Он рёк народам: «Мы спасти должны
От мрака свар благой вселенский свет!
Велик в миру великий в дни войны,
И в силе нам отныне правды нет!»
Из тьмы могил во всех концах земли
Британцев хор ответил сей же час:
«Вы кривды мира искупить смогли?
Отринь клинок! Исполнен твой наказ.»
__________________________________
John McCrae. Disarmament
One spake amid the nations, ‘Let us cease
From darkening with strife the fair World's light,
We who are great in war be great in peace.
No longer let us plead the cause by might.’
But from a million British graves took birth
A silent voice – the million spake as one –
‘If ye have righted all the wrongs of earth
Lay by the sword! Its work and ours is done. ’
В старом большом пятикупольном храме
Хвойный вертеп украшают цветами.
Славное будет у нас торжество!
Перед сияющими образами
Свечи живыми исходят слезами.
Ночь наступает. Грядёт Рождество.
Добрая сказка, знакомая с детства:
Снова сильнее колотится сердце,
Сжалось дыханье в груди.
Сумрак в подкупольной выси томится,
Талая влага дрожит на ресницах.
Счастье, скорее приди!
Вьется позёмка по белой дороге,
Месяц из облака выглянул строгий,
И на востоке, совсем как тогда,
Символом веры, любви и надежды
Вдруг появилась над завесью снежной,
Вспыхнула в небе звезда.
Дружба очень ценилась. Те, кто хотел этого, могли сделать дружбу столь же вечной, как и кровные узы, торжественно заключив кровное побратимство. Буквально у скандинавов это «побратимство» называлось тем же словом, что и отношения тех, кто воспитывался вместе в приёмной семье, но это только так говорилось: кровными побратимами становились взрослые люди, хотя побратимство и напоминало связи между ребёнком и его приёмной семьей, поскольку оно устанавливало отношения, аналогичные кровному родству.
Жаклин Симпсон, Викинги. Быт, религия, культура
Соотчичи-урмане сильно о нём горевали. Хотели даже, как умрёт, сжечь с ним свой корабль. Так, дескать, больше почёту будет ему на небесах. Гуннар им запретил:
– Я умру от боевых ран и не думаю, чтобы там передо мной захлопнулись ворота. А вам корабль пригодится!
Мария Семёнова, Лебеди улетают
По столам растекается брага,
Пляшет девка меж острых клинков,
Грозно каркает ворон-бродяга,
Да тревожится цокот подков.
Мы ни в жизнь не изведаем старости,
Домовину нам сладят моря.
Горизонт без сомнений и жалости
Распорола секирой заря.
Вот и солнце взошло над утёсом,
Заиграл, заискрился прибой.
Что ж, пора по снегам да торосам
Нам в поход выдвигаться с тобой.
На дорожку – последнюю братину…
Вдоль колодок ладья поползёт…
До кончины своей не утратим мы
Дерзость плыть без оглядки вперёд.
Пусть вскипает до одури парус,
Пусть не дрогнет рука на руле,
Пусть останется то, что осталось,
За кормой на родимой земле.
Понесёмся сквозь сизое марево,
Вечных поисков пьяный угар;
Лихо взрежет бурунное варево
Наш вселяющий ужас драккар.
Снова мороки, волны, зимовья,
Неизвестных краёв миражи,
Рукоятка ножа в изголовье,
На торговых дворах кутежи.
Как кручина-тоска очи смежит нам,
Ветер выдавит соль из глазниц,
Завернём мы к ромеям изнеженным,
Отобьём по десятку девиц.
Погуляем, куражась, на славу,
Чтоб до дрожи, до жара в костях!
Причастимся утехи кровавой,
Обращая прожитое в прах.
Пообрушимся слёзными бедами
На селения барственных стран,
Пусть зовёт нас, кому заповедано:
«Бич Господень, проклятый норманн».
А когда неудача случится,
Гибель глухо пролает в ночи,
Побратимы с ухмылкой на лицах
В грудь друг другу нацелят мечи.
И поскачем в туман вслед валькириям
По обителям сна без забот.
Верно чую: не спросят, кем были мы,
У Вальгаллы узорных ворот.
Пробираясь тихо и осторожно вдоль столь же прелестного, как и коварного залива, мы имели еще довольно времени любоваться его окрестностями. Направо от нас виднелась группа островов, во главе которой высится головообразный Гхарипури, или Элефанта, со своим глубокой древности храмом. Гхарипури в переводе означает «город пещер» – по мнению ориенталистов, «город очищения» – коли верить туземным санскритологам. Этот высеченный неизвестною рукой в самой сердцевине скалы храм из камня, похожего на порфир, давно уже служит яблоком раздора для археологов, из коих ни один не был доселе в состоянии определить даже приблизительно его древность. Высоко вздымается скалистое чело Элефанты; густо обросло оно вековым кактусом, а под челом, у самого подножия скалы, высечены два придела и главный храм... Словно сказочный Змей Горыныч, широко разинул он черную зияющую пасть, как бы готовясь поглотить дерзновенного, пришедшего выведать сокровенную тайну титана; и скалит он на пришельца два уцелевшие, потемневшие от времени длинные зуба, – две громадные колонны, поддерживающие при входе нёбо чудовища...
Сколько поколений индусов, сколько рас простиралось во прахе пред Тримурти, тройным божеством твоим, о Элефанта!.. Сколько веков понадобилось слабому человечеству, дабы прорыть в порфирном чреве твоем весь этот город пещерных храмов и мраморных пагод и изваять твои гигантские идолы? Кто может это знать теперь! Много лет прошло с тех пор, как виделись мы с тобою в последний раз, древний и таинственный храм! А все те же беспокойные мысли, те же неотвязные вопросы волнуют меня теперь, как и тогда, и остаются все же безответными... Через несколько дней опять увидимся мы с тобой; снова взгляну я на твое суровое изображение, на твой гранитный тройной лик в 19 футов вышины, чувствуя столь же мало надежды когда-либо проникнуть тайну бытия твоего!..
Е.П.Блаватская, Письма из пещер и дебрей Индостана
На Элефанту путь не близок,
Но качку стоит побороть.
Солёный вкус морского бриза
Спасёт от жажды душу-плоть.
В пещере, в сумеречной глуби
Укрыто чудо из чудес.
Здесь мудрость знание голубит,
Налёт неведенья исчез.
Три лика, вырубленных в камне,
Невозмутимы сквозь века,
Не искажённые веками,
Глядят на вечность свысока.
Ты вдруг поймешь, что время оно
Перед тобой застыв, стоит.
Искусный маг резцом калёным
Сумел упечь его в гранит.
Правее дремлет юный Шива,
И улыбается весне.
По центру – муж в расцвете силы,
Левее – старец в полусне.
Стезя твоя, моя и прочих,
Всех тех, кто женщиной рождён:
Сперва ты нов, красив и сочен,
Бессмертьем щедро наделён.
Вот возмужал и думал было
Расправив крылья, взвиться ввысь.
Не льсти себе – земные силы
И не таким не поддались.
Пройдя набором вожделений,
Изведав слово «никогда»,
Ты поседеешь, жар стремлений
Зальёт бытийная вода.
Обычный круг. Раскрыта тайна,
Что древний жрец изображал.
Нагая суть всегда банальна,
Но, тем не менее, свежа.
Снаружи море дышит влажно,
Садится солнце. Благодать!
Пусть жизнь иллюзия – не важно.
Её придётся проживать.
Притхвирадж Чаухан* был последним раджпутом – правителем Дели. В 1192 г. в битве при Тараине он уступил афганскому завоевателю Мухаммеду Гури, и с этого момента на территории Северной Индии установился Делийский султанат.
Рассказывают, что Чаухан дважды встречался в бою с Мухаммедом Гури. В первый раз ему удалось одержать блистательную победу и пленить самого султана. Однако, несмотря на советы придворных, благородный Чаухан отпустил врага на свободу. Спустя год противники встретились вновь, и удача изменила раджпутам. По преданию, перед этим Чаухан как раз женился и так увлёкся общением с возлюбленной, что не успел изготовиться к битве.
Последний раджа Дели попал в плен. На вопрос афганского правителя, как он смеет смотреть ему в глаза, Чаухан ответил, что истинный раджпут отводит взгляд лишь перед Смертью. И тогда ему выжгли глаза раскалённым железом.
Между тем весть о печальной судьбе раджи дошла до его побратима, поэта Чанда Бардая, который поклялся не пожалеть жизни, чтобы спасти честь своего лучшего друга и повелителя. Под видом учёного факира он отправился в Гур. Со временем ему удалось попасть в свиту владыки.
