***
В Новый Год наводят пушки.
За Аму большой базар.
С кондачка приказ. Вертушки
обстреляли Кандагар.
Марс, пиная сонный глобус,
попадает в сборный пункт -
cлева Деймос, справа Фобос.
Снова к мясу лиха фунт.
„Цыц, "Арон", не ты оратор.“
Кремль Родину обул.
Часть шестую в роли брата
подставляют за Кабул.
Всем - по флагу... Мак цинично
лёг на цинк. Пойми, кто враг.
Забирают всю наличность
на войну за просто так...
***
Трассеры нашли живой пригорок,
рваной нитью штопая огонь.
Желчью рвёт Луну, сон жёлто-горек.
Духом духов придушили... Вонь
пробила сердце. Звон шинели,
дух портянок, плоти... Вонь в душе.
Горы Гиндукуша обгорели.
Спишь, в затвор дыша,
на калаше...
Я там был до войны, в этой русской до боли деревне:
там спокойны кувшинки, напившись озёрной воды,
там смешливые жинки-таварки пространно полощут издревле,
промывая все кости земные на все неземные лады.
Нет тяжёлых камней и оградок на старом погосте,
здесь простая трава охраняет кресты и венки.
Колокольчиков ноты задиристый ветер уносит,
а зелёное царство садов, украшая, пленяют вьюнки.
Покурить за околицу выйдешь - облают лениво собаки.
Размечтавшись, на холм заберёшься - раздольные выси видны.
Сокол пулей свистит над сосной, промахнувшись во время атаки.
Я там был в глубине и на небе, до этой проклятой войны...
Чад керосинки - лошади рыжие,
цокают страшные ноты булыжные.
Улица наша арыками сужена, -
номер тринадцатый - чёртова дюжина.
Боль диафрагмы. Резные колонны -
жёлтого страха бегут скорпионы.
Смертью шуршат во дворе тёти Евы
листья сухие адамова древа.
Горняя дудочка таинством трели
рвёт горно-гордое сердце Уреля.
Бурка, папаха и пара кинжалов,
всё это в прошлом - вонзается жало.
Яд, как вино из небесного рога,
что же так тесно? - И хочется к Богу...
Не развернётся гроб в коридоре:
выход в окно - в Иудейское море..
Пламя агонии, лошади рыжие
cкачут - тринадцатый номер
не выживет...
27 октября
И ничего не греет, кроме куртки:
ни тройка звёзд, ни водочный разлив.
Октябрь, в крышку гвоздики забив,
кидает сверху листики-окурки.
За форточкой спасительной печаль
цепляется за ветки паутиной,
а солнце режет жёлтой гильотиной.
И не найти магический Грааль...
Деревья гонят ветер вдоль реки,
вода поймала в сети синеву,
и если не смотреть вослед дерьму
плывущему - дела не так горьки.
Но не уходит, заигравшись в жмурки,
осенний сплин охристо-дымных глаз.
И хочется открыть на кухне газ.
И ничего не греет, кроме куртки...
27 декабря
Плохая погода - не повод от смерти пешком не бежать.
В альпийских ботинках и снег по колено, что сено.
А ветер? Ну вспомнишь раз тысячу норда проклятую мать
И давишь рысцой до удушья, до розовой пены.
Наверное Ангел-Хранитель попотчевал cолнцем с утра.
А кто выставляет мне снежные хляби к обеду?
Измученных чаек кормлю, сердце жалостью в кровь ободрав.
Смешно поскользнувшись на льду, я подальше от смерти отъеду...
***
Обниму одинокую статую:
безобразие ржавых грудей,
металлический смех, конопатая,
раскалю и добавлю страстей.
И щекою небритою, мятою
по плечам - ей и нужен наждак,
и на ушко слова непонятные,
как с живою распелся, дурак.
Ну, прощай... и по жилам холодная
прошипела, сковала волна -
доигралась моя сущность подлая,
то не статуи бедной вина...
***
В доме, где мыши прогрызли лепной потолок,
где портреты чаще повёрнуты фейсом к стене,
плачет рыжий рассвет, а художник ставит урок
юной Венере, сидящей на старом веретене.
Они далеки друг от друга, как полюса Земли.
Сердца гордецов не колышет чужая струна.
И каждый мнёт свой мозговой пластилин
и мнит, что ему одному ошибка природы видна.
Два любовника сходятся взглядами только в одном:
окне, где ещё не смеётся кирпичный закат.
