Терпенье, мой вознесшийся, терпенье!
Уже Мирьям с апостолом не здесь...
Не умиранье, милая, - Успенье,
и заживут стигматы от гвоздей...
Терпенье, мой единственный, терпенье...
Тысячелетий суетливый миг.
И на каком-то тарабарском пенье
меж, в общем-то, хорошими людьми...
Как "Отче наш" звучит на местной фене,
и как "Мария, радуйся!" звучит?
"Терпенье, мой воскреснувший, терпенье!"-
в психушке говорят тебе врачи.
Язык любимой мачехи в дурдоме,
а ты все не воротишься домой,
где мерзнет у метро чужак Людовик,
заворожённый русскою зимой...
Я обречен уйти бесплотной тенью
в небытие плывущих поездах,
терпенья, дай мне , Господи, терпенья,
чудному пассажиру не сюда.
Наиграй мне "Вальс для К", наиграй!
Где-то здесь тобой утраченный рай.
Где-то здесь промокший долбанный плот.
И ожившая фемина с веслом.
А потом отели, сны, этажи,
и стареет снег покинувший жид...
Закалялась проржавевшая сталь.
И Гагарин все летал и летал.
И Ошанин по дорогам пылил.
Только где-то далеко от земли.
И кому под хвост попала вожжа?
"Вальс для К", а может, все-таки - джаз?
Словно вечность в тыще снов от Москвы...
Ты не свыкся. Ты немножко привык.
Впрочем, это, как сказал ты, антракт.
На Хермоне музицирует рак.
СторожУ в Эйлате карандаши.
Тезка мой, не уходи, не спеши.
За Кедроном так душно... Шарафом закончится март.
И шабат забродившим сикером навеет виденье.
И в вечерней молитве, как гой, упиваясь в умат,
я тебя предаю, недостойный тек мизерных денег.
Я тебя предаю, но для нас недостанет осин,
и кресты в этих снах, осторожно скажу, не в почете.
За Кедроном шараф. И заплакать ребенком ни сил,
ни воскресшего бога, ни сгинувшей тети.
За Кедроном абзац... О напрасно сошедший с осла!
В бескоечной печали задумчивый римский солдатик.
Ни луны, ни стены. Никого никуда не послать.
Я тебя предаю. Ну какой же я на фиг предатель...
Возвратиться домой в затянувшемся сне
и в приделе, почти что радушном и теплом,
тень твою, чудака, двойника, недотепу
в полувыцветшем фото узнать на стене...
И на улице, где побывал командарм
вместе с полудебильным, стреляющим в воздух,
бормотать будто "аз" и кому-то "воздам",
и восставшим оттуда покаяться поздно.
И как старец Зосима - в грядущую высь
отлетела душа, ну а плоть засмердела...
Я не Стенька, а Фрол: крикну: "Слово и дело!"
Не смотри на меня со стены - от..бись.
"Гагарин долетался".Ленин умер.
А Батюшков - поэт ополоумел.
На берегу Эйлатского залива
ждет иудей кудрявую Годиву.
А шоколадка с именем похожим
не слаще кофе делает - дороже.
Пойди - пойми хохлы да иностранцы,
кто у Вакулы затаился в ранце,
кто запретил малину в "Суперсале",
и где воскреснет Моисей Сусанин.
От снов моих, любимая, нет проку,
есть кладбище в горах неподалеку...
Пускай там отпоют меня как гоя,
ведь хлеб отчизны-мачехи не горек.
Не горек и не сладок, и не пресен...
Каких здесь не наслушаешься песен.
За радость быть с тобой я благодарен
краям, куда недолетел Гагарин.
Я здесь не вовремя совсем в тобой придуманном краю
не в тот автобус спьяну сел, не эти яблоки в раю,
не эти женщины со мной постель делили тыщу лет...
И ранней слякотной весной венчанье ангелов во мгле
неторопливых непогод, как будто некуда лететь
от этих башенок и гор, от этих жизней и смертей,
от неуслышанных молитв и неухоженных могил
отцом покинутой земли, оставленных и дорогих...
Заносит снегом перевал над вечностью Святой Нино.
На ослике везет дрова герой забытого кино.
Стареет Исаак, Исав звереет…
Иаков пьет, как заурядный Ганс.
И ставит турку на банальный газ
потомок в Сине сгинувших евреев,
которому мерещится перо
ушедшего за пивом летописца
с глазами забухавшего Пьеро,
с Иаковом успевшего напиться…
Иаков — Тыков. Ицик — Лапсердак.
Жизнь прожита… Но как-то по-дурацки
безумным «пассажиром не сюда»…
О бережок Эдемский, нет — Эйлатский…
От межсезоний бесконечно сер,
мне снится край несмазанных дверей...
Там в сквере вождь на лавочку присел,
и у цирюльни дремлет брадобрей,
и бродит по перрону постовой,
и поезда столичные сюда -
два раза в сутки, но о нас с тобой -
ещё никто, нигде и никогда...
Сосед по кухне молчалив и сед,
а как напьется, плачется на баб,
и то, что прозевал СССР,
и то, что участковый задолбал.
И серый, как костюм на выпускной,
недокемарив от вчерашних ссор,
под окнами отбредивший Москвой,
уйдет с рассветом бесполезный сон.
И бабушка-поэт была права,
мол, нет скучнее, чем чужие сны...
По Ярославлю катится трамвай
минувших снов, несбывшейся весны.
Представь, мы где-то там в восьмидесятом,
и веселей не сыщется ребят,
и я в сто раз кудрявее тебя,
а серый волк не страшен поросятам,
где городок ( бывает и серее)
вдруг расцветает позднею весной,
и в сквере не осыпалось весло
возлюбленной Иисуса Назорея,
где Люба-дура утром во дворе
заботится об охреневшем пупсе...
И ангелочек, найденный в капусте,
не в силах ни спасти, ни обогреть.
Представь, насколько может кинофильм
из памяти и бреда скарлатины
творить полуникчемные картины
не вышедших из детства простофиль.
А за короной что? Содомский дождь?
Конец полулимоновской эпохи?
Вслед за плешивым — с шевелюрой вождь,
которому на нас никчемных…
А за короной что? Папаха? Шлем?
Подарок иудея Мономаху?
Князь Бендер в недостиранном кашне,
еще в зачатьи нас пославший…?
А за короной что? Иерусалим
и памятник шляпастому эзопу?
И маски, маски, маски вместо лиц,
и мы с тобою посланные в …
Шакалы возвратились в Тель-Авив,-
из сводки новостей узнал сегодня...
Им там комфортней. Им без нас свободней
любить друг друга в мире нелюбви.
Пока ещё грядущая жара
не жжёт траву в осиротевшем парке...
Пир пандемии. Пир до брюха жрать.
И быть волками в снах своих немарких.
Кого винить? И на кого пенять -
банальность с обожжёнными горшками -
быть сопричастным участи шакальей
в границах ночи и виденьях дня?
О чем легко забыть за тридевять земель
в пожизненном краю непутному еврею?
О краденной судьбе, придуманной зиме,
где горы в январе самих себя серее.
Оставлена купель... Ученики спились.
Меняет Ган Эдем архангела при входе.
Вселенский карантин. И маски вместо лиц.
И бога не узнать в тщедушном пешеходе.
"Проходит всё,- бубнил, не молодея царь,-
проходит всё,- твердил,- вернее - переходит."
А горы за окном свинцовее свинца,
а мы всё о своём, но чаще о погоде.
В этой школе глухих, в этой школе с рожденья глухих,
где привиделась музыка, где рисовались стихи,
были взрослые дети и впавшие в юность отцы,
а ещё раз в сто лет, в Новый год,гастролировал цирк:
там медведей не мучили, там веселили за так,
и встречали заезжих гостей и гостивших собак,
как друзей закадычных без цели, где вечность — вода…
даже если узнают, что ты «пассажир не сюда»…
В этой школе глухих впавший в юность Бетховен звучал,
и Саврасов дарил свои сны прилетевшим грачам,
подарив странный холст просто так ашкеназу врачу,
не сказав самой-самой дышать без тебя не хочу.
И вплелась околесица в неразбериху и гул:
и одно лишь — воскреснув, я жить без тебя не могу…
Тени у моря воруют кошачий корм,
впрочем, и тень способна быть чем -то больше
собственной тени, любя попкорн
и оставаясь при этом подобьем божьим.
В парке у моря почти пионерский горн
славным шофаром раз в год разбудит,
если не читан приморской страны закон…
Жаль, не судимый тобою все чаще судит.
Или в шаббат гуляет особняком,
прошлое зачеркнув в странной школе мелом…
Был дураком, останешься ишаком,
а супермаркет ослы назовут горелым.
Мне с тобою ни плохо, ни хорошо,
словно там в девяностых почтовый ящик
сохранил чьи-то письма... И день прошёл,
словно праздник какой-то ненастоящий.
Среди этих недель, где никчемных семь
этих дней по какому-то нехотенью...
Словно что-то не так.. Ну не так совсем -
прозевать свою вечность с веселой тенью.
Позвони Мандельштаму, он где-то там
зажигает с Иешу, уже воскресшим...
Мне с тобою - ну как-то совсем не так
в этом странном Содоме недогоревшем.
Какой-то месяц… И Покров, и снег.
И доминошники во весь твой стол.
И Юрий Долгорукий на коне.
И князь, простите — граф в депресняке.
И я тебе никчемные цветы
несу в твой день рожденья наобум…
Мы в прошлом веке перешли на «ты»…
Жаль, Углич не похож на Петербург.
Сентябрь. И скоро дворик занесет,
и дворник одуреет на заре,
и вечный бомж, печальный и косой,
посмотрит волком на иных зверей…
Друзей твоих считать — пересчитать,
смазливее приветливых князей…
И в этих снах неважны почерка
в чужих столетьях сгинувших друзей.
Еще чуть-чуть - тебя перерасти,
на сантиметр, смешного недомерка!
Я научусь считать до десяти
и стану круче дедушки - чучмека...
"Единственный, любимый, дорогой!-
жидовка промолчит тебе над гробом.
Прости меня, мой самый лучший гой!
Мы в этом небе залетались оба!
Мы краденные крылья обрели,
покуда наши ангелы дремали,
приемыши придуманной земли,
ублюдки, возмечтавшие о маме..."
В песочнице детской придурки пекут куличи…
А я на балконе читаю «Роман с фраерами»…
Велик Окуджава. Саврасов. Грачи. Кирпичи.
И просто Мария в оконной некрашеной раме.
Я фраером был и надменно не в тему молчал,
я верил всему, полагался на Бога и чётки,
но как говорил Славомир — я совсем заскучал
по самой любимой на свете практичной девчонке.
Теперь в каждом зеркале только надменный старик
о чем-то молчит, об утраченном, видимо, рае…
И в небе Эйлата задумчивый ангел парит,
не самый родной, но воистину искренний фраер.
Из украденной весны, из снов ворованных
был придуман этот фильм о нас с тобой,
повзрослевших и почти разочарованных,
забухавших в славном городе Тобольск…
Там под утро звал господь тебя на Утреню,
но отец Онисим карою страшил,
и крестились на кадило хитромудрые,
у Канона разбросав карандаши…
Середина сентября. Пейзаж в Тобольщине.
Одуревшая от осени листва.
О покинутых тобой и мною брошенных
остается только сны перелистать…
Молчалив и надменен кладбищенский ворон,
и Афула в шаббат — словно спряталась в тень…
И другая луна над полночным Фавором,
и другие цветы для воскресших гостей…
Элоим, я как будто придурок из сказки,
мне читали её в самой лучшей стране,
где мешок шелухи сохраняли до Пасхи
и себя побеждали в навязчивом сне…
Вспоминай поутру, незадачливый ребе,
что там было, — не стоит обратно — туда,
где звезда — осьминог в нарисованном небе,
и ещё кроме пятницы разве среда.
Не печалься, Машенька, он воскрес,
и с Петром гуляет по Галилее…
А в апреле лучше, чем в январе
полюбить ещё одного еврея,
до чего же вычурный день среда,
подходящий день предавать любимых…
Полюбить ещё одного жида,
чтоб того распятого не забыли…
Говори что хочешь — одни слова:
мужики козлы, а озёр так мало…
Полюбить ещё одного осла!
И кому от этого лучше стало?
После вечности никчемной и любви ненастоящей
не пакуйте чемоданы — там они вам ненужны…
Просто в городе Инете заржавел почтовый ящик-
извини меня — заржАвел для несбывшейся жены…
Люди, в общем-то незлые, пьют ненастоящий кофе
в сонном месте отчужденья с липким именем Арад,
отлучив себя от снега, поменяв анфас на профиль, —
мы, конечно, разминемся среди самых разных правд.
Словно недоговорили, нет, скорей недокричали
и теперь живем зачем-то бесконечный черновик…
А ведь был безумный Рыбинск и на общей кухне чайник
под чуднЫе разговоры о разлуке и любви…
Совпадает, сбывается, даже бывает
все, что снилось, — начнись смскою редкой
после долгого дня… После непроливаек,
после ретро — друзей, после ретро — трамваев
середины чужого мелькнувшего века
до чего же легко ощущать нелюдимом
отраженье твое в полутемной витрине
городка — полудурка, пожизненно сгинув,
из родных переулков Четвертого Рима,
совпадает, сбывается, добрые люди
утомляют сильней собутыльников скверных,
убежавших сюда из несбывшейся эры,
потому что Четвертого Рима не будет…
Совпадает, сбывается,- сложно поверить.
Словно давно надоевший видик,
где угадать весь сюжет так просто:
девочка учится ненавидеть,
и разучился любить апостол…
Ах, я почти тыщу лет как нЕ жил,
вдруг оказался седым и вздорным…
Так закажи мне в кафе прибрежном
кофе и самый обычный тортик!
Самый обычный в обычном мире,
где наобум так легко — о чувствах:
девочку мама назвала Мири-
боже, не дай стариком очнуться…
Боже не дай оказаться в небе
клоуном среди твоих серьёзных
кукол, заполонивших Негев,
розовых, синих, смешных и грозных…
Всё у нас будет, срастётся, выйдет,
ведь шапокляки давно не злюки…
Ах, до чего же душевный видик:
Мири качает младенца в люльке.
Вначале было слово, только слово…
Жаль, быть собою не хватило слов.
И ангел долговяз. И бог неловок
как человек и неуклюж как слон.
Всё так неново, боже, так неново,
будильник будит утром ровно в шесть…
Вначале было слово, только слово,
и не любил яичницу Кощей.
И снился мне физрук в немецкой каске,
и умирал на турнике еврей…
Мы вышли все из старой русской сказки
дожить свой век в нерусском январе.
И здесь бывает холодно, и здесь-
от ангелов укрывшись капюшоном,
бежит дурак в полупальто и шортах
свой марафон. И в этом что-то есть.
И здесь декабрь в преддверье Рождества
роняет дождь на хижины с клопами,
и дремлют неухоженные пальмы,
и зеленеет мертвая трава…
Но это здесь… А там на берегу
залива вам сыграет на баяне
гопак заматеревший самарянин
и яблоки припомнит на снегу…
И здесь бывает холодно, и здесь
на время превратиться в черепаху
укрыться в панцирь, не послав всё на …,
и в полусне декабрь пересидеть.
Совсем непривычно, когда вырубают свет
без всякой причины, как будто твой ангел выпил
почти в День рожденья на полуживой траве
в заснувшем Эйлате, когда ты забыл про Рыбинск…
Когда ты забыл, когда ты совсем забыл
про речку Коровку, где берег уже не черный,
поскольку завод — мутант превратился в пыль,
и ангел давно не ангел, а кот ученый…
О Господи Боже, далась тебе эта пыль
в заснеженном прошлом, куда тебя не просили
отправить письмо, если только не перепил
с задумчивым карликом — немцем всея России.
Когда диктатор станет воробьем
и улетит куда-нибудь подальше,
когда жлобье устанет быть жлобьем —
растаяв снегом подмосковной дачи,
когда почти забудем о зиме
и сгинувших чучмеках в подворотнях
Московских улиц, сердобольный мент
поделится последним бутербродом,
и реагент, впиваясь в черный лед,
в полубезумном Ясеневском шуме
навек исчезнет, дай мне самолет
вернуться в город, где вчера я умер.
Скоро купальный нежный грядет сезон…
Город Эйлат не Углич, а в Угличе нету моря.
Прячься от солнца под пляжный широкий зонт,
Йорик не умер, ты жив, мой надменный Йорик.
Солнце закатится… Ох, мы устроим пир
в городе — недомерке, где ни чумы, ни спида….
Все будут флаги в гости, но главный — маньяк Шекспир
преподнесет букет поэту, что не был издан…
Все мы умрем. Не хочется умирать
даже с надеждой, что только чуть-чуть — воскреснешь…
Как у Пилата — под звездами снежный мрак
из-за того, что пил под чужие песни.
Над могилой Моше —
самолеты рисует художник:
и пустынных мышей
исповедует негевский дождик…
Ты расскажешь легко
рассудительной девочке Брахе
о стране дураков,
о которой ни слова в Танахе…
Журавли из страны,
без которой… а дальше — ни слова,
жаль, напрасные сны —
он не бог, он — булгаковский Воланд…
Если ангел еще
не придумал ни снега, ни града,
Под Москвою трущоб
недостанет для всех листопадов.
Под Москвой, под Москвой-
Отче Наш прочитай по привычке,
время станет травой
для доверчивых до неприличья.
Чернила кончились… Бумагу брось в камин!
Будь одинок. Прикинься патриархом,
и может быть, приблудных покормив
собак, останешься собой в толпе немаркой…
Делись с пингвином сдобным пирожком,
снег Арктики настраивает резкость
видений с забухавшим двойником,
где зеркало тысячелетней фреской
напомнит одинокого отца
в аэропорте одуревшей Кубы,
но в лике нет ни Бога, ни лица,
и «Отче наш» не выговорят губы…
Аэродром в центре южного городка,
южного, может ли быть южнее…
Можешь уснуть и увидеть, как в сонном небе
маленьком небе — два маленьких ангелка
смотрят с обычного потолка-
в пьяные сны, словно нет пьянее…
Что там увидится: брат или, может, сват,
первая женщина, лучше ей быть последней,
бабу-дебилку из снега придурок лепит,-
ну а придурку на всех глубоко плевать,
сны — это сны и пьянее их нет на свете…
Храм далеко… Но в пространстве парит свеча…
Это — задачка для гоблина — тугодума.
А дурачок дурачком и остался, поскольку умер,
не научившись в положенный миг молчать
и притворяться придурковато-умным.
Лишь миг до Рождества… О странный город,
где сумасшедших больше, чем в раю,
и ни костела, и ни семафора —
а люди пьют… Эйлат. Израиль. Юг.
Лишь миг до Рождества. Неполный месяц,
и в новом сне увидеть Вифлеем,
парящий средь вселенских околесиц
на Элоима видевшей земле.
Звони — звони! И все тебе неймется
сказать с другими венчанным — люблю…
Мы все сюда когда-нибудь вернемся
к Его Крещенью, ближе к февралю.
Когда-нибудь научимся не врать,
но это позже, это будет позже...
На пустырях - до облаков трава,
и нет людей в стране, где вечность прожил...
Нет, это не Эдем, не суетись:
в Эдеме не бывает минус восемь
и школьных забухавших директрис,
забаловавших сладостями мосек...
Жизнь прожита... И празднует брезент
начало декабря другой планеты...
И ангелы скучают по грозе,
бросая в вечность медные монеты.
Ни в коем случае не смей запоминать
все номера никчемного блокнота,
чтобы потом не путать имена,
записанные всуе на банкнотах...
Я шлю тебе совсем никчемный даш
почти привет на вашем тарабарском
наречии...И если ты мне дашь
подарок, то делить его по-братски.
В какой-то сказке в клетке пел щегол,
похожий на известного артиста
мне от тебя ненужно ничего,
я лучше буду вечным гармонистом.
Нас оказалось больше, чем он задумал…
Африка разбросала свою икру.
Ницше в тоске решил, что иешу умер,
именно с самой строчной, как все умрут…
В Рыбинске — городе весело мрут от рака
все, кто меня любил и почти забыл,
пахнет запившей деревней, тоской и мраком,
ангел моей собакой, что умерла, завыл…
Господи, извини, что пишу со строчной
имя твое, будто нету других имен…
Письма по небу плывут бесполезной почтой
к вечной земле, что таит молоко и мед…
На ветру застиранная ряса,
ангел улетел в Иерусалим…
Снегу снегом проще притворяться,
чем недорогому дорогим.
Ты скажи мне, Лермонтова ветка,
где-нибудь в Эйлате во дворе:
ангелу не нужно против ветра,
потому что он в одной поре?
Здесь не в Подмосковье кошкой мокнуть
в подворотнях долгих ноябрей,
двортерьером в дворницких каморках
ангелу навек не замереть.
В этой точке безвозвратно южной
так легко и радостно стареть,
ангелу здесь ничего не нужно,
разве в сквере вырастить сирень…
Умирающий лебедь —
не вечно живой Ильич…
Если в негевском небе
этих птиц равнодушный клич,
впрочем, голубь не лучше
и не хуже, чем, воробей,
искупавшийся в луже,
до которого ни тебе,
ни Ему никакого нет дела
ни в Москве, ни в стране жидов…
Дух скучает без тела,
как без Конкина Глеб Жеглов,
просто хочется чая
и куда-нибудь улететь,
и услышать: прощаю,
даже если ты только тень
той второй половины,
о которой хочу забыть…
Я приду на крестины-
нашей тени… О как же меня знобит!
Иерихон… Считай свои шаги
до церкви, где спешащая душа
почти готова выплатить долги
соседним душам, где даётся шанс
собой остаться… Не запить с тоски,
не крикнуть в вечность: как же мне без вас
стареть по лабиринтам, где трава
похожа на Его черновики?
Иерихон, где дети во дворе
играют в слишком искренний футбол,
и запах кофе, и сквозняк дверей
благословляет повзрослевший Бог.
Мне не нравится это фото,-
слишком выцвело за сто лет…
Гений с внешностью бегемота
и супруга с кошачьей мордой,-
и чего-то там на столе-
типа к старому Новому году…
Лесбиянка с осанкой гордой,
словно должен ей целый мир…
Кровь Господня сладка кагором-
церковь ладаном и людьми-
и вокзалом районный город
с вечным привкусом сна и ора,
где босяк и чучмек с комфортом-
по углам, словно жить им лень,
не завоет, но зыркнет волком
некто ряженый на осле…
Мне не нравится это фото,-
слишком выцвело за сто лет.
Снежок над Чистопрудным. И трамвай.
Сварливые бомжи в тяжбе февральской…
И пьяные осины в сонном вальсе.
Прозрачная стеклянная трава…
И белобрысый бисмарк у Кремля —
наполеончик милой мне России…
И грустный Иисус, и дикий Сирин,
и елка новогодняя в рублях.
А пес бездомный под ментовский «Цыц!»
на звезды над Москвой недолго лаял…
И в полночь пробуждалась волчья стая,
покуда у Лубянки мерз Франциск.
Если выдался день серым
и завял на окне цветок,
никогда не звони первым-
в этом что-то совсем не то,
в этом что-то, чего крохи-
в самой лучшей из всех книг…
В этом мире мы все — лохи,
опоздавшие на пикник,
где Иешу еду множит,
чтоб под ложечкой не скребло…
Мне тепло в январе, Боже!
Боже, как мне с тобой тепло!
Мои друзья теряются в пространстве
Святой земли и вовсе не святой…
А завтра будет праздник… Здравствуй, праздник
с игрушкой новогоднею пустой!
Я открываю мир фигурки полой,
и шоколад крошится в никуда…
И существа с невыясненным полом
твердят, что я зануда и мудак.
И сердце шоколадное не ёкнет
в стране, где Санта-Клаус задремал…
И тапок пуст у бесполезной ёлки,
и кажется, что все сошли с ума.
Эта странная осень, где клен не научен желтеть,
притулившись печальным олим возле пальмовой рощи…
И у вечных помоек коты намывают гостей
дурковатой семейке. И час на столетье короче.
Я смотрю идиотом, как вечностью бредит залив,
рассуждая о боге, написанном всуе со строчной,
словно он отдалился и больше не видит земли,
словно день возвращенья его в эту осень просрочен.
От войны до войны, а потом от возни до возни
рассуждай о политике или бухай на досуге…
Эта странная осень, где хочется всем позвонить,
но все больше тому, кто с иконами путал рисунки.
Мне бы полста отмечать на лавке
Чистых моих прудов…
мне бы с какой-нибудь новой главки-
лучше — без бокер тов!
В Швеции где-то летает Карлсон-
кукле не постареть.
Впрочем,вернуться на Землю с Марса-
проще, чем умереть…
Здравствуй, ублюдок чужого Рима,
леди почти Макбет!
Сам я лишь жертва неточной рифмы-
всех твоих алеф-бет.
Тушинским или Багдадским вором
стоит ли дорожить…
Клал я на шляпу твою с прибором,-
вездесующий джинн.
В сентябре... В самом-самом последнем вагоне,
в электричке, которой покинут грядущий Содом,
я узнаю случайно, что умер актер Банионис,
улетел на Солярис. И верится в это с трудом.
Мне героев играть в затянувшейся осени скучно,
я хочу убежать хоть на пару столетий вперед,
где Башмачкин и Беликов с Мышкиным курят на тучке,
а Мюнхгаузен что-то правдиво и искренне врет.
В сентябре... В сонном скверике мчится по кругу лошадка
между старых дворов, между вечных пристанищ и школ...
Все же очень неловко, что мы не умеем прощаться
и жалеем скорее себя, а не тех, кто ушел.
Из польского молитвослова
меж нами Слово станет мешкать,
прощая праведную сволочь,
упавшую орлом и решкой.
Из польского молитвослова,
где "Ангелус" читает отче,
делить на хорошо и плохо-
по замыслам своим не хочет...
Я подарю на день рожденья
чудному ксендзу смску,
не оттого, что нету денег,
а оттого, что нет на месте
ни полутемного придела,
ни ксендза, ни любви кромешной,
покуда Слово станет телом
и между нами будет мешкать.
Наш паровоз с запасного пути
ко всем друзьям - с придурком машинистом...
И к станции не подойти на выстрел-
и ангелу норой не обрасти!
Наш паровоз - в ваш двадцать первый век-
вагоны в веке сгинувшем похерил,
не слыша ни восторгов, ни истерик,
по вовремя нескошенной траве.
Куда несешься, странный паровоз?-
задаст вопрос смурная птица Гоголь...
Чем дальше снег, тем ощущенье Бога-
вернее, тем распятее Христос....
Не разодраться... Брату не вцепиться
в остатки шевелюры. Прав - не прав...
И что там дальше? И какая птица
не долетит от Волги до Днепра?
Мы все родня, из одного колена -
Иудина, из одного яйца...
Под тенью пирамид надежность плена
надежнее свободы мертвеца,
поклонника Нероновых спектаклей
и споров, кто же все-таки не врет...
Да здравствует российский вечный сталкер
Иван Сусанин - славный патриот!
В каком переулке Москвы вдруг привидится Дан-
покамест Иешу по воле своей не спешит?
Ты больше не нужен. Пора собирать чемодан,
поскольку в паскудные игры играют паши.
И гонит янтарная леди с экрана пургу,
как будто из века минувшего дама с веслом
ее родила, и невольно срывается с губ:
ты жертва аборта, и, значит, - тебе повезло!
Здесь кто-то опять про порядок, а кто-то про бунт,
а девочке Лене - намедни десяток шестой,
и девочку жаль, потому что ее - не зовут...
