Спасибо, снег, за то, что скрашивал
Пейзаж чужой,
За то, что ни о чем не спрашивал,
На крыши, ржой
Черепичною покрытые,
Неслышно пал,
Как медленные взмахи крыльями,
Туман ли, пар,
Спасибо, только ты и рядышком,
Ты, -- детство, дом,
Ты – радуга над влажной радужкой,
Ты – сон о том,
Оставленном, мелькнувшем, пахнущем
Дитем, житьем,
Шурша болониевым плащиком
Сбежишь ручьем,
За полдня, как тебя и не было,
С чужой земли,
Как пальма в Арктике, как НЛО,
Пчела Дали…
Ххх
Дождь отвесный, беззвучный, легчайший,
Над фонтаном, над каменной чашей
Серой площади городской.
На почтамт, на макдональдс, булыжник,--
Дождик – панк, дождик – рокер, дождь – книжник,
С карамелькою за щекой.
Жизнь проиграна, песенка спета,
Это ясно, как альфа и бета,
Warten Sie? Нет, не ждите ответа,
Только плеера трескотня.
Обойдутся и без меня
Арифметика, пятая школа,
Повелительный окрик глагола.
Возчик цыкает на коня.
Это ретро Европы-старушки,
Для меня, говорящей по-русски,
Представленье, в общем, фигня.
Как шарманщики, как манекены
Кирасиров. Старинные стены
Их казарм, контражур огня,
Без меня обойдутся. Я тоже
Обходилась без них. Боже, Боже,
Что я делаю среди дня
Боже, Боже, какого по счету
По дороге к тому повороту
Где уж дальше – все без меня?
Сначала оделась в джинсу и вельвет,
Как будто бы не было проклятых лет
Отчаянья, анабиоза,
И с месяц глазела на тени и свет,
Причудливой лепки старинный багет
И на театральные позы
Глицинии и туберозы.
Все было похоже на пьеску, на фарс,
На мюзикл, на оперетку,
Но фрау в кафе, повернувшись анфас,
Положит очки на газетку,
И ползаголовка в полглаза схвачу
На русском, а может, на мове,
Отступится Бог и задует свечу
На этом родном полуслове…
За кого ты меня принимаешь,
Окружающий мир продувной?
Ты как будто меня примеряешь
То к лицу, то к повадке иной,
То к обочине прижимаешь,
Улюлюкаешь за спиной,
То как будто бы приручаешь,
Дорогой подкупаешь ценой.
А зачем я тебе, оголтелый,
Без толкового легкого тела,
С отлетающей глупой душой?
Впрочем, в том-то, конечно, и дело,
Что остаток ее небольшой
Угомону не знает и тлеет
Угольком. И белеет, белеет
Уголком над заплаткою шов,
Шовчик облачный по голубому,
Отдаленному неба клочку,
Никогда не смогу по-другому,
Покрути у виска дурачку.
Не заплатка, скорее, закладка
На истертой странице, в конце,
Той, что так перечитывать сладко,
До слезы на дурацком лице…
Меня по крупицам лепили
Все те, что меня не любили,
Я им благодарна сполна.
Кому бирюзовые штили,
Кому – штормовая волна.
Меня, как прибрежную гальку,
Смывало, швыряло, несло,
Но каждому встречному гаду
Спасибо, что мне не везло,
Так хамством меня шлифовало,
Что, в общем-то, довело
Почти что до идеала.
Но тем, что меня полюбили
И держат еще на плаву,
Пошли же им, Господи, штили…
Иначе зачем я живу?
Безымянная тварь, пес продажный, приблудный,
Полно врать, бессловесно вперяясь в пространство
Этим жалобным взором собачьим, тоскливым.
По сараю тебе облака с переливом,
И кудрявые горы в раю изумрудном,
Сколь ни жаждешь спасенья,
твое
голодранство
Родовое отчаянно и безрассудно.
Полно врать, мол, Господнею волей безмолвен,
От касанья ладони хозяйской звереешь,
Холку долу склоняешь и в угол вползаешь,--
Ты, хозяин, хорош, только душу не трожь,
Guten Morgen!- считаешь? Ну, пусть guten Morgen,
Слова злого не скажешь, не то что огреешь,
Хорошо, что не знаешь, хорошо, что не знаешь,
Что цена этой твари – поломанный грош.
***
…Нет, весь я не умру…
Нет, не хочу идти гулять,
Вечерний ритуал справлять,
Уж точно не сегодня:
Такой раздрай, ну, раж не раж,
Но, точно, не впишусь в пейзаж,
Навязчивый, как сводня.
А с кем, а с чем меня сводить?
Последнего банкрота?
Ну, разве, строчкою ссудить
Могу еще кого-то.
Зачем? Она, как я сама, --
Невзрачна и корява,
Что ж, тем как я схожу с ума?
Сомнительна халява.
А впрочем, тут как посмотреть, --
Признанье как ни как.
И всей мне, знать, не помереть,
К тому ж, в каких руках!..
***
Такое чувство, что мы в плену,
В раю свобода – от сих досюда,
Мой взгляд выражает злое: - Ну?!
Дождался чуда?
Как будто я не цеплялась за
Тебя, надежду, мираж спасенья,
И лучше мне отвести глаза,
Так смуту сеют.
Тебе здесь сладко, в пыланье роз,
В тени платанов, легко и сладко,
Нет, я не забыла, как ужас рос,
Разброс упадка.
И как он ширился, с головы,
В разрез цветению лип, акаций,
До самых душ, до «Иду на вы!»
«Свидомых» наци.
Ты здесь, за бороду Бога взяв,
Вы оба, Господи, виртуальны,
На фоне ярко-зеленых трав,
Чисты, кристальны.
И только я, как дома в окно,
В просвет межоблачный или в память
Впираюсь взглядом: ну где там дно?
Далеко падать?
**
Все та же промерзшая дурочка,
Все так же в дожде и слезах,
И наглая та же прищурочка
Киоска, промокшего в прах.
Размажь по щекам ожидание,
Минут громозди этажи,
Как в первое в жизни свидание,
По мокрому скверу кружи.
Пока к тебе будут опаздывать,
Ты будешь всерьез умирать,
Ты разом разучишься праздновать,
Научишься в даль упирать
Зрачки. В акварели размытые,
В текучий неон фонарей,
В трамваи, как масло, разлитые
По тусклой ноябрьской поре.
Все та же. Стыдобою жаркою
Ненужности рдеешь впотьмах.
И с той же заплаткою жалкою
Любви на изношенных днях.
***
Шаушпиллер у Красных Ворот
(У кафешки под аркой)
Итальянскую песню поет,
У фонтана роится народ,
Перед дождиком парко.
Без проблем шаушпиллер споет
На испанском, французском.
Заливается экскурсовод
Соловьем. Нестерпимо влечет
Тень в проулочке узком.
Вспомни пару заученных слов
Из немецких уроков,
Закажи мне основу основ,
Предвкушенье рождественских снов
Школяров и пророков,
Целой нации, — Апфельпирог,
Чтоб корицы и чуда
Привкус вел из ненужных дорог.
Переступим родимый порог, —
Я Европу забуду…
Гашу очередной окурок,
Старуха, маленький придурок,
Любви оплывший кругляшок.
Еще равна разумной твари,
Сквозь дойчешпрахе на бульваре,
Тащу, как в затрапезной таре,
Себя в себе, еще шажок.
Еще полшага. Скрыться в доме,
И вдруг застыть в дверном проеме,
Забыв, куда держала путь.
Воистину, куда держала?
Прости мне, ридная держава,
Когда-нибудь, когда-нибудь.
А я давно, давно простила
За все, что не было и было,
Что быть могло и не могло…
За мутершпрахе за душою,
За упоительный дешевый
Стакан заморского «Мерло».
Так говоришь, что путь держала?
Держала девушка весло.
Тебя несло, тебя трясло,
В стакане ложечка дрожала,
Двоясь в вагонное стекло.
Держали пионеры горны,
А нынче пафосно и гордо
Вещает женщина с косой.
Твоя держава повзрослела,
Сообрази, какое дело
Ей до тебя? И полосой
Неровной горного заката
Сползает облачная вата,
Жизнь, как ампир, витиевата,
Как русский реализм, чревата
Печальной гордою красой…
Дистиллированный воздух глотая,
Перебирая шагами брусчатку,
Думаешь: — Будет пора золотая!
Тексты такие запишешь в тетрадку!
Господи, как и цеплялась за строчки,
Так и цепляешься, старая дура,
Давит застегнутый ворот сорочки.
Глотку, как шарик воздушный, раздуло,
Хочется выдохнуть воздух стерильный,
Хочется выплакать, вылить красоты,
Радужкам больно, зрачкам непосильно,
—Господи, — думаешь,— Где ты и кто ты?
Рыба немая на гальке пекущей,
Солнечной, ты не дождешься прилива,
Где начинаются райские кущи
Строчка чешуйкой бесцветной прилипла.
1
Как впадают в кому, так в этот сон,
В эти башенки, балки, створки,
В переплет глициний, в эфир, озон,
Шторки, прибранные задворки,
Погружаясь, щуришься, ослеплен.
А над розовыми кустами
Так клубится дурман! Все мысли – вон,
Гнать не надо, плавятся сами.
Я дожить хотела как лист, трава,
Ты хотел как валун у волны.
Может, это последние слова?
Искупление чьей вины?
2
Иссиня изумрудна бронза
Фонтана, Мартин Лютер тоже,
И распускает листья клен за
Его спиной. Все так похоже
На литографии, офорты
Старинные, на все детали
Подробные, на звуки «форте»,
Я большего ждала едва ли.
Зрачок царапают красоты,
Все – подлинник, переизбыток,
До рези, до стенанья:
-- Кто ты?
Где? Для чего?
Речушки свиток,
Развертываясь меж мостами,
Сшивает город серым шелком.
А мы почти прозрачны стали,
Уже почти не «кто», а «что там».
Как воздух, бессловесны. Словно
Дождь неожиданный, ненужный.
И сложно с нами немцам, сложно!
--Mein Gott! Verctehen? Раше? Пушкин?
-- Nein? Украина? Ja, Шевченко!
О, мы для них – детальки, признак.
Так даже лучше, если честно.
Спасибо, хоть не коммунизма…
3
Забившись в угол казенной койки,
Вперясь в (на русском!) любые тексты,
Должно быть – сладко. А – горько. Горько.
-- Укройся пледом!
Подходит тесто
Вечерней, облачной, чистой сдобы
И ангелочек лепной с фасада
Вот-вот сорвется, метнется чтобы
Не прозевать самой первой пробы
Стряпни небесной.
Чего мне надо?
Газоны, свернут речушки струдель,
Покой, идиллия, дух корицы.
Как ангелочку мой русский труден!
Исподтишка теребит страницы,
Губы выпячивает, бормочет,
Книгу отшвыривает, терпенья
Чаша вскипает…
-- Испей чаечек,
Сядь по-соседски.
Продолжим чтенье.
4
Так полюбила засыпать,
Так радуюсь потемкам.
Упасть в казенную кровать
И чувствовать обломком
Себя.
Всей жизни прошлой, той,
В прозрении и страхе,
С ее проклятой простотой,
В разодранной рубахе,--
Рванул в отчаянье с груди,
И пуговкою в угол
Душа забилась.
Посиди
На посошок, на убыль.
Здесь сладко спится. Сон, как дом
Родной. (Морфей, подкорка…)
Бог даст – мы пуговку найдем.
Во сне. Под койкой.
5
А Бог остался там, в двух сутках
Езды, за польскою границей,
За «пани», за последней шуткой
Водилы, за слезой-зеницей
Служебной псины. Всепородно
Печальны псы и всенародно.
А Бог довез меня до рая,
Свернул к обратной борозде,
И я одна осталась.
Врали,
Что Бог везде.
6
Как лента Мебиуса, мелководная Гера
Продевается сквозь мосты,
Прорезается сквозь кварталы.
Карта Эрфурта –
Радиальное наслоение
Веков и причуд.
Золотая женщина в золотой одежде,
Ниспадающей складками, как водопад,
Днем не разберешь,-- живая она или статуя,--
Вечером превращается
В обыкновенного тинейджера,
Курит на парапете моста,
И только миндалевидные ее глаза
С остановившимся взглядом
И не умытое золотое лицо
Продолжают составлять загадку.
