БЕН ДЖОНСОН
(1572-1637)
Из сборника «ЭПИГРАММЫ»
(1616)
133 (CXXXIII).
МИСТЕРУ ДЖОШУА СИЛВЕСТЕРУ
Будь восхищенье похвалой - тогда
Твой труд я превознёс бы без труда.
Увы: при кругозоре крайне узком,
Не смыслю ни бельмеса во французском.
Твои свершения так велики,
Что их оценят только знатоки.
Передо мною мысленно Бартас;
Настойчивый передаёт наказ
Мне поместить в печати сообщенье:
Твоё присвоил он переложенье.
Ты в замысел его проник - и вот
Оригиналом стал твой перевод.
Кичиться нечем Франции отныне:
Бартас родился вновь - и на чужбине!
BEN JONSON
(1572-1637)
From “EPIGRAMMES”
(1616)
133 (CXXXIII).
TO MR. JOSHUA SYLVESTER
If to admire were to commend, my praise
Might then both thee, thy Work and Merit raise:
But, as it is (the Child of Ignorance,
And utter Stranger to all Air of France)
How can I speak of thy great pains, but err?
Since they can only judge, that can confer.
Behold! the reverend shade of Bartas stands
Before my thought, and (in thy right) commands
That to the World I publish, for him, this;
Bartas doth wish thy English now were his.
So well in that are his Inventions wrought,
As his will now be the Translation thought,
Thine the Original; and France shall boast,
No more; those Maiden Glories she hath lost.
БЕН ДЖОНСОН
(1572-1637)
Из сборника «ЭПИГРАММЫ»
(1616)
134. НА ДОСТОСЛАВНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
Изрядно небылиц сплела Эллада:
Геракл Тесея, мол, извлёк из ада;
Орфей там был, Улисс; и муза Рима
Троянцем нас морочит нестерпимо.
Герои - Шелдон с Хейдоном - зато
Свершили то, о чем не врал никто.
Стикс, Ахерон и Флегетон с Коцитом
Им удалось проплыть - одним визитом.
Шум, вонь, дерьмо: его в Аиде в малом
Количестве, в столице же - навалом.
Без паруса на вод пустились лоно
С двумя гребцами – мерзостней Харона.
Нет, не лягушки испускали пук;
Не Цербер выл, а стаи псов вокруг.
Мегер десятки – Фуриям взамен;
Не призраки стенали: горше плен
Грехами, совестью отягощённых -
И скорою кончиной удручённых.
Что ж, Греция поэтов порождала,
А нам авантюристов не хватало.
ОНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ
Пою отвагу лондонцев лихих:
Жаль, рыцарями звать не вправе их.
Один-то был им – и его фигура
Могла б воссесть близ короля Артура.
Другой был сквайром – рангом о-го-го,
Но в деле побесстрашнее того,
Кто выиграл на спор заклад тройной,
Из пекла возвратясь... Итак, за мной!
Прилив, луною движимый, реки
Мочил бедняг с Банксайда башмаки
У них в домах; тогда-то эта пара -
(Тех вертопрахов презирая яро,
Кто жировал в Венеции, в Париже
Иль взад-вперёд сновал куда поближе,
Иль пятился до Берика, иль моррис
Плясал до Нориджа, расхорохорясь) -
В «Русалке», что на Бред-стрит, за столом
Решили: «Баста! В Холборн поплывём!»
(Хотя в Антверпен, в Бристоль проще рейс).
Продолжу я рассказ... За мной, скорей-с!
А вот и Брайдуэлл (или же Аверно):
Нам всем – читателям – сих мест, наверно,
Не миновать; но странно, что доныне
Ни к богу не воззвал я, ни к богине:
Высоким штилем стих мой оснастив,
Как опишу я бедственный прилив,
Пловцам грозивший?! Все напрягши силы,
Без ветви золотой и без Сивиллы,
Жертв не заклав, они влекутся споро.
Алкид, будь в песнопенье мне опорой!
Ты побывал, я слышал, в преисподней -
И, как никто, исследовал всяк ход в ней.
По слухам, ты – как бог - всегда не прочь
Смешливым Музам в трудности помочь.
Боец кулачный! Подвиги былые,
Уверен, на твоей сказались вые;
Но – пусть в последний раз – героем будь:
Мой факел подержи, чтоб грозный путь
Смог описать я. И закупорь нос:
Тут аромат – отнюдь не майских роз.
При входе чудище – прозваньем Ил:
Встревожен вёслами, распространил
Он гнусный смрад... Вот так из ваз ночных
Золотари сливают то, что в них,
Со множества повозок в мутный ток,
Который пилигримов и повлёк
Меж двух барьеров: устрашали справа
Кентавры – жутких возчиков орава;
Толпились там же гарпии, горгоны;
Напротив пращур хворей – дух зловонный -
Плодил потомков, коих тьма и тьма:
Нужда, болячки, голод, скорбь, чума.
Сортиры там звучали повизгливее,
Чем вол мычал, описанный у Ливия.
Бурлила гневно не одна клоака;
Геройство одержало верх, однако.
Кастор с Поллуксом, явленные граду,
Пучину рассекали. Вдруг преграду
Узрели наниматели галеры -
Внушительней мифической Химеры.
Заспорили: то ль Бриарей сторукий -
Иль бидл, когда он вытворяет штуки?
Иль Гидра, иль из шлюшки той скала,
Что прядь волос отцовских забрала?
Нет: лихтер преогромный встал стеной,
И обогнуть его – ни Боже мой!
Хароны - в крик: «Назад!» В ответ: «Не сметь!
Гребите, негодяи, так и впредь!
Где мы сейчас?» Послышалось: «В Коците».
«Неважно, твари! Сказано: гребите!»
«Нас обмарают». «К черту! Кто - лягушки
Там квакают?» «Кой: залпы, как из пушки,
Кишки дают». «И всё равно – гребём!»
Тут оглушительный раздался гром:
Меркурий ab excelsis (иль Гермес)
Низринулся на них, как бы с небес,
Песоча Парацельса со студентами,
Давно его мешавших с экскрементами.
Бог красноречия за святотатство
Счёл то, что ртутное его богатство
Суют в настойки, свечи и пилюли,
Заботясь о систематичном стуле.
«О, близок час, - воскликнул гневно он, -
Я буду наконец освобождён!
Глагол мой мощный прогремит повсюду:
Ответить же, хоть и услышан буду,
Мне не рискнут». Припомним: те же цели
Парламентарии в виду имели,
Но не поддержан громкий был пердёж,
Развеян зря... Пропала ни за грош
И речь Меркурия. Тогда вся в кале - и
В урине, проскользнула лодка далее
(Так от циклопа Одиссей – наш предок -
Удрал в овечьей шкуре), напоследок
Вонищей шибанувши тошнотворной,
Какой не сыщешь ни в одной уборной -
И ни в Медвежьей Яме в Пэрис-Гарден,
Но если поцелуешься с Кэйт Арден...
Зовут благоуханным этот смрад
Раз в год, когда лорд-мэр ведёт парад.
Вот Стикс: клянутся им, когда часами
Сидят на тронах и клюют носами
Владельцы кабинетов не для чтения,
А для раздумий. Всюду привидения
Давнишних пуков там и сям парили,
Переливаясь полным спектром гнили,
Как атомы, из коих состоит
Вселенная (учил нас Демокрит,
А Никлас Хилл растолковал подробно).
В густой туман сгустившись, пуки злобно
И люто атакуют чуткий нюх:
Тут ноздри пилигримов наших двух
Жестокому подверглись испытанью,
Однако же ни шуйцею, ни дланью
Они ни ту, ни эту не зажали.
Таился пук в чулане иль в подвале
Иль, в нужнике низвергнувшись с высот,
По воздуху разлился точно мёд,
Иль грудой золота скопились пуки -
Кто скажет? Прекратились злые муки:
Стикс позади – открылся Ахерон.
На берегах кипит со всех сторон
Не только жизнь: в котлах бушует пена.
Флит-Лейн? Кой чёрт - вторая тут геенна!
Тут боровов щетина в сальной жиже,
Собачьи шкуры, внутренности их же:
Коль повар потроха засунет в тесто,
А не филей - то вмиг лишится места.
Котов ободранных не сосчитать:
Заплесневеют – жарят их опять,
Протухнут – гадкий фарш нарубят тщательно,
Сгниют – уж тут на выброс окончательно,
Но не утонут, вызывая жалость:
Кошачьих жизней пять ещё осталось.
А средь Тиберов – надо же, хоть плачь! -
Наш Пифагор, наш славный Бэнкс – циркач,
Наставник мудрый лошади учёной,
За чародейство папою сожжённый.
Переселились души их в кота
С широкой мордой – просто красота.
Кот трижды фыркнул, трижды окунулся,
На храбрецов умильно оглянулся
И промяукал жалостно: «Эх, вы!
Не пощадив ноздрей и головы,
Как вы дерзнули плыть сюда (я в шоке!) -
В жару, когда горох и артишоки,
Салат и брюква пучат всяк живот;
Когда на суднах сутки напролёт
Зады проводят, и моча, как пот,
Со стен стекает? По ушам не бьёт
Вам грохот выхлопов, а как вам тот
Вой, что из Флита слышен круглый год?
Чума вам нипочём? И нет боязни
Пред колоколом, что гремит о казни?
Явились к мрачному Плутону сами?
Ведь Цербер в Холборне, с тремя главами,
Дежурит у стены – и, зоркий зверь,
Он не позволит вам ступить за дверь!
Его не раздражайте без причины:
Плутона нету, нету Прозерпины -
Хозяйки заведенья. Интерес
И Зевс бы потерял, и Геркулес».
В ответ вскричали удальцы: «Прочь, киска!
Зря, что ли, мы тащились так неблизко?
Удел твой, Бэнкс, достоин только смеха:
И без лепёшки пёс нам не помеха!»
Призвали Радаманта-мыловара,
Трактирщика Эака (чем не пара?);
Подслеповатый Минос подоспел
(Он делал наконечники для стрел):
Все трое – одиссеи очевидцы...
Скорей! Пора в обратный путь пуститься.
Воздвигнут в честь истекшего деянья
Пирамидальный монумент: внёс дань я -
И рад, что разделил, насколько смог,
С певцом Аякса творческий толчок.
(Перевод Сергея Сухарева)
BEN JOHSON
(1572-1637)
From “EPIGRAMMES”
(1616)
134. CXXXIV
ON THE FAMOUS VOYAGE
No more let Greece her bolder Fables tell
Of Hercules, or Theseus going to Hell,
Orpheus, Ulysses: or the Latine Muse,
With Tales of Troy's just Knight, our Faith's abuse.
We have a Shelton, and a Heyden got,
Had power to act, what they to fain had not.
All, that they boast of Styx, of Acheron,
Cocytus, Phlegeton, our have prov'd in one;
The filth, stench, noise: save only what was there
Subtly distinguish'd, was confused here.
Their Wherry had no Sail, too; ours had none:
And in it, two more horrid Knaves, than Charon.
Arses were heard to croak, in stead of Frogs;
And for one Cerberus, the whole Coast was Dogs.
Furies there wanted not: each Scold was ten.
And, for the Cryes of Ghosts, Women, and Men,
Laden with Plague-sores, and their Sins, were heard,
Lash'd by their Consciences, to die affeard.
Then let the former Age, with this content her,
She brought the Poets forth, but ours th' Adventer.
THE VOYAGE ITSELF
I
I sing the brave Adventure of two Wights,
And pity 'tis, I cannot call 'em Knights:
One was; and he, for Brawn, and Brain, right able
To have been styled of King Arthur's Table.
The other was a Squire, of fair degree;
But, in the Action, greater Man than he:
Who gave, to take at his Return from Hell,
His three for one. Now, Lordlings, listen well.
It was the day, what time the powerful Moon
Makes the poor Bankside Creature wet it'Shoon,
In it'own Hall; when these (in worthy Scorn
Of those, that put out Monies, on Return
From Venice, Paris, or some Inland passage
Of six times to and fro, without Embassage,
Or he that backward went to Berwick, or which
Did dance the famous Morris, unto Norwich)
At Breadstreets Mermaid, having din'd, and merry,
Propos'd to go to Hol'born in a Wherry:
A harder task, than either his to Bristo',
Or his to Antwerp. Therefore, once more, list ho'.
A Dock there is, that called is Avernus,
Of some Bridewel, and may, in time, concern us
All, that are Readers: But, methinks 'tis od,
That all this while I have forgot some god,
Or goddess to invoke, to stuff my Verse;
And with both Bombard-stile, and Phrase, rehearse
The many perils of this Port, and how
Sans'help of Sybil, or a golden Bough,
Or magick Sacrifice, they past along!
Alcides, be thou succouring to my Song.
Thou'st seen Hell (some say) and know'st all Nooks there,
Canst tell me best, how every Fury looks there,
And art a god, if Fame thee not abuses,
Always at hand, to aid the merry Muses.
Great Club-fist, tho' thy Back, and Bones be sore,
Still, with thy former Labours; yet, once more,
Act a brave Work, call it thy last Adventry:
But hold my Torch, while I describe the entry
To this dire passage. Say thou stop thy Nose:
Tis but light pains: Indeed this Dock's no Rose.
In the first Jaws appear'd that ugly Monster,
Ycleped Mud, which, when their Oars did once stir,
Belch'd forth an Air, as hot, as at the Muster.
Of all your Night-tubs, when the Carts do cluster,
Who shall discharge first his merdurinous Load:
Thorow her Womb they make their famous Road,
Between two Walls; where, on one side, to scar Men,
Were seen your ugly Centaurs, ye call Carmen,
Gorgonian Scolds, and Harpys: on the other
Hung Stench, Diseases, and old Filth, their Mother,
With Famine, Wants, and Sorrows many a Dosen,
The least of which was to the Plague a Cosen.
But they unfrighted pass, tho' many a Privy
Spake to them louder, than the Ox in Livy;
And many a Sink pour'd out her Rage anenst'em;
But still their Valor, and their Virtue fenc't 'em,
And, on they went, like Castor brave, and Pollux:
Plowing the Main. When, see (the worst of all Lucks)
They met the second Prodigy, would fear a
Man, that had never heard of a Chimeara.
One said, It was bold Briareus, or the Beadle,
(Who hath the hundred Hands when he doth meddle)
The other thought it Hydra, or the Rock
Made of the Trull, that cut her Father's Lock:
But, coming near, they found it but a Liter,
So huge, it seem'd, they could by no means quit her.
Back, cry'd their Brace of Charons: they cry'd, No,
No going back; on still you Rogues, and row.
How hight the place? A Voice was heard, Cocytus.
Row close then Slaves. Alas, they will beshite us.
No matter, Stinkards, row. What croaking Sound
Is this we hear? Of Frogs? No, Guts Wind-bound,
Over your Heads: Well, row. At this a loud
Crack did report itself, as if a Cloud
Had burst with Storm, and down fell, ab Excelsis,
Poor Mercury, crying out on Paracelsus,
And all his Followers, that had so abus'd him:
And, in so shitten sort, so long had us'd him:
For (where he was the god of Eloquence,
And subtilty of Metals) they dispense
His Spirits, now, in Pills, and eke in Potions,
Suppositories, Cataplasms, and Lotions.
But many Moons there shall not wane (quoth he)
(In the mean time, let 'em imprison me)
But I will speak (and know I shall be heard)
Touching this Cause, where they will be affeard
To answer me. And sure, it was th'intent
Of the grave Fart, late let in Parliament,
Had it been seconded, and not in Fume
Vanish'd away: as you must all presume
Their Mercury did now. By this, the Steme
Of the Hulk touch'd, and, as by Polypheme
The sly Ulysses stole in a Sheep-skin,
The well-greas'd Wherry now had got between,
And bade her Farewell Sough, unto the Lurden:
Never did Bottom more betray her Burden;
The Meat-boat of Bears-Colledge, Paris-Garden,
Stunk not so ill; nor, when she kist, Kate Arden.
Yet, one day in the year, for sweet 'tis voyc't
And that is when it is the Lord Mayor's Foist.
By this time had they reach'd the Stygian Pool,
By which the Masters swear, when on the Stool
Of Worship, they their nodding Chins do hit
Against their Breasts. Here, sev'ral Ghosts did flit
About the shore, of Farts, but late departed,
White, Black, Blue, Green, and in more Forms out-started,
Than all those Atomi Ridiculous,
Whereof old Democrite, and Hill Nicholas,
One said, the other swore, the World consists.
These be the cause of those thick frequent Mists
Arising in that place, through which, who goes,
Must try th' unused Valor of a Nose:
And that ours did. For, yet, no Nare was tainted,
Nor Thumb, nor Finger to the Stop acquainted,
But open, and unarm'd, encounter'd all:
Whether it languishing stuck upon the Wall,
Or were precipitated down the Jakes,
And, after, swum abroad in ample Flakes,
Or, that it lay, heap'd like an Usurer's Mass,
All was to them the same, they were to pass,
And so they did, from Styx, to Acheron:
The ever-boiling Flood. Whose Banks upon
Your Fleet-Lane Furies; and hot Cooks do dwell,
That, with Still-scalding Steems, make the place Hell.
The Sinks ran Grease, and Hair of meazled Hogs,
The Heads, Houghs, Entrails, and the Hydes of Dogs:
For, to say truth, what Scullion is so nasty,
To put the Skins, and Offal in a Pasty?
Cats there lay divers had been flead and rosted,
And, after mouldy grown, again were tosted,
Then selling not, a Dish was ta'ne to mince 'em,
But still, it seem'd, the rankness did convince 'em.
For, here they were thrown in with th' melted Pewter,
Yet drown'd they not. They had five Lives in future.
But 'mongst these Tiberts, who do you think there was?
Old Banks the Jugler, our Pythagoras,
Grave Tutor to the learned Horse. Both which,
Being, beyond Sea, burned for one Witch:
Their Spirits transmigrated to a Cat:
And, now, above the Pool, a Face right fat
With great grey Eyes, are lifted up, and mew'd;
Thrice did it spit: thrice div'd. At last, it view'd
Our brave Heroes with a milder Glare,
And in a pitious Tune, began. How dare
Your dainty Nostrils (in so hot a Season,
When every Clerk eats Artichokes and Peason,
Laxative Lettuce, and such windy Meat)
Tempt such a passage? when each Privies Seat
Is fill'd with Buttock? And the Walls do sweat
Urine, and Plasters? When the Noise doth beat
Upon your Ears, of Discords so unsweet?
And Outcries of the damned in the Fleet?
Cannot the Plague-Bill keep you back? Nor Bells
Of loud Sepulchres with their hourly Knels,
But you will visit grisly Pluto's Hall?
Behold where Cerberus, rear'd on the Wall
Of Holborne (three Sergeants Heads) looks o're
And stays but till you come unto the Door!
Tempt not his Fury, Pluto is away:
And Madame Cжsar, great Proserpina,
Is now from home. You lose your Labours quite,
Were you Jove's Sons, or had Alcides Might.
They cry'd out Pusse. He told them he was Banks,
That had so often, shew'd 'em merry Pranks.
They laught, at his laugh-worthy Fate. And past
The Tripple-Head without a Sop. At last,
Calling for Radamanthus, that dwelt by,
A Sope-Boyler; and Жacus him nigh,
Who kept an Alehouse; with my little Minos,
An ancient pur-blind Fletcher, with a high Nose;
They took 'em all to witness of their Action:
And so went bravely back, without Protraction.
In memory of which most liquid Deed,
The City since hath rais'd a Pyramid.
And I could wish for their eterniz'd Sakes,
My Muse had plough'd with his, that sung A-jax.
ДЭВИД ГЕРБЕРТ ЛОУРЕНС
(1885-1930)
РОЯЛЬ
Негромко, в сумерках, женщина мне поёт,
Унося меня сквозь вереницу лет - и вот
Вижу: ребёнок сидит под роялем, окружён звенящим гуденьем,
Сжимая ноги матери, а она улыбается, захвачена пеньем.
Невольно пенья коварное мастерство
Предаёт меня прошлому: сердце плачет во мне оттого,
Что стремится снова домой, к вечерам воскресным зимним
В уютной гостиной, где вторил рояль нашим гимнам.
И напрасно певица голос возвысила свой
Под гром рояля appassionato: со мною былой
Блеск волшебный детских годов; возмужалость мою сметая,
Воспоминаний несётся поток - как дитя, я о прошлом рыдаю.
1913
Перевод Сергея Сухарева
(1984)
DAVID HERBERT LAWRENCE
(1885-1930)
From “Rhyming Poems”
(1913)
PIANO
Softly, in the dusk, a woman is singing to me;
Taking me back down the vista of years, till I see
A child sitting under the piano, in the boom of the tingling strings
And pressing the small, poised feet of a mother who smiles as she sings.
In spite of myself, the insidious mastery of song
Betrays me back, till the heart of me weeps to belong
To the old Sunday evenings at home, with winter outside
And hymns in the cosy parlour, the tinkling piano our guide.
So now it is vain for the singer to burst into clamour
With the great black piano appassionato. The glamour
Of childish days is upon me, my manhood is cast
Down in the flood of remembrance, I weep like a child for the past.
- Стороны света (Нью-Йорк), №11, май 2009.
http://www.stosvet.net/11/sukharev/
См. также:
- Иностранная литература, 1986, № 3
(Рубрика "Литературное наследство"). С.200-204.
- Лоуренс Д.Г. Собр.соч.: В 7-ми т. Т.3: Тень в розовом саду.
М.: Вагриус, 2006. С.499-525.
ЭЛИЗАБЕТ БИШОП
(1911-1979)
ОДИН НАВЫК
К потерям навык дастся без труда:
на свете многое вот-вот готово
пропажей стать, и это не беда.
Теряйте чаще. Право, ерунда:
ключ потерять - иль вечер бестолково.
К потерям навык дастся без труда.
Упорней тренируйтесь: и следа
пусть память не оставит никакого
от мест, имён… Подумаешь, беда!
Где мамины часы? Ау! - куда
два (или три?) любимых делись крова?
К потерям навык дастся без труда.
Двух городов лишилась навсегда,
двух рек и царств, материка родного.
Без них мне грустно - ну, да не беда.
И даже без тебя скажу (да-да,
без голоса любимого и слова!):
к потерям навык дастся без труда -
хотя, быть может, в этом вся беда.
Перевод Сергея Сухарева
ELIZABETH BISHOP
(1911-1979)
ONE ART
The art of losing isn’t hard to master;
so many things seem filled with the intent
to be lost that their loss is no disaster.
Lose something every day. Accept the fluster
of lost door keys, the hour badly spent.
The art of losing isn’t hard to master.
Then practice losing farther, losing faster:
places, and names, and where it was you meant
to travel. None of this will bring disaster.
I lost my mother’s watch. And look! My last, or
next-to-last, of three loved houses went.
The art of losing isn’t hard to master.
I lost two cities, lovely ones. And, vaster,
some realms I owned, two rivers, a continent.
I miss them, but it wasn’t a disaster.
Even losing you (the joking voice, a gesture
I love) I shan’t have lied. It’s evident
the art of losing`s not too hard to master
though it may look like (Write it!) like disaster.
ДЭВИД ГЕРБЕРТ ЛОУРЕНС
(11 сентября 1885, Иствуд, графство Ноттингемпшир -
- 2 марта 1930, Ванс, Франция)
ИЗ "ПОСЛЕДНИХ СТИХОТВОРЕНИЙ"
(1932)
УСТАЛОСТЬ
Моя душа прожила долгий и трудный день -
охваченная усталостью,
ищет она забвения.
Но во всём, во всём мире
нет места теперь душе, чтоб забыться
в непроницаемой тьме покоя:
человек убил на земле тишину
и осквернил безмятежные уголки,
куда прежде сходили ангелы.
СМЕРТЬ ТЯЖЕЛА
Нелегко умирать - о, как нелегко! -
смерть тяжела...
Смерть приходит, когда пожелает -
не по нашей воле.
Умиранье подчас длится так долго:
мы будем мучительно ждать смерти -
и не дождёмся.
Снаряжайте корабль смерти - и пусть душа устремится
к темной пучине забвения.
Быть может, нам суждено жить ещё
после горьких скитаний беспамятства.
DAVID HERBERT LAWRENCE
(1885-1930)
From “LAST POEMS”
(1932)
FATIGUE
My soul has had a long, hard day
she is tired,
she is seeking her oblivion.
O, and in the world
there is no place for the soul to find her oblivion
the utter darkness of her peace,
for man has killed the silence of the earth
and ravished all the peaceful oblivious places
where the angels used to alight.
DIFFICULT DEATH
It is not easy to die, O it is not easy
to die the death.
For death comes when he will
not where we will him.
And we can be dying, dying, dying
and longing utterly to die
yet death will not come.
So build your ship of death, and let the soul drift
to dark oblivion.
Maybe life is still our portion
after the bitter passage of oblivion.
Перевод Сергея Сухарева
(1987)
ФИЛИП ЛАРКИН
(1922-1985)
ВЫСОКИЕ ОКНА
Парочка подростков: он,
Наверно, пялит её вовсю;
У неё – таблетки или спиралька.
Оба, думаю, словно в раю,
О каком всю жизнь старичьё мечтало:
Узы, жесты – утиль негодный,
Точь-в-точь уборочный комбайн отживший;
Юные взмывают ввысь и скользят, свободны,
Навстречу счастию - без конца. Вопрос:
Сорок лет назад гадали - иль нет? - обо мне:
«Ну, уж этот даст жизни!» - всех богов долой,
И пот не прошибёт во мраке и тишине,
Когда вспоминаешь ад - иль о преподобном
Мысли всякие прячешь. Уж этот-то плут
Взмоет ввысь с компашкой - заскользят свободно,
Будто пташки чёртовы в небе. И тут
Высокие окна вспомнятся – не слова:
Стёкла всё сияние вобрали солнца,
А за ними, там: бездонная синева –
Прозрачна она, нигде её нет, и нет ей конца.
1967
Перевод Сергея Сухарева
PHILIP LARKIN
(1922-1985)
HIGH WINDOWS
When I see a couple of kids
And guess he's fucking her and she's
Taking pills or wearing a diaphragm,
I know this is paradise
Everyone old has dreamed of all their lives--
Bonds and gestures pushed to one side
Like an outdated combine harvester,
And everyone young going down the long slide
To happiness, endlessly. I wonder if
Anyone looked at me, forty years back,
And thought, That'll be the life;
No God any more, or sweating in the dark
About hell and that, or having to hide
What you think of the priest. He
And his lot will all go down the long slide
Like free bloody birds. And immediately
Rather than words comes the thought of high windows:
The sun-comprehending glass,
And beyond it, the deep blue air, that shows
Nothing, and is nowhere, and is endless.