И пахнет железом сильней, чем июньской листвой.
Не зажглись ни звезда, ни крест,
ожидая обетований,
заигрались в любовь и честь
постаревшие дяди вани...
И не в радость весна, когда
на черемуху - аллергия...
Для тебя не зажглась звезда-
да увидят ее другие.
Претерпевший чужих царей-
о тебе непременно вспомнит...
Так паси же своих зверей
под эвездою на диком поле!
Пепельной останется среда.
А Москва полна болотных снов.
И под вечер ранняя звезда-
только повод воровать ослов.
Маятник так просто разогнать,
но за траекторией следить,
что болотных духов разогнать
да в парадном ботами следить!
Ханту Кумкам в тереме сидит,
отсылая гоблинов в туман...
Впрочем, кто он - править да судить,
и кричать:"Да здравствует тюрьма!"
Кто? Зачем? И кто такая ты?
Так молитесь луковкам своим.
Маятник устал от маяты,
и о Сыне плачет Элоим.
А что такое истина? — Я так
и не услышал… Для чего рождаться
в стране евреев, где в пустыне танк
песком засыпан, бен-адам катан-
случайный встречный в неких государствах,
где от уставов до монастырей-
каких-то пару тысяч лет с добавкой…
Где запросто воскреснуть, умерев,
и надпись в вязком воздухе стереть,
стать девочкой, прожив столетье бабкой.
А пирамидка из камней растет-
и камни отшлифованы хамсином…
И встреча с Ним — неносторожный символ-
путевки в никуда за мотовство
в пространстве, что когда-то звали Сином.
Полуживое, худое и красное
выпало в небо, застыло во льду...
Я зачитался поэтом Херасковым.
Трудно понять, что имел он в виду.
Уманский поезд, набитый евреями,-
только увидел - в момент пронесло...
Перечитаю "Анну Каренину",
предотвращая грядущее зло.
Квас в подстаканнике - снег в умывальнике.
Хочется выпить, а надо курить.
А в Сан-Тропе все задрали хлебальники,
слушая птицы диковинной крик.
Лишь страховому препятствуя Агенту,
веря в себя и в лесное зверье,
бродит по миру младое и наглое,
очень худое счастье мое.
Будто прожит век другим,
и сюжет в окно подсмотрен:
жил дурак в своей каморке-
в шесть звучал советский гимн,
в семь из дома выходил-
детям в школе бред калякать...
Что там в мире? Грипп и слякоть?
Как вчера - один в один.
Завтра будет все не так,
завтра скажешь точно так же,
ты исчезнешь, сгинешь даже-
Господи, такой пустяк.
А на кладбище зима
длится на немного больше...
Будто жизнь чужую прожил,
а потом сошел с ума.
Чингачгук осваивал рояль,
так похожий на свиное ухо,
краснокожей пятернёю бухал
по клавиатуре. Шёл февраль.
Думалось: что значит "бляха-муха",
и зачем в Америке "Халяль"?
Чингачгук, не раздувая щёк,
Моцарта лабал какого хера,
называл татарина кошером
и китайца как-то там ещё...
Окликал узбека Гулливером,
и при этом был чуть-чуть смущён.
Е-мейл в виду я Царское Село,
когда стрелялся с Пушкиным Саврасов...
Я нетерпенье выразил гримасой,
а время село мухой на стекло.
А полицаев столько развелось,
что некуда податься пидорасу...
Я был поэтом самой высшей расы,
а Бродскому, увы, не повезло.
Я резал лук и шелуху хранил-
и твердо знал, покрашу яйца к Пасхе...
Под дубом желудей недокопаться-
Дуб засыхает. И е-мейл бы с ним!
Был заяц счастлив и волчонок сыт,
и с немцами давно не воевали.
Вот только Пушкин пукнул, сукин сын,
и в Хортицу уехал на трамвае.
Cлово не исчезнет никогда.
Слово - Вифлеемская звезда
в Рождество над Волховом в крови,
где вода со странным вкусом вин,
что любил цедить и смаковать-
отравивший собственную мать.
Слова не объешься, словно слив,
слово - счастлив ты, а я счастли-
вей тебя, Еврей всея Руси,
словно Вечный Жид на Небеси,
эллин жив, воскресе иудей,
слово - это всюду и нигде,
и Хохлы теперь почти волхвы,
слово - и ослу волчицей выть,
вороном гундеть, свиньей кричать,
оборотнем с кабана начать,
а потом убраться в снежный лес,
словно слова нету на земле.
Наше прошлое не ново, наше дальнее искомо:
он идет по водной глади Волги-матушки реки...
И билеты ДОСААФа предлагает Мордюкова.
Я куплю билетов пачку предрассудкам вопреки.
Светлый отрок не осудит, темный князь не опаскудит,
честный старец не обманет, проходя сквозь коридор...
Ехал Грека через реку. За него Харон прибудет,
и придут по Беломорью Дуремар и Черномор.
Все свои не вспомнят роли и впадут, как мишки, в спячку,
и буклет в осеннем парке новой осени под стать,
но как память на этюде, я увижу водокачку,
в городе, где ни родиться, ни буклет перелистать...
Закурился ладан
грустных сентябрей...
Томным смотрит взглядом:
видимо, еврей.
Как наденешь крестик,
береги его...
Барское поместье
поросло травой,
на могиле отчей-
Земляничный Спас.
Сергие не хочет
вспоминать о нас,
может быть, Димитрий,
вымолвит сквозь сон:
"В долгой дреме мир ти,
Новый Вавилон!"
Сошел с креста. И крест остался пуст…
Нелепое виденье монсеньора.
Очнуться, навсегда оставить город,
что знать не знает слова «навсегда»…
Нелепые, как те, кого ведешь,
благодарят ненастьем за спасенье.
Все дождевые, обещая дождь,
на весь июль устраивая север.
Мы жили-были… Сказки бы чуть-чуть-
вполне хватило на «продлить смиренье»,
а то все быль – пирог на День варенья,
и Санчо слышит, как во сне кричу
по тем, кого не будет никогда,
пусть слова «никогда» не существует…
Сошел с креста. И крест остался всуе,
как суета в погибших городах.
И когда завершится под утро Московское время,
телефон монотонно начнет вспоминать имена
всех твоих нелюбимых с негромкой фамилией Гремин,
и кому ты во всех твоих судьбах осталась верна,
будет ветер гулять по квартире радивой хозяйки,
не сумевшей родить, но способной вовеки радеть
древо древнего рода в пространствах надменных и зябких,
словно новое время начнется сегодня и здесь.
Будет племя младое Христа, Моисея… Ла Вея,
упаси тебя, Боже, с последним младенца зачать…
И когда завершится чудное Московское время,
часовщик с часовым с чистой совестью сядут за чай.
Нет глупее привычки опять возвращаться к реке,
говорить ни о ком, ни о чем пререкаться ни с кем,
и забрасывать сеть в мир, где нет человеческих душ,
околачивать груши в саду — где ни яблонь, ни груш…
Нет глупее привычки — привыкнуть бродить по реке
в одиночку, вдвоем и в толпе, если сам ты ни с кем
ни единым не связан, и тот, кто в трех лицах един
до сих пор не вернулся, и ты до сих пор не судим…
Нет глупее привычки любые привычки иметь,
дожидаясь, когда зазвучит иоаннова медь…
Но заброшены сети, и грушами пахнет в саду,
и все ближе и ближе к тебе собиратели душ.
О Достоевском разговор-
напрасная растрата суток…
И сон жен-мироносиц чуток,
поскольку снов не знает вор.
Ну вот и все. Я сам рыбак,
и мне привычен мой Кинерет…
И каждому дано по вере,
а тем, кто выше, тот горбат…
Горбат. Пархат. И горбонос.
Матфей в субтропиках дождливых.
Все это лирика. А лиры-
не выйдет без стихов и слез…
А Инквизитор в тень ушел,
чтоб раньше времени не встретить
Тебя. Так наполняй же сети…
Я сам рыбак. Мне хорошо.
Где-нибудь, когда-нибудь-
Среди майской амнезии,
Несвиданий в парках зимних
От непараллельных линий
Непоездок в Скрытенбург
Успеваешь отойти,
Отойти в реальном смысле,
Указательным — по мышке,
Словно сны твои зависли
В Скрытенбург на полпути.
Заходи, реальный гость
Из сгоревшего альбома,-
Тень моя осталась дома.
Дверь откроет по-любому
И не выставит небось…
Тень летит -навстречу тень. А. Закуренко
Быть - не быть?- таков вопрос.
Небо - медный купорос.
Купорос с купоросенком, -
не хозяин, а педрос.
Подыму их всех на смех.
Край родной давно во тьме:
все родимые сосёнки
ворог рубит для утех.
Вран нагреб себе деньжищ,
а народ убог и нищ,
он с тоски справляет тризну
среди мирных пепелищ.
Тот грустит по ильичам,
тот по церкви и свечам...
Предаваясь онанизму,
верит, что виновен хлыщ.
Я с собой не разберусь:
к печке крадется Прокруст.
Он кроит из дуба шубы,
ну а дуб не дует в ус.
Дуб на печке задремал,
позабыв, что жизнь - тюрьма...
Понаставили плетени,
понаехало дерьма.
Вот вам сказка без конца.
Вот вам фига из ларца.
Битва с собственною тенью.
Ланца-дрица-дрицаца.
Я еще куплет спою,
как от горя водку пьют...
А властители и судьи
всех их вертят на бую.
И в конце - а судьи кто?
Клейма с дырками в пальто.
Бяки. Нехристи - по сути,
нюхачи из шапито.
Мы запасаемся зеленым чаем,
мы радуемся чайкам и ослам...
В пещерах съёмных Бога примечаем,
пока на Теплом Стане есть Ислам.
Мы варим плов. Мы все давно узбеки,
а, может быть, киргизы по делам,
нет, скифы мы, и не в бега - в набеги
ударимся... И примем все Ислам.
Лопата, ты как знамя зеленеешь,
все остальное - мусор по углам,
как говорил полубезумный дервиш:
Аллах Акбар, воистину Ислам.
Хадиджа, вдохнови меня молиться,
я без молитвы немощен и слаб...
Я вижу небо сквозь родные лица,
пока на Тёплом Стане есть Ислам.
Сложно весне начаться, астмой меня добив,
льдинки с чужой картинки – если не в глаз, так в бровь,
вот только кто-то молча скажет: живи, дебил,
пасынок сонной Волги. В венах чужая кровь.
Медленная холодная — ну чуть теплей зимы,
Господи, как же зябко, ветрено у метро
ждущим давалкам счастья, мол, попроси взаймы,
видимо, не дождутся – рыбья роднее кровь.
Рыбья, несогреваемая. И в чешуе душа.
Это — верней, чем латы. Это – грубей, чем мат.
Черная полусумрачная, длящая не спеша
самый никчемный в жизни, прожитый задарма.
Не доверяйте домовым, не врите им о наболевшем,
о настоящем о прошедшем, о всем, не с вами происшедшем,
во избежание молвы
среди потусторонних лиц не окажитесь посторонним!
Не доверяйте домовым, а также лешим и вагонным…
Не доверяйте ни за что! Вы нарвались на откровенье
ночного силуэта. Верить
совсем не следует ему…
Приснился Вам Иешуа?
Нет! Вам привидится Он вряд ли.
Не стоит наступать на грабли!
Не доверяйте никому.
Не доверяйте никому. Любовь бухает. Ангел хворый.
Не в дом, так в душу лезут воры.
Заприте душу лет на сто.
Все это бред. Все это бред. Спешите в Храм. Падите навзничь.
Но домовому – ни за что!
Поскольку Вам он не товарищ!
Дедушка Шварц - офигенный мудрец,
а Винни-Пух - добродушный философ...
Скоро вокруг все будет гореть,-
проговорился задумчивый Ослик.
Скоро не будем гулять у прудов,
"Балтику" пить и подкармливать уток,
плакать, влюбляться, теряя рассудок,-
видеть огни в темноте городов.
Странные строки бросать в интернет
или хохмить неудачно, не к месту...
Слушать враньё под заглавием "Вести",
верить врунам и виденьям во сне.
Скоро, так скоро, что не угадать-
тысяча лет или тысяча суток...
Как промолчал поросенок с рисунка
олигофрена: сегодня среда.
Дедушка Шварц... Как давно и не здесь.
И Винни-Пух не убийца Дракона.
Скоро планете будет......
Впрочем, и это тоже знакомо.
У Кремля всё те же злые звёзды.
Добряка окрест найти нельзя.
Злобной злобою насыщен воздух,
злым бурьяном заросла стезя.
Нет пророка в государстве нашем.
В Ясенево есть Мельхиседек.
Он монах. Он строит храм. Он страшен,
зол по отношению к звезде.
И в испуге сосны-лесбиянки
городской вдыхают реагент,
бают нам, мол, обнаглели янки,
мол, неправ Обама - президент.
Царь - горох. Резиновая кукла.
Нас живьем желают проглотить...
Поперек и вдоль Земля распухла.
В Никуды Вселенная летит.
На "здравствуй" не сдюжит язык-
и в ночь воспарит иерей...
И филин из августа - зырк-
на новых библейских зверей...
Мы были когда-то людьми,
но сами не поняли, что-
слепивший из воздуха мир
заставил фигурками стол...
В лесу среди черных осин
мы молча стоим на столе...
А думаем, что голосим
о странно погибшей земле.
На "здравствуй"- гримасу скриви,
мол, отче блуждает в лесу.
Захочешь - меня позови.
А он не вернется. Инсульт.
Как нам в деревне жилось под Вологдой?
Точно такой же снег
не предвещал затяжного холода-
в долгом воскресном сне.
В долгом воскресном, где воскресение
длится длинней, чем здесь,
а из окна что ни холст, то сепия-
в зевсовой бороде.
И на лопатах летают ангелы
от Золотой Орды…
И Кунанбаев, обритый наголо,
смотрит Москве в пруды.
И Грибоедов, забыв про Персию,
помнит свою Нино…
Как нам под Вологдой было весело
пить в выходной вино!
Возможно, ты станешь смеяться... Возможно, смотреть,
как Разина Стеньки челны этапируют членов
какой-нибудь ложи, пытавшейся память стереть
великих вождей и взамен наплодить гуинпленов...
Возможно, к себе на погост по-над Волгой паря,
увидишь безумного деда в деревне Сосновке...
И в дворике школьном веселый отряд октябрят,
звонящих в грядущее с новых айфонов и нокий.
Все в мире смешалось. Облонские жрут самогон,
Толстой до Астапова сгинуть никак не доедет.
И как-то никак не догонит до выдумки голь,
поскольку собой притвориться в губернии негде.
На Страстном будут страсти — бессильны Андрей и Матфей…
Мы читаем стихи. Мы с тобой — отголоски метафор.
В переулке скользит реагентом январская твердь
и чучмеком-акыном прикинулся снов твоих автор.
На страстном — даже с маленькой буквы, тебя обрету,
ты похожа на маму, но маме до этого пофиг…
В Домодедово — толпы. И привкус разлуки во рту-
точно так же бездарен, как вкус растворимого кофе.
И монаху до Бога далече, чем тени в пальто,
он грехи мне отпустит и в Оптиной где-нибудь сгинет.
На Страстном будут страсти,- тебя не узнает никто,
так легко не увидеть Марию в античной богине.
Великий Инквизитор под дождем
по Киеву бредет, а Киев умер...
И сам Богдан прикинулся вождем,
покуда Буревестник просит бури.
Покуда ищет счастия пиит-
быть агнцем Непорочного зачатья...
Не на осине листиком качаться,
а с запорожцами горилку пить.
А в Киеве нестрашная зима,
но бьет озноб, как там в далеком Риме,
где он в склерозе бога прозевал,
и это бог как должное воспринял.
Гомоня о насущном, не слыша дождя,
я прикинулся божьей коровкой,
заходя на Сенную, в себя уходя,
я припрятал в трусы монтировку.
День вчерашний еще никуда не ушел-
он добавился в черные списки,
и туда я отправлю неделю еще,
не тянуть же котов за ириски.
Если станут дождем досаждать небеса,
не слабо мне туда их добавить.
Я про черные списки стихи написал
и себе подарил их на память.
Снова осень прожита — как минувших сорок — тридцать.
Календарь перелистав, остается помириться.
Только некого просить, кроме бога, о прощеньи-
в городе чужих мессий, в сказках про родных кощеев.
Вот и осень прожита — и прибавилось умерших,-
так легко пересчитав, — самого себя утешить,
мол, никто не умирал, — все разлуки понарошку,-
встретимся — придет пора — будем будущим и прошлым.
И выбрасывают скарб — отошедшего соседа.
Начинается декабрь в городке седом и сером.
Участь Вечного Жида — забывать родные лица.
Снова осень прожита. Остается примириться.
О, если бы лишь только пассажиром
остаться и лирическим героем
своих негероических историй,
где Магомет на снег идет конем.
И хлеб Египта Моисею горек...
Ходил бы наш трамвай. И были живы
все барышни из умерших старушек,
и мудрый дворник - в истине пень пнем.
На станциях метро в веках грядущих,
где наши тени, то есть наши души,
защищены от кашля и удуший
весенней астмы. Сторож увлечен
снежком - над переулком Мукомольным.
И храм Солунский слово богу молвит:
Шаббат шалем, здорово, гутен морген.
А дьякон смотрит добрым Ильичом...
Я все ближе к отцу... Пусть писал его имя со строчной.
Скоро скорый придет, на который нельзя опоздать.
Снег верней и верней в этой осени спальной и блочной.
И до станции миг. И бессменно грядут поезда.
Я все ближе к отцу. Словно в небе ему одиноко.
Он однажды вот так, уезжая в Москву, помахал
восковою ладонью, и сгинул, похожий на Блока,
где-то за год до смерти, как Блок, равнодушный к стихам.
Я все ближе. От близости холодом веет.
Видно там, где сейчас он, к зиме ещё те сквозняки.
А ноябрь над Москвой свои странные праздники сеет...
Я все ближе к отцу, в жизни так не бывали близки.
Читая чужие книги
ночами в чужих углах, -
был богом иных религий,
покуда грустил, Аллах.
Листая стихи чужие,
не верил давно своим…
Пока отдыхал от жизни
задумчивый Элоим.
Ноябрьский угрюмый город
простудно дышал в холстах.
Очнувшийся Иегова
читать свои сны устал.
Мы видимо зачитались,
и в жизни — сквозной ноябрь…
А в небе чужих пристанищ-
медлительный дирижабль.
Кричи - не выкричишь ни капли...
Екатерина Кордюкова "Расти до неба"
Молчи! Не вымолчишь ни звука,
и бог задумчивый, как Сталин,
не ощутит твоих ауков,
поскольку ты молчать поставлен...
И кофе закипит на плитке,
а ты просил всего-лишь хлеба...
"Весь смысл в осмысленной молитве!"-
услышишь ты вещанье с неба.
Выходит, ненапрасно плакал
от паркинсона до инфаркта.
Нас всех хотят поставить р...м,
но мы не нарушаем такта.
Довольно вино, довольно
паленое продавать!
Ведь людям так падать больно,
и птице, вороне вольной,
по-пьяни не полетать!
И деревце стало чащей-
и дом - городской вокзал.
А я существом - мычащим!
Вино - это тот же ящур,
ощеривший ротопращу
и пращеобразный зад!
Акмеизм умирает. Агранов кропает стишки.
В кране нету воды. Покрывается льдом умывальник.
В переулках Эдема затишье. В Содоме спокуха и штиль.
Штирлиц - только подросток. Но повесть возможна печальней.
Акмеизм умирает. Успей Отче наш прочитать.
Может, пару грехов мне за это Спаситель отпустит.
Ставь под следствием точку. Не стоит сверять почерка.
Акмеизм умирает. И это не повод для грусти.
У консьержки в парадном зачем голосит телефон?
Кто-то хочет узнать, что консьержка читает за чаем.
Я тебе принесу привезенный из Яффо лимон.
Поделись с Гумилевым, как будто все в самом начале.
В свете фонарном тусклом-
схлынувший листопад.
Вымолвит Заратустра:
как я сюда попал?
Что за смешной светильник,
словно чучмек в чалме?
Это мы проходили.
Дело идёт к зиме.
Вечность - одно и тоже.
Жил, умирал, воскрес.
Тысячелетье прожил.
Завтра очнёшься здесь,
в парке, где бродят тени,
не бередя твой бред,
в гулком дожде осеннем,
в сгинувшем ноябре.
В этой гулкой пещере,
на восьмом этаже,
ночь - в оконные щели,
словно сгинул уже.
В дрёме птицы и звери,
что ютятся со мной.
В этой съёмной пещере
дай мне вымолвить: верю,
а не прыгнуть в окно.
Лучик прошлого мимо-
от гардины к дверям.
.С днём рождения, Има!
С Рождеством, Мириам!
Мент, притворившийся орангутангом.
Снять портупею. Замкнуться. Забыть.
Жаль только снова играют на бис
вечною парой любимое танго
самоубийц.
Бедный Саврасов,- грачи улетели.
Древа без имени мёрзнущий лист.
Но не увидеть в движении лиц
в этой октябрьской пёстрой метели
самоубийц.
Бабка на лавке похожа на галку,
бога творит из халдеев и птиц.
Дворником - в Харовск. Наместником - в Бирск.
Выбрось пластинку! Забудь это танго
самоубийц!
Лифт зеркало везёт со стариком,
где полминуты видится Альцгеймер...
И с родиной несовместимый гений
в чужое небо падает ничком.
Нам раствориться в сумерках легко,
гремя кремлем невымытой посуды...
И Бог читает собственный закон,
иконы принимая за рисунки.
Грядёт октябрь разлукой на двоих,
какой-то праздник отмечает церковь...
Листвы осенней похоронный вихрь.
И на холсте - Альцгеймер с вечной целкой.
...
Я прОжил чуть меньше, чем прОжил ты,
могу панибратски и по плечу
похлопать. Но в воздухе лист застыл.
И под пятьдесят в каждом сне лечу.
И осень - задумчивая лиса
уже у порога почти жилья...
Но как говорил отец Александр,
читая Евангелие:"Не возжелай!"
Я прожил. И ангел, и книжный червь
хранили под ропот: я не прошу...
Я прожил, не зная - кому, зачем-
чужого столетия шелест, шум.
Я прожил, но ставили на зеро,
при этом не зная почти меня...
И был не со мною не мой сурок,
который не мог ничего понять.
В Бутово, там, где Ягода стрелял в попов,
близится осень. Желтеющий под сурдинку
серый асфальт отдаленно напомнит пол
с красными пятнами... Водки бы по сардинку,
на генетическом - память не станет врать,
только фрагмент в стиле почвенника Шагала.
В Бутовском парке, где тени попов и мрак,
прошлое сгинуло. Будущее пропало.
Генрих Ягода - смазливенький землячок,
вспомним о Рыбинске где-то в аду при встрече...
В съемной квартире в сортире поет сверчок,
в прошлом и будущем не замечен.
Последние известия. Стакан
танцует пляску ребе Паркинсона.
И в воздухе купе рассветно, сонно,
и ей который год уже за сорок...
А в двадцать бы не дрогнула рука.
Но он об этом думать не хотел,
поскольку умер лет тому обратно,
и не был ни любовником, ни братом
тебе Давид - еврейский император,
но кто был рядом, тоже был не тем.
И слово " был" так часто повторять-
едва ли значит бедность лексикона...
Стакан танцует. Станция знакома.
Здесь мой погост. Здесь ангелы парят.
Я бы домой вернулся, но там я остался должен,
и долг мой растет агавой, хотя я не брал взаймы.
Я бы туда вернулся, и все, что осталось, дожил.
И войны бы прекратились, поскольку я сам за мир.
Я бы туда вернулся, и мешуга тщедушный
мне о любви базарил, а я бы писал конспект...
Стало бы веселее и, может быть, даже лучше
жить нам на побережье, ну если не жить, то петь...
И больше бы не взрывали автобусных остановок,
и главный автобус в мире возил в Иерусалим...
И бабушка не старела, и всюду кружило Слово,
которое до начала и в самом конце земли.
Я бы вернулся к морю, чтобы смотреть в пространство
без обязательств видеть или о чем-то знать...
Но там я остался должен сказать сотни тысяч здравствуй
знакомым и нелюбимым. И это - недобрый знак.
И этот снегопад, когда февраль
все високосней и необратимей...
И к Магомету не идет гора,
Хадиджа, на лопате вечный иней!
Я здесь умру, проклятый тротуар,
засыпанный смердящим реагентом!
Мне этот век напоминает гетто...
Но чурка - я. А сны мои - мура.
А сны неинтересны никому.
И совестно смотреть в глаза и лица
покинутых. Мне так легко молиться
такому же уставшему Ему.
Железный занавес был вытерт до блеска
и отражал первоапрельский задор
и всю кириллицу в чудных арабесках,
сыр дефицитный и прорельсенный бор.
Была авоська замечательной сеткой -
в ней помещался весь растаявший снег,
а также тайны всех ушедших генсеков
и то, что дед не погибал на войне.
А незнакомое, не очень младое,
на кухнях бредило о том, чего нет.
Соседа звали очень просто - Людовик,
он знал, что дед мой не погиб на войне.
От Ильча до Ильича так недолго,
железный занавес вернее зеркал,
мне каждый штрих изображения дорог,
жаль только деда так и не отыскал.
Из первого тысячелетья
тебе привидится Авдад,
где мы не мы, а наши дети
шумливо смуглы, и "вода" -
такое замкнутое слово-
дождем тропической стены,
и пол церковный зацелован,
и войны все завершены.
Нам жить и жить, и потому мы
еще не умерли тогда,
да и вообще никто не умер
из всех, оставивших Авдад.
Не жил. Не сгинул. Не рождался.
И бедуинов не крестил.
И грех гадалке отпустил,
поскольку не ходил к гадалке.
На вернисаже в честь меня
мне дарят мятного коня
и называют Александром,
хотя их логика - фигня,
и аргументы их невня-
тны. Это вызвало досаду.
Их уголовное вранье
меня достало, ё - моё,
они мне ночью стали снится,
похожие на муравьёв,
и паранойя - их чутьё,
мол, я не Мышкин, а ----Голицын.
Но графоманам всех мастей
не перемыть моих костей,
клянусь своей еврейской мамой.
На пунктуацию плюю
и, словно русский, водку пью
за обрусевших графоманов.
А уголовная братва
пусть продолжает воровать
и пусть в поэзию не лезет.
Ну вот. Еще готов стишок.
И пусть твердят что я - Сашок.
Я им спою, как Елиезер.
До прихода Мошиаха, как до звонка
на урок математики в школе снесенной...
Выйдет сторож из прошлого, грустный и сонный,
сообщить, что директор не любит зеркал.
На деревне у дедушки нет сквозняка,
не уйти на больничный и не простудиться,
словно ворону в черной звезде угнездиться
и не знать, что директор не любит зеркал.
Здравствуй, матушка Смерть, на помине легка,
мы тебя поминаем ничьим самогоном...
Мы тебя познакомим с сиреневым гномом,
он - директор, который не любит зеркал.
Ах, анафора вышла, прости дурака,
не сочти за ошибку, словесник-зануда.
Три баяна порвет молодецкая удаль.
И плевать, что директор не любит зеркал.
Долго умирал Рабинович. Русский евреец.
Волосы испарились. Пенис похож на перец.
Где-то возле Ашдода на грустной кухне
правнучка Ривка смеялась, играя в куклы.
Долго умирал Рабинович. Никто не плакал.
