Идешь, бывало, на прогулку, благим предчувствием влеком,
А тут навстречу Городецкий с гитарою и коньяком.
Доносит ветр дыханье бури, всё в ожидании дождя,
А он стоит и просто курит, весёлым усом поводя,
Вдыхая аромат свободы, презрев мерцание тщеты.
Я восклицаю: «Городецкий, да неужели ж это ты?
И это в дни, когда евреи, не внемля сердцу и уму,
Предпочитают батареи в озябшем сумрачном дому.
И это в дни, когда арабы, уныло глядя в око дня,
Бочком-бочком, как будто крабы, по мелким лужам семенят.
В дни, когда улицы пустынны, насквозь продуты сквозняком –
И ни соратника, ни друга, ни человека с коньяком...».
Не отвечает Городецкий, лишь улыбается слегка
И в одноразовый стаканчик мне наливает коньяка.
Я говорю: «Отверзлись вежды, я зрю знакомые черты!
А нет ли к коньяку закуски, чтоб точно знать, что это ты?»
Он молча лезет за подкладку, как в тайники большой души,
И извлекает шоколадку, и плитку надвое крошит.
Густеет ночь, грядёт на ощупь сырому дню сырой финал.
Мы пьем коньяк, и Городецкий мне говорит: «Ну что, признал?»
«Признал, – твержу, – но есть заминка – пуста одна из сотен сот:
Не дашь ли в долг мне, Городецкий, допустим, шекелей пятьсот?»
Всё стихло. Слышно, как летают нетопыри в ночи немой.
«А не пошли б вы, Дмитрий, нaхуй?» – мне говорит товарищ мой.
И я протягиваю руки, и я кричу: «Ура! Ура!
О, сладкий миг распознаванья! О, встречи радостной пора!
Олег, тебя я счастлив видеть и под дождём стоять вдвоём.
Но где коньяк твой, Городецкий? Давай скорей его допьем!
О, дружбы светлое начало, где каждый год – как миг един.
Продлим же эту нашу дружбу и шоколадку доедим!»
Гудела ночь, деревья гнулись и кое-где камыш шумел,
В оврагах и канавах улиц туман вечерний стыл и млел,
Торчали в окнах, будто нэцкэ, жильцы, скукоживался двор,
В котором я и Городецкий вели неспешный разговор.
* * *
Мы живём под горой, под кручей,
В синеватой её тени.
Ты мечтала о жизни лучшей –
Дали эту. Цеди, тяни,
Пей по капле, расходуй в меру,
Не рыдай, не гляди назад
И гони от себя химеру,
Зазывающую в ад.
Мы живём под горой и вечно,
Просыпаясь, видим в окне
Её холку, подошву, плечи,
Монастырь на её спине,
Храм в боку её – желтый купол,
Шерсти высохшее былье.
Город вертится хулахупом
На шершавых бёдрах её.
Город плещется мелкой лужей
В суете распаренных дней
Неестественно, неуклюже,
Слишком временно рядом с ней.
Мы живём на её подоле –
Дом наш к этой земле подшит.
Ты мечтала о лучшей доле?
Нету лучшей доли, чем жить.
Чем вставать, чертыхаясь, утром,
Чем рядиться в тряпьё труда,
Чем пожизненной камасутрой
Растворять в суете года.
Мы живём. И гора над нами
Равнодушным висит лицом –
Как чудовищное цунами,
Остановленное Творцом.
25.11.2024
* * *
Заходите, люди: кладбище открыто.
Вон несёт старуха старое корыто,
Вон несёт яичко курочка-пеструха,
Вон несёт художник в коробóчке ухо,
Вон везёт в тележке Майринк истукана,
Вон несёт Чуковский злого таракана,
Вон Ассоль сжимает тощий томик Грина,
Вон выносит дочку младшую Марина.
Очередь до неба, как в восьмидесятом.
Ангелы хлопочут, шустерят бесята –
Что в какую стопку, что в какую топку.
Вязко под ногами, ненадёжно, топко.
Подходите, люди, сваливайте в яму
Хлам, ошмётки судеб, Сартра, Фукуяму,
Все, что обветшало, сморщилось местами.
Чавкнет яма, хрюкнет – ничего не станет:
Ничего, что грызло, корчило, болело,
Совестью давило, бегало налево –
Всё навек забыто, всё в песок зарыто.
Расходитесь, люди: кладбище закрыто.
Хватит, не шумите, ничего не рано!
Запирай ворота на засов, охрана!
Отодвинься, плотник! Осади, кондитер!
Завтра приходите. Завтра приходите.
* * *
То ракеты летают над головой, то птицы –
Такое небо у нас, такие настали дни.
Пошли погуляем, если тебе не спится, –
Видишь, на горизонте вспыхивают огни? Они,
Типа, как спички, как звезды: чири́к – и нету.
Что-то там происходит, за гребнем дальней горы.
А уж птицы это с огненными хвостами или ракеты –
Мы с тобой не узнаем до той поры,
Когда из чёрного чрева, раскинутого надо всеми,
Выпрыгнет узкая тень, оглянется по сторонам,
Оценит риски, возможности, траекторию, время
И со страшным радостным клекотом устремится к нам.
* * *
О, мой дом, моя зима!
Утром тьма, с полудня тьма,
Светло-серый промежуток,
Осыпание небес,
Несмыкание словес,
Полушубок полужуток.
Холод – иссыханье вод,
Твердь, по улице плывёт
Звон отдельно от трамвая.
Оттепель – барак чумной,
Город бредит, как немой,
Рот шипящий разевая.
Погруженье, саркофаг,
Бело-серо-черный флаг
Полыхает на полмира –
Это значит всё, отбой.
Все идёт само собой
Строчкой зимнего пунктира.
О, мой дом, моя земля!
С ноября до февраля,
С января по кромку марта
Я в утробе, я в раю:
Сам с собою говорю,
Сам себе маршрут и карта,
Сам дышу, гуляю сам –
Слава блеклым небесам!
Слава тусклому застою!
Не приставший к суше Ной,
Я плыву в тиши ночной,
Ни гроша себе не стою.
Ветер бродит под мостом,
Будто я в дому пустом –
От окошка до порога,
Дует песенку свою.
Не тревожьте – я в раю.
Не тревожьтесь, ради бога.
07.11.2024
* * *
В Петербурге снова не сошлись –
В Петербурге вечно непогода:
Щелочная, слякотная слизь
Заползает в глотку перехода,
Или душит злой болотный зной,
Или просто век стоит дурацкий.
Нам не повстречаться на Лесной,
Не увидеться на Петроградской,
Не бродить вдоль Пряжки на ремне
Галоперидола русской речи.
В каждом действии зашито «не» –
Знаком несвидания, невстречи,
Чёрным несмываемым пятном,
Закорючкой типографской краски.
Всё здесь непогода, всё облом,
Всё ветра, всё ржа, всё век дурацкий.
Как ты там, в оставленном раю?
С кем бредут следы твоих ботинок?
Я тебя по-новому крою
Из травинок, бусин, паутинок.
Призрак в этом призрачном аду,
Жёлтый огонёк в ноябрьском днище,
Я тебя когда-нибудь найду –
Ибо всяк обрящет, если ищет.
И когда при тусклом свете дня
Мы столкнемся на пространстве века,
Ты пройдёшь свободно сквозь меня,
Как сквозь шум дождя, сквозь пламя снега.
03.11.2024
* * *
Одна моя страна
Гниёт, в огне вторая.
Настали времена
Без смысла и без края,
Когда под свист миров
И скрежет небосвода
Гниёт моя любовь,
Горит моя свобода,
Когда во мгле земной
Зверьем угрюмым рыщут
То ржавчина и гной,
То гарь и пепелище,
Когда душа мертва
И нечем отогреться,
Когда два чёрных шва
Грызут облатку сердца.