Но куражится свет на стене, добавляя в панно
то ли желчь, то ли солнечных пятен агат...
Михаилу Рыбасову
Внизу под ногами ночная вода...
Гляди, отражается в глади
небесного Рака двойная звезда,
не трогай её Бога ради.
Совсем ненадолго туманный фиксаж
проявит знакомые лица,
себе даже капли наплакать не дашь -
нам мужеством не поступиться.
Неспешно сойдёшь по нетвёрдым мосткам
на звёздно-дрожащие лужи.
Просыпался в чёрные дыры сезам
волшебный, - он мёртвым
не нужен...
Вернулся домой - бей баклажки, баклуши.
Водицы святой хошь испей, хошь откушай.
И надо устроить ливан или ливию
из лейки садовой, - фаянсовой кружки.
Мурашки бегут не от страха, прости меня,
забудь: "леопарды, акации, сушки."
Прекрасна ливония - капает в душу
слезинками тёплыми в солнечном душе.
Давай обнимай, милый, клушу-копушу...
По памяти старой нам бы в Ливадию,
но нынче лазурное тронуто чёрным,
и.. к чёрту! - с причудами ливней поладим мы,
войной обожжённый - мой огнеупорный.
Я влюбился в белый камень - здесь бренчит дутаром ветер,
зелень южных тополей, колыхаясь, солнцу светит.
Из-под скул поющих скал в грот бежит вода живая,
в теле трепетном ручья растеклась форелек стая.
Горько треснувший миндаль сладкий зуб впивает в губы.
Красота Тянь-Шаньских гор счастье душ возводит в куб, и
шапки связанных вершин на базаре не продашь.
В акварели растворяясь я люблю тебя Акташ...
(Акташ - белый камень)
Фиме Дорману
Мы играем в пинг-понг на сосновом столе
под короной адамова дерева.
Вера в Бога слаба, а в родную страну
многогранную - не потеряна.
Нам ещё не мешают болтать языки:
мы хохлы и кацапы - родные,
и наш Фимка еврей у открытых дверей
говорит про несмелых зверей.
В голубятне толкуют беляк и сизарь,
тихо осы журчат у колонки.
Шарик светлый и лёгкий как наши мечты,
словно гимн в репродукторе - звонкий,
улетел под колючки
в кусты...
***
Там, куда плывут облака,
нас в помине, наверное нет.
Здесь сидим на сомнений горе,
свесив мысли в угрюмый обрыв.
Ты сегодня не в духе -
ты в платье вечерней грозы
и потеряла молчания кроткого цепь.
Мне бы туда, куда плывут облака...
***
Тик-пик-так-ток - нажимаю на звёзды.
От Девы Лира недалеко.
Всё то что сложно и страшно прозой,
стихами вылилось так легко.
Тик-пик-так-ток - набирается номер -
так трудно сделать простую вещь.
Твоя улыбка - лирики томик.
Но я три слова надеюсь прочесть...
***
Белейшая кожа, но чёрная бровь
в тебе выдаёт татарскую кровь.
Из века в век так было всегда -
русских красавиц таскала Орда.
Раскосый разрез зелёных глаз:
схлестнулись гены смешались в нас.
Татары утратили бронзовый цвет,
и русских от Бога давно уже нет...
***
Разбей тарелку что ли... Не молчи
в настой крапивы. Нитка повилики -
петлёй на шее. Доктор - сволочь и
всё врут календари. Медсёстры злобно дики.
Петрушка в кружке бестолку горька.
Скребущи крики липовой кукушки.
В тупой записке - острая строка
обиды голой, колющая стружкой...
***
Хоть ненадолго от вечной баллисты -
к зимнему дереву Ференца Листа.
Звуки и свет что иголки лучисты.
Ёлку - в охапку: пушиста, душиста,
пахнет детством, лечит живицей,
расправит улыбками наши лица,
ну как в неё не влюбиться -
в эту вечнозелёную жрицу...
***
И только осталось - полкрика до смерти.
Унынье и дождь занимают окопы.
Гнездо пулемётное пухом приветит.
Не ладаном жив - уповаю на копоть.
В прицел залетела проклятая птица.
Запутавшись прочно в силках суеверья,
сам страшен себе, но звереть не годится.
Оставлю на память кукушкины перья...
Я просто садовник.
Садист, - каламбуришь ты.
Это не мешает нам быть
любовниками.
Снимаем скворечни,
пилим деревья.
Сок капает, стынет -
нам стыдно и больно.
Воскресенье - звон с колокольни.
Ох, грешны...