Деду за девяносто,- внучкин жених калякал,-
все мы умрем когда-то... Бляха, так неохота,
даже когда в плюс тридцать ты ощущаешь холод.
Долго умирал Рабинович. День уходил шаббатний.
Тень же его бродила где-то по рехов Бальфур.
Снился Забытый Харьков, ангел на голубятне
и продавщица Хая, девственница -хабалка.
В мире есть нечто больше- жаль не усвоил сразу-
всех либидо полночных или дневных оргазмов...
Есть снегопад январский и звездопад днепровский,
долго умирал Рабинович. Умер легко и просто.
Ты мне прости, дружище, грустную нескладушку.
Шансы у неотложки, как у слезы в подушку.
Пусть тебе снится дива, а не старик - евреец,
нежностью веет море, а не хамсин звереет.
Черновики сгорают в небе,
покуда рукописей нет...
Как говорил Иосиф Геббельс:
"Соври - поверит целый свет!"
Газеты старые листая
при керосине и свечах,
сказал теням Иосиф Сталин:
"Сын за отца не отвеча...."
В великий праздник по-сиротски
я вспомню бабушку свою,
как не сказал Иосиф Бродский:
по мертвым песен не поют.
Мы победителей прославим
на сиротеющей земле...
Как мог сказать Иосиф Флавий:
"И Зевс порой бывает слеп!"
Удушлива черемуха в Черемушках
весенней угнетающей любовью...
Под гул колоколов от Бога к Богу
плывут его докучливые женушки,
подолами гребя по мать-и-мачехе.
Пыльца печали проникает в бронхи.
Все ближе к Богу, но молчат о Боге,
стареющие девочки и мальчики.
И на болотах утки балаболят
о том, как оживают неба жители.
И рассуждают под кагор о Боге
его сиротства верные служители.
Ах, обманет этот май, набедокурит,
набормочет и черемухой надышит...
И вороны расхохочутся на крышах,
и в песочке воробьи забалагурят.
И приятель, разменяв седьмую тыщу,
вдруг разлюбит по ночам скитаться в небе.
И у Вани - чудака созреют вишни
в том саду, где Ваня сам ни разу не был.
Ах, банальней этой рифмы нет на свете-
не был с небом рифмовать - такая лажа...
Я завел морскую свинку. Имя Саша.
Нет умнее кабана. Ему поверьте.
Столетье одиночества. Таджик
метет богохранимую твою
страну. Скорей бы, Господи, июль!
А там бомжом куда-нибудь, где жизнь
волной вокзальной катится на юг!
Скорей! Скорей! Я сам готов отдать
себя, где есть устав и монастырь.
Но пустынь, как оставленный пустырь,
воскресшая из черных-черных дыр
холодная прозрачная звезда.
Я - Иоанн . Я брежу на камнях,
покуда мой надсмотрщик забухал,
но нет начала, а беда лиха-
и пробудясь от крика петуха,
Мирьям окликнет явно не меня.
Cтрана Лилипутия, где лилипуты - вожди
владеют и правят бухою толпой Гулливеров,
ей снится ночами, когда она с пивом сидит
в весеннем Бат-Яме... И плачет какого-то хера.
Страна Лилипутия. Можно у моря мечтать
о том, как вернешься в какой-нибудь долбаный Харовск.
В снесенной пельменной напьешься в такую-то мать
с почившим лет десять назад чудаком Дуремаром.
Страна Лилипутия. Как же мне страшно смотреть
блажным Попандопулом, в рваную карту влюбленным...
И знать, но стесняться, что вечность такая же смерть,
прощая вождям все их комплексы наполеонов.
Ну как там в субтропиках? Чудится дождь проливной,
колотит на памятник бабушке, в небе парящей?
И пьют иудеи на Пурим сухое вино,
и пьют христиане... И каждый, конечно, обрящет.
Молодое и незнакомое
обкурившееся насекомое,
воскресающее налегке...
Луч, желтеющий в пыльной комнате,
нарисует, кого не вспомните,
акварелью на потолке.
Молодое, от травки смелое,
отраженье белее белого...
Дорогое и перезрелое
померещилось поутру...
Померещилось, потаращилось
на вчерашнее, на пропащее,
на всех тех, кто вот-вот помрут.
А клопы по обоям бегали...
С насекомым делились бедами,
все калякали и кумекали,
так еще один век прошёл...
Все кусали соседа-пьяницу,
что бухает, но не ругается,
ведь ругаться нехорошо.
Mарта, март наступил... И тает.
Наше явное больше не станет тайным.
Мне никто не звонит с дорогой мобилки.
Ты мне ближе, чем дочь... Жаль, что дочь дебилки.
Ах, как хочется верить в тебя и в Бога
и в полтинник жениться на Юле Коган...
Просыпаться в четыре, стирать рубаху ...
И послать... Не дождетесь. Кормить собаку.
И гулять возле церкви Петра и Павла,
словно все в первый раз... Или все пропало.
Марта, март впереди... И потратив время,
с точки зрения всех близоруких зрений,
мы заходим в метро и садимся в поезд
и на миг задремав, жизнь живем, не ссорясь.
Холода преходящи. Февраль преходящ.
Приходящие люди и те преходящи.
И в грядущем легко. И темно в настоящем.
Не судите!- задумчиво молвит судья.
И бросаются дети в тщету с этажей,
дай им крылья, чтоб снег не взрывался от боли.
Дай хотя бы на миг ощущения Бога
в мире плачущих ликов и вечных бомжей.
Холода преходящи. В приставке не и.
И на этом тебе, самый вечный, спасибо.
Мы уходим к Отцу в ожидании Сына,
покидая детей... Как же холодно им!
Из страны, где еще не успел постареть,
просто пишутся письма почти ни о чем,
с обещаньями не вспоминать тебя впредь,
потому что всю жизнь забывать обречен,
потому, что не помню сожженных страниц
в том камине, который не я рисовал...
Неразборчивый почерк из прошлой страны,
из тоски в балаган, из хандры в карнавал.
Помнишь, в нашем поселке был пьяный театр,
и у "Гамлета" часто менялся сюжет?
Только стоит ли слушать, как раки свистят
на горе Скомороховой, у гаражей?
И над кладбищем Южным кружил самолет,
парашюты роняя на поле чудес...
А пейзаж на картинке то ярок, то блёкл,
словно сам я не местный и умер не здесь.
И загнали тебя, и распяли...
Дай Господь воскрешенья весной.
По тебе заливался соплями
столько лет шизофреник квасной.
И с экрана заносчивый гоблин
за тебя ахинею молол.
Время близилось к новой Голгофе:
но не крест был обещан, а кол.
А Младенец зимою рождался,
погибал, а затем воскресал.
И кружили снега в ритме вальса,
и сулили тебе небеса
непременно грядущую милость
в новых снах, где ни катов, ни плах...
Словно Господу Богу молились
по наивности, а не со зла.
И неся на хоругвях Еврея,
жрали водку и били жидов...
И звучала гармошка свирелью,
нет, трубою грядущих судов.
Бледный конь оказался живее
и мертвей вороного коня.
Не тебе, а в тебя бы поверить!
Извини за неверье меня.
На грани января под знаком плюс-
дожди не в Вифлееме, а в Москве,
и возле Третьяковской синий свет
разбавит невсамделишний салют.
А помнишь, лет пятнадцать, нет, скорей
каких-нибудь две тысячи назад
в один из теплых редких январей
мы праздновали новый звездопад?
И веселилась пестрая толпа
в пространстве пальм, сомнамбул и зверей,
и день был тот, и час, и век совпал
с одним из самых теплых январей.
И женщина твердила что-то там,
мол потепленье - это бред волхвов,
и ей какой-то тысячи до ста
недоставало, но хватало слов
все объяснить тому, кто жил до нас
и создавал влюбленных и зверей,
и знать, как коротка и как длинна
размолвка в самом теплом январе.
Если зависть бывает белой
к вам, танцующим этот вальс,
нет тебя, иудей и эллин...
Эх, дожить бы до Рождества.
А с плаката глядит ацтеком
что-то знающая сова...
Круглосуточная аптека.
Три недели до Рождества.
Напиши мне поэму в ворде,
мой не брат и совсем не сват,
круглосуточный вечный дворник.
Доживу ли до Рождества?
Чистопрудная и чужая,
дорогая моя Москва,
переулочками-ужами
добрести бы до Рождества.
В этом прошлом так странно: никто не звонит,
и мобилка в далёком грядущем.
И так хочется всех отпустить, извинить,
и себя. Я ничем их не лучше.
В этом прошлом и дети похожи на нас,-
нашу тайну никто не подслушал.
И тебе я привез из Москвы ананас
в мир, где "Голос Америки" глушат.
В этом прошлом мы будем встречать Первомай
вместе с первым апреля до кучи...
Вспомнив всех, кто в грядущем свихнулся с ума
или спился. И я их не лучше.
В этом прошлом, с которым проститься легко,
я прощаться без боли научен,
а потом возвращаться в страну двойником
самым худшим из сгинувших лучших.
И зеркало похоже на окно,
в которое пока никто не вышел...
В осенних снах летается все выше,
там я не постарел и папа выжил, -
и смотрит продолжение кино.
Заведомых злодеев отыграв,
полушутя сменить лицо на маску...
В масонской ложе поменялся мастер,
"Мы рождены, чтоб бредом сделать сказку!"
А в зеркале ноябрь. И мне пора....
А мы читали книги жзл,
сухие, как обкомовские речи...
И пел плешивый, что сгорают свечи...
А ты не выговаривала "эл".
Мой папа был прекрасный логопед,
но умер, и теперь он мой ровесник.
Он точно бы исправил "эл" тебе,
но сгинул, слово выкинув из песни.
И "Лебединым озером" звучит
разлука, и эклеров не хватает...
"В" вместо "эл", и ангел с каланчи
глядит, как хлещут горькую врачи,
и ждут исходов явных и летальных.
Мел по доске. Крошится в пропасть мел.
И двадцать лет - не более, чем вечность.
А ты не выговариваешь "эл"
и Николаю в храме ставишь свечи.
Как говорил Гоча Гургеныч,
в полночь со мной ожидая трамвай:
ангел не может вскрыть себе вены,
кровь в этих венах полумертва.
Ах, Ярославский, ах, Мукомольный...
Холодно было там в январе.
Ангел озябший Господа молит
в зябком подъезде бога согреть.
И прозвенит зябкая трёшка,
не заглушив чушь дурачков.
Просто прожить жизнь понарошку,
чтобы упасть в небо ничком.
Пусть же звенит медная мелочь,
Негев на снег вдруг поменяв.
Лет через сто, Гоча Гургеныч,
дай себе шанс - вспомни меня.
Октябрь закончен. Редкую листву
запомнит "Никон", купленный в кредит...
Маэстро на холсте рисует звук.
Легко уйти, но сложно уходить.
Кудрявый, возомнивший, что пророк,
затоптан одичавшею толпой...
Но это там, а здесь печёт пирог
старушка-веселушка в выходной.
А я, придурок, нарисую щит
на пустоте осколком кирпича...
Старушка утром в церковь поспешит.
Но это здесь и явно - не сейчас.
Танец мобильника на столе
возле сиротствующей шкатулки.
В кресле озябшем - забытый плед.
В клетке - Маршак, не поэт, а туки.
Выйдешь в дождливую темноту
выгулять таксу. Сто лет промчится.
А возвратишься, попутав числа,
карты, рамсы, этажи, версту,
рядом не таксу увидишь - колли,
ту, от которой давно отвык...
Пляшет мобильник. Пылится столик.
Тень Вячеслава "идёт на вы".
В переходах и снах о тебе проливная тоска
настоящего времени с временем будущим схожа...
И в тарковской мигрени пушинка важнее виска
и твоих предыдущих, твоих эфемерных дороже.
Игорь, кто там в Чернигове двушку в пространство бросал,
девять с лишним веков матеря половецкого князя?
И ударившись оземь, не больше, чем падая наземь,
в келье черным писал, словно жизнь по песочным часам
утекала из колбы времен - в недописанной фразе.
В переходах печальны дворняги и ангелы злы.
И охота уехать в метро в позапрошлое время.
И Харон потихоньку бомжует, поскольку приплыл
неизвестной рекою, ведущей из Греков в Евреи.
И осень больна одиночеством, словно листвою
транжирит любимая и безнадежно стареет...
И светит фонарь у аптеки, но так же не греет...
И в вечность уходит чудак и зануда Каренин...
Зачем ты рапидишь, от тени бросаясь под поезд?
Какая смешная привычка - грешить и бояться,
что тот, кто сегодня родился от Духа Святого,
представится вместо Иешу Ульяновым Вовой.
И варит в кастрюльке яйцо одинокая сволочь,
и любит бездарной любовью творца-святотатца.
Прощай! Я тебе напишу на никчемной платёжке:
ты самая лучшая женщина в веке никкчемном.
Над детской площадкой октябрьский докучливый дождик...
И некто давно положил на его порученья.
А Йорик молчит, и в луну превращается череп...
Ты самая лучшая в этом придуманном прошлом.
Перемена погоды - напрасная трата страниц...
Этих новых героев художник заметил при Ное.
И листва на листву тыщу раз поглядит татарвою
до начала войны. И война станет новой войною...
Но до нового Ноя - ни снов не достанет, ни птиц.
И смешение лет не смешней балаганных речей
площадного божка, то ли эллина, то ль иудея...
Перемена погоды - какая пустая идея,
воплощённая в сон, а проснешься - воскликнется: "Где я?
А все там же. Сентябрь завершился ничьей."
Перемена погоды. Синоптик на миг задремал.
И дождит в переулке Аноцри седьмое столетье.
И задумчивый Арье освоился с веком и клетью.
А хозяин погоды проснется. И кто-то заметит,
что его переулок просквожен разлукой и мал.
С почтовой марки смотрит папуас,
но марка станет маркою бумажкой...
И ходит пес, задумчивый и важный,
по комнате, где в полночь свет погас.
Под утро, полстолетья продремав,
ты ощущаешь расставанье с тенью,
и что не так ужасен понедельник,
пока на Чистопрудном есть трамвай.
Покуда мы еще не родились
и жив Христос, поскольку под запретом...
И наша эфемерная планета
так далека от неба и земли.
Не нужно говорить:"Прости!"
или считать до десяти,
но покаянный белый стих
был до тебя озвучен.
И на горе дурак свистит,
и на дисплее вечный тип
ушедшего не лучше.
Не нужно говорить... Молчи.
Смотри на осень с каланчи
приволжским ангелом. Лечи
привыкших к совпаденьям.
Нарциссь в распахнутом окне.
Рисуй на тротуарах снег.
Тебе легко. Тебя здесь нет,
поскольку ты - виденье.
Когда аллея ангела желта,
но акварели не распродаются
художником.Так хочется уюта,
как будто жизнь еще не прожита.
Не прожита. И бросить в чай лимон,
листая чудный бред однофамильца...
Он так красиво верит и глумится
над отраженьем в зеркале трюмо.
Мы все там были, мы обречены
прийти в тот дом, где прежних нет соседей...
В окне чердачном лунный свет сквозь сети
того, кто ткёт непрожитые сны.
И маятник часов, и стрелки сталь,
ранимая, как робкий мир уюта...
Пока. Аллея ангела желта,
и акварели не распродаются.
На границе августа с сентябрем
холоднее ночи, и утром трёп
воробьев не слышит твое зверье...
И ничьей тоске не поможет бром,
даже если Адам вновь отдаст ребро.
И опять обаятельная змея
повторит, что сказано до меня...
И тебе ли Африку вспоминать
где-то в Дымере, где забыли давно про нас,
и корчмарь Исаак, и безумный князь...
И еще до Чернобыля сотни лет,
ни тебя, ни меня на Его земле,
а над Хортицей тусклого солнца свет...
И кольцо колдуна в голубой золе.
И кольцо колдуна, и Андрея крест
где-то возле Дымера в сентябре,
кто-то умер, а кто-то опять воскрес-
муравьем, не ангелом, на коре.
И даже кругу замкнутость простят,
но, впрочем, так ли важно это кругу,
о чем молчать ты будешь Богу, другу,
протараторит ангел в новостях...
Скорей всего - не ангел, ангелок,
порхающий по всем твоим сюжетам...
О чем бишь я? Нет! Что вы, не об этом...
Поскольку круг не больше, чем брелок.
Поскольку круг еще в задумке пол,
но пустота идет ему в заслугу,
молчанье дешевеет, Богу, другу,
пока таджики грустною толпой...
Лети же в шляхту, в Грузию, к чертям,
пока не так, как надо слово молвлю,
лети зегзицей или бледной молью,
ведь даже кругу замкнутость простят.
Ангел дремлет. Темнота хлопочет.
Зяблик-август... Зябко на заре.
У него почти осенний почерк
и повадки сгинувших зверей....
И мелькнет неосторожной белкой
день недели,видимо, среда...
И старушке нарочито-бедной
Бог за все страдания воздаст.
Тридцать три исполнится однажды
всем воскресшим, в том числе и ей...
"Август-фарисей мечтаний наших."-
никому прошепчет иерей...
Всё это не с тобой: уйти в запас
еще не состоявшегося войска.
И куколке из холода и воска
рассказывать, как ангел овнов пас...
Все это не с тобой и не сейчас,
и не вчера... Скорее послезавтра,
когда цветок каштана, как свеча
преддверия с поправкой на внезапность.
Все это ощущение обид
и рукопись, не траченная молью...
И друг, с которым ты не сядешь в поле,
чтоб не утратить надлежащий вид.
Все, это повторенье, как жара
и жар из прошлогоднего июля...
И пешеходы прошлогодних улиц.
Все в виде фарса в двадцать первый раз.
Как в анекдоте пошлом:
Штирлиц,-решили дамы...
Голубь летит на почту.
Лапочку водят в садик.
Лапочка преуспела
в трудностях с кашей манной.
В небе луна поспела.
Ведьмою стала мама.
Мама вороной кружит
в гоголевских сюжетах.
Гоголь не пьёт из лужи
и избегает женщин.
Байки сантехник травит
пьяному управдому,
как государством правил
царь дурковато-добрый.
В будущем или прошлом
мама с луною ладит.
Царь обернулся кошкой.
Кошка,- решили дамы.
"Девочку, что не придет никогда...".
Л.С.
"Девушка пела в церковном хоре..."
А.Б.
Девочка пела в церковном хоре...
Друг мой, ей не до Вас.
Воздух провинции волгл и горек,
словно полынь-трава,
как борщевик, ядовит и страшен,-
хочется убежать.
Девочка эта - мираж вчерашний.
Мне миражей не жаль.
Только мираж не горит, не тает,
а будоражит сны...
На горизонте райцентр Тутаев,
сонной вороне сыр.
И в никуда улетают сутки-
осень, затем зима...
Девочка не на твоем рисунке
всех нас свела с ума...
Скоро не останется никого,
не считая свидетелей Иеговы,
никогда не видевших ни Его,
ни Тебя, когда Ты казался Словом.
Скоро не останется ничего,
ангелок на качественном картоне...
лишь пространство, заросшее муравой,
и могила отца, где рассохся столик,
и ограда не крашена тыщу лет,
потому что во снах не отыщешь краски...
И старуха, укутавшись в пестрый плед,
вспоминает войну, как сюжетец сказки.
И парит над мертвою синевой
Михаил Архангел с сестрой Натальей...
Скоро не останется ничего,
словно Апокалипсис дочитали.
Июньский снег, помимо снов и дат,
в причудливой фантазии рассудка...
С чернеющей воды взлетает утка.
Предел очередным прожитым суткам.
И в черновых эскизах и рисунках
минувшее так просто отгадать.
Грядущее так просто угадать
и так легко в оживших небылицах
собою быть, чудным прогнозам сбыться,
и здравый смысл найти в безумных письмах,
в Путивль несуществующий - зегзицей,
и жить в полувоскресших городах.
В давным-давно забытых городах,
где ангелы поют над куполами
покинутых церквей. И быть друзьями
теней, что не ко времени озябли,
как будто мертв печник и пьян хозяин,
а вечный сторож - барин и чудак.
Вдали шумит безвременный трамвай.
Вблизи уснули ангелы и звери.
И каждому дано по странной вере,
июньский снег - ноябрьский желтый берег,
как в сериале, где так много серий,
что не понять, какую прозевал.
Заживали стигматы, и таяли шрамы венца.
Оставалось, отбредив Тобой, возвратиться домой.
Но заладил, как туки: Равви, покажи мне Отца...
да, того, с кем боролся наш предок хромой.
Мы то звери, то люди, и, серы страшась и свинца,
вспоминаем иными ночами кричащий Содом...
Дай не пасть в эту пасть! Заклинаю: открой мне Отца!
Он светил Твоим верным пророкам горящим кустом.
Ты меня приучил, приручил, мой единственный царь,
и теперь за Тобою легко хоть под меч, хоть на крест...
Но пока вознесешься, молю: покажи мне Отца,
а потом хоть воскреснуть, хоть в Вечной Геенне гореть.
Иоанн постареет, узнав, что грядет впереди,
и горящая книга над Патмосом будет кружить.
"Ты смотрел на меня. Ты со мной по Отчизне бродил,-
а Отца не увидел... Но вечность короче, чем жизнь."
Третье июня. И рукопись будет гореть,
лихо крутясь патефонным кружочком винила...
Или война муравьев на дубовой коре,
или пророк Элиягу с Моше на горе
узрят Тебя, но решат, что все это приснилось.
Третье июня. Но явно не наши года,
если таит календарная дата чернильные кляксы.
Сам я никто, да и ты пассажир не сюда.
Третье июня. И, судя по лицам, среда.
Лицам безликим и постным в курьерской коляске.
Здравствуй, мой друг-шизофреник,
мой брат-нелегал,
фея сестра, что метлу уважает как транспорт,
в доме орет от ушедших отцов мелюзга,
в пятничный вечер шабатняя всходит звезда.
Третье июня- вне времени и государства.
Мой друг, что в семинарии учился,
сказал, что умер бог... И стал собой.
Курил с экрана "Мальборо" ковбой.
Закладка замерла на книге "Числа".
Мой друг, что слыл моим учеником,
закончив институтские пять курсов,
учил детей и знал, что для искусства-
закон не создан, как для дураков.
Бог умер, и исчезло чувство страха,
мир - зеркала и кроговерть гримас.
Он при свечах возлюбленную т....л,
пока Екклесиаст сходил с ума.
Мой друг, что в семинарии учился,
стал тенью на игрушечной Земле
и сгинул во всамделишней петле...
Христос Воскрес... А друг погорячился.
У музыкальной школы, заскучав,
не слышишь скерцо привокзальных ливней,
неважно, сорок лет, минуту, час...
Шум поездов. Свет привокзальных лилий.
У музыкальной школы, где вокзал,
и кладбище (там больше не хоронят),
под вечер бродит человек-рюкзак
и бабушка с повадкою вороньей.
Жизнь прожита, а новая для них,
возможно, началась сама собою,
им наливает водки проводник
и позволяет промолчать о Боге.
У музыкальной школы, где футляр
был человеку, как такси, подогнан,
сольфеджио как будто прогуляв,
домой не возвращаешься подолгу.
Еще минута, некто иностранец
крылом вороньим дождь перечеркнет...
Но и пылинки в небе не поранит,
пока не наступил его черед.
И радио вальяжным Левитаном
объявит о последних новостях...
Еще минута, как мне недостанет
тех лет, что для тебя такой пустяк!
О беззащитность, о почти надменность
от детскости, что так к лицу тебе,
где ощущение судьбы мгновенно,
и встречу не отложишь на теперь.
Замочная скважина новый подскажет сюжет
из жизни растяпы-подруги, забывшей ключи...
Покуда с балконов свисает белье этажей,
Саврасов не пьет. И опять прилетают грачи.
Покуда нисходит ручьями с кудыкиных гор
никчемная трель воробьев в полузябкий уют,
целует вдова понарошку друзей и врагов,-
неважно, на север лететь или ехать на юг.
Замочная скважина, где затянувшийся век
рисует тату на обоях, ведь кожа мертва...
Еще три секунды. Все кончилось. Включится свет.
И нового мужа себе нарисует вдова.
Извини не гаданье - догадки, все ближе- Пасха.
Извини, что просил за него. Ты не смог исполнить.
Видно, письма-таки сгорели, и строк не вспомнить
ни Тебе, ни ему. Он, надеюсь, спасся?
Извини... Извини, даже если за что, не вспомню,
кто-то мачо сыграл, а душой был беглец от мачех.
На Эль-Але лететь, пассажиром ли плыть в вагоне
бесконечной плацкарты, где кто-то о ком-то плачет.
Нет, не плачет никто, померещилось, показалось,
воскресает Христос и выводит из Преисподней
Авраама, Моше, бабу Злату... На всех вокзалах
ожиданье закончилось. Гулко на них сегодня.
Апрель. Пять тридцать. В мире никого.
На облаке подобие Мадонны.
И тень твоя, пустое и младое,
(зачем тебя оплакивали вдовы?)
еще на полчаса осталась дома,
чтобы допить полуночный "Кагор".
Апрель. Пять тридцать. Новое число.
И календарь, как перья попугая,
по комнате кружит. В окне светает.
И лунный блик с прощальными снегами
рисует парк и ангела с веслом.
Апрель. Пять тридцать. Нет, тридцать одна
минута двадцать первого столетья.
И кто-то рядом греет, но не светит,
нет, все наоборот... На этом свете
все было, все исполнилось до нас.
Я запомнил так мало: учебник шестидесятых,
и какой-нибудь бред в расплывающихся страницах...
Сумасшедший Чалмаев ругает безумца Сартра,
да поэт Исаковский глядит на тебя сквозь линзы.
Я запомнил так мало. В Чернигове пахло снегом.
И в прихожей в субботу кружила принцесса с щеткой.
И Десна у Петровского вала сливалась с Сеной.
А тяжелый песок облаками кружил над Щорсом.
И с рыбалки пришел многодетный псякрев Бушинский.
И в корыте играли надменные черепахи.
Как давно это было. В иной нереальной жизни,
где не только цветы, а газеты иначе пахли.
Тень уснувшей Лукерьи под сплетни подсолнух лущит,
шелуха разливается в небе, не раскрошившись.
Мы умрем и очнемся. И солнца иного лучик
нарисует любимых из прожитых нами жизней.
Картина без героя.
Квартира без жильца.
И золото без пробы,
и ангел без венца.
Приклей к конверту марку,
отправь, куда глаза...
Там, где сегодня - завтра,
но жить до послеза...
Дай выговорить слово
среди весенних астм,
и лик, что зацелован,
за все тебе воздаст.
Отправь туда, где Чехов
читается взахлеб,
открытку: " Я уехал
в Ивановскую обл."
Не возвращайся в Рыбинск никогда,
увидев гроб за тридевять морей,
покуда Волга- черная вода
не отразит тропических зверей,
покуда рак не свистнет на горе,
избавь Господь - услышать этот свист...
Там все друзья зачаты в декабре,
а сестры всё не выйдут из девиц.
Под бесконечным снегом и дождем
растает жизнь копеечной свечой...
Не возвращайся- ты не там рожден-
и лишь любить до смерти обречён.
И слушал он бессмыслицу дождя,
как только недотепы могут слушать,
как просто уходить, не уходя,
в который раз - по океанам-лужам,
в который раз, не знает даже он,
слоняясь, где до всех успений не был,
московский и бат-ямский почтальон
твой гребаный, едва знакомый с греблей.
