой.
Не разрубишь гордиев этот узел...
Заглушая мысли, гудит прибой:
«Оглянись! Во-он там промелькнула юность,
истощив возможности – от и до.
Пролегла недолгой дорогой в дюнах –
паутинной зыбью твоих следов».
Говорят друзья, распаляясь в споре,
(иногда – заботливо и любя):
«Не войдёшь ведь дважды всё в то же море.
Извини, дальнейшее – без тебя».
Но себе назло жду волну, и всё тут!
Хоть поймёт и форменный идиот:
ну, какой на Балтике к чёрту сёрфинг! –
По колено море. Здесь проще – вброд.
Взять своё, чтоб после вернуть сторицей...
Потому сегодня на склоне дня
так бесценно всё, что не повторится,
так желанно всё, что не для меня.
03.03.2020
Старый сказочник из детства в зимнем городе неброском,
он выуживает сказки из февральской синевы.
А душа бежит подростком по наброскам перекрёстков
мимо судеб двухколёсных, легковых и грузовых.
Одиноко и безлюдно. Так бывает спозаранку.
А захочешь быть по-свойски с этим городом на «ты» –
постарайся приобщиться – прицепи себя к изнанке
неприкаянной до боли предвесенней маеты.
А потом… захочешь выше… с трубочистами – на крыше,
где звезда глядит на город, точно пёс сторожевой…
Прогоришь пустой надеждой – может, Бог тебя услышит? –
И «фанера» из Парижа просвистит над головой…
Он потом тебе расскажет, что «сначала было слово» –
пусть знакомо и не ново – просто слушай и кивай.
Всё одно – душа – в лохмотья. И настолько февралёво,
хоть напалмом самогона дыры в сердце заливай!
И куда тебя уносят эти вьюжные зигзаги
совершенно безразлично, потому что… как во сне
на ветру сгорает спичкой твой карманный Копенгаген.
(Так солдатик оловянный растворяется в огне).
Что это – снег или пепел твоей Помпеи?
Бьётся за пазухой тёплым цыплёнком свет.
Мы и подумать, в общем-то, не успели –
стоит овчинка выделки или нет.
Всё, что казалось правильным и удачным,
всё, что мы так отчаянно берегли,
жёстким крылом своей прямоты наждачной
мёрзлый февраль невольно стряхнул с земли.
В тысячный раз стеная: «Ещё бы... мне бы...»,
меркнет душа, терзаясь по пустякам...
Рано ещё топтать сапогами небо,
пачкая пеплом прошлого облака!
Время, устав, ютится в зрачках грустинкой.
Тает на западе жёлтый цыплячий свет.
Вскинешь глаза... А небо и впрямь с овчинку.
Думаешь – стоит выделки или нет?
08.02.2020
Медово-сладко. После – жгуче-больно.
Меж «от» и «до» натянут волосок.
Здесь всё непостижимо и невольно.
Зыбуч песок. И дождь – наискосок.
Ты учишься (тебе – четыре года)
молчать и ни черта не означать.
Немыслимое слово «несвобода»,
как на крыле – казёная печать.
А дальше – школа, где маститый «профи»
наполнен равнодушьем – через край.
(А Лев Толстой, которому – не пофиг,
давно ушёл по шпалам прямо в рай...)
Ты всё ещё не веришь, как другие,
что человек не стоит ни гроша.
Но, как таблетка – против аллергии,
найдётся для ушей твоих лапша.
Фальшивые слова пускают корни
в живую почву ищущей души.
Будь, человек, удобным и покорным! –
Для этого все средства хороши.
Мал человек... И был бы – малодушен,
наивен, обезличен, усмирён…
безволен, пластилиново-послушен –
когда бы – не подобьем сотворён...
10.01.2020
Всё предсказуемо? Вряд ли, скорей – обманчиво.
Сколько преград причудилось на пути...
Сбросила кожу судьба. (Так из роли мальчика
вдруг проступает девочка-травести.)
«Светлое завтра», конечно, придётся выстрадать.
(Встретив его, спокойно подставь плечо.)
Ждёт ведь ружьё, узнав, что однажды выстрелит,
времени «икс», не думая ни о чём.
Жди. Помолчи. Позабудь о своём-возвышенном.
Веришь-не веришь, пребудут тебе и мне –
блюдце с каёмочкой...
торт – непременно с вишенкой... –
р-раз... и воздастся каждому наконец!
Ты посмотри! – До срока успев намаяться,
пальцы сбивая, будто – себе назло,
дура-судьба пудовый качает маятник,
чтобы тебе когда-нибудь повезло.
29.12.2019
Рассвет не долог. Выгорело утро. Но не забыт ещё последний сон. В битком
набитой утренней маршрутке все сны развеет «Радио-Шансон». Зажёгся красный
свет, опять некстати! Вот женщина... Забот невпроворот? – В ней жив
непотопляемый солдатик, и жизнь уже не впишешь в поворот. Сосед её,
обманчиво-лучистый, молчит, не скажет слова невпопад... (За окнами, кружа под
вальсы Листа, срывается с катушек листопад. И на ветру – обрывки чьих-то судеб –
«вне доступа и зоны» до поры).
...В мирках закрытых маленькие люди хранят свои бескрайние миры. А притча (мол,
по паре – каждой твари) давно уже – ни сердцу, ни уму. Как водится, волк волку
не товарищ. (И выть по-волчьи легче одному). Когда в графе судьбы поставлен
прочерк, едва ли стоит спрашивать: «Зачем?» И Бог молчит, устав из одиночеств
выкладывать мозаику проблем. И лучше так – без слов и пошлой фальши. У всех –
своё «могло... да не срослось». Сойти до срока или ехать дальше? – Извечный, но
бессмысленный вопрос. Здесь, в крохотной вселенной без названья, ничьи сердца
не бьются в унисон. Но так тепло от общего дыханья. И не смолкает «Радио-Шансон».
11.11.2019
1. Межсезонье
Не наступит раньше времени День сурка. До весны, как до неба... Чёртова маета! – Межсезонье. Ещё не осень, а так – тоска. Отупевшие ходики сонно нудят: «тик-так». Ты, им вторя, мелешь всякую ерунду. Посмотри, к окну шершавый приник рассвет, будто осень уже шустрит-мельтешит в саду, выдыхая ввысь дымы прогоревших лет. Межсезонье. Сентябрьский морок. Знакомый дом. Здесь «зависло» время. Впору начать с нуля. Кроме шуток. И не откладывать «на потом». Без «ля-ля-тополя» и не красного слова для. – Отпустить себя... И – ветру наперерез! А порез на сердце – сущая чепуха! Раз уж Бог не выдал, так и свинья не съест... Все потом зачтётся. (Каждому – по грехам).
Видишь, солнце встало, трижды пропев зарю – леденец на палочке, сахарный петушок...
Говорю тебе, все наладится к октябрю!
Всё начнётся. И всё закончится хорошо.
2. С чистого листа
Ты здесь – никто, случайный «первый встречный»,
сквозняк, летящий в завтра из вчера.
Как звëздный прах в пыли библиотечной,
ты существуешь – ровно до утра.
Потом (и это – в общем-то не странно,
ведь с новым днём прибудет чистота),
придёт с ведром и шваброй МарьИванна,
и ты начнёшься с чистого листа.
Молчи! Как говорят – «Твой номер восемь…» –
Знакомо? Никому не прекословь.
Смотри, лицом дурнея, вянет осень.
Как остро! – Иглы ливня входят в кровь.
Всё, что тебя не сделало счастливым,
на шёпот переходит, сбавив тон. –
Вот печь жуёт дрова неторопливо,
вот Розенбаум выводит «Вальс Бостон».
И листья жгут, и двор насквозь прокурен.
И вороньё марает синеву.
И опустевший парк температурит,
откашливая мёртвую листву…
Всё выбелит зима. Как вольно шагу
на белом будет... Новая черта
на выдохе ложится на бумагу.
Но как же трудно – с чистого листа…
Завтра
Этот шумный Город под небом с подъёмным краном...
Может, здесь – та кухня, где мама читала Сартра?
Первый велик «Школьник»... И красный баллон с пропаном,
и на нём гвоздём нацарапано слово «завтра».
Вот же слово какое! Оно на лету поётся,
на язык ложится радостно-леденцово,
будто солнце тугим птенцом на ладони бьётся.
Пляшет свет его на кафеле изразцовом,
обещая, что завтра станет (вот-вот!) сегодня.
...А на деле, время выплеснув из ушата,
ты уже не будешь правильней и свободней.
И уже не хочется. Хочется – надышаться.
Чтоб сквозняк – в безветрие! Мало, безбожно мало!
Разменяв себя на выдохи междометий,
ты стоишь на людной площади у вокзала
с полной шапкой почти погасшей осенней меди.
Времена года
1.
...и не весна пока. – Лишь предвкушенье. Но с этим мартом просто быть на «ты». Здесь все твои подснежники-мечты и все твои корабликов-крушенья. Ты в мире ничего ещё не значишь, как робкий луч в размытой синеве. Ты – просто нерешённая задача, пока ещё не найденный ответ. Звенит звонок... Бежишь курить за школу. Всё ясно и легко, как «дважды два». Но горек дым, и жгучи, как уколы, на чистый лист упавшие слова.