Простите, дюшес и ранетки,
мы тоже похожи на ветки -
голые жмёмся друг к другу,
сохнем во времени-клетке -
счастья недолгого детки.
Сегодня в нашем райском саду
(дорога до него адище
с пересадками
мимо кладбища)
губы вкуса астрального мёда
и мирного неба -
погода...
Будто в сердце вцепилась летучая мышь,
принесла жуть вселенского краха.
И всего-то, прищурясь, сквозь темень глядишь
на огонь, но потеет рубаха.
В новогодней палатке буржуйка шуршит,
как игрушки блистают искринки.
Вместо ёлки у нас саксаул и самшит,
хороводят звезда и снежинки.
В полуночном Кабуле пунктирный огонь -
ненавижу теперь фейерверк, и
достаёт Гиндукуша кровавая вонь.
Раскрошу мокроватый "Памир" на ладонь -
расчихается чёрт в табакерке...
Сиреневый запах победы душу пьянит,
но пеплом кричащим усыпан весенний лес.
В днепровской воде бултыхается злой аконит,
бесовки, куражась, срезают поруганный крест.
Ещё под каштаном сияет кафешка-шантан,
шампанское льётся, живых бубенцов перезвон,
достаточно сала в сердцах незалежных мирян,
но вяжет свободу и прыть языка - самогон.
Стопарь отправляешь со вздохом в бездонный приют,
и боль загоняешь под спирто-словесный накат.
И видишь, и слышишь во сне, как броню тупо жарят и жгут
и просят отведать цепочку свинцовых маслят...
Юрию Броверу
Вышел покурить, звезда упала -
умирает мой хороший друг.
Плачет огонёк в руке усталой,
звёздный дождь расходится помалу,
светлым пеплом падает вокруг.
Ветки мыслей скованны, не гибки,
мир застыл как полуночный лёд,
звёздочки - трепещущие рыбки,
бьют хвостами мёрзлый небосвод.
В дом пойду, подброшу в печь дровишек,
губы до рассвета закушу,
у того, кто управляет свыше,
милости для друга попрошу...
Вышел из боя
и спит на песке батальон.
Братья-изгои.
Кварцевый пух раскалён.
Солнце пустыни
в затмении горько черно,
но злоба остынет,
и спирт превратится в зерно.
Чуда не надо,
верни наше время назад:
музыку сада,
где медные звуки дрожат.
Старого года
по нотам несыгранный звон
слушай, пехота,
вдыхая дерьмо и озон…
Аркадию Каплану
Первый стих пацанёнка нескладен:
спотыкается, всё невпопад,
как дрожание солнечных пятен
над заплатками старых наград.
Он сказал что я стану поэтом -
друг отца кареглазый Каплан,
вспоминая со вздохом при этом
как войска покидали Лиман,
где на марше, мечтая во сне на ходу,
он цеплялся за мамкин подол
и пробитый осколками в правом ряду
одноногое "счастье" нашёл.
А в глазах его тёплых и южных,
несмотря на спасительный хмель,
отражения выстрелов вьюжных
и степная погибель - метель.
Извини меня, дядя Аркадий,
я по году мечтательный гад,
но прошёл на войне много стадий
как и ты - как советский солдат.
Идёт навстречу зимний дождь,
роняя в радость слёзы.
За речкой жёлтой ветра дрожь...
Очнёшья от наркоза,
нос вытрешь грязным кулаком.
Камыш и мозг шуршат
и страшно полным дураком -
как битый пёс назад.
Вот мост и мутный рубикон.
Шажок, - а ноги ватны.
Не страшно полным дураком
живым придти обратно!
И что кричать, тут впору пить
смирительный кагор,
на мокрый ус мотая нить,
на дом бросая взор...
Василию Николаевичу
Вот стою абсолютно блаженный -
восхищаясь родным языком,
а квадробер мешает - скаженный,
я его отгоняю снежком.
Утро доброе, тёзка Василий!
Протяну Богу тёплую длань,
помолюсь, чтоб юнцы не забыли
в каждом камне святыни - Казань.
Небо кроет крупчаткой морозной
и под снегом цветут купола.
День сегодняшний сумрачный, грозный,
продолжает Ивана дела...
***
Люблю июль, где крымский виноград
пронизан вертикальными лучами,
где лодку моря времени качает,
а дни каникул - долгожданный клад.
Покинув мир баранов и ослов,
я подружился с Кошкой и Медведем.