Не навреди. Не приходи сюда,
в пространство, не означенное снегом,
и вместо "нет" услышишь "никогда",
уже паря меж облаком и небом.
На теплотрассе - робкая трава
зимы минувшей завершает драму...
А Павлик никого не предавал,
он лишь жалел оставленную маму.
Он, как Сальери, оклеветан был,
в угоду гениальным мифотворцам...
Откройте окна и смахните пыль,
все остальное вам подскажет Моцарт.
Все остальное выше ваших сил,
поэтому так нелегко представить,
что пионерский галстук не носил
и не был стукачом Морозов Павлик.
Сам Себе молящийся Учитель
в Гефсиманском воздухе разлук...
Овны к Овну. Козлища к козлу.
Мишу Козакова излечите!
На границе всех календарей
просто громко-громко помолчите
в Иерусалиме на заре,
женщины и боги, не учите...
От Мегиддо тянется тропа...
Скоро-скоро я отца увижу.
Козакову помогите выжить,
ну, а нам на той тропе не пасть.
Мне страшно умирать. Мне тщетно жить.
И сквозняки оставленных шкатулок-
хранит ближневосточный переулок,
где не увидел Бога Вечный Жид.
Мы в этом вечном городе гостим,
над башнею Давида звезды меркнут...
И тот, кто мне неверие простил,
даст шанс сюда вернуться после смерти.
Но если наяву или во сне
оставлю дом, насквозь пропахший кожей,
я в Третий Рим вернусь в февраль и снег,
чтобы узнать Тебя в толпе прохожих.
"Толците, и отверзется"... Прощай,
не тормози, прекрасное мгновенье.
Пока "сейчас" не сократишь до "щас"-
есть шанс дожить до Литургии Верных.
Изыдут оглашенные. Что ждет
тебя за этим Оптинским Подворьем?
Дождь в феврале. Чужой февральский дождь.
И хлеб изгнанья, что не так уж горек.
Из Сирии в Израиль поезда
пойдут не скоро по заросшим рельсам.
Толците, скоро Он придет сюда,
Москву хранящим отроком еврейским.
Миндальный вкус пирожных колдуна.
Он умирал в лесу чужом и нежном.
Он уходил за тыщу лет до нас
в чужой стране, изысканной и снежной.
Пел патефон, и сноб казался юн,
и говорил на фене непонятной,
и возвращался с Запада на Юг
колдун оживший, бред попутав с явью.
Макара тень гнала теней телят,
надменно веря, что первичней разум...
Покуда опустевшая Земля
казалась с Марса маленьким алмазом.
Ты не спишь? Засыпай. Снег похож на пыль.
Нет правдивее сказки, чем эта быль
с пассажиром за черным чужим стеклом,
чье столетье растаяло, истекло.
Где Саратов? И тетка живет в Москве.
Угасающий муж. И фонарный свет.
И Христос не спешит постучаться в дом.
И луну затянуло январским льдом.
Бесконечный мультфильм о чужой любви.
И бездомной кукушке гнезда не свить.
Только ты не кукушка, а я не волк.
Волга - мачеха. Сколько в России Волг?
Сколько месяцев в долгом календаре,
чтобы снова родиться и постареть?
Засыпай, пусть приснится, что хочешь ты.
А на кухне зеленый мой чай остыл.
Пусть Саратов хранит своих добрых теть.
А в Москве одиноко. В Москве метет.
Карабиха. Некрасов. Боже мой,
родившийся, отправь меня подальше...
За домом - холод, мрак.. А в доме моль
с другой о вкусе пиджака судачит.
Карабиха. На кожаный диван
присядет тень народного поэта.
Под Рождество не стоит о делах.
Кого царица завтра родила?
Или кого родит минувшим летом?
Смешалось все. Поручик Ржевский пьян.
Некрасов трезв, лишь потому что в коме.
Карабиха на свете экономит.
И, кроме звезд, не видно ничего.
Я смотрел на Египет из Негева. Знойный мираж
рисовал мне верблюдов в удушливой неге хамсина.
Моисей не спешил к Магомету. И где-то в горах
Джебраил на любовь к бедуинам растрачивал силу.
Воздух августа к ночи надменно дрожал,
словно что-то таил сокровенное блеф перестарка,
и кружил над границей огромный, как жизнь, дирижабль,
и с дорогой терялся в песке на картинке немаркой.
Я смотрел на Египет и думал, что где-нибудь там
мы с тобой разминулись в немыслимом тысячелетьи...
Я смотрел на Египет. Уже начинало светать
на какой-то иной, нарисованной нами, планете.
Акварель ледяная последнего дня декабря.
Одинокой синичкой на спинке скамьи занесенной,
отголоском грядущей невстречи стареющей Сольвейг-
ты останешься в прошлом, где снег - три столетья подряд.
Черный круг телефона из кем-то оставленных снов,
где на даче не властен безумный смычок расставаний,
акварель ледяную напишет задумчивый сноб,
и о нашей с тобой нелюбви видеть сны перестанет.
Ах, какие печальные мысли.
Знать, не только в футболе не так.
Я болел за "Динамо" Тбилиси.
Вы болели, мой друг, за "Спартак".
Паспорт где-то в комоде пылился,
а менты были явно добрей.
Я болел за "Динамо" Тбилиси
и в защите играл во дворе.
Только, видно, мы все заигрались,
коль остались жидами в толпе,
если в Богом оставленном крае
наше место вакантно теперь.
Вы молились о снеге, страшась зимы.
Получите. Скользите на черных горках.
В черном снеге, где ряженка - не кумыс,
вы кидали понты, я остался волком.
Полюбившие самок и самосад,
обожали лишь запах копыт на насте,
но на лед в вашем небе нашла коса,
и на звук распахнулись все души настежь.
Грациозны декабрьскою пустотой
так блистали и золотом оставались...
Я невзрачен, убог. Я для вас - никто.
Я - Муса. Мне дороже мои скрижали.
А напоследок... Улица мертва.
Твоя- моя. Оставь меня чучмеком.
И снега нет. Озябшая трава.
И ты меня как хочешь называй,
на чьей-то тени оставляя меткой.
На цыпочках. Цыган. Замолкни! Цыц!
Не закричать, не перевыть бы волка.
О, в сене облаков звезда-иголка.
Зачем мне знать, куда уехал цирк.
Зачем мне знать, какой здесь парень жил,
беседуя в больнице с журналисткой.
Давай сыграем расставанье в лицах,
мне все равно, кому и кто служил.
Сто лет до тебя. Я листаю никчемную осень.
Я в Негеве. И не научен бродить по воде.
И в желтом декабрьском дожде- ожидание гостя,
как будто предвестье того, кто родился не здесь.
Повязана ниточка матерью мне на запястье,
на счастье, наверное, вместо московских часов.
Мы буби в своем корлевстве, но выцветшей масти,
и хлеб наш горчит, и до срока закончилась соль.
Сто лет до тебя. И в песочнице брошен совочек.
Я вырос. А ты не родился, чтоб строить дома.
Сто лет до тебя. Ты домой возвращаться не хочешь.
И ангел, тебя ожидая, навек задремал.
Предзимья зябкий полумрак.
Звенящие шаманы станций.
Сегодня так же, как вчера,
тому столетья полтора:
увидеться и вновь расстаться.
О чем-то репродуктор врет
набором фраз косноязычных.
Когда наступит наш черед
сквозь тепловозов перекличку
понять, что больше никогда
вокзал разлучником не будет?
Но бьет шаман безумный в бубен
и провожает поезда.
Мать Мошиаха ждет. А сестра поджидает.
Ангел в небе листву ноября поджигает.
С акварельки глядит то ли Бог, то ли Дарвин
из окна королевства закрученных гаек.
Мать Мошиаха ждет. Ну, а папа дождался.
Он ее поджидает на небе для вальса.
И ноябрь разорвался на два государства.
И так трудно понять, кто из нас обознался.
Мать Мошиха ждет. Веет древностью с моря.
Мой приятель стал Довом. Я знал его Борей.
Он теперь по ночам вдоль Кинерета бродит.
Он Мошиаха ждет, человек-пароходик.
Небо прописью сосен испещрено.
Лает в серый ноябрь ошалевший щенок.
И заря акварели совсем не заря,
словно нет ни устава, ни монастыря.
Видно, просто жилось мне две тысячи лет,
и спалось на снегу, и бродилось во мгле
городов умеревших, сгоревших домов,
тарабарских наречий и сотканных мов.
И погода менялась, и Бог постарел,
и слова не читались на черной коре,
но огонь ожиданий горел и не грел,
лишь игумен не старился в монастыре.
Старикам позволяли за службой сидеть,
молодым разрешали взрослеть и седеть.
И молитвой командовал Мельхиседек.
А Иешу вознесся. Он где-то не здесь.
Октябрь, где постарели зеркала,
в которые не хочется смотреться...
Истрать заначку на покупку ламп
и прочитай несбывшегося детства
Елены Райской ангельскую страсть.
Октябрьским снам, где так легко пропасть,
листве пропащей снегом разгореться.
И в бутафорский посмотрев камин,
остаться в кресле восковой фигурой.
Псалом прочитан. Говори: "Аминь.",
и оставайся ясеневским сюром.
Верней- второстепенным дурачком,
за вечным фильмом верным Копеляном.
Покуда в снег грядущий тени лягут
пред тем, кто с нами шапочно знаком.
Поездам бесконечных линий
параллельным не нашим судьбам,
не дождаться осенних ливней,
потому что дождей не будет,
и замрут на пруду кувшинки,
иней ляжет на серой холке,
кем бы ни был ты в прошлой жизни,
в этой вечным остался волком.
И луна, наливаясь красным,
для разлюбленных и влюбленных,
нам подарит последний праздник
в мире душ неодушевленных.
Время пестрой листвы. И в аллеях безлюдно и гулко.
И дождинки кружат у озябших ночных фонарей.
Словно чертик из черной, никчемно- забытой шкатулки,
тень, обретшая душу монаха-скопца в октябре.
От разлуки до встречи проходит не больше столетья.
Все как будто случайно в преддверии странного дня:
кофе варится в турке, и в комнате лампочка светит,
и, конечно, не греет, прости за банальность меня.
Кто уйдет. Кто вернется. Взрослели. Старели. Любили.
Были счастливы вместе. Но нянчили чьих-то детей.
Все, что было до встречи, не нашей останется былью.
Возвратится в шкатулку еще лет на сто лицедей.
Чужие в утренней толпе.
Неблизкие в вечерней.
Чужого плеера припев.
И скрип ничьих качелей.
В чужом дворе. В чужой Москве,
за бредом Павелецким-
бомжи на вымокшей траве-
обдолбанные нецки.
И встреча эта коротка.
И этот век короткий.
Чужой рассвет. Чужой закат
чужой ткачихой соткан.
И о совсем чужой стране
вдруг поневоле вспомнишь...
И в мире нет тебя родней
в чужую эту полночь.
Письма в интернете.
Запятые. Точки.
Жди. Тебе ответят
тени одиночки.
Тени-одиночки
в нынешнем Аиде.
Ангелы без отчеств
больше, чем увидят.
Боль твою увидят,
о своей припомнят.
Кто кого обидел.
Кто кого не понял.
Крики в лабиринтах
города Инета,
как по небу бритвой-
к завершенью лета.
Люди-манекены.
Игры и стрелялки.
Милы и никчемны.
Ни тепло, ни жарко.
Кто тебя согреет
в переулках этих,
вечного еврея
на своей планете?
Ушедшие и те, кто постарели,
чьи силуэты тают под дождем
в сентябрьских снах оставленной деревни,
в которой скоро все мы пропадем.
Там угли, словно звезды в бесконечность,
рассыплются в мозаику разлук,
и ангел над растаявшею свечкой-
лишь созерцатель двух никчемных лун.
И морось устаревшею морзянкой
озвучит пару строк из пустоты,
Ушедшие приснятся ночью зябкой,
поскольку им без спроса снишься ты.
Волжские города,
как с одного холста.
Сплетни досужих дам.
В календарях - среда.
Вечер. Минувший век.
Пары, как из кино.
Бледный фонарный свет.
Сгинуло все давно.
Ярмарка. Балаган.
Помнишь, чудил купец
и зазывал цыган?
Были и мы в толпе.
В храме горит свеча.
Лошади во дворе.
Помнишь, как нас венчал
старенький иерей?
Нерукотворный Спас
странно печален был.
Видится как сейчас
быль не своей судьбы.
В желтой траве звезда.
В черной воде буйки.
Волжские города-
вечные двойники.
На руинах усадьбы помещика Н...
зреют дикие яблоки, груши грохочут.
Тень собаки залает на дворника тень.
Тень гадалки пришествие тени пророчит.
В межсезонье сезонный горнист прогорнит,
забывая, что статуей так и остался.
И оркестр духовой будет призраком вальса-
воскресающим снам непрочитанных книг.
Мы с тобой затеряемся в год перемен,
или в день Первомая, или в Праздник Успенья.
Заводской дом культуры. И слышится песня
пожилых вурдалаков. И груши поспели
на руинах усадьбы помещика Н.
Не объясняй. Не объясняй.
Тень- это зверь. А зверь без тени.
Полночный августовский слайд.
Мы - тени собственных видений.
Не будет отчеств и имен,
исчезнет смысл обозначений.
Монах вне княжеств и времен,
забытый в келье - книжным червем.
Он что-то знал, но не о нас,
и в окнах княжеских маячил
как персонаж чужого сна,
как полнолунья красный мячик.
Эти круглые-круглые сутки.
Этот жутко квадратный пейзаж,
где на каждом никчемном рисунке
сломан каждый второй карандаш.
Что там в дымном твоем интернете?
Лишь на фото осталось смотреть
на моей полумертвой планете
в ожидании писем и встреч.
За короткой моей эсэмэской
остается промолвить: "Ау!"
Над московской окраиной - месяц,
как очнувшийся желтый паук.
Мы там когда-то жили. До сих пор
еще живем в четвертом измереньи.
И разноглазый старец семафор
вокзальное отсчитывает время.
Мы там когда-то жили.Помнишь храм,
где крестят и венчают наших предков.
И староста по кличке Табуретка
загадочна, как черная дыра.
И некто разливает керосин,
чтобы разжечь светильники разлуки,
и иерей, задумчивый грузин,
к иному небу подымает руки.
Мы там когда-то жили. Эта жизнь
закончилась, невольно продолжаясь
без нас и с нами, как любовь и жалость,
без униженья к тем, кем дорожил.
А было все как у людей...
Каких? Никто сказать не сможет.
Где целый век - никчемный день.
И так ли важно, с кем он прожит.
Июньский тополиный снег
в час пик глаза прохожим застит...
Как у людей ни "да", ни "нет".
"До новых встреч. Любви и счастья!"
Пух тополиный. Серый день
привычно и обычно начат...
О Боже, все как у людей!
А с нею было бы иначе.
Дальних лет привокзальные здания,
где не нами давно дорожат,
словно в фильме про зал ожидания,
где Боярский играет бомжа.
Не соврать бы, он был знаменитостью,
темой сплетен, причиною слез,
но порвалась какая-то ниточка:
что-то где-то и вдруг не срослось.
И стареет богемная женщина,
режиссер, знаменитость, звезда.
Ну, а бомж, умудренный и сдержанный,
пыль в заштатных метет городах.
Там девчонка вздыхает в провинции
о Москве и актере кино,
куролесит старлей из милиции,
мэр без устали хлещет вино...
Все, как в доме Облонских. Запомнилось,
что кому-то старлей угрожал,
и Боярский в натопленной комнате
песни грустные петь уважал.
Кто-то сгинул. Девчонка на поезде,
говорят, добралась до Москвы,
и в дурдоме старлей успокоился,
бомж сбежал от жены и молвы....
Жизнь свои создает киноповести.
До чего интересно смотреть.
Дни летят в ожидании поезда
в вечный город несбывшихся встреч.
Время скроет все, и стерпит бумага.
Слепоту заменит временный тик.
До свидания, Жозе Сарамаго-
величайший среди всех еретик.
Воскресающею пальмовой веткой-
будет, может быть, нежданный ответ:
вместо Бога вознести человека
и увидеть в нем спасенье и свет.
В самом скромном переулке планеты
свой вселенский ощутить Вифлеем...
А в Москве такое жуткое лето,
словно мы на вифлеемской земле.
От Новой Эры тридцать третий год.
Чужие тени в переулках Яффо.
Сны переплетены с грядущей явью,
где умерли друзья, и нет врагов.
Там до сих пор Мессию ждет толпа,
надеясь: вот чуть-чуть - и станет лучше.
Там Первый Рим пока ещё не пал,
и Храм второй покуда не разрушен.
Сквозь кондиторий сладкий аромат-
молитва, вознесенная в пространство,
но не услышишь ни "шалом", ни "здравствуй",
а впереди - дождливая зима.
Всех, кто приснится, хранил девятнадцатый век.
Лики и лица полотен Ивана Крамского.
В зеркале неба. В росе на июньской траве-
лики и лица. И дремлющий утренний город.
Все, кто мне снится. И те, кто куда-то ушли
в дальнее прошлое несуществующих комнат.
Все, кто сейчас далеко-далеко от земли,
те, кто забыли меня... Или, может быть, помнят.
Врубель - в Саратове. Волга. Ни гор и ни скал.
Город покинул. Стал демоном. Съехала крыша.
Черное небо. И Черная Лебедь-Москва.
Фавн присмиревший. Чудак кучерявый и рыжий.
Перелистаешь поэта уснувшего том.
Лица и лики. Любимые и дорогие.
Снишься мне ты. Ну, а больше не снится никто.
Прочие лики во снах пусть увидят другие.
Предпоследнее мая. Есть повод погоду ругать,
потому что дожди. И пейзаж карандаш не изменит.
Остается по хмурой столице брести наугад
и не ждать в этом городе мрачном чудес и знамений.
Ощущенье, что Ангел Хранитель всерьез загрустил,
словно в книге ненастной трагических судеб в избытке...
Предпоследнее майское утро. Бессмысленный стих
в череде бесконечной никчемных и странных событий.
Предпоследнее мая. И дождь навевает хандру
на воскресных прохожих, на птиц опустевшего сквера.
Но как лучик мелькнувший: вот-вот все изменится вдруг.
Предпоследнее утро. И далее - Новая эра.
Луна - лишь затерявшийся монокль
среди янтарной звездной карамели.
Из века позапрошлого звонок
реальней, чем секрет Полишинеля.
Прожить. Очнуться. И вернуться вновь
в иное время. Слушать листьев лепет.
Прохожих редких не услышать слов.
Казаться самого себя нелепей.
Брести куда-то улочкой змеей
сквозь явь витрин и непогасших окон,
и знать, что снова будем мы вдвоем,
едва блеснет исчезнувший монокль.
Я в позапрошлом веке был раввином,
был мудрецом, провидцем, мишугой.
Но в Мишугу поверил, бросил Вильно,
и от отца услышал: выкрест, гой.
Потом бежал от снега и погромов,
забыв чужую речь и речь свою.
Всем представлялся как полковник Гомон,
и обращался к женщинам на "ю".
Преподавал литературу в школе,
боясь без покаянья умереть,
и врал друзьям, что папа мой католик,
и сам наивно верил в этот бред.
Я в позапрошлом веке был раввином,
я стал ничем и дожил до седин.
Сердечный приступ. Ничего не видно.
Господь един. И я совсем один.
Неприличные сны. Неприличные сны.
Это значит - уже середина весны.
Кроме нас никого в этом городе нет...
Но динамик гундосит, что дело к войне.
И диктатор Сверчок забивается в щель.
Под Саратовом сгнил урожай овощей.
Я две тысячи лет не держал автомат,
кто друзья, где враги, - перестал понимать.
Но война быстротечна. И я невредим.
Неприличные сны. Все еще впереди.
Холод лермонтовских глаз
у озер ночных весенних...
Брось монетку на везенье
в никуда, где май и мгла.
Дремлют храм и ипподром,
спят бродячие собаки...
И принцесса спит из сказки.
Впрочем, это о другом.
Самолет, как нло,
он бумажный и никчемный.
У озер ночных светло-
от нездешнего свеченья.
В другой галактике планету
на сроки вечные сниму...
Прощай, любовь по интернету,
тебе я больше ни к чему.
И в самой мрачной из губерний
склонится ива над крестом.
Прощай, одна из самых верных
на этом свете и на том.
На парашютике бумажном
кружится белый ангелок
периферий пятиэтажных
и всех полустоличных склок,
где ждет канцерогенный город
освобожденного угла,
где обо мне забудут скоро,
где ты со мною быть могла.
Мое никчемное виденье
над паутиною Москвой...
Прощай, ты выбираешь деньги
и вечность, лживую насквозь.
Прощай! Закрыт вокзал на станции Путивль,
а значит - больше нет ни встреч, ни расставаний.
И некому желать счастливого пути.
И не о ком жалеть, вскрывая вены в ванной.
На станции Путивль, которой больше нет,
над моросью ночной в последнем сне апреля
для нас кружил парад бессмысленных планет,
но мы его, увы, увидеть не сумели.
Когда-нибудь опять мы встретимся с тобой,
но на другой земле, где тоже нет вокзала,
на станции Путивль, на улице Любовь,
а, впрочем, ты о ней ни слова не сказала.
Примелькались люди в зеркалах.
И поют своё посудомойки.
Выбегает гномик из каморки,
и грустит на облаке Аллах.
В чай зеленый бросишь карамель,
провожая трактор-поливалку
или починяя скороварку
пожилой прорабовой куме.
Дождь апрельский. И гудит труба,
словно вспомнив, что сказал Мохаммед.
Кто теперь воистину акбар,-
знает иерей в Покровском Храме.
Ребёнок играл в солдатики,
а в шахматы не играл...
И путался в математике,
как ангел пустынь в горах.
Полтинник разменян начерно,
не спросят и воскресят
нешахматного мальчика,
которому - пятьдесят.
Эх, шахматы, как закручено
в сюжете о поездах.
Жизнь - поезд. Она попутчица.
Не спутница, а п...а.
Окно в никуда распахнуто.
Не мальчик, а воробей.
Ах, если бы смыслить в шахматах,
не смыслится, хоть убей.
Прав Коэлет. В серебряном небе мелодий
слишком знобко. И дело совсем не в погоде,
если плачет у города кто-то на входе,
у ворот, словно только на это и годен...
"Всё проходит"... Нам было вдвоём одиноко
в мрачном Рыбинске или на Ближнем Востоке.
Маяковский. Коэлет. Разбитая лодка.
Дождь апрельский и дождь нелюбви в водостоке.
Я смеялся над карликом чёрной шкатулки.
Он такие чудные выделывал штуки...
Но со стенки печалился лик штукатурки.
И по фене картавил заносчивый туки.
Кто сказал? Кто подумал? Причина раздрая?
Вышли мы из народа... Но кто-то из рая.
И обратно опять суждено нам вернуться.
"Всё проходит..." Но, Боже, как страшно проснуться!
Ты вспомнишь... Впрочем, только снег.
И силуэты всё ясней.
Не там и не у тех яслей -
волхвы, забывшие о ней.
И у оттаявших прудов -
двойник того, что вечно вдов,
кормящий булкой городской
птиц, не постигших бред людской.
Ты вспомнишь... Впрочем, ей-то что?
И в чёрный пруд букет цветов -
в рапиде плавном - в никуда...
Апрель. Кончается среда.
Озябший гость в распутице лесной -
зови, он откликался на Григорий...
И воздух, словно хлеб изгнанья, горек,
и Песах совпадает со Страстной.
В соседней школе зазвучит орган
чужой, непостижимой литургией...
И промолчат чужие дорогие:
ты дорог мне! И ты мне дорогА!
Вдвоём - нельзя! И порознь хоть умри!
И больше ничего не существует!
Воистину, не ведая, творим...
И Песах выпадает на Страстную.
Cколько лет тому перед Вербным -
марта акварельная дрожь,
и луна ущербная в небе,
недозакатившийся грош.
И куда-то канувший в темень
силуэт, неведомо чей,
а она не с тем и не с теми -
в храме незажжённых свечей.
Лишь медведь не дремлет на гербе
маленькой планеты её...
Помнишь, как тогда перед Вербным,
были мы с тобою вдвоём?
Земля-волчица не залижет шрамы.
Господь всесилен. Человечек слаб.
Не приводи учителю осла, -
ему готовит смерть Иерушалаим.
Когда "Осанна" перейдет в "Распни...",
мне будет страшно, а ему страшнее,
и кто-то рядом крикнет: " Помяни
разбойника, когда пребудешь в Небе."
Взгляд исподлобья. Ты не веришь в сглаз.
Мой одинокий. Вечный и единый.
Не привели бы Господу осла,
быть может, по земле ещё ходили.
Тутаевский сонный тракт.
Гостиницу замело.
Мне думалось, что антракт.
А вышло, что эпилог.
На биржу смотрел дурак.
Царице стелил ковёр.
Зачем-то орал "ура"
на весь постоялый двор.
Границу переступил
из дальнего в этот век.
Червонцы в чулок копил.
А тварь укатила в Тверь.
Я снова приду к тебе
из прошлого в никуда.
Весь тракт от разлуки бел.
И чёрным светла звезда.
Лет сорока кондуктор
в городе Ярославле
выписалась из дурки,
вот уж теперь достанет.
Будет свистеть и плакать
или звенеть, как бубен,
и ни о чём калякать,
и говорить, что любит.
Эх, хорошо быть тенью
в этом чужом виденьи,
вечером не заметит,
полночью не заденет.
Лет сорока девчонка
после семи разводов...
Из-под берета чёлка,
из-за окошка Волга
светится маяками,
пялится фонарями,
плачется ноябрями,
славится чудаками.
Мне-то чего, я чёртик,
выпрыгну из шкатулки,
и загрущу о чём-то
возле забытой дурки.
Над моею душою грешною
сто архангелов вострубят...
В Тель-Авиве мне снилась женщина,
так похожая на тебя.
Средиземное море полночью.
Пьяный "Шератон Мориа"...
Все мы люди. И все мы сволочи-
на кладбищенских пустырях.
Что ж, приснилась и померещилась
в мегаполисе на крови...
В Тель-Авиве мне снилась женщина.
Впрочем, это лишь Тель-Авив...
Берег моря. И всё замешено
на Облонских. Мертвы цветы.
Там у моря мне снилась женщина.
В Тель-Авиве мне снилась ты.
У дверей, где никчемные цифры затерты давно,
тень из прошлого, словно в сомненьи - звонить - не звонить,
как сценарий в слегка затянувшемся странном кино,
и помарки в тетрадке начального класса легко извинить.
Эх, сквозит накануне весны. Зябко дремлющий бомж
прислонился к чужого столетья холодной стене...
Март как будто в начале. И Ты всё грядёшь и грядёшь.
И дождём так легко продолжается холод и снег.
В сером облаке всё не растает серебряный змей,
что ему, коль каких-то случайных две тыщи прошло,
вспоминать о тебе и грустить не по этой зиме,
и внезапно от путника Ешу услышать: Шалом.
Псевдо-готический стиль. Городской костёл
в городе Р..., где католиков ксендз наплакал,
нынче - студенческий клуб... А кругом метёт,
как перед смертью задумчивого поляка.
Что за фамилия странная? МУхо! Или МухО?
Интеллигентно-седой. И глаза, как льдинки.
Холодно. Двери забейте. Закройте вход,
чтоб Насекомый посмертно не простудился.
Сколько оставленных ими глубинок и сколько снов
может привидеться вновь, не постичь рассудку,
но половодье начнется без них весной
в городе Р..., где метельно седьмые сутки.