1967
Комментарий и подстрочный перевод Алексея Макушинского
(в статье "Земные сны и небесные отсветы. Филип Ларкин
и Владислав Ходасевич"):
"Или возьмем High Windows, "Высокие окна", 1967, стихотворение, по которому тоже был назван сборник (так что и то, и другое относится, очевидным образом, к "центральным и "ключевым").
(Когда я вижу пару подростков, и догадываюсь, что он ее трахает [Ларкин иногда, не часто, позволял себе в стихах откровенные грубости], а она принимает таблетки или носит колпачек, я понимаю, что это рай, о котором пожилые люди мечтали всю жизнь - узы и жесты сдвинуты в сторону, как устаревший комбайн, и вся молодежь скользит по длинному склону к счастью, бесконечно. Я спрашиваю себя, не смотрел ли и на меня самого кто-нибудь, сорок лет назад, думая: Вот это будет жизнь. Никакого Бога больше, и не надо потеть в темноте, страшась ада и всего такого, и не надо скрывать, что ты думаешь о священнике. Вот он и ему подобные будут скользить по длинному склону, как чертовы вольные птицы. И тут же, скорее, чем слова, приходит мысль о высоких окнах - стекло, вмещающее [или объемлющее] солнце, и за ним - глубокий синий воздух, который ничего не показывает, который - нигде и который - бесконечен).
В позднейшем, 1981 года, интервью, с типичной для него, как уже говорилось, тенденцией к understatement, Ларкин говорил, что стихотворение это не очень удачное, что он назвал по нему свой последний сборник, потому что ему нравится сам заголовок. Но это правдивое стихотворение, продолжает он. "Мы стремимся к бесконечности и отсутствию (infinity and absence), красоте какого-то места, где нас нет. Оно (т.е. стихотворение) показывает человеческую историю как последовательность угнетений, а мы хотим быть где-то, где нет ни угнетенных, ни угнетаемых, только свобода. Мне, может быть, не вполне удалось это выразить". Вполне или нет, но сам образ этих "высоких окон", навеянный, как пишут биографы, высокими окнами той квартиры в Халле, где Ларкин жил с 56 по 74 год и где были созданы лучшие его стихи, - эта бесконечность света и воздуха, возникающая после всех откровенностей и всех разговорных, приземленных, иногда намеренно вульгарных интонаций, вновь взрывает всю ситуацию - выбрасывает сам текст и нас, его читающих, в ту, в самом деле, свободу, которой сменяющие друг друга поколения, с их разными формами угнетения, никогда, конечно, не достигают".
ТОМАС МУР
(1779-1852)
ПРИТЧИ ДЛЯ СВЯЩЕННОГО СОЮЗА
(1823)
ПРИТЧА VIII.
ПАРИК ЛЮДОВИКА ЧЕТЫРНАДЦАТОГО
Готова армия в поход:
Бьют барабаны, громко ржёт
На старый лад, спесив и рьян,
Монарх-осёл: "Eh, eh, Sire Ane!" (1)
Потребен только coup трагичный -
Взбулгачить sentiment у галла,
Чтоб, goъt потешив фанатичный,
Война "la derniиre mode" являла.
Простёр свои знамёна Марс
Над совещаньем сливок нации:
Как разыграть похлеще фарс,
Где взять эффектней декорации.
Пусть Франция, в расцвете лет,
Свершит блестящий пируэт;
Чему клялась, забудет вмиг
И с громким воплем "Magnifique!"
Бездумно устремится в бой -
И в тот, и в этот - и в любой!
Один, второй отвергли план;
Вот слово взял Шатобриан:
Права людские каковы
И быть должны из рода в роды-
Лорд Каслри, Гоббс и царь Москвы
Учили рыцаря Свободы.
Я против, рассудил он здраво,
Чтоб потешать толпу забавой.
Есть цель, возвышенно-светла -
Придать сражениям йclat:
Нужна под сводами Нотр-Дама
Внушительная мелодрама.
Наш Герцог (он рукою смелой
Сумел бессмертный лавр снискать -
Вонзит ли, коль дойдёт до дела,
Меч в грудь врага по рукоять?).
Пусть будет он пред выступленьем
Там окрещён святым крещеньем
И наречён Героем - для
Всей Франции и Короля.
В затею сам виконт готов
Вдохнуть esprit, без лишних слов
Героя вспрыснув из флакона
Водою, что из Иордана (2)
Для юного Наполеона
Доставил он как дар желанный.
Часть тела будет крещена
Та, что всегда была видна
При отступленье у Бурбонов -
Борцов за чистоту законов;
У нашего она, действительно,
До чрезвычайности чувствительна (3).
Но если слишком опрометчиво
Впрок прославлять, где славить нечего;
Коль скоро сей апофеоз -
В трактовке ультра-романтической -
Чрезмерностию прямо в нос
Ударит нации классической,
Мы здесь, сказал виконт, в Европе - и
Возьмем обычай Эфиопии.
При правильной костюмировке
Успех обещан постановке.
Беда иль праздник, пишет Брюс
(Он сроду не напишет гиль),
Тотчас двенадцать судей (4), в ус
Не дуя, пустятся в кадриль.
Прыжки, гримасы, еntre-chats -
Величьем полнится душа;
Степенность, царственность галопа
Безмерно тешат эфиопа.
"Империй не ахти на свете,
Где удаются штуки эти.
К примеру, Англия: с кадрилью
Двенадцати не будут схожи
Юристов чинных все усилья,
Хотя бы вылезли из кожи.
Вообразите только Вуда -
И через миг вам станет худо:
Он в танце мчит неугомонном
В обнимку с Бейлифом-Законом!
У нас во Франции судья -
Совсем особая статья.
Припомним Пуатье, Сомюр:
Пускались судьи там в аллюр,
Плясали жигу и вприсядку,
Выстраивались по порядку,
Ногами вверх иль вбок, иль в нос кому -
В угоду герцогу Бордосскому!"
Проектов было шесть иль пять -
Их не к чему перечислять:
Что все они? Ненужный хлам!
Один Месье придумал сам -
Лишь для великой годен нации
(Восторг всеобщий и овации).
Луи Четырнадцатый славу,
Сказал Месье, стяжал по праву:
Средь коронованных голов
Он - легендарный Саваоф.
Контракт свой брачный отписал
Марии-Деве: завещал
Ей cordon bleu (5), и свой Парик,
Что пышен был, могуч, велик...
(Подарком, при дворе считалось,
Премного Дева восхищалась).
Парик, дививший целый мир,
Покорной Галлии кумир,
Служил звездою путеводной.
Цирюльников собрали штат
Вкруг шевелюры благородной -
Их было ровно шестьдесят (6),
А по торжественным моментам
Платили щедро ассистентам.
Парик, напудрен и завит,
Был устрашающим на вид:
Монарх без всякого труда
Любовниц брал и города;
Там залпом припугнуть, без слова,
Тут улыбнуться - и готово!
"Парик, - Месье продолжил речь, -
От тленья удалось сберечь.
Империи поверглись в прах,
Но повесть давнего величья
Сокрыта в ровных завитках -
Её сполна сумел постичь я.
Реликт, что освящён веками,
Подумать только - снова с нами!
Достойней, право, нет штандарта,
Чтоб утвердить монаршью власть.
За волосок, полны азарта,
Мы все готовы в битве пасть.
Друзья мои, взгляните на..." -
Тут разом спала пелена
И всем диковина видна.
"Пред этим славным Париком
Простремся ниц мы всем синклитом:
Он опытнейшим знатоком
Вновь обработан – Ипполитом (7).
Вновь! - непривычно это слово:
Свыкаться надо с тем, что ново.
Подобной жертвы, как никак,
Державный требует Казак.
Разумней уступить ему -
Дух века вынудит к тому:
Пока не дали по рукам -
Повиноваться парикам.
Царю в угоду, мы готовы
Воздеть Парик, почти что новый:
Бурбонов род многострадальный
Уступит моде либеральной!
Коль так мы вооружены,
То убоимся ли войны?
Помогут головной убор
И Ангулем наш легендарный
Сломить Испании задор
И козни Англии коварной.
Лорд Ливерпуль, из школы Хента,
Напрасно ждет аплодисмента.
Поражены победой этой,
Пусть все в Европе тянут шеи:
Парик Людовика кометой
Перелетел чрез Пиренеи.
Вперёд, сыны, смелее в бой!
Вперёд, мой несравненный Дюк!
Да грянет, с помощью святой,
Клич: Vive la Guerre - et la Perruque!
__________________________________________________
(1) В Средние века во многих храмах, в особенности в Руане, устраивали так называемый Праздник Осла. Осла, пышно разубранного, подводили к алтарю и пели при этом следующий изящный гимн: "Еh, eh, Sire Ane, eh, eh, Sire Ane". – "Эссе о Поупе" Уортона.
(2) Вода из реки Иордан, доставленная г-ном Шатобрианом, была преподнесена им французской императрице Марии-Луизе для крещения юного Наполеона.
(3) См. знаменитое письмо Герцога к супруге, написанное во время компании 1815 года, где он пишет: "J'ai postйrieur lйgиrement endommagй".
(4) "Когда происходит какое-то важное событие, двенадцать Судей, в возрасте от шестидесяти до семидесяти лет, поют песни и исполняют танцевальные фигуры" и т.д. - Книга V.
(5) "Louis XIV fit prйsent а la Vierge de son cordon bleu, que l'on conserve soigneusement, et lui envoya ensuite son contrat dй mariage et le Traite des Pyrйnйes magnifiquement reliй." – - Mйmoires, Anecdotes pour servir, etc.
(6) Ученый автор трактата "Recherches Historiques sur les Perruques" указывает, что бригада состояла из сорока цирюльников - по числу членов Академии. "Le plus beau temps des perruques fut celui oщ Louis XIV commenзa а porter lui-mкme perruque; . . . . .On ignore l'йpoque oъ se fit cette rйvolution; mais on sait qu'elle engagea Louis le Grand б y donner ses soins paternels, en crйant, en 1656, quarante charges de perruquiers, suivant la cour; et en 1673 il forma un corps de deux cents perruquiers pour la ville de Paris." - P.111.
(7) Прославленный современный сoiffeur.
Перевод Сергея Сухарева (1996)
THOMAS MOORE
(1779-1852)
FABLES FOR THE HOLY ALLIANCE
(1823)
FABLE VIII
LOUIS FOURTEENTH`S WIG
The money raised – the army ready –
Drums beating, and the Royal Neddy
Valiantly braying, in the van
To the old tune “Eh, eh, Sire Ane!” (1)
Nought wanting, but some coup dramatic,
To make French sentiment explode,
Bring in, at once, the goъt fanatic,
And make the war “la derniиre mode” –
Instantly, at the Pav`llon Marsan,
Is held an Ultra consultation –
What`s to be done, to help the farce on?
What stage-effect, what decoration,
To make this beauteous France forget,
In one grand glorious pirouette,
All she had sworn to but last week,
And, with a cry of “Magnifique!”
Rush forth to this, or any war,
Without inquiring once – what for?”
After some plans proposed by each,
Lord Chateaubriand made a speech,
(Quoting, to show what men`s rights are,
Or rather what men`s rights should be,
From Hobbes, Lord Castlereagh, the Czar,
And other friends to Liberty,)
Wherein he – having first protested
`Gainst humouring the mob – suggested
(As the most high-bred plan he saw
For giving the new war йclat)
A grand Baptismal Melo-drame,
To be got up at Notre-Dame,
In which the Duke (who, bless his Highness!
Had by his hilt acquired such fame,
`Twas hoped that he as little shyness
Would show, when to the point he came,)
Should, for his deeds so lion-hearted,
Be christen`d Hero, ere he started;
With power, by Royal Ordonnance,
To bear that name – at least at France.
Himself – the Viscount Chateaubriand –
(To help the affair with more esprit on)
Offering, for this baptismal rite,
Some of his own famed Jordan water – (2)
(Marie Louise not having quite
Used all that, for young Nap, he brought her,)
The baptism, in this case, to be
Applied to that extremity,
Which Bourbon heroes most expose;
And which (as well as Europe knows)
Happens to be, in this Defender
Of the true Faith, extremely tender. (3)
Or if (the Viscount said) this scheme
Too rash and premature seem –
If thus discounting heroes, on tick –
This glory, by anticipation,
Was too much in the genre romantique
For such a highly classic nation,
A practice had in their dominions,
Which, if at Paris got up well,
In full costume, was sure to tell.
At all great epochs, good or ill,
They have, says Bruce (and Bruce ne`er budges
From the strict truth), a Grand Quadrille
In public danced by the twelve Judges – (4)
And, he assures us, the grimaces,
The entre-chats, the airs and graces
Of dancers, so profound and stately,
Divert the Abyssinians greatly.
“Now (said the Viscount), there`s but few
Great Empires where this plan would do:
For instance, England; - let them take
What plans they would - `t were vain to strive –
The twelve stiff Judges there would make
The worst Quadrille-set now alive.
One must have seen them, ere one could
Imagine properly Judge Wood
Performing, in his wig, so gaily,
A queue-de-chat with Justice Bailey!
French Judges, though, are by no means
This sort of stiff be-wigg`d machines;
And we, who`ve seen them at Saumur
And Poitiers lately, may be sure
They`d dance quadrilles, or any thing,
That would be pleasing to the King –
Nay, stand upon their heads, and more do,
To please the little Duke de Bordeaux!”
After these several schemes there came
Some others – needless now to name,
Since that, which Monsieur plann`d, himself,
Soon doom`d all others to the shelf,
And was received par acclamation,
As truly worthy the Grande Nation.
It seems (as Monsieur told the story)
That Lois the Fourteenth, that glory,
That Coryphйe of all crown`d pates –
That pink of the Legitimates –
Had, when, with many pious prayer, he
Bequeath`d unto the Virgin Mary
His marriage deeds, and cordon bleu, (5)
Bequeathed to her his State Wig too –
(An offering which, at Court, `t is thought,
The Virgin values as she ought) –
That Wig, the wonder of all eyes,
The Cynosure of Gallia`s skies,
To watch and tend whose curls adored,
Re-build its towering roof, when flat,
And round its rumpled base, a Board
Of sixty Barbers daily sat, (6)
With Subs, on State-Days, o assist,
Well pension`d from the Civil List –
That wondrous Wig, array`d in which,
And form`d alike to awe or witch,
He beat all other heirs of crowns,
In taking mistresses and towns,
Requiring but a shot at one,
A smile at t`other, and `t was done! –
“That Wig (said Monsieur, while his brow
Rose proudly,) is existing now; -
That grand Perruque, amid the fall
Of every other Royal glory,
With curls erect survives them all,
And tells in every hair their story.
Think, think, how welcome at this time
A relic, so beloved, sublime!
What worthier standard of the Cause
Of Kingly Right can France demand?
Or who among our ranks can pause
To guard it, while a curl shall stand?
Behold, my friends – (while thus he cried,
A curtain, which conceal`d this pride
Of princely Wigs was drawn aside) –
Behold that grand Perruque – how big
With recollections for the world –
For France – for us – Great Louis` Wig,
By Hippolyte (7) new frizz`d and curl`d –
New frizz`d! alas, `t is but too true,
Well may you start at that word new –
But such the sacrifice, my friends,
The Imperial Cossack recommends;
Thinking such small concessions sage,
To meet the spirit of the age,
And do what best that spirit flatters,
In Wigs – if not in weightier matters.
Wherefore, to please the Czar/ and show
That we too, much-wrong`d Bourbons, know
What liberalism in Monarchs is,
We have conceded the New Friz!
Thus arm`d, ye gallant Ultras, say,
Can men, can Frenchmen, fear the fray?
With this proud relic in our van,
And d`Angoulйme our worthy leader,
Let rebel Spain do all she can,
Let recreant England arm and feed her –
Urged by that pupil of Hunt`s school,
That Radical, Lord Liverpool –
France can have nought to fear – far from it –
When once astounded Europe sees
The Wig of Louis, like a Comet,
Streaming above the Pyrenees,
All`s o`er with Spain – then on, my sons,
On, my incomparable Duke,
And, shouting for the Holy Ones,
Cry, Vive la Guerre – et la Perruque!”
___________________________________________
(1) They celebrated in the dark ages, at many churches, particularly at Rouen, what was called the Feast of the Ass. On this occasion the ass, finely drest, was brought before the altar, and they sung before him this elegant anthem. “Eh, eh, eh, Sire Ane, eh, eh, eh, Sire Anne.” – Warton`s Essay on Pope.
(2) Brought from the river Jordan by M.Chateaubriand, and presented to the French Empress for the christening of young Napoleon.
(3) See the Duke`s celebrated letter to Madame, written during his campaign in 1815, in which he says, “J`ai le postйrieur lйgиrement endommagй.”
(4) “On certain great occasions, the twelve Judges (who are generally between sixty and seventy years of age) sing the song and dance the figure-dance,” etc. – Book V.
(5) “Louis XIV fit prйsent в la Vierge de son cordon bleu, que l'on
conserve soigneusement, et lui envoya ensuite son contrat dй mariage et le Traite des Pyrйnйes magnifiquement reliй” – Mйmoires, Anecdotes pour servir, etc.
(6) The learned author of Recherches Historiques sur les Perruques says that the board consisted but of Forty – the same number as the Academy. "Le plus beau temps des perruques fut celui oщ Louis XIV commenзa а porter lui-mкme perruque; . . . . .On ignore l'йpoque oъ se fit cette rйvolution; mais on sait qu'elle engagea Louis le Grand б y donner ses soins paternels, en crйant, en 1656, quarante charges de perruquiers, suivant la cour; et en 1673 il forma un corps de deux cents perruquiers pour la ville de Paris." - P.111.
(7) A celebrated coiffeur of the present day.
Томас Мур – поэт не из великих, однако среди современных ему гениев английского романтизма не затерялся и он. Мур – единственный человек, который целиком прочитал «Записки» своего друга Байрона и, по решению близких поэту лиц, предал рукопись огню. Судить его за это или нет? (Пушкин одобрил).
Русским читателям Мура представлять не надо: известен он им давно –
и кто не вспомнит сразу же «Вечерний звон»?! Но вот странность давней поэтической «глобализации»: ирландский поэт написал на английском языке стихотворение с подзаголовком «Колокола Санкт-Петербурга» (на русский перевёл его дивно и навсегда Иван Козлов). Однако написано оно под впечатлением неизвестно как попавшего к Муру и неведомо каким образом им понятого текста
не то армянской песни, не то стихов грузинского поэта XI-го века…
У меня хранится собрание стихов Томаса Мура издания 1842-го года (ещё прижизненное): увесистый том убористого шрифта… Кто сейчас способен это одолеть? В особенности, как мне кажется, устарели его сатирические стихи: как обычно случается, написанные на злобу дня, они быстро утрачивают актуальность и значимость (многие исторические аллюзии и политические намёки требуют пространного комментария – это чувствовал уже сам автор).
Предлагаю два опуса из цикла Мура «Притчи для Священного Союза» (“Fables for the Holy Alliance”, 1823): всего их там восемь (другие три переведены Владимиром Микушевичем в сборнике 1981-го года под названием «Сказки о Священном союзе»). Антимонархические и антиклерикальные выпады поэта с позиций условно-расплывчатого «либерализма» давно потеряли смысл и остроту – но, как мне кажется, толику остроумия всё же сохранили, и тем могут быть любопытны.
Не знаю, насколько мне удалось это передать в переводе…
ТОМАС МУР
(1779-1852)
ПРИТЧИ ДЛЯ СВЯЩЕННОГО СОЮЗА
(1823)
ПРИТЧА V.
ЦЕРКОВЬ И ГОСУДАРСТВО
Предварение:
"Едва только религия принимает общенациональный характер и официально учреждается в качестве государственной, чистота ее неизбежно утрачивается, поскольку тогда становится невозможным отъединить ее от людских интересов; сопряженная с таковыми, она неминуемо извращается".
- Соам Дженнинс.
Соам Дженнинс, толстосум-купец,
Хотя и тори, вывел здраво:
Религии простой венец
Запятнан дружеством с Державой.
Царица Польшу сокрушила,
Клянясь Божественной пятой.
Договорённостей кадило
Полякам души раздробило (1)
Во имя Троицы святой.
Самодержавный Александр -
Из приполярных саламандр (2) -
Прикосновеньем ледяным
Огонь Свободы пустит в дым.
Указы издает лихие
С благословенья Панагии.
Святой водою пропитав
Монаршью губку, он мгновенно
Лишит любого всяких прав -
Опять же Волею священной.
Людовик, любящий покуша-
ть (недаром он зовется "груша"),
Призвал Людовика Святого
Благословить монаршье слово:
Мудрейших сотня тыщ Солонов
Должна покорности ошмётки
Прикладом ружей, мушкетонов
Забить испанцам глубже в глотки.
Хоть христианским королям
И я обязан низко кланяться,
Но если этот тарарам
Сочтён угодным небесам -
До трона Бенбоу (3) не дотянется!
Что ж, речь примером подкрепим:
Недалеко ходить за ним.
Давайте спросим духовенство:
"Вы над ирландцами главенство
Согласны так вовек блюсти,
Что те, обобраны позорно,
Ярмо рабов должны нести?"
Ответят с важностью: "Бесспорно!"
Ещё вопрос: "В стране кипит
Меж тем, кто нищ, и тем, кто сыт,
Неукротимая вражда.
Мир заключит ли, наконец,
С убогой хижиной дворец?"
Ответ надменный: "Никогда!"
Увы, увы! Походит это
На дух великого Завета?
Точней хотите убедиться -
Священникам всмотритесь в лица.
Вот у епископского дома
Лежит охапками солома -
Но прежде чем бежать подале,
Не в силах превозмочь печали,
Их оглядите преподобия:
Каков у всех умильный взгляд! (4)
Блинов намасленных подобия -
Земных им жаждется услад.
Вероученьем, как лекарством,
Торгуют Церковь с Государством.
Союз бесчестный и позорный,
Источник всяких бед тлетворный.
Все против всех и вся - и что же?
Тут набожность, а там – безбожье (5);
Вздор допотопный, вздор новейший -
Напасть какая станет злейшей?
Что Ханжество, что Лицемерье,
Что совершенное Безверье.
Решил в Египте кто - из казней
Была какая безобразней?
Карлайл и Бенбоу, чьи потомки
Нас кваканьем терзают громким?
Иль саранчи нахальной стая,
Что весь, от края и до края,
Затмив простор, в два счёта, споро
Всё пожирала без разбора?
Здесь обращаюсь я с мольбой
К столпам журнальных обозрений:
Они в наш ум влагают свой,
Они - владыки наших мнений,
И нашей дикой ахинее
Не прочь дарить свои идеи.
Поэты уподобят их
Тем мухам жалящим (6), что маяться
Заставят гусениц лесных,
Когда кладут им в спинки яйца.
От подтасовки всевозможной
Стихи я должен уберечь
(Предмет рискованный - несложно
Опасность на себя навлечь):
Я тори, вигам растолкую
Начистоту и без затей:
Религию - и вот такую -
Я в притче выведу своей.
ПРИТЧА
Монарх - когда-то юный, свежий -
Стал (мы не скажем "стариком":
Так выражаются невежи),
А просто - ci-devant jeune homme.
Покуролесить в высшем свете
Летит стрелой, вздымая прах.
Навстречу золотой карете
Идет достойнейший Монах.
Он кроток, прост и чужд обмана,
Исполнен мира и любви.
Но приглашен - совсем нежданно -
Сесть с венценосцем vis-a-vis.
Монарх - блиставший в маскараде -
Вдруг предлагает чернецу
Переодеться шутки ради:
Мол, капюшон мне твой к лицу.
Не видя ничего худого
В проказе молодого льва,
Монах не возразил ни слова:
Его пленили кружева.
Властитель ринулся тотчас
Скакать безумцем до зари -
Бил стекла, страже вышиб глаз,
Крушил свирепо фонари.
Пока прохожие, чуть живы,
С пробитым лбом, чесали темя,
Гадая, кто ж Монах драчливый, -
Святой отшельник в это время,
Вскружён успехом, упоённый
Роскошным царственным убранством,
Забыв о скромности исконной,
Воинственным проникся чванством.
Надменно клялся - и, бывало,
К чужим тянулся кошелькам.
С уст инока шутя слетало
Не только: "Шли бы вы к чертям".
Житья всему не стало свету,
Хоть вправду выноси святых.
Суд Здравомыслия к ответу
Призвал охальников крутых.
Судили, спорили, рядили
(Какой же без дебатов суд?),
Монарха в Брайдуэлл посадили,
Монаха к братии везут.
Коль вправить им мозги случится -
И посетит их благодать,
И тот, и этот поручиться
Обязаны не выступать.
Монахам: не снимать клобук,
Иначе жди земного ада.
Монархам: отколов кунштюк,
Голов раскалывать не надо.
_____________________________________________
(1) Ames, demi-ames, etc.
(2) Считается, будто саламандра способна гасить огонь
присущими ей холодностью и влажностью.
(3) Известный издатель атеистических сочинений.
(4) Первоначальный вариант:
"Вперед пробраться норовят" - Ред.
(5) Далее опущены следующие строки:
«От спазм и колик фанатизма
Ни скепсис не спасет, ни клизма:
От непрожёванного Разум
Не в силах облегчиться разом». - Ред.
(6) "Большинство представителей семейства наездниковых (например, ихневмоны) помещаются на спине гусеницы и вонзают в неё своё жало,
оставляя в каждой по яйцу". - Голдсмит.
Перевод Сергея Сухарева (1996)
THOMAS MOORE
(1779-1852)
FABLES FOR THE HOLY ALLIANCE
(1823)
CHURCH AND STATE
PROEM
“The moment any religion becomes national, or established, its purity must certainly be lost, because it is then impossible to keep it unconnected with men`s interest; and, if connected, it must inevitably be perverted by them.”
- Soame Jenyns.
Thus did Soame Jenyns – though a Tory,
A Lord of Trade and the plantations –
Feel how Religion`s simple glory
Is slain by State associations.