На пляже прожигая кожу, бредил,
чтоб волны подогнали пену слов,
потерянных Эльмирою-турчанкой
на пирсе серполикого Стамбула.
Сомнамбула мне килькой громыхнула,
вскрывая волнорез консервной
банкой...
________
~ 2004
***
Залетели снегирьки
в ёлку:
зажигают огоньки -
толку?
Мало света и дрожат
звери.
Для зайчат и медвежат
двери
кто откроет в рождество?
Ласки
прячут в страхе за листвой
глазки.
Вспыхнув щёлкнула звезда
шишки -
запищали: Ох беда...
мышки.
Дальше снится Мишке сон -
пальмы,
и в стране пресветлой он,
дальней,
где не страшно, как зверям,
люду,
и рождается, ну прям,
чудо.
Сон исчез внезапно, сняв
маску,
но пацан лежит, обняв
сказку.
***
Тонкой стенкой отгорожен, гложет душу мир.
За стеклом вагонным - ложе сложно-чёрных дыр.
Сыр пейзажа - мышеловка пахнет и влечёт
и в глазах моих c чертовкой разыгрался чёрт.
Ну, возьми, на остановке спрыгни и пойди.
Ковыляй потом неловко в солнце и дожди.
Про ковыль, сомненьем гладя, стих прошелестит.
Сыр пейзажа на оладья тёплых дум глядит...
***
Двор любимый, родной. Вечной тени обитель.
Отражённым лучом тёплый воздух прошит.
В диафрагме ворот паранджа зацепилась за китель.
И колонну террасы жалеет зелёный самшит.
Не жалеть молодых, и тем паче чужих и безмолвных,
направляя колонны безбожно на матерный юг.
На зелёном сукне нарождаются пачки зелёных.
Умирают в "зелёнке" не только от вражеских рук.
Старый двор - на замок. Из-под крана колонки
под журчание ос ключевою напиться спеши.
За ворота пойдёшь - не прикрыться материей тонкой
от прозрачных ударов стеклянной судьбы-госпожи...
***
В горечь света добавится слёзная соль.
Глотку прошлым повяжет хурма.
В самолётик сверну напряжение слов,
запущу от грудного холма.
Самолётик - не голубь, и текст неживой
отпечатан на мятом крыле.
Запах мяты. Ютится букет полевой
на расшатанном болью столе...
***
От серых простуженно-мокрых небес
течёт в почерневший промасленный лес.
Скольжение слёз по седой паутине
в упившийся грунт на дождливой картине.
Листьев растерянных мёртвые пятна
ветер сгоняет на холст безвозвратно -
там стрёмная песня собачьего лая
и сторожа крик до души пронимают.
На крестики уток в сердце затона
всплакнёт напоследок осень-мадонна:
"Весной возвращайтесь в свои палестины
сюда, где шуршат на ветру берестины..."
***
Как вол устал за мирно-трудный день.
Стучать и в дверь, и в ночь, - ну что за хрень?
Мне снился сон, где красная страна
лежит в гробу на сто частей раз-де-ле-на.
И вот повестка с красною полоской -
туда где Марс устроил чёрный бал.
Вот подлый чёрт: как на картине Босха
нам вечный путь на бойню заказал.
Стучать и в дверь, и в ночь, - ну что за хрень?
Мне снится бело-сине-красный день...
***
Их слышно с чувством или без, но часто с фальшью придыханья:
ни глина, ни тесто - фразы месятся в поисках места -
больного места.
Околесица в хитросплетении слов укрепляется удареним.
Щиты гуттаперчевых, но кажущихся весомыми лицемерных
выражений, дают надежду на прикрытие от общей беды.
Подтягиваются бесконечные обещания похожие на правду.
За обещания отдают своё золото и себя в услужение.
Власть устанавливается...
Покупаются глина, тесто и грозная мускулистая сила.
Вспомни варваров царства Атилы.
Никакой поэзии - проза.
*
Угол правый - картина пришествия, угол левый - чадят две лампады.
Запах масла - горчит деревянное, хочешь стой, истукан, хочешь падай
на колени: себя уговаривать и просить Иисуса под тусклыми
огонёчками зелено-жёлтыми, шепотком - оборотами русскими...
Супротив сумасшедшего мира, за бревенчатой стенкой ревущего,
отгонять перебоем сердечным от избы непотребное, злющее.
Каждый миг за родного Василия ты намолишь, крестясь, - не блаженная.
Я Марию мою свет Ивановну обнимаю в окне наваждения...