Мой добродушный наивный Лунтик,
помнишь актрису? Вчера умерла от рака.
Скоро весна. И прозрачного леса лучик
облик грузинки целует в напрасной рамке.
Где-то в Хохляндии мамо откроет ставни,
девочку в пёстром простит у костра наряде...
Анна, быть тенью под Ярославлем
легче, чем быть на Подбелке бл****ю.
Рядом есть женщина. Так на тебя похожа,
впрочем, об этом не зная даже,
всё повторяется... Всё повторится позже.
Что между нами, - мы никому не скажем.
Задоринка весомее сучка,
что хорошо и что такое плохо,
держи Его за Ёшку-чудака
и сам гордись, что обозвали лохом.
И после зимних проливных дождей
полдневный воздух светел и прозрачен,
покуда Павлом станет иудей
и Богословом иудейский мальчик.
Тот, у кого не перечесть имён,
всегда велик. Но Сын Его бездомен.
И ждет знаменья старец Симеон.
И не ему Мессию проворонить.
Почти любимая... В случайной эсмээске.
Под полнолуньем - лгут снеговики.
Мы встретимся в провинциальном Энске,
где улицы безлюдны и узки.
Где в булочной недороги баранки,
и чай, как в прошлом веке, со слоном,
и баба Оля кормит запеканкой,
и дюдя Вова бредит под вино.
Все умерли давно. Напишем маме:
все решено. Ни снов. Ни кораблей.
Мы обвенчались в привокзальном храме
на Ангелом оставленной земле.
Подарок твой не мил, а ты мила,
никчемное восточное виденье,
мы засветло отметим понедельник
январский двадцать пятого числа.
А где-то там почти, как где-то здесь,
не в нашем прошлом - пустота в альбоме.
И я на фото, с кем уже не помню,
совсем не друг и вовсе не любовник...
Там что-то было. В этом что-то есть.
Все поезда московского метро-
для нас с тобою вечно параллельны...
Подарок твой попал на понедельник,
как птицы экзотической перо,
как впопыхах обещанный пирог,
прекрасное напрасное виденье.
В этом снеге Крещенском тобой дорожить,
наши братья опять победили в войне,
не заметив, что чья-то закончилась жизнь
в этом мире, а в небе - иной интернет.
Что ж, пойдем погуляем с задумчивой Ру,
позабытой в ограбленном городке...
Пусть простит нас она - мы отбились от рук,
в снах нелепых гуляя по Волге-реке.
Что ж, крести нас повторно огнем в январе,
но помилуй её и позволь ей ещё
в этом снеге Крещенском увидеть сирень
и услышать: Молилась, а значит - прощён.
Никогда, дорогая,- скажи ему: никогда
век не станет дорогой от Рыбинска к Ярославлю.
Ефросинья в Путивле закроет от ветра ставни....
Пассажиру Апостолу, видимо, не сюда.
Рождество будет порознь. И в городе на двоих
не найдется яслей. И до нас преуспеет паства
оккупировать храмы, пространства и государства
и решить для себя: кто чужие и где свои.
Звезд достанет на всех... И от холода захмелев,
он какую-то чушь нацарапает в эсмээске.
Никогда, дорогая, на небе и на земле...
Или, может, на небе мы всё-таки будем вместе?
Веласкес умер. Опустел приход.
И Санта Клаус пьян под черной елью.
И нет меня. Я иудей и эллин.
А завтра - сорок пятый Новый Год.
Ты помнишь: там в проигранной войне
нам оставалось только породниться.
И том горел. И Маркс в обнимку с Ницше
казались одержимыми вдвойне.
Веласкес умер. Иудей воскрес,
но снова был заплеван вечной чернью.
И в одиночку нес свое свеченье
бомжам в твоем метельном декабре.
"Похоже чересчур!" Ну так похоже!
Я наслаждаюсь сходством с папской кожей...
В глаза смотрю. Мне холодно до дрожи.
И готика вползает в интерьер.
Свеча в чулане. Оживают краски.
Нас любят, но поят не без опаски.
Мне хочется любви. Я крошка Цацхес.
Я зачат в сонном замке в ноябре.
Как звать тебя, тщедушный славный мальчик?
Зови, когда уронишь в речку мячик,
поскольку Таня больше не заплачет,
ей папа Иннокентий запретил...
А тот, предвидя всякие запреты,
творил из тыкв по осени кареты...
Ну так похоже, что и Он простил.
Уснувший Белинский. Засохший цветок герань.
В морозном стекле - какой-то плебейский голубь.
И дворник Мохаммед твердит наизусть Коран.
И врут зеркала. И письма сжигает Гоголь.
Не брат я тебе. Нам порознь крестить детей.
И вместе не пить на чьем-то корпоративе.
Но плоть ощутит хранимая Богом тень,
читая ответ на письма из Византии.
Там будет строка: мой друг, через сотни лет
мы встретимся вновь в каком-то глухом кибуце...
Как будто тогда на черной от войн земле
столбом соляным быть проще, чем оглянуться.
Когда ты сниться перестанешь,
январь начнется в Теплом Стане,
и зимний запоздалый танец
теней на Площади Восстанья-
альбом ничей перелистает,
где мы с тобой пьяны в обнимку
на черно-белом фотоснимке...
Снег запоздал. От тех каникул-
так вдохновенно бредит Шнитке,
в параличе приткнувшись к лику.
Мне все равно. Я равнодушен.
Я правильной родне не нужен.
И, матерясь, как Троцкий, в дУше,
заначил все, что есть на ужин...
Январь. А в перспективе - лужи...
Ветрено в оставленном храме,
даже нищий денег не просит...
Что ж, пора разбрасывать камни,
потому что кончилась осень.
Пережив чужой понедельник,
Рождества себе не присвоить.
А намедни было Введенье,-
в храм набилась всякая сволочь.
И Восток забыл Моисея,
и того кто вечен в трех лицах...
Как тогда: толпа фарисеев,
и Христос еще не родился.
Подарок вчерашний. Из детства напрасный волчок.
Иллюзия сказки под бред черно-белых царей.
Забудь, что когда-то сказал духовник- иерей,
поскольку теперь он не батюшка, а дурачок.
В районной психушке - у всех нас заглавная роль.
Мы все здесь умело играем на радость врачам.
Я скоро умру. Ну, а ты меня будешь встречать
на дальнем подворье у дерева с мудрой корой.
Подарок из прошлого- ржавчина след от дождей.
Коню заведенному мчаться за волком всю ночь.
Он больше не батюшка. Ты не поповская дочь.
Кружится волчок. И играет себя лицедей.
Гудят колокола "Петра и Павла"...
Туман. И тень твоя к друзьям пропала...
Какое время суток? Полдень? Утро?
Который час? И кто тебя попутал?
Отсутствие присутствия в пейзаже.
И некто сквозь туман, как тать на страже.
Он пожил больше нас. Он знает даже,
кому мы завтра ничего не скажем.
Чужие тени непривычных улиц,
нам дела нет, что мы почти вернулись
на четверть века, но луна пропала -
под гул колоколов "Петра и Павла..."
Привкус полыни. И морось мороз не схватил.
Допито пиво. Охранник уснул на дверях.
Клин обезбашеннный к мамам и сестрам в пути.
Книга отброшена... Бред. Околесица. Дрянь.
Что мой начитанный? Или начитанная?
Кем ты себя в этом бреде осмыслить хотел?
Все мы хотели на "ты"... Получилось на "ять"...
Утренний трактор сквозь утренний сон тарахтел.
Утренний трактор водою сорил под дождем.
Зомби с исламом в душе, белорус - правдоруб.
Дремлющий город Москва с карнавальным вождем.
Друг Самого, но не самый значительный друг.
Ох, и наплел лабиринтов... Кого удивил?
Некто с иконы смотрел на ревнивых невест.
Привкус полыни. И клин - от любви до любви.
Весть не благая, но, впрочем, не страшная весть.
Сегодня голубь. Завтра - воробей.
А послезавтра - тихо, как в глубинке
в субботу утром. И сродни трубе
баян сфальшивит или "Газ" бибикнет.
В покровской школе Пушкина в пыли
увидит моль, паря над книжной полкой,
покуда изготовит первый блин,
который комом, бабка- балаболка.
Он памятник возвиг в Большом Селе
и вечером туда цветы приносит...
И из окна задумчивый скелет
на небо глядя, провожает осень.
Жить становится лучше. Умирать веселее.
Утром выйдешь с собакой. Домой не придешь.
И не брат я тебе, и не пил с Галилеем,
мне почти все равно: снег сейчас или дождь.
Жить становится проще: ни гнезда и ни норки,
ни любви и ни гроба в ближайшем дворе.
Сонный бомж у помойки. Он усатый, как Горький.
И немного картавит. Он, наверно, еврей.
И шумит балаболка, что Москва зачихала,
и собака Шопена читает в метро...
Мне почти все равно - Элла ты или Алла.
Я в твоем государстве - равнодушный микроб.
Проводник Гарибян очарованно смотрит вдаль,
ждет вчерашнего поезда, просит открыть буфет...
И в правдивейшем зеркале видит, что сильно сдал
и обрюзг, как вернувший дворянство Фет.
Полустанков начальник и позавчерашний мент,
безобидней, чем камень, упавший в пыль,
он нейтральнее ящерицы к зиме,
а перрон на ремонте. И нет толпы.
"Сами мы не отсюда. Наш дом не здесь."
Проводник Гарибян бутерброд завернул в "Гудок".
"Жизнь короче стоянки. Потом звездец.
И Самара - нерадостный городок."
За Волгой окошки забили вчера крест-на-крест...
Последний сеанс. Славно дремлется в кинотеатре.
Деревня Бутусовка. Пахнет дождем и пивом.
Пейзаж освещаем луной и храним крапивой.
За Волгой не спиться - считается не солидно.
И некто Никто притворяется инвалидом.
Живет на картошке и чтит Достоевского, не читая,
а если закурит, то тысячу раз чихает.
Здорово, родная, мы здесь с тобой скоро сгинем,
как прежде ушли дорогие и все другие,
кот Федор стареет, и флюгер разлука треплет,
и некто Никто не окажется вечным третьим.
Никчемный ватман. Штрих карандаша
под утро завершит прогноз погоды.
И чья-то невесомая душа,
как плоть иную, ощущает город.
Последний или предпоследний лист
в славянской мекке - фиг канадским флагам.
Мой Дон Кихот, мой добрый скандалист,
а что в Беер-Шеве? Тоже дождь и влага?
А что в Беер-Шеве... То же, что в Москве,
в Нью-Васюках мелодия иная:
на Бендере сошелся белый свет,
но клина нет. И журавли в Шанхае.
На пластиковом заводе
тасует пиноты Нино...
А юность украдкой уходит,
как супергерой из кино.
Хозяин похож на паяца.
Он добр, но добром дорожит.
Мне зябко в трезвеющем Яффо.
Я в собственном городе - жид.
В снегу Ярославском согреться,
под Вологдой вешать лапшу...
Нино, твой лысеющий Эрцель,
скорее Михоэлс, чем шут.
Олимы, бухарцы и сабры.
Господь под январским дождем.
Нино, жизнь в отечестве - швабра,
а дом и в изгнании дом.
Сквозь сон у чужого камина
раскурим наргилу с тобой.
И Яффо, и Эрцеля - мимо!
Иешу? Иешу - любовь!
Быть одинокой, словно Терешкова,
мечтать навеки улететь на Марс,
спиваться, быть учительницей школьной,
и слышать от него "сама-сама"...
И в опусы Улицкой углубляться,
правдиво и реально, как во сне,
жизнь - это книги, остальное - блядство,
нет, кладбище, где похоронен смех.
А завтра к Покрову молчать о том, что
Мария - это Има Мириам...
И голубь за окном - к вестям, и почта
никчемной обещалкой - по морям.
Четверть года - не больше. В империи кончится год.
Среди хлама чердачного дремлет седеющий кот.
Вяжет шарфик маман. И фатально задумчив папА.
Время суток - четверг. И бухает в саду шантрапа.
Гном на желтой рояли горазд для нетрезвых зверей.
И уснул билетер лет на триста у клубных дверей.
Сквер закрыт на уборку. И в воздухе - кислая медь.
Впрочем, все, как задумано... Если успеют отпеть.
Еще один октябрь. Еще один
никчемный лист не стал ничьей пропажей.
И дождь - чужой субботы господин,
как тень, что не отброшена, не важен.
В часовне лик того, кто не умрет.
Но службы нет. И новый понедельник.
В бесцветном небе - гулкий самолет
из прожитых не нами сновидений.
Над кладбищем армянским - мелкий дождь
да кукурузник медленный и гулкий.
И допивает водку вечный бомж
за тех, с кем мы во временной разлуке.
У критика печень болела,
он письма на сайты писал...
А в письмах змея околела,
и пахло невысохшим клеем,
и грустная сдохла лиса.
"Здесь - слабо, а это - неново,
а там оставляет желать..."
(Как жаль человека больного!)
"Тот дурик. А та бестолкова.
А эта свое отжила."
Хозяин какого колена
на муку его подписал?
"Вам нравится?! Как же вы слепы!"
А печень росла и болела,
и с нею недужил он сам.
Он бился в препонах, запретах
чудным комаром в тенето...
"Вокруг не осталось поэтов!"-
он печенью чувствовал это.
Он в курсе. Он в слове знаток.
Самая дорогая почта придет в помарках
женщине, что и в сорок может дарить рублем:
полузнакомый профиль - на пожелтевших марках
получужой идеей снова тебя увлек...
Вспомни: на Чистопрудном в мокром дожде Абая
ловит в "Самсунг" казашка, веря, что он поэт...
Дождь в объектив колотит. Вечный акын забавен.
Роза, домбру достанем, чтобы ему подпеть.
Всех мы домброй достанем, и Грибоед очнется,
и у метро проснется русский городовой,
и наведет казашка свой объектив нечеткий:
братцы, да это - Ленин. "Ленин всегда живой!"
"Вся жизнь - театр"... За гардеробом - осень.
Поскольку разобрали гардероб.
Я здесь никто, ну разве Шломо Вовси.
Загубленный шлимазл чужих трущоб.
Весь мир - чердак. На чердаке - веревки.
А на веревках - пыльное белье.
Я здесь никто. Так, фотокор Юровский.
Спектакль меня по странности увлек.
Вся жизнь - базар. И мы в нем простофили.
По глупости сумевшие посметь.
А он здесь так... Алеша - гемофилик,
что при рожденьи обречен на смерть.
Твой календарь, истраченный на треть,
подвержен перьям дорогим чернильным...
Башмачкины карандаши чинили,
но умерли в грядущем октябре.
Я тенью стал в какой-нибудь Москве,
где жил упырь и назывался мэром...
А ты все городил: начало эры,
Иоппия, Филиппе - маловер...
Он бредил, словно бредила вода
над яхтой ночью, на дыбы вставая,
и новый сон с рисованным трамваем
был просто пассажиром не сюда.
Татошка умер. Эллочка в чулок
все прячет очарованные баксы...
Мирьям, прости ей, защити по-бабски!
Твой календарь. И больше ничего.
В межсезонье, похожие, как один,
лица сгинувших смотрят из-за гардин
тусклых окон, уставших судить-рядить
кто кого хоронил, кто кого родил,
и как будто наседка первей яйца,
есть внебрачные ангелы у Творца...
Жаль, на лике ином не найдешь лица,
жаль не слов Соломона, скорей кольца.
Жаль уснувшего инока у пруда,
и уснувшие намертво города...
Жаль себя, если зеркало мне не врет,
и сыгравший в "замри" навсегда народ...
Межсезонье. Не август и не сентябрь.
Птицы с блеклой картинки не улетят.
Дремлет добрый паук в дорогих сетях.
В межсезонье исчезнуть - такой пустяк.
Когда исчезнешь, может быть, поймешь,
о чем вещали вещи и полотна,
зачем скульптуру в сквере тешит дождь,
и почему ей незнакома дрожь,
когда от гроз ночных грохочут окна.
Когда исчезнешь, отзвонив, отдав
на четверть все долги и акварели,
любовь и кровь - ваянью изо льда,
щелчком замка на сонное "куда"
ответив, повторишь неповторенье.
Когда исчезнешь, сам не зная, как
ответить на предложенные лица,
на перемену глаз, подмену карт,
еще до срока выцветший закат,
на все, что треплет черная девица,
какой-нибудь надуманный эскиз
поверит в воплощенье не тобою,
придуманное божьим ли, людским,
без разницы, без видимой тоски,
ладони лист, плакат ли на заборе.
Дружить не домами- дворами
в твоих параллельных мирах...
И зябко в просквоженном храме,
и слишком легко умирать.
И осень стареющей таксой
таксиста облает в ночи,
как будто на свете не так все,
помимо церковной свечи.
И будет сентябрьским свеченьем,
наградой бездомным зверям
все то, что не скажет священник,
и то, что забыла Мирьям.
Помесь азбуки дикой с осенним прудом.
Бог оставит Москву припозднившейся уткой.
И глумливой вороны под утро "пардон"
ты услышишь, очнувшись, на грани рассудка.
Скоро азбука сгинет. И в доме детей
не останется, чтобы делить погремушки...
Жаль, что голос пропал соловьем засвистеть
и за фартук кухонный хватать почемучкой.
Все мы склонны добро променять на вино
бесполезной строфы, где сиротствует некто,
чье учение чушь, потому что верно,
как Эдема сюда занесенная ветка.
Что безумный нашепчет тебе океан,
может, новую азбуку, словно Кириллу?
По случайности выживший бред могикан
в зоопарке московском услышат гориллы.
Вам не дано в чужое небо лечь,
восполнить морфологией пророчеств
главу, где часто оставляет плеть
не боль, но власть пространных многоточий.
Вам не дано неловкими двумя
фалангами постичь фитиль скорбящий
под чье-нибудь "Господь, помилуй мя"
в своем привычном полунастоящем.
Случайных лиц подтаявшая медь
вам недоступна в странном маскараде,
где два- реально, а один в уме,
заученного на ночь "не укрАди".
Любимые птицы мелькают на синем мольберте.
В любимом пейзаже- все больше предчувствия смерти.
Любимые женщины- даже на фото стареют.
В любимом саду одичавшие яблоки зреют.
Любимые книги никчемнеют в перепечатке.
Любимые дети не в этом столетье зачаты.
Любимые сказки все больше похожи на сказки,
а вечный Добрыня на дядюшку Геббельса в каске.
Все так хорошо, что уж лучше уйти нелюбимым,
забыть о словах и навек полюбить пантомиму.
Где-то в городе Инте
холодно и сны не те...
Сонной лиственницы тень.
Ни друзей. Ни новостей.
В грустно-пестром сентябре
серость в рамах не стереть...
Кто-то помнит о тебе
четверть века, смерти треть.
Словно сложной книги том
отложили на потом...
И кружится конь в пальто
по-над городом Интой.
Склерозу памятник,
да, нет скорей- крючок...
Эпоха кончилась. Оборвалась эпоха,
куда опять Степанов калачом
пытался заманить с обложек лохов.
Твой светофор на желтое горазд,
и нас под светомузыку такую
усопший, коль воскреснет, вновь продаст,
и сам себе простит и растолкует...
Какой штришок. Какой еще стишок
теперь при встрече прочитаешь Хармсу?
В покойников плевать нехорошо.
Прости мне свинство, Господи, и хамство!
Коридор оказался туннелем,
но умчались твои поезда,
сорок лет - ни судьбы, ни похмелья...
Коридор не ведет никуда.
Брат лепил на заказ свою мебель,
а потом расставлял по краям,
коридор - на земле и на небе,
или в смерть переулок-змея.
Что-то просто тебе показалось:
как расстриге разрушенный храм,
коридор оказался вокзалом,
тепловозом - воздушный корабль.
На картинке безумного Яши
желтым светит никчемный фонарь...
В коридоре - почти настоящем
был почти настоящий январь.
Над наготой календарей
легко тебя предполагать,
столетье испитых псарей,
периферийный балаган.
Периферийный балаган,
что может быть еще пестрей?
Едва принадлежит богам
молчание из-за дверей.
Молчание из-за дверей,
фамилия под номерком...
О царь твоих поводырей,
пиликающий тенорком!
Пиликающий тенорком
над привокзальным тупиком,
о ливень, льющий ни о ком-
над наготой, над сквозняком.
3 июля 1991
Все ближе к листопаду- все ясней,
чему смеялся ангел по весне...
Да нет не ангел и совсем не смех...
И это не серьезно... Так, во сне.
Все ближе к нежаре, и поутру-
все, кто приснились, навсегда умрут,
и ожидающий сиротства пруд-
и встречи ожидать- напрасный труд.
Ноктюрн дослушан. Черновик сожжен.
И лист луны необратимо желт.
Пространство- белкой. Улочка - ужом.
Так близко к листопаду. Так свежо.
Февраль.Достать чернил и плакать...
Борис Пастернак
Все это посвящалось февралю,
хотя не означало отношенья
ни к февралю, ни к марту. Однолюб
смотрел на монотонное решенье
ландшафта (в перспективе наготы),
в окне пылилось время черных рамок,
тревожили младенцы сонных мамок,
орали одуревшие коты,
засаленный валет из куцых карт
взирал на то, что налопатил демос,
без всякого внимания. Закат
не означал надежность совпадений...
Все это посвящалось февралю,
хотя и отношенья не имело
ни к февралю, ни к марту, ни к нулю...
И лед лежал полураскисшим мелом.
февраль 1991
Теперь, когда ей-богу, не грозит-
огромный перечень,- мне фразу не закончить,
ночной пейзаж кладбищенский вблизи
дневной мороки- более, чем прочерк
не в дневнике, который ты не вел
уже лет двадцать, не в чуднОм наряде,
лишь фото: ты и под тобою вол,
лишь адрес в ученической тетради,
давно уже не нужной никому;
там ветер без огня, почти в Вермонте,
где не был ты виною тетя-мотя,
сплошное "но", верней- сплошное "му".
Где не был ты. И вряд ли буду я,
хоть климат там такой же, как в Европе,
где перепьются грузные дядья
твоих детей,твоих безмозглых копий.
Прощай, Б-В, мне не держать свечу
под обветшалой музыкой еврейской.
Я возвращаюсь. и не оплачу
твоих билетов на чужие рейсы.
30 июля 1991
Комплекс наполеонов-
крохотных человечков
мучит вождей с пеленок,
и защититься нечем.
Припасены вагоны.
Скоро начнется завтра.
Комлекс наполеонов-
выше себя казаться...
Что же рисуй решетки
на зеркалах без фальши!
Как далеко пошел ты,
а не пойти ли дальше!
Как и кому воздастся,
знать бы определенно.
Люди и государства,
да километры пленки.
Все безотчетнее... Свет наизусть-
невосполнимо, необратимо
я возвращаюсь.
Я не вернусь
к иным пейзажам, былым картинам.
Все нереальнее к сентябрю-
наброском,чертиком, наважденьем
я повторяюсь.
Не повторюсь
ни в совпаденьях, ни в откровеньях.
Волна нахлынувших пустяков-
едва приближусь-
уже прощаюсь,
мгновенье меркнущих мотыльков,
в невоплощение воплощаюсь.
Как написал на сайте один хороший знакомый Саша Бакулин: "Климат мерзко-континентальный"... Среднего не видно: то зубы танцуют, то мокнешь без дождя...
Слава Богу, лес рядом и квартиру снимаем в Ясенево. В июльскую жару, гуляя с таксой там, спасаешь давно не молодеющую, но еще шевелящуюся, плоть от пакостей, связанных с перегревом... Впрочем, сегодня последний день июля, два часа дня, и есть надежда, что завтра подует таки свежий ветерок, навевая осеннюю ностальгию...
Обычно перед такой полдневной прогулкой покупаешь в ларьке у милой таджикской девушки "Балтику №7" и с этой бутылочкой бредешь по лесным тропам от витиевато-аллергического осинника через гордый березняк до величественно-мистического сосняка, где так дышится просторно, словно ты не в Москве, пропахшей солярой, бензином, одиночеством и бомжами...
На этот раз семерки почему-то не оказалось, и девушка была другая, явно не таджикская... Она покосилась на меня и моего зверя так, словно мы отнимаем ее личное и драгоценное время или просим денег на опохмел. Я не глядя беру какую-то банку, кладу на тарелку полтинник и удаляюсь, чтобы скорее забыть об этой новой знакомой.
Вот тропка, почти заросшая ушастыми лопухами, цветасто-багровыми колючками, вот осинник виноватый, словно именно здесь где-то Иуда повесился, вот березнячок без подберезовиков, и наконец - неохватные сосны, чьи верхушки, видимо, хорошо видно с самолетов, летящих на посадку во Внуково.
Отпускаю Хани с поводка: пусть бегает, тут не город, где она может ухватить какую-нибудь дрянь, а потом - лечи, раскошеливайся на хитросделанных ветеринаров... Странно, обычно она в подобных ситуациях находится в пределах досягаемости взгляда, но сейчас бесследно исчезает...
"Хани!"- тщетно зову, и вдруг за спиной слышу поскуливание. Обернувшись, вижу колли Индюху, которая умерла через полгода после моего отъезда из России. У нее такой же неправильный воротник и одно ухо не соответствует. "Инди! не может быть!" Мы вместе идем по лесу, который все больше похож на тот- в Щорсе, где в детстве мы находили немецкие каски и черепа с тремя глазницами. Вот так - через лес из России - в Украину... И самолет не нужен. Мы выходим к железной дороге. Точно, это явно не Ясенево, где железной дороги нет и не предвидится. Маленький одноэтажный вокзальчик, деревянный мост, теплушки, паровозы... Господи, что происходит? Никита Михалков кино очередное снимает? А подводы со скарбом? Военные, суетливые старики, кричащие дети? Не слишком ли правдоподобно для фильма. Да и режиссера с командой не видать. Поезда уходят один за другим. Пустые подводы отгоняются местными деловитыми мужичками куда-то в сторону. Не оглядываясь, обратно - в лес, это-война, но меня там нет, потому что ни я, ни мама даже еще не родились... тридцатилетняя бабушка - уже на фронте, а где-то здесь в Березне - прабабушка, они с дедом собираются в эвакуацию, грузят пожитки, которые не смогли продать. Хорошо, что уезжают, потому что многих оставшихся соплеменников убьют... Убьют не немцы, а полицаи: они будут выхватывать младенцев из рук ведомых на заклание матерей и колотить их головками об углы украинских мазанок. Потом дядька Ковпак накажет этих предателей, но это- потом.
Я выхожу к Березне. Индюха, ну вот и тебя теперь не дозовешься... Пытаюсь узнать у задумчиво-воняющего самосадом лесовика, где дом моей прабабушки. И лишь затем вспоминаю, что меня еще не существует, поэтому ни услышать, ни ответить он не в силах. Дом, о нем мне прабабушка рассказывала, ставший после войны столовой... И прабабушка, которой нет и пятидесяти, почти ровесница... Она похожа на актрису Лидию Вертинскую, а еще на Гаяне, которая работала вместе с моей женой в универмаге, а суетящийся карлик, похожий на лысого Чаплина, мой прадедушка... Все грузится на телегу, этот грустный пароходик трогается... А за ним с фатальным лаем бегут два шпица: Снежинка и Пушинка. "Бабушка,- кричу я женщине, похожей на Гаяне,- собаки, как же они?!" меня никто не слышит.
Я плачу от бессмысленности моего небытия, обратно- обратно, домой. Им все-равно не помочь.