When Catherine, ere she crush`d the Poles,
Appear`d to be benign Divinity;
Then cut them up in protocols,
Made fractions of their very souls – (1)
All in the name of the bless`d Trinity:
Or when her grandson, Alexander,
That mighty Northern salamander, (2)
Whose very touch, felt all about,
Puts every fire of Freedom out –
When he, too, winds up his Ukases
With God and the Panagia`s praises –
When he, of royal Saints the type,
In holy water dips the sponge,
With which, at one imperial wipe,
He would all human rights expunge,
When Lois (whom as Ling, and eater,
Some name Dix-huit, and some Des huitres),
Calls down “St.Louis` God” to witness
The right, humanity, and fitness
Of sending eighty thousand Solons,
Sages, with muskets and laced coats,
To cram instruction, nolens volens,
Down the poor struggling Spaniards` throats –
I can`t help thinking, (though to Kings
I must, of course, like other men, bow,)
That when a Christian monarch brings
Religion`s name to gloss those things,
Such blasphemy out-Benbows Benbow! (3)
Or – not so far for facts to roam,
Having a few more much nearer home –
When we see Churchmen, who, if ask`d
“Must Ireland`s slaves be tithed, and task`d,
And driven, like Negroes or Croats,
That you may roll in wealth and bliss?’
Look from beneath their shovel hats
With all due pomp, and answer “Yes!”
But then, if question`d, “Shall the brand
Intolerance flings throughout that land –
Shall the fierce strife now taught to grow
Betwixt her palaces and hovels,
Be ever quench`d?” – from the same shovels
Look grandly forth and answer “No~” –
Alas, alas have these a claim
To merciful Religion`s name?
If more you seek, go see a bevy
Of bowing parsons at a levee –
(Choosing your time, when straw`s before
Some apoplectic bishop`s door,)
Then, if thou canst, with life, escape
That rush of lawn, that press of crape,
Just watch their reverences and graces,
As one each smirking suitor frisks, (4)
And say, if those round shining faces
To heaven or earth most turn their disks?
This, this it is – Religion, made,
`Twixt Church and State, a truck, a trade –
This most ill-match`d, unholy Co.,
From whence the ills we witness flow;
The war of many creeds with one –
The extremes of too much faith, and none – (5)
Till, betwixt ancient trash and new,
`Twixt Cant and Blasphemy – the two
Rank ills with which this age is curst –
We can no more tell which is worst,
Than erst could Egypt, when so rich
In various plagues, determine which
She thought most pestilent and vile,
Her frogs, like Benbow and Carlisle,
Croaking their native mud-notes loud,
Or her fat locusts, like a cloud
Of pluralists, obesely lowering,
At once benighting and devouring! –
This – this it is – and here I pray
Those sapient wits of the Reviews,
Who make us poor dull authors say,
Not what we mean, but what they choose;
Who to our most abundant shares
Of nonsense add still more of theirs,
And are to poets just such evils
As caterpillars find those files, (6)
Which, not content to sting like devils,
Lay eggs upon their backs likewise –
To guard against such foul deposits
Of other`s meaning in my rhymes,
(A thing more needful here, because it`s
A subject ticklish in these times) –
I, here, to all such wits make known,
Monthly and Weekly, Whig and Tory,
`Tis this Religion – this alone –
I aim at in the following story: -
FABLE.
When Royalty was young and bold,
Ere, touch`d by Time, he had become –
If `tis n`t civil to say old,
At least, a ci-devant jeune home;
One evening, on some wild pursuit,
Driving along, he chanced to see
Religion, passing by on foot,
And took him in his vis-а-vis.
This said Religion was a Friar,
The humblest and the best of men,
Who ne`er had notion or desire
Of riding in a coach till then.
“I say” – quoth Royalty, who rather
Enjoy`d a masquerading joke –
“I say, suppose, my good old father,
You lend me, for a while, your cloak.”
The Friar consented – little knew
What tricks the youth had in his head,
Besides, was rather tempted too
By a laced coat he got instead.
Away ran Royalty, slap-dash,
Scampering like mad about the town;
Broke windows, shiver`d lamps to smash,
And knocked whole scores of wathchmen down.
While nought could they, whose heads were broke,
Learn of the “why” or the “wherefore”,
Except that `twas Religion`s cloak
The gentleman, who crack`d them, wore.
Meanwhile, the Friar, whose head was turn`d
By the laced coat, grew frisky too;
Look`d big – his former habits spurn`d –
And storm`d about, as great men do:
Dealt much in pompous oaths and curses –
Said “d-mn you” often, or as bad –
Laid claim to other people`s purses –
In short, grew either knave or mad.
As work like this was unbefitting,
And flesh and blood no longer bore it,
The Court of Common Sense, then sitting,
Summon`d the culprits both before it.
Where, after hours in wrangling spent
(As Courts must wrangle to decide well),
Religion to St.Luke`s was sent,
And Royalty pack`d off to Bridewell.
With this proviso – should they be
Restored, in due time, to their senses,
They both must give security,
In future, against such offences –
Religion ne`er to lend his cloak,
Seeing what dreadful work it leads to;
And Royalty to crack his joke –
But not to crack poor people`s heads too.
(1) Ames, demi-ames, etc.
(2) The salamander is supposed to have the power of extinguishing fire by its natural coldness and moisture.
(3) A well-known publisher of irreligious books.
(4) Formerly –
“Smouldering their way on at all risks”. – P.E.
(5) The following lines have been here omitted –
“ The qualms, the fumes of sect and sceptic,
And all that Reason, grown dyspeptic
By swallowing forced or noxious creeds,
Rom downright indigestion breeds”. – P.E.
(6) “The greatest number of the ichneumon tribe are seen setting upon the back of the caterpillar, and darting at different intervals their stings into its body – at every dart they depose an egg.” – Goldsmith.
УИЛЬЯМ БАТЛЕР ЙЕТС
(1865-1939)
ГОРЕСТЬ ЛЮБВИ
Гам воробьиной ссоры под стрехой,
Огромный светлый круг луны вдали,
Напев листвы, созвездий тесный рой
Скрыли бессильный, давний плач земли.
И ты пришла - с печалью на губах,
И за тобой пришли, тебе вослед,
Все муки кораблей в ночных морях,
Все слёзы мира долгих тысяч лет.
И воробьёв раздоры под стрехой,
Творожно-бледную луну вдали,
Шум листьев и созвездий тусклый рой
Потряс бессильный, давний плач земли.
1893
Перевод Сергея Сухарева
(1976)
WILLIAM BUTLER YEATS
(1865-1939)
THE SORROW OF LOVE
The quarrel of the sparrows in the eaves,
The full round moon and all the star-laden sky,
And all the loud song of the ever-singing leaves
Had hid away earth`s old and weary cry.
And then you came with those red mournful lips,
And with you came the whole of the world`s tears,
And all the trouble of her labouring ships,
And all the trouble of her myriad years.
And now the sparrows warring in the eaves,
The curd-pale moon, the white stars in the sky,
And the loud chaunting of the unquiet leaves,
Are shaken with earth`s old and weary cry.
1893
УИЛЬЯМ БАТЛЕР ЙЕТС
(1865-1939)
* * *
В дремотной старости, у камелька,
Склонив седую голову, раскрой
Вот эту книгу - и припомни свой,
Когда-то ясный взгляд и глубь зрачка;
Как многие - притворно или нет -
Тебя любили, но один любил
Твоей души паломнический пыл
И на лице твоём - печалей след;
И, с грустью угольки пошевелив,
Шепни о том, как обрела простор
Любовь - и устремилась к высям гор,
В толпе бессчётных звёзд лицо сокрыв.
1893
Перевод Сергея Сухарева
(1976)
WILLIAM BUTLER YEATS
(1865-1939)
WHEN YOU ARE OLD
WHEN you are old and grey and full of sleep,
And nodding by the fire, take down this book,
And slowly read, and dream of the soft look
Your eyes had once, and of their shadows deep;
How many loved your moments of glad grace,
And loved your beauty with love false or true,
But one man loved the pilgrim Soul in you,
And loved the sorrows of your changing face;
And bending down beside the glowing bars,
Murmur, a little sadly, how Love fled
And paced upon the mountains overhead
And hid his face amid a crowd of stars.
1893
РОБЕРТ БЁРНС
(1759-1796)
К МЭРИ В НЕБЕСАХ
Звезда тускнеет в вышине -
Та предрассветная звезда,
Когда с тобой расстаться мне
Пришлось - и навсегда.
О Мэри, милая моя!
Где обрела ты свой покой?
Сейчас ты видишь ли меня
И слышишь ли мой стон глухой?
Забуду ль незабвенный день?
Где Эйра плещется вода,
Той сокровенной рощи сень,
Где расставались мы тогда?
Вовек у сердца не отнять
Сияния любимых глаз:
Могли друг друга мы обнять -
Не зная, что в последний раз.
Журчала тихая волна,
Был свеж густых лесов наряд.
Вокруг боярышник седой
Струил свой нежный аромат.
Цветы примять я был не прочь,
Напевами звенел простор.
Но стала опускаться ночь:
Закат был слишком, слишком скор.
Все это - в памяти моей:
Так золото скупец хранит.
Чем отдаленней - тем прочней,
Тем глубже дна гранит.
О Мэри, милая моя!
Где обрела ты свой покой?
Сейчас ты видишь ли меня
И слышишь ли мой стон глухой?
1789
Перевод Сергея Сухарева
(1998)
ROBERT BURNS
(1759-1796)
TO MARY IN HEAVEN
Thou ling'ring star, with less'ning ray,
That lov'st to greet the early morn,
Again thou usher'st in the day
My Mary from my soul was torn.
O Mary! dear departed shade!
Where is thy place of blissful rest?
See'st thou thy lover lowly laid?
Hear'st thou the groans that rend his breast?
That sacred hour can I forget,
Can I forget the hallowed grove,
Where by the winding Ayr we met
To live one day of parting love?
Eternity will not efface
Those records dear of transports past,
Thy image at our last embrace -
Ah! little thought we 'twas our last!
Ayr, gurgling, kiss'd his pebbled shore,
O'erhung with wild woods, thick'ning green;
The fragrant birch and hawthotn hoar
Twin'd amorous round the raptur'd scene:
The flowers sprang wanton to be prest,
The birds sang love on every spray,
Till too, too soon the glowing west
Proclaim'd the speed of wing`ed day.
Still o'er these scenes my mem'ry wakes,
And fondly broods with miser care!
Time but th'impression stronger makes,
As streams their channels deeper wear.
My Mary, dear departed shade!
Where is thy place of blissful rest?
See'st thou thy lover lowly laid?
Hear'st thou the groans that rend his breast?
1789
РОБЕРТ БЁРНС
(1759-1796)
МЭРИ С ГОР
Вокруг Монтгомери - леса,
Шиповник, остролист,
Цветы и рощи, и луга,
Ручей - прозрачно чист.
Здесь лето медлит до конца
Свой сбрасывать убор -
И здесь простился я навек
С моею Мэри с гор.
Как зеленела сень берёз,
Когда в тени ветвей
Впервые Мэри нежно я
Прижал к груди своей!
Часы летели, как летит
Хор ангелов в простор:
Дороже жизни и небес
Была мне Мэри с гор.
Не разнимая рук, клялись
Мы повстречаться вновь:
Нет, не могла нас разлучить
Взаимная любовь;
Но холод смерти поразил
Цветок, ласкавший взор!
Бесчувствен прах, и зелен дерн,
Укрывший Мэри с гор.
Увяли губы - пылко их
Я целовал не раз!
Свет милых, ласковых очей -
Он навсегда погас.
Безмолвный тлен забрал к себе
Любимую с тех пор,
Но в сердце ввек я сохраню
Живую Мэри с гор.
Перевод Сергея Сухарева
(1998)
ROBERT BURNS
(1759-1796)
HIGHLAND MARY
Ye banks, and braes, and streams around
The castle o'Montgomery!
Green be your woods, and fair your flowers,
Your waters never drumlie:
There simmer first unfauld her robes,
And there the langest tarry;
For there I took the last fareweel
O' my sweet Highland Mary.
How sweetly bloomed the gay green birk,
How rich the hawthorn's blosssom,
As underneath their fragrant shade
I clasped her to my bosom!
The golden hours, on angel wings,
Flew o'er me and my dearie;
For dear to me, as light and life,
Was my sweet Highland Mary.
Wi' many a vow, and locked embrace,
Our parting was fu' tender;
And pledging aft to meet again,
We tore oursel's asunder:
But, oh! fell death's untimely frost,
That nipt my flower sae early!
Now green' the sod, and cauld's the clay,
That wraps my Highland Mary!
O pale, pale now, those rosy lips,
I aft hae kissed sae fondly!
And closed for aye the sparkling glance
That dwelt on me sae kindly:
And mouldering now in silent dust
That heart that lo'ed me dearly!
But still within my bosom's core
Shall live my Highland Mary.
1792
ЭДГАР АЛЛАН ПО
(1809-1849)
ДУХИ МЁРТВЫХ
I
Твоя душа обречена
Среди могил бродить одна:
Ничей тебя не встретит глаз,
Не вторгнется в твой тайный час.
II
Безмолвствуй в тишине ночной!
Ты одинок, хоть не один:
То Духи Мёртвых пред тобой
Восстали вновь из домовин.
Ты будешь ими окружён –
Безволен и заворожён.
III
Лик светлой ночи омрачится,
Надежды луч не заструится
Для смертных с царственных высот
Во взорах звёзд… Наоборот:
Их раскалённые орбиты,
Багровой кровию налиты,
Тебе – усталому – несут
Горячку, неизбывный зуд.
IV
Мысли эти – неисчислимы,
Видения эти – неистребимы:
Роса осыплется с ветвей,
Они – вовек в душе твоей.
V
Дыханье Бога – ветер стих,
И на вершинах голубых
Туман завесой плотной лёг –
Некий символ и залог.
О, как деревья он обвил –
Тайна тайн среди могил!
1827
Перевод Сергея Сухарева (2006)
- В кн.: Риз Дж. Книга духов: Роман.
М.: ЭКСМО-СПб.: Домино, 2007. С.141-142.
EDGAR ALLAN POE
(1809-1849)
SPIRITS OF THE DEAD
I
Thy soul shall find itself alone
’Mid dark thoughts of the gray tombstone—
Not one, of all the crowd, to pry
Into thine hour of secrecy.
II
Be silent in that solitude,
Which is not loneliness—for then
The spirits of the dead who stood
In life before thee are again
In death around thee—and their will
Shall overshadow thee: be still.
III
The night, tho’ clear, shall frown—
And the stars shall look not down
From their high thrones in the heaven,
With light like Hope to mortals given—
But their red orbs, without beam,
To thy weariness shall seem
As a burning and a fever
Which would cling to thee for ever.
IV
Now are thoughts thou shalt not banish,
Now are visions ne’er to vanish;
From thy spirit shall they pass
No more—like dew-drop from the grass.
V
The breeze—the breath of God—is still—
And the mist upon the hill,
Shadowy—shadowy—yet unbroken,
Is a symbol and a token—
How it hangs upon the trees,
A mystery of mysteries!
1827
ДЖОН КИТС
(1795-1821)
ПРИ ВИДЕ ПРЯДИ ВОЛОС МИЛЬТОНА.
ОДА
Органных вождь созвучий!
Сфер давний ученик!
Твоей души могучей
Лад в уши нам проник
От века на века.
О, дерзость велика
Тех, кто готов
Перед твоей гробницею священной
На жертвенник принесть свой дар нетленный
Певучих строф.
Ты небу гимны шлёшь,
МузЫки храм живой;
Нам в радости вдохнёшь
Свой гармоничный строй,
Дашь крылья наслажденьям!
О, ввысь – к твоим владеньям!
Свой слух склони
К дельфийской клятве новой – да, твоими
Из смертных уст словами неземными,
Твоей любви мирскою сердцевиной
И красотой творенья всеединой
Клянусь я искони!
Ребячески-незрелый,
Мой повзрослеет стих:
В дерзаньях поседелый,
Сумею ль о твоих
Твореньях рассказать -
Тобой, твоим примером вдохновлённый?
Но тщетен мой порыв неискушённый,
Пока я древней мудрости исконной
Не в силах внять -
И будущность смятенно прозревать!
Надолго я умолкнуть обречён;
Речь обрету – миг этот вспомню снова.
Я взбудоражен, лоб разгорячён
От близости свидетельства простого -
Твоих волос.
Я, на вопрос
Ответ услышав, вздрогнул: тихий голос
Вдруг имя «Мильтон» произнёс.
Но в жилах кровь мгновенно не взыграла:
Казалось, здесь ты – от времён начала.
21 января 1818
(Перевод Сергея Сухарева – 2005)
JOHN KEATS
LINES ON SEEING A LOCK OF MILTON`S HAIR
ODE
Chief of organic numbers!
Old scholar of the spheres!
Thy spirit never slumbers,
But rolls about our ears
For ever, and for ever:
O, what a mad endeavour
Worketh he,
Who, to thy sacred and ennobled hearse,
Would offer a burnt sacrifice of verse
And melody.
How heavenward thou soundedst,
Live temple of sweet noise;
And discord unconfoundedst, –
Giving delight new joys,
And pleasure nobler pinions –
O, where are thy dominions?
Lend thine ear,
To a young Delian oath – aye, by thy soul,
By all that from thy mortal lips did roll;
And by the kernel of thine earthly love,
Beauty, in things on earth and things above;
When every childish fashion
Has vanish’d from my rhyme,
Will I, grey-gone in passion,
Leave to an after time
Hymning and harmony
Of thee, and of thy works, and of thy life;
But vain is now the burning, and the strife,
Pangs are in vain – until I grow high-rife
With old philosophy;
And mad with glimpses at futurity!
For many years my offerings must be hush’d.
When I do speak, I’ll think upon this hour,
Because I feel my forehead hot and flush’d –
Even at the simplest vassal of thy power;
A lock of thy bright hair –
Sudden it came,
And I was startled, when I caught thy name
Coupled so unaware;
Yet at the moment, temperate was my blood –
Methought I had beheld it from the Flood.
Written on 21 January 1818
First published 15 November 1838
ДЖОНУ КИТСУ (1795-1821) – 213 ЛЕТ
31 января 1818 года (ему в этот день исполнилось 22 года и 3 месяца) Джон Китс пишет письмо одному из ближайших своих друзей. Оно почти целиком состоит из тут же сочиняемых стихотворных строк – очень разных и по содержанию, и по интонации, и по значимости в его наследии. Заключается письмо сонетом, который занимает важное место среди высших поэтических достижений Китса; это – первый сонет, написанный им по «шекспировскому» образцу.
Джон Гамильтон РЕЙНОЛДС (1794-1852) – юрист по профессии, поэт и критик (Кай – его псевдоним). Заметного следа в английской литературе он не оставил, однако именно общение с Рейнолдсом нередко побуждало Китса к творчеству. На надгробии Рейнолдса стоят слова: "Друг Китса".
-------------------------------------------------------
ДЖОНУ ГАМИЛЬТОНУ РЕЙНОЛДСУ
[31 января 1818. Хэмпстед]
Хэмпстед, суббота.
Дорогой Рейнолдс,
Отвёл сегодняшний день для писания писем и полон решимости этим заняться, потому как твоё ответное письмо придаст мне сил и возымеет (sic parvis etc.) [так мало (латин.) - Вергилий. Эклога I, 24] то же действие, что и поцелуй, даруемый от преизбытка великодушия. Перечитал эту первую фразу и думаю, она не без привкуса; однако душевная невинность подобна голубице в гнезде, а вот что говорится в старинной песне.
О не красней так, о не красней!
Иль тебя искушённой сочту я.
Если ты улыбнёшься - и румянцем зальёшься,
Не поверю в невинность святую.
Есть краска стыда для "нет, никогда!"
И есть для "скажите на милость",
Есть для помышленья и есть для сомненья -
И для "как же это случилось?"
О не вздыхай так, о не вздыхай,
Вспоминая о Еве румяной!
Ты губами впивалась в нежную алость
И кусала ее неустанно.
Давай же опять станем яблоки рвать -
И весне от нас не умчаться!
Наступил как раз тот блаженный час,
Чтобы вволю нацеловаться.
Вздыхают "о да!", вздыхают "о нет!" -
И вздыхают, роняя слезинки...
Но не лучше ли нам райский плод пополам
Разрезать до сердцевинки?
__________
__________
Предполагал написать тебе серьёзное поэтическое письмо, но считаю справедливым изречение, которое попалось мне на днях: “on cause mieux quand on ne dit pas causons” [Лучше разговаривает тот, кто не говорит «поговорим»” (фр.)]. Моему первому намерению помешал, однако, простой муслиновый носовой платок, сложенный самым аккуратным образом – но «Прочь, тщетные обманы» [Мильтон. Il Penseroso, 1,3]. И все же не могу писать прозой; день сегодня солнечный – и потому вот что:
Херес долой и кларет –
Бордо и мадеру долой!
Новизны в них и крепости нет –
Влаги ярче хочу я, другой.
Не жалкий напиток –
Лета пью преизбыток.
Небо – вот мой бокал:
Он мне боль даровал
Дельфийских прозрений
В сверкающей пене –
Так за мною, мой Кай! Мы у склона
Солнца блеск золотого
Станем снова и снова
Впивать допьяна:
Да пребудет она
С нами ввек – благодать Аполлона!
__________________
Бог полдня золотого!
К тебе на небосвод
Душа лететь готова,
А тело к праху льнёт.
Меж горним и земным
Разлад невыносим -
Разрыва глубина
Мучительно страшна.
Когда душа стремится
К пределам дальним взвиться,
Ее полёт в зенит
Взор боязливо зрит.
Так мать в слезах крушится,
Когда в когтях орлица
Уносит ввысь малютку:
Есть пытка ли рассудку
Сильней? – Созвучий бог!
Коль ты меня увлёк
К виденьям небывалым,
Дай под твоим началом
И с лирой вдохновенной
Мне мудрости степенной.
Утишь мои тревоги -
Вступить в твои чертоги
Мне несмятенно! -
Мой дорогой Рейнолдс, ты должен простить мне всю эту болтовню – дело в том, что сегодня утром я не в силах писать что-то путное – и все же кое-что тебе достанется – перепишу для тебя свой последний сонет.
О, если только оборвётся нить
Существованья, прежде чем дано
Страницам, словно житницам, вместить
Бессчётных мыслей зрелое зерно;
И если мне, в безмолвный час ночной
Глядящему в небесный светлый лик,
Не суждено душой прочесть земной
Высоких тайн провидческий язык;
О, если беззаветный зов любви
Моей рассеет время без следа,
И если увидать глаза твои
Мне больше не придется никогда; -
Тогда в огромном мире на краю
Бесславья и бессилья я стою.
Сейчас мне нужно прогуляться, а потом написать в Тинмут. –
Передай мой поклон всем, не исключая и себя самого.
Твой искренний друг,
Джон Китс.
Мистеру Дж.Г.Рейнолдсу.
Литтл-Бритн
Крайстс Хоспитэл.
---------------------------------------
TO J.H.REYNOLDS
31 January 1818
Hampstead Saturday
My Dear Reynolds,
I have parcelld out this day for Letter Writing – more resolved thereon because your Letter will come as a refreshment and will have (sic parvis &c) the same effect as a Kiss in certain situations where people become over-generous. I have read this first sentence over, and think it savours rather; however an inward innocence is like a nested dove; or as the old song says.
1
O blush not so, O blush not so
or I shall think ye knowing;
And if ye smile, the blushing while
Then Maidenheads are going.
2
There's a blush for want, and a blush for shan't
And a blush for having done it,
There's a blush for thought, and a blush for naught
And a blush for just begun it.
3
O sigh not so, O sigh not so
For it sounds of Eve's sweet Pipin
By those loosen'd lips you have tasted the pips
And fought in an amorous nipping.
4
Will ye play once more, at nice cut core
For it only will last our youth out,
And we have the prime, of the Kissing time
We have not one sweet tooth out.
5
There's a sigh for yes, and a sigh for no,
And a sigh for "I can't bear it" -
O what can be done, shall we stay or run
O cut the sweet apple and share it?
_________
Now I purposed to write to you a serious poetical Letter – but I find that a maxim I met the other day is a just one “on cause mieux quand on ne dit pas causons” I was hindered however from my first intention by a mere muslin Handkerchief very neatly pinned – but “Hence vain deluding &c” Yet I cannoy write in prose, It is a sun-shiny day and I cannot so here goes,
Hence Burgundy, Claret & port
Away with old Hock and Madeira
Too couthly ye are for my sport
There's a Beverage brighter and clearer
Instead of a pitiful rummer
My Wine overbrims a whole Summer
My bowl is the sky
And I drink at my eye
Till I feel in the brain
A delphian pain -
Then follow my Caius then follow
On the Green of the Hill
We will drink our fill
Of golden sunshine
Till our brains intertwine
With the glory and grace of Apollo!
________________
God of the Meridian
And of the East and West
To thee my soul is flown
And my body is earthward press'd -
It is an awful mission
A terrible division
And leaves a gulph austere
To be filled with worldly fear -
Aye, when the Soul is fled
To high above our head
Affrighted do we gaze
After its airy maze -
As doth a Mother wild
When her young infant child
Is in an eagle's claws -
And is not this the cause
of Madness? God of Song
Thou bearest me along
Through sights I scarce can bear
O let me, let me share
With the hot Lyre and thee
The staid Philosophy.
Temper my lonely hours
And let me see thy bowr`s
More unalarm'd! –
My Dear Reynolds, you must forgive all this ranting – but the fact is I cannot write sense this Morning – however you shall have some – I will copy my last Sonnet.
When I have fears that I may cease to be
Before my pen has glean`d my teeming brain,
Before high piled Books in charactery
Hold like rich garners the full ripen`d grain -
When I behold upon the night's starr`d face
Huge cloudy symbols of a high romance
And feel that I may never live to trace
Their shadows with the magic hand of Chance:
And when I feel, fair creature of an hour,
That I shall never look upon thee more
Never have relish in the faery power
Of unreflecting Love: then on the Shore
Of the wide world I stand alone and think
Till Love and Fame to Nothingness do sink. –
I must take a turn, and then write to Teignmouth – Remember me to all, not excepting yourself.
Your sincere friend,
John Keats.
Mr J.H.Reynolds.
Little Britain
Christs Hospital.
