Дмитрий Коломенский


"Девочка, гроб на колесиках ищет твой дом..."

*    *    *

Девочка, гроб на колесиках ищет твой дом.
Лязг его слышится где-то за Синим мостом,
Дребезг и грохот ему проторяют дорогу.
Он средоточье тоски, он вместилище стуж.
В брюхе его мерзнут восемь проглоченных душ –
Полупрозрачных, до срока отринутых Богом.


Резкий звонок – это значит, что скоро причал.
Голос невнятный неведомо что прорычал –
То ли Питейный проспект, то ли Зимняя площадь.
Что там плывет за промерзшим до рези окном?
Кто это скалится в сером пространстве ночном:
Чижик на льве или Пушкин, залезший на лошадь?

Девочка, гроб на колесиках ищет подъезд.
Скоро найдет, прогремит, расстоянье подъест,
Код подберет, плоским лбом отодвинет решетку.
Чувствуешь чуждые звуки в распеве пурги?
Это чугунные лестницу гробят шаги.
Стынут поджилки. Пожитки танцуют чечётку.

Что ты стоишь, будто статуя местных погод?
Может быть, есть потайной и спасительный ход:
Дверца в восточной стене или дырка сквозная –
Так, чтоб открыть, и рассеется морок и тьма?
Девочка, знаешь, как в Городе сходят с ума?
Вас не учили, но скоро узнаешь, родная.

Правильно, куртку накинь, тёплый шарфик надень,
Выйди в метельную ночь, будто в солнечный день,
В чёрном снегу по колено плыви к перекрестку.
Там вы и встретитесь сучьих времён посреди.
С лязгом откинется дверь – не стесняйся, входи.
С куртки стряхни раскалённые снежные блёстки.

Вот тебе место на сотни и тысячи лет.
Мрачный вожатый напомнит про штраф и билет –
Здесь продолжаются, типа, земные порядки.
В путь – между звёздных снегов и заснеженных звёзд.
Марсово поле проносится, Троицкий мост,
Чёрная пропасть реки, требуха Петроградки.

Девочка, гроб на колесиках мчится вперед.
Стоны и писки отставить, заткни ими рот.
Жизнь такова: пошустрил – и на выход с вещами.
Бог нас отринул, но Им установлено так.
Девять проглоченных душ колыхаются в такт.
Вот промелькнула Лесная – махни на прощанье.

"Стоят, изглоданные веком..."

*    *    *

Стоят, изглоданные веком,
Два дерева во мгле земли.
Привет ублюдкам и калекам,
Что их угробить не смогли.


Привет угрюмым лесорубам,
Лелеющим труху и ржу,
Их топорам, их медным трубам,
Их сладостному куражу.

Привет всему земному шару,
Раззявившему пухлый рот,
От влезших в этот мир на шару
И вгрызшихся в него сирот.

Привет орущим в сиплом хоре,
Освоившим один куплет
Про что-то от реки до моря
На протяженье стольких лет.

Привет им всем – безумноглазым,
Прекрасноносым, жестяным.
Привет им всем – единым разом,
Чтоб адресно не шляться к ним –

От тех двоих, чьи сучья-руки
До самых плеч обожжены,
От тех, чьи шелесты и звуки
Немногим громче тишины,

От тех, чьи семена в полёте,
От тех, на ком горит звезда, –
Что там, в родившем их болоте,
Что здесь. Что в прошлом. Что всегда.

"Я вырос на плечах у Волги и Днепра..."

*    *    *


Я вырос на плечах у Волги и Днепра.
И жизнь моя с утра, прильнув к окну, глядела
На то, как по реке проходят катера,
Как баржа волочëт заржавленное тело.

Гляди, малыш, гляди: у ног за годом год
Шагают корабли, как армия на марше,
И ввечеру кричит колёсный пароход,
И немота в ответ ему огнями машет.

Я не боюсь воды. Мне кажется порой,
Что, чуть глаза прикрой, задумайся немного –
И не заметишь, как пойдёшь тропой сырой,
Пологою волной, нехоженой дорогой –

Все глубже и темней, утратив с прошлым связь,
По струпьям вод, пока не скроешься под ними.
И щука подмигнет, и ухмыльнется язь,
И, проплывая, лещ панамку приподнимет.

Вокруг тебя река, внутри тебя река.
Взгляни наверх – туда, где ветер, где погода:
Там днища кораблей плывут, как облака,
По тусклому стеклу немого небосвода.

Труби себе, труби в беззвучную трубу.
Сигналь огнём, сигналь – пока сигнал не замер.
Уютно ли тебе в речном твоем гробу
Кормить железных рыб с латунными глазами?

Я вырос в царстве рек и сам теперь река.
Я смыл с себя тщету и вместо оперенья
Я скоро отращу себе два плавника
И выучу полет – свободный, как паренье.

"Обходчик пустоты идет ночным дозором..."

*    *    *

Обходчик пустоты идет ночным дозором.
Фонарь в его руке – зрачок кромешной тьмы.
Треух его дыряв, бушлат его разорван,
Рот вымазан дерьмом и щёлочью промыт.

Идя своей тропой, клубясь путями теми,
Где выставка руин, где вернисаж тряпья,
Где в синеве травы – всё тени, тени, тени,
Он движется, как сон, как время, как змея.

Он смотрит, все ли тут, не выбыл ли из круга
Знакомый камень, сруб, товарищ по беде.
Меж логовищ и нор он движется упруго,
Он медленно скользит меж луж, меж лож, везде.

Здесь гайку подвернет, там стукнет молоточком
По рельсу, по стене, по черепу коня.
Частицей ли, волной, снарядом ли, заточкой
Он подползет ко мне и взглянет на меня.

Застолье без гостей, забывший адрес вестник,
Не знающий азов науки Геродот,
Я прошепчу ему: «Всë в норме. Все на месте».
Он зыркнет мне в лицо и молча отойдет.

Я вымерший язык, я дом, что был покинут,
Гляжу ему вослед, покуда за чертой
Он без следа во мгле синеющей не сгинет,
Покуда сам во тьме не станет темнотой.

Тогда возьму фонарь, треух, бушлат, киянку.
Благослови, Господь, во имя дел твоих
Бродить, как он. Как он, выстукивать морзянку.
И дна, и пустоты нам хватит на двоих.

"Сегодня солнечно, как в детстве..."

*    *    *


Сегодня солнечно, как в детстве,
Сегодня день такой большой.
И пляшет ветер по соседству
С моею маленькой душой.

Здесь, возле мусорного бака,
Душа сидит и смотрит, как
Шагает кот, бежит собака,
Плывут над крышей облака,

От счастья стонет зелень сада,
Щебечет дрозд, молчит удод
И шлюха с улицы Масада,
Виляя бедрами, идет.

Ни дымки, ни тугого зноя –
Свежо и чисто, как в раю.
Так посиди, душа, со мною,
Наполни светом жизнь мою.

Я тоже выучусь удаче,
Избавлю близких от нытья
И буду жить, как ты – тем паче,
Что ты и есть, по сути, я.

Жить буду просто и нелепо –
Как рыбка в медленной реке,
Как пиния, что шепчет небу
На непонятном языке.

"Не вытравить – да и не надо..."

*    *    *

 

Не вытравить – да и не надо –
Из памяти людность, цветы,
Ухмылочку школьной ограды,
Предвестье учебной тщеты,

 

Гудки, толчею, построенье
В готовое к бою каре,
Звонок, отдающий мигренью
В коричнево-красном дворе,

 

Смешки, напомаженный голос
Директорши, шелест знамен
И красный, как флаг, гладиолус –
Ты им до могилы клеймен.

 

Не вытравить. Плотью и кровью
Ты впаян в привычный расклад:
На пастбищах что-то коровье,
В цехах фрезеровка и мат,

 

Про счастье поют пионеры,
Отчасти не мрут старики –
Не очень понятным манером,
Законам земным вопреки.

 

И ты, загребая бессмертье
Сенильным дырявым ковшом,
Щебечешь: «Отвесьте, отмерьте
Мне этой баланды ещё!

 

Чтоб снова знакомые стены,
Гвоздики, азарт трудовой,
Сиянье советской системы
Над глупой моей головой,

 

Градирни, прядильни, лудильни,
Весёлый разбег ветерка».
Будильник. Будильник. Будильник.
Вставай, чтоб успеть до звонка.

"«Кока i Нетка» – помнишь такой дуэт?..."

*    *    *


«Кока i Нетка» – помнишь такой дуэт?
Хмарь декаданса, грим в три лица, Вертинский.
Если не помнишь – неважно: их уже нет –
Так, отпечаток в зрачке, немые картинки.

Как я терпеть их не мог за пошлый блеск,
Жесты, кривлянье, наигранную картавость,
За Гумилёва в полоску, напор, бурлеск –
Будто по сцене выпь в соболях каталась,

Будто блевотина с кремом, желе из розг,
Лепет Бальмонта, засахаренная малина.
Кока шаманил, Нетка долбила мозг,
Тыча перстом в задолбанное пианино –

Типа, «Серебряный век», немое кино,
Брюсов в горошек, богема, особый случай.
Кока, я слышал, спился и вышел в окно.
Нетка жива – женщины страшно живучи.

Нетка жива, но без Коки она никто:
Швабра на свадьбах, прима сельского клуба,
Жаба в кокошнике, траченое шапито –
Так себе роль, да и раньше смотрелась глупо.

Что же они вдруг всплыли из тех глубин,
Где уже ничего не видать, не потрогать?
Листик берёзовый, синий цветок люпин,
Перышко, фантик, белый фонарный коготь,

Вкус газировки, иней в хрупкой траве,
Шапка-ушанка, запахи карантина –
Время клочками осело в моей голове,
Не собираясь в целостную картину.

«Кока i Нетка», шутка былой молвы,
Кто я такой, чтоб хаять ваши причуды?
Я ведь и сам, промазав гримом швы,
Влез в эту жизнь и выпорхнул оттуда.

Носитель языка

– Язык твой – враг твой, – говорил сержант,
Когда я был, как в гроб, в мундир зажат.
И старшина кивал, и ротный тоже.
О, мудрость полковая – бездна дна!
Когда б я понял, как верна она, –
Себя повёл бы и скромней, и строже.

Тургенев мямлил, что язык мне друг:
В нем свет искусства, коготок наук –
Прельщал меня фальшивою монетой.
И я повелся, как последний лох.
А после, осознав, что выбор плох,
Уже не смог свернуть с дорожки этой.

Когда бы не язык, я мог бы стать
Бандитом, палачом. Имел бы стать
Чиновную и жить бы мог в достатке,
Всеобщим уваженьем окружён.
Любовниц бы разменивал на жен –
В уме четыре, двадцать пять в остатке.

Но я отравлен, болен языком.
И чуть разинет рот гнилой партком,
Чуть вождь взбрехнет, чуть хрюкнет продавщица –
Язык мой – враг мой, истязатель мой –
Выстраивает стену предо мной,
Болит, не позволяя приобщиться.

И ныне я отрезанный ломоть.
Язык мой влился в кровь, измучил плоть,
Определяет действия и планы.
Я раб его, поверенный, слуга.
А он меня не ценит нифига,
Перебирая города и страны.

Чуть станет в доме стыло, засквозит
Молчаньем, тухлой мглой – мой паразит,
Мой червь благой свистит:
　　　　　　　　　　　　– Скорее валим.
И я бросаю все, гляжу вперед –
Там стонет порт, жужжит аэропорт,
Гудит вокзал. И всё, оседлость, vale!

И вот однажды, выбившись из сил,
– Куда ж идем мы? – я его спросил. –
Мы голодны, бездомны, жалки, босы...
– Туда, где я превыше всех времён.
– А как же я? – воскликнул я, но он
Не отвечал на глупые вопросы.

Прохожий, отойди на полшажка,
Гляди: бредет носитель языка,
И на горбу его сидит с усмешкой
И друг его, и враг, и мелкий бес,
И боль, и казнь, и дар благих небес.
Давай, прохожий, отходи, не мешкай.

"На берегу пустынных волн..."

*    *    *

На берегу пустынных волн,
У моря Красного,
Сидит хусит, блаженства полн
И всяка разного.

А сзади, за его спиной,
В чаду и пламени
Горит кусок земли родной,
Ракетой раненный.

Но не терзается хусит,
Не пьет в истерике,
Ничто ему не моросит
На этом береге.

Мерцанье взрывов ли, закат –
Какая разница?
Сидит хусит, жует свой кат
И не терзается.

Не гей какой-нибудь, не жмот,
Не раб витальности,
Сидит хусит. Ему не жмет:
Он вне реальности,

Вне ваших драм, вне ваших схем,
Вне устрашения.
Ему не очень важно, с кем
Идет сражение.

Он ждет, он смотрит в очи вод
В тоске снедающей,
Когда же танкер проплывет –
Когда, когда уже?

Лежите ли вы на тахте,
Сидите в танке ли –
Ему не до земных утех:
Он любит танкеры.

Его не морщит ни шиша,
Не манит стопочка.
Сидит хусит. Его душа
Чиста, как облачко.

Ему в печенку не сквозит,
Не давят ноши те,
Что давят вам – нет. Он хусит.
А вы так можете?

"Гул поезда, разомкнутое слово..."

*    *    *

Гул поезда, разомкнутое слово,
Гремящий тамбур, чёрная вода –
Так жил я в мерзлом сумраке былого,
Где за окном знакомо все и ново:
Столбы, осины, рельсы, города.

Кремлёвская картонная звезда
Светила нам из каждого проулка.
И, Боже мой, как сладостно и гулко
В ушах звенела всякая прогулка,
Когда звезда дремала иногда.

И неизбежность вылилась в безбрежность,
В тоскливый зуд, в колючий холод зон.
И зрела в нас шальная центробежность,
Когда казалось: хоть клейми, хоть режь нас –
Мы отодвинем скучный горизонт.

Когда казалось, что огонь горит,
Что бесконечно поле наших странствий.
Выстукивала кровь горячий ритм,
И было вволю ветра и пространства,
Чтоб центробежность удовлетворить.

И вот, когда однажды центрифуга
Нас выбросила на ладошку юга –
В иной порядок слов, к звезде иной,
Мы, отойдя от первого испуга,
Почувствовали стену за спиной.

И высилась стена передо мной,
И сбоку тоже различались стены.
И мы вошли под сень иной системы,
Где нет ни рек, ни свежести лесной –
Лишь свод небесный да покров земной.

Здесь, видно, и докоротаем век свой
И с тихим удивленьем ощутим,
Что впившаяся в мозг привычка к бегству
Рассеивается, как пар, как дым.
И все вокруг становится простым,

Естественным, как ясный детский взгляд,
Когда глаза от резкости болят
И четок мир, очерченный по кромке
Карандашом, и лето, как воронка,
Затягивает в вечность все подряд.

Здесь, в центре мира, в солнечной палате,
Абсцисса проиграла ординате
И еле дышит на крючке души.
Поэтому дорог у нас немного:
Дорога вверх – к небесному чертогу,
Дорога вниз – но с этим не спеши.

"Уютней нашего убежища..."

*     *     *

Уютней нашего убежища,
Наверное, и нет на свете.
У нас в крови тревоги, беженство,
Мельканье вёрст, поток столетий.

От храпа конского и топота
Дрожит небесная корона.
То убегаем от потопа, то
От мора, то от фараона.

У нас удавкою дорожною
Дыханье стиснуто от века,
У нас сознание огорожено
Рвом, колеёй, пунктиром, вехой.

Кругом трещит, крошится, рушится.
Шипы топорщатся, иголки.
Рябь на лице дорожной лужицы
Вдруг рассыпается в осколки.

Но вот за годовыми кольцами
Сплошного скрипа, шага, бега
Мелькнет убежище – спокойствие,
Тепло, дыханье человека,

Освобождение от бремени,
Звон тишины и всё такое.
Стоишь и думаешь: «Безвременье,
Эдем, подобие покоя,

Предчувствие отдохновения,
Последний чистый звук в финале вальса.
И если это ты, мгновение, –
Замедлись. Но не останавливайся».

15.08.2025

"Приезжай на каникулы к нам. Мы тебя поселим..."

*     *     *

Приезжай на каникулы к нам. Мы тебя поселим
В самом лучшем бомбоубежище меж камней.
Мы грозим всем врагам отсель, мы смеемся отсель им
В бородатые рыла. Так вот, приезжай ко мне.

Приезжай, покуда границы ещё открыты,
И работает аэропорт, и броня крепка.
Время есть еще: умозрительная рио-рита
Не гноится болью, не пахнет смертью пока.

Музыканты лабают, им пофиг ревью и сводки,
Полифем виртуозно поджаривает шаурму.
Ты останешься контуром счастья на пляжной фотке
Перед тем, как мир сорвется в чуму и тьму.