24.09.2024
* * *
– Хмели сумели, и мы сумеем! –
Так говорил приятель мой Саша.
Взвейся, песенка, детским змеем
По-над рекой, над стеклом пассажа,
По-над змейкой узкоколейки.
Лей же, Господь, из синей лейки
Дождь на газоны, на тополь клейкий,
На обезлюдевшие скамейки.
Лей, ливень, лей, поливай сильнее!
Что из того, что мы не сумели?
Да, мы жили, в быту коснея,
Да, исчезли в зарослях хмеля.
Вон извиваются наши души
Под скрежещущий рокот рока.
Может быть, вы управитесь лучше,
Может стать, успеете к сроку.
Где же ты, Саша? Саша посажен.
Где остальные? Там же, где были.
Сколько безудержно-чёрной сажи
Нам на протухший наш век добыли!
Лей, ливень, лей – не отмыть ладони,
Не отскоблить, не отдраить копоть.
Слышишь, земля под ногами стонет?
Чуешь, уже перестало капать?
Саша мой, Саша... Тополь мой, тополь...
Я не дошёл ещё, не дотопал,
Я не домял, не домаял хронос,
Не доносил башмаков железных.
Так что, потомок, не строй, не крой нас –
Мы бесполезны, не бесполезны.
Хмели сумели? – восславим хмели!
Мы не сумели? – ну что ж, бывает.
Весь наш маршрут – острова и мели –
Ветер забвения задувает.
Весь наш маршрут – излучины, травы,
Стоны любовные, лай конвоя.
Как не напиться этой отравы,
Как не нырнуть в неё с головою?
Чтобы потом среди вечной ночи,
Где не сиди, не гляди, не шастай,
В сажу и мглу раскрывая очи,
Выдохнуть: счастье! счастье!
08.09.2024
* * *
А куда меня ни забрось судьба – везде мне дом:
В голубиных горах, средь волчьих холмов, на птичьем плато.
Я забыл, что было раньше, не знаю, что будет потом.
Я живу на ладони взгляда, вотще надеясь на то,
Что за этим взглядом последует новый – и так до тех
Непонятных мне дальних пор, которых, считай, и нет.
Что мне божий страх, что мне этот стих, что мне мед утех?
Регулярность нот, румянец ланит, разбитной инет?
Step by step, за шагом шаг, за стопой стопа –
Узнаешь мою походку, цезурную хромоту?
Я врастаю, даю побеги, в любую землю упав,
И на краткий миг распускаюсь, полсуток стою в цвету.
Но потом налетает ветер, история, рок, времена –
И слепой косарь выползает в поле стричь и жать,
И четыре всадника скачут ко мне по границе сна
И в четыре осипших глотки скрежещут: бежать! бежать!
Запрягайте ослика, скарб не брать, отряхните прах
Недостойных стран, неправдивых струн, ненадёжных стрех.
Потому что свобода есть вечный выбор и вечный страх,
Основной инстинкт, непрерывный бег, первородный грех.
Потому что свобода – туман в распадке, вода в реке –
Не зажмешь в кулак, не завяжешь в тюк, не засолишь впрок.
Только небо знает, где белая пешка, в какой руке,
По какой идти из текущих вдаль четырёх дорог.
А куда меня ни закинь судьба – везде мне дым,
Изуверская рожица бытия, обман, фантом.
Не тверди, будто я поседел в пути – я рождён седым,
И несчастный язык мой не знает, как вымолвить слово «дом».
23.08.2024
Тряхнуло. Земля не ушла из-под ног –
Лишь дрогнула малость.
В ней что-то сложилось, свернулось в комок,
В ней что-то сломалось.
Ни звука, ни тяжкого стона вдали
За пологом ночи,
Но вера в устойчивость, в прочность земли
Разорвана в клочья.
Мы верили в горы, леса и поля,
Мы жили несложно,
Мы пели всегда: «Как надёжна Земля!» –
Земля ненадежна.
С ней что-то творится, к ней что-то грядет,
Жмет мало-помалу,
В ней что-то таится, клубится и ждёт –
Момента, сигнала?
Ещё виноградники в облаке сна,
И море в покое,
А в недрах ярится чума ли, война
Ли – что-то такое.
Томит ожидание, мучит, как вошь,
Как зуд, как заноза.
И с этим вот чувством живёшь и живёшь,
Болишь без наркоза.
А где-то в июле сминается круг
Подстав и измен, как
Когда-то. И Юля бежит поутру –
Почти как спортсменка.
Не плача вотще, не грустя ни по ком,
Не маясь успехом,
Она пробивается в жизнь не бегóм,
А утренним бéгом.
И вот, пока Юля живёт и бежит
В спокойствии шатком,
Земля размягчается, тает, дрожит
Под юлиным шагом.
И я его слышу за тысячи ли,
За лье ли, за мили.
Я чувствую: плавные волны земли
Мне горечь залили.
И я расслабляюсь – от носа до пят –
В надежде сопливой.
А шар разбухает, а недра кипят
В преддверии взрыва,
Глобального сдвига, отсутствия лет,
Всемирной болезни.
Но Юля бежит. Я машу ей вослед –
Из яви, из бездны
В огне и золе, в удушающей мгле
Последнего танца:
Останься на этой непрочной земле,
Останься, останься!
* * *
Я просыпаюсь рано. У меня
В окне дымится первый выдох дня –
Печальный, серый, слеповатый, сонный.
И в голове привычное: «Гляди,
Сегодня пасмурно, грядут дожди,
И ангел-часовой над нашей зоной
Закутан в плащ-палатку. Новый день!
Из дома соберешься – шарф надень,
Зонт не забудь, лицу придай унылость».
И, веря этим звукам в голове,
Я радостно живу секунды две –
Пока не понимаю: всё приснилось.
Нет ни дождя, ни Города, ни туч –
Светает, вылезает первый луч
Больней и резче, чем хотелось мне бы.
Я выхожу из дома. Надо мной
Пылает небо огненной волной –
Бескрайнее, безжизненное небо.
11.08.2024
* * *
Вещи отступают. Их фактура,
Запах, плотность, цвет, углы, объем
Меркнут. Закрывается контора,
Зарастает пылью и тряпьем.
Замирает жизнь внутри предмета.
Вещь не откликается на зов.
Наступает отмиранье цвета,
Умолканье прежних голосов.
В щели меж предметов натюрморта,
Чуть его неосторожно тронь,
Скалятся бессмысленные морды –
Протоплазма, хаос, хронос, хтонь.
С бытия сползает позолота,
Рушится конструкция систем,
Будто снова финское болото
Слизывает блажь мостов и стен,
Состригает городские прядки,
Взламывает судорожный быт,
Разрушая тонкий слой порядка,
Где я понимал, как жить да быть.
И торчу, безглаз и безответен,
Пустотой пожизненной клеймен.
Ничего вокруг – лишь ветер, ветер,
Ветер до скончания времён.
08.08.2024
Он сидит в теньке, у него часы на руке,
Перед ним прилавок в песке, и в этом песке –
Коробки́, корóбки, кульки, узелки, пузырьки.
Говорит:
– Сидишь у реки – испей из реки.
Говорит:
– Прохладно с утра – дыши, дыши.
Говорит:
– Отправили жить – живи, не спеши.
А когда поймёшь, что времени нет – кабзда! –
Не реви белугой, брат, – приходи сюда.
У меня века поштучно, часы – на развес.
Выбирай что хочешь, плати – и умрёшь не весь.
Не хватило времени – плюнь, не кричи «я пас!»,
Только свистни – и мы пополним его запас.
