* * *
Марианна, Марианна,
где твоя сирень?
Ни скамейки той, ни дома -
дней предсмертная истома,
жизни дребедень…
Как в пятнадцать лет лукаво -
душу жадную тая,
шепчешь ты: «Смотри – заря!
Рая алая отрава!»
Только всё - давным-давно,
только всё - совсем иначе:
подмосковной вечной дачи
где блаженное окно?
Оттого ли вновь с тобою
в речку Нару не войти? –
предначертаны пути
чудной хищницей - судьбою…
И совсем иная суть.
ожидает жизни наши…
Мир - прекрасен, хоть и страшен:
так что уж - не обессудь!
И не жди в надежде сладкой:
горечь юности пройдет…
Не пройдет – покуда ждет
память нас, крадясь украдкой.
Оттого ль и ветер стих?
И плывет над гладью водной,
бесполезной и бесплодной,
лишь туман - для нас двоих?
Но ведь был он - скрип уключин,
смех и солнце - как во сне;
были мы! – где вновь луне
виснуть в сумерках над кручей,
чтоб донес собачий лай -
сквозь тоску небес угасших -
плач о будущих - вчерашних:
«Догораешь? Догорай!»
И задумчив, и беззлобен -
словно плач вселенной всей
средь загробных тех теней -
вот он! – горестно подробен…
И горюет благодать
в наш пасхальный день блаженный:
воскрешенья - прокаженным
что-то явно не видать…
И не феникс, а синица -
нам дана в удел пока:
пепла много, смерть легка…
Поджигатель - а не птица!
Но, пожалуй, всё ж не зря
жизнь, глядишь, сгорит как спичка, -
коль уж птичка-невеличка
все почти сожгла моря.
Всё равно с упорством прежним
мы, как рыцари зари,
вместе с ней не зря горим -
в океане безнадежном!
И к чему перечислять
тьмы обманок и ошибок,
если мир – как прежде зыбок,
но вокруг - сирень опять?
Если всё ведь не напрасно,
и июнь тот, знать, не зря,
и совсем не зря – заря
умирает так прекрасно!
Умирает вечер в ней -
как и все мы умираем,
как и сад - отцветшим раем -
дар сиреневых тех дней…
…Дело в том, что наш народ уже давно не русский.
Он – советский. Поэтому мы сегодня – другие. И то,
что, возможно, было свойственно русскому народу, нами
просто не воспринимается.. Сегодня человек человеку
волк. И это результат советского ига.
Протоиерей Дмитрий Смирнов
- Разве я – украинка? Или разве я – русская? Я – советская!
Из телеинтервью «патриотки» в Севастополе
«Советский» – не может быть подлинно Русским.
Я
1
…Когда и мавзолей на ведьмин Первомай
плодит нам тысячи пришельцев-пионеров,
чтоб ленин-югендом в их большевистский рай
сгонять землян, как встарь, - в барак советской эры;
когда - родней родных наследникам громил -
стоят по городам и прочим гиблым весям
всё те же прежние болваны воротил
чернейших дел – с поверх кровавой взвесью! -
расстрелянных сердец и вскрытых вен и жил
того, по слову древнему, - не Третьего ли Рима? -
всех тех, кто Русским быть посмел – и был! -
чужим советчине, и ныне нами зримой;
когда здесь и Христа вновь волокли на суд,
и по старинке лихо забивали
всё те же гвозди – под крикливый блуд
синедрионов ленинских и всякой прочей швали! -
то сколько в грудь теперь себя ни бей,
хоть с ликом русским ты, - никак не можно
быть Русским, если всё - не так, как у людей,
а у болящих лишь – с фантомом душ острожным!
Не кровь, и не язык суть лживейший резон
для права быть - распятым в нас народом,
замученным живьём средь лозунгов и зон,
отравленным советским кислородом…
А сколько яду в нас доселе спит!
Безбожья – сколько змей? Чуть тронь - закопошатся!
И вряд ли Сам Господь таким благословит -
таким-то! – Русскими и впрямь именоваться...
2
О, подлый век Иуд! о, смертоносный век!
Кто вынесет такое - вхолостую?
И вот он: Наш - Простой - Советский - Человек!
Простую - мыслит мысль, в простую дудку - дует…
И кажется ему, что он – такой же, как
и дед его, и прадед, и прапрадед,
но – в слепоте своей! – всё не поймет чудак,
что весь давно обобран и обкраден…
Какой тебе еще добавить срок,
земляк эрэфовский, по духу - голодранец,
чтобы дошло и отложилось впрок,
что ты для Русского – по сути, иностранец?!
Святая Русь – твоя ли нынче мать?
И Русь Царей – твоею ль назовется?
Христовых душ отряд, архангельская рать?
Тут и пяти из ста - таких не наберется…
Но сколько тех, кто славил упырей
и в хороводах дьявольских - что ноября, что мая! -
крепил союз – и жертв, и лагерей -
поя, танцуя и играя…
Что русского в них – кроме языка?
Безроднейших отцов – безроднейшие дети…
И сколько их, не вспомнивших пока -
о Русской Правде и о Русском Свете,
что и в лукавой той столетней полутьме -
неугасим! – таинственно светился
средь всех злобесных казней и измен,
но, верю, - и досель не умалился…
3
Я ненавижу, брат, торжественный обман
советской лжи – в ней жил и проживаешь –
не только оттого, что ты ей обуян,
но и за то, что – русской! - называешь…
Мы, Русские ли, смерть по ленинским ЧеКа
поили всласть своею русской кровью?
И раскаленный шомпол - русская рука
вонзала в сердце мне, не поведя и бровью?
И впрямь ли Русскими меж нами были те –
на вышках рабских зорь! - их стражи-вертухаи?
И песни Русских ли здесь пели - в пустоте! –
советским сапогом по душам нам шагая?
- Эх, хорошо в стране советской жить,
ни о ком, товарищи, не будем мы тужить:
ни о тех попах, распятых на крестах,
ни на тех скудельницах - посеянных костях!
И в какой еще - так вольно человек
мог дышать, другой такой не зная?
Столько - с песнями! - губить морей и рек,
столько храмов – грабя и взрывая?
…Ни о тех – по ссылкам - деревнях,
ни о папе с мамой - в лагерях…
И сколько их - с надломленной душой,
слепотствующих искренне уродов -
самим себе твердили: самый брат большой –
народ советский! лучший из народов!!!
Но нет такой породы на земле -
парламентской иль царской иль советской:
и в Римах, и в Парижах, и в Кремле –
дитя - не с паспортом, а лишь с улыбкой детской!
Не строй, а род – основа бытия,
Творец не выдает нам партбилеты:
всяк Русский – сын Его, а не того зверья,
что в большевицкие играло пистолеты;
что, задурив страну, затрахав Ильичем
(а что осталось – Коба заграбастал),
ее к Свершеньям звало горячо -
по бодрому шоссе Энтузиастов!
И прав поэт - повсюду прежний бой,
и целый век покой нам только снится:
не проще ли назвать Столетнею войной
ту жизнь, что есть, была - и снова в дверь стучится?
4
О бедный наш народ – обманутый хитрец,
свои серебренники напрочь потерявший,
что на закланье гонят - как овец! -
ни сна, ни отдыха давно уже не знавший;
что головой, набитой зб сто лет
безумием совковых прокламаций,
не различит никак во тьме тот Божий Свет,
что и поднесь здесь застят святотатцы!
Что (пипл, знать, схавает!) и ныне верит впрямь:
то не совок в окраинах бунтует,
а Русских, Русских тамошняя дрянь
злобесно травит, мол, - и нашу Русь шельмует!
И сколько, сколько здешних простецов
простейшей истины помыслить не умеют:
тот, кто утратил Русь Святых своих Отцов –
не Русский сам и братьев русских не имеет…
У них, безотчих, - мачеха одна,
с улыбкой колдовской и с ласкою фальшивой, -
прядет паучью пряжу, и с веретена -
безродства каплет кровь! – родной давно лишив их…
И сколько их – не видящих ни зги,
обманутых, отравленных, омытых
водой лишь мертвою прядильщицы-яги!
Но без живой - не воскресить их душ убитых…
И, меря жизнь советскою молвой,
всё жаждут пасынки – сиротского единства,
и бьются, как о стенку головой, -
о Русскую! – средь всех безумств и свинства,
увы, не ведая, чтy - вытравлено в них,
чтy – выжгли в их сердцах умельцы Агитпропа;
не помнят, не хотят - вернуть святынь былых,
ища путей - на вновь смертельных тропах!
И пусть им горних, Русь, не сокрушить твердынь,
и лик Святых твоих не премолчит пред Богом,
неужто тех Небес - и золото, и синь! -
для нас навек пролягут за порогом?
И столько натрубив и стольких закопав,
и веря: лучший в мире «строй» почти построив, -
в итоге горестном брести, себя же сдав,
к тем мавзолеям – похоронным строем?
Но если не Христос – Хозяин сей страны,
когда-то впрямь и звавшейся Христовой,
то отчего ж не стать ей шуткой сатаны,
к убийству и себя – уж исподволь готовой?
5
И, знать, не зря треть века мне назад -
среди безумия былой афганской склоки
(под тот же крик: «Я тут - не виноват!») -
являлись вдруг такие строки:
«Что любому олуху понятно,
мы замажем – не дерьмом, так - кровью;
только проступают смерти пятна
над седой ЦеКа кустистой бровью.
…Как бы не легла нам домовина
от Варшав – до серого Амура,
развернувши тень гробницы хмуро -
рубежом! – от Риг до Армавира…»
Но кто ответит нам - за этих игр итоги,
когда страна, глядишь, вот-вот протянет ноги?..
Когда руины, злоба и распад –
средь лжи и шуточек всех телепроституток –
нас тычут носом в самый честный ад,
и всей стране – уж явно не до шуток!
Когда всё ближе говорок судьбы,
готовый грянуть грозным приговором:
еще на кладбищах не все полны гробы –
пора пополнить их костями и позором!
Когда слепцов, как встарь, ведут слепцы,
и патриот – чего? – припал к лукавой лире,
когда над пропастью – стеклянные дворцы,
а пропасть ширится всё шире!
Когда всё валится в тот вековой проем,
где смерть являет истинные цены
недолговечных слав и жизни, до краев
давно исполненной обмана и измены…
Где Русский Мир - вокруг святынь Кремля?
Где Сердце Русское – страны моей великой?
Средь замков воровских – где Русская Земля?
Средь лавочек менял - столица с Русским Ликом?
Где - Киев, Ревель? Верный? Порт-Артур?
Где чудо Грузии – без меры и предела?
Где белорус – добряк и балагур?
Где всё огромное - Руси Святое Дело?
Всё просвистели, всё снесли в кабак –
за ленинский декрет, за красные посулы,
за лагерный шаламовский барак,
за рабские колхозы и аулы…
И, как всегда, – никто не виноват,
и, как всегда, - хотели только лучше:
здесь будет рай, здесь будет город-сад
на вознесенной к небу краснозвездной круче!
Но нет без Бога - нерушимых дел,
и, как когда-то башня Вавилона
(был изначально ясен сей удел),
и эта пала! – как во время оно…
И, глядя ныне на земной развал
Земли Отеческой - и впрямь когда-то Русской,
одно скажу: Бог - дал, но Бог - и взял,
когда широкий путь сменили мы - на узкий!
Когда штыки дебилов в плоть детей вошли,
Святой Руси наследье добивая, -
на жертвенных кострах саму Россию жгли,
с телами царскими - и душу ей сжигая!
И с пеплом этим целый век прожить -
не думая, не помня и не мучась:
стыда не ведать, слёз стыда не лить -
позорная, незавидная участь!
И так и не понять, в чем суть и смысл Христов
заданья чудного: быть Русью, с Ним единой, -
с Его лишь Силой, Славой и Крестом
идя на битву с нечистью звериной!
6
Что - впереди? Какою мерой бед
измерим мы грядущее рожденье
России – русской вновь! - без гимнов и побед
бесовского доднесь столпотворенья?!
Без мавзолеев, газовых бояр,
без половых в их нефтяном трактире,
шестерок, стерегущих их навар -
предельной стыдобы во всем подлунном мире…
Прости нас всех, распятый вновь Господь,
за гвозди, молоток, за бред безбожной веры –
то в Ильичей-Иосифов, то в их СССР-ы,
за оскверненные России дух и плоть!
Прости предательство святых Твоих чудес,
Небес Твоих - блаженного соседства,
Святых Отцов - спасительных словес,
Твоей Руси - богатства и наследства.
Всё, всё пошло в разруху и распыл -
чтоб канул Русский Дом, лукавым ненавистный,
чтоб всё, чем Русский чувствовал и жил,
распять! – средь злобного их хохота и свиста.
Рекою крови ты умылась, Русь -
и Русский стал вне жизни и закона,
чтоб большевизма дьявольская гнусь
на берег вывела советского дракона!
И кто хранит с ним родовую связь,
кто всё твердит: и я из СССР-а –
слепец несчастный, тот, что отродясь
прозреть не мог во тьме его химеры.
Но не пора ль понять и сердцем, и умом:
всё то, что в добром мы творим почине,
творит в нас Русь – Божественным крылом
хранима в наших душах и поныне.
И если ты не раб – не «Раб КПСС»
и всяких лицемернейших Советов,
пора узреть за ними грозный Русский лес,
что вновь встает, чтоб русский дать ответ им!
…Святая Русь зовет нас снова в даль –
без всяких лживых лозунгов и «измов»:
Проснись, Россия, стань крепка как сталь,
чтоб стать из мавзолейной Смерти –
Русской Жизнью!
Июль 2014,
о. Ээя – Москва
…и дышат почва и судьба.
Б. Пастернак
1
Вновь предо мной - блаженная Эллада!
Слежу, как встарь, торжественный закат
у белых скал, у мелового склада
Творца морей и гор, и трепетных наяд.
Земля – хоть не родная, но – живая
и временами кажется родней
той, что в чаду обещанного рая
уж целый век всё гробит сыновей…
А здесь: как крепость - быт, и смех детей,
и храмы –
хранители семейных очагов -
огнем Небес нам исцеляют раны,
даря душе Божественный Покров.
И мудрый край молитв и хороводов -
вкруг Бога пращуров, вкруг дедовских могил -
скорбит, как встарь, средь мраморных их сводов
и радуется тем, кто жив и полон сил.
А храм небес - сияет славой Божьей,
но скромен Бог средь верных чад Своих,
и чем привычней Он, тем ближе и дороже,
и тем святей в простых молитвах их.
2
…Не так, не так, несчастная Отчизна
(что никаких морей не скроет горизонт)
творишь и ты свой пир – как жертвенную тризну! -
извечный ветеран, что вновь идет на фронт.
Смешалось всё - и годы, и деянья,
и дьявольских речей извечный блуд и бред,
и казни Божьи - ради оправданья
всех наших, слишком горестных побед…
И с преизбытком - дорого оплачен
наш путь от верности Отечеству святых -
к тому, с которым - большей частью плачем,
чьей большей части нет – в небесных свитках их.
Ни Русской родины, ни веденья, ни знанья
о ней – на нами преданной земле,
чья тыща лет теперь – лишь дыры да зиянья,
да скверна звезд на хищнике Кремле!
Где чуть лишь теплятся в плену музейской стаи
соборы-зэки – верх и знак хулы! -
где по билетам нынче причащают,
и благодать – почти из-под полы…
Где и Христос икон – а всё-таки с припеку!
По табельным лишь дням велят с Ним говорить,
где от Лубянок нет - и "Яростному Оку"! -
ни спасу, ни амнистий – лишь просто Богом быть.
А Русь молчит – пока кричат Советы,
прокравшись в души, гнезда свивши в них,
чтоб целый век лишь мертвые ответы
дарила смерть вопросам всех живых.
Фальшивый труп фальшивого Мавсола
отраву льет по Красным площадям,
и хоры ангелов, и царственное соло
Вселенской Истины - почти не внятны нам.
И я, волшебного не ведая ни слова,
средь воровских Эрэфий – не вотще ль? –
ищу черты Отечества былого,
но слишком глубока меж ними века щель!
3
- Чем я не Русь? – зайдясь и в хвост, и в гриву,
бурлит под красной тряпкой патриот -
того, советского, безродного разлива:
порою – полу-раб, порой - простой сексот…
Но Русь моя – не баня, не бутылка,
и не на закусь ей - проевший душу мат,
не большевистских нар прогнившая подстилка
и не кремлевских банд лукаво-райский ад!
И вопреки всей хищи подсоветской:
лишь с Русским сердцем – истинный поэт,
и всяк служитель муз - с любою кровью шведской -
что и в тогдашней мгле всё ж видел Русский Свет!
И Русской силой брали мы Берлины,
и в нас она не выжжена дотла…
Но только где же те - с привычкой той старинной:
всегда крестить чело - на храмов купола?
Днесь только пять из ста - нас на счету у Бога,
и против сих статистик - кто попрет?
Спит человек у Божьего порога,
но нет Руси – пока он не войдет!
И нет пути постыдней для народа -
лишив себя и почвы, и судьбы,
вновь жаждать палача и кукловода,
плюя опять на Русские гробы!
4
Огромен мир... Дни – неисповедимы,
и жизни каждый миг - лишь вечности залог...
Какая родина - и вправду нам родима,
едва лишь мнит душа, а знает – только Бог.
Но не изрек ли Он апостола устами:
здесь будет Русь – возлюбленный Мой край,
и будет быть!- пока не перестанет,
круша свой ад, стремиться сердцем в рай!
…Безбожный век, бессмысленное племя –
коль нет добра без Бога и Креста!..
Куда несешь ты нас, неведомое время, -
к судьбе Иуд иль к вечности Христа?
Но, умирая в жажде непрестанной,
я все равно твердить не устаю:
о, как из сей пустыни окаянной
вернуть нам родину – воистину свою?!
Раскаты гроз каких, какие реки крови
еще нам суждены – как Божий гнев и зов,
чтоб погруженные в столетний львиный ров
мы вышли на простор –
лишь с Русской правдой
вровень…
27 июня – 2 июля 2014,
остров Ээя
…И олово олив, и золото лучей,
но всё мне кажется, что день –
не слишком ясный,
и к блеску каждому - по тысяче свечей
добавить было б вовсе не напрасно…
И, словно следуя совету моему, -
мир запылал подобьем диким горна
небесной кузницы, где бес хромой проворно -
еще в тени Христа - готовил путь Ему,
чтоб ярче всех небес, всех ангельских очей -
всем полдням мира слух открыв и зренье,
в нас просиял Божественных речей
и правды Божией – Огонь Преображенья!
3 июля 2014, по дороге в Кастаниду, о. Ээя
1.
Верно, эту часть суши с трудом назовешь ты - «река»,
эту ниточку еле живой H2O – в постоянстве
век за веком убийства ее – если, плавясь от солнца, рука
лишь по палец в ней тонет - в иссохшем предсмертном пространстве.
Слишком жарко…. И лень… И от жара - все слиплись века…
А решишься пройтись - лучше в полночь бродяжить у моря,
споря с ветром-налетчиком, с тьмою-ушкуйницей споря -
под марсианским скользящим лучом маяка...
2
…Впрочем – нет ни глотка… И последней была сигарета…
Оттого ль голова на мгновенье пустей, чем измятая пачка -
с пустотой торичеллевой в блеске маячного света,
что советует всё же пошарить средь вспышек заначку:
о чудесный чинарик судьбы, обретенный в кармане! -
чтоб верблюду брести в том трехдолларовом караване
да дожевывать легких моих недожеванных жвачку…
Все мосты сожжены, и докурены, брат, все окурки;
и к чему тут мосты – никуда не текущему морю?
Лишь нога, поскользнувшись на (блин!) апельсиновой корке,
отдаётся в душе застарелою хищницей-хворью,
чтобы мысль развернулась в том самом прямом направленье,
где запахнет вдруг водоросль - йодом, карболкой,
больничным забвеньем,
да на память о вечном! - хароновым запахом хлорки…
3
Однако - терпимо, когда ты (хотя бы и так), но – один!
даже если в соседних глубинах и спят субмарины-акулы,
в ожиданье отбоя не выныривая из глубин, -
чтобы вой их сирен не сводил нам ни души, ни скулы.
И пускай это - юг безалаберный, но пустота (и в порту!) –
нынче вовсе не требует адмиралтейской проверки,
даже если у пирса (так - ни зуба порой уже в старческом рту) –
ничего, никого: ни гуляки-эсминца, ни сучки его – канонерки…
В небесах - лишь одна, лишь одна колобродит звезда,
но, похоже, и та зацепилась за кран сухогруза:
даже если в конечном итоге опустят, то всё же - куда?
верно, в самую тьму – где, как мины, по трюмам круглятся арбузы;
где хрустят благодатью такою потомки тех гаммельнских крыс,
что сварганили парки-хитрюги - в обход простеца Посейдона -
перегнать на юга – вы не знали? - десантом эзоповым из
той волшебной Германии флейт - с трелью чудной ее пулеметного клона…
4
В карусели веков заблудилась бедняга-звезда,
чтобы слушать в испуге крысиного улья роенье -
словно где-то вдали под землею скользят поезда,
копошится весь мир и готовится к столпотворенью.
Притяженья воды здесь уже не осилить и ей,
нам – лучи, а самой – только тяжесть космической плоти:
и сгорает дотла в ней стремленье – средь вещих сигнальных огней
повисевши с чуток, вновь воскреснуть в небесном божественном флоте.
5
Если хочешь пройтись по прогалинам лунного света –
не бери арбалет, лишь простой колокольчик возьми…
Слишком много воды, слишком долго еще до рассвета,
и живой еще кролик проспит – так, пожалуй, часов до восьми.
А пока позвони - по звезде на прощанье: скорблю, разделяю…
Пусть и слаб этот звон, но и звездам далеким не чужд,
потому что в том мире ведь даже меж адом и раем -
никаких расстояний, ни зон пограничных, ни служб.
Потому что пока ожидаешь ты розовоперстую Эос,
здесь вот так же - одна за другой - погибает простая звезда,
ну, а кролик простой – сколько б жить и ему ни хотелось –
вновь к обеду получит простое названье «еда»…
6
…Солнце встает, как всегда, - на испытанном им же востоке.
Всё – голубей и туманней в горнем воздушном потоке.
Пусто на рейде игрушечном доброго, славного НАТО -
словно с другого конца в бинокле шпиона-солдата.
Мир не тревожат покуда эскадры ни рёвы, ни гулы…
Крито-микенские дремлют спокойно аулы...
Те – на покое подводном, а эти – ушли на ученья,
и лишь распятой звезды к утру умирает свеченье.
Крит, 2005; Москва, 2012
По местному преданию о. Ээи, именно
пляж Харами с приморской таверной на
нем - и есть место легендарной встречи
Кирки-Цирцеи с Одиссеем…
Кирк, єЇБєїВ (др.греч.) - сокол
...Когда у берега пуста с утра таверна
и - бог морей - не гневен Посейдон,
как хорошо в тиши, отринув мира скверну,
здесь сесть на мель гомеровых времён.
Не так ли вот - вдруг выброшен на сушу
в сей островной таинственный притин -
с хозяйкой здешних рощ делил и дни, и душу
лукавый раб богов – Колхиды паладин!
Но что красавице, волшебнице, царице,
что той Цирцее - чей-то жадный взгляд?
Лишь Одиссей ей, бедной, будет сниться -
и страсти-сводницы извечный чудный ад.
Бродяга усмирил тебя, подружка! -
так вспоминай же, улыбаясь вдаль:
как сладостно, как горько быть игрушкой
на ложе царственном - где никого не жаль!
И тень скалы, и вольная олива,
и блеском солнца полная волна –
все помнят тел сцепленья и извивы…
И лишь душа - прощанием полна.
Промчался год охоты и веселья,
но и с цирцеина сорвался вдруг крючка
пришелец с Итаки - и флейт умолкли трели,
и сокол-кирк грустит без колпачка…
Из ночи войлочной – ее, его, вдвоем их -
из хищной слепоты не бросит ввысь рука
в огромный горизонт, в сиянье окоёма,
где одинока вновь Цирцея - на века…
Но не смутит ни клекот соколиный,
ни скорби стон - аттический простор:
всё утечет, всё канет - смерти глиной
залепит рот и тленом сгложет взор!
Ни грешных игр ночных, ни рабства, ни позора,
ни волхований нежных по утрам,
ни гневной ревности, ни слов любовных вздора –
всё превратилось в выгоревший хлам!
...Лишь только прах времен да вечные оливы -
где тень ее мелькнет на миг порой,
да детский смех сквозь солнечные гривы
кудрявых волн - у стен таверны той…
2012, о. Ээя
От моря, гор и винограда
порой кружится голова:
здесь ионического лада
не только чувства и слова,
не только музыка и музы,
и горлинок с рассвета речь –
не запятые, а союзы,
всем позволяющие течь,
не торопясь, нерасторжимо -
всей целокупностью времен,
всех горестей, всех счастий мимо,
где только Бог – и только Он!
…И всё же немощь человечья
в загадке жизни и судьбы
всё ищет суть Господней речи,
бросая розы на гробы -
в их неразрывном единенье,
в неотвратимости мечты
о дне грядущем воскресенья –
бессмертья Божьей красоты.
И тишь таверны полусонной,
под рокот волн и ветра стон,
не зря тревожит звон упорный -
церквушки здешней вещий звон…
2012, о. Ээя
Владимиру Высоцкому
Не к ночи ль сплину предаваться –
И снова: быть или не быть?
И что теперь – чужих оваций
Давно приевшаяся прыть?
Ведь видишь: осень вновь на свете,
К тому же – этот древний дождь,
И память слабая о лете,
И даже снега ты не ждешь.
Не так ли – Гамлет на Таганке,
Схватив случайное такси,
Вдруг вспомнит фетовские санки
И по-российски загрустит?
Но впрочем – что я? Он ведь датских
Любитель капель... Дождь дождит –
Но много ль их, о друг Горацьо,
По кровле черепа сбежит?
Когда б без маски лицедея
Суметь прожить хоть миг один,
Сей жизни смыслы лицезрея –
Из вдруг разверзшихся глубин,
Ты внял бы хладу Эльсинора
В осенней стойкости Москвы,
Чтоб, вспыхнув, голос твой из хора
Вдруг песнь – как истину – открыл!
Но что же ты молчишь, Горацьо?
Или магический кристалл –
Лишь оболочка для цитаций,
Гипнотизирующих зал?
И не напрасно ль в непогоду
Летит блаженный монолог –
Под бутафорским неба сводом,
Сверля тяжелый потолок?
...Но вновь в привычном сне подъезда
Встречает принца тишина,
И виден призрак ночи звездной –
Из запотевшего окна...
1978
Неужели вот это - Россия?
Неужели вот здесь - умирать? -
в безответной любви обессилив,
не желая торжественно лгать…
Сколько, Русь, за тебя погибало,
скольких ты убивала сама,
сколько душ, соблазнив, ты украла,
скольких ложью свела ты с ума!
Не по дикому ль русскому полю
бродят толпы глухих и слепых,
потерявших и веру, и волю –
в беззаветных безумствах своих?
Отчего лебедей убивают?
Хлеб порой – из родной лебеды ?
И от века здесь любят и знают -
давний путь неизбывной беды?
Загудят ли с небес колокольни,
погребальный прольется ли звон
над скудельной землёй - подневольной
черным бесам средь алых знамен?
Иль и плач по тебе – богохулен,
и исполнены скверны слова -
всякой жалости к тем, кто швырнули
в грязь и кровь даже Божьи права?!
И, как встарь - Диогеном, от века
поднимая над бездной фонарь,
человека ищу, человека! -
вещей правды чудак-пономарь…
Кто-то рядом – и впрямь ведь похожий:
две руки, две ноги, голова…
Только вряд ли фонарь тут поможет,
коли жизнь – на корню! – неправа…
Коль невнятны истоки и устья,
и отравлены реки до дна -
вековым непотребством по руслам…
- Только правды – не две, а одна!
И, лучом нашу тьму рассекая -
то ли тень, то ли впрямь человек? –
вижу: слишком фальшиво играет
на театре теней этот век.
Так не время ль пришло распрощаться
с этим бредом проклятой любви?
Улететь, уползти, развязаться?
Раствориться - в своей же крови?
Без меня – доходи до упора!
Без меня сумасшествуй и впредь –
у костров средь снегов, в разговорах –
тех, извечных! – кандальников средь!
Над землей Колымы ль засияет,
расцветет Вифлеема звезда?
Что ответить? - Да Бог его знает…
Горько пахнет Руси лебеда…
2012
…У Кремля – всё те же злые звезды
и всё та ж звериная стезя…
Как сказал поэт: иные сны и гнезда,
но, однако ж, не разбойничать нельзя!*
Нет пророка средь кутафьих башен,
за китайской пурпурной стеной, -
голубым хвостом дракон Европы машет,
в Кремль вползая красно-голубой…
И в испуге ели-иностранки,
век дыша могильным кирпичом,
умирают тихо, как подранки,
голубея рядом с Ильичем.
Целлулоид-кукла: лаковые ногти,
полимеры, тряпки да картон…
Заграбастали страну вот эти когти,
поперек – лег этот фараон.
Веет смертью зиккурат угрюмый,
пышут ядом звезды с высоты,
и стоят с извечной тайной думой
оперА - у вечной пустоты.
2012
______________________________
* Вольная цитата из стихотворения
О. Мандельштама «»Когда в далекую Корею…»
Несчастье и счастье – Россия,
исчадье и чудо – страна:
о, как по тебе голосили –
то ангел твой, то сатана!
И как поделить ни пыталась
меж ними ты душу свою,
остатка извечного малость
скрывалась в тебе – на краю
пространств и времен безвременья,
где только лишь смерти предел
дарила ты нам в средостенье –
меж Божьих и дьявольских дел.
И ныне во тьме пребывая,
в проклятой загадке судьбы, –
что скажешь, что скажешь, родная,
на братские наши гробы?
Что в вечном твоем неделенье?
Какая в остатке том суть?
Антихристово ли явленье?
Креста ль - воскрешающий путь?
Но пряча, но пряча под спудом
свет отчий, и веру, и честь, –
стоишь ты доныне Иудой,
предавшим Небесную весть!
Такою ли чаял увидеть
Господь – нераскаянной! – Русь,
где Каины копят обиды
и Авелей стоны – стоуст?
Расстрельной, расстрелянной, ставшей
уделом лукавых громил;
потерянной и потерявшей
себя средь мильонов могил…
Но верю, но верю, но верю:
бессмертны под сводом гробниц -
не все мы поклонимся Зверю,
не все мы повергнемся ниц!
О Дева, Святая Россия,
России растленной сестра,
сокрыта незримой ты силой –
лишь спишь до поры, до утра;
и лик твой – доныне прекрасен,
и смерти личина – лишь сон,
и путь к воскресению ясен,
но нужно дождаться времён:
предела всех бед – для прозренья! –
и скорби – без края и дна! –
встающего, Русь, поколенья –
с колен – коль уж бездна видна.
…В каких же нам битвах повеет
Дух Жизни – и грозен, и тих,
что Бог всё хранит и лелеет
в мощах потаённых твоих?
2012
(окончательная редакция)
***
Елене
Пора, пора! Уж солнце, вспыхнув, встало,
Набросив переплет рассветного окна -
На стол, кровать, подушки, одеяло…
Вся комната, как рай, озарена!
Проснись, проснись, подруга и царица,
Смотри, завянут розы на окне -
Пока друг другу мы всё будем сниться:
Давай займемся тем же - не во сне!
Давай вдохнем сей аромат Тавриды -
Пусть ложе поплывет в божественный Форос:
Окончим дни – как Филемон с Бавкидой,
В любовной старости - среди греховных роз!
Ну, что за чудо – завиток чуть алый,
И сколько их – в пылающем огне…
Смотри, смотри! - как солнце заиграло
На гранях радужных, в подводной глубине!
Проснись, проснись, прелестница-русалка,
На полусмятых нами простынях -
Пора, пора, пока еще не жарко,
Вновь нам поплыть в блаженных их волнах.
Еще лишь миг – и подними ресницы:
Прекрасен мир, сияя и любя, -
И розы-хищницы, и солнечные спицы,
И каждая на них петелька бытия…
Лето 1975
Диакон Георгий Малков
ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ ПАМЯТИ ЛЕРМОНТОВА
1. ПАРУС
Не белеет парус одинокой
ни в каком тумане голубом,
ничего не ищет он - в далеком,
ничего не жаль ему - в родном.
За кормой уходит мир холодный,
впереди – лишь путь на бездны лет...
Черный парус! – чудный и свободный –
вдаль плывет - в алеющий рассвет.
Он презрел безвременье земное
и вселенских скопищ суету,
он теперь не с ними, он – Иное,
уносясь в морскую пустоту.
В ней легко и парусу, и душам -
всех оставивших житейский беспредел;
и несется парус, всем ветрам послушен,
всё равно куда – лишь только б в даль летел…
2. СТАНСЫ
Выхожу один я на дорогу -
всё, как встарь, кремнистый путь блестит…
Тени жизни тают понемногу,
и душа - ни с кем не говорит...
Всё во мне исполнено молчанья,
и вокруг - вселенной немота,
но небес - божественно сиянье,
и звезды - чудесна чистота.
Не мерцай, мой тайный соглядатай,
посмотри на горестный итог:
вся душа – в разрывах и заплатах,
и со мной – лишь ты, звезда, да Бог.
Ночь молчит - ни слова, ни привета…
Серп-лунатик бродит в высоте;
и от Ветхого до Нового Завета –
тонет мир всё в той же темноте.
Вдаль ушли свидетели былого,
тень любимой – только муки тень;
в небесах ни отзвука, ни зова –
тишина небесных деревень…
Что ж, и я усну по воле Божьей –
в день и час, назначенный и мне,
но давно меня уж не тревожит
этот путь в Хароновом челне.
Только вот у дальней переправы
встретит кто – хранитель? или бес?
и куда – налево иль направо –
поплывет мой сон в стране чудес?
Что приснится в вечном сне небесном?
Или только там проснусь и я -
как проснется к речи бессловесной
всяк, коснувшись инобытия;
как воспрянет птицею крылатой
всякая ушедшая душа -
за последней горестной расплатой
в горнем мире – в страхе чуть дыша.
Что же мне так сладостно и больно,
в небеса вперяя жадный взор,
всё шептать слова молитв невольных,
уносясь в торжественный простор?
Отчего так тянет в отблеск лунный,
в робкий шорох плещущей волны -
словно в райской арфе семиструнной
звон одной лишь слышится струны…
Отчего, мой друг, душа немеет,
отчего так ноет и болит,
и такой тоской вселенской зреет -
и ни с кем, ни с кем не говорит?
о. Паксос - июнь 2011,
Москва – март 2012
* * *
Что ж, поглядим на печальное чудо:
было – листвой, ну а стало – тоской:
златощумящая щедрая груда
осени, павшей навек под Москвой!