*
Здравствуй, отец! Мы теперь живём с тобой по разные стороны
Моря Времени. И когда я вижу, что Солнце падает в него, знаю, что
оно там у тебя греет твои кости, и, наверное, тебе спокойно.
А здесь в это время появляются Луна или Месяц с белокурой Венерой,
и тогда мы с Лорой выпиваем по рюмочке памяти.
А помнишь, на Угаме мы ловили солнечную маринку
и лунных пескарей? Я засмотрелся на рыжую Венеру
и упал в родник. Так холодно, как тогда в июле, мне было только
ещё раз в жизни - через двадцать лет, когда я, встречая Новый год,
лежал на снежном хлопчатнике, неосторожно проклиная свою страну.
Ты хлебнул из чекушки, крякнул на пролетавших уток и остатком
водки стал растирать мои прозрачные ножки. А потом был потоп.
Гром не грянул - ревел не переставая. Как испуганные утки мы взлетели
на горку, и застенчивый Угам превратился в пугающего зверя. Ты сказал:
"Не ной, Серёжка, есть в жизни вещи и поважнее наших потерянных."
Обдирая виноградные кисти, мы шли вдоль полотна к накрытому
акварельным облаком посёлку. Мальчик, хитро, по-лисьи улыбаясь,
лаял на встречных девчонок, собака! Ты был пятидесятилетне молод,
я счастлив так, как это бывает, наверное, только в самом начале жизни.
Иногда мне кажется, что живу слишком долго и времени у меня уже
было море. Вот и опять сижу, жду хорошей погоды, чтобы увидеть,
как Солнце идёт к тебе...
Михаилу Михлину
Бесконечной дорогой шагают слепцы,
как и я - от пустыни к пустыне.
От рахата - тошнит, от лукума - рубцы,
от щербета кровь горлышком хлынет.
Русской водкой окрашу пустые глаза,
раскурю беломорины ладан,
а не то искусает хандра как гюрза
и отравит бессилия ядом.
Цветные халаты бросают: "Чужой,
а предки как есть - оккупанты,
но серп-полумесяц остёр и большой!"
И что мне теперь - на пуанты?
Я просто туземец, родившийся здесь,
судьбой не завёрнутый в бархат.
Прогреется прошлым холодная месть
и кровью придётся похаркать...
И то неизбежность - уйти, не бежать,
искать на чужбине приюта.
(Москва не готова сейчас принимать.)
Берлин, Македония, Юта?
Туземцы повсюду - высокая спесь.
Ветра шелестят: "Эмигранты..."
Язык предлагают отрезать и съесть.
И что мне теперь - на пуанты?
Больно давит "венец Мономаха" - непростительно быть королевой.
Мир - завистники и подхалимы, злопыхатели - справа и слева.
Ну а мне, поцелованной в темя, даже с Богом до страшного пусто -
я бескрылая синяя птица и беззубая воин-мангуста...
Пух неважный - промёрзлая глина.
Пулемёт, жить меня не учи.
Шаху - мат: разрываются мины,
освещая мечети в ночи.
Все вопросы - горящее просо.
Муэдзина беспомощный зов...
Орион, что ты пялишься косо
как на грязь непечатную слов?
Несуразности нынешней Шипки
расцветают гримасами ран.
Перед нами - таинственно-зыбкий,
неприветливо-хмурый Афган.
Фаине Яценко
1
Капля кизила на белую лилию
Падает вехою, весточкой тленною.
Линия жизни зачёркнута нотами
Чёрно-высокими, вечностью взятыми.
Солнце сегодня - ненужное золото.
Памятью волосы в горсть собирая,
Входишь отчаянно в речку молчания.
И безнадёжна любая алхимия.
2
Больно улыбаясь мне,
покрывая ногти лаком,
тихо пятишься от рака.
Красной сумкой на ремне
отбиваешься от рока.
На хвосте несёт сорока
ложь загаданного срока.
3
Сгорает журавлиный крест
в нежданно грянувшем закате.
От рук отбившихся синиц
не ловят призраки в палате.
Последний ангел, опоздав,
лежит, как ночь на листьях прелых
у похоронного бюро
напротив дома престарелых.
4
Трамвай идёт до кладбища,
а мысли - за окно;
подкручивают землю
под старое кино:
где между чёрным - белым
рубиновая грань,
где кормят немотою
и пьют на кухне брань,
где рок иззабугорный -
неверный Робеспьер,
а кардинал по штату
умом и сердцем сер;
где контролёр поддатый
продул тоннельный свет
и требует от граждан
на всех один билет..
