Эдуард Хвиловский

Вернон Уоткинс. Унылые слова

Любовь летает, ветром пленена,
Живителен последних слов прибой,
И с тихою последней ворожбой
Немеет миг, пронзая тьму до дна.
Всё затаилось. Но уже весна.

Цветов рассада в почве вековой,

Летает духов призрак голубой,
И бытность вся по-прежнему грешна.

Видение в ней есть и в этот раз, –

Страница в саже с блёсткой золотой

Слов озорным дыханьем будит нас.

Любви печатью услащён покой

В последний их и неизбежный час,

Пред тем как станут праведной золой.

Vernon Watkins

The Dead Words

So flies love’s to her shroud of winds.

The crisp words couch in their last battling-place

Where widowed silence, threaded like black lace,

Held a dumb minute, stabs the dark like pins.

It is so breathless. Тhere the flowers begins

To seed, we know not how. There blows the race

Of spirits, and they watch the stiff leaves brace

With last look backward to the town of sins.

There clenches the close fist through wreath and wraith

The sooted page where wrought like golden wire

The sly words glitter with an angel’s breath;

Love’s moistened seal is mastered there entire,

And the wind proves, where they are dressed for death,

Cinders are priestlike in their tale of fire.

Шесть сонетов

1.

Не дожидайся, – всё придёт само

сквозь суть времён и ярости накала,

и станет плоским пухлое кино,

и схлопнется большое покрывало.

Четвёртым актом первый изойдёт,

и яблоки запросятся обратно

на дерево, которое не ждёт

того, что обло, вобло и превратно.

Горят лучина, солнце и закат

цветами разогретого нюанса,

и человек чувствительнейше рад

повторным тактам нового романса.

    Не слышно звуков, но они здесь есть –  

    там где звезда, мелодия и весть.

2.

Он утонул, хотя и не хотел,

потом разбился в детском самолёте,

потом сгорел внутри огромных дел,

суть неизбежных, как толчки в икоте.

Потом его повысили опять,

занизив планку до низин паркета,

и стало дважды два, как пятью пять,

и это перешло совсем не в это...

Приехали. Чесали у виска.

Копали. Восклицали. Уезжали.

Крепили жердь, но треснула, тонка...

и стало жутко на большом обвале.

      Привет перевербован был в ответ,

      и тень пошла искать далёкий свет.

3.

Писалось мало, вроде как совсем

из сшитого друг с дружкой ничего,

и было ясно многим, но не всем,

что не было во многом одного –

того, кто изложил и улетел

на зов об упразднении начал.

Он, в общем-то, немногого хотел

и получил за всё, что написал.

Смеялись пародисты всех болот,

и квакали лягушки всякий раз,

когда зевал невыспавшийся рот

и открывался за моноклем глаз.

    Но архивисты выполнили долг

    и разглядели в этом деле толк.

4.

Ты, радость, не спеши. Передохни.

Спешить-то ведь всегда ещё успеешь.

Несутся без учёта эти дни

и те несутся. Не спеши. Сомлеешь.

К тебе другие радости примкнут

перед последним эллипсом почёта

с осколками тактических минут

и образуют новенькое что-то,

а старенькое к ним само примкнёт,

и выяснится, что уже всё было, –

за поворотом будет поворот,

и даже может объявиться сила,

      могучая, как зов издалека,

      кипучая и вечная слегка.

5.

Как видно, день пришёл издалека

и, слава богу, большего не знает,

чем то, что неизвестность глубока

и широка, и где-то там летает.

Воздушный пламень ласково лизал

свои красоты, миги и длинноты.

Он тоже восхитительно не знал

устройство мира и расстройство ноты.

Смеялся очень сильный караул

и заступал, который послабее,

и правил бал успешный Вельзевул,

и жар съедал размахи, пламенея,

      и возникали, родом из контузий,

      прямые продолжения иллюзий.

6.

Кто знает всё, тот и руководит.

Кто думает, что знает, просто нижет, –

на том всё и стояло, и стоит

в Пекине, в Сан-Франциско и в Париже.

Кто делает – не станет объяснять.

Кто объясняет – тот давно не делал.

Не так-то просто сразу распознать

такое заковыристое дело.

Кто видел – тот не скажет никому.

Кто скажет – тот, скорей всего, не видел

то, что известно только одному,

которого бог зреньем не обидел.

    Так воплотился точечный расчёт,

    в конце раскрыв от удивленья рот.

Вернон Уоткинс. Мана

После того, как вышел белый дым

Из всех костей и грудь огонь познал,

Дрожащий пепел ждёт      

Все слоги легких снов. Он им родим,

Их любит быстрый лёт,                                              
Ласкающий чувствительней любви,
Командующий смертью визави.

Подвластны камни им.

Здесь стены святы, страждущ человек

И тщетны подношенья из парчи,
И добродетель спит.
Здесь бденье вне игры и имярек
С убитым говорит,
И Троицыных языков ключи,
Расцвеченные молнией в ночи,
Свой славят век.

Рассеянную пыль любовных тем                              
Горчичную, где жгучий ореол,    

Ладонь должна в сердцах,

Простив, развеять насовсем

В пяти морях.
День погребения и благостный Эол
Молчали, и сгорел глагол,
С ним – золотой тотем.

Рисунки колесниц здесь с давних лет,

Реликвий неизвестных полон брег,
Твоя одна –

Корабль в водоворотах тщет;                                                                        
И пусть волна
Пройдёт ту жизнь, пока не взял разбег

Потоп и паруса не снёс навек                        
Туда, где ветра нет.

Что языку любви мертвецкий жим?

Огонь объял пергамент, изумил

Всей тьмы провал, –                                  
Наполненный немеряным пустым, –

Который и не знал

О звёздных промыслах больших светил

И провалился в гроб в расцвете сил

Со всем былым.                                    

Все листья, ветви, кожа, бирюза,

Глаза для вечных поисков богов –

Руками сплетены.

Беззвучно расплести всё смерть должна.

Невеста, ты

Одна сквозь тени нежных напряжений,

Томи природой девственных волнений

Людей заворожённые глаза.

 ______________________________________________

Мана в верованиях народов Меланезии и Полинезии —

существующая в природе сверхъестественная сила,

носителями которой могут быть отдельные люди,

животные, предметы, а также «духи».

Mana

By Vernon Watkins

When smoke’s white blooms have seeded from the bones,  

When creeds of flame have crossed the sacrificial breast,      

The twitching ashes wait                                                                  

For those light syllables less than undertones                            

Murderous, immediate,                                                                  

Caressing nearer than love’s hand caressed,                              

At whose command Death runs, at whose behest                    

Sleep clasp two stones.                                                                      

Here sacred walls surround their withered guest.

Vain are tall vases and the velvet offerings;

Virtues are vain

For this whose vigil cowers, whose voice at rest

Speaks to the Slain

With Pentacostal tongues, the lightening’s wings.

Perched where this lies a bird of water sings

Watching the West.

Strewn dust, left still for love’s warm scattering,      

Black in the fiery center of grief’s aureoled thought,

Our palm must scatter these

Forgiven particles, like seeds in wings,

To the five seas.

Day’s burial and nails of Night have brought

This silence, and an image burnt to nought

Through light’s gold rings.

Paint on this breath a flying chariot.

Carve the unknown relic near the unapproachable coast.

Stoop, and engrave

One afraid ship above the whirlpool’s knot,

And let the wave

Leap to that life, until the deluge host

Heaven-high and falling, gather sail and ghost

Where winds are not.

What may love’s language near the dead tongue trust?                

Fire steals the cherished parchment crumbling to astound            

The staring dark                                                                                                                          

Stunned by true dust as by a trumpet blust                                    

Whose point, whose spark,                                                                  

Guiding God’s circle where all stars are found,                                

sinks to this changeling’s pall, this mummer’s mound, :              

Whith all the past.                                                                                  

Tree of all leaves, skin of all creatures, ground

Where eyes still seek an image in the Goldhead made,

Our hands have tied

What death must now undo without a sound.

But you, the bride

Of morning, shining through the yew-tree’s shade,

Hold with unique unrest, so naked laid,

Our eyes spellbound.

Джон Китс. Байрону

Лорд Байрон, как же грусть твоя сладка,

И нежность вся душой сотворена,

И жалость целиком вовлечена

В звучанье лютни! Никогда рука

Тонам не позволяла хоть слегка

Угаснуть. И печаль – всегда томна –

Тебе как дополнение дана,

Сияя нимбом своего венка;

И луный свет в предвосхищённый раз

Нисходит в упоительном повторе,

В его лучах агаты и топаз

Мирским объяты, меж собой не споря.

Наш лебедь умирающий! Рассказ  

Свой вновь создай о столь приятном горе.

John Keats

To Byron

Byron! how sweetly sad thy melody!
Attuning still the soul to tenderness,
As if soft Pity, with unusual stress,
Had touch'd her plaintive lute, and thou, being by,
Hadst caught the tones, nor suffer'd them to die.
O'ershadowing sorrow doth not make thee less
Delightful: thou thy griefs dost dress
With a bright halo, shining beamily,
As when a cloud the golden moon doth veil,
Its sides are ting'd with a resplendent glow,
Through the dark robe oft amber rays prevail,
And like fair veins in sable marble flow;
Still warble, dying swan! still tell the tale,
The enchanting tale, the tale of pleasing woe.

Джерард Мэнли Хопкинс. К Р.Б.

Внутриутробный замысел отцов,

Огонь и шпоры, пламя и хорал

Быстрее никнут, чем Девятый вал,

Превечный в песнях материнских снов.

Все девять месяцев (нет, – лет) был зов

Внутри неё, и ярок был накал

Вдовы прозрений. Смысл не замирал

И восторжествовал в конце концов.   

В душе её та жажда родилась,

В восторгах вдохновенье прояснилось,

И если ты пропустишь, сторонясь,

Порыв, подъём и всё, что озарилось

Её зимой, то трепетная вязь

Тебе расскажет, что тогда случилось.

Gerard Manley Hopkins

To R.B.

The fine delight that fathers thought; the strong
Spur, live and lancing like the blowpipe flame,
Breathes once and, quenchèd faster than it came,
Leaves yet the mind a mother of immortal song.
Nine months she then, nay years, nine years she long
Within her wears, bears, cares and moulds the same:
The widow of an insight lost she lives, with aim
Now known and hand at work now never wrong.
Sweet fire the sire of muse, my soul needs this;
I want the one rapture of an inspiration.
O then if in my lagging lines you miss
The roll, the rise, the carol, the creation,
My winter world, that scarcely breathes that bliss
Now, yields you, with some sighs, our explanation.

Тени

Побудь со мной, хотя меня здесь нет,

да и тебя никто уже не знает.

Мы были здесь, мой негасимый свет,

и наши тени всё ещё летают.

Нас просто отделил от тех времён,

простых и восхитительностью сильных, 

сам случай – и за то был погребён

среди останков памяти могильных.

Остались на ветру игра в серсо

из пьесы тех времён одноимённой

и небольшое чудо-колесо

в моём развале жизни неучтённой.

Я сделал из него себе юлу

и запустил на Медленных озёрах

её в другом, невидимом миру,

в отсутствие присутствий и моторов.

И перегибов нет уже ни в чём –

ни в центре нет, ни слева и ни справа,

и всё уже на свете нипочём,

включая всю концептуальность права.

Аллюзии

Мир существует. Он реален. Нет,

для нас он изначально не реален –

и не начален, и не безначален,

и это не вопрос и не ответ,

поскольку он легально нелегален.

Известно, что была вся память дней

извне и изнутри – метаморфоза,

как следствие случайного прогноза

вблизи золототканных алтарей

и на заре начального психоза.

Сходили бы к окну, – в окне есть даль

и часть какой-то вечной перспективы.

Случаются заманчивые дивы

с коррекцией на виды и печаль,

но если вы, конечно, не болтливы.

Но нет. А, впрочем, может быть, и да, –

схожу и не схожу одновременно,

немедленно и, может быть, нетленно

туда, где только ивы и вода

и выглядит всё так всегда отменно.

Привет тебе, любимая, привет!

Привет тебе, любимый бесконечно

и даже в тайных смыслах безупречно,

на много тысяч предстоящих лет –

и  всех что были ранее, конечно!

Стефан Цвейг. Вопрос

Весь вечер, в ночь стремящийся остатком,

Душа томится болевым вопросом, –

Поставленным не жизненным износом

И не ночным предвосхищеньем шатким,

Когда холодный свет звёзд молчаливых

Немым предназначеньем окольцован, –

И сознаёшь, что ты пронумерован

Среди вещей невидимых архивов.

Тогда берёшь частицу жизни чуда   

В свою ладонь игрушечных лугов,                           

И чувствуешь как дрожь в ней ниоткуда

Стремит накаты волн туда, где лиры

Слышны вдоль всех последних берегов, –

И бесконечен путь к пределам мира.     

            Stefan Zweig

            Die Frage

Der Abend, der sich in die Nacht verblutet,         

Rührt deine Seele stets mit gleicher Frage,         

Denn täglich wehst du mit dem toten Tage         

Ins Dunkel weiter, das die Welt umflutet,           

Bist eingefangen in dem stummen Ringe,             

Ein flackernd Licht im kalten Sternenraume,       

Und spürst nur, horchend aus verwirrtem Traume

Die nahe Flut der unnennbaren Dinge.                 

Nimmst du ein einzeln Ding aus deinem Leben 

Und wiegst es prüfend in der hohlen Hand,         

Du fühlst darin das große Dunkel beben,             

Und jedes ist zu neuen Wundern Welle,             

Und fast schon nahe jenem letzten Strand,         

Doch Weg ist alles: keines ist die Schwelle.       

Джон Китс. Ода к Психее

Богиня! Внемли же моим стихам,            

    Нестройным в откровенном поклоненье.    

Прости, что тайны всех твоих саванн                  

    В моей услышишь песне умиленья.    

Мне показалось или видел я              

    Психеи легкокрылой пробужденье?

Раз по лесу брела душа моя, –

    И вдруг явилось милое виденье:

Узрел в траве я ангелов двоих

    Под шепчущими листьев веерами*.

Они природы были чудесами.

          Ручей вдали был тих.

Среди благоухающих цветов,

    Расцветших буйством радужных тонов,

Они вдыхали нежный запах трав,

   Касались крыльями, и руки их сплетались.

Их губы, не сходясь, разъединялись,

   Как если б разделял их тихий сон,

Соединял – всех поцелуев сонм.                                                    

    Влюблённого узнал я – Купидона

                  и чародея.

Но кто же эта горлица-Мадонна?

                   Его Психея!

О поздняя, чудесная весна

     Увядшей иерархии Олимпа!

Пленительней, чем Фебова Луна

     Иль Веспер. Восхитительная нимфа.

Красивей всех, без храма, без даров,

     без алтаря с цветами,

без хора сладкозвучных голосов,

    звучащего ночами,                                                                    

Без голоса, без лютни, без кадил

     размеренных качаний,

Без места поклонения, без сил  

    Пророка предсказаний.        

Прекрасная! Замолкли голоса

    Обетов старины и нежной лиры,

Когда святыми были все леса,

    Вода, огонь и жизни эликсиры.

Но даже в эти славные года

    Я над Олимпом зрю твои крыла

благочестивые. Ты небу так мила.

    Тобою вдохновлён как никогда.

Твоим пребуду я (боготворя

    Тебя) и хором, и полночным пеньем,

И голосом, и лютней, и кадил

    Размеренным движеньем,    

И суммой воплощения всех сил  

    Пророка, и души его смиреньем.

Священник твой, – тебе построю храм      

     В нехоженом углу воображенья,

Где мысли всеблагого разветвленья

    Ветвятся, как сосновый Нотр-Дам.

Там, вдалеке, скопления дерев

      Озеленят обрывистые горы.

Под пенье птиц, ручьёв, зефиров, дев

      Дриады будут спать в краю Авроры.

Средь этой тишины, как бахромой,

      Aлтарь украшу розами я твой,

Решёткой самых лучших образцов,

     Бутонами и чудною звездой,

Изысками цветочнейших пиров,

     Hеповторяющихся под Луной.

И только для тебя восторг немой,

      Который может мысль вообразить, –

В распахнутом окне огонь ночной,

      Чтобы любовь впустить.            

Ode to Psyche

BY JOHN KEATS

O Goddess! hear these tuneless numbers, wrung

         By sweet enforcement and remembrance dear,

And pardon that thy secrets should be sung

         Even into thine own soft-conched ear:

Surely I dreamt to-day, or did I see

         The winged Psyche with awaken'd eyes?

I wander'd in a forest thoughtlessly,

         And, on the sudden, fainting with surprise,

Saw two fair creatures, couched side by side

         In deepest grass, beneath the whisp'ring roof *

Of leaves and trembled blossoms, where there ran

                A brooklet, scarce espied:

Mid hush'd, cool-rooted flowers, fragrant-eyed,

         Blue, silver-white, and budded Tyrian,

They lay calm-breathing, on the bedded grass;

         Their arms embraced, and their pinions too;

Their lips touch'd not, but had not bade adieu,

        As if disjoined by soft-handed slumber,

And ready still past kisses to outnumber

         At tender eye-dawn of aurorean love:

                The winged boy I knew;

But who wast thou, O happy, happy dove?

                His Psyche true!

O latest born and loveliest vision far

         Of all Olympus' faded hierarchy!

Fairer than Phoebe's sapphire-region'd star,

         Or Vesper, amorous glow-worm of the sky;

Fairer than these, though temple thou hast none,

                Nor altar heap'd with flowers;

Nor virgin-choir to make delicious moan

                Upon the midnight hours;

No voice, no lute, no pipe, no incense sweet

         From chain-swung censer teeming;

No shrine, no grove, no oracle, no heat

         Of pale-mouth'd prophet dreaming.

O brightest! though too late for antique vows,

         Too, too late for the fond believing lyre,

When holy were the haunted forest boughs,

         Holy the air, the water, and the fire;

Yet even in these days so far retir'd

         From happy pieties, thy lucent fans,

         Fluttering among the faint Olympians,

I see, and sing, by my own eyes inspir'd.

So let me be thy choir, and make a moan

                Upon the midnight hours;

Thy voice, thy lute, thy pipe, thy incense sweet

         From swinged censer teeming;

Thy shrine, thy grove, thy oracle, thy heat

         Of pale-mouth'd prophet dreaming.

Yes, I will be thy priest, and build a fane

         In some untrodden region of my mind,

Where branched thoughts, new grown with pleasant pain,

         Instead of pines shall murmur in the wind:

Far, far around shall those dark-cluster'd trees

         Fledge the wild-ridged mountains steep by steep;

And there by zephyrs, streams, and birds, and bees,

         The moss-lain Dryads shall be lull'd to sleep;

And in the midst of this wide quietness

        A rosy sanctuary will I dress

   With the wreath'd trellis of a working brain,

         With buds, and bells, and stars without a name,

With all the gardener Fancy e'er could feign,

         Who breeding flowers, will never breed the same:

And there shall be for thee all soft delight

         That shadowy thought can win,

A bright torch, and a casement ope at night,

         To let the warm Love in!

-----------------------------------------------------------------

* Keats’ publishers altered the end of line ten,

which Keats had ended ‘the whispering fan’.

Taylor and Hessey changed it to ‘whisp’ring roof’,

which completely ruined Keats’s rhyme.

Век не равен судьбе

Бывает, что смерть приходит в лице распрекрасной феи

и тысячью ярких радуг, являет свою красу.

Боюсь, что и не сумею сказать мудрецу халдею,

что в красочной упаковке кончину свою несу

туда, где уже не слышно ни голоса, ни клаксона

и где возвещает утро назначенный бутафор,

где нет ни конца с началом и ни молодца-резона,

поскольку уже разбился остаточный светофор.

Взлетели сплошные миги на полном своём форсаже,

и спрятался за кручину последний большой медведь,

и не было там нисколько, нисколько там не было даже

того, что весенним утром положено так хотеть.

Ещё хорошо успелось, ещё хорошо случилось

вдохнуть, хоть и с перепугу, свежайших, воздушных масс,

но всё через день умчалось, но всё через день свернулось

и рухнуло в два каньона в последний из первых раз.

Столкнулись с торнадо милым, столкнулись с торнадо главным

и крыши, и даже ниши, и с ними колокола,

отлитые невозможным, большим устремленьем славным

в веках, из которых вышли сегодняшние дела.

Прощай, дорогое время, прощай, болевая масса, –  

сегодня ведь годовщина ганзейских больших времён.

Я не удержал ни стрелки, ни уровня ватерпаса,
за что по законам нашим немедленно был казнён.

Байрон. Она красива, словно ночь...

Она красива, словно ночь                 

И звезды в божеских мирах,

Всё лучшее всегда точь-в-точь

Отражено в её глазах,

И ничему не превозмочь

Искусства неба в чудесах.         

Один оттенок или штрих

Не могут прелесть укротить

Волос вороньих ведьмовских

Или сиянье изменить

Лица, где мыслей ток благих

Узнал, как сладко им там быть. 

Нежны, словесны всякий раз

И эти щёки, эта бровь,

Улыбок сладостный рассказ,

Дней благоденственная новь

И сладкозвучный мир для нас,

И сердца чистая любовь!

She Walks in Beauty

BY LORD BYRON

She walks in beauty, like the night

Of cloudless climes and starry skies;

And all that’s best of dark and bright

Meet in her aspect and her eyes;

Thus mellowed to that tender light

Which heaven to gaudy day denies.

One shade the more, one ray the less,

Had half impaired the nameless grace

Which waves in every raven tress,

Or softly lightens o’er her face;

Where thoughts serenely sweet express,

How pure, how dear their dwelling-place.

And on that cheek, and o’er that brow,

So soft, so calm, yet eloquent,

The smiles that win, the tints that glow,

But tell of days in goodness spent,

A mind at peace with all below,

A heart whose love is innocent!

Эдвард Дайер. Мой разум – царство всё моё

Мой разум – царство всё моё

И радость вечная в пути.

Божественно моё жильё,

И лучшего мне не найти.

Друзьям лишь мог бы пожелать

Таким же точно обладать.

Ни шика, ни приюта нет,

Ни хитрости умерить боль,

Ни сил для разовых побед,

Ни формы, милой глазу столь.

Не раб я ничему из них, –

Я только презираю их.

Излишеств много вижу я,

И ненасытные падут,

И не тверды их векселя.

Опасен бег таких минут,         

И потом заработан страх, –

Не место мне на тех пирах.

Мне не нужна такая власть.

Желаю столько, сколько съем.

Во мне размеренная страсть.

Мой ум всегда доволен всем.

Я обеспеченный король,

Кто хочет лицезреть – изволь!

Мне их потери ни к чему,

И не держу на них я зла,

И я с дороги не сверну,

Хоть недовольным нет числа.

Не страшен мне ни друг, ни враг,

ни даже смерти чёрный стяг.

Мое богатство: здравый дух

И совесть – чистая сестра.

Мне чужд о взятке даже слух,

И невидаль ко мне добра.

Так я живу, так я умру,                       

Неопредмеченный в миру!

My Mind To Me A Kingdom Is -

Poem by Sir Edward Dyer

My mind to me a kingdom is;

Such perfect joy therein I find
That it excels all other bliss
Which God or nature hath assign'd.
Though much I want that most would have,
Yet still my mind forbids to crave.

No princely port, nor wealthy store,
No force to win a victory,
No wily wit to salve a sore,
No shape to win a loving eye;
To none of these I yield as thrall,
For why? my mind despise them all.

I see that plenty surfeit oft,
And hasty climbers soonest fall;
I see that such as are aloft
Mishap doth threaten most of all.
These get with toil and keep with fear;
Such cares my mind can never bear.

I press to bear no haughty sway,
I wish no more than may suffice,
I do no more than well I may,
Look, what I want my mind supplies.
Lo ! thus I triumph like a king,
My mind content with anything.

I laugh not at another's loss,
Nor grudge not at another's gain;
No worldly waves my mind can toss;
I brook that is another's bane.
I fear no foe, nor fawn on friend,
I loathe not life, nor dread mine end.