2.
Смотри не обожгись на первой фразе! Ты – тёплый отклик лета. Твой удел куда-то мчать, как новенький УАЗ-ик, по жизни, как по вольтовой дуге. Здесь и сейчас (не «где-нибудь когда-то») расправишь душу, встанешь в полный рост. Весь мир – в тебе. И облако кудлато. И солнце пистолетом держит хвост. Мелькают дни... Как ветрено! – До дрожи. И не слышны слова, и не нужны. И вот уже пульсирует под кожей горячее дыханье тишины.
3.
Подумаешь! – Секрет Полишинеля! – Разграбленные осенью сады, порушенные градом, как шрапнелью, ещё хранят запретные плоды. А ты с собой воюешь до рассвета. Слова, как дуры-пули у виска. Опять роняешь пепел с сигареты... И на ночь не хватает табака. Возьмёшь планшет, заваришь крепкий чай. – Ведь здорово, что есть в руках синица! Но странно ничего не означать – теперь, когда покой уже не снится.
4.
От «охов»-вздохов станет только хуже. Не надо! Ничего не говори. Молчи о красках, выцветших снаружи, о пустоте, разросшейся внутри. Пусть всё, чем жил ты, всё, что постигал, в заоблачье карабкаясь всё выше, «как пуля просвистело... И ага». – Сгорело, отболело. Время вышло. И кажется – душа погребена под снегом с беглым росчерком сорочьим. Бескрайняя пустыня междустрочья. Невидимые глазу письмена.
Тишина
Тишина скрывает простые вещи:
запах снега, облако, отблеск глаз...
Хрупкий мир, который тебе завещан,
может в прах рассыпаться хоть сейчас.
В тишине найдутся на всё ответы,
а слова – полнейшая ерунда!
Замолчав, стоишь между тьмой и светом,
между «А» и «Я», между «нет» и «да».
...А потом – сквозняк! Нараспашку двери!
Родником должна бы забиться речь...
Но молчишь ты, сдуру успев поверить,
будто словом можно язык обжечь.
1. Гадание на Святки
Тает олово. Святки.
Гудит разношёрстная публика.
Смотришь – стенка на стенку. И хочется влиться в народ.
И ныряешь в толпу, и становишься... дыркой от бублика.
Кровь стекает с лица. Пустяки! До весны зарастёт.
Отряхнёшься и сплюнешь. А в спину кричат: «Азиатчина!» –
так нечаянно вспомнишь о генах своих кочевых...
У «обидчика» – маска и, может быть – мама под Гатчиной,
а ещё на душе – до конца незажившие швы.
Есть у каждого «кривда» и «правда»,
но в этом ли – главное?
Снег хрустит, как антоновка с вечной её мерзлотой.
Ветер бьётся в закрытые двери и хлопает ставнями.
Тает олово... Месяц над крышей застыл запятой.
Всё почудилось. Святки.
Над городом – пар от дыхания.
Старый дворник в ушанке поёт о судьбе ямщика.
Робкий промельк рассвета. Успеешь шепнуть: «До свидания!».
И уйдёшь (от себя?) неприметной тропой чужака.
2. Чужой
...и опять ныряешь, как лодка с пробитым днищем, в этот мир – непонятный, штормящий, совсем не твой, понимая, что часто находит не тот, кто ищет. Не успеешь очнуться, как сорной взойдёшь травой, не успеешь опомниться – облаком станешь белым. И, пытаясь вписаться-вжиться, постичь азы, примеряешь чужие мысли, чужое тело. И уже почти понимаешь чужой язык. Продолжаешь упорно стучаться в чужие души, всё надеясь прорваться туда, где тебя не ждут. И мельчаешь внутри – всё больше тебя снаружи. Незнакомая музыка льётся в твоём саду. Это просто, казалось бы – будешь одним из многих. Всё, что было тобой, останется между строк. Но чужой язык приводит к чужой дороге, где чужому Богу внимает чужой Пророк.
3. За правду
Помолчим о правде своей «возвышенной»...
День клубком скатился за край земли.
Видишь, чёрные во́роны в небе выжжены? –
Раньше были вышиты журавли.
Скоро ночь затеплит огонь во флигеле.
Споры будут долгими. Не до сна.
Правды нет, зато есть своя религия...
И своя война. И своя вина.
Кто-то врал, что горькое слово «родина»
можно пить стаканами до утра...
Пустота за пазухой (камни брошены).
Напоследок – обухом топора.
Правды нет, но споры о ней горячие
не унять. Дай, Бог, нам у той черты,
за которой сердце однажды спрячется,
обалдев от собственной правоты,
ощутить дыхание человечности
и не вбить «за правду» последний гвоздь
в нечто очень хрупкое и невечное,
но уже прошившее нас насквозь.
2019
Белый снег - белый лист, он ещë не запятнан.
Но замëрзла душа и надсадно свербит,
будто нудное время назойливым дятлом
норовит достучаться до самых глубин.
А над городом - сумерки. Выцветшим шëлком
серый вечер упал на Покровский собор.
В доме тихо. И снятся искусственной ëлке
дровни, лес и ломающий ветви топор.
И пластмассовый ствол тишина ножевая
обжигает. Тягучей вскипая смолой,
ëлка думает: "Больно? Так, значит - живая?!" -
В доме снежно и хвойно, свежо и светло.
Просто - чудо? Ведь правда - немыслимо просто.
Не сейчас? - Пусть всë сбудется в жизни другой...
С неба сыплет январь. И нескладный подросток
с водостоков сосульки сбивает ногой.
03.01.2019
Пролетает ветер, как поезд встречный.
Над полярным кругом дрожит звезда.
Привыкаешь к северной меткой речи:
«Человек ты правильный. Дело! Да».
Спит луна расслабленно, по-тюленьи.
Таюне́ прячет косы под мех олений,
говорит по-хозяйски: «Седлай «Буран»!
Или, – шутит, – помчим на собачьих нартах
вдоль Оби – к Надыму от Салехарда!»
...В небе вьюжный тянется караван.
Тьма съедает маковки колоколен,
и, как пёс в упряжке, рычит мороз.
Только здесь понимаешь, что всякий волен
выбирать, чем жив и к чему прирос.
Таюне говорит: «Потерпи немножко!
В тундре скоро будет цвести морошка...» –
ломкий смех ледышкой зажат в горсти.
Вся звенит: «Будет солнце. Конечно, будет!
Новый день ударит в шаманский бубен...» –
В горле – ком. Пора говорить: «Прости!»
Здесь огнями под палех раскрашен город,
но пора лететь, как поморский голубь,
от полярной стыни – к Большой Земле,
чтоб к горбатым елям да снежным вёрстам
прикипеть (пожалуй, верней –примёрзнуть),
осознав: чем северней, тем теплей.
Помнишь, как отчаянно на «Буране»
мы с тобой летели по самой грани?
Тает льдинка памяти, жжёт ладонь.
Свет на кухне. Лампочка у герани.
Ночь светла. – «В яранге горит огонь».*
-----------------------------------
* «В яранге горит огонь» - название советского мультипликационного фильма,
созданного по мотивам сказок народов севера.
Твой город ни о чём тебя не просит.
Молчит, как понимающий отец.
Он ждёт, когда зарёванная осень
его уже оставит наконец.
И ты идёшь по улице, как странник –
бесцельно – хвост кобыле не пришей.
С утра ноябрь упёртый, как охранник,
тебя из дома вытолкал взашей.
Идёшь, как будто ты кому-то нужен,
назойливому ветру вопреки.
И шапки желудей в подмёрзших лужах
подрагивают, точно поплавки.
Вон свет в окне. Там чайно и корично.
Часы идут, кудрявится герань.
И кажется: там точно – всё отлично,
а у тебя привычно – дело дрянь.
Такая вот затёртая программа –
где хорошо, там нас в помине нет.
А в небе, как зигзаг кардиограммы –
далёкой телебашни силуэт...
02.11.2018
1. Осенний этюд
Мне весело по улице идти.
В разгаре осень. Ясная погода.
Стоит у магазина возле входа
девчушка лет пяти или шести.
И радость на лице еë чиста –
ещë душа не выпита до донца.
И в кулаке – взъерошенное солнце
горящего кленового листа.
2. На полустанке
Всë вокруг изведано и знакомо.
Хлипкой дверью хлопают сквозняки.
Октябрит, и с грохотом мимо дома,
как всегда, проходят товарняки.
В синеве, за тающим полустанком
рыжий бор становится на крыло.
И бунтует красками Левитана
всë, что пылью времени заросло.
А душа себе не находит места.
Не молись о ней: «Сохрани, спаси!» –
Пусть ныряет в зыбкую неизвестность
и плывëт, покуда хватает сил.
Стук колëс становится белым шумом.
Белый лист... И высшая благодать –
уходя в себя, ни о чëм не думать,
ничего не знать, ничего не ждать.
3. Лëтное настроение
Рано темнеет в городе, и фонареют улицы.
Перегоревшей лампочкой гаснет осенний день.
Как листопадно-ветрено! Мёрзнут дома, сутулятся.
Мы говорим без продыху всякую дребедень.
Если себя ты выстрадал, можно не быть художником,
чтоб оживить нечаянным импульсом изнутри
детские провокации. – Помнишь? – В мороз – с мороженым.