Однажды, наблюдая, как Мухаммед упражняется в стрельбе из лука, придворный поэт заметил, что некогда Притхвирадж славился, как непревзойдённый лучник, и умел попадать в цель даже с завязанными глазами.
Следующим утром раджа был доставлен на ристалище. Ему дали лук, одну стрелу и поставили перед гонгом, в который он должен был попасть. На вопрос, почему узник не пошевелился после удара в гонг, Чанд Бардай смиренно ответил султану:
– Увы, твой пленник так и не смирился с судьбой, он упорствует и до сих пор воображает себя царем. Чаухан не будет выполнять ничей приказ, кроме воли султана.
– Что ж, ему будет полезно узнать, чьи приказы выполняются в Гуре всеми, даже, шутка сказать – царями! – согласился Мухаммед и громко крикнул: – Стреляй!
Притхвирадж Чаухан выстрелил. Каленая стрела вонзилась в горло афганского султана Шахаб-уд-Дина Мухаммеда из Гура.
Прежде чем окружающие успели сообразить, что произошло, Чанд Бардай бросился к побратиму с двумя кинжалами в руках. Один из них он вложил в руку Притхвираджа, и раджпуты вонзили оружие друг в друга.
Я пальцами провёл по тетиве.
Ладонь на лук – как на бедро любимой.
В последние минуты на земле
Мне честь восстановить необходимо.
Над горькой долей плакать не пришлось –
Слёз не роняют выжженные очи.
Я цепи грыз, чтобы умерить злость,
И разум гас во мраке вечной ночи.
Желанен добрый лук в моих руках,
Как юная княжна на брачном ложе.
Боль, ужас, срам, всей прошлой жизни крах
Мне побороть он в этот час поможет.
Не промахнусь. Не задрожит душа
От страха или ярости палящей.
Спокойно усмехнувшись, не спеша
Я и вслепую цель свою обрящу.
«Стреляй скорей!» – да, голос мне знаком!
Осмелюсь ли перечить господину?
Жаль, не узреть, как с рваным кадыком
Ты через миг завалишься на спину.
Не сомневаюсь: побратим сумеет
Меня услать за смертную межу.
Теперь судьба перечить не посмеет:
Я в небеса свободным ухожу.
* Правописание всех личных имён даётся по: Антонова К.А. и др. История Индии (краткий очерк). М., «Мысль», 1973 г. – 558 с.
Разия-султана
Джаллатаддин Разия-султан бинт Ильтутмыш правила Делийским султанатом с 1236 по 1240 год. Дочь второго делийского султана Шамсуддина Ильтутмыша, по мнению отца, выросла «лучшим мужчиной», чем его беспутные сыновья. Перед смертью Ильтутмыш завещал ей свой трон, однако придворные нарушили последнюю волю султана и привели к власти его сына Рукнуддина Фируза. Принцесса Разия с помощью друга детства, командира султанской гвардии Малика Джамаладдина Якута Хаджи, выступила против брата и его коварной матери Шах-Туркан. Жители Дели поддержали молодую правительницу.
Дальнейшая жизнь Разии-султаны – дворцовые интриги и кровавые войны с мятежными эмирами окраин государства – Бадауна, Лахора, Мультана… Тем не менее, за неполных четыре года правления Разия прославилась как мудрая и справедливая правительница, поэтесса, покровительница наук и искусств.
В конечном итоге партия Разии-султаны уступила сторонникам младшего сына Ильтутмыша Муиззаддина Бахрам-шаха.
Разия погибла, когда ей было всего 35 лет. По легенде, записанной арабским путешественником Ибн Батуттой, после поражения в битве при Кайтхале в октябре 1240 г., Разия-султана бежала с поля боя и в одиночестве скиталась по округе. Однажды она попросила еды у встречного крестьянина. Человек протянул бывшей владычице мира кусок лепёшки. Утолив голод, Разия уснула. Крестьянин заметил, что под боевой одеждой скрыто богато украшенное платье, и вонзил нож в грудь спящей женщины. Однако похищенное не принесло ему счастья – убийца был задержан на базаре, когда пытался продать явно чужие драгоценности…
Гробница султанши Разии расположена в южной части Старого Дели, неподалёку от Туркменских ворот. Скромное надгробие да несколько стихотворений на персидском языке – всё, что осталось от владычицы могучего султаната.
И хотя не видела лика его, но, подобно зрачкам,
Я поместила его в сердце очей своих.*
Джалаатаддин Разия-султан бинт Ильтутмыш
Жизнь струйкой течёт из пробитой груди,
А быль обращается в небыль.
Лишь сумрак забвенья дрожит впереди,
Бескрайний, как звёздное небо.
Я некогда славной царицей была,
Владычицей дивного края.
Но вот завершились земные дела –
В пустыне одна умираю.
Как дерзость пылала огнём на лице,
Как разум пьянила свобода,
Когда вознеслась на лихом жеребце
Над буйным потоком народа!
С судьбой не поспоришь, мне выпало пасть
От злобы раба и невежды;
Навек погубила невинная страсть
К девичьим усладам – одежда.
А жизнь утекает, и губы горят,
Родное привиделось мне бы!
…я помню любимого алчущий взгляд
Бездонный, как звёздное небо…
* Перевод стихотворения даётся по: Учок Бахрие. Женщины-правительницы в мусульманских государствах. М., Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1982 г. – 176 с.
Тимур подступил к Дели в начале декабря. <…> Он пробыл в стране меньше полугода и оставил после себя разорение, еще небывалое в истории Индии. Голод стал неизбежным следствием разрушений, причиненных его войсками; моровая язва распространилась по стране из-за множества оставленных непогребенными трупов. Говорили, что в Дели два месяца не было никакого движения, даже птицы не летали над городом.
Гаскойн Бэмбер, Великие Моголы. Потомки Чингисхана и Тамерлана
Чёрная ночь не к добру ворожит.
Старец седой средь развалин кружит.
В ветхом халате, в чалме, при мече,
Ворон сидит на прозрачном плече.
Бродит, хромая, и бешеный взгляд
Вмиг прожигает вокруг всё подряд.
Прячутся, встретив случайно его,
Робкие птицы и злое зверьё.
Только сова в полуночной глуши
Ухает и улетать не спешит.
Коли старик на дорогу зайдёт –
Поздний водитель к обочине льнёт.
Визг тормозов, свет неоновых фар
Вовсе того старика не пугал.
Рёв самолетов, тревожных систем
Будто не слышал упрямец совсем.
Но лишь узнает шаги – в тот же миг,
Заковыляет навстречу старик.
Ногу волочит, почти что бежит,
Ворон, поднявшись, поодаль кружит.
В ужасе путник. Скрываясь, кричит –
Больше не будет шататься в ночи.
Если же кто-то не смог убежать –
Тут же старик начинает рыдать.
Пав на колени, рвёт древний халат,
Стонет о том, что кругом виноват.
Бьется седой головой об асфальт,
Алые слезы в глазницах кипят.
Он проклинает себя, и судьбу,
И говорит, завершая мольбу,
Встречному, в прах распростершись у ног:
«Ты уж прости меня что ли, сынок».
Третий падишах дома Великих Моголов Абуль-Фатх Джалалуддин Мухаммад, прозванный Акбаром – «Великим», родился в крепости Умеркот в современной пакистанской провинции Синд.
Его отцом был второй Могольский падишах Насрреддин Мухаммад Хумаюн. В персидской традиции Хумаюн (в русском варианте – Гамаюн) – волшебная птица, приносящая удачу. Одно из значений этого слова в персидском языке – «счастливчик».
Воин, поэт и звездочёт, Хумаюн был вынужден бежать из Индии, проиграв войну одному из наместников своего покойного родителя Захируддина Мухаммада Бабура – Шер-шаху Суру.
Он скрывался сперва в Синде, затем – в Марваре. Получив поддержку от правителей Персии, собрал войско, захватил Кандагар, Кабул, Лахор, Дели, Агру и в конце жизни вернул некогда утраченное царство. Спустя почти год после повторного воцарения скончался в Дели, упав с лестницы выстроенной им обсерватории и библиотеки Шер Мандал, по сей день сохранившейся на территории Пурана Килы – Старой крепости в Дели. Но это более-менее достоверные сведения. А по легендам…
Согласно одному из преданий, Акбар родился, когда утративший последнюю надежду Хумаюн переживал долгое, изнуряющее изгнание, скитаясь по бескрайним просторам севера Южной Азии. Якобы в день рождения сына он хотел отпраздновать это событие с оставшимися верными людьми, но всё, что ему удалось найти – куски мускуса. Бывший падишах разломал их и роздал соратникам со словами: «Как разлетелся вокруг аромат мускуса, так слава моего сына когда-нибудь охватит весь мир».