Перед тем, как вопль сирены сольется с воем
Охреневших от крови валькирий. И в этот час
Очень важно, что нас будет двое, нас будет двое,
Когда рок, не скрываясь, не прячась, не мелочась,

Полземли превратит в золу, в нежитьë и ветошь.
Но, горячий камешек веры в груди храня,
Я-то знаю, что ты не струсишь, что ты приедешь –
И сама спасешься, и, может, спасешь меня.

14.08.2025

"– Кто там воет над Вечным городом?..."

*    *    *

– Кто там воет над Вечным городом?
　　　　　　　　　　　　　　　– Я, Господи, я.
Воспеваю отчизну, те давешние края,
Где случилось жить, но где дожить не случилось.
И теперь, под новым небом себя кроя,
Я пою тебе, что прошлое все схарчилось.

– Кто там воет?
　　　　　　　– Все тот же я.
　　　　　　　　　　　　– Теперь о чем?
– Лучший друг оказался сукой и палачом,
А ведь был мудрец, миролюбец покруче прочих.
Я вчера такое в сети про него прочёл,
Что не спал полночи и вою ещё полночи.

– Что за вой посреди пустыни? Снова ты?
– Снова я, мой Боже. В мире нет доброты –
Поиссякла, выветрилась, сведена под корень.
Оказалось, что даже праведники не чисты,
Что кресты потускнели на маковках колоколен.

– Посреди океана к чему этот тягостный вой?
– Говорят, что ты раздружился, Господь, с головой,
Что утратил контроль, что за дьявольскую монету
Продал нас непонятно кому, что порос травой
Твой престол золотой. И вообще, что Бога нету.

– Если так, то к кому твой ропот, твой вой ночной?
– Мне во сне мерещится: ты говоришь со мной;
Просыпаюсь – и вновь ни звука, ни полсловечка.
Человечек, на что я один – без Тебя – гожусь?
Я бездарно тычусь, валандаюсь, копошусь...
– Гавриил, воструби, разбуди уже человечка.

"Родина меня ловила неводом..."

*    *    *

Родина меня ловила неводом,
Удочкой на жалкого живца.
Вон стоит над низколобым Нево дом –
Тоже низколобый, в пол-лица.

В полприщура окна смотрят искоса,
Как бы проверяя на родство,
В их тяжёлом взгляде, кроме искуса,
Я не различаю ничего –

Ничего, что заскулило б памятью,
Всхлипнуло, качнуло, улеглось.
Пономарь на полусгнившей паперти,
Вы́ржавленный гвоздь, незваный гость,

Пугало, в репейнике торчащее, –
Я стою и не могу войти.
Прошлое исчезло. Настоящее
Хмурым уркой встало на пути.

Оторвутся от работы, пристально
Смерят взглядом с головы до ног –
Так у нас обычно смотрят с пристани
На маячащий вдали челнок:

Что везут? кого несет без повода? –
А потом – за прежние дела:
Корм засыплют курам, сходят по воду,
Хмыкнут, мол, соседка не дала.

Что глядите, суки, будто вы мне суд?
Узнаете? Смотрят. Узнают.
Но тельца на блюде мне не вынесут,
Не предложат ложе и уют.

Даже та, в когда-то светлом платьице,
Равнодушно поведет плечом.
И в ответ мне тоже не заплачется
И не загрустится ни о чем.

И уже потом, на долгой коде, на
Взводе, покидая гребеня,
Выдохну: ты оплошала, родина –
Не на то ловила ты меня.

Вымазавшись в падали и в патоке,
Что я унесу на край земли?
Только темно-синий ветер с Ладоги,
Острова, плывущие вдали.

"Солнце идет на меня – золотая корона..."

*   *   *

Солнце идет на меня – золотая корона,
Огненный Ра, раскаленная пасть фараона,
Злая дыра в бронзовеющем небе моем.
Там, где прошло оно, – засуха, пустошь, пустыня.
Трещины в сердце земли свои корни пустили.
Жар и песок обживают сухой водоём.


Надо заныкаться в тень, пустотой притвориться,
Надо лицо подчернить под сгоревшие лица,
Надо залиться водой на полжизни вперед.
Может, минует меня эта знойная чаша,
Этот безжалостный, этот звенящий, кричащий
Солнечный день – узколобый и злобный урод.

Солнце идет на меня по песчаной равнине –
Не остановится, не подорвется на мине.
Я отползаю, таюсь в каждой щели земной,
Вновь отползаю и, видя, что с Солнцем не сладить,
К морю сбегаю, к спасительной влажной прохладе.
Водная гладь расступается передо мной.

"Привет! Меня зовут Аркадий Ухин..."

*    *    *

Привет! Меня зовут Аркадий Ухин.
Я в жизни не обидел даже мухин,
И в этом мире, что весьма кошмарен,
Ни разу не прихлопнул я комарин,
И, выходя на кухню спозаранку,
Я не гонял по кухне тараканку,
Клоповин не давил, не щёлкал вошин,
Как, например, поэт М.А. Волошин.
А вы, и вы, и вы на той неделе,
Когда поймали блóшину в постели
Иль муравьямину в тени оливы,
Вы были ли к ним так миролюбивы?
Боюсь, что нет! Любой из вас обучен
Безжалостно преследовать паучин,
В гадючин тыкать палкой, скорпионок,
Которых мир душевный очень тонок,
Фраппировать и даже, что нередко,
Микробушков своих травить таблеткой.
Я всех вас не переношу на духин!
Пока! Меня зовут Аркадий Ухин.

"Кто живёт под Богом, кто под солнцем, кто под луной..."

*    *    *


Кто живёт под Богом, кто под солнцем, кто под луной,
Кто вообще ни под чем не живет, скитаясь во тьме земной,
Кто живёт под сенью закона, от страха живой едва –
Лично я живу под деревом «два-четыре-два-два».
Засыпаю под шум его, просыпаюсь в тени его,
Ощущая связь, удивительно похожую на родство:
То есть, вроде, и общего мало у нас – огонь и лёд,
А поди ж ты, уже никуда друг без друга. Жара встаёт,
Разевает белую пасть и прет ко мне напролом,
И тогда моё пыльное древо заслоняет меня крылом;
И пока на землю не спустится благотворно-прохладная мгла,
Я безбедно живу под сенью солнцем траченного крыла.
Потому я прощаю ему семена, терзающие пяту,
Его мусорный вид на фоне купающихся в цвету,
Я прощаю ему листву, засыпавшую комнату по окно, –
Эту узкую, неинтересную, как советское производственное кино,
Листву. Я мету её, но она возвращается вновь и вновь –
Как наглядный пример того, что дереву не прекословь,
Не пытайся перековать его привычки, исправить нрав.
Я прощаю ему нарушенье границы, попрание прав.
Я прощаю ему вечно гадящих, галдящих, как на базаре, птиц,
Оборванные шевроны, контуры споротых петлиц,
Непонятный характер, поношенную крону, замызганные кружева
И отчётливо лагерный номер «два-четыре-два-два».
Потому что, когда прилетит ракета на скате дня,
Моё дерево примет осколки грудью вместо меня,
Отведёт от меня беду, отвадит старуху с косой.
И покатится дальше это божье, это чертово колесо.
И я буду лежать себе и слушать шелест дождя,
Улыбаясь блаженно, в сознанье сознательно не приходя,
Чтоб не знать, что это моё неспокойное дерево ввечеру
Шелестит сухой листвой на сухом, как песок, ветру.

"Когда Волан-де-Морт зашёл в кибуц..."

*    *    *

Когда Волан-де-Морт зашёл в кибуц,
Никто ещё не знал, что время вышло,
От сих до сих проведена черта,
Эпоха началась совсем другая.
Никто пока что ничего не знал:
Ни мать с ребёнком в детской, ни соседи,
Ни генеральный штаб, ни черт, ни Бог,
Ни рыжий кот, гоняющий клубок.


Когда Волан-де-Морт вломился в дом
И увидал их в этой самой детской,
Никто не мог помочь им: Дамблдор
Был в увольненье, Пан скончался, Гэндальф
Не знал, как прокричать "You shall not pass!"
На парселтанге, Зигфрид бил дракона,
Ахилл бил Гектора, Борис молчал,
Фейхтвангер ничего не замечал.

Всё сказочники врут, все чешут вздор,
Все искривляют зримое пространство
Посредством некорректных средств и слов:
Мол, взмах руки – и смерть проходит мимо.
Убогим, им как будто невдомёк,
Что нету заклинания от пули,
Мотыги, дрона, топора, петли –
Не выдумали, не изобрели.

И мальчик Гарри... Впрочем, почему
Я вдруг решил, что Гарри? Неизвестно,
Успели ли его хоть как назвать –
Кфир, Ариэль, Эяль, Савелий, Гарри?
Он в скорбный мартиролог этих дней
Потом войдёт как «мальчик, что не выжил» –
Убит, застрелен, чпокнут, обнулен.
И что ему до всех земных имён?

Волан-де-Морт, когда его возьмут
За глотку, как всегда развоплотится,
Развеется, на сопли изойдет
О Слизерине от земли до неба,
О деколонизации, о том,
Что пусть сперва докажут, был ли мальчик –
Такой поднимет вой, расплещет пыл,
Что вряд ли вспомнит кто, что мальчик был.

Такая сказка, друг Корней Иваныч.
Её не прочитаешь детям на ночь.
А нам останется сказать одно:
Кот уцелел, он выпрыгнул в окно,
Пока вокруг орали, ныли, выли,
Пока людей сводили в царство тьмы.
И это, может, лучшее, что мы
Способны вынести из этой были.

"Кто знает край, где небо мглисто..."

*    *    *

Кто знает край, где небо мглисто,
Где только камень да вода,
Где проповедь евангелиста
В тумане тонет без следа,

Где дышит сонное болото
Под чешуёй гранитных плит,
Где истлевает позолота,
Где сердце больше не болит?

Ты знаешь край? Не знаешь края.
Ты вертишься на той оси,
Где светится, не прогорая,
Господне око в небеси,

Где строй бесчисленных пророков,
Что строй чекушек на столе,
Где только нá небе широко,
Но очень тесно на земле,

Где каждый день подбит, как смета,
Где ночи душны и больны
И волны набегают цвета –
Вот именно – морской волны.

"Доедают акулы купальщика..."

*    *    *

Доедают акулы купальщика.
За горой догорают леса.
Что-то страшное огненным пальчиком
Освещает мои небеса.

То ли это надмирного пугала
Жёлтый взгляд достигает Земли,
То ли спички «Железного Купола»
Кто-то жжёт бесконечно вдали.

Нынче, знаешь, не спится, грустится мне.
Чуть усталые вежды прикрой –
Едут четверо в полночь с гостинцами
За невидимой чёрной дырой.

Где прошли они – жуткими грудами
Громоздятся тела и тела:
Люди, нелюди, овцы с верблюдами.
Ни звезды, ни осла, ни вола,

Ни травинки, ни зыбкого облака –
Только тени на сером песке
Да пародия Божьего облика
С проржавевшей гранатой в руке.

Так что буду не спать, буду пялиться.
Но всё громче, как в фильме беда,
Сон стучит мягкой войлочной палицей
По моей голове. И когда

Я усну, всё вернётся заученно:
Холод, капающий по виску,
Эти четверо с пастями сучьими,
Шелестящие вдаль по песку,

Перемолотый жерновом хаос лиц,
Занесённый над миром кулак,
Расползающийся тушью Аушвиц,
Бесконечный, промерзший ДальЛаг,

Длинный ров с мертвецами сутулыми,
Омерзительный воздух чумной.
Так что этот, что съеден акулами,
Посмеётся ещё надо мной.

Четвертое послание к жакаранде


Снова зацветает жакаранда
В мареве бессолнечного дня,
Будто на дощатую веранду
Выкликает мальчика меня.

Выхожу легко, пустоголово –
Так порой случается во сне.
Всё мне фиолетово, лилово,
Всё сиренево, как в детстве, мне.

Старый дом, промокшая ограда,
Пионер с отломанным плечом.
Ну при чем, при чем тут жакаранда?
Не пойму. Не знаю. Ни при чем.

Сеет память странные картинки
В утлой тесноте глазного дна:
Форменные школьные ботинки,
Огонёк за тюлем у окна,

С грохотом проехавшая спарка,
Запах скипидара и махры,
В глубине заснеженного парка
Белые фонарные шары.

Гром кимвала, рёв морского вала –
Это налетает, муть подняв,
Всё, что, вроде, не существовало,
Но припоминается как явь;

Всё, что не живёт уже на свете,
Но по новой выплыло на свет
В синем цвете, в ультрафиолете
Вешнего цветенья, толщи лет.

Разгребая клочья небылого,
Я плыву, то тлея, то горя,
Как отставшее от речи слово
В бесконечных недрах словаря,

Третий отпрыск капитана Гранта,
Затерявшийся в черновиках.
Боже, так при чем здесь жакаранда –
Синь в ещё безлиственных руках?

Ни при чем. И все-таки я знаю,
Что не зря стоит со всех сторон
Эта фиолетово-сквозная
Тень, неистребимо синий фон,

Вечный вечер, сумерки сирени,
Раннее предночье и в конце –
Взмах крыла, спокойное паренье,
Синева на матовом лице.

"Восточный ветер не бывает свеж..."

* * *

Восточный ветер не бывает свеж:
В нём пыль и хмарь, в нём липкий пот пустыни
Прожжен до состоянья порошка,
До пороха – ещё чуть-чуть, и вспыхнет.
Он свищет месяцами в нашу дверь,
Он воет: «Я пришёл к тебе с приветом
От тонн и тонн унылого песка,
От целины, не ведающей плуга –
Нет дураков пахать пустынный прах
И сеять камни в борозды сухие.
Песок идет на вы. Привет тебе!»
И каждое дарованное утро
Я отгребаю залежи песка
Широкой деревянною лопатой –
Ей вся цена сто семьдесят рублей –
Сперва от двери, после со ступеней
Крыльца, потом прокапываю путь
К скрипящим на одной петле воротам –
Там улица, где техника прошлась
И выскоблила всё. И можно ехать.
Знакомый, в общем, с детства ритуал.
Песок вывозят за город, на свалку,
Ссыпают в офигенные холмы
И ждут, что, может, он к весне растает –
Точней к зиме его сожрут дожди.
Мы держимся покуда, но, конечно,
Нас все равно когда-то заметет –
Так напевает нам восточный ветер,
Да мы и сами видим. Что ж, тогда
Подохнут кабаны, шакалы вымрут,
Гекконы убегут по небесам,
Растения уедут за три моря.
Вот так однажды выйдешь за порог,
А там песок, песок, песок, пустыня –
Ни деревца, ни зверя, нишиша.
Пойдём на берег моря – море вечно –
Вползем на мелководье, отрастим
Двуперстный хвост, избавимся от кожи,
Прорежем сбоку жаберную щель,
Научимся грести – сперва руками,
Потом перекуем их в плавники,
Откажемся от слов и сильных жестов.
И может быть, хотя гарантий нет,
Нам со второй попытки вдруг удастся
То, что не получилось в первый раз.
И пусть его сухой восточный ветер
Пылит себе над нашей головой.
Над нами властны разве что теченья,
А не его скрипучая зурна.
И мы, его припомнив, улыбнёмся,
Хотя улыбка и не наш конёк.

"– Вот, – говорит, – отвар из ягод вороньего глаза..."

*    *    *

– Вот, – говорит, – отвар из ягод вороньего глаза –
Это тебе от сглаза, от нехорошего взгляда.
Если пристанет хандра, прихватит какая зараза –
Пей по ложечке в час. По ложечке. Больше не надо.

– Вот, – говорит, – прекрасное средство – сироп чемерицы.
Верное средство. Сама бы пила и пила, да на кой мне?
Если устал пытаться, стрематься, крутиться, стремиться –
Выпей сиропа на ночь. Выпей – и спи спокойно.

– Вот, – говорит, – варенье из веха да волчьего лыка.
Чуть, говорят, горчит, но жизнь многократно горше.
Очень в народе ценится, – говорит, – поелику
Древний рецепт, старинный. Хочешь, налью побольше?

Много ещё в запасе мазей, микстур, притирок,
Чтобы подправить время, мир болезненно-хрупкий.
Медики здесь бессильны – карлики в белых мундирах.
Что они там понимают? Бесы, клистирные трубки!

Трáвы, трáвы, трáвы – слышишь их тихий голос? –
Спутанные колосья, волосы, нити, космы.
Если захочешь, чтобы вселенная раскололась,
Брось семена – я выдам – за полночь в землю, в космос.

Так что глотай, не мешкай – станешь одним из многих –
Зонтичных, пасленовых, пребывающих вечно.
Тёмные воды забвенья тихо текут у ног их.
Если отыщешь рай – за меня замолви словечко.