Было весельем, и шумом, и гамом,
ну а теперь под седой пеленой
дыма да мглы - здесь и избы, и храмы,
словно успенье всей жизни земной,
словно несут уже саван и свечи:
снег да остатки горящей листвы…
только вот плакать, пожалуй, уж нечем,
нет больше слёз – просто встанем, застыв
здесь, у готовой декабрьской гробницы:
скоро покойницу-осень внесут –
не закрывайте испуганно лица,
не отрекайтесь сих скорбных минут
пред расставаньем навеки, до лета,
с памятью чуда июня и дня,
полного солнца и мудрого света,
лета Господня - святого огня…
2002
Когда сквозь звоны колокольные
под свод вступаем голубой,
кто с богомольем, кто невольно ли –
главы склоняем пред тобой…
Здесь, у лампад твоих, завещаны
нам наши судьбы, сроки, дни,
и стали издавна нам вещими
их негасимые огни.
Земли ли, душ ли полюс? – Маковец*,
вот этот северный пригор,
где радость Пасх и скорбность Радониц –
как жизнь и смерть – ведут свой спор.
Их лили здесь по чашам дополна!
Ты обе их испил до дна –
и вот теперь над гробом, шопотом,
твои лепечем имена:
великий авво, старче, отче наш –
игумен всей Руси Святой,
в могучей вечности упроченной
твоей молитвою простой!
Ее, дитя Афона горнего,
творя по дебрям ветровым,
ты прививал нам всё упорнее:
Христа, Элладу, Новый Рим**…
И ныне вновь, едва их ведая,
полуязычница страна
всё ждет – молитв твоих, беседы ли –
у раки той, что – нам верна –
во льдах российских, в снежном во поле,
вдали Эллад вознесена,
стоит в соборе – как в акрополе,
где солнце, мед и тишина.
Что – смуты ей, и что – угрозы ей?
На гребне всех веков и бед
качает веточкой березовой,
плывя за вечностью вослед…
Троице-Сергиева Лавра,
Троицын день 1977 г.
(редакция 1982)
_____________________________________________
* Холм, на котором расположена Троице-Сергиева
Лавра (Ред.).
** В Средневековье Новым Римом назывался
Константинополь и – шире – православная Византия
в целом (Ред.).
* * *
Курортной речи
…Где, как радугой,
брызги морские
осыпают
жасминовый куст –
как словесные ложа
узки нам!
Как прокрустова ложа
хруст
омерзителен, –
там,
где глаголам
всласть ломает хребты
новояз
и великое
Божие слово –
как душа –
задыхается в нас!
1995
Стихи - по сезону.
Давний опус, но дающийся здесь
с уточненной пунктуацией.
На этом публикации из авторского
Архива завершаются.
ПЕТЕРБУРГСКОЕ УТРО
– Отряхни с ресницы сон, –
говорю ему... Не слышит,
ничего не слышит он,
с головой уйдя под крыши…
Только плачет в полутьме,
сызнова терзая душу:
не подкидыш ли в семье? –
град Петров, в воде по уши, –
храмы, фабрики, река
да Растрелли отраженье,
чуть дрожащее слегка –
вне земного притяженья;
жадных чаек гневный крик
да чахоточная осень,
где на жизни скорбный лик –
нет ответов, нет вопросов;
где плывет, Бог весть, куда
Петербург сквозь чад бензинный:
злей, чем невская вода –
в рощицах своих щетинных.
...Время ближе – листья жечь,
по аллеям выметая
лета высохшую желчь,
шелестящей смерти стаю;
время, время подводить
счет житейским всем расходам:
вот она – черта, как нить
Ариадны, – к смертным сводам…
Сердце вдруг на миг замрет,
и дыханье перехватит:
дни твои – наперечет,
и последнего – не хватит.
Знать, не зря рассвет тяжел,
бед грядущих ожидая,
разрывая черный шелк
тьмы – от края и до края.
Всё равно не встанет, нет,
розовея, луч над нами –
красят, красят в серый цвет
пустоту над куполами;
и не зря грустят с утра
минареты труб фабричных,
шпили гордые Петра –
жизни жалкое величье…
Петербург, Псков
1981, 2003
Елене
Ты вошла – и рухнул мир навеки,
новой жизни эра началась:
улыбаясь, прикрываешь веки,
но дымятся в них – и страсть твоя, и власть.
Грешный рай прекрасен на рассвете,
и вселенная клубится по краям:
пусть века текут в мгновенья эти –
но бессмертны Ева и Адам!
Как и встарь, встает заря над миром,
но бессонных душ не дремлет лад и строй:
словно Музы трепетная лира –
этот мне блаженный лепет твой;
словно струн небесных чудный рокот,
шорох трав и гроз далекий звук –
этот мне сладчайший жаркий шепот,
в немоту срывающийся вдруг…
Здравствуй, Ева! Здравствуй, Vita nova!
И тебя кроило из огня,.
мяло, жгло и обжигало Слово,
Божье Слово, плоть мою разъяв.
Не ребро ль мое в тебе трепещет
и ликует плотью молодой,
став навек Господним даром вещим –
чудом Божьим, жизнью и судьбой?!
Не душа ль моя сродни тебе от Бога?
Не Его ли образ светит нам средь тьмы –
тот, что в нас зажег Он на дорогу,
чтобы, встретясь в срок, не разминулись мы?
1965
(редакция 1979)
__________________________________
* Vita nova (латинск.) – “Новая жизнь”;
явная авторская аллюзия на одноименное
название прославленного сборника любовно-
мистической лирики Данте (Ред.)
о. Николаю Киселеву
Всё ли, как встарь, замирать от восторга и бремени
жадного слова, за горло берущего всхлипом?
Времени хочется, о, как нам хочется времени –
там, где арба безвременья по скату сползает со скрипом.
Вот занесла непоседа-судьба в это Косово:
от Македоний до Греций пылит столбовая –
в джинсовой шкуре, небритая, простоволосая,
лезет Европа под кущи азийского рая.
Как на мосту только хрустнут хрящи деревянные –
так и закрутят колеса до Охрида память:
то минаретов скоплийских, то сопок Липляны –
в воздухе липком им таять, и таять, и таять...
Может быть, в тржиште* базарном –
как в Лету вдруг канувши,
ни переправы, ни грани времен не заметив –
выплыть на остров, где ханы с немытыми ханшами
кафой в наперстках торгуют в тени минаретьей?
Может быть, сельак, чалмою качая над лавою
призренских перцев, что в торбе горят за плечами,
каркнет вдогонку: Нэ скупо! – и станет навеки
растравою
памяти нашей, как морок мерещась ночами?
Может быть, в этой собачьей пыли пролежавшие
(целую ночь!), попадутся нам сорок динаров?
за монастыркой помянем вас, временем павшие –
от безвременья простых немудрящих ударов...
Призрен, Москва
1978, 1983
---––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
* «Тржиште» (сербск.) – торговище; базар, и далее:
«кафа» – кофе, «сельак» – крестьянин, «нэ скупо» –
не дорого.
Прекрасен мир с высокою зарёю…
...прекрасна жизнь, но тяжкою дорогой
влечет она нас, бедных пешеходов:
до кладбища б добраться, не жалея
и не скорбя о ней,
о ней ничуть не плача, –
вот трудная, но чудная задача,
достойная блаженных и святых!
…покуда лет
знакомая аллея
не в силах с нами всё никак расстаться –
обходит грешных смертная удача:
жалеют мертвые
оставшихся в живых…
…покуда, ничего не знача,
мы на путях своих кривых –
лишь заготовки, может статься,
грядущих старцев молодых:
вечнозеленых, в мудром хоре
ветрошумящих райских рощ,
с подругами
в огромном
рая море –
во всю
души горящей
мощь!
…а нынче – матерьял исходный,
сродни амебе беспородной,
но с жадным взором в хищниках-очах, –
проект туманный,
перспектива – чья?
но чуешь: Божьего луча
не избежишь ты – бездыханный!
Белград, 1980
И вновь душа твоя сквозь свод небес стремится
в благую высь, в тот горний планетарий, –
как юный звездочет, шлифуя чечевицу
глазастых линз – боясь в них ошибиться,
мечтает небо зреть обоих полушарий!
Но что наш взор – сей бездне звездных зал?
Что – телескоп? Грехов огромный вал
и без него – нам зрим: и тягостен, и зыбок…
Куда бежать, Земля? Нам и экватор мал -
для бегства от предательств и ошибок!
Их – легион! Их тягла – не снести,
и так порою жаждешь с ними слиться!
Куда бежать? Их – космос не вместит,
но с потрохами в них – и сам легко вместится.
И малость самую желала бы душа:
хотя б от глупости людской успокоенья! –
едва лишь движима, едва-едва дыша
в чаду вселенского опять столпотворенья…
Но обличай ли ложь, не обличай,
и ты – лукавый раб, и Бог проходит мимо:
как и положено – божественно-незримо,
лишь сердца твоего коснувшись невзначай.
Ты сам до днесь – в гордыне роковой!
Но, зная всё, Господь Своей рукой
смиряет, не спеша, грехов круговращенье,
даря душе твоей – терпенье, лишь терпенье…
1987, 1988
Здание храма преп. Серафима Саровского
на Новом Донском кладбище, возвращенное ныне
Церкви, долгое время богохульно использовалось
большевиками как здание московского крематория.
Приказал долго жить крематорий –
фабрик смерти похлеще иных:
под последний смычка разговорец,
под охрипший органчик - затих…
Возвращаем тебе, Серафиме,
нами всласть оскверненный твой дом –
сколько слез унеслось в этом дыме,
сколько душ улетучилось в нем!
С тех расстрельных своих полигонов
не сюда ли везла ты, страна,
отзвук залпов и тени стонов? –
чтоб огня заглушала стена
боль ли, стыд ли России распятой
и всё холили б колосники –
смертным жаром печей объяты –
преисподней ночной знатоки!
Возвращаем тебе, Серафиме,
эти слезы и эту боль –
замоли ты их в небе синем,
замоли ты их, отче, изволь:
чтоб сияло оно над нами,
чтобы дом твой сиял под ним
и клубился под колоколами
только ладана сладостный дым…
2000
…Ты убит подо Ржевом, а я – под Норильском*:
мы за Родину гибли с тобою стократ;
только ты ведь лежишь там от пули фашистской,
а меня уложил свой российский же брат!
Оба слышим теперь мы здесь райские песни,
оба дышим теперь мы простором небес –
что ж, нас смерть уравняла в могилах безвестных…
Но один у нас – ангел, один у них – бес!
Оба мы улеглись в наши русские дали,
чтобы их не топтал сатанинский сапог –
ни кровавого рейха, ни сталинской швали,
чтоб помиловал Русь – ею преданный Бог.
Ты лежишь подо Ржевом, а я – под Норильском:
что ж, помолимся вместе за Родину, брат:
назовут ее – жертвой, назовут ли – убийцей,
только честь-то ее - как вернуть нам назад?..
Только милость Господня простит и покроет
даже грех твой Иудин, мой бедный народ,
если в сердце твоем бабой вдовою взвоет –
то, что издавна совестью каждый зовет!
1983
———————————————————————
* В Норильске находился один из самых страшных
советских концентрационных лагерей.
Ветер
Суета сует... Судьбы флюгарка мещет
Россыпь стрел над бездной мировой;
Вечный путь пророчит розой вещей
Легкий лимб оправы ветровой.
Но какими ветрами развеять -
Праздных лет накопленную пыль?
Если жизнь все медленнее зреет,
Разве ближе - даль, и уже - зренья ширь?
Разве чад обугленных метафор
Затянул удушьем горизонт?
Или гонит душу по этапу
Кандалов словесных перезвон?
Есть еще вопросам - разрешенья!
И бессмертье смертной правды - есть:
Сколько раз расстрелянной мишенью -
Сердцем петь житейской прозы весть!
Но какою песнею ответить
На твою святую суету? -
Жизнь, скажи!
О даруй щедрый ветер -
Для скупых отпущенных минут.
Крыл твоих - дари, дари упорство,
Чтоб крылатый зренья окоем
Распахнул пространств тысячеверстных -
К небесам безудержный подъем;
Чтобы каждым звуком мир объемля,
Каждый миг звучаньем одаря,
Открывались сызнова - как земли -
Тверди слов, земным огнем горя;
Чтоб, дыша всех океанов ширью, -
В бездне вод - пусть сир еще и наг, -
Вдруг вставал, прекрасней все и зримей,
Чудных слов земных архипелаг!
1986
НАСЛЕДНИКАМ МАВЗОЛЕЯ
1.
Бесы слева и бесы справа –
о, несчастнейшая страна!
Гляньте – вот и с отцами расправа,
Вот и их нынче грабят сполна!
Что, не нравится – как вас выскребли?
Так ведь – ваша же плоть и кровь!
И не сами ли с кривдой искренней
нас учили вы вновь и вновь,
что в семнадцатом – с честью, мол, с правдою! –
порешили, ограбив, Русь…
И не ту ли работу адову
воспевал ваш главарь-златоуст?!
И столицу доднесь оскверняющей –
мерзкой кукле – молились не вы?
И – тамбовского волка товарищи! –
не клеймили звездою вам лбы?
И не вы ли молчали, молчали ведь! –
как вели на кремлевский убой
полстраны, чтобы вечным ей алиби –
стали смерть лишь да вечный покой!
И не каждый ли рубль, вами нажитый,
и не каждый ли хлеба кусок –
мечен кровью из той же скважины,
что навылет – России – в висок?!
2.
…И чья пуля? – не той ли разбойничьей сволочи,
что, младенцев блаженных пуская в расход,
вас, ослепших, вела в сатанинский поход,
ну а нас – по подвалам в расстрельные полночи?!
Тот ли русский? – кто, предав и землю и род,
каждый час, каждый день, каждый месяц и год
не клянет тех уродов и выродков,
Русь растливших - тебя, мой заблудший народ,
и поныне - наследника Иродов?!
И не в их ли честнейших застенках ЧеКа
нам уроки советчины дадены:
чтоб – пуста голова, чтобы – совесть легка,
пусть и брат твой – убит, пусть и память – украдена?!
…чтобы мухам любить – своего паука,
чтобы сладкого страха – струилась река,
чтобы словом лишь «пить» –
заменить слово «быть»,
чтобы словом лишь «есть» –
заменить слово «честь»,
и т.д., и т.п., и ЧеКа, и ЦеКа…
- Ах, когда бы о них позабыть на века!
- И дыра ведь в груди, а не мелкая ссадина!
…Только кто же поднимет уснувший народ
с вековечных колен - у отравленных вод -
чтобы красная сгинула гадина?
декабрь 1992, 1993
(окончательная редакция)
* * *
Я спросил у Господа со страхом –
не в последние живём ли времена?
И ответил Он: и Я ведь горсткой праха
брёл средь вас, бросая семена
райских кущ грядущих – в души ваши,
тлен и пепел вещий ваш храня,
что с креста во Мне глаголом страшным
звал и вас – распяться за Меня!
Звал и вас – в тот пламень Воскресенья,
что сжигая каждый смертный миг,
жизни вечной дарит вам рожденье,
маскам смерти — Мой бессмертный Лик.
И сегодня ведая последний,
до секунды, – будущий ваш срок,
только Я – единственный посредник
на пути, ведущем за порог
здешней жизни – жалкой и прекрасной,
здешних слов – блаженных и пустых, –
в мир иной, пока ещё не ясный –
и святейшим из Моих святых…
Шёл и Я на крест ведь без корысти,
всё из той же жалости одной –
чтоб разбойник райский мог повиснуть
по соседству на кресте со Мной*;
чтоб и ты Мне мог сказать в итоге,
гвоздь зажав в пробитой им руке:
– Я готов, Господь, к Твоей дороге,
к уносящей нас таинственной реке,
к той, где каждый – вдаль влеком извечно –
ввысь, струясь, впервые поплывёт,
расправляя крылья человечьи –
душ, начавших ангельский полёт!
…И, покорен горнему глаголу,
я сказал толпящимся за мной:
– Мы земную завершаем школу,
и пора готовиться к иной!
Ни к чему нам, право, числить строго
тень былых, грядущих ли времён:
суждена нам Божия дорога,
а когда? – любя, не скажет Он…
1996
______________________________
* О евангельском «благоразумном
разбойнике» см.: Лк. 23, 40–43.
Поэтам России
…Вы, поэты, – столпники, монахи
Облудевших градов и селений,
Исповедники петли и плахи,
Патриархи вечных поселений,
Вы, земную соль перетирая
В жерновах бессонниц, в жажде речи –
Ждете слова, как подвижник – рая,
Как огня – еще слепые свечи.
Вам ли знать пожизненную трезвость,
Мертвой хватки – волчью ту поруку,
Уходя в туман и неизвестность,
Где о вас – ни слуху и ни духу?
Но не ваш ли пепел дышит тайно
В зёрнах слов скупым напоминаньем
Лишь о том, что сей исход летальный –
Только плата за иное знанье?..
1977
След
Я буду клясть и клясться раз за разом
Судьбой, в которой зрею и дышу:
Пусть звонкой косточкой
в глазастой сливе глаза
Твердеет зренье - лишь о том прошу!
Где семигранный цвет,
где сплав лучей и воли
Прольется в зеркальце - и слепнет на лету, -
Могуча заповедь: и пестовать, и холить
Прозренье слов, целящих слепоту.
Как некогда в крутом замесе бренья
Сгорала в миг гниющих век страда,
Ты вновь, о слово! - цель и исцеленье;
Тобой живу и буду жить, когда -
Средь ярых ли знамен с их ядовитой лаской,
Средь речи ли чужой - застынет песни след:
Очерчен зреньем звук -
в крови созревшей краской,
А звонкой косточки - в помине больше нет...
1980
Наизусть
Пусть в кувшинках тяжелых и желтых
Будут тлеть, отсырев фитили...
Под дождем и проныре стриженку
Не угнаться за краем земли.
Но едва лишь осокою ржавой
Сухо срежется промелька тень,
Он стрельнет вдруг куда-то направо -
Черной пулей в сердца деревень!
Где уж тут уследить за полетом -
Сквозь машинную строчку дождя,
За ближайшим опять поворотом
В подмосковную скуку уйдя?
И почувствовав: колет в затылке,
Вспоминай этот день наизусть -
В быстром холоде мятной пастилки
Растворяя налипшую грусть...
Софрино, 1978
Поезд
Червей десяткой бит валет;
Вагонный воздух, как резина, плотен;
Компостер щелкает проворней кастаньет,
И контролер от вежливости потен.
Охотник нежит спящее ружье;
Грибник с надеждой, дачный завсегдатай –
Все предвкушают сладкое житье
Среди берез с осенней бабьей статью.
Былинней ворона над рощей крик ворон
Дарит пророчества – по-русски, запоздало,
Но поезд наглым глазом поворот
Во прах поверженным предписывает шпалам.
Не наживешь священный геморрой
В сумбурном, грешном, тамбурном мажоре –
Не так ли на одной ноге и Ной
Стоял в ковчеге, вглядываясь в море?
И лишь в пророчествах дорожной болтовни –
Единственная ноева опора,
Покуда в откровение равнин
Несет ковчег российская рессора.
…Святая Русь субботних поездов,
Перемывая кости, косточки, костяшки,
Шумит толпой вольнолюбивых слов –
И не боится бодрой перепашки!
Софрино, 1978
* * *
Древожитель, леса лекарь,
Чьи намеренья чисты, -
Шарит дятел по застрехам,
Но они, увы, пусты.
В гулких дуплах кто окликнет,
В полутьму испуга влит?
Словно спичкой серной чиркнет -
Отсырела, не горит.
Не горит, ну хоть ты тресни!
Но огонь сухой зрачка
Разгорается, как песня, -
Наудачу, с кондачка.
Разгорается не сразу,
Чуть с подходцем, чуть слегка,
Пробежав, как трель, по глазу -
С уголка до уголка.
Только миг - и вдруг небрежно
Перелив весь пламень в звук,
Он долбит, долбит прилежно
Тишину, вцепившись в сук.
И - привычно чист и ясен,
Споря с шорохом в траве,
Звук вселенной - громогласен -
Бьется в птичьей голове!
Софрино, 1984 (?)
***
Всё тянется к ночи. Отчаянно запад
Пролил анилин на заката холсты,
И сосен погоста багровые лапы,
Как пламя, - колышут закатную стынь.
Сегодня - всё дрожь, и знобящее небо
Готово уже наложить свой арест
На камень - где вы, и рукой неумелой -
Знак вашей судьбы - кем-то выбитый крест.
Но что вам озноб, что вам чьи-то нападки, -
Вам, слышавшим звонниц заоблачный звон!
Иных запугает тлетворной загадкой
Сажень перегноя средь бездны времен.
Сестра наша жизнь - и сегодня в разливе!
Всё та же - она, и всё тот же - наш сад,
Жасмин и шиповник - и нет их счастливей,
Когда запылает июль у оград.
...Как будто всё - то же, и всё же - о, всё же! -
Не будем лукавить, примета ясна:
И дом - все дряхлей, и закат - ненадежней,
Всё выше и выше над вами сосна.
Шиповник отцвел и рябинам покорен -
Не видно за ним ни полей, ни реки,
И куст бузины непролазен и черен -
Весь в капельках крови - как ваши стихи…
Переделкино.
День свв. Бориса и Глеба, 1975
***
Пора, пора - сиять и властововать
Все откровеннее, все искренней!
Какая гибель льдам прекраснее? -
Взрываясь так, взрываться искрами!
Пусть реки - в ранах! Всё же - выжили!
А этот грохот - повод к паводку
Весенних слез, спросонок брызжущих
В снегов нестиранную наволоку.
А этот город - он не ведал ведь:
Когда начнется? Скоро ль кончится?
Но, весь уже живя победою,
Мыл бойко стекла и оконницы.
Осколки солнц по рамам сыпались,
И били звонко крылья форточек -
Чтоб просыпались те, кто выспались, -
За жизнь хватаясь, как за поручни.
И грозный гул вдруг плыл над крышами,
И все, тревожась друг за друга,
Слух настораживая, слышали
Весну, летящую по кругу!
1975
* * *
…Даже если
всей жизни
мгновение
на весах бытия –
пустяк,
исповедую,
как откровение,
каждый ее в нас –
предсмертный –
шаг;
каждый –
сызнова нас начинающий –
благословляю
предсмертный день –
в нас распинаемый,
нас распинающий:
жизни грядущей –
робкую тень…
1964
Нашел, друзья, с десяток стихов, здесь ранее не публиковавшихся (в том числе - и самых начальных, написанных чуть ли не сорок или даже более лет назад - святой наив!). Постепенно я их, пожалуй, тем не менее, опубликую - так, для истории моего стихотворческого бытия и для тех, кому та ушедшая эпоха сколько-нибудь интересна. Хотя давно эти стихи - уже не мои. И всё-таки - мои... Совсем, впрочем, другое было время, другим был и я. Но вот первая подборка.
Тени
О, карлик детства, мой урод несчастный,
как криво зеркальце, как твой мотив фальшив! –
когда смычком, как бритвою опасной,
по сердцу чиркнешь ты – и я ни мертв, ни жив!
Всё сметено и скомкано, и смято,
и память – даль давно чужих квартир,
где всё по-прежнему тревожна желчь заката
и тяжек детям утром рыбий жир,
где дни текли – и вечной скукой пахли,
где ночи шли – как смутной тайны чин,
что в детской – мальчика под лунной тенью чахлой
лениво вел в толпе ночных личин.
Кому – сказать? как – выкрикнуть? измерить? –
те страхи вещие в истоке бытия,
что нас пугают жизнью, словно смертью, –
как тени смертные пугают вдруг дитя?!
…Он так их знал! И в скарлатине бредил,
и бред качал незрячее лицо,
где вий ресниц – отяжелевший пепел! –
таил покой – так холодно свинцов.
И мальчик плакал – чудились и были
непоправимы будущие дни,
и, коченея, в черных стеклах стыли
вещуний-звезд знобящие огни.
И каждый час отсрочкой был без срока:
Сомненья – нет! В подушку – с головой!
Уснуть и плыть, и мерить глубь потока:
от сна до сна – в безмерности глухой.
Уснуть и плыть – без времени и счета –
ночей ли? дней? – завесив тьмой глаза,
чтоб лишь когда-нибудь…
за новым поворотом…
куда-то выплыть вдруг –
Бог весть, куда-то за…
1960, 1963
Ты сказал...
Ты сказал: “Ищите и обрящете…”*
Что – искать? Покой – души и сна?
Царство вечное? – когда, как в черном ящике,
наша жизнь… Ни крышки ей, ни дна!
Где – искать? И как? – когда глаза завязаны,
и – сквозь тину дней, сквозь эту глушь и уть –
как пройти, в конец тут не завязнувши,
отыскав к Тебе незримый путь?
…Верно, проще было им: Тебя не ведая,
занимались ловлей рыбаки –
в час, когда Отцовой воле следуя,
Ты позвал их… Бросив челноки,
сети бросив, вслед пошли – готовые
до конца на смерть и Жизнь – в Судьбе,
их нашедшей, телом их и кровию
Божество смирившей – ради них – в Себе!
Проще – было, но навряд ли – легче им…
Да и с чем сверять нам наших душ размах?
Оттого одним - лишь ко крестам со свечками,
а другим - сгорать! – свечами на крестах…
1964
(редакция 1975)
––––––––––
* Лк 11: 9.
Вся тайна...
Памяти А. В.
Что - жизнь и смерть? И что - случайнее?
Недаром ведь - едва дыша:
Быть иль не быть? - в таком отчаянье! -
Себя не чаяла душа.
Быть иль не быть?.. Я помню - кладбище,
И ты - под крышкой гробовой,
И я иду с тобой не в лад еще,
Тебя креня над головой.
Снег, снег кругом, а вечер исподволь
Уже берез румянит хор,
И даль прозрачна, словно исповедь
Земли, блаженной с давних пор.
Ты над толпой едва качаешься,
Теней тревожа ворожбу:
Окончен или - начинаешься?
Я жду ответа - нет, не жду!
...Весь мир теперь в слезах, в смятении,
Но даль уже у рубежа,
Где между сном и пробуждением
Проходит светлая межа.
Ее сиянье - на прогалинах,
Ее лучи - среди ветвей:
Залогом вечности, оставленным
Для неба, леса и людей.
...А на плечах, под всхлипы сумерек,
Уйдя под воск и формалин,
Вся тайна нас - живых и умерших -
Плывет загадкою причин:
Причин надежд, причин отчаянья,
Причин рождений и смертей,
Неутомимости - раскаянья,
Неумолимости - страстей!
1965
Гармонь, гармонь, родимая сторонка…
Из песни
1
Ну, здравствуй, Греция, всем матерь и сестра,
всемирная ромейская волчица,
премудрости кормилица и жрица,
и первых истин страж – с полночи до утра...
С рассвета споря с Иудеей древней,
не мня оставить горних дум и дел,
не ты ль готовила в Божественный удел
сонм мудрецов своих – всё пламенней и гневней?
Уча любви Господней, дух Святых Отцов
отринул блудный дух Эллады –
чтоб византийской греческой громады
Христов вселенский разлетелся зов!
2
Гармоний всех гармонь – родимая сторонка
аттических руин и выжженных Киклад,
спой, траур мраморный, под говорок цикад,
о смерти и любви нам весело и звонко!
Незримый рой стремлений и страстей –
проложен курс на карте человечьей,
чтоб Добрый Пастырь стад Своих овечьих
встал под чертой трагических вестей…
3
Гармошка критская и скорбь Руси – трехрядка –
в аккордах горестных не вспомнят отродясь,
как Божества немыслимая связь
троилась – в знак Небесного порядка.
Но тайны след и в них – угрюмо сохранен,
и слышим мы в тоскливых их напевах
и стоны аонид, и скорбь Небесной Девы –
средь звездных их стремнин и ангельских знамён…
4
Пусть белый цвет – цвет эллинской печали,
и снежным мрамором здесь крыт могильный свод,
мне лилий белых нежный хоровод
ничуть не застит вечной жизни дали.
И пусть в руке сейчас – пучок засохших трав,
я им смету печаль и пыль Эллады,
покуда и на нем – печать былой прохлады
и трелей птичьих чистый майский сплав!
5
Гормон гармоний греческого лада…
– Ну, что за чушь! – воскликнет критик-сыч.
Я – суну в нос ему Октоиха кирпич,
сих осмогласий царственных –
церковных служб ограду!
И хоть с безбожным миром не дружу
и обхожу брезгливо стороною,
я правды всё-таки не скрою
и, вспомнив классика, скажу:
– Румяный критик мой, насмешник толстопузый,
смотри на этот плод тех Сиро-Палестин,
где жил и пел волшебник Дамаскин –
взращенный всё же греческою музой!
Хранимый ею – вызрел Божий дар,
и прозвучав так бодрственно-могуче, –
не страстью ль к эллинским созвучьям
рождался и вскипал тех песен лёд и жар?
6
Как скорбна музыка смиренной веры Божьей
в неверных сыновей – с их музыкой земной!
И чаще – тишина… То Бог, устав со мной,
по звёздному уходит бездорожью…
7
Итак – гармонь, гармония и рай:
пропета жизнь и песня человека,
но нет прекрасней и чудесней века,
в котором был – и выбыл невзначай.
26-28 июня 2011 г.
Из «Ионической тетради»
Из давних стихов:
к истории «поэзии сопротивления» в России конца 1970-х
(текст, увы, остается не менее актуальным и поныне)
НО ВЕРЮ, НО ВЕРЮ, НО ВЕРЮ
(НЕСЧАСТЬЕ И СЧАСТЬЕ – РОССИЯ)
Несчастье и счастье – Россия,
исчадье и чудо – страна:
о, как по тебе голосили –
то ангел твой, то сатана!
И как поделить ни пыталась
меж ними ты душу свою,
остатка извечного малость
скрывалась средь бездн – на краю
пространств и времен безвременья,
где только лишь смерти предел
дарила ты нам в средостенье –
меж Божьих и дьявольских дел.
И ныне во тьме пребывая,
в проклятой загадке судьбы, –
что скажешь, что скажешь, родная,
на братские наши гробы?
Что в вечном твоем неделенье?
Какая в остатке том суть?
Антихристово ли явленье?
Креста ль - воскрешающий путь?
Но пряча, но пряча под спудом
свет отчий, и веру, и честь, –
стоишь ты доныне Иудой,
предавшим Небесную весть!
Такою ли чаял увидеть
Господь – нераскаянной! – Русь,
где Каины копят обиды
и Авелей стоны – стоуст?
Расстрельной, расстрелянной, ставшей
уделом лукавых громил;
потерянной и потерявшей
себя средь мильонов могил…
Но верю, но верю, но верю:
бессмертны под сводом гробниц -
не все мы поклонимся Зверю,
не все мы повергнемся ниц!
О Дева, Святая Россия,
России растленной сестра,
сокрыта незримой ты силой –
лишь спишь до поры, до утра;
и лик твой – доныне прекрасен,
и смерти личина – лишь сон,
и путь к воскресению ясен,
но нужно дождаться времён:
предела всех бед – для прозренья! –
и скорби – без края и дна! –
встающего, Русь, поколенья –
с колен – коль уж бездна видна.
…В каких же нам битвах повеет
Дух Жизни – и грозен, и тих,
что Бог всё хранит и лелеет
в мощах потаённых твоих?
2012
Это я – по грециям шагаю
в стопроцентном эллинском коттоне –
вечер знойный вновь напоминает
о полярной, вечно мерзлой зоне…
В брючной паре – нет вальяжней тона
взбитых сливок – масть для ловеласа:
смотрит нежно эллинка-матрона –
старичок несется вдоль Парнаса!
Или так: по Паксосу с рассвета
с одиссеевой шныряет бородою
средь розовоперстового лета
старичок российского покроя.
Жаль, что нету пробкового шлема –
адидас-кепчонка на затылке,
впрочем, эта аглицкая тема –
не в чести у керкирской бутылки.
Всяким лордам здесь не слишком верят:
кто там крал с акрополей статуи? -
веницейский зверь не зря над дверью
взор вперил на Геллеспонта струи.
Что им всякие там Чайльд Гарольды? -
Плавал к бабе, но не к Бобелине…
Потонул, известно, в жажде воли,
подорвавшись на амурной мине…
Львиный лик – замшел, с подбитым глазом,
и британский выглядит не глаже –
у таверны с фреско-фиш соблазном
млеют бритты в кулинарном раже.
Правь, Британия, Ла Манша лужей –
пополам с мошенником-французом:
Божий мир не зря отменно сужен –
знай себе, блести на солнце пузом!
Разлеглась на ложе Посейдона
всласть Европа – сутру знает четко,
но ни слова страсти или стона:
что за радость – старая кокотка?
…Остывает остров, остывает –
как утюг, которым глажу брюки;
и лавчонки очи закрывают,
и рыбачьи хищницы-фелюки;
только из таверны гвалт и хохот
по горам разносится стократно,
да за стенкой у соседа грохот
им с женой ломаемой кровати.
Я лежу – как Вечный Жид, забредший
по наитью, по Святому Духу,
в этот рай, давно уже отцветший,
слышу – как комар всё ближе к уху…
Где-то спят ракеты и линкоры,
церкви спят, конторы, бары, рынки,
ну, а здесь – Европа пляжным хором
спит на древнегреческой перинке.
Словно на Луне я иль на Марсе…
Словно и не я пишу в тетради:
«А на тунике Европы надпись:
Полюби меня, мой милый, сзади»…
2011
Шел, я помню, папа Карло мимо,
нес под мышкой славное полено –
мимо балагана, мимо церкви, мимо мира,
нес его и нощно, нес и денно.
Словно вечность чудно ночевала
у него в келейке италийской,
где сверчок, премудрый запевала,
пел сверчковым ладом мусикийским.
Жизнь тая в таинственном полене,
даровал Творец нам Буратино:
пусть хоть тот из тягостного плена
нас зовет – из тьмы житейской тины.
Нет, не с деревянною душою
шел и шел страною дураков он –
человечек неземного строя,
ни к чему всерьез здесь не прикован.
И не зря сверчок ему пророчил
школу скорби на дорогах тленья,
ибо мир давно уже испорчен -
кашей пополам с малиновым вареньем.
…Ибо всё - давным-давно не то,
что задумано о нас еще в начале:
от Диора в шеншелях-манто
бродит Муза мести и печали…
До обеда спит Мальвина сном
куколки из модного журнала,
а Пьеро - с рогами и хвостом -
жарит пса на угольях мангала.
_________
…Это что за шкурка у кроватки
греет ножки в память о былом? –
поиграем, Буратино, в прятки,
за ближайшим спрятавшись углом!