ДЭВИД ГЕРБЕРТ ЛОУРЕНС
(1885-1930)
РЕДАКТОР ИЗВЕСТНОЙ ГАЗЕТЫ
СВОЕМУ ПОДЧИНЁННОМУ
Мистер Смит, а мистер Смит!
Вынужден вам поставить на вид:
в матерьяле любом, не колеблясь ничуть,
подать вы обязаны самую суть.
А вы поглядите, что вы начудили!
Вы пишете, жизнь далека от идиллии,
зная, что каждому следует помнить:
мир – само совершенство,
и что всякий в нём счастлив, счастлив –
и полон, чёрт побери вас, блаженства.
Примите хотя бы мисс Добсон в расчёт:
если она иное прочтёт –
стащит немедля очки и отбросит газету сердито она,
будто бумага насквозь смертельным ядом пропитана.
На «Утреннюю улыбку» мисс Добсон подпишется,
с которой легко и свободно дышится:
там она узнает с немалой отрадой,
что она бесподобна – и малый что надо.
Матерьял для газеты должен тщательно отбиваться,
легко пережёвываться и без труда глотаться;
намекайте читателям, что они остряки хоть куда
(в рамках приличья, конечно),
а чувство юмора у них потрясающе безупречно.
Мистер Смит, а мистер Смит!
Вам ли не помнить – просто стыд! –
что самая суть не для всех съедобна:
мисс Добсон, скажем, усвоить ее неспособна.
Мистер Смит, а мистер Смит!
У нас учитывают гастрит
мисс Хобсон, чей нежный пищеварительный тракт
отвергнет любой неудобоваримый факт.
Мистер Смит, а мистер Смит!
Знайте: мисс Добсон над прессой бдит,
обаятельная старая дева, страдающая от несварения -
британской читающей публики олицетворение.
1929
DAVID HERBERT LAWRENCE
(1885-1930)
From “Nettles”
(1929)
THE GREAT NEWSPAPER EDITOR
TO HIS SUBORDINATE
Mr Smith, Mr Smith
haven`t I told you to take the pith
and marrow and substance out of all
the articles passing beneath your scrawl?
And now look here what you`ve gone and done!
You`ve told them that life isn`t really much fun,
when you know that they`ve got to think that they`re happy,
as happy as happy, Oh, so happy, you sappy.
Think of the effect on Miss Harrison
when she reads that her life isn`t really much fun.
She`ll take off her specs, and she`ll put down the paper
as if it was giving off poison vapour.
And she`ll avoid it; she`ll go and order
The Morning Smile, sure that it will afford her
comfort and cheer, sure that it will tell her
she`s a marv`lous, delicious, high-spirited feller.
You must chop up each article, make it pappy
and easy to swallow; always tell them they`re happy,
suggest that they`re spicy, yet how pure they are,
and what a sense of true humour they`ve got, ha-ha!
Mr Smith, Mr Smith,
have you still to learn that pith
and manners and substance are sure to be
indigestible to Miss Ponsonby!
Mr Smith, Mr Smith
if you stay in my office, you`ve got to be kith
and kin with Miss Jupson, whose guts are narrow
and can`t pass such things as substance and marrow.
Mt Smith, Mr Smith
consider Miss Wilks, or depart forthwith.
For the British Public, once more be it said,
is summed up in a nice, narrow-gutted old maid.
ДЭВИД ГЕРБЕРТ ЛОУРЕНС
(1885-1930)
ЧТО ЗА ТВАРЬ БУРЖУА
Что за тварь буржуа,
в особенности мужские особи, -
Представительны, в высшей степени представительны:
если угодно, могу вам представить.
Взгляните: разве собой не красавец?
Разве не пышет здоровьем?
Не превосходный ли экземпляр?
Чем не чистый, свеженький англичанин – по виду?
Не подобие ль самого Господа Бога?
Свои ежедневные тридцать миль
Отмеряет, охотясь на куропаток
или гоняя резиновый мячик для гольфа?
Хотелось бы вам походить на него – благополучного,
точно такого, как надо?
Но постойте!
Дайте ему повстречать непривычное чувство,
дайте столкнуться с нуждою ближнего,
дайте ему уяснить хоть раз нравственную загвоздку,
пускай жизнь потребует от него уразуметь новое –
и посмотрите, как он расквасится,
словно печенье в чашке чая.
Понаблюдайте, как он расползётся кашей –
равно и грубиян и олух.
Поглядите, каков он будет на вид, когда жизнь, сама жизнь
предъявит его уму-разуму новые требования.
Что за тварь буржуа,
в особенности мужские особи, -
Отменно холёный, как поганый гриб,
что красуется, статен и глянцевит, у всех на глазах,
или гриб-паразит, возросший на останках прошлого,
тянущий соки из мёртвых листьев великой некогда жизни.
И всё равно: он давно прогнил,
слишком уж долго торчит на месте.
Троньте его – и внутри обнаружите пустоту,
как у старого гриба, трухлявого, источенного червями,
а на вид обманчиво гладкого, крепкого.
Он кишит, как червями, низкими чувствами,
мелкими и ничтожными –
что за тварь буржуа!
Сколько таких развелось у нас, в нашей сырой Англии:
жаль, нельзя посшибать их и растоптать,
как дрянные поганки, - пускай поскорее снова смешаются
с родимой английской почвой.
1929
Перевод Сергея Сухарева -
- Иностранная литература, 1986, № 3
(Рубрика "Литературное наследство"). С.202-203.
DAVID HERBERT LAWRENCE
(1885-1930)
From “Pansies”
(1929)
HOW BEASTLY THE BOURGEOIS IS
How beastly the bourgeois is
especially the male of the species--
Presentable, eminently presentable--
shall I make you a present of him?
Isn't he handsome? Isn't he healthy? Isn't he a fine specimen?
Doesn't he look the fresh clean Englishman, outside?
Isn't it God's own image? tramping his thirty miles a day
after partridges, or a little rubber ball?
wouldn't you like to be like that, well off, and quite the
thing?
Oh, but wait!
Let him meet a new emotion, let him be faced with another
man's need,
let him come home to a bit of moral difficulty, let life
face him with a new demand on his understanding
and then watch him go soggy, like a wet meringue.
Watch him turn into a mess, either a fool or a bully.
Just watch the display of him, confronted with a new
demand on his intelligence,
a new life-demand.
How beastly the bourgeois is
especially the male of the species--
Nicely groomed, like a mushroom
standing there so sleek and erect and eyeable--
and like a fungus, living on the remains of a bygone life
sucking his life out of the dead leaves of greater life
than his own.
And even so, he's stale, he's been there too long.
Touch him, and you'll find he's all gone inside
just like an old mushroom, all wormy inside, and hollow
under a smooth skin and an upright appearance.
Full of seething, wormy, hollow feelings
rather nasty--
How beastly the bourgeois is!
Standing in their thousands, these appearances, in damp
England
what a pity they can't all be kicked over
like sickening toadstools, and left to melt back, swiftly
into the soil of England.
5 сентября 1819 года Джон Китс пишет из Уинчестера письмо в Лондон своему издателю Джону Тейлору. Благодарит за полученный чек на 30 фунтов («солидная сумма, уверяю Вас: я на такую и не рассчитывал»). Рассуждает о различном влиянии воздуха на здоровье в зависимости от характера местности. Отчитывается о недавно написанном (не подозревая, что творить ему осталось очень недолго) – и прилагает довольно пространный отрывок из только что оконченной поэмы «Ламия». 18 строк из приведённых в письме не будут включены в окончательную редакцию поэмы, которой открывается третий и последний прижизненный сборник Китса «Ламия, Изабелла, Канун святой Агнессы и другие стихи» (1820).
ДЖОН КИТС
Из поэмы «ЛАМИЯ»
(черновой фрагмент, не вошедший в печатный текст)
Чуть слышно пела музыка, кругом
Столы искрились ярко под крылом
Незримой магии: их ряд двойной
Переливался снежной белизной.
Цветы, слепыми ливнями в лугах
Омыты, веселились стайкой птах.
Дразня влеченье, полилось вино,
Дичь подана, нарезано стегно.
Чуть слышно пела музыка, и пело
Под кубком блюдо – вновь и вновь звенело.
Бесшумны слуги, здравицы кричат
Пирующие много раз подряд.
Припал к бокалу бражник втихомолку:
Скользнула влага в горло вмиг – да мало толку.
«Откуда музыка?» - неясно даме.
«Откуда? С потолка: взгляни глазами!»
Обжора шепчет на ухо соседке -
И утирает рот рукой взамен салфетки.
(Перевод Сергея Сухарева – 2008)
JOHN KEATS
From “LAMIA”
(the letter draft)
Soft went the music, and the tables all
Sparkled beneath the viewless banneral
Of Magic; and dispos`d in double row
Seem`d edged Parteries of white bedded snow,
Adorn`d along the sides with living flowers
Conversing, laughing after sunny showers:
And, as the pleasant appetite entic`d,
Gush came the wine, and sheer the meats were slic`d.
Soft went the Music; the flat salver sang
Kiss`d by the emptied goblet, - and again it rang: .
Swift bustled by the servants: - here`s a health
Сries one – another – then, as it by stealth, .
A Glutton drains a cup of Helicon,
Too fast down, down his throat the brief delight is gone.
“Where is that Music?” cries a Lady fair.
“Aye, where is it my dear? Up in the air?”
Another whispers “Poo!” saith Glutton “Mum!”
Then makes his shiny mouth a napkin for his thumb.
September 5, 1819
ДЖОН КИТС
ПЕСНЯ ЧЕТЫРЁХ ФЕЙ
Огонь, Воздух, Земля и Вода.
Саламандра, Зефира, Даскета и Бреама
Саламандра:
Пламя - мой тебе привет!
Зефира:
Сладкий воздух! Дивный свет!
Даскета:
Тьма – мой дом желанный там!
Бреама:
Я бегу к лесным ручьям!
Саламандра:
Пламя – мой тебе привет!
Радостней приюта нет.
Преданным крылом я буду,
Странствуя совой повсюду,
Овевать твои владенья –
10 Царство огненного рденья.
В яром бешенстве огня
Взор бессонный на меня
Устреми - и дать узреть
Тварей, в пламенную клеть
Серы, яростно кипящей,
Ввергнутых для муки вящей.
На глубокий тёмный свод,
Где ни ветра, ни невзгод,
Дай дохнуть мне пылким жаром,
20 Возмутить пожаром ярым
Многоцветный их узор,
Скрытый в пекле с давних пор.
Зефира.
Дух Огня – долой, долой!
Ты своею песней злой
Опалишь плюмаж мой свежий,
На котором капли те же,
Что омыли асфодели,
Расцветавшие в апреле.
Дух Огня – долой, долой!
Бреама.
30 Дух Огня – долой, долой!
Взор, Зефира, брось лазурный
На ручей с моею урной,
Где в прохладе одинокой,
Между мятой и осокой,
Разгоняя пузырьки,
Встрепенутся ноготки,
Как от сна царица фей
Из-за мужниных затей.
Синеока ты на диво:
40 Без тебя мне так тоскливо!
Зефира.
О Бреама! Первоцветом,
Юною весной согретым,
Поклянусь, что я тебя,
Унесу с собой, любя,
В мой - на западе - чертог,
Где золотовласый бог
Катит колесницу солнца.
Мы умчимся над поляной
К той стране благоуханной,
50 Где дворцы мои блюдёт,
Восходя на небосвод,
Веспер: в ткани серебристой
Прячет облик он лучистый,
Феям дарит сон вольготный,
Сумрак ниспослав дремотный.
Не страшись, что влажный твой
Локон там иссушит зной:
Струи летних ливней щедро
Напоят тебя – и в недра
60 Гор впитается поток,
Хоть мутит его песок.
Фея – чистая на диво,
Без тебя мне так тоскливо!
Саламандра.
Прочь, болезненные феи!
Холодом смертельным вея,
Каждый выдох ваш – что лёд:
Он любовный пыл скуёт.
Взор гадючий твой, Даскета,
Манит убежать от света:
70 Там, в глуби, в земной утробе,
Обретём тепло мы обе.
Ты крылата и узорна,
Словно ящерка, проворна:
Мы во тьме волшебной - дома!
Даскета.
Фея, я тобой влекома!
Холод, жар – мне всё едино:
Искры, иней, пламя, льдина
Сущности близки моей,
Но огонь – всего родней.
80 Дух Огня, я за тобой
Улечу в предел любой –
К знойным струям и потокам
В подземелии глубоком -
И, твоей покорна воле,
Я глаза прижму без боли
К пламени в твоём краю.
Саламандра.
О Даскета! Мы – в раю,
Мы с тобою навсегда!
Убирайтесь, духи льда!
Даскета.
90 Так дохни на них огнём!
Зефира и Бреама.
В путь! О, счастье – быть вдвоём!
Саламандра.
Прочь! Сосульки – ваша снедь!
Нам - на ложе пламенеть!
Даскета.
Уведи меня во мрак,
Дух Огня!
Бреама.
Да будет так!
О Зефира, умчимся к цветам,
Где на западе майское облако – там,
Там, где Веспер безмолвный в дымке туманной
Льёт лучи сквозь потоки дождя неустанно,
100 Озаряя плавучий твой храм.
Перевод Сергея Сухарева (2008)
JOHN KEATS
Song Of Four Faries
Fire, Air, Earth, and Water,
Salamander, Zephyr, Dusketha, and Breama.
Salamander.
Happy, happy glowing fire!
Zephyr.
Fragrant air! delicious light!
Dusketha.
Let me to my glooms retire!
Breama.
I to the green-wood rivers bright!
Salamander.
Happy, happy glowing fire!
Dazzling bowers of soft retire,
Ever let my nourish'd wing,
Like a bat's, still wandering,
Faintly fan your fiery spaces,
10 Spirit sole in deadly places.
In unhaunted roar and blaze,
Open eyes that never daze,
Let me see the myriad shapes
Of men, and beasts, and fish, and apes,
Portray'd in many a fiery den,
And wrought by spumy bitumen.
On the deep intenser roof,
Arched every way aloof,
Let me breathe upon their skies,
20And anger their live tapestries;
Free from cold, and every care,
Of chilly rain, and shivering air.
Zephyr.
Spirit of Fire! away! away!
Or your very roundelay
Will sear my plumage newly budded
From its quilled sheath, all studded
With the self-same news that fell
On the May-grown Asphodel.
Spirit of Fire -- away! away!
Breama.
30 Spirit of Fire -- away! away!
Zephyr, blue-ey'd Faery turn,
And see my cool sedge-bury'd urn,
Where it rests its mossy brim
'Mid water-mint and cresses dim;
And the flowers, in sweet troubles,
Lift their eyes above the bubbles,
Like our Queen, when she would please
To sleep, and Oberon will teaze.
Love me, blue-ey'd Faery, true!
40 Soothly I am sick for you.
Zephyr.
Gentle Breama! by the first
Violet young nature nurst,
I will bathe myself with thee,
So you sometimes follow me
To my home, far, far, in west,
Beyond the nimble-wheeled quest
Of the golden-browed sun:
Come with me, o'er tops of trees,
To my fragrant palaces,
50 Where they ever floating are
Beneath the cherish of a star
Call'd Vesper, who with silver veil
Ever hides his brilliance pale,
Ever gently-drows'd doth keep
Twilight for the Fayes to sleep.
Fear not that your watery hair
Will thirst in drouthy ringlets there;
Clouds of stored summer rains
Thou shalt taste, before the stains
60 Of the mountain soil they take,
And too unlucent for thee make.
I love thee, crystal Faery, true!
Sooth I am as sick for you!
Salamander.
Out, ye aguish Faeries, out!
Chilly lovers, what a rout
Keep ye with your frozen breath,
Colder than the mortal death.
Adder-eye'd Dusketha, speak,
Shall we leave these, and go seek
70 In the earth's wide entrails old
Couches warm as their's are cold?
O for a fiery gloom and thee,
Dusketha, so enchantingly
Freckle-wing'd and lizard-sided!
Dusketha.
By thee, Sprite, will I be guided!
I care not for cold or heat;
Frost and flame, or sparks, or sleet,
To my essence are the same;--
But I honour more the flame.
80 Spirit of Fire, I follow thee
Wheresoever it may be,
To the torrid spouts and fountains,
Underneath earth-quaked mountains;
Or, at thy supreme desire,
Touch the very pulse of fire
With my bare unlidded eyes.
Salamander.
Sweet Dusketha! paradise!
Off, ye icy Spirits, fly!
Frosty creatures of the sky!
Dusketha.
90 Breathe upon them, fiery sprite!
Zephyr and Breama.
Away! away to our delight!
Salamander.
Go, feed on icicles, while we
Bedded in tongue-flames will be.
Dusketha.
Lead me to those feverous glooms,
Sprite of Fire!
Breama.
Me to the blooms,
Blue-ey'd Zephyr, of those flowers
Far in the west where the May-cloud lowers;
And the beams of still Vesper, when winds are all wist,
Are shed thro' the rain and the milder mist,
100 And twilight your floating bowers.
April 21, 1819
Уистан Хью ОДЕН
МОЙ ДОКТОР
Мой доктор (я такому рад!) –
Коротконог, широкозад,
Упитаннее куропатки,
А руки ласковы и гладки:
Он эндоморф, но не дебил -
Внушать, чтоб я грехи забыл.
Свалюсь - он с искоркой в глазах
Промолвит: - Ваше дело швах!
Первоначальная редакция:
МОЙ ВРАЧ
Мой врач (какому буду рад)
Коротконог, широкозад,
Упитан, точно куропатка;
Он не потребует прегадко,
Чтоб я забыл свои грешки.
Начну откидывать коньки -
Он не состроит жалкой рожи,
А молвит: - Ну, давай Вам Боже!
Wystan Hugh Auden
(1907-1973)
Give me a doctor
Give me a doctor partridge-plump,
Short in the leg and broad in the rump,
An endomorph with gentle hands
Who'll never make absurd demands
That I abandon all my vices
Nor pull a long face in a crisis,
But with a twinkle in his eye
Will tell me that I have to die.
1951
Джордж ЛЕЙБОРН
(Джо СЭНДЕРС; 1842-1884)
ЕСЛИ Я РАЗЛЮБЛЮ…
На какой-то площади, где-то в тени,
В переулке, на улице, за углом
Шагнёшь налево – направо сверни:
Там моей возлюбленной дом.
На ушко воркую, как голубь,
И о любви молю.
На коленях шепчу влюблённо:
Если я разлюблю,
Будут овцы расти на клёнах -
Если я разлюблю.
Если я разлюблю,
Если я разлюблю,
То луна станет сыром зелёным,
Если я разлюблю.
Ни за все капиталы в банках,
Ни за любовь светских дам,
Ни за титул лорда иль графа –
Любви своей не отдам.
Танцует любимая польку –
Взгляд любимой жадно ловлю.
Скорей Монумент запляшет,
Чем я её разлюблю!
Отменят налог подоходный,
Если я разлюблю!
Перевод Сергея Сухарева (2007)
George LEYBOURNE
(Joe SANDERS; 1842-1884)
In a house, in a square, in a quadrant,
In a street, in a lane, in a road;
Turn to the left, on the right hand,
You see there my true love`s abode.
I go there a courting and cooing,
To my love, like a dove.
And swearing on my bended knee,
If ever I cease to love,
May sheep`s heads grow on apple trees,
If ever cease to love.
If ever I cease to love,
If ever I cease to love,
May the moon be turned into green cheese,
If ever I cease to love.
For all the money that`s in the bank,
For the title of lord or duke,
I wouldn`t exchange the girl I love,
There`s bliss in every look.
To see her dance the polka,
I could faint with radiant love,
May the Monument a hornpipe dance,
If ever I cease to love!
May we never have to pay the Income Tax,
If ever I cease to love!
(1871)
УИСТАН ХЬЮ ОДЕН
(1907-1973)
СЛОВА
В произнесенной фразе мир явлений
Так выглядит, как сказано о нём.
Не речь, оратор – вот предмет сомнений:
Слов лживых в словаре мы не найдём.
И синтаксис не терпит искажений:
Чтим строй, что нам предписан языком;
Слух усладить – не путаем склонений;
Рассказ аркадский тоже нам знаком.
Но кто бы предавался пересудам,
Когда б ступила явь на наш порог?
Кто б слух склонял к рифмованным причудам,
Не представай судьба в мельканье строк –
Как в пантомиме перед сельским людом
На перепутье Рыцарь, одинок?
Перевод Сергея Сухарева (1983) –
- В кн.: Арнольд И.В., Иванова Г.М.
Уистан Хью Оден (Мастерство. Поэтика. Поиск).
Учебное пособие по спецкурсу.
Новгород: НовгГПИ, 1991. С.53-54.
Новая редакция (24 января 2008):
СЛОВА
В произнесённой фразе мир явлений
Так выглядит, как сказано о нём.
Оратор лжив, язык же – вне сомнений:
Слов лгущих в словаре мы не найдём.
И синтаксис не терпит искажений:
Начни одно – не скажешь о другом;
Не спутать время, не забыть спряжений;
В рассказ аркадский верится с трудом.
Но было б разве пустословье в моде,
Будь явь отрадней вымысла для нас?
Кто б стал рабом рифмованных мелодий,
Не выражай слова судьбу подчас –
Как Рыцаря, кривляясь в хороводе,
Изобразят крестьяне напоказ?
Последний вариант (почти окончательный) -
25 января 2008:
СЛОВА
В произнесённой фразе мир явлений
Так выглядит, как сказано о нём.
Не речь, оратор – вот предмет сомнений:
Слов лживых в словаре мы не найдём.
И синтаксис не терпит искажений:
Одно сначала, дальше – о другом;
Времён порядок строг – и строй спряжений:
Вот и аркадский миф порос быльём.
Но кто бы предавался пересудам,
Будь явь отрадней вымысла для нас?
Кто б слух склонял к рифмованным причудам,
Не выражай слова судьбу подчас,
Как в пантомиме перед сельским людом
О перепутьях Рыцаря рассказ?
WYSTAN HUGH AUDEN
(1907-1973)
WORDS
A sentence uttered makes a world appear
Where all things happen as it says they do;
We doubt the speaker, not the tongue we hear:
Words have no word for words that are not true.
Syntactically, though, it must be clear;
One cannot change the subject half-way through,
Nor alter tenses to appease the ear:
Arcadian tales are hard-luck stories too.
But should we want to gossip all the time,
Were fact not fiction for us at its best,
Or find a charm in syllables that rhyme,
Were not our fate by verbal chance expressed,
As rustics in a ring-dance pantomime
The Knight at some lone cross-roads of his quest?
МАРК КРИК
Из книги «СУП КАФКИ.
ПОЛНАЯ ИСТОРИЯ МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В 14 РЕЦЕПТАХ»
(2006)
ПИРОГ С ЛУКОМ А LA ДЖЕФФРИ ЧОСЕР
225 г простого песочного теста
1 столовая ложка измельчённого свежего тимьяна
25 г сливочного масла
2 столовые ложки оливкового масла
8 луковиц, нарезанных тонкими кольцами
соль и черный перец
2 чайные ложки сахарного песка
по ј чайной ложки тертого мускатного ореха и молотого имбиря
2 яйца и 2 желтка
425 мл взбитых сливок
щепотка шафрана
Тут наш хозяин произнёс:
- Мы о рецептах сообща сейчас
Ещё один заслушаем рассказ.
Повествованья любит мастер Грэм
О рогоносцах, что известно всем.
Из Блумсбери суровая жена
За стол воссесть бестрепетно должна:
Поток её сознанья ценит Бог –
И за фруктовый наградит пирог.
А ну, школяр из Праги, книги – прочь!
Не до Овидия, да и невмочь:
Метаморфозы сами мы творим
На кухне – не чета любым другим.
Искусству Кулинарии доклады
Здесь посвящённые, мы делать рады:
Нам, христианам, полнят души наши
Они – а также чрева, блюда, чаши.
Акцизов сборщик! Разговор живой
Ты слушаешь, эль попивая свой.
Тебе черёд за круговой беседой:
Нам о любимом кушанье поведай.
И тот ответствовал: - Премного рад!
Тушить, варить и жарить я могу,
Но больше расположен к пирогу.
И се: рецепт я изложить намерен,
Любезный сердцу каждого, уверен.
Внемли же всяк моим речам:
Здесь начинается рецепт сборщика акцизов:
- Ты на доске, обсыпанной мукой,
Из теста раскатай потоньше слой.
Добавь тимьян, края подрежь ножом –
И на огне пеки, но небольшом.
В жаровне оба масла разогрей
Под плотной крышкой, дале поскорей
Колечки лука в масло побросай,
Всыпь соль и сахар – но не через край.
Накрой жаровню и огонь умерь,
Почаще лук помешивай теперь.
Сняв крышку, кипяти всё это смело -
Чтоб, загустев, подливка потемнела.
Потом сними с огня минут на пять,
Посыпь мускат, имбирь, вари опять.
Взбей два яйца, к ним два желтка добавь
И солью с перцем молотым приправь.
Нагрей с шафраном сливки (но чуть-чуть)
И с яйцами смешать их не забудь.
С подливкой луковой всю эту массу вместе
Столовой ложкой разровняй на тесте.
Печь - двадцать пять минут (примерный срок):
Пока не подрумянится пирог.
Хозяин рек: - Храни тебя Творец!
Ты высший предъявил нам образец.
Ты мастерством владеешь настоящим,
Что доказал нам с красноречьем вящим.
Хоть в кулинарной сфере, милый брат,
Известно было всё века назад,
Твоя запомнится потомкам лепта
Блестящим изложением рецепта:
К твоей таможне, что полна щедрот,
Паломниками потечёт народ.
Здесь оканчивается рецепт лондонского сборщика акцизов.
Перевод Сергея Сухарева
- В кн.: Крик Марк. Суп Кафки:
Полная история мировой литературы в 14 рецептах.
Спб.: Азбука-Классика, 2007. С.121-125.
From: Kafka's Soup:
A Complete History of World Literature in 14 Recipes
by Mark Crick
ONION TART А LA GEOFFREY CHAUCER
225g plain shortcrust pastry
1 tablespoon chopped fresh thyme
25g butter
2 tablespoons olive oil
8 onions, finely sliced
salt and black pepper
2 teaspoons caster sugar
ј teaspoon each of grated nutmeg and ground ginger
2 eggs, plus 2 egg yolks
425ml double cream
Large pinch of saffron strands
Then spake oure Host.
“Now have we heard from every each one
Of our fellowship with receipts to tell, but one.