"Ещё весна. И жизнь моя полна..."

*    *    *

Ещё весна. И жизнь моя полна
Цветеньем, шевеленьем, тихим током.
Не вовремя взошедшая луна
Висит вверху как облачко, как локон.

Она не жёлтый шар – белесый пар,
Но на глазах желтеет и круглеет.
Вечерний свет опаловый опал.
Большая птица в поднебесье реет.

Мне жаль весь мир. Мне ничего не жаль.
Спокойствие. Безмолвье. Передышка.
Мгновенье так непрочно: чуть нажал –
И нет его – ни возгласа, ни вспышки –

И нет весны, и с огненных высот
Бездонный жар в лицо задышит тяжко.
А после жакаранда расцветёт,
И жизнь моя расколется, как чашка.

"Мы собирали клюкву на Сто двенадцатом километре..."

*    *    *

Мы собирали клюкву на Сто двенадцатом километре
В чахлом таком болоте при резком осеннем ветре,
В серых покровах прокрастинирующего дождя –
Медленно и рутинно, как на конвейере Форда.
Мир вертелся вокруг на тонкой прозрачной корде.
Стыл тупиковый сюжет, развития не находя.

Так безысходно было, неинтересно, плоско:
Твёрдые точки ягод, дождь в косую полоску,
Рябь рахитичных сосен, ржавый болотный сок.
Не потому ли кислые сборы текли так кисло?
Труд совершался сам, помимо воли и смысла,
И наполнял недозрелой ягодой туесок.

Только в какой-то миг как будто земля разверзлась:
Вздрогнула под ногой тугая её поверхность,
Вбок отползла, открыла, не знаю, рот или глаз –
Влажный и тёмный, беззубый, слепой, бездонный.
Там, в глубине, зияли века, кубометры, тонны.
Клюква по краю багровой коркою запеклась.

Всех нас учили в смерти искать восторг, упоенье,
В гибельный миг ощущать красоту, высоту, паренье:
Мол, там и небо просторней, и голубей вода.
Глупости! Смерть к нам войдет потаскухой – срамной, облезлой.
Сколько раз потом на меня глазела бездна,
Но так явственно, так презрительно – никогда.

Это не черные очи – нет! – это мутные очи.
Смерть не пророчит – нет! – смерть мычит и бормочет.
Нет никакого ангела смерти – есть червь и прах.
«Медленно, – был мне чей-то глас, – отойди от края».
Я отошел. И теперь живу, копчу, прогораю,
Медленно остываю на всех четырёх ветрах.

Сколько минуло лет, растаяло зим, распалось
Связей, любовей, какие ветра мне дули в парус!
Время – великий паук и на редкость плохой портной.
Но за дырами в памяти, за прорехами всеми
Я до сих пор собираю клюкву во мгле осенней.
Я балансирую на тонкой пленочке торфяной.

Баллада о Грушеньке

Совсем не зная слова «груминг»,
Живой от похоти едва,
Я обнимал младую Груню,
Которой было сорок два.

Пусть ветер хор молвы развеет,
Пусть воет сеть про мрак и жесть!
Я, кстати, мог бы быть резвее,
Когда б не восемьдесят шесть,

Когда б не астма и подагра,
Парез и остеоартрит.
Кто не имел таких подарков,
Пускай об этом не острит.

О, жаркая срамная пляска,
Когда все в бой и нечем крыть!
Жаль, инвалидная коляска
Немного умеряет прыть.

Но, чтобы чувства не подсохли,
Не сникли, пав во прах без сил,
Я рассуждал об Эмпедокле,
Я Дюрера превозносил.

Как сладко, осязая плечи
И целомудреннейший стан,
Вещать про Пушкина и Греча,
Про лингравюру и эстамп,

Крутить «Битлов», Синатру, Баха,
Читать ей «Овода» и «Мать»
И, как нательную рубаху,
С неё невежество снимать.

О, как она вся рдела, право!
О, томный взор! О, нежность в нём!
Так ветерок колышет травы
От зноя изнемогшим днем.

О, ток, искрящий меж телами!
О, предвещающая ночь!
Так мотылёк летит на пламя,
Себя не в силах превозмочь.

Она включается в игру в миг:
Неровно дышит, стонет аж.
Ну кто же знал, что это груминг? –
Какой позор! Какой пассаж! –

Что так фатально положенье,
Когда меж нами сорок лет,
Что я источник разложенья
И хуже зверя в мире нет,

Что я веду себя садистски,
Что виноват со всех сторон.
Стоят в пикете феминистки
И пишут жалобы ООН.

Мне заявляют эти стервы,
Тряся исподнее моё,
Что я у Грушеньки был первый,
Что я травмировал её,

Что после опыта такого
Она не может лечь к тому,
Кто, скажем, не читал Черткова,
Не видел, скажем, «Хануму»,

Не исполняет «Марсельезу»,
Не прославляет Колчака
И Тьеполо от Веронезе
Не отличает с полтычка.

Что много боли, срама, шума
Подкинула ей жизнь-змея.
А виноваты я и Шуман.
Но Шуман мёртв – остался я.

Скрежещет их блатная феня,
Витает злобная фигня.
О, Боже, Боже, Аграфена,
За что ты так казнишь меня?

За что теперь хлебнул я вдосталь
Упрёков, шейминга, говна?
А мне уже за девяносто,
И это очень дохрена.

Меня поносят, как собаку.
Им все не так, всё не в дугу.
Ах, Груша, даже слушать Баха
Теперь спокойно не могу:

Звучат органные длинноты,
В башке бессмысленно звеня,
И смотрит Бах из каждой ноты
С немым упрёком на меня.

О, годы молодые, где вы?
Грехи и давят, и висят.
Не подкачу я больше к девам,
Которым не за шестьдесят.

Мы потрындим о том и этом,
В прах не насилуя умы,
И озабоченному свету
Неинтересны будем мы.

Но в миг, когда огонь потушен
И дом вплывает в тишину,
Я прошепчу впотьмах: «Ах, Груша!
Как без тебя мой мир порушен...» –
И тихо отойду ко сну.

"Врубель тебя рисовал, безумный Врубель..."

*    *    *

Врубель тебя рисовал, безумный Врубель.
Хрупкий разум его катился на убыль,
Очи его, в которых клубилась тьма,
Выхватили черты твои из такого
Мира, где только музыка, только слово,
Только затменье солнца, луны, ума.

Так ты и вышла – сидишь на картине с краю,
В центре сирень дымится, не прогорая, –
Тусклое солнце мая, изнанка сна.
Так ты и вышла – крылья твои лебедины,
Легче вуали ахматовской и гардины
У Пастернака на чёрном кресте окна.

Так ты и вышла в жёлтую дверь больницы:
Людям нельзя носить подобные лица –
Ангелам можно, демонам, но не нам.
Нам бы чего полегче, побольше плоти,
Ткани, текстуры – мы тонем в них, как в болоте,
Нас барахолка знает по именам.

Нас писал Самохвалов, ну, может, Репин.
Проще и толще нас лишь черви в склепе.
Как ты жила в юдоли этой земной
С нами, меж нас, в нашем вареве, в нашей умме?
Не потому ль теперь на тебя безумье
Серой и душной накатывает волной?

В жёлтых глазах твоих копошится хаос.
Как бы над нами небо ни насмехалось –
Хуже шутки не выдумать никому.
Как отрешиться, отмазаться, отвертеться,
Вытравить из сознанья, изъять из сердца
Это неутолимое «почему?»?

Черт головы твоей коготком коснулся?
Врубель, тебя творивший, в тебе проснулся?
Или природа стачивает перекос
В сторону красоты, отнимая разум?
Как я пойму? Как увижу незрячим глазом,
Что в мирозданье распалось и не спряглось?

Да, я не верю в рай, но я верю в место,
Где по-иному замесится Божье тесто.
Там шизофрения – лишь звук пустой.
Там совершенство твоё беспримесно, вечно.
Там я пребуду радостно и беспечно
Мелкой пылью под узкой твоей пятой.

"Я выпарил влагу ночную из слов..."

*    *    *

Я выпарил влагу ночную из слов.
И что же осталось?
Бестактность рассвета, никчёмный улов,
Усталость, усталость –

Белесая кость, ортоклаз, мезозой,
Гончарная глина.
И нечему выпасть росой ли, слезой,
Капелью голимой.

Закройся, заройся, зрачок разверни –
Увидишь картину:
День вымазал ноги в зелёной тени,
Испачкался в тине,

Истаяло лето, сентябрь на мази –
Густой, желтолобый,
От влажных осенних сараев разит
Гнильем и ознобом,

Спускается вечер с окрестных высот,
Безглазый, безлицый,
И женщина белую воду несёт
Из чёрной криницы –

Болотную сырость, лесную тоску,
Испарину луга.
Подай, Вседержитель, сверчку-дурачку
На выход из круга

Какой-нибудь мелочи – так, ерунды –
Копеечки, корки:
Избавь его речь от порожней воды,
От засухи горькой.

И чтобы в дороге ему ничего
Идти не мешало,
Избавь, Вседержитель, его самого
От шила, от жала,

От злой немоты, от судьбы-колеса,
От пасти Ваала.
А там добредет уж он как-нибудь сам
К утру до привала.

"При повороте с улицы Áлленби на проспект Хаганы́..."

*    *    *

При повороте с улицы Áлленби на проспект Хаганы́
Видишь, ну, кроме деревьев, плывущих в разливе весны,
Кроме людей, застывших на фото моментального взгляда,
Кроме вороны, счастливо долбящей лежащий у мусорки плод,
Видишь велосипед, машину, поезд, корабль, самолёт –
Все в одном кадре, в единой рамке бесхитростного оклада.

В маленькой этой стране возможно вполне,
Если стоишь чуть-чуть в стороне, чуть-чуть в глубине,
Видеть все стороны жизни, будто держишь в руке ты
Детскую книжку про всех и всё – пацанёнок, шкет.
Это страничка «транспорт» – здесь разве что нет ракет.
И хорошо. Обойдемся как-нибудь без ракеты.

Здесь, где гора сползает в море сама с себя,
Здесь, где клокочет ветер, где волны бредут, сопя,
Здесь, на верхушке мира, при горних высях,
Столько земного и мелкого, дышащего навзрыд,
Что понимаешь: мир до конца никогда не будет открыт –
Где б Хейердал ни плыл, чего б Моисей ни высек.

Можно составить карту небес, но как постичь,
Что замышляет мышь, какой на подушке сыч
Вышит, в какую даль мы завтра отсюда съедем.
Так что не надо ракет, стригущих небесный свод.
Пусть машина не глохнет, поезд едет, самолёт летит, корабль плывет,
Пусть мой сын научится ездить на велосипеде.

"В нашем гетто всё тише и тише..."

*   *   *

В нашем гетто всё тише и тише.
Виснет хмарь от угла до угла.
Слышно, как стекленеет и дышит
За горой предрассветная мгла,

Как Псалтирь свой эпоха листает,
За страницей страницу слюня,
Как трава напролом прорастает
Сквозь асфальт и бетон, сквозь меня.

Ни беседы, ни полразговорца –
Лишь вдали похоронная медь.
Этот звук у нас песней зовётся,
Так как некому более петь.

Бродит осень по наледи с хрустом,
Птичьим клëкотом стынет в груди.
– Как ты, Вяземский?
　　　　　　　　　– Горько и грустно.
Ничего, ничего впереди.

Слишком медленно, слишком полого
В понизовьях течение рек.
Как ты сам-то?
　　　　　　　– Да так, понемногу.
– Скоро снег, говорят.
　　　　　　　　　　– Скоро снег.

Прогулка среди красных анемонов

Чёртовы анемоны –
Горы в накрапе красном.
Тягостно, похоронно,
Весело и прекрасно.

Что за земля! К весне в ней
Что-то бурлит кроваво.
Нету иных сравнений,
Кроме как с кровью, право –

С алой, артериальной,
Капающей по склону.
Как я люблю февраль, но
Чёртовы анемоны!

Будто бы миг финальный
Вижу который день я:
Пятна напоминанья,
Пятна предупрежденья,

Лагерные колонны,
Трубы, полки́, знамёна.
Чёртовы анемоны!
Чёртовы анемоны!

"Здравствуйте, я ваш экскурсовод, и зовут меня Гена..."

*   *   *

 

                                                                                Жене Левину

                               "Знай, что у тех, кто умеет превращаться в животных —

                                      в волка, кота, осла и т. п., — глаза при этом не меняются"

                                      [Сефер хасидим, 1166]).


Здравствуйте, я ваш экскурсовод, и зовут меня Гена.
Мы сейчас пройдём интереснейшим маршрутом по нашему зоопарку –
По нашему зоологическому, но такому неповторимому парку,
По парку, парам-пум-парку, где царит зоология,
По нашему...
Кстати, есть ли среди вас кто-нибудь из колена Биньямина?

Вот, обратите внимание, редкое животное двухпалый ленивец.
Вглядитесь в его глаза. Ничего не замечаете?
Глаза-то у него человеческие. А всё потому,
Что это наш дворник Шая Лазаревич.
Шая, когда закончится твоя смена,
Подмети вокруг вальера, где гиппопотамом Илья Григорьевич.
Он очень просил, Шая. Ишь, отворачивается.
Шая Лазаревич у нас из колена Биньямина.

А это, сами видите, – кто? Правильно: лисичка-сестричка.
Видите, какие у нее выразительные глаза?
На самом деле это наш бухгалтер Эля Борисовна.
Можете дать ей шоколадку или конфетку – даже с фантиком:
Эля Борисовна сама всё развернет и оприходует.
И вообще, сытый бухгалтер – счастье для коллектива.
Эля Борисовна тоже из колена Биньямина.

Давайте подойдем к следующей клетке. Поглядите.
Видите, какие здесь у нас смешные енотики?
Загляните им в глаза. Вам всё ясно?
Да, это наши помощники зоотехника Ира и Серёжа.
Когда они работают енотами, дворник Шая Лазаревич

Даёт им простирнуть тряпки, тряпочки, тряпицы –
В нашем зоопарке никто зря времени не тратит.
Ира и Серёжа, хоть имена у них греческие, тоже из колена Биньямина.

А вот самое высокое животное нашего зоопарка – жираф.
Отсюда, снизу, не видно, однако если бы вы поднялись повыше и заглянули ему в глаза...
Да-да, это наш сторож Аркадий Семëныч!
Аркадий Семëныч даже ночью, когда ему пора сторожить, остаётся жирафом:
Ему же и так с высоты виден весь зоопарк, весь наш посёлок, все прилегающие холмы.
Ни один вор, никакой террорист не ускользнет от взора Аркадия Семëныча.
Всё колено Биньямина гордится этим человеком, когда он не человек.

К той дальней клетке мы близко подходить не будем.
Там лев, то есть наш директор Лев Моисеевич, и он обедает.
Никто и не любит, когда ему мешают обедать.
Так что полюбуемся издали этим могучим животным, которое не зря называют царём зверей.
Лев Моисеевич, как вы уже изволили заметить, тоже из колена Биньямина.

Постойте, не кричите! У нас впереди ещё птицы, змеи, приматы, копытные!
Да, все они жители нашего посёлка!
Весь наш посёлок работает здесь, даже малые дети –

Кто-то ведь должен превращаться в зайчиков и белочек!
А чего вы хотели? Откуда у нашего посёлка средства для содержания настоящего зоопарка?
А так люди к нам ездят, детишки счастливы.
И, кстати, у нас в зоопарке ещё есть вакансии,
Так что если кто-нибудь из вас тоже из колена Биньямина...

Ну не хотите – как хотите, упитанные мои!
Обратите внимание: слева перед выходом бассейн, в котором живёт крокодил,
Но сейчас его там нет, сейчас он занят.
А вот если вы придете в наш зоопарк в другой день –
Загляните ему в глаза. Это грустные человеческие глаза.
Потому что крокодилом у нас в зоопарке работаю лично я.
Ну, вот и всё. До сви-да-ни-я!

"Дождь наступал – стена, стены, стене..."

*    *    *

Дождь наступал – стена, стены, стене –
Психической атакой, ратью, ртутью,
Бесцветный всадник на глухом коне,
Не знающий ни смысла, ни распутья.

Посланец ночи среди бела дня,
Батый, застрельщик, завсегдатай тира,
Он видит, как, нелепо семеня,
Аборигены прячутся в квартиры,

Как эвкалипты разевают рты
Навстречу долгожданной зимней влаге,
Как улицы становятся пусты –
Что твой чертёж на крафтовой бумаге,

Как сумасшедший, не жалея сил,
Не понимая, сколь смешны их траты,
Истошно голосит: «Виват, Мон Сир!
Париж у ног твоих, мой император!»

"Если вам писать героя не с кого..."

*    *     *

Если вам писать героя не с кого
И куда идти не всяк поймет –
Разыщите, люди, Леваневского
И его пропавший самолёт.