Помнишь? – В час пик в автобусе – мыльные пузыри...
На сквозняке студенчества – первое-откровенное... –
Вдруг зазвенели в воздухе нити живых лучей.
Даже когда ты думаешь, будто душа – Вселенная,
ты состоишь из множества веточек-мелочей.
Знаешь, сейчас, наверное, ветер с бездушным рвением
хрупкие эти мелочи сдуру унёс с земли.
Странное – чемоданное, лётное настроение.
Тени парят над городом, кажется – журавли.
Закат душист и спел. Степное лето вянет.
И август, отзвучав, дрожит на волоске.
И обрусевший «пан» играет на баяне
в пропахшем чабрецом приволжском городке.
Суббота. Банный дух, настоянный на травах.
И музыкой живой душа облучена.
По клавишам бежит далёкая Варшава.
Выходит на крыльцо любимая жена.
– МатЕуш... Митя! – ей
так проще и привычней.
И карий мёд – в глазах. И вишнями – уста...
Она ведь для него – всё та же Беатриче.
(Неважно, сколько лет!)
И дай ей, Бог – до ста.
...По-русски тосковать – безудержно и долго.
Тоска на польский лад – забытое вчера.
Разлился Полонез Огинского над Волгой.
(Пан снова не уснёт до самого утра).
Стрекочет саранча. Алеет солнце маком.
И музыка, как свет, идущий изнутри.
А пана не жалей, ведь здесь – его Итака.
Суббота. Слобода. Вот-вот засентябрит.
© Все права защищены
Мой город жив. – До дна ещё не выпит,
не продан иноземцу «с молотка».
Он сиротлив (хотя, пока – не Припять).
Здесь время крутит пальцем у виска.
Здесь – родины, которые свернулись
в тугой клубок и намертво вросли
в евклидово пространство тесных улиц,
в неровное дыхание земли.
Здесь «наше всё» – прокуренная «двушка»,
где спорят обо всём, что на слуху.
Тут даже осень курицей-пеструшкой
опять несёт сплошную чепуху,
твердит, что время лучшее настанет.
Ей невдомёк, что вовсе не смешно,
когда в «тик-таке» слышится: «Ти-та-ник»,
и, кажется – душа идёт на дно.
Уходит вглубь, и свет её неяркий
чудесные рождает миражи,
как будто солнце, в космосе заварки
кружком лимона плавая, дрожит.
И мы стоим, подставив свету лица,
и каждый ждёт чего-то своего.
Глядишь (как князь Андрей – под Аустерлицем)
на небо... И не видишь ничего.
Всё так же, как всегда. Ничто не вечно.
Мой город жив. Пока – всё на местах.
Всё так же Бог случайных человечков
стирает школьным ластиком с листа.
Сверкнула осень рыжим плавником,
нырнула в голубое молоко
и сгинула в небесной «шайке-лейке».
Чуть ниже – блиндажами – гаражи,
на стенке накарябано "Цой жив!"
И у "хрущёвок" – бабки на скамейках.
И голуби заводят чехарду,
как будто по весне не наигрались...
Но гонит ветер эту лабуду,
плевать ему на наши пасторали!
Он раздражённо каркает: "пор-ра!"
и катится в свое позавчера.
А мир прозрачен – весь, как "дважды два".
И небо – хоть цеди его из блюдца!
И, Боже мой, такая синева,
что впору очуметь и не очнуться!
Скорей домой! – Туда, где шелест книг,
коньяк и кофе – большего не надо.
Эйнштейн с десктопа высунет язык.
Я разделю с ним плитку шоколада.
Он не захочет главного сказать...
(А если бы сказал, то что ответить?)
И будем мы сидеть – глаза в глаза,
играя в переглядки, точно дети.
И не о чем как будто говорить.
Пойти во двор, где вечность прорастает
в земное? - Просто молча покурить...
Была ли осень – рыбка золотая?
Часы идут вперёд - неправдами кривыми.
Горчит полынный дух. Горланит вороньё.
Здесь беглая душа твоё забыла имя.
Здесь - родина твоя.
Тут каждому - своё.
Не надо вспоминать как, глядя исподлобья,
лупил наотмашь бес - упавших, сбитых с ног...
А тот, кто всех создал по образу-подобью,
был мудро-безъязык и гордо-одинок.
Не надо вспоминать!
Теперь почти не страшно...
Пусть мёртвые живым читают "Отче наш".
(Им имя - легион. Они идут в тельняшках
и дизель в никуда берут на абордаж).
Часы спешат вперёд...
Постой у перекрёстка,
где радуга взошла - подковой - на пути...
Ведь выросла трава на пепле девяностых!
А, значит, потеряв, ты можешь обрести...
А, значит - от винта!
Пусть солнечные блики
играют на щеках, гнездятся в волосах...
Смотри, вон - прадед твой лукошко земляники
рассыпал на лету в синичных небесах...
2017
1. "Истопник"
Райбольница. Вечер изъеден молью.
Печь хрустит дровами. – Иных забот
истопник, «юродивый» дядя Коля,
не имеет вот уж который год.
«Был ракетчиком...»,
«Рано не стало дочки...» –
говорят... «Как за́пил, жена ушла...»
Он живёт – почти Диогеном в «бочке» –
без обид, что фишка не так легла.
Как всегда, одетый не по погоде,
он идёт за дровами в продрогший двор
и поёт – во всю ширину мелодий –
просто рад, что жив и в работе спор.
Сам, как облако – смято-одутловатый...
В небе – след самолёта, как чистый бинт.
На крыльце контингент из 6-ой палаты
разбавляет матом больничный спирт. –
Не по-чеховски.
Всем им – какое дело
до горящих дров у него внутри?
Говорят, стучалась к нему – ...вся в белом,
только он ей двери не отворил.
2. "Сосед"
Мой угрюмый сосед недоверчив и сед.
У порога – запоя пустые «вещдоки».
Взял ружьё и – в тайгу. Он похож на Шойгу.
А служил он танкистом на Дальнем Востоке.
Он не верит в Творца. (Он – вчерашний пацан,
начинявший пистонами бабкины свечи).
Он по-прежнему ждёт, что отпустит- пройдёт,
но жену не вернёшь, и недели не лечат.
На вопрос: «Как дела?», он: «Как сажа бела!».
Не синица – в руках, так в кармане – чекушка.
Над погостом – грачи. И хоть вой, хоть кричи!
...он о чём-то спросил, и умолкла кукушка.
И тогда сгоряча... он лучинку луча,
сам не зная зачем, отломил от Светила...
и ушёл в облака, а по следу – тоска
всё бежала за ним и светила, светила...
3. "Состав из Ромашково"
Желторотое время – серёжкино, сашкино...
Баба Маша на Пасху печёт куличи.
В Простоквашино вышел состав из Ромашково.
Старый Печкин с артритом лежит на печи
и ворчит на Серёжку: «Эх, зелено-молодо!»
...вкус ворованной страсти (полвека назад).
– Вам письмо! – Заблудившийся в небе над городом,
адресат не вернётся.
– Ты слышишь? – Гроза.
То ли вечер потрёпанным флагом полощется,
то ли вечность раскинула крылья не в срок
над понурым горнистом, застывшим над площадью
под прицельным «обстрелом» настырных сорок.
Ну, какой в том резон, да и радости ради ли
всю как есть подноготную (небыль и быль)
разнесло по углам «сарафанное радио»? –
Не пора ли выбрасывать сор из избы? –
Пожелтевшие мысли (пустое-порожнее).
Спит кукушка. Настенное время молчит.
Баба Маша золу выгребает из прошлого.
Старый Печкин привычно ворчит на печи:
«Эх, Серёжка! Как смотрит на девочку сашкину!..»
Всё – сначала. В ложбинке подушки – слеза.
В полусне он увидел состав из Ромашково
и вскочил на подножку...
– Ты слышишь? – Гроза.
Помнишь, как говорила бабушка: «Не спеши...»?
Второпях случиться главному – не судьба.
Заросли лопухами тропы твоей души.
Паутинку света ладонью смахни со лба.
Отражайся во всём, покуда не прогоришь.
Вот весна, раскидав по веткам грачиный грай,
разрастается, как Вселенная – изнутри,
из себя выкипает, плещется через край.
Вот Творца поминают (на кухнях, с набитым ртом).
Он с лица стирает капли чужой слюны,
как всегда, оставляя главное на потом.
(Всё равно виноватым сделают – без вины).
Так пророк в чужом отечестве – не Пророк,
а пророк в своём отечестве – ни к чему.
Потому Он не скажет о том, что узнать не впрок,
что едва ли придётся по́ сердцу и уму.
На рассвете дрожат отражения на воде.
Подхватило душу выдохом сквозняка.
Говорила бабушка: «Главное есть везде».
И никто не в ответе за то, что – не на века.
2017
...а кукушка молчит и не будит Лихо,
ведь куда спокойней в сухом гнезде,
если осень пишет неразбериху
проливными вилами на воде.
Тракт распух. До города не доехать.
Кровоточит небо семь дней подряд.
– Не хандри! У нас новый доктор – Чехов.
Может, слышал? Правильный, говорят.