5
Отходную как вольную,
сбиваясь, зачирикали
воробушки неверные,
качая ветки вербные.
Салютом заискрилася
трамвайная дуга.
Не надо и оракула,
когда слепому в вакууме
всё ясно - до „пока“...
Весна не вспыхнет липами.
Лёсс и слова просыпаны,
и воздух тоже сыплется
на саван и на дно.
Звезда пятиконечная,
звезда шестиконечная,
два рога полумесяца
и крест сошлись в одно.
1
Море станет литься в тучи,
замыкая сферу клетки.
Ночью волны голышами
обернутся, влажной твердью.
Адорай на узкой ленте
перевёрнутого брега
полон звёздными огнями -
это истинное небо,
где единственная пристань,
где молитв не гаснут искры...
Разрывая сна монисто,
мнимой суши тянет
бездна...
2
Луна, пугая полнотой,
съедает звёздный свет.
Окрест над бездною морской
в помине ветра нет...
На палубе играют вальс.
Невыносимый штиль.
Бездвижен вымпел, ни волны
во мраке долгих миль.
Не ропот вальса - рок скользит
в покорности воды
под мёртвый саван парусов
в преддверии беды.
3
Морская душа прохудилась, не греет
и тело не может покинуть никак.
Висит на плече, как на сломанной рее,
на ладан дыша, полосатый флаг.
От моря до неба - времени бездна.
До сердца дойдёт погибающий барк.
А на воде предначертано место -
от света спускаться к чёрту во мрак.
Моряк настоящий плавать не может
и если крушенье - идёт ко дну,
навек обретая брачное ложе
и проклиная сердец глубину…
4
Вверху - лазоревый пожар.
Растерян свет, размыт на дне.
Смертельной тенью пробежал
девятый вал, бесясь извне.
От удивлённого лица,
хлебнувшего навек гребца,
стремится медь креста в песок,
а несгибаемый шнурок
дерётся с бездной до конца...
5
С грот-мачты режет крик: „Глупыш!“
Мучения не зря.
Неверие себе простишь
и молишься - земля...
И штиль, и шторм как прошлый сон,
явь обретает твердь.
Морской владыка - Посейдон
на дно отправил смерть.
Малюет дьявол на песке
твой ангельский портрет.
Вода в прозрачной синь-тоске
бормочет как поэт...
6
Когда идёшь ко дну, колышется вверху, маня,
Живое серебро.
Но ждёт тебя на берегу - не видя чёрной краски дня,
Адамово ребро.
Играет дьявол под волной коралловой дугой.
Царь непроглядной тишины сулит во тьме покой.
Примолкни рыбой, не пускай от жути в сердце пузыри
В тени морской.
В глазах любимой - страх сгорит, тебя дождётся Лазурит -
Маяк мирской...
Володе Георгиевскому
Подышу я в затылок форточке,
открывая небо пресинее.
У берёзок - серёжки стильные,
а весна носит солнца кофточку.
Побегу за трамваем мысленно
к перекрёстку судьбы и улицы.
Медсестричка целует искренне -
шар земной с остановкой крутится.
Зайчик солнечный прыгнул на градусник.
Мухи пьяные ходят по стеночке.
Тереблю прутья йодовой клеточки
и весне - умираю - радуюсь...
***
Хрустальны
звуки лесных сирен.
Колонны мёртвых сбивают счёт.
Тоски ольховой весенний тлен,
и время пухом - к земле полёт.
Там россыпь пепла - смертельный клад.
Дорожка дыма несёт звезду
одну на всех, покидая ад.
И кровью пишется на роду…
***
Расстарается время-чёрт
и очертит хвостом своё.
За колючкой двадцатый прёт
и горланит о счастье гот.
Человеку всё мало - сверх
он имеет свинью и грех,
пиво, шпек, замутнённый Рейн,
а его поимеет Рейх.
Самогонит мотор живой
и урчит до пинка в живот.
Милость каждому - Бог её,
от себя отрывая, даёт...
***
...и не справиться
с выживающей волю тоской.
Сбросил платьица
заовражных берёзок конвой.
Кара катится
от затмения выжженых лет,
каракатицей
расплевавшись вослед...
Свет преставится.
И не первый - единственный раз
смерти матрица
повернётся анфас.
1
Леониду Левину
Умираю во сне, засмотревшись на прошлого лихо.
За порог пробужденья уже перейти не дано.