Потому что всё, что позаброшено,
Не исчезло и лелеет месть,
Потому что тяжесть века прошлого
Отольется судорогой днесь,

Потому что до сих пор по радио
Шлёт сигналы SOS нам иногда
То, что с прошлой жизнью не поладило
И затихарилось на года.

Где-то там в полярном исступлении
Сквозь железный холод, сквозь судьбу
Он идёт вперёд с портретом Ленина,
Вытатуированным на лбу,

Он идёт полями и торосами
Между снежных шапок и папах
С вечно незажженной папиросою
В насмерть сжатых стершихся зубах,

С вымпелом на шее, с томом Горького,
С крыльями, расправленными вширь.
На его щеках застыли коркою
Кровь медвежья и китовый жир.

Пулями метельными исцокана
Плоть, но до конца веков жива
В нём повадка сталинского сокола
И Звезда Героя номер два.

И пока вам всё конфетки-фантики,
Он идёт, не видя ничего.
И горят цвета «Авиаарктики»
В вымерзших насквозь зрачках его.

Потому-то средь бурленья мерзкого,
В дымке разлагающихся дней,
Девочки, ищите Леваневского –
Леваневский лучший из парней.

Затупившие в святом бою ножи
Здесь, где каждый третий гей и жид,
Леваневского ищите, юноши, –
Он вам объяснит, как надо жить.

Скрывшиеся в Праге или Познани,
Жрущие метаксу или квас,
Всё равно ведь рано или поздно он
Добредëт и сам отыщет вас.

Всё сожжёт могильное сияние –
Синеватый с зеленью огонь.
Всё поглотит бездна узнавания.
Всё залепит тягостная хтонь.

Пережиток, недобиток давешний,
Он ползёт, он шлёт сигнал во тьму.
Эй, в диспетчерской, не жми на клавишу!
Ни за что не отвечай ему!

"Вот пришёл и ко мне озноб..."

* * *
Вот пришёл и ко мне озноб –
Это жар, что парадоксально.
Убедите моих зазноб
Не писать мне коммéнтов сальных,

Минаэлю скажите, чтоб
Он не ждал меня на работу.
Распирает горячка лоб,
Перешептываются боты –

Боты белые, а не те,
На кого я кладу с прибором.
Мысли вертятся в тесноте
И повизгивают, как боров.

Отведите меня к врачу!
Не ведите – врача я трушу:
Он потребует кал, мочу
И проетую молью душу.

Он мне скажет, что я дебил,
Доведя меня до зевоты.
Он воскликнет:
                         – Ты воду пил?
– Столько пил, что отходят воды.

Доктор выпалит:
                            – Боже ж мой!
Тут гадать – что играть в рулетку!
И отправит меня домой
Без укола и без таблетки.

Мне жена поднесет лимон
И в чаëк подмешает мёда.
Я не то чтобы был умён,
Но сейчас я тупей комода.

У меня накопилось дел
Столько, что небеса прогнулись:
Сверить гранки Барух хотел,
И анонсики – Гланц-Маргулис,

Надо всем им ответить, всем!
Умножаются мои вины.
Ну а я как намедни сел,
Так сижу – и перстом не двину.

Непонятно, где верх, где низ.
Кружит марево хоровода.
И стихи выпадают из
Головы, как поток, как рвота.

Маленькая баллада грибной безысходности

Пишет как-то гриб грибу:
«Как живётся вам в гробу?
Как жилплощадь? Есть ли влага?
Кто в четверг на ужин зван?
Как на вкус вам бедолага,
Подселëнный ныне к вам?»

Пишет гриб грибу в ответ:
«Знай, нигде покоя нет:
Сладко ль ты живёшь, убого ль –
Не минуешь божьих вил.
Подселëнный – некто Гоголь –
Полгрибницы отдавил,

Теснота в гробу и тьма –
Нет простора для ума,
Нет условий для движенья,
Приложения лучших сил;
Всюду грязь и разложенье.
То ли дело меж осин

Там, у вас, под солнцем дня –
Вот где счастье ждёт меня!»
Пишет гриб: «Не надо басен:
Нету рая на земле.
Мир несносен, мир опасен,
Мир живёт в злобе и зле.

Здесь тебя на дню раз шесть
Всячески желают съесть.
Чуть пророс дождливым летом,
Чуть поднялся, чуть возник –
Подбегает со стилетом
Грибоедливый грибник.

Сколько лучших здесь, увы,
Не сносило головы!
Сколько тел плодовых наших
Вечный обрело покой
В пирогах, в супах, и в кашах,
И в закусочке какой!

Этот край не про любовь –
Он есть кладбище грибов.
Нет желания нелепей,
Чем обосноваться тут».
«Где же жить нам? Разве в небе?»
«Может, в небе, где растут
Крутолобые столбы
В бесконечной синей шири –
Будто самые большие
В мире белые грибы».

"Дети мои еврейско-русско-украинские..."

*    *    *


Дети мои еврейско-русско-украинские,
Помеси и метисы, ничейные воробьи,
Галки, дворняги, дички́ – ничего таинственного,
Странного нет в вас, обычные дети мои.

Вас не прибрать к рукам ни государствам, ни нациям.
Вас не прибить к крестам религий и вер.
Вы никаким делителем не поделитесь нацело.
Вы никаким пионерам не салют, не пример.

Пыль вы дорожная, дети, весёлая и летучая,
Вы подколёсная песня, вы шелест листвы,
Вы губошлепый дождь, раскачивающийся под тучей.
Нет у меня особенных слов сказать, кто вы.

Нет у меня по поводу вас ожиданий и чаяний:
Будете ль вы богаты, талантливы, умны –
Мне по большому счету неважно. Не для того зачали мы
Вас – не для славы и денег, не для доблести и войны.

Глупые дети мои, вы мои лишь отчáсти, вы
Сами свои. А мне остаётся твердить одно:
Лишь бы были вы, дети, чуть более счастливы,
Чем обычно людям на этом веку суждено.

Лишь бы жуть и мрак на каждом земном отрезке
Вас не сбили бы с ног, не низвели до нуля,
Дети мои русские, украинские, еврейские –
Капельки, полукровки, перекати-земля.

"Наше с тобой местечко – такая дыра..."

*    *    *

Наше с тобой местечко – такая дыра:
Только проснёшься с утра – уже вечера,
Синего, чёрного снега по крышу, по рот.
Мёрзнет собака, как ангел у райских ворот.
Каждой зимой пурга заметает пути.
Каждой зимой мы сидим одни взаперти –
Будто наказанный мальчик в тёмном углу.
Лошадь всхрапнет, котёнок растреплет метлу,
Вол покачнет рогами, вздохнет осёл –
Вот все наши события, наше всё.
Но чтобы мрак не казался ещё черней,
Нас не оставил Всевышний рукой своей.
Бог сотворил картошку, шмальце, лук.
Бог подарил нам по паре глаз и рук.
Бог наказал: «Смотри и делай». С тех пор
Рубим дрова, снуем, подметаем пол,
Чистим картошку, топим гусиный жир
И говорим друг другу: «Чтоб я так жил!» –
Ибо печется латкес, в чаду скворча,
Ибо уже шестая горит свеча,
Ибо волу есть сено, ослу – вода,
Ибо пока никто не придёт сюда
С пулей в стволе, с «циклоном Б», с топором,
Чтобы одну насиловать всемером,
Чтоб распускать по ветру в тщету и темь
Пух из подушек, души из смертных тел.
Так что, Господь, гляди на нас с облаков –
Видишь девять дрожащих в ночи огоньков,
Девять окошек, прожегших боль и мглу?
Да, это мы пируем в твоём углу –
Горя не помня, не ведая, что потом.
Воет собака. Надо впустить её в дом.

"Зима, зима. Как странно произносится..."

*    *    *

Зима, зима. Как странно произносится
На здешних берегах «зэ», «и», «эм», «а»,
Когда кругом дождей чересполосица,
Когда совсем другое что-то просится
На кончик языка, на край ума –

Глухое что-то, мягкое, негромкое,
Шуршащее взволнованной листвой,
Не ледяной, но водяной воронкою
С нерезкими, расплывчатыми кромками
Висящее у нас над головой.

И в этом вихре зыбкого, проросшего,
Встающего зеленою стеной
Сквозит не снежный гроб, не саван прошлого,
Не смертный лёд, не мраморное крошево,
А жизнь в её нелепости земной.

Песенка о четырех товарищах

Артист товарищ Гмыря
Утоп в товарищ море.
Ещё вчера он шнырил
В костюме цвета моли,
В кепчонке цвета мыши
Разгуливал, гадюка,
И возносился выше
Главой стату́и Дюка.

А ныне интересней:
Раздутой серой глыбой
Он лёг на дно, где песни
Поёт товарищ рыба,
Где кажутся родными,
Что, в сущности, нелепо,
Лишь воды. И над ними
Дрожит товарищ небо.

Стихи о вчерашней встрече автора с Городецким О.В., произошедшей между улицами Герцлия и Бен-Егуда

Идешь, бывало, на прогулку, благим предчувствием влеком,
А тут навстречу Городецкий с гитарою и коньяком.
Доносит ветр дыханье бури, всё в ожидании дождя,
А он стоит и просто курит, весёлым усом поводя,
Вдыхая аромат свободы, презрев мерцание тщеты.
Я восклицаю: «Городецкий, да неужели ж это ты?
И это в дни, когда евреи, не внемля сердцу и уму,
Предпочитают батареи в озябшем сумрачном дому.
И это в дни, когда арабы, уныло глядя в око дня,
Бочком-бочком, как будто крабы, по мелким лужам семенят.
В дни, когда улицы пустынны, насквозь продуты сквозняком –
И ни соратника, ни друга, ни человека с коньяком...».
Не отвечает Городецкий, лишь улыбается слегка
И в одноразовый стаканчик мне наливает коньяка.
Я говорю: «Отверзлись вежды, я зрю знакомые черты!
А нет ли к коньяку закуски, чтоб точно знать, что это ты?»
Он молча лезет за подкладку, как в тайники большой души,
И извлекает шоколадку, и плитку надвое крошит.
Густеет ночь, грядёт на ощупь сырому дню сырой финал.
Мы пьем коньяк, и Городецкий мне говорит: «Ну что, признал?»
«Признал, – твержу, – но есть заминка – пуста одна из сотен сот:
Не дашь ли в долг мне, Городецкий, допустим, шекелей пятьсот?»
Всё стихло. Слышно, как летают нетопыри в ночи немой.
«А не пошли б вы, Дмитрий, нaхуй?» – мне говорит товарищ мой.
И я протягиваю руки, и я кричу: «Ура! Ура!
О, сладкий миг распознаванья! О, встречи радостной пора!
Олег, тебя я счастлив видеть и под дождём стоять вдвоём.
Но где коньяк твой, Городецкий? Давай скорей его допьем!
О, дружбы светлое начало, где каждый год – как миг един.
Продлим же эту нашу дружбу и шоколадку доедим!»
Гудела ночь, деревья гнулись и кое-где камыш шумел,
В оврагах и канавах улиц туман вечерний стыл и млел,
Торчали в окнах, будто нэцкэ, жильцы, скукоживался двор,
В котором я и Городецкий вели неспешный разговор.

"Мы живём под горой, под кручей..."

* * *

Мы живём под горой, под кручей,
В синеватой её тени.
Ты мечтала о жизни лучшей –
Дали эту. Цеди, тяни,

Пей по капле, расходуй в меру,
Не рыдай, не гляди назад
И гони от себя химеру,
Зазывающую в ад.

Мы живём под горой и вечно,
Просыпаясь, видим в окне
Её холку, подошву, плечи,
Монастырь на её спине,

Храм в боку её – желтый купол,
Шерсти высохшее былье.
Город вертится хулахупом
На шершавых бёдрах её.

Город плещется мелкой лужей
В суете распаренных дней
Неестественно, неуклюже,
Слишком временно рядом с ней.

Мы живём на её подоле –
Дом наш к этой земле подшит.
Ты мечтала о лучшей доле?
Нету лучшей доли, чем жить.

Чем вставать, чертыхаясь, утром,
Чем рядиться в тряпьё труда,
Чем пожизненной камасутрой
Растворять в суете года.

Мы живём. И гора над нами
Равнодушным висит лицом –
Как чудовищное цунами,
Остановленное Творцом.

25.11.2024

"Заходите, люди: кладбище открыто..."

*    *    *

Заходите, люди: кладбище открыто.
Вон несёт старуха старое корыто,
Вон несёт яичко курочка-пеструха,
Вон несёт художник в коробóчке ухо,
Вон везёт в тележке Майринк истукана,
Вон несёт Чуковский злого таракана,
Вон Ассоль сжимает тощий томик Грина,
Вон выносит дочку младшую Марина.
Очередь до неба, как в восьмидесятом.
Ангелы хлопочут, шустерят бесята –
Что в какую стопку, что в какую топку.
Вязко под ногами, ненадёжно, топко.
Подходите, люди, сваливайте в яму
Хлам, ошмётки судеб, Сартра, Фукуяму,
Все, что обветшало, сморщилось местами.
Чавкнет яма, хрюкнет – ничего не станет:
Ничего, что грызло, корчило, болело,
Совестью давило, бегало налево –
Всё навек забыто, всё в песок зарыто.
Расходитесь, люди: кладбище закрыто.
Хватит, не шумите, ничего не рано!
Запирай ворота на засов, охрана!
Отодвинься, плотник! Осади, кондитер!
Завтра приходите. Завтра приходите.

"То ракеты летают над головой, то птицы..."

* * *

То ракеты летают над головой, то птицы –
Такое небо у нас, такие настали дни.
Пошли погуляем, если тебе не спится, –
Видишь, на горизонте вспыхивают огни? Они,

Типа, как спички, как звезды: чири́к – и нету.
Что-то там происходит, за гребнем дальней горы.
А уж птицы это с огненными хвостами или ракеты –
Мы с тобой не узнаем до той поры,

Когда из чёрного чрева, раскинутого надо всеми,
Выпрыгнет узкая тень, оглянется по сторонам,
Оценит риски, возможности, траекторию, время
И со страшным радостным клекотом устремится к нам.

"На хóлмах Грузии, у дикой кошки..."

* * *

На хóлмах Грузии, у дикой кошки,
В туманном Гёттингене, у отца
Всех местных яблок, в сырости чухонской,
В земле Манаса и его орды,
Под небом голубым, где вечный город
Сияет золотом, у Чёрных гор,
На синей этикетке «Слънчев Бряга»,
В вигваме Гайаваты, близ дворца,
Где скалится из-за стекла Джоконда,
В гостях у Месси, возле серых глыб
Градчан и Вышеграда, в вечной дымке,
Взирающей на Вальсингамов пир,
У чёрта на рогах, у Бога в ступе...
Как всех нас по вселенной разнесло
Очередным плевком Большого взрыва!
Не в первый раз. Ну да, не в первый раз,
Но каждый раз, как первый. Понимаю:
Историки нас ничему не учат,
Истерики бессмысленны, они
Лишь сотрясанье воздуха, когда бы
Нашёлся свежий воздух на планете.
Я понимаю: испокон веков
История должна быть глуховата
К отдельным всхлипам, к частностям людским,
К сиюминутным горестям прослойки,
К тому, что отмирают голоса,
К тому, что растр Казанского собора,
Наложенный на улицу Бен-Гвир,
Даёт предельно стремную картинку,
К тому, что прежнее тепло руки
Теперь лишь пара строчек в переписке.
Я понимаю, что в конце концов
Мы все скорее будем на Босфоре,
Чем в сказочной хрущобе на Ланском.
И я беру стандартный лист бумаги
И вывожу на нём такие строки:
«Я никогда не возвращусь назад.
Я никогда не оглянусь назад.
Я никогда не вспомню всё, что было» –
И ниже, будто подпись, – «Nevermore!».
И эту безысходную расписку,
Весь перечень неисполнимых клятв
Я вешаю себе на холодильник,
На девственную дверцу, под магнит,
Где в сизой дымке контур Петербурга,
И два кота, укрывшись под зонтом,
Мурлычут: «Здесь так холодно и грустно –
Всё как мы любим!». Глупые коты!

"О, мой дом, моя зима!.."

*    *    *

О, мой дом, моя зима!
Утром тьма, с полудня тьма,
Светло-серый промежуток,
Осыпание небес,
Несмыкание словес,
Полушубок полужуток.

Холод – иссыханье вод,
Твердь, по улице плывёт
Звон отдельно от трамвая.
Оттепель – барак чумной,
Город бредит, как немой,
Рот шипящий разевая.

Погруженье, саркофаг,
Бело-серо-черный флаг
Полыхает на полмира –
Это значит всё, отбой.
Все идёт само собой
Строчкой зимнего пунктира.