Всё кончено. Разбито. Сожжено.
Я царство целое утратил – не заметил.
И вот теперь скитаться суждено,
Надгробием мне станут земли эти.
Зачем меня прозвали Хумаюн?
В насмешку что ли? Явно не иначе.
Никто не знает, сколько долгих лун
В тряпьё зарывшись, я ночами плачу.
Все, все на свете бросили меня.
Нукеров рядом ста не наберётся.
Последнее пристанище – семья
Со мной среди пустыни остаётся.
Моя жена сегодня родила,
Лежит в шатре, укрытая кошмою.
Сколь малого судьбина не дала:
Друзей потешить радостями тоя*.
Вот, мускус разломал на сто частей –
Последнее, что у меня осталось.
Ничем другим столь преданных людей
Я наградить не смог, какая жалость.
И, дар свой раздавая, говорил:
«Запомните! Как запахом теснина,
Так славой новорожденного сына
Исполнится однажды этот мир».
* Той – праздничный пир.
История Раджастана заметно отличается от истории остальной Индии. Если большая часть субконтинента развивалась по модели классической восточной империи, то в Раджастане – суровом краю каменистых пустынь и безжизненных выветренных гор – сложился феодальный строй со всеми его непременными атрибутами – многочисленными княжествами, рыцарским сословием – раджпутами, культом воинской чести и прекрасных дам…
Княжество Мевар занимает особое место в истории Раджастана – не покорённые, не сломленные, стоявшие насмерть. Одним из символов легендарного противостояния меварцев Великим Моголам по праву стал раджа Пратап Сингх.
Князья Мевара упорно сражались за независимость еще с первым могольским императором Бабуром. Когда в 1556 г. на Павлиний трон взошел Акбар, Меваром правил Удай Сингх. Ему пришлось бежать из своей столицы Читтора в глубь Аравальских гор, где он основал город Удайпур, и таким образом Мевар по-прежнему остался непокоренным. Спустя четыре года раджа умер, и корона вместе с тяжким долгом защиты Родины перешла к его сыну Пратапу.
…Это случилось во время битвы при Халдигхати в июне 1576 г. Оруженосец меварского раджи Мана увидел, как Пратап, получив очередную рану, замер в седле без сознания. Он снял с Пратапа боевой шлем, одел его на себя и крикнул коню владыки Четаку: «Уходи!» Моголы приняли Ману за раджу и растерзали.
От естественного укрытия – леса, который раскинулся под горной долиной, – Пратапа отделяла пропасть. Верхом на коне он бросился с тридцатиметрового утеса. Рухнув на землю, Четак в агонии на несколько мгновений выпрямил ноги, благодаря чему Пратап Сингх удержался в седле…
Сохранилось поверье, что красный песок долины Халдигхати – вечная память о крови, пролитой раджпутами. На месте гибели Четака установлен мраморный памятник.
…Остатки меварской дружины обнаружили своего вождя в глубине леса. Его перенесли в близлежащую пещеру, где он смог постепенно оправиться от ран. В дальнейшем Пратап собрал новый отряд и приступил к партизанской войне.
В 1614 г. сын Пратапа Сингха удайпурский раджа Амар Сингх признал себя подданным Великих Моголов. Но признал сам и на почётных условиях. Например, в отличие от владык прочих княжеств, меварцы имели право не являться к делийскому двору и никогда не отдавали женщин своего народа в могольские гаремы.
Очнулся во мраке. Пещера.
Лишь капли звенят в глубине.
Я помню, как битва гремела,
Полёт на буланом коне.
Отчаянье, боль пораженья,
И ужаса липкую дрожь,
Последней молитвы мгновенья,
Да волчий оскал: не возьмешь!
Я видел, как лучшие пали,
Не сдавшись на милость врага.
Нас мало. К утёсу прижали,
И стремя не ловит нога.
Мевара не стало отныне.
В какие податься края?
Пусть небо бескрайнее примет,
Раз эта земля – не моя.
Четак не подвел господина:
Своей повинуясь судьбе,
Взлетел, словно птица. И сгинул.
Но внёс меня в жизнь – на себе…
…Я знаю: грядущего рати
Подходят, доспехом звеня…
Довольно в пещере лежать мне!
Коня! Приведите коня!
Рассказывают, что, когда четвёртый падишах дома Великих Моголов Джехангир ещё не стал владыкой и звался Салимом, с ним случилась такая история.
Как только его отец, великий Акбар, понял, что любимого сына увлекают лишь женская краса да хмельное вино, он отправил юнца в дальний поход. Спустя годы принц возвратился с победой. Акбар с гордостью встретил наследника и устроил в его честь роскошный пир.
И плясала на том пиру юная рабыня из гарема Акбара по имени Надира Бано. И была она так хороша, так неотразима, что триумфатор Салим усадил её рядом с собой и, сорвав с груди бесценное жемчужное ожерелье, трижды обвил его вокруг шеи танцовщицы. Залюбовавшись её красотой, принц, якобы, произнёс: «Ты прекрасна, как гранаты в цвету. Я буду звать тебя Анаркали – «гранатовое зёрнышко».
…Они стали любовниками. Акбар не раз намекал сыну, что непристойно лазать по ночам в гарем отца. Но Салим не знал удержу ни в бою, ни в вине, ни в любви. Однажды, когда он под утро перебирался через забор женской половины дворца, на него, приняв за вора, напала стража. И тут уж Акбар не стерпел.
Стоило Салиму отлучился из Агры, падишах велел замуровать Анаркали в стену одной из башен Лал Килы – Красного форта.
Узнав об этом, принц обезумел от горя и пошел войной на родного отца. Спустя годы ему будет суждено залечить сердечную рану, повстречав свою судьбу – Нур Джехан. Но это совсем другая история…
* * * * *
В пакистанском Лахоре по сей день сохранилась гробница Анаркали. Якобы, спустя годы после гибели её останки были доставлены сюда. На надгробии выгравировано стихотворение на персидском языке, которое, по легенде, сложил сам Салим, уже являясь падишахом Джехангиром:
Будь мне дано ещё хоть раз лицо любимой увидать,
До дня последнего суда я стал бы Бога прославлять.
И подпись: Меджнун Салим Акбар – безумный от любви Салим, сын Акбара.
Меня девчонкою отдали
В дом падишаха из семьи.
Живым рубином зацветали
С тех давних пор уста мои.
Сам господин готовит встречу:
Издалека вернулась рать.
И мне приказано под вечер
Героев пляской развлекать.
В гареме жизнь тускла, как осень…
Ну хоть бы что-то довелось!
Широким взмахом шаль отбросив,
Легко ступаю на помост.
Мне танцевать дано судьбою:
Ох, и потешусь нынче всласть!
Несладок выбор предо мною:
Или взлететь, или пропасть.
Спаси, любимое монисто!
Сердечко ёкает в груди.
Лишь об одном молю зурниста:
Не подведи, не подведи!
Я в пляске полностью сгораю,
Кружу, колдую, ворожу:
То стан волною изгибаю,
То на мгновенье замираю,
То, свившись косами, лежу.
Вот постепенно умолкает
Владык весёлый разговор.
Углями пятки обжигает
Персидский кружевной ковёр.
Не посрами сегодня, тело!
Пусть роскошь явится стократ!
Пусть груди ввысь взовьются смело!
Пусть бёдра мускус источат!
Пусть пальцы отдыха не знают!
Несусь под ритм, как стрекоза.
Услады рая обещают
Мои миндальные глаза.
Звенят бессчётные браслеты,
Искрятся в отблесках огня.
Прикрыв рукой лицо от света,
Салим взирает на меня.
Ах, как зрачки его горячи,
Что ярче тысячи свечей!
Ах, как же неискусно прячет
Он страсть в безумии очей!
И вот, в последнее мгновенье,
Прозрев, что ждёт нас впереди,
Я распростёрлась и в томленьи
Душою выгнулась: «Приди!»
Всё. Умерла. Лечу далече…
Кругом потёк хвалебный гул.
Вдруг встал наследник мне навстречу
И молча руку протянул.
За дастархан садись смелее!
Сколь чаша славы дорога!
И в три кольца на влажной шее
Сверкают капли-жемчуга.
Иди на мазар. Это святое место. Самый лучший сон на мазаре. Мазар научит тебя многому. Придешь с любовью и молитвой – и он откроет тебе свои тайны, будешь там ночевать – научишься бороться с призраками ночи.
И.Горненский, Легенды Памира и Гиндукуша
Под сводом старого мазара
Остановились времена.
Резных гробниц немая пара,
В затёртых росписях стена.
Полынью горькой пахнет вечность,
Тягучий сумрак клонит в сон:
Пути бытийного конечность
В нем затаилась испокон.