My wealth is health and perfect ease,
And conscience clear my chief defence;
I never seek by bribes to please,
Nor by desert to give offence.
Thus do I live, thus will I die,--
Would all did so as well as I!

Чидиок Тичборн. Элегия

Вся молодость моя – пустой узор,
Мой праздник – блюдо боли и тоски,
Моё добро – надежда и позор,

Мой урожай – лишь плевелов ростки.
День миновал, я солнца не видал,
Вот я живу – вот мой закончен бал.

Я слышен был, но не повествовал,            
Мой плод упал, но листья зелены,

Я видел мир, но мир меня не знал,
Мой час ушёл, но дни не сочтены.  

Нить порвана – её никто не прял,

Вот я живу – вот мой закончен бал.
Я смерть свою в рождении нашёл,
Я жизнь свою увидел лишь как тень,
Я твердь земли с могилою обрёл.
Рождён и умер в тот же самый день.

Мой кубок полн – и вдруг пустым он стал,

Вот я живу – вот мой закончен бал.

_________________________________________________
Чидиок Тичборн был участником католического заговора

с целью убийства королевы Елизаветы, за что вместе

с другими заговорщиками был казнен в возрасте 23 лет.

Стихотворение было написано Тичборном в темнице

за день до казни и включено им в последнее письмо жене.

Tichborne's Elegy

My prime of youth is but a frost of cares, 
My feast of joy is but a dish of pain, 
My crop of corn is but a field of tares, 
And all my good is but vain hope of gain; 
The day is past, and yet I saw no sun, 
And now I live, and now my life is done. 
My tale was heard and yet it was not told, 
My fruit is fallen, and yet my leaves are green, 
My youth is spent and yet I am not old, 
I saw the world and yet I was not seen; 
My thread is cut and yet it is not spun, 
And now I live, and now my life is done. 
I sought my death and found it in my womb, 
I looked for life and saw it was a shade, 
I trod the earth and knew it was my tomb, 
And now I die, and now I was but made; 
My glass is full, and now my glass is run, 
And now I live, and now my life is done. 

Джордж Мередит. Сонет XXIII

В Рождественские дни уютный дом

Нас приютил в мансарде. Ну и пусть.

Ведь всё равно где разгонять нам грусть,

Тем более, пирушка в доме том.

Стучит, гремит отчаянный загул,

Я глянул в преисподню. И зачем,

Дурак, пришел сюда за этим всем?

Вернулся, рухнул на пол и заснул.

Удар о безысходность головой.

Позор, предай всё ярости огня!

О демоны, закуйте же меня

В действительности тягостной ночной.

Но неизвестность стынет в свете тьмы:

Когда я спал, мне дева-ангелок

Явилась. С ней я делал всё что мог,

Как если б на пирушке были мы.

George Meredith.  Sonnet XXIII

'Tis Christmas weather, and a country house

Receives us; rooms are full: we can but get

An attic-crib. Such lovers will not fret

At that, it is half-said. The great carouse

Knocks hard upon the midnight's hollow door,

But when I knock at hers, I see the pit.

Why did I come here in that dullard fit?

I enter, and lie couched upon the floor.

Passing, I caught the coverlet's quick beat: --

Come, Shame, burn to my soul! and Pride, and Pain --

Foul demons that have tortured me, enchain!

Out in the freezing darkness the lambs bleat.

The small bird stiffens in the low starlight.

I know not how, but shuddering as I slept,

I dreamed a banished angel to me crept:

My feet were nourished on her breasts all night.

Майкл Дрейтон. К читателю этих сонетов

Любовь, в которой только страсть одна, –

Другим. Мне б на неё и не глядеть.

Я доберусь до нужного мне  дна,

Чтоб лишь необходимым овладеть.

И вздох меня нелепый не пронзит,

Любовь из глаз не выдавит слезу,

Сонет мой не слезливо говорит, –

Распутник я на разбитном возу!

Мой образ мыслей весь в моих стихах,

Я – молния, мой замысел глубок.

А что до многовкусия в делах

Любовных, – мой размах всегда широк.

Поборник муз английских дорогих,

Я не терплю любовей прописных.

Michael Drayton

To The Reader Of These Sonnets

Into these Loves who but for Passion looks,
At this first sight here let him lay them by
And seek elsewhere, in turning other books,
Which better may his labor satisfy.
No far-fetch'd sigh shall ever wound my breast,
Love from mine eye a tear shall never wring,
Nor in Ah me's my whining sonnets drest;
A libertine, fantasticly I sing.
My verse is the true image of my mind,
Ever in motion, still desiring change,
And as thus to variety inclin'd,
So in all humours sportively I range.
My Muse is rightly of the English strain,
That cannot long one fashion entertain.

Абрахам Каули. О красота!

1.

О Красота! Кривляка из кривляк!

Меняешь облик свой и так, и сяк!

Здесь белый, там коричневый, там беж, –

Приманка для учёных и невежд.

Ты, Вавилон, смущающий глаза,

Укрыться от которого нельзя!

А Что и Где – ты никогда не знаешь,

Определяясь, сразу изменяешь,

Как те, которых ты определяешь.

2.

Любительница маскарадов, сцен,

Пленяющий, бесплатный гобелен,

Фальшивая монета, антипод:

Оттенки цвета те, – металл не тот!

Какую правду, мозг свой теребя,

Найдём, вблизи исследуя Тебя?

Ты только есть игра и представленье,

Когда ночное всюду освещенье

И черт случайных лёгкое смещенье.

3.

Красавица активная – больная!

Потворствуешь, шутя и убивая!

Тюльпана обесцвеченный окрас!

Без запаха и вкуса перифраз!

От метеора след без борозды!

Короткой жизни низкий блеф звезды!

Кто только в дом твой ночью не проник,

В притворном счастье исказив свой лик!

Пустой причуды развесёлый блик.

4.

Тебе бы лишь трусливых подавать,

Чтоб сразу же могла их предавать!

Слабейшая! Тебя неосторожно

Осилить только в приступе возможно.

Ледышка отмороженного века!

Беда для молодого человека!

Тиран, порабощающий народы

И тайный вор, осиливший все броды!

Убийца! Дьявол всей людской природы.

Abraham Cowley. Beauty

 1.

Филип Ларкин. "Зажги и хорошо раздуй огонь..."

* * *

Зажги и хорошо раздуй огонь,

чтоб теней сгинул счёт,

струну беседы лёгкой тихо тронь

и дли её за круг            

полуночный, когда устанет от

всего твой друг

и в ночь уйдёт меж ветреных углов.

Но делать что

с той грустью одиноких вечеров

вне одиночеств дней?

Захлёстывает полное не то...

Сиди, немей.

Philip Larkin

* * *    

Kick up the fire, and let the flames break loose 
To drive the shadows back;                                         
Prolong the talk on this or that excuse,                           
Till the night comes to rest                                                 
While some high bell is beating two o'clock.                   
Yet when the guest                                                         

Has stepped in to the windy street, and gone,                  
Who can confront                                                                   
The instantaneous grief of being alone?             
Or watch the sad increase                                             
Across the mind of this prolific plant,                           
Dumb idleness.                                                    

Майкл Дрейтон. Сонет 20. Злой дух

Злой дух, твои соблазны по пятам

Преследуют меня уже давно,

И не восстать моим порочным дням,

И мне покоя боле не дано

Ни полминуты, – ночью или днём, –

И избавленья от мучений нет.

Сужается последний окоём

От ужасов неправедных сует. 

Отчаяньем в лицо мне тычет дух

И понуждает к смерти роковой.

В слезах я утопаю, хоть и сух

Мой хрип и вздох не покаянный мой.

Так ангел-дьявол предал меня злу

Унылому, в котором я живу.

Michael Drayton

Sonnet Xx: An Evil Spirit 

An evil spirit, your beauty haunts me still,
Wherewith, alas, I have been long possest,
Which ceaseth not to tempt me to each ill,
Nor gives me once but one poor minute's rest;
In me it speaks, whether I sleep or wake,
And when by means to drive it out I try,
With greater torments then it me doth take,
And tortures me in most extremity;
Before my face it lays down my despairs,
And hastes me on unto a sudden death,
Now tempting me to drown myself in tears,
And then in sighing to give up my breath.
Thus am I still provok'd to every evil
By this good wicked spirit, sweet angel-devil.

Встреча

Прошу, прошу под нож моих утех,

под рокот всех былин и чувство края!

Ямб вызывает то слезу, то смех,

и это потому, что жизнь такая.

Настольное серсо и шоколад

сегодня без ликёра и без рома.

Я буду всем вам бесконечно рад –

для этого ведь и остался дома.

В тиши салонов и библиотек

мы примем очень важное решенье

и перейдём под музыку в отсек

другой, в котором тоже утешенье.

Не нужно только громко говорить,

но говорить негромко разрешаю –

и есть, и пить, и интересно жить

от неба до земли большого края.

Свод орфографий – здесь же, на столе,

а клинописей – там, за той подкладкой.

С лимоном чай несу, несу уже,

но сахара не будет, чай не сладкий.

.

Майкл Дрейтон. Прощай, любовь!

Наш пробил час, приди в последний раз.

Я всё прошёл, и большему не быть,

И рад всем сердцем и тоскою глаз

Тому, что сам могу освободить

Себя. Простимся. Клятвы ни к чему.

А встретимся ещё когда-нибудь, –

И сердцу моему, и твоему

Воспоминанья скажут: «Всё забудь».

Теперь любви настал последний миг,

И пульс, и чувства холодны уже,

И вера на коленях. Выцвел лик

Невинности на нашем рубеже.

Но если бы ты только захотела,

Смогла бы воскресить мой дух и тело!

By Michael Drayton         

Farewell to Love

Since there’s no help, come let us kiss and part.    

Nay, I have done, you get no more of me;               

And I am glad, yea glad with all my heart,              

That thus so cleanly I myself can free.                      

Shake hands for ever, cancel all our vows,                    

And when we meet at any time again,

Be it not seen in either of our brows

That we one jot of former love retain.

Now at the last gasp of Love’s latest breath,

When, his pulse failing, Passion speechless lies;

When Faith is kneeling by his bed of death,

And Innocence is closing up his eyes—

Now, if thou wouldst, when all have given him over,

From death to life thou might’st him yet recover!

Кинофильм "27 украденных поцелуев"

Стекло, залив, коричневая глина,

следы от поцелуев на песке,

где так ошеломительно любила.

Не повинуясь вызовам к доске,

елозила вне поперечин парты

внеклассного пространства

летних школ,

сливая гомерически азарты

за стол, под стол, на стол

и через стол.

Дупло, лужайка, осторожный берег

и из-под ног летящая роса,

дымящийся от всех энергий Терек,

венок, косички, бантики, коса

на фоне невесомого навеса,

затем большой ответный поцелуй,

от выстрелов густая дымзавеса,

учебных, и пробоины от пуль,

нестрашных, капитанского запаса

на целых двадцать пять и больше лет,

без помощи обычного компáса

причаливших свой бронзовый ответ.

Забор, два вздоха, взгляд предельно алый,

подожжены и брюки, и подол,

сопернице покажется не мало,

и против спазм бессилен валидол.

Наивница, прелестница, пантера,

воительница всяких берегов,

Кассандра, Деа Сириа, Церера

в свои семнадцать с небольшим годов.

Застигнут в неизбежном полумраке,

затоптан, заарканен, недобит,

и в дорогом и старомодном фраке

след перелётных пуль уже сидит.

Рука единородная не дрогнет

соперника и сына, и щенка

от горной инфантерии. Усохнет

и образ, и следы из-под венка

исчезнут. Ифигения. Диана.

В прообраз испарилась и ушла,

оставив то, что было слишком рано.

Нашла. Искала. Пела. Не нашла.

"Мне не с кем это больше обсуждать..."

  * * *                                      

  Мне не с кем это больше обсуждать

  с тех пор, как лёгким именем обнять

  я лёгкого дыхания печать

  не смог. Всецело этому виной

  тот самый отдалённый выходной,

  когда я вышел от тебя весной,

  чтобы познать другие берега,

  где светят и вращаются снега

  и где домашней виделась пурга.

  Ритмичность совпадений всех видна

  тому, кто не отходит от окна,

  там где и я один, и ты одна.

  Мираж, как быль, – не выдумка совсем.

  Но ты не говори об этом всем,

  круги сужая разрешённых тем.

  Ты, право, и не сможешь рассказать

  о том, что и троим не разобрать,

  поскольку стало некому внимать...

Аллюзии

Обезьяна мчит на самокате

даже чуть быстрее, чем вчера.

На рассвете мчит и на закате,

а вокруг – большая детвора

всех её советников-двойняшек,

векторы прорывов на ура

в блеске позолоченных стекляшек

возле постоялого двора,

где извоз и прелести улёта,

марши и демарши всякий день,

алгоритмы сильного расчёта

и автоматическая тень;

силы бесконечного рассказа,

крики сладкогласных журавлей,

метод избавления от сглаза

или пересглаза (что точней).

Вдоль дорог другие обезьяны

тоже демонстрируют уют,

быстро поедая все бананы,

если им бананы выдают.

Выбросы и вбросы всех иллюзий,

как и зависть обезьян иных, –

суть преображения контузий

шутовских, мирских и даровых.

Старая квартира

Голосом моего маяка

воет туман, до дыр

всю продирая душу. Рука

в лучшей из всех квартир,

общим размером в одно крыло,

ищет свой чистотел.

Голос, не то чтобы повело, –

он застрял между тел...

Профили – тенью на полстены.

Путь до неё – велик.

Части картины здесь не равны.

Меченый сердолик –

перед большой, голубой водой

на широте широт,

овеществляет собой покой.

Чуть приоткрытый рот,

голосом моего маяка

душу саднит до дыр.

Чувство всё то же. В руке рука –

в старой из всех квартир.

Пепел

Здесь пепел – восходящая натура!

Ему почёт и слава уваженья,

и звучная всегда фиоритура

в приятных точках соприкосновенья!

По милости Его живём, не чуя,

а, если чуя, то всегда с оглядкой

и очень редко, просто так балуя

с остаточностью искренности сладкой.

Здесь – сразу же замки из чистой стали,

но без ключей, которых нет на складе,

о чём до пепла боги и не знали,

а после пепла – даже бога ради!

Как будто всё находится в провале

или в саду изысканной печали.

Джон Китс. Гомеру

В невежестве стою перед тобой,
   Киклады только слышу и тебя,

Мечтая над задумчивой волной

   Поплыть к дельфинам, море их любя.

Незряч, но видя всё из-за завес,

  В шатре Нептуна ты нашёл приют,

Юпитер силу дал тебе небес,
  И Пана пчёлы песнь о том поют;
Но и во тьме есть негасимый свет,
  И у обрывов есть своя трава,
И завтра ночь получит дня привет.
  Тройная сила зренья у тебя,
Как у Её Величества Дианы,
  Правительницы неба и нирваны.

To Homer                                                                                          

By John Keats

 Standing aloof in giant ignorance,

    Of thee I hear and of the Cyclades,

As one who sits ashore and longs perchance

   To visit dolphin-coral in deep seas.

So thou wast blind;—but then the veil was rent,

   For Jove uncurtain'd Heaven to let thee live,

And Neptune made for thee a spumy tent,

   And Pan made sing for thee his forest-hive;

Aye on the shores of darkness there is light,

   And precipices show untrodden green,

There is a budding morrow in midnight,

   There is a triple sight in blindness keen;

Such seeing hadst thou, as it once befel

To Dian, Queen of Earth, and Heaven, and Hell.

Незнакомке

Восприятием, не пониманием

я богат так невольно. Прильни 

не с любовью, но с равным вниманием

к этой мысли в обычные дни.

Ничего только не расшифровывай.

Будь как есть и живи изо всех

сил. Сознанье собой очаровывай

сквозь заборы возможных помех.

То обводами букв обозначены

на поверхностях гладких, как тишь,

имена, что случайностью схвачены

и ведут себя тише, чем мышь.

.

Деликатес

Поговорим. Поговорим.

Деликатесов хоть и много,

но этот – жизнию храним,

и у него своя дорога.

Бесценен стольный разговор,

как стольного бесценны града

все стены. Тих его костёр

и мягки тени листопада.

Поговорим. Поговорим.

За шкафом спрятaны изнанки,

на кухне снова посидим,

и обнаружатся обманки

и красота, и чистота

из окружений местной грязи,

отступит в сумрак суета,

вне всякой с нашим миром связи.

Поговорим. Поговорим

во славу наших исократов

и на прощанье посидим

в тени больших и малых мхатов.

.

Джордж Сантаяна. Пятьдесят

Неслышно возраст руку мне кладёт       

в мою, изящно время измеряя,

и счёт неукоснительно ведёт;

не шумный. Мы ведь не на карнавале.

Здесь милая беседа, быстрый взгляд,

Воспоминаний лёгкий водопад.

      Друзья и наша радость,

алмазы сохраните наших встреч

          и болей сжатость.

    Век помнит нашу старость

и всё, что от неё ему досталось.                   

И наша жизнь светлей, чем чей-то скетч.

Природа лёгкою рукой,

обсыпала свой космос огоньками

мельчайшими. Мы с ними и с собой

        летим куда не знаем сами

под сводами смеющихся небес,

непостижимых и недостижимых.

Покаялись в грехах – и изгнан бес;

и снова торжество ошибок милых.              

И юности слезинки превратились

в застывший жемчуг в серебре волос;

стихи любви давно остепенились,

подмёрзли блёстки в окоёмах слёз.

          Вуалью снят вопрос.

И грудь, и голова угомонились.

          В мерцаниях одежд – 

оттенки осени и всех садов роса,

и лучших роз не слышны голоса.

Мириады свеч стремятся свысока                                   
играть с бриллиантами в твоей короне;

и звезды, чей свет ангельски объял

            младые дни,                               

несут твоим глазам лучей огни.
И прошлого всегда в груди накал
жив пульсами предсердий;
и мягкие акценты языка
внимают теням милосердий.                         

          Уймись. Пир подождёт.                             
Ночь нынче здесь без завтрашнего дня.                         
Ненастий и печалей всех возня                                           

          не укротят несносную свечу                                                 
и полуночников, гуляющих вразброд.                     

          До раута – молчу.                 

А там – услышим только «Аллилуйя!» 

Укачанные уж в который раз,

          обманем этот час,

не раскрывая глаз, с улыбкой и танцуя.   

A MINUET ON REACHING THE AGE OF FIFTY   

Old Age, on tiptoe, lays her jeweled hand
Lightly in mine. Come, tread a stately measure,
Most gracious partner, nobly poised and bland;
              Ours be no boisterous pleasure,
But smiling conversation, with quick glance,
And memories dancing lightlier than we dance—
            Friends, who a thousand joys
Divide and double, save one joy supreme
            Which many a pang alloys.
            Let wanton girls and boys
Cry over lovers' woes and broken toys.                         

Our waking life is sweeter than their dream.

Dame Nature, with unwitting hand,
Has sparsely strewn the black abyss with lights,
Minute, remote, and numberless. We stand
            Measuring far depths and heights,
            Arched over by a laughing heaven,
Intangible and never to be scaled.
If we confess our sins, they are forgiven;
          We triumph, if we know we failed.  

          Tears that in youth you shed,
Congealed to pearls, now deck your silvery hair;
          Sighs breathed for loves long dead
Frosted the glittering atoms of the air
          Into the veils you wear
Round your soft bosom and most queenly head;
          The shimmer of your gown
Catches all tints of autumn, and the dew
Of gardens where the damask roses blew;

The myriad tapers from these arches hung
Play on your diamonded crown;
And stars, whose light angelical caressed
Your virgin days,
Give back in your calm eyes their holier rays.
The deep past living in your breast
Heaves these half-merry sighs;
And the soft accents of your tongue
Breathe unrecorded charities. 

Hasten not; the feast will wait.
This is a master-night without a morrow.
No chill and haggard dawn, with after-sorrow,
Will snuff the spluttering candle out
Or blanch the revelers homeward straggling late.
Before the rout
Wearies or wanes, will come a calmer trance.
Lulled by the poppied fragrance of this bower,
We'll cheat the lapsing hour
And close our eyes, still smiling, on the dance. 

Рай

Железный створ Литейного моста

и половодий шумная усталость

невольно открывают те места,

где жить по воле случая досталось.

Свирелей всплеск и горок крутизна,

простых лукошек теснота сплетений,

подсвеченного ветра новизна –

не оставляют места для волнений.

Чугунная решетка, камень плит,

цепной размах размётанных качелей,

сторожка, что несломленно стоит,

миражность оттеняя асфоделей.

Туман из переулков по утрам

и скрип колес осеннего трамвая.

Далекой деревеньки тихий гам.

Озерная тоска, с краев седая.

Две сотни яблок, сот медовых дым,

сентябрьская спелость винограда,

собственноручно пойманный налим

и благодать непроданного сада.

Дуги неосторожный поворот

и номер шестизначный телефона,

листа осины легкий недолет

и многозначность собственного дома.

Вот это рай и есть. В который раз

Он о себе тайком напоминает.

Горит светильник. Он горит для нас.

И дух горит. Горит и не сгорает.

В присутствии кривых зеркал

Всё так. Изменить ничего невозможно.

Тем более, удивить мемуариста.

Такое для осознания сложно

даже в помыслах концептуалиста.

Предстаёшь перед звёздами в непереносимо густой

темноте с проблесками безмозглого света

и начинкой межзвёздной, такой пустой,

в которой правда всегда раздета

в присутствии только кривых зеркал,

когда отсрочки не принимаются.

Апокалиптически сжимается зал –

и сознание самоуничтожается.

"Цепляясь за последние крючки..."

Цепляясь за последние крючки

мы смотрим в бездну сквозь свои очки

и думаем, что смотрим в небеса,

где прячутся иллюзий голоса.

За интеграл хватаемся рукой,

стремясь его завлечь к себе домой

на случай непредвиденных утех,

которые на вид – и смех, и грех.

Цветёт рябина, алыча цветёт,

в надеждах извивается народ,

и музыка на облаке звучит,

и дьявол дьяволице говорит:

«Моих трагедий высший пилотаж

они воспринимают как кураж!»

Она смеётся: «Молодец ты, муж!»

Он скромно отвечает ей: «Да уж!»

Как видно, пьеса очень непроста,

в ней есть и густота, и пустота,

а если показалось, что проста,

то это значит – не прочли с листа.

Тени

Побудь со мной, хотя меня здесь нет,

да и тебя никто уже не знает.

Мы были здесь, мой негасимый свет,

и наши тени всё ещё летают.

Нас просто отделил от тех времён,

простых и восхитительностью сильных,  

сам случай – и за то был погребён

среди останков памяти могильных.

Остались на ветру игра в серсо

из пьесы тех времён одноимённой

и небольшое чудо-колесо

в моём развале жизни неучтённой.

Я сделал из него себе юлу

и запустил на Медленных озёрах

её в другом, невидимом миру,

в отсутствие присутствий и моторов.

И перегибов нет уже ни в чём -

ни в центре нет, ни слева и ни справа,

и всё уже на свете нипочём,

включая всю концептуальность права.

.

Филип Ларкин. On Being Twenty-six

СРЕДНИЙ ВОЗРАСТ

Страшился возраста я                                  

серединного,                                                

когда удаль всякая                                        

исчезает былинная                                      

и, покрытая ржой сомнения,                      

усыхает на удивление.                      

Чувствовал – порывы увянут

в своём взрослении:

возраст ведь знает

все ухищрения.

Детство закончилось, и даже шлак

в огне тоже обмяк                  

и изошёл в минус мой,

как я ожидал.

Талант и удач рой

покинули зал,

превратились в тусклый итог

и уткнулись в порог.

К тому же, безусловно видно,

что и всё остальное ушло –

тускло, обидно,

как третьесортное барахло.

Камни храмов истлели...

В этом прахе земли

теперь всё, что радовало тогда, –

чёрствая гордость,

улыбка, которая там была,

молодость,

ненависть, жадность,

какая-то важность...