У него в коробкáх скворчит, в пузырьках журчит,
У него в кульках неведомо что молчит.
У него на запястье тикает: кап-кап-кап.
И вообще, он похож на пыльный старинный шкап,
Что стоял у бабушки, будоража, дразня,
Но тебе туда под страхом смерти нельзя.
Продавец смеётся. В закат уползает день.
Холодком безвременья веет от теплых стен.
Городок зарывается в сумерки, в тишину –
Так киношный «Титаник» красиво идет ко дну.
Продавец смеётся:
– Сижу тут который век,
Продаю товар, но, прикинь, ни один человек
Не купил и часа. Смотрят, роняют слюну –
А купить боятся. Хочешь за так одну
Дармовую секунду?
Кладёт мне её в ладонь.
И ладонь ощущает холод, влагу, огонь,
И в одну секунду вмещается жизнь, в одну –
Так киношный «Титаник» красиво идет ко дну,
Так стоп-кадр вырывает вдруг лицо из толпы,
Так Господь возводит огненные столпы
На пути народа. И я открываю глаза.
Прогибая время, на город идёт гроза.
Никого вокруг: ни ангела, ни змеи.
Если вдруг поймёшь: иссякли годы твои,
Испарились месяцы, дни подходят к концу –
Не горюй, не плачь, не размазывай по лицу
Это чёрное горе, слезинки сотри со щёк:
Время есть, я точно знаю, где взять ещё.
24.07.2024
* * *
Берег, граница стихий, мир, поделенный на три –
Кремний, бесплодный азот, на хлоре настоенный натрий,
Дышащая пустыня, окаменевший горох.
Только колючая чайка властвует во всех трёх
Этих домах. Разбойник, белая тень, Лариса,
Смерд, мародер, виньетка, муза, пернатая крыса –
Как тебя воспевают, как разливают лесть
Перед тобой, которая – клюнуть, похитить, съесть.
Перед тобой, которая тень на плече заката,
Детство, фламенко пульса, блестка в глазу фрегата,
Приторный Айвазовский, мелкий морской бандит.
Раз увидал – и до смерти в сердце, в зрачке сидит.
Потный, безрадостный полдень. Волны урчат устало.
Скрежет птичьего горла о ржавую твердь металла,
Будто бы от мороза стекло раскрошилось в раме –
Чайка приоткрывает дверцу между мирами.
18.07.2024
* * *
В разгар большого лета оглянись
На малое, зажатое в проëме
Двух межсезоний в заводском районе,
Глядящем вверх, в тоске плывущем вниз.
Больной кирпич, заржавленный карниз,
Кораблик в небесах, закат зелёный.
О том ли, мой осипший друг, поём мы
Средь душных дней, меж грозовых зарниц?
О чем ни пой – везде своя отрада,
Свой голос, выпадающий из ряда,
Висящий на звенящем волоске
Последней ноты. Всё вода живая.
Старайся, рот в пространство разевая, –
Как лысый Мунк, как рыба на песке.
08.07.2024
* * *
А знаешь, – мне сказали, – что Наташа
Невсетакоднозначна – даже, может,
Всеоднозначна, но совсем не так.
Её видали в обществе Андрея,
Она со сцены пела вместе с Вовой,
Она сказала в частном разговоре... –
И тут же пересказывают что,
И, видимо, чего-то ожидают:
Реакции, проклятий, подтвержденья –
Мол, я давно почувствовал в ней что-то
Такое, отчего не удивлён.
Я пью вино. Я говорю: погода
Пока щадит нас – жарит, но без злости;
Я говорю: опять пришли медузы –
Ни в море влезть, ни оседлать кита;
Я говорю: ведущая домой
Дорога оказалась длинновата,
И мы застряли здесь, на островах,
Не меньше, чем на четверть «Одиссеи».
Я говорю и думаю: «Наташа...»
Но память перевешивает все
Входящие потоки. Даже больше:
Но память перевешивает всё –
Засмаливает, закрывает доступ
Теченью времени. В моей руке
Лежит сухой янтарь, в нём мы с Наташей –
Две мушки прошлого, божки любви,
Два силуэта в исполненье Климта,
Запаянные в золото и смерть.
Мне говорят: скорее выбрось бяку –
Обманку, след исчезнувшего мира.
Мне говорят: смотри, кровавой кашей
Ладони её вымазаны, губы,
И вся она чудовище, суккуб.
Я говорю: черешня дешевеет,
Грядёт святое время винограда –
Что может быть прекрасней этих ягод,
В себя вместивших и добро, и зло?
Праматерь Ева знала толк в десертах.
И мы сидим, мы тянем из бокалов
Янтарное вино воспоминаний
И чёрное кровавое вино.
А Пенелопа ткет и распускает,
И снова ткет, и снова распускает.
И острова по курсу перед нами
Встают из моря, как драконьи зубы,
Как головы непобедимой гидры –
Немеряное море островов.
04.07.2024
* * *
Сезон окончен. На ветру скрипит
Навес от солнца. Ëжатся шезлонги.
Сомнительное варево кипит
У дворника на газовой колонке.
Бормочут волны с ночи до утра.
Цветы прибрали жаждущие рыльца.
И предпоследний гость исчез вчера –
Как будто мягким сумраком накрылся.
Дожди всё чаще – точки без тире,
Нетерпеливый стук ногтей по жести.
Такой, ты знаешь, Чехов на дворе,
Такой, ты знаешь, Бродский в каждом жесте,
Что кажется знакомым всякий миг,
Как командиру – рядовой на фланге.
О, дивный мир, ты высосан из книг –
Стихи о Ялте, песни о Паланге.
И только деревянный парапет
Крыльца так сух, так жилист, так нескладен,
Что, вроде бы, не спëрт и не запет.
Хотя... давно запет, будь он неладен!
Прохладен день. Безжизненно окно.
Бледнеет солнце чёрствым караваем.
У горничной в глазах сквозит одно:
Мы только из-за вас не закрываем.
И на понтах – так дети кажут шиш
Превосходящей их размером мрази –
«Я завтра выезжаю», – говоришь,
Сам удивляясь этой глупой фразе.
Ты завтра выезжаешь! А куда?
Куда ты денешь сам себя, уехав?
Мерцает путь. Качается звезда.
Хохочет Бродский. Скалит зубы Чехов.
О, где покой, что был Всевышним дан?
А впрочем, дан ли? Не бреши, ей-богу!
Ты складываешь вещи в чемодан,
Готовишь бутерброды на дорогу.
Наполнив фляжку коньяком под край,
В пустом уме пути перебирая,
Ты сам уже спешишь покинуть рай
И поискать себе иного рая.
Поймали богомола дети –
И ну беднягу убивать.
А богомола звали Петя,
И он ни в чем не виноват.
Был Петя добрый и зелёный.
А дети поднимали вой.
Кипел их разум воспалённый,
Отсутствуя как таковой.
Озверевая понемногу,
Всё более входя во вкус,
Они сломали Пете ногу,
Они погнули Пете ус,
Они лупили Петю палкой,
Он был детьми вотще гоним.
Конечно, Петю было жалко –
Кому угодно, но не им.
Над Петей смерть крыла раскрыла,
Однако в этот самый миг
Какой-то шибздик косорылый
Средь гвалта детского возник.
Высокой славой не ошпарен
И не страдая оттого,
Он был простой и славный парень,
Брюнет, без знака ГТО.
И, повстречайся где вы с ним, вам
Не светит просветленья шок.
А что он был крылат и с нимбом –
Так это фейк и фотошоп.
Он бородат был, но не слишком.
Не лыс, но волосом не густ.
Он молча Петю взял под мышки
И оттащил в терновый куст.
Вот так вот выручил он Петю,
В кусту оставив одного.
