Вышел из боя
и спит на песке батальон.
Братья-изгои.
Кварцевый пух раскалён.
Солнце пустыни
в затмении горько черно,
но злоба остынет,
и спирт превратится в зерно.
Чуда не надо,
верни наше время назад:
музыку сада,
где медные звуки дрожат.
Старого года
по нотам несыгранный звон
слушай, пехота,
вдыхая дерьмо и озон…
Аркадию Каплану
Первый стих пацанёнка нескладен:
спотыкается, всё невпопад,
как дрожание солнечных пятен
над заплатками старых наград.
Он сказал что я стану поэтом -
друг отца кареглазый Каплан,
вспоминая со вздохом при этом
как войска покидали Лиман,
где на марше, мечтая во сне на ходу,
он цеплялся за мамкин подол
и пробитый осколками в правом ряду
одноногое "счастье" нашёл.
А в глазах его тёплых и южных,
несмотря на спасительный хмель,
отражения выстрелов вьюжных
и степная погибель - метель.
Извини меня, дядя Аркадий,
я по году мечтательный гад,
но прошёл на войне много стадий
как и ты - как советский солдат.
Идёт навстречу зимний дождь,
роняя в радость слёзы.
За речкой жёлтой ветра дрожь...
Очнёшья от наркоза,
нос вытрешь грязным кулаком.
Камыш и мозг шуршат
и страшно полным дураком -
как битый пёс назад.
Вот мост и мутный рубикон.
Шажок, - а ноги ватны.
Не страшно полным дураком
живым придти обратно!
И что кричать, тут впору пить
смирительный кагор,
на мокрый ус мотая нить,
на дом бросая взор...
Василию Николаевичу
Вот стою абсолютно блаженный -
восхищаясь родным языком,
а квадробер мешает - скаженный,
я его отгоняю снежком.
Утро доброе, тёзка Василий!
Протяну Богу тёплую длань,
помолюсь, чтоб юнцы не забыли
в каждом камне святыни - Казань.
Небо кроет крупчаткой морозной
и под снегом цветут купола.
День сегодняшний сумрачный, грозный,
продолжает Ивана дела...
***
Люблю июль, где крымский виноград
пронизан вертикальными лучами,
где лодку моря времени качает,
а дни каникул - долгожданный клад.
Покинув мир баранов и ослов,
я подружился с Кошкой и Медведем.
На пляже прожигая кожу, бредил,
чтоб волны подогнали пену слов,
потерянных Эльмирою-турчанкой
на пирсе серполикого Стамбула.
Сомнамбула мне килькой громыхнула,
вскрывая волнорез консервной
банкой...
________
~ 2004
***
Тонкой стенкой отгорожен, гложет душу мир.
За стеклом вагонным - ложе сложно-чёрных дыр.
Сыр пейзажа - мышеловка пахнет и влечёт
и в глазах моих c чертовкой разыгрался чёрт.
Ну, возьми, на остановке спрыгни и пойди.
Ковыляй потом неловко в солнце и дожди.
Про ковыль, сомненьем гладя, стих прошелестит.
Сыр пейзажа на оладья тёплых дум глядит...
***
Двор любимый, родной. Вечной тени обитель.
Отражённым лучом тёплый воздух прошит.
В диафрагме ворот паранджа зацепилась за китель.
И колонну террасы жалеет зелёный самшит.
Не жалеть молодых, и тем паче чужих и безмолвных,
направляя колонны безбожно на матерный юг.
На зелёном сукне нарождаются пачки зелёных.
Умирают в "зелёнке" не только от вражеских рук.
Старый двор - на замок. Из-под крана колонки
под журчание ос ключевою напиться спеши.
За ворота пойдёшь - не прикрыться материей тонкой
от прозрачных ударов стеклянной судьбы-госпожи...
***
В горечь света добавится слёзная соль.
Глотку прошлым повяжет хурма.
В самолётик сверну напряжение слов,
запущу от грудного холма.
Самолётик - не голубь, и текст неживой
отпечатан на мятом крыле.
Запах мяты. Ютится букет полевой
на расшатанном болью столе...
***
От серых простуженно-мокрых небес
течёт в почерневший промасленный лес.
Скольжение слёз по седой паутине
в упившийся грунт на дождливой картине.
Листьев растерянных мёртвые пятна
ветер сгоняет на холст безвозвратно -
там стрёмная песня собачьего лая
и сторожа крик до души пронимают.