Замри, не торопись обратно,
И не стремись за окоём.
Здесь тишина шепнет невнятно:
Мы все когда-нибудь умрём.
Когда четвёртый император дома Великих Моголов Джехангир сменил Акбара на престоле, ему было всего двадцать шесть лет. В первый же год своего владычества он повстречал женщину, которой суждено было стать его судьбой.
В Навруз при могольском дворе устраивались пышные празднества на потешном рынке – мина-базаре, где придворные выступали и как продавцы, и как покупатели. На одном из таких базаров Джехангир заметил очаровательную женщину по имени Мехрун Низа. Как раз в этот момент к нему подбежал посыльный со срочным донесением. Сжимая в ладонях двух только что купленных голубей, император подошел к женщине и попросил присмотреть за голубями, пока он не вернётся.
Та кивнула в знак согласия. Император коротко поклонился и ушел.
Когда он вернулся, Мехрун Низа стояла на том же самом месте, но в руках у нее был только один голубь.
– Что случилось со вторым голубем? – спросил Джехангир.
– Улетел, – ответила Мехрун Низа.
– Как же он улетел?
– А вот так! – сказала женщина и высоко подбросила второго голубя.
Спустя два месяца Джехангир привел в дом новую жену и пожаловал ей титул Нур Махал (Светоч дворца), который через несколько лет поменял на Нур Джехан – Свет мира. Любовь между супругами была так крепка, что вошла в поговорку.
Вскоре женщина стала принимать столь активное участие в управлении государством, что в период правления Джехангира чеканились даже монеты с ее именем, которые назывались Нур Джехани. Чем старее становился император, тем больше в стране зависело от Нур Джехан, и в конце концов на нее легла вся тяжесть управления огромной державой.
После смерти Джехангира она оставалась безутешна. Когда Нур Джехан скончалась, ее похоронили в мавзолее мужа в местечке Шахдра близ Лахора, а саркофаг украсили надписью, которую она сочинила сама, скорбя о любимом:
О странник, что вступил в мир мрака и прохлады!
Здесь роз не рассыпай, не зажигай лампады,
Чтоб мотыльки не опалили крыл своих,
Не пели соловьи печальные рулады.
* * * *
Я тебе подарил голубей.
Ты их тут же пустила на волю
В небеса. Насмехаешься, что ли,
Над внезапной любовью моей?
Я тебе подарил бирюзу*.
Догадайся, что сердце разбито,
Что былое навеки забыто,
Что покой предвещает грозу.
Я тебе подарил Индостан,
Ты владычицей села на троне;
Посмотри: у тебя на ладони
Слава мира и тысячи стран.
Эта жизнь – только сон пустоты,
На судьбу не набросить нам сбрую.
Говорю тебе правду простую:
Нет на свете желанней, чем ты.
Для меня невозможного нет,
Мне народы Вселенной подвластны,
Но готов восхвалять ежечасно
Путеводный чарующий Свет**.
* Бирюза – в персидской традиции символ безответной любви.
** Нур – по-арабски – свет.
Бой на заставе Сарагархи – эпизод так называемой Тирской кампании – широкомасштабной военной операции британских колониальных войск против воинственных пуштунских племён африди и оракзай. В начале 1897 г., на фоне роста напряженности в отношениях с пуштунскими племенами, 36 Сикхский полк под командованием подполковника Джона Хаугтона развернулся в нескольких крепостях и на выносных заставах вдоль Сулейманова хребта (в настоящее время Северо-Западная пограничная провинция Пакистана).
Коммуникация между двумя расположенными на горном гребне вне прямой видимости основными опорными пунктами – крепостями Гулистан и Локхарт – осуществлялась посредством гелиографа через заставу Сарагархи.
12 сентября 1897 г. Сарагархи была атакована превосходящими силами противника. Наблюдавший за ходом боя из Локхарта подполковник Д.Хаугтон, ориентируясь на количество вражеских бунчуков, оценил подступившие к заставе силы противника в 10 тыс. сабель. В тот момент на заставе находились 20 сипаев-сикхов под командованием Хавильдара Ишара Сингха и обозная обслуга.
Около 9 часов утра пуштуны бросились на пост боевого охранения, но под огнём сикхов были вынуждены отступить, потеряв убитыми порядка 60 человек. Двум афганцам удалось подобраться вплотную к стенам северо-западного бастиона. Там, в мёртвой зоне, недоступные для обстрела, они начали подкапывать укрепление. Пуштуны подожгли расположенные возле заставы кусты и под дымовой завесой предприняли вторую атаку, но вновь отступили. В ходе непрерывного боя с 9 утра до полудня защитники Сарагархи отразили семь атак неприятеля.
В полдень сигнальщик Гурмук Сингх передал Д.Хаугтону сообщение об одном убитом и одном раненом сикхах. Командир приказал гарнизону беречь боеприпасы и держать противника на максимально возможной дистанции до подхода срочно формируемого подкрепления. Однако несколько попыток Д.Хаугтона пробиться к окруженному гарнизону оказались безрезультатными.
В три пополудни рухнул подкопанный угол бастиона, и пуштуны бросились в пролом. Тяжело раненый командир заставы Хавильдар Ишар Сингх приказал оставшимся в живых бойцам отступить в помещение. Затем он попросил двух сипаев оттащить себя к пролому в стене, рассчитывая хоть ненадолго задержать атакующих. Не имея патронов, три отчаянных сикха примкнули штыки и бросились на рвущихся в пролом афганцев.
Когда пуштуны ворвались в Сарагархи, в живых оставалось только пять сипаев. Четверо из них заперлись в помещении заставы, сигнальщик Гурмук Сингх находился на вышке.
В 15.30 Гурмук Сингх отправил в Локхарт последнее сообщение: «Ворота пали. Никого не осталось. Прошу разрешения покинуть пост и вступить в бой». Крепость ответила: «Вступить в бой разрешаю». Сигнальщик Гурмук Сингх разломал на части гелиограф, схватил винтовку и полез с вышки вниз. Наблюдатели крепости Локхарт видели, как он исчез в толпе нападавших, и даже расслышали его последние слова: «Джо болей со нигаль! Сат шри акаль!» – «Да сбудется сказанное! Верные – бессмертны!» Говорят, перед гибелью самый молодой сипай отряда 19-летний Гурмук Сингх сумел уничтожить около двадцати пуштунов.
«В бой вступить разрешаю,» – ответила крепость.
Ненужный вопрос и забавный ответ.
Я должен спросить. Уставная нелепость.
Как будто есть выбор. Но выбора нет.
Я не был героем и вряд ли им стану.
Герои решают: вперёд ли, назад…
Себя не утешишь красивым обманом:
Откуда геройство? Я просто солдат.
Погиб командир, перебита застава.
Подмоги не будет – не верь в чудеса!
Мой дерзкий набег удаётся на славу:
Спускаясь с небес, ухожу в небеса...
Внизу расплескалось враждебное племя,
Смех, вопли победы и хохот зверья.
Десяток ступенек – путь с вышки на землю,
Там – верная гибель. Конец бытия.
Последняя схватка – за службу награда,
В последнем бою, как велось испокон,
Противника встречу ударом приклада
И хоть одного опрокину штыком.
Вот говорят: «Не женщина – малина!»
Что это значит, каждый сам поймёт.
Но мне куда любезнее рябина –
Пускай она горчинкой отдаёт.
Эх, хорошо малинкой любоваться,
А после опустить, смакуя, в рот.
Да только ей с рябиной не тягаться –
Рябина сразу гроздьями растёт!
Оплавляются свечи
На старинный паркет,
Дождь стекает на плечи
Серебром с эполет.
Владимир Высоцкий
В пожелтевших эстампах –
Перевёрнутый мир.
Светит лампа, как рампа,
На разбитый клавир.
Дышит досками сцена –
Океанский прибой.
Нынче ночью бесценны
Эти игры с тобой.
Оживает скульптура
Для судьбы без купюр,
С позабытой гравюры
Асмодей подмигнул…
Бездны рая и ада
Поразверзся простор:
За отвагу – награда,
За позор – приговор.
Сквозь пространства границы
Вдоль серебряных труб
Пьяно влага сочится
Чьих-то дерзостных губ.
И в припадке надежды,
Что жива до конца,
Опадают одежды,
Оголяя сердца.
Не спасает страховка
На крутом вираже,
Лишь утех расфасовка,
Только страсть в неглиже;
Буйством сполохов томных
Дарит щедро рассвет
Поцелуев укромных
Потаённый привет.
Вот в комнатке дешёвого отеля
Над заревом мерцающих огней
Явилась страсть и растянулась, млея,
Истомой по сугробам простыней.