И, скрежеща зубами, дети
В упор смотрели на него.
А он взглянул на них с улыбкой
И молвил: «Это хорошо!» –
Потом тряхнул причёской хлипкой,
Взмахнул рукою и пошёл –
Радетель обо всех на свете,
В ком искра Божия жива.
А вслед за ним бежали дети,
Крича обидные слова.
01.06.2024
Всё течёт! Во славу Гераклита
Выцветает город золотой,
Круглое лицо его залито
Серою, прохладною водой.
Он лежит с открытыми глазами
В мареве тоскливом и сыром,
И в его зрачках навеки замер
Образ Божий с лейкой и ведром.
Всё течёт. Среди тщеты и влаги,
Блеклых капель тоньше и звончей,
Я плыву – кораблик из бумаги,
Выпущенный ангелом в ручей.
Мир кренится, мир вот-вот потонет,
Но кроит мне сроки и судьбу
Отпечаток ангельской ладони
На разгоряченном детском лбу.
Жизнь моя – основа, оболочка,
Миг прозренья, слепок забытья.
Всё потом должно свернуться в точку
И на круги отползти своя.
Коротка весенняя дорога.
Голоса теряются вдали.
Никого нет: ни меня, ни Бога –
Только дождь от неба до земли.
29.05.2024
* * *
Директор Коновязин говорит,
Что не допустит всяких рио-рит,
Битлов и прочей буржуазной мрази.
Бессмысленный, как голос большинства,
Напыщенный, как «говорит Москва...»,
Витийствует директор Коновязин.
И только лишь когда он всё сказал,
Нам открывали дверь в спортивный зал.
Физрук включал пластинки ВИА «Пламя»,
Леонтьева, ансамбля «Ариэль» –
И судорожный дискотечный хмель,
Дрожа, сгущал пространство между нами.
О, душный зал! О, простенький музон!
Здесь, в стороне от праздников и зон,
Нас в жар бросало, мы в озноб вмерзали.
И девочки, пленительны, как смерть,
Как стон желанья, как приказ «не сметь!»,
Инопланетной лёгкостью мерцали.
Но зажигался свет, терзая глаз:
Директор донести хотел до нас,
Поганя воздух бесконечным зудом,
Что Джо Дассен незнамо что поёт,
Что скромности нам всем недостаёт
И он нас к чёрту выгонит отсюда.
Директор Коновязин, ты бы знал,
Как ты нас всех достал и заманал!
Что, как ты красным флагом ни маши нам,
Нам до звезды и ты, и весь твой вздор,
Мы слушаем «Битлов», «Пинк Флойд» и «Дорз»,
«Аквариум», «АукцЫон», «Машину».
Как ни плети про совесть и про честь,
Мы превосходно знаем, кто ты есть –
Всего лишь бывший секретарь крайкома,
Приставленный блюсти покой и сны
Больной, себя не помнящей страны,
Впадающей в маразм, в сенильность, в кому.
Директор Коновязин – муха, вошь,
Ты никогда, конечно, не поймёшь,
Что, как там ни крути, где ни копните, –
Могучая до срока, до поры,
Империя летит в тартарары,
Когда в ней расцветает охранитель.
Слуга фантома, прихвостень тщеты,
А знаешь ли, чего добился ты,
Земную жизнь просрав до сердцевины?
Когда, антропоморфный крокодил,
Ты мимо нас по школе проходил,
Мы фак тебе показывали в спину.
28.05.2024
* * *
Реки, улицы, города.
Я гляжу из окна вагона
в мимолетную жизнь, в просвет
между серых плацкартных полок.
О, простуженная слюда!
О, окно! – ты моя икона.
О, мой путь, ты тосклив и долог,
неказист, не тернист, не спет.
Перелески, поля, посты,
перелязги и перестуки,
подстаканники, подоплёки,
перебранки проводников...
Но глазницы мои пусты –
только сжатые в камень руки,
только посвист дорожной плëтки,
только тёмный трезвон оков.
Грянут песню – да всё не в лад,
поперёк основного лада.
Эй, захлопните рот, паршивцы, –
темнота, блатата, ботва!
Мы летим мимо Царских врат,
за которыми пекло ада –
так что лучше не копошиться,
не фальшивить, не врать слова.
Лучше просто сидеть, молчать,
темноту головой качая,
сочиняя черты пейзажа
на экранах оконных штор.
Вот вам Каинова печать,
ломтик тела и кружка чая,
вот постель, дорожная сажа,
смятый утренний разговор.
Полно, Машенька, твой жених
соскочил, испарился, спасся,
он гуляет теперь с другими.
Я попутчик, я имярек,
мне знакомы начала книг,
я отбился в пути от паствы,
я твержу не Господне имя –
я читаю названья рек,
я не сплю, я дремлю порой.
Но когда, наклонившись к уху,
ты мне скажешь: тыгдым-тым-тым –
я отвечу: тадам-там-там.
Это знак, это наш пароль –
Схожесть взглядов, единство духа,
золотой паровозный дым,
пробегающий по мостам.
16.05.2024
* * *
Вот дом очередной, не ставший домом,
Растаял в небе. Я опять один.
Опять в глазах качается дорога,
Опять в ушах пустой тележный скрип,
Опять биенье рытвин в лёгком теле.
Опять – не знаю сам, как объяснить –
Тоска по опрокинутому дому
Сопровождается тугим, как взрыв,
Весёлым счастьем ветра и свободы.
И я иду меж этих двух огней
И не могу остаться в полной мере
С одним из них, поскольку мнится мне
В дороге – судорога, дрожь, дерюга,
В оседлости – седло и седина.
Я обживаю комнаты, каморки,
Углы, особняки, шатры, дворцы
И тут же назначаю их домами –
Ну то есть привыкаю к цвету стен,
К расположенью стульев, к аромату,
К деревьям или крышам за окном –
И думаю, что проживу здесь вечность
И плюс ещё полвечности. Но тут
Смещаются неведомые звезды,
С ума съезжают местные царьки,
Пространство жмёт, всё рушится и рвётся –
И вот опять дорога, перестук,
И неизвестность впереди и сбоку,
Цыганский гам, еврейский перепев
Одной и той же бесконечной были,
И ожиданье, что в конце пути
Я добреду, допрыгаю, доеду,
Короче, непременно доберусь
К тому, что станет настоящим домом,
Знакомым мне до трещинок в полу,
До птичьих чёрточек в бездонной выси,
До рокота весеннего ручья.
Там стол накрыт, там ждут меня довеку
И мамино плечо, и папин смех,
И тёплый запах милого кочевья,
И перед сном про Нильса и гусей.
07.05.2024
* * *
– Бог дал – Бог взял, – говорит Адар,
Пропойца, хлыщ, продувной вандал.
Его рука, как финка, легка,
Как выстрел наверняка.
Его рука, как закат, смугла,
Меня отправить к Богу могла,
Но лишь нырнула в нутро кошелька.
– Давай, – говорит, – пока.
– Бог взял – Бог дал, – говорит Адар.
Бутылку пива приносит в дар,
И мы сидим на камнях, глядим,
Как Бог наш, наш господин
Глядит на нас, не смыкая глаз,
Из каждой щели глядит на нас,
Из мусорной кучи, из-за угла.
Такие, пацан, дела.
В пыли оливы, во тьме чинар,
Где то гондон, то шприц, то чинарь,
Где всякой твари по восемь пар,
Где души – тяжёлый пар,
Мы будем рыбы твои, Господь,
Пока с землёй не срастётся плоть,
Пока не пробьет наш смертный час,
Покуда глядишь на нас.
06.05.2024
* * *
С возрастом все рыжие тускнеют,
Выцветают, меркнут, угасают.