В прозрачной Гере
Над крупными донными камнями
Снуют утки.
Оставлю без комментариев
Дивную готику архитектуры, --
Она не нуждается в комментариях.
Бесшумно, будто на воздушных подушках,
Скользят трамваи,
Прозрачные, как вода Геры.
Печально сознавать,
Что я вряд ли
Смогу полюбить всю эту красоту.
Никогда не любила слишком красивое.
7
Благодарю за совершенство,
За дармовую благодать,
За Божьей волей турагенство
Небесное,
Меня заслать
Решившее в преддверье рая.
За все, за все благодарю.
Живу как будто бы играю.
Легко игрушки раздарю.
Возьмите, вам же так хотелось,
Кто детской страсти не знавал
Приобретенья?
Мягкотелость
Зверюги плюшевой, овал
Полотен железнодорожных.
Кусточков правильность, мостков.
Я раздарю все это.
Можно?
Верну как будто бы в местком
Путевку.
Раз в преддверье рая,
В подобье рая, как и в ад,
Поодиночке забирают.
Хочу назад.
8
Сентиментальность немецкая,
Склонность, любовь к безделушкам.
Видно, недодана детская
Мера сбеганья к подружкам,
Жизнь дворовая, вольготная,
Классики, дочки-матери.
Плюс еще – мрачная готика.
Минус—на дряхлом катере
Рыболовлею передночною
Взросло болеть с пацанвою…
Так что цветочки да рюшечки –
Те еще, в общем, игрушечки.
9
Птичка немецкая, фогель непуганый,
Вот мой товарищ, избитый, обруганный,
Чисто поющий, как ты.
Да голова его, умная, пьющая
Вдрызги и дребезги жизнью расплющена,
Это тебе благодати отпущено
И розовые кусты.
Он же на грани, за гранью, граненые
Сдвинет стаканы с дружком.
Выпьет,
Помянет цветы похоронные
Лучшим из лучших стишком.
Спой на немецком, беспечно, безудержно,
Брызнет глициний салют.
Трелью меня на рассвете разбудишь, но
Знай, и в России поют.
10
Отечественный графоман
Монументальней за границей.
Река по камушкам слоится,
И, как хозяйку доберман
На поводке,
Влекут проулки.
Вся жизнь посвящена прогулке.
На родине суровый быт
И климат, и читатель тоже,
Он искушен, он в корень зрит,
Он откровений ищет, дрожи
Какой-то тонкой, черт возьми,
Нюансов, изысков, подвохов,
Он не тупеет от возни
Житейской, не приемлет вздохов,
Живет на выдохе, снует
По строчкам взглядом неподкупным.
А заграница, та дает
Не гениальным стать, так крупным,
Храня уютную печаль
Безделия в родной шарашке,
И заводской многотиражки
Неистребимую печать.
11
Цена заплачена смешная,
Полжизни, в общем, полцены.
Простили все, кому должна я,
Во покидание страны.
Так провожают в путь последний,
Того, кто безнадежен был.
И разошлись. И дождик летний
Зной пригасил и пыль прибил.
Еще по случаю помянут,
Придешься к слову, так сказать.
И на клочок судьбы помятый
Таможня шлепает печать.
Как в путь последний. Без полушки.
Советуют не брать ни кружки,
Ни книжки даже, ни подушки,
Из разоренного гнезда…
Недаром снятся мне подружки
Исчезнувшие навсегда.
Когда б не молодость, не глупость, не безрассудство
и невежество,
Когда б все начиналось с опыта, - тогда бы жизни
и каюк.
Но, слава Богу, жизнь с театра (не как театр начнется
с вешалки),
Из зала, зрителей, предчувствия, посулов сладких
вспыхнет вдруг.
Пока поймешь, что за кулисами совсем не то, что
на подмостках,
Пока подружишься с актрисами и с трагиком
устанешь пить,
Пока вдохнешь и разглядишь слой пыли на
поблекших блестках, -
Глядишь - дитя за руку держится, и нет вопроса:
быть, не быть?..
* * *
Не потому, что впервые зажгу Ханукальную свечку,
Не потому, что вершится рожденье Христово,
Поздно впервые входить в ту хрустальную речку,
Поздно, и верую только, о, если и верую - в слово.
Эта забава, игра золотая, уступка,
Струпья облезлой побелки свечой затмевая,
Слово за слово цеплять, пока снежная крупка
Путь заметает из нашего ада до рая.
Но поутру, если рано проснуться и выйти,
Шага еще не ступить, только взором окинуть,
Рано, пока еще спят домочадцы, и чаю не выпить,
Но поводком прозвенеть и собаку окликнуть
Шепотом. Тут и помстится, что все утрясется,
Светом объято, и нет у подъезда помойки,
Древо усохшее с мертвою веткой срастется,
Слезка блажная ползет у собаки по морде...
Тут и помстится, что стоит лишь вымолвить слово.
* * *
Створки окна чужого, распахнутые в крапящий
То ли туман, то ли шорох, то ли запах озона.
Рамы набухшей щели. Будто в почтовый ящик
Осень письмо бросает в самый разгар сезона
Летнего.
Дождевая
Нега свивает туго.
Свитер до подбородка и, подобрав колени,
Дом чужой обживаем
Не полюбив друг друга,
Все-таки предаемся долготерпенью лени.
Сладко листать страницы книги с хозяйской полки,
Жизни чужой крупицы присваивая за плату,
Отданную за кровлю, пол дощатый, две койки,
Рыжую спину кошки, с пятнышком, как заплата.
Сладко в разгар сезона дождиком заслониться,
Будто пацан бунтует, сбрасывая поклажу
Ранней побудки, зноя, очередей.
Слоится
Сизый агат залива.
Кошку спугну. Поглажу.
Сладко в дверном проеме марлю откинув, зябнуть,
Не засчитав в убыток дней обложных.
И с юга
Перенестись на запад или на север, за две
Жизни одну считая, не позабыв друг друга.
* * *
Тереби бахрому гобелена,
Заплетая в косички жгуты.
Бродит Марта в саду, а Елена
Поливает из лейки цветы.
Может быть, не Елена, а Гретхен,
И не Марта, а Роза сорвет
Невесомый, с протянутой ветки
Идиллически правильный плод.
И положит в корзину на горку
Безупречно румяных плодов,
И взбежит без усилья на горку,
Как взлетит, не оставив следов.
Не примяв ни травинки. Корзина
Не оттянет, не сгорбит плеча.
Черный лес. Золотая осина.
И заря в облаках горяча.
Тереби бахрому. Златовласка
Кормит лань, как котенка, с руки.
И румянца пурпурная краска
Заливает округлось щеки.
Эта Розочка, эта Белянка
На стене коммуналки чумной.
За стеной бесшабашная пьянка,
А потом мордобой за стеной.
Это детство. Так что же ты снова
Веришь на слово в сказочный рай?
Как в бреду скарлатинном готова
За холстину, за вытканный край.
* * *
Как странно, еще играют на фортепьяно.
Чужое чадо терзает фугу. Чужое окно
Как в ретро-кадре, раскрыто настежь, и пахнет пряно
Геранью, липой, клубникою. Домино
Осталось вынести дяде Грише. На серых досках
Раскинуты локти. В подвале тазы лудят.
Фольгой серебряной с крыши зеленой плоской
Полосы солнца, полоски слепого дождя летят.
Ну что ты мелешь? Ну что ты плетешь? Куда ты снова
Несешься, Господи? Остановись, оглянись:
От детства вашего нищего, рассыпного
Калейдоскопа остался каркас, отбитый карниз.
И посреди двора охраняющий свалку
Пес, приседая на задние лапы, школит бомжа,
Представляя наивно в худшем из случаев - палку,
Не додумываясь до петли или ножа.
Так и ты не додумываешься, что нет возврата
Ретро. Охранника фирмы скука гнетет, лень.
Городской сумасшедший играется в демократа,
Новым лозунгом на задворках встречая день.
В общем, и ты готова собрать чемоданы.
Раз за спиной - сума, что впереди - тюрьма?
А все-таки, чье-то чадо мучает фортепьяно.
Или провидцы в этой семье, или сошли с ума.
С покорностью рабской влачась на поденку,
Не внемля погоде, не меря поклажи,
Не мыслишь уже воздаянья подонку,
Не веришь, что время излечит, покажет.
А время покажет, излечит, как было.
И только бы времени, Боже, хватило.
* * *
Перечитывать стихи из любимых книжек тяжко:
Память зрения умеет оживлять и делать больно.
Память детства, как щелчок, как безжалостный, с оттяжкой,
память слуха бередит. Хочется сказать: довольно!
Перечитывать стихи, натыкаясь на детали,
Мелочи, да их украли, погасили, как фонарь.
Ах, как слякоть в нем мерцала!
В общем, этого хватало,
Чтоб не превращаться в тварь.
* * *
Лет тридцать назад, когда сил доставало
Тащиться к вокзалу и мчаться с вокзала,
И по свету нас еще не разметало
И не поглотило судьбой,
И, главное, денег с избытком хватало,
Чтоб жить, оставаясь собой.
Толпой не томиться и взглядами профи
Оценивать цепко волшебные крохи
Таланта, один на двоих
Двухтомник поэта с лотка покупая,
Бесценного света, ничтожного пая
Слиянья таинственный миг.
Лет тридцать назад. Что, Москва-зазывала?
Чего ж тебе было все мало и мало?
О, провинциала тоска!
Полгода терпя от семестра к семестру
Школяр предвкушает шальную сиесту,
Как ищет младенец соска.
Лет тридцать всего-то. Хватило, чтоб спиться.
И сникнуть. И сбиться. И выплыть. И сбыться.
Хватило. Хватило с лихвой.
Кто знает, какая отпущена малость
Чинить, что сломалось, беречь, что осталось,
И жить, оставаясь собой.
На месте, где идола тлеют обломки,
Религии рвань, идеала останки.
Да том из двухтомника в светлой обложке
Заложен билетом в театр на Таганке.
* * *
Любимый свитер отдала
Бомжующей подружке.
Совсем хана ее дела,
Она три дня как допила
Последние полкружки.
Не знаю, есть ли дело ей,
Что снег, почти как прежде,
Сегодня сыплет блеск с ветвей,
Морочит, будто соловей,
Сродни почти надежде.
Как настоящий, снег идет,
Три ночи длясь, звеня,
Так, что мне кажется, вот-вот
Ее, хмельную, заметет
И трезвую меня.
И может, лишь затем ко дну
Не йду, что в свете дня
Все, что осталось на кону,
Беспомощней меня.
* * *
Окно упиралось в забор.
Но между окном и забором
То снег заплетался в узор,
То дождь пред младенческим взором.
То плющ навивался на луч,
То иней сирени клубился.
И в щель тополенок пробился,
Закрытый в сарае на ключ.
В забор упиралось окно.
Младенцу ж, мой друг, все равно,
Каким он тряпьем запеленут,
Покуда к теплу молока
Несет осторожно рука,
Связуя с покинутым лоном.
Так все разместилось в душе,
Вместилось в зазор, закоулок,
Что шаг да полшага - уже
Пространство для долгих прогулок.
Так мудро придумал Господь
Младенчества сладкие сроки,
Где души вживаются в плоть
Небыстро, волшебные соки
Взрастанья вбирая почти
В любом человечьем закуте.
Вишневую косточку сути
Разглядывая в горсти.
* * *
Что вчуже, что вотще:
Желания, попытки.
Семейственность врачей,
От неба до земли, -
Испишет Парацельс дождей густые свитки
Каракульками мхов, цепляньем повилик.
Волнуйся, море, раз, волнуйся, два, и вечно,
Со мной ли, без меня, - спасались, как могли
Семейственностью фраз, морских и человечьих,
От пепла и огня. От неба до земли.
Спасались, как могли. Спасали, как умели,
Раз вчуже времена, а тщания вотще.
От неба до земли листва текла и трели,
И наряжалась ель, и тень плелась в плюще.
Алхимик, знахарь, вся надежа, упованье
На то, что око зрит, на то, что ловит слух.
Ты склянками звенишь, мешаешь выпеванье
Скворчиное с дождем. И лечишь побирух.