Этот угол – всё, что нам осталось
от печальной кукольной любви…
Мир – ведь он такая малость:
пол в опилках – и чуть-чуть в крови…
2011, о. Ээя
Памяти О. Мандельштама
Сойдя с торжественных высот,
ты прозы пьёшь живую воду –
покуда душу не прорвёт
строка, рождающая оду.
Поток эпитетов и тем –
тебе, равнина прозаизмов,
пока с вершин взирает, нем,
гекзаметр с вечной укоризной.
Пока не слышен галльский хор
в одышке оды семиструнной,
не вдохновенье трудит горб –
но тяжесть речи тонкорунной!
Ещё в разливе рифм – храним,
рифмуешь ты топор с колодой,
но вряд ли выплывешь сухим –
когда здесь кровью пишут оды,
когда по дыбам «слов и дел»*
влачит нас отчая дорога,
и всё немыслимей предел –
земли, пролегшей у порога.
Пускай вдоль рек поэт пылит
тропою глины сей бесплодной –
вода не глину, а гранит
шлифует в речи первородной.
Но что теперь крылатых слов
тех ослепительных кристаллы –
иных ты песен слышишь зов
и гул глаголов небывалых.
Угас во мгле – ослепший свет!
И – дар богов – угасла радость!
Ты жаждешь «да» – но шепчет «нет»,
тебя лаская, смерти сладость.
...Сладчайшей солью кровяной
живой воды глоток заправлен,
но горек горлу привкус травли,
и горним одам – яд земной!
Январь 1982
_________________________________________________
* «Слово и дело!» – таким восклицанием, по традиции
Тайной канцелярии в России XVIII в., обычно начиналась
процедура обвинения в государственной измене и
дальнейшего следствия - обычно под пытками.
Выражение это стало со временем нарицательным.
Согласно флорентийцу Данте – преисподняя
состоит из девяти адских кругов; в восьмом из них
находятся Злые Щели…
На основании договоренности, достигнутой с
Дирекцией Музеев Московского Кремля, Святейший
Патриарх время от времени служит в кремлёвских соборах. Верующие допускаются по пригласительным
билетам…
По материалам печати
1
Приближается осень… А осенью
мир – вчерне, но к итогам – готов:
даже к тем, что над адскою пропастью
спел нам Данте – все девять кругов!
И теперь – пусть невнятно, вполголоса,
затаясь - как полуночный тать –
обречён, знать, и я перед Господом
жизни скорбную книгу читать,
перелистывать главы в ней прежние,
где и сам-то себе я не рад –
слишком спутано всё, перемешано…
Вот страница: я – рай; вот: я – ад!
Вот я – раб; вот – наёмник; вот – праведник! –
на одну из тех скудных секунд,
что так правы – и так не по нраву нам –
так исправно готовым на бунт!
…Знать, и дальше, и дальше покатится –
день за днём, как за комом ком, –
до мгновенья, что вдруг объявится
и сожрёт вдруг тебя целиком!
И, отбросив житейские хлопоты,
отзвучав – и струясь в высоте,
вмиг повиснешь ты в бездне безропотно –
в испытующей нас пустоте,
нас влекущей, зовущей, заманивающей, –
там, где слышит в испуге душа
тихий шорох – не крыл ли? – не зная еще
(и едва еще здесь дыша):
может, кто-то и впрямь с птичьим трепетом,
неизвестности всей вопреки,
то ли шёпотом, то ли лепетом –
у посмертной нас встретит реки?
Только где там… Какие ангелы?
Только бесов – осиный рой!
А душа так слаба, так рано ей
в этот жадный воздушный строй…
То ли схватят ее, то ли вырвется? –
нет и тут у кольца конца…
А нырнёшь – так ведь где ещё вынырнется?
У какого всплывёшь крыльца?
И вода – что-то слишком чёрная:
у такой – и не сыщешь дна!
Всё на месте стоит – упорная:
как судьба впереди – темна…
И не знает душа – что тут спросится?
Знает только – была права:
тут на крыльях – без крыльев! – носятся
даже те, из кого трава
прорастала – ещё аж от Авеля! –
и роняли яблони цвет:
полу-белый ли, полу-алый ли? –
то ль – рассвет, то ли – крови след?
Впрочем, сколько весну ни выслеживай,
ни примеривай – полюса,
лишь тогда прорастёшь подснежником –
как потянешься в небеса!
…Сколько Авелей мы оставили –
положили на мёрзлый наст!
Помолитесь за племя Каинов –
сколько, сколько положат нас…
2
Ах, куда же, куда же, куда же нам
убежать, улететь, уплыть –
тьмы воздушной плывя миражами,
в бездны падая, – ввысь всходить!
Только это уже под занавес –
тот разбег неземной волны,
чтоб услышать небес нам благовест,
чтобы стали мы небом полны!..
Разве бесы тебя обрушивают
в эту тьму и метанье во тьме?
Может, сам ты – и вопль твой, и – слушатель:
как свирепей всё – совесть в тебе?
Под свистящим её шпицрутеном –
чтоб порядок небесный креп! –
всем брести по мытарствам, по муторным, –
там, где каждый, кто глух и слеп,
прозревая, глядит – не насмотрится! –
с отвращеньем в свою черноту,
чтоб, услышав небесные звонницы,
вмиг помилованный на лету,
стал бы райским он Моцартом, Рембрандтом!
Но, не ведая напрочь о том,
с невидимкою – ангелом смерти – мы
по асфальтовым рекам плывем,
и, в дремоте не чуя, не чувствуя,
что не прах мы, не прах мы, а храм! –
только мёртвыми улиц мы руслами
уплываем к могильным холмам…
И лишь там просыпаясь – в затишье их,
слышит, слышит в испуге душа:
«Ты – моя! Остальное – излишнее!» –
чтоб потом всё понять, не спеша:
будет времени – долго; и долгая
будет в нём копошиться тоска -
разливаясь невидимой Волгою
средь кладбищенского леска…
3
...Ах, душа, потаскуха немытая,
не к лицу тебе девичий плач –
не тебя ль насладит и под пытками
князь воздушный, любовник-палач?
В раз который – продашься и спаришься
с чернокрылой своей пустотой:
«Не стучите рогами, товарищи,
и копытами – по мостовой!»
Всем – дадут! Ну, кому – по полтиннику,
а кому – и по тридцать секунд:
на последнюю схватку с противником,
на последний стрелецкий наш бунт!
На последние наши борения,
на последнюю меру тоски –
на пороге того измерения,
где все мерки нам станут узки!
Ну а там – как расти? Как поставить нам
на иные масштабы житья
то, что в нас и от нас там останется, –
из самих из себя улетя?
Нбм – священная истины ненависть?..
Воскрешеньем увенчанный прах?
Только впишут ли в смертную ведомость
души, тлевшие в этих телах?
Или помнят ещё нас, и числимся
в кондуитах небесных и мы –
чтоб цвести нам в пространствах немыслимых
чудным спектром бессмертной волны?
Чтоб ласкал бы её и приглаживал,
не спускал бы хозяйский взгляд
Тот, Кто создал её и даже ей –
по-отцовски, быть может, рад?!
4
Но покуда бодры современники,
что – напасть им Господней любви?
Не её ль океана изменники
жгут, угнав у неё, корабли?
Значит, пеплом посыплем головы? –
чтобы спел нам потом соловей:
в этот мир вы приходите голыми,
а уйдёте – ещё голей!
Что там в море – нами покинутом?
Что там в песне – где нет соловья?
Или дали – из неба вынуты,
и гнильём зацвели края?
Маяки – покосились и свесили
к чёрным скалам лучи свои?
Обессилили, отнебесили –
эти стрелы и света струи?
И все свёрнуты карты и лоции?
И уж некому их раскрыть?
И уж море – самих нас сторонится
и уж жаждет от нас уплыть?
5
Неужели вот так и расстанемся –
с райской правдой земли и небес,
всласть оболганной нами, израненной,
но бессмертной – и с нами, и – без?!
Неужели вот так и откажемся
от зажжённой в финале зари?
И – свиваем крылатыми стражами –
не для нас звёздный свиток сгорит?
И вот так – не живя и не веруя,
чудных истин стыдясь и боясь,
превратимся лишь в эту вот серую –
нет, не в землю, а попросту в грязь! –
у порогов тех домиков карточных
в глинобитной утробе пустынь,
где прикончат нас, переиначивая:
жалкой смертью – бессмертную жизнь?
Предадим наши храмы и ратуши?
Отдадим наши оды и дни
тех хоралов блаженных? И радужных
наших ёлок шары и огни?
Отдадим этим ордам ли, прайдам ли
вавилонской звериной судьбы,
человечинки жаждущим снайперам
наши души - как наши лбы?
Иль и впрямь обалдевшей Европою
на похитившем нас быке
понесемся мы в тихом шёпоте –
при погасшем навек маяке?
– Спи, душа, спи, душа… Хорошо ли нам
в жаркой люльке торжественной лжи –
там, где рабству свободы мирволили,
позабыв про кривые ножи?..
там, где правды твои игрушечные,
позабыв про Завет иной,
европейскими мясами пушечными
к Третьей вызрели мировой;
там, где в скверах британских топчутся
толпы английских арапчат, –
что мне, Данте, твои пророчества?
Мы – похлеще увидим ад!
6
…Ах, душа, мазохисткой зарёванной
сладко ль быть, кандалами звеня –
деклараций ли? прав ли – оковами? –
слыша дьявольское: «Моя!»
«Ты – моя!» – крикнут братство и равенство;
шулера сунут карты в рукав,
и когтистая лапа протянется –
разобраться: кто – прав и не прав!
«Ты – моя!» – с минаретов над Венами,
«Ты – моя!» – вдруг проснётся Париж:
ухмыльнётся – собакам неверным их! –
полумесяц над скопищем крыш.
И над бледным, испуганным Лондоном,
над дрожащим Мадридом в ночи –
сарацинской кровавою одою:
«Ты – моя!» – пулемёт застучит.
«Ты – моя!» – занавесятся крыльями
всей подземной слепой черноты,
перепончатыми эскадрильями
небеса – в знак земной пустоты!
Или сами ступенями стылыми,
круг за кругом кляня, сойдём
в Злые Щели – о, если б в могилы лишь! –
под родным флорентийским дождём…
И когда-то ещё – возвращение?
И простит ли измену нам –
Тот, сказавший: «Моё – отмщение!
И его только Аз воздам»?
7
Догорайте же, пинии римские
на заветных семи холмах,
словно столпники апеннинские –
на закатом зажжённых столпах!
Подарите нам Рима Первого
пепел крови и пепел слёз:
пригодится и в Третьем, наверное, –
на прививку от сладких грёз!
Осыпай, голубея, ельничек,
иглы лживые у Кремля –
в час, как бесы у стен скудельничных
бьют в куранты: «Моя, моя!»,
в час, как вьются в граните страшном том
испарения Щели Злой,
что над душами виснут нашими
мавзолейною пеленой.
Эти гимны ли – вновь лукавые! –
с губ сотрём, как паучий яд?
Или звёзды, как встарь, кровавые
напророчат нам новый ад? –
чтобы века сего совопросники,
чтоб Иуды любых мастей
вновь сложили бы, Русь погостная,
пирамиды твоих костей?
8
Не шагнуть нам воротами Спасскими –
через Божий, крестясь, порог,
где в глазок ястребиными глазками
день и ночь нас сверлит оперок…
Не пройтись под иконою Спасовой
нам – доколе не грянет час,
что вдруг станет второю Пасхою,
воскрешая Россию в нас, –
чтоб и Кремль снова чудо-городом
Божьих ангелов стал, где, крылат,
Патриарх – как хозяин соборов их –
райский вновь насадил бы сад! –
как радетель, отцами избранный,
управитель Святой Руси –
и с кремлями её, и с избами –
как отец её и как сын! –
не по датам, чинами назначенным,
по билетам даря благодать, –
русской кровью давно уж оплаченным, –
на которую им наплевать!
…Только где ж ты – Господнею волею –
долгожданный от века миг?
Умоляем, лелеем ли, молим ли –
сквозь него проступающий Лик?
Стёртый в нас и с той башни державнейшей –
фреской сбитой упавший во тьму,
Он кричал на лету: «Верно, мало ещё
принял мук Я от вас – и приму!..
Но поймите, поймите, поймите же:
не палач, не чекист, не судья –
и земного последнего жителя
буду вовсе судить не Я:
только Образ ему дарованный,
только Лик Мой бессмертный в нём –
и защитник, ему уготованный,
и судья на Суде Моём!»
9
Не соврёшь ведь себе, не отвертишься:
не в собачьей вертячке крутясь –
человечьей срываемся смертью мы
вдруг с привычного круга ей в пасть!
Знать, и нас ты, Москва, не помилуешь,
и меж тех боровицких бояр,
глядь, какой-нибудь новый их выкормыш
подведёт нас под новый пожар.
Заалеют снега наши белые –
унесёт нас лиса за леса…
Что, Россия, с тобою мы сделали?
И тебя – не от нас ли спасать?
...Скачут стрелки в курантах – как ножницы
подстригают, куражась, ростки
прорастающей безнадёжности
краснозвёздной кремлёвской тоски...
А над нею кругами — Вышнее.
А под нею кругами — Ад:
нет и круга здесь, Данте, лишнего –
вся вселенная Божия дышит в них,
каждый ждёт нас – и каждый нам рад!
10
Что ж, и я, может, Данте, в старинную
путеводную карту твою
вдруг нырну головою повинною –
превращаясь со всеми в струю
душ отшедших незримо-воздушную,
чуть колеблясь, как дыма извив,
всей тоскою российскою слушая
итальянских глаголов прилив;
нашу общую думу думая,
проклиная весь мир и любя,
флорентийской лазури струнами
душу русскую теребя, –
умирая и жизнью новою
уносясь от родимых мест,
только Божие, только слово я
не отдам – мой проклятый крест! –
мой блаженный – и в жажде юродивой
прокричавший во мне площадям:
– Ни земной, ни небесной родины
я, уроды, вам не отдам!
…Чтоб увидеть лишь: на прощание
мир, проваливаясь за горизонт,
вновь подарит нам, как обещание,
луч последний, прекрасный - как сон,
чтоб шептала душа, им влекомая,
вот такой же душе среди тьмы:
– Что ж, ведь всё в преисподней
знакомо нам…
До рассвета – потерпим и мы!
1990, 2003
Заблудились и ангелы
в полночь в небесных стропилах –
здесь под гулкою кровлей
и щебета звездного нет,
и послушные крылья
на миг шевельнуться не в силах,
вдруг застыв на мгновенье –
как будто на тысячу лет.
То ли в сутолке лиц
вдруг почудится кто–то знакомый,
то ли кто-то зовет,
чьим призывам покорны они –
необъятною бездной
всё глубже и глубже влекомы,
где в пещере, как в чаще,
то вспыхнут, то гаснут огни.
Там, внизу – голоса,
и проста суета человечья;
пахнет хлебом и хлевом,
и плотничий слышится стук;
и, вздыхая во сне,
копошится отара овечья,
и расходятся тени,
и снова все сходятся в круг.
До рассвета дожить –
словно взор распахнуть с перевала
и натруженной грудью, –
как воздух, – пространство вдохнуть.
Вол солому в закуте жует
так блаженно-устало,
и торопится ночь
после долгого дня отдохнуть.
...Вдруг, – как будто в ожоге, –
вся тьма устремилась к застрехам:
из окна протянулся
расщелиной светлою луч,
рассчитавший себя по часам и векам –
как по вехам,
чтобы вспыхнуть звездой
средь волхвами распахнутых туч.
И в прекрасном смешенье
зверинца и рая земного, –
как во сне, улыбаясь
над чудными яслями, Мать
видит вдруг пред Собою
Дитя Человечье и Слово –
так исполнена слов,
что и слова не смеет сказать.
Лишь крылатому клиру
без меры даруя прозренье,
чуть сияет пещера,
и тварь, узнавая Творца,
вся – пока лишь испуг,
вся – без звука пока, без движенья,
и лишь всходят волхвы
по скрипучим ступеням крыльца...
Декабрь 1981 – январь 1982
Ну кто б мог подумать! Представить кто б мог!
Все планы – и сразу насмарку!
Я вновь опоздал, я захвачен врасплох –
весна уже бродит по парку!
Еще лишь вчера он был весь в феврале –
он так утопал в нем по шею,
что я, несмотря на намеки аллей,
всё верил еще, что успею...
Успею, хоть небо уже голубей
и по снегу – сажи разводы,
успею коснуться в тетради моей
я темы февральской погоды.
Успею отметить и тени, и блеск
на белом боку косогора,
и ночи морозной таинственный треск
в сугробе у края забора;
и то, как у дома, в тиши колоннад,
под снегом плетеные кресла
тоскуют о лете и жаждут рулад,
летящих из летнего леса;
И то, как, удрав от парадных куртин,
исполнена юной отваги,
несется аллея до крайних осин
и прыгает – прямо в овраги!
Мне было так нужно о поле сказать,
о том, как за гроздью рябины
сливается с небом крахмальная гладь
и видится сизой и синей;
о том, что средь сосен февраль веселей,
набором курантов звонящий, –
чуть нотной капелью вдруг наледь с ветвей
закапает в заячьи чащи;
о том, как снегирь – вертопрах и буян –
в бесхитростной прелести свиста,
от шишек и солнца неистов и рьян,
являет мне душу артиста.
...Пока собирался я так изложить
свой опыт зимы – на бумаге,
весна объявилась, чтоб вмиг сокрушить
и планы мои, и овраги!
Узкое,
1967
(редакция 1973)
Елене
Уходит берег полосою,
И дюн чахоточный лесок -
Лениво сосны сыплют хвою
На чисто вымытый песок.
Он оползает с каждым шагом,
Явив двусмысленность свою:
То опалит полдневным жаром,
То лижет холодом ступню.
Но нравом этим, так знакомым,
Мы только тешимся и всласть
Бредем по просекам сосновым,
На миг презрев мгновений власть,
Что где-то ждут – за той чертою,
Где время ищет наугад
И нам отпущенных судьбою
Невосполнимостей утрат.
И, словно мяч, что вновь на дюнах
Мальчишка крутит в небесах,
Несется сердце снова в юность –
Во весь мальчишеский размах!
Но вновь мячу грозит расправа –
Лишь он вернется с высоты...
И голубеет море – справа,
И слева – сосны золоты…
Саулкрасты, Латвия ,
июль 1978
о. Владиславу Свешникову
Когда за службой патриаршею
Здесь собирается страна,
Не нужно мощи пышных маршей ей
И тяжесть гимнов не нужна,
А нужно только – миру явленной
Крылатой веры в райский Крест,
Пред ней, разбойницей, поставленный –
Средь адских идолов окрест;
Нужна лишь только боль мгновенная
В душе, приявшей Божий страх,
Чтоб окаянная, растленная,
Она попрала свой же прах;
Чтоб у Креста взывая сызнова,
Иудам матерь и сестра,
Вся – покаяние, вся – вызов им,
Как феникс, встала из костра, –
Стремясь, как встарь, в иное Царствие:
Иных – и мира, и эпох, –
Молясь, смиряясь, благодарствуя,
Когда на крест возводит Бог…
1983
МЕРА
(на память о Печорах)
1. В ОБИТЕЛИ
Н. А. Павлович
Здесь только я да вечер надо мной…
Мне кажется, что он еще продлится;
Мне так не верится, что светлою волной
С волной ночной он скоро должен слиться.
Беззвучная и сонная земля
Еще колышется, еще слегка дымится,
Но только звякнет колокол в поля —
И всё вокруг как будто только снится.
Но тонок сон в ночных колоколах,
Задумчив перезвон курантов в час урочный,
И башни-схимницы немотствуют впотьмах:
Чтy время им – на страже их бессрочной?
…И я стою средь этих голых чащ,
Как будто на луну нечаянно забредши,
И слушаю, как робок и дрожащ –
Последний шорох трав, к земле полегших…
1974,
Псково-Печерский монастырь
2. МЕРА*
В. Нарциссову
И я когда-то был застрельщик
врученных мне колоколов –
ремнями до крови и трещин
ладонь стиравший звуколов.
И я бродил, лукавый схимник,
среди печерских тополей –
души раздвоенной таинник,
неисправимый лицедей.
И только под гробовой ношей,
вдыхая сонный тлен пещер,
я познавал честней и строже
всю несравнимость наших мер –
с той, что живя в душе доселе
и жизнь отмеривая вновь,
являет вдруг в нетленном теле
не нашей мерою любовь...
Мы много жаждем, мало - можем,
а впрочем – нищим Бог подаст!
И нас когда-нибудь уложат
на скорбный одр в урочный час.
...Но что тогда собой мы явим –
еще живому взору тех,
кому в посмертный дар оставим
лишь времени незримый бег?..
1977
___________________________________
* Это стихотворение, посвященное Псково-Печерской
обители, впервые было опубликовано без уведомления
автора (по “самиздатскому” тексту и с явно редакционными искажениями) в журнале «Путь Православия», № 3. М., 1994.
Omnia mea mecum porto*.
На закате – черней дома
(особенно – верхние этажи);
на закате чаще понимаешь сам (или сама),
что вот не удалась (или уже не удастся) жизнь...
И, уверившись, глядя на мир, что вот – закончится и эта весна,
вдыхая напоследок ядовитый отечества дым, –
прыгают в закат из искусительницы-окна,
провожающего, как всегда, взглядом своим пустым.
И, пролетая вниз по кривой,
как всегда покорный притяжению земли,
по прямой одновременно возносится человек:
и проваливаются в бездну дома, улицы, площади и кремли –
всё, что осталось ещё на внутренней стороне век.
И, распахивая очи – отныне одной лишь бестелесной души,
устремляясь в восторге в отверстую вдруг высоту, –
прозревает, обрушиваясь тут же, что и здесь не удастся,
не удастся жизнь в тиши,
похожая для него и здесь –
на его прежнюю,
недожитую…
ту…
1965
(редакция 1978)
____________________________________________________
* «Всё моё [у]ношу с собой» (лат.) – изречение греческого
философа Бианта (Ред. сборн. "Мера").
1. У памятника
св. князю Владимиру
Тяжелее палицы Олега –
Ночь крошит хохлацкие плетни,
И зловещей крымского набега
За Днепром – огни, огни, огни...
Оградишь ли вольный крест, Владимир,
Гулкой медью княжеской руки –
Видишь: мамонт, что, казалось, вымер,
Вновь встает из вздыбленной реки?
Не в корнях ли сонных колоколен
Берегла перуний бивень мгла –
В тот лукавый час, когда, спокоен,
Ты качал свои колокола?
Видишь – как опять тоскливы звезды,
И на черных папертях беда
Вьет опять испуганные гнезда
Из пылинок страха и стыда?
Но всё так же знаньем и покоем
Немота твоя окружена...
Отчего, мой князь, ты так спокоен
И какая весть тебе дана?
Киев,
1977
2.
Птица–Вечность, Неба мститель,
Клювом времени клюет
Твои очи, долгожитель –
Мой дряхлеющий народ.
Хоть не раз по братской шее
Прогулялся царь–топор,
Ты, как прежде, не жалеешь
Жизни, брызжущей из пор.
И, как прежде, век из века,
Из глазниц ослепших лет
Сквозь сухое мясо века
Непонятный льется свет:
Словно там – под сводом брови,
В куполах угасших глаз
Щучьей желчью в лохмах крови
Полируется алмаз!
1977
(редакция 1980)
3. В Страстной четверг
Александру Рогову
Отцы-пустынники нам руку подают,
Среди безвременья – во времени едином,
И снова слов единственных поют
Простой напев – забытым нами чином.
Где давних слез иссякнувший родник?
Прибоя речь – на скалах четверговых,
Когда и я – прозревший ученик –
Вдруг был омыт ко мне сошедшим Словом?
...Такая ширь – не терпит пелены,
И сей огонь – не держится под спудом,
Но всё, как прежде, мы удивлены
И жаждем вновь – пред налитым сосудом!
1976
В белых крестиках сирени –
Тяжесть капель дождевых;
В предзакатной майской лени
Мир, блаженствуя, затих.
Как лампады, с неба виснут
Гроздья снежные цветов:
Ледяной с утра – их бисер
Вспыхнуть к вечеру готов.
…Час придет, и вскоре кто-то –
Нам невидимой рукой –
Вдруг зажжет огонь в высотах,
Чтоб зажегся здесь – другой!
Чтоб в прожилках нежной тени –
То сиренев он, то ал –
В белых крестиках сирени,
В каждой капле запылал…
1960
…Вновь зайдется гудок паровозный,
разлетится по тьме ветровой –
там, где город туберкулёзной
дышит грудью, на треть неживой;
там, где степью бредут терриконы –
мрачной битвы подземной следы:
ничего не родящие склоны –
словно склады всеобщей беды.
...Снова – угольный запах тревоги
тех окраин ноябрьских ночных,
фонари у железной дороги
да огарки в них свечек дрянных;
снова снизу потянет мазутом,
с верхней полки карболкой – тюфяк,
и промчится вся жизнь, как минута,
по чугунке колесами – как
тот Урала вагон деревянный,
с тем летящим над степью окном,
светом детства навек осиянным, –
тем, с которым живём и умрём…
1988
Похрусти, мой декабрь,
голубым леденцом первопутка,
нежной колкостью
русских стеклянных ночей:
пусть ладони твои
обожжет эта снежная крупка –
словно манну с небес
выкликает опять Моисей.
Не впервой ведь тебе
ее древняя ветхая сладость –
не ее ли несли
в заповедной суме пастухи?
эту искренность звезд,
эту звездную снежную радость, –
в иудейской пыли,
средь библейских колодцев сухих.
...Только ветер да дрожь –
где копытом дорога изрыта;
тяжелеет зима
в сухожильях поводьев крутых –
и опять,
по молитве отцовой
накормлен досыта,
вдаль уходит народ –
между скал, поутру золотых…
1977
1.
На смородины лист гуттаперчевый
капнет – словно Господня слеза:
начинается дождик так с вечера –
будто тихо Господь нас позвал;
словно Отчей в Нем скорби не меряно
накопилось за бездну времён –
и вот здесь, у озёрного берега,
хоть немного поплачет и Он;
словно с тварью в печали беседуя,
крепок всей человечьей тоске,
Он и Сам вдруг смиренно ей следует,
строя храм Свой на жалком песке
этих слов, этих чувств, этой вечности –
смехотворной от века – твоей,
человечьей нелепой беспечности…
Только ты и Его пожалей:
слишком скорбны итоги и опыты,
слишком блудны родные сыны –
затянулись кровавые хлопоты,
и концы их пока не видны,
не видны – сколько ты ни высматривай:
их у смертного нет колеса;
и, как Матерь Его, плачут матери:
слёзы встречные – в небеса!
…Ну а небо, как издавна, сызнова
онемев, моросит стороной –
чуть кропящей серебряной ризою
к тверди вдруг припадая земной.
И опять поднимается в горняя –
ветровая, дрожащая суть
нашей жизни: дождливей, упорнее
омывая слезами свой путь.
Ждёт Господь нас вдали, за пригорами, –
под усталой соборной главой,
и вблизи – дождевыми узорами
Лик скрывая от нас грозовой.
Ждут кресты средь бессонниц часовенных
(Боже, Боже, не плачь, не грусти),
сторожа наши души – как воины
(хоть опять Ты не слишком в чести);
и, как прежде, опять неприкаянно
суждено Тебе Господом быть
нераскаявшегося Каина –
обречённого не любить!
...Знать, и сердце не слишком расщедрится,
как и жизнь-то – не слишком щедра…
Верно, дождик недолго продержится –
так, быть может, ещё до утра…
2.
Дождик серенький капает, капает,
и такая тоска в небесах…
А под камушком – квакает, квакает,
и кукушка тоскует в лесах;
и за озером эхо разносится,
разделяя всю здешнюю боль, –
скорби общей чересполосица:
то – ответ, то снова – пароль!
3.
Божий дождик – смиреннее плакальщиц –
на заказ не польёт в три ручья:
только капает, капает, капает,
по стеклу, как по сердцу, стуча.
По холмам, по полям, по овражинам,
знать, и Божии слёзы, струясь,
не побрезгуют, завораживая
наши души, пролиться в грязь –
в эту рыжую глину раскисшую,
с голубой оторочкою мха,
где, хмелея от запахов, слышу я,
как вселенная стала тиха, –
в эту глушь колокольчиков робкую,
чуть кропя их лиловую мглу, –
вмиг вливаясь в них сыростью знобкою,
омывая им зренье и слух,
чтобы к музыке капель прислушиваясь,
отделяя одну от другой,
замирать им в восторге, воздушною
умываясь водой дорогой…
Малы–Рогово, 2002
* * *
…Винограда ли жар в раскалённом Крыму –
вдруг дороже прохлады июльской малины
станет сердцу, не тянущемуся к уму,
средь уснувшей под снегом российской равнины? –
у камина, когда комариный вдруг писк
померещится, – где ты, стакан наливая,
вдруг увидишь: огонь жадной россыпью искр
обнимает берёзу, её убивая,
и в окне всё колючей пылает с утра
сквозь малиновый иней февральский морозец, –
отступает от сердца на миг суета,
как от гроба Господня банкрот-крестоносец:
жизнь проста, как полей этих снежная даль,
и лишь кажется только порою сложнее…
только детства, пожалуй, вот так же всё жаль,
да в конце его жаль той блаженной аллеи,
где поведал шиповник тебе обо всём:
о премудрости смерти – сквозь лепет о жизни,
что пройдём до конца, что крестом пронесём –
тем посмертнее, верно, чем, верно, пожизненней…
2002
Засыпает Москва,
замирают трамваи…
Унесёт нас тоска
на стремнины Синая…
Обретём немоту
Моисеем гугнивым,
заструясь в высоту
по репьям да крапивам,
где крепка пустота
под стопою усталой –
крепче нету моста
средь небесных провалов!
Что сей мрак – купине,
коль, столетья не тая,
тайно теплится в ней
вечный пламень Синая,
где премудрая ночь
дарит песни и камни,
и скрижали – точь-в-точь
десять нот в новой гамме,
и встречает рассвет –
всласть пророк обезумев,
принимая Завет,
им дымясь – как Везувий,
чтоб сиял на мосту
луч блаженный Синая,
на вселенском посту
тихо с ветром играя,
чтобы дней тех земных
их полночная почва
смыслы слов вдруг иных
раскрывала – точь-в-точь нам,
как вскрывает заря –
солнца ждущие дали,
Божьим словом горя,
обжигая хрусталик,
чтоб – как голубь в огне! –
тыщи вёрст пролетая,
падал, падал на снег
тот звоночек трамвая…
1989
(редакция1999)
Вспомню: косят в июле, и дождик – напасть!
Я ведь тоже по лужам бегал мальчиком всласть,
я пускал корабли из обрывков газет,
а они уплывали навеки в ответ;
уносилась словесной трухи их тоска –
до корявой реки, до скупого леска:
только даже и к ним веселей всё же плыть,
чем паршивым листком жизнь в сортире дожить –
там, где ветер свистит средь картофельных гряд
и на гвоздике мертвые строчки висят…
То ли дело – на воле поднять паруса:
пусть до ржавой реки, омывающей сад,
пусть и ближе – до чахлой канавы в саду
(в ней сапог догнивает – у всех на виду),
там, где рядом скамейка в коросте белил
(дождь давно их проел – но не полностью смыл),
где гусиная травка приятна ноге,
где гремят якоря – и скрывается брег,
где сияет и остров сокровищ, и рай:
– Поднимай же, брат, грот! И марсель поднимай!
Даже в этой вот луже – и то веселей:
бьют крылом паруса средь прекрасных морей;
орудийный бы залп да кровавый бы пир,
чтобы гибнуть – лишь так полюбив этот мир!
В голубой глубине, там, где небо на дне,
он чудесней вдвойне и гораздо видней –
где вдруг облако вспыхнет, как ядерный зонт…
Ах, прощайте, прощайте, зовёт горизонт!
Поплыву я бумажным корабликом вдаль –
ничего здесь не нужно, ничего здесь не жаль;
поплыву, поплыву – и навряд ли вернусь:
ах, прощай же, печаль, ах, прощай, моя грусть…
1988
1.
В.А. Рещиковой
…Пусть в долгом сне, и кровь в висках не знает –
В колючем инее, в безмолвье сонных льдин –
Путей иных в заснеженных сосудах;
Лишь быстрой ласточкой мелькнет вдруг день один
В просторе ветренном и золотистых грудах
Опавших дней и снова исчезает
В заветной глубине – как в озере пустом,
Чей влажный блеск дрожит недобрым дном…
Всевидящее око в светлой влаге
В пречистом отраженьи жертвы ждет;
Звенит ручей в притихнувшем овраге,
И вот, знакомому давно покорен звону,
С зеленой дудочкой и веткою зеленой,
Седой пастух стада свои ведет.
Их полдень тих, и только взмах руки,
Чьи всплески так блаженны и легки,
Прозрачных звуков тень перебирая,
Коснется на мгновенье тени той,
Что в роще солнечной без устали играя,
Шуршит в ветвях сожженною листвой…
2. УГОЛЬ
На каменных костях допотопных чудовищ
Вырастает рыжая шкура огня,
И в миг становится она рыжее еще –
Едва подбросишь чуть-чуть угля.
И тогда хорошо с тишиной вдвоем
Слушать древние споры ветра и моря,
И видеть, как проваливается в огненный проем
Кусками антрацита – мировая история;
И знать, что ночь, разметав мрака локоны,
Чугунною страстью юга томясь,
Плачет по тебе за дождливыми окнами,
Роняя слезы в виноградника грязь...
– А знаешь ли ты:
С каких ты был сброшен круч – и кем? –
Чтобы лежать здесь, под белой татарской стеной,
От страсти ответной – слеп и нем,
Ожидая свидания – и тоже – с немой!
Ты ведь не слышал стона мамонтов –
Последних, коченевших на ледяной заре,
Спрессованных в уголь и розовые мраморы –
На высохшей, как мумия, крымской горе...
– Да, но зато я знаю,
как смеются маленькие горные улитки,
Вспоминая их, таких больших и обреченных
Стать золотыми жаркими слитками
В пламени поэтов – ночью увлеченных!..
Судак, 1975
I. Два стихотворения
памяти Б. Пастернака
1. Сестра наша жизнь
…Всё тянется к ночи. Отчаянно запад
пролил анилин на заката холсты,
и сосен погоста багровые лапы –
как пламя – колышут закатную стынь.
Сегодня всё дрожь, и знобящее небо
готово уже наложить свой арест
на камень – где вы и залогом победы:
знак вашей судьбы – кем-то выбитый крест.
Но что вам озноб, что вам чьи–то нападки –
вам, слышавшим звонниц заоблачный звон!
Иных запугает тлетворной загадкой
сажень перегноя – средь бездны времен.
Сестра наша жизнь – и сегодня в разливе!