Малейшей клеткой кожи ощущая,
Что нынче будет битва – не игра,
Разбросилась от края и до края
Тугим накатом гладкого бедра.
Старательно смакуя предвкушенье,
Которого не сыщется острей,
Сдавив до едких судорог колени,
Забыв ужимок хитрое сплетенье,
Нырнула в пляску масленых теней.
Вмиг скачка не на жизнь, а на погибель
Помчалась по накалу виража,
Который в тонком бритвенном изгибе
Куда опасней финского ножа.
Всё ввысь да высь, пусть пройдена вершина,
Взмывает вожделения волна –
Единство не порвать на половины
В отчаянном падении. До дна…
…С бесстыдных губ обильно, ядовито
Стекал по подбородку жгучий сок;
За окоёмом раной незашитой –
Багрянцем послевкусья тлел восток;
И на прощанье выказав, как шалость,
Умелым ртом пленительный оскал,
Нагая страсть неслышно расплескалась
В бездонной глади матовых зеркал.
Когда судьба сминает ввечеру
Былого дня прочтённую страницу,
Ночь начинает дерзкую игру,
Вдыхая жизнь в полотна австралийца*.
Ей до рассвета станут нипочём
Ничтожные условности пространства,
И горький мёд фантазий горячо
Прольётся на приличий самозванство.
Поклонится учтиво Дон Гуан,
Взмахнёт рукой в салюте Мессалина –
Густых сюжетов сладостный дурман
Сигарным дымом вьётся у камина.
Вдоль по спине отчаянно кровит
От острых коготков сквозная рана:
Пиратской сабли горделивый стыд
Скрестился с непотребством ятагана…
…Когда заря в свой заповедный час
Освободит тоску и покаянье, –
Пусть ярко вспыхнет голубой топаз
В ложбинке живота искристой гранью…
* Норман Альфред Уильям Линдсей (1879 - 1969) – австралийский график, живописец, иллюстратор.
От небесного края
Оттолкнётся звезда,
Тихо вечер растает,
Зазвенят провода;
Расчленят на кусочки
Импульс пьяной любви –
И появятся строчки
В заповедной дали.
Неприметная строчка
С обращеньем на «ты»
Душу враз, как сорочку,
Разорвёт в лоскуты.
В чуть зачатое пенье
Серебристый полёт
То ли хор Провиденья,
То ли сервер вдохнёт.
Верил в силу природы,
В суть числа Пифагор –
Алгоритмы и коды
Прошивают простор.
И в бездонности скуки,
И в безбрежьи тоски
Расплескаются звуки,
Соберутся мазки.
Ловко брошенный пиксель
На холстине мечты
Вышьет точечной кистью
Идеал красоты.
За бытийным пределом
На обоих концах
В оцифрованном теле
Заведутся сердца.
Время вихрем несётся
Над планетой Земля;
Зажигаются солнца,
Высыхают моря.
И, пространство сжимая,
Экономя года,
Жизнь от ада до рая
Оплели провода.
– Где же гости? – спросила Маргарита у Коровьева.
– Будут, королева, сейчас будут. В них недостатка
не будет. И, право, я предпочел бы рубить дрова,
вместо того чтобы принимать их здесь на площадке.
Михаил Булгаков, Мастер и Маргарита
Из пучины истлевших сказаний
Вырывается давняя жуть;
Свет и тьма, не скрывая лобзаний,
Липко трутся друг другу о грудь.
Оживают без спроса портреты
Оголённых по пояс матрон,
Вензелями блестят эполеты
У разбойников прежних времён.
Пахнет кровью и копотью сцена,
Где столкнулись с запретом каприз:
Пожирает нагую Елену
Беззастенчивым взглядом Парис.
И Дедалу лукаво внимая,
В предвкушеньи вины и греха
Дерзновенной рукой Пасифая
Обнимает за шею быка.
Проплывает иная картина,
Без наивных мультяшных купюр:
Услаждается взор Аладдина
Разомлевшей в хамаме Будур.
О, как близко, волнующе близко,
Возжелав заповедных услад,
В подворотне танцует Лициска,
Бросив под ноги царский наряд!
Из безжизненной пасти пустыни,
Ставя на кон погибель и трон,
Посылает салют Жозефине
Треуголкою Наполеон.
А в багряной истоме заката,
Жарким ртом, начинённым строфой,
Отлучившись с Парнаса, Эрато
Страстно в губы целует Сапфо…
…непреложны Вселенной законы:
Ночь сменяет лучистый рассвет…
Рядом с матовой сталью квилона*
Чёрной меткой улёгся берет…
* Квилон (фр. quillon – «перекрестье») – разновидность средневекового европейского рыцарского кинжала.
Дерзко смотрит портрет со стены,
По коврам расстилается вечер,
Искушая нутро человечье,
А глаза вожделеньем полны.
Слышен плеск похотливой волны.
Тень рисует сплетения тел,
Обнажаются груди и лица, –
Так смелее ступай за границы,
За очерченный кем-то предел.
Плод запретный румянцем зардел.
Суть одна у свечи и костра:
Чары света и мука горенья.
Что ж, давай смаковать наслажденье
До скончанья времен – до утра.
Раз судьба к нам сегодня щедра.
Бездонней пустоты глазницы зме́я,
А хриплый голос жалит, как змея́…
В тягучем предвкушеньи тихо млея,
Ступай вперёд… ещё чуть-чуть… смелее!
Пусть задрожит под пятками земля!
Сквозь морок обольстительной затеи
Прорвётся вожделения заря;
Забьется жилка на лебяжьей шее,
Под грудью сердце застучит быстрее,
Обрушатся привычные края.
И, от лихого вседозвольства тлея,
Бесстыдной откровенностью маня,
В тугой истоме, что небес древнее,
Сорвёшься в пропасть, упиваясь ею,
Играя в салки с сутью бытия.
А после, изойдя рычаньем зверя,
Чуть притушив безумие огня,
Отчаянным румянцем пламенея,
Взахлёб упившись жизненного клея,
Застынешь, послевкусие храня…
В пряной одури страсти и риска,
На обрыве сюжетной тропы
Вдруг явилась во тьме одалиска
Из сераля дворца Топкапы.
Как на старой картине Фортуни,
Замерев в предвкушеньи греха,
Ожила по капризу Фортуны,
Сквозь усопшие в Лете века.
Та, что скрыта в полотнах Жерома,
Та, чью сущность Прадье изваял,
Истекает блудливой истомой,
Вновь вкусив бытия карнавал.
Словно в пику судьбе-самозванке,
Нагадавшей всего-ничего,
Упорхнула коварной беглянкой
Из забытых романов Прево.
Жизнь вскипающей пеной искрится
В неприлично развёрстой душе,
Светотень рассекла ягодицы
На пикантной холстине Буше.
Вожделенье сметает пределы
И пласты поседевших времён;
Обжигает и разум, и тело
Сокровенный чарующий сон…
…Явь ли, бред, наваждение это?
После ночи несбыточных грёз
На подушке прощальным приветом
Вьётся длинная прядка волос…
О, сколь я счастлив видеть Вас
Под летнею луной!
Вы так прелестны в этот час,
Небесный ангел мой!
Как водопада грозный зов,
Как пенная струя,
Наружу просится любовь,
Вскипает страсть моя!
Сияньем Ваших дивных глаз
Пленён я навсегда,
Неужто вместе сводит нас
Счастливая звезда?!
В миг сладкой встречи (чудный миг!),
Сражённый наповал,
Я в Вашем образе постиг
Извечный идеал!
Как Ваши губки расцвели!
Как грудки хороши!
Вы покорить меня смогли
Гармонией души!
И, дабы счастье обрести,
Я дал себе зарок
Остаток жизни провести
У Ваших стройных ног!
Подчас судьба бывает зла,
Обманами маня:
Я не сыскал нигде угла,
Где робко ждут меня!
В себе смогли Вы воплотить
Заветную мечту,
И я не в силах упустить
Такую красоту!
Но тотчас в Вас найти готов
Живительный причал…
Довольно этих пошлых слов!
Идём на сеновал!!!
Сегодня ночью – дьявольский мороз.
Открой, хозяйка, бывшему солдату.
Александр Башлачёв, Хозяйка
…с котомкой странствуя по свету,
Ночуя в хвое у костра,
Он полюбил судьбину эту,
Что безыскусна и остра.
И вот однажды гиблой ночью,
Когда с дождём лютует гром,
Избу увидел на обочье
Да постучался под окном.
Качнулась робко занавеска,
Залился лаем рыжий пёс,
И эхом из-за перелеска
Речной откликнулся откос.
Шаги в сенцах спустя минутку
Протопотали до ворот,
Грудной растёкся голос: «Ну-тка?