* *
Затем, как пес, хозяина искала,
Да, слава Богу, так и не нашла,
Что ни черта о жизни я не знала,
Что жизни подзаборной не вела.
С помоек перетлевших не кормилась,
Ни к стае по закону не прибилась,
Ни в одиночку не рвала куска.
Хозяина искала, ибо милость
Мне в этом слове, не ученой, мнилась,
Никак, никак не твердая рука...
А на дне котла не кипит смола,
Никакой там нет сковородки.
Но там ночь бела, как и здесь, была,
И на снег легла тень решетки.
Но, как здесь - ждала, до угла брела,
И назад, всю ночь до утра,
Поперек двора - только тень ствола,
Точно так и там - до нутра.
Точно так и там обожжет пятак,
До кости ладошку прожжет.
Твой пятак, чтоб в шесть
Я сумела сесть
В тот вагон, что к черту везет.
* * *
Любови должно быть взаимной,
Быть постоянной, быть надежной.
Все остальное так наивно,
Так горестно, так невозможно.
От пониманья, отреченья,
До всепрощенья, вдохновенья, -
То все придумали поэты,
Для них ведь главное - полеты.
Такая уж у них природа, -
Они спасаются, чем в силах.
Зачем у Бога я при родах
Дитенку дара не просила?
* * *
Тебя не позвать и к тебе не прийти,
Ни к черту послать, и ни к сердцу прижать.
Пока три окошечка будут светить -
Со мной все путем и во мне благодать.
Пока мимо них, не замедлив шагов,
Мне можно пройти, задохнувшись на миг,
Мне хватит друзей и достанет врагов,
И сизых дождей, и деревьев нагих.
Да что там, да я уже все отдала -
И дверь, и крутой кипяток у стола.
И только три света, три бледных тепла.
И только чтоб улица мимо вела.
Когда б вы знали из какого сора...
А. Ахматова
Душе темно в пустынях правд нагих.
Но кто сказал - до Бога высоко?
Мой Бог сидит в подвале, пьян и тих,
Как в поднебесье, между облаков.
И кто сказал, что Бог на всех один?
Мой Бог - кому талант, кому дурак.
В его подвале ночью ТЭЦ гудит,
А мир за дверью - черная дыра.
Но только в его адовой норе
Мне, как в раю, мерещится покой.
А Бог мечтает есть на серебре
И жить на главной улице Сумской.
И все, что мне воздаст по вере Бог -
На память знать искусства дух сырой.
И Божьих врат истоптанный порог,
И подворотню, и соседок строй.
И день за днем, и год за годом стыть,
И ждать, шагами мерить серый двор.
И пусть снаружи свет слепит, как стыд,
Раз для стихов годится всякий сор.
* * *
А я люблю богов небритых,
Упрямых, сумрачных и битых,
Они под утро, не простясь,
Уходят, оглянувшись где-то,
Где мне уже не видно их.
Они уходят среди лета,
Покуда страх зимы утих.
Покуда мы настолько живы
Теплом природным, чтоб не пасть.
Люблю за то, что хоть не лживы -
Обнажены, как волчья пасть.
Вагон плацкартный обживаю,
Грохочущий на север с юга,
За чем-то очередь живая
На станции, как будто вьюга
Змеится, заслоняя имя,
Что местность эту обозначит,
Чтоб перепуталась с иными
В проезжих головах горячих.
Мои попутчики-мальчишки
Друг против друга, исподлобья,
Один мне апельсин очистит,
Другой твердит о рыбной ловле.
Так только в юности бывает,
Покуда жизни необъятны,
И нас друг к другу прибивает
Волной. И, унося обратно,
Высаживает из вагона, -
Стоянка - три минуты, -
Судьбы
Вразброс.
О чем кричать вдогонку
Роману на троих?
За сутки
Так въестся в тело сажа, тряска,
Что в общежитии на койке,
Уснешь, не думая на сколько,
И сон затянет, будто ряска.
Но в нем, скользящая, как рыбка,
Мелькнет младенчески улыбка.
Полжизни промелькнет.
Проснешься,
Как в новогодний праздник синий.
- С чего бы это? - усмехнешься.
Так пахнет коркой апельсина...
* * *
Не говорю, что я люблю,
Не говорю, что я умру.
Такого нет, и я не вру,
Не умножаю, не делю.
Нет нынче. Не было вчера.
Да не было и вообще.
Не складываю вечера,
Не вычитаю из ночей.
Но в этой комнате дышать
Так больно ночью, что к утру
Если не вырвется душа,
Кто знает, может, и умру.
* * *
С чего бы это - пишется?
И рябь листвы, колышется.
Как в доме родном, господи,
Почти покой в душе.
Кипрей всплывает островом,
И сладко, как драже
В хрустящем целлофане,
Слова катать. И пусть
Блестящей Вашей пани
Они навеют грусть.
И пишется с того, чтоб
Не пасть и не пропасть.
И тополиной почтой
Попользоваться всласть.
Как тополь мягким пухом
Дитя свое обвил, -
Бог Вашу пани слухом,
Даст Бог, не обделил.
А там уж - как случится.
А дождик - чистый альт.
А тополек сочится
Сквозь прорванный асфальт.
Представим на кухне чужой, чужаки, чудаки,
Мы здесь не умеем поверить касанью руки,
Мы тем и живем, что молчанием правду обходим.
Спасаемся тем, что ни мыслью, не то чтобы вслух,
Не будим во снах золотых обитающий дух.
И в окна глядим. И ведем разговор о погоде.
Покуда писать невозможно о нынешнем дне,
Поскольку не выживешь, высказав это словами,
Представим, что мы проживаем в чужой стороне,
Мы с вами.
Представим, что наши проблемы давно решены,
Что мы проживаем давно и притерлись друг к другу.
И жизнь устоялась настолько, что можно пролистывать
старые сны
По новому кругу.
Под солнцем, за столиком хрупким ажурной лозы,
Не знаю, каким там заморским напитком спасаясь
от зноя,
Вкушая еще не забытый единственный русский
язык,
Как зелье хмельное.
О, добиться совершенства -
Научиться печь блины.
Годы детского блаженства
Этим будут продлены.
Милость кухонного Бога,
Домового божества,
Помоги чуть-чуть, немного
Мне, покуда я жива.
Не для сына, так для внука,
Тайна, тонкая наука,
Теплый в дырочках секрет,
Приоткройся, дай дитенку
В память, тонкую воронку,
Унести щемящий свет.
Ни уюта, ни побелки,
Ни опоры, ни защиты,
Но зацепка тишины, -
Трепет газовой горелки,
Веточка к окну пришита.
В общепитовской тарелке -
С рыжей кромкою блины.
* * *
Ребенок бегает с ключами
На шее. Ты не спишь ночами.
Я пропадаю без тебя.
Мы пропадаем друг без друга,
И снова по тому же кругу,
Шнурок на шее теребя:
Ребенок, без тебя, ночами...
Уже полжизни за плечами.
Об этом сотни толстых книг
Написаны. Мы знаем их.
Мы их читали. Примитивен
Сюжет. Туманен эпилог.
"Извозчик" просит десять гривен.
Ребенок нераздетым лег.
Ребенок спит. Собака дышит.
Обиду прячет, гонит страх.
В ночном эфире телепрах.
А толстых книг давно не пишут.
О, Господи, я даже не умру,
Как брошенная выживет собака.
Лишь буду просыпаться поутру,
Почти не отличая свет от мрака.
* * *
Дожили до красных роз,
До опроверженья
Прошлых "Никогда!"
Всерьез
Повторявшихся до слез,
Как в пылу сраженья.
Нет, не просто так врала,
А сама свое брала, -
Было б горя мало.
Нет же - верила всерьез.
Только этих красных роз
Мне не доставало.
Куплю! Куплю! Куплю!
Ну прямо как живую.
Что, некого купить?
Что, дорого берут?
Как весело следить
Дорожку дождевую,
Одну, еще одну,
Как по стеклу бегут.
Чего тебе, дружок?
Что толку развлекаться
Над конченой душой?
Какая ей цена?
Она себя продаст
Ну, разве, за лекарства
Для друга и детей.
Не тронь ее со дна.
Когда к моему бережку прибивает?
Я знаю, когда это с вами бывает, -
В такую минуту, когда вам мерещится,
Что больше нигде уже море не плещется.
Когда вас накроет такою волной,
Что тесен становится город больной.
Вам страшно, что дверь, как была, не открыта?
Что окна забиты крест на крест пургой
В шальное прибежище утлого быта,
Молчанья в углу, чепухи дорогой.
Мне страшно, что страшно уже не за вас.
Что вы расшибетесь, собьетесь, сопьетесь.
Не важно, к какому порогу прибьетесь.
Мне страшно, что страшно не это как раз.
Что я постигаю науку себя
Жалеть. И постигну ее постепенно.
Тогда я исчезну, как высохнет пена
Морская, песок под ногой серебря.
* * *
Чем мы связаны друг с другом?
Чепухою. Полукругом
От годичного кольца.
Содержанием лица,
Что так ясно понималось,
Что так близко принималось
От начала до конца.
Чем мы связаны? Погодой
Сумасшедшей, за полгода -
Ни зимы и ни весны,
Не похоже и на лето.
А еще и тем, что где-то
И кому-то так смешны.
Остальное - все отдельно,
Все вразнос и все враспыл.
И сияет запредельно
Свежий дерева распил.
Две женщины по улицам гуляют,
Не скучно им, печально, может быть.
И в том ли дело, как их понимают?
И за кого их в мире принимают?
И дождик тянет серенькую нить.
Две женщины гуляют. Слава Богу,
Им легкости хватает и ума
В движенье от пролога к эпилогу,
В разделе том, где близится зима,
От прихотливой глупости не гнуться.
Вплывает в серый дождичек трамвай.
Две женщины гуляют и смеются.
А ты как хочешь это понимай.
Чувство локтя и чувство вины,
Просыпаемся с этим с утра.
Так случилось - не брат и сестра,
Впрочем, странности этой страны
Нам навряд ли дано превзойти.
Тут неисповедимы пути
Кровных распрей, немыслимых уз, -
Доброволен советский союз.
Мы уже навсегда чудаки
В сих пределах. Наверно, и вне.
И чем более мы далеки
В расстоянье - тем ближе к вине.
И чем ближе (когда между нас
Только дождь, как дитя, семенит),
Тем и праведней внутренность фраз,
Тем и помыслов чище зенит.
Как живу?
Живу, как будто
В комнате включили свет.
И в окне вечернем буром
Твой нескладный силуэт.
Отражаясь, как на пленке,
Наплывает кадр на кадр,
На гараж, сирень, пеленки,
И прохожих, и закат.
Вижу - ветку раскачала
Птица. Чиркнула - и нет.
Пес, скамейка, но сначала -
Твой нескладный силуэт.
Катят пацаны понуро
Сломанный велосипед
Сквозь упрямую фигуру,
Твой нескладный силуэт.
Как ни сбило, как ни смяло, -
Жизнь как жизнь в конце концов.
Все я вижу, но сначала
Все-таки твое лицо.
* * *
А родились мы только с утра
После бессонной ночи.
Мы повернем на траву от угла -
Так будет путь короче.
А проживем мы всего-то день
С вечером, но до тьмы.
В мире останутся тень и тень
С именем общим - мы.
* * *
Заслони меня от страха
Отвечать за все на свете,
Не того душа размаха,
Что Господь себе наметил.
Не того душа полета,
Потолки ее, пределы
Там, где холоду поется
В сизой роще поределой.
Там, где вкладывает душу
Осень в ссохшуюся раму
Без холста.
Где холст разбухший,
Бывший летом, бывший раем,
Отпускает из плетений,
Из своих суровых нитей
Жизни свет, надежды тени,
Очертания событий.
У тебя душа иного
Свойства - прочного, земного.
Перетерпит, передремлет,
Корни свив замысловато.
Странных жалоб не приемлет,
Раз ни в чем не виновата.
Давай начнем читать
Английские романы.
Не надобно гадать,
Кому мы что должны.
Не надобно мудрить,
Вот юноша румяный,
Он волен покидать
Предел своей страны.
Да полноте - не он.
Над ним всесильный Автор.
Тебе по нраву взвесь
Пинков, потерь, наград?