О, мой дом, моя земля!
С ноября до февраля,
С января по кромку марта
Я в утробе, я в раю:
Сам с собою говорю,
Сам себе маршрут и карта,

Сам дышу, гуляю сам –
Слава блеклым небесам!
Слава тусклому застою!
Не приставший к суше Ной,
Я плыву в тиши ночной,
Ни гроша себе не стою.

Ветер бродит под мостом,
Будто я в дому пустом –
От окошка до порога,
Дует песенку свою.
Не тревожьте – я в раю.
Не тревожьтесь, ради бога.

07.11.2024

"В Петербурге снова не сошлись..."

*    *    *

В Петербурге снова не сошлись –
В Петербурге вечно непогода:
Щелочная, слякотная слизь
Заползает в глотку перехода,

Или душит злой болотный зной,
Или просто век стоит дурацкий.
Нам не повстречаться на Лесной,
Не увидеться на Петроградской,

Не бродить вдоль Пряжки на ремне
Галоперидола русской речи.
В каждом действии зашито «не» –
Знаком несвидания, невстречи,

Чёрным несмываемым пятном,
Закорючкой типографской краски.
Всё здесь непогода, всё облом,
Всё ветра, всё ржа, всё век дурацкий.

Как ты там, в оставленном раю?
С кем бредут следы твоих ботинок?
Я тебя по-новому крою
Из травинок, бусин, паутинок.

Призрак в этом призрачном аду,
Жёлтый огонёк в ноябрьском днище,
Я тебя когда-нибудь найду –
Ибо всяк обрящет, если ищет.

И когда при тусклом свете дня
Мы столкнемся на пространстве века,
Ты пройдёшь свободно сквозь меня,
Как сквозь шум дождя, сквозь пламя снега.


03.11.2024

Четыре пули в голову капитану

ЧЕТЫРЕ ПУЛИ В ГОЛОВУ КАПИТАНУ

Первую пулю, пробившую череп, капитан не заметил:
Ему как раз докладывали обстановку, и он был весь погружён
В созерцание карты, в пляску линий, палочек, стрелочек и прочих отметин –
Капитан вообще без надобности не лез на рожон.

Неприятель атаковал без продыху, палил, как будто почти не целясь –
Не поесть, не поспать – за атакой атака, за обстрелом обстрел.
И поэтому вторую пулю, попавшую ему непосредственно в челюсть,
Капитан прямо там же и съел.

Третья пуля прочертила в капитанском мозгу неуставную извилину.
Капитан вдруг охнул, осознав тщету бытия, поперхнувшись тупой войной.
«Как же нас объегорили! – вскричал капитан. – Какой хернёй отравили!»
                                                                                                                           Но
Четвёртая пуля была разрывной.

Беззвучная вспышка – как внезапная мысль, что после школы вы
Ошиблись ВУЗом, работой, друзьями, женщины вас любили не те.
И когда капитан попытался обхватить разлетающуюся голову,
Его руки сошлись в пустоте.

«Уж не знаю, – вылилось из него – простите ли вы меня, не простите ли,
Но приходит пора избавиться от терзающих душу пут» –
И, передав руководство боем своему заместителю,
Капитан покидает осточертевший командный пункт.

Баллада о некоем рыцаре

БАЛЛАДА О НЕКОЕМ РЫЦАРЕ
(с примечаниями)

Пушкину А.С., Гумилёву Н.С., Иртеньеву И.М.

Жил на свете некий рыцарь –
Не фанатик, не плейбой.
Он мечтал, как говорится,
Просто быть самим собой:

Не калечиться в турнирах,
Не пахать на короля,
Обрести всю мудрость мира –
Блага собственного для,

О дерьмо не пачкать руки,
Защищать прекрасных дам
От уныния, и скуки,
И ещё чего-то там.

Не сковав себя обетом,
Не понтуясь, аки тать,
Так он жил с мечтой об этом.
Кто же запретит мечтать?

Кто же запретит, в натуре,
Строить замки из песка,
Если вечно vita dura,
Рок жесток и смерть близка?

Но в реальности иное –
Скрип и скрежет бытия.
Как тут быть самим собою?
Что есть «быть» и что есть «я»?

И однажды, шансы взвесив
(шансы были ещё те),
*«אין לי זמן ואין לי כסף»
Начертал он на щите.

И когда над ним некстати
Дел мирских вздымался вал,
Рыцарь, лишних слов не тратя,
Хмыкал и на щит кивал:

Мол, хоть нищий ты, хоть витязь
В шкуре друга ли, врага,
Отойдите, отвяжитесь** –
Вам не светит нифига;

Скройтесь в сумрак, сгиньте в чаще,
Превратитесь в «ничего»!
И самим собой он чаще
Стал бывать, чем до того.

Так и жил он понемногу
До тех пор, покуда в срок
Не был призван в гости к Богу –
Вдаль, за облачный порог.

И Господь, нахмурив очи,
Вопрошал:
                 – Ответствуй, сын,
С чем явился ты от отчих
Елей, сосен и осин?

Должен предо Мной открыться
Всяк усопший, не взыщи!
И тогда наш некий рыцарь
Как всегда кивнул на щит.

И воскликнул Бог:
                              – О, сыне,
Ты был послан Мне судьбой!
Будь на небесах отныне
Навсегда самим собой!

Не хочу входить в детали
И касаться высших сфер,
Но Меня вконец достали
Представители всех вер!

Нет числа им, нет предела,
Хочет всяк набить карман.
Но теперь иное дело –
אין לי כסף, אין לי זמן!***

Вот как было. А сегодня,
Хоть насквозь прозырь глаза,
Но присутствие Господне
Невозможно доказать.

Он решил от нас укрыться
В пелерине голубой.
А всему причина – рыцарь,
Возжелавший быть собой.

Вот он ходит вдоль по раю,
Горним опален огнём.
Его замок вечно с краю,
Его щит всегда при нём.

Всё неправда, говорите?
Обличаете обман?
Подустали? Отдохните.
Стало скучно? Отойдите.
Недовольны? Отвалите.
אין לי כסף, אין לי זמן!

* [эйн ли зман вэ эйн ли кэсэф] (иврит) – у меня нет времени и у меня нет денег.
** Разумеется, рыцарь использовал слово с более точной рифмой.
*** [эйн ли кэсэф, эйн ли зман] (иврит) – у меня нет денег, у меня нет времени.

"Одна моя страна..."

*    *    *

 

Одна моя страна

Гниёт, в огне вторая.

Настали времена

Без смысла и без края,

 

Когда под свист миров

И скрежет небосвода

Гниёт моя любовь,

Горит моя свобода,

 

Когда во мгле земной

Зверьем угрюмым рыщут

То ржавчина и гной,

То гарь и пепелище,

 

Когда душа мертва

И нечем отогреться,

Когда два чёрных шва

Грызут облатку сердца.


24.09.2024

"Летели «Боингом» из Праги в Лод, видели Бога..."

* * *

Летели «Боингом» из Праги в Лод, видели Бога.
Сперва командир сказал: «Сейчас потрясет немного –
Пристегните ремни, поднимите спинки ваших сидений»...
Он не трус, наш командир, не то чтоб шарахается от каждой тени,
Но у него инструкция. И ладно. Защелкали пряжки,
Забегали стюардессы, как таджики перед рейдом ментов в «Апрашке»,
В салоне свет погасили – на всякий пожарный случай.
И мы приземляемся – мягко так, плавно, невозможно мягче и лучше.
Пассажиры, конечно, в голос: «Что за станция? Почему остановка?»
Стюардессы вслух: «Сохраняйте спокойствие» – но видно, как им неловко.
Трап подают, говорят: «Выходить по одному. И без фокусов! Ясно?»
И вот мы толпимся на облаке, перед нами Бог, который вовеки, ныне и присно.
«Что, – смеётся, – не ожидали? Добро пожаловать в гости.
Вас всё равно через час собьют, и чем бессмысленно гнить на погосте,
Оформляться, дожидаться суда – лучше уж по упрощенке.
Здесь на каждого хватит манки, каждому выделят шконку...»
И глядит, улыбается, как Ильич на школьном плакате.
Ангелы подобострастно скалятся. Путти расстилают скатерть,
Расставляют тарелки с чем-то белым и мерзким, как в детском саду.
И тогда командир выходит вперёд, балансируя, будто на льду,
Снимает фуражку и говорит: «Спасибо, радетель!
Но давай не в этот раз. Посмотри: у нас же дети,
Две собачки, три кота в переноске, стюардесса на пятой неделе,
У меня ипотека в Холоне. Отпустил бы ты нас, в самом деле...»
Бог поджимает хвост, качает пятью головами,
Глядит куда-то вдаль, вздыхает и молвит: «Ну ладно, и черт бы с вами.
Заходи на посадку с Ям Мелах, а не с Ям Тихон – там тебя ждут...»
И мы заползаем в самолет. Нервы – натянутый жгут –
У меня, во всяком случае. Да и у других, наверное, тоже.
Командир произносит обычное, но как-то ровней и строже.
Дежурный ангел машет синим флажком, сигналит рулежку.
И вот мы летим в свой Лод. Полсамолёта – в лежку,
Пол – в прострации. Командир даёт команду отстегнуть ремни. И вот
Мы возвращаемся на маршрут. Небо вверху пустынно и плоско.
Двигатели гудят, дети молчат, коты таращатся из переноски,
Та, что на пятой неделе, сидит в хвосте и рефлекторно поглаживает свой ещё не заметный живот.

15.10.2024

"– Хмели сумели, и мы сумеем!..."

*    *    *

– Хмели сумели, и мы сумеем! –
Так говорил приятель мой Саша.
Взвейся, песенка, детским змеем
По-над рекой, над стеклом пассажа,
По-над змейкой узкоколейки.
Лей же, Господь, из синей лейки
Дождь на газоны, на тополь клейкий,
На обезлюдевшие скамейки.
Лей, ливень, лей, поливай сильнее!
Что из того, что мы не сумели?
Да, мы жили, в быту коснея,
Да, исчезли в зарослях хмеля.
Вон извиваются наши души
Под скрежещущий рокот рока.
Может быть, вы управитесь лучше,
Может стать, успеете к сроку.
Где же ты, Саша? Саша посажен.
Где остальные? Там же, где были.
Сколько безудержно-чёрной сажи
Нам на протухший наш век добыли!
Лей, ливень, лей – не отмыть ладони,
Не отскоблить, не отдраить копоть.
Слышишь, земля под ногами стонет?
Чуешь, уже перестало капать?
Саша мой, Саша... Тополь мой, тополь...
Я не дошёл ещё, не дотопал,
Я не домял, не домаял хронос,
Не доносил башмаков железных.
Так что, потомок, не строй, не крой нас –
Мы бесполезны, не бесполезны.
Хмели сумели? – восславим хмели!
Мы не сумели? – ну что ж, бывает.
Весь наш маршрут – острова и мели –
Ветер забвения задувает.
Весь наш маршрут – излучины, травы,
Стоны любовные, лай конвоя.
Как не напиться этой отравы,
Как не нырнуть в неё с головою?
Чтобы потом среди вечной ночи,
Где не сиди, не гляди, не шастай,
В сажу и мглу раскрывая очи,
Выдохнуть: счастье! счастье!

08.09.2024

"А куда меня ни забрось судьба – везде мне дом..."

*    *    *

А куда меня ни забрось судьба – везде мне дом:
В голубиных горах, средь волчьих холмов, на птичьем плато.
Я забыл, что было раньше, не знаю, что будет потом.
Я живу на ладони взгляда, вотще надеясь на то,

Что за этим взглядом последует новый – и так до тех
Непонятных мне дальних пор, которых, считай, и нет.
Что мне божий страх, что мне этот стих, что мне мед утех?
Регулярность нот, румянец ланит, разбитной инет?

Step by step, за шагом шаг, за стопой стопа –
Узнаешь мою походку, цезурную хромоту?
Я врастаю, даю побеги, в любую землю упав,
И на краткий миг распускаюсь, полсуток стою в цвету.

Но потом налетает ветер, история, рок, времена –
И слепой косарь выползает в поле стричь и жать,
И четыре всадника скачут ко мне по границе сна
И в четыре осипших глотки скрежещут: бежать! бежать!

Запрягайте ослика, скарб не брать, отряхните прах
Недостойных стран, неправдивых струн, ненадёжных стрех.
Потому что свобода есть вечный выбор и вечный страх,
Основной инстинкт, непрерывный бег, первородный грех.

Потому что свобода – туман в распадке, вода в реке –
Не зажмешь в кулак, не завяжешь в тюк, не засолишь впрок.
Только небо знает, где белая пешка, в какой руке,
По какой идти из текущих вдаль четырёх дорог.

А куда меня ни закинь судьба – везде мне дым,
Изуверская рожица бытия, обман, фантом.
Не тверди, будто я поседел в пути – я рождён седым,
И несчастный язык мой не знает, как вымолвить слово «дом».

23.08.2024

Стихи о дальнем землетрясении

Тряхнуло. Земля не ушла из-под ног –
Лишь дрогнула малость.
В ней что-то сложилось, свернулось в комок,
В ней что-то сломалось.

Ни звука, ни тяжкого стона вдали
За пологом ночи,
Но вера в устойчивость, в прочность земли
Разорвана в клочья.

Мы верили в горы, леса и поля,
Мы жили несложно,
Мы пели всегда: «Как надёжна Земля!» –
Земля ненадежна.

С ней что-то творится, к ней что-то грядет,
Жмет мало-помалу,
В ней что-то таится, клубится и ждёт –
Момента, сигнала?

Ещё виноградники в облаке сна,
И море в покое,
А в недрах ярится чума ли, война
Ли – что-то такое.

Томит ожидание, мучит, как вошь,
Как зуд, как заноза.
И с этим вот чувством живёшь и живёшь,
Болишь без наркоза.

А где-то в июле сминается круг
Подстав и измен, как
Когда-то. И Юля бежит поутру –
Почти как спортсменка.

Не плача вотще, не грустя ни по ком,
Не маясь успехом,
Она пробивается в жизнь не бегóм,
А утренним бéгом.

И вот, пока Юля живёт и бежит
В спокойствии шатком,
Земля размягчается, тает, дрожит
Под юлиным шагом.

И я его слышу за тысячи ли,
За лье ли, за мили.
Я чувствую: плавные волны земли
Мне горечь залили.

И я расслабляюсь – от носа до пят –
В надежде сопливой.
А шар разбухает, а недра кипят
В преддверии взрыва,

Глобального сдвига, отсутствия лет,
Всемирной болезни.
Но Юля бежит. Я машу ей вослед –
Из яви, из бездны

В огне и золе, в удушающей мгле
Последнего танца:
Останься на этой непрочной земле,
Останься, останься!

"Я просыпаюсь рано. У меня..."

*    *    *

Я просыпаюсь рано. У меня
В окне дымится первый выдох дня –
Печальный, серый, слеповатый, сонный.
И в голове привычное: «Гляди,
Сегодня пасмурно, грядут дожди,
И ангел-часовой над нашей зоной
Закутан в плащ-палатку. Новый день!
Из дома соберешься – шарф надень,
Зонт не забудь, лицу придай унылость».
И, веря этим звукам в голове,
Я радостно живу секунды две –
Пока не понимаю: всё приснилось.
Нет ни дождя, ни Города, ни туч –
Светает, вылезает первый луч
Больней и резче, чем хотелось мне бы.
Я выхожу из дома. Надо мной
Пылает небо огненной волной –
Бескрайнее, безжизненное небо.

11.08.2024

"Вещи отступают. Их фактура..."

*    *    *

Вещи отступают. Их фактура,
Запах, плотность, цвет, углы, объем
Меркнут. Закрывается контора,
Зарастает пылью и тряпьем.

Замирает жизнь внутри предмета.
Вещь не откликается на зов.
Наступает отмиранье цвета,
Умолканье прежних голосов.

В щели меж предметов натюрморта,
Чуть его неосторожно тронь,
Скалятся бессмысленные морды –
Протоплазма, хаос, хронос, хтонь.

С бытия сползает позолота,
Рушится конструкция систем,
Будто снова финское болото
Слизывает блажь мостов и стен,

Состригает городские прядки,
Взламывает судорожный быт,
Разрушая тонкий слой порядка,
Где я понимал, как жить да быть.

И торчу, безглаз и безответен,
Пустотой пожизненной клеймен.
Ничего вокруг – лишь ветер, ветер,
Ветер до скончания времён.

08.08.2024

"Вечный город. Вечное безлюдье..."

* * *

Вечный город. Вечное безлюдье.
На пустынных улицах твоих,
На овальном, выскобленном блюде
Площади, в домах и возле них,

В переулках, где желтеют стены
Сквозь любую ночь три сотни лет,
Мы стоим? Нет, стынут наши тени.
Мы живём? Да нет же, нас здесь нет –

Призрачных, прозрачных, пустотелых.
Мы фантомы для него, мы сны.
Даже звук шагов в его пределах
Дольше нас, вещественней, чем мы.