Всё та же она, и всё тот же – наш сад,
жасмин и шиповник – и нет их счастливей,
когда запылает июль вдоль оград.
...Как будто всё – то же… И всё же – о, всё же! –
не будем лукавить, примета ясна:
и дом – всё дряхлей, и закат – ненадежней;
всё выше и выше над вами сосна.
Шиповник отцвел и рябинам покорен –
не видно за ним ни полей, ни реки,
и куст бузины непролазен и черен,
весь в капельках крови – как ваши стихи…
2.
Пора, пора – сиять и властвовать
всё откровеннее, всё искренней!
Какая гибель льдам прекраснее? –
взрываясь так, взрываться искрами!
Пусть реки – в ранах! Всё же – выжили!
А этот грохот – повод к паводку
весенних слез, спросонок брызжущих
в снегов нестиранную наволоку.
А этот город – он не ведал ведь:
когда начнется? скоро ль кончится?
Но, весь уже живя победою,
мыл бойко стекла и оконницы
Осколки солнц по рамам сыпались,
и били звонко крылья форточек –
чтоб просыпались те, кто выспались, –
за жизнь хватаясь, как за поручни.
И грозный гул вдруг плыл над крышами,
и мы, тревожась друг за друга,
слух настораживая, слышали
весну, летящую по кругу!
II. Сон
Марианне В.
Снова – сад, снова – ветер, и, зиму любя,
замирая – в аллеях вызванивает…
Мой мучитель, мой сон повторяет тебя
нежной спазмою в горле – печально и заново.
О, мой сон! Просыпайся! Бикфордом гори
все, что ныне ушло в неизвестность!
Бандой галок-заик провопи до зари,
в некрологе приветствуя дачную местность.
Эта местность не здесь, этот дом под охраною
навалившихся лет – навсегда и навек…
Только ветер и я – у далекой окраины:
мы зовем тебя вновь в эти звезды и снег!
Ну скорей!
В эту дрожь, в этот сад, где у ночи за пазухой
будут робко к реке ковылять фонари,
будет небо огромно – за снежною радугой:
ветки инея в сторону сдвинь – и замри!
И забудешь на миг воскресенье и хлопоты,
и умрешь, и воскреснешь для нескольких лиц,
что когда-то пугали здесь смехом и топотом
потайные заставы лягушек и птиц.
И ворвавшись в невиданном пируэте,
всех и вся неподвижности грех улича,
вновь закружится давность в семнадцатом лете,
то опухнув от слез, то опять хохоча…
Мы с тобой подневольны – и небу, и лету!
Мы в плену – у союза каникул и муз!
Мы боимся огня и не спим до рассвета –
это первых стихов и мелодий союз.
Вся в помарках тетрадь, и смычка спотыканье –
в нотных станах таится несметность богатств…
И опять так щедра – жизнь грозит обещаньем
всех будущих таинств и всех святотатств!
1960
(редакция 1965)
III. ВСЯ ТАЙНА...
Памяти А. В.
Что – жизнь и смерть? И что – случайнее?
Недаром ведь – едва дыша:
быть иль не быть? – в таком отчаянье! –
себя не чаяла душа.
Быть иль не быть?.. Я помню – кладбище,
и ты – под крышкой гробовой,
и я иду с тобой не в лад еще,
тебя креня над головой.
Снег, снег кругом, а вечер исподволь
уже берез румянит хор,
и даль прозрачна, словно исповедь
земли, блаженной с давних пор.
Ты над толпой едва качаешься,
теней тревожа ворожбу:
окончен или – начинаешься?
Я жду ответа – нет, не жду!
Весь мир теперь в слезах, в смятении,
но даль уже у рубежа,
где между сном и пробуждением
проходит светлая межа.
Ее сиянье – на прогалинах,
ее лучи – среди ветвей:
залогом вечности, оставленным
для неба, леса и людей.
...А на плечах, под всхлипы сумерек,
уйдя под воск и формалин,
вся тайна нас – живых и умерших –
плывет загадкою причин:
причин надежд, причин отчаянья,
причин рождений и смертей,
неутомимости – раскаянья,
неумолимости – страстей!
1964, 1965
Елене
1.
ВЕЧЕР В РИГЕ
…Еще мне нравился томительный напев
Лирических подполий - пыльных, ветхих:
У кирхи цвел жасмин, качались ветки,
И влажных лепестков был непорочен сев.
И царственных прудов торжественная дрема,
Готовясь умереть и не страшась ничуть
Горящих водных рощ, в зари ныряла омут -
Утопленницей всласть – весь мир перевернуть!.
...Струились корни ввысь, и липы тьму сверлили
Средь замерших лилей и лягушачьих гнезд…
Пел соловей на дне, и рыбы в небе плыли,
Хватая жадным ртом сиянье нежных звезд.
…А ветер легким обручем гонял
По алым зеркалам и на лету смирялся –
Лишь только черный лебедь Бастейкалнса*
Вплывал, как ночь, в дымящийся канал...
_________________________________________
* Bastejkalns (латышск.) – Бастионная горка
(парк в центре Риги).
2.
Уснули голуби – не слышно в переулках
их робких споров с древней тишиной,
и гладиолусы – цветы клуатров гулких –
хранят, как встарь, готический покой.
И мы уснем – как те цветы и птицы,
что за день так устали петь, цвести,
и тихо ночь глядеть нам будет в лица,
да мышка подполом скрести...
3.
Лишь день угас – как снова дождь закапал:
его тоска сродни тоске небес,
что не спеша сочат ее по каплям –
И каждой дорог запах, вкус и вес...
И я подумал: не пора ль вернуться
в ленивый мир квартир, в знакомый хаос дней?
Не время ли, мой друг, опять нам окунуться
в славянский быт московских площадей?
Но прежде – хоть на миг – пускай еще утешат:
кофейной полумрак и детский профиль твой –
чуть дар Аравии, с дождем балтийским смешан,
пригубишь ты из чашки голубой...
…и вряд ли мой разборчивый потомок
припомнит птичье прозвище моё**
В. Набоков
…Набоков плыл в чаду Берлина:
российский Сирин – Was ist das***?
Велосипеда злая шина
шипела: кто тебя издаст?
Дымилась пыль чужих столетий
под «данлопа»**** упорный бег,
и, как удавленник в клозете,
болталась жизнь, болтался век;
и хищной бабочки виденье,
как ангел, крылья распахнув
над скорбных тех страниц рожденьем, –
по-птичьи в мозг вонзало клюв.
…В каком здесь вальде***** ты отыщешь? -
тот весь в черёмухе овраг,
где тыщи верст и лет уж тыщи
назад расстреливал нас враг –
наш друг – безумная Россия
в своей предсмертной тишине,
где только звёзды голосили
в сошедшей долу вышине, –
чтоб, в ней храня навеки слёзы
и ностальгии благодать,
вдыхать вас, мёртвой Выры розы,
и, обожая, проклинать!
1986
___________________________________________
* Выра – имение под Петербургом, где в детстве и
юности проводил лето В. Набоков и чей образ
сыграл большую роль в его творчестве (Ред.).
** Как известно, Набоков начал печататься под
псевдонимом «Сирин» (Ред.).
*** Was ist das? (нем.) – «Что это такое?» В
послереволюционной вынужденной эмиграции
Набоков значительное время жил в Германии (Ред.).
**** Известная в то время фирма велосипедных шин.
***** Wald (нем.) – лес (Ред.).
Г. Сапгиру
мир не стоит ни крика, ни стона –
только тихого вздоха в душе…
погляди – вон они, под вагоном, –
две ноги в результате круше-
нья судьбы, раздвоившись нечаянно:
та – на север, а эта – на юг…
констатация, но - не отчаянье!
хоть и всё ж – нарушение вдруг,
сокрушенье конструкций, теченья
так привычного жития –
без движенья отныне движенье:
сверхдвиженье – средь сверхбытия,
где не ноги нужны нам, а крылья,
чтобы райскому ветру в них петь!
ну а тут – лишь простынкой накрыли…
в общем – знают, куда это деть…
1964
(редакция 1978)
…где Дух Господень, там свобода
2 Кор. 3, 17
…Достоин мир годин ужасных
и Божьих казней беспристрастных –
и всё ж прекрасен!.. Страшен он –
как смертный грех… Как детский сон –
он чист… Как бес – безмерно грязен...
В нем даже свет – во мраке вязнет…
Но даже мрак им сокрушён!
…Всё к одному – и ты, мой друг, таков:
звеня обрывками божественных оков,
ты – беглый каторжник поверженной природы
Адама ветхого, лишь жалкий раб свободы –
но ведь и ей наскучил ты давно...
Кто жив, кто мертв – ей, право, всё равно,
покуда чужды мы печати дара Духа,
печати Отчей… Нет пока ни слуха,
ни зренья горнего в душе твоей слепой,
когда, не ведая – и вправду ль ты живой? –
ползешь, как червь, безбрежною пустыней –
путей своих не знающий поныне…
1981
Докатилась Франция в июле –
двести лет бесстыдно вспоминать:
гильотине-шлюхе присягнули
враз на волю души выпускать!
Где карманники плясали карманьолу –
встали славы обелиски и мосты,
но молчит свобод и равенств слово:
где умученных тех – братские кресты?
...День и ночь по Сене плыли трупы –
революция сплавляла мертвецов
да стелила по-французски скупо
на подводы сено – под святых отцов!
Как дрова, валили штабелями
их, носивших Господа в руках –
в золотом сиянье в Божьем храме, –
вывозили в дровнях и возках…
Распинала их толпа – знакомо,
вешала – в немых колоколах:
от эпох конвентов – до наркомов,
колпаков фригийских – и папах!
…Та ж везде чекистская ухватка –
у парижских ли, московских блатарей;
и волос жестка от крови прядка
на главе отрубленной моей…
Июль 1982
____________________________________
* Как известно, все французские
революционные мятежи (как начавшийся
в июле 1789 г., так и все последующие),
отличались зверской жестокостью
именно по отношению к Церкви и ее
служителям.
1. Часовой на Пикк Герман*
Этот вечер – только память,
память ветра на лету,
но ведь ветер не устанет
завывать в органе труб,
но ведь Вышгородом город
ловит тот же синий дым,
и, как прежде, два собора
дышат воздухом одним**.
Только медленно обходит
алый лоскут часовой,
и за ним по небу ходит
черный штык над головой.
И опять, опять сначала –
как и прежде, без затей…
разве Линда не кричала,
смерть баюча у грудей?***
Разве Домского собора
кафедральная тоска
не плыла по косогорам –
до уральского леска?
И чухонцев молчаливых
средь чахоточных берез –
гнусом здешним не морили?
Не бросали на мороз?
Нет, не в гроб, а просто в яму
эту лагерную пыль –
не ссыпали? В землю прямо –
человеческий утиль?
…Но за поступью тяжелой
кто услышит стон жены –
так же бившейся над Доном,
голосившей у Невы?
Кто ее слезы кровавой
поцелуем след сотрет?
Нет тех губ, истлели… Вправо
штык, помедлив, вновь идет…
Лоскут вьется, ветер режет
пайку ночи пополам,
чтоб, едва рассвет забрезжит,
загреметь по куполам.
И тогда, войдя в сторожку,
часовой, на слово скуп,
зачерпнув из бака ложкой,
на казенный дует суп;
только в печке, сонно плавясь,
прорастают тяжело –
колыванской скуки завязь
да горчичное тепло...
1978
______________________________________________
* Пикк Герман (эстонск.) – Длинный Герман –
главная башня Таллиннского «кремля» на холме
Тоомпеа (Вышгороде) с постоянно развевавшимся
на ней в советское время большевицким флагом.
Стихотворение затрагивает тему массовых
депортаций народов бывшей России в период
существования на ее территории неадекватного
государственного образования – СССР (Ред.).
** Имеются в виду стоящие рядом на Вышгороде
соборы – Домский (эстонский, лютеранский) и
Александра Невского (русский, православный) (Ред.).
*** Линда – жена Калева, одного из героев эстонского
эпоса «Калевипоэг», горько рыдавшая над телом
умершего супруга; образ, связанный в эстонской
культуре с подчеркнутым выражением скорби (Ред.).
2. На святках
Озвучи, мембрана ночи,
дрожь родившейся звезды;
сон, ворочаясь, так хочет
сладкой сахарной воды.
Но мешают вздохи сена
мышьей сказочной возне,
и течет, как яд по венам,
лунный луч по щелям стен.
...Знает только пуппенмейстер*,
что щелкунчик – это лишь:
деревяшки, краски, клейстер
да волшебной ночи тишь!
1978
_________________________________________
* Puppenmeister (нем.) – кукольный мастер;
изготовитель рождественских “щелкунчиков”
для колки орехов (Ред.).
3. Как и прежде
Тронь зимы клавиатуру,
черно-белый тронь разбег, –
сквозь ледок ночной цезуры, –
голосов, летящих вверх!
Станет бас альта превыше –
в переборах зимних фуг,
колотя по днищу крыши,
перевернутому вдруг;
станет звезд горошек мелкий
щелкать в скулы сонных труб,
снеговой крутой побелки
расковыривая струп;
станет жить испугом галка,
вниз повиснув головой, –
онемевшая весталка
ночи, сыгранной тобой;
станет всё – как было прежде:
тяжелея на весах,
давят звуки весом прежним –
тяжесть, тяжесть в небесах!
1978
4. В конце зимы
Где дремлет Вильянди* и снова
ты бродишь, словно в полусне,
зима уж исподволь готова
тебе напомнить о весне.
О том, что лед до дна изъеден
и весь слоится, как слюда,
а серый снег – и сир и беден,
и в полдень – талая вода.
И что готовы к вешней смуте
деревья, реки, облака,
хоть смысл замысленных распутиц
щще таинственен пока.
Известно лишь, что спор – недолог,
и в просветленности лесной
уже прозрачен легкий полог
над затаившейся весной.
Но город с ней еще в раздоре
и в переулках зимних тих,
хоть и ему придется вскоре
на мировую с ней пойти.
И пусть февраль на стекла дышит,
и солнце, крадучись в окно,
всё тот же луч слепой колышет
зимы, наскучившей давно, –
ты открывай, как тайну, снова
всё, что тебе она дала:
весною дышащее слово –
всё то, чем сердце в даль звала...
1978
____________________________________
* Небольшой город в центральной части
Эстонии.
5. На закате
Облака ли в бездну пали –
сторожа небесных кущ,
чтоб еще багровей стали
крылья их в горниле рощ?
Иль опять весна над нами
плещет алыми крылами?
Или пали облаками –
вод горящих ширь и мощь?
Просияй, вселенной лик, –
чтоб еще прекрасней пламя
в небо выплеснул на миг
золотыми зеркалами
солнца гаснущий родник!
Чтоб всю ночь бродила в прутьях
горечь ивовой воды;
чтоб взахлеб дышать распутьям
ветром, ветром молодым;
чтоб к утру по всем оврагам
закрутило колесом
переливчатую влагу –
водопадами лесов!
1978
6. Вечер в Гапсале*
Сосновой просеки дыханье сушит губы,
и на стволах смола ленива и густа –
зальет лишь к вечеру горячим воском трубы
органа рощ, и смолкнет он, устав.
Но полдень и в вечерних отголосках
всё будет в нем порою рокотать,
и звуки сонные оттискивать на воске –
июля, Баха, Балтии печать…
1978
_____________________________________________
* Гапсаль, или Хаапсалу, – приморский городок на
северо-западе Эстонии; известно “Воспоминание о
Гапсале” П. И. Чайковского.
...Конец июня. Юрмала… Волна –
руно балтийское, как локон, шелковиста:
нежнейшим кружевом чуть нб берег она
нахлынет, робкая, и схлынет – вся сквозиста.
Тринадцать мне. Туманный Вальтер Скотт
и Альбион туманный мне давно не новость:
Ревекки жар, а не Ровены лед*,
зовет уж исподволь – и я к нему готовлюсь.
С камином – старый дом… Хоть явно не дворец,
но, право, недурны остзейцев интерьеры.
Жасмин – сошел с ума… И время наконец –
все окна распахнуть в заоблачные сферы!
И наступает день – о, чудная пора! –
гостей заезд в наш странный санаторий.
Судьба, потворствуя, колдует мне с утра –
и я иду показывать им море.
…Черника первая… Две девочки... Намек
тропинки мшистой между дюн сосновых…
Я от любви – уже на волосок,
но выбрать не могу из двух подружек новых.
На солнце северном смиренно серебрист
куст можжевельника – чуть-чуть голубоватый,
и воздух вкруг него – чуть приторно смолист,
и губы – чуть от ягод черноваты.
И все ж волшебней та… повыше, потемней...
И взгляд ее задумчиво-горячий
уже готовится – честнее и умней –
решать меня, как вечную задачу!
…Неделя минет, и в зеленой мгле,
в чаду почти угасшего жасмина,
на всей земле – вдвоем, наедине,
мы будем плыть – земли и неба мимо.
И, лишь едва касаясь губ моих,
еще по-детски взглядывая снизу,
запомнишь ты и дождь, и куст тот на двоих,
и бедных наших душ блаженный зов и вызов!
Запомнишь сосен скрип и моря мерный шум,
и рыжие стволы под небом оловянным,
и мокрый кирхи шпиль – суровый однодум –
над бренной суетой домишек деревянных,
и то, как истово за жизнь свою борясь,
трусит реченкою колесный пароходик –
и знаем мы, что, за руки держась,
в последний раз с него мы вместе сходим.
…И вот когда-нибудь на сердце вдруг придет –
как райских кущ прекрасная потеря:
в дождливых сумерках – жасмина влажный свод
и ворох лепестков, и двое – как в пещере…
Тому – века… Но времени волна
тот нежный жар доныне не смывает:
прозрачным кружевом чуть нА душу она
нахлынет, робкая, – и тут же убегает…
1968, 1987
__________________________________________________
* Имена героинь романа Вальтер Скотта «Айвенго»,
хрестоматийно противоположных по темпераменту (Ред.).
1. Полуночная лира
Всё иду со временем не в ногу;
Говорят – от жизни отстаю:
Мол – ряжусь в классическую тогу,
Мол – не в ту заносит колею...
Только не с руки мне эти руки –
В кулаках – над топотом толпы,
С жадным жаром круговой поруки:
Ярых истин – толпы и столпы.
...Что она – полуночная лира –
Миру в этой гонке круговой?
От Парнаса до стремнин Памира –
Лишь пройти, качая головой.
Словно встал на перекрестке голым –
Тычут братья пальцем в наготу;
По спине струится звездный холод,
Под ногами – чую пустоту.
– Дайте хоть тряпицу, зверя шкуру,
На снегу шершавое тепло! –
Посудачат, погалдят, покурят;
Скажут: пусть стоит – пока куда ни шло...
Только б не мешался под ногами,
Не скрипел таинственно пером –
Есть еще такие между нами...
Ничего – учтем, перекуем!
И тогда, согрет лишь слова дрожью,
Обреченный в слове мыкать век, –
Побреду опять по бездорожью,
Славя этот холод, даль и снег...
1980
(редакция 1983)
2. “Мост вздохов”
Дайте вздохнуть – хоть на миг,
хоть на самую малость:
тысячи слов –
словно тысячи вздохов
усталость;
словно рабом веницейским
на мост ненавистный вступаю
и над лагуной гнилою –
вздыхаю, вздыхаю, вздыхаю...
Давит в груди – не пойму:
то ли страх, то ли попросту скука –
что беспощадней отныне,
и что беззащитнее – звука?
Хочется пить, и воды
жарко-соленой отрава –
к рабьей ли рыбьей крови? –
незаменима приправа!
1980
3. Автопортрет с зеркалом
Сквозь сумрак - в зеркало вхожу:
Знакомым призраком - в прозрачность,
Переступив через межу
Всех однозначностей - в двузначность!
Покорных отражений жрец,
Неотвратимо выплыв в раме,
Недосягаем наконец -
Плыву по лживой амальгаме.
Всё запредельнее звеня
И всё желанней холодея,
Струится вне и сквозь меня
Единств двуликих эмпирея.
И рук даря просторный жест
Их слепку в зЕркальной поруке,
Я раздвигаю даль окрест,
Застыв - как Шива многорукий.
С самим собою во главе, -
Равно не чуждых самозванства, -
Мирю два мира, меры две -
Во мне разъятого пространства.
И связан - с тем и с этим “мной”,
Смиряя времени разрывы,
Восходит образ мой двойной -
На отраженные обрывы.
...Блаженной ложью покорён -
Так сам себя творит художник,
Своим же ликом упоён,
Своих же призраков заложник.
Но озаренья краток миг,
И вновь огонь покорен глине:
Земных пластов мгновенный сдвиг -
Я раздвоенью вновь повинен.
Лишь леденея за стеклом,
Но всё ища кого-то рядом,
Вмерзает в зеркала проем -
То, что недавно было взглядом.
И вновь ко мне вдвойне влеком
Теней лишь холод двуединый:
Одной - застывшей у стремнины,
Другой - застывшей за стеклом...
Январь 1982
4. Твердь
Взор уснет, затихнут волны слуха,
И наступит только тишина –
Только то, что слепо или глухо,
Только то, что снится тенью сна.
И душа, как мертвая царевна,
Став былиной в благостном гробу,
Станет ждать – как тот, четверодневный, –
Воскрешенья – на чужом горбу!
Разве был я другом или братом –
На горе Сиявшему, как снег?
Разве был хоть кем-нибудь когда-то,
Зарываясь в жизни жаркий мех?
Только ждал беды и откровенья,
Непомерных смертному уму,
В сумраке густом стихотворенья
Слов цедя полночную сурьму;
Только плыл столетьями в тумане –
С допотопной верой в берега,
Чтоб меня – как Ноя в океане –
Речи твердь влекла и берегла;
Чтоб в конце, в последнем повороте,
Только веря голубю вдали –
Вдруг услышать шорох крыл в полете,
Чудный зов щебечущей земли!
1980
(редакция 1983)
Я брошусь вдоль улиц за быстрою тенью,
Я за город брошусь – не там ли она?
О, как я рифмую: с надеждой – спасенье!
Как жаждут прозренья слепые слова!
Когда вместо лиры – шарманка поденщика,
И ветер в эоловой арфе – профан,
И строки стреляют – как кнут у погонщика,
И свищут – как к шее летящий аркан,
Опять промелькнешь ты, и снова – растерянно:
Я – шорох, я – дождь, я – ветла на ветру...
И всё же – и ночь до конца не потеряна,
Коль есть и кремень, и кресало, и трут:
Ударить скорее – и искрой мгновенною
Успеть доказать, что потемки – пусты,
А то, что кичливо зовется вселенною –
Всего лишь поля да река, да кусты...
Но тени – мохнаты, и нет – той, прозрачнее, –
Среди фолиантов и мышьей возни:
Не здесь разыграть ли нам фарс незадачливый –
О том, как поэта и Муза казнит?
Тебе ль – легкокрылой – нанизывать схолии*,
Как дымные кольца на жало огня,
И ждать, словно дар – “Высочайшею волею!”, –
Лукавых амнистий, где ты – это я?
Пусть ты мне – Юдифь! Я главой Олоферновой
Под гневной стопою глаза закачу**:
Пребудь лишь убийцей, навеки мне верною, –
Я радостной кровью тебе заплачу!
1978
––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
* Схолии – заметки, разъяснения на полях средневековых
трактатов.
** Аллюзия на тему убийства иудеянкой Иудифью (или
Юдифью) вавилонского полководца Олоферна (См.: Иуд
8–13), нашедшую, в частности, воплощение в известной
эрмитажной картине Джорджоне (1478/?/–1510) “Юдифь”,
где та попирает ногой отрубленную ею главу уснувшего
врага (Ред.).
Елене
Отгремела гроза – и с разбега
Снова впали в столбняк облака:
Словно вал ослепительный снега
Накатил – и застыл на века.
Ну а ниже, где за руки взявшись,
Мы выходим на берега скат, –
Те же – будто со дна к нам поднявшись –
Облака в отраженьи лежат.
И отсюда, от края обрыва, –
Что правдивей – попробуй понять:
То ли в озере – неба прорывы?
То ли в небе – озерная гладь?
Кто тут прав, если в споре напрасном
Сам с собою и стриж на лету –
То не виден, то видится ясно
Сквозь заоблачных вод пустоту.
Но в упрямом вселенной двоеньи,
Верно, есть назначенье и нам –
Словно этих вот рук единеньем
Можно землю поднять к облакам.
Словно чудом души двуединой
Всю объемля вселенскую плоть,
Суждено нам глухой поединок
Всех небес и озер побороть.
И не нас ли встречая над кручей, –
В знак единства и “над” всех, и “под”, –
Льется радуга прямо из тучи
И сливается с радугой вод?
Мальское озеро – Москва,
1985
Памяти Марианны В.
1. ЭХО
Горечь дыма в жадном горле ночи
Горше ль слова в сладкой немоте?
Пусть ее, как легкое, источит
Червь слепой в утробной пустоте.
И кровавым запечатан сгустком,
В синеве зацветшим тленом губ,
Пусть сойдет последним гиблым спуском
Мертвый звук в распахнутую глубь.
И тогда – где жертвенной дубравы
Корни жалят мрамор восковой –
Долетит к нам эхо с переправы,
Только эхо вспомнит голос твой…
Ноябрь 1977
2.
Дай мне, жизнь, бестрепетную руку –
Я за грош цыганкой погадаю:
Что сулит нам в будущем разлуку?
Что нас ждет у будущего края?
Пусть судьба застыла на ладони –
Хищных звезд таинственный задаток:
Средь на откуп отданных агоний –
Где одной, последней, отпечаток?
Роковая длань ли
жаркий яд пророчеств
По губам помажет? –
Cпи, спокойной ночи...
28 ноября 1977
3.
Легки чужие сожаленья:
Как с мертвой бабочки пыльцу,
Они сдувают откровенья
Тоски, скользнувшей по лицу.
Ведь им не жаль чужого лета,
Где тихо стерлась на лету
Розовооблачная мета
Вечерней яблони в цвету.
И лишь на гипсовые лики
Сойдет двоящаяся тень,
Являя поздние улики –
Сквозь душ пожизненную лень.
Декабрь 1977
4.
На подмостках времени нечаянно
Доиграем пьесу – вновь не ту! –
В масках запоздалого отчаянья:
Алебастр их так тяжел и груб…
Но едва затихнет ропот в зале,
Тонкий луч прорежет тишину,
И тогда, быть может, мы узнаем,
Отчего влекло нас в глубину –
Ту, что ловит каждый всплеск и шорох
Ставшей слишком близкой высоты –
Для внезапно гибнущих укоров
В щедром даре смертной простоты.
Отчего такая щедрость, Боже, –
Сквозь сладчайший рай земных обид
Хоть на миг вдруг стать сплошною дрожью
В откровеньи жадном панихид?
И опять вызубривая роли,
Вспоминать – как лился монолог
Той одной невыученной боли,
Что никто б и выучить не смог…
Январь 1978
5.
Смешались сроки, числа – слиты,
Но цепь времен прервешь – и вот:
Встает разъято и открыто
Из долгих сумерек тот год,
Когда, наперекор заветам
И слова чудной простоте,
Ты не спешил своим ответом –
Тебе отверстой высоте.
Зачем она врастала щедро
Тоской сиреневых ветвей
В твои клокочущие недра? –
Убей ее, скорей убей!
И упади с ней рядом – в лживый,
Всеоскверняющий настой
Истлевшей юности – поживой
Для смерти быстрой и простой;
И, став смиряющею перстью,
Восстань, как феникс из огня:
Всесожигающею вестью –
Всепросветляющего дня!
Январь 1978
6.
Среди кладбищенских оград
Живешь – как будто невпопад,
И каждая аллея –
Как бы упреком веет...
И словно невдомек
Могильщиков намек:
Когда, нас смерив взглядом,
Они бросают рядом,
В оттаявший песок, –
Кирку и молоток...
1978
Блаженная Каллас мне пела с утра в Амстердаме.
Как водится, солнце ложилось – квадрат за квадратом –
на вымытом честно, на веки, голландском полу.
Мгновенные тени мелькали в оконной решётчатой раме –
Европа спешила к сентябрьским своим магистратам…
Не кофе с утра в ней – я пил золотистую мглу,
что гнал по каналам мне Рембрандт, так склонный к растратам;
и бабочка черная, к нам залетев, всё ползла по столу.
Блаженная Каллас мне пела с утра в Амстердаме.
Факиры и шлюхи из баров своих расползались,
пред снами дневными судьбу и туманы кляня.
Летунья же грелась на солнце – где грелись мы сами,
и черные крылья луча золотого касались,
и вздрагивал он, трепеща и почти что звеня!
Но голос Марии – её не пугал: словно ангел в незримейшем храме
назначен отныне был петь – для неё и меня!
Ах, блаженная Каллас мне пела с утра в Амстердаме.
Верно, эта душа – так от плоти земной уж устала…
Ну а гостья – откуда, Бог весть? – за лучом всё ползла.
Было ясно: от осени скрыться бедняжка надеялась с нами
и свой шёлк угасавший – пошире на миг раскрывала…
Ну а мы – не желали ни ей, никому здесь ни капельки зла.
Только всё же с последнею нотой – ушла, улетела, увяла?
И лишь только Мария, быть может, заметила тень от крыла…
1988 (редакция 2003)
_________________________________________________
* Мария Каллас (1923–1977) – «безграничное сопрано»,
выдающаяся греческая певица (Ред.).
1. СВИДЕТЕЛЬ
Мечты трезвеют, мир суров и чист,
И кажется - готовится к отлету,
Когда с берез последний летний лист
Вдруг сбросит осень, с ним покончив счеты.
В тончайших линзочках, покрытый весь ледком, –
Хрусталик рыженький утраченного зренья, –
Легко – как бабочку – зиме накрыть сачком
Тебя – свидетеля расцвета и паденья!
Но, чуть оттаяв, крылышко дрожит,
Всё шелушит прозрачную скорлупку –
Покуда вдруг по руслу ткани хрупкой
Она слезою тяжкой не сбежит...
1974
2. Колыбельная для любимой
Заря промыла стекла
Малиновой водой,
И мы закрыли окна,
Готовясь на покой;
И в доме стало тихо,
И слышно, как в саду
Кусты и ветер лихо
Играют в чехарду.
Иди, мой друг, иди же,
Сплетем свою печаль,
Над бредом наших хижин
Помчимся с ветром вдаль.
Пусть, с нами уплывая
В глухую пустоту,
Засветит ночь глухая
Фонарик на мосту.
И будет долго виден,
Далек и одинок,
Вселенской всей обиды
Осенний огонек...
Переделкино, 1974
(редакция 1975)
2. На краю
Зима вдоль рек трусит неторопливо –
Ленивы дрожки дряблой полутьмы,
Когда в корнях уже безлистой ивы
Их ждут на дне летаргики-сомы.
Их сны темны, их жабры черно-сини –
Лишь вьются усики в тугих пластах воды;
Беззвучен бег зимы – но рыбы чуют иней,
Осевший в их подводные сады.
А на земле пока чуть-чуть теплее –
В последний раз она суха, чиста;
И здесь, под яблоней, – ты чувствуешь? – как веет
Дыханьем осени от палого листа.
И мы стоим в безмолвии глубоком –
В пустом саду – как на краю земли,
И неба серо-голубое око
Глядит на нас из сумрачной дали...
1974
От автора
Замечательно, что хотя большая часть этих стихов была написана еще при большевицкой власти и нередко вполне свободно тогда зачитывалась и даже раздавалась автором слушателям, Господь самым удивительным образом хранил сего весьма неосторожного чудака: вездесущие органы ни разу не потревожили его своим заинтересованным вниманием… На сегодня же - это в некоторой степени уже исторический документ противостояния коммуно-советизму в 1980-х гг., хотя, увы, остающийся во многом весьма актуальным (как можно видеть сие повсеместно) даже и доныне.
1.
Родная, мёртвая, я чаю воскресенья
и жизнь грядущую твою…
В. Набоков
Господи, в какой стране живу я?
Угораздило, по воле Божьей, статься,
помнить, знать и жаждать – ту, живую,
а судьбою – с мёртвой побрататься…
С той, что прахом банды богоборной
оскверняет честь кремлей и травит
душ дыханье мумией тлетворной
в мавзолейной дьявольской забаве!
Бедный мой народ – глухой, незрячий,
позабывший родину святую, –
ангел ли твой вымолит, оплачет
жалкий рок твой, жизнь твою кривую?
Предал землю ты свою и волю,
порастряс окраинам Россию –
только помнишь ли Иуды долю?
шёл и плакал горько – выбирал осину…
Только и Иуда спас бы душу – коли
не суму, а совесть пестовал да холил!
Только умудрил бы нас Господь Собою:
одарил бы снова – русскою судьбою,
одарил бы снова родиной прекрасной –
той, Христовой Русью, а не этой, красной…
1982
2.
Помнится, была велика Россия,
нынче – мелкотравчатая здесь сторона:
грабя, убивая, души насилуя, -
теряла душу свою страна…
Господи!
Ангелу смерти не дай подступить к порогу,
выведи из плена, раздвинь волну!
Сорок лет Моисей искал к Тебе дорогу* –
помоги и нам пройти по дну.
Господи!
Помоги моему народу!
Выведи нас, Боже, на Божий свет:
не нашу, Боже, – Твою свободу
даруй через столько – нами проклятых – лет!
1982
___________________________________________________
* Израильтяне, выведенные из египетского плена пророком
Моисеем, прошедшим с ними по дну расступившегося моря,
затем сорок лет кочевали по пустыне в поисках «земли
Обетованной» (см. ветхозаветные книги: Исх. и Числ. – Ред.).
3.
Нынче здесь всё – в полудрёме буддийской;
Что ж? C головы протухает ведь рыба…
В жизни кривой – нет живого изгиба,
Но так живучи кривые убийства!
С кровью да с кривдою пашем и сеем -
И прорастают лукавые злаки:
Больше всё гниль да бессмертная плесень –
Жизни корявой невзрачные знаки…
1982
4.
...Дорога вам ложь, что вы – Россия:
кончили её – в семнадцатом году!
Сами вытолкали в шею и – косили! –
чуть оглянется, бедняга, на ходу:
шли на мать чапаи-пулемёты,
шли, кожанками поскрипывая в такт
пулям, в коже человечьей на излёте
застревавшим насмерть – в швах её и вшах!
…Псы цепные, сторожа потёмок,
по Лубянкам правя шабаш свой,
чуют: Русь – пока ещё спросонок –
но уже скребёт под крышкой гробовой…
1983
5.
Скоро, брат, веревочка довьется –
всё прогнило в этом королевстве…
Кровь лилась и нынче снова льется:
но не быть Афгании – советской!
Не сыскать в Берлинах или Прагах
нынче тех иуд с кудрявым слогом,
что, скажи “к ноге” им или “рядом”,
враз бегут – послушным псом двуногим.