Вот опять березняк. Словно извиняясь, поскуливает моя годовалая такса. Мы вовращаемся домой. Четвертый час. В четыре придет разбитная хозяйка за деньгами. Затем надо пойти заплатить за компьютер и купить что-нибудь поесть.
"Климат мерзко-континентальный",- как сказал Саша Бакулин.
Чем четче вспомнить, тем прочней забыть
нечитанные тайны ворожбы,
где вымысел есть право - быть любым,
забыв о праве пыли и судьбы.
Еще блестит щербатая волна
над ветхой штукатуркой колоннад,
и вспоминает изредка о нас
король, что до сих пор хвалим и наг.
Еще дурнушку вправе покорить
былой полковник, бросивший курить,
но это время не его молитв,
и на табло без трех минут нули.
Еще ты помнишь о свободе лгать,
когда грядут иные берега,
среди апреля временны снега,
и некого, и не за что ругать.
Селены луч. Надменная вода
у облетевшей дома штукатурки.
Здесь пребывал придурок из шкатулки,
здесь побывали прочие придурки,
пока фосфоресцировала даль.
Пока над терпким воздухом травы
не зачертил восьмерки птеродактиль,
пока в запас не угодил солдатик
пластмассовый, пока нет флагов к дате,
ночами кычет чучело совы.
Он давно непрошен. Еще не страшен.
Люди похмелились - не до него.
В городе - ни будок, ни чебурашек,
Только Гена грустный и сам не свой.
Строки ненаписанных объявлений.
Невозможно что-нибудь изменить.
Он почти Матвей, но совсем не Левий,
он как будто - памятник и горнист.
Быстро узнаваем и очень личен,
словно группа крови, да кровь ничья.
В городе - ни снега, ни электричек.
И корова пишется через "ять".
Маркс не боится ладана и бена
с усамою. Иван с усами жив.
И батюшка накапливает жир.
И мы вжились до дрожи в этажи,
как Тихонов и все его мгновенья,
пусть выдавит у бабушки слезу,
покуда в Иордании на зуб
снег пробует араб. И удивленью
предела нет. И пестует козу
российский бедуин Ульянов-Ленин.
Лицо Темучина. Язычество. Серая степь.
Над плачущим овном - шаманская бредь мясника.
Блестяще-зеркальной смолою - грядущая смерть.
И наша орда будет нового бога искать.
Изменнику-брату посмертная вечность узка.
Гора не идет к Чингисхану из странной страны.
Лицо Темучина не значимей, чем Чингисхан.
И Будда тебе ухмыльнется с Китайской Стены.
Мне знобко в твоих городах. Я страшусь потолков
и каменных стен, и китайских боюсь мудрецов...
Верни меня в прошлое. Время мое истекло.
Лицо Темучина... Не лик, а всего-лишь лицо.
Привязанность к людям и странам,
как зыбкое - не постареть...
Сосна у отцовской ограды.
И дикого сквера сирень.
Страшила с газонокосилкой-
пришлец из созвездия Икс.
И сторож с походкой гусиной.
И жуткий бурьян борщевик.
Сбежать бы к московской квартире,
где ливень- о ржавую жесть,
дельфин на дурацкой картине
да тени столичная спесь.
Привязанность к флагам и странам,
причудам людей и зверей...
И осень покажется странным
событием в календаре.
Мне восемь лет. На Гомельском вокзале
бухой носильщик катит чемодан
за важной полусветскою мадам.
Горит пятиконечная звезда
на башенке. И с птичьими глазами
шныряет мент. Макаров - в кобуре.
Какой-то недотаявший апрель
не кончится никак. Помимо рельс
какого-нибудь бы разнообразья!
И бывший партизан уходит в лес,
где завохотхозяйством Стенька Разин.
Я вру тебе. Я чепуху несу,
ты отрешенно слушаешь, зевая...
Но как живется Разину в лесу
с Чапаевым и Анкой, я не знаю.
А сегодня ночью была вылазка на "Дукат"... Сторож, мирно дремавший на проходной, очнулся лишь после шума отчаливавшей автоцистерны. Мы обеспечены табачком еще на одну неделю. Хорошо, что сейчас - лето. В это время вопреки стереотипу Москва практически не горит. Это не холодный январь с неисправленными обогревателями и бомжами, засыпающими с непогашенными бычками. Мы служим в армии Гришина, охраняем Москву от пожаров, совсем не догадываясь, что через каких-то лет пять не станет ни страны, ни этой армии. Ночью мне нравится стоять в фасадной будке и смотреть, как последние редкие тени теряются под входом в метро "Баррикадная"...
"Добрый вечер, молодой человек..."- однажды слышу я высокий, почти дребезжащий голос за спиной... Я раздосадован, что не досмотрю очередную драму встречи и расставания экспрессивной молодой парочки. Машинально обернувшись, вижу, что это - не бродяга бездомный, а аккуратный старичок, обаятельный, как только умеют быть девяностолетние дети... "Каганович"- представляется он. Ну, опять что-то в моей внешности увидел... Или какой-нибудь дальний родственник моей бабушки. Их тут много по Москве бродит, хоть бы один бутербродов принес, позвонил я однажды одному известному художнику, который живет в двух шагах, какому-то хренъюродному дядюшке, так он письмо мне предложил написать...
"Очень приятно,- отвечаю,- только на посту нам запрещено общаться..." "Так Вы же не у Мавзолея, а почти у метро, которое называлось моим именем, поэтому я Вам разрешаю..." Из кармана белого старомодного пиджака он достает пачку сигарет "Лайка" и предлагает мне. Закуриваем. Перед глазами встает образ деда, который рассказывал мне о пропавшем без вести отце в годы правления Сталина, о его приспешниках, о живущем до сих пор (это 1983 год) Молотове... Этот человек спокойно подписывал смертные приговоры целым народам, Лазарь Каганович. " Вот никогда бы не подумал, что смогу вот так встретить..." " Вы , наверное, хотели о чем-то спросить или в чем-то упрекнуть меня?" "Зачем, мне и так все ясно?" " Ничего Вам, неясно, да и мне самому, дожившему до неприличного возраста, теперь мало что понятно... Одно знаю, не был он тем, кем Вы его представляете. Система нас всех завертела и закрутила. Адское колесо. Я подал заявление о возвращении в партию. Я хочу доказать, что все на самом деле было не так, как вам говорят..." Пепел обжигает его красивые детские пальцы. Желтый свет фонаря вычерчивает грустные миндалевидные глаза. Звучит тревога. Опять где-то что-то горит. Двенадцать ночи. Мы возвращаемся. На этот раз вызов ложный. Сработала сигнализация. Старик больше не появляется. Правда, мимо высотки периодически прогуливается Вячеслав Молотов, но он ни с кем не общается, хотя тоже одинок и никому не нужен.
Прошло двадцать пять лет. Я пришел в караул на Баррикадной. Там сейчас обычная пожарка. Свободные люди охраняют Москву от пожаров. Нет больше армии Гришина. Нет ни Молотова, ни Кагановича. Впрочем, был ли старичок? Может , старичка-то и не было?
Мы поедем с тобою на "А" и на "Б"
Осип Мандельштам
От точки А до точки Б -
вагоны без проводников,
плацкартной пылью о себе
напомнит поезд дураков.
Морковь, периферия, дрянь,
вокзальных бабок пересуд,
междусобойных передряг,
перронных птиц, бездомных сук.
От точки А до буквы Б
судьбу чужую мастерить,
чтобы забыли о тебе
на букве В, на цифре три.
От буквы А до буквы Б -
из коммуналки - в никуда.
Мне выходить. Затем - тебе
из балагана в кавардак.
В самом начале... В самом начале
синей водою было стекло.
Синий троллейбус к бухте причалил,
жаль, пассажиров там не нашлось.
В самом начале. В самом начале
кто не мечтал о приморской стране?
В небе каштаны горели свечами,
людям леталось, словно во сне.
В самом начале, в самом начале
проще казалось идти по воде
к вечной Самебе перед венчаньем
где-то в начале, где-то не здесь...
В самом начале, в самом начале
главные Ангелы жили не врозь...
Это потом чудаки написали,
что дежавю - заурядный невроз.
Вспоминается Негев.Чудной дирижабль.
Где-то выше, как в море, акулы кружат.
И несбывшейся сказки немножечко жаль,
да снежок на полшекеля подорожал.
Вспоминается Негев. Безумный Ади,
так похожий на волка из "Ну, погоди!"
Дни безлики. И дюжина, словно один.
И совсем непонятно: что ждет впереди.
Что ж, песчинку, как видно, терять не впервой
и весной одеваться пустынной травой,
слыша зверя полночного вкрадчивый вой
и почти понимая, что снова не свой.
Вспоминается Негев. Бездомный клубок
по пустыне несется без снов и забот.
В синагоге мошава раввин занемог.
Был Моше вместе с Богом. Сейчас только Бог.
Дневать-ночевать. Повзрослеть на какие-то сутки.
Затем оказаться невстреченной самым родным.
Пытаться постичь, что за время на чьем-то рисунке.
Оставить как тщетное. И улететь из страны.
В награду? В отместку? Фалафель. Алоэ. Агава.
И море. И чашечка кофе в прибрежном кафе,
помимо какой-нибудь черной работы у рава
и нового друга дурных марокканских кровей.
К шаббату - авральный поход за едой в магазины.
Гламурность газонов, где камень не ищет коса.
И жаркое лето. И ветрено-влажные зимы
к концу переписки, поскольку умрет адресат.
Может, вместо оставленных нам бесконечных долгов -
ну, хотя бы один обреченный помилуешь город?
Ты предстанешь в трех лицах. И я тебе буду слугой
перед тем, как покроются пеплом Содом и Гоморра.
Избежит этой кары племянник, лишившись жены.
А горящая сера ей станет последним виденьем.
Я молюсь тебе вновь, словно эти молитвы нужны
кареглазым потомкам, где Ты - Вифлеемский младенец.
Будет Пасха. И крик мой услышав, ты спустишься в ад
и народы спасешь. И у смерти отъемлется жало.
Через долгие тысячи лет я молюсь невпопад
и надеюсь на всю твою милость и всю твою жалость.
Дальше от детства. Ближе к июлю
ври - завирайся и не робей.
В небе кружатся странные гули
и пустослов - голубой воробей.
Дальше от мамы. Ближе к июлю
городу-бреду не до тепла.
Гулко в ознобе утренних улиц.
В скверике дремлет бомж Николай.
Ближе к июлю. Ближе к июлю
раку - эстету недосвистеть...
Зря мы ушли. Зря затем не вернулись
к тем, кто сегодня умерли здесь.
Недосмотрев венчанье,
выйти в церковный сад.
Время - бренчать ключами.
Время - ключи бросать.
Дальше - путем коротким,
сбросив с калитки крюк,
в город - фантом по тропке -
прямо по пустырю.
Что там твой Проповедник?
Плакал. Терпел. Любил.
Ходит кругами ветер.
И приходской дебил.
У пельменной, где нет ни пельменей, ни водки,
поминаем отпетый январь.
И трещит стеарин. Худо в городе с воском.
И не пущен последний трамвай.
У шашлычной, где все шашлыки подгорели,
не застынет осенняя грязь.
Отдыхают в обнимку Саврасов и Репин.
И швейцар - кирасир при дверях.
И бомжи, словно глюки на праздник Гликерьи,
производят обход пустырей,
и любому дается по крохотной вере
в бесконечном Его январе.
На берегу Средиземного моря
где-нибудь в ветреном январе
и о тебе кто-то слово замолвит,
чтобы в Мегиддо потом не сгореть.
День акварельный. Почти черно-белый.
Привкус изгнанья в милом краю.
Вечный, как время, временный берег.
И непонятные песни поют.
Переведи эти странные строки:
"Бог мой, мне снова хочется жить!"
Пальмы. Агавы. Дождик торопкий.
Окна гостиниц. Больниц этажи.
Словно не в местной найден капусте,
вымолвит равви несколько слов:
"Вот и свершилось: пожизненно-русский.
Как же тебе, мишуга, повезло!"
Окуджава. Высоцкий. Года глухие.
Из Афгана - гробы. Бодрый голос Хиля.
И стучат в домино мужички бухие.
И не просит никто отпустить грехи им.
С Первомаем тебя. И с 9 Мая.
Где-то рядом совсем День рожденья мамин.
Так давай покатаемся на трамвае.
И у ленина в скверике покемарим.
Окуджава молчит. Евтушенко курит.
Тот, кто слева, в кармане припрятал кукиш.
Но чего не продашь - ни за что не купишь.
Все не так - Саша Ситницкий растолкует.
Увидеться у рынка "Пишпишим",
себе слукавив, для покупки турки,
где каждый лгун почти непогрешим,
как в зоомагазине пестрый туки,
где предлагают редкое старье
и по мивце обуют и нагреют...
Там замершее время отомрет,
давно не существующее время.
Затем начнется дождь. И все сбегут,
кто скарб забрав, кто прихватив трофеи.
И мы на полчаса найдем приют
в прибрежной отрешенности кофейни.
Заметим тень Апостола Петра
у церкви, где не венчаны с тобою...
О, зимний Яффо, балагур и враль,
на фото в запылившемся альбоме.
Из Катулла какие-то строчки... Но умер Катулл,
А Иешу еще не родился в чужом Вифлееме.
Литургия закончилась. Он приложился к кресту.
Посмотрел на часы. С циферблата прищурился Ленин.
разорвал черновик, бормоча: "Околесица. Чушь."
И услышал в раздолбанном радио шелест и лепет.
Вышел в сад. Разогнал облаков саранчу.
Из-за серенькой тучки прищурился маленький Ленин.
Отыскал на мобильнике номер сбежавшей жены,
чтобы та забирала совместно истертую мебель...
Абонент недоступен. Почтовые птицы пьяны.
Из окна припаркованной "Мазды" прищурился Ленин.
Почитал по-английски, хотя в языках не силен.
Посетил Церетели, который горбатого лепит.
Спрыгнул с крыши высотки. И понял, что он - самолет.
За штурвалом пилота задумчиво щурился Крупский.
В этом мае на редкость зябко.
И недели дождливо-долги.
В этом доме не ты хозяин,
так дели апельсин на дольки!
Скоро поезд. И мы уедем.
Всех, оставленных в прошлом, - встретим.
В этом мае их встретить негде
ни при жизни, ни после смерти.
Посмотри: на соседней крыше
снег не может никак растаять.
Он никчемный, но и не лишний,
синтетический из Китая.
Елка с праздников новогодних
на никчемном фортепиано.
Апельсин никуда негодный.
Да и дом этот словно в яме.
Мы в парке уток у прудов накормим...
Я все забыл. Кто нас с тобой знакомил?
О, амнезия в городе-фантоме!
Неужто что-то было? Нет. Не помню.
Весна. Новорожденный лист трепещет.
Дурак премудрый, выкрест постаревший
твердил сто крат у церкви: грешен, грешен!
Зачем так громко? Это уши режет.
О чем так грустно? Почему так часто
на кухне остывает кофе в чашке?
И поезд мимо станции промчался.
и кончилось, чему нельзя начаться.
За ноябрем, за ноябрем -
коньяк недопитый в стакане
и взгляд, подаренный рублем,
и поезда со сквозняками...
Меж стекол дремлющая моль
и облетающие клены...
Плацкартный сон "Москва - Домой"
да ангел в стельку похмеленный.
Кого и кто не уберег?
Не попрекая, снимут шапки.
За ноябрем, за ноябрем
пылятся шахматы и шашки.
Полуночный спектакль о давно ушедшем.
Подари им дворянство, Афоня Шеншин.
Не буди на заре в Назарете женщин,
чтобы Бога молили простить нас грешных.
Померещилось. Негев. Песок горячий.
И Кинерет. И каждый почти незрячий.
И устал казначей - так тяжел был ларчик.
А потом пожалел, что когда-то зачат.
Все о чем-то затем впопыхах жалели,
кто в душе, кто в открытую на коленях.
И в языческих снах, как в пустых молельнях,
пахло сыростью... И почему-то клеем.
Ты задумал прожить лет пятьсот, а прожил...
Впрочем, именно так - упаси нас Боже!
Не в свином же ряду, да с калашной рожей,
и миндаль ни по чем в дорогих пирожных.
Кстати, Фета будить - не Иуду с Вием,
или шашкой махать или просто кием,
врать зачем-то, мол, якобы мы псковские,
не такие как все... А ведь мы такие.
В переводе времени на иврит
не всегда и имя его припомнишь.
Мы с тобой бежали на остров Крит
видеть глюки в старой каменоломне.
Исчезали римляне, и турист
тырил гравий в качестве сувенира.
Я читал не Библию - Братьев Гримм,
ну, а ты вообще позабыл о книгах.
Помнишь, он сказал тебе: не прейдёшь.
Я тогда не понял, что это значит.
Он грядёт. И ты вместе с ним грядёшь.
Но по ком опять Магдалина плачет?
Мельком вспомнишь Туруханский край,
беззащитный крохотный диктатор...
"Друг мой ссыльный, как ты был неправ,
подарив мне валенки когда-то!"
Где мы ныне,- это знает Бог,
сами лишь догадываться можем...
И дрожится туруханской дрожью
в городе покинутых гробов.
Виноград - кровавый волчий глаз,
аллергия на "Киндзмараули".
Мой семинарист, какая мгла
к Рождеству в Кремлевском карауле!
И посмертный вечный варикоз
от ночной ходьбы перед тобою...
Зря тебе я валенки принес,
лучше б сгинуть в ссылке нам обоим.
Улицы - змеи. Древний Иерушалаим.
Крики из прошлого лавочных зазывал
перемежаются снами, собачьим лаем,
встречей Мессии, которого прозевал.
Что ж, дядя Ваня, в Саду Гефсиманском вишням
вместо олив, наверное, не поспеть.
И не впервой - в родимом народе лишним
вдруг оказаться - в Песах идти на смерть.
А про "базар"... Так это был арамейский,
близкий ивриту, надобно полагать.
Нет иудея, эллина нет - мы вместе...
Все мы один всамделишний балаган.
Нет ничего, что веровать нам мешает,
кроме того, кто слева семь тысяч лет.
Улицы - змеи. Город Иерушалаим.
И над землей воскресшего Бога свет.
В Людмилково- ни баб, ни молока.
Апрельская морока. Запах хвойный.
Да волк, что на луну собакой воет
на брошенных домами сквозняках.
Ушедшая волчица. Вечность. Мгла.
Кому теперь казаться человеком,
тем более, что тень еловой веткой
под крест на дальнем кладбище легла?
И все невыносимей быть собой.
И все сложнее притворяться волком.
В Людмилково- ни бурлаков, ни Волги,
погост да завалившийся забор.
Над Карабихой мрачной
ждут поэта к утру.
Тройка мчится и скачет
к тем, кто завтра умрут.
Замеревшая стройка.
Заколоченный дом.
Мчится вечная тройка
между небом и льдом.
Заслонившись тулупом
от вселенской пурги,
на гармонике Глюка
ты играть не моги!
Мне бы что-то поплоше
и чуть-чуть пострашней.
Леший тешится в роще
и морочит коней.
Спутав сроки и числа,
в марте вьюга поет,
тройка скачет и мчится...
И летит самолет.
Дом продай! Раздари все нищим.
Море глаз. Океан гримас.
Окажись в этом мире лишним,
не от мира сего шлимазл.
Если вдруг не распнут- отпустят,
кто пойдет теперь за тобой?
В Тель-Авиве читают Стуса
бесноватые из гробов.
Где строка, там зубовный скрежет,
недоплаканная тоска...
Грешен, Господи! Как я грешен!
Палец вертится у виска.
Без права отражения в глазах
любимой, или в зеркале трюмо,
туда, где умер пару лет назад,
войти, проигнорировав замОк.
Открыть окно и, созерцая снег,
увидеть всех, кто ранее ушли,
кому-нибудь привидеться во сне
и снова отдалиться от Земли.
Одушевленным именем своим
закутавшись от вечных светлячков,
почти осмыслить: ни тебе. ни им,
здесь, в сущности, не нужно ничего.
Март закончится. Сыростью пахнет весна.
"Тошнота",- говорил Жан Поль Сартр.
Я копилку на рынке куплю, Кабана,
пятаки в него буду бросать.
Накоплю миллион. Ахинею издам.
И за так корешам раздарю.
Март закончится. Будет апрель в городах.
Похудеет игрушечный Хрюн.
Ты забудешь меня. Ты уедешь на Юг.
Сгинет снег исчезающе-черн.
Я напьюсь. И копилку в сердцах разобью.
И стихи напишу ни о чем.
Пусто в доме. Фиалки ночной парашют
забывает раскрыться.
Домовой престарелый, всамделишний шут
веселит свою крысу.
Гулко. Умер. Ушел. Улетел в Тель-Авив
по велению крови.
Так кого же прикажешь любить и гневить?
И с любовью злословить?
А зайдешь- нарисуй номерок на пыли,
на громоздком комоде!
Ну, хотя бы сверчок деревяшку пилил!
Так и этот не в моде.
Последнее лето в Бат-Яме,
на видевшей Бога земле.
Отправь сотню долларов маме,
напейся. И будем друзьями
в ближайшую тысячу лет.
Как странная дань Голиафу
услышать пророческий треп
корсара на улице Бальфур,
что бродит по клетке вразвалку
и знает, когда мы умрем.
Восточная нежная осень
Земли, где родился Иисус...
Пусть мертвые ждут своих мертвых.
Ты в зимнем Тамбове замерзнешь.
А я в Ярославле свихнусь.
Над озером- ни снега, ни дождя.
Денек погожий для начала марта.
Прощенное... Колокола гудят.
И длится сон Евангелиста Марка.
Хитон наброшен наспех. Ночь. Кричат.
Я наг и юн, а ты для них непрошен.
Нет, это где-то... Это не сейчас.
Прости меня, мой беззащитный Боже!
В воде- ни силуэта, ни лица.
Где Ясенево? Где Иерушалаим?
О чем царю сказал при встрече царь?
О чем Давид напомнил Николаю?
Единой крови вечная вражда.
И приговор написан без помарок.
Над озером- ни снега, ни дождя.
Денек погожий для начала марта.
Промолчу тебе: добрый вечер!
Город с крыши не так велик.
В шапке вязаной спрятан венчик.
В синий шарфик укутан лик.
Промолчу тебе.Ты услышишь.
Обернешься. Затем мелькнешь
белой бабочкой, вечной лишней
оборвавшегося кино...
Ты когда-нибудь возвратишься,
полукровка Страны Цветов.
Он один. Ты одна из тыщи.
Добрый вечер,- промолвит он.
Сгинет февраль - прочерк в календаре.
Циркуль времен - медленная метель.
Книги читай. Нянчи свою мигрень.
И не о том поговори не с тем.
Выйдешь во двор. Все решено за нас.
Может, и впрямь дело идет к весне:
плещет огонь, масляная луна,
и от жары льется водою снег.
Всякий язык сам себя воспоет.
Кем ты войдешь в пляшущий хоровод?
Спящий восстал. Око его неймет.
В небо мелькнет оборотень-волк....
Всполохом снов твой силуэт облит.
Поле черно. Узкой полоской лес.
Чучело здесь Масленицы жгли.
Чучело жгли, а получился крест.
Не узнАют друг друга в психушке жена и сын
где-то возле Парижа под чьё-нибудь "пуркуа"...
Сирано ереванский уставится в никуда,
и сыграет в "замри" с этим веком, обняв часы.
В этой тесной гостинице будешь хозяин ты,
и никто нас не выселит в жуткий Ленинакан,
мой упившийся Рубик, зачем застыл -
и будильник не может тебя разбудить никак?
Ну садись же в бессмысленном танце на свой шпагат,
уступая платок добродушному Мимино.
Только он ни при чём, а в империи - балаган,
а спектакли в таком балагане - одно говно!
Впрочем, что это я? Всё в порядке. Москва. Февраль.
Скоро таять начнёт, и воскреснет Иисус Христос.
И друзьям вопреки к Хачикяну идёт гора.
И на всякий безумный ответ есть простой вопрос.
Адресат преднамеренно выбыл. На кухне бардак.
Чай в стакане покрыла недельная плесень.
Нынче пятница - точно. А завтра как будто среда.
Новый адрес его никому неизвестен.
В этой темной квартире балкона вовек не сыскать.
И звезда за окошком похожа на щит псалмопевца.
И звучит колокольчиком влажный февраль сквозняка.
Сиротливый по серой столешнице катится пепел.
Эти странные праздники всех нас застали врасплох:
тот сомнительно добрый, а этот бездарно безумен.
Так ли значимо, что получилось: пролог, некролог?
Так ли важно сейчас: ты уснул или умер?
Он жил на крыше сталинской высотки,
но крылья слишком медленно росли,
и вечность оставалась до земли,
чей снег под фонарем казался солью.
Плыл трактор. Ангел щурился японцем.
Путь до метро галдел небытием.
Он знал наверняка, что будет после,
пока на месте собственная тень.
О, сказки новогоднего застолья,
помимо поездов и холодов.
О, брат Обломов времени застоя,
когда бы все понять, что было до.
Над Яффо- луна.
Прилипчивый запах наргилы.
Читают о нас
такие как мы, но другие,
чьи ночи и дни-
в мирах и дворах параллельных...
О прочем двойник
поведает вечному ребе.
ЧуднО говорить
про ангела из катакомбы
и мокко варить,
едва воплотившись из колбы...
Он слыл толмачом
намедни исчезнувшей фени
и был вовлечен
в молчанье арабской кофейни...
Корнилий спешил,
и Кифа, молясь о прощенье,
постиг, как свежи,
небесных даров угощенья.
В столетье ином-
другой баритон с минарета.
Я вышел в окно
и понял, что кончилось лето.
В школе под Ярославлем -
гость из иного века...
Нашу судьбу листает
черный библиотекарь.
Двор заметает снегом
некто чудной и ловкий.
Машет метлою с неба
девственная Солоха.
Шлях с Украины долог
к волжскому захолустью.
Завтра к нам в гости - Гоголь,
если таможня пустит.
Над керосинным светом -
наш паучок - иероглиф.
Книгу листает ветром.
Панночка - на пороге.
Кузнец Вакула в Питере гостит,
седлая расторопного Милляра.
Пацюк галушкой тешит аппетит.
Мансарда. Гоголь. Ночь. Свечной огарок.
К нам постучится Чичиков в ночи.
Что нужно? Мертвых тьма во всей округе.
Кто в гости к нам? Чиновник? Важный тип?
Да вы не бойтесь, он и сам в испуге.
Мы зачитались. Кончилась зима.
И снег растаял в городе Полтаве.
Мансарда. Полдень. Блеклый влажный март.
Осталось только мебель переставить.
Чернильницу в гостиной уронить.
Сжечь рукопись. Письмо отправить Вию.
Надеть шинель. Себя похоронить.
И собственных поминок не увидеть.
Инкогнито на Хортицу прибыть...
И Янкелем укрыться от погрома.
(Тарас своих жидков не станет бить,
он обижает только незнакомых.)
Затем к любимой в шляхту улететь
и воротиться под отцову пулю...
Понять, что ты - никто, Башмачкин, тень,
и воспарить над хлябью сонных улиц.
Старец с диагнозом "острохондроз".
Фавны с конкретной шизою во взоре.
В Рыбинске ждет к литургии Егорий
да на перроне промозглая дрожь.
Как мы любили свои поезда,
словно лазейку из серого детства...
Пригород- ангел. Пригород- деспот!
Кто я тебе?- невзначай угадай.
Гость-нетопырь в привокзальной ночи,
близкий неродственник, дальний попутчик?
Века минувшего пасмурный лучик?