Небеса зашить журавлиной нитью
для него – привычные пустяки.
Нас несёт нелёгкая с ярой прытью
по раскисшим хлябям глухой тоски... –
это осень. И хорошо, что грустно.
Пусть болит похмельная голова!
Дом пропах антоновкой и капустой.
Гусь пока жирует (до Рождества).
Разговоры долгие всё насущней. –
«Новый барин – старому не чета»...
(Старый барин всегда почему-то лучше).
До зимы осталась одна верста,
да и та утоплена в тучах хмурых...
Перетерпим. Будет опять весна.
А кукушка молчит, потому что – дура,
раз не верит в лучшие времена.
Город N-ск. Предположим – конец 90-тых.
Колкий ветер безжалостно лупит под дых.
Цыганёнок в трамвае. Баян – не по росту.
Руки в цыпках. Подвижный «цыплячий» кадык.
За душой у него – ни отечеств, ни отчеств.
Тает снег на бейсболке (вокзал? нищета?),
но вот так дотянуться до всех одиночеств
может именно музыка.
Именно так!
---------------------------------
Не сказать – виртуоз, но... с предельным накалом –
на изломе, на нерве, на зыбкой черте –
обнажённая музыка в нём клокотала.
Он играл, как умел,
как хотел...
он летел...–
так, что сам исчезал – становился подобьем
воплощённого замысла, эхом небес.
Остро вспыхнули два уголька исподлобья.
Он сошёл у вокзала –
мелькнул и исчез.
Там, где тянутся к свету лучи частокола,
где закат домотканый, пропахший дымком,
в городке – с серебристым горнистом у школы,
с каланчой-старожилкой, с застывшей рекой –
обретаешься – сам себе фельдшер и знахарь.
Мало неба с овчинку! Но вот же... прирос!
Ломкий лёд под ногами, как колотый сахар.
Чёрно-белая графика голых берёз.
У лотка – мужики.
– Подходи! Будешь третьим? –
Отмахнёшься, исчезнешь, как блик на воде,
отзеркалив атаку лихих «междометий»...
но вернёшься,
и будь оно, «как у людей».
– За живых!
...а потом – за Серёгу и Саню...
(за других, кто успел не случиться седым).
-----------------------------------
Поднимается в небо над рубленой баней
«дым отечества» – горький берёзовый дым.
...смыть три шкуры, содрать доморощенный «глянец»!
Выбив веником душу, пустить её вскачь!
На широком столе – самовар-самозванец
с генеральской осанкой
и мутный первач.
За окошком с «распятьем» – метельная песня,
храм пшеничноголовый да снег – полотном.
Здесь, однажды сгорев, непременно воскреснешь
в оживающей почве проросшим зерном.
По земле...
Над рекой, что течёт по вчерашней золе,
колокольные звоны сливаются в гул.
И нельзя – по воде! И бредёшь по земле.
Мнёшь траву, оставляешь следы на снегу.
На разбитый просёлок ложится верста,
и почти невозможно не сбиться с пути.
Ты другому – никто, и себе – не чета,
хоть к чему прикипи, хоть к кому прирасти.
– Ты опять: «Чья вина?». –
Да ведь столько вины!
(И вино на губах – тоже чья-то вина?)
Вот, допустим, не ты убежал из страны,
но зато от тебя убежала страна...
или взялся за гуж, но не тянешь ярмо,
или словом играешь, а сам – не поэт...
Даже, если душой налетел на клеймо,
всё равно не отмечен, а только задет.
И себя, как ребёнка упавшего, жаль? –
Да плевать, чья вина, чьё вино на столе!
В небе – искры...
Бикфордовы струны дрожат...
И идёшь по воде.
И нельзя – по земле.
Кукольник
1.
Он – обычный кукольник. Вот задача. – Весь задел: полено, топор, верстак. И очаг нарисованный, как иначе? Там, где делают кукол, всегда – очаг. Ты попробуй, вложи в эту куклу душу под её привычное: «Давит-жмёт-не-подходит-больно!». – Устанешь слушать! Он всего лишь кукольник... (кукловод?). Он рисует им лица – всю ночь. А толку? – Всё равно не увидишь лица в толпе. Куклы падают, падают... – вниз и только. Говорят: «Гравитация...» – и т.п. И его чихвостят: «Не достучаться! Весь – в себе. Законченный интроверт!». – Чтоб самим им вовремя догадаться, что возможно падать не вниз, а вверх!
2.
Ты – просто кукла. Что там уготовано? – Не стОит знать. (Всё будет хорошо). Живёшь с улыбкой, наспех нарисованной, с неловко зашнурованной душой. А Кукольник молчит. – На что надеется? Пусть хоть какая злобствует пурга, он только отмахнётся: «Перемелется...», согреется, присев у очага, заварит чай, польёт свои растения... А ты уснёшь под сенью потолка, чтоб стать икринкой в солнечном сплетении. И пусть в тебя впадают облака! С гвоздя сорвёшься, будто прыгнешь с пагоды, пронзая огорошенную тишь. Бывает так – летишь, как будто падаешь... А падаешь, и кажется – летишь...
Замысел
Стрекочут стрелки, и шаги пылят.
Задуматься: «А что же там – в основе?»,
пересчитать по осени цыплят,
осокой слов пораниться до крови,
сказать: «Люблю!», дрожа на простыне,
поймать – не журавля, хотя б – синицу...
Ты – замысел, который просто НЕ...
пока ещё, который может сбыться.
И дождь тебя смывает со стекла.
И музыку из треснувшего блюдца
под утро цедит сонная пчела.
И мир хорош – настолько, чтоб вернуться.
2016
Муравейник
1.
Всё случилось спонтанно. Кто главный затейник –
и не скажешь. Жестокость? – Мы были детьми.
На опушке лесной мы нашли муравейник –
непонятный, живой, переменчивый мир.
Кто-то крикнул запальчиво: «Будет вам жарко,
красномордые твари! Кусачее зло!» –
и, «геройски» облив муравейник соляркой,
чиркнул спичкой… Что дальше – понятно без слов.
Мы смеялись: «Смотрите! Ведь сразу не дохнут!»…
и топтали спасавшихся: «Стой! Не живи!».
Билось пламя, душа обожженная глохла...
Каждый должен – «как все», потому что в крови –
беспощадный дворовый закон: «Брат за брата!»,
всех деливший на «наших» и «всех остальных».
Огорошил он нас, «без вины» виноватых,
неожиданной ношей бездонной вины.
…После? – Взгляды, безвольно скользящие мимо…
Мы скрипели зубами, когда на земле
рядом с чёрным стволом, точно тень Хиросимы,
проступил сероватый дымящийся след…
2.
Брат, такая Эпоха – сплошные дилеммы.
Знаешь, чем не дыши – виноват без вины.
В разговорах, как порох – «запретные» темы –
те, что делят на «наших» и «всех остальных».
Всё, что нами потеряно – непоправимо,
что навылет прошило тебя и меня –
это тени твоей и моей Хиросимы –
на земле, на воде, на снегу, на корнях…
Слов не надо! Меня ты читаешь по вдоху,
по тому, как молчу... Ты поймёшь, что почём.
Мы молчать научились. – Такая Эпоха. –
Ей случалось живых добивать кирзачом.
-----------------------------------------------------
Нараспашку окно. В дом сочится Сочельник.
Курим в небо, и нимбом становится дым.
Ниже – город, беспомощный, как муравейник.
И мальчишка со спичками замер над ним…
31.03.2016
В плацкарте – разговоры «просто так»:
– В Европе, говорят, священник – падре? –
Здесь тёплая людская теснота –
впритирку, как в фойе кинотеатра.
Стучат колёса, как …-цать лет назад.
«Москва-Чита»? – Неважно! Здесь – всё то же.
Есть главное. О нём не говорят.
Его впускают иглами под кожу.
Всё было просто. Снял с гвоздя пальто…
Вдогонку: «Ищешь родину на вырост?» –
успел подумать: «Пусть! А судьи – кто?».
Ушёл ни с чем, и там ничуть не вырос.
Как рассказать о том, чем не́ жил там?
Здесь за окном – дымком зелёным озимь.
В полях на краски дышит Левитан,
губами выколдовывая осень…
и нерестится омут голубой,
где облака ныряют окунями...
так родина становится тобой,
врастая в душу небом и корнями.
…дышать горчащей лиственной пургой
и окающим гулом колокольным!..
В печи – зола…
обжечься кочергой…
отдёрнуть руку…–
радостно, что больно!
Так надо. Возвращаешься седым.
В судьбе не остаётся «белых пятен».
В гортани закипает едкий дым…
а Чацкий прав – он «сладок и приятен».
2015
Расплескалось детство рекой молочной. Понедельник – манный, четверг – творожный. Не разбить бы то, что и так непрочно, не спугнуть движеньем неосторожным.
– Было, папа! – Санки. – Нале-направо! И об лёд – на выдохе! Больно-больно! Всё проходит, но остаётся право мерить время с собственной колокольни.
Ты в меня не верил. Горел, как факел. И тогда… меня «пробирало» тоже. Мы взрывные оба (порой – до «драки»). И вздыхала мама: «Как вы похожи!»…
Помнишь, папа? – Мир в одночасье рухнул. Мы на людях оба держались прямо. А потом ревели с тобой на кухне до утра, вдвоём, поминая маму…
-------------------------------------------------------
«Отказало сердце…», «сгорел от нервов…» –
что слова? – Сквозняк из открытой двери.