Master Graham, as knoweth many a man,
Loves best tales of cuckoldry as he kan.
And thou, wyfe of Bloomesbury, long of face,
Right boldly hast thou taken thy place.
God knowes well thy stream of consciousnesse,
For every clafoutis may God you blesse.
And thou, clerke of Prague, put away thy bookes,
Tis no time for Ovid, our tales are for cookes.
Culinary are our metamorphoses,
From ingredients chaos, creators we.
And when such tellers as these turn their voices cleere,
To Ars Culinaria, as they have here,
Nourished are our Christian men`s souls,
But no less our bellies, our board and bowls.
And thou, sire of excise, who hath herkened these tales,
All the while taking note and drinking ale,
Telle us some merry dish, by your fay,
For `tis high time thou entreth in the play”.
“Gladly”, quoth he,
“Certe I can roaste and seethe and broille and frye,
But, as it thinketh me, nought can best a pie.
Therefore I will go tell, as well as ever I kan,
A receipt that will nourishe us, every man.
Now herkneth what I saye.
Here beginneth the Man at Excise`s receipt:
On a floured board roll pastry that it be thinne,
Casr thereto with thyme and line a deep tinne.
Trimme the edges neat with a cooke`s knyfe,
Then bake it blind at gasse mark fyve.
Melt the butter and oyle in an heavie panne,
Covered wiv a lidde, as knoweth every man.
Them adde onyons in slices fine ywrought,
And caste thereto sugar and salte.
Cover the panne and turn the heat down low,
Stirre every while, else the onyons stick to.
Remove the lidde and seethe for ten minutes mo,
That the sauce reducteth and darke growe.
Strewe thereto nutmeg grated, tho keep some by,
And grounde gyngere, and returne to the fyre.
Lightly beat the eggs and zolkes together.
And season wiv both salt and black pepper.
Heat the crиme till just warme with saffron rich,
Then adde the beaten eggs for to mix.
Spoon the onyon sauce into the pastry case,
Then pour egg and crиme custard into the base.
Bake in the oven for minutes xxv,
Till golden brown our tarte be”.
“Now”, quod our Host, “so God you blesse,
Ye have set an ensample for the rest,
Since ye so much knowen of that art,
And right well have you told us part.
Though in kitchen`s cunning there`s nought, dear brother,
That in olde tyme was not said by another,
In the way of telling your creation`s made,
For none shall remember you by your trade.
Thy customhouse stores much of strange beauty,
And in future with tales will pilgrims pay duty”.
Here endeth the receipt of the Exciseman of London.
В день рождения поэта предлагаю взглянуть на мой перевод драматического отрывка, авторство которого не установлено. Однако есть некоторые основания полагать, что написан он именно Китсом - и тогда этот фрагмент (хотя почему бы не назвать его вполне завершённой "маленькой комедией"?) интересен как ещё одно свидетельство присущего Китсу незаурядного юмористического дара.
P.S. 1 ноября 2007:
Перечитал вчерашний вариант - а сегодня заменяю его исправленным:
ДЖОН КИТС
(1795-1821)
ПРИПИСЫВАЕМОЕ:
ГРИПУС
Г р и п ус
ЧтО серебро и золото - труха!
Ты не ищи сокровищ на земле,
Но собирай нетленное на небе.
С л и м
Гм-гм!
Г р и п у с
Ты сыт, обут, одет, живёшь в тепле -
Чего же больше смертному желать?
Притом, ты холост -
Мой долг - наследство детям передать:
И правнуков, и внуков обеспечить.
Знай: твой хозяин скоро вступит в брак...
С л и м
В брак вступит?
Г р и п у с
Да! Чего ты смотришь,
Как будто я нелепость возвестил?
С л и м
Милорд! Меня, наверно, слух подвёл:
Мне показалось - вы сказали "в брак".
Г р и п у с
Вот именно. Что тут такого, дурень?
Я не старик, а у невесты - деньги.
С л и м
Ну что ж, бывает.
Г р и п у с
В лавку поспеши
И позови Бриджит - она нужна мне.
С л и м
Иду. О боги! Вот сюжет для оды -
С Венерой, Купидоном, Гименеем.
(Уходит.)
Г р и п у с
(один)
Женитьба, право, дело непростое:
Сомнительнейший вклад, игра вслепую.
Купец рискует меньше, доверяя
Товар ветрам, стихиям ненадёжным:
Застраховав корабль, убережёт
Себя торговец от прямых потерь,
Но где мне взять примерную супругу,
Трудолюбивую и не мотовку -
Приданое в распыл чтоб не пустила,
А послужила верною копилкой:
Кто мне подскажет? Покупатель в лавке
Бывает часто качеством обманут.
Надёжность женщин, что морских зыбей,
И прозорливцу не определить:
Капризны, мерой их нельзя измерить -
Опасней, чем пучина, для богатства.
А, вот Бриджит...
Б р и д ж и т
Меня вы звали, сэр?
Г р и п у с
Бриджит, с тобою переговорить
О деле важном я хотел: оно
Равно существенно для нас обоих.
Б р и д ж и т
Равно существенно для нас обоих!
Что ваша честь желает мне сказать?
(в сторону)
О Боже! Душу рада заложить,
Лишь бы дознаться...
Г р и п у с
Обуздай язык:
С терпением он вечно не в ладах.
Но к делу. Как известно, двадцать лет
С тобой мы прожили как муж с женой -
Но без церковного благословенья,
Что узаконило бы наш союз.
Б р и д ж и т
И что ж?
Г р и п у с
Мужчина в зрелые года
Оплакивает юности грешки
И, в пору добродетели вступив,
Раскаяньем их жаждет искупить.
Так и со мной: решил я - честный брак
За все проступки прошлого вполне
Способен смыть былые прегрешенья.
Я твердо вознамерился теперь
Исправиться - точней сказать, жениться.
Б р и д ж и т
О Боже! Как я рада слышать это!
Клянусь, мне часто приходило в мысли:
Позорище и только – жить как мы.
Но вы не шутите?
Г р и п у с
Ей-богу, нет.
Намерен я жениться и оставить
Наследнику имение своё.
Я не старик, почти ничуть не сед,
Здоров - надеюсь, спорить ты не станешь?
Б р и д ж и т
О, вы поставили вопрос ребром!
Я уж и так сказала много больше,
Чем женская велела мне стыдливость.
Угодно ль будет вам назначить день?
Г р и п у с
Назначить день? Постой-ка! Там стучат:
Пришел, наверно, молодой Транжир.
Б р и д ж и т
День, день назначьте!..
Г р и п у с
Черт возьми, не слышишь?!
Беги скорей: он деньги мне принёс.
(Бриджит уходит и тут же возвращается.)
Б р и д ж и т
Да, там Транжир - он ждёт вас у конторки.
Г р и п у с
Останься тут: разделаюсь с ним быстро -
И мы с тобой продолжим разговор.
(Уходит.)
Б р и д ж и т
(одна)
Вот это новость - крУгом голова!
С минуты этой я – уже не я.
Прощай, Бриджит! – запомни хорошенько:
Теперь ты леди Грипус станешь зваться.
О небо! - досточтимой леди Грипус,
Супругой сэра Грипуса законной!
Шептаться будут: "Вон она идёт" -
"А разодета – прямо в пух и прах:
Шёлк алый чистым золотом расшит!"
Зелёный шелк к лицу пойдёт мне больше:
Ох, и красоткою предстану я
В зелёном платье с золотом! Лакей
Теперь мне нужен - Слим же тощ как щепка:
Куда уж там - в ливрее щеголять,
Другого я себе назначу в свиту.
Ух, чудо из чудес! Воображаю
Себя в шелках и с веером в руке -
Пожалуй, заведу и ридикюль.
Лакей в ливрее – новенькой, нарядной -
На цыпочках сопроводит меня.
Вознаграждён он будет по заслугам:
Даю в том слово - слово леди Грипус!
(Входит Слим.)
С л и м
Да ты, Бриджит, заделалась актрисой!
Б р и д ж и т
Актрисой, олух? Нет, бери повыше -
Куда знатней! Почти что госпожой
Теперь я стала.
С л и м
Дурой - это ясно.
Послушай, лапочка, шутить оставим:
Я – твой слуга, вознагради меня.
Б р и д ж и т
Что-что?! Но я должна быть милосердна:
На этот раз тебе прощаю дерзость -
В награду сделаю своим лакеем.
А впрочем, нет – уж больно худосочен,
Тщедушен обихаживать меня:
Свободен – разбирайся сам как знаешь.
С л и м
Но как же так, Бриджит?
Б р и д ж и т
Забудь меня!
С л и м
Забыть? Твой образ, будто сон,
В душе моей запечатлён.
Тебя люблю я страстно -
И слову неподвластно
Сказать, как я пленён.
Нутро мне страсти жгут -
Вот отчего я худ:
Всю кожу продерут.
Стрелою я пронзён -
Клянусь же поцелуем...
(Пытается поцеловать Бриджит.)
Б р и д ж и т
Прочь, прохиндей! - пожалуюсь милорду.
Ты разницы не видишь положений,
Кто низок, кто высок – не разбираешь?
С л и м
Со мной ты раньше так не обращалась.
Б р и д ж и т
Что ж, колесо Фортуны провернулось:
Ты - прежний Слим, а мне - былой Бриджит -
Судьба назначила стать леди Грипус.
Не слышал разве – женится милорд?
С л и м
Да, он берёт жену с большим приданым.
Б р и д ж и т
Болван! Иносказательно сказал он.
Жена, коль добродетельна сверх меры,
Не даст ли мужу всякого добра?
С л и м
Ужели так? О Господи, прости мне:
На миг я усомнился в том приданом,
Что все твои достоинства затмит.
Б р и д ж и т
Я на тебя обиды не держу.
Проявишь если должное почтенье -
То снизойду до милости к тебе.
Но тише! Кажется, идёт милорд -
Мы с ним вдвоём должны посовещаться.
(Слим уходит.)
Мой бог, я счастлива, что ваша милость...
Г р и п у с
Благодарю за дружеское рвенье -
За то, что рада моему блаженству.
Мне горько, что вознаградить тебя
Могу лишь устно: перемены в доме
Твои обязанности превратят
В простую синекуру - сожалею,
Но подыщи себе другое место.
Б р и д ж и т
О небеса! Вот так удар! О Боже!
(Падает в обморок.)
Г р и п у с
Эй, Слим! Без чувств…Вот чёрт, ну и морока...
Но что же делать? Эй, сюда, сюда!
Слим, слушай - сбегай-ка скорей за бренди!
С л и м
За бренди сбегать? Бренди в доме нет.
Г р и п у с
Нет бренди - как, совсем? Проклятый плут!
Ни капли?.. Высосал до дна, мошенник?..
С Бриджит припадок… Что, в бутылке сухо?
Чёрт побери! Подай, ублюдок, бренди!
Неси, злодей - иль я тебя убью!..
(Выпускает из рук Бриджит, которая валится на пол,
и хватает Слима за шиворот.)
С л и м
Простите! Пучило Бриджит нет мочи -
А бренди оказалось лучшим средством.
Г р и п у с
Она - пьянчуга?! Ну, так пусть лежит!
Пропить готова всё моё добро.
Хм-м, бренди - тоже мне, нашла лекарство!
Глоток воды - и как рукой бы сняло.
Что за проклятье! Нужно срочно выпить -
Так в погребе и капли не отыщешь.
Обоих - в шею; да, обоих... Воры -
Прочь, убирайтесь!
(Бриджит вскакивает на ноги.)
Б р и д ж и т
Жалованье мне!
Вперёд за месяц выплатить извольте:
Предупреждать – а вы предупредили?
Г р и п у с
Что, целый месяц здесь тебя терпеть -
Пока ты дом не разоришь дотла
И весь мой скарб в трофеи заберёшь?
Прочь, говорю!
Б р и д ж и т
Подайте деньги - живо!
Я в суд подам, коль сердца у вас нет -
За нарушенье брачного контракта!
Г р и п у с
Прочь с глаз моих - обманщица, долой!
Я разве обещал тебе жениться?
Всё твой язык болтливый - без костей.
Уродлива, бедней церковной мыши -
Да кто бы вздумал на тебе жениться?
Тут надо разум усыпить, ослепнуть -
И перестать быть Грипусом, иначе
Одна дорога ждёт меня - в Бедлам:
Там спятившим по праву назовусь.
(Перевод Сергея Сухарева - 1999)
JOHN KEATS
(1795-1821)
DUBIA:
GRIPUS
GRIPUS
And gold and silver are but filthy dross,
Then seek not gold and silver which are dross,
But rather lay thy treasure up in heaven!
SLIM
Hem!
GRIPUS
And thou has meat and drink and lodging too
And clothing too, what more can man require?
And thou art single –
But I must lay up money for my children,
My children`s children and my great-grandchildren;
For, Slim! thy master will be shortly married –
SLIM
Married!
GRIPUS
Yea! married. Wherefore dost thou stare,
As though my words had spoke of aught impossible?
SLIM
My lord, I stare not but my ears played false.
Methought you had said married.
GRIPUS
Married, fool!
Is`t aught unlikely? I`m not very old,
And my intended has a noble fortune.
SLIM
My lord, `tis likely.
GRIPUS
Haste, then, to the butchers,
And ere thou go, tell Bridget she is wanted –
SLIM
I go – Gods! what a subject for an ode,
With Hymen, Cupids, Venus, Loves and Graces!
[Exit]
GRIPUS [solus]
This matrimony is no light affair;
`Tis downright venture and mere speculation.
Less risk there is in what the merchant trusts
To winds and waves and the uncertain elements –
For he can have assurance for his goods
And put himself beyond the reach of losses –
But who can e`er ensure to me a wife
Industrious and managing and frugal,
Who will not spend far more than she has brought,
But be almost a saving to her husband? –
But none can tell – the broker cannot tell
He is not cheated in the wares he buys,
And to judge well of women or the seas
Would oft surpass the wisest merchant`s prudence;
For both are deep alike – capricious too –
And the worst things that money can be sunk in.
But Bridget comes –
BRIDGET
Your pleasure, Sir, with me?
GRIPUS
Bridget, I wish to have a little converse
Upon a matter that concerns us both
Of like importance both to thee and me.
BRIDGET
Of like importance and concerning both!
What can your Honour have to say to me?
[Aside]
O lord! I would give all that I am worth
To know what `tis –
GRIPUS
Then prithee rein thy tongue
That ever battles with thine own impatience.
But to the point. Thou knowest, for twenty years
Together we have lived as man and wife,
But never hath the sanction of the Church
Stamped its legality upon our union.
BRIDGET
Well, what of that?
GRIPUS
Why, when in wiser years
Men look upon the follies of their youth,
They oft repent, and wish to make amends,
And seek for happier in more virtuous days.
In such a case, and such is mine I own,
`Tis marriage offers us the readiest way
To make atonement for our former deeds.
And thus have I determined in my heart
To make amends – in other words to marry.
BRIDGET
O Lord! how overjoyed I am to hear it!
I vow that I have often thought myself,
What wickedness it was to live as we did!
But do you joke?
GRIPUS
Not so upon my oath.
I am resolved to marry and beget
A little heir to leave my little wealth to.
I am not old, my hair is hardly grey,
My health is good – what hast thou to object?
BRIDGET
O dear! how close your honour puts the question!
I`ve said as much already as was fit
And incompatible with female modesty –
But would your honour please to name a day?
GRIPUS
To name a day! But hark! I hear a knock –
`Tis perhaps young Prodigal, I did expect him.
BRIDGET
But Sir – a day?
GRIPUS
Zounds! dost thou hear the bell?
Wilt thou not run? He was to bring me money!
[Exit BRIDGET and returns]
BRIDGET
`Tis he, I`ve shown him to the little study.
GRIPUS
Then stay thee here, and when I`ve settled him
I will return and hold more converse with thee.
[Exit]
BRIDGET [solo]
My head runs round! O, what a happy change!
Now I shall be another woman quite.
Dame Bridget, then, adieu! and don`t forget
Your Lady Gripus now that is to be;
Great Lady Gripus – O Lord! –
The Lady of the old and rich Sir Gripus!
O how will people whisper, as I pass,
`There goes my Lady` - `What a handsome gownd,
All scarlet silk embroidered with gold!`
Or green and gold will perhaps become me better -
How vastly fine, how handsome I shall be
In green and gold! Besides, a lady too!
I`ll have a footman too, to walk behind me.
Slim is too slender to set off a livery,
I must have one more lustier than him,
A proper man to walk behind his lady.
O how genteel! methinks I see myself
In green and gold and carrying my fan –
Or perhaps I`d have a redicule about me!
The lusty footman all so spruce behind me
Walking on tip-toes in a bran new livery;
And he shall have a favour in his hat
As sure as ever I am Lady Gripus!
[Enter SLIM]
SLIM
Why how now, Bridget, you`re turned actress sure!
BRIDGET
An actor, fellow, no! To something better,
To something grander and more ladylike,
Know I am turned!
SLIM
A lunatic, `tis plain.
But, lovee, leave this jesting for a while,
And hear thy servant, who thus pleads for favour.
BRIDGET
For favour Sirrah! But I must be kind,
I will forget your insolence this once,
And condescend to keep you in my service.
But no! I want a much more lustier man,
You are too slender to become my livery
I must excard you, you must suit yourself!
SLIM
Why, how now, Bridget –
BRIDGET
You forget me, sure!
SLIM
Forget thee, Bridget? Never from my heart
Shall thy dear image part.
Ah, no!
I love you so
No language can impart!
Alas! `tis love that makes me thin,
I have a fiery flame within,
That burns and shrivels my skin –
`Tis Cupid`s little dart,
And by this kiss I swear –
[Attempts to kiss her]
BRIDGET
Ruffin, begone, or I will tell my lord.
Do you not care for difference of rank,
Nor make distinction between dirt and dignity?
SLIM
Why, Bridget, once you did not treat me thus.
BRIDGET
No, times are altered, Fortune`s wheel is turned,
You still are Slim, but, though I once was Bridget,
I`m Lady Gripus now that is to be.
Did not his Honour tell you he should marry?
SLIM
Yea, to a lady of an ample fortune.
BRIDGET
Why, that, you fool, he said in allegolly.
A virtuous woman, is she not a crown,
A crown of gold and glory to her husband?
SLIM
Heavens is it possible? I pray forgive me
That I could doubt a moment of that fortune
Which is but due to your assembled merits.
BRIDGET
Well, Slim, I do not wish to harbour malice,
But while you show a proper due respect
You may be certain of my condescension.
But hark! I hear his lordship on the stairs,
And we must have some privacy together.
[Exit SLIM]
O lord, how overjoyed I am your honour –
GRIPUS
Bridget, I thank thee for thy friendly zeal,
That seems to glory in thy master`s bliss;
And much it grieves me that I can`t requite it
Except by mere reciprocal good-wishes.
For as a change in my domestic government
Will make thy place in future but a sinecure,
It grieves me much that I must warn you thus
To seek and get a situation elsewhere.
BRIDGET
O dear! O lord! O what a shock! O lord!
[Faints]
GRIPUS
Ho! Slim – the devil`s in the fool, to faint.
Halloo! – What shall I do? Halloo! Halloo!
Ho! Slim, I say – run, Sirrah, for the brandy!
SLIM
The brandy, Sir? there is none in the house!
GRIPUS
No brandy! None! What, none at all, thou knave?
What, none at all? Thou rascal thou hast drunk it.
Why Bridget, Bridget – what, no brandy, knave?
Zounds! what a fit! Where is my brandy, wretch!
Thou toping villain, say, or I will slay thee!
[Lets BRIDGET fall and collars SLIM]
SLIM
O lord! Forgive me, Bridget had the wind,
And drank the brandy up to warm her stomach.
GRIPUS
A tipsy Bacchanal! Then let her lie!
I`ll not be drunken out of house and home.
Zounds! brandy for the wind – a cure indeed!
A little water had done just as well.
This is the way, then, when I want a drop;
I always find my cellar is stark naked.
But both shall go, yes, I discard ye. Thieves!
Begone, ye thieves!
[BRIDGET jumps up]
BRIDGET
No, not without my wages!
I`ll have a month`s full wages or my warning!
I`ll not be left at nonplush for a place.
GRIPUS
A month`s full warning! What, another month,
To sack, to ransack, and to strip the house,
And then depart in triumph with your booty!
Begone, I say!
BRIDGET
No, not without my wages!
And I`ll have damages, you cruel man!
I will convict you of a breach of marriage!
GRIPUS
Begone, I say! Deceitful thing! begone –
Who ever dared to promise such a match
But thy own fancy, and thy lying tongue?
What, marry one as poor as a church mouse,
And equally devoid of rank and beauty!
Reason would sleep and prudence would be blind,
And Gripus then would be no longer Gripus,
But only fitting for more sober men
To lodge in Bedlam and to call a lunatic.
1819 (?)
НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ ГЛОТОВ
(5 марта 1954, Ленинград - 3 сентября 2007, Нижний Новгород)
ЖАЛОБА ДРУГУ, КОТОРЫЙ ЕМУ ДАВНО НЕ ПИСАЛ
В пустыне селезнем порожней
в траве кузнечиком пустой
в без творога ватрушке ложной
в душе раздумьями несложной
в душе простой и нетревожной
любовь единственный устой
она единственное благо
она осмысленная влага
она для нашей жизни редкость
пойми чему ты ей обязан
она есть средство вспомнить местность
с которой ты был прежде связан
тревогой трепетного детства
внутри у каждого есть кузов
воспоминаньем небогатый
спеши туда – он твой вожатый
туда вагоном без прицепа
спеши верблюдом не без груза
одолевая взгляда узость
стеклом для глаз различных цветом
любовь как шторм но он не крепок
так пусть взаимности напиток
хотя б размерами с напёрсток
вольётся в чан с настоем репы
примером скудной продразвёрстки
и на берёзовом пеньке
взойдут красивые подростки
каждый в шляпе и венке
в пустыне селезнем порожней
один обычай есть английский
чтоб поселенца не тревожить
ему не отправляют писем
ему не отравляют душу
фальшивым кексом безизюмным
чтоб он свои лишь мысли слушал
над миром одиноко высясь
от мира духом независим
и был своим лишь предан думам
таков обычай благородный
в пустыне селезнем порожней
ведь это право по-ирландски
линкор любви по волнам пляски
пусть бороздит чужие мели
чужой комар на ландыш ласки
летит трубя про эту прелесть
звенит летя на эту крепость
как вестник грустный и крылатый
в пустыне уткой небогатой
В пустыне кряканьем несытой
в пустыне лебедем неполной
в пустыне аисту негодной
с отверстой раной и открытой
лежу открытый пыльным волнам
где ветерок гуляет южный
в пустыне журавлю ненужной
лежу. В руках последний свиток
моей любви прекрасный слиток
моей души несчастный свёрток
хоть он размерами с напёрсток
и жду пока он будет свёрстан.
О, путешественник! По вёрстам
когда ты меришь караваном
межгробовые промежутки
склонись душой к причуде странной
и мыслью околдован жуткой
нагнись к моей могиле узкой –
вонзи в неё перо из гуся
из замечательного гуся
столь чуждого пустынной фауне.
1976?
ПЕРСИ БИШИ ШЕЛЛИ
(1792-1822)
ДРОВОСЕК И СОЛОВЕЙ
Жил некий дровосек в лесу дремучем:
Он не терпел, когда (глухим сердцам
Добром не кончить!) пением могучим
Долину затоплял по вечерам
Безвестный соловей: во тьме часами
Мелодии лились - и к небесам
Они струились лунными лучами:
Так аромат индийских тубероз
Невидимо клубится над цветами.
Счастливый соловей блаженство нёс
Просторной роще: с золота заката
Всю ночь, до первых предрассветных слёз:
Внимали песне, дремою объяты,
Фиалки, розы, лепестки смежив;
Небесной бездны смолкшие раскаты
И убаюканной земли порыв,
И одиночество морей бессонных;
Стихии все - бутон, волна и риф;
И звери из пещер на диких склонах,
И ветерки в объятьях тишины,
И мотыльки, порхающие в кронах
Кладбищенских дерев, порождены
Могильной колыбелью, и к лучистой
Недосягаемой устремлены
Звезде, готовы раствориться в чистой,
Сверкающей далекой красоте,
Не зная, что светильник серебристый
(Где гибнуть им), горит не в высоте -
Обман, известный и земным влюблённым...
Все сущее в полночной темноте
Восторгом пред певцом неугомонным
Исполнилось: он волшебством своим
Мир опоясал гимном упоённым;
Поток мелодии, неукротим,
Мечтанья пробудил от сна тупого
Союзом звуков пламенно-живым,
Любовью души заражая снова.
Не тронул гармонический призыв
Лишь сердца одного...
На склоне дня домой к себе пришел
Усталый дровосек: он без пощады
Пилою умертвил высокий ствол -
От века обиталище дриады:
Узоры листьев испещряли дол,
Где веяло дыханием прохлады:
В просветах небосвод лазурью цвел,
А на вершинах ветерки дремали;
Дрожал воздушных капель ореол -
(Природы слёзы льются без печали);
А там, у колыбелей птиц, листы,
Как опахала, влажно нависали -
И в поцелуе никли с высоты,
Где ветви возносили храм зелёный
С колоннами безмерной красоты;
Гирляндами искусно оплетённый,
Он почитателей к себе манил,
Беззвучной музыкой одушёвленный;
Благоуханья, шепот, тайный пыл
Невидимой, но вдохновенной лютни
Самозабвенный трепет затаил;
Промчится вдруг по листьям вихрь минутный,
Буруны оживит - и стихнет он,
Неслышно тая в дали бесприютной;
И так бывает, что какой-то тон
Рассеянного слуха вдруг коснётся,
На миг с душой сольется в унисон,
Но никогда уж больше не вернётся.
…Мир полон дровосеков, что готовы
Изгнать из рощи сладостных дриад
И соловья лишить родной дубровы.