01.08.2024

Продавец времени

Он сидит в теньке, у него часы на руке,
Перед ним прилавок в песке, и в этом песке –
Коробки́, корóбки, кульки, узелки, пузырьки.
Говорит:
              – Сидишь у реки – испей из реки.
Говорит:
              – Прохладно с утра – дыши, дыши.
Говорит:
              – Отправили жить – живи, не спеши.
А когда поймёшь, что времени нет – кабзда! –
Не реви белугой, брат, – приходи сюда.
У меня века поштучно, часы – на развес.
Выбирай что хочешь, плати – и умрёшь не весь.
Не хватило времени – плюнь, не кричи «я пас!»,
Только свистни – и мы пополним его запас.

У него в коробкáх скворчит, в пузырьках журчит,
У него в кульках неведомо что молчит.
У него на запястье тикает: кап-кап-кап.
И вообще, он похож на пыльный старинный шкап,
Что стоял у бабушки, будоража, дразня,
Но тебе туда под страхом смерти нельзя.
Продавец смеётся. В закат уползает день.
Холодком безвременья веет от теплых стен.
Городок зарывается в сумерки, в тишину –
Так киношный «Титаник» красиво идет ко дну.
Продавец смеётся:
                               – Сижу тут который век,
Продаю товар, но, прикинь, ни один человек
Не купил и часа. Смотрят, роняют слюну –
А купить боятся. Хочешь за так одну
Дармовую секунду?
                                Кладёт мне её в ладонь.
И ладонь ощущает холод, влагу, огонь,
И в одну секунду вмещается жизнь, в одну –
Так киношный «Титаник» красиво идет ко дну,
Так стоп-кадр вырывает вдруг лицо из толпы,
Так Господь возводит огненные столпы
На пути народа. И я открываю глаза.
Прогибая время, на город идёт гроза.
Никого вокруг: ни ангела, ни змеи.

Если вдруг поймёшь: иссякли годы твои,
Испарились месяцы, дни подходят к концу –
Не горюй, не плачь, не размазывай по лицу
Это чёрное горе, слезинки сотри со щёк:
Время есть, я точно знаю, где взять ещё.

24.07.2024

"Берег, граница стихий, мир, поделенный на три..."

*    *    *

Берег, граница стихий, мир, поделенный на три –
Кремний, бесплодный азот, на хлоре настоенный натрий,
Дышащая пустыня, окаменевший горох.
Только колючая чайка властвует во всех трёх
Этих домах. Разбойник, белая тень, Лариса,
Смерд, мародер, виньетка, муза, пернатая крыса –
Как тебя воспевают, как разливают лесть
Перед тобой, которая – клюнуть, похитить, съесть.
Перед тобой, которая тень на плече заката,
Детство, фламенко пульса, блестка в глазу фрегата,
Приторный Айвазовский, мелкий морской бандит.
Раз увидал – и до смерти в сердце, в зрачке сидит.

Потный, безрадостный полдень. Волны урчат устало.
Скрежет птичьего горла о ржавую твердь металла,
Будто бы от мороза стекло раскрошилось в раме –
Чайка приоткрывает дверцу между мирами.

18.07.2024

"В разгар большого лета оглянись..."

*    *    *

В разгар большого лета оглянись
На малое, зажатое в проëме
Двух межсезоний в заводском районе,
Глядящем вверх, в тоске плывущем вниз.

Больной кирпич, заржавленный карниз,
Кораблик в небесах, закат зелёный.
О том ли, мой осипший друг, поём мы
Средь душных дней, меж грозовых зарниц?

О чем ни пой – везде своя отрада,
Свой голос, выпадающий из ряда,
Висящий на звенящем волоске
Последней ноты. Всё вода живая.
Старайся, рот в пространство разевая, –
Как лысый Мунк, как рыба на песке.

08.07.2024

"А знаешь, – мне сказали, – что Наташа..."

*    *    *

А знаешь, – мне сказали, – что Наташа
Невсетакоднозначна – даже, может,
Всеоднозначна, но совсем не так.
Её видали в обществе Андрея,
Она со сцены пела вместе с Вовой,
Она сказала в частном разговоре... –
И тут же пересказывают что,
И, видимо, чего-то ожидают:
Реакции, проклятий, подтвержденья –
Мол, я давно почувствовал в ней что-то
Такое, отчего не удивлён.
Я пью вино. Я говорю: погода
Пока щадит нас – жарит, но без злости;
Я говорю: опять пришли медузы –
Ни в море влезть, ни оседлать кита;
Я говорю: ведущая домой
Дорога оказалась длинновата,
И мы застряли здесь, на островах,
Не меньше, чем на четверть «Одиссеи».
Я говорю и думаю: «Наташа...»
Но память перевешивает все
Входящие потоки. Даже больше:
Но память перевешивает всё –
Засмаливает, закрывает доступ
Теченью времени. В моей руке
Лежит сухой янтарь, в нём мы с Наташей –
Две мушки прошлого, божки любви,
Два силуэта в исполненье Климта,
Запаянные в золото и смерть.
Мне говорят: скорее выбрось бяку –
Обманку, след исчезнувшего мира.
Мне говорят: смотри, кровавой кашей
Ладони её вымазаны, губы,
И вся она чудовище, суккуб.
Я говорю: черешня дешевеет,
Грядёт святое время винограда –
Что может быть прекрасней этих ягод,
В себя вместивших и добро, и зло?
Праматерь Ева знала толк в десертах.
И мы сидим, мы тянем из бокалов
Янтарное вино воспоминаний
И чёрное кровавое вино.
А Пенелопа ткет и распускает,
И снова ткет, и снова распускает.
И острова по курсу перед нами
Встают из моря, как драконьи зубы,
Как головы непобедимой гидры –
Немеряное море островов.

04.07.2024

"Сезон окончен. На ветру скрипит..."

*    *    *

Сезон окончен. На ветру скрипит
Навес от солнца. Ëжатся шезлонги.
Сомнительное варево кипит
У дворника на газовой колонке.

Бормочут волны с ночи до утра.
Цветы прибрали жаждущие рыльца.
И предпоследний гость исчез вчера –
Как будто мягким сумраком накрылся.

Дожди всё чаще – точки без тире,
Нетерпеливый стук ногтей по жести.
Такой, ты знаешь, Чехов на дворе,
Такой, ты знаешь, Бродский в каждом жесте,

Что кажется знакомым всякий миг,
Как командиру – рядовой на фланге.
О, дивный мир, ты высосан из книг –
Стихи о Ялте, песни о Паланге.

И только деревянный парапет
Крыльца так сух, так жилист, так нескладен,
Что, вроде бы, не спëрт и не запет.
Хотя... давно запет, будь он неладен!

Прохладен день. Безжизненно окно.
Бледнеет солнце чёрствым караваем.
У горничной в глазах сквозит одно:
Мы только из-за вас не закрываем.

И на понтах – так дети кажут шиш
Превосходящей их размером мрази –
«Я завтра выезжаю», – говоришь,
Сам удивляясь этой глупой фразе.

Ты завтра выезжаешь! А куда?
Куда ты денешь сам себя, уехав?
Мерцает путь. Качается звезда.
Хохочет Бродский. Скалит зубы Чехов.

О, где покой, что был Всевышним дан?
А впрочем, дан ли? Не бреши, ей-богу!
Ты складываешь вещи в чемодан,
Готовишь бутерброды на дорогу.

Наполнив фляжку коньяком под край,
В пустом уме пути перебирая,
Ты сам уже спешишь покинуть рай
И поискать себе иного рая.

Стихи о чудесном спасении богомола Пети

Поймали богомола дети –
И ну беднягу убивать.
А богомола звали Петя,
И он ни в чем не виноват.

Был Петя добрый и зелёный.
А дети поднимали вой.
Кипел их разум воспалённый,
Отсутствуя как таковой.

Озверевая понемногу,
Всё более входя во вкус,
Они сломали Пете ногу,
Они погнули Пете ус,

Они лупили Петю палкой,
Он был детьми вотще гоним.
Конечно, Петю было жалко –
Кому угодно, но не им.

Над Петей смерть крыла раскрыла,
Однако в этот самый миг
Какой-то шибздик косорылый
Средь гвалта детского возник.

Высокой славой не ошпарен
И не страдая оттого,
Он был простой и славный парень,
Брюнет, без знака ГТО.

И, повстречайся где вы с ним, вам
Не светит просветленья шок.
А что он был крылат и с нимбом –
Так это фейк и фотошоп.

Он бородат был, но не слишком.
Не лыс, но волосом не густ.
Он молча Петю взял под мышки
И оттащил в терновый куст.

Вот так вот выручил он Петю,
В кусту оставив одного.
И, скрежеща зубами, дети
В упор смотрели на него.

А он взглянул на них с улыбкой
И молвил: «Это хорошо!» –
Потом тряхнул причёской хлипкой,
Взмахнул рукою и пошёл –

Радетель обо всех на свете,
В ком искра Божия жива.
А вслед за ним бежали дети,
Крича обидные слова.

01.06.2024

"Всё течёт! Во славу Гераклита..."

Всё течёт! Во славу Гераклита
Выцветает город золотой,
Круглое лицо его залито
Серою, прохладною водой.

Он лежит с открытыми глазами
В мареве тоскливом и сыром,
И в его зрачках навеки замер
Образ Божий с лейкой и ведром.

Всё течёт. Среди тщеты и влаги,
Блеклых капель тоньше и звончей,
Я плыву – кораблик из бумаги,
Выпущенный ангелом в ручей.

Мир кренится, мир вот-вот потонет,
Но кроит мне сроки и судьбу
Отпечаток ангельской ладони
На разгоряченном детском лбу.

Жизнь моя – основа, оболочка,
Миг прозренья, слепок забытья.
Всё потом должно свернуться в точку
И на круги отползти своя.

Коротка весенняя дорога.
Голоса теряются вдали.
Никого нет: ни меня, ни Бога –
Только дождь от неба до земли.

29.05.2024

"Директор Коновязин говорит..."

*    *    *

Директор Коновязин говорит,
Что не допустит всяких рио-рит,
Битлов и прочей буржуазной мрази.
Бессмысленный, как голос большинства,
Напыщенный, как «говорит Москва...»,
Витийствует директор Коновязин.

И только лишь когда он всё сказал,
Нам открывали дверь в спортивный зал.
Физрук включал пластинки ВИА «Пламя»,
Леонтьева, ансамбля «Ариэль» –
И судорожный дискотечный хмель,
Дрожа, сгущал пространство между нами.

О, душный зал! О, простенький музон!
Здесь, в стороне от праздников и зон,
Нас в жар бросало, мы в озноб вмерзали.
И девочки, пленительны, как смерть,
Как стон желанья, как приказ «не сметь!»,
Инопланетной лёгкостью мерцали.

Но зажигался свет, терзая глаз:
Директор донести хотел до нас,
Поганя воздух бесконечным зудом,
Что Джо Дассен незнамо что поёт,
Что скромности нам всем недостаёт
И он нас к чёрту выгонит отсюда.

Директор Коновязин, ты бы знал,
Как ты нас всех достал и заманал!
Что, как ты красным флагом ни маши нам,
Нам до звезды и ты, и весь твой вздор,
Мы слушаем «Битлов», «Пинк Флойд» и «Дорз»,
«Аквариум», «АукцЫон», «Машину».

Как ни плети про совесть и про честь,
Мы превосходно знаем, кто ты есть –
Всего лишь бывший секретарь крайкома,
Приставленный блюсти покой и сны
Больной, себя не помнящей страны,
Впадающей в маразм, в сенильность, в кому.

Директор Коновязин – муха, вошь,
Ты никогда, конечно, не поймёшь,
Что, как там ни крути, где ни копните, –
Могучая до срока, до поры,
Империя летит в тартарары,
Когда в ней расцветает охранитель.

Слуга фантома, прихвостень тщеты,
А знаешь ли, чего добился ты,
Земную жизнь просрав до сердцевины?
Когда, антропоморфный крокодил,
Ты мимо нас по школе проходил,
Мы фак тебе показывали в спину.

28.05.2024

"Реки, улицы, города..."

*    *    *

Реки, улицы, города.
Я гляжу из окна вагона
в мимолетную жизнь, в просвет
между серых плацкартных полок.
О, простуженная слюда!
О, окно! – ты моя икона.
О, мой путь, ты тосклив и долог,
неказист, не тернист, не спет.

Перелески, поля, посты,
перелязги и перестуки,
подстаканники, подоплёки,
перебранки проводников...
Но глазницы мои пусты –
только сжатые в камень руки,
только посвист дорожной плëтки,
только тёмный трезвон оков.

Грянут песню – да всё не в лад,
поперёк основного лада.
Эй, захлопните рот, паршивцы, –
темнота, блатата, ботва!
Мы летим мимо Царских врат,
за которыми пекло ада –
так что лучше не копошиться,
не фальшивить, не врать слова.

Лучше просто сидеть, молчать,
темноту головой качая,
сочиняя черты пейзажа
на экранах оконных штор.
Вот вам Каинова печать,
ломтик тела и кружка чая,
вот постель, дорожная сажа,
смятый утренний разговор.

Полно, Машенька, твой жених
соскочил, испарился, спасся,
он гуляет теперь с другими.
Я попутчик, я имярек,
мне знакомы начала книг,
я отбился в пути от паствы,
я твержу не Господне имя –
я читаю названья рек,

я не сплю, я дремлю порой.
Но когда, наклонившись к уху,
ты мне скажешь: тыгдым-тым-тым –
я отвечу: тадам-там-там.
Это знак, это наш пароль –
Схожесть взглядов, единство духа,
золотой паровозный дым,
пробегающий по мостам.

16.05.2024

"Вот дом очередной, не ставший домом..."

*    *    *

Вот дом очередной, не ставший домом,
Растаял в небе. Я опять один.
Опять в глазах качается дорога,
Опять в ушах пустой тележный скрип,
Опять биенье рытвин в лёгком теле.
Опять – не знаю сам, как объяснить –
Тоска по опрокинутому дому
Сопровождается тугим, как взрыв,
Весёлым счастьем ветра и свободы.
И я иду меж этих двух огней
И не могу остаться в полной мере
С одним из них, поскольку мнится мне
В дороге – судорога, дрожь, дерюга,
В оседлости – седло и седина.
Я обживаю комнаты, каморки,
Углы, особняки, шатры, дворцы
И тут же назначаю их домами –
Ну то есть привыкаю к цвету стен,
К расположенью стульев, к аромату,
К деревьям или крышам за окном –
И думаю, что проживу здесь вечность
И плюс ещё полвечности. Но тут
Смещаются неведомые звезды,
С ума съезжают местные царьки,
Пространство жмёт, всё рушится и рвётся –
И вот опять дорога, перестук,
И неизвестность впереди и сбоку,
Цыганский гам, еврейский перепев
Одной и той же бесконечной были,
И ожиданье, что в конце пути
Я добреду, допрыгаю, доеду,
Короче, непременно доберусь
К тому, что станет настоящим домом,
Знакомым мне до трещинок в полу,
До птичьих чёрточек в бездонной выси,
До рокота весеннего ручья.
Там стол накрыт, там ждут меня довеку
И мамино плечо, и папин смех,
И тёплый запах милого кочевья,
И перед сном про Нильса и гусей.

07.05.2024

"– Бог дал – Бог взял, – говорит Адар..."

*    *    *

– Бог дал – Бог взял, – говорит Адар,
Пропойца, хлыщ, продувной вандал.
Его рука, как финка, легка,
Как выстрел наверняка.
Его рука, как закат, смугла,
Меня отправить к Богу могла,
Но лишь нырнула в нутро кошелька.
– Давай, – говорит, – пока.

– Бог взял – Бог дал, – говорит Адар.
Бутылку пива приносит в дар,
И мы сидим на камнях, глядим,
Как Бог наш, наш господин
Глядит на нас, не смыкая глаз,
Из каждой щели глядит на нас,
Из мусорной кучи, из-за угла.
Такие, пацан, дела.

В пыли оливы, во тьме чинар,
Где то гондон, то шприц, то чинарь,
Где всякой твари по восемь пар,
Где души – тяжёлый пар,
Мы будем рыбы твои, Господь,
Пока с землёй не срастётся плоть,
Пока не пробьет наш смертный час,
Покуда глядишь на нас.

06.05.2024

"С возрастом все рыжие тускнеют..."

*    *    *

С возрастом все рыжие тускнеют,
Выцветают, меркнут, угасают.
Глянешь – и становится яснее,
Как меж пальцев время ускользает,

Как бесследно тает сладкой ватой –
Медленно, естественно, привычно,
Делая из рыжих желтоватых,
Русоватых, сереньких, обычных.