Кого нелёгкая несёт?»
«Меня не стоит опасаться!
Я странник, добрый человек!
Не прогоняйте в бурю, братцы!
Пустите, что ли, на ночлег!»
Пробормотавши: «Ну, не знаю…
Тебе что надо, кто таков…»
Вздохнула баба молодая
Да отодвинула засов.
Убрав с лица капель-водицу
Он огляделся неспеша:
В рубахе до полу вдовица –
На удивленье хороша.
И говорит: «А братцев нету…
Я тут одна… медвежий край…»
Вдруг застыдилась, мол, раздета…
«Чего стоишь? В избу ступай!..»
…у печки сушатся портянки,
Картохи жарятся в золе,
Буханка, лук да в четверть склянка
Вмиг появились на столе.
Укрывшись от погляда в клети,
(Ой, дай-ка отыщу стакан)
Хозяйка – раз живём на свете! –
Достала синий сарафан…
Вот, разомлев от угощенья,
Краюхой брагу закусив,
Гость зачастил без промедленья
Бывальщин сказочный мотив.
Как плавал за море с ватагой
Лихих удачливых парней,
Как уводил глухим оврагом
От Поля Дикого коней.
Как подвизался по печорам,
Давал молчания зарок –
Не сдюжил, затомился скоро
Да ночкой тёмною убёг.
Как побирался на чужбине,
Отведав горестей сполна,
Как встретил в солнечной долине
Причуду Божию – слона.
Как, прогуляв полжизни с лишком,
В родном краю, что с детства мил,
Бродил с пилой и топоришком,
Церквухи сельские рубил…
Уже лучина прогорела,
Пока блажил он нараспев,
Ну а бабёнка свечкой млела,
Рукою щёку подперев.
Глаза истомой заискрились,
Грудь всколыхнула синеву;
Простой рассказ – скажи на милость! –
Растрогал ладную вдову.
Закуски нет. Вино допито.
Смешком посетовав на хмель,
Хозяйка стала деловито
В углу налаживать постель.
Подбила ласково подушку,
Что и духмяна и чиста,
Укрыла тёплую мерлушку
Куском белёного холста.
Обвесив ложе драной сетью –
Чтоб вроде как не на виду, –
Шепнула, обожгла, как плетью:
«Ты обожди. Ужо приду».
Сглотнула в горле слёзы комом –
Простишь ли, Господи, когда?!!
А там – за полог, будто в омут,
Прижалась пылко – эх, беда!
И билась страсть о страсть упруго
В тягучей душной темноте,
И вожделение по кругу
Неслось до ссадин на хребте.
Чуть позже липкая истома
Качалась зыбкою волной,
Пока в углах большого дома
Мурлыкал благостно покой…
…собравшись тихо спозаранку –
Ещё царил ночной покров, –
Он приволок лесин вязанку
Да нарубил в сарае дров…
Нет ни межи, ни выпаса, ни тына,
Остались только ровень да борки...
Но я тебе не позволяю сгинуть –
Деревня позабытая Ольхи!
Мне часто снятся стылые туманы
Над ледяной озёрной синевой,
И облаков весенних караваны,
Плывущие в неведомые страны
Вслед за наивной призрачной мечтой.
Мне часто снятся волны океана,
Как в ненасытной злобе вековой
Их гонят вдаль порывы урагана
Туда, где бьётся в скалы неустанно
Широкой грудью вспененный прибой.
А после в зыбке сонного обмана
Мне, наконец-то ставшему собой,
Всё чудятся пригорки да поляны,
Еловый лес и запах мяты пряный,
Часовня по-над дремлющей рекой.
Вот ветхий дом в конце пути.
Обрушился конёк.
Но как же хочется зайти
Сюда на огонёк!
Чтобы лежали на шестке
Поленья для печи,
Чтобы нашелся в уголке
Огарок от свечи.
Чтоб проржавевшая кровать
Скрипела до утра,
Чтоб в паре с прошлым коротать
Глухие вечера.
Чтоб исчезал за годом год
Следами на песке,
Чтобы приблудный чёрный кот
Угрелся на линьке.
Гавриилу Карпову
Было всё на самом деле.
Вспомнишь – сердце защемит.
Лето, лошади, качели,
Деревенский скудный быт.
До небес льняное море,
Земляника с межника,
Древний дуб на косогоре,
Подпиравший облака.
Печь, шесток, в ведре водица,
Возле входа – топоры,
Гвозди ржавые в печнице
Припасёны до поры.
Со стены, с картинок пёстрых
Смотрит справная семья:
Чьи-то крёстные и сёстры,
Братья, внуки, сыновья.
И под самой под притолкой,
Как рубец лихих годин –
Ражий дядька в гимнастёрке
У таблички «На Берлин!»
…Как-то все ушли на ниву,
Что ж, отавная страда.
И становится тоскливо,
Так тоскливо, прям беда.
Никого. Один кукуешь.
У чугунки дремлет дед.
Только с ним не забалуешь:
Ведь ему почти сто лет.
И ничто не греет душу...
Отобрали самострел…
Тут со скуки я «Катюшу»
Тонким голосом запел.
Попою себе тихонько –
Время как-то пролетит.
Глядь: а дедушка в сторонке
Улыбается. Не спит.
Подмигнув мне втихомолку,
Он с достоинством привстал
И с высокой дальней полки
Вдруг гармонь в чехле достал…
…Уж и солнышко скатилось
За раскат, а мы вдвоём
У оконца разместились,
На два голоса поём…
Изба притулилась на взгорке,
Подпёрта оглоблей стена,
Крестом заколочены створки
Ослепшего разом окна.
Сады зарастают ольхою,
Вконец обветшали тыны.
Лишь память являет порою
Картины седой старины.
Чудными покажутся, верно,
Былого уклада деньки:
Картузы снимали степенно,
Знакомца узрев, старики.
Весёлым малиновым звоном
Рассветная дымка цвела:
Деды, постояв у иконы,
Бить косы садились с утра.
На дойку меж утлых сосёнок
Старухи брели с посошком,
А после крестили бурёнок,
Подойник укутав платком.
Под вечер забот не убудет:
Лишь солнце возьмётся спадать,
Как встарь, собираются люди
Скотину в прогоне имать.
А кто не пришёл – право слово,
Не страшен такой заворот:
Без всяких подсказок корова
Свой хлев, не попутав, найдёт.
Багряной вечерней зарёю
Обходом несжатых полей
Мальчишки в разлог к водопою
Охлюпкой водили коней.
На Спаса нутро оскоромя
И яблоком спирт закусив,
Сосед выводил на гармони
Ямщицкий нехитрый мотив.
А коли усопнуть случится –
Господь невзначай приберёт, –
Округа сойдётся проститься
Да чином мирским отпоёт...
Такое представить непросто
Среди городской суеты:
Навек укрывают погосты
Минувших столетий пласты.
Что ж. Время не знает покоя,
Его переспорить хитро:
«Подпруга?! Что это такое?»
Слыхал я однажды в метро…
Разомлела кошка у окошка,
Третий день в душе поёт весна,
Яблони, оттаяв понемножку,
Тихо улыбаются со сна.
Оголились стёжки да дорожки,
Сладко дышит стылая земля,
Пролились ледовые серёжки
Каплями живого хрусталя.
Рассыпая солнечную крошку
По холстине снежного стола,
Радости плетёное лукошко
Нам весна в подарок принесла.
* * * *
Зима напоследок резвится:
Узором увит окоём,
Пылают багрянцем зарницы,
А ночи поют хрусталём.
И кажется, больше не будет,
Ни света кругом, ни тепла.
Дыханье навеки застудят
Арктической ковки ветра.
Да только с весной-малолеткой
Поспорить удастся навряд:
На убранных инеем ветках
Как знаменье, почки горят.
Неделя – и вырвется звонко
Ручей сквозь мерцающий лёд
С капелью – смешливой девчонкой –
На пару водить хоровод.
Пообвисли лапы виновато,
Истрепался древний малахай.
Пугало поставили когда-то,
Строго наказали: «Охраняй!»
И с тех самых пор в жару и стужу
Всё стоит на сгинувшей меже:
Глуп, смешон и никому не нужен
Верный страж почивших рубежей.
Дом просел, обрушились ворота,
Встало лесом давнее жнивьё,
Только он, убогий, ждёт чего-то,
Кутаясь в дырявое тряпьё.
Треснувший горшок с забавной рожей –
Головёнка звонкая пуста.
Передрог. Отчаялся. И всё же
В ватном сердце теплится мечта:
Что мальчишка, живший по соседству,
Поседевший в царстве городском,
Как-то ночью, вспоминая детство,
Невзначай подумает о нём.