Лишь Автору дано
Чахоткой или астмой
Одаривать. Вести
Его случайный взгляд.
Лишь Автору вольно.
И чтение продолжим.
Презреем все дела,
Мы счастливы, пока
Дымится и щемит
Почти английский дождик.
И пишет не про нас
Всесильная рука.
Хоть бы в гости позвали,
Хоть бы гости пришли.
Хоть бы стать на вокзале средь гари перронной.
Но и это осталось далёко-вдали,
И зимуешь ты в городе черной вороной.
На вокзале теперь платный вход на перрон.
По карману ль тебе даже общий вагон?
Дым отечества дорого стоит.
Белый ворон твой шлет
Десять долларов в год.
Планы строит.
Он и тут все парил.
Тяжело от перил
Отрываться и в город срываться.
Сквознячок по ногам.
И друзьям, и врагам
Надоело и петь, и спиваться.
И стоишь у окна. Выпал день - тишина,
И снежок с тишиной перепутан.
Дым отечества твой
С нерабочей трубой
Заводской высотою окутан.
* * *
Тяготит не смертельный, да нудный недуг
Безнадеги.
До такой чепухи неужель снизойдут
Сановитые боги?
Не смертелен недуг, да сужается круг
Созерцанья:
Только в прошлое. Память там выхватит вдруг
Хоть обман, да мерцанье.
Волшебство требухи, дух опилок, доски
Посеревшей...
Разучился из мусора делать стихи
Постаревший...
Это малая ручка моего ребятенка
Рисовала ромашку. Рисовала матрешку.
Позади были койки в больницах, пеленки
От Минздрава. Ползла по цветному горошку
Золотая букашка. Дитя рисовало.
А душа моя слепо блуждала в поденке.
Да, кормила-поила, мела и стирала,
А букашка ползла по зеленой плетенке.
Ничего не грозило еще. Не крушилось.
И дитя было домом спеленуто, бытом.
Копошилось в игрушках. А ночью крошилась
Из далекого неба прохлада на битум.
На коробки хрущевок. На розы и свалки.
На подростков, прибивших дружка в перепалке,
На слова золотые о добром и вечном,
На ментов, прижимавших девчонку в машине,
На малиновый куст в серебристости млечной,
На чужого детеныша в пьяной "малине".
А когда они вырастут, мальчик и мальчик,
И, затиснуты школьною партой, сойдутся...
Впрочем, утро еще. Солнце. Золото. Мальвы.
Золотая букашка на руку садится.
Спокойно, как будто отныне
Ничто уже нам не грозит.
Ни холод, в котором застынет
Дыханье, а дух закипит.
Ни голод, в котором и духу
Слабо не застыть до конца.
Вне памяти, зрения, слуха,
До полной потери лица.
Как будто бы телом болезным
Уже пуповиной одной
Не связаны больше с железной,
Ржавеющей нашей страной.
Дай Бог дожить по-человечьи
В просвете времени, когда
Молчит картечь, молчат предтечи
И процветают города.
Мне было больно, но не страшно
В привычной череде вещей.
Теперь, когда скупые брашна
Народ ненужный и ничей
Разводит ржавою водицей,
Когда в сачке щенок и птица -
Бомжу охотничий трофей, -
Так страшно, что уже не больно.
И выбора с меня довольно,
Что до Харона есть Морфей.
Ни бомжа,
Ни кошку бездомную,
Ни собаку бродячую
Никто просто так
Не возьмет к себе в дом.
Ни девочку эту
У туалета в метро незрячую,
Со скрипочкой,
Ржавую ноту играющую с трудом.
Теоретически это возможно,
И много книжек
На сем замешивают свой крутой сюжет.
Но мне
Понятней теперь и ближе
Те, в которых исхода нет.
Но и обмана нет.
И что в окне - то и во мне -
Никак весна не наступает
И просит помощи извне.
Немного внешнего тепла
В подмогу внутренней свободе.
Вот эта общность во народе
Из нас еще не истекла.
Будто манна небесная, снег выпадает,
Переносного смысла минуя тропинки,
Как бесплатный супец, раз народ голодает, -
Рот набить, вот набить бы еще и корзинки.
Я покуда живу между теми и теми.
Кто и хлеба, и зрелищ, кто и духа, и тела.
Кто слоняется тенью, прислоняется к тени,
Кто и срама не имет, кто крова, кто дела.
Между ними покуда, посередке, не рыща
На помойке, и снег не глотая, как манну.
Я еще разбираю, где мусор, где пища,
Я уже понимаю, что это не мало.
Но уже не могу протянуть подаянья.
Но еще не могу без стыда отвернуться.
До тюрьмы и сумы есть еще расстоянье.
И снежок на карнизе, как манна на блюдце.
* * *
2.
Эта манна небесная, снежная крупка, -
Накормить мою душу, отвлечь ненадолго.
В промежутке от кори до ложного крупа
Как царила в углу новогодняя елка!
В милицейской общаге, между матом и щами,
А и то и другое - привычное дело -
Матерок, мастерок - коренные братчане,
Но как елка мерцала, как елка блестела!
Запах детского дома, "малины", погрома, -
Это ваши отцы запивают сивухой
Поначалу не залпом, а за два приема,
Вымирание жалости, срама и духа.
Но как елка мерцала! Последнею сказкой,
Золоченой, щемящей, серебряной, хрупкой.
Ну же, манна небесная, снежная крупка!
Нежной Родины нежная до крови ласка.
Не может быть, чтоб этот лес
Нас различал по расам, верам
Или любым иным химерам.
И в том ли суть? И в том ли вес?
Не может быть, чтобы река
Искала черных или русых.
Скорее храбрых, а не трусов.
Не может быть, чтобы рука,
Хоть с черной кожею, хоть с белой,
Иначе ощущала. Чтоб
Иначе подпирала лоб,
Иначе в нежности робела.
Не может быть.
Иначе что
Меня так держит и спасает
На сей земле? Пока сползают
По небу капля и листок.
И ангелы над городом моим
С повадками мечтателей печальных,
Над сетью веток с черными грачами,
И сталинский ампир неумолим.
Он дразнит сказкой прочности бытья.
Он лжет, но до чего правдоподобно!
Тяжеловесно, сумрачно, подробно,
Узорчатостью медного литья.
Грохочет лифт железом, как плющом,
Увитый. Бедный ангел пролетает
В той высоте, где снег еще не тает,
Но, как крыло, восходит над плечом.
Кто сыплет снег, как будто в коробки
Подарочных январских упаковок,
На серый лед замызганной реки?
На темень улиц? Кубики парковок?
Во глубь неоживленного двора,
Прикрытого помпезностью фасада?
Смесь памяти, неведенья и чада.
Недоуменья позднего пора.
Я не уехала. Я здесь
Глотну и голода, и хлада.
И безысходного разлада
С тем, что ушло, и с тем, что есть.
Я здесь. Не потому, что ждать
Еще я лучшего умею.
Что разумом не разумею,
Что сеется. Что будем жать.
Я здесь.
Я приняла всерьез
Всю жизнь. Все детство. Непрерывность
Судьбы. Всю юности наивность.
Когда
Верчение колес
Времен
Кого-нибудь хоть раз
Вернет сюда
(Ну хоть кого-то!)
Я для того и здесь, чтоб вас
Встречать из долгого полета.
Я досмотрю этот фильм до конца,
Я добреду, черт возьми, до финала.
Этот сценарий рука мудреца
Или рука проходимца писала?
Что он задумал? Во имя чего?
Был он мыслитель с высоким челом?
Или мы все обманулись?
Фильм черно-белый без титров и без
Тени намека - Господь или бес
Судеб героев коснулись?
Есть оператор и есть режиссер,
Что так талантливо снимете, - вздор,
Фарс или все-таки - драму?
Господи, что бы там ни было, но
Не убивайте героев в кино,
Ни в эпизодах, ни главных.
Дайте мне всех их увидеть в конце,
Не утирая слезы на лице,
Там и поставите точку,
Где меня светом таким ослепит!
Все мне Господь, наконец, объяснит,
Все досмотрю в одиночку.
Не спасет уже из мрака
Ни дитя и ни собака,
Ни хвала и ни хула,
Потому что боль прошла.
Друг не в силах, недруг только
Потеряет время зря.
Тает влажная заря,
Апельсиновая долька.
В чем-то, может, есть спасенье,
Где-то, может, выход есть -
И в сто-проклятом потрясенье,
В новой боли зубы свесть.
Кого мне винить? Не себя ли за сказок собранье?
Прочтенных, залюбленных от корешков до странички?
Русалочку глупую, девочку, жгущую спички,
За эту привычку к со-чувствию, со-умиранью?
Но как нестерпим переход в состояние пены!
Как невыносим мой голодный бездомный сочельник.
Ментовской общаги, сказала бы, зверосопенье,
Да зверь не срывает с себя заскорузлый нательник,
Как этот. Он мне доказал, что я быдло и плесень,
Со всем, что любила и что ненавидела люто.
Ведь это дитенок мой в маршах заплеванных лестниц,
Облапанный им, адресат мировых революций.
А "бобик" ментовский сменен уже на иномарку,
И пахнет в салоне "клубничкой" уже, не "малиной".
И это мой сын поменял свою нищую маму
На мачеху, то ли Снежану, а то ли Мальвину.
Все это со мной происходит, о мудрый датчанин.
К тому же мой город любимый - как траур народный.
И гонит паромы Харон. И моря их качают
От Черного до Средиземного, пеной безродной.
Точильщик мне наточит нож,
И я тебя убью.
И кровь твоя прольется в ночь
За эту жизнь мою.
И я ступлю на новый круг
Судилищ и плевков.
Все это было, милый друг,
А ты вот был таков.
Все это было и при вас,
Судья и господин.
О, правый суд, людская власть,
О, Бог, Отец и Сын.
Но только сын не виноват
Ни в чем, ни перед кем.
И потому - ни в рай, ни в ад -
Живи на волоске.
На этом тонком волоске
Сыновней правоты.
И заржавеет нож в тоске.
И уцелеешь ты.
Холодно дереву. Холодно дому.
Холодно городу. Холодно мальчику.
Холодно окнам. Дверному проему.
Холодно тусклому лунному мячику.
Холодно незащищенным гераням
Комнатным в комнатах заиндевелых.
Холодно нашим бесплодным стараньям
Что-нибудь сделать.
Холодно жарким шарам апельсинов.
Холодно взгляду от ярких шаров.
Холодно встретиться взглядами.
В спину
Холодно глянуть.
И между пиров,
И в нищете
Никому не согреться.
Не вопрошаю: за что?
Но Господь,
Холодно даже свече разгореться,
Будто и в ней наша грешная плоть.
И только круглое лицо
Луны все светится добром.
Бесснежно серое крыльцо,
И серый двор, и серый дом.
И эта серая нетьма
Такою скукою страшна,
Что дай мне Бог сойти с ума,
Чтоб наступила тишина.
Чтобы мерещился снежок,
Искрящийся у фонаря,
И так поскрипывал у ног,
Суля явленье января,
Чтобы с деревьев и оград
Тончайший снежный блеск летел,
И мальчик головой вертел,
Запоминая все подряд.
Чтобы и он, как я дитем,
Подумал, что Луна за ним
Торопится в наш серый дом.
На этом только и стоим.
Майский жук шуршит в коробке,
Тонко песенку поет.
Чуден век его короткий
И стремителен полет.
Как дитя его неволит
В душном травяном плену!
С неба звездочку приколет
К приоткрытому окну.
А во всю длину полета
(До коробки травяной)
Длилась, длилась, длилась нота
Мая пенною волной.
Эта дружба человечья,
Непонятна и темна,
Повторяется, как вечно
Повторяется весна.
Повторяются утраты -
Вырваться ли? Мертвым лечь?
А дитя хотело брата
Приобресть и уберечь.
В перспективе - красный трамвайчик,
Прямо над ним - красный шарик заходящего солнца,
Причудливая композиция рельсов,
Причудливые линии перепутанных веток -
Моя курсовая работа, -
Городской пейзаж.
Все это имело смысл,
Потому что было еще не известно,
Какие действия произойдут на фоне
Этой декорации.
Но действия развернулись таким образом,
Что сердце ничем не откликается
На тот же пейзаж.