Век-дурак танцует вечный танец:
Рыжие с отчаяньем и рвеньем
Красятся в оранжевый, пытаясь
Удержать мгновенье, край мгновенья.

Караван идёт. Собака лает.
Рок не дремлет. Мир играет в ящик.
И фальшивым пламенем пылает
То, что прежде было настоящим.

Ни к чему рыдать, тоску мурыжа,
Кроя мглу несчастий и ненастий.
Бывший рыжий, ты по жизни рыжий –
Независимо от цвета масти.

Пей! Бокалы ждут. Горит вино в них
Огоньком прекрасным и колючим.
В этом страшном деле нет виновных –
Ни с кого не спросишь. Так что лучше

Не грусти, не уповай, не мешкай,
Не гнобись бесплодностью терзаний.
Рыжие глядят на нас с усмешкой
Некогда зелёными глазами.

05.05.2024

Третье послание к жакаранде

Жакаранда цветёт. Это, знаешь, как перед войной
Мир горчит и сияет такой красотой неземной,
И таким, понимаешь, покоем природа лучится –
Застывает в отточенных формах – изящнее нет,
Из небесных глубин проливает божественный свет –
Что любому становится ясно, что что-то случится.

Фиолетовым паром дымятся развалины дней.
Это ты, жакаранда, витаешь над жизнью моей –
По-чухонски бледна, по-японски легка и бумажна.
Твой сиреневый вздох – как печаль по былым временам.
Прикрываясь тобой, что-то страшное движется к нам –
А война или вечное лето, не так уж и важно.

Баллада о племяннике

«Когда же, – думает Евгений, –
Мой дядя канет в те края,
Где зоны женщин эрогенней
И слаще шёпот забытья,
Где в межпланетном раскардаше
Всяк по себе найдет венец?
Когда же, Господи, когда же
Он двинет кони наконец?
Ему сиделка я и няня,
Наперсник, отиратель щёк,
Партнёр в картишки, цирк с конями
И что-то, кажется, ещё.
Мне скучно, бес! Мне грустно, Боже!
Мне тошно, доктор всех наук!
Мой дядюшка в меня, похоже,
Вцепился крепче, чем паук.
Зачем он дышит через силу,
Но бьётся, как в садке карась,
Когда отверстая могила
Его конкретно заждалась?
Зачем ему всё время нужно?
Зачем при нём я на цепи?»
Какой-то ветер выл натужно,
Как будто говорил «терпи»,
Какой-то дождь стучал в окошко,
Как будто говорил «забей»,
Какая-то не наша кошка
Гоняла наших голубей,
Концы попутав и начала,
Какой-то век глядел в окно,
И жизнь какая-то бренчала
На вдрызг расстроенном фоно.

Прошло сто лет, потом три года,
Потом четырнадцать часов –
И то, чего ждала природа,
Произошло в конце концов.
Сказали речи, гроб закрыли,
Всплакнул публично тамада –
И дядюшка исчез в могиле,
Всем думалось, что навсегда.
Всем думалось: «Ты жил так долго,
Что за истекшие года
Пять раз меняла русло Волга
И хорошели города,
Жиды Сахару оросили,
Повержен СПИД, излечен рак
И даже президент России
Успел смениться кое-как.
Любой бы этот мир оставил
И влился в вечности поток,
Но против всех известных правил
Ты подозрительно не дох.
Конечно, нам присуща жалость –
Не должно людям жить во зле,
Но всё твоё подзадержалось
На этой суетной земле.
Мы от добра добра не ищем.
Но знай: как только ты ушёл,
Мир гармоничней стал и чище,
И всем нам стало хорошо».

Потом ещё прошло полвека,
Отмеренных благим творцом.
Я встретил как-то человека
С весьма загадочным лицом.
Следы великих офигений
Блуждали по его челу.
И я воскликнул: «Ба, Евгений!
Зачем стоишь ты на углу,
Как человек, лишённый цели,
Не знающий, куда идти?
Ведь каждый миг весом и ценен
На нашем жизненном пути.
Зачем же ты так странно замер
В пространстве улицы пустом?»
Евгений лишь повёл глазами
И в небо указал перстом.
И я, на палец этот глядя,
Поднял глаза... Вот это да!
Там, в небесах, ныряет дядя –
Всё тот же дядя, как всегда.
Я поразился: «Этот номер
Покруче, чем благая весть.
Но как же так? Твой дядя помер!» –
«Ну да, он помер. Но не весь.
Расставшись с участью земною,
Со мною не расстался он.
Он всюду следует за мною –
Будь это явь, будь это сон,
Шатаюсь ли один без дела,
Кружусь ли в ворохе хлопот.
А если я возлягу с девой,
Он тут – советы подаëт.
И каждый день одно и то же –
Неразмыкаем этот круг.
Я выпотрошен, уничтожен,
Лишён друзей, лишён подруг.
И вряд ли кто меня помянет,
Когда мне сгинуть надлежит.
Кто я? Пожизненный племянник!
Пустое место! Вечный Жид!»
Евгений плачет, в небо глядя.
Блестит слеза – нет, даже две.
И дядя, утешая, гладит
Его по лысой голове.

"Духота, как в шипящей харчевне..."

*    *    *

Духота, как в шипящей харчевне.
На исходе вечерней жары
Выплывает косматый кочевник
Из-за чёрного гребня горы.

Суетятся машины и люди
Под копытом его скакуна.
В море, как на эмалевом блюде,
Одинокая точка видна.

Вьётся марево сумерек ранних,
Угольками зажглись корабли.
Поднимается ветер, и странник
Отрывает себя от земли

И плывёт, непонятная глыба,
Изменяясь в пространстве пустом –
Вот он ворон сутулый, вот рыба
С неестественно длинным хвостом,

Вот он чудом не вымерший ящер,
Вот покинутый Гоголем нос.
Сколько в нём, так свободно парящем,
Странных душ и личин собралось!

Кем он был, когда вышел из комнат
Поднебесных, из Божьего сна? –
Вероятно, он даже не помнит.
Он не помнит. И мне не ясна

Цель, к которой я должен стремиться,
Если в каждый момент из меня
Время лепит то рыбу, то птицу,
То росу на окраине дня.

08.04.2024

"От литературы один лишь вред..."

*    *    *

– От литературы один лишь вред:
Она не жизнь – культя! –
Так говорил мне один главред,
Над рукописью пыхтя.

– Что живопись? Кисточка, краска, лист –
Ни магии, ни черта, –
Так говорил один галерист
С печальной складкой у рта.

– Профан считает, что музыка – свет.
Но музыка – блажь, фантом! –
Так говорил мне музыковед –
Консерваторский притом.

– Не пей! Пропьешь свою жизнь, продашь
Всё с себя в два глотка, –
Так говорил мне один алкаш,
Наливая полный стакан.

А я не спорил, мне не дано
Чужой охлаждать запал.
Я слушал музыку, пил вино,
Стишки втихаря кропал,

В музеях млел – ибо не было сил
Не млеть, умирал в кино.
А кто бы что бы там ни голосил –
Не то чтоб мне всё равно,

Но я не спешу становиться в ряд,
Вступать в боевой отряд.
А люди разное говорят.
И славно. Пусть говорят.

26.03.2024

"Пять вещей подарил мне старик Цефилюр..."

*    *    *

Пять вещей подарил мне старик Цефилюр,
Пять вещей непонятного свойства,
Чтобы мог я в компании Глаш или Нюр
Демонстрировать шик и геройство.

И созвал я компанию Нюр или Глаш,
Предвкушая прекрасное нечто.
И горит моя блажь, как пылающий бланш
(если грамотно вдарить, конечно).

Но в какой-то вдруг миг я сорвался на крик,
Взвыл, как муза в объятьях поэта:
Я ж не знаю, что делать с вещами – старик
Не сказал мне ни слова про это.

Я искал старика лет, наверное, сто,
Я прочёсывал город в печали,
Но, увы, не нашёл – даже паспортный стол
Пожимал сокрушенно плечами.

Может, нет его вовсе – от слова «нигде»?
Может, я головою поехал?
Будь ты проклят, старик Цефилюр! В пустоте
Отзывается хохотом эхо.

Будь ты проклят, старик! Это мрак. Это сдвиг.
В очи дышит зиянье провала:
Ожидал, что король, что Брюс Ли – а вот фиг! –
Недошлëпок, шлемазл, задавала!

И торчу, как в мучительном сне неглиже,
На душе беспросветно и тяжко.
Провалиться? Сгореть? А в квартиру уже
Поднимается ранняя Глашка...

Льёт немерено слëз, учиняет допрос,
Давит душной стеной недоверья,
Говорит, что я хам, говорит, что я пёс,
И уходит, и хлопает дверью.

Вот какая со мной приключилась фигня –
Не отмыться ни в бане, ни в душе.
Злобный, чёрный старик, ты угробил меня,
Растоптал меня, высосал душу!

Стал я жалок, как червь, стал я тощ, как Кощей,
И не знаю, о чëм я, зачем я,
И сжимаю в руке пять ненужных вещей
Непонятного предназначенья.

25.03.2024

"В Армении зима, в Тунисе лето..."

*    *    *

В Армении зима, в Тунисе лето.
В Берëзове, как Меншиков какой,
Сидит Антон и тёплые штиблеты
Нащупывает левою ногой.

Его жена, закутавшись в три кофты,
Глядит в экран и думает о том,
Что даже средь отпетых дураков ты
Такого не отыщешь, как Антон.

В Дубае зной, в Берлине дождь и лужи,
В Канаде снег пока ещё не сник,
В Бишкеке град. В Берëзове всё хуже:
Здесь область мира, вмерзшая в ледник.

Здесь ветер твёрд, как нож, здесь солнце глючит,
Язык тепла и света прикусив,
Здесь воздух, ноздреватый и колючий,
Напоминает ледяной массив,

Здесь время не течёт, здесь жизнь бессточна,
Медлительна, слепа, как сонный крот,
Здесь всякий обыватель знает точно
Свой распорядок дня на век вперёд.

Антон глядит в окно на всё на это –
Заложник сна у сумерек в плену.
Он, может быть, и жил бы там, где лето,
Но как оставить город и жену?

Здесь детством пахнут рвы и тротуары,
Здесь дух знакомый в комнатах разлит,
Здесь дом его стоит – ещё не старый,
Точнее старый, но ещё стоит.

Жене неловко в кофтах, в доме, в теле,
С Антоном, без Антона. Вечер мглист.
Джон Донн уснул. Тоска. Стрекочет телик
Без устали, как мелкий скандалист.

Февраль торчит в окне и ждёт подачки –
Примерный нищий, вечно на посту.
И прокурор опять садится в тачку
И с хрюканьем вмерзает в темноту.

20.03.2024

"Что за неутолимая, медленная тоска..."

*    *    *

Что за неутолимая, медленная тоска
Плещет в хрусталике глаза, шепчет в картон виска,
Переполняет каждый Господом данный день –
Каждое утро рядом, каждую ночь близка?
Это тоска по воде.

Это тоска по рекам, лужам, ручьям, прудам.
Что-то в ней от тоски по стекающим в навь годам,
Что-то в ней от рыбы, раскрывшей рот на песке.
Как получилось, что весь я без остатка ей сдан –
Этой глухой тоске?

Это тоска по влаге, по размокшему льду,
Слякотности в продмаге, где я стою и жду
Сыра, сметанки, хлеба, Божьей руки, суда,
Землетрясенья, потопа, падающую звезду–
Ту, что летит сюда.

Это тоска по веку, тихий стальной отсчёт.
Это тоска по звуку: где-то во тьме течет,
Плачем плачет, песней поёт, журавлëм журчит –
Трубы ли протекают, стонет ли в омуте черт,
Дождь ли стучит в ночи?

Всё это потому, что кровь моя разведена
Чëрной лесной водой. И когда настаёт весна –
Талое сердце года, ветреный хоровод –
Кровь моя разбухает: это идёт волна
Освобождённых вод.

Это в поджилках пляшет синий апрельский ток,
Это вопит и машет юношеский восторг,
Речь оловянных речек – шумная белиберда.
Всякую тварь омоет, всему подведёт итог
Бешеная вода.

Но подступает время тусклого большинства,
Преобладания массы, мессы будничных дней.
Орды мороза и зноя – скучная татарва
Зыркает, давит, гасит, врёт, что всегда права.
Что мне тягаться с ней?

Я отступлю, закуклюсь, высохну, затаюсь,
Выдавлюсь из пространства, из-под небес сотрусь.
Пусть их считают, будто нету меня нигде.
Не утешай, не сетуй – это не сплин, не грусть.
Это тоска по воде.

03.03.2024

Стихи о случайной встрече автора с поэтом Михаилом Сипером

Из глубины продмага выпер
Знакомый силуэт, и вот
Из мрака выплыл Миша Сипер –
Большой талант, большой живот.

Он подходил. Ясней и резче
Осознавался мною фарт,
Ведь перспектива нашей встречи
Переросла в конкретный факт.

И что за диво, в самом деле?
Нас здесь довольно и вполне,
Но Игорь Белый или Эли
В тот день не повстречались мне;

И сколь ни рыскай неустанно,
Не сыщешь средь родных пенат
Ни замечательную Анну,
Ни превосходную Эйнат;

Как смысл и стиль из глупых басен,
Как из ночей июньских – сон,
В пески пустынь уходит Басин,
В пески архивов – Феликсон.

А Миша встречен без фигни, чем
Предельно радует меня –
Он эксклюзивен, единичен
И обживает гребеня,

Но вот же выпало мне счастье
С ним свидеться накоротке,
Хотя случается нечасто
Он в нашем скромном городке,

Хотя признал меня не сразу,
Шагая сквозь торговый зал,
Хотя лишь три-четыре фразы
При встрече Миша мне сказал.

И я спросил его, ведь мы же
Коллеги:
　　　　– Объясни-ка мне,
Как помещаешься ты, Миша,
В микроскопической стране?

Но Миша лишь взглянул устало
И не ответил ничего.
И долго Хайфа трепетала
Под крепкою пятой его.

10.02.2023

"– Всё-таки ты виноват, – говорит Игал..."

*    *    *

– Всё-таки ты виноват, – говорит Игал. –
Если бы ты из России не убегал,
Если б с другими такими же беглецами
Встал во весь рост, не позволил, сказал "не сметь!",
Остановил чуму, опрокинул смерть...
Ты же сбежал – разбирайтесь, мол, братцы, сами.

– Ты виноват, – говорит Антон, – потому,
Что предпочел отечеству своему
Тихую гавань вдали от родного края.
Кровь, безысходность, попранные права?
Если война, то отчизна всегда права!
Родина – мать. Ее, знаешь, не выбирают!

– Ты виноват, как и весь человечий род, –
Так говорит Господь – а Господь не врёт, –
Местный пророк наливается соком гнева. –
Все мы позор и прах! Первородный грех
Без исключенья равно лежит на всех!
В каждом смердит Адам и гноится Ева!

Волк ухмыляется:
　　　　　　　　– Ты виноват уж тем,
Что замутил источник, был вне систем,
Выбыл без разрешенья за контур круга.
Думал, соскочишь? Добро пожаловать в ад!
Герцен заходит.
　　　　　　　– Кто, – спрашивает, – виноват?
Люди безмолвствуют. Я поднимаю руку.

07.02.2023

"Мы утеряли рай, мы думали, рай – это..."

*    *    *

Мы утеряли рай, мы думали, рай – это
Когда весь год плывет над головою лето,
И море спит у ног – великая вода,
И не грозит зима костлявою клюкою.
Мы знали: наяву не сбудется такое,
И значит это рай, поскольку – никогда.

А что теперь? Теперь, уныло озирая
Разбросанные там и сям приметы рая,
Мы знаем, что из них не сложишь слово "рай".
Мы утеряли рай – он вымаран, разрушен,
И ветер бытия пронизывает душу,
И тонкий писк тщеты перерастает в грай.

Мы утеряли рай как образ во плоти, мы
Подвешены на нить безмирной паутины,
Но оглянись вокруг: вот лист, вот облака,
Вот отблеск фонаря, вот проблеск катафота,
Вот птица, вот лицо на чёрно-белом фото,
Вот поле, вот цветок, вот голос, вот река.

01.02.2023

"Домашний сверчок, суетливый щеглëнок, черная птица..."

*     *     *

Домашний сверчок, суетливый щеглëнок, черная птица,
Мне где-то меж ваших просторных домов гнездиться, ютиться.
Чумацкая дудка, еврейская скрипка, синяя лира –
Вот стены и кровля гнезда моего, святилища, мира.

Вот окна для взгляда, вот очи для зренья, вот души для боли,
Сенатская площадь, плацкартная полка, Великое Поле,
Где люди и тени, смешавшись друг с другом, толкаясь плечами,
От радости воют, от горя хохочут, молчат от печали.