На крестики уток в сердце затона
всплакнёт напоследок осень-мадонна:
"Весной возвращайтесь в свои палестины
сюда, где шуршат на ветру берестины..."
***
Как вол устал за мирно-трудный день.
Стучать и в дверь, и в ночь, - ну что за хрень?
Мне снился сон, где красная страна
лежит в гробу на сто частей раз-де-ле-на.
И вот повестка с красною полоской -
туда где Марс устроил чёрный бал.
Вот подлый чёрт: как на картине Босха
нам вечный путь на бойню заказал.
Стучать и в дверь, и в ночь, - ну что за хрень?
Мне снится бело-сине-красный день...
***
Их слышно с чувством или без, но часто с фальшью придыханья:
ни глина, ни тесто - фразы месятся в поисках места -
больного места.
Околесица в хитросплетении слов укрепляется удареним.
Щиты гуттаперчевых, но кажущихся весомыми лицемерных
выражений, дают надежду на прикрытие от общей беды.
Подтягиваются бесконечные обещания похожие на правду.
За обещания отдают своё золото и себя в услужение.
Власть устанавливается...
Покупаются глина, тесто и грозная мускулистая сила.
Вспомни варваров царства Атилы.
Никакой поэзии - проза.
Михаилу Михлину
Бесконечной дорогой шагают слепцы,
как и я - от пустыни к пустыне.
От рахата - тошнит, от лукума - рубцы,
от щербета кровь горлышком хлынет.
Русской водкой окрашу пустые глаза,
раскурю беломорины ладан,
а не то искусает хандра как гюрза
и отравит бессилия ядом.
Цветные халаты бросают: "Чужой,
а предки как есть - оккупанты,
но серп-полумесяц остёр и большой!"
И что мне теперь - на пуанты?
Я просто туземец, родившийся здесь,
судьбой не завёрнутый в бархат.
Прогреется прошлым холодная месть
и кровью придётся похаркать...
И то неизбежность - уйти, не бежать,
искать на чужбине приюта.
(Москва не готова сейчас принимать.)
Берлин, Македония, Юта?
Туземцы повсюду - высокая спесь.
Ветра шелестят: "Эмигранты..."
Язык предлагают отрезать и съесть.
И что мне теперь - на пуанты?
Больно давит "венец Мономаха" - непростительно быть королевой.
Мир - завистники и подхалимы, злопыхатели - справа и слева.
Ну а мне, поцелованной в темя, даже с Богом до страшного пусто -
я бескрылая синяя птица и беззубая воин-мангуста...
Пух неважный - промёрзлая глина.
Пулемёт, жить меня не учи.
Шаху - мат: разрываются мины,
освещая мечети в ночи.
Все вопросы - горящее просо.
Муэдзина беспомощный зов...
Орион, что ты пялишься косо
как на грязь непечатную слов?
Несуразности нынешней Шипки
расцветают гримасами ран.
Перед нами - таинственно-зыбкий,
неприветливо-хмурый Афган.
Фаине Яценко
1
Капля кизила на белую лилию
Падает вехою, весточкой тленною.
Линия жизни зачёркнута нотами
Чёрно-высокими, вечностью взятыми.
Солнце сегодня - ненужное золото.
Памятью волосы в горсть собирая,
Входишь отчаянно в речку молчания.
И безнадёжна любая алхимия.
2
Больно улыбаясь мне,
покрывая ногти лаком,
тихо пятишься от рака.
Красной сумкой на ремне
отбиваешься от рока.
На хвосте несёт сорока
ложь загаданного срока.
3
Сгорает журавлиный крест
в нежданно грянувшем закате.
От рук отбившихся синиц
не ловят призраки в палате.
Последний ангел, опоздав,
лежит, как ночь на листьях прелых
у похоронного бюро
напротив дома престарелых.
4
Трамвай идёт до кладбища,
а мысли - за окно;
подкручивают землю
под старое кино:
где между чёрным - белым
рубиновая грань,
где кормят немотою
и пьют на кухне брань,
где рок иззабугорный -
неверный Робеспьер,
а кардинал по штату
умом и сердцем сер;
где контролёр поддатый
продул тоннельный свет
и требует от граждан
на всех один билет..
5
Отходную как вольную,
сбиваясь, зачирикали
воробушки неверные,
качая ветки вербные.