1818
Перевод Сергея Сухарева (1996)
PERCY BYSSHE SHELLEY
(1792-1822)
THE WOODMAN AND THE NIGHTINGALE
A woodman whose rough heart was out of tune
(I think such hearts yet never came to good)
Hated to hear, under the stars or moon,
One nightingale in an interfluous wood
Satiate the hungry dark with melody;— 5
And as a vale is watered by a flood,
Or as the moonlight fills the open sky
Struggling with darkness—as a tuberose
Peoples some Indian dell with scents which lie
Like clouds above the flower from which they rose, 10
The singing of that happy nightingale
In this sweet forest, from the golden close
Of evening till the star of dawn may fail,
Was interfused upon the silentness;
The folded roses and the violets pale 15
Heard her within their slumbers, the abyss
Of heaven with all its planets; the dull ear
Of the night-cradled earth; the loneliness
Of the circumfluous waters,—every sphere
And every flower and beam and cloud and wave, 20
And every wind of the mute atmosphere,
And every beast stretched in its rugged cave,
And every bird lulled on its mossy bough,
And every silver moth fresh from the grave
Which is its cradle—ever from below 25
Aspiring like one who loves too fair, too far,
To be consumed within the purest glow
Of one serene and unapproached star,
As if it were a lamp of earthly light,
Unconscious, as some human lovers are, 30
Itself how low, how high beyond all height
The heaven where it would perish!—and every form
That worshipped in the temple of the night
Was awed into delight, and by the charm
Girt as with an interminable zone, 35
Whilst that sweet bird, whose music was a storm
Of sound, shook forth the dull oblivion
Out of their dreams; harmony became love
In every soul but one.
...
And so this man returned with axe and saw 40
At evening close from killing the tall treen,
The soul of whom by Nature’s gentle law
Was each a wood-nymph, and kept ever green
The pavement and the roof of the wild copse,
Chequering the sunlight of the blue serene 45
With jagged leaves,—and from the forest tops
Singing the winds to sleep—or weeping oft
Fast showers of aereal water-drops
Into their mother’s bosom, sweet and soft,
Nature’s pure tears which have no bitterness;— 50
Around the cradles of the birds aloft
They spread themselves into the loveliness
Of fan-like leaves, and over pallid flowers
Hang like moist clouds:—or, where high branches kiss,
Make a green space among the silent bowers, 55
Like a vast fane in a metropolis,
Surrounded by the columns and the towers
All overwrought with branch-like traceries
In which there is religion—and the mute
Persuasion of unkindled melodies, 60
Odours and gleams and murmurs, which the lute
Of the blind pilot-spirit of the blast
Stirs as it sails, now grave and now acute,
Wakening the leaves and waves, ere it has passed
To such brief unison as on the brain 65
One tone, which never can recur, has cast,
One accent never to return again....
The world is full of Woodmen who expel
Love’s gentle Dryads from the haunts of life,
And vex the nightingales in every dell. 70
УИЛЬЯМ БАТЛЕР ЙЕТС
(1865-1939)
* * *
В дремотной старости, у камелька,
Склонив седую голову, раскрой
Вот эту книгу - и припомни свой,
Когда-то ясный взгляд и глубь зрачка;
Как многие - притворно или нет -
Тебя любили, но один любил
Твоей души паломнический пыл
И на лице твоём - печалей след;
И, с грустью угольки пошевелив,
Шепни о том, как обрела простор
Любовь - и устремилась к высям гор,
В толпе бессчётных звёзд лицо сокрыв.
1893
Перевод Сергея Сухарева
(1976)
WILLIAM BUTLER YEATS
(1865-1939)
WHEN YOU ARE OLD
WHEN you are old and grey and full of sleep,
And nodding by the fire, take down this book,
And slowly read, and dream of the soft look
Your eyes had once, and of their shadows deep;
How many loved your moments of glad grace,
And loved your beauty with love false or true,
But one man loved the pilgrim Soul in you,
And loved the sorrows of your changing face;
And bending down beside the glowing bars,
Murmur, a little sadly, how Love fled
And paced upon the mountains overhead
And hid his face amid a crowd of stars.
1893
В 1812 в Лондоне вышел в свет небольшой сборник, в предисловии к которому анонимным автором пояснялось, что в книгу включены послания, отвергнутые комиссией, которая рассматривала материалы, представленные на конкурс приветствий ко дню открытия вновь отстроенного после пожара театра Друри Лейн.
Это были стихи и проза, пародирующие как романтиков (Вордсворта, Кольриджа, Саути, Томаса Мура), так и приверженцев классицизма (Сэмюэля Джонсона, Крабба). Книга выдержала более 30 изданий, хотя ее авторы (братья Горацио и Джеймс Смиты - юрист и биржевой деятель) профессиональными литераторами не являлись.
Понятно, что трудности при переводе на русский язык английских пародийных стихов возрастают многократно.
ГОРАЦИО и ДЖЕЙМС СМИТЫ
CUI BONO?
Соч. лорда Б.
I
Пресыщенный супругой, домом, детской,
Мятежный дух скитаться обречён,
Пресыщен всюду мишурою светской,
Под купол Друри вновь стремится он;
Пресыщен всем, под сению колонн,
У демона Уныния во власти,
Мятежный дух, презревший испокон
Забавы Муз и призрачное счастье,
С насмешкой едкой зрит сценические страсти.
II
Глупцы! На кукол в балаган цветной
Спеша глазеть оравою беспечной,
Где позлащённых заблуждений рой –
След канувшей звезды во тьме извечной,
Что ищете? Отрады быстротечной?
О горе мне! Ярчайшие цветы
Украсят склеп гирляндой подвенечной.
Что сердце? – урна горестной тщеты
Над хладным мрамором кладбищенской плиты.
III
Ужели в жизни так страданий мало,
Что мнимых вы возжаждали невзгод?
Иль истина столь ненавистной стала,
Что от бессчётных бедствий и забот
Притворством кратким фарс к себе влечет?
Но есть в скрижалях Глупости страница,
Что утешение разуму несёт:
Там лицедей, заставив слезы литься,
Доход свой округлит и всласть повеселится.
IV
Как юный Бетти, резво он скользит,
Пылинкой в блике радужном взлетая;
Недолговечным лавром он увит:
Ведь слава Мельпомены – тень пустая,
Пучина Леты ждёт его немая…
А вы, в наш век властители умов,
Пред кем склоняется молва мирская,
Кто вам предскажет, жребий ваш каков?
Над судьбами простёрт безвестности покров.
V
Быть может, Уайета сооруженье
(Как Холланда – искусства образец)
Ещё скорей постигнет разрушенье:
Вновь разъярится лемносский кузнец,
Пожарники прибудут наконец, -
Но как покинуть публике смятенной
Со всех сторон пылающий дворец?
И се – на месте игрищ плоти бренной
Найдёте гроб себе и памятник смиренный.
VI
Долги растут – у вас всё больше трат,
Торгаш грозит – не внемлете укорам,
Вчиняют иск – спешите в маскарад,
Повестку в суд зов те сущим вздором.
Кто строгим отрезвит вас приговором?
Кто ветреность младых умерит лет?
Кто косный век пробудит пылким взором,
Избавит от злосчастья целый свет,
Где есть предательство, но преданности нет?
VII
Тебе, священный дух, что для забавы
Базарной черни лез из кожи вон,
Воздвигли мы чертог сей величавый:
Очнись, воспрянь! – и Музам дай разгон;
На сцене нашей новой без препон,
Докучным здравомыслием чинимых,
Где смело ниспровергнут Аполлон,
Лихих юнцов и старцев досточтимых
Чаруй и потешай в кабацких пантомимах!
VIII
Ведь кто есть Гамлет? Просто сумасброд!
А Брут? Брюзгливый сыч с унылой миной!
Кто Ролла? Накрахмаленный Эрот,
Доспех Орландо в ризе капуцина.
«Прекрасное и мерзкое едины», -
Изрёк Шекспир (и прав был, спора нет):
Мудрец жуирам тягостней кретина;
Гимн Брэма хуже, чем ирландский бред;
Для них весь свет – ничто, ничто – весь белый свет.
IX
Сыны Парнаса! Вас я лицезрею
Не с лаврами – в потёртых сюртуках,
Не на Пегасе, мчащем чрез Темпею,
Пришпорив клячу с Граб-стрит впопыхах,
Мозги вы надсажаете в трудах
И стопами изводите бумагу,
Дабы по гения стопам в веках
Запечатлеть ретивую отвагу,
В отрепьях сочинив потрёпанную сагу.
X
Таков удел воспитанника муз:
Безвестен, прозябает он без крова;
Когда ж, освобождён от бренных уз,
Хвалебного от нас дождётся слова
Мы остов лавром увенчать готовы,
Но как бы содрогнулся он (о стыд!):
На сцене вновь с повозкою Феспид,
Слоны и жеребцы, и стук, и дробь копыт.
XI
Прочь, правила Природы! Нынче стадо
Кентавров – не из мифа – топчет вас.
Бегите, Музы! Место вам – Эллада:
Где правил Аполлон – там грум сейчас
Пускается, кривляясь, в буйный пляс;
Где Гарик славился – гуингнмов племя
Красуется на сцене напоказ:
Суфлёром – вожжи, режиссёром – стремя,
Театр – конюший двор, настало скачкам время.
XII
Для этого ль воздвигнут гордый храм?
Для этого ль слепое поклоненье
Возносит посвящённое богам –
Не обезьянам ли? – сооруженье?!
Так пусть Театр – у Моды в услуженье –
Хаосом станет рангов и веков,
Где плачет Ум, царит Неразуменье,
Панч-Росций верещит на сто ладов,
Безумья слышен смех и звон его оков.
Перевод Сергея Сухарева (1983):
- В кн.: Смиты Джеймс и Горацио. Отвергнутые послания
(Литературные Памятники). СПб.: Наука, 1995. С.38-42.
HORACE (1779-1849) & JAMES (1775-1839) SMITHS
CUI BONO?
-- BY LORD B.
I.
Sated with home, of wife, of children tired,
The restless soul is driven abroad to roam;
Sated abroad, all seen, yet nought admired,
The restless soul is driven to ramble home;
Sated with both, beneath new Drury's dome
The fiend Ennui awhile consents to pine,
There growls, and curses, like a deadly Gnome,
Scorning to view fantastic Columbine,
Viewing with scorn and hate the nonsense of the Nine.
II.
Ye reckless dopes, who hither wend your way
To gaze on puppets in a painted dome,
Pursuing pastimes glittering to betray,
Like falling stars in life's eternal gloom,
What seek ye here? Joy's evanescent bloom?
Woe's me! the brightest wreaths she ever gave
Are but as flowers that decorate a tomb.
Man's heart, the mournful urn o'er which they wave,
Is sacred to despair, its pedestal the grave.
III.
Has life so little store of real woes,
That here ye wend to taste fictitious grief?
Or is it that from truth such anguish flows,
Ye court the lying drama for relief?
Long shall ye find the pang, the respite brief:
Or if one tolerable page appears
In folly's volume, 'tis the actor's leaf,
Who dries his own by drawing others' tears,
And, raising present mirth, makes glad his future years.
IV.
Albeit, how like Young Betty doth he flee!
Light as the mote that daunceth in the beam,
He liveth only in man's present e'e;
His life a flash, his memory a dream,
Oblivious down he drops in Lethe's stream.
Yet what are they, the learned and the great?
Awhile of longer wonderment the theme!
Who shall presume to prophesy THEIR date,
Where nought is certain, save the uncertainty of fate?
V.
This goodly pile, upheaved by Wyatt's toil,
Perchance than Holland's edifice more fleet,
Again red Lemnos' artisan may spoil:
The fire-alarm and midnight drum may beat,
And all bestrewed ysmoking at your feet!
Start ye? perchance Death's angel may be sent
Ere from the flaming temple ye retreat:
And ye who met, on revel idlesse bent,
May find, in pleasure's fane, your grave and monument.
VI.
Your debts mount high--ye plunge in deeper waste;
The tradesman duns--no warning voice ye hear;
The plaintiff sues--to public shows ye haste;
The bailiff threats--ye feel no idle fear.
Who can arrest your prodigal career?
Who can keep down the levity of youth?
What sound can startle age's stubborn ear?
Who can redeem from wretchedness and ruth
Men true to falsehood's voice, false to the voice of truth?
VII.
To thee, blest saint! who doffed thy skin to make
The Smithfield rabble leap from theirs with joy,
We dedicate the pile--arise! awake! -
Knock down the Muses, wit and sense destroy
Clear our new stage from reason's dull alloy,
Charm hobbling age, and tickle capering youth
With cleaver, marrow-bone, and Tunbridge toy!
While, vibrating in unbelieving tooth,
Harps twang in Drury's walls, and make her boards a booth.
VIII.
For what is Hamlet, but a hare in March?
And what is Brutus, but a croaking owl?
And what is Rolla? Cupid steeped in starch,
Orlando's helmet in Augustin's cowl.
Shakespeare, how true thine adage "fair is foul!"
To him whose soul is with fruition fraught,
The song of Braham is an Irish howl,
Thinking is but an idle waste of thought,
And nought is everything, and everything is nought.
IX.
Sons of Parnassus! whom I view above,
Not laurel-crown'd, but clad in rusty black;
Not spurring Pegasus through Tempe's grove,
But pacing Grub-street on a jaded hack;
What reams of foolscap, while your brains ye rack,
Ye mar to make again! for sure, ere long,
Condemn'd to tread the bard's time-sanction'd track,
Ye all shall join the bailiff-haunted throng,
And reproduce, in rags, the rags ye blot in song.
X.
So fares the follower in the Muses' train;
He toils to starve, and only lives in death;
We slight him, till our patronage is vain,
Then round his skeleton a garland wreathe,
And o'er his bones an empty requiem breathe -
Oh! with what tragic horror would he start
(Could he be conjured from the grave beneath)
To find the stage again a Thespian cart,
And elephants and colts down trampling Shakespeare's art!
XI.
Hence, pedant Nature! with thy Grecian rules!
Centaurs (not fabulous) those rules efface;
Back, sister Muses, to your native schools;
Here booted grooms usurp Apollo's place,
Hoofs shame the boards that Garrick used to grace,
The play of limbs succeeds the play of wit,
Man yields the drama to the Hou'yn'm race,
His prompter spurs, his licenser the bit,
The stage a stable-yard, a jockey-club the pit.
XII.
Is it for these ye rear this proud abode?
Is it for these your superstition seeks
To build a temple worthy of a god,
To laud a monkey, or to worship leeks?
Then be the stage, to recompense your freaks,
A motley chaos, jumbling age and ranks,
Where Punch, the lignum-vitae Roscius, squeaks,
And Wisdom weeps, and Folly plays his pranks,
And moody Madness laughs and hugs the chain he clanks.
1812
Китс, продолжая свое пространное письмо-дневник, адресованное брату Джорджу и его жене Джорджиане в Америку, начатое 14 февраля 1819, 15 апреля того же года неожиданно включает в него довольно длинный экспромт – пародию на масштабные эпические поэмы. Содержание этой импровизации с трудом поддаётся истолкованию: вернее сказать, ключ к её прямому смыслу для нас навсегда потерян, поскольку пародийное обыгрывание каких-то неизвестных нам внутрисемейных обстоятельств (кому теперь понятны все эти намёки?) на фоне литературных отсылок (также довольно загадочных) изначально не предназначалось для сколько-нибудь широкого круга читателей. Тем не менее, этот фрагмент (частично опубликованный только в 1880) интересен не только как свидетельство широты творческого диапазона Китса, но и как очевидное предвестие поэзии абсурда, нашедшей столь полное выражение у Льюиса Кэрролла.
На Фейный Двор пришли. Звонят: в ответ –
Молчанье. Резвых фей простыл и след:
Умчались танцевать и целоваться
(Любовь и феям свойственна, признаться)
В густую чащу, где в сплетенье дрока
Малиновке бывает одиноко,
Где даже ручейки спешат в смятенье
Подалее – к не столь волшебной тени.
«Нет никого! – Принцессы гневен взор. –
Зачем же мы неслись во весь опор?
На мне мой крест с алмазами зачем?
Качну плюмаж персидский перед кем?
Шута и Карлика, и Обезьяну
Моих – кому показывать я стану?
Отахетайнца-Мула? Эй, живей!
Взломайте двери – а не то, ей-ей,
Отведаете у меня плетей!»
Затрясся Карлик, Шут в испуге кинул
На Обезьяну взгляд – и рот разинул.
За хлыст Принцесса раздражённо - хвать,
Но Карлик вмиг принялся рифмовать:
«Преславная! Неведомо ужели
Тебе о том, что знаем мы на деле?
Трёх прегрешений не прощают тут:
Я – о, неотвратим был феин суд! -
Из палочки волшебной сделал кнут.
Храпеть в их обществе – проступок тяжкий,
Но нету непростительней промашки -
В отсутствие хозяек править бал.
Я юным Принцем был – и кем я стал?
Из палочки волшебной смастерил
Я кнут – и сон с тех пор меня сморил.
И Шут был Принцем – королевским сыном,
Пока он по невесть каким причинам
Не захрапел на празднестве у фей.
И Обезьяна – бывший Принц; отныне
Пребудет он в уродливой личине:
Он в будуаре фей взломал замок.
Тяжёлое мы испытали горе:
Сдержись – иль станешь обезьяной вскоре».
Принцесса прут ореховый взяла,
От кожуры очистив добела,
И, стиснув зубки (скрыть своё волненье),
Старалась усмирить сердцебиенье.
Те, видя, что от порки не спастись,
Как три былинки, разом затряслись.
Досталось им по первое число,
Но с перепугу – ох, как повезло! –
Пустилась Обезьяна в пляс от боли.
Принцесса гнев смирила поневоле:
Уродством тешась, зеркальце достала,
Взглянула на танцорку для начала,
Потом себя довольно оглядела;
Залюбовавшись, улыбнулась смело,
Но, красотой своей восхищена,
Дворец увидеть вздумала она.
Не учит женщин опыт ничему;
Всегда их представляется уму:
Красавице повсюду в мире рады –
И перед ней ничтожны все преграды.
Принцесса тоже думает: «Ей-ей,
Моя персона осчастливит фей.
Мартышка, позабудь про ай-яй-яй:
Давай сюда отмычку – и гуляй!»
Все трое – в рёв, но переубедить
Принцесс – что ливню литься воспретить.
Из-за щеки отмычку неохотно
Достала Обезьяна, буркнув: «Вот, на!».
Принцесса - прыг на землю из седла,
К дверям в расшитых туфлях подошла:
Дверь настежь отворилась – во дворец
Компания проникла наконец.
Мгновение – и дверь опять закрыта:
Остался Мул - траву щипать досыта.
КОНЕЦ ПЕСНИ XII
ПЕСНЬ XIII
Увидев – он один, Мул крикнул: «Чудо!
Теперь-то заживётся мне не худо.
Злосчастный Принц, свободен я кругом:
На мне Принцессе не сидеть верхом.
«Фортуны шут», стать королём я смог
Отахетайнским – «с головы до ног».
Предрёк же мистер Карлик, что Принцесса
Впредь больше не представит интереса».
Вприпрыжку подскакал к деревьям Мул,
К коре бугристой поплотней прильнул –
И принялся тереться так, что скоро
От упряжи избавился он споро.
Но как уздечку сбросить, прихотливо
Украшенную жемчугом на диво?
Ага, придумал! Притвориться спящим –
И дать мартышкам, злобно верещащим,
Все эти побрякушки уволочь.
Задумано – исполнено точь-в-точь:
Чуть захрапел – хвостатые отряды
Спустились вниз – и, несусветно рады,
Уздечку прицепили на сучок.
А Мул – цок-цок, скок-скок – и наутёк…
Перевод Сергея Сухарева – 2007
JOHN KEATS
When they were come into the Faery's Court
They rang -- no one at home; all gone to sport
And dance and kiss and love as faeries do,
For faeries be, as humans, lovers true.
Amid the woods they were, so lone and wild,
Where even the robin feels himself exiled,
And where the very brooks as if afraid
Hurry along to some less magic shade.
'No one at home!` the fretful princess cried,
'And all for nothing such a dreary ride,
And all for nothing my new diamond cross,
No one to see my persian feathers toss
No one to see my Ape, my Dwarf, my Fool,
Or how I pace my Otahaeitian mule.
Ape, Dwarf and Fool why stand you gaping there?
Burst the door open, quick - or I declare
I'll switch you soundly and in pieces tear.'
The Dwarf began to tremble and the Ape
Stared at the Fool, the Fool was all agape.
The Princess grasped her switch, but just in time
The Dwarf with piteous face began to rhyme.
`O mighty Princess, did you ne'er hear tell
What your poor servants know but too, too well?
Know you the three `great crimes` in faery land?
The first - alas! poor Dwarf - I understand:
I made a whipstock of a faery's wand.
The next is snoring in their company.
The next, the last, the direst of the three,
Is making free when they are not at home.
I was a Prince, a baby prince - my doom
You see - I made a whipstock of a wand.
My top has henceforth slept in faery land.
He was a Prince, the Fool, a grown-up Prince,
But he has never been a King's son since
He fell a-snoring at a faery Ball.
Your poor Ape was a Prince, and he, poor thing,
But ape - so pray your highness stay awhile;
'Tis sooth indeed, we know it to our sorrow -
Persist and you may be an ape tomorrow.`
While the Dwarf spake the Princess all for spite
Peeled the brown hazel twig to lily white,
Clenched her small teeth, and held her lips apart,
Tried to look unconcerned with beating heart.
They saw her Highness had made up her mind,
A-quavering like the reeds before the wind -
And they had had it, but - O happy chance! -
The Ape for very fear began to dance
And grinned as all his ugliness did ache -
She stayed her vixen fingers for his sake,
He was so very ugly: then she took
Her pocket mirror and began to look
First at herself and then at him and then
She smiled at her own beauteous face again.
Yet for all this - for all her pretty face -
She took it in her head to see the place.
Women gain little from experience
Either in lovers, husbands or expense.
`The more their beauty, the more fortune too:
Beauty before the wide world never knew - `
So each Fair reasons, though it oft miscarries.
She thought her pretty face would please the faeries.
`My darling Ape, I wont whip you today -
Give me the picklock, sirrah, and go play.`
They all three wept - but counsel was as vain
As crying `C`up, biddy` to drops of rain.
Yet lingeringly did the sad Ape forth draw
The picklock from the pocket in his jaw.
The Princess took it and, dismounting straight,
Tripped in blue silvered slippers to the gate
And touched the wards; the door full courteously
Opened - she entered with her servants three.
Again it closed, and there was nothing seen
But the Mule grazing on the herbage green.
End of Canto XII.
Canto the XIII
The Mule no sooner saw himself alone
Than he pricked up his ears - and said, 'Well done!
At least, unhappy Prince, I may be free -
No more a Princess shall side saddle me.
O King of Otahaietи -- though a Mule,
”Ay, every inch a King”, though “Fortune's fool” –
Well done - for by what Mr. Dwarfy said
I would not give a sixpence for her head.'
Even as he spake he trotted in high glee
To the knotty side of an old pollard tree
And rubbed his sides against the mossиd bark
Till his girths burst and left him naked stark
Except his bridle - how get rid of that,
Buckled and tied with many a twist and plait?
At last it struck him to pretend to sleep
And then the thievish Monkeys down would creep
And filch the unpleasant trammels quite away.
No sooner thought of than adown he lay,
Shammed a good snore -- the Monkey-men descended
And whom they thought to injure, they befriended.
They hung his bridle on a topmost bough,
And off he went run, trot, or anyhow. …
April 15, 1819
ТОМАС ХАРДИ
(1840-1928)
* * *
- Любимый мой! Я под землёй
Ждала тебя давно…
- Нет-нет, обвенчан он с другой;
Он сам сказал: «Я знаю – той,
Что вечный обрела покой,
Отныне всё равно».
- Но кто же, кто ко мне пришёл –
Мой брат, отец иль мать?
- Они твердят и день, и ночь:
«Слезами горю не помочь –
И нам ничем сестру и дочь
У смерти не отнять».
- Уж не соперницы ль моей
Мне слышатся шаги?
- Нет, та вздохнула: «Смерти мгла
Ее навек обволокла –
И я таить не стану зла:
Мы больше не враги».
- Но кто могилу мне разрыл?
Ответь на мой вопрос!
- О госпожа моя! Я тут,
На кладбище, нашёл приют;
Меня не гонят здесь, не бьют –
Я твой любимый пёс!
- Ах, это ты! О, почему ж
Не догадалась я?
Нет, никого среди друзей
Мне преданнее и верней
Собаки ласковой моей
Нигде найти нельзя…
- В твоей могиле, госпожа,
Я косточку зарыл:
На всякий случай, если днём
Вдруг в брюхе заурчит моём…
Что здесь почиешь ты, о том –
Прости, я позабыл.
1914
Перевод Сергея Сухарева
(1997)
THOMAS HARDY
(1840-1928)
From "Satires of Circumstances.
Lyrics and Reveries"
(1914)
"Ah, are you digging on my grave
My beloved one? - planting rue?"
- "No: yesterday he went to wed
One of the brightest wealth has bred.
'It cannot hurt her now', he said,
'That I should not be true.'"
"Then who is digging on my grave?
My nearest, dearest kin?"
- "Ah, no: they sit and think, 'What use!
What good will planting flowers produce?
No tendance of her mound can loose
Her spirit from Death's gin.”
"But someone digs upon my grave?
My enemy? - prodding sly?"
- "Nay: when she heard you had passed the Gate
That shuts on all flesh soon or late,
She thought you no more worth her hate,
And cares not where you lie."
"Then, who is digging on my grave?
Say - since I have not guessed!"
- "O it is I, my mistress dear,
Your little dog, who still lives near,
And much I hope my movements here
Have not disturbed your rest?"
"Ah, yes! You dig upon my grave...
Why flashed it not on me
That one true heart was left behind!
What feeling do we ever find
To equal among human kind
A dog's fidelity!"
"Mistress, I dug upon your grave
To bury a bone, in case
I should be hungry near this spot
When passing on my daily trot.
I am sorry, but I quite forgot
It was your resting-place."
Роберт ГЕРРИК (1591-1674)
ЧАСЫ
Жизнь - что часы: будь раз заведена -
Повторно не заводится она.
Однажды остановится завод -
И вместе с пульсом жар страстей замрёт.
Исправленный вариант:
Жизнь - что часы: и, коль заведена -
Повторно не заводится она.
Когда-нибудь да выйдет весь завод -
И вместе с пульсом жар страстей замрёт.
Robert Herrick (1591-1674)
THE WATCH
Man is a watch, wound up at first, but never
Wound up again: once down, he's down for ever.
The watch once down, all motions then do cease;
And man's pulse stopp'd, all passions sleep in peace.