Глянешь – и становится яснее,
Как меж пальцев время ускользает,
Как бесследно тает сладкой ватой –
Медленно, естественно, привычно,
Делая из рыжих желтоватых,
Русоватых, сереньких, обычных.
Век-дурак танцует вечный танец:
Рыжие с отчаяньем и рвеньем
Красятся в оранжевый, пытаясь
Удержать мгновенье, край мгновенья.
Караван идёт. Собака лает.
Рок не дремлет. Мир играет в ящик.
И фальшивым пламенем пылает
То, что прежде было настоящим.
Ни к чему рыдать, тоску мурыжа,
Кроя мглу несчастий и ненастий.
Бывший рыжий, ты по жизни рыжий –
Независимо от цвета масти.
Пей! Бокалы ждут. Горит вино в них
Огоньком прекрасным и колючим.
В этом страшном деле нет виновных –
Ни с кого не спросишь. Так что лучше
Не грусти, не уповай, не мешкай,
Не гнобись бесплодностью терзаний.
Рыжие глядят на нас с усмешкой
Некогда зелёными глазами.
05.05.2024
Жакаранда цветёт. Это, знаешь, как перед войной
Мир горчит и сияет такой красотой неземной,
И таким, понимаешь, покоем природа лучится –
Застывает в отточенных формах – изящнее нет,
Из небесных глубин проливает божественный свет –
Что любому становится ясно, что что-то случится.
Фиолетовым паром дымятся развалины дней.
Это ты, жакаранда, витаешь над жизнью моей –
По-чухонски бледна, по-японски легка и бумажна.
Твой сиреневый вздох – как печаль по былым временам.
Прикрываясь тобой, что-то страшное движется к нам –
А война или вечное лето, не так уж и важно.
«Когда же, – думает Евгений, –
Мой дядя канет в те края,
Где зоны женщин эрогенней
И слаще шёпот забытья,
Где в межпланетном раскардаше
Всяк по себе найдет венец?
Когда же, Господи, когда же
Он двинет кони наконец?
Ему сиделка я и няня,
Наперсник, отиратель щёк,
Партнёр в картишки, цирк с конями
И что-то, кажется, ещё.
Мне скучно, бес! Мне грустно, Боже!
Мне тошно, доктор всех наук!
Мой дядюшка в меня, похоже,
Вцепился крепче, чем паук.
Зачем он дышит через силу,
Но бьётся, как в садке карась,
Когда отверстая могила
Его конкретно заждалась?
Зачем ему всё время нужно?
Зачем при нём я на цепи?»
Какой-то ветер выл натужно,
Как будто говорил «терпи»,
Какой-то дождь стучал в окошко,
Как будто говорил «забей»,
Какая-то не наша кошка
Гоняла наших голубей,
Концы попутав и начала,
Какой-то век глядел в окно,
И жизнь какая-то бренчала
На вдрызг расстроенном фоно.
Прошло сто лет, потом три года,
Потом четырнадцать часов –
И то, чего ждала природа,
Произошло в конце концов.
Сказали речи, гроб закрыли,
Всплакнул публично тамада –
И дядюшка исчез в могиле,
Всем думалось, что навсегда.
Всем думалось: «Ты жил так долго,
Что за истекшие года
Пять раз меняла русло Волга
И хорошели города,
Жиды Сахару оросили,
Повержен СПИД, излечен рак
И даже президент России
Успел смениться кое-как.
Любой бы этот мир оставил
И влился в вечности поток,
Но против всех известных правил
Ты подозрительно не дох.
Конечно, нам присуща жалость –
Не должно людям жить во зле,
Но всё твоё подзадержалось
На этой суетной земле.
Мы от добра добра не ищем.
Но знай: как только ты ушёл,
Мир гармоничней стал и чище,
И всем нам стало хорошо».
Потом ещё прошло полвека,
Отмеренных благим творцом.
Я встретил как-то человека
С весьма загадочным лицом.
Следы великих офигений
Блуждали по его челу.
И я воскликнул: «Ба, Евгений!
Зачем стоишь ты на углу,
Как человек, лишённый цели,
Не знающий, куда идти?
Ведь каждый миг весом и ценен
На нашем жизненном пути.
Зачем же ты так странно замер
В пространстве улицы пустом?»
Евгений лишь повёл глазами
И в небо указал перстом.
И я, на палец этот глядя,
Поднял глаза... Вот это да!
Там, в небесах, ныряет дядя –
Всё тот же дядя, как всегда.
Я поразился: «Этот номер
Покруче, чем благая весть.
Но как же так? Твой дядя помер!» –
«Ну да, он помер. Но не весь.
Расставшись с участью земною,
Со мною не расстался он.
Он всюду следует за мною –
Будь это явь, будь это сон,
Шатаюсь ли один без дела,
Кружусь ли в ворохе хлопот.
А если я возлягу с девой,
Он тут – советы подаëт.
И каждый день одно и то же –
Неразмыкаем этот круг.
Я выпотрошен, уничтожен,
Лишён друзей, лишён подруг.
И вряд ли кто меня помянет,
Когда мне сгинуть надлежит.
Кто я? Пожизненный племянник!
Пустое место! Вечный Жид!»
Евгений плачет, в небо глядя.
Блестит слеза – нет, даже две.
И дядя, утешая, гладит
Его по лысой голове.
* * *
– От литературы один лишь вред:
Она не жизнь – культя! –
Так говорил мне один главред,
Над рукописью пыхтя.
– Что живопись? Кисточка, краска, лист –
Ни магии, ни черта, –
Так говорил один галерист
С печальной складкой у рта.
– Профан считает, что музыка – свет.
Но музыка – блажь, фантом! –
Так говорил мне музыковед –
Консерваторский притом.
– Не пей! Пропьешь свою жизнь, продашь
Всё с себя в два глотка, –
Так говорил мне один алкаш,
Наливая полный стакан.
А я не спорил, мне не дано
Чужой охлаждать запал.
Я слушал музыку, пил вино,
Стишки втихаря кропал,
В музеях млел – ибо не было сил
Не млеть, умирал в кино.
А кто бы что бы там ни голосил –
Не то чтоб мне всё равно,
Но я не спешу становиться в ряд,
Вступать в боевой отряд.
А люди разное говорят.
И славно. Пусть говорят.
26.03.2024
* * *
Пять вещей подарил мне старик Цефилюр,
Пять вещей непонятного свойства,
Чтобы мог я в компании Глаш или Нюр
Демонстрировать шик и геройство.
И созвал я компанию Нюр или Глаш,
Предвкушая прекрасное нечто.
И горит моя блажь, как пылающий бланш
(если грамотно вдарить, конечно).
Но в какой-то вдруг миг я сорвался на крик,
Взвыл, как муза в объятьях поэта:
Я ж не знаю, что делать с вещами – старик
Не сказал мне ни слова про это.
Я искал старика лет, наверное, сто,
Я прочёсывал город в печали,
Но, увы, не нашёл – даже паспортный стол
Пожимал сокрушенно плечами.
Может, нет его вовсе – от слова «нигде»?
Может, я головою поехал?
Будь ты проклят, старик Цефилюр! В пустоте
Отзывается хохотом эхо.
Будь ты проклят, старик! Это мрак. Это сдвиг.
В очи дышит зиянье провала:
Ожидал, что король, что Брюс Ли – а вот фиг! –
Недошлëпок, шлемазл, задавала!
И торчу, как в мучительном сне неглиже,
На душе беспросветно и тяжко.
Провалиться? Сгореть? А в квартиру уже
Поднимается ранняя Глашка...
Льёт немерено слëз, учиняет допрос,
Давит душной стеной недоверья,
Говорит, что я хам, говорит, что я пёс,
И уходит, и хлопает дверью.