Первый день – без тебя, первый август, первый…
До сих пор никак не могу поверить!
Так бывает – корни срослись друг с другом.
Оторвёт и… – в бездну! – Слепым маршрутом!
…мир лупил мне в спину волной упругой, трепетал под куполом парашюта. Шёл АН-2 на взлёт. Остро пахло ветром. – Этот чёртов ветер всю душу выжег! И синели тысяча триста метров от броска «Пошёл!» до команды «Выжить!», – стиснув зубы, молча – без лишних стонов.
– Упаси ты, Господи, от бессилья!
Если горе – море, то в нём не тонут,
сквозь него проходят, ломая крылья.
-------------------------------------------------------
Отпустило, будто во тьме кромешной
прочиталось кожей: «Вставай… и – дальше!».
– Ты мне снишься, папка, родной и здешний,
но… в меня не верящий, как и раньше.
У меня всё та же – своя – дорога,
даже если камнем лежу на дне я.
Верю, папа, верю – тебе и Богу.
И опять встаю, становясь сильнее.
09.10.2015
Было… то ли – четырнадцать, то ли… – не верю! Зеленело по-майски. Кипели сады. Мы открыли бутылку отцовского «Шерри», а в «остаток» долили из крана воды. Если «предки» придут – никаких покаяний! Будет «дело – труба», всё равно не робей!
…а за стенкой сосед мой – рассеянный Янис – заунывно и нудно играл на трубе.
Что там дальше не сбудется? – Рано итожить. Сколько жить, сколько плыть до последней черты! Майский город исхожен и так же надёжен, как, казавшийся вечным, родительский тыл. Всё пока нипочём – не по-взрослому просто. Помнишь песню «про зайцев»? – Кругом трын-трава!
…а вдали – нарастающий гул девяностых, горечь гари уже различима (едва).
Дальше? – Новые улицы, новые страны. Янис (с новой трубой) в гробовой тишине – на другом берегу обнажившейся раны.
– Хоть о чём говори, но молчи о Стране!
Время выло по-волчьи, скулило по-лисьи, продиралось сквозь дебри, сбивалось с пути. Уходили родные, и падали листья. Только Янис играл – хоть трава не расти! – Ничего, кроме звуков трубы «судьбоносной»…
Расстреляв все снаряды, как гордый «Варяг», выцветаешь лубочным рисунком с берёзкой пожелтевших времён своего букваря…
Выйдешь в Город – чужой, но… любимый до дрожи! Ощущаешь всей кожей, дожив до седин, что и «малая родина» – Родина тоже (пусть – не солнце – карманный фонарик в груди). Просто все мы – и Ли́га, и Янис и Саня – смотрим (так оно кажется) в «самую суть», в нашу общую почву врастая корнями, как берёзы и сосны – в латгальском лесу.
Пусть шершавый акцент застревает в гортани… Лучше б – росчерком, школьным пером – на судьбе:
– Све́йки, ка́йминьш!* Мой добрый стареющий Янис!
Ты себя береги и… играй на трубе!
-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------
* В переводе с латышского – Здравствуйте, сосед!
Впереди – колокольно-ржаная Россия.
Купола – по глазам! – Так пронзительно-ясно.
Всё казалось мне писаным солнцем – на синем.
Оказалось: всё писано гарью – на красном.
----------------------------------------------------------------------------------------------------
Если плачешь, к стволу припадая – берёза; чтоб повеситься – больше подходит осина. На заблёванной скатерти – пьяные слёзы. «Да какого ты ляда рыдаешь по сыну? – Ведь вернулся. Уже восемь месяцев дома. Цел–здоров. Нет работы? – Найдётся халтура!» - Объяснять им, что значит – с «чеченским синдромом» – всё равно, что доказывать: пуля – не дура. Нет, не дура. У пули – другая натура…
Делу – время. Страна продаётся «по таксе». На элитной Рублёвке – своя субкультура. На странице истории – жирная клякса. На воде, значит – вилами: «равному – равный»? – Прокричать бы навзрыд: «За Державу обидно!» – Всё казалось мне писаным ложью на правде, а подложная правда казалась постыдной…
От себя убегая, дрожишь на перроне.
И душа умирает, себе же – чужая.
Тут не то, что слезы – и плевка не обронишь!
«Посошок». Без закуски.
– Меня уважаешь?!
----------------------------------------------------------------------------------------------------
…бездорожье, бурьяны, кресты на погостах –
всё быстрее мелькая, проносятся мимо.
Время смыло оттенки лихих девяностых…
И российское знамя взлетело над Крымом.
Но хлыстом по спине – ветер смерти с Донбасса.
– Сохрани пацанов! Не пускай их из дома,
чтоб дожди не стонали над «пушечным мясом»!
…и повсюду – раскаты весеннего грома.
Пусть мужик перекрестится (грянет – не грянет?)
От разбитого тракта до неба – Россия…
я стою на коленях, а в горьком тумане –
купола, купола…
Золотые. На синем.
/из дорожных зарисовок/
Всё – сам! – Он никак не согласен на меньшее.
Мальчишка – в тельняшке, но… спит, как сурок.
Алёше не снятся дороги Смоленщины…
(не видел он толком российских дорог).
Над верхней губой – чуть заметная родинка.
Он – сам по себе, не задолблена роль.
Он знает, «с чего начинается Родина» –
с таможни, со слов: «Пограничный контроль!»
…а плюшевый мишка две бусины вылупил
и смотрит насквозь, от бессонниц устав,
пока по «нейтралке» – из Себежа – в Зилупе
со свистом летит жёлто-синий состав.
За далями – дали вослед… и – так далее.
Смолистый рассвет заливает леса.
И вздрогнешь, увидев – колодцы Латгалии
сухими глазами глядят в небеса.
…и с полок слетают крылатые простыни.
…небритый сосед говорит: «Вуаля!»
…саднящий динамик фонит девяностыми –
«Зачем нам, поручик, чужая земля?»
Так странно – «просёлки, что дедами пройдены» –
другая судьба, незнакомая жизнь.
И поезд опять прибывает на… Родину (?)
А здесь, как везде –
ни своих, ни чужих.
28.04.2015
/В переводе с латышского – «всё будет хорошо»/
моему Другу Инге Д.
…а лучшего вовеки не найдёшь ты; пусть этим никого не удивишь. Гуляет кот (не тот, который – «ёшкин») по Городу (который – не Париж). Свобода? – Ну… какая, блин, Свобода! Здесь проросли друг в друга на века, хоть не сказать, что – братские – народы, но слышащие оба языка.
«Гудят» соседи. Ванька бросил Янке, все «точки» отпечатав кулаком: «На кой мне в Риге – НАТО-вские танки?! И Запад окаянный мне – на кой?!» – И не расслышать, что ответил Янка… – а надо ли? – Рассеялся туман… и, верь-не верь, они поют… «Смуглянку»… и тут же – «Кур ту тэци, гайлит манс»*…
Стучит в висках рассеянное время. Идут часы, отмеривая пульс. Пусть нет, войны не знавших, поколений, но… всё равно – на всех не хватит пуль.
…как страшно убегать от сновидений. Вот форточка открытая дрожит. Вот кот урчит. Вот грудь сосёт младенец. Здесь каждый вдох и выдох – это жизнь. Ты слышишь? – Море стонет в трубах ржавых… а Город бьётся рыбой на мели.
Молюсь, чтоб никакие «сверхдержавы» его не сдули – пёрышком – с земли…
Храни, судьба! Не будь со мной в разладе! …сегодня – без особенных причин – сказал мне старый дворник: «Висс бус лАби!» и залучился нитями морщин. Кипит весна живым подкожным соком, распахивает душу сквозняком.
…и я иду в «прекрасное далёко» – с китайским камуфляжным рюкзаком.
--------------------------------------------------------------------------------------------------
* слова из известной латышской песни
22.04.2015
Всё мимолётно и непоправимо.
Лохмотьями – на шпилях – облака.
Отечество клокочет едким дымом
в прокуренной груди товарняка.
В ознобе Город; каждый перекрёсток
вздыхает: «Лишь бы не было войны!»…
– а, помнишь? –
мы в безумных девяностых
взрослели на развалинах Страны…
Наш мир, давно потерянный, не рухнет.
Нам – по большому счёту – всё равно,
когда и с кем на тех же самых кухнях
пить то же полугорькое вино. –
За то… чтобы у стен отсохли уши,
чтоб слово закипело, как слеза…
а Бог молчит, с прищуром глядя в души –
в который раз не знает, что сказать. –
Возьмёт – по паре – всех (как при Потопе),
чтоб каждый удивлялся, что – живой,
пока по угасающей Европе
гуляет призрак Третьей Мировой…
и мимо проплывают чьи-то лица –
глаза в глаза – сплошной «лицеворот».
…но будет перевёрнута страница.
…и Стрелочник часы переведёт.