Что любому олуху понятно,
мы замажем – не дерьмом, так кровью;
только проступают смерти пятна
над седой ЦеКа кустистой бровью.
…Как бы не легла нам домовина*
от Варшав – до серого Амура,
развернувши тень гробницы хмуро:
рубежом – от Риг до Армавира…
1980, 1984
–––––––––––––––––––––––
* Домовина (старорусск.) – гроб (Ред.).
6.
Просвистели, братцы, мы Россию,
прокричали – в карканье толпы,
честь свою и веру – Божью силу –
всё пустив в октябрьской лжи распыл!
Растрясли отцовское наследство,
по миру пустив и душу, и судьбу,
позабыв Руси святое детство,
уложив её – живой ещё – в гробу.
Лишь Господь поможет нам отныне –
нам самим уж не помочь себе:
догорает дом наш – пепелище стынет,
чёрный ворон стынет на трубе…
Встал наш мир, наш новый, мёртвой печью
средь родных пожарищ избяных –
не погасишь и гасить их нечем:
нет воды в колодцах неживых…
Только и всего-то нам осталось:
пепел, снег, недобрый окоём,
душ слепых смертельная усталость
да слеза, что над собой прольём…
7 ноября 1984
7. Родина
Не то, что мните вы, – Россия…
Я
Прощай, Советская Россия,
cтрана украденных имён,
где даже в небе дивно-синем –
роится бесов легион!
Как дико лживое названье
для здесь растоптанной страны,
распятой, Боже, всякой рванью –
на миллионные кресты.
Прощай, фальшивая приманка
для ослеплённых простецов,
цареубийца, самозванка,
позор и дедов и отцов!
Не ты брела в нас до Берлина,
не ты роняла слёзы в грязь,
когда гнала нас до Нарыма,
до Колымы ощерив пасть!
Не ты нам Родина… Иная
страна нам – истинная Русь,
в чьём сердце – отзвук чудный рая,
а не ночных твоих «Марусь»;
страна – в стране, алмаз – в навозе,
и, негасимая доднесь,
вдруг вспыхивает, как в предгрозье,
зарницей Божьей – песнь иль весть? –
Святая Русь святых и грешных,
неразделимых во Христе:
убитых, павших, безутешных,
зовущих в этой немоте…
7 ноября 1987
8. Песня
Ты ещё не кончилась, страна моя, не кончилась!
Есть ещё листы в твоём календаре
для имён – здесь мучимых, навек уснувших ночью той,
что никак не хочет всё уступить заре…
Только за иудин тот поцелуй и сто лет нам –
разве срок? – промаяться крестною страдой:
самому ль разбойнику огласить вдруг стонами
землю, осквернённую им дьявольской звездой?
Что им тут заслужено, то тут и положено…
Только нет, не скажет он – всё, как прежде, нем:
– Даже нас, иуд Твоих, всё ж помилуй, Боже наш!
Помяни нас, Господи, во Царствии Твоем!
7 ноября 1987
9. К 1000-летию Крещения Руси
Спаси, Господь, ослепший Твой народ,
Тебя предавший – суть свою и веру,
и вновь язычества химеру
спали в огне крещенских вод!
Сорви бесовское обличье
с обезображенной страны,
где Лик Твой ложью большевичьей
сквернят – по воле сатаны!
Твоею правдой сердце тронь
и даруй лишь такую милость:
всё, что для ада накопилось,
брось в очистительный огонь!
…И всё ж – прости их! – хоть и знали,
и ведали, что вновь творят:
и эти – тоже ведь распяли!
Но ради них – Ты и распят…
1987, 1988
10.
Нет страны моей – века три четверти:
лишь могилы её вокруг…
Та Россия мертва – и к смерти её
приложили мильоны мы рук!
Та Россия – Рублева, Пушкина,
та Россия, что Глинка пел, –
изнасилована и задушена
мастерами заплечных дел!
Образ Божий её разве ведом нам?
Лик звериный неся во мгле,
за Иудой, как тени, следуем
по истерзанной нами земле.
Где твой Авель? – страна нераскаянных,
прокажённых душой до сих пор:
с русской кровью – потомков Каина,
присягнувших тебе, топор!
Но не плотью, а духом окрадены –
разве русские, русские те,
кто до самой далёкой окраины –
распинали её на кресте?
кто под тряпками мерзопакостными,
покрасневшими – не от стыда!,
бесновались над трупами братскими,
превращаясь в рабов стада –
обезбоженных, оболваненных,
как с похмелья на дне души,
с телом Ленина, с делом Сталина –
на коленях проползших жизнь.
О таком ли мечтала величии
Русь Владимиров, Невских, Донских,
убивая теперь с безразличием
честь и совесть их – в душах своих?
Миллионам – слепым и растлившимся
на костях миллионов иных –
как прозреть нам – ограбленным, спившимся,
позабывшим своих же святых?
Как почуять? – не тут наша отчина
и осталась давно за углом –
этой, лживой, что, сгнив, разворочена
и отправится скоро на слом;
как по сердцу, по вере – не крови ведь! –
всё понять и, душою горя,
воскресить нашу Русскую родину?! –
если, правду себе говоря,
дом наш – предан, и мы – предатели!
И смиривший разбойника крест*
не забьёт, словно ключ, благодатью нам –
в этот тлен! – из заоблачных мест…
И её ли подаст Божий Промысл
этим: «Эх, без креста, без креста!»** –
краснозвёздной, серпастой поросли
сатанинского их куста?!
О, когда ж из безродства советского
вновь поднимется, Русь, твой народ,
от колымского до соловецкого
ада – красных прокляв господ?
О, когда же, когда же, когда же мы
проклянём этот ад – и в нас?!
– Лебединые, знать, адажио
нам сыграют ещё не раз…***
сентябрь 1991, декабрь 1992
_________________________________________________
* О евангельском «благоразумном» разбойнике
см.: Лк. 23: 39–43.
** Цитата из «революционной» поэмы А. Блока
«Двенадцать» (Ред.).
*** Во время известных событий 1991 г. в Москве
для заполнения эфирного времени использовалась
музыка балета П. Чайковского «Лебединое озеро».
Стихотворение написано под впечатлением оправдания
преступлений ВКП (б) – КПСС ельцинским «судом».
Но разве ещё даже и на нашей памяти – в июне 1962 г. –
жителей Новочеркасска расстреливали не главари КПСС,
которая при этом вся молчала?
11. Наследникам Мавзолея
Бесы слева и бесы справа –
о, несчастнейшая страна!
Гляньте, вот и с отцами расправа –
вот и их нынче грабят сполна!
– Иль не нравится – как вас выскребли?
Так ведь – ваша же плоть и кровь!
И не сами ли с кривдой искренней
нас учили вы вновь и вновь,
что в семнадцатом – с честью, мол, с правдою! –
порешили, ограбив, Русь…
И не ту ли «работу адову»
воспевал ваш главарь-златоуст?!
И столицу доднесь оскверняющей –
мерзкой кукле – молились не вы?
И – тамбовского волка товарищи! –
не клеймили звездою вам лбы?
И не вы ли молчали, молчали ведь! –
как вели на кремлевский убой
полстраны, чтобы вечным ей алиби –
стали смерть лишь да вечный покой!
…И не каждый ли рубль, вами нажитый,
и не каждый ли хлеба кусок –
мечен кровью из той же из скважины,
что навылет – России – в висок?!
1992
12.
…Когда встаёт здесь вечность просто
крестом средь зарослей погоста
и чья-то плоть день ото дня
растёт, берёзою звеня,
и жаждет слова молчаливо, –
гробниц да здравствует крапива,
Россия, смертница моя!
Тебе ль воркует говорливо
блаженный голубь, друг могилы, –
где Дух Живой, живых зовя,
от века требует ответа
на весть бессмертную Свою, –
что промолчишь ты, Русь, на это,
в родном аду – родном раю?
Когда и колокол летейский
звонить не смеет по тебе:
что Небу жребий фарисейский –
в тобою выбранной судьбе,
где всех святых урыв в могилы,
но свечки тыча в бровь и в глаз,
церквей недавние громилы –
взывают к Богу напоказ?
Неужто сызнова Иудой
предашь, Россия, Божий глас,
и жизнь-убийца, жизнь-паскуда –
уже вконец угробит нас?
И, гласу горнему не веря,
что со Креста дарован нам,
себе поклонимся – как Зверю –
когда-то праотец Адам?
И не разверзнутся могилы,
и нас никто не призовёт –
вкусить Небес чудесной силы
и вновь начать вселенной ход?
Тайлово-Рогово, 1993
* * *
В гортань органную пролейся, гневный звук,
Железной истины воздушное начало;
Сквозь ворох клавишей, сквозь волокиту рук –
Струись, душа, чтоб музыка звучала!
Когда б вдруг вырваться из жадно-жарких труб,
Расставшись с трубчатой тоскою слабогрудой;
Альпийским холодом ударить в медный сруб,
Морозным воздухом остуживая губы.
Но в суетном тепле блаженней места – нет,
Бескрылы – жалобы, и звука нет иного,
Чем тот – предсмертнейший, хрипящий, как кларнет, –
В укусах клапанов, в крови хребта спинного!
Музыка Макса Регера.
1983
Словно в шкуре равнин
завелась кровожадная мелкая нечисть,
так свербит под коростой суглинка –
земная кора.
Прорастает весна,
словно где-то в нарывах предплечий
и лопаток земных –
прорастают два древних крыла.
...Чтобы птица и лев
стали плотью единой у входа
в непомерный для смертных –
творенья глухой лабиринт,
беспощадной рукою врачуя,
срывает природа
с – прорастающих крыльями –
ран –
опостылевший бинт.
И, раскрыв, словно раковин створки,
два выпуклых глаза,
как со дна океана вставая,
почуяв прибрежный эфир,
оперившийся зверь
из подземного дикого лаза,
из дремучей норы –
вдруг вступает в испуганный мир!
1983
1. НОЧЬ
Там, где глохнет слух в тумане ватном,
Там, где с сонной поволокою слова, –
Глохнет ночи речь и глохнут хаты,
Соловьиная блаженная молва.
Не хватает воздуха и звука,
Чтоб запрячь себя в коленчатую трель:
Ночь сыграть – мрачнейшая наука;
Тут нужна – стогорлая свирель.
Чтобы звёзд щебечущих прохлада
Влилась в жилы первобытных рек и почв, –
Нужно мощь полунощного лада
Лёгким звуком звёздным превозмочь;
Нужно тишины и постоянства –
В чутком слове, дышащем судьбой,
Чёрное горячее пространство
Да полночный сердца перебой.
Батурин,1979
2. ПРОЩАНИЕ
Хочешь ли уехать снова в воскресенье
К одичавшим дачам с вымокшей листвой
И, хватаясь за сердце от приступа осенней
Боли, подниматься по лесенке крутой?
Слишком пусто небо, чтобы жаждать звука, –
Вроде бы и дождик – а капель не слыхать:
Может – им не высказать? А может – просто скука?
Поживем – увидим, надо – переждать.
Всё ведь перемелется – тишиной ли, речью ли;
А осень – днями мается, а дни – как вечера:
Может – так положено, а может – просто нечего
Ни сказать, ни выслушать – и нынче, как вчера.
…Отчего у лестницы скрипучи так ступени? –
Что лучше в чутких сумерках, замерев, стоять,
Слушая, как кто-то переносит в сени
Из последней комнаты оставшуюся кладь.
Это – когда с летом неловкое прощание
Затянется вдруг надолго – пока не позовут;
А ты всё шепчешь снова кому-то обещания,
Которых не услышат и, к счастью, не поймут...
1979
(редакция 1983)
3. ДАР
Озима даль и, прорастая исподволь,
Сурьмит снегов ноябрьские первины;
И всё скудней ее воронья исповедь,
Тягучей речь, и резче запах глины.
Им дышит ночь, замешивая прежнее
В крутой замес невнятиц выраженья,
Где двоеточьем, в речи рек затверженным,
Скользит звезда – с звездою отраженья.
Какою в миг – их оглоушить фразою?
Иль, вновь жалея, выставить резоны:
Влепить самим в кавычки, нынче праздные,
Лихих планид лукавые законы?
Но сколько слух теперь не настораживай –
Всё не подслушать вчуже разговора
О том, какими судьбами отважными
Вершит звезда, кружа над косогором.
Да и она к утру – косноязычнее
И на полслове вдруг замрет неловко,
Тем онемев скучней и безразличнее –
Чем рядом звонче месяца подковка.
И час за часом всё ясней и искренней
След на снегу, где тонок сон колодца:
Чуть крикнешь вниз, и брызнет в россыпь искрами
Хрусталик эха – звуки первородства.
Их спозаранку начали вычерпывать,
Как будто в них доискиваясь смысла,
По серебру наведенного чернию, –
Удара звонкого – ведра о коромысло.
...Но стает наст – и никому не верится,
Что календарь глядит с гвоздя с повинной,
И с утренником до крови померяться
Грозят, сойдясь у станции, рябины.
И кажется – вот-вот услышишь сызнова,
Очистив слух от грома электричек:
Забытый дождь ударит оземь брызгами,
Спалив дотла недолгий зимний ситчик.
Вновь задымят овраги, и в удушьи их
Безмерен дар дыханья с луговины:
Ему лишь мера – вольный крик петуший,
Хоть голос хрипл, а утро слишком длинно.
Но в полдень день становится речистее,
Честней – слова, и в трезвой прозе речи
Зима в осенние не верит полуистины,
А лгать самой – ей незачем и нечем.
1979
4. ЗИМОЙ
Каяться ли городу, вновь – молиться избам?
Схимником языческим – в смолёные углы?
Чёрной кошкой вечер бродит по карнизам,
Осыпая с крыши комья спелой мглы.
Что там видно нынче? Слишком мёрзло небо –
Нет, не дотянуться дыму до звезды...
Солонеет иней на краюшке хлеба –
Много ли достанется крошек за труды?
В семь столпов – премудрость,
но выдержат ли своды
Эту глыбу сонную замёрзшего стекла?
В паутине трещин закипают воды –
И с валенок лужица на пол натекла.
Но с пол-ночи дышится тверди – злей и суше:
Лишь петушьим горлом выплеснется боль –
И опять смертельно до утра удушье,
И ещё солёней ледяная соль.
Январь 1980
(редакция 1983)
Елене
1.
…Я люблю с тобой пройтись дозором
По-над той голубою-рекою,
Где с утра улитки тащат хором
Завитые трубочки покоя,
Где не спит змеиный глаз в осоке,
Поджидая путника у брода,
И белеет парус одинокий
Чудо-птицей вымершего рода.
Пусть рыжеет ржа на хрупкой корке,
Коли древней охры не осталось:
Раскрывает раковина створки –
Или это только показалось?
...Незнакома им шальная весть, с которой
Бродят двое, камушки бросая:
Взору – слепнуть – от ее простора,
Слуху – глохнуть – песней зарастая.
Нынче здесь такая бродит участь,
Что ещё вовек не выпадала:
Не кукуй, кукушка, дурью мучась, –
Им теперь и века будет мало.
Им ясна речная подоплёка –
Чёрной речи в жёлтой лживой глине;
Скачет, скачет камушек высоко,
Погибая вдруг на середине.
Лепестков и крыл хранитель, камень, –
Словно дышит сердце под рукою, –
Шевели третичными пластами,
Исходи триасовой* тоскою!
Через миг, смеясь, судьба-злодейка
В бесконечность сызнова забросит –
Где гуляет куколка-уклейка
Да клешнями раки воду косят.
Не теряй же время золотое,
Полетай, почёкай, резв и взвинчен,
По-над той голубою-рекою –
Там, где эти двое бродят нынче...
Михайловское на Пахре,
1979
_____________________________________
* Триас - период мезозойской эры (Ред.)
2. У ОЗЕРА
Отгремела гроза – и с разбега
Снова впали в столбняк облака:
Словно вал ослепительный снега
Накатил – и застыл на века.
Ну а ниже, где за руки взявшись,
Мы выходим на берега скат, –
Те же – будто со дна к нам поднявшись –
Облака в отраженье лежат.
И отсюда, от края обрыва, –
Что правдивей – попробуй понять:
То ли в озере – неба прорывы?
То ли в небе – озерная гладь?
Кто тут прав, если в споре напрасном
Сам с собою и стриж на лету –
То не виден, то видится ясно
Сквозь заоблачных вод пустоту.
Но в упрямом вселенной двоенье,
Верно, есть назначенье и нам –
Словно этих вот рук единеньем
Можно землю поднять к облакам.
Словно чудом души двуединой
Всю объемля вселенскую плоть,
Суждено нам глухой поединок
Всех небес и озер побороть.
И не нас ли встречая над кручей, –
В знак единства и “над” всех, и “под”, –
Льется радуга прямо из тучи
И сливается с радугой вод?..
Мальское озеро – Москва,
1985
...За окном всё та же слякоть,
Долгих сумерек настой, –
Не устанут капли капать,
Мерзлой крадучись листвой.
Только в полночь в перелесках
Ледяной прольется звон –
Чуть колыша занавески,
По стеклу стекает он.
И звучаньем незнакомым
Льется с ним, едва слышна,
В тишину уснувших комнат
Всей вселенной тишина.
Что сказать и что ответить
На вопрос ее немой?
На ресницах виснет, светел,
Отблеск тайны мировой.
Подними мне веки круче,
Ночи жаркая рука –
Вечным Вием очи мучит
Речь, незрячая пока.
Истин высохшие русла
Оживит ли жизни ток?
Он опять ломает с хрустом
Полуистин всех ледок.
И опять рассвет колышет
Неуступчивую тьму:
Человечье ль слово ищет –
Словно истину саму?
Твари ль сызнова названья
Прорастают из щелей? –
Копошится мирозданье
В жадной памяти своей.
В ней ли смысл могучей ночи
Точным звуком облачен?
В умолчаньях многоточий –
Мир еще едва прочтен.
С ним еще куда как трудно –
Зрея речью до зари,
И слова, зардевшись чудно,
Озаряют словари!
1978, 1986
1. ТЕНЬ
Я видел, как ночь за решёткой узорною
Сторожила на площади гранитную тоску,
А она убегала огромной и чёрною
Ящерицей поезда – из Питера в Москву.
С вокзала тянуло то щами, то хлоркою,
Но дрожь пробирала фонари на углах,
Когда, от Невы удирая задворками,
Ветер начинал – игру во всех размах.
А ночь шла со мной и была уже Лиговкой,
И я читал её, как книгу-судьбу –
Города ли? мою ли? – подчищенную бритовкой
Аферистки-истории на кронштадском льду.
Я видел, что даже и небо здесь выгнило,
Как челюсть сифилитика, и гноем забьют
Нарывы облаков, если тронуть вдруг иглами
Золочёных шпилей – набухший их струп.
И казалось: я снимаю мерку с покойника,
Прикидывая рост Александрийского столпа,
От холода которого –
как сумасшедший с подоконника –
И ангел может спрыгнуть, чтоб ахнула толпа!
И чудилось: дома – как карточные домики –
Вот-вот посыплются с болотных костылей,
И только одуревшие с недосыпу дворники
Выметут пустые следы их из аллей.
Светало. Я шёл переулками стихшими,
Где голуби стонали, как от боли зубной,
И, не выдержав, ночь исчезала за крышами
И пряталась где-то в районе Сенной.
…И тогда вдруг вставал предрассветною тенью
У гроба своего – усопший Петербург,
Мечтая с упорством непризнанного гения
О презрительной улыбке – даже мертвых губ!
1976, 1978
2.
Я забыт в этом городе чёрном,
Да и сам я забыл навсегда –
Как струилась когда-то по горной
Позолоте ущелий вода,
Как, пугаясь неловкого шага,
Замирала от страха душа,
Повисая над краем оврага,
Даже краешком губ не дыша.
Мне б хоть веточку кипариса,
Восковую в ладони тоску
Недозрелого барбариса –
За все девять священных искусств!
...Только звон разозлённый трамвая,
Да курантов затверженный звон,
Да мостов разведенных стая:
Полудуг – полуявь, полусон...
1976, 1978
3. НЕВСКИЙ РАССВЕТ
Здесь ночь светла – и ей ли спорить,
когда опять в календари
заносит северное море
неумирание зари.
Глядишь – потемки вовсе спишут
и станет видно, как мосты
стальными крыльями колышут,
в огромном воздухе застыв;
и даль пуста, и легок обод
той розовато-круглой мглы,
где чуть дымится алый холод
адмиралтейския иглы!
4.
Петербург обманет снова...
Снова – холод по спине,
Снова ветер бестолково
Гонит тучи в вышине –
Словно льдины в водосбросе,
Валит их за горизонт:
В половодье – дождь и осень,
Нарушая вновь закон, –
Вечный миг круговорота
Капель выжатых воды,
Жадных уст тысячеротых
Облаков, сосущих дым...
1976
5.
…Как вечер тихо лжет, как лжив его покой,
как лжив сусальный рай в имперском злате окон –
октябрь и Петербург… Над мертвою рекой:
заката злой паук – налитый кровью кокон…
1976
6.
жизнь становится тише и глуше,
и привычней, роднее беда:
корабли умирают на суше –
если их не убьёт вдруг вода,
умирают слова – если молча,
если громче – и сами убьют!
…ожидают рассвета –
но полночь,
только полночь
здесь в душу прольют
1978
5.
Нам дар отеческий – лишь вольная страда
Да вечный блуд наследственных пророчеств;
Когда б на миг – правдивого труда
Да слова честного, да честной дрожи строчек.
Ах, в чьи б колена головой упасть
И выплакать в угаре откровенья,
Как ты страшна – души сыновней страсть:
Слепой любви – и зрячего презренья!
Но некому, но некому сказать:
В России – холодно, и в окна стужей веет...
И сонно капает – как кровью – на кровать
Скупой рассвет, и слово цепенеет.
1978
Благословен Господь, создавший нас из праха;
благословен и день в юдоли сей земной,
когда одета смертная рубаха,
и ты – всё тот же, и уже – иной...
И прорываясь сквозь тенёта плоти,
душа – блаженный Божий голубок –
целует мир на память при отлёте,
узрев лазурь сквозь белый потолок:
– До встречи, милые, до вековечной встречи –
зане, Бог даст, любовь не посрамит
всей правды Божией – а больше нам и нечем
постичь всю ложь могильных наших плит...
1986
МОЯ ЕВРОПА
1948*–1998
Предающий же Его дал им знак,
сказав: Кого я поцелую, Тот и есть,
возьмите Его.
Матф. 26, 48
Зачем, Европа, образ твой
мне в Риге нежно-ветровой
стал юности остзейским даром –
чтоб вспыхнуть вдруг зари пожаром
над вечно дремлющей Двиной?
...О, как он жег кирпич багряный
дремучих кирх – тех вольных стен,
что ввысь несли с упорством рьяным –
и крест, и веры чудный плен!
Органных труб рычала стая –
и, Бахом душу обжигая,
хорала гневного огонь
не обещал тогда мне рая:
он был уж здесь!.. Лишь взглядом тронь
каленой глины пурпур хмурый
и тополей живую плоть,
что всласть лепил небесный скульптор –
чтоб тяжесть мира побороть!
У храма Яна веретёна
их пели ветром и дождём:
о, как немыслимо их крона
пылала рядом с алтарём! –
чтоб в небе Балтии зловещем
древес, сгорая, фитили
дымились, устремляя в вечность –
молитвы камня, трав, земли,
реки, прудов на Бастейнкалнсе**
и – словно замеревших в трансе
на привокзальных мостовых –
возниц в пролетках вековых
в извечном ожиданье странствий…
…Зачем тревожила ты душу,
Европы хищная тоска?
Тебя ль тогда я зрел и слушал,
и звал, и жаждал, и ласкал?
Где ты – страна святых чудес?
И братец-волк? И братец-кролик?
И братец-солнце?*** Братец-крест?
И рокот вольный колоколен?
Закаты – есть, и камни – есть,
и те же тополя – у Яна,
но где – скажи, Европа! – весть,
что вдаль несли два Иоанна?
И что тебе – Креститель тот?
И что – тот Ученик Любимый,
что словом, словно жаром лёд,
сжигал грехи на стогнах Рима?
Ответь, в беспамятство впадая
и отвращая праздный лик
равно от ада и от рая, –
неужто: то – предсмертный миг?
Неужто впрямь предашь, Европа,
твоих блаженных алтари
и муэдзинов жаркий шепот
ты превратишь в призывный крик:
не с колоколен – с минаретов
у Нотр-Дама, и Виндзор
не огласит Христово credo –
а мусульман вселенский хор?
И что Господь тебе доверит –
когда под чёрною чадрой
готова ты забыть о свете
Фавора и гробницы той,
чей вечный пламень Воскресенья,
сжигая мира смерть-сестру,
вмиг даровал тебе рожденье,
Европа, в Божью красоту,
рожденье – Божьим стать уделом
под райским знаменем креста
и той – без меры, без предела –
любви распятого Христа?!
…И сколько ты сегодня стоишь,
когда Иудою и ты
уста к лобзанию готовишь –
у вновь предательской черты?
1988, 1998
(окончательная редакция)
____________________________________________________
* В 1948 г. автор впервые оказался в Риге, где впоследствии
часто бывал: пусть и на задворках, но всё же – немецкой Европы…
В стихотворении упоминаются два Иоанна: св. Иоанн Креститель
(ему посвящена рижская церковь Св. Яна) и ученик Христа – св.
Евангелист Иоанн Богослов.
** Бастейнкалнс — Бастионная горка, парк в Риге.
*** Аллюзии на образы бытия, присутствующие в поучениях
Франциска Ассизского.
1.
...Какою смутою в крови
Тебя мой бес боготворит,
Когда в горячечном зрачке
Нет обожания мрачней,
И, тлея, улиц фонари
Грозят нам в окна до зари,
Но повторяй, зови, зови –
Какою смутою в крови…
2.
…А от тебя – к стихам, и сызнова:
Самоубийца молодой –
В петлю, в петельку ту капризную, –
Ныряю в строчку с головой;
И, замирая на мгновение
В последнем звуке бытия,
Вдруг всю тебя – как откровение
Прекрасной рифмы – вижу я!
…Но мир взрывается осколками,
И табуретка – из-под ног! –
Когда небрежно ты заколкою
Отводишь локон – вверх и вбок,
Чтоб, у виска синея жилкою
С горячей кровью дорогой,
Черноволосой строчкой пылкою
Ворваться в стих предсмертный мой!
3.
…Грешный рай прекрасен на рассвете,
и вселенная клубится по краям:
пусть века текут в мгновенья эти –
но бессмертны Ева и Адам!
Как и встарь, встает заря над миром,
но бессонных душ не дремлет лад и строй:
словно Музы трепетная лира –
этот мне блаженный лепет твой;
словно струн небесных чудный рокот,
шорох трав и гроз далеких звук –
этот мне сладчайший жаркий шопот,
в немоту срывающийся вдруг.
…Не душа ль моя сродни тебе от Бога?
Не Его ли образ светит нам средь тьмы –
тот, что в нас зажег Он на дорогу,
чтобы, встретясь в срок, не разминулись мы?
1965
1. ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ
Петербургские сумерки умерли,
и лишь запад, зарей всё дыша,
метит кровью по черным улицам
скаты крыш… Догорят не спеша
небеса – всё от тьмы отворачиваясь,
всё малиновей на ветру –
над заливами, речками-дачками
у окраин твоих, Петербург,
где не воздухом дышится к вечеру:
словно студень глотаешь крутой –
пересоленный, переперченный,
гарью дышащий с мостовой.
По-над Каменным островом остовом
проржавелым ноябрь проскрипит –
проплывет, как корабль, над погостами,
над гранитами Марсовых плит,
над болотами, бухтами, Охтами
с лунным отблеском слюдяным, –
хоть никак не расстанется с окнами,
не растает в них алый дым, –
над Невою, дрожащей от холода,
над смертельною невской водой,
где душой умирать нам от голода –
как всегда, не впервой, не впервой…
проплывет, чуть бортами покачивающи,
рассыпая листву на лету –
на теперь ничего уж не значащую
жизни прожитой суету.
Перекрестки пустынные Невского
смотрят вслед – как над ними во мгле
лижет днище волна поднебесная,
от винта разбегаясь на две:
расходясь, растворяясь, разглаживаясь
и стекая за окоем,
тихо жизнь раздвояется заживо –
не мертвы, и уже не живем…
И ни звука, ни всплеска, ни шороха –
только инея вороха:
словно бритвою небо распорото –
сыплет белые потроха.
От Дворцовой до Лавры задумчивой,
верно, след корабельный скуп:
как Летучий Голландец над кручами
петербургских соборов и труб –
проскрипит, проплывет, не развалится,
даже киля не замочив,
то ли к Северному, то ли к Баренцеву –
молчаливо-красноречив.
И корма его серо-рыжая,
уплывая в туман и даль,
оставляет тебя, обиженная
жизнь, – которую не жаль…
1989, 2001
2. ПЕТЕРБУРГСКОЕ УТРО
– Отряхни с ресницы сон, –
говорю ему... Не слышит,
ничего не слышит он,
с головой уйдя под крыши;
только плачет в полутьме,
сызнова терзая душу:
не подкидыш ли в семье? –
град Петров, в воде по уши, –
храмы, фабрики, река
да Растрелли отраженье,
чуть дрожащее слегка –
вне земного притяженья;
жадных чаек гневный крик
да чахоточная осень,
где на жизни скорбный лик –
нет ответов, нет вопросов;
где плывет, Бог весть, куда
Петербург сквозь чад бензинный:
злей, чем невская вода –
в рощицах своих щетинных.
...Время ближе – листья жечь,
по аллеям выметая
лета высохшую желчь,
шелестящей смерти стаю;
время, время подводить
счет житейским всем расходам:
вот она – черта, как нить
Ариадны, – к смертным сводам…
Сердце вдруг на миг замрет,
и дыханье перехватит:
дни твои – наперечет,
и последнего – не хватит.
Знать, не зря рассвет тяжел,
бед грядущих ожидая,
разрывая черный шелк
тьмы – от края и до края.
Всё равно не встанет, нет,
розовея, луч над нами –
красят, красят в серый цвет
пустоту над куполами;
и не зря грустят с утра
минареты труб фабричных,
шпили гордые Петра –
жизни жалкое величье…
Петербург, Псков
1981, 2003
Слушая Листа*
...Так пылает закат. Так пылает соната у Листа.
И горячей волной разливается вечер над ней.
Пусть душа отлетит! Этот звук лишь неслыханно чистый –
как бессмертную песнь – пронеси, сохрани, не пролей!
Снова горбится тень над огромным рояля надгробьем,
Подымая, как ветви, дремучие руки над ним...
Ах, маэстро! Не так преподобные жаждут подобья,
и не все ведь дороги ведут нас в божественный Рим!
Кто ты? Сладостный бес? Или ангел крылатый клавира?
Словно чудная птица, и, в птичьем восторге зайдясь,
виноградные ль трели клюешь? Или легкая плещется лира
у тебя под крылом – как воздушной октавой струясь?
Капеллан ли тех капель сладчайших, что праведниц страстью –
с этих райских ресниц – на горящее сердце падут?
Или пьяных капелей лихой капельмейстер и мастер
соловьиных мистерий в хмельном италийском саду?
Всё смешалось, о Боже! И римским святейшим покроем
разве выкроить душу? И, нотной листвою шурша,
только музыка веет – как веет вдруг вечным покоем,
чтоб услышать блаженно – как реквием слышит душа.
Жизнь промчалась – куда? Драгоценная клавишей россыпь –
как жемчужной тоской – осыпает и просит простить
вековечную Музы могуче-неверную поступь –
даже если потом Эвридике с Орфеем не быть!
...Вновь с последнею нотой колышется запад, и тает
этой нежно-зеленой, как отзвук земли, полосы –
полузвук, полутень... И, навек отзвучав, засыпает,
И на отдых ложится – как в мягкие травы – в басы...
1986
________________________________
*Как известно, в 1865 г. Ф. Лист
принял священный сан.
Н. Голейзовскому
...Опять в руке не удержать
Песок, веками прокаленный,
Но сладок дар – пересыпать
В ладонях пепел опаленный.
Не в нем ли дышит древний лед
Тоскою сфинксовых загадок –
Пока меж пальцами течет
Кремнистый времени осадок?
Но снова крики пастухов
Стада к кочевьям отчим гонят:
Клубится пыль из-под подков
И стынет быстро на ладони.
Легка руке песчинок крепь,
А вол торжественно шагает,
И в ноздри врезанная цепь
Зарей и золотом играет.
На лире выгнутых рогов –
Вселенной музыка повисла,
И зреют в отзвуках миров
Пифагорические числа!
...А колеса прекрасна песнь,
И круг правдив, не зная спицы, –
Как на оси – благая весть –
В круговращении зарницы.
Но слишком сух сухой песок –
Кропит, как прах в часах песочных,
Что сквозь прозрачный пузырек
Сочится вечностью проточной;
Но капает – слепой поток;
Слепые черви вечер точат, –
Пока заката едкий сок
Не брызнет вдруг из червоточин.
В руке ворочается сон,
И мерно веками мигают
Зарницы – с четырех сторон,
И черной птицей ночь влетает.
А там, где гибельно навис
Ладьей крылатой – край ладони:
Еще летит! Еще не тонет! –
Струится бездна – вверх и вниз...
1979
Время каждому хребет
лапой тяжкой переломит –
видишь: раковины след
спит в пыли каменоломен.
Видишь: как иссохших трав
оттиск, – ржавчиною сгложен, –
охраняет динозавр –
весь по косточкам разложен.
Спит земля, растратив пыл, –
никого давно не жаль ей:
вот он – пращур твой – застыл
аммонитовой спиралью!
В известковых спит пластах
тяжесть эпоса земного:
тяжко дышит на устах –
запечатанное слово.
Точно вечности гроссбух, –
помянник эпох забытых, –
всё не выговорит вслух
имена своих убитых.
И пуста тоска и боль
выползших на суд, на сушу,
слёзы слизывать, как соль,
осоляя ими душу.
Но и так: взахлёб, навзрыд –
в жажде быть и воплотиться! –
что за смысл могучий скрыт
за последнею страницей?
Иль предсмертный твари писк –
гласа истины дороже?
И творенья чудный риск –
слишком стал неосторожен?
И полёт теперь не в счёт –
горних ангелов пречистых,
если вечности отчет
весь до дыр давно пролистан?
Но и так – ещё впотьмах –
ищет тварь свое начало:
или только жалкий прах –
всё, что билось и кричало?
всё, что только миг назад
здесь росло, цвело и зрело –
чтоб, земной стряхнув наряд,
отлететь душой от тела?
...Пусть хоть так, но час иной
копят, копят понемногу
на пробежке круговой
дни с размеренностью строгой.