Вот какая со мной приключилась фигня –
Не отмыться ни в бане, ни в душе.
Злобный, чёрный старик, ты угробил меня,
Растоптал меня, высосал душу!
Стал я жалок, как червь, стал я тощ, как Кощей,
И не знаю, о чëм я, зачем я,
И сжимаю в руке пять ненужных вещей
Непонятного предназначенья.
25.03.2024
* * *
В Армении зима, в Тунисе лето.
В Берëзове, как Меншиков какой,
Сидит Антон и тёплые штиблеты
Нащупывает левою ногой.
Его жена, закутавшись в три кофты,
Глядит в экран и думает о том,
Что даже средь отпетых дураков ты
Такого не отыщешь, как Антон.
В Дубае зной, в Берлине дождь и лужи,
В Канаде снег пока ещё не сник,
В Бишкеке град. В Берëзове всё хуже:
Здесь область мира, вмерзшая в ледник.
Здесь ветер твёрд, как нож, здесь солнце глючит,
Язык тепла и света прикусив,
Здесь воздух, ноздреватый и колючий,
Напоминает ледяной массив,
Здесь время не течёт, здесь жизнь бессточна,
Медлительна, слепа, как сонный крот,
Здесь всякий обыватель знает точно
Свой распорядок дня на век вперёд.
Антон глядит в окно на всё на это –
Заложник сна у сумерек в плену.
Он, может быть, и жил бы там, где лето,
Но как оставить город и жену?
Здесь детством пахнут рвы и тротуары,
Здесь дух знакомый в комнатах разлит,
Здесь дом его стоит – ещё не старый,
Точнее старый, но ещё стоит.
Жене неловко в кофтах, в доме, в теле,
С Антоном, без Антона. Вечер мглист.
Джон Донн уснул. Тоска. Стрекочет телик
Без устали, как мелкий скандалист.
Февраль торчит в окне и ждёт подачки –
Примерный нищий, вечно на посту.
И прокурор опять садится в тачку
И с хрюканьем вмерзает в темноту.
20.03.2024
* * *
Что за неутолимая, медленная тоска
Плещет в хрусталике глаза, шепчет в картон виска,
Переполняет каждый Господом данный день –
Каждое утро рядом, каждую ночь близка?
Это тоска по воде.
Это тоска по рекам, лужам, ручьям, прудам.
Что-то в ней от тоски по стекающим в навь годам,
Что-то в ней от рыбы, раскрывшей рот на песке.
Как получилось, что весь я без остатка ей сдан –
Этой глухой тоске?
Это тоска по влаге, по размокшему льду,
Слякотности в продмаге, где я стою и жду
Сыра, сметанки, хлеба, Божьей руки, суда,
Землетрясенья, потопа, падающую звезду–
Ту, что летит сюда.
Это тоска по веку, тихий стальной отсчёт.
Это тоска по звуку: где-то во тьме течет,
Плачем плачет, песней поёт, журавлëм журчит –
Трубы ли протекают, стонет ли в омуте черт,
Дождь ли стучит в ночи?
Всё это потому, что кровь моя разведена
Чëрной лесной водой. И когда настаёт весна –
Талое сердце года, ветреный хоровод –
Кровь моя разбухает: это идёт волна
Освобождённых вод.
Это в поджилках пляшет синий апрельский ток,
Это вопит и машет юношеский восторг,
Речь оловянных речек – шумная белиберда.
Всякую тварь омоет, всему подведёт итог
Бешеная вода.
Но подступает время тусклого большинства,
Преобладания массы, мессы будничных дней.
Орды мороза и зноя – скучная татарва
Зыркает, давит, гасит, врёт, что всегда права.
Что мне тягаться с ней?
Я отступлю, закуклюсь, высохну, затаюсь,
Выдавлюсь из пространства, из-под небес сотрусь.
Пусть их считают, будто нету меня нигде.
Не утешай, не сетуй – это не сплин, не грусть.
Это тоска по воде.
03.03.2024
Из глубины продмага выпер
Знакомый силуэт, и вот
Из мрака выплыл Миша Сипер –
Большой талант, большой живот.
Он подходил. Ясней и резче
Осознавался мною фарт,
Ведь перспектива нашей встречи
Переросла в конкретный факт.
И что за диво, в самом деле?
Нас здесь довольно и вполне,
Но Игорь Белый или Эли
В тот день не повстречались мне;
И сколь ни рыскай неустанно,
Не сыщешь средь родных пенат
Ни замечательную Анну,
Ни превосходную Эйнат;
Как смысл и стиль из глупых басен,
Как из ночей июньских – сон,
В пески пустынь уходит Басин,
В пески архивов – Феликсон.
А Миша встречен без фигни, чем
Предельно радует меня –
Он эксклюзивен, единичен
И обживает гребеня,
Но вот же выпало мне счастье
С ним свидеться накоротке,
Хотя случается нечасто
Он в нашем скромном городке,
Хотя признал меня не сразу,
Шагая сквозь торговый зал,
Хотя лишь три-четыре фразы
При встрече Миша мне сказал.
И я спросил его, ведь мы же
Коллеги:
– Объясни-ка мне,
Как помещаешься ты, Миша,
В микроскопической стране?
Но Миша лишь взглянул устало
И не ответил ничего.
И долго Хайфа трепетала
Под крепкою пятой его.
10.02.2023
* * *
– Всё-таки ты виноват, – говорит Игал. –
Если бы ты из России не убегал,
Если б с другими такими же беглецами
Встал во весь рост, не позволил, сказал "не сметь!",
Остановил чуму, опрокинул смерть...
Ты же сбежал – разбирайтесь, мол, братцы, сами.
– Ты виноват, – говорит Антон, – потому,
Что предпочел отечеству своему
Тихую гавань вдали от родного края.
Кровь, безысходность, попранные права?
Если война, то отчизна всегда права!
Родина – мать. Ее, знаешь, не выбирают!
– Ты виноват, как и весь человечий род, –
Так говорит Господь – а Господь не врёт, –
Местный пророк наливается соком гнева. –
Все мы позор и прах! Первородный грех
Без исключенья равно лежит на всех!
В каждом смердит Адам и гноится Ева!
Волк ухмыляется:
– Ты виноват уж тем,
Что замутил источник, был вне систем,
Выбыл без разрешенья за контур круга.
Думал, соскочишь? Добро пожаловать в ад!
Герцен заходит.
– Кто, – спрашивает, – виноват?
Люди безмолвствуют. Я поднимаю руку.
07.02.2023
* * *
Мы утеряли рай, мы думали, рай – это
Когда весь год плывет над головою лето,
И море спит у ног – великая вода,
И не грозит зима костлявою клюкою.
Мы знали: наяву не сбудется такое,
И значит это рай, поскольку – никогда.
А что теперь? Теперь, уныло озирая
Разбросанные там и сям приметы рая,
Мы знаем, что из них не сложишь слово "рай".
Мы утеряли рай – он вымаран, разрушен,
И ветер бытия пронизывает душу,
И тонкий писк тщеты перерастает в грай.
Мы утеряли рай как образ во плоти, мы
Подвешены на нить безмирной паутины,
Но оглянись вокруг: вот лист, вот облака,
Вот отблеск фонаря, вот проблеск катафота,
Вот птица, вот лицо на чёрно-белом фото,
Вот поле, вот цветок, вот голос, вот река.
01.02.2023
* * *
Домашний сверчок, суетливый щеглëнок, черная птица,
Мне где-то меж ваших просторных домов гнездиться, ютиться.
Чумацкая дудка, еврейская скрипка, синяя лира –
Вот стены и кровля гнезда моего, святилища, мира.