А снег тихо сходит. По-новой
Весна открывает пути,
Упорно зовёт из-под крова
На волю. И надо идти.
А в небе лазоревом солнце
Так манит чуток погодить,
Но дни, что остались на донце,
По-своему надо прожить.
Земля в ароматную дымку
Укуталась, будто бы в шаль…
Былого немые снежинки
Пусть тают, раз надо. Не жаль.
Мы часто вприпрыжку бежали
К вершине холма, на раскат,
Смотреть, как манящие дали
Закатным багрянцем горят.
Дразнили могучие ели
Своей неземной высотой,
До одури нивы звенели
Ковыльной степной пустотой.
Вот детство ушло без возврата,
Деревья уменьшились. Лишь
Как в прошлом далёком куда-то
Всё так же упрямо бежишь.
Мальчишке хочется летать!
Бежать с горы, всплеснуть руками,
Себя от склона оторвать
И воспарить над облаками.
Нестись вперёд под вечный зов
На край земли, рубеж вселенной,
За край и дальше всех краёв
По воле мысли сокровенной.
…я просыпаюсь в гуще тьмы.
Ворчит на кухне холодильник,
Да в изголовье у стены
Жизнь по секундам ест будильник…
Как ты, бесподобная подруга,
Кобылица пламенных кровей?
Ой же, затяну тебе подпругу
Да задам под вечер шенкелей!
Чтобы билась подо мной упруго,
Удила прикусывая злей,
Чтобы пена хлопьями по лугу
С жаркой гривы сыпалась твоей!
Смоляну, корову чернявую,
Увидел однажды во сне:
«На поженку с талой отавою
Погонишь меня по весне?»
Где нынче пасёшься, неведомо...
В каком недоступном краю,
Вспорхнув над скотиньими бедами,
Жуёшь ты жвачку свою?
Гляди: меж рогами побитыми
Звезда голубая горит,
И топчешь неспешно копытами
Небесных полей хризолит.
Я в морду всё тыкал слюнявую
Хлеб с солью. Она не брала.
В меху под ресницей кудрявою
Застыла слеза, как смола.
И злодея следам не давали остыть,
И прекраснейших дам обещали любить…
Владимир Высоцкий, Баллада о борьбе
О, как сердечко замирало,
Когда в скобарской той глуши
Я скрыться в бездне сеновала
Под вечер с книжкою спешил.
Сверчки в крапиве стрекотали,
Туманом кутались стога,
А перед взором возникали
Совсем другие берега.
Храпела лошадь за стеною,
Сон наползал со всех сторон,
Но я бросался с головою
В сплетенье судеб и времён.
Дарили щедро свежесть вьюги
И соль тропических морей,
Вы, бескорыстные подруги
Далёкой юности моей.
Смеялась звонко Арабелла,
Сбежав с Тортуги на затон,
И старый плот из брёвен прелых
Вдруг превращался в галеон.
Двоилось солнце в звонкой выси,
Свирепо ветер завывал:
Вслед за отчаянной Лабискви
Я полз на горный перевал.
Ветеринар ругался скверно
И все никак не мог понять,
Кто гордым именем «Ровена»
Удумал тёлку обозвать.
Плелась в испуге Рони следом,
Хоть Дочь Разбойника она,
Когда мы хаживали с дедом
В ночь караулить кабана.
Ассоль на палубе фрегата
Играла лентой в волосах.
«Секрет» летел в лучах заката
На алых крыльях-парусах.
И как бы жизнь сложилась люто,
Насколько б хуже всё срослось,
Случись вдруг так, что почему-то
Мне полюбить вас не пришлось.
Спасибо, что на перекрёстьях
Иных эпох, земель и рас
Вы неизменно ждали в гости
Мальчишек встречных. То есть нас.
Листья падают на плечи,
По ресницам – дробь дождя.
Это снова осень лечит
Тем, что высказать нельзя.
Сквозь сомненья и стремленья
Позабыть не сможешь ты
Эти странные мгновенья
И багряные листы.
Я тебя случайно встретил
В том краю, где синий бор
Кроны хвойные развесил
В глади облачных озёр.
Ты – лесная чаровница,
Наречённая Судьбой.
Промелькнула вещей птицей,
Поманила за собой.
Пахнет снегом в звонкой выси
Надвигается гроза,
В темноте блестят по-рысьи
Шаловливые глаза.
Ночью выйдем из строжки,
Убежим в тайгу тайком.
Губы пахнут хлебной крошкой
И топлёным молоком.
Пахнет яблоком и волей,
Всё кругом белым-бело.
Стылый лес на косогоре
Ночью лихо замело.
В небе звёздные зарубки
Угасают неспеша,
Ель в пушистой снежной шубке
Как невеста хороша.
Вьются редкие снежинки
В зыбком круге фонаря,
Горизонт на половинки
Режет пламенем заря.
Тусклый бублик лунной сдобы
Освещает свысока
Аромат сырых сугробов,
Хвойный привкус ветерка.
Лес замер под снежным убором,
Таится в звенящей тиши;
Студёный февраль перебором
Играет на струнах души.
Укутались инеем ели,
Искрит по ветвям бахрома.
В своём заповедном уделе
Владычит царица-зима.
Стекает багровым прибоем
По сахарным взгоркам заря,
И яблоком спелым на хвое
Алеют грудки снегиря.
Я без ответа замер на черте.
Куда шагнуть: вперёд или обратно?
Подсказок нет, и знаменья невнятны,
А мысли утопают в суете.
Лишь сердце бьётся в резонанс мечте.
Кто нашептал проверить крепость уз?
Что укрывает выгиб поворота,
Кто сторожит в конце тропы ворота,
Какой у новой жизни будет вкус?
Однако пьян и сладостен искус.
Пусть годы мудреней меня стократ,
Тоскливо ноют: все надежды тщетны,
Пророчества смешны и беспредметны;
Так глупо в омут прыгать наугад!
Будь трижды правы: нет пути назад.
Кружат планеты в звонкой пустоте,
Как трудно вырывать себя из почвы!
От крыльев за спиной остались клочья,
Тень горбится, как ворон на кресте,
Как чёрный знак вопроса на листе.
Пускай в тылу скопилось много благ,
Пусть бывшее рождает ностальгию,
Но не оборешь благами стихию,
Кругом судачат: вот же, мол, дурак,
Да только неизбежен в бездну шаг.
Рывок из жил – граница позади.
Теперь не страшно пропадать без песен,
Ничто в плечах не жмёт, и мир не тесен,
Живи да хохочи, дыши, гляди!
Отмоют скверну вешние дожди.
К С.
А где-то в чертоге хрустальном,
В своей заповедной стране
Волшебница добрая тайно
Работу вершит при огне.
Уселась на краешек трона
И, глядя в ночной небосвод,
Луне подмигнула задорно,
Чудесные сказки плетёт.
Паучьими нитями ловко
Скрепляет стежок за стежком
Сюжетов седых заготовки,
Которыми полон закром.
Ей ласточки бисер приносят,
С ней делится смехом весна,
А золотом – ранняя осень,
Лазурью – морская волна.
Ночь выткала бархат на диво,
Свет-месяц замерил парчу,
Все звёзды, сверкая игриво,
Отправили в дар по лучу.
На древних узорчатых пяльцах
Заклятье лежит сквозь века,
И струйкой живой из-под пальцев
Течёт за строкою строка.
Так сказка пустилась по свету,
Чаруя красой молодой,
А мне с ней увидеться где-то
Даровано было судьбой.
Вдруг страшно, невесело стало:
Волшбы опадёт пелена;
Коль было у сказки начало –
Должна завершиться она.
Но явится сказка другая,
Раз эта кончается тут.
Волшебницы не исчезают,
Волшебницы вечно живут.
1.
Когда-то в дарбаре* премудрый Бирбал
Весь день средь почтенных мужей заседал.
И яростно тщился он их убедить,
Что можно земле своей лучше служить.
Послушав, задумался сам падишах:
А нет ли упрёка в столь дерзких речах?
И вот соизволил надменно спросить:
«Быть может, я должен кому-то служить?»
Склонившись, Бирбал ему так отвечал:
«Великий владыка, ты зря осерчал.
Народу являться достойным слугой –
Что может быть сладостней доли такой?»
На это сощурился грозный Акбар,
И, еле сдержавшись, сквозь зубы сказал:
«Послушай-ка ты, на посмешище всем
Заведомой дурью кичишься зачем?
Неужто когда-нибудь где-нибудь сам
Я буду трудиться на смех небесам?
Нет, мне не пристало марать своих рук,
Покуда имею немерено слуг.
Не должен, поверь, падишах созидать!
Судьбой мне назначено повелевать.