Тетка- кассирша в окошке ворчит.
От предрассветных ворчаний отвык
в пестрых виденьях на Ближнем Востоке,
кто я тебе, мой родной и жестокий?
Впрочем, останемся лучше "на Вы".
"Флоксы, Вам, наверное, нравятся больше?"
Виртуальные краски и строки
о нескАзанном в схлынувшем веке
на забытом никчемном уроке,
чтобы жизнь навсегда исковеркать.
Непрочитанных книг отголоски -
и цветы на ночном мониторе...
Так ли важно, что это - не флоксы
из непрожитых нами историй?
Из стихов, недодуманных нами
появляются дворники-фавны...
Позвони по мобильному маме,
расскажи о сюжете забавном.
Здесь кто о чем . А мы- все о футболе.
А в январе у пруда тает снег.
Червонец клянчит грустный алкоголик,
как будто вправду "истина в вине".
Парят бомжи над прорубью с отвагой.
Какие удивительные сны!
Такое не привидится и магам,
забредшим из неведомой страны.
Уборщик с ликом бога в электричке,
и Мириам в троллейбусном окне...
А мы по льду - с мячом, ведь нам привычней.
Нас не уронишь! Мы не на войне!
Туман и скользко. Девочка в коляске,
и нимб сокрыт от мамы и врачей...
А мы по пустырю- с мячом и в каске,
поскольку наша истина в мяче..
Сладкий запах гематогена.
Сказки... Сказки так нежно врут.
Я - никто. Я - зеленый гена,
ну а ты- мой ушастый друг.
Пару строчек шаинской песни.
Доминошники во дворе.
Ах, спасибо тебе, Успенский,
от людей и нетопырей.
Слава Богу, что лгать умеешь
беззаветно и от души
и под ламповой карамелью
не ломаешь карандаши,
что над ересью черно-белой
ересь светлая расцвела!
Я - никто. Я - зеленый гена
с сердцем, рвущимся пополам.
Полжизни - в городе-фантоме,
в давным-давно снесенном доме,
фантомы собственной любви...
Поскольку за год перед смертью
старик Ошанин нас заметил,
но не успел благословить.
Гуляли лебеди в крапиве,
а в мастерских вождей лепили
да переделывали гимн...
Неслась с экранов ахинея,
и спутники парили в небе,
и воздух был недорогим.
К моей родне на посиделки
захаживал профессор Белкинд
перед отъездом в США...
И Петр Иваныч, что в гестапо
прикончил белкиндова папу,
он был романтик и левша...
Побрит, прощен и раскулачен,
выращивал цветы на даче,
а после бабушке дарил...
Как одуренно пахли флоксы,
и торт какой к шабату пекся,
не скажет вам писатель Грин.
"Отрешенно на фоне рояля с чудным зверьком
ты молчишь одинокою гостьей иных столетий.
Наши сны о невстрече закончатся незвонком,
на который никто из нас не ответит.
Наша негениальность, пожалуй, не возросла,
мы в своем неотечестве были почти чужие.
Безразличные, в сущности, птицам добра и зла,
с точки зрения тех и других- вне жизни...
Эти сны о невстрече не снились мне никогда.
В неназначенном месте снежок подтаял..."
Здесь оборваны повести доктора Белкинда,
не умершего где-нибудь в Некитае.
Каприсс 24. Мерзнет челядь.
Из рукава не лебедь- дама черви.
Я сам- никто. Чудак на порученьях.
Крещеный Жид в преддверьи Рождества.
В возке запорошенном гость нерусский,
я, к постной неприученный закуске,
и прессой иноземною науськан,
здесь, без меня прижившимся, не сват...
Играй на грани срыва, чудный ангел,
мой бог на гостевом господском флаге,
к вселенской безучастный передряге,
и мне при черни грамоты не рвать.
Над негевской грустной былью
кому свою чушь повем?
Пустынная птица филин,
я собственный пепел ем.
Покуда Моше не слышит,
Аарон на тельца кадит...
Я филин, чужой и лишний,
но знаю, что впереди.
Куда понесется ветер,
вернется куда затем?
Отпустится мне по вере,
я пепел разлуки ем.
Сквозь сны и тысячелетья
мне слышен катцамов свист
и твой вдохновенный лепет,
мой юный Евангелист.
Все в доме Его смешалось.
(Облонские не при чем).
Я странная птица жалость -
пред падающим мечом.
"Чиновник Двуочечников скончался"...
В оглохшей церкви колокол качался.
Карету мне! - кричал безумный Чацкий,
но ко двору подъехал катафалк.
А во дворе сплетала сплетни челядь.
И в черном небе замер белый лебедь.
А где-то в синагоге чудный ребе
орлиным телилим свои клевал.
Все хорошо, что кончилось приватно,
верните мне ушедшее обратно,
чиновник Двуочечников не брат мне,
однако ребе тоже мне не сват.
Я идиот, рожденный в Третьем Риме,
читаю строки Ваши, Питириме...
И думаю, что, улыбаясь криво,
Иосиф Бродский здесь не виноват...
Коротая столетье,
не очень-то ведая, с кем,
воробьев своих лепит
ворующий солнечный свет...
Слыша трепетный лепет-
куда и откуда река,
полчаса на планете-
от мальчика до старика.
Иордан или Волга
почти дождались Рождества...
Птица редкая гоголь
влетит в опоздавший трамвай.
Пластилиновый ленин
в картонный скользнет мавзолей,
коротая столетье
один на безлюдной земле.
Хочется к морю. В самый дождливый день
сесть на скамейку, скрыться под черный зонтик,
и на морену выцветшим поглядеть
надцать минут дворняжьим скорей, чем зорким.
Хочется к морю, впрочем, тебя там нет,
или в иное, может быть, измеренье,
где к январю - ни первый, ни пятый снег
не предстоит, и ты там не постареешь.
Всем нам вчера исполнилось тридцать три,
всем нам когда-то будет примерно столько...
Хочется к морю. Выпить и закурить.
И закусить портвейн апельсинной долькой.
Еще один месяц из жизни твоей.
Грядет Рождество. Казнь предчувствует ель.
И после охоты на кабана
упившийся егерь забудет о нас.
Лесхозный заушник, в чужих городах
в двухтысячный раз запоздает звезда...
В приметы не верь. И не верь, что к войне-
на холод декабрьский невыпавший снег.
Из сквера столичного- к вечной глуши,
где такса кабаньей окраски шуршит.
Зверушке- полгода. Зверушка смешна.
И дела ей нет до того кабана.
Гадай- не гадай, но начнется ли завтра зима,
ответит синоптик, которого нет на земле.
На Ближнем Востоке горчичного хватит зерна,
чтоб тенью идти по планете две тысячи лет.
Пусть вырастет дальше и станет затем купиной,
покуда посеется снова и снова взойдет,
почувствовав близкую гибель того, кто со мной,
а после из желтых ногтей выковыривать дерн.
Под пылью хамсина и посвистом римских бичей,-
ты видишь,- кого-то ведут,- недогон обувщик...
А он позабудет тебя и простит палачей,
ведь обувь тачать- не Учителю крест дотащить.
Собаку нянчить. Снам не доверять,
гадать: "Зачем священнику гармонь?"
День завершен. Остатки ноября.
Купить картошки и пойти домой.
День перечеркнут жирною чертой.
В пейзаже- очертания зимы.
И дед, прищурясь, как Борис Чирков,
не денег просит, юности- взаймы.
Но Бог печален. Не промолви: "Глух..."
Он волен слышать и молчать взамен.
Дед молится. Невестка жарит лук.
А мы все о зиме да о зиме.
Из города Щорса прийти недотепой
к мамаше твоих городов...
Встречай же хлеб-солью, румяная тетя,
а с нею кузены в рядок.
Из города Сновска, где пращуры в небе
да в хвойном лесу - партизан,
и снегом галута пропахнувший ребе
во снах убоится пейзан.
Что он разумеет в словах Иоанна!
Где Патмос? Где щорский вокзал?
Над городом Сновском - стареющий ангел
от вечности прячет глаза.
У бабуси ни кур, ни гусей,
только ветер бросается снегом
на погосте. И каменный некто
у могилы забытого деда
починяет никчемную сеть.
У бабуси, помимо молитв,
долгий гул кукурузного клуба,
и оконца замерзшая лунка,
и фиалки к зиме зацвели.
Время, видимо, семечки лузгать.
Ночь закончилась. Будет светать
в этой начерно прожитой жизни.
У бабуси- свобода летать,
жаль, полеты на миг отложили...
Все б- с листа,да не сыщешь листа.
Из жизни, из своей или чужой,
вольны смеяться в зеркале герои,
один- дракон, другой- Святой Георгий,
а третий- точно Паганини в профиль
с ворованной судьбою за душой...
И он, стрельнувший втуне закурить
у чьей-то тени ночью привокзальной,
родной по маме сироте казанской,
в квартире с молью траченным вязаньем,
что грин- зеленый, что писатель Грин.
Каприссная дерзит виолончель,
а ты из амальгамы молча смотришь,
и птиц капризных отражает море
абракадаброй спутанною морзе
и вороном на каменном плече.
Пообещай не выйти из окна
в былую серость прошлого столетья,
и ничего не говорить о нас,
давно не существующих на свете.
Пообещай на Торе и Кресте
задуманного кем-то не исполнить,
покуда моль слетает с книжной полки
в давно осиротевшую метель,
покуда ты не вымолвила "чур"
архангелу, которому служили,
иди ко мне по лунному лучу
из той, не нами вымышленной жизни.
Пять лет в раю, оставленном Тобой,
среди дождей сквозных под Рождество,
мой Элоим, мой бесприютный бог,
по ком теперь печален город твой?
Еще чуть-чуть- и новая зима.
Уснул шомер у запертых дверей.
И новый шут смешит своих зевак
в стране Закона и монастырей.
Промокший Яффо кормит рыбаков.
И смутно помнят Шимона- Петра
лишь вОроны у мусорных бачков
да ангелы у смертного одра.
Ей триста лет. Ноябрь. И лес поблек.
Печальной кукле не хватает сказок.
Павлиний глаз- мой милый мотылек
к зиме грядущей не утратил красок.
Сорвутся утки с черного пруда-
вернутся через два тысячелетья,
и отразит застывшая вода
звезду, что никому уже не светит.
Павлиний глаз, тебя на свете нет
и быть не может, мой божок альбомный.
Мир опустевший. Ясенево. Снег.
Ни мотылька. Ни прошлого. Ни дома.
Ну, наконец-то, свадьба наплясалась,
в который раз в московском октябре.
А я ,урод, бухал и трескал сало,
и тупо слушал блеянье и бред.
Несло с экрана дорогим парфюмом,
и лидеры гламурные клялись
в любви к Отчизне...Выделялся фюрер
среди иных официальных лиц.
Он после коньяка казался чутким,
а я дурел... Мне было все равно,
учитель мой, а кто такие чурки?
А это - расщепленное бревно.
А колесо крутилось и вертелось,
и снизу Волга и Москва-река...
И самый первый рыбинский троллейбус,
и коммуналка мышки и сверчка.
Оревуар, мой мусульманский ангел,
кто так промчится по Тверской-Ямской?
Какие гости и какие флаги
над сытой похмелившейся Москвой?
Комплекс царя Эдипа.
В водке кусочки льда.
Осени середина
страшного несуда.
Дождь устаревшим Морзе
по обветшавшей Кэт.
Вечность. Тоннель из морга.
Ангелы вдалеке.
Завтра уже среда.
И в дневнике коряво:
в водке кусочки льда...
Бедная Кукоряба!
В ночь Покрова- ни снега, ни дождя,
лишь стаи невсамделишних дворян-
скитальцы в високосных октябрях,
где не найти ни бога, ни вождя.
Кириллица, помимо дневника,
на переходах поднебесных зебр...
Ночь Покрова. Ни строчки. Ни звонка.
И тень у Николая на Грязех.
Стеклянным взглядом проводи трамвай,
с придурком в парке партию сыграй...
Ни снега, ни дождя. Ночь Покрова.
А триста лет назад- как из ведра.
Дождь январский. Над спящим мошавом зима.
Колорифер добавит в пространство немного тепла.
И сквозь желтое облако- пурпур языческий Марс.
И над Торой разлуки печаль фиолетовых ламп.
Год двухтысячный. Снова грядет Рождество.
Я последний плебей в алтарях набатейских церквей.
Я воскресшей смоковницы тающий ствол.
Иудей по дороге в Дамаск, не рожденный в Москве.
Год две тыщи восьмой, где Юпитер, где Маркс,
нянчит савлово племя чужая жена.
Впрочем, то, что привиделось мне по дороге в Дамаск,
это нечто иное, чем Якову - против рожна.
Ах, когда бы как Бродский,
очнувшись за сорок, шептать!
Не вмени этот ропот
моим неоплатным счетам.
Мой сурок не со мною.
А был ли какой-то сурок?
Пьян оглохший Бетховен.
Сбежал одуревший зверек.
Лживей лектора некто.
И ближний всего лишь лицо.
Волга вовсе не Лета,
но ценит своих мертвецов.
Мой сурок не со мною...
Он, впрочем, и не был моим,
а в ковчеге у Ноя
для нас не хватило змеи.
Подарите мне мопса
с помятым лицом алкаша!
Ах, когда бы как Бродский-
и жить без сурка не спеша.
От дворняжьей прокисшей шерсти-
приступ астмы. И что-то врет
некто кожаный о гешефте
под названьем "переворот"...
Самосад успокоит бронхи.
Мастер скрылся за объектив
"Лейки"... Что проявилось: Горки.
Брат матрос. Собутыльник Соркин
с папироской в ухмылке. Тиф.
С соплеменником вспомнишь Вильно
мастерскую "Дворсон и К",
в расслабухе цепляя вилкой
маринованного грибка...
Многословная тетя Миля.
Негативы на сквозняках
сушит ветер, вертя прищепки
по каким-то своим часам...
И заброшенная пещера
вторит утренним голосам.
Все мы родственники - погодки
на кладбищенских пустырях
старых фото, и пароходик-
безделушка среди коряг.
Доверяю шкатулке.
Шкатулка больна октябрем.
Ты ее Коломбина.
Но, в сущности, мы ни при чем.
А вертинская птица-
печальный мой туки- корсар
ничего не изменит
в твоих ярославских лесах.
Ничего не изменит,
но, может, меня извинит
фильм " Семнадцать мгновений"
моей черно- белой весны...
Впрочем, снова- сумбур...
Кто попутал, тот в этом горазд:
ликов, снов каламбур-
это все не про нас.
Я Вертинского слушал,
наивные фильмы смотрел,
я почти позабыл
и тебя, и листву в октябре.
Что кому-то - погибель,
другому- нормально вполне...
К ноябрю на могиле
осину укутает снег.
Каждый год повторяется в пестрых тонах.
В Ярославской губернии вечность больна.
Сильно- пьющий фотограф читает Танах.
И за тысячу верст ты на свете одна.
И за тысячу верст. И за тысячу лет...
Сорок третий сентябрь. Две Отчизны во мгле.
В дорогой Тель- Авив не заказан билет.
И чужое жилище- в родимой Москве.
Каждый век повторяется. Даты- не в счет.
Бог хранит. Так ли значимо что-то еще?
Средиземное море до Леты течет.
Ну, а Волга- обратно. И лунный волчок
ярче в Негеве, чем в подмосковной листве,
где ни свет- ни заря, ни заря и ни свет,
воет волком не волк, воет даже не зверь...
А скрипит на луну заурядная дверь.
Негр Давидовых корней
или мачеха- шалава...
Пусть пригрезится во сне
твой фантом Иерушалаим.
Я пасу своих гусей,
и дразнить- помилуй Боже!
А любившая до дрожи
ловит души карасей.
Подмосковные пруды
к ноябрю осиротеют,
и замрут чудные стены
в мертвом зеркале воды.
Наворот карандаша.
Исцеленный шизофреник.
В неосознаном "прощай"-
недодуманное время.
Последние стихи Рахель.
О чем они- известно Богу.
Бредет Аноцри через Волгу
до Ярославля налегке.
Прощальный черновик Рахель.
Предместье Иерусалима.
Трубит Шаляпин о блохе,
и Азазель меняет имя.
И три Распутина пьяны-
два архидиакона и козлик...
А письма брошенной страны
тебе я прочитаю после.
Ночь напролет- грузинский черный чай.
Бараташвили- синий цвет небесный.
Мой Валико из сгинувшего детства,
давай простим им Рубика печаль.
О Куклачев, теряющий уют,
и в черные очки смеются кошки...
А в новостях сплошное мать твою,
Саакашвили попка рожи корчит.
Летящий в небе Рубик Хачикян.
Кругом сентябрь, и все вокруг СердЯтся
на тупость капитанов государства
воскресшего дзержинского чк.
Дорогой и нелюбимый... Впрочем, тех не високосней,
извини мне неоправданный минор.
И над пригородной дремой своевременная осень.
Виртуальных откровений перебор.
Больше, чем наполовину прожит год- просуесловлен.
Виртуальному реальным не бывать.
Не тревожит телефонный невсамделишний Бетховен,
и растет в Саду Вишневом мурава.
Нет, воистину не боги эту создали посуду,
и, наверное, не боги обожгли...
И кружат твои фиалки, и цветут твои рисунки
в галереях небом брошенной Земли.
Ночь рассеется, как сон скорый, спорый.
Морось августа. Листок- в пустоту.
Из обрывков дней и неразговоров-
только капель затянувшийся стук.
Все твои нефортепианные шутки,
пыль лелеет человечков чуднЫх,
эпатажных, одиноких и шумных
( Боже мой, мы так похожи на них!).
Домодедовские ангелы дремлют,
все за нас в промокшем небе решив.
Жаль, к Его невозвращенью на Землю-
ни одной потусторонней души.
Вечер над городом муравьев...
(Не прочитай: муравьиный вечер
пса новгородского, но без вече
и без домов, где за так любовь
маленьким-маленьким человечкам...)
Словно случайно очнулся лист
в черной траве и родил урода...
Мы недопоняли, что сошлись
в уличной вязи другого города,
где мудрецы не имеют лиц,
свойственных для своего народа.
Рыжие, черные муравьи,
блеск светляков и луна при деле.
Рядом с горой обмелевший Стикс.
Только не рак, муравей свистит.
Новый пришелец обещан деве.
Карий глазок- невидимка.
Книги сожженной листок.
Сны о Тбилиси прости мне,
мой избавитель Христос.
О назорейская ересь,
брошенный бог на земле,
Обетованная Эрец
или Россия во мгле?
Как же я плыл в твоих рифмах,
Важа Пшавела, и как,
пасынок Третьего Рима,
верил твоим двойникам.
На адмирала похожий,
пой мне, мудрейший Вахо,
про одиноких прохожих!
Белый плыви теплоход.
Невозвращенье в миллионы мест.
Последний листопад тысячелетья.
И скульптор из немаркой глины лепит
трибунов. И в эфир доносит лепет
из "вэфа" в шуме радиопомех.
Они поют о смысле Бытия,
но так же умирают и стареют,
всамделишние маленькие ребе,
ни Шломо, ни Коэлет их не греют,
когда приходит в Белгород ноябрь...
В "Бен-Гурионе" встретимся с тобой,
нахлынувшее прошлое помянем
в немрачном городке нерасставаний,
где внаглую таможня баксы тянет,
и в накопители не смотрит Бог.
Потом брести по дремлющей Москве
и в навсегда минувшее вживаться,
куда и оглянуться мало шансов
до Страшного Суда, До Машиаха...
Твой, никому не нужный, Агасфер.
Амфитеатры строит Третий Рим,
но дорожит христовыми гвоздями
и засевает снегом пустыри,
и вожаки становятся вождями.
А ты звонишь, и черный телефон
хранит высокий лепет Мандельштама,
и Родина- придуманная мама
ни шекеля не хочет за любовь.
А там, где начинаются дожди,
в начале ноября цветет алоэ,
и фенечка восточная гудит,
и в речке рыжей пескарей не ловят.
Больной синдромом педагога,
эпоха кончилась, прощай...
Дождем оплакивает город
тебя, дерзнувшего вещать.
Боль- затянувшаяся ранка
да идол- с трубкой осетин.
Ты полагал: спастись от рака
сиречь Отечество спасти...
Что ж, Достоевская докука
за гениальность прощена,
а муки Маленького Мука
важнее веку, чем война.
Владислав Фелицианович
нянчит нудную мигрень.
Ждет повозка во дворе,
и возница твой не пьян еще.
Начинается раскачкою
время года для двоих...
Пес цепной не хочет выть.
Спит луна за водокачкою.
Эх, шотландская твоя
герцогиня, королева ли!
Улетели ути-лебеди.
Начинается ноябрь.
Кто-то в холод смотрит сны,
одиночеством закутавшись,
и не слишком стар, но путаный
для всамделишной страны.
Не до баловства цианистым
ядом цвета декаданс...
Знает Он, за что воздаст,
Владислав Фелицианович.
Кто не выдаст, кто не сдаст,
ну, а сдаст, потом покается
в старом храме за пекарнею,
по дороге в Никуда.
На руинах Капернаума
несвидетель былых холстов,
он не ласков и не жесток,
он- застывшего древа ствол
в отголосках иного шума.
На руинах Капернаума
тот, кто не был здесь никогда...
Из огня или изо льда-
звездный мальчик и сам звезда
странной мамой своей придуман.
На развалинах Кфар- Нахума
в рамке выцветший холст Луки
да любви его двойники...
Нет- подобье любви и шума.
Все мы здесь когда-то были
до того, как родились,
коломбины вечной были,
арлекины небылиц.
Время выщербленных лестниц.
Перестарков каравай.
Окуджавинский троллейбус.
Мандельштамовский трамвай.
Чиполлино из раскраски-
матюгальников дружок,
уходи из этой сказки,
в этой сказке ты чужой.
Лед московский. Бред казанский.
Краешек иных морей...
Не пригрейся в этой сказке,
в этой сказке ты еврей.
Влажных осин брус.
Мокнущая баржа.
В окнах огни люстр.
Морось по гаражам.
Тени бредут вдоль
берега в Никуда.
Сонный городовой.
Пара ничьих дам.
Ругань. Потом смех.
Некто в одной поре.
Тусклая карамель
выцветших фонарей.
Тающий паучок.
Черной воды круг...
Вот же занес черт
в эдакую дыру.
В гулкой келье и новому Нестору страшно,
и разбуженный лаем осиновый лист
упадет на стеклянное темное брашно...
И встревоженный где-то поодаль кулик
посвистит и забудет о снеге вчерашнем.
Через сколько столетий седые пажи
Николаю в осоке подкинут подкову,
коль на детской кровИ нет отеческой крОви,
Цесаревич Димитрий, пойди докажи,
Годунов ли повинен, и что Годунову?
Новый Нестор, вознице не хватит сноровки.
От Радищева к Угличу вертит верста.
То ль цыгане шумят, то ль чудят скоморохи.
Шел по снегу. Очнулся- дорога пуста.
Град по глине, да в елях морухи-сороки.
В сотый адрес напишешь:
зима не похожа на зиму,
и две тысячи лет по воде
не бредет имярек.
И не шьет сновидений
забытый прабабушкин "Зингер"...
Лишь старухи из детства
и птиц тарабарская речь.
Ради Бога, пускай,
но иллюзий моих не касаясь,
разменяв праотеческий шабес
на гулкий шабат,
умножают и нянчат
уродливых местных красавиц
и по-своему любят
животных и прочих собак...
А когда самолет
возвратит тебя к снегу исхода,
пусть никто ни за что
не посмеет сказать: "Извини."
Убежит чья-то тень
из страны одинокого Бога
от разлуки с собою.
И колокол не зазвонит.
Мой незримый и вечный за правым плечом
в здешней жизни и там быть со мной обречен,
и наброски увидел, и строчки прочел...
Впрочем, это- судьба, сам же он ни при чем.
В древнем городе Яффо, в людской суете,
он был вечностью, вечно теряющей тень...
Скоро время- к Всевышнему рядом лететь,
мне, не знаю куда, а ему в Ган Эден.
Что ж, пока не наскучило, бред мой читай,
говорят, что похожи у нас почерка,
в закорюках души жизнь, как ночь, прожита,
где-то точка- тире, где-то просто черта...
Мой молитвенник в небе грядущем парит.
Алый старославянский, янтарный иврит.
Купиной авраамовой лето горит
в христианской любви иудейской зари.
Черно-белых времен имена.
Черно-белые фильмы о нас.
И такая другая страна.
И соломку стелил, да не знал...
А затем затаился на ней
черный-черный баюн-котофей,
в белой-белой разлуке огней
прыгнул в князи чахоточный ферзь.
О пикник в привокзальной траве,
где мишенью двоился портвейн,
хочешь верь, захохочешь- и в дверь,
да любил не Калинин,а Тверь...
И дурак- черно-белый "Рекорд"
баритоном Кириллова врет
(разве знал я,что он не такой?)
про рекорды и время вперед.
Черно-белый совсем не злодей,
серый-серый кончается день.
Черно-бледный старик из вождей
не черней всяких прочих людей.
Время вьется водой из незримой скалы
в звездно- серый песок, в воздух птиц и молитв.
Он молчит. И скрижали его тяжелы.
Ну, а бремя- с архангелом по небу плыть.
О печаль воробья у чужих пирамид,
где меня ты любила с ладони кормить!
А теперь кто-то третий тебя сохранит.
Он- не брат и не сват. Он из дальней родни.
Он совсем не чужой, да и я не родней.
От Беэр-Шевы до Углича- разница- снег.
Ну, а братья опять- о еде и войне.
Он молчит. И в молчании- горечь и смех.
В Духов день в приделе Павла... В Духов день
ты покаешься монаху-бороде
в том, что, может, никогда не совершил,
просто так переводя карандаши.
В Духов день в приделе Павла... В Духов день
потерявший где-то собственную тень,
может, в негевской толпе за сорок лет,
иль диктуя ахинею на селе:
"Мальчик Боря булку в булочной купил,
с трактористом самогонкою запил.
Матерел заматерившийся дебил.
В вечном небе- только негевская пыль."
За полвека я тебя недоглядел,
ты со мной, а, значит, попросту нигде.
Наш черед- опять шмотье перевозить.
Грузовик с макулатурой- по грязи.
Кто в кабине- поутру не разглядеть.
В Духов день в приделе Савла. В Духов день.
Ни прошлого, ни будущего нет.
Осенний дождь редеющего сквера.
И медленно из вычурного серым
становится пейзаж в твоем окне...
Обыденное утро. Наша эра.
Головоломки прежних фетишей
еще сулят нелепые разгадки...
Стеченье обстоятельств. Снов остатки.
Художником перевранный сюжет.
Банальная картина: двое в парке.
Мерцание огней, мельканье лет.
Разлуки. Встречи. Перемены крова.
Банальный сон (пусть повторится снова):
ни прошлого, ни будущего нет-
и мы вдвоем. Об остальном ни слова.
" Безыскусный, небезызвестный",-
все диктуешь в своем селе.
И никак не нагреешь место
на почти что своей земле.
Кровожадные, но незлые
уток к ужину принесут.
В доме- пьянка. Снаружи- ливень.
Страшный суд? Или сельский сюр?
Сходим лошадью в шахматишки,
и продолжится выходной.
Шут Сорокин. Художник Шишкин.
Сторож Водкин. Отчизна. Дно.
Втридорога хурма на рынке Хитром.
До часу ночи - бочка с молоком.
Роман "Плато" Кенжеева Бахыта.
Поллитра на двоих с истопником.