Салютом заискрилася
трамвайная дуга.
Не надо и оракула,
когда слепому в вакууме
всё ясно - до „пока“...
Весна не вспыхнет липами.
Лёсс и слова просыпаны,
и воздух тоже сыплется
на саван и на дно.
Звезда пятиконечная,
звезда шестиконечная,
два рога полумесяца
и крест сошлись в одно.
1
Море станет литься в тучи,
замыкая сферу клетки.
Ночью волны голышами
обернутся, влажной твердью.
Адорай на узкой ленте
перевёрнутого брега
полон звёздными огнями -
это истинное небо,
где единственная пристань,
где молитв не гаснут искры...
Разрывая сна монисто,
мнимой суши тянет
бездна...
2
Луна, пугая полнотой,
съедает звёздный свет.
Окрест над бездною морской
в помине ветра нет...
На палубе играют вальс.
Невыносимый штиль.
Бездвижен вымпел, ни волны
во мраке долгих миль.
Не ропот вальса - рок скользит
в покорности воды
под мёртвый саван парусов
в преддверии беды.
3
Морская душа прохудилась, не греет
и тело не может покинуть никак.
Висит на плече, как на сломанной рее,
на ладан дыша, полосатый флаг.
От моря до неба - времени бездна.
До сердца дойдёт погибающий барк.
А на воде предначертано место -
от света спускаться к чёрту во мрак.
Моряк настоящий плавать не может
и если крушенье - идёт ко дну,
навек обретая брачное ложе
и проклиная сердец глубину…
4
Вверху - лазоревый пожар.
Растерян свет, размыт на дне.
Смертельной тенью пробежал
девятый вал, бесясь извне.
От удивлённого лица,
хлебнувшего навек гребца,
стремится медь креста в песок,
а несгибаемый шнурок
дерётся с бездной до конца...
5
С грот-мачты режет крик: „Глупыш!“
Мучения не зря.
Неверие себе простишь
и молишься - земля...
И штиль, и шторм как прошлый сон,
явь обретает твердь.
Морской владыка - Посейдон
на дно отправил смерть.
Малюет дьявол на песке
твой ангельский портрет.
Вода в прозрачной синь-тоске
бормочет как поэт...
Володе Георгиевскому
Подышу я в затылок форточке,
открывая небо пресинее.
У берёзок - серёжки стильные,
а весна носит солнца кофточку.
Побегу за трамваем мысленно
к перекрёстку судьбы и улицы.
Медсестричка целует искренне -
шар земной с остановкой крутится.
Зайчик солнечный прыгнул на градусник.
Мухи пьяные ходят по стеночке.
Тереблю прутья йодовой клеточки
и весне - умираю - радуюсь...
***
Хрустальны
звуки лесных сирен.
Колонны мёртвых сбивают счёт.
Тоски ольховой весенний тлен,
и время пухом - к земле полёт.
Там россыпь пепла - смертельный клад.
Дорожка дыма несёт звезду
одну на всех, покидая ад.
И кровью пишется на роду…
***
Расстарается время-чёрт
и очертит хвостом своё.
За колючкой двадцатый прёт
и горланит о счастье гот.
Человеку всё мало - сверх
он имеет свинью и грех,
пиво, шпек, замутнённый Рейн,
а его поимеет Рейх.
Самогонит мотор живой
и урчит до пинка в живот.
Милость каждому - Бог её,
от себя отрывая, даёт...
***
...и не справиться
с выживающей волю тоской.
Сбросил платьица
заовражных берёзок конвой.
Кара катится
от затмения выжженых лет,
каракатицей
расплевавшись вослед...
Свет преставится.
И не первый - единственный раз
смерти матрица
повернётся анфас.
1
Леониду Левину
Умираю во сне, засмотревшись на прошлого лихо.
За порог пробужденья уже перейти не дано.
Паркинсона мотор, родедормом подавленный, стих. Я
тихий стих запускаю в остывшее крови вино.
Умираю во сне под ноябрьский всхлип листопада,
за него милой мовой последний напев шелестя.
Мне в подарок судьба отпустила мгновенного яда,
а могла бы добавить недельку-другую, хотя...
2
Геннадию Шульгину
Улыбайся, в затейливость байки проникай, осушая стакан.
Отстают - твой кипящий Чернобыль, мой насквозь леденящий Афган.