Осознать бы, что никаких шансов

нет у чистого состояния

всех нюансов –

сжёг бы всё дотла на прощание.

Жил бы только тем, что есть, –

вот и вся честь.

Но тот мир просто так не уходит,

погибая,

гнилостно бродит,

потому что я

решил мыслей рану гноить,

думая воскресить

далёкое то,

что уже другое.                                                                

Если рок превратил в ничто

всё лучшее, то и остальное                                                          
рассыплется при касании. Сникаю,

целую, хватаю,

как безумная мать или призрак её,
свою анемию,
которая запретит мне всё,
кроме чахлой дихотомии.
Явление пустоты рая...
Картина такая...

On Being Twenty-six

I feared these present years,
      The middle twenties,
When deftness disappears,
And each event is
Freighted with a source-encrusting doubt,
      And turned to drought.


I thought: this pristine drive
      Is sure to flag
At twenty-four or -five;
And now the slag
Of burnt-out childhood proves that I was right.
      What caught alight


Quickly consumed in me,
      As I foresaw.
Talent, felicity—
These things withdraw,
And are succeeded by a dingier crop
      That come to stop;


Or else, certainty gone,
      Perhaps the rest,
Tarnishing, linger on
As second-best.
Fabric of fallen minarets is trash.
      And in the ash


Of what has pleased and passed
      Is now no more
Than struts of greed, a last
Charred smile, a clawed
Crustacean hatred, blackened pride—of such
      I once made much.


And so, if I were sure
      I have no chance
To catch again that pure
Unnoticed stance,
I would calcine the outworn properties,
      Live on what is.


But it dies hard, that world;
      Or, being dead,
Putrescently is pearled,
For I, misled,
Make on my mind the deepest wound of all:
      Think to recall


At any moment, states
      Long since dispersed;
That if chance dissipates
The best, the worst
May scatter equally upon a touch.
      I kiss, I clutch,


Like a daft mother, putrid
      Infancy,
That can and will forbid
All grist to me
Except devaluing dichotomies:
      Nothing, and paradise.

Данте Габриэль Россетти. Сонет VI

    Сонет VI: Брачная ночь             

Разъялись губы – сладостная боль:            

С последней каплей кончилась вода.              

Шторм изошёл отсюда в никуда,

Но гулок пульс, неукротимый столь.        

Разъединились те, кто долго млел    

Соцветьями сомкнувшихся сторон,              

И ярко-алых ртов телесный стон                              

Ласкал причины растворенья тел.            

Сон подтопил их больше, чем прилив          

И ублажил, скользнув за образа,                  

Для душ оставив солнечный залив.                    

Мерцала всеми блёстками слеза.                        

    Восстав от сна, был рад, что Ею жив,          

    И с ним – её излучинок лоза.                      

Dante Gabriel Rossetti

Sonnett VI: A Nuptial Sleep

At length their long kiss severed, with sweet smart:
And as the last slow sudden drops are shed
From sparkling eaves when all the storm has fled,
So singly flagged the pulses of each heart.
Their bosoms sundered, with the opening start
Of married flowers to either side outspread
From the knit stem; yet still their mouths, burnt red,
Fawned on each other where they lay apart.
Sleep sank them lower than the tide of dreams,
And their dreams watched them sink, and slid away.
Slowly their souls swam up again, through gleams
Of watered light and dull drowned waifs of day;
Till from some wonder of new woods and streams
He woke, and wondered more: for there she lay.

Ты знаешь...

Из тех же улиц, и не повторяясь,

мы в море вышли, где твои ладони

служили нам и парусом, и яхтой,

и я смотрелся в них, и зеркалами

они являли суть мироустройства

и всех его превратностей забавных,

и суть иных обычаев и нравов,

и перечень всех бывших и не бывших

явлений, этих данностей упругих,

и неизбежный строй бегущих мыслей,

украшенных цирконием и златом,

равнялся на предметность внешней яви.

.

Отъезд

Прощай и здравствуй, здравствуй и прощай...

Я сохранил в себе побег живого слова

в земле, где вкусен только добрый чай

цейлонский – равновесия основа

не только моего и твоего,

но всех исчезнувших явлений в их заветах

и ветхих, и не ветхих. Никого

уж нет из тех, кто знал бы вкус ответов.

А собственно, кто знал? Никто не знал.

Гроза пришла откуда и не ждали.

Расчувствовался даже и вокзал,

и вышли на перроны все печали,

чтоб проводить эпоху налегке

последним звуком сдавленного крика,

держащую пожитки не в руке,

а в дальнем далеке, где был калика,

и продавщица даже там была была

мороженого в вафельной корзинке,

и в чащах так вращались жернова,

что не унять их было ни сурдинкой,

ни небом, ни последнею из всех

тех тайн, что больше тьмы, сумы и света.

И слёзы изошли сквозь смены вех,

и белая отъехала карета...

.

И станешь ты старше отца...

И станешь ты старше отца,

и, может, уж стал невозможно.

Его утомлённость лица

отсветит тебе осторожно.

И спрячет он свой пистолет

в войну, из которой вернулся,

которая вышла в тот свет

и остов которой прогнулся.

Патроны – вот здесь, на столе,

«рулетка» – в испытанной правой,

и розы цветут во дворе,

и веки грустны за оправой.

Ты можешь ему написать,

копируя буквы Скрижалей,

считая по году за пять

и счастье слепив из печалей.

Но только ответа не жди –

его и изъял археолог

из мест, где большие дожди

и лист ожидания долог.

.

Анисовая река

Ваша слава придёт

через сотню лет,

если ещё будет рассвет,

чудо-фонари и цветы,

если ещё будешь ты.

И подарится нам

этот ровный час,

когда вовсе не будет рас.

А пока – собирайте вы

взгляды и вздохи совы

тем, кто будет после

и тем, кто при мне

прогревает тело в огне

и заодно – душу свою

там, где немею и пью

из анисовой

многоплавной реки,

где пластмассовые совки

увлекают ночной песок.

Я не один недалёк

от истины самых

простых вещей.

Ну, налей мне снова, налей –

лучше всего – ухи.

И почитай стихи.

.

Впереди

Впереди ещё – живодёры десятого,

двадцатого и сотого поколений,

идущие на взлёты и на посадки

за каких-нибудь пять с небольшим мгновений;

бархатные мины, бомбы, гранаты,

взрывающиеся пока отдыхают солдаты;

атомоходы на воздушной подушке,

сметающие по пути слепо

всё – от Кристиансунна до Кушки,

хотя это аподиктически и нелепо;

лазерные лучи нового поколения

для поражение любого движения;

призраки-беспилотники, атомные ножи-кинжалы,

вонзающие в жизнь свои жала;

взрывающиеся книги, ручки, карандаши,

шедевры искусства, убивающие в тиши;

взрывные тампоны, расчёски, резинки трусов,

уничтожающие тепло голосов;

вакуумного поражения презервативы-эластик

превращающие любой город в ужастик;

боевые щеколды, ставни, калитки, ключи,

разящие так, что умри и молчи,

боевые скрипки, флейты, фаготы,

кларнеты, литавры и клавесины,

сметающие всё до последней сволоты

с земли так, что – никакой кручины;

боевые напитки, записки, свёртки,

пенсне, пилюли, рвущие глотки

и так далее, и тому подобное,

на многое столь человекоспособное...

Впереди ещё многая, новыя эра,

которую и не втиснуть в наличность примера.

.

Отражение

Я – мраморный, и ты стоишь, не зная,

как то случилось, что и не могло

случиться в пограничной зоне мая,

в которую то время утекло.

Простыми были первые расчёты,

стерильные в необщих головах;

а в общих – там всегда другие взлёты

и знаки в опредмеченных делах.

Само горело, и, не прекращаясь,

пылали куст, и море, и луна,

и всё летело, долго не кончаясь.

Неопалима жизни купина.

Та частность содержания столетий

в картине отразилась на века,

а все итоги суммы междометий

ушли туда, где мягки облака.

.

Мне терпко думать, что и здесь живой...

Мне терпко думать, что и здесь живой... 

Вот-вот сорвётся с полки старый том

и полетит, как будто бы не мой,

назад, где был давным-давно мой дом.

Цимбал звучит скрипучая гряда

в отчизне, что в нелепом далеке.

Я звуки не зову уже сюда

оттуда – пусть спускаются к реке

в далёкие отсюда вечера

и в дни, на восемь сдвинутых часов.

Ведь здесь давно иные хутора

с другим набором всяких голосов.

И списки замыкает новый ряд,

а старый – современным не чета,

и звёзды многояркие горят,

когда вплывает в память красота

и трепетность уверовавших дней,

и полки наших всех библиотек.

Не медли – просто медленно налей

то, что осталось от прекрасных рек...        

.

Изразцы

Мне кафель душу теребит

расцвеченными изразцами,

уложенными много ране, –

за ними рук тепло стоит;

и канделябр в три свечи

здесь освещал своё пространство,

и угли медленной печи

предвосхищали постоянство;

лучи, цветы и человек

сошлись в работе на эмали,

которая уже здесь век,

и дни её не оболгали.

Две многоствольные войны

не победили изразцовых

рисунков вольной тишины

во время перечней суровых.

Здесь углей нет уже. Тепло,

однако, чудом всё осталось,

и от него душе светло.

Так много – и такая малость.

.

Паромщик

Рисую катера,
кораблики леплю,
такие, брат, дела,
которые люблю.

Простое ремесло
и плаванье, когда
команде повезло
и есть ещё вода.

Там далеко, стократ
душа моя жива,
тем более, собрат,
что рана ножева.

Я слышал, что теперь 
в отечестве осин,
во всём теперь ты перв,
во всём теперь один.

Один, как сад среди
кустарников и скал,
который не найти
тому, кто не искал.

Там две гюрзы висят
на яблоне одной,
и яблоневый сад
одной из них родной.

Я знаю, этот сад
тебе давно не мил,
и след от старых сап
вчерашний ливень смыл.

Весь день он хлопотал,
листал твоё окно,
покуда оба там
вы были заодно.

Какой отпущен мир
тончайшею из мер,
что так легко щемил
и не прощал химер.

Он весь с тобой, пока
рассеянный, но свет.
Родного катерка
на свете больше нет.

.

Биография с аллюзией

В час, когда я проливал баланду

на пол, ты знал уже и Миранду,

и Птолемея, и Персефону,

дань отдавая и полутону,

и экспедиции дальногорной,

и критикессе отменно вздорной,

цвет изменял продолжений радуг,

блики сдвигал, и огонь был ярок;

клал на рыжьё и на пистолеты,

все до одной из шести монеты

тратил, искал и искал, и стлался,

и тосковал, и в песок вжимался,

делал судьбу и свою картину,

даже не пряча из рифмы мину

от сумасбродного постулата,

коим земля была торовата.

Черти гноили, вгоняли в складки

местной тайги, где её колядки

дух не размыли, но укрепили

мышцей таёжной в её же силе.

Всё остальное вело к короне

с пересечением на кордоне

Млечной Дороги большой границы

сразу по выходе из темницы.

Зéмли бывали и плодородней,

но по отдаче не превосходней

той, к смыслу коей «щекой прижаться»

не удалось. Удалось отжаться

от штукатурки в закрытом зале,

чтобы туда, куда и не звали

вылелеть пробкой, листом, бумагой,

не истекая ненужной влагой.

Новые тропы в виду у мантий

были в начале. Потом из хартий

сшили одежды под звон медалей –

и поздравления раздавали.

Был и фарфор, и его осколки,

и черепки на дубовой полке,

суммы естественных модераций

и ожидаемость публикаций.

Стрáны пропустим – чужая веха! –

шторы опустим; и не до смеха

было порою от всех присутствий

велеречений внутри напутствий.

Колокол бил. Мы не спросим сколько

раз и зачем, почему и столько

времени вышло из всех затворов

и разрешились не все из споров.

Да и зачем было разрешаться

всем?.. Происшедшему дóлжно статься

было – и сталось, и провернулось,

и в заключение улыбнулось

всем, кто воспринял чужие лета

и чья душа без конца согрета

тем, что не купишь. Последней пуле –

место всегда есть «в раю, в аду ли».

.

Картина

Подстерегал её – и подстерёг,

и на себя всю опрокинул радость,

и получил немедленный ожог,

и пострадала жизненная шалость.

Холодный ветер – не июльский бриз,

июльский бриз – как два холодных ветра.

А было это всё тогда – эскиз.

Картина – лучше, и на ней Деметра

безумцу разнесла за просто так

его главу для разуменья счастья:

так и ходил по городу чудак,

ушедший в лунки личного ненастья.

И молодых вписали имена

внизу картины, от теней чуть слева,

и только королевская вина

в том, что слетела с полки королева;

и двор её не понял: при дворе

тогда ещё и не было секстанта,

чтоб разузнать на Храмовой горе,

где прячется житейская константа.

.

Уистен Хью Оден. Первое сентября 1939 года

Уистен Хью Оден

Первое сентября 1939 года

1

Сижу в кабаке века

на Пятьдесят Второй

улице без Человека.

Всех здесь покинул покой.

Десятилетье бесчестья,

вóлны злобы и страха

все затопили предместья.

В центре города – плаха.

Затемнена земля.

Запах летучей смерти

ночь поглотил сентября.

2

Важных наук скарабей

причину добыть бы мог

от Мартина Лютера дней

до нынешних: что за смог

окутал культуры чертог?

кто преступил порог?  

психомутант или бог?

Знает войны вестовой,

знает и школьник простой:

спустивший с цепи навет,

бурю получит в ответ.

3

Эллады изгой Фукидид

книжно обрисовал

демократичность хламид

и диктатуры обвал.

Осталось всё где-то с ним,

в память тех лет ушло,

а исчезающий дым

в чёрный предел унесло

норм из известных форм;

в тёмно-сырую печаль.

Такая вот вышла спираль...

4

В воздух, уже никакой

при небоскрёбах слепых,

вроде бы высотой

призванных всякий жмых

превозносить, летят

радиотрели волн.

Взгляд уже больше не взгляд –

вышла мечтательность вон.

Смотрит в одно стекло

обло и тяжело

зеленоглазое зло.

5

Люд в полированном баре

как-то старается жить,

лампа с лампою в паре

свет продолжает лить.

А в министерских залах –

форты и меблировка:

так и работает в парах

новая маскировка.

Мы же все, бедные дети,

не знаем где те и где эти,

и что происходит на свете.

6

Воинственная ерунда,

высоких речей накал

в нас бытует всегда, –

как кто-то однажды сказал,

эту предвидев «новь».

Всё это так старо...

В плоть перешло и в кровь:

каждое существо

хочет не всех любить,

скорее наоборот, –

пусть все любят его.

7

Из невозможного мрака            

в этот обыденный день          

едут держатели знака –

люди – и клятв их тень.

Снова жёнам клянутся

в верности их дорог.                  

Сильные мира смеются,

оправдывают предлог.

Кто им сейчас поможет,

этим глухонемым?

Правда для них – что дым.

8

Есть лишь язык и голос

чтобы избавить от лжи

пустопорожней – Хронос

сапиенса межи

общей. Властей поднебесных

нет, как и личных царств.                                    

Нет панацей чудесных.

Беды у государств.

Разве что так придётся

ужас весь одолеть –

любить или умереть.        

9

Мы беззащитны в ночи.

В ступоре мир лежит.

Тусклы небес лучи.

Ужас сплошной летит

в гул, где толпа гудит,

мечется, говорит.

Я и она – одно.

Костная плоть и пыль.

Выпростано письмо

в ночь непрозрений. Быль –

с небылью заодно...

___________________________________

Сообщаю читающей публике,

что перед тем, как приступить к переводу

известного и посвящённого первому дню

Второй мировой войны стихотворения Одена,

переводчик тщательно изучил историю его написания

и все существующие максимально приближенные

к первоисточнику переводы (включая свой

собственный, выполненный два года назад),

и, найдя их, именно в силу своей «максимальной

приближенности к первоисточнику»

продолжаюшими звучать «англоязычно»,

заново перевёл стихотворение Одена так,

чтобы автор заговорил по-русски.

I sit in one of the dives
On Fifty-second Street
Uncertain and afraid
As the clever hopes expire
Of a low dishonest decade:
Waves of anger and fear
Circulate over the bright 
And darkened lands of the earth,
Obsessing our private lives;
The unmentionable odour of death
Offends the September night.

Accurate scholarship can 
Unearth the whole offence
From Luther until now
That has driven a culture mad,
Find what occurred at Linz,
What huge imago made
A psychopathic god:
I and the public know
What all schoolchildren learn,
Those to whom evil is done
Do evil in return. 

Exiled Thucydides knew
All that a speech can say
About Democracy,
And what dictators do,
The elderly rubbish they talk
To an apathetic grave;
Analysed all in his book,
The enlightenment driven away,
The habit-forming pain,
Mismanagement and grief:
We must suffer them all again.

Into this neutral air
Where blind skyscrapers use
Their full height to proclaim
The strength of Collective Man,
Each language pours its vain
Competitive excuse:
But who can live for long
In an euphoric dream;
Out of the mirror they stare,
Imperialism’s face
And the international wrong.

Faces along the bar
Cling to their average day:
The lights must never go out,
The music must always play,
All the conventions conspire 
To make this fort assume
The furniture of home;
Lest we should see where we are,
Lost in a haunted wood,
Children afraid of the night
Who have never been happy or good.

The windiest militant trash
Important Persons shout
Is not so crude as our wish:
What mad Nijinsky wrote
About Diaghilev
Is true of the normal heart;
For the error bred in the bone
Of each woman and each man
Craves what it cannot have,
Not universal love
But to be loved alone.

From the conservative dark
Into the ethical life
The dense commuters come,
Repeating their morning vow;
“I will be true to the wife,
I’ll concentrate more on my work,"
And helpless governors wake
To resume their compulsory game:
Who can release them now,
Who can reach the deaf,
Who can speak for the dumb?

All I have is a voice
To undo the folded lie,
The romantic lie in the brain
Of the sensual man-in-the-street
And the lie of Authority
Whose buildings grope the sky:
There is no such thing as the State
And no one exists alone;
Hunger allows no choice
To the citizen or the police;
We must love one another or die.

Defenceless under the night
Our world in stupor lies;
Yet, dotted everywhere,
Ironic points of light
Flash out wherever the Just
Exchange their messages:
May I, composed like them
Of Eros and of dust,
Beleaguered by the same
Negation and despair,
Show an affirming flame.

Большое незнаемое

Въехали в рай...

тишина...

никаких знаков...

вдоль дорог – апельсины,

сыры, чёрная икра, манго,

по обочинам – шампанское...

(цвет бутылок – не одинаков!),

бабочки в юбочках танцуют танго.

В левое ухо чей-то язычок

ласково шепчет,

в правое тоже шепчет,

но другое что-то,

темя от радости так и трепещет,

и не надо ходить на работу! –

она здесь научилась ходить сама

и делает это далеко-далеко

(когда-то делала близко...)

Есть море.

В местах для купания не глубоко.

На скале – настоящая одалиска!

Во рту – настойка ликёрно-мятная

на травах-муравах,

не знаемых дотоле,

в теле лёгкость неоднократная

и куда лучше чем раньше,

да так – что тем более!

Немеряно предложений

большого спроса!

В полях - кони

и никаких машин!

Бесплатны одежда,

обувь, овёс, просо,

потому что бесплатны,

а не по случаю именин.

Повсюду театры, музыка,

представления,

изумительная еда

на скатертях-самобранках,

отсутствуют притеснения,

гонения, сбережения,

грубостей нет

даже на больших гулянках,

как и судей, обгонов,

нарушений, несправедливости,

преследований

за невыполнение долга,

надоедливости, неумеренности,

потливости – и всё это

бесконечно долго!

Приветствуется единство мнений,

есть что рассматривать и чему внимать.

Много объяснений, перечислений,

от которых можно даже устать.

Остальное –

не для компьютерного разговора,

и оно засекречено для тех,

кто не рядом.

Не существует прибора,

соперничающего

с райским взглядом.

Здесь неуместны

насмешки «по поводу»,

как и примеры неловкости

в настойчивости овладения

Большим Незнаемым

хотя бы в одной

какой-нибудь плоскости –

и по-райски непререкаемым.

.

Месяцы

           Январь

Январской стужею укроюсь

у основания потерь

и там находками умоюсь,

и на замок закрою дверь.

На форточке бела короста

из дорогих кристаллов льда.

Всё удивительно непросто

где непочатая вода,

особенно когда не знаешь,

где лёгкий холод, где мороз

и осторожно пробуждаешь

в душе волнение cтpекoз.

            Февраль

Февраль. Отмеренная скука

на дне, на суше, в небесах,

и счастье на поверку – мука.

Глаза печалей в образах.

Пуржит и вьюжит всё тенями,

и наст под следом так речист.

Мы исповедались здесь сами,

и замысел наш был пречист.

До славного судьбы порога

ещё раз сходим на каток

увидеть отраженья бога,

учуять превращений рок.

              Март

восьмёрке, мы опять вольны,

себя по-новому представив,

шутить в передней у весны

и все февральские чернила

залить в свой мартовский сюжет

или туда, куда нам мило

и где весны в помине нет.

Лучи неблизки Водолея,

и скорый видится маршрут

в учётных записях Линнея,

где нас давно ответы ждут.

            Апрель

В апреле выпало родиться

на Черноморской стороне,

куда теперь не воротиться

ни изнутри и ни извне.

Капель и преданная радость

объемлет медленно глаза,

и всё, что, видимо, осталось –

голосовать при встрече «за».

По третьему с четвёртым кругу

вписался в существо вещей,

как в фото к выбывшему другу

на фоне тех минувших дней.

                Май

Люблю тона прелюдий мая,

и цвет спустившийся с небес,

когда, пыльцу цветов встречая,

шумит и воли просит лес.

Шипы приобретает роза,

цветной резвится мотылёк,

и в завязях своих мимоза

раскручивает свой волчок.

Белы борта катамарана

в благословенных берегах,

и в мае ничего не рано

в родных отеческих местах.

             Июнь

Тем более июнь проворен,

и трепетны его цветы,

и я ничем уже не болен

в краю осознанной мечты

и вдоль живительного моря

иду на яхте всякий раз,

судьбы мгновения проворя,

как это делаю сейчас.

Нет, далеко мы не поедем

ни этим летом, и ни тем,

мы здесь на месте перебредим

и станем бесконечным всем.

             Июль

В июле сахаристы пчёлы

и нескончаемо быстры,

и дождевые капли новы,

и редки старые костры.

Мороженого белый иней

приоткрывает шоколад,

и камышей арфистость линий

стремит свой звук в эолов ряд,

и середина середины

о лете полнится ключом,

и все решительно невинны

июльским бесконечным днём.

                Август

И в августе так жарок день

бывает у волны пустынной,

что даже искупаться лень

порой, пока походкой минной

сам в воду ломко не войдёшь

и не нырнёшь в волны приливы,

и только после заплывёшь

туда, где блики торопливы.

Ах, этот август, этот час

из золотых колосьев лета!

Он словно выдуман при нас

для всех вопросов и ответов.

              Сентябрь

Сентябрь безусловно школен

своим осенним первым днём

и упоительно доволен

всем, что задействовано в нём.

Листва вершит свои законы,

их веселится жёлтый рой,

а если где ещё препоны

и есть, то всё равно домой

вернутся мальчики и книжки,

и девочки из разных школ,

и листьев красные коврижки

прилягут на осенний стол.

           Октябрь

Октябрь и опять следы

у моря, где прилив воды,

где думалось, что был один

у противостояний зим

и лет, и перелётных дней,

и птиц, что не было быстрей,

и идеалов, за версту

размалывавших пустоту.

Как влажны все пунктиры схем

и вариации, и тем

их отголоски. Чуден миг

и всё, что медленно постиг.

            Ноябрь

Ноябрь – только листопад

и дымка вещего тумана

над морем. Небеса томят,

и запахи плывут с лимана.

Тепло разлито по домам,

и тучи денно низко-низко.