Он жизнь решал, как философский ребус,
и во дворе выращивал бурьян.
Блажен входящий с глобусом в троллейбус
с конечной остановкой "город Брянск".
Росли грибы медлительно у пруда,
и слава Богу, не было войны,
а поп Маланья все твердил про чудо,
а брянский волк дремал и видел сны.
Мой друг возил в колясочке рахита,
ведь первенец - живее всех живых.
Роман "Плато" Кенжеева Бахыта
сгорал в костре вселенской трын-травы.
Зимой промозглой в Древнем Яффо-
тфила тысячелетних башен.
Рыбак на лодке. Ржавый якорь.
И сны о сгинувшем вчерашнем.
И в Книге Жизни- ни помарки,
так аккуратно- даже страшно...
Под ливнем- путь до букиниста
в сумятицу иных наречий,
из тома выскользнет записка:
"Все так невечно, человечек,
но вечность- это где- то близко."
Все междометья- снега выцветанье
да Зороастра газовая песнь,
синицы ветра, схлынувшие давним
эскизом, богом, канувшим в толпе.
Что ощущаешь, Черная невеста,
в свеченье рыжем- дай или возьми?
Холодный ангел с ликом Неизвестной
да дурачок астральный за дверьми.
Но в болтовне ли сыщешь окончаний,
промок башмак, засахарился мед,
и так ли важно, кем он был в начале,
и так ли важно, жив ты или мертв...
Эпоха Возрождения. Античность
в евангельские были вплетена...
"Подобное не снилось даже Ницше,"-
так Заратустра говорил о нас.
Шекспир у лавки склеивает леди.
Кружится глобус. Воздух пьет вода,
но наш театр сегодня не приедет,-
его вообще не будет никогда.
Эпоха Возвращения. Античность?
И позабыв, что был крещен Тебе,
чудит Шекспир- некультовая личность,
и воробьи- у Ангела в трубе.
Шекспир себя рисует на обложке,
но вспомнив то, что выдуман собой,
убогому бросает медный грошик,
но хитрый нищий ловит золотой.
Эпоха превращения. Наличность
считает новый Шейлок до зари...
"И хочется любви до неприличья",-
так Шолохов- Алейхем говорил.
До Бога близко. Третий Рим
и Рыбинск- это где-то возле...
Жаль, дальше Иерусалим,
и у ворот оставлен ослик.
Среди улыбок, лиц, гримас-
под кистью- пасмурные блики,
и полоумный богомаз
виденья воплощает в лики.
Он молод. Меньше тыщи лет,
но сны пронзительней и старше,
как тот, воскресший и восставший,
чужой на собственной земле.
Тень из города. Голос из хора.
Сора искус. Раздрая искусс.
Я фотограф чужих коридоров
и шагов командора боюсь.
Но в ворованный фрак облачаясь,
чтобы Князю меня не найти,
искушение черного чая
померещится белой кости.
Мне сапожник читал "Дон-Жуана",
и свистел за окошком голяк,
из осеннего плена бежала-
кто ни попадя- всякая тля.
И под черной доски ахинею
мел крошился, кузнечик скакал,
и прощала надменная нелюдь
бесконечный футбол облакам.
На Николу весеннего- дождь.
Под зонтами- ни лиц, ни судеб.
Серым мелом зачеркнутый день,
чьи неважно, шаги по воде
да кленовые листья ладош.
Под зонтами- ни снов, ни людей,
ни о чем водостоки трубят...
В мокром городе- ни воробья.
На барометре дрогнувшей "ять"
улыбнется добрейший злодей,
позабытой войны кирасир,
ветвь чудная, чужая почти...
Меланхолик, за труд не сочти,
календарную байку прочти,
о погоде Творца попроси.
Избыток снега- молока
в незамирающем стакане.
И март, пропитый с молотка,
фломастером замажет карлик.
Полумаэстро- полузверь
чалму лелеет, как корону,
но деревянную ворону
ему подарит кто невесть.
Он будет злобствовать и пить
какао с желтым мармеладом,
теряя спесь, имея прыть,
живя меж ангелом и гадом.
Ничего необычного. Ничего.
Раз в неделю приходит почта.
Да лудильщик, отвыкший от кочевой.
Да вода дождевая в бочках.
Ничего криминального. Ничего.
Раз в полгода кого-то грохнут,
и захнычет склерозной совой щегол,
и от денег не будет проку.
Ничего постоянного. Ничего,
только в Сретенье не набраться,
надышавшись свободою дармовой
за Димитрия Самозванца.
Ничего бесконечного.Ничего.
Так Коэлет. Сплошные камни.
Да пространство, промытое чередой
между небом и чердаками.
Иван Четвертый город усмирит...
И все, что есть окрест, осиротеет,
и крови запах напитает степи,
а над холстом немыслимой пастели
детоубийц мессия воспарит.
Он сам себе врагов нарисовал
да матерью, загубленной на Пасху,
все попрекал напуганную паству,
наместник Бога в божьем государстве,
дивясь на сатанинский карнавал.
На смертном ложе проклятый монах,
Анастасия за тебя отмолит
в своем небесном чистом- чистом поле
и голубицу выпустит на волю,
и в Третьем Риме кончится война.
Закружится ярыжная казна
по закромам упившейся Отчизны,
и в сказках перепутаются числа:
ведь дьяк, что прежде грамотой кичился,
считай, полвека молится за нас.
Мы здесь остались тет-а- тет.
Я тень твоя. Ты- тень былого
в видавшей виды пустоте,
где голову не греет локон,
где муза, если не мертва,
находится в анабиозе...
Фосфоресцирует трава-
в ночном гербариуме осень...
Чтобы грустить при слове "снег",
родня уехала в Израиль...
Ты оживешь в сто первом сне,
но письма не идут из рая.
Там почту, видимо, снесли
И разобрали этим летом...
И ангелам не до Земли
в твоей игрушечной Вселенной.
Гобелен мать-и-мачехой в окнах желт.
В отрывном- календарный май.
Отслуживший священник огонь зажжет.
Вологодчина. Хмурь и хмарь.
Над раскрытым "Апостолом"- паучок
обещает наверняка
собеседника вечного ни о чем-
неуюта истопника,
а еще, что в ближайшие триста лет
не увидеться нам с тобой.
В Вологодчине, в самом глухом селе,
там в "Апостоле"- про любовь.
Часы, похожие на желудь,
пропавший в битцевском раю,
да вран, корсар завороженный,
хранит очнувшийся уют.
Неоткровенная хлеб- соль,
снежок над соснами- свечами
полунедужною весной
не так, наверное, случаен...
И тень на майском сквозняке
собак кладбищенских бездомней.
И нет тебя во всей огромной
Вселенной... Нет тебя ни c кем.
Лед коричневеет до срока...
Редкошерстная жучка- тля
(может , грустно ей? может, плохо?)
ковыляет вдоль февраля.
И свой сон отстояв, молебен,
непонятно каким богам,
ты узнаешь, что даже в небе
кто-то волен ласкать и лгать.
Не рассыпься собой с порога,
если выскользнет из-под ног,
низкорослым, тщедушным богом
глянь с иконы собою, но
позлащенных твоих регалий
болтунам приглянулся блеск,
а юродивая в астрале
дефилирует на метле.
В стране исхода зимняя погода.
Там замерзают в тамбурах бомжи.
И воробьи летят куда угодно
с иллюзией: движенье- это жизнь.
Под Рыбинском на мебели затертой
свершаются привычные дела,
и Волга полусонною аортой
не оживит прибрежного села.
Над ним кружит меланхоличной птицей
колхозный имярек Эдгара По
и видит тех, кто мне уже не снится,
с утра бредущих к Господу толпой...
Там снег- волчком, не западая на бок,
и ветер, словно свой Екклесиаст,
как в детской поговорке, по ухабам,
по мертвым лодкам- новая зима.
Что о Есенине напишет Троцкий Лейба,
литература стерпит и простит...
Следам от ледоруба- зарасти,
а нас с тобой пускай рассудит небо.
На фото- пожелтевшие от клея
прабабки- жертвы собственных идей.
Я- Вечный Жид. Я- Ленин в мавзолее.
Я- Господом крещеный иудей.
Лик Мириам у православной церкви-
а что за ним- архангелам решать...
О потерявший собственные цепи,
прости меня, еврей Иешуа!
Лелея доллары и лики,
подайте к чаю земляники.
Нежны хозяюшки. Калитки
впускают в дом инкогнито,
и керосиновые лампы
едва ли высветят эстампы
всех имяреков, что так кстати-
с обратной стороны цветов.
И в милое лото играют
герои дремлющих окраин...
А в зеркала колотит гравий,
как будто в подоконник град,
и доктора по превращеньям
душой приемлют счет и щебет,
и зарастает серым щебнем
под леденцы вишневый сад...
Ты дремлешь под меццо- сопрано,
и траур твой уже не траур,
но все- таки помимо правил
не будет к ужину гостей,
а будет над немой осокой,
помимо снов, помимо окон,
брести от запада к востоку
монах Антоша Чехонте.
Послюни химический карандаш:
"На деревню дедушке. В Краснодар.
Третий угол слева. Шестой этаж.
И белье, как флаги, во весь чердак".
Брось в ячейку двушку и подожди.
Там подымут трубку. Припомнят мать.
О своей посылке предупреди
деда, что намедни сошел с ума.
А потом преставься и окажись
в небе цвета поезда в Чернобыль,
с престарелым ключником подружись,
чтоб не сниться тем, про кого забыл.
Петрарка и Лаура. Семь холмов
и море Средиземное все дальше.
И встреч не будет больше. И на гальке
один сестерций, вымытый волной.
Мы будем вместе через сотни лет,
но как узнать тебя в другом обличье?
Камея исчезает на скале.
Юродивых в святых и лица в лики
довоплотит грядущее. Отец
глядит с холста невыцветшей картины,
как верит меценат и богатей
в осмысленность чумного карантина.
Прошлого века белые почтальоны
мне принесут маляву на Рождество
или лубок, под праздники обновленный,
или в кармане доброе ничего.
Будет чудить под городом Ярославлем
каждый никчемный вечер в ничьем дворе
до изумленья спившийся поп Маланья
возле осины с меткою на коре,
что одурел от горя или Псалтири
после того, как утром козу доил,
и напевал один в овдовевшем мире:
"Дай молока, архангеле Михаил!"
Под Рождество в деревне, которой нету,
шахматы- на рояли, грядет Христос.
Под Ярославлем кого- нибудь ищет некто.
В стылой избе Маланья готовит стол.
Самолетик бумажный,
полети в Никуда.
Одиночка и бражник,
завтра будет среда.
Всем, кто мыли мне кости,
дай денек помолчать...
Да горит на погосте
золотая свеча!
Пусть цветок не погаснет
на январском ветру...
Не продли этот праздник,
не сочти же за труд.
Зимний спящий комар-
невсамделишний летчик.
Я не супер. Я стар.
День рождения. Точка.
Дальнего берега гобелен
выцветший и радушный.
Черной ли влаги тяжелый блеск
в граде твоих радуший?
Сторож безадресных распродаж.
Книга. И склянка с ядом.
Пыльной гравюры столетний паж
ждет своих диких яблок.
Тень ли появится на тропе.
Фосфором вспыхнут корни.
В странном стремлении не успеть
в прошлое тает ворон
воздуха. Четче златая клеть
в зеркале. Снег. Страница.
Дай ему, Господи этот плен-
недоверять провидцам.
Юродивый проводит розвальни,
версту неровную кроя;
и звезды, мошкарой роясь,
кружат по розовому воздуху
к земле чугунного репья.
Ступнями черными по линии,
по свежей корочке пути,
пойдет ее он навестить,
бросая соснам епитимии,
и волку говоря "прости".
Цепями, словно погремушками,
расшевелит дремоту сов,
смеясь вытряхивая сор,
таимый редкими избушками,
за их угрюмую хлеб-соль.
Наслышан про царевы щедрости,
светлы, как сны в объятьях скирд,
хмельные всполохи близки...
О сказка долгая про скит,
и волк, дарующий прощение.
Нож, занесенный над Ицхаком,
пока архангел не поспел...
И затеряется в толпе
еврей в обносках цвета хаки.
Шут на задворках королей.
Дамаск оставленных окраин.
Кого ты гонишь, дуралей?
Не видит отче Аврааме.
О, бутафорские мои
монахи, старцы, полудурки,
армяне, гопники и урки,
другой печали муравьи!
Бред недокуренный добьешь,
затем грехи мои отпустишь.
Пошли мне доченьку в капусте,
я буду пестовать ее
войны грядущей стариком,
звездой нездешней колыбели,
доисторическим царьком
и черных африк негром белым.
Затем капусту уберут
и засолят в дубовой бочке,
и мной усыновленный Брут
очнется сводным братом дочке.
Здравствуй, зимняя гроза
к Рождеству, в начале года!
Средь промокших пешеходов
мне его узнать нельзя.
Он младенчески безлик,
как аквариумный гуппи,
тот, сумевший разозлить
соплеменников, отступник.
Словно добрый Леопольд,
предложил любовь и дружбу...
Но зачем его любовь,
и зачем он сам им нужен?
Затерявшийся пюпитр.
Бредит новая шкатулка.
Я купил сегодня турку,-
буду кофе черный пить.
Ребе Блинчиков - лидер БУНДА
отвернулся от Элоима,
лечит водкой катар желудка,
вопреки наставленьям имы.
Век двадцатый кимат младенец,
не в фаворе Моше с Аноцри.
Ребе Блинчиков - раб идеи,
остальное начнется после.
А идея - волчок и зайчик,
раскрутите - не пожалейте.
Век двадцатый - еврейский мальчик
или выкрест сорокалетний.
На задворках твоих окраин
он о снах своих не расскажет,
там сегодня хранит пивная
пьяный хофиш российских граждан,
там на кладбище вечный сторож
в виде грустного Элоима,
и почти все столетье морось
(вот бы солнышко или ливень!)...
Сплетни к выборам, бес попутал...
Чушь бульварная, врет газетка...
Ребе Блинчиков - лидер БУНДА,
предок русского президента.
Луны осколок. Пыль в дверном просвете.
Сосед по нарам- выкрест Васька Кац.
Счастливо, гениальный эпилептик,
надменный постоялец чердака.
Товарищи о выцветшей идее
простят ли к всепрощающему страсть?
И ночь, как жизнь без женщины и денег,
а жизнь, как ожиданье топора.
Ни ангела- на ветхой голубятне.
Летят в январь последние волхвы,
и прежних совпадений соглядатай
отраву выпьет, не найдя травы.
Паут крови не хочет. Пьян
сторож сна, коли свято место.
Словно ведают,чем поят
гостя хмурого из армейских...
При желании потерять
чувство времени- жди карету.
Князь заезжий был кучеряв,-
встречный куст оказался редок.
В плед закутанное дитя
да жандарм с перегаром водки...
Ах, Андреевна, ну хотя
бы не так завывали волки!
За нехваткою табака
с бабкой черной не переплюйся...
Князь красиво держал бокал-
за три месяца до Вилюйска,
а философ- филателист
продолжал диалоги с тенью,
наблюдая лиловый лист,
завершавший свое паденье.
Вечный миг привокзальных встреч.
За мельканием семафора-
выцветанье столетних фото,
ожиданье мелькнувших скорых
и невнятных шкатулок речь.
Не одарят тебя рублем
ни красавица, ни кондуктор,
ни поэт- завсегдатай дурки,
ни арабика медной турки,
мой стареющий королек.
Морж с макаровым в кобуре,
что твой чеховский Очумелов.
За фонарною карамелью
запах снега, но это-мелочь,
ерунда, прошлогодний бред...
Что до встреч, то не будет встреч,
если это не сны, в которых
завершается то ли город,
то ли жизни вторая треть.
По воле случая или безволью вый
покинут город узкими вратами...
И холодно под осень в летнем храме
на самой грани неба и листвы.
Сальери был ни в чем не виноват,
но это- к слову, это только к слову.
Свое оттосковавшая вдова
нашла в снегу невыпавшем подкову.
От снов твоих до снов моих
сто лет прошло, как жаль.
Там невидимки белый стих,
здесь- яблок урожай.
Там Лошадь Белая бредет
по Млечному Пути,
а здесь под затяжным дождем
и тени не найти.
Из глины лепит дурачок
таких же дурачков,
и ангела дурачит черт,
и веселит сверчков.
Дождит над крышей гаража,
над музыкой ручья...
От снов- до снов сто лет, как жаль,
что остывает чай.
Желтоголовых паяцев
кочующий балаган.
Листвой фонари роятся
над снегом мадам Саган.
И мне эту явь откроет,
и чем-то напомнит Вас,
влюбленная в негероя
соломенная вдова,
актера с холодным взглядом,
козла в канотье... И всплеск
Парижского снегопада
над Сеной. И тщетность лет.
И старость... Но страсть к паденью-
какой утонченный бред.
Любовник (читай- подельник)
не захотел стареть:
о, вскрытые вены века
(когда бы всего лишь трюк),
и черной сирени ветка-
ему не из ваших рук.
И до финала добраться-
знаменье, развязка, знак...
Но любите ли Вы Брамса,-
мне этого не узнать.
Коровьев- булгаковский регент,
угасший в твоем январе...
Соседа рукастого дрель
да воспоминанья про Негев.
Кириллицу тщетных молитв-
по вере моей малодушной...
На Патмос идут корабли,
а там для имеющих уши
раскроет свой сон Иоанн,
мизинчик распятого бога...
Луной запечатанный ад
и милой Хохляндии Гоголь.
Город Рыбинск мой, дикий- дикий,
обворованный воробьем,
снег чернобыльской голубики
отдохнет пред твоим жлобьем:
лет тому на доске почета
улыбается управдом.
Ох, жидок, ну какого черта
воротился в родной Содом?
Не морочилось в Тель- Авиве
быть чужим на своем песке?
Снег мерещился? Вот он- снег
и январский привет совиный.
Персонаж комический
в дембельском альбоме...
Спи, его величество
отче управдоме...
Святки. Сонный пригород.
Люди- скоморохи.
из эпохи Ирода
жучки- кабыздохи.
Соскользанье в призраки
по пути за хлебом
под крупою рисовой
святочного неба.
Мороз, как по заказу, к Рождеству
лудит луну над праздничной психушкой...
И дева превращается в кукушку,
и двортерьер, напуганный хлопушкой,
в смятении напоминает двух
оперных придурков... Край судьбы-
лишь возвращенье в город, где родился,
где стал никем, ничем, ничьим любимцем...
В психушке- праздник- на салат редиска,
в придачу- майонез... Пируй, дебил.
Вдоль пустыни и снов поперек
пусть несется бездомный клубок,
и листает никчемный альбом
замороченной эры
позабытый игрушечный бог
из античных, что знал назубок
"Илиаду" Гомера.
На краю набатейских руин
начинается йом- рэвии,
и ярэах- разбитый графин
светит бледным осколком,
а твой прадед- аптекарь Рувим
здесь бы стал Реувен и гневил
лишь пустынного волка.
Все равно, кем ты будешь теперь:
Агасфер или брошенный зверь,
поклонись хоть пустынной траве,
хоть чудному калеке...
По мидбару несется клубок,
что-то знает доверчивый бог,
прадед плачет в аптеке.
Орфография зыбких ночей,
пунктуация суток.
Примелькавшихся пауз рассудок,
ниочемность речей...
И блуждает звезда кирпичей
неприкаянной сукой.
Замирая ущербной луной
над дрожащею кистью,
оказавшейся то ли грузинской,
то ль китайской княжной,
то ли шлюхой индийской,
сгинешь, схлынешь за нервным замком,
застегнувшись булавкой английской...
И картавы вертинские листья
над бухим двойником...
При желании сбыться,
не входя, ты оставишь сей дом,
мир, которого нету.
И ладонь, что подкинет монету,
образумится льдом
прошлогоднего ветра...
Считай, что так просто поверить в спор
двух ангелов и четырех скопцов
о том, почему покидает порт
вчерашняя Ольга, сокрыв лицо,
и если затем не узнать детей,
и даже узнав, не поверить в кровь
холеных ромашек и бледных тел,
и в новой надежды тугую бровь...
Считай, обмишуришься- не беда,
воскресший соломенный Соломон,
твой перстень надменно хранит вода
залива, познавшего власть домов
над часовщиками библейских глаз,
которым мерещится наяву:
кукушка кукует тринадцать раз
и падает в черную синеву.
Соплеменники все о войне
да еще о еде по субботам...
А в Москве не задержится снег
и у храмов теплее убогим.
А Средиземноморский февраль
насмотрелся Омара Шерифа.
Недотепы из Третьего Рима
научаются верить и врать.
Белка брезгует весь твой фундук
в талом неустоявшемся небе.
Ей-то что- выцветающий Негев
или лики в сиреневом льду.
Договорись с самим собой
о том, что мел взаправду вреден,
и на асфальте даже Бог
лишь соглядатай детских сплетен.
А мы вольны себя страшить
любыми карами земными,
переводя карандаши
в окрестностях Иерусалима.
Тебе до смерти выживать
и забывать свои трамваи.
Мы сны чужие своровали...
Куда свои теперь девать.
Земля была обетованна
тоской осенней приозерною
в холстах бродяги Левитана
то темно-желтою, то черною,
а лес не ведал этой боли,-
он засыпал в ноябрьской мороси,-
он ждал,когда метель завоет...
И что ему людские горести?
И полусгнившие сараи
таят кричащее молчание,
и все молчит,да так отчаянно,
как еретик в костре сгорая.
Еще на площадь ель не привезли,
и не было католиков залетных,
но ленты в кудри ангелам вплели,
и в воздухе повеселели сотни.
А город не был ни своим,ни сводней,
теплее января,да не согрел,
и муравью на каменной коре,
увы, не стал игрушкой новогодней.
А он не стал... А тот не попросил.
Тот пасынок у мачехи на кухне.
Как было Мандельштаму на Руси,
смотри по-пьяни ангелам не бухни.
Возле церкви Папы Климента
островок,продуваемый ветром.
Попрошайки дерутся за место.
Хитрый рынок. И вечность до лета.
Плюс один. И летит штукатурка
с неухоженных стен на придурков,
и сквозит в акварель переулков
тарабарщина сонного утра...
Постигай же,где лучше умолкнуть,
если встретишь январь в недомолвках,
пес бродячий без снов и каморки...
Ты такой же,как я,полукровка.
3 января 08
Судный день - говоришь - судный день...
Иоанн помешался рассудком,
и Луки разлетелись рисунки
по холодной осенней воде.
К Византии по воздуху брел
от недоли орла-янычара,
и луны золотое зверье
ничего тебе не обещало.
Тасовали тоску дневников,
что колоду на холоде света...
- Сулико ты моя, Сулико,
для меня не писали завета.
А советов корзина полна,
будет жарче гореть и сильнее,
у осеннего дыма огня
я тебе напишу ахинею...
Судный день - говорю - судный день.
Деверь чудный из дома чудного;
и Луки заунывная тень
Иоанну внимает по новой.
Добрый вечер. Добрый вечер,
бесприютный человечек,
переходов зимних зверь,
электричек,говнотечек,
перекрестков,черных речек,
жди,когда откроют дверь,
как Пиноккио- придурок...
А пока тяни окурок-
время тянется само.
Пусть бомжиха нянчит куклу.
Ангел скажет: С добрым утром!
Не устал брести с сумой,
в храмах встречных ставить свечи?
Будь ты проклят,будь ты вечен,
в черной зачатый траве!
До погоста недалече,
а покуда- добрый вечер
в обожравшейся Москве.
Метро бесприютных дворняг
хранит от февральской свободы.
У битцевского воронья
свой хор наставительно-бодрый.
Мы в снеге твоем родились,
жаль,мамки над Негевом кружат.
И птицы без улиц и лиц
домами и гнездами дружат.
Там рядом Апостол и Князь
припомнят снежок прошлогодний...
Несавл,что ты гонишь меня,
ведь мы не у Гроба Господня?
18.02.08
Из Ярославля в Москву-
поезд чужих расписаний.
Талого снега бросанье
в выцветшую синеву.
Пусть она грезит тобой,
станций попутных бродяжка,
дочь непреложных и важных,
канувших в лету господ...
Или смотритель чудес
инопланетных провинций
знает,что вправду воскрес,
но не Христос,а Да Винчи.
Пристанционный буфет
выполнит план по продаже
школьных подсохших конфет
и выпиваемой лажи.
Что же,отбредив Москвой,
где-то на Ближнем Востоке
тщетно ищи "Беломор"
к ополовиненной стопке
и говори:я живу
в снах повзрослевших красавиц...
Из Ярославля в Москву
тает листва расписаний.
Я ждать тебя приговорен,
и вряд ли обречен дождаться...
И окуджавинский солдатик
гоняет по морю ворон.
Он все их здесь пересчитал,
не утонув в кофейной чаще...
И снег бумажно-настоящий
фарфора фальши не чета.
Морской песок не дорожал,
но целлофан по шву был порван,
а во дворе держали вора,
и вор,как водится,бежал.
Император ушел в монастырь.
Воск на медных ладонях застыл.
И,ночами читая Псалтирь,
забывает былое.
Черный дворник танцует с листвой
полувальс еретический свой,
только вечных ворот часовой
в свет ушел с головою.
Знать не знает знамений и дат.
Бог- судья. Он судейский солдат.
И до Бога рукою подать
от Эдемского сада.
Вечный ключник.Печальный еврей,
словно сторож в церковном дворе,
что-то знает о бывшем царе
со времен листопада.
Где- две тысячи,где- полторы.
Что ему до молчания рыб
в монастырском пруду,и костры,
и ненайденный ларчик.
Александр,теперь Алексий,
доливает в костер керосин,
чтобы господа ночью просить
притвориться незрячим.
Если хочешь поселиться здесь
на правах творца и поломоя:
дом шестой,единственный подъезд
и квартира в двух шагах от моря...
А потом на феньку перейти,
позабыв великий и могучий
среди экзотических картин
в пестром мире снов и недоучек.
На песок- шабатнее вино
в форме вопросительного знака...
Он кричал:Иешуа- говно!
А Иешуа молчал и плакал.
Он твердил:Иешуа не тот,-
мишуге,покрытому коростой,
ну а мишуга свистел в свисток.
Это был тринадцатый апостол.
Любовь Антона Ильича...
Осенний пригород стареет,
хотя звонок еще не третий,
все остается на сейчас.
От ветра зонтик бсполезный
он бросит в черную листву,
а ей дай бог считать до двух
или до трех десятилетий.
Возьмет недорого-соврет-
не самый страшный грех на свете.
Засушенной ромашки венчик
да галок надоевший треп.
Лампада в привокзальном храме
да тепловозов сонный гул.
Мария,только между нами,
я ужин не отдам врагу.
Сколько было тебе обещано
в новом городе государем!
Псы и лошади, да бубенчики,
как я вам теперь благодарен.
Шел пирожник с лотком осиновым,
вор, проказник и зазывала.
Напророчили волки сирина
вслед за снегом и карнавалом.
Сколько вьется воды по времени -
не уместится на ладонях,
что, чухонского древа-семени
Дарья, легок ли снег в подоле?
Царь-придурок обиду выместит
на твоей терпеливой шее,
сору много в хоромах, - вымести
даже женщина не сумеет.
Вспомни, шут, на санях катания,
повози не потехи ради...
"Был холоп. И холоп останешься," -
мне шепнули на машкераде...
Над зияющей черной прорубью
птицы клюв или лик безумца?
Я пойду босиком по городу,
если только дадут разуться.