Уплывающий в вечное вечер, вносит главное в наш разговор,
что мечтали о мире предтечи, устремляя к Медведице взор.
Час такой - не беспечен, но весел и как спирт исчезающий чист.
В тоже время продажная плесень очерняет истории лист.
Впереди столкновенье империй, отчужденье и смерти стена.
Мы чутьё на грядущее мерим. Мы не верим, что рухнет страна.
3
Евгению Шеховцову
Белая
ночь перемешана с чёрной водою.
Тих ледокол - он сегодня тупой душерез.
Черпает месяц чифирь океана. Крутою
сопкой спускаюсь к Полярному кругу с небес.
Если не сон - это просто везенье и мука:
просятся в руки и призрачно тают цветы.
Ветер завыл, как щенят потерявшая сука,
и почему-то расплакались тундра и ты...
4
Михаилу Михлину
Ветки
трещин на паперти
расцветают окурками.
Слабый кофе, заваренный
не по-чёрному турками.
А минуты на ратуше
и на кирхе расходятся.
Звон на площади имени
твоего, Богородица.
Опускаются тугрики
в кружку вслед за вопросами:
"Собираешь для Родины -
мусульманского Косово?"
Высоченный типаж,
не шверинский - коломенский,
нагоняет пургу
на евреев житомирских.
И, кидаясь в лицо
пепсикольными банками,
готы спорят за жизнь
с полупьяными панками.
Рождество как всегда -
наше с вашим не сходится.
Крест на площади имени
твоего, Богородица...
5
Аарону Зонштейну
Помню детство - двор деревянный,
в нём колонны резные вокруг,
и как в сказке, образом странным
двор хранил тайной вечности звук.
Я случайно открыл это чудо,
наблюдая, как старый еврей,
по утрам уходя в синагогу оттуда,
заунывно бормочет: Азохн вей...
С непонятными теми словами
двор старинный от сна оживал,
и по струнам верёвок бельём и носками
ветер словно смычком проводить начинал.
Становился двор скрипкой волшебной,
на изгибах верёвочных линий
ветер так виртуозно этюд исполнял,
будто это был сам Паганини.
Двор сломали, давно его нет
и на небе цирюльник еврей,
но мелодии те иногда промелькнут,
как вздохну и промолвлю: Азохн вей...
1
После сумасшедшей порки,
пальцами рубцы слюнявя,
засыпая, шепчет мальчик:
"Мне бы саблю из картона
и мустанга-иноходца
на пластмассовых колёсах
и палить из револьвера,
не жалея лент пистонных,
в этих ябедных соседей,
у которых сын - "ботаник"
потерялся на войне..."
2
Откровения боль через край не пролей,
даже если туман перемешан с тобой.
Растворяй "Абсолютом" липовый клей,
отдирая от сердца ржавый подбой.
Позакидывай в душу нехитрую снасть.
Чёрным хлебом занюхай спирта крючок.
Где-то в детстве, куда нам уже не попасть,
разгоняясь гудит разноцветный волчок…
3
Зелёное платье в июльском лесу,
пристёгнута сладость малиновых брошек.
Стыд раннего утра ещё не отброшен,
краснеет росою в сетях на весу.
Миг истины прост в муравьином миру:
замрут - на восход - и бегут муравою.
Крот, мордой наткнувшись на солнце слепоё,
ушёл в подземелье. И я не совру...
К себе самому - беспощадней и злее.
На суд чистоты - паутину нутра.
Рвать липкие нити - пустая затея.
Кипит ярлыковая капелька клея,
шипит исчезая в зеве костра.
4
Преставиться легко,
представить счастье трудно.
Бежит ребёнок
по пружинящему грунту.
Жжёт под ногами.
Кажется, жучок
расправил крыльев
ржавый огонёк.
А если кажется - крестись.
Ребёнку невдомёк -
несись себе, несись
с коровкой Божьей
в рыжих волосах
навстречу счастью.
Под ногами - Ах...
И боль, и стон, и вздох -
давно убитый страх.
Рыжины кирпичей
от дьявольских печей.
Бежит ребёнок.
Радость неподсудна.
Ему и невдомёк -
век прошлый недалёк.
Пружинит пепел,
и бежать нетрудно.
На
губах молчанья сжатая полоска,
талые
минуты оплывают воском.
Струганые
доски - в паутине тени.