Я всё отдал и всё отдам,

когда вернётся переписка

всех этих перелётных лет

и их разбросанных соцветий

по переходам, коих нет

в уловках новых междометий.

             Декабрь

Декабрьским обозначим снегом

холодный, внутренний мотив

и восхитимся жизни бегом

в заснеженностях ровных нив.

Иголки зеленью еловы,

и холод иней ест с руки,

и гололедиц миги новы,

и крепость льда идёт с реки.

То года нового начало

сокрылось в холода заре,

и снега не бывает мало,

когда живётся в декабре.

.

Такая ночь

Что нам из противоположного взять окна?
Шпагу? Подсвечник? Картину? Закатный свет?
Часть крестовин, за которыми ни она
ни он уже добрых двадцать за кадром лет

не лепят друг к другу тени? Далеко
раздаётся манок. Так может быть лишь во мгле.
Оборвётся вовнутрь, вовне ль, легко
пропадёт, в своей догорит золе.

Такая ночь. Такие огни. Виток.
Ничему не совпасть в общем, не говоря про часть.
Жизнь взволновала исток.

Нечему больше пропасть.

.

Вечер танцев в гарнизонном городе

Когда на новом с виду саксофоне

я выдувал во всём сплошную чушь,

танцоры в зной шарахались, и в зоне,

чтоб поддержать их, я ещё сильней

в мундштук дул в окружении друзей,

и очень жаркий музыкальный душ

танцующих примерно заставлял,

как зенки, выворачивать утробы

воображений. “Скажете – да уж!..”

Гармония нигде не ночевала,

и ритм её никак не колебал,

обветренное пламя пневмонии

закачивалось в глубь своих кишок,

и с запада клонился на восток

шайтан-байрам-икот-базар-вокзал.

Там местный в животах урчал Бродвей,

когда на приступ новый шли иные, –

и он станцнул её на сеновал!

Гремело слева форте очень пьяно,

кларнет пошёл на твёрдый посошок,

солдатский запах развивался рьяно,

ладони растирали два желтка,

потом – всю растаможенность пупка,

и в частном общий масленый порок

являл себя в открытости простой,

когда сближалась всякий раз Снежана

и изменяла выверт на подскок.

Не затихал в своём большом квадрате

очередной отчаявшийся гол,

бросало в жар на многослойной вате

и дулось удивительно легко,

и пропасть раскрывалась широко.

Мишень всосала с пулею и ствол,

и смысл в сердцах покинул сам себя,

и барабан метался по палате,

и я затих, – и умер мой глагол.

1970 г.

.

Возвращение

Я вернусь туда в мае, когда потеплеют печали

и пройдут поезда мимо кладбищ без новых крестов,

где любая причина моею была и в начале,

и в огромных архивах уже пожелтевших листов.

Там и числа цветут, и конверты, и двери, и крыши.

Циркачи за углами, артисты на всех этажах.

И призвания всплеск поднимается выше и выше,

и легенды растут на нежнейших солёных ветрах.

Приближается взлёт. Для разбега готова рулёжка,

и моторы готовы, и в крыльях уже керосин.

Мы присели вдвоём вместе с тенью моей на дорожку,

и напутствия слово Иисус приготовил Навин.

Кураж

Весна куражится в листочке,

а лето – в сливочной грозе,

строка – в одноимённой строчке,

а небо – в личной бирюзе,

мужчина – в табаке и пиве,

а дева – в трепетаньях кож,

пшеница – в золочёной ниве,

а шут – среди известных рож,

рожденье – в ритмах восхищенья,

а смерть – в воротах в никуда,

юла – в инерции вращенья,

а мы – во всём, что «навсегда».

Тринадцать строф

--------------«Никого нет. Только стол, стул».

--------------------------------------Нина Огнева

Не предаст стол.
Не предаст стул.
Осип там шёл,
выпрямлял, гнул.

Там Борис был,
Анна была.
Только там пыл,
только там два 

тех, что поэт
превратит в бриз,
превратит в лет

дорогой знак,
дорогой свет.
Только он как
знает «да» в «нет»

превратить так,
чтобы сгореть,
осветив мрак
и при том петь.

Только он горд
там, где стол-стул.
Только он, орд
всех презрев гул,

бродит где дух
хочет его,
клонит свой слух
к слову Того,

кто создал мир
и его стон,
кто создал лир
звук. Один он

знает правд быль
и пути стрел,
знает, где пыль
и гранит дел.

Беден, как мышь
и богат, как
Крез. Его тишь –
это нам знак.

Мы с тобой, стол!
Мы с тобой, стул!
Нас к тебе вёл
и ведёт гул

всех твоих слав
и твоих дел!
Ты всегда прав
и всегда смел!

Пьём за твой стих
и твою новь!
Принимай, тих,
нашу любовь!

.

Поездка за тулупом в Оглобково

В замшелую во всём кутузку
вошли, как человеки,
удачу в позапрошлом веке искать –
тулуп овечий
к зиме достать,
быть может, на двоих один
в краю неведомых рванин.
Ни дать, ни взять!
Кутузка, бишь, вагон – зелёный передок,
двойные оси,
двенадцать штук на круг и паровой возок
на купоросе.
Из города – ток-ток! – любезный пастушок,
прямые стрелы
и рельсы, и чаи, и чёрный сапожок.
Прохвосты смелы!
Охрическая степь и окиян голов,
барашков море,
отряды молодцов, челночников, купцов –
и мы в дозоре.
Ни продавцов, ни стрел. Приехать захотел –
шагай в отборе.
В конце пути был штиль на восемь с лишним миль.
Число в приборе.
И голод с тёткой дал животную кадриль –
уймись в тревоге.
Пельменную ищи с друганом там где пыль,
утиль и дроги.
Подъели – что внесли, присевши у земли.
Внесли не мало:
здесь утренним борщом питались сизари.
Чеснок и сало.
Два спутника вверху и три, и два, и пять,
и МИГ-16,
за ним – МИГ-25, и в небе благодать,
и нам за двадцать!
В отеческой пыли арба с молодняком –
то гагаузы!
Я в корне изнемог, их видами влеком.
Бахча. Арбузы.
Нас двое и они, насельники Земли
во всём и сами.
Какое там «Аи»!.. – кругами бугаи
под небесами...
Какое-то архи- (и это не стихи!)
Средневековье!..
Девятый, в общем, век, хотя и человек –
в космонагорье!..
По сопли три мальца в пыли – и без конца
бегут к базару,
за ними – их родня, задня и передня
вплетает жару.
Над ними снова – ва-а! – два МИГа-22
на быстрой взбучке
дают таких чертей, что съёжился Кощей
от той летучки.
Вдали немалый гнёт, вблизи большой помёт –  
амбре в отстое:
кто пьёт, кто льёт, кто ржёт, раскрыв пошире рот
и всё такое.
Душевный поворот, отстойная страда,
крепка картина:
кто скачет, кто ползёт, кто выпал из гнезда
и спит невинно!
О перемена мест! Я выронил узду,
друган – уздечку.
Бугай попереду, остаточность в заду,
туман за речкой.
Идём, иду, веду, чуток – и упаду
в чеснок и в сало.
Бредём в бреду, в кирзу, внизу, в бузу, в аду –
всего не мало!
Отсиженный пахан, за ним его баран.
Какой здесь запах!
Папаши средних лет – в дымину, в драбадан! –
и все в папахах.
Ножи, серпы, ковры, подойники, багры,
шнуры, котомки,
канаты, фонари, отбойники, столы,
оглобли, «фомки».                                
При шляпе и с пером, скрипит своим трудом  
игрок на скрипке.
Бочонки, огурцы, рубанки, жеребцы,
телеги, зыбки.
Но ищем мы доху. Всё время на слуху
доха шальная.
И нет нигде её, и нет здесь ничего –
потьма сплошная.
Обвальным вышел путь, ни встрять, ни продохнуть –
ровняй перила.
Ищи-свищи тулуп на весь большой отлуп,
и вдруг – о диво!
У дуба – мужичок, остаточный пучок,
тулуп – в телеге,
большущий самовар, и голова что шар.
Вот это бреги!
Батяня! Ну, давай, тулуп свой доставай,
мы, видишь, в мыле!
Прикидка хоть куда! Держитесь, холода
родимой шири!
Какие обшлага, подбой и рукава –
есть счастье в мире!
Торговли больше нет, за три рубля – обед
в кастрюле с гречкой!
Надел друган в ответ доху на весь привет –
«Ура!» за речкой.
А я остался без дохи, стал под навес,
дышу овечкой.
Скорее бы уже покинуть это «ж»
с его арбами.
Обратный путь широк, аллея без дорог –
пылим столбами.
Огромная верста, канава у моста
со свежей гнилью,
глушь, погань, таракань, нелепие, мордань
огромной ширью.
Ни дома, ни села, всё сажа замела
на весь последок;
и грязь, и ковыля на фоне зимовья –
след жизни редок.
Обратный путь далёк, в грязи лежит браток,
столбит дорогу:
иди как знаешь сам, прицел – по небесам,
найдёшь, ей-богу.
В натуре – поворот, в глазах – переворот,
чудес движенье:
вдруг – храм стоит в земле размером с полмилье!
Судьбы вращенье!
Не может этак быть! Здесь некому возить
кирпич на стройку!..
Но вот стоит небес исчадие чудес!
Головомойка!
Огромен и высок он на путях дорог.
Великолепен!
И двери, и расклад! Серебряный оклад!
И боголепен!
Расписан потолок, святые смотрят вбок,
и фрукт на блюде.
Пророки. Царь Давид на каждого глядит.
Чудьё на чуде!
Чтоб эдакий привет случился да в обед
в такой глухарне –
то только басурман придумать мог, шайтан,
такие плавни.
Ближайший под размах – в турецких земелях –
Айя-София...
А здесь сам чёрт послал невиданный накал.
Иеремия!
Внутри шуршит народ впролёт и впроворот,
и лбом да об лоб,
прикладен до икон и образам поклон
до пола обло.
Коническая страсть! Осоловевши всласть!
Ещё где виды?
Их нет вокруг теперь, одни орлы да зверь.
Судьбы планиды.
Крест солнцем осиян. Прощай же, окиян!
Нам – путь-дорога.
Дохою потрясли и кости унесли.
Шагаем в ногу.
Вперёд, через дорзал, где б и Дерсу признал
за полем речку;
шагая бы, базлал... И был в виду вокзал,
в вокзале – печка.
Билет, привет, ответ, в тени – мотоциклет
из киносеанса.
Какие там места! Невнятица густа.
Сны контрданса.
Обратный переход – железный огнемёт.
Друган и бричка.
Ни времени-часов, ни дальних голосов –
и непривычка.
А в памяти места, а память вся густа
во днях шелковых,
во чудище в веках, во испытавших страх
большеголовых.
Тебе через сто лет отослан сей привет
во славу жизни:
так жили не вверху, а в праведном греху
сыны Отчизны.

Оглобково
1978 г.

История светлой печали

История печальна, как ни вьётся,
и чудище огромно, и на языках говорит,
легко плачет, часто смеётся,
дело делает и, попахивая, смердит:
территория Меродаха была захвачена
и его главная крепость взята,
он подчинился Саргону означенно
и стал вождём племени Бит-Якин-Та;
Асархаддон столкнулся с проблемами.
Под давлением скифов в районе Хиллаку
шумели киммерийцы со своими леммами –
в итоге Ассирия лишилась Табала и Акку.
У Тиглатпаласара было давление с севера –
иранские мигранты осели при Саргоне,
образовав царство Зикирту без клевера,
без озимой пшеницы и воров в законе;
коалиция Эдома и филистимских городов
напала на Иудею, где правил Ахаз –
отрублено было много голов
и выколото немало всевидящих глаз.
«И умертвил его Вааса в третий год Асы,
царя иудейского, и воцарился»,
«и война была между Асою и Ваасою
во все дни их», и никто не стыдился;
«...а народ бывший в нём он положил
под пилы, под железные молотилки
и железные топоры», «Рихан и Баана
поразили его в живот и умертвили,
и отрубили голову его»,
и отрублена она до сей поры.
Персидские войска захватили Наскос
и высадились на острове Эвбея –
тогда Евфорб, Филагр и Аркос
открыли ворота врагу, ни о чём не жалея.
Персы-сатрапы направились в Сарды
и разорили там всё.
Это произвело впечатление.
Все прекратили играть в нарды
и предали Абидос, Гампсак и Пес забвению.
Марк Лициний Красс вторгся в Пирфию
и оставил там гарнизоны,
но неправильный маршрут
движения далее
учинил ему большие препоны;
поход против Парфии предпринял
и император Траян
сразу после захвата Армении Хосроем,
и успех ему был провидением дан,
ибо войска его шли большим роем.
Тит осадил город Иерусалим,
его армия занялась большой осадой,
и был он непередаваемым
зудом томим,
и разрушил там всё,
как ему было надо.
Аврелиан своевал царицу Зенобию
и совершил поход на Пальмиру,
Зенобия оказалась
в плену ксенофобии,
и римский гарнизон призвал
жителей к миру.
Девяносто восемь
кораблей Бекингема
вышли из Портстмута в Ла-Рошель,
гарнизоны де Туара и вся их смена
стали грозить Бекингему оттель.
В английской армии падал дух,
она отступила, причём, два раза
вместе с Фейдингом, и это не слух,
а самая настоящая поражения фаза.
Пять тысяч ядер выпалили французы,
и у Бертая не осталось шансов,
разрушены были плотины и шлюзы;
произошли тысячи убийств при нюансах.
Наполеон, владыка континентальной Европы,
воевал её всю до Седьмой коалиции,
поубивал всех, перешёл на «ты»,
с жандармерией и полицией:
битва у пирамид,
сражение при Лютцене,
битва при Ватерлоо,
сражение при Березине,
Трафальгарская битва,
сражение при Бауцене,
Бородинское сражение –
на войне как на войне.
Гаврило Принцип застрелил
эрцгерцога Фердинанда
и жену его Софию
в самом центре Сараево –
и Первой мировой войны баланда
растеклась по миру непередаваемо,
и вызвала волны шторма гигантского
в России – слева, в середине и справа,
и полилась Кровяная Гражданская
война справедливости всего «Капитала»;
нелепо было не вступить во Вторую,
во всём Отечественную, но тоже войну, –
и вступили в неё напропалую,
и фюрер фюреру долго делал «ну-ну!»
Еле закончили над пропастью мира,
но чтобы всего не казалось мало,
сбросили ещё и атомную лиру
на Хиросиму... Настоящее «ноу-хау»!..
Третья мировая... Четвёртая мировая...
Друг, человек, товарищ и брат...
Ракетная... бомбовая... танковая... пулевая...
Хлоральдегидармагеддоннитрат...



.

Далёкий грот

Мой друг – поэт. Какое диво!
Но для жены он – идиот.
Он прячет от неё гугниво
свои стихи в какой-то грот...

бредёт зимой на подработки,
поэму пишет за стихом,
стих за поэмой и увёртки
придумывает за углом;

скрипит, работает и пишет
про жизнь, про смерть, про облака,
не смотрит в стороны, не слышит,
не слушает, чтоб и слегка

слух не поганить словом звука
и звуки словом из толпы
(преинтересная наука,
с которой он давно на «ты»).

Пошёл на рынок за продуктом
и там напишет на беду
свою и очередь за фруктом
введёт в поэзии среду –

но только на листе бумаги
(всамделишность её убьёт), –
напьётся по дороге браги
и стих снесёт в далёкий грот.


.

Вещество дня

Вспоминая детство,
гоняюсь
по школьному двору,
маюсь,
прислоняюсь к столбу,
бегу на второй этаж,
проросший жилками жизни
неповторимыми.
Восхитительный раж отчизны
пересекается ливнями.
Превосходен купаж.
Восхождение пера.
Оправдание качеств.
Сегодня, вчера.
Время чудачеств
без прозрения.
Паровое горение.
Символы веры
сверх меры.
Впереди ночь моя.
Удерживаю знания
в веществе дня,
говорю себе "да",
и тепло покрывает меня.



.

Время-Купина

Необъяснимая страна –
души застолье,
одета и обнажена –
плюс богомолье.
И так дели, и сяк умножь –
всё однозначно.
Хоть вынь-положь, хоть всех стреножь –
однокабачно!
Здесь разряжались все свинцы
о всяки кости,
и в горле плавились блинцы,
как смерти гости.
Мы - куст, мы - Время-Купина,
мы - суть от сути
своей. Мы - вечная волна
из цвета жути.
Нам не указ и ни лабаз,
и ни острожник –
мы свой имеем всюду лаз
и подорожник.
Мы изучили все замки
и подземелья.
нам все распутия легки
в пиру похмелья.
Мы многожильная страна -
души приволье!
Из всех – одна! Бутыль – до дна!
Сжигай застолье!



.

Астро

К какой, к чертям, звезде или к какому небу!..
Ведь даже верха нет (про низ не говоря!)
Привздрогнуть и не жить... Обветренному Фебу
вручить свой граммофон не позже ноября.

Всё кончено давно, до прелести рожденья,
и Буриданов век – так даже и не век,
а пшик от двух шаров, насмешка превращенья
отчаянья в зигзаг. Так всякий человек

от двух бортов – и в стол, от двух столов – и в ящик.
Задумчивость грызёт обёртки от пустот.
На выходе – и вход, задумчиво бодрящий.
Там Чёрная Дыра Большую Пыль сосёт.



.

"Сладкой ложечкой сахара..."

Сладкой ложечкой сахара
на стакан чаю
сам себя знаком лаковым
выручаю

и лимона присутствием
на окружье
освежаю напутствие
семидужья

этих запахов розовых
из простых мыслей
в перекрестьях берёзовых
многовысья.

Далека какофония
из людских схваток,
а в стакане гармония –
c нею чай сладок.






.

"Ну зачем всегда о нехорошем..."

Ну зачем всегда о нехорошем?
Ну зачем о градинах на крыше?
Только и того, что в этом Прошлом
что-то ниже было, что-то выше.

Одного и только непочатый
край, так освежающий ремёсла,
ладожный, печорный, наровчатый,
помещённый изморосью в сосны.

Отнято, что должно, без излишков.
Все бумаги подпись получили.
И несётся перелётный рикша,
говорящий днём на суахили.





.

В апреле

«Смотрите! Смотрите!» – кричал сумасшедший,
и добрые люди смотрели,
и злые смотрели куда-то при встрече
с таким сумасшедшим в апреле.

«Держите! Держите!» – и люди держали
по ветру и против него же,
и разные всяким держать помогали,
и разным не разные – тоже.

«Бегите! Бегите!» – кричал он, и криком
толпа увлекалась, ликуя,
бежала, светясь перемноженным ликом,
витийствуя и торжествуя.

«Постойте! Постойте же!» – но было поздно –
столкнулись и груди, и люди.
Весёлое сникло – и пошлое грозно
размазало студень на блюде.

Исчез сумасшедший. Осталась брусчатка,
разобранная до предела.
Её обновлённая, лучшая кладка
продолжит ещё это дело.






.

Известному образу

1.

Hе могу с Тобой встретиться
во времени:
стo лет прошло
перелетного бремени...
Замеса беднейшего королевского,
Ты сам, осознавая,
вращая, вжимая, удесятеряя,
выбил свои строки под этими небесами
(да и под теми, где темя моё).
Смерч тихий, река живая
старого такого разлива...
Такая, ну, настолько такая,
что и в портфеле ее носить –
диво.
Друг о том же
и брат, и не друг,
ибо так просто и сложно
не замыкался еще
никакой круг.
Памятник очень такой...
Абрис его большой
икотой проплачен смертельной
и смертью самoй.
Заплатил перегонам века
и судьбе удельной,
распорядившейся так тобой...
Мы всё с Тобою перенесли.
Жизнь такая, судьба такая
почти не встречаются
на уделах Земли.
И нечего подводить в смысле итога –
здесь другой разряд и другой класс
документов от Бога.
Всё получилось на счёт «раз».
Слава идет по Земле, колышется,
падая перед Тобой в траву-мураву.
С Вами живется, слышится, дышится.
С Тобой всегда и живу.




2.

О радость мира! Светлая мечта
на подлинной земле, где понедельник
свой правит бал. Немая красота
запряталась в крапиву и репейник.

Урок избитых истин всякий день
несом туда, где новый несмышлёныш
корчует всё один и тот же пень.
Над ним ворoны следуют в Воронеж,

туда, где «эта улица и дом»
и «эта» нас запомнившая «яма»,
к которой вышел с думой о былом,
пока к портрету кочевала рама.

Тостуемый, скажи который час
там у тебя и сколько ждать осталось,
пока мы станем счастливы хоть раз
и вспыхнет встречи молодая радость.

Мы знаем, ты не призрак, не пророк,
ты больше (что никак не ожидалось),
и появился в срок, и вышел в срок –
беспримесная с примесями радость.

Настои встреч повсюду и нигде,
и выжил парфюмер в своём флаконе,
зашифровав тебя в живой воде
и в летней лени золотой истоме.

Сегодня час, как выбыли сто лет
из «во поле берёзонька стояла»,
где от твоей лучины взвился свет,
которого она не ожидала.




3.

Сластёна. Нищий среди нищих.
Предтеча. Часослов. Пророк.
Бродяга. Инок. Третий лишний,
Познавший неизбежный рок.

Недоучившийся ребёнок.
Переучившийся мудрец.
Чей взгляд, проникновенно тонок,
Объял всю боль чужих сердец.

Гоним. Топим. Судим. Растоптан.
Терзаем. Сослан и убит.
Вновь воскрешён. Скупаем оптом.
И вновь, как прежде, «щегловит».

Твоё сродни богатство Сути
Непостигаемых Причин.
В нечеловеческой той Смуте
Ты был отчаянно один…

Смолкает шум привычной песни,
Когда ступаешь ты в тиши
Так миру хорошо известной
Навылет раненой души.




4.

О, если бы мог деться в январе
в открытой сумасбродности зацепок
хоть в стужу, хоть в горячее пюре,
то не был бы отчаянно так крепок

в камнях ночных и гулких мостовых,
указывая молча на педали
и клавиши оргaнов молодых,
что все ключи тебе давно отдали.

О, если б короб деревянный тот
ответствовал, внутри себя немея,
не растопила б многокрепкий лёд
Валькирия, она же Лорелея.

Небросок, неказист и неколюч,
стоит твой столп в отчизне летописцев.
Храним в музеях твой домашний ключ,
делами неказистости неистов.





5.

Из-за ступенчатых углов
ты посылал нам позывные,
не помышляя про улов
и восхищения любые.

Густых и самых лучших гамм
слышны ходы. Шутя-рыдая,
ты к утвердительным рядам
так воспарил, себя играя

в такой серьёз, что даже те,
кто в подоплёке сомневался,
со стен убрали в темноте
тот лозунг, что на них остался.

Имея шансов ровно ноль,
ты так проник куда нам надо,
что преклонить сейчас позволь
колени в память листопада.








.

В музее

О чудо-девочка! Неведомого жаждой,
периметрами смыслов, как могла,
ты тихо и надёжно сберегла
всё то, чем был богат когда-то каждый

из вас. Твоей хватило красоты
неброской, в мягкой силе заключённой,
на всё. Ты стрекозой заговорённой
была с непостигаемым на «ты».

В прохладе выставочных залов на холсте
с подругой из размытых акварелей
ночуешь вдалеке от асфоделей.
Две буквы там в углу на бересте.

Теперь ты вещество. Ультрамарин.
Белилами разбавленная охра.
И краска за сто лет давно просохла.
И я молчу перед холстом один.





.

Памяти друга

1.

На рисунок смотрю тупо,
нелепо, внутренне, глупо.
Я не был в нём никогда.
На нём – только ты. Беда...

Идёшь по городку детства.
Наше теперь соседство
на улицах тех осталось.
Судорожная малость.

Я никогда не был там. Не был!
Но есть, вроде всегда жил.
Рядом с тобой, невидим,
давно уже нелюдим.