И только в памяти живут ощущения,
Которые я всякий раз пытаюсь воскресить,
Чтобы не порвалась ниточка связи
Между мной и мной.
Читая Диккенса по вечерам
И пребывая в ясности осенней,
В родных пределах, что в душе осели,
Определяя, что есть честь, что срам...
Он, как Господь, добро и зло
разъединил, как должно, несомненно.
Его героям крепко повезло,
Всем разом и любому поименно.
Но Божьему завету "Не суди"
И внемля, и противясь, и сбываясь,
всей бескорыстью, осень, остуди,
Когда я в ясность полную сбиваюсь.
Ничего это не значит,
Ни о чем не говорит,
Было так или иначе,
Будет так или иначе -
Капля на траве горит.
То ли влага испарится,
То ли, придержав полет,
Жадно серенькая птица
Желтым клювом припадет.
Замереть, чтоб не вмешаться,
Ничему не помешать.
Только этим утешаться.
Этим утешать.
На садовой скамье допотопной
Тени девочки и старика.
Запах ромовой булочки сдобной,
Крик трамвайного злого звонка.
Смесь тревоги и счастья, и зноя,
Щедрой зелени свет проливной.
От спасения в лодочке Ноя,
До свидания в жизни иной.
Я и я. И старик на скамейке.
Я и я. То есть, я и дитя.
Беззаботный восторг неумейки,
Тополиные письма летят.
Тень плакучего древа тревожа,
Белый лебедь парит над прудом.
Тень и тень. Помоги мне, о Боже!
Выбей дождик из тучи прутом.
Мы сойдемся однажды все трое
В тень пруда. В тень скамьи над прудом.
Тополиные письма откроем.
Что потом?
Проходим школу натюрморта.
За окнами особняка
Неторопливым снегом стерта
Следов бегущая строка.
Проходим школу кринок, складок,
Искусственных подсказок ламп.
А снег снаружи - сладок. Сладок
Тишайший шаг кошачьих лап.
Проходим азбуку металла.
Французской булочки, стекла,
Покуда снег не разметала
Зима, и мартом не стекла.
Покуда мним себя в ряду
На равных с Рембрандтом и Хальсом.
Покуда детское нахальство
Прозрачней красок на меду.
Пейзаж, натюрморт, интерьер -
Отличная школа искусства.
То легкой пропиской, то густо,
На ощупь и с места в карьер.
Пейзаж, интерьер, натюрморт,
Чтоб руку набить до мозолей,
Спасательным кругом, не боле,
Учитель бросает за борт.
Спасательной шлюпкой туда,
Где валом - живая вода,
Живые глубины без меры.
Как выпадет - может, без веры,
А может - без правды. А нет -
Так тусклым свеченьем монет.
И где тот искусственный свет,
Что свет отделяет от тени?
По правилам? Наверняка?
Затем и набита рука.
Затем и истерты ступени.
Затем, чтобы плыл ученик,
Спеленутый шквалом и стужей,
сквозь мир, где не зван и не нужен.
Чтоб берег туманный возник.
Сквозь высшую школу любить
В толпе не личины, а лица,
И сонмом цветов не смутиться,
И мысли в душе не избыть.
И выгрести. И не разбиться
О берег...
И что вся жизнь прошла не так, как нам когда-то мнилось,
И что последняя верста уже не за горами,
А все ж являлась красота, как Божеская милость,
Мир до сиянья выгорал, и плечи загорали.
Об этом и поговорим, гуляя о полудни
За пачкой соли, пачкой чая и пачкой сигарет.
Пусть киевские Мизгири Снегурочек балуют,
Пусть харьковские Лели нам не застят белый свет.
Об этом и поговорим, когда пойдет к рассвету
Ночь, и проснутся кустари для праведных трудов.
И наконец-таки уснут великие поэты,
Провидцы и поводыри заблудших городов.
Об этом и поговорим, и помолчим об этом.
Об этом и поговорим, что и Париж, и Рим
Провинциальны и скучны в преддверии сюжетов,
Как Харьков, Луга и Лубны, Ростов и Старый Крым.
И лишь бы Божеская длань, не барская, касалась,
Когда идет к концу сюжет и близок эпилог.
Когда в сюжете черный пес, дворовый босс, красавец,
Лежит, надежней всех столиц, как бог, у наших ног.
Я ей подражала в повадках,
Мы ей подражали в стихах,
Но сладкая марта помадка
Горчила чуть-чуть на губах.
Она откровенно чудила,
А в голосе слышался плач.
Она сигаретой чадила
И сыпала пепел на плащ.
Все это неважно, и внешне,
Но как на словах передать
Ту мудрость наития вешних
Стихов, нисходящих в тетрадь?
Теперь она ищет собрата
Тоске и стакану вина.
Но в этих:
- Сама виновата! -
Наверно, и наша вина.
А снег за окном моим лепит
Две строчки ее сквозь года:
"Поэта с фамилией Клемент
не будет уже никогда"...
Кто нынче правит страшный пир -
Не разберет никто, и я.
И тех, Господь, кто водку пил
Вдогонку канувшим друзьям,
И тех, кто спрашивал: - Зачем?
За что? О, Господи, прости.
Нет больше в мире вечных тем,
А ты успел друзей спасти.
И пусть ты плакал, как дитя,
Но Ты же видел наперед
Какие битвы налетят,
И все на смерть, не на живот.
Они там помнят, что каштан
Летел к ногам наискосок.
И как дороже дальних стран
Был желтый высохший листок.
Что в их подвалы, чердаки
Тогда не закрывалась дверь.
Они тут были чудаки.
Они пропали бы теперь.
Мне жаль отличницу хваленую,
Жаль девочку, зубрилку, скромницу.
Мир, скрытый за учебной кромкою,
И варежку темно-зеленую
На растянувшейся резинке.
И сбитые полуботинки,
И красный галстук из сатина,
И отстающих прикрепленных.
Жизнь пройдена наполовину,
На лучшую, ярко-зеленую.
Наполовину время прожито,
Полузабыты однокашники.
Но возвращаются из прошлого
Товарищи ее пропавшие.
И как прощение вымаливать,
Просить прощения у них
За то, что лица их вымарывала
Из фотографий выпускных?
У них, бичеваных газетами?
Они не все спились, раскаялись.
Гремел звонок над педсоветами,
Единогласие раскалывал.
Сбивал порыв единодушия.
Единомыслия. Едино...
Мне жаль тебя. О чем ты думала?
По лицам перышком водила.
И.К.
Свечу за упокой, Ирина, тебе поставить?
Казнить себя? Кусать себя за локоть?
Достать твои рисунки в старых папках?
Нас выбивают не болезни и не старость -
Эпоха снова поворачивает лопасть.
Как ты каштаны подбирала в мокрых парках!
Как ты мирволила малейшим нашим чадам,
Щекой запавшей к ним прижаться не решаясь,
Меж чадом времени и вечностью, и садом,
Благоухавшим вопреки, и утешаясь
То графикой ветвей, то псом бродячим,
Прикормленным, спасенным, защищенным.
То книгу раскрывала наудачу,
Весь мир, как та страница, бело-черный.
Сказать ли мне - прости меня, Ирина?..
Сказать ли мне - возьми меня с собою...
Сужается круг, размыкаются звенья,
Все временно в мире, все терпит урон.
Подруга, утешь меня стихосложеньем,
Вниманьем к душе и качанию крон.
Внимая отчаянной зоркости глаза
И вздрогнув от резкости точной строки,
Утешусь не словом, утешусь не фразой,
А щедростью Божьей дающей руки.
Все терпит убыток, но только не эта
Особость, единость, различность души.
Она и в парче драгоценной - раздета,
Как в рубище, голоде, хладе, глуши.
Все тленно. Грозит неуклюжестью тело.
Чего ж ты хотела? Тебе воздалось
За Божьего промысла светлое дело
Серебряным отблеском между волос.
Покуда - всего лишь серебряной ниткой,
А после - похлебкой протертой и жидкой
В отместку за сладость вина.
В отместку за горечь его и за слабость.
Утешь меня нынче, пока еще слава
Тебе не страшна и нужна.
Утешь меня так, как ты это умеешь:
Тащи за последний предел.
Где или помрешь, или так поумнеешь,
Чтоб и утешаться не смел.
Любимых художников свет отдаленный,
И рядом живущих любимые лица.
Лиловый, зеленый, лиловый, зеленый
По улицам города дождик струится.
Простите мне ваши старанья и тщанья
Скрыть стертые лацканы старых фасонов.
Еще раз простите эпох обнищанья
И горькую ломку привычных канонов.
Когда б это тем, кто виновен и вправду!
Когда бы не лучшим! Когда бы вы прежде
Вкушали бессовестный, яростный праздник,
Не жили в тени, полутоне, надежде.
Простите за то, что вы так устояли,
Что даже не тронуты души обидой.
Лиловый с зеленым листвой устилая,
Как вечная жизнь своей вечной орбитой.
Марлена, чтоб сердце у Вас не болело,
Чтоб больше уже голова не белела,
Не верьте теперь никому.
Ни мне и ни нашей подружке волшебной,
Ни старым друзьям, ни старушке из хлебной,
Влачащей пустую суму.
Не верьте. Тогда Вас никто не обманет,
Никто не предаст, в суете не помянет,
Не ляпнет какую-то чушь.
И сами Вы будете тихо и мудро
Встречать каждый день приходящее утро,
И будет спокоен Ваш муж.
Кому уж кому, а ему-то поверьте.
Вот это и будет - прозренье, бессмертье.
А я - что-нибудь натворю.
А наша подружка - легчайшая птица,
А тоже ведь может ослепнуть, разбиться,
Не верьте, я Вам говорю!
Кто знает, что в сердце у друга проснется?
Каким искушением дьявол коснется?
Старушка - сегодня стара.
Сегодня - сестра по немыслимой давке
За хлебом насущным на стертом прилавке.
Кто знает, что было вчера?
Марлена, я Вам говорю: осторожно!
Мне страшно, страшней, может быть, невозможно
За Вас, говорю, и без Вас,
На кухне, в углу, где меня пожалеют,
Болеть не страшатся, а веру лелеют,
Где в хитрой заначке табак не мелеет,
Припрятанный мне про запас.
Не называйте именем поэта
Между домами три пустых просвета
И некое подобие двора.
Ни замысла в нем нет, ни содержанья,
И лишь народа робкие старанья,
Что и роднят с движением пера.
То бревнышко пристроить у подъезда,
Чтобы на нем рассесться вечерком,
То выделить котам бродячим место,
Припаивая синим молоком.
И что с того, что был поэт доволен,
Прогуливаясь к почте и назад,
И тем, что есть? То дух в нем своеволен,
Рассеянно-сосредоточен взгляд.
Не называйте именем поэта
Убогость (как ее ни нареки!)
И если его песенка не спета,
То не благодаря, а вопреки.
Я так хочу сказать тебе:
- Ты прав!
Ты превзошел все лучшие науки.
Но в той стране, где я жила без прав,
А ты мне грел озябнувшие руки,
Где я на мир глазела снизу вверх,
Не доучили что-то мы, пожалуй.
На наши беды, засухи, пожары
Еще летит беспечный белый снег.
Еще летит. Покуда живы мы.
И дай лишь Бог на мир глядеть по-детски,
То снизу вверх, то долу супясь дерзко,
выталкиваясь корнем, как пружиною,
Сухой цепляясь веткой за снега,
Терпению учась, в тепле оттаивая.
В том нет стыда, что истина нага,
Но есть привычка хоть чуть-чуть утаивать.
Саму себя дурачить. Снизу вверх
Глядеть на всех, как будто в самом деле
Мы так всю жизнь все вместе и летели
Лишь ввысь, откуда падал белый снег.
Благодарю Вас за науку
Насмешливую и всерьез,
Коли дано учиться звуку -
Упрямо, искренне, до слез.
Коли дано учиться взгляду -
С нуля, на смерть, не на живот,
Со тьмы бессмысленной, со младу,
Когда лишь клеточка живет.
Когда ее всерьез не имут,
Когда и Богу не видна,
Она - не собственное имя,
А сплошь - чужие имена.
Когда не видятся поступки,
Но свято верится в слова.
За торжество их вечной сути
Я вечно благодарна Вам.