…а время… –
ни черта оно не лечит! –
«Мгновения… как пули у виска»…
– давай покурим, все «дымы отечеств»
бесстыдно выдыхая в облака…
2015
/Недавно, разбирая старые бумаги, нашла тетрадь со своими ранне-юношескими стихами... Захотелось поделиться. Всё оставлено в первоначальном виде, чтобы сохранить подлинность восприятия того смутного времени через призму возрастного максимализма.../
«Питер»
Огарок неба. Ниже – город Питер.
Был Ленинград, и снова – Петербург.
Всё просто здесь: семь дней – на семь событий,
семь егерей – на семь облезлых шкур.
Луна, как след подковы на асфальте.
И не поймёшь, где грязной страсти смоль,
где чистота, украшенная смальтой,
где Бог, где бес и где земная голь…
Душа России – славный город Питер…
Здесь сходятся эпохи и пути.
– Страна моя, ты – храм моих наитий!..
– Прости, Господь, прости её!
Прости…
1991
«Красная Площадь»
"Их" Белый Дом – совсем не белый.
"Наш" красный Кремль – совсем не красный.
Невыносимо и ужасно –
деля, кромсать Отчизны тело!
Здесь всё – на слом. Дрожат винтовки.
Всё, что схоронено – забыто.
– А звёзды?
– Звёзды, как кроссовки,
О Площадь Красную разбиты…
1991
* * *
Судьбой оправдано бессилье.
На всё найдётся аргумент.
Всевышним проклята Россия –
Седьмой кровавый континент.
1991
* * *
Над Россией сгущаются чёрные тучи,
предвещая последнюю лютую вьюгу.
– О, Господь наш, единый, великий, могучий!
Перед Страшным Судом дай нам всем по заслугам!
Дай святому Георгию три георгина,
депутату - мандат и значок на пиджак,
бОмжу – угол в подвале и шприц с героином,
демократу дай трон и железный кулак…
Заглушая молитву, гудят микрофоны.
Важно ходит по городу джинсовый сброд.
И врубает японские магнитофоны
в мерседесах холёных наш «гордый» народ.
У иконы теперь вместо свечек – окурки…
И всё меньше простых человеческих глаз…
Видит Бог, что тот юноша в кожаной куртке
мать родную за пачку жвачки продаст.
Всё Он видит, единый, великий, могучий.
Очень скоро воздастся нам всем по заслугам.
Над Россией сгущаются чёрные тучи,
предвещая последнюю лютую вьюгу.
1991
«Причастие»
В покой, окуренный кадилом,
до дна испивший чашу сна,
вбежало грешное Светило
и просит хлеба и вина.
Святое таинство... Молитвы…
Преображённая Звезда…
А где-то бродит призрак битвы,
И с ним – разруха и беда.
1992
«Меняю!»
В борьбе с уныньем и ненастьем,
в беспамятстве, растратив силы,
меняю на глоток России
ещё ненайденное счастье!
Живу дикаркой в мире диком.
Я всё отдам, о чём мечтала,
за молодую землянику
у подмосковного вокзала…
1992
* * *
Черны поля, беременные озимью.
Когда вконец дороги развезёт,
меня найдёшь ты в красках русской осени,
в глотке воды со льдом, обжегшим рот.
Когда ветра устелют крыши листьями,
и звонче затрещит в печах огонь,
меня узнаешь ты в осколке истины,
которой сыплет русская гармонь...
В час грустных дум я, сирая, продрогшая,
явлюсь тебе, тебя ввергая в дрожь;
и русской водкой, чистой, словно стёклышко,
ты образ мой в беспамятстве зальёшь...
1992
1. "Начинается с детства…"
Шебутная весна беспричинна, синична.
Во дворе на заре проросла трын-трава.
Город Н-ск, привокзально-базарно-циничный.
Время спит. Полутени свились в кружева.
Утро капает мёдом. Успеть бы согреться,
окунувшись туда, где… тебя уже нет.
Где гуляет по крышам беспечное детство…
Небо. Ветер. Каникулы. Новый мопед.
Вислоуха надежда, а счастье усато-
полосато. И можно витать в облаках.
И синяк в пол-лица повышает твой статус,
как петарда в кармане да в гипсе рука.
И с раскрытым зонтом ты стоишь на балконе.
Гомонит под окном детвора со двора.
Можно просто сбежать, и тебя не догонят…
– Ну, давай, десантура! Рискни «на ура»! –
Во дворе пацаны. И куда тебе деться? –
Ты летишь в трын-траву, на которой роса…
Так любая судьба начинается с детства,
как родной алфавит начинается с «А».
Ты пока черновик. Ты ещё не дописан,
до конца не обжит, не зачитан до дыр…
Утро тлеет, алея, как ягода тиса.
Ты крупнеешь, но мельче становится мир.
Небо больше не пахнет грозой и рябиной,
подмороженным яблоком, ливнем грибным…
И теперь ты краснеешь за «подвиги» сына…
Время спит. Полутени свиваются в дым.
2. "Где-то бесконечно далеко…"
Где-то бесконечно далеко,
где светло и радостно до дрожи,
мы с тобой – чисты и тонкокожи –
шлёпаем по лужам босиком.
И плевать, что двойка в дневнике!
Облака, как сахарная вата.
На стакан воды из автомата
три копейки сжаты в кулаке.
Дома, всем смертям наперекор,
суетятся бабушка и мама.
Краденое счастье из кармана
падает стыдливо на ковёр…
а потом…
не то, чтобы черта,
и не то, чтоб даже и преграда…
просто миг – и ничего не надо,
просто вдруг не видно ни черта.
Топчешься, не помня о себе,
кулаком в чужие двери лупишь…
в темноте нечаянно наступишь
на ногу растерянной Судьбе…
– Это ты?
а, может... это я? –
Все мы так похожи-непохожи…
как тепло…
и радостно до дрожи,
будто видишь с берега маяк…
будто «бесконечно далеко»
очень даже близко…
дома – мама…
мятный леденец под языком…
много счастья –
полные карманы…
3. "Одноклассники"
Мы сидим на скамейке в обветренном скверике.
Вседозволенность детства. Парная земля.
Скоро первая смена начнётся в «Аэрике».
Послезавтра пора получать табеля…
Непутёвое школьное время упругое!
Наливаются соком зари облака.
Если кажется: завтра умрём друг за друга мы,
то сегодня тебе говорю я: «Пока!»
На асфальте белеют корявые «классики»…
И так жалко заканчивать эту игру!
...двадцать лет я не вижу своих одноклассников,
разве только – в сети «Одноклассники.ру».
Зреет семя, ещё не проросшее в Мире.
Зачинается жизнь. Неустроенный быт.
Молодые родители в съёмной квартире –
там, где время виниловым диском кружит.
Будешь жить! – Небеса предрешили. И точка.
Простыня так по-чаячьи машет крылом.
Будет сын молодцом… Будет умницей дочка…
Выпал шанс. Несомненно – тебе
повезло.
Ты растёшь, презирая
свою «непохожесть».
(Смотришь в
зеркало – снова
лицо не твоё).
Пусть скорее становится панцирем кожа.
Пусть душа
обрастает стальной чешуёй.
Всё, что ценно и важно в себе
сохранишь ты.
И, однажды расправившись,
выстрелишь в цель.
Тает снег. И
родители спят под гранитом…
Но по ватману
неба течёт акварель.
Наконец понимаешь, зачем ты и кто ты.
В лабиринтах былого стихают шаги.
Лишь виниловый диск (в тридцать три оборота),
зацепившись за время, мотает круги…
Улицы не парижские… Ветер гуляет кочетом.
Голуби над задворками. Нудные холода.
У пацанов с окраины папы – сплошные «лётчики».
Рано стареют матери. Чадно горит звезда.
Хочется… прочь! – Из города, чтобы дорога – скатертью,
чтоб разговоры в тамбуре, а за окном – поля,
чтобы вдыхать заутренний свет над церковной папертью…
чтобы отцу и матери пухом была земля…
или… на тесной кухоньке пить до утра шампанское,
чтоб на одном дыхании – залпом объять сполна –
русское и еврейское, польское и цыганское…
чтобы в душе – бубенчики, а на дворе – весна...
был бы, слегка присоленный, хлеб – на ладони времени…
чтобы в гостях – желанные (и никогда – врасплох),
чтоб прорастало лучшее не из чужого семени…
но... на ветру качается пыльный чертополох...
не золотятся колосом Псковщина и Смоленщина,
наглухо занавешены долгие вечера…
а в безымянном городе плачет хмельная женщина,
будто опять поверила, что из его ребра…
будто припала Родина к тёплой груди Всевышнего –
плачет – не успокоится, не оторвёт лица.
Улицы не парижские – с кошками и мальчишками,
папы – сплошные «лётчики», нет холодам конца.
/Моим друзьям, прошедшим Афганскую войну, посвящается/
На посту – караульный. В горах – засада. И трассируют пули. И ночь светла.
Спит вповалку взвод (наконец – прохлада), но не спит в Кабуле Наджибулла.
В офицерском блоке бренчит гитара…
– Ты, браток, до дембеля продержись! –
А потом – в Ташкент, и домой – в Самару.
Под горой – арык. За арыком – жизнь.
…в кишлаках меняют гашиш на мясо, ткут ковры, рожают, растят бачат…
но кровавым заревом опоясан – за хребтом разбитым – Джелалабад.