Покосившийся дом – твой.
Рядом такой же – мой.
Всё это из-за тебя.
Ты так задумал, любя.

Жил и страдал не зря.
Реки перетекают в моря
твоей любви ко всему
живому. Во свет и во тьму.

Любил до последнего вздоха
и вены разреза. Эпоха.
Её полоснул бритвой
любви и судьбы ловитвой.

Давид и Самсон воловий
вскрыл вены вины воли
своей и своей только.
Будет ещё горько.

Кричу: «Обернись! Обернись же!»
Не оборачиваешься. Вижу
себя рядом. Снова кричу
то же. Потом молчу.

Любовь разогрела все льды,
затем попросила воды
у гитаны и сатаны.
Телеграмма пришла: «Нет вины».

Как всегда, на себя взял воз.
Миллион алых роз
разбросан по площадям
городка и по всем мостам.

Миг этот нам дан.
Бей, судьба, в барабан!
Тебя нет, и его нет.
Есть только рисунок и свет.




2.

Поменял решительное слово
на цыганки пёструю любовь,
и пришло, что стало «не сурово»,
и ушло, что сдерживало кровь.

Потерял свой грошик неразменный
и шинели личностный запAх.
Стал из несгоревшего нетленным
в дорогих цыганочьих глазах.

Выполнил всю волю по тревоге,
мякотью став персиковой вмиг.
Не сумел с вожжами на дороге
совладать – и шиворот настиг

выворот. Небывший из возможных.
Растоптала душу и нутро
на дорогах, до того тревожных,
что из шляпы выпало перо.

И не совладал, не повинился
пред корой анчаровых дерев, –
на Святую Пасху удавился
на виду у слёз пречистых дев.




3.

Крупнозернист, немногословен.
Могуч плечами и собой.
Вольноотпущен и спокоен
великий воин дорогой.

Богаче злата и беднее,
чем самый лёгкий серпантин,
ужа наперстник, скарабея,
когда и те, и тот – один.

Заложник света, недостатка,
пурги на пляже и числа
того, с которым было сладко
и где сломались два весла.

Стрижей и белок повелитель,
не-слову никогда не рад,
принесший много нот в обитель
для новой тысячи сонат.

Без документа, портупеи,
без славы, – только при пере, –
перед фантазмом Галатеи
в ошеломительной игре.

Любимый столпник и любивший
так, что фонтаном била кровь, –
и жизнь собою покоривший,
и смерть, и вечность, и любовь.




.

"Ничего не останется..."

* * *

Ничего не останется – разве что вспоминать,
сидя возле больших песочниц
в царстве ересей и простых лоточниц,
как бывало то, чему не бывать.
На песочнейшем ложе песчинок знаков
никакой из равных не одинаков
никакому. Как знать? Как знать?

Ничего не останется – разве что провода
на мотках, на столбах и в шансах.
В чётках нежностей и в тенях романсов
всё связуется часто простейшим «да».
В этом городе Зеро, где я не равен
ни тому, кто славен, ни – кто бесславен,
в телепрограммах вода, вода.

Ничего не останется – разве что два тире,
но, скорее, – одно, кончаясь
в пунктах разностей или – начинаясь…
Вольтерьянское заварю пюре
в этой ёмкости никеля – из брикета,
заправляя специей менуэта
линию пищи – в каре, в каре.

Ничего не останется – разве что этот вздох
на обоях пустой квартиры,
где и дважды два было не четыре,
где прописаны чёрт и судья, и Бог.
За покинутым бруствером подозрений
по традиции – садик из всепрощений.
В тех же каналах – подвох. Подвох.

Ничего не останется – разве что два хлопка
от пролёта Большого Звука.
Заключалась в нём та одна наука
различенья праздности от кивка
и всего расстояния до пометы
от неровной строки на краю газеты.
Скажем, прощаясь: «Пока, пока…»

Ничего не останется – разве что новый век,
полный жизни и новых стансов
в звуках ересей о других нюансах,
замощённых камнями для новых мекк.
На краю туннеля звучит сурдина,
и совсем не всё, пока жив, едино
ясным полуднем – у рек, у рек…



.

Комната

В этой комнате, где вино
обретает томящий цвет
и видна в окне черепица,
на портретах неясные лица,
голосов и тел в этот час здесь нет.

Принимались саженцы, и в таблицах
разжимались нули, раздвигая свет
вопреки, а потом согласно.
Выпукло, никогда не напрасно,
признавались равенства, коих нет.

Скрип дверей подмешивался
к оплыванью свечей больших.
Те что меньше, быстрей сгорали.
Одномерными не бывали
никогда подставки вещей. Затих
и в окне вечерами всегда выгорал
огонёк ожиданий смелых.
На отпущенных сверху мерах
он себя свеченью не выдавал.

По морозному воздуху
проносился луч, и лучу
не было нигде остановки.
(О, как попадания ловки!)
Чтобы не вывихнуть речь, молчу!
В этом замысле отсчёт
серединою всех начал
возрождался и неизменно
приводил себя иступленно
на известный в округе причал.

В мокром вензеле на воде,
утверждённом большим углом,
образующим занавеску,
придыханья сейчас нерезки, –
«но вознёсся знак водяным перстом».

Прилагается посошок,
и костяшки пальцев стучат
по описанному пределу.
То окно теперь не у дела,
но сверчок притаившийся так рад...






.

"Не лишённый харизмы..."

* * *
_____________________________________________В.Г.

Не лишённый харизмы, по пятнам асфальтовым вдруг,
из глубин неопознанной этой страной шевелюры,
из отсутствия жестов и свиты поклонниц вокруг,
без апломба, тоски и размазанной фиоритуры
появился, шутя, из-за прутьев немодных ворот,
отороченных кладкой лишённых камней переулков,
разливая по полкам фрагменты того, что народ
потребляет, как таинство таинств души закоулков;
обозначенный мелом в изгибах своей седины,
многоявленный короб из книг и прозрений Востока,
при котором никак мы ему никогда не равны –
хоть все зубы за зуб, хоть все очи за тихое око;
подхватил и повёл, не считая и не говоря,
по подземным, окольным и прочим большим переходам,
где сыреет, тучнеет и в срок плодоносит земля
и своим, и чужим по бессмыслию знаков народам.
Из оливы звучащих в классических па кастаньет
извлекая узорно пророчески правые гимны,
не приемлет пустот и не требует вовсе ответ
на предъявленный иск, как всегда добровольно-взаимный.
Землемерный посол. Гармонический, сольный квартет
из души, новизны, парадоксов и речитатива.
Присягаю публично по правилам, коих здесь нет,
на любовь и на верность тому, что чертовски красиво.






.

Белое ощущение

Акаций цвет, их белый серпантин
не только на бульваре, – во Вселенной! –
причастной к цвету, оттого и пенной,
как он, её любимый господин,
и наша сопричастность ко всему
потворствует не цвету одному.

Бытийная в нём данность есть и миф
безмерно-личный, потому – реальный,
общественный и очень персональный
одновременно. – Свадебный разлив!
И белый трепет белым и живёт,
свои флюиды превращая в мёд.

Прочтение – не только о весне:
на самом деле, удивленье больше,
и ощущенье белое тем тоньше,
чем лучше допущение вовне.
Воздушен миг воздушного цветка,
и вся его пространственность легка.

Так белой мыслью и стелюсь вокруг.
Приятно белокаменны щедроты,
и тёплая тональность белой ноты
и размыкает, и смыкает круг.
Сейчас мы там, где только белый цвет,
и ничего белее рядом нет.




.

Ярмарка хмеля

.........................................Бруно Шульцу

Я «Коричные лавки»
закажу в ресторане «Весна»
и большие добавки
«Под клепсидрой», когда так красна

дорогая мантилья
из Дрогобыча. Бруно закон:
огневая Севилья
и Галиции аккордеон!

Перевёл стрелки века
на себя, не мечтая о том.
Посох от человека
нам достался. Малиновый звон!

Из отеческой пыли
мало кто так сказаний сложил.
И поэта убили.
И поэт не живёт. Но он жил!

И уже, соревнуясь,
три страны предъявляют счета,
безусловно красуясь,
занимая поближе места

к дому, в коем Аделя,
и сукно добирает отец
перед ярмаркой хмеля,
и цветёт за окошком чабрец.

Голубиная стая
и прощальный сезон берегов.
Бруно вышел из мая
и почил во гряде облаков

эманацией света
с пулевою в затылке дырой.
Перелётные лета
все тебе, Базилевс дорогой!





.

С лимонами, с медами и с любовью

В печальнейший и беспристрастный час
я размышлял
и видел, и скрывался,
бежал и отставал,
и догонял, и стлался,
и думал всё о нас,

о слабых сильных духом, о своих
и наших превращеньях,
молчаньях, говореньях,
о письме последнем,
истинах на дне,
о милостях иных

и находил в Микенах и в Крыму
себя и черепки.
Какие всюду лица!
Быть может, мне остановиться,
пока мои движения легки,
презрев свою невинную вину?

И продолжал. И продолженья те
возвысили
и привели в монмартры,
где развивались сартры,
и высветились образами театры
на очень Безымянной высоте.

Она взята вконец и малой кровью.
На ней и двор,
и малые сады
с огромной тишиной во весь опор.
Прошу внести всем чан живой воды
с лимонами, с медами и с любовью!



.

Лампа

Лампу несу аладдиновую.
Tремя, четырьмя, шестью
веками позже – керосиновую.
Мальчик, я не шучу,

потому что она всеми правдами
переходы мне освещает плавные,
подземные, поворотами славные,
ровные. Не всегда главные.

Иногда – надземные,
где толпы всегда неподдельные –
образцы рукодельные,
страстные, многотельные.

Из патоки повседневного
выявляются лица строя напевного.
Назвал бы удачей их постепенные
проникновения в суть. Бренные.

Хватит ещё для правд керосина –
была бы охота, мальчик, и живая картина.
В новые мехи вольём новые вина
и восславим не Эдисона, но Аладдина!





.

Беседное крыльцо

Беседное крыльцо – великая услада
для тех, при ком оно на дальних берегах.
Ему и жёлчь всегда, и лимфа много рады,
тем более, певцы при звуках и словах.

Затихнут и метель, и туч многообрядность,
затеплится костёр и радуга взойдёт,
и выльет на экран душа свою нарядность,
и новая весна сама к тебе придёт.

О множество бесед и многомерность мыслей!
Иные берега мечтают о крыльце...
Созвездий всех лучи над ним уже зависли –
и блики хороши на искреннем лице.





.

"Мюнди бар" в Таллинне

Сорок ступеней вниз
в таллиннском баре свечей –
из обаянья виз
и узнаванья чей

застопорился взгляд
на сочетанье щедрот:
слева над стойкой – ряд,
справа – нечет и чёт

из огоньков зеркал
кварцевых с отблеском плит,
заиндевевших скал
гладкий, ручной гранит.

Сорок минут зерна
огненного на песке –
в чашечки кофе на
радости волоске

и узнаванья слов
в мягком оплыве плечей
над перелётом снов
в дом, что ещё ничей.

Музыка из пустот
на протяжении зги.
Чуть приоткрывши рот,
медленно излови

всеми частями тел
в таллиннском баре теней
чувственность цветодел
и осторожно слей

тяжесть суставов дня
в утяжелённость сумы.
«Здесь были ты и я…»
Там были мы и мы.




.

Шекспир. Сонеты (1 - 42)

Сонет 1

Прекрасное пусть множится в веках,
Чтоб не ушла природы красота
И чтоб старик, почив в иных мирах,
Наследника оставил у креста.
Своей лишь поглощённый красотой,
Её питаешь только про запас,
Опустошая всё и суетой
Себя линчуя сам в который раз.
Ты – свежесть мира и его рассвет,
Весны предвестник и цветущий сад,
В себе уничтожаешь первоцвет,
Растрачивая всё, чем так богат.
Так сжалься же над миром поскорей
И не позволь могиле быть сильней.




Сонет 2

Когда лета чело избороздят
Морщинами по истеченьe зим,
Быть может, и глядеть не захотят
На то, что стало с образом твоим.
А если спросят, где во взгляде медь
И где богатства бывшего порог,
Глазами потускневшими ответь,
Что были то лишь жадность и порок.
Насколько был бы сам собой спасён,
Когда б ответить мог: «Мой славный сын
Моею красотою наделён,
И я живу на свете не один».
Он будет юн, когда ты замолчишь,
И одарит теплом кончины тишь.



Сонет 3

Скажи, чтоб время перешло в наследство
Тому, кого ты в зеркалe так любишь.
Коль не прибегнешь к действенному средству,
Обманешь мир и женщину погубишь.
Где та, кто в утоление тебя
Своё откажет лоно оросить?
Где тот, кто так не любит сам себя
И изберёт потомство не взрастить?
Ты – отраженье матери. Она
В тебе свою весну благодарит.
Свои увидишь в детях семена,
Хоть путь морщин лицо избороздит.
Но если проживёшь лишь сам с собой,
Умрёшь и ты, умрёт и образ твой.

Сонет 4

Бездумный мот, зачем всю прокутил
Красу свою в безмерности пустой?
Взахлёб всё у природы прихватил:
Она взаймы играла лишь с тобой.
Прекрасный скряга, как неловок ты
С тем, что имеешь даром и с лихвой.
Заёмщик жизни, гений пустоты,
От всех богатств ты сам уже не свой.
С огнём играя лишь внутри себя,
Творишь нелепый ты самообман.
Когда же небо призовёт тебя,
Какой расчёт предъявишь ты богам?
Все прелести твои возьмёт земля.
Кого oставишь ей вместо себя?




Сонет 5

То время, что искуснейшей резьбой
Так обрамило нежно милый взгляд,
Тираном может сделаться с тобой,
Бездушно разрушая всё подряд.
Оно ведёт прекрасную весну
И лето к утомительной зиме,
Где красоту загубит не одну
В её холодной, белой бахроме.
И лета будь прекрасные ключи
Не спрятаны в застенках из стекла,
Никто и со свечой, и без свечи
Не ведал бы о лете никогда.
Но суть цветка и зимняя жива:
Зимой ей лета ведомы слова.



Сонет 6

Не позволяй рукам холодных зим
Весну твою измучить молодой.
Сосуд наполни, что тобой любим,
До края красотой своей живой.
Никто не возбранит тебе того,
Чем осчастливить можешь каждый шаг
Себя преумноженья самогу
В одном иль в десяти твоих сынах.
Ты в десять раз счастливей можешь быть,
Себя в своих же детях сохранив.
Как сможет смерть посметь тебя убить,
Когда в потомстве будет образ жив?
Не замыкайся в блеске красоты.
Червям не завещай свои цветы.



Сонет 7

Гляди, когда восток Светилом полн,
Идущим вверх, и всякий человек
Приветствует его при свете волн
Воздушных, прославляя свет навек.
Скользящему в небесный, высший лад,
Где только юность может побывать,
Всяк смертный дарит восхищённый взгляд
И почести желает воздавать.
Когда же из высот Светило дня
Спускается последнею стезёй,
Без бывшего в почтении огня
Глаза отводят взгляд в конец другой.
А ты, пока в зените сильных лет,
Скорее сыну завещай свой свет.



Сонет 8

Зачем грустишь? Ведь музыка играет.
Хорошее хорошему не враг.
Зачем не радость взор твоей привлекает
И радуешься, если всё не так?
И если всех гармоний чудо-звуки
В союзе двух твой оскорбляют слух,
Они на деле слуги той науки,
Что предпочтёт женитьбу ловле мух.
Смотри как струн язык созвучно звонок,
Когда одна к одной звучанье льют, –
Так муж, жена и ласковый ребёнок,
Лучась, в союзе тройственном живут.
Их песнь без слов всегда поёт тебе:
Один – ты только щепка на воде.



Сонет 9

Глаза вдовы боишься прослезить
И тратишь в одиночестве себя?
Бездетным если будешь уходить,
Мир потускнеет, по тебе скорбя.
Вдовцом в слезах проснётся он, с утра
Грустя, что без наследника его
Оставил. Ведь скорбящая вдова
В ребёнке видит мужа своего.
Всё, что транжирит в мире всякий мот,
Меняет только место, но не мир.
И красота в нём вечно не живёт.
Её сквалыга целью ставит в тир.
Любви к другим нет вовсе у того,
Кто так себя тиранит самого.



Сонет 10

Скажи как есть, что никого не любишь
И будущим своим не поглощён.
Ты сердце, верно, многим тайно губишь,
Но от себя нелепо отвращён.
Так ненавистью сильно одержим,
Что козни строишь самому себе,
Стремясь разрушить кров, где так любим,
Не сохранив его в своей судьбе.
Смени идею – я сменю свою.
Всё ненависти? Ничего любви?
Будь добрым, как твой день, тебя молю.
К себе же снисхожденье прояви.
Ради меня себе ты измени,
Чтоб лучшее нашло себя в любви.



Сонет 11

От жизни увядая, расцветёшь
В ребёнке, отделённом от тебя,
И кровь свою в него перенесёшь
Сквозь годы уходящего себя.
И в этом мудрость, жертвенность и рост,
Иначе – глупость, старость и конец.
И если твой принять на веру пост,
Растает мир, как лёгкий леденец.
Бесплодными пусть гибнут только те,
Чей дар бесцветен или никаков.
Тебе родиться вышло в красоте
И ею причаститься у богов.
Природы ты печать и потому
Все оттиски – тебе лишь одному.



Сонет 12

Когда часов ударам счёт веду
И вижу день, бредущий к тьме ночной,
Когда фиалки гаснет цвет в саду
И лепестки мигают белизной,
Когда листва с деревьев унеслась,
Дававшая дневную тень стадам,
И жатва на телегах улеглась,
Подобно островерхим бородам,
Я думаю о красоте твоей
И неизбежной гибели её,
Об угасанье прелести страстей
Быстрее чем слагается быльё.
С косою смерти не поспорить нам,
Когда потомству не передан храм.



Сонет 13

Ты лучше бы себя познал, мой друг,
И помнил – смерть в пути уже к тебе.
Не услаждай нелепый свой досуг
И приготовь наследника себе.
Твоя приятность вместе с красотой
Не изойдут в последней тишине,
Когда придёт беззубая с косой, –
Наследник твой продолжит путь в себе.
Какой хозяин дом запустит свой,
Лишив его отеческих забот,
Не оградив себя и свой покой
От холода, несчастий и невзгод?
Безумец или мот! А твой отец
Так внуку свой вручить хотел венец.



Сонет 14

Не к звёздам я за знанием хожу
И, всё же, с астрономией знаком,
Хотя ни мор, ни хлад не предскажу,
Ни голод, ни ненастье, ни содом.
Не знаю я грядущего минут
И будущего таинств и чудес,
Кого – не знаю – к трону поведут,
Не ведаю знамений я небес.
Глаза твои источник всех вестей
И знаний, только там их и найдёшь,
В них вижу я гармонию страстей,
Когда себя ты в сыне обретёшь.
Пока же предсказанье таково:
Ты не оставишь миру никого.




Сонет 15

Свидетельствую, что любой живущий
Блистает на земле недолгим часом,
Театр торопит сцены миг грядущий
Под звёзд влияньем и небесным гласом.
Я вижу рост деревьев и людей
Под общею для всех голубизной
От лет зелёных до седых вестей,
Где память обрывается собой.
Следы от проживаний лет и зим
Внезапно возвращают те года,
Когда всё время было лишь твоим
И помогало юным быть всегда.
Со временем в войне, в душе с тобой,
В стихах я обновляю образ твой.

                                                      
Сонет 16

Но почему жалеешь ты кремней
И время не зовёшь на правый бой,
Не защитив своих остаток дней
Получше, чем моих писаний рой?
Сейчас ты на вершине всех блаженств,
И много дев пустых вокруг тебя
Желали бы вкусить от совершенств,
А не подделкой угостить себя.
Так смысл жизни жизнь соединит,
Пока спокойный, стихотворный строй
Твой образ независимо творит
И просит жизнь продлить самим собой.
Отдать себя – и значит сохранить.
В любви ты должен вновь себя родить.



Сонет 17

Поверит кто тому, что я писал,
Воспев твои лишь лучшие черты?
Ведь слой могильный тоже всё скрывал
И хоронил под слоем темноты.
Когда бы мог я форму описать
Тех глаз и сочетания красот,
Сказали б – старый плут умеет лгать
И красотою тешить из длиннот.
Когда мои бумаги цвет желтка
Покроет, их наверно осмеют,
Как выдумку безумца-старика
В античности упрятанных минут.
Живи в то время сын твоих кровей,
Ты жил бы в нём и в рифме этих дней.



Сонет 18

Могу ль тебя сравнить я с летним днём?
Ты даже лучше вешних дней весны!
Но часто летний мелок водоём,
Ветра и в мае могут быть сильны,
И иногда жара палит с небес,
И солнце кроет белой пеленой,
И выгорает августовский лес
Пожаром, предназначенным судьбой.
Твоё лишь лето не должно увять
И потерять тебе присущий цвет.
К рукам тебя и смерти не прибрать,
Когда в моих стихах живёт твой свет.
Пока глаза есть в мире и уста,
Пускай твоя сияет красота.



Сонет 19

О, Время! Тупишь ты и когти льва
И в бездну увлекаешь всё с Земли,
Твои рвут тигру зубы жернова,
Сжигаешь птицу Феникс ты в крови.
Твори свою сезонную игру
И делай что нужней тебе сейчас
И на похоронах, и на пиру,
Но запрещаю только в этот раз:
Не безобразь резцом мою любовь,
Пером своим античным не води,
Не иссушай её живую кровь,
Оставь красу идущим впереди.
Но, Время, береги и ты себя:
В стихах любовь переживёт тебя.

Сонет 20

Лишь женщины красивы так бывают,
Как ты, мой друг и повелитель чувства.
Лишь женщины так всем повелевают,
Но твёрд ты, не в пример им, без искусства.
Глаза твои и ярче, и честнее
Подсветкой золотой всегда сияют.
Сам чудо и чудес других милее,
И души всех души в тебе не чают.
Возможно, что и женщиной родиться,
Ты должен был, но вышло по-иному,
Случилось, что могло и не случиться,
И дружба место заняла истомы.
Поскольку же для женщин создан ты,
Дари мне только дружбу и мечты.








Сонет 21

Я не люблю словесной шелухи,
Не по пути мне с тем, кто пренебрёг
Искусством, золотя свои стихи,
Не видя повторения дорог,
Уподобляя Солнцу и Луне
Земли и моря оникс и коралл,
Цветок апрельский приравняв вдвойне
Ко всем цветам небесных покрывал.
Последую любви и правде я
И в честность оберну свою любовь,
Так пеленает мать своё дитя
И вспыхивает звёзд на небе новь.
Пускай шумит дешёвый карнавал –
Не продаю я то, что написал.







Сонет 22

Не зеркалу твердить мне, что я стар,
Пока ты с юным веком заодно.
Когда земля затребует твой дар,
Пусть смерть закроет и моё окно.
Вся красота безумная твоя
По сути – одеяние моё.
Сердцами обменялись ты и я,
Моё одновременно и твоё,
Поэтому ты береги себя,
А я себя, но только для тебя,
Единственное сердце так любя,
Как любит няня милое дитя.
Не думай вновь его заполучить
Когда-то. Нас с тобой не разлучить.







Сонет 23

Как тот плохой актёр, забывший роль
На сцене, хладным страхом обуян,
Иль зверь, горяч неистовствами столь,
Что полон сил, но слаб, как будто пьян,
Сомнений полн и я. Не произнесть,
Что в сердце происходит от искусств
Любви, во мне которой столько есть,
Что слабнет чувство от избытка чувств.
Пускай же взгляды только говорят
Немым усердьем сердца моего,
Взыскуя чувств блистательный обряд,
Не требуя у слова ничего.
Учись читать любви молчанья кровь.
Глазами слышать может лишь любовь.