Вот окна для взгляда, вот очи для зренья, вот души для боли,
Сенатская площадь, плацкартная полка, Великое Поле,
Где люди и тени, смешавшись друг с другом, толкаясь плечами,
От радости воют, от горя хохочут, молчат от печали.
Вот так возникает звучание времени, голос эпохи –
Колотится в темени, мечется в темени, стонет на вдохе,
Играет вслепую, слагает на ощупь, в процесс не вникая.
И меркнет всё золото мира, вся подлая слава мирская,
Когда ощущаешь биение жизни в механике звука,
Когда перемалывается в муку безысходная мука.
И прежде, чем сам себя спросишь: «Куда я? О чëм я? Зачем я?» –
Тебя ослепляет пропорция, свет, золотое сеченье.
И в этот момент надо мной шелестят, как ветер июня,
Сутулый Арсений, взъерошенный Осип, безумная Юнна –
Три горние пряхи, три лика, три страшные мëрзлые плахи,
Три черных огня, три жизни, три смерти, три певчие птахи.
22.02.2024
* * *
– Он засветло проплыл по медленной реке.
– А вы?
– А мы тогда вон там, на бугорке,
Мы пили чай.
– Вы – чай?
– Ну, догонялись водкой –
Суббота ж, все дела, и завтра выходной.
Так вот, он плыл – не плыл, он как бы был волной.
– Он был на лодке?
– Нет, он, типа, сам был лодкой.
Он на воде лежал, как летом на траве,
Он не глядел вперед, он вверх глядел, и две
Руки, как два весла, порой вздымались сбоку.
– А что над ним?
– Над ним? Обычный небосвод.
– И что он видел там?
– Да кто ж его поймет?
– И все же?
– Облака, след птицы, пятки Бога.
Вокруг него паслась глубокая вода.
Мы крикнули ему: «Чувак, давай сюда!
У нас тут чай, еда и кое-что получше.
На небе правды нет, хоть год в него глазей,
Но если ищешь ты участия друзей –
Причаливай скорей, и здесь его получишь».
– А он?
– Махнул рукой – мол, как-нибудь потом.
Его несло туда, где ниже, за хребтом,
Широким языком река впадает в море.
Там изумрудна тишь, там окончанье рек,
Там обездвижен ток и там безлюден брег
И вылизан волной, как будто бы намолен.
Но праздник наш угас, веселье улеглось:
Всего один толчок – и рушится колосс,
Какой-то эпизод – и плюс уходит в минус,
Немеют языки, скучнеют голоса,
На все ложится хмарь, унылая роса –
Иссяк сердечный жар, исчезла Божья милость.
И вот мы разошлись во тьму по одному,
Но стопочку одну оставили ему.
– Ну почему?
– Да так, должно быть, суеверье.
Представь: вот он придет, раздвинет мрак ночной
И будет до утра под черною луной
Стоять, как блудный сын пред запертою дверью.
– Ну ладно, это все?
– По большей части да.
Но, знаешь, поутру я вновь пошел туда –
Хотелось погасить хоть капельку пассива.
– И что там?
– Ничего. Покой и пустота,
И странные следы, и стопочка пуста,
И в небе в трех местах, начертано «спасибо!».
09.01.2023
* * *
"Город Лондон прекрасен, особенно в дождь..."
(И. Бродский)
Город Лондон прекрасен, особенно в дождь,
Если в этот момент никуда не идёшь,
Если просто сидишь и глядишь сквозь стекло,
Сколько серого неба на землю стекло,
Сколько ног пробежало, минут проросло,
Как поблекло и смылось вселенское зло,
Не способное вызреть в отравленный плод
На бесплодных подзолах английских болот.
Город Лондон прекрасен – кирпичная кровь
С молоком облаков. Здесь и пища, и кров
Раздаются спокойно, без всхлипов и слез,
Тем, кого то ли черт, то ли ветер принёс.
Не имперская гордость, не горечь и честь,
А уверенность в том, что приличие есть
Нерушимый фундамент, основа всего,
Ощущается в сдержанных жестах его.
Город Лондон заходит в кабак ввечеру –
Разогнать надоевшую за день хандру,
Посмотреть сквозь пивной золотистый настой
На размокшую улицу, скверик пустой,
На огни фонарей, на густую толпу,
Над которой красуется с чайкой во лбу
Генерал или маршал минувшей войны.
И сквозь явь его, сквозь беспробудные сны
Очень медленно, справа налево
В неизменном, как вечный порядок, платке
С погребальным цветком в бестелесной руке
Проплывает его королева.
27.12.2022
Зима. Созрели мандарины.
Опять клубника подошла.
Сестра сантехника Марина
Вчера шестого родила.
Резвятся птички, стонут кошки,
Хиреют лучшие умы.
Стоят хасиды на дорожке,
Как пятна мрака, сгустки тьмы.
Хиляет день. Из-за Кармеля
Струится мягкий полусвет.
Спит на печи своей Емеля –
А щуки нет. И смысла нет
Вставать, бежать. В небесной сини
Сквозит отсутствие небес.
Спаситель бродит по России
С большой косой наперевес.
Стекаются в бригады гады,
Дрожит от крика материк.
Стучат бесплодно Симплегады,
Как новой челюстью старик.
Грустнеет к вечеру. И снова
Плывет тщета в ночи земной.
Марина, может быть, седьмого?
Марина, может, по седьмой?
06.11.2022
* * *
Лебеди говорили: «Ты гадкий, гадкий!
Ты, наверно, подброшен кукушкой в кладку.
Выкормили тебя, поставили на крыло,
Всё тебе дали, любили почти как родного!
Впрочем, ничто под этим небом не ново –
Вона, гляди-тко, куда тебя понесло!
Мы белоснежно чисты – кроме всяких шуток!
Мы, несомненно, круче ворон и уток,
Мы величавей курицы и гуся,
Бог нас отметил, проект бытия верстая!
Стая непогрешима! – ты слышишь? – Стая
Есть эталон, мерило всего и вся!»
Так они говорили – шипенье, клекот.
Этот сюжет невыразимо далёк от
Сказки, но весь из жизни – живи его,
Тычься в его простенки, броди на ощупь.
Лица и улицы, площади и жилплощадь –
Вехи его. Не придумывай ничего.
«Не ожидай!» – вот главный жизненный принцип.
Бог не пришлёт кобылы на белом принце,
Репки из проруби, света из тьмы веков.
Чаяньям в пику, жужжащим смешно и плоско,
Бог насылает Гойю, Эшера, Босха,
Бог возлагает короны на мудаков.
Так-то, мой брат! А тебе, мой сын, мой племянник,
Я сотворю халву, наколдую пряник,
Сказок отсыплю – они добротой полны.
В них и снеговики по весне не тают,
Сны расцветают и лебеди пролетают –
Безукоризненной, девственной белизны.
13.02.2024
* * *
Медленный сёрфер, спускаюсь по склону горы –
Той, что стоит, как волна, над равниной морской.
Глянь, надо мной красноватое солнце горит.
Глянь, подо мной коченеет чернильный покой.
Руки раскинув, разинув от ужаса рот,
Очи от счастья навстречу пространству раскрыв,
Падаю, падаю вниз и немного вперед –
В черную пасть преисподней, в полночный обрыв.
В этот момент то ли бодрствую я, то ли сплю,
То ли невиданно зряч, то ли вижу едва.
Ум каменеет, мгновенье стремится к нулю,
Пресен язык, ненадёжны и мнимы слова.
Разве расскажешь, как плавится небо вдали,
Как иссякает прозрачное пламя луча,
Как под ногой, словно рыбы, стоят корабли,
Как неподвижная птица висит у плеча?
25.11.2022
* * *
Мы перешли границу февраля –
Чернила, слякоть, грязь, мороз по коже.