Вот так возникает звучание времени, голос эпохи –
Колотится в темени, мечется в темени, стонет на вдохе,
Играет вслепую, слагает на ощупь, в процесс не вникая.
И меркнет всё золото мира, вся подлая слава мирская,

Когда ощущаешь биение жизни в механике звука,
Когда перемалывается в муку безысходная мука.
И прежде, чем сам себя спросишь: «Куда я? О чëм я? Зачем я?» –
Тебя ослепляет пропорция, свет, золотое сеченье.

И в этот момент надо мной шелестят, как ветер июня,
Сутулый Арсений, взъерошенный Осип, безумная Юнна –
Три горние пряхи, три лика, три страшные мëрзлые плахи,
Три черных огня, три жизни, три смерти, три певчие птахи. 

22.02.2024

"– Он засветло проплыл по медленной реке..."

*    *    *

– Он засветло проплыл по медленной реке.
– А вы?
　　　　– А мы тогда вон там, на бугорке,
Мы пили чай.
　　　　　　– Вы – чай?
　　　　　　　　　　　　– Ну, догонялись водкой –
Суббота ж, все дела, и завтра выходной.
Так вот, он плыл – не плыл, он как бы был волной.
– Он был на лодке?
　　　　　　　　　　– Нет, он, типа, сам был лодкой.
Он на воде лежал, как летом на траве,
Он не глядел вперед, он вверх глядел, и две
Руки, как два весла, порой вздымались сбоку.
– А что над ним?
　　　　　　　　　– Над ним? Обычный небосвод.
– И что он видел там?
　　　　　　　　　　　– Да кто ж его поймет?
– И все же?
　　　　　　– Облака, след птицы, пятки Бога.
Вокруг него паслась глубокая вода.
Мы крикнули ему: «Чувак, давай сюда!
У нас тут чай, еда и кое-что получше.
На небе правды нет, хоть год в него глазей,
Но если ищешь ты участия друзей –
Причаливай скорей, и здесь его получишь».
– А он?
　　　　– Махнул рукой – мол, как-нибудь потом.
Его несло туда, где ниже, за хребтом,
Широким языком река впадает в море.
Там изумрудна тишь, там окончанье рек,
Там обездвижен ток и там безлюден брег
И вылизан волной, как будто бы намолен.
Но праздник наш угас, веселье улеглось:
Всего один толчок – и рушится колосс,
Какой-то эпизод – и плюс уходит в минус,
Немеют языки, скучнеют голоса,
На все ложится хмарь, унылая роса –
Иссяк сердечный жар, исчезла Божья милость.
И вот мы разошлись во тьму по одному,
Но стопочку одну оставили ему.
– Ну почему?
　　　　　　– Да так, должно быть, суеверье.
Представь: вот он придет, раздвинет мрак ночной
И будет до утра под черною луной
Стоять, как блудный сын пред запертою дверью.
– Ну ладно, это все?
　　　　　　　　　　　– По большей части да.
Но, знаешь, поутру я вновь пошел туда –
Хотелось погасить хоть капельку пассива.
– И что там?
　　　　　　– Ничего. Покой и пустота,
И странные следы, и стопочка пуста,
И в небе в трех местах, начертано «спасибо!».

09.01.2023

"Город Лондон прекрасен, особенно в дождь..."

*    *    *

　　　"Город Лондон прекрасен, особенно в дождь..."
　　　　　　　　　　　　　　　　　　(И. Бродский)

Город Лондон прекрасен, особенно в дождь,
Если в этот момент никуда не идёшь,
Если просто сидишь и глядишь сквозь стекло,
Сколько серого неба на землю стекло,
Сколько ног пробежало, минут проросло,
Как поблекло и смылось вселенское зло,
Не способное вызреть в отравленный плод
На бесплодных подзолах английских болот.

Город Лондон прекрасен – кирпичная кровь
С молоком облаков. Здесь и пища, и кров
Раздаются спокойно, без всхлипов и слез,
Тем, кого то ли черт, то ли ветер принёс.
Не имперская гордость, не горечь и честь,
А уверенность в том, что приличие есть
Нерушимый фундамент, основа всего,
Ощущается в сдержанных жестах его.

Город Лондон заходит в кабак ввечеру –
Разогнать надоевшую за день хандру,
Посмотреть сквозь пивной золотистый настой
На размокшую улицу, скверик пустой,
На огни фонарей, на густую толпу,
Над которой красуется с чайкой во лбу
Генерал или маршал минувшей войны.
И сквозь явь его, сквозь беспробудные сны
Очень медленно, справа налево
В неизменном, как вечный порядок, платке
С погребальным цветком в бестелесной руке
Проплывает его королева.

27.12.2022

"Зима. Созрели мандарины..."

Зима. Созрели мандарины.
Опять клубника подошла.
Сестра сантехника Марина
Вчера шестого родила.

Резвятся птички, стонут кошки,
Хиреют лучшие умы.
Стоят хасиды на дорожке,
Как пятна мрака, сгустки тьмы.

Хиляет день. Из-за Кармеля
Струится мягкий полусвет.
Спит на печи своей Емеля –
А щуки нет. И смысла нет

Вставать, бежать. В небесной сини
Сквозит отсутствие небес.
Спаситель бродит по России
С большой косой наперевес.

Стекаются в бригады гады,
Дрожит от крика материк.
Стучат бесплодно Симплегады,
Как новой челюстью старик.

Грустнеет к вечеру. И снова
Плывет тщета в ночи земной.
Марина, может быть, седьмого?
Марина, может, по седьмой?

06.11.2022

"Лебеди говорили: «Ты гадкий, гадкий!..."

*    *    *

Лебеди говорили: «Ты гадкий, гадкий!
Ты, наверно, подброшен кукушкой в кладку.
Выкормили тебя, поставили на крыло,
Всё тебе дали, любили почти как родного!
Впрочем, ничто под этим небом не ново –
Вона, гляди-тко, куда тебя понесло!

Мы белоснежно чисты – кроме всяких шуток!
Мы, несомненно, круче ворон и уток,
Мы величавей курицы и гуся,
Бог нас отметил, проект бытия верстая!
Стая непогрешима! – ты слышишь? – Стая
Есть эталон, мерило всего и вся!»

Так они говорили – шипенье, клекот.
Этот сюжет невыразимо далёк от
Сказки, но весь из жизни – живи его,
Тычься в его простенки, броди на ощупь.
Лица и улицы, площади и жилплощадь –
Вехи его. Не придумывай ничего.

«Не ожидай!» – вот главный жизненный принцип.
Бог не пришлёт кобылы на белом принце,
Репки из проруби, света из тьмы веков.
Чаяньям в пику, жужжащим смешно и плоско,
Бог насылает Гойю, Эшера, Босха,
Бог возлагает короны на мудаков.

Так-то, мой брат! А тебе, мой сын, мой племянник,
Я сотворю халву, наколдую пряник,
Сказок отсыплю – они добротой полны.
В них и снеговики по весне не тают,
Сны расцветают и лебеди пролетают –
Безукоризненной, девственной белизны.

13.02.2024

"Медленный сёрфер, спускаюсь по склону горы..."

*    *    *

Медленный сёрфер, спускаюсь по склону горы –
Той, что стоит, как волна, над равниной морской.
Глянь, надо мной красноватое солнце горит.
Глянь, подо мной коченеет чернильный покой.

Руки раскинув, разинув от ужаса рот,
Очи от счастья навстречу пространству раскрыв,
Падаю, падаю вниз и немного вперед –
В черную пасть преисподней, в полночный обрыв.

В этот момент то ли бодрствую я, то ли сплю,
То ли невиданно зряч, то ли вижу едва.
Ум каменеет, мгновенье стремится к нулю,
Пресен язык, ненадёжны и мнимы слова.

Разве расскажешь, как плавится небо вдали,
Как иссякает прозрачное пламя луча,
Как под ногой, словно рыбы, стоят корабли,
Как неподвижная птица висит у плеча?

25.11.2022

Стишки о неудавшейся вечеринке

Случилось у нас событие:
Сергей отмечал со-бытие
С Иваном, Евгением, Костей
И Львом, пришедшими в гости.
В разгар отмечанья со-бытия
Сергей отметил соитие
Не Мастера с Маргаритой,
А Льва с женой его Итой –
Ну, то есть с женой Сергея.
От данности этой фигея,
Сергей посреди со-бытия
Устроил со Львом со-битие.
Стеная, а также стонучи,
Соперники бились до ночи
И были друг другом биты
За приз в виде этой Иты.
И Лев победил в со-битии,
Теперь у него со-Итие.
Сергей на полу избы той
Без-Итый лежит избитый.
А Костя, Женя и Ваня,
Застыв, сидят на диване,
И то, что у прочих с тыла,
На лицах у них застыло.

08.02.2024 

"Мы перешли границу февраля..."

*    *    *

Мы перешли границу февраля –
Чернила, слякоть, грязь, мороз по коже.
Нам говорят, что вертится Земля –
Не знаю, не уверен, непохоже:

Слоны недвижны, замерли киты,
Застыли ноты в партитуре Баха.
Лишь ты, моя красавица, лишь ты
Плывёшь к незримой цели, черепаха,

Покачивая хрупкий диск Земли,
Не ведая ни горести, ни мести.
Ты знаешь, что куда б мы ни пошли,
Мы всё равно останемся на месте –

В пределах взгляда, в плошке февраля,
На плоскости сегодняшнего часа.
И, может, ей одной благодаря
Мир до сих пор никак не раскачался.

Не нужно знать, куда она плывет,
Мы все давно в её спокойной власти.
И если глянуть вниз, то в толще вод
Видны её чудовищные ласты.

01.02.2024

"Вот облако встало над Хайфой, как зонт..."

Вот облако встало над Хайфой, как зонт,
Рифмуясь с пустым горизонтом.
Вскипает озон, безразличен азот,
Рассыпаны люди по сотам –
Исчезли, заныкались, скрылись внутри.
И хочется крикнуть: "Мгновенье, замри!" –
Но ангел, стоящий на страже,
Подносит к губам золотое крыло.
Бог в центре вселенной сидит тяжело,
И взгляд его горек и страшен.

14.11.2022

"Один мой друг, Зеленогоров..."

Один мой друг, Зеленогоров,
Когда мы как-то выпивали,
Сказал:
　　　– Старик, мы сгинем скоро –
Мы на последнем перевале.

Гляди, какая тьма в долине –
Черна, как кошка, как Стаханов...
И мы ещё чуть-чуть долили
В распахнутые рты стаканов.

– Такая тьма... – сказал он грустно
И поглядел вперёд так слепо,
Как-будто жизнь – не жизнь, а сгусток
Скорбей, ее прощальный слепок.

– Такая... – выдохнуло эхо
И сжалось, в пустоте сгорая.
Я знал, что мир его поехал
По склону к гибельному краю,

Я знал, как время в нем болело,
Как билось в приступах падучей.
И борода его белела
Белей снегов на фоне тучи.

Он был когда-то круче прочих,
Он пронимал до слез, до дрожи,
Ему подпольный гуру прочил
Такой удел, что матерь божья!

Он поднимал такие волны,
Ценитель женщин и кагора!
И я сказал ему:
　　　　　　　– Довольно.
Пошли домой, Зеленогоров!

Пошли домой – там стол и кухня,
Диван, отсутствие событий.
И все, что за порогом пухнет,
Утонет в этом скудном быте.

Но он лишь покачал главою –
Тоска в душе, дыра в кармане.
Нас оставалось только двое
За грязным столиком в шалмане.

Вокруг мело не понарошку,
Выл шторм. И, чтоб его не сдуло,
Я друга привязал за ножку
Обрывком лески к ножке стула.

Мир гнулся, в нем иссякло счастье,
Мир дыбился, волчком вращался –
Как будто рушился на части
И с нами, смертными, прощался.

И если, как поется в песне,
Зеленогоров канет в Лету –
Нырнет под лёд, загнётся в Пензе,
Растает с дымом сигареты –

Мне будет страшно одиноко,
Когда я потихоньку двину
Под взглядом пристального ока
В затянутую тьмой долину.

10.11.2022

"Я проживаю на улице Леопольда Блума..."

*    *    *

Я проживаю на улице Леопольда Блума.
Утром здесь пасмурно, днём невесело, ночью угрюмо,
Изредка вспыхнет солнце в трещинах меж облаков,
Словно фонарь мимоходом заглянет в нутро вагона.
Улица наша – пространства, пути, тупики, перегоны,
Грохот тележных колес, пошаркиванье башмаков.

Улица Блума – скорее не улица, а река ты.
Выйдешь с утра прогуляться – вряд ли вернешься к закату,
Если вернёшься – боюсь, своего не узнаешь жилья:
Слишком сильны теченья и ветры на перекрестках,
Слишком упрям и тверд асфальт в дождевых бороздках,
Слишком растянуто время, невнятны его края.

В страннике больше текста, чем тела. Ему не снится
То, что снится оседлым, – буквы, строки, страницы
Так и рябят в усталых его неспокойных снах,
Гарпии и драконы в проёмах висят оконных,
Ниже давят бычки потёртые лестригоны,
Ниже с прекрасным суккубом голый танцует монах.

Я прохожу по улице нашей – страницы, строки.
Передо мной расступаются грешники и пророки.
Дома меня не ждут. Да и есть ли он, этот дом?
Кто там – Арахна прядёт или ткет ковер Пенелопа?
Некто Никто проколол мне глаз – и, подобно Циклопу,
Даже овцу от скалы теперь отличу с трудом.

Ночь подступает подтеками сна и крепкого чая.
Несколько раз на дню себя самого встречая,
Вытоптав день до огрызка, до самого-самого дна,
Падая от усталости, себе самому уже не веря,
Вижу родную Итаку, с трудом отпираю двери
Только за тем лишь, чтоб осознать: за дверью – стена.

Боже, какие твари стеба ради ли, мерзкого глума
Улицу нашу назвали в честь Леопольда Блума? –
Ладно бы в честь Леона, если без Блума никак!
Долго ль вбивать мне шаги в мостовую, как в землю сваи,
Путая камень с волной, называя дома островами,
Тщетно буравя взглядом кромешный хтонический мрак?

Братья, ищите район попроще, поменьше площадь.
Пусть его местные нас клеймят, склоняют, полощут –
Что нам их языки? Мы и слов-то не знаем почти.
Пересидим в тесноте, проживем хоть втроём в углу мы –
Лишь бы убраться живыми с улицы Леопольда Блума.
Правда, сперва дойти бы до дома, до дома дойти.

02.11.2022

"Может быть, мне больше и не вспомнится..."

*    *    *

Может быть, мне больше и не вспомнится
Этот день, поскольку в день иной
Апокалиптическая конница
Прогибает небо надо мной.

Сумерки зловещие и ранние,
Смрад войны стоит со всех сторон.
И является воспоминание,
Словно провожатый на перрон.

Время так лекарственно, когда его
Выпьешь в меру, подсластив едва.
Мастерская Лазаря Гадаева,
Предкромешный год, июль, Москва.

Конница далече, и поэтому
За столом под белою стеной
Мы сидим с любезными поэтами
Вместе и с красавицей одной.

Говорим про всякое и разное,
Выпиваем за любовь-морковь.
И вино у нас всего лишь красное –
Не напоминающее кровь.

У поэтов радостные бороды,
У красавицы в очах звезда.
Хрип и скрежет суетного города
Неспособны проползти сюда.

Кутерьме с её помойной давкою
В этот дом заказаны пути.
Михаил уходит за добавкою –
Миша знает, где её найти.

Он шагает улицами, скверами
К ясной цели через мат и муть,
Раздвигая грязное и серое,
Хмуро заступающее путь.

Вот идёт назад он, улыбается,
Всех на свете больше и светлей,
Звон в его авоське заливается
Веселей, чем благовест церквей.

Над столом колышется вселенная,
Полная глубин и естества.
И уже не страшная и тленная
За стеной раскинулась Москва –

Низенькая, старая, не злобная,
Безмятежно спящая в раю,
Не разбившая о гордость лоб. Но я,
В общем, не об этом говорю.

Я о том, как прошлое кромсается
На фрагменты, лица, имена.
Где поэты те? Где та красавица?
Где я сам? Где город? Где страна?

Я о том, что тягостными корчами
Мучим век – понос, блевота, слизь.
И не вспомнить, чем тогда закончили
И куда под вечер разошлись.

Я о том, как вкривь и вкось затвержены
Нами дни, мгновения, года,
Жизнь, которая не будет прежнею,
Быт, который выбыл навсегда.

Лишь торчит под ледяной опушкою
Памяти сегодня, как вчера,
Силуэт гадаевского Пушкина
В глубине соседнего двора.