На
прощанье - танец мартовской метели.
Точно
как при жизни медные глазницы
колют
сумасшедше подающих лица...
Заполночь,
под утро - трубная молитва.
На
пуху опилок не стезя - трясина,
затянулась
битва...
***
В
голом голосе воздуха мягкого -
перелив
из пустого в порожнее.
Сколько
сердцу отмерено тактиков?
Стрекоза
по стеклу - осторожнее...
В
паутине непрочного времени
синева
непорочна - без облачка.
Стрекоза
- одуванчика семенем.
Надорвалась
небесная корочка...
С
голым голосом воздуха мягкого
стрекозе
по стратегии-тактике
из
пустого в порожнее - вечное
что
забрать? - не успеть, да и нечего.
***
Осыпав
печально-жёлтым,
октябрь
опоит красным.
Но
пьян без того и гол ты,
как
вера в глазах у паствы.
Тупою
иглою песен
в день
смерти
и в день
рожденья
корябнет
десятый месяц,
и стану
похож
на тень я…
***
Птица парила
с верёвкой на шее,
слепая...
Ветру навстречу
радостный крик.
...Ветер верёвкой
играл, озорник,
пыль в бездну глаз
задувая...
***
Никакого тумана - вёдро.
Солнце, взором врага разбив,
нарумянило лодок бёдра
и скелеты прозрачных ив,
и вгоняет за милую душу
в холод глаз журавлиный клин,
невесомое утро обрушив
на пустой и тяжёлый сплин...
***
В бутылке волн зелёных вино бордовых листьев.
В пустой бутылке ветер свирелью нежно свистнет.
Подхваченным волною, вином упиться донным,
и обнимаясь с ветром, стать звуком однотонным,
в глубоком резонансе сливаясь с песней неба,
явиться светотенью туда, где жданным не был.
Задумчиво коснутся небритых щёк фотоны,
и удивятся тени: „Они, как мы фантомы...“
***
И время - только полпервого,
а я такая счастливая...
Всего-то - веточки вербные
глазастые, терпеливые -
подарок родного солдатика,
скрестились на подоконнике...
Наладила ладанка гладенько -
война не взяла в покойники.
***
Между сферами явь
словно искорка тока
пробивает во сне миражей неуют.
Покидаю я сон,
где почти изменяют,
покидаю я сон,
где совсем достают.
А заря разлеглась
на небесном пороге
и молитвы любви тихо птицы поют.
Покидаю я сон,
где смеясь изменяют,
покидаю я сон,
где глумясь достают.
Вот и солнце скользит
по привычной дороге
и лучи по глазам барабанами бьют.
Покидаю я сон,
где друзья изменяют,
покидаю я сон,
где враги достают.
***
Ветки трещин на паперти
расцветают окурками.
Слабый кофе, заваренный
не по-чёрному турками.
А минуты на ратуше
и на кирхе расходятся.
Звон на площади имени
твоего, Богородица.
Опускаются тугрики
в кружку вслед за вопросами:
"Собираешь для Родины -
мусульманского Косово?"
Высоченный типаж,
не шверинский - коломенский,
нагоняет пургу
на евреев житомирских.
И, кидаясь в лицо
пепсикольными банками,
готы спорят за жизнь
с полупьяными панками.
Рождество как всегда -
наше с вашим не сходится.
Крест на площади имени
твоего, Богородица...
***
Просим Бога о милости,
о такусенькой малости -
Дай нам, Боже, терпения,
чтоб пройти через тернии.
Не на звёзды мы просимся,
нам на землю бы броситься,
к нашей Родины камушкам
и обнять её, матушку...
Но ответил нам Боженька:
„Больше нет вашей Родины...
Растащили по косточкам.
Разобрали по камушкам.
Потерпите немножечко,
лишь до смерти всего лишь-то,
заберу ваши косточки
и рассею по звёздочкам...“
***
Под солнцем
в любой стороне земли
не осталось, наверное, стран,
где не любят тебя
и дрожащей рукой
не ласкают точёный твой стан.
А сколько людей
молясь на тебя,
шептали слова:
"Ну давай..." -
и души,
огню твоих песен послушно,
тихонько шли в Ад или Рай.
Обнявшись,
мы спали спокойно с тобой.
Я знал:
друга ты не продашь.
И был самой близкой,
последней надеждой
ты - мой автомат Калаш.