Нам говорят, что вертится Земля –
Не знаю, не уверен, непохоже:
Слоны недвижны, замерли киты,
Застыли ноты в партитуре Баха.
Лишь ты, моя красавица, лишь ты
Плывёшь к незримой цели, черепаха,
Покачивая хрупкий диск Земли,
Не ведая ни горести, ни мести.
Ты знаешь, что куда б мы ни пошли,
Мы всё равно останемся на месте –
В пределах взгляда, в плошке февраля,
На плоскости сегодняшнего часа.
И, может, ей одной благодаря
Мир до сих пор никак не раскачался.
Не нужно знать, куда она плывет,
Мы все давно в её спокойной власти.
И если глянуть вниз, то в толще вод
Видны её чудовищные ласты.
01.02.2024
Вот облако встало над Хайфой, как зонт,
Рифмуясь с пустым горизонтом.
Вскипает озон, безразличен азот,
Рассыпаны люди по сотам –
Исчезли, заныкались, скрылись внутри.
И хочется крикнуть: "Мгновенье, замри!" –
Но ангел, стоящий на страже,
Подносит к губам золотое крыло.
Бог в центре вселенной сидит тяжело,
И взгляд его горек и страшен.
14.11.2022
Один мой друг, Зеленогоров,
Когда мы как-то выпивали,
Сказал:
– Старик, мы сгинем скоро –
Мы на последнем перевале.
Гляди, какая тьма в долине –
Черна, как кошка, как Стаханов...
И мы ещё чуть-чуть долили
В распахнутые рты стаканов.
– Такая тьма... – сказал он грустно
И поглядел вперёд так слепо,
Как-будто жизнь – не жизнь, а сгусток
Скорбей, ее прощальный слепок.
– Такая... – выдохнуло эхо
И сжалось, в пустоте сгорая.
Я знал, что мир его поехал
По склону к гибельному краю,
Я знал, как время в нем болело,
Как билось в приступах падучей.
И борода его белела
Белей снегов на фоне тучи.
Он был когда-то круче прочих,
Он пронимал до слез, до дрожи,
Ему подпольный гуру прочил
Такой удел, что матерь божья!
Он поднимал такие волны,
Ценитель женщин и кагора!
И я сказал ему:
– Довольно.
Пошли домой, Зеленогоров!
Пошли домой – там стол и кухня,
Диван, отсутствие событий.
И все, что за порогом пухнет,
Утонет в этом скудном быте.
Но он лишь покачал главою –
Тоска в душе, дыра в кармане.
Нас оставалось только двое
За грязным столиком в шалмане.
Вокруг мело не понарошку,
Выл шторм. И, чтоб его не сдуло,
Я друга привязал за ножку
Обрывком лески к ножке стула.
Мир гнулся, в нем иссякло счастье,
Мир дыбился, волчком вращался –
Как будто рушился на части
И с нами, смертными, прощался.
И если, как поется в песне,
Зеленогоров канет в Лету –
Нырнет под лёд, загнётся в Пензе,
Растает с дымом сигареты –
Мне будет страшно одиноко,
Когда я потихоньку двину
Под взглядом пристального ока
В затянутую тьмой долину.
10.11.2022
* * *
Я проживаю на улице Леопольда Блума.
Утром здесь пасмурно, днём невесело, ночью угрюмо,
Изредка вспыхнет солнце в трещинах меж облаков,
Словно фонарь мимоходом заглянет в нутро вагона.
Улица наша – пространства, пути, тупики, перегоны,
Грохот тележных колес, пошаркиванье башмаков.
Улица Блума – скорее не улица, а река ты.
Выйдешь с утра прогуляться – вряд ли вернешься к закату,
Если вернёшься – боюсь, своего не узнаешь жилья:
Слишком сильны теченья и ветры на перекрестках,
Слишком упрям и тверд асфальт в дождевых бороздках,
Слишком растянуто время, невнятны его края.
В страннике больше текста, чем тела. Ему не снится
То, что снится оседлым, – буквы, строки, страницы
Так и рябят в усталых его неспокойных снах,
Гарпии и драконы в проёмах висят оконных,
Ниже давят бычки потёртые лестригоны,
Ниже с прекрасным суккубом голый танцует монах.
Я прохожу по улице нашей – страницы, строки.
Передо мной расступаются грешники и пророки.
Дома меня не ждут. Да и есть ли он, этот дом?
Кто там – Арахна прядёт или ткет ковер Пенелопа?
Некто Никто проколол мне глаз – и, подобно Циклопу,
Даже овцу от скалы теперь отличу с трудом.
Ночь подступает подтеками сна и крепкого чая.
Несколько раз на дню себя самого встречая,
Вытоптав день до огрызка, до самого-самого дна,
Падая от усталости, себе самому уже не веря,
Вижу родную Итаку, с трудом отпираю двери
Только за тем лишь, чтоб осознать: за дверью – стена.
Боже, какие твари стеба ради ли, мерзкого глума
Улицу нашу назвали в честь Леопольда Блума? –
Ладно бы в честь Леона, если без Блума никак!
Долго ль вбивать мне шаги в мостовую, как в землю сваи,
Путая камень с волной, называя дома островами,
Тщетно буравя взглядом кромешный хтонический мрак?
Братья, ищите район попроще, поменьше площадь.
Пусть его местные нас клеймят, склоняют, полощут –
Что нам их языки? Мы и слов-то не знаем почти.
Пересидим в тесноте, проживем хоть втроём в углу мы –
Лишь бы убраться живыми с улицы Леопольда Блума.
Правда, сперва дойти бы до дома, до дома дойти.
02.11.2022
* * *
Может быть, мне больше и не вспомнится
Этот день, поскольку в день иной
Апокалиптическая конница
Прогибает небо надо мной.
Сумерки зловещие и ранние,
Смрад войны стоит со всех сторон.
И является воспоминание,
Словно провожатый на перрон.
Время так лекарственно, когда его
Выпьешь в меру, подсластив едва.
Мастерская Лазаря Гадаева,
Предкромешный год, июль, Москва.
Конница далече, и поэтому
За столом под белою стеной
Мы сидим с любезными поэтами
Вместе и с красавицей одной.
Говорим про всякое и разное,
Выпиваем за любовь-морковь.
И вино у нас всего лишь красное –
Не напоминающее кровь.
У поэтов радостные бороды,
У красавицы в очах звезда.
Хрип и скрежет суетного города
Неспособны проползти сюда.
Кутерьме с её помойной давкою
В этот дом заказаны пути.
Михаил уходит за добавкою –
Миша знает, где её найти.
Он шагает улицами, скверами
К ясной цели через мат и муть,
Раздвигая грязное и серое,
Хмуро заступающее путь.
Вот идёт назад он, улыбается,
Всех на свете больше и светлей,
Звон в его авоське заливается
Веселей, чем благовест церквей.
Над столом колышется вселенная,
Полная глубин и естества.
И уже не страшная и тленная
За стеной раскинулась Москва –
Низенькая, старая, не злобная,
Безмятежно спящая в раю,
Не разбившая о гордость лоб. Но я,
В общем, не об этом говорю.
Я о том, как прошлое кромсается
На фрагменты, лица, имена.
Где поэты те? Где та красавица?
Где я сам? Где город? Где страна?
Я о том, что тягостными корчами
Мучим век – понос, блевота, слизь.
И не вспомнить, чем тогда закончили
И куда под вечер разошлись.
Я о том, как вкривь и вкось затвержены
Нами дни, мгновения, года,
Жизнь, которая не будет прежнею,
Быт, который выбыл навсегда.
Лишь торчит под ледяной опушкою
Памяти сегодня, как вчера,
Силуэт гадаевского Пушкина
В глубине соседнего двора.