И пока, тоскуя, спит
мир безгласный, в поднебесье –
слышишь? – маятник скрипит,
мира меря равновесье.
Чую – есть и часовщик
где-то тут неподалёку –
всей вселенной весовщик,
рассчитавший точно к сроку
мерный маятника всплеск
сквозь лазурные прорывы,
на осях звенящий лес
тех зубчаток златокрылых, –
этот скрип, и бег, и ход,
и завод на время оно –
голубой небесный лёд
льётся в чашечки для звона!
Только звон их с высоты –
всё слабей в столбах воздушных:
будто шубою укрыт
с головою – мир уснувший.
Словно шерстью наросло
на пластах вселенских время;
но исчислено число
прорастающих мгновений.
И у стрелок шаг упруг,
и туга в часах пружина,
выстригая суток круг, –
тает времени овчина.
Лишь по краю – неспроста,
где ещё кудрявы прядки,
в первозданном беспорядке –
шкура времени густа.
Лишь по краю, вровень с ним,
как и встарь – безмолвны бездны
и до времени храним
чудный звук вселенной звездной;
но дрожат её уста...
И перо торопит руку,
процарапываясь к звуку –
в дебрях писчего листа!
1988
НЬЮ-РОССИЯ ЖЕ, О!
(ко дню рождения Газпрома)
А. Миллеру*
Жизнь опять наяривает по-чёрному
эту дурочку из дурочек, халявщицу Москву:
хирурга б, хирурга! – то ли харе ее, то ли лику ее топорному,
этой смеси извечной святых и паску-
дников и -дниц…
И впустую не пряча гражданских лиц,
все мы, жители её, у Бога ведь – как на ладони:
кто с ладаном–раем, но больше – с адом:
вот он – огромный гадательный круг агоний –
с вопросом соломоновым: «А кому это надо?»
И когда побирушка последний на джин и тоник
клянчит с утра здесь – на откуп менту в законе,
и повинен лукавству всяк –
даже лох отстойный – на столичной и фене, и зоне…
И когда днесь кремлевский эон разъедают проказа и рак, –
так какого же хрена тебе, крючкотвор,
на хрена вопросительный знак? –
брось-ка, брось этот крюк – да и пусть, как топор, потонет…
…Нью-Россия же, о! С днем рождения, Газовый Дом!
Вот он – ангел Газпрома, летучий полярник-чудак!
От Москвы до Женев осенит инвалютным крылом:
все ж, недаром с орлом – твой, Россия, посмертный пятак...
1999
_________________________
*Не путать с А. Миллером.
1. В ДУРНУЮ ПОГОДУ
А.М. Ц.
…осадки душу осаждают,
а звезды падают на дно:
о, скольких тайно ожидают –
ужалить душу жадным “но”!
скользя украдкой под уклон –
не взгляд ли бездной околдован?
на колесе пространства он
в обрубках зренья колесован –
заговори земную кровь!
дождь жаждет льдов:
ан нет – как нет... седую бровь
Аннет с презреньем поднимает –
ей с тайным ужасом внимает
люциферический пасьянс:
душа, как в штопор, входит в транс,
дрожит иных миров пространство,
в испуге путая ответ, –
Mein Gott! какое постоянство –
на даму падает валет!
мир разъедает ротозейство:
где вы – святынь земных семейство?
к каким взовьетесь небесам?
пусть каждый миг пророчит нам:
сколь истин ценен – каждый волос...
но зуб последний на расческе
взобьет ли локон альбиноски?
он – одинок, он – чист и холост,
в нем василек целует колос,
рассыпав в поле сноп прически!
...а двойки так и льнут к тузам:
пророк, как прежде, имет срам –
и рока проливает голос.
Белград, Москва, 1980
2. ЗА УГЛОМ
Г. Вздорнову
…Вот времени истертые ступени –
на них, как нищенки, смиренны дни мои:
то в фолиантах роюсь – в жирных манускриптах,
то дряхлой медью радостно бренчу –
лукавой лептой цезарей медальных –
в сенатах книжных, в форумах наук.
Но вечером иду – туда, где одинок
еще прекраснее в толпах столпотворенья:
есть за углом волшебная харчевня,
приют русалок, леших и студентов –
полуночный всемирный фестиваль.
– Сюда войди, мой странник безымянный,
и рядом сядь – мы вместе помолчим...
Вот очага могучий крематорий
клокочет соком, нежный жаря труп:
я слышу рев разъяренных деревьев,
и агнец, брызжа жертвенною кровью,
мне из огня еще кричит “Уа!”
Но всё напрасно… Трелью лицемерной
блудливых флейт нам скука застит слух,
и равнодушно зрю я на скрижалях
земных зверинцев скорбный прейскурант:
что нам роптать на вымершее время? –
склонимся над гробницею его...
Что нам роптать на вымершее время?
Ты круг причин покинул навсегда –
века тасуешь, словно с крапом карты:
то на столпе, как перст, замрешь в пустыне,
то, тогу сбросив, лезешь к бесу в лапы,
то лезешь с молоточком на Памиры,
то слушаешь утробы пирамид –
во тьму уставясь мумией опасной...
– Да! Я руин времен примерный ученик,
но всё к огню протягиваю руки
и вновь полночной музы трепещу
на незнакомом мира перекрестке:
Где вы, друзья ночной моей земли?
Кому вручу заветы земляные?
Кому вручу земную речь мою?..
И тыщи лет, как идол многоликий,
всё думаю, в углу окаменев:
из самого себя так, кажется, б и вылез,
пустую куклу двинув по затылку,
и тут же прямо – из варягов в греки –
над рабьим волоком: Прощай, Иван-Царевич! –
крылатым волком ширясь, полетел...
Белград, Москва,
1980
Фрагменты из поэмы 1980-1981 гг. в тридцати стихотворениях
Первая публикация нескольких стихотворений - в сборнике "Мера" (М., 2003);
окончательная редакция фрагментов - в сборнике "Ангел Хранитель" (М., 2006).
ПАМЯТИ ЕВРОПЫ
«Что это ещё за трагикомедия?» – спросит иной читатель. Автор
тоже долгое время удивлялся: откуда взялись эти строки? Что ему
Гекуба? Что он Гекубе? И пришёл к единственному разумному ответу:
они сами заставили его сделать это! И вот – отрывки из истории
любви и гибели капитана Фон-Дитца, «героя Первой мiровой войны»,
и его возлюбленной – Маргариты.
Поверьте: очень, очень трогательно!
А сколько таких блаженных историй могло произойти и во время «второй»,
и сколько еще сможет – во время «третьей»!
Ну прямо сценарий для мультфильма Петрова...
P.S. Из 30 стихотворений публикуются 15.
"…таинственен простор небес –
МУЖАМ БЕЗБОЖНЫМ НЕПОСТИЖЕН…"
Г.М.
1. ИНТРОДУКЦИЯ
Мiр затих перед бурей, дыша передышкой, –
спящей грудью вдыхая Европы покой:
подозрительно тихо... И даже уж слишком
жизнь застыла – как ивы над сонной рекой.
Нежной дрожью глициний на кирхах и замках
чуть тревожит зефир Лорелеину ночь;
и на скалах, мостах, черепицах и арках
лунный свет замереть на века бы не прочь.
Средь Германий и Австрий блаженствует Шуберт!
И красавцам–эсминцам не тесен их порт,
и еще не дымят крейсера в свои трубы,
и, не чуя войны, чудно чист горизонт;
и на складах ещё дремлют хищницы-мины,
и приморский не спит до рассвета бульвар,
и фиалок ночных вороха и корзины
сыплет щедро июль под бренчанье гитар…
1980
2. А ВОТ И Я…
(НЕЖНОЕ ДЕТСТВО)
Фон-Дитц садится на урыльник,
садится нянька у окна,
садится кот на подоконник,
садится пыль на клён в окне.
Потом садится ночь на linden*,
на пруд звезда садится в garten**,
садится Лоэнгрин на лебедь:
куда ж, Германия, нам плыть?
Орлы садятся на знамёна,
Альфонс садится на коня***,
у карт садятся генералы –
чтоб всей Европе сесть на мель.
Садятся марксы в их кофейни,
садятся бомбы к принцам в брички,
чтоб ввысь взлетали руки-ноги –
в иные сферы бытия!
И Смерть садится на пороге
и говорит: а вот и я…
1980
__________________________
*Linden (нем.) – липы (Ред.).
**Garten (нем.) – сад (Ред.).
***Цитата из «гишпанского»
стихотворения Пушкина.
3. ПРЕЧИСТАЯ НОЧЬ
…Ах, не дождутся переборов,
хрустальных слёз колоколов –
блаженны трижды неба хоры:
молчанье их чудесней слов.
Всё стихло: звёзды, люди, звери,
дома, дороги, реки, льды;
молчат снега, и пёс за дверью
молчит, не лая на следы;
леса безмолствуют и горы,
сады в снегах и их заборы;
в трактире все затихли споры,
мiр – завершил свои труды…
Он ожиданьем – с детства болен
и ждёт ответа с колоколен
на нежность робкую свою –
как бы на миг уже в Раю!
Во тьме Божественная ночь,
и лишь, как прежде, по старинке,
небес послушнейшая дочь –
одна звезда! – сиять не прочь,
как на рождественской картинке...
Но смысл небес ещё сокрыт,
и смысл земли ещё не ясен –
покуда колокол всё спит
и вифлеемский снег прекрасен…
1981
4. ПРЕДЧУВСТВИЕ
мощь лютеран в подвалах Мюнхен
провозглашал под гром войны
как молотком твой Лютер бухал
сын альбигойской белены
считали шрамы кружки бурши
наследники его свобод
и звон рапир тревожил уши
и сок сосисок пищевод
и в горы шёл чернея рыцарь
в Баварий голубую даль
драконов здешних ушлый мститель
влача готическую сталь
чтоб власяницею лишь грубой
скрывать величье вольных ран
и быть повешенным на дубе
крикливой стайкою крестьян
где средь хладеющих Саксоний
пророк пылая головой
кричал с горящих колоколен
как ворон символ веры свой
и дверь латал собора Виттен-
берг зря на тезисы судьбы*
где белым знаменем покрыты
смердели чёрные гробы
чтоб ты под пенные напевы
под оловянный звон пивной
сосал с брунгильдой пышнотелой
всё тот же хрящик свой свиной
и верил снам в испуге Ауг-
сбург под кровавые псалмы
и пушки средь библейских радуг
громили римские холмы
проклятье вам ключи Петровы
провозглашал германский зверь
и – здравствуй Рай! – поля шелковы
твои вновь требуют потерь
ещё взорвём мы чудо Реймса**
и жизнь свою ещё взорвём
как колесо сойдя вдруг с рельса
бросает в пропасть всех живьём
1981
(редакция 2002)
_____________________________________________
*Как известно, 31 октября 1517 г. Лютер прибил к
вратам дворцового храма в Виттенберге 95 тезисов
антипапистского характера – один из важнейших
документов протестантизма.
**Во время Первой мiровой войны немцами был
разрушен собор в Реймсе (Ред.).
5.
уж кайзер теребит свой ус
и фабрит на ночь жадной жменей
средь политических турус
остря войны немецкий гений
когда б Европа стала мы
когда б Германией все стали
и внуки Бисмарка умы
свои ковали бы из стали
мiр лёг бы аки пёс у ног
сося очами наши думы
храня хозяина порог
лохматым боровом угрюмым
храня хозяина покой
благопокорным сенбернаром
когда б лишь гладили рукой
дыша кровавым перегаром
и кайзер теребит свой ус
и фабрит на ночь жадной жменей
средь политических турус
целуя смерть
батыя стремя
1981
6. КРЕСТЬЯНЕ ТОПАЮТ В ХАРЧЕВНЕ
крестьяне топают в харчевне
как по истёртым плитам дней
в своих надеждах грёзах древних –
на гречку брюкву и порей
но я клянусь Фон-Дитца честью
средь их скрипичных кренделей
спою совсем другую песню –
налей-ка мне, Марго, налей:
«когда б порхали лендлер* всласть
как бабочки в Раю кружась
под сенью майских тополей
и Рейна буйный соловей
вливал в сердца нам жар и страсть
когда б и мы с тобой вдвоём
во весь небесный окоём
расправив крылья в вышине
неслись бы к звёздам и луне
туда в блаженнейший наш дом
мы б не увидели вовек
как подл и жалок человек
на обезбоженной земле
плывущей в той смертельной мгле
что жизнью он себе нарек
мы б не узнали, как умрём
(как ты и я – умрём вдвоём!)
от сей вселенской суеты
где дни бессмысленно пусты
летят как с дерева листы –
и в смерти падают проём…»
1981 (редакция 1988)
_____________________________
*Немецкий народный танец типа
вальса.
7. ПРОГНОЗ – 1900 г.
вновь оживились по Европам
кладбИщ сидельцы червячки
почуяв скоро скоро скопом
опять попрут к ним мужички
из под Мукдена с под Вердена
с под Киева с Оки и Цны
…всегда приятна перемена
в мясной продукции войны!
1981
8. НАЧАЛО КОНЦА
кто поспорит нынче с нами?
перепишем гимны жизни!
правь, Германия, морями!!
слава Gott-у и отчизне!!!
нашей крови кот наплакал –
вражьей крови будет густо!
любит – стоя, лёжа, раком –
кайзер нас, лаская усом…
пузырями ходят бурши,
гретхен чепчики бросают,
барабаны бодро в уши –
к смерти души призывают!
киндер, киндер, где же кирхен?
где же мамочкина кухен?
на арене в этом цирке,
на подол Европе-шлюхе –
вылил ангел чашу гнева…
бедный Дитцик!
бедный цуцик!!
шагом марш кругом налево!!!
не мерещился чтоб вскоре
мамы–родины укор нам,
и тебе придётся в споре
черенок схватить топорный –
другу Гофмана и Баха,
изо всех своих орудий
превращая в море праха
человечий судный студень:
вот вам смерть – хотевшим смерти…
вот вам смерть – желавшим жизни…
«началось! ликуйте, черти!!
ангелы, готовьте тризны!!!»
1981
9.
сквозь слёзы чуден асфоделей
aromatique und romantique* –
Фон-Дитц не ходит по борделям,
к своей жене склоняя лик…
им так приятен Тик–Новалис–
Брентано–Рильке–Гофмансталь** –
о, вспомнит, вспомнит, окровавясь,
Фон-Дитц их сладкую печаль!
сквозь вой войны оплачет юность
и жизнь уплывшую – как сон,
и, в ужасе на миг зажмурясь, –
вдруг взглянет вновь: но где же он?
1981
_______________________________
*Франц–нем.: благоуханное
и романтическое (Ред.).
**Немецко-австрийские
романтики XIX – начала XX в. (Ред.).
10. НАКАНУНЕ ВОЙНЫ
Безумствуют твои народы,
Европа мёртвых фонарей,
и помрачительные своды –
пусты над мраком алтарей!
Хотя бы ангел запоздалый
вдруг заглянул на огонёк,
но тяжелы соборов скалы,
непробиваем потолок.
И уж под сводами не слышен
знакомый шорох вещих крыл,
но всё же, ради Бога, тише:
хотя б один! – гнездо здесь свил…
1981
11. И СНОВА, СНОВА ОДИНОК…
(СМЕРТЬ МАРГАРИТЫ)
её убил извозчик в Кёльне
она так осторожно шла
но было колеса довольно
для смерти злого ремесла
она лежала словно флейта
что разломили пополам
ничья теперь отныне в чьей-то
руке лишь безголосый хлам
её глаза теперь не пели
и не шептали губы да
и словно пьяный как с похмелья
он шёл шатаясь в никуда
над ним плыла стена собора
сливаясь с небом в высоте
откуда в страшном рёве хора
всё обрекалось немоте
ни звуков трепетных ни ноты
не пропоёт она во мрак
слились в молчанье все длинноты
и помрачился чудный зрак
под колесом лукавой жизни
мы слепнем глохнем и молчим
и только лишь к небес отчизне
мы в гневе Иова кричим
доколе Господи доколе
ты медлишь с милостью Твоей
Твоей последней страшной волей –
Суда распахнутых дверей
1981
(редакция 2003)
12.
осыпает жизнь листву
словно драгоценный сад –
на лирическом посту
превращая память в ад
средь бесчисленных стаккат
в чаще клавиш бытия –
как успеть отпить стакан
тот стаканчик для битья?
чтоб потом разбить – как рок,
нас с размаху разбивая,
кровью брызжет на порог:
только кто ее узнает?*
чтобы лбом – к тупой стене
чтоб тоска – шампанским стёкшим
(помолись своей жене!)
по обоям – листьям, рощам…
1981
__________________________________________
* Хрестоматийная аллюзия на исход евреев
из Египта, помазывавших кровью ветхозаветных
пасхальных агнцев двери своих домов, дабы
не быть пораженными смертью от проходящего
мимо них Господа (Исх. 12: 1–13). (Ред.).
13. МАРГАРИТА В РАЮ
…С утра не спится Маргарите
в её заоблачном саду…
Сквозь свод небесных перекрытий
ей мнятся корабли в аду
и он среди разрывов черных –
уже недолгий капитан,
что к вечности её бесспорной
теперь назначен здесь и зван!
И падая – к её восторгу –
обломком бренным бытия
навек в провал морского морга,
уже душой он – лишь струя
любви, несущейся навстречу
её любви в просторе том,
где тяготят лишь крылья плечи
и беспределен окоём!
Ведь ей, провидице нездешней,
давным-давно так ясен план
и мук, и слез, и страсти грешной –
всего, чем мiр наш осиян:
зачем от Бога нам дарован
нерасторжимейший союз,
что лишь двоих любовью скован,
что крепнет – и от смерти уз!
Ей ведомо: из этой воли
к непобедимости любви
Отец Всего смиренно строит
наш Рай – на муках и крови…
И крепче, крепче основанье –
когда, пройдя сквозь горечь тризн,
мы смерти чудное сиянье
встречаем вдруг – рождаясь в жизнь!
1981
(редакция 2003)
14. СМЕРТЬ КАПИТАНА ФОН-ДИТЦА
Гремел пролив...
Эскадрою свиреп –
блистал закат, и залпы пели рьяно…
Девятый вал срывал весь мiр со скреп,
и били пушки в сердце капитана!
Кто он?
Баварский бурш? Остзейский кавалер?
Не всё ль равно –
кто смерти здесь причастен?
Когда он – бог и царь, творец кровавых мер –
уже без головы!!
Но всё равно – прекрасен!!!
…И слепнул мiр на миг,
и глохли
боль и жалость:
отсель
пространств
иных
свершался грозный сдвиг,
и пропастей земных –
уже
не оставалось!
…Дух испускал эсминец в яростной судьбе,
шипя и злясь сквозь вырванные ребра,
и встречу ангелы играли на трубе,
и, рухнув,
капитан
вступал на воздух бодро.
Ему навстречу шёл
под шорох райских крыл –
точь в точь такой же! – рея эполетом,
и в первого торжественно входил,
с печалью говоря при этом:
– Твоя я смерть, и сладко я спала,
но нет покоя в скорбной жизни вашей…
Присядем, друг, у братского стола –
вкусим, что Бог послал,
от здешних вечных брашен.
…Роняли музыку с небес колокола,
и видел Диц, как с чудных башен машут
платочки-голубки, порхая наверху –
где места нет ни страху, ни греху,
и смертный час уж никому не страшен.
Душа любви – как ландыш вдруг весной –
блаженный мир дарила капитану:
овечка райская с ним шла гулять порану,
и лев за ним – с улыбкой неземной…
Краб копошился с нежностью в бедре,
и тишина струилась дымкой красной…
Лишь ретроград – на английском ядре! –
ВДРУГ АНГЕЛ ПРОПЛЫВАЛ С УЛЫБКОЮ ОПАСНОЙ…
1980
(сон в Белграде)
15. КАРАВАН ДУШИ
(конец путешествия)
Фон-Дитц летел в астральном плане
сквозь грешный мiр, обитель зла:
шрапнель, простор морей изранив,
полголовы ему снесла!
Он удивлялся, но, болея,
мечтал взглянуть через плечо:
кАк взрыва белая лилея
его пронзила горячо?
Ещё на бреющем полете,
дымясь, обломки головы
ловили трели пулемётьи,
но зарастали быстро швы
уже беззлобной лобной кости:
он обретал покой и мир –
и на морском не он погосте
лежал, кровавя свой мундир.
…Он плыл, живой двойник прелестный –
Фон-Дитца, – чудный капитан!, –
средь волн теперь уже небесных –
души огромный караван!
В ней были: он, она и теща
(когда бы взял ее Аллах!),
газет папирусные мощи
на летних мебельных чехлах,
эсминцев тихое скольженье
вдоль пирсов с грустью фонарей,
руки приятное движенье –
штурвал ласкающей скорей;
здесь плыли дивные картины –
всё, чем сияло детство встарь:
каналов солнечные льдины
(что ввечеру алей малины!)
и Санта Клаус – детства царь,
и свечки в чудном полумраке,
и тени страшных братьев Гримм,
и Ганс, и Гретель – бред двоякий! –
вставали снова перед ним…
и ширь огромного собора
(теперь со спичек коробок)…
все – средь безбрежного простора –
за ним летели, кто как мог!
…А на заоблачных вершинах
уж град являлся неземной –
и жизни скорбная былина
вступала с Дитцем в мiр иной.
И подлетая напоследок
(иль на начало – как сказать?)
к одной из ангельских беседок,
он начинал вдруг узнавать –
как будто не был им покинут –
их прежний рай: их старый дом,
и роз привычные куртины
под вширь распахнутым окном,
и их скамья в углу укромном,
и их любимый листопад
под небом, вдруг таким огромным –
когда струится осень в сад!
Лазурь, лазурь! О, как прекрасен,
как чуден бред в предсмертный миг…
Но кто же там? Ещё неясен,
ещё так смутен чей-то лик…
И вдруг прозрев, он видит, плача,
знакомый образ неземной –
что время (ничего не знача!)
влечёт и здесь к нему судьбой,
где смерть – не срок и не пространство,
и враз разденет догола,
чтоб чувств земных непостоянство –
как прах – сметало нам с крыла!
…ОНА летела, улыбаясь,
и сердце, сладостно дыша,
свирелью пело – и сливалась
с ЕЕ душой ЕГО душа…
И – впрямь! ВСЕ ТОЛЬКО НАЧИНАЛОСЬ…
1981
(редакция 2003)
1. Гармонист
(В ожидании Василия)
Начинается утро – под горечь запечной овчины:
портвешок да рукав – на скупую от века закуску –
по всеобщей российской привычной, извечной причине
и сегодня себе не давая ни воли, ни спуску.
…Глянь, опять пролетел поросёнок… вот, вроде бы, утка –
не поймёшь тут спросонья, что там шевелится в зените:
облака нынче мчатся куда-то со скоростью жуткой,
ну, а мы-то на месте – в дерьме уж своем, извините.
Что-то нынче, брат, худо… но скоро всё будет в порядке:
и Василий должок поднесёт, и добавим, пожалуй, –
быть может…
и подвоет кобель заскорузлой отцовой трёхрядке,
и начнётся денек – слава Богу! – на прежний похожий…
1970,1978
2. Осеннее
Не то что скулы – душу сводит время,
И изморозь траве – как соль и кислота:
Глядишь – протравится до Покрова с Успенья
Скупой офорт промерзшего листа.
А то – как в форточку – просунь в эпоху ухо:
Что слышно, брат, на жизненном току?
Что копошится в раковине слуха?
И что – смородина? И бродит ли в соку?
Нет, лучше я умоюсь у колодца!
Но только наклонюсь с бадейкою над ним –
Как вижу в облаках плывущего уродца,
И лягушачьим детством пахнет прель и гниль...
1977, 1978
3. Возвращение
За окном то снег, то слякоть –
Долгих сумерек настой:
Знать, до ночи каплям капать,
Мерзлой крадучись листвой.
Жизнь – как прежде – неизменна,
И, незыблемость любя,
Всех мгновений бег посменный
Повторяет сам себя...
Вновь по лунным косогорам,
Словно за руки держась,
Облака проходят хором,
Тихо в воздухе кружась.
Снова в полночь перелески
Ледяной доносят звон,
Чуть колыша занавески
Окон, тающих сквозь сон.
Снова стол, комод, по лавкам –
Золотой овчины шерсть
Да свечи мгновенно-плавкой
В полстрофы скупая весть.
Вот и всё, что нынче стало
Только тенью – тенью той,
Что на белый лист упала
Черной строчкою простой.
1978
4.
У святых икон твоих, Россия,
у Никол да Спасов, да Марий –
обретали смысл, и суть, и силу
патриархи, смерды и цари;
звало всех евангельское слово
над обрывом бездны мировой,
под защитой вышнего покрова, –
воспарить над грешною землёй.
И взлетали, крылья расправляя,
сонмы душ в те горние края,
где бежит, таинственно сияя,
райских вод блаженная струя,
где пылает золото иное
и иная музыка звучит,
и ничье печальное былое
на тебя с укором не глядит,
где забыты беды и обиды
и любой любому друг и брат –
как обломки древней Атлантиды,
в бездну рухнул жизни нашей ад;
где уже – ни мира, ни России!
и среди даримой всем зари,
у престола всей земли Мессии –
патриархи, смерды и цари…
1986
(редакция 1996)
5. Простые стихи
Льву Рыжову
Как крапива, прижавшись ко храму,
верно, чует его благодать, –
так и я вновь к нему спозаранок
всей душой припадаю опять.
Не был здесь я давно, а березы
как и встарь, у могил шелестят,
и июля дождливые слезы
всё кресты их кропят и кропят;
голубеет небесная синька
на щербатой известке стенной –
чтобы колокол тренькал да тринькал
в тишине здесь – уже неземной,
чтобы плыл в облаках этих белых
над главою смиренною крест
и стоял бы средь изб опустелых
храм – хранитель блаженных сих мест…
1988
6. На погосте
Словно в душу хлынул алый холод,
Но еще не гаснет небосвод -
Для заката тоже нужен повод,
Тайный смысл и точный жизни ход.
На закате - чище жить и проще,
И стократ прекраснее черты
Дрожью листьев шевелящей рощи,
Где правдиво ляжем - я и ты...
1984
С. Аверинцеву
слово ль измучит? заблудишься ль в строчках ночных?
ах, пастушок мой, погонщик отары словесной, –
слышишь, Давид, этот цокот глаголов ручных
над пустотою безгласной, на скалах отвесных?
в ночь ли такую любая овчарня годна –
чтоб, вдруг проснувшись и глянув на небо у входа,
только сказать: “Вот еще покатилась одна
чья-то звезда – словно плошка с замшелого свода...”
только и ждешь – вот опять колокольчик замрет,
чтоб, чуть помедлив, в испуге поведать нам снова
то, как на травы иссохшие с шелестом льет
свет свой луна да на сердце шевелится слово;
или напрасно – в отместку крылатой тоске –
вновь серафим псалмопевцу дарует прозренье:
в полуслепом человечьем нелепом ростке –
благословить эту жаркую тяжесть творенья?
благословить эту душ наболевшую тишь
средь соловьиных Двуречий дремучего свиста –
только бы музыки ливень над стойбищем крыш
хлынул из бездны в пещеру пастушью арфиста!
о, как невмочь еще слуху словесный разлом,
и не найти на небесного стража управы:
по сердцу – как против шерсти – проводит крылом,
и – как косою – звенит среди строчек кудрявых;
смертный ли звук – так прижизненно красноречив –
заживо словом ложится в посмертные руны,
клинопись глин – с глинобитною песней сличив,
с трелью курчавою – простоволосые струны?
или и впрямь лишь правдивее то – что немей?
и непомерно – сиянье незримое мрака?
пусть полуправдою – правда незримых корней –
но прорастает тростинкой упрямого злака!
может, и нам – где Евфратом полощет кусты,
за руки взявшись в святой наготе мирозданья,
в пышные кущи, в звенящего лета листы –
всей немотою упасть в Пятикнижья сказанья?
может, и нам – эта слова сладчайшая дрожь?
чтоб возопили Завета премудрые камни –
по одиночке мы ляжем под песнь, как под нож,
словно на плахи – скрижали: о, Господи, дай нам!
дай – о припасть к тем истокам могучим, где ночь
исподволь жаждет зачатья и звука и цвета,
и в слепоте оставаться вселенной невмочь –
наедине со всевидящим оком поэта;
пусть лишь на миг, но средь райской еще тишины,
где – ни свирели, ни лиры, ни трубного зова,
так беззащитны, так хрупких имен лишены
травы и твари – о даруй же снова и снова! –
то, как с улыбкой младенца блаженно-чужой
сладостно уст чуть коснуться хоть призраком речи –
там, где у вод первозданных, не тронутых ржой,
хищных хвощей распрямляются нежные плечи;
то, как еще с пуповиной божественных пут
первопроходцы любого глухого Эдема
с чудного древа впервые украдкою рвут
яблоки слов – в ожиданьи грядущего Брэма...
1986, 1988
1. У «ЗАПАДНОЙ ЦЕРКВИ»
Gracht – канал. Westerkerk – «Западная
Церковь» – храм в Амстердаме.
На Принсенграхт, у старой Вестеркерк –
с короной красно-жёлтой на макушке,
чуть хлынет дождь – и Божий свет померк,
и храм – смиренней, и душа – послушней…
И нет дыханья в воздухе крутом:
им дышишь, как водой, – как рыба: вся – терпенье,
застыв задумчиво, лишь окает вдруг ртом –
чтоб снова впасть навек в оцепененье.
И в храме нет – ни пенья, ни молитв…
Лишь, сумерки сверля тревожным взглядом,
уловишь вдруг на миг: как тень житейских битв –
промчится, плача, ангел чей-то рядом…
и скроется за кирхой, за углом
вселенной здешней – с тяжестью горбатой
мостов натруженных, где честный волнолом
сродни упорству горних мышц крылатых.
…Всё гонит с Амстела нам ветер в Амстердам
дождей прибрежных грусть, а с моря – грусть морскую,
и тени барж жилых всё жмутся к берегам,
не зная, как из двух им выбрать – и какую?
Герани горестно на баржах вдоль бортов –
все – в ожиданье солнца и в сомненье:
взойдет оно ль – средь их незрячих снов,
презрев болот голландских тяготенье?
…Такая сырость бередит мечты
о Крыме сладостном – о шавках и помойках,
о кривизне береговой черты
и гари благостной шашлычных жаростойких!
О том, как мерно, в такт ночной волне, –
подобием огромным метронома –
с огнями ходит мачта и вполне
порою кажется: плывёт терраса дома –
плывёт сквозь воздуха тугую чистоту,
сквозь виноградный мрак и ноту ту немую –
когда засмотрятся с восторгом в высоту
цикады-столпницы, утратив речь земную;
плывёт сквозь зной и пыльный виноград,
сквозь горы и моря, сквозь жизни сей провалы, –
чтоб можно было бросить жаркий взгляд
на Нидерландов хладные каналы.
И здесь – на рейде дремлют корабли,
но волны – к полночи ленивей и спокойней –
покорны дамбам трудовой земли
и памяти об Эгмонте и Горне…
И, слава Богу, нет – ни мыслей, ни забот:
оставим до утра пустые тяжбы века…
Ах, если бы не дождь! Но вот он – поворот,
где теплится камин и любят человека:
когда б каналья, сей трактирщик, знал –
как тяжелы вдвойне дожди в соседнем мире,
он все равно бы по-фламандски ржал,
сквозь патлы рыжие лишь улыбаясь шире!
…как тяжелы, как дороги вдвойне –
кропя тоской родное безвременье
племён таинственных в неведомой стране,
Европам чуждых – с дней столпотворенья!
У грахта этого – как, впрочем, и других –
вечерний пунш не повредит мечтаньям.
А кто из вас здесь устриц ел живых?
И пальцы грел на пламенном стакане?
Однако тянет по канальцу наркотой;
спит, на мосту разлёгшись, панк с бутылкой,
герани спят, укрывшись пустотой, –
но не уснуть тебе – с голландской музой пылкой…
1988 (редакция 2003)
2. ДОЖДЬ В АМСТЕРДАМЕ
Хороши в Амстердаме пакгаузы:
не тоску ль его – в них поберечь?
На каналах мосты, словно паузы,
прерывают вечернюю речь
ржавой влаги, гранитной невольницы –
камнем всласть оскопленной воды…
Скажет кто: ожидать ли и сколько нам –
окончанья дождливой страды?!
…Всё темней – копошатся здесь водоросли,
но рыжей – нам их грива видна,
чуть потянутся под воду поросли
фонарей, прорастая до дна.
Нелегко им тут тлеть, надрываясь так –
от двойного давленья в крови
жадных вод, где со страстью сливаются:
небеса и залива прилив!
Моросит – то ли море набухшее,
то ли неба – распухшая тьма,
застилая не взор уж, а души нам –
с каждой каплей дождливого сна.
Средь такого коварного кружева
впору птице застыть на лету:
вдруг повиснув крылами ненужными –
улететь в пустоту, в глухоту!
Но и мы – в поднебесной беззвучности –
тоже рады земной немоте:
чт; словами нам – мучить и мучиться,
коль и смыслы в них нынче не те?
Тишина залепила слух пластырем;
помолчим-ка и мы под стеной –
позабытой и паствой, и пастырьми
черной кирхи… Сквозь дождь проливной
лишь порой вдруг послышится выстрел нам
(или – нет?.. померещился он?),
чтоб тревога – как ящеркой быстрою –
прервала на мгновенье наш сон!
Но напрасны пустые волнения:
то на шпиле лишь стяг городской
в неизменном воздушном борении –
словно плетью – стреляет порой.
Спят на баржах окошки с геранями,
утомясь от парадов дневных,
чтоб с утра омывали, как раны, им –
сгустки крови, расцветшей на них.
И сочится вся немощь житейская
сквозь тюльпанов смиренную мощь:
не морские здесь воды – летейские –
омывают голландскую ночь!
…Умирают тут чайки по гаваням,
и уж, верно, кружа под дождем,
умирает и душ тут не мало ведь –
не осилив последний подъем…
1988
1. БАЛТИЙСКАЯ ОСЕНЬ
...Как и всегда – и огонь, и сиянье
рощи горящей – недели на две:
смотришь – погасла, и мира зиянье –
моря серей, где лишь листья на дне
спят вечным сном под скорбящей берёзой –
тысячи тех, что, сгорев на ветру,
не отступили пред зимней угрозой
пепел их рыжий развеять к утру;
не трепетали пред долею смертной
в этой юдоли дождливейших слёз –
так погибая, как гибнет, наверное,
с крейсера сброшенный взрывом матрос, –
в миг вспоминая любимые лица,
дом, и крыльцо, и сирень у крыльца
(всё, что на ложе смертельном вдруг снится,
чтобы в улыбке застыть мертвеца), –
так уносясь, улетая и целясь
грудью пробитой – не в лужу! – в волну:
только б и в гибели золотом пелось –
плотью потом растекаясь по дну…
От сентября до распада – недолго,
и от полёта до тлена – лишь миг:
чтоб, осыпаясь – в знак чести и долга,
не оставлять золочёных улик;
чтоб, превращаясь в сплошные каверны,
листьев скудельных истлевшая медь
уж не пылала средь выпавшей скверны –
снега с грязцой пополам; чтоб суметь,
напрочь вмерзая всем в братские ложа,
даже и шороха не проронив,
смертью своей, так на нашу похожей,
не укорять тех, кто всё ещё жив!