Сонет 24

Мой глаз – художник. Он запечатлел
Твою красу на сердце у меня
И рамой ей назначил мой удел.
Искусством стала и любовь моя.
Художника глаза тебе вручат
Познание об образе что мил.
Мечты о нём в душе моей висят
Картинами. Их глаз твой обрамил.
Глаза услугу делают глазам:
Мои – тебя рисуют, а твои –
Мне окна в жизнь, и солнечный бальзам
Сквозь них пролился в часть твоей души.
Глаза в искусстве – правды благодать,
Но сердца им никак не увидать.






Сонет 25

Пусть те, кому толпы вниманье льстит,
Своим наградам продолжают счёт.
Огонь мой рядом с ними не горит,
И неприятен мне такой почёт.
Двора любимцы подставляют лбы,
Как листья астры – солнечным лучам.
Их гордость тише медленной воды,
Монарха бровь их обращает в срам.
Великий полководец в орденах,
Лишь раз фиаско в жизни потерпев,
Летит в подвал, который мхом пропах,
И все его победы – лишь припев.
А я люблю и счастлив, и любим.
Со счастьем не разъять меня моим.






Сонет 26

Мой бог любви, тебе я и служу
И должен одному тебе внимать,
И всё в письме тебе лишь расскажу,
Чтоб восхититься, а не заблистать
В почтении, которое мой ум
И изложить беспомощен в словах,
Тогда как ты, приятных полон дум,
Его легко узришь в моих делах,
Пока моя звезда благоволит
И улучшает бедный мой наряд,
И тихую любовь благословит,
Чтоб заслужить один твой только взгляд.
Тогда лишь я скажу как я люблю
И как свою любовь к тебе таю.







Сонет 27

Трудом пресыщен, я спешу в альков
Для отдыха от всех моих дорог,
Но мысли мой не покидают кров
И добавляют только мне тревог,
Немедля начиная бег вершить
Стремительный туда, где только ты,
Не позволяя веки мне закрыть,
Глаза вперяя в толщу темноты.
И взгляд души невидящим глазам
Являет тень любимую твою,
Подобную немыслимым дарам,
И ночь люблю я, как тебя люблю.
Днём – тело, ночью – мысли и душа
Покоя не найдут, к тебе спеша.








Сонет 28

Как мне вернуться в радости к тебе,
Когда простого отдыха лишён?
День ночью сдавлен, ночь увязла в дне,
И оба выжимают только стон.
Враждуют. Оба связаны судьбой.
Меня обеим радостно губить
Измором или жалкой суетой,
Чтоб не позволить в срок к тебе прибыть.
Я дню внушаю, как прекрасен он
И в тучах дождевых на небе сером,
И ночи дифирамб мой посвящён
В мерцаньях звёздно-белого на белом,
Но день – дневной дорогой лишь печалит,
А ночь – ночной тревогой сердце жалит.






Сонет 29

Когда, в разладе с долей и людьми,
Я одиноко вою на Луну
И плбчу за закрытыми дверьми,
Не чувствую себя и всё кляну,
Завидую счастливому судьбой,
Его везенью и его друзьям,
Его искусства нити золотой,
Всему тому, чего не создал сам,
В уединенье и к себе с презреньем,
Я размышляю только о тебе.
Так жаворонок серебристым пеньем
Возносит гимны небу и земле,
Так много счастья есть в твоей любви,
Что мне не нужно даже в короли.







Сонет 30

Когда в пучину дум я погружён,
То о прошедшем думаю всегда,
Грущу о том, чего я был лишён,
Что растерял и сколько, и когда.
Могу всплакнуть в такой неровный час,
О тех друзьях, чей растворился путь,
Потoм о том, что слышал я не раз,
И зарыдать о том, что не вернуть.
Затем грущу о грустном снова я
И горю спуску ни за что не дам,
И грустью вся окутана земля,
Как будто не платил я по счетам.
Но только вспомню о тебе, мой друг,
Потери блекнут и светлеет круг.







Сонет 31

Сердца любви заполнили тебя
Из прошлого. Я думал, что их нет.
Но ими грудь наполнена твоя,
Все живы долгой памятью тех лет.
И сколько же моих солёных слёз
Любовь прошедших лет взяла себе,
Погибнув в душах и в остатках грёз,
Воскреснуть чтоб в одном сейчас тебе.
Ты есть могила, где любовь живёт
И имена ушедших навсегда,
Их память всё тебе передаёт
На долгие и лучшие года.
Прошедшая любовь внутри тебя,
В ней ты, и в ней вся молодость моя.







Сонет 32

Когда мои переживёшь ты дни
И старая косой по мне пройдётся,
Поэмы перечти тогда мои
И всё, что в них строкой любовной льётся.
Сравни с другими бардами мой стих.
Они его наверно превзошли,
Хотя в верхах он радостен и тих,
Пока их трели где-то у земли.
Ты мысль такую только мне доверь:
Дожив до этих дней, мой верный друг
Писал бы много ярче всех теперь,
Парадом строк лаская лучший слух.
Других поэтов перечту я вновь
За стиль, его – за чистую любовь.







Сонет 33

Немало я восходов повидал,
Ласкающих вершины сильных гор,
Цветение лугов и рёбра скал,
И рек изгибы в серебре озёр,
Но вдруг гряда и темень облаков
Перекрывают ясное лицо,
Закрыв светилу зелени покров,
Ведя его за запада крыльцо.
Тому подобно, солнце и моё
Сверкало, освещая мой удел
Всего лишь час, не более того.
Ряд туч под ним сегодня загустел.
Не уменьшает то мою любовь –
И оба солнца засияют вновь.







Сонет 34

Зачем ты день чудесный обещал?
Не взял я в путь с собою и плаща.
Тяжёлых туч мне повстречался вал.
Я тщетно шёл, тебя везде ища.
Глядишь сквозь них, прекрасный властелин,
А на лице моём грозы вода.
Никто не знает подлинных причин,
И рана знать даёт себя всегда.
Твоё смущенье тоже нe бальзам.
Ты сожалеешь, я же всё грущу.
За твой порыв я многого не дам,
И грусть я далеко не отпущу.
А слёзы наши – жемчуги любви,
Следы их у двоих давно в крови.






Сонет 35

Не осуждай деяния свои:
В фонтанах – ил, шипы – у нежных роз,
Затменье закрывает диск Луны,
И язвы зачастую в древе лоз.
Грешны все люди, с ними грешен я.
Оправдываю, чтоб ты ни свершил.
Греша, врачую одного тебя,
Прощаю, сколько б ты ни согрешил.
Резоном укрываю грех, любя.
Я – оппонент, и я же – адвокат,
Судебный иск подавший на себя.
Враждует так во мне со мною брат.
И даже если ты, мой милый, – вор,
Не услыхать тебе мой приговор.







Сонет 36

Осознаём мы – двое всё же нас,
Хотя в любви с тобою мы одно,
Вся тяготы на мне и в этот раз,
Моею волей это решено.
Любовь двоих, как любящая мать.
Раздельны только наши очаги,
Они не в силах чувствам помешать,
Но время отнимают у любви.
Прилюдно мне нельзя тебя узнать,
Чтоб тень не бросить на фамильный герб,
И ты меня не можешь привечать
При всех, не нанося себе ущерб.
Пусть так. Тебя люблю настолько я,
Что честь твоя и есть любовь моя.







Сонет 37

Как радуется немощный отец
Его ребёнка проявленью сил,
Так я, предвидя бренный свой конец,
Покоен всем, что в жизни полюбил.
Богатство, честь и мыслей красота,
И всё, что ни возьмусь перечислять, –
В тебе. Моя единая мечта –
В любви своей к тебе преуспевать.
Я более – не брошенный бедняк.
Твоей быть тенью – счастье для меня,
Которое судьбу меняет так,
Что тень твоя давно уже моя.
Всё счастье мира – одному тебе.
Тогда и радость вечная при мне.






Сонет 38

Как может вдохновенье помогать,
Когда одно дыхание твоё
Способно столько вдохновенью дать,
Что чувствую его я как своё?
Себя благодари, коль я смогу
Создать тебя достойный лучший стих,
В котором, как другие, не солгу
При ярком свете синих глаз твоих.
Десятой музой будь, превосходя
Те девять, что поэты призовут,
И всякий пусть приветствует тебя
Бессмертием рифмованных минут.
И если мой убогий дар в цене,
То плевелы все – мне, зерно – тебе.






Сонет 39

Ну как могу я словом воспевать
Тебя, который лучший из двоих?
И как себя могу я прославлять
И посвящать себе свой лучший стих?
Уж лучше разделиться нам сейчас
И стать в отображеньях не одним.
Размежеванье станет в этот раз
Приумноженьем истины самим.
Отсутствие твоё – тяжёлый рок,
Когда б не позволяло мне, любя,
Всех мыслей о тебе густой поток
Направить снова только на тебя,
Когда б не научило стать одним
В отсутствие того, кто так любим.






Сонет 40

Возьми, мой свет, любови все мои –
Обогатишься ими хоть на миг?
Конечно нет. Они не на любви
Настояны. Ты лишь мою постиг.
Но если же другою занемог
Любовью, не виню за выбор твой,
Но я виню за то, что пренебрёг
Моею и пожертвовал собой.
Грабёж тебе прощаю, милый вор.
Присвоил ты всё то, чем я владел.
Любви известен этот приговор,
И зло её иных похуже дел.
Порочен круг из злобы и добра.
Обида – пусть, но только не вражда.





Сонет 41

Когда свобода вольности творит
И ты изволишь обо мне забыть,
Краса твоя годам благоволит
И соблазняет всех, кто любит жить.
Ты добр – и завоёван должен быть,
Прекрасен – и в засаду попадёшь:
Когда готова женщина любить,
Её уже в любви не проведёшь.
Но ты не искушай свои года
И укори красу подстать летам,
Которая ведёт тебя туда,
Где правда делит правду пополам:
Её – своей красой привлек к себе,
Своей – доставил столько грусти мне.






Сонет 42

В том, что она твоя, не вся беда,
Хоть я любил её сильнее всех.
Что ты её – крах моего суда
И самый горький в жизни неуспех.
Любовников прощаю в этот раз.
Ты любишь, потому что я люблю.
Отвергла и меня она сейчас
Из-за тебя. Я вас не разделю.
Потеря друга вновь любовь спасёт,
Её теряю – другу благовест.
Вы влюблены – двоим теряю счёт.
Вы оба мне вручили этот крест.
Но вот удача: с другом мы – одно.
Меня она и любит одного!



.

Шекспир. Сонеты (43 - 84)

Сонет 43

Во сне отлично видят всё глаза.
При свете дня картины исчезают.
В ночи твоя видна мне бирюза,
И глаз бриллианты тьму уничтожают.
И тень твоя заставит тень сиять,
И чудо тени тени не обидит.
Я утром на неё спешу взирать,
Когда и слабый зреньем свет твой видит.
О, как благословен бы был, когда
Разглядывать тебя я мог и днём.
Ведь даже ночью тень твоя всегда
Ярка и освещает сладкий сон.
День – это ночь, когда ты не со мной.
Ночь – это день, когда мечты с тобой.






Сонет 44

Когда бы мыслью был телесный вздор,
То расстоянью не существовать –
Я мог бы покрывать любой простор
И быть где ты изволишь пребывать.
Мне всё равно, где я стою сейчас
На самых дальних уголках мечты –
Несётся мысль во много тысяч раз
Всего быстрей туда, где только ты,
Но убивает мысль, что не я
Есть мысль, чтобы вмиг тебя достичь.
Бунтует плоть, бунтует кровь моя,
Так мало позволяя мне постичь.
Могу лишь ждать и время умолять,
Чтоб продолжало всем мольбам внимать.











Сонет 45

Ветр и огонь, стихии мирозданья,
В тебе одном, где б ни был в этот час.
Ветр – мысль моя, огонь – моё желанье,
В любви двоякобыстры всякий раз.
Когда с двумя живу из четырёх
Стихий (огонь и ветер у тебя),
Мой жизненный мотив наверно плох,
И катится к закату жизнь моя,
Пока стихии ветра и огня
Не поспешат ко мне же возвратиться,
Сказать, что друг мой помнит про меня,
Здоров и ничего с ним не случится.
Вновь счастлив я, затем не рад опять.
Их возвращаю, чтобы снова ждать.








Сонет 46

Мои глаза и сердце – на войне
За право обладать твоей красой.
Глаза закрыли сердцу путь к тебе,
И сердце не гнушается борьбой.
Твердит мне сердце – только в нём вся ты,
Глаза не видят в сердце ничего.
Они разбили все его мечты,
Забрав твою всю прелесть у него.
Решить задачу судьям поручил
Из чувств сердечных, радостных гостей,
И их вердикт всё честно разделил
На две из двух воюющих частей:
Глазам – всех внешних линий красота,
А сердцу – вся любовная мечта.





Сонет 47

У глаз и сердца есть свой договор,
В нём всякий ублажать готов другого.
Когда глаза мечтают выслать взор
К тебе и сердце воздыхает снова,
Картинами любви глаза горят
И сердце всё зовут на этот пир,
Потом глаза гостят у сердца врат,
С ним разделяя свой любовный мир.
Самoй любовью иль картиной ты
Всегда со мной, когда ты далеко.
Любые дали – пленники мечты,
И мне достичь тебя всегда легко.
Когда все спят, твой образ предо мной,
Глазам и сердцу самый дорогой.








Сонет 48

Случалось, что куда-то уезжал
И прятал безделушки под замок,
Чтоб их никто по глупости не взял
И душу от бесчестья уберёг.
Но ты, цены которой в мире нет,
Моя одна и радость, и тоска,
Моя любовь, торжественный мой свет,
Добыча глаз любого игрока.
Тебя нигде одну я не закрыл.
Свободна ты, и знаю только я,
Что ты в моей груди, – и шестикрыл
Я так же, как любовь к тебе моя.
О, как же я боюсь, что вдруг тебя
Похитить могут люди у меня.






Сонет 49

В то время, если время то придёт,
Когда низвергнешь медленно меня
И нелюбовь итог свой подведёт
В отсутствие любовного огня;
Когда в то время мимо ты пройдёшь,
Едва взглянув лучами глаз своих,
Ты и тогда любовь не проведёшь
И правду мне откроешь за двоих.
В то время получу такой урок,
Который я, возможно, заслужил,
Но и тогда не прозвенит звонок
И поклянусь, что для тебя лишь жил.
Меня оставить можешь в миг любой.
Любви я не достоин никакой.







Сонет 50

Осознанно несчастлив я, когда
Вдруг вижу там себя, куда спешил,
Осознавая, пусть и не всегда,
Как от любви далёк, как свет не мил.
И конь устал от горести моей,
Ступая с тяжкой ношей на себе,
Шельмец как будто знает сколько дней
Меня тоска съедала по тебе,
И шпоры не ускорят шаг его,
Когда вознаю их ему в бока,
Он лишь храпит и медлит оттого,
Наказывая горе-седока.
Тот храп и ржанье – верный мой урок:
От радости к несчастью путь пролёг.











Сонет 51

Любовь простила тихий ход коня,
Когда меня он снова уносил,
Спешить не мог доругой от тебя,
Назад к тебе помчусь что будет сил.
Что сможет конь, когда на всём скаку
Я буду говорить – скачи быстрей! –
И шпоры в радость бега вовлеку,
С любимой чтобы встретиться скорей?
Чтоб все мои желанья утолить,
Не сможет конь нестись во весь опор,
Хотя и будет бег свой торопить.
Любовь простит мои удары шпор.
Но медлит конь. Его я отпущу
И сам быстрей коня к тебе примчу.








Сонет 52

Я, как богач, чей бешеный успех
Не в том, чтоб на сокровище взирать
И гребень золотой своих утех
Тем только ежедневно притуплять.
Пиры мои не часты торжеством,
Я чаще им позволить не могу
Случаться небольшим своим числом.
В ларце я их особом берегу.
Так время бережёт тебя в груди,
Так шкаф одежду бережёт всегда.
И радостей от встречи впереди
Растёт нерукотворная гряда.
Моё ты чудо из семи чудес –
Надежда или счастье до небес.









Сонет 53

Какая плоть была тебе дана,
Что миллионы теней льнут к тебе?
У человека тень всегда одна,
Но ты один все притянул к себе.
Адонис – воплощенье красоты –
Убогая лишь копия тебя,
Прекрасная Елена из мечты
Мужей ахейских – живопись твоя.
Весна иль тучной осени земля –
В ней только тень красы твоей томить,
А в урожае – щедрость вся твоя,
И ты во всём, где можно только быть.
Твоя у граций доля велика,
А верность сердца – верность на века.






Сонет 54

Ещё прекрасней в мире красота,
Украшенная правдой золотой.
Красива роза нежностью листа
И лепестка, и запаха мечтой.
Шиповник разукрашен в тот же цвет,
Что роза и имеет аромат,
Повисший на колючках, и букет
Его дыханью лета тоже рад,
Но вся эта картина – звук пустой.
Шиповника цветок – как и не жил,
Когда увянет. Розы цвет другой,
И увяданья запах её мил.
Когда твои цветам придёт черёд,
Мой стих твоею правдой расцветёт.









Сонет 55

Ни роскошь превосходных позолот,
Ни мрамор рифму не переживут.
Твоим лишь светом ясен небосвод,
Твою граниты славу берегут.
Когда война всю жизнь перевернёт,
С землёй сровняет тёплые домб,
Сам Марс с мечом тебя не уведёт,
Не вытравит из моего ума.
Среди смертей, забвений и мортир
Ты будешь свеж, как доброе вино,
В глазах и тех, кто божий этот мир
Ведёт к уничтожению давно.
До Страшного библейского суда
Ты будешь жить в стихах моих всегда.







Сонет 56

Воспрянь, любовь! И пусть не говорят,
Что ты слабее увлечений жажды.
Её порочный ежедневный взгляд
Томит и утоляет лишь однажды.
Со мною будь, хотя глаза твои
Утяжелятся бурной страстью дней,
Но всякий раз назавтра пыл зари
Любовной ты твори ещё сильней.
Пусть передышкой будут берега
Морей и рек с влюблёнными на них.
Любовная же радуга-дуга
Их соединит, как этот тихий стих.
В пустых пробелах холода зимы
Бутоны лета красные видны.









Сонет 57

Твой раб чего ещё достоин ждать,
Как не твоих неведомых желаний?
Свои часы мне некуда девать,
Я молча жду твоих повелеваний.
Не мне на время медленно пенять,
Когда свою судьбу, мой свет, люблю.
Тоскою горечь всуе укорять
Не смею, если ты сказал adieu.
Не мне и вопрошать в ревнивых снах,
Где ты сейчас и растревожен чем.
Рабу позволь забыть о всех мечтах.
Он волен только знать, что счастлив всем.
Любовь глупа настолько, что во всех
Твоих поступках не увидит грех.






Сонет 58

Избави бог меня, раба, и знать
И мыслить, где ты счастлив или с кем,
Часы твои пытаться сосчитать.
Свободен ждать, покорностию нем,
Страдать, внимая зову твоему,
И несвободу в долг себе вменить,
Терпение ссужая одному.
Не волен я ни в чём тебя винить.
Ты на земле единый господин,
И истина твоя – одна для всех.
Себя прощать ты волен лишь один,
Коль на душу и взят какой-то грех.
Я буду ждать, как мне ни тяжело,
И всё прощать, порою даже зло.








Сонет 59

Коль нет под Солнцем нового в веках,
А есть что было, то самообман
Взял верх. Но в ослепительных верхах
Нам новый образ в упоенье дан.
О, если б время двинулось назад
Хотя бы на пятьсот летящих лет,
Как был бы я увидеть в книгах рад
Тебя в сравненьях письменных, мой свет,
Узнать, что старый мир сумел сказать
О красоте невиданной твоей
И кто кому из избранных под стать
В изменчивости лабиринтов дней.
Мудрейшие в премудрости своей
Не тех сравнили с красотой твоей.








Сонет 60

Волнам подобны, лижущим свой брег,
К концу минуты наши все бегут.
Чередований их занятен бег,
Трудов непостижим простой маршрут.
Ребёнок, светом восхожденья полн,
Сквозь юность в зрелость нужный путь пройдёт,
Дорогу в старость та же воля волн
Ему укажет, к ней и приведёт.
Расчертит время юности чело
Рисунком линий, параллелью зим,
Чтоб всё вокруг навечно замело
И чтобы не был больше молодым.
Но только стих мой вечно будет жить,
Чтоб лучшее в тебе превозносить.








Сонет 61

Не ты ли веки мне приоткрываешь,
Тяжёлые в томительной ночи,
Обманом сна лишить меня желаешь,
В тенях упрятав зрения ключи?
Твой дух ли это, посланный тобой
Следить издалека за всем что здесь
Со мною происходит? Стыд любой
Заметить? Это ревность или месть?
Но нет! Твоя любовь не так сильна.
Моя глазам сомкнуться не даёт.
Моя не позволяет нитям сна
Застопорить любви моей полёт.
Лишь за тобой слежу, но нет меня
Там, где другие все вокруг тебя.










Сонет 62

Грехом любви к себе завешен глаз,
Душа и тело, всякая струна,
И от греха нет снадобья сейчас.
Греховная на сердце пелена.
Я думаю, никто так не красив,
Как я, в ком только блеск и добродетель,
Я сам в себе насчитываю див
Поболее, чем в ком-нибудь на свете,
Но в зеркало лишь стоит поглядеть
На временем изношенный портрет –
Любви к себе придётся умереть,
Любовь к себе не стоит двух монет.
Я – это ты. В себе люблю тебя,
Того, в ком блещет молодость моя.







Сонет 63

Когда, как я сейчас, ты станешь стар
Под Времени безжалостной рукой
И кровь притихнет, и морщин пожар
Покроет тело, юности прибой
Тогда причалит к берегу в ночи
И красоты бесценные дела
Растают, раздавая всем ключи
От тайников, где молодость была.
Готовясь к этим страшным временам,
Я мысленно встречаю их набег
И не позволю кoсам и ножам
Убить красу со смертью этих век.
Вся красота в строках на все года,
Им смерти нет, и ты в них навсегда.








Сонет 64

Когда я вижу, как былых времён
Красу сметает времени рука;
Когда соборы рушит тот же звон
И медь исчезновением легка;
Когда я вижу, как вода морей
Земельный похищает вдруг надел
Или земля сжирает что нужней
Ей, зная и не зная где предел;
Когда я вижу, как меняет быль
Своё же пребывание в веках
И думаю, что превратится в пыль
Моя любовь, меня съедает страх.
Подобна смерти мысль, и лишь рыдать
Могу о том, что не хочу терять.









Сонет 65

Земля и море, камень и металл
Исчезнут в пасти смерти на века.
Как красоте сдержать Девятый вал,
Когда она слабее и цветка?
Как летнему медовому дыханью
Осилить всю осаду этих дней,
Коль Время не щадит ни гор преданье,
Ни сталь ворот в пристанищах людей?
О, горечь размышлений! Где же в ней
Запрячет Время чудный мой алмаз?
Где та рука, что силою своей
Удержит бег и разрушений час?
О, только если чудо разрешит
И жизнь моей любви в стихах продлит.







Сонет 66

Я смерть зову и видеть не могу
Достоинство в унылой нищете
И алчность на пожизненном пиру,
И веру на обугленном кресте,
И золото наград у дураков,
И девственность, растоптанную тьмой,
И совершенство без достойных слов,
И силу, побеждённую клюкой,
И музу с перекрытым властью ртом,
И глупость, как всемирный приговор,
И правду, что зовётся простотой,
И праведность в плену у подлецов.
Устал я жить. Уйти из бытия.
Но ты как без меня, любовь моя?








Сонет 67

Ну, почему в пороках он живёт,
Присутствием своим усилив грех,
Который всех вкруг пальца обведёт,
Себя потешив, своровав успех?
Зачем подделка смотрит на него,
Его воруя образ для себя?
Кривляясь, хочет только одного,
Фальшивые букеты теребя.
Зачем он здесь? Природе не с руки
Уже разжечь огонь в его крови.
Лишь с ним доходы были велики.
Их нет. А то что есть – поди слови.
Природа всё хранит, чтоб показать
Богатства дней, которых не сыскать.