А с утра – жара. На зубах горячей сладковатой пылью скрипит Афган.
– Здесь война, солдат. На войне не плачут.
Отгорюешь после. Терпи, братан!
…стал осколком памяти для кого-то, упорхнувший облаком с этих гор,
рядовой 4-ой сапёрной роты. (Потому что первым идёт сапёр).
Здесь одна война, и одна дорога – вдоль ущелья. «Духи» смелей и злей
от того, что профиль чужого Бога
отпечатан пламенем на скале.
…а в «зелёнке», в утренней дымной сини – бородатый снайпер. В прицеле – жизнь.
Но парнишке кажется: там – Россия разметала косы шуршащей ржи…
и уже как будто дрожит над пашней – соловьиной зыбью – афганский жар.
Шурави светло… и почти не страшно…
но вздыхает эхо: «Аллах акбар!».
– Спи, Бача! – в неполные девятнадцать. Пусть стакан наполненный будет пуст. –
Третий тост. Измученный Ан-12 принимает свой неподъёмный груз
и летит домой, где опять о чести говорят с трибун, где гремит оркестр…
– Как живёшь ты, Родина, с грузом 200?
Как ты тащишь цинковый этот крест?
................................................................................................
Четверть века кто-то, хрипя от боли, видит сны, проросшие на крови.
И, пронзая душу, над голым полем острым клином тянутся… шурави.
И колотят годы в плечо, с отдачей.
На плите гранитной горит свеча.
– Третий тост, братан... Шурави не плачут?..
Отгорюешь после. Терпи, Бача.
Бродит вечер по городу праздным скитальцем.
Спеет май. Во дворах зацветает сирень.
Мы садимся в трамвай – безбилетные “зайцы”.
За душой – ни шиша, в головах – дребедень.
От того ли, что в воздухе терпко и звонко,
потому ли, что кровь будоражит весна,
так охота в подъезде поджечь фотоплёнку
и соседку-гюрзу оплевать из окна…
– Извините, пожалуйста, не обижайтесь!
Будет время покаяться в этих грехах.
Мы для мам и для пап – ненаглядные “зайцы”.
Всё ещё впереди. Всё пока впопыхах.
Мы еще на себя до конца не похожи.
Но всё тише и вкрадчивей шёпот листвы…
– Извините, пожалуйста, те, кто дороже
всех и вся…
но не все уже слышат, увы.
...Память тёплой ладонью к щеке прикоснётся,
пощекочет виски – по-цыплячьи желта,
как пушок над губой возмужавшего солнца,
как смолистая плоть молодого листа,
из которого вызреет спелое лето…
– Оглянитесь, пожалуйста, снова весна.
Но неловко в трамвай заходить без билета.
И в подъезде дымить. И плевать из окна.
Старый трамвайчик (тринадцатый номер). Рельсы – грохочет горячий металл.
Площадь. Базар. Довоенный Житомир. Парк. Синагога. Еврейский квартал.
Девочка Сонька. Голодное детство. Голуби. Стирка дешевых рубах.
«Вэмэн цу нэмэн…», – звучит по соседству, - «Тумбалалайка…», «а ганце нахт…».
Сонькина юность. Дымятся в руинах пёстрые платьица – девичьи сны.
На загорелых плечах Украины вспухли ожоги пожарищ войны.
С августа, выстрелом сбитого с толку, падают искры контуженых звезд.
Время в шинели с винтовкой-двустволкой. Просто судьба. Навсегда и всерьез.
.............................................................................................................
…просто судьба. Да, однако, не просто. Время ощерилось, как западня.
Сгинуло в мутной воде девяностых «светлое завтра» вчерашнего дня.
Мир пошатнулся. Нахлынуло горе мертвой волной. Перерезана нить.
…на берегу Средиземного моря Сонька встречает последние дни.
Хайфа огнями волшебно искрится. Тянется марево с горных вершин.
– Трудно дышать? Да ведь только +30! Это ж обычный февральский хамсин…
(Может, кому-то оно и «по кайфу», лишь бы на этой священной земле!)
…кладбище. Пригород солнечной Хайфы.
Черный гранит на горячей скале.
Южного полдня чадящее пламя.
Вечность цепляет крылом за прибой.
Небо трепещет, как белое знамя…
(с шестиконечной звездой голубой).
/Из дорожных зарисовок/
«Скорый» ход набирает, время его пришло –
Измерять колёсами Среднюю полосу.
А моя попутчица – как же не повезло –
Говорливая тётка, жующая колбасу.
И она всё болтает, битком набивая рот…
Вот ведь, думаю, надо же – выдался мне «досуг»!
А она – про соседку, Путина, огород…
Начала о себе. Побежали мурашки вдруг.
И в глазах ее шевельнулось на самом дне
То, что с детства задолблено: взялся – тяни свой гуж…
Её сын в девяносто пятом погиб в Чечне.
В девяносто девятом повесился спьяну муж.
Она, пот отирая со лба, говорит: «Жара».
Отхлебнув воды, улыбается: «Хорошо».
У нее умирает от рака в Москве сестра,
Она едет прощаться с последней родной душой.
Паренька жалеет: «Совсем еще не окреп.
Видно мать измаялась, бедная, ждать сынка!» –
Спит в наушниках тощий дембель, сопя под рэп,
С верхней полки свисает жилистая рука.
Все затихло, уснуло, съёжилось, улеглось.
И вагон стучит колёсами и храпит.
Но метёт мозги бессонницы помело.
Сколько сорных мыслей…
какая из них пронзит,
прошибёт, проймёт до ядрышка, до нутра? –
«Я лишь пепел Европы, и здесь – не моя страна»…
Как же сладко курится в тамбуре в пять утра!
За окном рябинно, розово. Тишина.
…и когда онколог развёл руками... и хлестнула чёрная полоса
по судьбе… и дымными облаками занесло больничные корпуса –
в жуткий миг, когда умерла надежда, и пахнуло ужасом и концом,
этот мир остался таким, как прежде! – Так хотелось плюнуть ему в лицо!
…и меня шатало – от слёз и водки. Сигаретный пепел летел в глаза.
Пьяный двор качался разбитой лодкой.
– Мама, сколько нужно тебе сказать!
Сохранить тебя – до последней пяди!
…а потом… моя неживая тень наступала на ноги тем, кто сзади –
в похоронный хмурый осенний день.
Только боль – по горло, тоска – по пояс,
да в пустынном небе – никчёмный свет.
Так чего-то ждёшь, опоздав на поезд,
и ненужный держишь в руке билет…
……………………………………………………………
…и опять рождается по привычке
новый март, готовый пуститься вскачь.
Акварельно, ветрено и синично!
Несомненно, время – хороший врач.
Но со мной – мои «болевые точки». И как нерв искрящий – моя звезда,
невзначай застрявшая в междустрочье. И «кривая» вывезла не туда.
И до боли ясно – не быть Поэтом (что ни слово – рублено топором)…
– Только, мама… где же твои заветы?
Где-то там – у вечности под ребром?
Ты прости, во мне тебя слишком мало, я хочу не сбыться, а просто – быть.
Не смогу я жить по твоим лекалам, не сверну с дороги своей судьбы.
Я – чужой Вселенной слепой осколок, потерявший веру в благую весть.
Если Бог безмолвствует, как онколог, как-то глупо спрашивать: «Шансы есть?»…
Зимний город – осколок чужого наследства –
прижигает лицо, как пчелиный укус,
и хрустит на зубах карамелькой из детства. –
Хорошо… – на не слишком взыскательный вкус.
Хорошо... – потому что рукой – до Парижа.
(Над Монмартром – луна. И вино – дотемна).
Кто сказал, что далёкая Родина – ближе? –
«…был ли мальчик?» (ну, в смысле – была ли Страна?)
…отболеть-отгореть-улететь в «несознанку» –
всё нормально, все средства давно хороши.
Ты, как Маугли, прячущий волчью изнанку –
в камуфляже глухой человечьей души.
Да куда ж – от себя? Доживай иноверцем,
догорая костром на чужом берегу.
Продолжайся – ожогом на чьём-нибудь сердце,
беглой строчкой, пунктиром лыжни на снегу...
Белый город мятежные мысли хоронит.
И уже однозначно – тебе не родня –
пассажиры на гулком метельном перроне.
...............................................................
И… да здравствует Родина!..
Пусть… – без меня.
Чётное и нечётное – улицы арифметика.
– Не говори мне лишнего, ведь всё равно – не то! –
В красном трамвае с рожками – шумные безбилетники.
В зыбком морозном мареве – клетчатые пальто…
– Как не поверить в лучшее, если в кармане – семечки,
Город мой, отпечатанный в памяти навсегда –
старой ушанкой кроличьей, булочкой трёхкопеечной,
струнными переборами, искрами в проводах…
«Винный», «Пивной», «Закусочный», в меру обезображенный
пряным закатным соусом; кухонный шут и враль…
– Город ты мой единственный, памятью приукрашенный,
был ты таким «безбашенным» –
выл в голове февраль…
Хватит. Откуролесили. Впору бы образумиться…
Время упругим яблоком катится в никуда.
…но, за подкладкой Города, в тесном кармане улицы
прячется сумасбродная – только моя – звезда…
..........................................................................