За то, что нынче, так по-детски,
Всерьез обидеться могли,
Когда Ваш подмастерье дерзкий
Не Вашу правду умалил,
Не развенчал, не усомнился,
И, Ваши не поправ права,
Другому Богу не молился,
А только вслушался в слова.
Он Вашей волей, в Вашей школе,
Он в Ваших замыслах возник.
Вас вряд ли кто-то любит боле,
Чем Ваш не лучший ученик.
Мерцал мангал в запущенном саду
И свет в домишках Журавлевских Склонов.
Качели, как от истины - к стыду,
Запутывались в зарослях зеленых.
Но как мы доверялись, Боже мой,
Словам, молчанью, струям очумелым
Воды в колонке! К дрожи дождевой
Я прикипала телом загорелым!
Мы верили. Нам было невдомек,
Кто с нами забредал на огонек,
Мы чушь несли и бредили стихами.
И звон трамвая, медленно стихая,
Нас отрезвить предчувствием не мог.
А между тем, работала страна.
Ее дневные и ночные смены
Кипели в комитетах и мартенах,
Натянутые туго, как струна.
Что было и в стихах отражено:
Кто о цехах писал, кто о застенках.
И только птах в ветвях о вечном тенькал,
Кому что было Господом дано.
Господь рассудит. Он ли рассудил?
Качели в прах рассыпались, уплыл
И дух костра, и сладкий привкус братства.
И каждому свое. И только птах
Неведомый
В разросшихся кустах
Поет о вечном.
Вот и все богатство.
Но уже не до этого, не
До жары киммерийской слепой,
Не до дрожи в холодной волне,
Не до неги – услышать прибой.
Не до этого. Верь, не при чем
Гордость врать, чтоб прослыть чудаком.
Я не ведаю, что за плечом
Реет, но о другом, о другом.
Чтоб и думать об этом не сметь,
Прочь услужливой рифмы гони
Ассонанс. Но слепящая медь
Побережья, живые огни,
Будто стайки светящихся рыб, --
Не до этого мне. Ни к чему
этот ржавый над морем изгиб
Карадага, заплывший в сурьму.
Ну и хватит с меня красоты,
Не сезон. И в ноябрьскую се...
Сладко впасть, будто в спячку.
А ты
Верь, что перезимуется. Верь.
Это случайно – движенья, повадки, лицо,
Даже родня, даже старого дома крыльцо,
Да, даже дети, не те, не другие, а эти,
Клен за окном и вьюнка невесомые плети.
Это случайно – явиться на свет в январе
Или в июне, и жить в допотопном дворе,
Это случайно – в провинции или в столице,
Будто бутон увядающий в тесной петлице
Местного фраера маминых лет молодых.
Это случайно. И только тычками под дых
Напоминает судьба, что она не случайна.
Не для лица в амальгаме потухшей трюмо,
Глянешь в нее и подумаешь: -- Господи, чмо!
С воспоминаньями и с идеалом сличая
То, что увидишь. Но где-то, скорее извне,
Чем изнутри (в этом теле случайном), в огне
Горнем, неведомом, что за субстанция, Боже?
Вот для нее и судьба, и случайности тоже.
Вот он сидит за стеной с книгой бесценной в руках,
Вот он сидит в закутке, книги и книги вокруг,
Небо в проеме окна плещется, будто река,
Там, за окном, там, в траве, плещется солнечный круг.
Песенки детской слова, привкус свободы на миг.
Вот я вожусь за стеной, поймана на воровстве:
Вот потянула к себе ниточку-строчку из книг,
Взгляд задержался, забрел в тень в изумрудной листве.
Так получилось, давно мне не до этого, не
До отвлечений. Кино. Май, и кино о войне,
Фоном, как радио. Слух волен вдаваться в сюжет.
Изображения нет.
Что ж, не беда, не беда, я из прошедших времен,
Радио там, патефон, в ведрах хрустальна вода.
Держат меня на плаву крепче дубленых ремен
Звук тишины за стеной, лампы настольной звезда.
И впадая в чернуху, уныние, ересь,
Задыхаясь от палочки Коха,
Все цеплялась за веди и буки, и ери,
У границы Европы в обломках империй
Я горошина царства Гороха.
И гороховой кашей давясь, и мечтая
О гороховом супе с картохой,
Ты играешься с урками в нарды, мешая
Благолепью свободы. Эпоха
Перелома досталась-таки, доломала.
Во дворе диспансерном листва
Золотая сгнила, но зима миновала,
И, покуда мы живы, что этого мало,
Не вмещает моя голова.
На Люботин, на Лебедин, на серебристый лох,
На Песочин, сквозь облака глядит усталый Бог.
Не знаю, как там Амстердам, Монако, Портланд, Рим,
А мы – под Богом, наш Оскол и Бабаи – под Ним.
Сквозь мутный смог на гаражи, пакгаузы, сарай
В граффити, кольчатой змеей сползающем за край
Земного рая, смотрит Бог, и, видит Бог,-- не вру:
Да, чует, чует Божий зрак бредущий по двору,
Еще потерянный с утра, мужик, пока ларек
Пивной маячит впереди, ни близок, ни далек.
Пес на цепи и товарняк, ползущий, как туман
Поутру прямо по земле. Не знаю, как Тамань,
Как даже сам Иерусалим и, скажем, Ватикан,
Но Бог присутствует при том, как малым винтиком,
Песчинкой (так учили нас) беремся выживать.
Бог знает, что у нас почем. Кому ж еще и знать?
Вот эту девочку Алену,
Живущую в своей Казани,
Живущую в Твоей Казани,
Спаси, Господь, и сохрани!
Там, во Вселенной воспаленной,
У вас свои тьмутаракани,
Но всем провинциям сродни.
И, значит, Ты, Всевышний, в курсе,
Чем харьковы, иркутски, курски
Чреваты. Что ж перечислять?
А впрочем, обратясь к столицам,
не стану имена и лица
Пропащих всуе поминать.
На сем – счастливо оставаться.
Мне не в свои дела соваться,
Не моего ума – грешно.
Но, ежели талант – от Бога,
И, ежели прошу не много,
То, может быть, о, если б, но…
Никаких открытий не состоялось,
Просто жизнь текла, как вода сквозь пальцы,
Под луной струилась, переливалась
Полотном скользящим, зажатым в пяльцах.
Синей латкой озера, что прошито
То утиным выводком, то рыбешкой,
Мелкой рябью странного алфавита,
Золотистой вязью, лунной дорожкой.
Травяной щетинкой лесной поляны,
Белизной, что золото покрывала.
И почто ж мы, Господи, окоянны,
Что всего нам мало, всего нам мало?
А ты за туманную речку,
Парное ее молоко
Рассветное, сбивчивой речью
Заплатишь. Еще далеко
То время, в котором раскусишь,
Распробуешь суть ремесла,
Держась за подробность, за кустик
Невзрачный, и плески весла,
За удочек сладкую дрему,
Сосущих молочную мглу,
И за тоскованье по дому,
За булочную на углу.
За все, что никак не ложится
В строку, неохватно живет.
Все это еще пригодится
Вот-вот.
Мешая охру со снежком.
Ржу с хлопьями белил,
Пойдешь по городу пешком,
Как ты всегда любил.
Пойдешь по Харькову с утра,
По горло волей сыт.
Путь из сегодня во вчера
Едва снежком прикрыт.
А кто-то сверху вьет и вьет
Снег. Свет и тишина.
И тополь острое копье
Вонзает в синь до дна.
На самой кромке высоты –
Свет, тишина, снега.
О, не оттуда ль рвешься ты
Удариться в бега?
Пройти через Горбатый мост
Еще раз, не спеша?
Как разделил вселенский ГОСТ
Где тело, где душа?
Еще раз, так, чтоб в горле – ком:
Проулок, дворик, сквер…
Покамест здесь твердят о том,
Что город хмур и сер.
И самопальные наши тексты,
И самовольные наши дружбы –
Осколки детства. Единство места
Дается горестно и натужно.
Единство времени невозможно,
Поскольку прошлое не забыто,
И, как гекзаметром, многосложно
Волною памяти перевито.
И соловьиная наша юность.
Ее невзрачность, ее бесценность,
Затянут снова в силки июня,
Свивая в травах азарт и леность.
Единство действа легко разрушить
Подметной картой судьбы крапленой.
Шестая часть окаянной суши,
Друзей забытые телефоны.
Не дозвониться, не дописаться
Туда, где ты допиваешь чашу
Чего – невемо. Но, может статься,
Что там встречаться мы будем чаще.
Уединимся. Ампир эфира,
Слепящий блеском дворцов Кваренги…
Когда б не сны – окончанье пира
И стеклотары пустой шеренги.
Звон вожделенный. Пиры и тризны
Сопровождает, как брат по крови.
Что же касается классицизма –
Бомжу ученому он не внове…
Еще одну книгу посмертно собрали,
Последнее дружеских уз
Звено.
Что сказать? Как всегда, опоздали,
Но были хоть тут заодно.
Собрали. По строчке. Слежались листочки.
По памяти. По чердакам.
Спасибо отцу (нет ни сына, ни дочки),
Подонкам, друзьям, чудакам.
Собрали. Не то, чтобы руки дрожали,
(что делать, уже не впервой).
-- А помните, были стихи о вокзале?
-- Судьба – быть два раза вдовой.
-- Должно быть у Машки – «растрепанным музам»…
Собрали. По нитке. Красна
И смерть на миру.
Полоснувшие юзом
Тень поезда, строчка. Страна.
Там, за холодным отблеском стекла
Оконного, укрыты темнотой
Шершавый свет кленового ствола
И оклик окаянный твой:
-- Постой!
Там хлопнет дверь подъезда, и к теплу,
К уюту радиатора прильну.
Я позже пострашней любви стерплю,
Похлеще той еще спущу вину.
Так что держись, звереныш молодой:
Чужой вины хлебнешь, своей виной
Захлебываясь, выкрикнешь:
-- Постой!
И хлопнет дверь подъезда за спиной.
Голубь, сидящий на перилах твоего балкона,
Кажется больше окна дома напротив.
Лужица чая притягивает сильней,
Чем листья клена,
Раскрашенные в три цвета,
Как светофоры на повороте.
В сущности, это понятно, ибо
Все повторяется, ежеутренне, ежеосенне:
Сын опрокинул чай, а его «спасибо»
После завтрака – необязательно, даже вызовет опасенья.
Лужицу следует вытереть вчера, сегодня и завтра,
А перемены сезонов и без тебя случатся.
А то, что быт каждодневный
Что-то главное застит, --
Если и верно, то, все-таки, лишь отчасти.
Где-то за облаками старец премудрый ропщет –
Гложет его рутина долга единовластья,
Зависть к мытью посуды, мысли о том, что проще
Пусть в мелочах погрязнуть, но добрести до счастья.
Китайский зонтик, настоящий,
Охотник бронзовый, смотрящий
На бронзового пса. Однако,
На столько не владеет им
Собака,
Чтобы боковым
Каким-то зреньем не увидел
Взметнувшуюся стайку птиц.
Играя блиц
С судьбой, обидел, ненавидел,
Терпел. Откуда он возник
В квартире этой, среди книг?
Где не нужны давно чернила,
Зачем чернильница? Отмыла
Разводов радужную пыль.
Покуда бронзу сдать в утиль
Не придавила голодуха,
Прислушиваешься вполуха
К шуршащим теленовостям.
Покуда войны здесь и там,
Верней, -- покуда здесь затишье,
Хоть и не рай,
Что ж, что из сэконда пальтишко, --
Китайским зонтиком играй.
Мой взрослый сын,
Который не признает рифму,
Классический ямб
И легкую музыку,
Удивляется, что я признаю
Его Янку.
Мой взрослый сын,
Слава Богу,
Еще не понимает
Как надо постареть,
Чтобы признавать
Его молодость.
В этой стране, развившей тюремно-ментовский бизнес
До невиданных показателей,
От рыбьих голов гниющих до беспризорников,
Давно уже страшно оказаться вне дома затемно,
Давно привыкли бояться всех – от пацанов, до дворников.
Внук постигает основы архитектуры и градостроительства
От помоек до разноэтажных коробок.
Что это? Родина или место жительства?
На этом фоне разглядываем стрекоз и божьих коровок.