Ведь и у нас за сияньем – зиянье,
но не пуста наших рощ пустота:
ляжем, как листья, и мы в ожиданье –
с чистого чтобы начаться листа!
Чтобы на древе грядущего ширясь,
вдруг прорастая сквозь новую плоть,
души, как ветви, купались в эфире
райского сада – иль рощицы хоть! –
и уж с трудом вспоминали, как где-то
кто-то когда-то – летя в никуда,
думал о чём-то, похожем на лето, –
но ни одна не сияла звезда!
…Ну а пока погрустим чуть, пожалуй,
глядя, как глянцевый ляжет налёт
ночи ноябрьской на осени малость –
лист опаленный! – и в лёд закуёт…
Выборг 1981, Рогово, 2003
2.
Что ж, поглядим на печальное чудо:
было – листвой, ну а стало – тоской:
златощумящая щедрая груда
осени, павшей навек под Москвой!
Было весельем, и шумом, и гамом,
ну а теперь под седой пеленой
дыма да мглы здесь и избы, и храмы –
словно успенье всей жизни земной,
словно несут уже саван и свечи:
снег да остатки горящей листвы…
только вот плакать, пожалуй, уж нечем,
нет больше слёз – просто встанем, застыв
здесь, у готовой декабрьской гробницы:
скоро покойницу-осень внесут –
не закрывайте испуганно лица,
не отрекайтесь сих скорбных минут
пред расставаньем навеки, до лета,
с памятью чуда июня и дня,
полного солнца и мудрого света –
лета Господня святого огня…
2002
3.
Господи! – сказали мы, – помилуй,
по великой милости Твоей,
эти снегом тронутые нивы,
этих в небе поздних лебедей,
эти в поле брошенные скирды,
в лужах лёд, застывший до весны…
Образумь нас, даруй дух Твой мирный –
речки этой, облака, сосны,
чуть скрипящей – мачтой корабельной,
вдаль с утра летящей на восток,
где во мгле осенней, беспредельной
Рая спит таинственный исток:
тихо дремлет мир, еще грядущий,
ждет с надеждой: в чудный миг и час
встретить наш корабль, к нему плывущий,
Господи, к Тебе – плывущих нас…
Рогово - Малы, 2003
1. ГАМЛЕТ
Владимиру В.
Не к ночи ль сплину предаваться –
И снова: быть или не быть?
И что теперь – чужих оваций
Давно приевшаяся прыть?
Ведь видишь: осень вновь на свете,
К тому же – этот древний дождь,
И память слабая о лете,
И даже снега ты не ждешь.
...Не так ли – Гамлет на Таганке,
Схватив случайное такси,
Вдруг вспомнит фетовские санки
И по-российски загрустит?
Но впрочем – что я? Он ведь датских
Любитель капель... Дождь дождит –
Но много ль их, о друг Горацьо,
По кровле черепа сбежит?
Когда б без маски лицедея
Суметь прожить хоть миг один,
Сей жизни смыслы лицезрея –
Из вдруг разверзшихся глубин,
Ты внял бы хладу Эльсинора
В осенней стойкости Москвы,
Чтоб, вспыхнув, голос твой из хора
Вдруг песнь – как истину – открыл!
Но что же ты молчишь, Горацьо?
Или магический кристалл –
Лишь оболочка для цитаций,
Гипнотизирующих зал?
И не напрасно ль в непогоду
Летит блаженный монолог –
Под бутафорским неба сводом,
Сверля тяжелый потолок?
...Но вновь в привычном сне подъезда
Встречает принца тишина,
И виден призрак ночи звездной –
Из запотевшего окна...
1978
2. В СТРАСТНУЮ СУББОТУ
О.С. Поповой
Когда в тиши позванивает строго
Кадило легкое и тает спелый дым,
И певчие толпятся у порога
Под фонарем и стягом золотым,
У Всех Святых весь век ли свой оплакать
И память жечь – как пальцы о свечу?
И вновь очнуться, воском пол закапав,
Едва заденет кто-то по плечу?
Опять не там, не так и не по чину –
Какой судьбой в субботу занесло
Бессмертия угадывать причину
Сквозь пурпурное темное стекло?
Но, как и прежде, горько благодарен
Я всей нелепице своих календарей
И свечке тоненькой, чей сладок и угарен
Последний вздох великопостных дней.
1977
3. НОЧНОЙ МОТИВ
ДЛЯ ДРУГА ЮНОСТИ
А. З.
Это ты ли опять,
это ты ли, мой сторож угрюмый,
всё стоишь на углу
и на сонные окна глядишь?
Успокойся, дружок... Помолчи,
помолчи и подумай:
что сулит нам с тобой
этой ночи смертельная тишь?
Я же вижу порой –
и тебе так тоскливо от ветра,
от того, что и в луже не гаснет
проклятый, не гаснет фонарь –
о, найти бы и нам
черный луч среди радуги спектра,
на стекло накоптив
эту жирную снежную гарь!
Мы б увидели вдруг –
сквозь дымящейся патины холод
(где и Иов не смог бы
сподобиться зренья честней) –
как, весенней проказой
съедая гноящийся город,
долгожданная тьма
проступает ясней и ясней;
как, по крышам тревожа
набухшие влажные гребни,
копошится в стекле
неуклюжая снежная боль, –
чтоб, не выспавшись, дворник
с утра по сугробам последним
сыпал щедрой рукой
ядовитую рыжую соль.
Да и ночь ли такая
не справит покруче отраву,
в медной ступке столча
с пауком – ариаднину нить?
Только честь велика ль –
учинить над вселенной расправу,
чтоб услышать в ответ
лишь блаженное:
быть иль не быть?
Может, ей и всего-то
отмерено – только отметить,
как честит дураками нас
истина крепких углов,
да на память поставить
последнюю точку на свете –
вместо всем уж ненужных
и всеми уж сказанных слов.
1978
3. НОЧНАЯ БОЛЕЗНЬ
Слушай, слушай осени, сошедшей
вновь с ума, ночную суету:
этой ночью город оповещен –
замирая, всматриваться в ту
тьму летящих листьев, в хлопья патин,
рыжих пятен в дрожи фонаря,
где, как в луже шорох дождевой – невнятен,
по округе рыщет шорох октября.
Так ли рыщет в раже память вдоль обочин
тех путей, что разом ухнут в пустоту?
Но напрасен ропот, и расчет так точен:
так невыносим он – капель перестук.
В переплет оконный, лбом к стеклянной льдине –
и гасить, гасить дождя сухую дробь!
Гаснут фонари... Гаси себя – и ныне
сумасшедшей ночи напрочь уподобь!
Уподобь и падай – в жар правдоподобья,
слепоту копя сквозь копоть чечевиц, –
падай так, как в ночь – ослепших солнц подобья
падают в затменьи фонарями ниц.
Падай, падай так, как падают осколки
звезд, горя и заметая след
роковой полуночной прополки
непокорной поросли планет.
Исцеленья – нет... Так прочь пустые бредни!
Кто теперь – пророк твой и партнер?
Ave, осень! Где твой исповедник,
что взойдет с тобою на костер?
Если б вдруг воскреснуть – в дар судьбине!
Но в чужом пиру – похмелья нет:
кто за нас отыщет в смертном чине –
жизни нашей вверенный ответ?
И к тому ж – в окне всё та же, та же
пустота... Всё так же впрок заря
с дымных труб прядет тугую пряжу –
на кровавый кокон октября.
Да и кто поверит, что опять – как на смех! –
ты ни в чем, ни в чем не виноват, –
а лишь только осень, только шорох наспех
падающих капель, ночи листопад...
1978, 1979
4. БЕССОННИЦА
Ив. Кроленко
Злая сыпь ли дождя, околесица ль улиц больных?
И аптечную склянку оближет луна под забором...
Выбрей, серпик, тоску – вековечную поросль земных
всех обид – чтоб умолк страх и трепет житейского хора.
...Как беспомощно голо обритое темя души –
ей ли спорить теперь со стерильным укусом ланцета?
Что с того, что резиновых рук, обнаглев, кругляши –
вынут ловко из раны запекшийся сгусток рассвета?
Всё равно снова в полночь зайдется безумец-сосед
в сногсшибательной скачке – провалами дебрей рояльных,
заметая следы - проскользнувших меж пальцами - лет:
жертв дарованных нам эпидемий бессонниц повальных.
Что с того, что опять воскрешает с полночи до трех
мертвый клавиш маньяк по бравурному требнику Листа?
У раскрашенных статуй так розовы слезы из гипса:
капнут на пол – и щелкнет засушенной крови горох.
...Жгут, как встарь, на Донском горожан по ночам, и пока
харизматик-философ тоскует над вечным покоем,
тихо вьется дымок, да висок что-то ноет слегка –
как фальшивая нота в набившем оскомину строе...
1978, 1979
…они снова распинают в себе Сына Божия
Евр. 6, 6
Забиваю гвозди на Голгофе–
в длани те, что создали меня!
Он, конечно, в курсе – Мефистофель,
что пуста лукавая возня…
Но, как встарь, его еще хватает –
по руке сыскать мне молоток:
подноготную мою от века знает –
лезет в душу падший ангелок…
Только сам я разве не известен
точно так же сердцу моему? –
вот и трудимся на пару с бесом вместе:
только выплыву – и вновь нырну во тьму!
Распинаю снова... Загоняю гвозди
день за днем в божественную плоть:
слов ли, дел своих – в безумной их угрозе
милосердье Божье побороть.
Ну а Ты – опять Отцу послушен –
ввысь стремя земле незримый взгляд,
нет, не тело подставляешь – душу! –
под моих ударов щедрый град.
И, как прежде, снова замирает
жизнь в предсмертной тишине Твоей,
и опять разбойник выбирает
тот один! – из вечных двух путей...*
Ну а Ты – готов смирить и вечность! –
став превыше твари и времен,
вновь шагнешь в иную бесконечность,
ради нас над миром вознесен –
там, где Мать, Кресту давно покорна,
в немоте застыв, как в столбняке,
только слышит – как стучит упорно
молоток в недрогнувшей руке…
1981
––––––––––––––––––––
* См.: Лк 23: 33, 39–43.
Р. Ц.
...Хоть вечер всё же в полночь переходит,
Но летом он ленивей во сто крат:
То взглядом медленным и дом, и двор обводит,
То в сад бредет, задумчив, вдоль оград.
В лиловых сумерках – неспешная работа:
Тут – золотит, тут – чернью кроет пруд;
И мир сейчас так тих, смиренен, кроток:
Все ждут звезду, что первой здесь зажгут.
Теням лишь невтерпь – всё бегут быстрее
От всё быстрее гаснущей зари,
Покуда тень от телеграфной реи –
Как тень креста – их бег не усмирит.
...Но мига чудного не узрит взгляд нескромный:
Нет, не звезда – зажегся звездный свод,
И тени вечера вдруг сходятся в огромный
Театр теней – куда свободен вход!
Сдвигаются кулисы, темень тянет
Луну на привязи заоблачной тропой,
И лес вот-вот у рампы дачной встанет –
Принять участье в драме роковой!
Всё кончится всеобщим погруженьем
В последнем акте в инфернальный мрак –
И нет почти надежд на пробужденье,
И век ночных – не приподнять никак.
Стоят дубы, задумавшись как боги
Над судьбами берез и пышнокудрых лип,
И вязов тех, что дремлют у дороги, –
Чей слышен и сюда извечно–дряхлый скрип.
Туманны – думы, неподъемны – плечи;
И правда здешняя – чужда людской молве.
Едва чуть теплятся бледно-зеленым свечи:
Лукавы светлячки – и гаснут вдруг в листве.
Доверься им – и ты погиб навеки,
И никакой суфлер тут не спасет:
Смешает даль привычных реплик вехи –
И занавес бесшумно упадет.
И тут уж вовсе станет непонятно –
Что там горит: фонарь, светляк, луна?
Тьма ест глаза, и речь огня невнятна:
Как речь спросонья – так же неясна.
...На дачи сон нисходит отпущеньем
Июльских, мелких, сладостных грехов,
Но дышит ночь языческим сомненьем –
Над вечной истиной насиженных углов.
Ну что ей вера в высший смысл творенья?
Бормочет, знай, речонкою впотьмах
И глубже, глубже прячет откровенье –
Зеленой вспышки в пышных лопухах...
Софрино, 1978
(редакция 1988)
О, как знойна опять тишина,
О, как жаждет хоть капельки звука !
Обмелевшее небо до дна
Да российская скука, скука...
Ну хоть что-нибудь спел бы трамвай,
Замычали б гудки спозаранку –
Ни гу-гу... Словно вымерший край,
Словно вывернут слух наизнанку.
Знать, и вправду у города нет
Жадной мышцы в пустой сердцевине,
И в итоге всех прожитых лет
Стал давно он – лишенец и циник.
Ни кола, ни двора за душой....
– Да и есть ли материя эта?
Как ни трут ее здесь в порошок,
Всё в ответ – никакого ответа!..
...Пусть – заречных слобод забытье,
Пусть – окраин чадят керосинки:
И запечное – сладко житье,
Чуть с кислинкой – известки да синьки.
Тишина, тишина, тишина...
Только звякнет ведро у колонки,
И вот так же – скудна и бедна,
Жизнь сочится вдруг струйкою тонкой.
И – замрет, оробев, ослабев:
Нету – сил, нету – подлинной страсти;
Что ж, и мы покоримся судьбе –
Ведь и нам ее ввек не умаслить,
Не смирить, не унять... Не понять
Вековечно-блаженной обиды:
Если мачеха, а не мать –
Почему с благодарностью гибнем?
Почему? – если даже доднесь
И от нас ее тайна хранима:
Вифлеема ли – в Киеве весть?
Или спесь – московитского Рима?
То ли – сами себе на уме?
То ли – сходим с него постепенно,
Присягая тюрьме да суме? –
Роковым, вековым, неизменным!
...Всё текут и текут облака –
Как молочные реки – над Русью,
Да спросонья всё лижет бока
Пес – с почти человеческой грустью.
И с упорством собачьей любви
Жмешься ты – как к хозяйке – к отчизне,
Ну а ей – хоть живи, не живи –
Наплевать на твои укоризны.
Суета ей твоя – ни к чему,
Да и жизнь-то ей кажется блажью,
Коль до кладбища – десять минут,
Что смиряют и самых отважных.
Вечной правде российских трясин
Ни к чему оптимистку здесь корчить:
– Ах, оставь! Не тревожь! Не проси!..
Да и день наш еще не окончен...
1978
(редакция 1988)
(публикуется в связи с кончиной С. Ямщикова)
Савве Ямщикову
О, Господи, пожар! Какой пожар
пылает в зеркалАх озерных!
Заката хлад, струясь, изображает жар –
но не теплей ничуть он льдов высокогорных!
Земля, чернея, – трепетней, чем дым:
огня небес страшась, сама к себе приникнув,
в тоске октябрьской к пашням вороным
деревьями, как гривами, поникнув.
Дома – все замерли, деревня – вся молчит
и очи-окна к ночи закрывает,
покуда душу небо холодит
и в клочья алые себя же разрывает.
В такое время жутко рядом быть
и, прячась в завиток запечный – как улитка,
ждать в страхе: сей скорлупке ль сохранить
нас средь небес колеблемого свитка?!
Как занавес – уходит пламя вверх,
когда заката тяжесть вниз уходит
и растворяет постоянство черт
земных, и жизнь – как свет –
на нет упорно сводит…
Дер. Рогово на Мальском озере – Москва
1987
ТРЕТИЙ РИМ
Поэма
(1982–1983)
Памяти О. Мандельштама
(первая публикация – в сборнике «Мера», М., Белый берег, 2003)
–––––––––––––––––––––––––––––––––––––
...29 мая 1453 г. под ударами турецких
войск пал Константинополь, а с его падением...
прекратила свое существование и Византийская
империя.
“История Византии”, том III
Два Рима – латинский и реческий
(Константинополь-Новый Рим) – пали, третий –
Москва – стоит, а четвертому не быть.
По учению псковского старца Филофея
...Смирится в трепете и страхе,
Кто мог любви завет забыть,
И третий Рим лежит во прахе,
А уж четвертому не быть.
Владимир Соловьев
Третий Ангел вострубил, и упала с неба
большая звезда, горящая подобно светильнику,
и пала на третью часть рек и на источники вод.
Имя сей звезде полынь; и третья часть вод
сделалась полынью, и многие из людей умерли
от вод, потому что они стали горьки.
Откровение Иоанна Богослова
1
Блажен, кто верует! На том –
России воздвигался дом,
Пространствам и векам открытый:
Рубили лес, ломали плиты, –
И пред апостольским крестом,
В снега Руси грядущей врытым,
Златой главы вставал шелом –
Как бы огнем небес повитый!
Господним промыслом храним
И славой райской осеняем,
Сиял наш дом – и вместе с ним
(Кому тогда здесь мнился Рим?)
Святая Русь сияла раем!
…Но на земле – недолог рай:
Все – от Адама – ближе к аду…
Средь человечьих волчьих стай
Как устоять Христову стаду?
Как удержать небесный свод
На сводах храмов рукотворных –
Звезду к звезде на крестный ход
Собрав вокруг крестов соборных?
Христовой истины рассвет
Узрев в купелях византийских,
Как сохранить небесный свет,
Расцветший в сумерках российских? –
Где так легко – от горних мест
Нисходят тут же в мир юдольный,
И там, где радуга и крест,
И купола размах раздольный,
Бог весть – откуда: душу ест
Измена вдруг и дух крамольный –
И уж беснуется народ!
…И гаснет, гаснет купол тот!
…Так затмеваясь, смутен он
Являлся взору сквозь столетья –
В надежде праведных времен,
Среди греха и лихолетья…
И всё весомей плоть вокруг
Души российской нарастала:
Под колоколен сонный звук
Молилась Русь – и засыпала...
А где-то там, за Понтом, к югу, –
Небесный свиток голубой
Свивая прочь, сжигая в уголь, –
Творился Божий суд земной.
Под оттоманскою луной
Имперский рай дымился адом:
Над догорающим Царь-градом
Носился пепел плащаниц,
И пред султана страшным взглядом
Склонялись патриархи ниц!
…Еще о том не знали в мае,
Но не напрасно за Днепром
Сполохи в полночи вставали:
В их блеске вещем и слепом
К земле в испуге жались дали –
И уплывали в сонный Крым,
А там и дале, дале, дале –
К твоим руинам, Новый Рим,
Где средь пожара и позора,
У затворенных врат Босфора,
Над Византией вился дым…
Река времен – река печали...
И се – мы Римом третьим стали:
Ликуй же ныне, Третий Рим!
2
И вот – мы Римом Третьим стали,
И пять столетий дал нам Бог,
Чтоб на истлевшие скрижали
Лег слишком горестный итог!
Чтобы взирая с отвращеньем
На дней постыдных синодик, –
Хотя бы тенью сожаленья
Мы гордый тронули свой лик;
Чтоб в неотмирности высокой –
Не попаляя жалкий прах,
Нас жгло Всевидящее Око
И Слово Божье на устах!
Но – нет! К отеческой святыне
Не устремится этот Рим,
И глас, тоскующий в пустыне, –
Уже давно отвергнут им.
И вновь на дряхлые страницы
Державных хартий – тень орла
Всем римским сумраком ложится,
Расправив хищные крыла.
Как письмена в железной книге,
Судьбы ржавеет приговор –
Влачите, римские квадриги,
России царственный топор!
Куда как тяжек он и звонок,
Но, выплыв из небытия,
Не им ли бредило с пеленок –
Славянства юное дитя?
О, рабства братского отчизна!
Не оттого ль и призрак-Рим
Тобой обласкан так и призван –
Что с детства памятью храним?
Что, жадной дланью византийца
Твою качая колыбель,
Он ждал и жаждал воплотиться
В тебе, о Русь, – как путь и цель?
И всё же верую вовеки,
Что не вотще твои труды! –
Не ты ль оставила, как вехи,
Иного времени следы?
И разве чудный зов свободы
Не мучил и тебя в ночи,
Когда народу за народом
Вручались райские ключи?
Когда пророчески над кручей,
Над ниц поверженным Днепром,
Был древу крестному поручен
И твой, о Русь, грядущий дом?
Иль эти пращуров сказанья –
Не о тебе? И ты вросла
Лишь в древо смертное познанья –
Двойным ростком добра и зла?
Иль только волчий блеск в глазницах?
И у кремлевского холма
Капитолийская волчица –
И нам кормилицей была?
И у часовни непорочной
Архангел не поил с копья
И нас – струею медоточной
Из животворного ручья?
В каком завете обветшалом
Нам заповедано свести
В душе единой – два начала,
И так расти, и так цвести?
То так немыслимо-блаженно,
То так бессмысленно-темно:
На миг – крылато-дерзновенно,
На век – бескрыло и земно...
Какое странное смешенье!
Какой причудливый союз!
Вся – волшебство, вся – душ паренье,
Вся – тяжесть вековечных уз!
Что может быть пути нелепей –
В любимой роли роковой:
Как будто кто-то глину лепит
Неторопливою рукой.
О, как податливы фигурки!
Как у гадалки римской – те,
Что Рим, играя с роком в жмурки,
Лепил из праха утлых стен;
Как те, что с глиняною ленью
В пыли домашних алтарей
Ему пророчили паденье
Слепой покорностью своей.
...Но что нам смерти чуждой знаки,
Когда немыслимый исход
И нам в российском зодиаке
Родной пророчит небосвод;
И что нам старческого Рима
Сухая пыль былых эпох,
Когда земли родимой глина –
Еще черствей? Но, видит Бог,
В истлевшей ткани прорицаний
Чуть вьется ниточка одна –
Как речь речонки без названья,
Почти усохшая до дна.
Средь берегов полуразмытых
Он чуть заметен – тайный ток:
Первоосновы истин скрытых –
Всеочищающий исток!
Ему струить – почти незримо,
Его испить – пока другим,
Покуда слаще детям Рима:
В который раз – который Рим?
3
Лукавый отзвук славословья,
Личина родины моей! –
Тобой ли бредил в древнем Пскове
Блаженный инок Филофей?
Тебя ли ради патриархи
В клятвопреступнице Москве,
Крестом ложась в молитве жаркой,
На нас с небес сводили свет?
Не даром дадено – но даром
Сей дар растратил грешный род:
Ну что ж, теперь – на римских нарах –
Прекрасен Рим ли, мой народ?
Ты ждал сей град благословенный,
И, трижды взысканный судьбой,
Железный страж всея вселенной –
Он здесь теперь, перед тобой!
И от Днепра – и до Амура,
Как раб – от Тибра до Днестра,
Ты исподлобья смотришь хмуро
И руки греешь у костра;
И, чуждый щупая ошейник
Уже привычною рукой,
В огонь подбрасываешь ельник –
В своей постели снеговой...
Когда б вот так же можно было
Не плоть, а душу вдруг согреть –
Но ждет конвой неумолимо,
И тяжела у римлян плеть;
И нет пути к родным пенатам,
И нет земли роднее той,
Что белоснежно-чистым платом
Тебе расстелет часовой!
4
Кто не прошел здесь тенью скорбной
Под сень назначенных могил? –
На белом став лишь меткой черной,
Покуда шел, покуда жил...
И ты, певец былой Пальмиры
На чахлых невских берегах, –
И ты уж здесь, и с хрупкой лиры
Снегов сметаешь нежный прах;.
Скажи, повиснув вдруг над Летой
В печальной лодочке-душе:
Ужель так тяжко быть поэтом –
Не славя римских фетишей?
Так где ж земля всего круглее?**
Не здесь ли с плах на миг встают,
Хватаясь за пустые шеи, –
Пока куранты Рима бьют?
Какой блаженно-жалкий жребий!
Какой убийственный полет!
Так просияв на римском небе –
Всей грудью пасть на римский лед!
...Чуть ночь сквозиста на востоке,
А снег – с полцарства намело:
О, где твой Веспер волоокий?
Угас – как дряхлое стекло***;
Угасли слов ночных зарницы,
И, улетая в немоту,
Замерзших звуков вереницы –
Как птицы – гибнут на лету.
Стоишь, идешь ли – всё пустое:
Очерчен смертный круг судьбой,
А пред чертой и за чертою –
Лишь дышат рабство и разбой.
Поднимешь к небу взор – о Боже!
Черным-черно – как ночь в аду...
Но приглядись: в неясной дрожи –
Ты видишь новую звезду?
Она всё с каждым шагом – ближе,
И с каждой полночью – всё злей,
И псы всё яростнее лижут
Твоих следов кровавый клей.
Куда ведут – еще не знаешь,
Но пусть давно неведом путь,
Ты лед ресничный размыкаешь:
И – не разнять, не сколупнуть
Ту ледяную век облатку,
Не вспыхнуть перистым огнем,
Небесной чудною загадкой –
Во весь сибирский окоем,
Во весь посмертный твой задачник –
Всех иксов, игреков и зет:
Волшебник, гений, неудачник –
И всё не сходится ответ!
И, словно голубь над волнами,
Всё шорох крыл над головой –
Но не узреть земли в тумане...
Ужель то – бедный ангел твой?
...Упасть на снег – на вздох, на шепот,
На “мнится, заворкует вдруг”**** –
Пока ночная эта копоть
На лунный всё коптится круг;
Пока еще забыть их можешь –
Забудь Петрополя зарю,
Париж, Верону и Воронеж
Зарой в промерзшую хвою!
Но только голову подымешь,
И вновь всплывает, как в бреду, –
Но нет, не первый – третий Рим лишь
Зовет опять: “Идешь?” – “Иду...”
А чуть вползешь, как червь, по кручам, –
Не упадай с очей слюда!
О, как вдруг в сердце луч колючий
Вонзит колымская звезда!
Недалека теперь дорога;
Лишь память – всех путей длинней...
О не сияй так, ради Бога!
Лучей мучительных не лей!
Не мучь, не мучь меня, не надо –
Мне ни к чему теперь, пойми,
Твой отблеск в бездне звукоряда
Следить на дне... Уйми, уйми
Свой тайный, свой неотвратимый –
Сгубивший стольких! – мертвый взгляд:
Они идут толпой незримой,
За рядом – ряд, за рядом – ряд...
...Когда ж и мы свой шаг усталый
С их мерной поступью сольем? –
Чтоб от привала до привала
Следить за вечным вороньем,
За угасающей зарею,
За тем, как хрупок нынче наст –
Но под бесплотною стопою
Не оседая, держит нас;
Как пробирается с востока
Навстречу новая заря,
И в запредельности высокой –
Вершины сопок в ней горят;
И, разливаясь вдруг над миром,
Их горний пламень неземной
Иных пространств – иным эфиром –
К могиле манит снеговой.
...Еще б на миг в сугроб зарыться,
Еще б уснуть в последний раз,
Не знать, не быть, не шевелиться,
Не раскрывать умерших глаз.
Лишь шепотком шептать – вчерашним –
Как встарь шепталось у Невы:
“Спокойной ночи – насмерть павшим,
Спокойной смерти – всем живым...”
Кого, стозевная отчизна,
Еще проглотишь, прожуешь,
С лукавой глядя укоризной –
На нас, ложащихся под нож?
И что тут, право, что за счеты,
Когда ликующий простор
Уже гориец для охоты –
Державной дланью распростер*****;
Когда страна родная вчуже
Стоит над ямою твоей,
И вольный стих – рабам не нужен,
И ты уже – не нужен ей;
Когда, вмерзая в лед стигийский,
Ты чуть губами шевелишь –
Сквозь строй прогнавши мусикийский
Души предсмертнейшую тишь...
5
И – Бог с тобой! Смиренно примет
Всех – Мать-земля... Ей не впервой,
Тревожась с нежностью о сыне, –
Стелить под сердце перегной.
Теперь уж – не ее забота:
Подымет Судная труба
На неподкупные высоты –
И господина, и раба!
А нынче – что там? Только – темень.
И, словно кровью налились,
Над башенной дремучей сенью –
Личины звезд, грозящих ввысь!
О Русь! Скудельная услада –
Для всех, кого не сберегла:
Такого ль жаждала ты града?
В такой ли рай ты нас вела?
И вот, как нищенка слепая,
Стоишь у запертых ворот:
Не признают! Не открывают! –
“Жила... Но больше – не живет!”
И небу подставляешь бельма,
И лишь привычно ловит слух,
Как рядом – с точностью прицельной –
В затылок смаху бьет обух!
Как где-то высоко – превыше
Всех куполов, во тьме глухой,
Тебе одной, ослепшей, слышен –
Не ангелов, а бесов рой!..
6
Благословишь ли мудрой карой,
Железной тяжестью, земля,
Полеты пламенных Икаров
Над колокольнями Кремля?
Иль на червлено-лживых стягах
Неся правдивейшую кровь,
Ее сладчайшим чудным ядом
Они тебя отравят вновь?
Что в небесах твоих, Россия?
Какой звездой указан путь?
Кто он – грядущий твой мессия,
Твой царь и бог, и дух, и суть?
Иль все молитвы и столетья –
Насмешка дикая судьбы?
И лишь строка в житейской смете –
Твои бессмертные гробы?
И вслед безумной Иудее
Простейшей истине не вняв,
И ты пожнешь – лишь, что посеешь,
На камни – хлебы променяв?
Уж не тебя ль искать в азарте
И нам судьбою суждено –
Как на посмертной мира карте
Еще надгробие одно?
Пусть, помраченная твердыня,
Молчишь ты, встав под облака,
В самоубийственной гордыне
Не усмиренная пока;
И ты – лишь тень лукавой тени...
Но тем ли вечен вечный град,
Что в римской каменной постели
Лишь кости мертвые лежат?
Что он – тебе? Какой отравой
Веками застит ум и взор –
Всей площадной своею славой
Скрывая цезарей позор?
Но вновь с блаженным отрицаньем
Я ставлю голову в заклад –
Не только цезарскою рванью
Ты и теперь, мой край, богат!
Пусть ночь твоя неумолимо
Не в очи – в душу упадет, –
О, вспомни жар Иерусалима,
Российский растопивший лед!
Перелистай листы иные
В заветной книге бытия,
Где спят таинственно-простые
Слова, устами шевеля.
Лишь тронешь ветхие страницы –
И полыхнет от них огнем,
И вспомнишь всё, что в них таится,
Но всё яснее с каждым днем:
И купол Нового Завета
На Мудрости семи столпах,
И дни, исполненные света,
И веры радостный размах,
И след апостольских сандалий,
И скрепы грубые креста,
Что землю Скифии связали –
С землей Марии и Христа!
И вновь покроет пылью ветер
Несокрушимый легион,
И прокричит трикраты петел,
И тени перейдут Кедрон,
И, как к холмам Гефсимании,
Припав к днепровским берегам, –
Не Соломона, но Софии******
Здесь вознесется чудный храм!
И вновь качнет земля Распятье
На перекрестке всех дорог:
Иного бытия – зачатье,
Иного времени – порог;
И, словно лето предвещая,
Опережая ход планет,
Весенней молнией играя,
Блаженный в душу брызнет свет!
Всего лишь миг, зимы мгновенье,
И вдруг – окончится страда!
...Но этот снег, но ветра пенье
И – вещей явью Откровенья –
О, ты, колымская звезда!
Века смеешься с небосвода,
Наставив щупальцы-лучи
На тех – у гробового входа,
Тобой обманутых в ночи.
Глядишь: как ало-ядовитый
Заката отблеск вновь угас
И к океанам ледовитым
Бредет – не Рим! – Россия в нас...
Бредет – как встарь, как на поверке –
Всей цепью смерзшихся следов,
Где каждый след – и нам по мерке,
И каждый – стать твоим готов!
...Звезда Полынь, звезда печали –
Нам поминальная свеча!
О скольким – сколькими свечами
Еще грозишь из-за плеча?!
И сколько нам и звать, и ширить
Иной огонь – иных небес,
От Вифлеема до Сибири
За веком век влача свой крест?
О, вспыхни, жар любви лелея!
Не им ли мир вдруг одарив,
Ты просиял нам в Галилее,
Фавором нас преобразив?!
И – Купиной Неопалимой –
Душа охвачена огнем,
Но, чудным пламенем хранима, –
Горит – и не сгорает в нем!
И здесь, среди пустынь угрюмых,
Объяв простор предсмертный их,
Ты нас ведешь, огонь, сквозь сумрак
Тысячелетий мировых!
Средь полу-ада, полу-рая
Лишь ты блаженный пламень льешь,
Когда спускаешься с Синая
И над пещерою встаешь.
Сияй в ночи звездой незримой:
От Рождества – и до конца...
Пещера – далеко от Рима,
Но ты – у каждого крыльца!
7
Нам смертный дом – лишь ты, Россия:
О если б знать, к звезде какой
В последнем припадешь усилье –
К снегам навек припав щекой!
Огонь ли вспыхнет – тот, с Фавора –
На дне сомкнувшихся очей:
И – ни суда, ни приговора! –
Среди нахлынувших лучей?
...Иль сквозь дремучие ресницы
Мелькнет лишь смутное пятно:
Упавшим отсветом зарницы –
На помутившееся дно?
Софрино – Москва,
1982–1983
––––––––––––––––––––––––––––––––
* В ночь на 2 мая 1938 г. О. Мандельштама
арестовали; через полгода он скончался от
лишений в пересыльном лагере под Влади-
востоком – по дороге на Колыму, не успев
до нее «дожить».
** После переворота 1917 г. несчастный поэт
существовал, по его словам, как человек,
«который потерял себя». Стремясь хоть как-то
встроиться в жизнь Совдепии («я должен жить,
дыша и большевея»), он порой, увы, пытался
даже идти на контакт с последней, то поминая
в стихах «начало стройки ленинских домов», то
пробуя идеологизировать образ "советской" Красной
площади, чья, мол, «земля всего круглей… / Покуда
на земле последний жив невольник».
*** Здесь – перекличка со стихами О. Мандельштама:
«…тают горы / Голубого дряхлого стекла… Черный
Веспер в зеркале мерцает…»
**** Из стихотворения О. Мандельштама
«О, этот воздух, смутой пьяный».
***** Как известно, И. Джугашвили (Сталин)
был родом из Гори.