Капли летят за шиворот. Ветром лицо исколото.
Жёлтый фонарь качается. Мокрая тень дрожит…
– Город ты мой единственный,
ну, извини – какого ты
лешего бестолкового – стал мне таким чужим?
Что остаётся? – Вымокшей тенью бродить по улицам,
жадно курить и сплёвывать в чёрные пасти луж.
Город ты мой простуженный, что же ты так нахмурился?
Сколько в тебе утоплено эдаких «мёртвых» душ?
…в этот двор вернуться – в свое начало. Во дворе – пернатая чехарда.
Мой бумажный кораблик приплыл к причалу; на борту написано «НЕ БЕДА».
Ерунда написана – не «ПОБЕДА». Поделом мне, в общем-то, поделом!
…а кому-то мама кричит: «Обедать!» – Всё такой же двор. И такой же дом –
неизменно-жёлтый, пятиэтажный. Из окна открытого – чей-то взгляд…
это мой ровесник – такой вчерашний и бесстрашный как… тридцать лет назад.
У моих ровесников всё достойно. Наступает срок собирать плоды…
От чего ж не завидно и не больно? – Совершенно искренне – «до звезды»!
И в пустых карманах ветрам не тесно, но судьба-зануда опять ворчит –
говорит, такие, как я – не к месту. Посылает к чёрту на куличи.
Говорит, что каши со мной не сваришь, что и бесу не надо такой родни! –
Я, как волк тамбовский – плохой товарищ. Тут и спорить не о чем. Извини. –
И слова в висках – как удары гонга. И опять за пазухой – ни шиша.
И помятым шариком для пинг-понга под подошвой жизни хрустит душа.
И опять до ужаса неохота колошматить рифмами наугад
ветряные мельницы Дон Кихота – те, что машут крыльями и… летят…
И от этого вряд ли найдётся средство. Не по всякой шкуре судьбы клеймо.
…хорошо сидеть на скамейке детства, где такое вкусное «Эскимо»,
всё, что всуе сказано, забывая. Да и то, что было, теперь не в счёт.
Вот и всё. Бывает же так… бывает.
«Незачёт» по жизни мне… Не-за-чёт.
«Это русская сторонка». Летний зной в затоне тонет.
Спит соломенное солнце, зарываясь в облака.
Голосит петух поддатый: «Распрягхайте, хлопцы, кОней!» –
Метит в «яблочко» – навылет (чтоб уже наверняка)!
Хоть полшара – десантируй, здесь любому хватит места.
За бескрайним Енисеем всякий – Будда (в меру сил). –
Медитируют в Сибири дети светлой Поднебесной…
«Рэнь-шэн бу-кэ хвань-дэ-хвань-ши» – как Конфуций говорил. –
Прав он был. Да кто бы спорил? – Всё бесценно. Время тленно.
Над чубатыми борами – желторотая заря.
Машут лапами берёзы. Вечер будет офигенным…
– Разбавляй речной прохладой жгучий спирт из «пузыря»!..
Ветеран двадцатилетний. Он послал меня в… европу!
Он сказал, что я с акцентом говорю!.. Достал баян… –
понеслись гнедые звуки по околице галопом. –
Это русское… застолье… –
«Это Родина моя.
Это русская сторонка». –
Здесь тебя не ранят в спину.
Ночи лунные полынны. Тонкокожи тополя.
И… почти невыносимо… бьётся жаром за грудиной:
«Это русские картины…
это русская земля…»
--------------------------------------
1 "Нужно прожить жизнь так, чтобы ни о чем не сожалеть".
Конфуций.
…а за окном – берёзово. Шпалы – чересполосицей.
Небо играет красками щедро и нараспев.
Сумерки гонят с пастбища рыжее стадо осени.
Даль убегает в прошлое, выдохнуть не успев.
Только прикосновение, только намек – не более…
Тянется-канителится времени волокно,
зыбится послесловием чеховской меланхолии…
Желтый зрачок прожектора высветил полотно.
Беглый этюд – плацкартное: рыжий трехлетка с яблоком.
Ложка по подстаканнику бряцает бубенцом.
На незнакомой станции суетно, как на ярмарке.
Пахнет капустой квашеной, бочечным огурцом.
Можно дышать, как дышится… или парить, как движется.
Можно сказать, как выдохнуть – шелестом-ветерком.
Только вот слово «Родина», в общем-то, слишком книжное…
лучше бы – полушепотом, тающим сквозняком.
Бродят слова ненужные (вроде письма с оказией) –
то ли уже на подступе, то ли еще в пути …
– Вяленым рыбным Севером, спелой арбузной Азией,
мокрым хохлатым Питером
встреть меня, приюти...
и посмотри доверчиво… и обними по-дружески…
пусть себе паутинится медленной речи вязь.
Будь ты слегка подвыпившей, луковой и простуженной…
Знаешь, и пуповинная недолговечна связь.
Вижу – на шею времени кольца легли годичные.
Вижу как из дорожного старого рюкзака
волком глядит предательство паспорта заграничного
с ужасом обреченности вечного чужака.
Говорят, в Отечестве нет пророка,
да и кто б узнал его, если – есть?
Но зато опять на хвосте сорока
притащила сдуру худую весть.
…а в чужое сердце влетишь с разгона,
так тебя проводят – «на посошок»
полной чаркой спелого самогона.
Сумасбродно, ветрено… – хорошо!
…а потом – привычный рассол на завтрак.
Хоть полвека пей, всё равно – тоска.
Ты чужой здесь и… не сегодня-завтра
упорхнёшь, как ласточка с облучка.
… но пока… молчи! На душе бездонно.
Всё, что важно, сказано и без слов.
Просто Бог, шутя, раскидал по склонам
золотые луковки куполов.
Просто остро пахнут лещом и тиной
на равнинах волжские рукава.
И тебя пронзает гусиным клином
ножевая русская синева.
…только мама и ты. И весна на дворе.
Воздух детства, звенящий, как спелый арбуз.
Слово «Родина» – крепкое, точно орех –
не распробуешь с первого раза на вкус.
…середина пути. И дождём осаждён
серый город, дрейфующий в талой воде.
Так бывает: годишься не там, где рождён…
а бывает… и вовсе не годен нигде.
…и трясёшься в вагоне – судьбе ли назло? –
Вот и дерево кроной глядит на восток. –
Так подбитая птица встаёт на крыло,
безнадёжно ловя восходящий поток.
…а тебе говорят: «Так ведь это – твой дом!» –
ножевые слова – как удары серпа.
Слово – крепкий орех, да вот только потом…
от него остаётся одна скорлупа.
…и царапаешь душу в густой трын-траве.
Но с тобой пуповиной земли сплетены –
вместо матери – крест, вместо Родины – две
совершенно чужих бесприютных страны…
…и неважно, где он и как зовётся –
городок с часовенкой под ребром.
Ночью время черпаешь из колодца,
до утра гремишь жестяным ведром.
И душа наполняется зыбкой грустью.
Всё застыло будто бы на века
в закоулках этого захолустья.
На цепи по-волчьи скулит тоска.
…колосится утро над бездорожьем.
На лугах – ершистая трын-трава.
Вот бы враз оторваться, сдирая кожу! –
Отболев, отникнуть, но – черта с два! –
Как ни бейся – хлёсткая пуповина
неизменно тянет тебя назад.
…у хозяйки – брага (к сороковинам).
На столе – портрет (утонувший брат).
На цветастом блюдце – свечной огарок.
Кислый квас – во фляге. В печи – блины.
На плакате выцветшем – Че Гевара,
и ковёр с оленями – в полстены.
Даже то, к чему ты едва причастен,
прикипает к памяти навсегда.
В сенокос – царапины на запястьях,
да жара без продыху – ерунда.
От того, что было сплошной рутиной –
горячо и больно, по телу – дрожь…
тишина колышется паутиной –
даже выдохнуть страшно,
а вдруг порвёшь?
Два вопроса: «Что делать?» и «Кто виноват?»,
как седые просёлки , навеки схлестнулись.
В Ярославле над Волгой ярится закат.
Тлеет Тула витринами пряничных улиц.
А в вагоне – туман опрометчивых слов.
Да и сам ты доверчив, наивен и жалок,
обнаживший всю душу до самых основ,
точно Питер – изнанку своих коммуналок.
…за спиною – перрон. Переступишь порог –
и на пир с «корабля», но расходятся гости.
…а рассвет с огоньком, и с горчинкой дымок,
и дрова – на дворе, и трава – на погосте.
Оживает душа, обращённая в слух.
Акварельные зори свежи и прозрачны,
но умолк предпоследний нетрезвый петух,
оцарапав околицу хрипом наждачным.
Вот бы взять да попробовать жить-не тужить,
чтоб душа – нараспашку!.. Похмельно-непьющий,
понимаешь, что… – к лешему вся эта жизнь! –
Что за чушь, что дорогу осилит идущий?
Кто соврал, что идущему ноша легка? –
Добрести бы до дома неровной походкой…
(Как известно, Россия – в глазах чужака –
пресловутый медведь, балалайка и водка).
Незнакомая Родина… Всё занесло –
заметелило пеплом неверного слова.
…а в плацкартном вагоне тепло и светло.
И подросток-«ботаник» читает Толстого…