1648
А мне почему-то вспомнился Иннокентий Анненский:
ЧЕЛОВЕК
Сонет
Я завожусь на тридцать лет,
Чтоб жить, мучительно дробя
Лучи от призрачных планет
На "да" и "нет", на "ах!" и "бя",
Чтоб жить, волнуясь и скорбя
Над тем, чего, гляди, и нет...
И был бы, верно, я поэт,
Когда бы выдумал себя,
В работе ль там не без прорух,
Иль в механизме есть подвох,
Но был бы мой свободный дух -
Теперь не дух, я был бы бог...
Когда б не пиль да не тубо,
Да не тю-тю после бо-бо!..
РОБЕРТ ГЕРРИК
(1591-1674)
КАК ВЛЮБЛЁННЫЕ ВСТРЕЧАЮТСЯ И РАССТАЮТСЯ
Волшебным Гигеса кольцом хранимы,
Всегда и всюду могут быть незримы.
По облакам ступая, вниз порой
Неслышной низвергаются росой.
Бесшумней на свидание крадутся,
Чем сливы краской к осени нальются –
И, как от ветра, не сыскать следа
Там, где они расстались навсегда.
ROBERT HERRICK
(1571-1674)
LOVERS HOW THEY COME AND PART
A Gyges ring they bear about them still,
To be, and not seen when and where they will;
They tread on clouds, and though they sometimes fall,
They fall like dew, and make no noise at all:
So silently they one to th' other come,
As colours steal into the pear or plum,
And air-like, leave no pression to be seen
Where'er they met, or parting place has been.
ТОМУ КИТСУ
[3-6 августа 1818]
Дорогой Том,
Ah mio Ben*.
Письмо Финдлея, 3 августа.
За последнее время продвинулись мы мало (главным образом из-за плохой погоды, поскольку мое горло заметно поправляется), а потому сообщать тебе особенно было нечего – вплоть до вчерашнего дня, когда мы поднялись на Бен Невис, высочайшую вершину в Великобритании. Раз это так, то в нашей державе второго подобного случая мне не представится: Скиддоу – ничто по сравнению с ней ни по высоте, ни по трудности восхождения. Гора находится на высоте 4300 футов над уровнем моря, а Форт-Уильям стоит у верхней оконечности соленого озера, так что мы взбирались, начиная с этой отметки. Я от души рад, что дело сделано: это почти то же самое, что мухе всползать по деревянной панели. Вообрази, что тебе предстоит взобраться на десять соборов святого Павла в отсутствие удобных лестниц. Отправились мы около пяти утра вместе с проводником, носившим шотландский плед и шапочку, и вскоре оказались у подножия первого подъема, к которому немедля и приступили. Изрядно попотев, покряхтев и сделав привал, где распили по стаканчику виски, вскарабкались на верхушку первого подъема и увидели над головой огромную расселину, от которой, по словам проводника, до вершины было еще далеко. – После этого первого подъема наш путь пролегал по заросшей вереском долине с озером; пройдя по этой долине милю, мы начали второй подъем, гораздо труднее предыдущего, и продолжали восхождение с небольшими перерывами на отдых, пока не оставили позади всякую растительность: вокруг не было ничего, кроме разрозненных камней. Проводник сказал, что мы поднялись по каменистому склону на три мили. Теперь мы оказались на высоте, которая снизу, из долины, представлялась вершиной, однако увидели над собой другой мощный утес (о нем проводник сказал, что это еще не вершина); мы упрямо устремились туда и очутились в тумане, который сопровождал нас до самой вершины. Громадная верхушка горы состоит из больших отдельных камней, раскиданных на тысячи акров. – На полпути миновали обширные пятна снега, а близ вершины находится пропасть в несколько сотен футов глубиной, совершенно им заваленная. Что до расселин, то это самое удивительное из всего: они выглядят, как гигантские разрывы в самой сердцевине горы, и совсем не так, если находятся на склонах, но прочие огромные утесы, вздымающиеся вокруг них, придают Невису вид расколотого сердца. – Эти пропасти глубиной в полторы тысячи футов – наиболее потрясающее из всего, что я видел: если заглянуть в них, голова идет кругом. Мы сбрасывали туда большие валуны и долго слушали замечательные раскаты эха. Порой эти бездны просматриваются довольно ясно, порой из них курится туман, а иногда они полностью окутаны облаками. –
- Спустя некоторое время туман рассеялся, однако старина Бен по-прежнему притягивал к себе отовсюду большие облака на такое расстояние, что вокруг него беспрестанно проплывали некие куполообразные завесы, временами всюду – то там, то сям – раздвигаясь и вновь смыкаясь; и потому, хотя нам не был доступен просторный широкий обзор, мы наблюдали нечто, быть может, еще более дивное: эти облачные покровы, рассеиваясь, открывали перед нами гористый простор, словно мы смотрели через бойницы, и за этими прорывами расстилалась беспрерывно менявшаяся, всякий раз новая панорама востока, запада, севера и юга. Туман то сгущался, то развеивался, а потом порыв холодного ветра обнажал вдруг зубчатый провал по соседству, которого мы раньше не видели. Временами над головой прояснялось голубое небо и начинало пригревать солнце. – Не уверен, сумею ли дать тебе представление о виде, который открывается с вершины высокой горы. Ты стоишь на каменистой равнине, которая, конечно же, заставляет тебя забыть о том, что ты не внизу: линия горизонта или, вернее, края этой плоскости, находящейся на уровне 4000 футов над уровнем моря, скрывают от взгляда все пространство под тобой, так что единственное, что ты видишь вокруг себя за пределами плоской верхушки, это расположенные на определенном расстоянии вершины гор; шагнув в ту или иную сторону, ты можешь увидеть чуть больше или чуть меньше из соседней близлежащей местности – в зависимости от крутизны того склона, где ты стоишь. Но самое новое и неожиданное для глаза – это резкий переход от ограниченной площадки (которая представляется тебе равниной) к столь необозримому простору. Здесь, на вершине, нагромождена порядочная куча камней (явно артиллеристы постарались): я на нее взобрался и таким образом стал чуточку выше самого старины Бена. Было не так холодно, как я ожидал, однако время от времени стаканчик виски оказывался не лишним. – Нет ничего непостоянней вершины горы: любая красавица отдала бы все что угодно, лишь бы менять наряды столь же часто и без особых хлопот! – На Бен Невисе водится много маралов, но мы не видели ни одного. Собака, которую мы взяли с собой, постоянно была настороже и прямо-таки изнывала в ожидании какой-нибудь стычки. – Я еще ни слова не сказал о том, как мы пробирались между валунами – большими и малыми: то на двух, то на трех, а то и на четырех ногах; то на двух с палкой, то с палкой на трех, потом опять на четвереньках, снова на своих двоих, а затем – прыжок; вот так без конца и чередовались то руки, то ноги, то палки, страх перед прыжком, неверный шаг – ни рукой, ни ногой, снова на ногах, (очень робко) палкой – и вновь та же петрушка на четвереньках. Есть же на свете, в конце концов, некая миссис Камерон – пятидесяти лет от роду, самая тучная дама во всем Инвернессшире, которая не так давно взобралась на эту гору: правда, при ней были слуги, но она взяла с собой также и себя самое. Ей следовало бы нанять Сизифа: «На холм крутой он катит миссис Камерон» (1). Говорят, будто между горой и дамой имел место недолгий разговор. Осушив стаканчик виски и устроившись поудобнее, дама начала так:
МИССИС К.:
Клянусь, сэр Невис, разве это дело?
Тащилась я с одышкой, вся взопрела –
Макушку вашу лысую почтить;
Сижу как пень, на нет сошла вся прыть –
И что ж? От вас не слышу комплимента.
Увы, всегда готов сбежать джентльмен-то,
От нас, красавиц, коли мы от счастья
В порыве сердца уступаем страсти:
Вас, кавалеров, только и видали…
Оплачу горький жребий свой в печали!
Неблагодарный! Я ли не презрела
Уютные долины, ошалело
Поправ свои соленья и пресервы,
Сервиз свой чайный (умолчу про нервы
Расстроенные); клюнув на обман,
Покинула свой грог и свой диван?
Что без мозолей – слава небесам:
Мне туфли мистер Бейтс тачает сам.
Да что там? Мне всего полсотни лет!
Сэр Невис, так-таки молчок в ответ?!
(Тут почтенная леди глотнула ещё немного виски, а потом вновь приложилась к фляжке, но выронила ее на землю, поскольку из недр донёсся рокот, продолжавшийся несколько минут, после чего горный исполин заговорил).
БЕН НЕВИС:
Чей жалкий визг мой возмущает сон,
Глубокий с незапамятных времён?
Я тысячу столетий мирно сплю –
И этакой помехи не стерплю.
Мученье! Под орлиный тарарам –
Кошмар и только… Это вы, мадам?
Глазам не верю: вот так ай-яй-яй…
Уступ*! Живее мне очки подай!
О небо! Леди, мельче вы жучка –
И здесь, на круче? Надорву бока,
Землетрясеньем разражусь…
МИССИС К.:
Ах, душка Невис, не тряситесь… Боже!
Хоть славный облик ваш мне всех дороже,
Вслед честным девушкам, и я не склонна
Чрезмерно погрузиться в ваше лоно:
Мы ценим деликатность в обращенье.
Любезный сэр, излишнее движенье
Мне повредит – меня прихватят корчи…
БЕН НЕВИС:
Нет-нет, не допущу я вашей порчи!
Созданье дивное! Мне, старику,
Таких нечасто на моем веку
Шанс видеть выпадал… Дай губы мне!
Один лишь поцелуй! Мадам, жалеть
О трудном восхождении вам впредь
Уж не придётся… (Эй, Уступ, скорей!)
Прижать я должен вас к груди своей!
Уступ! Там у меня под левой пяткой
Есть жила серная: потрись лопаткой
Кремнистой о нее – поторопись!
Мадам, я должен вас поцеловать!
Булыжник*, слышишь? Времени не трать!
Ты к западной ступне ноги восточной
Моей спеши с командировкой срочной,
Бегом к пещере юных драконят –
Свершить отрадный для меня обряд.
Свяжи в пучок шесть сосен вековых,
Воспламени затем от солнца их –
И протарань драконово гнездовье:
Пусть жарятся с шипеньем на здоровье,
Пока малышек - ростом с крокодила –
Чудовищная не раздует сила
(Их наберётся тысяч пять голов) -
В сто раз громадней северных китов.
И вот тогда настанет миг желанный:
К груди прижму подарок долгожданный,
Запомнит жаркий поцелуй красотка...
Вперёд, Булыжник! -
- Музы, плачьте кротко:
Мадам упала замертво; смущённо
Надвинул Невис тучи с небосклона
На лысину – и задремал добряк.
Мадам с горы спустили кое-как:
Внизу она вздохнула облегчённо,
Вновь оказавшись у себя в кровати…
Расстройство нервов оказалось кстати. (2)
Но удивительней всего для меня то, каким образом эта дама вновь оказалась внизу: спуск дался мне хуже некуда, это было ужасное переживание, я весь разбит и изломан. –
- На оборотной стороне листа ты найдешь сонет, который я написал на вершине Бен Невиса. Мы только что пришли в Инвернесс. Получил три письма от тебя и одно от Фанни, а также от Дилка. Взялся бы за продолжение письма тебе, но сначала напишу Фанни и миссис Уайли, а потом начну новое письмо для тебя, но не раньше, поскольку думаю, что ты должен получить это как можно скорее. – С горлом у меня не совсем хорошо, и потому намерен на несколько дней здесь задержаться.
Читай мне, Муза, ясный свой урок
На высоте, ослепшей от тумана!
Вниз посмотрю: там пропасти облек
Покров клубящийся - и так же странно
Об аде знанье наше; ввысь взгляну -
Туман угрюмый: столько же о небе
Известно нам; тумана пелену
Нет сил рассеять; вот всеобщий жребий -
Себя самих нам видеть не дано!
Взошел я, безрассудный эльф, на кручи,
Но что увидел тут я? - лишь одно:
Вокруг обрывы, скалы, камни, тучи,
Туман везде: здесь и повсюду тьма -
И там, где мысль царит, где власть ума! (3)
До завтра!
Твой любящий брат
Джон -
(1) «На холм крутой он катит миссис Камерон». – Пародийный парафраз строки Гомера в переводе Александра Поупа (Илиада, песнь одиннадцатая, 736).
(2) Стихотворение «Клянусь, сэр Невис, разве это дело?..» впервые опубликовано Форманом в 1883. Перевод Сергея Сухарева ранее не публиковался.
(3) Сонет «Читай мне, Муза, ясный свой урок…» впервые опубликован в еженедельнике «Плимут энд Девонпорт уикли» 6 сентября 1838. Перевод Сергея Сухарева впервые опубликован в кн.: Китс Дж. Стихотворения. Ламия, Изаь\белла, Канун святой Агнесы и другие стихи (Лит. памятники). Л.: Наука, 1986. С.353.
JOHN KEATS
(1795-1821)
`UPON MY LIFE, SIR NEVIS, I AM PIQUED`
MRS C.
Upon my life, Sir Nevis, I am piqued
That I have so far panted tugged and reeked
To do an honour to your old bald pate
And now am sitting on you just to bate,
Without your paying me one compliment.
Alas, `tis so with all, when our intent
Is plain, and in the eye of all mankind
We fair ones show a preference, too blind!
You gentlemen immediately turn tail –
O let me then my hapless fate bewail!
Ungrateful baldpate, have I not disdained
The pleasant valleys, have I not, mad-brained,
Deserted all my pickles and preserves,
My china closet too – with wretched nerves
To boot – say, wretched ingrate, have I not
Left my soft cushion chair and caudle pot?
`Tis true I had no corns – no! thank the fates,
My shoemaker was always Mr Bates.
And if not Mr Bates, why I`m not old!
Still dumb, ungrateful Nevis – still so cold!
(Here the lady took some more whiskey and was putting
even more to her lips when she dashed [it] to the ground
for the mountain began to grumble – which continued
for a few minutes, before he thus began,)
BEN NEVIS
What whining bit of tongue and mouth thus dares
Disturb my slumber of a thousand years?
Even so long my sleep has been secure –
And to be so awaked I`ll not endure.
O, pain! – for since the eagle`s earliest scream
I`ve had a damned confounded ugly dream,
A nightmare sure. What, Madam, was it you?
It cannot be! My old eyes are not true!
Red Crag, my spectacles! Now let me see!
Good Heavens, Lady, how the gemini
Did you get here? O I shall split my sides!
I shall earthquake –
MRS C.
Sweet Nevis, do not quake, for though I love
Your honest Countenance all things above,
Truly I should not like to be conveyed
So far into your bosom – gentle maid
Loves not too rough a treatment, gentle Sir –
Pray thee be calm and do not quake nor stir,
No, not a stone, or I shall go in fits –
BEN NEVIS
I must – I shall! I meet not such tit-bits –
I meet not such sweet creatures every day!
By my old night-cap, night-cap night and day,
I must have one sweet buss – I must and shall!
Red Crag! – What, Madam, can you then repent
Of all the toil and vigour you have spent
To see Ben Nevis and to touch his nose?
Red Crag, I say! O I must have you close!
Red Crag, there lies beneath my farthest toe
A vein of sulphur – go, dear Red Crag, go –
And rub your flinty back against it. Budge!
Dear Madam, I must kiss you, faith I must!
I must embrace you with my dearest gust!
Blockhead, d`ye hear – Blockhead, I`ll make her feel –
There lies beneath my east leg`s northern heel
A cave of young earth dragons – well, my boy,
Go thither quick and so complete my joy.
Take you a bundle of the largest pines
And, where the sun on fiercest phosphor shines,
Fire them and ram them in the dragon`s nest,
Then will the dragons fry and fizz their best,
Until ten thousand now no bigger than
Poor Alligators – poor things of one span –
Will each one swell to twice ten times the size
Of northern whale. Then for the tender prize –
The moment then – for then will Red crag rub
His flinty back – and I shall kiss and snub
And press my dainty morsel to my breast.
Blockhead, make haste!
O Muses weep the rest –
The lady fainted, and he thought her dead,
So pulled the clouds again about his head,
And went to sleep again – soon she was roused
By her affrighted servants. Next day housed
Safe on the lowly ground she blessed her fate.
That fainting fit was not delayed too late.
August 3, 1818
Read me a lesson, Muse, and speak it loud
Upon the top of Nevis, blind in mist!
I look into the chasms, and a shroud
Vaporous doth hide them; just so much I wist
Mankind do know of Hell. I look o'erhead,
And there is sullen mist; even so much
Mankind can tell of Heaven. Mist is spread
Before the earth, beneath me - even such,
Even so vague is man's sight of himself.
Here are the craggy stones beneath my feet ¬
Thus much I know, that, a poor witless elf,
I tread on them, that all my eye doth meet
Is mist and crag, not only on this height,
But in the world of thought and mental might.
Publ.1838
СЕРГЕЙ СУХАРЕВ
ИЗ МОЕЙ ХРОНИКИ
РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ:
МОЙ ЛЕНИНГРАД
ОТРЫВОК ПЯТЫЙ:
Т Р И В С Т Р Е Ч И
Прежде чем решиться в январе 1987-го выступить на вечере в Доме писателя, посвящённом 80-летию со дня рождения Т.Г.Гнедич (по приглашению Галины Сергеевны Усовой, глубоко преданной памяти своей главной наставницы), я призадумался: а есть ли у меня на это право? Разбирать достоинства трудов одной из лучших наших переводчиц – не время и не место; примазываться к когорте близких учеников – самозванство чистой воды. Ведь в семинаре у Татьяны Григорьевны я никогда не состоял, в Доме писателя ни разу её не видел, по телефону говорил редко и коротко. Вплотную судьба свела меня с Татьяной Григорьевной, по существу, лишь однажды – за её рабочим столом, в Пушкине. И встреча запомнилась прочно.
Было это осенью 1972-го, во время моего третьего за полтора года приезда в Ленинград (я тогда надеялся попасть в аспирантуру Герценовского), - и весь ленинградский мир представал носу, глазам и ушам внове. Переводами я только начинал заниматься всерьёз – и робко искал оценок и советов со стороны старших, знающих. Особенно ценил, конечно, безошибочную проницательность Ефима Григорьевича Эткинда, который, казалось, вслепую мог ткнуть остриём карандашика в самое уязвимое место, но зато, не сдерживая энтузиазма, готов был сыпать неумеренными восторгами по поводу нравящегося. Довольно неожиданно мне передали от Татьяны Григорьевны приглашение приехать к ней и показать свои пробы. Не помню точно, каким образом это произошло: уж не сам ли я, заезжий гастролёр, навязался на визит по чистой наглости? Во всяком случае, Ефим Григорьевич post factum нескрываемо был раздосадован: он намеревался лично меня рекомендовать и направить в Пушкин в компании достославной Марины Алексеевны Новиковой, которой только-только меня представил. А я совершил двойное faux pas: даже не почесался немедленно известить его о состоявшемся в обход знакомстве. Вот она, провинциальность! – или обыкновенная бестактность?
Новость застала меня несколько врасплох: экземпляра рукописи заготовлено не было, машинки под рукой не оказалось, и потому я спешно переписал незадолго до того - саулкрастским сентябрём - сделанные переводы, какие помнил наизусть (в основном, из английских романтиков – Байрона, впрочем, там и близко не было), в две школьные ученические тетрадки «в линейку» (храню их и до сих пор).
И вот с этими тетрадками в пакете ясным октябрьским утром я, пробормотав неизбежное «Поедем в Царское Село!», отправился с угла Полтавской и Невского в Пушкин (впервые), что само по себе уже было для меня тогда событием.
Поначалу Татьяна Григорьевна показалась мне совсем старой – даже дряхлой, сгорбленной, грузной. Передвигалась она медленно, с усилием; выглядела сонно и хмуро – по-видимому, была нездорова. Однако, не тратя времени на традиционные при знакомстве расспросы, чуть не с порога предложила взяться за дело. Очень скоро моё первое гнетущее совесть впечатление улетучилось.
Мы сели рядом за обширный круглый стол под старинной лампой, покрытой сверху какой-то цветастой накидкой с бахромой, посредине проходной комнаты. Я примостил с краешка (больше было негде) свои тетрадки. Работа протекала так: я не без трепета в голосе читал вслух всё стихотворение целиком, а потом Татьяна Григорьевна произносила по поводу каждого целый монолог – всякий раз неожиданный, прихотливый и бесконечно содержательный. Неужели, со страхом думал я, текст (хоть и короткий) мгновенно отпечатывается у неё в памяти от начала до конца? Иногда она просила повторить ту или иную строку: мне оставалось только ставить на полях птички, минусы, вопросы, а то, глядишь, и плюсы. За прочими подробностями я элементарно не успевал: кроме того, хотелось, не отвлекаясь, просто слушать и слушать.
Не могу сказать, что я обманулся в тайном ожидании одобрительного слова: вернее, сам эта дилемма «хорошо-плохо» отступила в тень как второстепенная, не слишком существенная. Переводы мои были, полагаю, не Бог весть какими сногсшибательными открытиями: достаточно грамотные и выполненные с юным одушевлением, во многом изобличали неопытность (впрочем, я и раньше, чем в свои 25, отчётливо сознавал: ничто не даётся сразу и без напряга).
На первый план неожиданно вышло другое, меня тогда изумившее: Татьяна Григорьевна внимала (именно внимала!) каждому новому тексту с таким жадным интересом и любопытством, будто всю жизнь только и ждала этой живительной для неё влаги – и вот еле-еле, наконец, дождалась… И тут же, приговаривая «так-так, вроде бы ничего, а посмотрим всё-таки, что там в оригинале», бралась за английскую книгу и принималась с видимым удовольствием бормотать строки (похоже, давно ей известные), а уж потом комментировать моё переложение. Но что это был за комментарий!
Татьяна Григорьевна цитировала самых различных авторов и переводчиков, в том числе и себя не забывала. Так, у меня красовалась строчка что-то вроде следующей: «В объятиях твоих найду покой»: Татьяна Григорьевна живо отозвалась бесспорно резонной цитатой из собственного «Дон Жуана» - «Покой в минуту страсти портит дело». Поминутно Татьяна Григорьевна обращалась к случаям из собственной биографии (не только творческой); проводила ошеломляюще парадоксальные аналогии; попутно отзывалась о состоянии современной отечественной поэзии – оригинальной и переводной: помню, корила действующих стихотворцев за рифмы типа «апельсин – аллилуйя», а слух о заказанном якобы Борису Слуцкому переводе поэм Китса заставлял её «в ужасе лезть под стол». Однако, несмотря на все маргиналии, разбираемый перевод из виду не упускался, и странным образом всё произнесённое начинало как-то соотноситься с подопытным текстом, поскольку высвечивались всякого рода неточности, промашки, упущения, попытки словчить, пойти по лёгкому пути и т.п. В особо вопиющих случаях Татьяна Григорьевна вскипала гневом, надменно и неприступно, почти царственно, выпрямлялась в кресле; грозный орлиный взор (такой, как на её портрете работы Акимова в фойе Театра Комедии) метал молнии, интонации становились по-настоящему опасными… Прорывался, видимо, природный её темперамент.
Но было увлекательно и совсем необидно: диковинным манером наши реальные, будничные личности на этот срок словно куда-то испарились. Мимо нас, в соседнюю комнату, пронесли (кто? кому?) большое блюдо крупной свежей клубники (по-сибирски - "виктории"); у меня в голове даже не промелькнула недоумённая мысль о давно уже минувшем ягодном сезоне. Появилось ощущение, что здесь и сейчас происходит какое-то неотложное, жизненно важное дело, а мы – не наблюдатели его, а самые непосредственные участники. Порой, ужасаясь необдуманно взятой на себя ответственности, я пытался незаметно перелистнуть одну-две странички, но Татьяна Григорьевна не позволяла; минуты летели, и я словно очнулся, когда спустя два с половиной часа Татьяна Григорьевна умолкла – и я понял, что настало время прощания.
Жаль, до второй тетрадки руки так и не дошли… Но что это? Слышу вдруг, поражённый: Татьяна Григорьевна назначает мне новую встречу – назавтра, опять на 10.00 утра. Назавтра ход аудиенции повторился в точности (правда, без промелькнувшей стороной клубники), однако тем дело не окончилось: состоялась и третья беседа – опять назавтра, и так три утра подряд, пока мы не добрались до самой последней странички в моих тетрадках.
Ещё три дня последующие я ходил под впечатлением, и впечатление это осталось надолго.
Что же было главное? Я осознал – уповаю, довольно скоро – что сущность оказанного мне приёма заключалась вовсе не во мне самом как неким чудом-юдом из глубинки, из города, через который в годы войны Татьяна Григорьевна следовала отнюдь не туристкой до вблизи расположенного Мариинского лагеря. Никаким исключением в качестве ученика я не был и быть не мог. Не была исключением в роли взыскательного ментора и Татьяна Григорьевна.
Мне, признаться, с учителями везло. И позднее я встретил людей – мастеров, для которых переводческое призвание было основным смыслом жизни. И самое ценное, чему они учили всех, кому посчастливилось у них учиться, была вот эта характерная черта, присущая в особенности старшему поколению переводчиков ленинградской школы (ныне, боюсь, она стала достоянием истории); да, собственно, и прославленных ленинградских филологов в целом, а именно: не преследующая никакой узкой корысти горячая заинтересованность общим делом, поглощённость профессиональной выгодой – отнюдь не своей лишь собственной (не будем вдаваться в иллюстрации человеческих слабостей - кто их избежал?), а выгодой общего, едва ли не священного Дела обогащения обожаемой русской литературы. Дела, для которого нужна, полезна, необходима любая малая крупица, принесённая со стороны новичком, лепта вдовицы: её нельзя упустить и отвергнуть; долг состоит в том, чтобы своими усилиями способствовать её совершенствованию и умножению.
Основной урок для тех, кто желал бы наследовать и продолжать завещанные старыми мастерами традиции, заключается именно в таком вот ревнивом, пристрастном и страстном служении избранному рационально необъяснимому занятию, которое несбыточная мечта ставит превыше земных благ – денег, славы, даже свободы.
28 января 1987, Ленинград – 11 мая 2002,
Санкт-Петербург
CHARLOTTE SMITH
(1749-1806)
TO MY LYRE
Such as thou art, my faithful Lyre,
For all the great and wise admire,
Believe me, I would not exchange thee,
Since e`en adversity could never
Thee from my anguish`d bosom sever,
Or time or sorrow e`er estrange thee.