Паркинсона мотор, родедормом подавленный, стих. Я
тихий стих запускаю в остывшее крови вино.
Умираю во сне под ноябрьский всхлип листопада,
за него милой мовой последний напев шелестя.
Мне в подарок судьба отпустила мгновенного яда,
а могла бы добавить недельку-другую, хотя...
2
Геннадию Шульгину
Улыбайся, в затейливость байки проникай, осушая стакан.
Отстают - твой кипящий Чернобыль, мой насквозь леденящий Афган.
Уплывающий в вечное вечер, вносит главное в наш разговор,
что мечтали о мире предтечи, устремляя к Медведице взор.
Час такой - не беспечен, но весел и как спирт исчезающий чист.
В тоже время продажная плесень очерняет истории лист.
Впереди столкновенье империй, отчужденье и смерти стена.
Мы чутьё на грядущее мерим. Мы не верим, что рухнет страна.
3
Евгению Шеховцову
Белая
ночь перемешана с чёрной водою.
Тих ледокол - он сегодня тупой душерез.
Черпает месяц чифирь океана. Крутою
сопкой спускаюсь к Полярному кругу с небес.
Если не сон - это просто везенье и мука:
просятся в руки и призрачно тают цветы.
Ветер завыл, как щенят потерявшая сука,
и почему-то расплакались тундра и ты...
4
Михаилу Михлину
Ветки
трещин на паперти
расцветают окурками.
Слабый кофе, заваренный
не по-чёрному турками.
А минуты на ратуше
и на кирхе расходятся.
Звон на площади имени
твоего, Богородица.
Опускаются тугрики
в кружку вслед за вопросами:
"Собираешь для Родины -
мусульманского Косово?"
Высоченный типаж,
не шверинский - коломенский,
нагоняет пургу
на евреев житомирских.
И, кидаясь в лицо
пепсикольными банками,
готы спорят за жизнь
с полупьяными панками.
Рождество как всегда -
наше с вашим не сходится.
Крест на площади имени
твоего, Богородица...
5
Аарону Зонштейну
Помню детство - двор деревянный,
в нём колонны резные вокруг,
и как в сказке, образом странным
двор хранил тайной вечности звук.
Я случайно открыл это чудо,
наблюдая, как старый еврей,
по утрам уходя в синагогу оттуда,
заунывно бормочет: Азохн вей...
С непонятными теми словами
двор старинный от сна оживал,
и по струнам верёвок бельём и носками
ветер словно смычком проводить начинал.
Становился двор скрипкой волшебной,
на изгибах верёвочных линий
ветер так виртуозно этюд исполнял,
будто это был сам Паганини.
Двор сломали, давно его нет
и на небе цирюльник еврей,
но мелодии те иногда промелькнут,
как вздохну и промолвлю: Азохн вей...
6
Владимиру Фищуку
Коридор счастья померанчевым временем сужен:
от того, что я друг до того, что - москаль и язык мой не нужен.
От чужих говоров акварели заполнила ярость.
Несвященной войной разрушается шаткая старость.
Никаким языком не заклеить разбитую веру,
ни пропеть, ни позвать: "Погоняем на великах, Серый!"
Перед смертью тебе чуден запах у пражских харчевен.
Перивитый тоскою плюща ощущаю насколько я древен...
1
После сумасшедшей порки,
пальцами рубцы слюнявя,
засыпая, шепчет мальчик:
"Мне бы саблю из картона
и мустанга-иноходца
на пластмассовых колёсах
и палить из револьвера,
не жалея лент пистонных,
в этих ябедных соседей,
у которых сын - "ботаник"
потерялся на войне..."
2
Откровения боль через край не пролей,
даже если туман перемешан с тобой.
Растворяй "Абсолютом" липовый клей,
отдирая от сердца ржавый подбой.
Позакидывай в душу нехитрую снасть.
Чёрным хлебом занюхай спирта крючок.
Где-то в детстве, куда нам уже не попасть,
разгоняясь гудит разноцветный волчок…
3
Зелёное платье в июльском лесу,
пристёгнута сладость малиновых брошек.
Стыд раннего утра ещё не отброшен,
краснеет росою в сетях на весу.
Миг истины прост в муравьином миру:
замрут - на восход - и бегут муравою.
Крот, мордой наткнувшись на солнце слепоё,
ушёл в подземелье. И я не совру...
К себе самому - беспощадней и злее.
На суд чистоты - паутину нутра.
Рвать липкие нити - пустая затея.
Кипит ярлыковая капелька клея,
шипит исчезая в зеве костра.