Сонет 68

В его лице вся прелесть прежних дней,
Когда красoты были, как цветы
И с нужным гримом не было затей,
И в париках не прятались плуты;
Когда златые косы мертвецов
Не отрезaли в сырости могил,
Чтоб выделать побольше париков
Для тех, кто был лицoм уже не мил.
В античной красоте его альков
Без украшений выдумкам подстать,
Без срезов чьей-то юности цветов,
Подменой чтоб себя не занимать.
Природа в нём показывает нам,
Где красота, а где искусный хлам.









Сонет 69

То, что в тебе для посторонних глаз,
Сомненьям не подвержено никак.
Твой ярко обозначен звёздный час,
Об этом знает друг и знает враг.
Всё что извне, на лаврах почивает,
И те, кто вознесли тебя вчера,
К тебе же, критикуя, подступают,
Интриги углядев внутри двора.
К тебе стараясь в душу заглянуть,
Они судить пытаются тебя,
Стремясь туда, куда не лёгок путь
И где ошибок мутная вода.
Твой блеск в раздоре с внутренним тобой,
И часто ты бываешь сам не свой.








Сонет 70

Не ты вина наветов на тебя.
Злословие прекрасному родня.
Завистников пустая болтовня –
Всего лишь вороньё на небе дня.
Тем лучше! Болтовня и подпоёт,
Что талер твой весомее других.
Червяк всегда к большому плоду льнёт.
Ты лучше всех соперников твоих.
Ты избежал злословья молодым,
Презрев все сочетания причин,
Но не развеян всех попыток дым,
Завистник новой думою томим.
Когда бы ту возню унять ты мог,
Все царства у твоих лежали б ног.








Сонет 71

Не более поплачь ты обо мне,
Чем колокол всю горечь возвестит,
Понять давая, что уже я вне:
Среди других червей уже пиит.
Читая эти строки, позабудь
Писавшего, поскольку так люблю,
Что снова не хочу губить твой путь
И на твою, и на свою беду.
Но если только между этих строк
Пройдёшь, пока безмолвен я в пыли,
Укороти воспоминаний срок
И в мир иной любовь свою сошли,
Чтоб этот мир, узнав, что не живу,
Не радовался горю твоему.









Сонет 72

Случись, тебя попросят вспомянуть
Мои заслуги, милые тебе
Посмертно, позабудь их тихий путь
И в эти дни не пой осанну мне.
Коль не решишь божественно приврать,
Расширив славу видимых заслуг,
Помягче чтобы пух в земле устлать,
Что, может, заслужил твой мёртвый друг.
Но если чувство всё-таки солжёт,
Чтобы любовь посмертно украшать,
Пусть и тогда меня забудет тот,
Кого я не хотел бы огорчать.
Твоей любви был недостоин я,
И ты любил никчемного меня.





Сонет 73

То время года видишь ты во мне,
Что листьев желтизной вокруг висит
В ветвях холодных, в птичьей тишине.
На хорах храмов ветер лишь гудит.
Во мне ты видишь сумеречность дня,
Что вдоль заката к западу идёт,
И ночь его уводит от меня.
Подруга смерти. Чёрный антипод.
Во мне ты видишь огненные блики,
Что возлежат на юности золе.
На смертном ложе угасают лики,
Как всё, что угасает на земле.
Ты знаешь всё, и оттого сильней
Твоя любовь в последнем ходе дней.








Сонет 74

Не унывай, когда чумной арест
Меня проглотит, как других калек.
Вся жизнь моя и мой нелёгкий крест
В стихах с тобой останутся навек.
Когда читаешь их, ты видишь все
Черты, что были лучшими во мне.
Земля – земле, а дух мой весь тебе,
Твоей обворожительной судьбе.
Со мной ты потерял лишь потроха,
Еду червей, безжизненную клеть,
Косы добычу или же греха,
Пустую мелочь, чтоб о ней жалеть.
В углах души был спрятан жемчуг мой,
И он остался навсегда с тобой.











Сонет 75

Ты для меня, что для людей еда
И струи дождевые для земли.
За твой покой сражаюсь я всегда,
Как скряга за сокровища свои.
Гордится радость, вдруг – сомнений рой
О том, чтоб не исчез ты никуда.
Хочу наедине побыть с тобой
И миру показать в тебе себя.
Пирую часто, глядя на тебя,
Потом ищу хоть на мгновенье взгляд,
Всё, что с тобою связано, любя,
И этому всегда безмерно рад.
Так всякий день пред выбором не прост:
То пресыщенье, то великий пост.







Сонет 76

Зачем мой стих не блещет новизной,
Далёк от новых веяний и мод?
И почему, беседуя со мной,
Не видишь новых поисков и од?
Зачем пишу о том же всякий раз
И дань плачу известной старине?
И речь зачем и в тот, и в этот час
Всё выдаёт, что спрятано во мне?
Любовь, я знаю, о тебе пишу,
Ты только тема вечная моя.
Старинной новизной всегда грешу.
Повторами силён, как прежде, я.
Восход, заход – всё то же, что вчера:
Любовь моя повторами жива.







Сонет 77

Твой вид тебе покажут зеркала,
Часы – что остаётся от времён,
Листы бумаги – мыслей купола,
Которыми так ум твой наделён.
Морщины, что увидишь в отраженье,
Могил раскрытых память поднесут,
А солнечных часов теней движенье
Представят вечность в образе минут.
Что памяти твоей не удержать,
Записывай прилежно с этих пор,
И знаний потаённая печать
Тебе откроет новый кругозор.
Простым приёмом выверен расчёт.
Тебе он только пользу принесёт.







Сонет 78

Так часто ты мне Музою бывал
И помогал вершить любой сонет,
Что и другим я многое раздал
От вдохновений тех прекрасных лет.
Твой взгляд учил несовершенных петь,
Мужланов заставлял порой летать.
Ты грациям своим помог взлететь.
На всём теперь всегда твоя печать.
Гордиться можешь тем, что я писал,
Все черпая идеи из тебя.
Ты нам урок чудесный преподал,
Во все искусства выложил себя.
Моё искусство – ты, и ты во мне
Искоренил невежество вполне.








Сонет 79

Пока ты мне в работе помогал,
Мой только стих тебе подобен был.
Сейчас в своём искусстве я увял,
Другой поэт в письме меня сменил.
Мой свет, я понимаю, ты давно
Заслуживаешь лучшего пера,
Но всё тому, другому, что дано,
Украдено им честно у тебя.
Он пишет благодетель, что достал
Из недр твоих, и красоту твою
Украл, а бульшим и не обладал,
О чём сейчас тебе и говорю.
Его писанья в долг всегда пусты,
И те долги оплачиваешь ты.






Сонет 80

Как неспокоен мой сегодня слог,
Когда другой слагает песнь тебе.
Он, воспевая, сделал всё что мог,
Чтоб помешать тебя восславить мне.
Но образ твой – огромный океан,
Где всякий парус может долго жить.
Мой дерзкий чёлн перу простому дан.
Возник он там, непросто где проплыть.
И взглядом ты поддержишь на плаву,
Пока другой поэт триумфом полн.
В отчаяньe могу пойти ко дну,
Когда его здесь торжествует чёлн.
С чужим успехом повторились вновь
И зло, и бескорыстная любовь.









Сонет 81

Мне ль эпитафию тебе писать,
Тебе ль меня успешно пережить,
Но память о тебе взойдёт опять,
Когда меня лишь смогут позабыть.
Бессмертным имя видится твоё,
Тогда как я исчезну навсегда
В могиле общей – что верней всего.
Твоей же – будет слава и хвала.
Мой стих и есть тот памятник тебе.
Другие поколенья всё поймут,
И голосa прочтут его везде,
Когда сегодня жившие умрут.
Ты будешь жить, пока живёт мой стих,
И в душах, и в дыханиях людских.







Сонет 82

Понятно, что не с Музою моей
Ты дружен и свободен выбирать
Работы лучших пишущих друзей,
Тебя что любят словом прославлять.
Искусен ты решительно во всём
И, рассудив, что мне не по плечу,
Исследуй весь мой чувством полный дом,
Ища в нём то, о чём я не молчу.
Ищи, мой свет, но только не забудь –
Других поэтов тщания легки,
Твоих чудес уже описан путь
Исканиями преданной руки.
Их лесть годится теням лишь твоим,
Но не тому, кто мною так любим.









Сонет 83

Не нужно никаких тебе прикрас.
Я никогда их и не предлагал.
Ты превзошёл и так в который раз
Всё, что поэт в своих стихах создал.
Я трезво медлю в этот ранний час,
Чтоб ты мог в назиданье показать,
Как слаб перед тобой поэта глас
И где ему пристало промолчать.
Ты мне в вину молчание вменил
И гордости добавил поделом.
Я красоту твою не извратил,
Пока другие преуспели в том.
Ты взглядом можешь столько жизни дать,
Что двум поэтам и не описать.








Сонет 84

Кто может что-то большее сказать
Чем высловить, что ты есть только ты?
В чьих тайниках хранится благодать
О красоте – сопернице мечты?
Пером слаб тот, добавить кто не смог
Тебе в поэмах голубых кровей,
Но тот, кого писать сподобил бог,
Прославится работою своей.
Достаточно лишь копию создать
Твою, не исказив природы гимн,
Ума и рук чтоб дело показать
И обессмертить всё стихом своим.
Ты только ухудшаешь образ свой,
Внимая лести чистою душой.

Шекспир. Сонеты (85 - 119)

Сонет 85

Притихла Муза верная моя,
Пока другие радостно поют
И перьев позолоту для тебя
В стихах своих бесценных раздают.
Я – больше в мыслях, а они – в словах.
«Аминь!» твержу, как служка молодой
Любому гимну о любых делах
С душевной, златословной чистотой.
Когда тебя возносят, говорю,
«Всё точно!» добавляя к их словам,
И друга ещё более люблю,
Сокрытым доверяя волшебствам.
В других цени рифмованность души,
Во мне – в любви признания в тиши.





Сонет 86

Его ли стих весомее похвал,
Который превзошёл всех мастерство
И уничтожил тот, что я писал,
Мертворождённым выставив его?
Его ли дух обучен духом был,
Который под себя меня подмял?
Нет, так ни он, ни дух не рассудил,
Не их вина, что стих мой вдруг увял.
Ни он, ни дружелюбный ему дух,
Его помощник верный по ночам,
Не умертвили мой точёный слух.
Их не пристало сторониться нам.
Но ты когда помог ему писать,
Я понял – мне полезней помолчать.






Сонет 87

Прощай, приобретенье дорогое,
Свой прейскурант узнавшее давно.
Тебе дано решенье непростое.
Моё уже закончилось вино.
Мои границы ты определяешь.
Я всех твоих богатств не заслужил.
Ты милуешь, казнишь и отпускаешь
Тех, кто был мил тебе и кто не мил.
Себя ты отдавал, не понимая
Ошибки неосознанной своей.
Теперь, её вполне осознавая,
Домой уходишь без любви моей.
Ещё одна нелепая насмешка:
Во сне я был король, проснулся – пешка.






Сонет 88

Когда решишь ты разлюбить меня
И милости презреньем наказать,
Я выступлю с тобой против себя,
Не видя, что не нужно замечать.
К своим порокам зная все отмычки,
С тобой в союзе, их я всем открою.
Поведав про ужасные привычки
Свои, с тебя все подозренья смою.
От этого не в проигрыше я.
Мои все мысли только о тебе.
Обиды, что валю я на себя,
Полезны будут для меня вдвойне.
Я так, моя любовь, тебя люблю,
Что все твои грехи в себя волью.







Сонет 89

Скажи, что я чужой, любовь моя, –
Обиду я легко смогу принять,
Скажи, что хром – и захромаю я,
Не смея это даже обсуждать.
Никак не сможешь умалить меня,
Другую чтобы почву разрыхлить.
Сам помогу тебе же в этом я,
И не признбюсь, как могу любить.
С тропы исчезну, больше в языке
Не будет имя милое звучать,
Не выдать чтобы тайну налегке
И многим чтоб не дать о многом знать.
Всегда себя я против для тебя,
Коль нужно так тебе, любовь моя.







Сонет 90

Уж если ты уходишь, то сейчас,
Когда весь мир озлоблен на меня.
Сомни мою судьбу в последний раз
И не гляди туда, где согбен я.
А если же воспряну от невзгод,
Шагов неверных не предпринимай,
Не замедляй естественный уход,
Утерянному всуе не внимай,
Уходишь – без присловий уходи,
Когда мне многих напастей не счесть
И жала раскаляются в груди,
И тяжесть горя мне уже не снесть.
Все беды, что случались на веку,
Ничто, когда и ты уйдёшь в тоску.









Сонет 91

Кто горд рожденьем или мастерством,
Кто роскошью, кто силою своей,
Кто платьем с удлинённым рукавом,
Кто ястребом и парой лошадей.
И каждый в том весьма преуспевает,
Сокровищем довольный дорогим,
Меня это никак не согревает,
Владею я сокровищем другим.
Твоя любовь дворянства поважней,
Ценнее денег, дорогих одежд,
Любых коней и ястребов ценней,
С тобой я выше всех богатств невежд.
Погибну только, если заберёшь
Себя, чем на погост меня сведёшь.







Сонет 92

Когда захочешь, можешь ускользнуть,
Пока же, мне во всём принадлежишь.
Лишь нелюбовь всю жизнь перевернуть
Способна. От неё не убежишь.
Но мне ль страшиться худшей из всех бед?
Тогда погибну я, случись она.
Я не горюю, ибо есть ответ
На выходку любого скакуна.
Непостоянством ты не огорчишь:
Неверность – смерти быстрая сестра.
О, счастье! О тебе не умолчишь.
И в смерти, и в любви так счастлив я!
Но даже и на Солнце пятна есть.
Да и моя, быть может, в пятнах честь.






Сонет 93

Так жить, как-будто верю я тебе,
Как муж обмана, и любви лицо,
Хоть внешне свято, но уже судьбе
Сменило обручальное кольцо
И смотрит на меня, а сердце – там,
И, вместе с тем, не изменился взгляд.
Спокойствие с тревогой пополам
Во мне. Измен известен мне наряд.
Он в каждом взгляде, в кончиках морщин,
Но небом на лице твоём любовь
Расчерчена до всей души глубин,
И о любви твердят мне чувства вновь.
Как Евы плод, красива ты всегда,
Коль даже твоего не слышу да.








Сонет 94

Те, кто своею силой не гремят,
Не ярятся, где можно промолчать,
Других зажгут и снова не звучат,
Не дав себя тщеславию подмять,
Наследуют печати сфер небесных,
И ведом им развития закон,
Хозяева судеб они известных,
Пока иные расточают звон.
Цветок красив в сознании других,
Но для себя он тот же божий раб,
И если вдруг недуг его постиг,
Пред сорняком окажется он слаб.
Неправый сильный будет посрамлён.
Больной цветок затмится сорняком.








Сонет 95

Как ты легко и ветрено грешишь
И покрываешь плесенью себя
И имя, и всё то, на чём стоишь,
При этом свой невинный вид храня.
А слухи множат направленья стрел,
Черня твоих проделок ловкий миг,
Но, вместе с тем, прискорбен их удел –
Твоё лишь имя сокрушает их.
Твоих грехов раздолья широки
Внутри тебя насколько видит глаз.
Ты обеляешь все свои грехи
И превращаешь пепелы в алмаз.
Будь осторожней, милая звезда:
И нож тупиться может иногда.







Сонет 96

То ветреность, то молодость в вину
Тебе вменяют, то – наоборот,
Но, право же, всё это ни к чему:
То и другое так тебе идёт.
И если королева вышла в свет
В кольце дешёвом – не поймут оне.
Твоих ошибок всех вопрос-ответ
Правдивей правды и всегда в цене.
Как много может волк ягнят избыть,
Личиною ягнёнка овладев?
Скольких друзей способен ты впустить
В свой круг большой и сколько всяких дев?
Но друг один ты только у меня,
И всё твоё люблю, как и тебя.








Сонет 97

Казалось, зиму не был я с тобой.
Невесел был бег времени в году.
Я замерзал. Дни покрывались мглой.
Декабрь, думал, не переживу.
И лето поместилось всё в него,
И урожайной осени букет
С весной в утробе женской от того,
Кто мужем был, но больше его нет.
Плодов же ожиданье для меня –
Что сиротливый, без отца, приют.
И радость лета ждёт всегда тебя.
Ты не приходишь – птицы не поют.
А если и споют мотив простой,
Поблекнут листья в страхе пред зимой.







Сонет 98

Весной я снова без тебя взгрустнул,
Когда апрель расцвёл в который раз
И молодую жизнь во всё вдохнул
Так, что Сатурн, смеясь, пустился в пляс.
Но пенье птиц и запахи земли,
И ароматы сладкие цветов
Разговорить и вовсе не могли
Меня. Я не отведал их плодов.
Не удивлял ни белых лилий цвет,
Ни роз пунцово-красное шитьё.
Их имитаций выцветший секрет –
Лишь жалкое подобие твоё.
Где нет тебя, там вечная зима
И теней ледяная бахрома.








Сонет 99

Цветок фиалки так я укорял:
Воришка! Где украл ты аромат?
В дыхании любимой? Цвет где взял,
Которым щёки так твои горят?
Его из вен её ты и унёс.
Я лилию ругал за цвет твоих
Рук, майоран – за тот же цвет волос.
Две розы испугались, и у них
Все краски изошли стыдом до слёз,
А третья, ни красна и ни бела,
Твоим дыханьем тоже разжилась,
За кражу получила всё сполна:
В неё смертельной хваткой тля впилась.
Цветов чем больше в жизни видел я,
Тем больше знал – цветб все от тебя.







Сонет 100

Скажи мне, Муза, силы где берёшь,
Чтоб вдохновлять, что вдохновляешь ты?
Не тратишь ли напрасно что даёшь,
Углы лишь освещая пустоты?
Приди и настоящим напои
Всё, что впустую ранее дала.
Будь там, где место истинной любви
И лучшие у перьев все права.
Взойди, взгляни в лицо любви моей.
Найдёшь морщины на её челе –
Их высмей до остатка жизни дней,
Анафеме предав по всей земле.
Признай заслуги раньше, чем времён
Над ней раздастся похоронный звон.








Сонет 101

О, ветреная Муза! Позабыв
О правде с красотой, ты вся в долгах.
В моей любви запрятан тот мотив,
Который спрятан и в твоих шелках.
Что ты мне скажешь? Знаю, скажешь ты,
Что правда хороша и без прикрас,
А красота – без призрачной мечты.
В покое их оставь и в этот раз.
Ты снова собираешься молчать?
Но нет! Внутри тебя есть много сил
Вторую жизнь любви моей придать,
Которая сильнее всех могил.
Так за работу, Муза! Научу
Я сам тебя тому, чего хочу.






Сонет 102

Люблю сильней, для глаз слабее даже,
Не оглашая чувств своих горенье.
С глашатаем любовь лишь для продажи,
И для торгов нужны все объявленья.
Когда любовь была в начале дней
И каждый день я строчкой отмечал,
Там песни пел влюблённый соловей,
Который только летом замолчал,
Не потому что стало в чём-то хуже,
Чем было в пору гимнов и ночей,
Но потому что всё пространство уже,
Когда на каждой ветке соловей.
Поэтому стал меньше петь и я,
Тебя чтоб поберечь, любовь моя.






Сонет 103

Так бедно Муза потчует меня,
Так много всюду слова моего,
А сам объект тщедушного письма
Глядится всё же лучше без него.
Не обессудь, что больше не пишу,
И в зеркале всмотрись в лицо своё.
Оно милей всего, чем я грешу,
И посрамляет знание моё.
Не грех ли совершенство поправлять
И тем его бессмысленно губить?
Другого не хотелось бы желать –
Лишь красоту твою превозносить.
Но более, чем виденье моё,
Тебе покажет зеркало твоё.







Сонет 104

Ты не стареешь для меня, мой друг,
С тех самых первых нашей встречи дней,
И холодам течений недосуг
Заставить время пробегать быстрей.
Всех вёсен краски видел в желтизне
Я всех осенних сроков тех же лет,
И всех апрелей дым в голубизне
В июнь ушёл, но молод ты, мой свет.
Прекрасное, как стрелки в круге дня,
Невидимо, но движется вперёд.
Твой образ, неизменный для меня,
За ними следом собственным идёт.
Я новым дням скажу и в этот раз:
Прекрасное всё было здесь, до вас.








Сонет 105

Моя любовь – не выставка икон,
И ты, мой свет, здесь не одна из них.
Тобою только до предела полн,
Тебе лишь песнь моя и нежный стих.
Моя любовь к тебе всегда нежна.
Незыблем тот, кто любит и любим.
Мелодия любви моей одна,
Предмет её не может быть другим.
Добра, сильна чиста – вот весь закон.
Как Троица, чиста, сильна, добра.
На том стою. С тем буду погребён.
В Едином – нынче, завтра и вчера.
Так, через вязь твоих прекрасных лет
В тебе сошлись три грации, мой свет.






Сонет 106

Когда в тиснёных книгах прошлых лет
Я вижу описания людей,
Чья красота рождала им сонет,
В котором бывших воспевал Орфей,
Тогда тем душам трепетным, земным,
С улыбками в глазах и на губах
Внимаю, словно копиям твоим
С оригиналом лишь в твоих очах.
Пророчествами были те слова,
Предвидевшие свет моей любви,
Но, бедные, не видев никогда
Тебя, – словописали как могли.
Позволено нам на тебя глядеть,
Но нет тех слов, чтобы тебя воспеть.







Сонет 107

Ни страхи все мои, ни предсказанья
Не могут разглядеть в глухой дали,
Сколь долгим будет всё переливанье
Моей любви внутри твоей любви.
Смертельная луна* прошла затменье,
Провидцев посрамив в который раз,
Оставив их одних в недоуменье.
Оливы снова расцвели для нас.
Любовь светла, я смерти не боюсь,
Целительный доверен нам бальзам,
Я рифмой в небо новое взовьюсь,
А смерть оставим диким племенам.
В поэмах бесконечным будешь ты,
Когда другие все падут кресты.

___________________________________
* Смертельная луна – прозвище королевы Елизаветы







Сонет 108

Что есть ещё в идеях всех моих,
Чего я не сказал тебе чернилом?
Что нового в рассказах дорогих,
Чего не рассказал ещё о милом?
Всё сказано, мой друг, но всякий раз
Молитвы старой повторяю слово
О том, что вместе мы с тобой сейчас
И старое, когда вдвоём, нам ново.
И вечная любовь всегда одна,
И нипочём ей времени капкан,
Морщины или даже седина.
Ей возраст в пир, а не в отмщенье дан.
Она всегда в начале, не в конце,
С презреньем к смерти в позе и в лице.







Сонет 109

Не думай, что хоть раз я изменил,
Хотя разлука может и солгать.
Мне легче утверждать, что я не жил,
Чем душу от твоей вдруг оторвать.
Тем и живу. А если и бродил,
То возвращался вовремя домой
И всякий раз всегда таким как был,
С отмытыми глазами и душой.
Не верь любым сомненьям никогда, –
хотя, как человек, я тоже слаб, –
И подвести тебя мог иногда,
Но я твоих достоинств вечный раб.
Вселенная – безделка для меня.
Есть только ты, любовь и жизнь моя.







Сонет 110

Да, это правда. Я не тосковал,
Сновал туда-сюда, как чёртов шут,
Дурачился и чувством торговал,
Черня наборы сладостных минут.
Свидетельствую: правду принимал
Порой враждебно, но в конце пути
Себе урок хороший преподал
И понял – счастья выше не найти.
Всё позади. Прими мою любовь.
Я более не буду никогда
Являться там, где испытаний новь.
Ты бог любви и радость навсегда.
Встречай меня на небесах своих,
Где наша встреча только для двоих.