Far from my native fields removed,
From all I valued, all I loved;
By early sorrows soon beset,
Annoy`d and wearied past endurance,
With drawbacks, bottomry, insurance,
With samples drawn, and tare and tret;
With Scrip, and Omnium, and Consols,
With City Feasts and Lord Mayor`s Balls,
Scenes that to me no joy afforded;
For all the anxious Sons of Care,
From Bishopsgate to Temple Bar,
To my young eyes seem`d young and sordid.
Proud city dames, with loud shrill clacks,
(“The wealth of nation on their backs”),
Their clumsy daughters and their nieces,
Good sort of people! and well meaners,
But they could not be my congeners,
For I was of a different species.
Long were thy gentle accents drown`d,
Till from Bow-bells` detested sound
I bore thee far, my darling treasure;
Und unrepining left for thee
Both calepash and callipee,
And sought green fields, pure air, and leisure.
Who that has heard thy silver tones -
Who that the Muse`s influence owns,
Can at my fond attachment wonder,
That still my heart should own thy power?
Thou – who hast soothed each adverse hour,
So thou and I will never sunder.
In cheerless solitude, bereft
Of youth and health, thou still art left,
When hope and fortune have deceived me;
Thou, far unlike the summer friend,
Did still my falt`ring steps attend,
And with thy plaintive voice relieved me.
And as the time ere long must come
When I lie silent in the tomb,
Thou wilt preserve these mournful pages;
For gentle minds will love my verse,
And Pity shall my strains rehearse,
And tell my name to distant ages.
ШАРЛОТТА СМИТ
(1749-1806)
К МОЕЙ ЛИРЕ
Моя испытанная Лира
Верна высоким целям мира,
И не расстанусь я с тобой.
Ни скорбь, ни горести, ни муки
Ввек не толкнут меня к разлуке:
Ты мне дарована судьбой.
Вдали от милого мне края,
Отрад возлюбленных не зная,
Я горем рано сражена;
Тарифом, акциями, сбытом,
Залогом, пошлиной, кредитом
Сверх всяких сил утомлена.
Сертификат, консоли, рента –
Я не питаю сентимента
Ни к ним, ни к празднествам лорд-мэра:
От Бишопсгейт до Темпл-Бар
Для юных глаз - сплошной кошмар,
Тоска, убожество, химера.
Трещотки светские вальяжны – и
В «богатство нации» разряжены:
Их дочки-рохли и племянницы –
Вы хоть куда годитесь, право,
Но я совсем другого нрава -
И вам не собираюсь кланяться.
О Лира, был твой нежный звон
Колоколами заглушён,
Но удалось с тобою мне
Бежать, нимало не жалея,
От черепашьего филея
К полям, к простору, к тишине.
Тот, кто способен слышать Музу,
Привязан к нашему союзу;
Моей первейшей пылкой страсти
Не удивится он нимало:
Меня ты в бедах утешала -
И навсегда в твоей я власти.
Я одинока и больна,
Но ты со мной – и мне верна:
Среди забот и треволненья
Нет рядом ветреных подруг,
Но вызволяешь ты из мук
И сердцу даришь утешенье.
Настанет час – умолкну я:
Тебе, наследница моя,
Сберечь напев мой суждено;
Он Состраданью будет внятен -
И сердцу чуткому понятен,
Когда не будет нас давно.
Перевод Сергея Сухарева –
- 2005
CHARLES LAMB
(1775-1834)
THE OLD FAMILIAR FACES
I have had playmates, I have had companions,
In my days of childhood, in my joyful schooldays –
All, all are gone, the old familiar faces.
I have been laughing, I have been carousing,
Drinking late, sitting late, with my bosom cronies –
All, all are gone, the old familiar faces.
I loved a love once, fairest among women;
Closed are her doors on me, I must not see her –
All, all are gone, the old familiar faces.
I have a friend, a kinder friend has no man;
Like an ingrate, I left my friend abruptly;
Left him, to muse on the old familiar faces.
Ghost-like I paced round the haunts of my childhood,
Earth seemed a desert I was bound to traverse,
Seeking to find the old familiar faces.
Friend of my bosom, thou more than a brother,
Why wert not thou born in my father`s dwelling?
So might we talk of the old familiar faces –
How some they have died, and some they have left me,
And some are taken from me; all are departed;
All, all are gone, the old familiar faces.
1798
ЧАРЛЬЗ ЛЭМ
(1775-1834)
ЗАБЫТЫЕ МИЛЫЕ ЛИЦА
Где друзья моего далекого детства?
Где товарищи давних лет моих школьных?
Все, все исчезли - забытые милые лица.
Веселился я, пируя беспечно,
Допоздна, в кругу собутыльников верных;
Все, все исчезли - забытые милые лица.
Когда-то любил я прекраснейшую из женщин.
Захлопнулась дверь к ней, нельзя нам встречаться:
Все, все исчезли - забытые милые лица.
Друга, лучшего друга - добрей не сыскать на свете -
Оставил я торопливо, ушел, не простился,
Думая встретить забытые милые лица.
Бродил я, как тень, заветными тропками детства,
Путь земной стал мне казаться пустыней,
Где напрасно ищу я забытые милые лица.
Друг мой единственный - друг, заменивший мне брата,
О, если бы мы родились под единым кровом!
Долго бы мы говорили про забытые милые лица.
Вспоминали б о том, что одни далеко, а других не стало;
Многих судьба отняла и со многими жизнь разлучила,
И все, все исчезли - забытые милые лица.
1798
Перевод Сергея Сухарева –
- В кн.: Лэм Ч. Очерки Элии.
Л.: Наука, 1979 (Лит. памятники). С.189-190.
CHARLES LAMB
(1775-1834)
TO MARY
(VII)
If from my lips some angry accents fell,
Peevish complaint, or harsh reproof unkind,
'Twas but the error of a sickly mind
And troubled thoughts, clouding the purer well,
And waters clear of Reason; and for me
Let this my verse the poor atonement be -
My verse, which though to praise wert
ever inclined
Too highly, and with a partial eye to see
No blemish. Thou to me didst ever show
Kindest affection; and would ofttimes lend
An ear to the desponding love-sick lay;
Weeping my sorrows with me, who repay
But ill the mighty debt of love I owe,
Mary, to thee, my sister and my friend.
ЧАРЛЬЗ ЛЭМ
(1775-1834)
К МЭРИ
VII
Случалось, что в порыве раздраженья
Словам недобрым волю дать я мог:
Срывались с губ и резкость, и упрёк –
Болезненного признак заблужденья,
Темнящего рассудок слепотой,
Когда мутится чувства чистый ток;
Так пусть мой стих, смиренный и простой,
К хвалам пристрастным склонный, пред тобой
В раскаянье поникнет. Ты мои
Все горести, участливо-добра,
Со мной оплакивала – и внимала
Всем жалобам, что Муза изливала…
За мною неоплатный долг любви –
О Мэри, друг мой, верная сестра!
Перевод Сергея Сухарева
(1990)
LEIGH JAMES HENRY HUNT
(1784-1859)
TO THE GRASSHOPPER AND THE CRICKET
Green little vaulter in the sunny grass,
Catching your heart up at the feel of June,
Sole voice that`s heard amidst the lazy noon,
When even the bees lag at the summoning brass;
And you, warm little housekeeper, who class
With those who think the candles come too soon,
Loving the fire, and with your tricksome tune
Nick the glad silent moments as they pass;
O sweet and tiny cousins, that belong,
One to the fields, the other to the hearth,
Both have your sunshine; both, though small, are strong
At your clear hearts: and both seem given to earth
To ring in thoughtful ears this natural song –
Indoors and out, summer and winter, Mirth.
December 30, 1816,
Hampstead
ЛИ ДЖЕЙМС ГЕНРИ ХАНТ
(1784-1859)
КУЗНЕЧИК И СВЕРЧОК
Ты, в солнечной траве прыгун зелёный,
Июньской благодатью вдохновлён,
Разносишь трели, хоть пчелиный звон
Не слышится в тиши полудня сонной;
И ты, домашний страж неугомонный,
Когда обступит мрак со всех сторон,
У камелька стрекочешь, ободрён,
Покой даруя умиротворённый.
Вы, родичи-малютки, на свободе
(Один – в лугах, близ очага – другой)
Чистосердечно преданы природе:
В полях, за печкой, летом и зимой,
Немолчен чистый перелив мелодий
Во славу щедрой радости земной.
Перевод Сергея Сухарева:
- В кн.: Автор. Текст. Эпоха (Сб.статей).
СПб.: Convention Press, 1995. С.170.
JOHN KEATS
(1795-1821)
ON THE GRASSHOPPER AND CRICKET
The poetry of earth is never dead:
When all the birds are faint with the hot sun,
And hide in cooling trees, a voice will run
From hedge to hedge about the new-mown mead -
That is the Grasshopper's. He takes the lead
In summer luxury; he has never done
With his delights, for when tired out with fun
He rests at ease beneath some pleasant weed.
The poetry of earth is ceasing never:
On a lone winter evening, when the frost
Has wrought a silence, from the stove there shrills
The Cricket's song, in warmth increasing ever,
And seems to one in drowsiness half lost,
The Grasshopper's among some grassy hills.
December 30, 1816
Publ.1817
ДЖОН КИТС
(1795-1821)
КУЗНЕЧИК И СВЕРЧОК
Поэзии земли не молкнет лад:
Не слышно среди скошенных лугов
Сомлевших в зное птичьих голосов,
Зато вовсю гремит поверх оград
Кузнечик. Обессилев от рулад,
Он сыщет под былинкой вольный кров,
Передохнёт - опять трещать готов,
Раздольем лета верховодить рад.
Поэзия земли не знает плена:
Безмолвием сковала мир зима,
Но где-то там, за печкой, неизменно
Сверчок в тепле стрекочет без ума,
И кажется - звенит самозабвенно
Всё та же трель кузнечика с холма.
Перевод Сергея Сухарева (1969) -
- Комсомолец Кузбасса, 1970, 27 октября,
№ 129 (5484). С.4.
JOHN CLARE
(1793-1864)
EMMONSAIL'S HEATH IN WINTER
I love to see the old heath's withered brake
Mingle its crimpled leaves with furze and ling,
While the old heron from the lonely lake
Starts slow and flaps his melancholy wing,
And oddling crow in idle motions swing
On the half-rotten ash-tree's topmost twig,
Beside whose trunk the gipsy makes his bed.
Up flies the bouncing woodcock from the brig
Where a black quagmire quakes beneath the tread;
The fieldfares chatter in the whistling thorn
And for the haw round fields and closen rove,
And coy bumbarrels, twenty in a drove,
Flit down the hedgerows in the frozen plain
And hang on little twigs and start again.
ДЖОН КЛЭР
(1793-1864)
ЭММОНСЭЙЛСКАЯ ПУСТОШЬ ЗИМОЙ
Люблю, когда озёрная осока
С пожухлой перемешана листвой,
И цапля тяжело и одиноко
Крылами взмахивает над водой;
С вершины ясеня, совсем сухой,
Вороны каркают, качаясь праздно:
Внизу цыган ночлег устроит свой;
Порхнёт вальдшнеп над топью непролазной;
Дрозды-рябинники наперебой
Щебечут по оградам на полях -
И вдруг усядутся на куст бузинный;
И корольки, шныряя над равниной,
В чащобе стаей прячутся от глаз
И вновь с ветвей срываются все враз.
Перевод Сергея Сухарева (1990) -
- В кн.: Автор. Текст. Эпоха.
СПб.: Convention Press, 1995. С.170.
ROBERT SOUTHEY
(1774-1843)
TO A GOOSE
If thou didst feed on western plains of yore,
Or waddle wide with flat and flabby feet
Over some Cambrian mountain`s plashy moor;
Or find in farmer`s yard a safe retreat
From gypsy thieves, and foxes sly and fleet;
If thy gray quills, by lawyer guided, trace
Deeds big with ruin to some wretched race,
Or love-sick poet`s sonnet sad and sweet,
Wailing the rigor of his lady fair;
Or if, the drudge of housemaid`s daily toil,
Cobwebs and dust thy pinions white besoil, -
Departed Goose! I neither know nor care.
But this I know, that we pronounced thee fine,
Seasoned with sage and onions and port-wine.
1798
РОБЕРТ САУТИ
(1774-1843)
ГУСЮ
Кормился ты на западных лугах
Иль ковылял вразвалку по просторам
Уэльса топким, или впопыхах
За фермерским скрывался ты забором;
Лисицу мнил врагом, цыгана – вором;
Бывал очиненным твоим пером
Страдальцам бедным учинён погром
Каким-нибудь бесчинным крючкотвором;
Иль сочинён в ночи сонет печальный;
Иль белоснежнейшим твоим крылом
Смела служанка паутину в спальной –
Почивший гусь! Не ведаю о том,
Но под портвейн (и с луковой приправой)
Заслуженной ты был увенчан славой!
Перевод Сергея Сухарева:
- В кн.: Автор. Текст. Эпоха (Сб.статей).
СПб.: Convention Press, 1995. С.169
WILLIAM WORSWORTH
(1770-1850)
OLD MAN TRAVELLING;
ANIMAL TRANQUILLITY AND DECAY.
A SKETCH
The little hedge-row birds,
That peck along the road, regard him not.
He travels on, and in his face, his step,
His gait, is one expression; every limb,
His look and bending figure, all bespeak
A man who does not move with pain, but moves
With thought -- He is insensibly subdued
To settled quiet: he is one by whom
All effort seems forgotten, one to whom
Long patience has such mild composure given,
That patience now doth seem a thing, of which
He hath no need. He is by nature led
To peace so perfect, that the young behold
With envy, what the old man hardly feels.
-- I asked him whither he was bound, and what
The object of his journey; he replied
"Sir! I am going many miles to take
"A last leave of my son, a mariner,
"Who, from a sea-fight has been brought to Falmouth,
"And there is dying in an hospital."
1798
УИЛЬЯМ ВОРДСВОРТ
(1770-1850)
ЕСТЕСТВЕННОЕ СМИРЕНИЕ
ПЕРЕД ЛИЦОМ СМЕРТИ.
НАБРОСОК
Пичуги на обочине
Клюют себе свой корм, не разлетаясь
При виде старика, неспешным шагом
Идущего упорно по дороге.
Походка, взгляд, согбенная спина –
Всё говорит о том, что подгоняем
Вперёд он не страданием, но мыслью –
Единой, неотступной. Долголетним
Терпением он к кротости приучен,
И кажется усилие любое
Ему не в тягость. Миром безмятежным,
Душе его присущим от природы,
Он полон, сам того не сознавая,
На зависть тем, кто юностью цветёт.
Куда он держит путь, с какою целью,
Спросил я у него. Старик ответил:
- Иду издалека, проститься с сыном.
А сын его, простой матрос, был ранен
В морском сражении, доставлен в Фалмут
И умирает на больничной койке.
1798
Перевод Сергея Сухарева - 1995:
- Вечерний Петербург, 1995, 3 апреля,
№ 60 (20522). С.5.
WILLIAM WORDSWORTH
(1770-1850)
EXTRACT.
FROM THE CONCLUSION OF A POEM,
COMPOSED IN ANTICIPATION OF LEAVING SCHOOL
Dear native regions, I foretell,
From what I feel at this farewell,
That, whereso`er my steps may tend,
And whenso`er my course shall end,
If in that hour a single tie
Survive of local sympathy,
My soul will cast the backward view,
The longing look alone on you.
Thus, while the Sun sinks down to rest
For in the regions of the west,
Though to the vale no parting beam
Be given, not one memorial gleam,
A lingering light he fondly throws
On the dear hills where first he rose.
1786
УИЛЬЯМ ВОРДСВОРТ
(1770-1850)
РОДНЫЕ МИЛЫЕ КРАЯ
Родные милые края!
Вас больше не увижу я.
Куда меня ведёт мой путь,
Когда придётся отдохнуть,
В какой далёкой и чужой
Стране найду я свой покой?
Не знаю, но в последний час
С тоскою вспомню я о вас.
Так солнце медлит свой закат
И над долиною назад
Бросает свой прощальный свет,
Последний ласковый привет –
Туда, к вершинам дальних гор,
Откуда вышло на простор.
1786
Перевод Сергея Сухарева - 1970:
- Вечерний Петербург, 1995, 3 апреля,
№ 60 (20522). С.5.
WILLIAM WORDSWORTH
(1770-1850)
THERE WAS A BOY
THERE was a Boy; ye knew him well, ye cliffs
And islands of Winander!--many a time,
At evening, when the earliest stars began
To move along the edges of the hills,
Rising or setting, would he stand alone,
Beneath the trees, or by the glimmering lake;
And there, with fingers interwoven, both hands
Pressed closely palm to palm and to his mouth
Uplifted, he, as through an instrument,
Blew mimic hootings to the silent owls, 10
That they might answer him.--And they would shout
Across the watery vale, and shout again,
Responsive to his call,--with quivering peals,
And long halloos, and screams, and echoes loud
Redoubled and redoubled; concourse wild
Of jocund din! And, when there came a pause
Of silence such as baffled his best skill:
Then, sometimes, in that silence, while he hung
Listening, a gentle shock of mild surprise
Has carried far into his heart the voice 20
Of mountain-torrents; or the visible scene
Would enter unawares into his mind
With all its solemn imagery, its rocks,
Its woods, and that uncertain heaven received
Into the bosom of the steady lake.
This boy was taken from his mates, and died
In childhood, ere he was full twelve years old.
Pre-eminent in beauty is the vale
Where he was born and bred: the churchyard hangs
Upon a slope above the village-school; 30
And, through that church-yard when my way has led
On summer-evenings, I believe, that there
A long half-hour together I have stood
Mute--looking at the grave in which he lies!
1799
УИЛЬЯМ ВОРДСВОРТ
(1770-1850)
МАЛЬЧИК
Его ребёнком знали вы, утёсы
И острова Уинандера! Как часто
По вечерам, едва вставали звёзды
Над чёрными вершинами холмов,
В тени ветвей являлся он, бывало,
У озера, мерцающего сонно.
Переплетал он пальцы – и, к губам
Ладони, тесно сжатые, приблизив,
Протяжно ухал, в подражанье совам.
Те, пробудившись, тотчас откликались
На вызов громкий с берега другого
И наполняли уханьем долину.
Шум, гиканье, переполох и крики,
Подхватывая, эхо разносило
И множило без устали, стократно.
Весёлый гвалт! Случалось, тишина
Мальчишеской забаве отвечала:
И, вслушиваясь, вдруг он с удивленьем
В безмолвии глубоком различал
Далёкий гул бурлящих водопадов;
Порою же величественный вид
Окрестных скал, расселин и лесов,
Душа в себя вбирала – вместе с небом,
Неясно отражённым на спокойной,
Ничем не возмущённой водной глади.
Нет мальчика средь сверстников: он умер
Двенадцати неполных лет. Прекрасна
Долина, где родился он и рос.
На склоне, высоко над сельской школой,
Есть церковь: через кладбище идти
Когда мне летним вечером случится,
Остановлюсь – и долго, целый час,
Стою безмолвно у могилы, где
Был мальчик похоронен, где он спит.
1799
Перевод Сергея Сухарева - 1995:
- Вечерний Петербург, 1995, 3 апреля,
№ 60 (20522). С.5 (строки 1-25).
WILLIAM WORDSWORTH
(1770-1850)
WRITTEN IN MARCH
The cock is crowing,
The stream is flowing,
The small birds twitter,
The lake doth glitter
The green field sleeps in the sun;
The oldest and youngest
Are at work with the strongest;
The cattle are grazing,
Their heads never raising;
There are forty feeding like one!
Like an army defeated
The snow hath retreated,
And now doth fare ill
On the top of the bare hill;
The plowboy is whooping—anon-anon:
There's joy in the mountains;
There's life in the fountains;
Small clouds are sailing,
Blue sky prevailing;
The rain is over and gone!
1802
УИЛЬЯМ ВОРДСВОРТ
(1770-1850)
НАПИСАНО В МАРТЕ
ВО ВРЕМЯ ОТДЫХА НА МОСТУ
У БРОТЕРСКОГО ОЗЕРА
Петух кричит,
Ручей журчит,
Птичка трепещет,
Озеро блещет,
На солнце яркая зелень видна.
И стар, и млад
Работать рад;
Коровы в поле
Пасутся на воле –
Сорок щиплют траву как одна!
Будто войско врага,
Отступили снега:
На безлесной вершине
Тонкий держится иней;
Откликается пахарю эхо с гор;
Оживают холмы
После долгой зимы;
Облака проплывают,
Дождём поливают –
И опять синева и простор!
1802
Перевод Сергея Сухарева -
- Вечерний Петербург, 1995, 3 апреля,
№ 60 (20522). С.5.
WILLIAM WORDSWORTH
(1770-1850)
From “LUCY”
(1799)
[V]
A Slumber did my spirit seal;
I had no human fears:
She seemed a thing that could not feel
The touch of earthly years.
No motion has she now, no force;
She neither hears nor sees;
Rolled round in earth`s diurnal course,
With rocks, and stones, and trees.
УИЛЬЯМ ВОРДСВОРТ
(1770-1850)
* * *
Дремотой был мой дух пленён:
Не ведал я тревог –
И мнилось мне, что бег времён
Задеть её не мог.
Теперь в недвижном забытьи
Не знать ей счёта дней:
Деревья, камни и ручьи
Кружатся вместе с ней.
- Перевод Сергея Сухарева:
- В кн.: Язык и стиль английского художественного текста.
Сб.научных работ. Л.: ЛГПИ им. А.И.Герцена, 1977. С.134.
21 ЯНВАРЯ 1978
«А у неё был нежный голосок,
Что так приятно в женщине»… Когда-то
(Но нет – из памяти не стёрлась дата!)
На Голодае (пусто место свято)
Пропел в дверях негаданный звонок.
Она переступила мой порог,
Еще сибирским холодом объята –
С мороза (был в ту зиму он жесток) -
Порозовевшая, свежа как мята;
Шарф белоснежный, достигавший ног,
Вкруг талии вился замысловато
И осиянно, как сказал бы Блок.
Увы-увы, мне было невдомёк:
Явленье феи волшебством чревато.
Того, кто не читает между строк,
Казнит идиотизмом строгий рок –
И рано ль, поздно ль, а настанет срок,
Придёт с годами жуткая расплата.
В расстройстве чувств
пусть юнкер Шмидт курок
Взведёт по осени: души растрата
Невосполнима…
Бормотнул когда-то
(Из памяти потомков стёрлась дата!)
Шекспир, который, в общем, где-то сёк:
«А у неё был нежный голосок,
Что так приятно в женщине»… Итог:
Как ни крути, а шепчешь виновато
(Хотя теперь-то уж какой в том прок?):
«А у неё был нежный голосок»…
А что осталось? Эта вот цитата!
И вовсе незачем кивать на брата:
- Вся жизнь – сплошной проваленный урок.
30 января 2002,
СПБ
WILLIAM WORDSWORTH
(1770-1850)
From "Miscellaneous Sonnets"
Part One - 33
* * *
The world is too much with us; late and soon,
Getting and spending, we lay waste our powers:
Little we see in Nature that is ours;
We have given our hearts away, a sordid boon!
This Sea that bares her bosom to the moon;
The winds that will be howling at all hours,
And are up-gathered now like sleeping flowers;
For this, for everything, we are out of tune;
It moves us not. - Great God! I`d rather be
A Pagan suckled in a creed outworn;
So might I, standing on this pleasant lea,
Have glimpses that would make me less forlorn;
Have sight of Proteus rising from the sea;
Or hear old Triton blow his wreathed horn.
1804-1806,
publ. 1807
УИЛЬЯМ ВОРДСВОРТ
(1770-1850)
ИЗ "РАЗНЫХ СОНЕТОВ"
(1807)
33
Чрезмерен мир для нас: приход-расход
Впустую наши расточает силы.
Природе мы и чужды, и немилы:
Сердец опустошили мы оплот.
Грудь океана лунный свет зальёт;
Взовьются ветры с рёвом, легкокрылы
(Сейчас бутоны никнут их, унылы) -
Что толку? В нас - сплошной разлад, разброд.
Ничем нас не пронять. О Боже, мне -
Языческой религии забытой
С младенчества служить бы! По весне
Простор зелёный был бы мне защитой;
Мне б чудился Протей в морской волне -
И дул при мне Тритон в свой рог извитый.
Перевод Сергея Сухарева
(1997)
JOHN KEATS(1795-1821)
ODE TO MAY. FRAGMENT
Mother of Hermes! and still youthful Maia!
May I sing to thee
As thou wast hymned on the shores of Baiae?
Or may I woo thee
In earlier Sicilian? or thy smiles
Seek as they once were sought, in Grecian isles,
By bards who died content on pleasant sward,
Leaving great verse unto a little clan?
O give me their old vigour! and unheard
Save of the quiet primrose, and the span
Of heaven, and few ears,
Rounded by thee, my song should die away
Content as theirs,
Rich in the simple worship of a day.
1818
ДЖОН КИТС
(1795-1821)
ОДА МАЙЕ. ФРАГМЕНТ
О мать Гермеса юная, о Майя!
Восславить ли тебя
Размерами, каким внимала Байя?
Иль, простоту любя,
Ты флейте улыбнёшься сицилийской?
Иль склонишь слух к отчизне эолийской
Певцов, на мягком дёрне смолкших там,
Где стих великий отдан был немногим?
Даруй ту силу и моим строфам -
И пусть они, торжественны и строги,
В весенней тишине,
Средь приношений раннего цветенья,
Умолкнут в вышине,
Нехитрого вкусив благодаренья.
1818
Перевод Сергея Сухарева (1980) -
- В кн.: Китс Дж. Стихотворения. Ламия, Изабелла,
Канун святой Агнесы и другие стихи. Л.: Наука, 1986
(Лит. памятники). С.173.
Как мог я март оставить без присмотра?
Пустела комната, но сыпался в окне
последний снег, по складу близкий мне;
я медлил, приложив ладонь к стене;
и в мыслях пронеслось: - Какого чёрта!
Я здесь ещё! Вцеплюсь в обои... Нне!
Не по годам теперь мне mecum porto...
Казалось, время вязнет, как во сне;
нет сил пошевелиться...
Дальше - стёрто.
1 марта 2002, СПБ