4
Преставиться легко,
представить счастье трудно.
Бежит ребёнок
по пружинящему грунту.
Жжёт под ногами.
Кажется, жучок
расправил крыльев
ржавый огонёк.
А если кажется - крестись.
Ребёнку невдомёк -
несись себе, несись
с коровкой Божьей
в рыжих волосах
навстречу счастью.
Под ногами - Ах...
И боль, и стон, и вздох -
давно убитый страх.
Рыжины кирпичей
от дьявольских печей.
Бежит ребёнок.
Радость неподсудна.
Ему и невдомёк -
век прошлый недалёк.
Пружинит пепел,
и бежать нетрудно.
На
губах молчанья сжатая полоска,
талые
минуты оплывают воском.
Струганые
доски - в паутине тени.
На
прощанье - танец мартовской метели.
Точно
как при жизни медные глазницы
колют
сумасшедше подающих лица...
Заполночь,
под утро - трубная молитва.
На
пуху опилок не стезя - трясина,
затянулась
битва...
***
В
голом голосе воздуха мягкого -
перелив
из пустого в порожнее.
Сколько
сердцу отмерено тактиков?
Стрекоза
по стеклу - осторожнее...
В
паутине непрочного времени
синева
непорочна - без облачка.
Стрекоза
- одуванчика семенем.
Надорвалась
небесная корочка...
С
голым голосом воздуха мягкого
стрекозе
по стратегии-тактике
из
пустого в порожнее - вечное
что
забрать? - не успеть, да и нечего.
***
Осыпав
печально-жёлтым,
октябрь
опоит красным.
Но
пьян без того и гол ты,
как
вера в глазах у паствы.
Тупою
иглою песен
в день
смерти
и в день
рожденья
корябнет
десятый месяц,
и стану
похож
на тень я…
***
Птица парила
с верёвкой на шее,
слепая...
Ветру навстречу
радостный крик.
...Ветер верёвкой
играл, озорник,
пыль в бездну глаз
задувая...
***
Никакого тумана - вёдро.
Солнце, взором врага разбив,
нарумянило лодок бёдра
и скелеты прозрачных ив,
и вгоняет за милую душу
в холод глаз журавлиный клин,
невесомое утро обрушив
на пустой и тяжёлый сплин...
***
В бутылке волн зелёных вино бордовых листьев.
В пустой бутылке ветер свирелью нежно свистнет.
Подхваченным волною, вином упиться донным,
и обнимаясь с ветром, стать звуком однотонным,
в глубоком резонансе сливаясь с песней неба,
явиться светотенью туда, где жданным не был.
Задумчиво коснутся небритых щёк фотоны,
и удивятся тени: „Они, как мы фантомы...“
***
И время - только полпервого,
а я такая счастливая...
Всего-то - веточки вербные
глазастые, терпеливые -
подарок родного солдатика,
скрестились на подоконнике...
Наладила ладанка гладенько -
война не взяла в покойники.
***
Просим Бога о милости,
о такусенькой малости -
Дай нам, Боже, терпения,
чтоб пройти через тернии.
Не на звёзды мы просимся,
нам на землю бы броситься,
к нашей Родины камушкам
и обнять её, матушку...
Но ответил нам Боженька:
„Больше нет вашей Родины...
Растащили по косточкам.
Разобрали по камушкам.
Потерпите немножечко,
лишь до смерти всего лишь-то,
заберу ваши косточки
и рассею по звёздочкам...“
***
Между сферами явь
словно искорка тока
пробивает во сне миражей неуют.
Покидаю я сон,
где почти изменяют,
покидаю я сон,
где совсем достают.
А заря разлеглась
на небесном пороге
и молитвы любви тихо птицы поют.
Покидаю я сон,
где смеясь изменяют,
покидаю я сон,
где глумясь достают.
Вот и солнце скользит
по привычной дороге
и лучи по глазам барабанами бьют.
Покидаю я сон,
где друзья изменяют,
покидаю я сон,
где враги достают.
***
Под солнцем
в любой стороне земли
не осталось, наверное, стран,
где не любят тебя
и дрожащей рукой
не ласкают точёный твой стан.
А сколько людей
молясь на тебя,
шептали слова:
"Ну давай..." -
и души,
огню твоих песен послушно,
тихонько шли в Ад или Рай.
Обнявшись,
мы спали спокойно с тобой.
Я знал:
друга ты не продашь.
И был самой близкой,
последней надеждой
ты - мой автомат Калаш.