В этой стране есть все – от Пушкина до шишки сосновой,
И у него еще не спился отец и есть мать.
В этой стране разрушены национальные предрассудки
И границы сословий –
Кем ей угодно, тем ты и можешь стать.
Во всяком случае, чтоб моих детей не дразнили жидами,
Я готова была их родить хоть от негра преклонных годов.
Как мы тебя, потомок, трепетно ожидали,
Как ты сегодня доверчиво все полюбить готов.
И если я доживу до постиженья тобой косноязычия
Современных училок, хамства их и мздоимства,
Как тебе объяснять, что такое величие?
И почему в сиянье гирлянд мир в Новый год двоиться?
Наверное, лучше не объяснять и не сбивать тебя с толку.
Да и где мне со страной тягаться и сбить?
И если в этой стране втихомолку срубят последнюю елку,
То лишь для того, чтобы был повод выпить и закусить.
Девочка с плохим почерком, не владеющая устным счетом,
Жажда свободы – у нее в крови.
Дело идет к ночи. Ком в горле. Кто там
В трюмо? Растрепанная визави.
Впрочем, этого слова нет в ее лексиконе,
Она вообще почти что не говорит.
Никто к ней не подойдет и за плечо не тронет,
Она – неумеха, лентяйка, неряха
И поздно спит.
Не повезло домашним с этим упрямым чадом, --
Не дозовется бабка, -- опять не идет со двора!
Мало того, что отец ее был, чечеточник чертов, гадом,
И эта в него, пропащая, где ее носит с утра?
Разве она расскажет? Кто ей поверит, Боже?
Вот она, день ее длинный прожит не зря, сполна:
Что она ни припомнит – память стократ умножит,
Что она ни забудет – это стократ вина.
Вот она спит, свернувшись, и с головой укрывшись.
Почерк установился. Истреблены зеркала.
Женщина в стиле «должна». Выправившись. Не спившись.
Пепел чистописанья. Бывшей страны зола.
Напьемся, подружка моя золотая,
Напьемся, не будет во вред,
И толстую книгу ненастий листая,
И тощую книжку побед.
Чтоб спиться – так точно уже не успеем,
Напьемся, покуда пора
Октябрьская осени ржавые перья
Макает в чернила двора.
Двора проходного, где дворник под утро,
Лениво прошаркав метлой,
Исчезнет до завтра в замызганной, утлой
Пристройке, облитой смолой.
Напьемся, покуда еще юбилеи
Так внове, что и не страшны,
И узкий проход, будто тропка, белеет
Лесная вдоль красной стены
Кирпичной. Напьемся. Не то, чтоб впервые,
Но спиться – уже не успеть.
Над бурой стеной облака перьевые
Разбавят осеннюю медь.
Напьемся. Хоть сделаем доброе дело –
Чтоб дворнику быть в барыше.
Чтоб тонко в суме стеклотара звенела,
Да в лад его тонкой душе.
Как праздновала Ренуара
Юность шальная!
Из облака резервуара
Вода стальная
Казалась, как перо павлина, --
Переливаньем
Мазков. И глина –
Всемирным знаньем.
Роден родней Буаноротти
Был. Впечатленье
От жизни в первом обороте.
Мазков включенья,
Игра, мозаика, стекляшки
Калейдоскопа.
Но русской кукле-неваляшке
Зачем Европа?
Классика русская, камерность дома,
Сада, решетки, аллеи, пруда.
Дворик московский, дверного проема
Теплый оклад, контражур. «Никогда!» --
Вечным рефреном, -- в любви, в упованье,
Скуке купечества, гнездах дворян,
Красных коней роковое купанье,
Что ни рассвет, ни закат,-- то багрян.
Но все равно, городского романса
Камерность, легкость, щемящий покой,
Белых акаций родное мещанство,
Пыльных кварталов уютный покрой.
Лучше уж так, чем античных трагедий
Монументальность, конечность, провал.
Все эти «яти» и «буки» и «веди»
Ангел домашний чайком запивал.
Зачем налаживаем быт?
Вот человек, так жизнью бит,
А впрочем, эта идиома
Бессмысленна: он бит людьми
Конкретными – бит конвоиром,
Учителкою в классе, миром
Дворовых пацанов. Грудьми
И мордой об асфальт у дома
Родимого его толкли.
Он сам потом не раз с размаху
Бил, и кровавую рубаху,
Приравнивая прах ко праху,
Не подбирал с гнилой земли.
Как дальше жизнь его сложилась?
Могла сложиться так и сяк.
На нарах или же в конторе
Окажешься, а только вскоре
Табак, жестянка, шарф, пустяк,
Булавка, пуговка годилась,
Чтобы хозяйство завелось
И тоже жизнью назвалось.
Налаживаю жизнь. Покуда
Жива, и крыша, и посуда
Мне надобны. Бумаги лист
Желателен. И жизни свист
Пронзителен. И клен дымится
В окне. Ладошкой льнет к стеклу.
И дворник ладит быт в подсобке,
И прежде чем приникнуть к стопке,
Пристроит в уголок метлу.
А там, где уж не жнут, не пашут,
Не пишут, где не пьют, не спят,
Оттуда все заначки наши,
Все пустячки листвой летят.
Летят кленовой, тополиной,
То золотом, то ржой резной.
Пацан ногою пнет жестянку,
А дворник выйдет спозаранку,
Сметет метлой, смешает с глиной,
Потом еще замашкой длинной,
Как будто псу –
-- Иди за мной!
Хватало знать, что где-то Ленинград
Стоит, знакомый с детства по открыткам,
Гармошкой сложенным. Избытком
Его красот был сыт голодный детский взгляд.
Хватало думать, что по Невскому пройдешь
Когда-нибудь, а после по Фонтанке.
Откладывался на потом его тягучий дождь
И дела не было до сути, до изнанки,
Не подразумевалось, что идет
В живом музее этом жизнь, что не промчится
Пролетка мимо, завихряя поворот
Туманом снежным, а трамвай проволочится.
Москва – другое дело. К ней влекло,
Засасывало, будто бы в воронку,
Кругами от Чукотки до Волхонки.
Какое-то вагонное стекло,
Быть может, помнит жаркий отпечаток
Прижатой челки, вязаных перчаток,
Что лунку процарапали во льду.
Так не терпелось разглядеть вокзала
И деловитость, и размах, и суету,
Рубиновую грубую звезду,
Ту, что в тетрадках с детства рисовала.
Но Ленинград! Но отроческий пыл
Любви не сбывшейся, затем и идеальной…
И чудно в небе парусничек плыл,
Как тучка вечный. И как тучка – моментальный.
Сто раз ругая тяжесть серых стен
Ампиров сталинских, модернов неуклюжих,
Высмеивая то провинциальность сцен
Театральных,
То дымы и лужи
На Харьковских разбитых мостовых,
Сто раз воскликнув:
-- Ах, Москва! Ах, Питер!
Но ты и там – затейник-массовик
Тусовок. Дилетант, любитель.
Экскурсий завсегдатай.
Что Париж,
Что Рим, --тебе родня.
Прочтя путеводитель,
О, в междометиях восторженных горишь.
А у крыльца во дворике спорыш
Растет сто лет подряд, серебряный вредитель.
Сто лет подряд тебя он знает, сто
Лет подряд все льнет к ногам, лелеет
Дорожку вытоптанную. Я про то,
Что рядом зеленеет, каменеет.
Сереет неба узенький зазор,
Стол доминошный, желоб водосточный.
Моя любовь, кромешный мой позор,
Заглавных букв не знающий, написанный со строчной.
Не Елисейские поля, не Нотр-Дам,
Архитектура пыли сладковатой
Лип и акаций. Я ли им воздам?
Но и не ты, музейный соглядатай.
Не веришь? Конечно же я на гранитных ступенях,
А рядом со мною колонны рифленый бочонок.
Какой-то военный в скрипучей тугой портупее
Зеркальным «Зенитом» мальчишек снимал и девчонок
Соседских. Зачем? Упражнялся, наверно.
Дотошно, прилежно, неспешно учился.
Сегодня не верится, выглядит так эфемерно:
На фоне лепной позолоты, застывшая чинно,
Я, в байковом платье на вырост, в платочке по брови,
Друзья и подружки, галчата разрухи победной.
Коленки разбиты и содраны локти, и крови
Ольховой сережки горят на холодных и бледных
Ступенях гранитных. Не верится? Но отчего же?
Так было, то время дворцы низводило до хижин.
И наш коммунальный дворец был истоптан, исхожен
Галошами, бурками, ботами, кедами. Хищник
Гривастый с облупленной мордой на солнышке грелся,
Стыл, каменный, под снегопадом, снежками облеплен.
А чтобы майор в портупее жирком не заплыл, не заелся, --
Дзержинский висел в коридоре и щурился рядышком Ленин.
Не верится? Полноте, все мы оттуда, из детства.
Спасибо майору, случайное фото, нелепое это соседство,
Что так объективно навек в объективе застыло,
И с хижинами, и с дворцами меня примирило.
Спасибо листве тополиной, кленовой, сирени, задворкам,
Куда мы скрывались, их теплой полуденной пыли,
А там вопреки всем отличникам, всем моим двойкам
В просветах акаций каникулы облачком плыли.
Смотри, все в порядке со мною, плевать на майоров,
И прочие ранги. С парадного ль, с черного хода
Придется уйти, как пришла, и уйду в свою пору.
И главное – клены, акация, тополь, свобода…
Как хочется в поезд, везущий в Москву,
В тот самый, двадцатый, на верхнюю полку
Плацкарта, где юность, подобно мазку
Гуаши, отметит случайную елку,
Заставив запомнить ее навсегда,
За то лишь, что взгляд зацепила скользящий.
Там все на пределе – беда так беда,
И ветер – свистящий, и чай – настоящий.
В последнем вагоне нещадно трясет,
Последним билетом за час до отхода
Меня осчастливит кассирша, спасет.
Двенадцать часов до грядущего года.
Последний прогон до грядущих побед,
Которые снятся. Которым не сбыться.
Как хочется в поезд. За тем, чего нет.
И это понять. И к себе возвратиться.
Ты что, боишься быть в ответе?
Боюсь, еще не позабыла,
Как счастливы бывают дети:
Вот мать вошла, тепло укрыла,
Вот подоткнула одеяло,
Еще немного постояла.
Смахнула крошку со стола
И ночничок отгородила
Раскрытой книгой.
Счастье.
Мгла.
И думала – не разбудила…
Ничего не меняется в мире,
Тот же снег, тот же елей ампир.
Только шире и шире, и шире,
И бескрайней становится мир.
Ничего, ничего, в самом деле,
Со младенчества: свет ночника,
Те же самые хмурые ели,
К изголовью – родная рука.
Ничего не меняется, в общем.
Только медленно, шаг за шажком,
Продвигаешься: улочка, роща,
Поезд, девушка машет флажком.
Полустаночек свой безымянный
Обихаживает, как дитя.
И луна, как фонарик карманный,
И созвездья стального литья.
Вдруг учуешь, что хватит отныне
Стула – сесть, пары книг – перечесть,
И сочувствовать, Лизе ли, Нине…
(ну еще, может, пять или шесть…)
А тот, что со мной зимовать
Которую стылую зиму
Намерился, рано вставать,
Гуляя, увы, не по Риму,
С собакой, держать поводок
Свободно, давая потачку,
Ступая на серый ледок,
Сгребая заначку
Звенящую, -- мелких монет
В карманы убогую сдачу
От хлеба и от сигарет,--
Не хочет иначе.
И весь его зыбкий калым,
Вся призрачность выгод
Лишь в том, что мы рядом стоим
В метро, где написано: ВЫХОД.
«Когда я переплывал Босфор…»
В. Ерофеев
За то, что Новый мир мне раздобыл
(век нового не видела в глаза)
Когда-то скажут: он ее любит.
За чтенье в строчку, чтенье в столбик, за
Беспомощную помощь. Помнишь, как
У Брейгеля слепец ведет слепца?
Но на две ночи -- позабытый кайф –
Страниц печатных, строчек и столбца,
И кажется – ты снова человек.
За это. Может быть переживем
Всех Миргородских луж весь вечный век
Вдвоем.
Босфоры, Дарданеллы их. А чем
Еще спасались прежде, в одиночку?