****** София, Премудрость Божия – по христианскому
учению, символ особого божественного мирозиждительного
начала, творящего и устрояющего всю вселенную, которому
в древности посвящались многие православные храмы
в Константинополе, Киеве, Новгороде Великом и др.).
Звезды смерти стояли над нами...
А. Ахматова. Реквием.
Ни речь, ни песнь… ни слова на душе –
Безгласен Третий Рим, наследье Иоанна...
Лишь шепот, высохший по утлым руслам шей,
Да шорох шин, да говорок нагана.
Всё просится стрелецкий залп на слух,
И смертной нет рубахи – ближе к телу,
Покуда средь крамол и средь прорух
Царево слово властвует и дело.
Еще, примкнув штыки, чуть розовеет рать,
И ратный пот хранят на сукнах шлемов,
Но, кончив чтить, – с чего опять начать
Возню за месть и место во вселенной?
Звезда средь сумерек – и ночи волчий глаз
В прищуре ловит вольного упрямца;
Черней, чем ночь, отцовской чести сглаз –
Наследникам чуть розового глянца.
Черней, чем весть, с которой всласть вели
Для ярых клятв, на властную потребу,
Через колымский Рима равелин –
Всей римской страстью к зрелищу и хлебу.
Любя, пасет железный жезл стада,
И рабству чудному покорны дети Рима;
Несут ключи ему на блюдах города
И чествуют угрюмо побратима.
Дымятся исподволь слепые алтари,
И в потрохах копаются гадалки,
И тяжелы империи лари –
Как гробовые катафалки.
Ликуй же, град, на праздных площадях,
Пока Калигул ждут твои сенаты,
А черный воздух вечностью пропах,
Но Риму быть – единожды трикраты,
Но быть Москве – доколе в черный час
Небесный град, сокрытый здесь от века,
Лукавым Римом не растлится в нас,
Давно в себе растливших человека!
Не оттого ль и вечный наш удел –
Речей блаженный хмель да истин полузнанье,
Да кровь рекой, да груды братских тел,
Да смерти жадной злое ожиданье…
1982
_____________________________________
Впервые опубликовано в сборнике «Мера».
В окончательной редакции опубликовано в сборнике
"Ангел Хранитель. Избранные
стихотворения и поэмы". М., Белый берег, 2006.
АПОКРИФ*
Как говорит скупой апокриф,
доднесь апостол Иоанн –
средь Азий, Африк ли, Европ ли
бредёт, любовью обуян, –
вослед Учителю и Слову,
нам изреченному тогда,
когда Заветом – самым новым! –
Господня вспыхнула звезда.
И всё в пути апостол юный,
глашатай вышнего добра,
но труд его – всё чаще втуне,
и чаще – гонят со двора!
И вечно — то собак спускают,
то вдруг – елей улыбок льют,
но кровь – никто не отирает,
обидчиков – не тащит в суд!
И вновь всходя на стогны града,
уж он молчит – уставший быть! –
и ничего ему не надо –
главу бы только приклонить…
Но где апостолу Любви
сложить убогие пожитки –
перо, чернила и в крови
сплошь перепачканные свитки?
И всё ж, в киоске покупая,
очередной бедекер* свой,
он вновь с надеждой раскрывает
туриста кодекс путевой:
а вдруг Господень свет, сияя,
почив на древних куполах,
хоть здесь забвения не знает,
и здесь не всё – тлетворный прах!
Он ищет, слёзы отирая,
хоть след Христа средь здешней мглы:
ужель и здесь не жаждут Рая –
и не нужны его послы?
Но нет в бедекере страницы,
хранящей память дней иных,
и с фотографий смотрят лица –
как галерея рыл свиных.
И чаще храма ресторан
отмечен в нём – как душ услада!
И смотрит он с тоской на план
очередного вертограда,
где есть театра вечный знак –
с разверстой пастью маска злая –
и колизея мрачный зрак,
оплот фанатов и зевак,
но – ни Христа, ни – тени Рая!
И вновь, рыданье заглушая,
уходит он из града вон –
где ничего о нём не знают
и никому не нужен он...
1981 (редакция 1995)
___________________________________________________
* Апокриф возник на основании ответа Христа на
вопрос св. апостола Петра о дальнейшей судьбе св.
евангелиста Иоанна Богослова: «если Я хочу, чтобы
он пребыл, пока прииду, чт; тебе до того? Ты иди
за Мною. И пронеслось это слово между братиями,
что ученик тот не умрет…» (Иоанн. 21: 22–23).
** Бедекер – традиционное название путеводителей-
справочников – по имени немецкого их издателя
XIX в. Карла Бедекера (Ред.).
ПОЭТ
Памяти Велимира Хлебникова - 1*
1. ПОЭТ
Се – речь не мальчика, но мужа
Жене с горящими глазами, –
Как партизан под взглядом ружей,
Поэт выходит на экзамен!
Он знает: только победитель
Имеет право быть – как пламя,
Прекрасный, словно небожитель,
Никем не слепленный руками.
В нем – отзвук слова, что вначале
Крепило мира сруб скобами,
Чтоб безымянные скучали –
По имядателе Адаме.
Он смотрит вдаль – как Нострадамус
Иль глаз библейский прозорливца –
Всегда двуликий, словно Янус,
С тоской святого нечестивца.
И грозно руку простирая
Над миром, райски первозданным,
Он поднимает камень Каина -
Чтоб рухнул Авель бездыханным!
1982
–––––––––––––––––––––––––––––––––------
* Стихи написаны в связи с 60-летием со
дня кончины В. Хлебникова (1885–1922),
могучего поэта-язычника и несчастного утописта,
умершего 28 июня сирой голодной
смертью в деревянной баньке в дер. Санталово
Новгородской губернии.
СНЫ
Е.
Ты снишься вновь и снова юной –
пусть в тьме земной твой смертный прах! –
мой грешный ангел ночи лунной,
крылатая – в крылатых снах…
Из года в год я вижу: где-то
струится чёрная река –
но словно тронута рассветом
её излучина слегка;
и я уже готовлюсь к встрече
в конце разлуки вековой –
где ты, крылом окутав плечи,
стоишь в тревоге над рекой.
И чужд поток забвенья верным
сердцам – в беспамятстве любви:
им дар блаженный – и по смерти
хранить живыми сны свои…
И в них следить за милой тенью –
сквозь тень ресниц – в ночной тоске:
что ангел мне, летейский гений,
напишет пальцем на песке?
Что там мерцает за рекою?
Какие проблески надежд?
Благословенного покоя?
Иль полумглы блужданья меж?
Что скажет нам на память Лета?
Что прожурчит её струя
среди незримой вспышки света –
во тьме слепящей бытия?
2003
1.
Не вспомнят лётчики ухмылки –
чуть невидимки-крылья режут
небес незримые пласты,
где сквозь миров прекрасный скрежет,
исполнен духа, ангел пылкий
слетает в гневе с высоты!
С разбега прыгая в пространство,
его пронзает он насквозь
и с неотступным постоянством
тебе является, как гость, –
из неизвестности огромной,
из бездн иного бытия,
чтоб только заново напомнить:
в чём суть, и цель, и жизнь твоя…
1982
(редакция 2004)
2.
Хранит ли ангел, содруг честный,
любви небесную лазурь
в груди твоей – как в клетке тесной?
Но бровь угрюмую не хмурь,
решись: на вызов грозной доли
ответить битвой в смертном поле,
нацелив меч – в убийцу-жизнь!
И пусть, с улыбкой душегуба
чуть отступя, затем в ответ
она привычной дланью грубой
вмиг переломит твой хребет…
И только ангел, наш хранитель,
наш брат-близнец, печальный зритель
и устроитель вечных тризн,
с тебя сметая смерти плесень,
споёт об этой битве песнь –
твой дух изъяв из кожных риз…
1982
(редакция 2004)
3.
Как пограничник двух империй,
ты с грустью смотришь на меня –
лазутчика в святые двери
из тени смертной бытия;
и двух миров я полон спором –
кричу тебе: так что же – там?
но, крик смиряя мой, с укором
ты лишь подносишь перст к устам:
и безответны вопрошанья,
и чужды звуки чудных слов
земному слуху…
Лишь сиянье,
да крыл размах,
да сердца зов…
1982
ИЗБОРСКИЕ СТРОФЫ
ОТ АВТОРА
Эта небольшая поэма посвящена Старому Изборску – древнему русскому поселению Псковской земли, в котором, по преданию, находится могила легендарного князя Трувора, брата Рюрика. Изборск всегда славился величественными пейзажами, средневековой крепостью, старинными храмами на местах прежних языческих святилищ и издавна почитавшейся иконой Божией Матери Корсунской. Здешние июньские белые ночи сродни петербургским.
С приходом сюда в 1944 году «Советов» (до того, с 1921 года, Изборск – по итогам предательского большевистского Брестского мира – входил в состав Эстонии) многие изборяне были уничтожены в коммунистических концлагерях, часть – выслана в Сибирь, а на разорённых местах поселены пришлые из СССР: нередко даже уголовники – как большевикам вполне «социально близкие элементы».
Но, несмотря даже на такое нарушение прежних добрых основ здешнего бытия и привнесённые сюда новыми поселенцами столь нередкие для них пьянство и воровство, внутренний дух досоветского жительства никогда не угасал в коренных изборянах даже и при «Советах».
…тащит жадная: разбежавшись,
ещё раз – как об стенку лбом,
в раз который чудесно спасшись
от презренья к тебе, мой дом,
породниться опять с тобою –
как с иглою послушная нить –
раз уж странной своей судьбою
обречён я тебя любить…
«Судьба»
1
…Избывая себя, забываючи
о блаженнейших днях и ночах,
примечаю: как речью играючи –
всё немей, и темнее – в очах;
всё коварней слова и лукавее
память, жаждущая вотще
возместить – презирая ли, славя ли –
нашей жизни извечный ущерб…
2
На изборских вершинах расплющенных,
на моренах зловещих речных –
стынет солнце, на четверть опущено,
в куполах заплутав неземных.
Замерев от вечерни до утрени,
потеряв свой же собственный след,
бесконечных полунощниц сумерки,
белой ночи торжественный бред,
золотя облаков чуть закраины,
перламутром чуть трогая лишь,
притворяются заново раем нам
над встревоженной стаей крыш,
над часовнями, пашнями, башнями,
уплывающими в закат,
где со звёздами всё не ясно ещё –
полусветят ли, полуспят?
3
…Средь вселенной селенья мучительней –
ни сыскать, ни взлюбить, ни проклясть:
глядь, и мне суждено твоим жителем
нить судьбы своей бодро допрясть,
известковою пылью да пУрпурной,
ледниковою глиной твоей –
пробираться мне памятью шкурною
в сладкий чад тополиных аллей.
Всё ушло, растворилось, растаяло –
как тот жалкий разымчивый пух,
тиховейною спичкой ласкаемый,
испарялся прекрасно и вдруг!
Суждено мне лукавым наследником
опочившей в озёрах земли
пробираться, где ловится бреднями
и лучами в волнах шевелит
над пространствами опалёнными
дотлевающий в полночи диск
и становятся напрочь никчёмными
и расчёт твой, и страх твой, и риск:
жизни стать ли в избытке безбытнейшей –
на авось да спустя рукава?
Умирающему – хоть остыть еще! –
всё же даруются права…
Их лелеем, храним, жизнью пестуем,
не боясь в ней прослыть гордецом:
так прельстительной, так прелестной ей –
напоследок швыряя в лицо!
О, склонись, о, склонись над погостною,
над родимою ямой своей:
разве это не ты – здесь под соснами,
под могильною глиной полей? –
где стояли, стоял, где стоишь ещё,
всё не веря в грядущий уют
под шиповником этим, не ищущи
вечной памяти, но – пропоют!
4
На закат и на кладбище исподволь
полночь гонит туман луговой;
замирает предсмертная исповедь
звёзд под чёрной озёрной водой.
В этом свете иссиня-сиреневом
(всё ж пригодном для чтенья газет)
с вековечною скукою, ленью ли –
белой ночи читать мне рассвет,
разбирать эту вязь чернокнижную
на гранитах замшелых во мгле,
сквозь валунную плоть неподвижную
припадая всем сердцем к земле –
где ещё не истлели все капища
и в крещёной коросте земной
спят ещё три волхва, три товарища,
под дремучей церковной стеной;
где чудила всё чудь белоглазая,
на гулянках лизавши эфир,
чтоб глаза вылезали и лазали,
взором ангельским пялясь на мир,
чтоб взлетать бы, любя и оплакивая
эту сладостно-горькую жизнь,
на крыло то ложась, то соскакивая –
как ошпаренный ринувшись вниз!
5
…Знать, и я в это серое марево
угодил ненароком навек:
умирает прекрасное зарево,
умирает чудак-человек,
умирает земля и вселенная,
умирает и вечер её –
лишь оставлены здесь на веселье нам,
на предсмертное наше житьё:
огороды, оградки да исподволь
в них отцветший сиреневый рай,
что гармошка, хрипящая издали,
всё оплакивает невзначай…
Это нам: тех небес червоточины
над кладбищенской скорбью дерев,
где кружит воронья многоточие –
там, где запад умолк, догорев;
это нам: на печаль и задумчивость –
ввысь уносятся облака,
словно души безвестнейших мучеников
к небесам там возносит река;
это нам: белый крест причасовенный
да медянок полночная прыть –
там, в корнях, где по срубам просмоленным
ввек ключам-кипунам не застыть, –
чтоб лишь месяца венчик серебряный,
просияв над твоей головой,
пробирался небесными дебрями,
весь дрожа, к этой влаге живой!
Ну а рядом, в лагуне смиреннейшей, –
он уже без движенья – средь трав,
словно тая в истоме блаженнейшей,
все молитвы пред сном прочитав, –
где рукою листву отгребаючи,
припадая губами к звезде,
сокрушаешь на миг ты, играючи,
ночи зеркало в спящей воде:
разбиваешь его, раскалываешь
всю вселенную вдруг до дна –
где меж водорослей, между скалами
вдаль ползет лишь улитка усталая –
всё одна… да одна… да одна…
О смиреннейшее одиночество,
богозрачная простота
жизни этой – когда лишь хочется
доползти б до того куста!
…А вверху – те же бездны привычные
в небеса уходящей воды,
в миг смывающей с безразличием
шаг за шагом твои следы…
6
И над всею над этою полночью –
брезжит с вечера жадный рассвет,
убедить нас желая воочию,
что границы меж ними здесь нет.
Но, чуть-чуть отступя, неотмирною
тенью встанет, как ангел, вдруг ночь –
скажем так: сей небесно-сапфировый
свод свивая и пряча прочь,
чтоб, лиясь по долинам туманами
и встречая последний свой час,
раствориться незримо над храмами,
возносясь и от них и от нас.
Станет сушь – на душе и в окрестности;
чуть зари розоватой пыльца –
на камнях, на траве… В неизвестности
новый день вдруг замрёт у крыльца:
то ли встретить его, как положено,
можжевеловки стопкой с утра,
то ли пропито всё что и прожито –
только тень да сует суета?..
7
…Что я делаю, Боже, что делаю?
Но честнее, знать, ночь и черней –
ночью белою, ночью белою…
И не скажешь никак верней:
мы такие – как ты, наша родина!
ни добрей, ни подлей тебя;
виноград наш – скорей смородина,
и скорей мы убьём – любя!
Но и ты, ведь, сама – такая же,
и казнясь, и казня напролом,
поздновато казнишься и каешься,
правя тризны за братским столом…
Нам родство – всё поминки да кровные,
вековые разборки с утра:
прячут рублики, прячут в укромные
уголки мужички-фраера
(я люблю, я люблю тебя, родина!),
ну а там мужички-блатари
уж везут по изборским угодиям
их на казнь – от зари до зари…
Брали их (бестолковый народец-то!)
прямо тёпленькими со двора:
Мать Корсунская, Богородица,
глянь – как капает с топора!
Были – Троицы, стали – тройки им
чёрных ангелов ГПУ:
где вы, холмики – новостройки их –
на каком, брат, скудельном юру?..
8
…Что я делаю, что же я делаю?
Ночь прошла. Я стою на дворе:
то ли чёрная жизнь, то ли белая –
не понять на такой заре,
не понять – всей душою трепещущи,
ртом хватая воздух сырой:
отчего вдруг такая трещина –
прямо в небе над головой?
Смотрят утренние архангелы
на меня со своей высоты:
как орлы – всё кругами – над падалью…
Только хлопоты их пусты!
Пусть свилась, растворилась, растаяла
ночи белой обманная тень –
всё равно настаёт он, настал уже,
застывает мой чёрный день!
Вижу – нет... Это ласточки носятся…
Раскаляется небо до дна…
Что-то чешется переносица –
да примета тут только одна!
Знать, недаром сползаются сызнова
под священные своды сельпо –
все, сражённые древними играми
растеканья волшебного по
тем пространствам смеющимся, плачущим,
где немея душою навек, –
в них ныряя, но всё оборачиваясь, –
жаждет истин на дне человек,
а потом, у прилавка здесь сгрудившись, –
растворенья блаженного в
свете этом, сиянии будущем
обезболенной головы:
обезглавленной жизни исподволь
ожидая прозренья суть,
опрокинувши горлышко истово –
возвращаясь на светлый путь!
9
О смиренные муки их братские:
видишь – душу, как ногу, свело,
чтоб огромные мухи кабацкие
бились в ужасе с криком в стекло!..
чтобы навзничь трезветь нам и падать бы
в эту жизнь – как в дыру головой,
где издревле всё лгали бы радуги,
обнимая нас тьмой мировой!
Но ещё я не сдался и, празднуя
день рожденья её черноты,
от бессонниц глазами красными
всё впиваюсь в её черты!
Проклинаю, люблю и взлетаю к ней:
так обманчива эта тьма –
как та ночь, что к утру сметаема,
вспыхнет светом своим сама!
Я взлетаю! Лечу! Пролетающи –
нет, не ангел, не птица, не жук:
сотни рук, сотни крыл, в небе тающих, –
и жужжу, и жужжу, и жужжу!
Я не знаю, кто я! я – не ведаю,
и зачем, прилетев на житьё
в эту землю прекрасную, бедную, –
умираю, влюбившись в неё?!
Как с цепи вдруг срывается сущая
сука, ведьма-судьба: что теперь? –
погребальные песни поющая –
тащит жадно с утра за дверь,
тащит мимо собора, кладбища,
мимо Труворова креста,
унося в небеса, обещая ещё
две-три строчки в конце листа –
чтобы в них улетал ты и таял бы,
словно белый рассвет в высоте –
ничего от неё не утаивая,
растворяясь в её пустоте…
Изборск–Малы, 2002
В КОСТЕЛЕ СВЯТОГО ЛЮДОВИКА*
От твоей ли, Москва, от извечной житейской грязцы,
От ухмылок лакейских и барских посулов напрасных –
Убежать бы куда... от декабрьской твоей хрипотцы,
От дождя да снежка – дорогих, ненавистных, прекрасных!
...Пусть кому-то тепло, и над римскою кровлей лазурь
Всё струится с утра по воздушным распахнутым безднам –
Ну а здесь за окном – лишь Лубянки промозглая хмурь
Да от Рима на память вот этот костельчик уездный.
Средь его ль эпитафий**, средь павших от века имен –
По спине холодок, но ясней целокупное зренье:
Слава Богу, и ты в синодик сей вселенский внесен –
Набирайся же, брат, Симеонова долготерпенья!
Хорошо в тишине пошептаться с Тобою, Господь,
В час, когда за стеклом бьется тополь, как ангел, с ветрами...
Но ведь даже и он в окна ветками тянется – хоть
На мгновенье взглянуть: что там нынче – у Господа в храме?
...Как сиреневый сумрак заспорит с лимонной зарей,
И имен золоченых померкнут на мраморе блики, –
Всё мерещится вдруг: их владельцы – скамья за скамьей –
На прозрачные руки склоняют прозрачные лики.
Что ж, помолимся вместе за вашу добротную смерть,
За надежную вечность – под честною крышкой гробОвой;
Ну а кто головой – прямо в злую колымскую твердь,
Пусть замолвит за нас – прямо в небо летящее слово!
Не былинный Людовик творил нам расправу и суд –
Только Божия правда и нам не по книжкам знакома:
Я ее, как икону, по сонной Москве пронесу –
Там, где встал на гранит душегуб у расстрельного дома.
Помяни нас, Мария, в кудрявом кадильном дыму:
Ведь всего-то нам шаг – до родной долгополой шинели, –
Где не дремлют соседи в гранитном своем терему –
Хоть не та уж игра на чекистской железной свирели.
Мы еще пошустрим – так, чуть-чуть, с ноготок, с коготок, –
Только б он не увяз в этой мгле, в этой тьме фарисейской, –
Ну а там пусть на мель нас выносит посмертный поток –
Наши бедные души – на берег блаженный летейский.
Пусть за мертвой рекой нас омоет рекою живой
Так знакомая нам, непонятная Божия жалость:
О, когда бы и впрямь у Него ничего под рукой,
Ничего бы другого – для нас не нашлось, не осталось!
1986
––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––
* Католический храм во имя Св. Людовика IX (1226–1270),
короля Франции, миротворца и справедливого судьи,
находится на Малой Лубянке в Москве, неподалеку от здания
КГБ-ФСБ со стоявшим рядом, но ныне снесенным памятником
палачу русского народа Дзержинскому.
** В данном случае “эпитафии” – заупокойные поминальные плиты
в интерьерах католических храмов, укрепляемые обычно на стенах.
НОЧНОЙ БАРАБАНЩИК
(Поэма с двумя вариациями)
2003, 2004 гг.
А.И. Солженицыну
В двенадцать часов по ночам
Из гроба встает барабанщик…
В. Жуковский. «Ночной смотр»*
В двенадцать часов по ночам
из гроба встает барабанщик…
Проклятые строчки крича,
я, полночи вечный обманщик,
в объятьях бессонниц пою
бессмертные строчки ночные,
но нет! – из могил не встают
святые солдаты России.
Их души давно в небесах,
а кровь и поныне их бродит
березовым соком – в лесах,
березовой песнью – в народе…
Блаженны – Донской и Колчак,
блаженны – Суворов и Врангель.
Вам – эта России свеча!
Вас – помнит России ангел!
…В двенадцать часов по ночам
из гроба встает Император
и смотрит – как рубят с плеча
и с вилами ходят – на брата!
И смотрит – как рвут на куски
земли нашей плоть и умело
вытравливают ростки
великого русского дела.
Несёт русской крови река
крамолу и черные речи:
от Разиных – до ЦеКа
Вот им – эти черные свечи!
Двойною блокадой столиц
не вас ли корить – комиссаров,
ласкавших соседний нацизм
и в свой – посылавших на нары?!
Но свят еще Невского меч –
снята с Петербурга блокада…
И есть – кому в землю здесь лечь,
коль скажет Россия: надо!
И сызнова Питер наш жив,
и с именем лживым – расстался:
анафема вам, мятежи,
и красным вашим повстанцам!
– Анафема, – скажет Москва, –
прощайте блокадные годы!
Устали: от крови – река,
от красной чумы – народы!
Устали – судьба и жизнь;
устала – кривая дорога,
устала правда – от лжи,
и Русь устала – без Бога!
– Аминь, – я вам всем говорю,
очистившимся от мрака, –
да будет Россия в раю,
паденье свое оплакав:
убийство – своих святых,
убийство – знамен и веры,
убийство – за вольный стих
в тюрьмах советской эры!
Вот слезы – позор и стыд,
вот слезы – в ночи расстрелы,
молчанье – глухих обид,
и голос – убитых смелых.
Ты слышишь? Вот всхлипы вдов
и всхлипы детей приютских –
отзвук смертельных слов
свинцовых речей революций.
О, пусть хоть одна слеза
прольется в ответ им – каждым,
кого этот грех связал:
не всё ведь и в нас продажно!
Оплачем бесчестье своё
и искренние химеры,
столетнее забытьё
и мертвых своих – без меры…
Вот слезы – о Русской земле,
о чести российской и славе,
давно оскверненных в Кремле
в безумной октябрьской расправе,
где русский в тех дьявольских днях
рвал брата же русского в клочья,
чтоб лечь всем на русских полях –
средь братских посмертных урочищ;
о павших блаженных полках,
гвардейцах Христовой России –
её не предавших штыках,
о тех, кто главы не сносили,
но, волей Господней, легли –
в Сибирях, Тамбовах, на Волгах –
под своды родимой земли,
под знаменем белого долга;
о россах, пришедших в Берлин,
и тех, кто украл их победу –
твою! – о, советчины сын,
её же отравленный бредом, –
чтоб, так победив, не понять:
лишь чудо Российской Отчизны
да Бог наш сломили ту рать –
не тот твой возлюбленный изверг;
о том, что доселе не внять
простейшей сей истине дедам:
одна нам лишь Родина-мать
да Бог наш – дарили победы;
что в сердце под спудом жила
не свора Кремля, а Россия,
и не большевистской была,
а русской – российская сила;
и маршал служил не ЦеКа,
и свечку не нёс к мавзолею,
но лишь под шинелью рука
крестилась – наружу не смея;
и зэк шел – свободный вполне
для пули, штрафбат проклиная,
в апрельском победном огне –
чтоб в зоне вновь маяться в мае!
Оплачем лукавые дни
и жадность надежд тех опасных,
с которой мы верили в них –
прекрасных, проклятых, напрасных,
чтоб сквозь человечье зверьё,
Россия, твой путь обозначив,
полночное слово моё
кричало: Восплачем, восплачем! –
о том, как во тьме пауки,
плели нам смертельные сети,
чтоб в них хитрецы-мужики
ловились – как малые дети! –
и, грабя именье, в огонь
бросали свою же судьбину,
не пашню сгребая в ладонь,
а зоны колымскую глину!..
о том, как засевшая шваль
в святыне кремлевской на троне –
не знала о слове «жаль»,
но знала «сгноим» и «изгоним»;
о том, как в измене народ –
себе же, своей же России! –
не с ними ль водил хоровод?
не адские ль звезды носил их**?
В двенадцать часов по ночам –
ни тени солдатской, ни тени:
как прежде: тела – по гробам,
а душам – чтО наши боренья?
Но знаем и мы ведь теперь,
как честь наша русская пала –
когда Государя на смерть
свели по ступеням подвала;
и знаем, что проклят был час,
когда вслед бесовским усильям
звериное царство у нас
явилось – в обличье России,
когда подменяя её
и образ, и Божье подобье,
громило святыни зверьё –
и пращуров наших надгробья!
И с отчей тоской Патриарх,
взывая о милости к Небу,
вновь видел в сих грешных сынах –
лишь к зрелищам тягу и к хлебу,
когда отрекаясь Христа,
Его предавая Россию,
кричали: «Эх, эх, без креста!»***,
и хлеб этот с кровью месили!
И, ширя злодейства размах,
блаженно его ожидая,
росли на кровавых дрожжах,
проценты и трупы считая –
чтоб – сердцем черней, чем смола –
Иуд легионы поднявшись,
срывали колокола,
как крест свой с груди – чуть раньше!
Чтоб славя свой черный октябрь
и дьяволу кланяясь в пояс,
молились на слово «грабь»,
зверея при слове «совесть»!
Чтоб те, кто сквернил нашу Русь
в затменье том эС–эС–эС–эР-ом,
меняли «Марий» – на «марусь»****,
иконы – на револьверы!
И ангел железный ЧеКа,
кончать москалей всех мечтая*****,
с той юности польской – о, как! –
ты вырос, подряд всех кончая,
чтоб здесь, под портретом твоим,
и внуки твоих комиссаров
считали, что ими храним
народ – тот, что выжил на нарах!
И ныне, и ныне опять,
мечтая о прежней их воле,
не прочь бы Россию распять,
но только, пожалуй, довольно!
Довольно нам ваших рацей,
и звезд, и кровавейцшх тряпок –
будь проклят и ваш мавзолей,
и куклы бесовской остаток!
Греми же, ночной барабан –
звучанье иных измерений, –
и грохот, как прежде, твой рьян,
и нет нам ни в чем извинений!
И с правдой, как прежде, в ладу,
кричу я две строчки – на память:
– Убийцы России, в аду
пусть дьявол целуется с вами!
В двенадцать часов по ночам
из гроба встает барабанщик –
и бьет в барабан он с плеча,
и тащит его он, и тащит…
Но нет – не зовет он улан,
но нет – не нужны и драгуны,
и сам Император – не зван,
с извечною думой угрюмой.
Давно здесь они не нужны –
баллады истлевшей планеты,
распаханы здесь все межи
меж смертью и жизнью вот этой;
и смертью отравлена жизнь
советчины – чуть ли не века…
Скажи, барабанщик, скажи:
– Я РУССКОГО жду человека!
_________________________________________________________
* Тема баллады Жуковского – смотр «теней» французской
армии призрачной тенью Императора Наполеона.
** Пятиконечная звезда, пентаграмма – «распространенный
магический знак, символ сатанистов» (Новейший словарь
иностранных слов и выражений. М., 2002. С. 617).
*** О написании поэмы с этими словами А. Блок впоследствии,
осознав всю бесовскую суть революции, горько сожалел.
**** «Марусями» назывались машины ГПУ-НКВД, увозившие
арестованных.
***** Известно, что Ф. Дзержинский с юных лет ненавидел Россию
и даже мечтал о шапке-невидимке, с помощью которой он мог бы
уничтожать «всех москалей».
ВАРИАЦИЯ I
Там виден камень гробовой
В тени двух сосен устарелых…
А. Пушкин. «Евгений Онегин»
В двенадцать часов по ночам
из гроба встает барабанщик –
и бьет в барабан он с плеча,
и тащит его он, и тащит…
И вечно стуча в тишине,
качелью качаясь упорной,
на белой бессонниц стене
все мечется маятник черный!
Покорен проклятым часам,
едва уж ползет барабанщик,
и черви ползут по плечам,
и череп глазницы таращит;
и слишком тяжел барабан,
и хочется только покоя –
но снова он полночью зван
и лоно покинул земное.
Я знаю – он должен сказать,
я знаю – к тому он и призван,
что все-таки есть благодать
и в этой вот строчке капризной;
и палочки грозно подняв –
стихов полуночных мессия –
он бьет, этот галльский маньяк,
в твои барабаны, Россия!
Да здравствует эхо баллад
спасенной тобою Европы –
в российских колоколах,
поэтах, певцах и эзопах!
Твои – эти трели тревог,
твои – эти жалобы галла...
– Сыграй, брат, как славен наш Бог,
коль Франция тАк побежала!
Твои – эта дробь и раскат,
и строки «из пламя и света»*,
и лермонтовский закат –
у пушкинского рассвета,
и мельницы плеск на реке,
и «гости съезжались на дачу»**,
и смех, и сирень, и крокет,
и в домике Лариных плачут.
И снова на сердце те дни –
как память наследных надгробий:
от Шиллера и Парни
до Ленского – в том сугробе...
И снова – как тот пастушок
под сенью двух сосен, где камень, –
я тоже плету лапоток
российской Камене на память***;
и я, драгоценный глагол
готовясь распять на странице, –
я сам – головою об пол –
готов Александру молиться;
и вот Михаилу – свеча,
чтоб виделось выше и дальше,
когда по российским ночам
вдруг снова гремит барабанщик.
Ах, память, ах, память, не бей
в глухие свои барабаны:
что толку пускать голубей
в давно нас забывшие страны?
И хлещет не клюквенный сок
на жизни полуночной сцене,
и пулю пускает в висок –
вновь друга убивший Евгений.
…В двенадцать часов по ночам,
из гроба встает барабанщик,
в двенадцать часов по ночам –
как раньше, как раньше, как раньше…
2003
————————————————————————————
* Из стихотворения М. Лермонтова «Есть речи – значенье…».
** Строка из наброска к неосуществленному роману А. Пушкина.
*** Ряд аллюзий на темы седьмой главы «Евгения Онегина».
ВАРИАЦИЯ II
Блажен нам земной пантеон
под сенью отеческой липы,
но трижды блаженнее он –
где живы все те, кто убиты!
Кто пулей сражен над рекой,
кто смертью в постели настигнут, –
не нужен им – вечный покой,
и души такие – не гибнут!
Кто родины веру и честь
хранил здесь до братской могилы,
и нам завещая не месть,
а правды бессмертную силу, –
они и сегодня за нас
предстатели в мире высоком,
не пряча испуганно глаз
пред Неба Всевидящим Оком…
И Пушкин, и Тютчев, и Блок,
в любви признаваясь России,
ее целовали порог,
но милости – нет, не просили.
Ее не попросишь и ты
в судьбе наших дней окаянных,
следя в ней родные черты, –
как кровью кропящие раны,
они проступают и здесь,
под вывеской этой фальшивой,
но тем уж – что всё-таки есть,
я верю – мы всё-таки живы!
2003
Памяти Велимира Хлебникова - 2
Российской музы пехотинец,
Он был – как ветер на орле,
Где ярых вер зверел зверинец,
И пули пели песнь в стволе.
Он ждал еще расправить крылья
И перья по ветру распять,
Но горы горьким смехом стыли –
Его не в силах приподнять.
И, закричав тогда в обиде –
На всех застывших в столбняке,
В нем новгородский встал Овидий
С каленой клятвой в кулаке –
Чтоб сквозь дремучий рык соборов,
На лире гуслей не устав, –
В шатре перуновых просторов
Софию целовать в уста!
Чтоб васильков – из чащи хлеба –
Вперяя очи в облак ход,
Земле валиться глыбой в небо –
Средь Волхова коварных вод!
Чтоб, вмиг вдвойне обезголосев,
Правдивей черепа в пыли, –
Вдвойне неметь – лишь насмерть спросят:
Ты – соль небес иль соль земли?
О мир природы благородный!
Зачем – как ангел он безродный
И смерти ныне праздный зрак –
Лежал, для вечности свободный,
Запрятав око под пятак?
Зачем посмертно жизни чудо
Он проповедовал еще,
Плывя над рощей незабудок,
Стихом укрывшись, как плащом? –
Когда земли скудельной лоно, –
Отныне матери родней, –
Встречало лаской чернозема,
Баюча шорохом корней;
Когда, в могильной люльке млея
От обретенной немоты,
Он смерти тишь, как стих, лелеял –
К нему сошедший с высоты, –
Тот стих, что райски так безгрешен –
Каких вотще поэты ждут,
Но музы – в смертный час утешив –
Им в изголовье вдруг кладут!
...Он спал – сказитель огнеликий,
Спал – ангел словотворных бурь,
Стихом лиясь сквозь все улики –
В преображенскую лазурь.
А там – над лесом колоколен,
Над ширью пасмурной кремля –
Всё так же царственно-спокоен,
Незримый миру Лик сиял;
Всё так же в горних эмпиреях
На Ильмень шли полки зарниц,
И к Волхову склоняли шеи –
На вече падавшие ниц!
1982, 1986