Сонет 111

Судьбу ты можешь только укорить
За все мои невзрачные дела.
Она меня заставила так жить,
В зависимость от зрителей ввела.
Отсюда и известное клеймо,
Характер прогнут или угнетён,
И краска на виду, а не вино,
И жизнью я не удовлетворён.
Готов, как пациент, лекарства пить,
Горчайшие настойки от недуга
И неудобства молча все сносить,
С порочного чтоб удалиться круга.
Тебе меня лишь стоит пожалеть,
Как ни о чём не стану я скорбеть.






Сонет 112

Врачуют раны верность и любовь
Твои, которых я же и виновник.
Какое дело мне, что люди вновь
Меня чернят, коль сладок твой шиповник.
Ты для меня весь мир, и я учусь
Внимать оценкам только от тебя,
А от других – нисколько и не тщусь.
Ты мера всех вещей, любовь моя.
Мне безразлично мнение толпы.
Я глух к льстецам и критикам моим.
Единственный мой критик только ты,
Я неподвластен голосам другим.
Настолько ты, любовь, в крови моей,
Что нет мне дела до других людей.






Сонет 113

С известных пор мой внутрь направлен взор,
И всё, что ждёт от зрения ответ,
Весь делит пополам дневной дозор,
Как будто видит всё. На деле – нет.
Не форму сердцу поставляет он
Цветов и птиц, и профилей иных.
Всё, что я вижу, для меня лишь фон
С картинками невидимых шутих.
А если взор красивое узрит,
И даже если встретится змея
Или ворона в небе пролетит,
Он всё мне представляет как тебя.
Заполненный повсюду лишь тобой,
Мой пир не видит этот мир большой.






Сонет 114

Зачем мой ум, наполненный тобой,
Пьёт королей отраву – эту лесть?
Зачем глазам невидимой порой
Сама любовь послала эту месть
Самим из монстров ангелов творить,
Тебе своим свечением подобных
И высшее из низшего лепить
Собранием умений благородных?
Виновен первым, безусловно, взгляд,
И мозг по-королевски это пьёт.
Глазам известен таинства заряд,
И их коварство чашу перельёт.
В отраве этот грех не так велик.
Глаза влюбились сами в первый миг.






Сонет 115

Неправдой было всё, что я писал,
Твердя, что в мире нет сильней любви.
Я многого тогда ещё не знал
О всполохах занявшейся зари.
Но времени немеряная власть
Стирает клятвы, славы королей,
Чернит красуты, изменяет масть,
Меняет убеждения людей.
И отчего со временем в борьбе
Мне было не понять, как я люблю,
Не знать, что в изменившейся судьбе
Изменится и то, о чём пою?
Моя любовь – дитя, и ей расти,
О чём не знал я в первый день пути.






Сонет 116

Там, где любви естественен союз,
Препятствий нет. И это не любовь,
Которая их ищет в связках уз,
С пути сбиваясь, охлаждая кровь.
О, нет! Любовь есть веха навсегда,
При бурях и штормах неколебима,
И для людей – Полярная Звезда,
С безбрежностью высот соизмерима.
Любовь не шут, хотя её судьба –
Участница забот смертей кудесных,
При этом величава и добра
До всех исходов всех концов небесных.
Но если ошибаюсь я, мой свет,
Тогда любви вообще на свете нет.






Сонет 117

Вини, что по долгам я не платил,
Когда не медля должен был платить,
И забывал, и медленно любил,
И там бывал, не должен был где быть,
И часто с недостойными бродил,
Разбрасываясь временем твоим,
И подставлял раскосия ветрил
Неровных, был разлукою томим.
Впиши злодейства и ошибки вместе
На мой судебный в каждом шаге счёт
И хмурься, и суди меня по чести,
Но ненависть не запускай в полёт.
Я ничего вокруг не нарушал,
Твою любовь я только проверял.





Сонет 118

Так, аппетит приготовляя свой
Острящей нёбо крепостью приправ,
Предчувствуя здоровья близкий сбой,
Мы потчуем себя набором трав.
Исполненный твоею красотой,
Я острый соус вновь употребил,
Повёл себя, как будто я больной,
И, будучи здоров, себя сгубил.
В любви – недугов суть негоже ждать,
Ошибкой обернулся выпад мой,
Лекарства принимал, чтоб не хворать,
Здоровью навредив своей рукой.
Ошибки обучают мудро жить:
Лекарствами любовь не излечить.






Сонет 119

Какие зелья только ни глотал
Из тиглей с адской жидкостью внутри,
Надеждами надежды перебрал,
Но все мои погасли фонари.
И сколько же ошибок закружилось,
Когда, казалось, счастье на пороге.
Каким обманом радость завершилась
В огромной, неоправданной тревоге.
Нет худа без добра! Твержу сейчас,
Что лучшее и худшим прирастает,
И чувство, обновлённое подчас,
В себе любовь сильнее воплощает.
Я возвратился, розги получив,
Любовь свою тем втрое укрепив.




.

Шекспир. Сонеты (120 - 154)

Сонет 120

Твоя, пусть мимолётная, жестокость
Пошла на пользу мне, меня храня.
Согнула, вызывала мокроокость –
Ведь нервы не стальные у меня.
И если б поступил с тобой жестоко,
То горечь бы и ты свою испил,
И прослезилось бы, наверно, око,
Когда б не помнил, кто кого простил.
То время огорчений вспоминаю
И знаю, как печаль моя крепка,
Бальзам тебе на душу изливаю,
А ты мне – исцеленье на века.
Друг друга мы обязаны прощать
И вместо огорчений – исцелять.






Сонет 121

Всё лучше грешным быть, чем только слыть,
Поскольку всё равно слывёшь греховным
И не греша; и тяжело отмыть
То, в чём и не грешил перстом любовным.
Зачем иных изменников слова
Меня в свои тенёта волокут?
Зачем следят за мной из-за угла
И, где возможно, невозможно лгут?
Я – это я. Они себя имеют
В виду и больше никого другого.
Я чист. Они давно уже болеют.
Мои дела их не вмещает слово,
Пока их мысль погрязла в срамоте,
Мы все для них ничтожные не те.






Сонет 122

Учётных книг все в памяти моей
И записи, и числа навсегда,
До самых до последних в жизни дней,
Пока горит последняя звезда,
А, может, и пока сердечный труд
Замкнёт на смерть последний свой толчок.
Но даже если черти унесут
Те книги, в память впитан твой урок.
В таблицах тех никак не сохранить
Все мысли о тебе и про тебя –
Я в сердце их решил переместить,
Которому безмерней верю я.
Всё о тебе записанным хранить –
Признать, что я могу тебя забыть.







Сонет 123

Нет, время, не меняешь ты меня,
И вечных пирамид твоих парад –
Не новость убегающего дня,
Но обновлённый старого наряд.
Жизнь коротка, и рады мы прельщаться
Тем, что являешь нам из старины,
К которой все мы любим возвращаться
В тех днях, что нам в наследие даны.
Твои преданья, как и ты, пусты.
Не удивит меня твой лживый хлам,
Который маскировкой пустоты
Ты просто в спешке предъявляешь нам.
Могу поклясться, что не изменюсь.
Тебя с твоей косой я не боюсь.






Сонет 124

Была б моя любовь дитя успеха,
Что без отца, а значит и без прав,
Была б одна у времени потеха –
В цветы её иль в гущу сорных трав.
Но нет, она в сём мире не случайна,
Она без помп и возгласов толпы,
Слуг моды без причастия и тайны,
Рабов успеха, но не красоты.
Ей не страшны подводные теченья
И приземлённость власть имущих воль,
Она сама в себе уже явленье,
И не бояться ей всех гроз позволь.
Свидетели тому – глупцы времён,
Чья жизнь порок, а смерть – прекрасный звон.







Сонет 125

Что, если б я допущен был держать
Корону над главою властелина
И основанья вечности вручать
Вещей, чья так изменчива личина?
Не видел разве сонмы я льстецов,
Терявших всё однажды навсегда
И, усложняя простоту венцов,
Властителям твердившим только да?
Но нет! Вся преданность моя – тебе!
Свободны подношенья, хоть бедны.
Без примесей они и ворожбе
Неведомы – мы в выборе вольны.
Прочь клеветник! Ведь чистая душа
Не знает ни тебя, ни торгаша.





Сонет 126

Прекрасный господин, в чьей нежной власти
Часы и серп, как символ нашей страсти.

У каждого сигнал, что он стареет,
Пока считает, будто молодеет.

И если всей природы круговерть
Тебе позволит долго не стареть,

То это, чтобы Время укорить
И несколько минут его убить.

Природы берегись больших щедрот –
Они не вечны у её ворот.

Расчёт сожжёт последние мосты,
И платой за долги назначен ты.







Сонет 127

Не почитали раньше чёрный цвет,
С ним не считался праздничный наряд,
Сейчас же чёрный в лучшее одет,
И чёрным красоту теперь чернят.
Сегодня всякий может помогать
Природе и белилом, и сурьмой,
Уродливые лица украшать
И красоту порочить так собой.
Вот почему глаза любимой – смоль
И по всему так искренне скорбят,
Скорбеть и ты по красоте изволь –
Уродливые все её чернят.
Её глазам так чёрный цвет идёт,
Что всякий чёрной красоту зовёт.







Сонет 128

Когда ты музицируешь, мой свет,
Из древa извлекая этот звук
Движеньем пальцев, лучше в мире нет
Гармоний струн под мой сердечный стук.
Я клавишей завидую прыжкам,
Их поцелуям этих нежных рук.
Моим губам ведь место тоже там –
Они красны от боли и от мук
И рады превратиться в древесин
Бруски, что гладишь ты сейчас при мне
И изменить течение причин,
И вместо них служить одной тебе.
О, наглые, как смеют так скакать?
Им руки дай, мне – губы целовать.





Сонет 129

Растрата духа в логове стыда –
То похоть. Прежде – бойня и обман,
Дичь во грехе, кровавая вода,
Жестокий жест и недоверья срам,
Потеха и отчаянье всего,
Наживка и презренье в тот же миг,
Безумство, не щадящее того,
Кто в помраченье мрачного достиг,
Безумие в погоне, в обладанье,
На крайностях построенный накал,
Блаженство достижения, страданье,
Которого никто не ожидал.
Об этом знает весь крещёный мир,
Но в ад спешит, как будто бы на пир.






Сонет 130

Глаза любимой – не аквамарин.
Коралл – куда краснее её губ.
Не цвета снега грудь, но цвета глин.
Вместо кудрей – льняных верёвок луб.
В Дамаске видел розы я в цвету,
Но вовсе не они в её щеках.
Её дыханье слышно за версту,
Но не цветочным запахом в лугах.
Люблю её я голос, но при том
У музыки он лучше и милей.
Не знаю, как богиня входит в дом, –
Любимой поступь топота слышней,
Но для меня её прекрасней нет,
Хотя бы так не думал целый свет.







Сонет 131

Ты своенравна в истине своей
И красотою жалишь, как змея.
Боль сердца высока в любви моей.
Ты - драгоценный камень у меня.
Но молвят языки, что от красы
Твоей никто с ума здесь не сошёл.
Пусть говорят – у них свои весы.
Я к этому давно уже пришёл.
A я стону, немея от любви,
Подумав только о лице твоём,
И стоны упоительны мои:
Власы твои – мой чёрный водоём!
Что могут о тебе они сказать? –
Волос лишь чёрным цветом укорять.







Сонет 132

Люблю твои глаза. Они жалеть
Умеют, но не любишь ты меня.
Им, чёрным, удаётся преуспеть
В сочувствии, от бед меня храня.
Не может солнце утреннее, право,
Так ублажать возвышенно Восток,
Венеры вся неслыханная слава
Не озарит так Запада порог.
Как этих глаз врачует всё топаз,
Тебя пусть тронет их же добрый взгляд,
Напомня обо мне в который раз,
Сочувствием раскрасив твой наряд.
Твой чёрный цвет воистину красив
Скажу, ни слова лжи не проронив.







Сонет 133

Будь проклята душа, чей приворот
Доставил другу боль а с ним и мне.
Меня тебе уже не достаёт?
Нужда возникла во втором рабе?
Меня ты у меня перекупила,
Меня в душе у друга забрала,
Меня, его, себя во мне лишила,
Тем втрое увеличив меру зла.
Замкни меня в безжалостной груди,
Но другу дай свободою дышать
И от беды подальше уведи.
Его я буду сердцем охранять.
В тюрьме своей расправишься со мной,
Поскольку знаешь – я всей жизнью твой.






Сонет 134

Я признаю теперь, что друг мой – твой,
И я в закладе тоже у тебя.
Лишусь себя – и облик мой другой
Ты восстановишь, не любя меня.
Но вряд ли. Ты жадна, а он добряк
И весь влюблён, и бьётся наугад,
Не вырваться ему уже никак,
Хотя бы был свободе очень рад.
Используя все чары красоты,
Ты, ростовщик, желаешь лишь оплат,
Иначе будешь ты уже не ты –
Твоя жестокость выше всех оград.
Ты нам хозяйка. Друга не верну.
Он платит долг, a я живу в плену.







Сонет 135

У всех мечты, а у тебя – Желанье*
И я один, тобой одной томим,
И, если я люблю тебя, Созданье,
Устрой всё так, чтоб был тобой любим.
И разреши, Прекрасная Безбрежность,
Моё желанье утолить в твоём.
А может, для других хранишь ты нежность
И нам с тобой не быть уже вдвоём?
Но море есть вода, и для дождя
Оно открыто ширью всей всегда.
В свои желанья, ими же горя,
Прими скорей горящего меня.
Пусть переборет всё в тебе тебя
И дверь откроет только для меня.

----------------------------------------------------
* Will (желание, англ.) краткая форма
полного имени Шекспира.




Сонет 136

Когда душа противится желаньям,
Скажи ей кто я и зачем пришёл.
Мне вход позволен на твои свиданья:
Накрой же для двоих скорее стол.
Я все твои надежды утолю,
Наполнив всё до самых до краёв,
И времени в достатке уделю
Событиям больших и малых снов.
Позволь же незаметно проскользнуть
Одним из освещающих твой путь.
Подумай обо мне когда-нибудь
И дай мою любовь в тебя вдохнуть.
Когда с желаньем ты ко мне придёшь,
То с именем* моим ты совпадёшь.

-------------------------------------------------
* Will (желание, англ.) краткая форма
полного имени Шекспира.







Сонет 137

Зачем, любовь, глаза ты подвела,
Мой взор послав во множество сторон?
Известно было, где краса жила,
Сейчас же – взгляд обманом напоён.
И если я на злачные места
Засматриваюсь в праздной суете,
Зачем не скажешь мне, что цель не та
И сердца все волнения не те?
Как разуму вертеп весь тот чумной
Давался описанием чудес?
Глаза покрылись лживой пеленой,
И правду вопрошает свод небес.
И в сердце, и в глазах – ошибок рой.
Ложь перекрыла правду с головой.






Сонет 138

Любимая клянётся, что верна.
Я верю, зная, что плутовка лжёт.
Пусть думает, что очень молод я
И что легко меня здесь проведёт.
Играя с ней в весёлую игру,
Уверен, знает сколько лет во мне.
Я даже ложь её порой ценю.
Вдвоём во лживом мы веретене.
Но почему я правдой обделён,
И почему скрываю я года?
В любви притворство – основной закон,
И возраст притворяется всегда.
Вот почему мы так друг другу лжём,
Ошибки муя ложью, как дождём.








Сонет 139

Не призывай прощать в который раз,
Когда ты сердцу жизнь не даёшь,
Изрань словами, но не жаром глаз,
Используй власть, но не уловок ложь.
Пусть есть ещё другие, но при мне
В их сторону хотя бы не смотри.
Меня тем сокрушаешь ты вдвойне,
И я теряю силы изнутри.
Прощаю! И возлюбленная знает
Враждебные проделки глаз своих
И очень ловко перенаправляет
Все взгляды на страдающих других.
Не жду пощады, кровь мою пролей –
Убей меня глазами поскорей.





Сонет 140

Мудрее будь в жестокости своей,
Терпение моё не изводи,
Не то скажу на перекрестье дней,
Что сожаленья нет в моей груди.
Когда б совет мог дать, сказал бы я:
Скажи, что любишь (хоть бы и не так!)
Больной без связей нитей бытия
Ждёт от врача выздоровленья знак.
В отчаянье могу сойти с ума
И даже безучастно очернить.
Безумий мира пропасть мне видна.
Как злым ушам навет не полюбить?
Не доводи меня до клеветы,
Скажи, что любишь, хоть не любишь ты.








Сонет 141

Тебя глазами вовсе не люблю:
Они изъяны видят все твои,
А сердце и нескладность всю твою
Так любит, что пылает изнутри.
И голос твой мой слух не восхищает,
Касания не вызовут ответ,
И запах ничего не дополняет,
И нет с тобой, чего с тобою нет.
Но никакие проблески ума
И чувств не могут сердце убедить
И всё, что здесь осталось от меня,
Тебе рабом-вассалом не служить.
Чума любви и счастье жизни дней
В том, как прельщаешь карою своей.







Сонет 142

В любви мой грех, а в ненависти твой,
Взошедший от взлелеянной измены.
Они почти равны между собой,
И в этом мы с тобою равноценны.
Но не твоим корить меня устам,
Так изолгавшим свой вишнёвый цвет,
Познавшим откровения всех ям,
Как я познал. Нигде там правды нет.
Позволь тебя любить, как ты всех тех,
За кем глазами водишь не при мне.
Ты жалостью замаливай свой грех,
Вернулась чтобы вся она к тебе.
Но если жалость спит давным-давно,
То затворяю я её окно.






Сонет 143

Случается, хозяйка-мать порой
За курицей припустится бегом
И малыша оставит с детворой –
Он плачет, и тревожится весь дом.
Кудахтанье и крики здесь и там
К погоне не прибавят ничего,
Пока с грехом хозяйка пополам
Оттачивает ловли мастерство.
Так ты – в погоне вечной за мечтой,
А я оставлен где-то позади.
Когда догонишь – стань сама собой
И с поцелуем вновь ко мне приди.
Молюсь, чтоб всё вернулось на круги
Свои, и ты мне в этом помоги.






Сонет 144

Два духа, злой и добрый, – вот мой круг.
Он всюду и всегда теперь со мной.
Мой первый – благодушный, верный друг.
Второй – смуглянка, смуглая душой,
Меня, похоже, в ад отправит скоро,
Затем и чудо-друга соблазнит,
А после с ним расправится сурово.
Соблазна чёрт в ней от роду сидит.
Войдёт ли ангел в дьявола, мне знать
Нельзя, догадкой потчуя досуг.
Не мне их связь с друзьями обсуждать,
И ангел чёрту никакой не друг.
Сомненье в достоверность перейдёт,
Когда злой ангел доброго сожжёт.







Сонет 145

Моей любимой губ овал
«Я ненавижу!» – мне сказал
Минуты хуже я не знал
И счастье сразу потерял.
Она смягчила поворот
И укротила свой язык,
И подсластила тот же рот,
Чтоб я от счастья не отвык,
Добавив новых три словца, –
И «ненавижу» обрело
Прекрасные черты лица,
И стало мне опять светло.
«Я ненавижу, – снова глас раздался, –
Милый... но не Вас!»






Сонет 146

Душа моя, мой центр бытия,
Мишень для дел, которым я не рад,
Зачем, духовно мучая себя,
Ты так приукрашаешь свой фасад?
Столь краткий срок зачем такой ценой
Оплачивать? Непрочен этот дом.
Червей всё ближе выводок немой
Стезёю к телу, умершему в нём.
Живи, душа, за счёт больших потерь.
Исчезновенье тела – твой приют.
Для вечного живи и в вечность верь –
Бессребренно её лишь познают.
Питайся смертью, как она людьми,
И в вечности бессмертие прими.






Сонет 147

Моей любви безумие само
Себя же и питает всякий миг,
Мешая излечению его
Сознанием, заведенным в тупик.
Сознание могло бы исцелить,
Но связи с ним и не было, и нет –
Отправилось с безумием бродить
И постигать непостижимый свет.
Спасенья нет, мой разум не в чести,
И дни его как будто сочтены.
Себя уже никак не обрести,
И мыслей дни в себе обречены.
Я думал ты прелестнее всего,
Но ты – исчадье ада самого.






Сонет 148

Что за глаза любовь вручила мне,
Которые всё видят, но не так?
Мой разум в воспалённой тишине
Мрак превращает в свет, а свет во мрак.
Я вижу красоту, где нет её,
И мир от удивления притих.
Любовь и есть несчастие моё.
Глаза любви отличны от других.
Как могут быть правдивыми они
Одновременно в чувствах и в слезах?
И зрение ошибочно в любви,
И солнце всё не видит в облаках.
Любовь хитра, глаза слепит слезами,
Свои ошибки пряча перед нами.






Сонет 149

Жестокая! Как можешь говорить,
Что не люблю? Ведь против и себя
Иду с тобой и всё могу забыть,
Себя тираня и тебя любя.
Кто друг мой из не любящих тебя?
Кто мне приятен из твоих врагов?
И если, гнев свой льёшь ты на меня
И хмуришься, тебя хвалить готов.
Каким из уважений дорожу
К себе и чем пожертвовать не рад,
Когда твоим порокам всем служу,
И мой вердикт – нелюбящий твой взгляд?
Что ж, ненавидь, любимая. Нелеп
Взгляд видящих тебя, но я ведь – слеп.






Сонет 150

Тебя такой кто силой наградил,
Моё чтоб сердце не воспринимать?
Твоей я ложью правду изводил,
И перестал восходы замечать.
Как можешь всё плохое превращать
В свой антипод, в любви триумф цепей
И в этом так всегда преуспевать,
Что худшее в тебе – всего милей?
Кто выучил любить так заставлять,
Чтоб только стыд и был твой весь любим?
Люблю я то, другим что не понять.
Не примыкай своим пороком к ним.
Так, недостатки все твои любя,
Тем более любви достоин я.






Сонет 151

Любовь так молода, чтоб совесть знать,
Хотя её же и произвела.
Меня ты не посмеешь обвинять
В грехах, что мне сама передала.
Когда же ты всё снова предаёшь,
Страстей накалы сами возрастают,
И плоть мою уже не проведёшь –
Она во всём без меры побеждает.
И восставая с именем твоим,
Всецело торжествуя и любя,
Мой жезл горд – он был тобой любим,
Сражаясь, проникал он внутрь тебя.
Я совестью теперь зову любовь,
Когда восстаний жар пылает вновь.






Сонет 152

В своей любви к тебе – отступник я,
Но дважды ты отступница в своей:
Когда впервые предала меня,
Когда клялась на простыне моей.
Зачем в двух отступленьях укоряю
Тебя, когда их двадцать у меня?
Всё лгал, лишь очернить тебя желая,
И честность растерял, любовь храня.
Я всех в твоей уверил доброте
И верности, и правде, и любви,
Глаза свои сужая в темноте,
С обманом пребывая визави.
Я клялся в том, что ты была чиста,
Но ложь творили глупые уста.




Сонет 153

Забыв про факел, юный Купидон
Заснул. Дианы нимфа в этот час
Огонь в источник погрузила. Он
Его собой нагрел и в нём погас.
В себя впитала нежная вода
Целительную, огненную силу
И ею стала исцелять всегда
Болезнь любви любезной и постылой.
Огнём из глаз любимой тот же бог
Поджёг любовью грудь и сердце вновь.
Он лучше обойтись со мной не мог,
И я не в силах исцелить любовь.
Не лечат пыл ни вуды, ни слеза,
Но лишь моей возлюбленной глаза.




Сонет 154

Уснул в саду малютка-Купидон
И факел тихо выпустил из рук,
Подруги-нимфы сквозь нечуткий сон
Подкрались, обойдя его вокруг.
Прекраснейшая пламя подняла,
Которое тепло дарило всем,
Разоружив уснувшего сама,
Пока он оставался глух и нем,
И погасила в холоде воды,
Который принял жар любовный тот.
Я, раб моей возлюбленной, ходил
Туда лечить любовный приворот.
Огню легко источник разогреть.
Моей любви в воде не охладеть.



.