Сцеплением разрозненных морфем
В столбец и строчку.
За это и зачтут тебе спецы,
Особые отделы канцелярий
Небесных. Только строчки и столбцы
Пыльцы страничной. Буквочек гербарий.
Что ты будешь делать у нас в раю?
Ничего, о Господи, ничего.
Наклонившись к рыжему муравью
Рассмотрю внимательно я его.
Не совру я, Господи, не совру:
Буду праздность праздновать, не трудясь.
В палисадник выйду, цветов сорву,
Я таких не видела отродясь.
Созову друзей, соберу на стол,
Со свиданьицем пусть попьют, кто пьющ.
В палисадник выйду. Вишневый ствол
Оплетает темно-зеленый плющ.
В палисадник выйду и постою.
Палисадник будет же у меня?
Не совру я, Господи, и в раю
Задержусь, ну максимум, на три дня.
А потом, о Господи, скажешь мне:
-- Не взыщи, вот Бог тебе, вот – порог.
И замрет фонтан в райской скважине,
Ангелочек дунет прощально в рог.
Ну а тот, к которому прибреду,
Ко всему готов, до всего дорос.
Что ты будешь делать у нас в аду? –
Не его вопрос.
Уже не жить на Мироносицкой,
Не обретаться в тихих двориках,
Шуршит листвы разноголосица,
А сын очкарика-историка
Ворует мне сирень охапками
В саду Шевченко, в десять вечера.
Но рядом с Беллою Ахатовной
Весенний дождь дитенком вертится.
Твоей бесстрашности бессмысленность
Не в том, что пышная бесчисленность
Клубов сиреневых и так
Нахально до краев заполнила
Дворы. А в том, что я запомнила
Стихов, стихов размер и такт.
И я пошла своей дорогою,
К причудам, странностям, ненужностям.
Она вела меня, убогую,
По концентрическим окружностям,
От доминошного стола
По кругу, в общем-то, вела.
Но в центре – двор на Мироносецкой.
Воспоминания проносятся, --
Сирень, колонны на крыльце.
А то, что вслух не произносится, --
О близком, в общем-то, конце,
О том, что не было идиллии,
И маты пьяные будили,
Глаза обидою слезя, --
Бог с этим. Но какого черта
Так, все же, эта жизнь уперта:
Дожить, где хочется, нельзя…
И хватит о вечном. Настала, настала пора
Мгновенья ловить на лету в ладони, как снег в ноябре.
Не для толкований, не для упражнений пера,
Но, может быть, ради приставки в значении «пре».
Все так восхитительно-хмуро, так серо-молочно, смотри:
Неужто пугал меня тусклый пейзаж за окном?
Ты видишь, он тем же остался, но вот изнутри. Изнутри
Подсвечен как будто бы. Может быть, тем, что вдвоем,
Как два Херсонесских столба на пустынном морском берегу,
Два дерева, -- клен, а другое не знаю, как звать,
Меж ними – не колокол древний, но птичий язык на бегу
К подветренной кроне пытается звук издавать…
Я почти не чувствую, что я здесь.
Мне все чаще кажется, что я – там…
Может быть осадок. Может быть – взвесь.
По каким узнаешь меня чертам?
Параллельный мир параллельных дней.
Мы пересекаемся или нет?
У меня там – ночь, здесь у вас – рассвет,
Но, чем с глаз – долой, тем родней, родней…
Ни глаза в глаза, ни рукой к руке,
Как оттуда знак подать, как сказать?
Это будто бы жили на реке,
Искупались разве что два раза.
Мне все кажется – я почти что там.
Здесь – рубашки чистые, кров, еда.
Покручусь еще. Все долги отдам.
Буду там у речки ждать. Или у пруда…
Ни толстых книг, ни славы не нажить,
Все наша лень, любимый, виновата.
Так летом между рамами лежит
Рождественская вата.
Там стопки с солью и стеклянный шар,
Шар елочный, и мишуры гирлянды.
И желтыми страницами шурша,
Душа першит, как гланды.
Пока витает в памяти тот быт,
Быт иллюзорный, но почти предметный
На ощупь – чьей остался не прикрыт
Рукой буфет заветный?
Что зав.культурой думает в виду
Книжонки тощей на сукне казенном?
Так беззащитен вечный снег в саду
Над сталинским вазоном…
Я Тебя не всуе поминаю,
Я цепляюсь – за руку возьми!
Затеряюсь в улицах, в трамвае,
Между телогреек и возни,
Мелочных монеток, шуб китайских…
«Беломоры», «Красная Москва»…
Сам, поди, попробуй, покатайся,
Тут Тебе не храмы Покрова.
Я потом узнаю, что не только
На Нерли, еще и на крови.
Мама мандариновою долькой
Утешает:
-- Жди и не реви!
Посреди неведомого рая,
Только млека точно зная вкус,
Я уже живу и обмираю, --
Затеряться, Господи, боюсь.
И стою одна, и воем вою, --
Не остави, Господи, дитя!
Ты, как мама, «Красною Москвою»
Пахнешь. Подойди, побудь со мною,
Жесткими крылами за спиною,
Как фольгой «Гвардейской» шелестя…
Эта кошка выбрала меня
На коленях спать под сигаретой,
И песок ей в ящике менять,
Не любить, что я шуршу газетой,
Лучше – книжка. Поспокойней с ней
Прикорнуть, уткнувшись носом в сгиб
Рукава. Холодных зимних дней
Пережить шуршание и скрип.
Как ты прав, детеныш, как ты прав, --
Лучше с книжкой ( сладок вкус привычки )
Не имея в жизни больших прав,
Чем забыться: дух, пробел, кавычки…
Друзья не предъявляют прав,
Условий не диктуют,
Друзья не врут по мелочам,
Друзья не учат жить.
Они откроют дверь в ночи,
Огонь в печи раздуют
И станут не мою печаль,
А угли ворошить.
Они не много скажут слов,
Не много слов запросят,
А в незадернутом окне
Намеком на рассвет
Тень колыхнется, но друзья
Дровишек в печь подбросят,
И будет сладок кипяток
И яблоко "ранет".
Не яблоко раздора, но
Случись такое дело,
Друзья не будут упрекать,
А молча отойдут.
И в мире станет так светло,
Что в сей пустыне белой
И наши лучшие враги
Руками разведут.
Это малая ручка моего ребятенка
Рисовала ромашку. Рисовала матрешку.
Позади были койки в больницах, пеленки
От Минздрава. Ползла по цветному горошку
Золотая букашка. Дитя рисовало.
А душа моя слепо блуждала в поденке.
Да, кормила-поила, мела и стирала,
А букашка ползла по зеленой плетенке.
Ничего не грозило еще. Не крушилось.
И дитя было домом спеленуто, бытом.
Копошилось в игрушках. А ночью крошилась
Из далекого неба прохлада на битум.
На коробки хрущевок. На розы и свалки.
На подростков, прибивших дружка в перепалке,
На слова золотые о добром и вечном,
На ментов, прижимавших девчонку в машине,
На малиновый куст в серебристости млечной,
На чужого детеныша в пьяной «малине».
А когда они вырастут, мальчик и мальчик,
И, затиснуты школьною партой, сойдутся...
Впрочем, утро еще. Солнце. Золото. Мальвы.
Золотая букашка на руку садится.
Как странно, еще играют на фортепьяно.
Чужое чадо терзает фугу. Чужое окно
Как в ретро-кадре, раскрыто настежь, и пахнет пряно
Геранью, липой, клубникою. Домино
Осталось вынести дяде Грише. На серых досках
Раскинуты локти. В подвале тазы лудят.
Фольгой серебряной с крыши зеленой плоской
Полосы солнца, полоски слепого дождя летят.
Ну что ты мелешь? Ну что ты плетешь? Куда ты снова Несешься, Господи? Остановись, оглянись:
От детства вашего нищего, рассыпного
Калейдоскопа остался каркас, отбитый карниз.
И посреди двора охраняющий свалку
Пес, приседая на задние лапы, школит бомжа,
Представляя наивно в худшем из случаев - палку,
Не додумываясь до петли или ножа.
Так и ты не додумываешься, что нет возврата
Ретро. Охранника фирмы скука гнетет, лень.
Городской сумасшедший играется в демократа,
Новым лозунгом на задворках встречая день.
В общем, и ты готова собрать чемоданы.
Раз за спиной - сума, что впереди - тюрьма?
А все-таки, чье-то чадо мучает фортепьяно.
Или провидцы в этой семье, или сошли с ума.
Лет тридцать назад, когда сил доставало
Тащиться к вокзалу и мчаться с вокзала,
И по свету нас еще не разметало
И не поглотило судьбой,
И, главное, денег с избытком хватало,
Чтоб жить, оставаясь собой.
Толпой не томиться и взглядами профи
Оценивать цепко волшебные крохи
Таланта, один на двоих
Двухтомник поэта с лотка покупая,
Бесценного света, ничтожного пая
Слиянья таинственный миг.
Лет тридцать назад. Что, Москва-зазывала?
Чего ж тебе было все мало и мало?
О, провинциала тоска!
Полгода терпя от семестра к семестру
Школяр предвкушает шальную сиесту,
Как ищет младенец соска.
Лет тридцать всего-то. Хватило, чтоб спиться.
И сникнуть. И сбиться. И выплыть. И сбыться.
Хватило. Хватило с лихвой.
Кто знает, какая отпущена малость
Чинить, что сломалось, беречь, что осталось,
И жить, оставаясь собой.
На месте, где идола тлеют обломки,
Религии рвань, идеала останки.
Да том из двухтомника в светлой обложке
Заложен билетом в театр на Таганке.
Тереби бахрому гобелена,
Заплетая в косички жгуты.
Бродит Марта в саду, а Елена
Поливает из лейки цветы.
Может быть, не Елена, а Гретхен,
И не Марта, а Роза сорвет
Невесомый, с протянутой ветки
Идиллически правильный плод.
И положит в корзину на горку
Безупречно румяных плодов,
И взбежит без усилья на горку,
Как взлетит, не оставив следов.
Не примяв ни травинки. Корзина
Не оттянет, не сгорбит плеча.
Черный лес. Золотая осина.
И заря в облаках горяча.
Тереби бахрому. Златовласка
Кормит лань, как котенка, с руки.
И румянца пурпурная краска
Заливает округлось щеки.
Эта Розочка, эта Белянка
На стене коммуналки чумной.
За стеной бесшабашная пьянка,
А потом мордобой за стеной.
Это детство. Так что же ты снова
Веришь на слово в сказочный рай?
Как в бреду скарлатинном готова
За холстину, за вытканный край.
Не имея, в общем-то, ни шиша:
Ни свободы, ни зрелищ, ни барыша,
Лишь одно только чувство долга,
И. наверно, еще первобытный страх
Неизвестного,-- собственно, --
Аз есьмь прах?
Жизнь есть жизнь? Или номер дохлый?
Не имея, в общем-то, ни шиша
( объяснил когда-то один приятель:
-- Я бедняк, ты – нищая…) душа
К пустякам стремится, к свеченью пятен.
Не имея, в общем-то, ни шиша
Для того, чтоб жить, но зато, чтоб выжить,
Можно грызть сухарь, листвой шуршать,
Наплевав на «синих», начхав на «рыжих».
Серой мышью, все целиком приняв
Мироустройство, голое, без халяв,
Но зато, наконец, без страха.
...И, однажды, забредши в торговый ряд,
Ты впадаешь в детство, как дура, в яд
Музыкальной шкатулки Баха…
И уже обо всем догадавшись,
Все поняв, раскусив до конца,
Можно жить. Можно все-таки дальше,
И до донышка, и до Донца.
До его затянувшихся ряской
Берегов, до его ужины.
Можно жить. И особые встряски
Будут, в общем, уже не нужны.
Вот когда понимаешь – у края:
Будет больше ли, меньше помех,--
Можно жить. Жаль, в Донце не играет
Рыбка. Цели не надо и вех.
Ни Парижа, ни рыжего черта,
За которого раньше могла
Жизнь отдать. Лишь бы с левого борта
Утлой лодочки роща плыла.
Да и это б легко уступила,
Без напряга – нельзя, так нельзя.
Можно жить и без всякого тыла,
Королем без ферзя.