Бирбал, ты не сможешь меня убедить.
Слугой падишаху не следует быть.
Ещё раз услышу подобное впредь –
Орлам на потраву ты будешь висеть».
«Ну что же, попомнишь», – подумал Бирбал,
Но вслух, разумеется, так не сказал.
Он главного евнуха принял в дому,
И долго втолковывал что-то ему...
2.
...Полуденный отдых в прохладе хорош,
Дворцового сада пышней не найдёшь.
На солнце играет хауза** вода,
И дремлет великий Акбар у пруда.
Проснулся и видит: по тропкам в садах
Служанка гуляет с младенцем в руках,
Укрытым в тончайший изысканный шёлк.
Слезинки скатились с властителя щёк.
Ведь здесь долгожданный владыки сынок,
О, как без него был Акбар одинок!
Наследник, услада, безмерно любим,
С кормилицей верной гуляет Салим.
Ребенок к хаузу тянулся, видать...
Служанка ли лотос хотела сорвать...
Но вдруг оступилась у кромки пруда –
Бесценную ношу укрыла вода.
Мгновенно владыка, как горный орёл,
Могучее тело над зыбью простёр.
До дна донырнул, захлебнувшись, поплыл –
И намертво свёрток рукой ухватил.
Но что это с сыном? Недвижим, молчит.
Не бьётся, не плачет навзрыд, не кричит.
Со страхом кулёк размотал падишах –
И видит лишь камень, укрытый в шелках...
...Едва отдышался всесильный Акбар –
С невиннейшим видом явился Бирбал.
И говорит cо смешинкой в глазах:
«Что же ты слуг звать не стал, падишах?»
* Дарбар – совет, суд, собрание при падишахе, равно как и соответствующее помещение.
** Хауз – водоём, обычно четырехугольной формы. Излюбленное место отдыха на Востоке.
Однажды Акбар, поразмыслив всерьёз,
Визирю Бирбалу свой задал вопрос:
«Что скажешь? Дающая благо рука
Всегда будет выше руки бедняка?»
В ответ усмехнулся премудрый Бирбал:
«Вчера ты меня табачком угощал.
Так в этот момент, о владыка царей,
Была твоя длань малость ниже моей».
Великий Акбар, повелитель миров,
Был хоть и разумен, да часом суров.
Однажды слуга (не случись никому!)
Попал под горячую руку ему.
И тут же, не думая долго в сердцах,
Велел обезглавить его падишах.
Рыдая, слуга попытался удрать,
Да только куда ему было бежать?
До сада добрался и рухнул без сил;
Тут мимо, по счастью, Бирбал проходил.
Услышав, в чём дело, визирь побледнел,
А был, если надо, отчаянно смел.
«Мы вместе пойдём на поклон, не робей!»
И думал: «Как быть? Не пойму, хоть убей!»
От гнева Акбар не успел отойти,
Одёрнул вошедших: «Бирбал! Не шути!
Послушай! Вот что б ты сейчас ни сказал,
Считай, что тебе я уже отказал!
Не нужно молений, стенаний и слёз!»
Бирбал усмехнулся и вдруг произнёс:
«Владыка! Могу я тебя попросить
Несчастного этого нынче казнить?»
Бирбала не очень-то жаловал двор:
Уж слишком визирь на язык был остёр.
И сам летописец, мудрец Абу-л Фазл*,
Из зависти козни не раз затевал.
Решил он однажды Бирбала подъесть:
«Мой друг! Поздравляю! Великая честь!
По воле Акбара – владыки царей! –
Ты нынче – глава у придворных псарей!
Собак повелитель – свершенье мечты!
Всем псам, несомненно, полюбишься ты».
В ответ поклонился премудрый Бирбал
И, глядя на Фазла, с усмешкой сказал:
«Я счастлив, почтенный, что с этого дня
Ты слушаться будешь начальство – меня!»
* Абу-л Фазл Аллами (1551-1602) – один из визирей третьего падишаха дома Великих Моголов Акбара, автор придворной хроники «Акбар-наме», переводчик Библии на персидский язык.
1.
Как-то однажды всесильный Акбар
Знойный денёк в цветнике коротал.
Налюбовавшись изяществом роз,
Другу Бирбалу вдруг задал вопрос:
«Знаешь, визирь, я задумался тут:
Жизнь быстротечна, а годы идут.
Мне на судьбу обижаться грешно:
Стал падишахом с рождения, но…
Но ведь по воле небес не один
Я во Вселенной земель господин.
В мире немало вождей да царей…
Кто же воистину прочих главней?»
Долго смотрел на Акбара Бирбал,
Думал да чётками ловко играл.
«Знатный вопрос! – рассуждал про себя, –
Эко тщеславье сжигает тебя!»
Молвил в ответ: «Государи нужны,
Власть предержащие очень важны,
Только скажу, и скажу не шутя:
Нету главней существа, чем дитя!»
«Странную вещь я услышал, Бирбал,
Но, если честно, не то ожидал.
Что ж, раз такое ответствуешь, знать,
Сможешь свою правоту доказать?»
2.
Следующим утром явился хитрец
С малым дитём на руках во дворец.
Сам падишах тут же с трона привстал,
Пальцем младенцу «козу» показал.
Только ребенок скривил вдруг губу,
Хлопнул владыку ладошкой по лбу,
Ну а потом, ни с того ни с сего,
Взялся за бороду дёргать его.
Расхохотался всесильный Акбар,
Враз у визиря младенца забрал,
Поднял на шею и, саблей звеня,
Начал скакать, представляя коня.
Тут подошёл к нему мудрый Бирбал,
Хлопнул в ладоши, со смехом сказал:
«Тпру, повелитель, владыка царей!
Вот подтверждение правды моей!
Лишь посмотри, сколько нынче вокруг
Нас, твоих верных и преданных слуг!
Перед тобой, повелитель страны,
Все мы ничтожны, покорны, равны,
Все одинаковы: молод и стар, –
Только младенцу не страшен Акбар!
Кроме того, не изволь осерчать:
Он падишаха сумел оседлать!
Ты, не заботясь о ранге своём,
Радостно скачешь и вопишь конём».
1.
…В те дни популярна была Хамида –
Сладка, как арбуз, горяча, молода!
Пусть не было юным её ремесло,
Хозяйку к богатству оно вознесло.
Исправно платили всегда за труды
Ценители тайных глубин Хамиды.
Казалось: живи – не тужи, Хамида!
Но некого жадность погубит всегда.
2.
Один из делийских маэстро метлы
Глядеть пристрастился волшебные сны.
В тех снах Хамида ни с того ни с сего
Повадилась делать счастливым его.
Решил он достойно себя проявить:
Пять сотен монет Хамиде подарить.
Откуда у дворника столько монет?
Однако во сне невозможного нет!
И ладно б молчал, наслаждался тайком;
С успехом счастливца весь Дели знаком!
Известно в дхабе* у Лахорских ворот,
В чём спит Хамида, как и сколько берёт.
В итоге сюжет, подкреплённый молвой,
Дошёл наконец до гетеры самой.
Оделась полегче тогда Хамида,
Накрасилась ярко, прошлась до суда.
Под вечер судья её дом посетил
И следующим утром вердикт огласил:
«Пусть платит, мошенник, полтыщи монет,
Раз сам обещал – так держи-ка ответ!»
Метельщик не смог заплатить ничего,
За это в тюрьму посадили его.
3.
Вот дворники Дели на сход собрались,
Судили-рядили и даже дрались,
Но всё же, решив не валять дурака,
Пошли выручать молодого дружка.
4.
Однажды собрался Бирбал погулять,
Глядь: прямо навстречу метельщиков рать.
Шеренгой стоят у коня на пути
И слёзно товарища просят спасти.
Послушал метельщиков мудрый Бирбал,
Затылок поскрёб пятернёй и сказал:
«Не то, чтоб я жаждал целителем стать,
Но… враз исцелю обнаглевшую …мать!»
По дому монеты кругом разбросал
И хитрую сладил систему зеркал.
5.
Явилась к Бирбалу на суд Хамида:
Сладка, словно мёд, горяча, молода,
И прямо с порога пустилась на лесть:
«Визирь, ты мужчина! Спаси мою честь!
Сходи на базар – там базарит народ:
Ночами метельщик меня познаёт!
А как заплатить за ночные труды, –
Не ценит проклятый услуг Хамиды!
Во сне, не во сне... Рассуди по уму:
Фонтан-то, поверь мне, забил наяву!»
Присвистнул Бирбал, покачал головой:
«Красотка, я сердцем… и прочим с тобой!
Не думай: мне правда открыта всегда!
Бери свои деньги скорей, Хамида!
Но только не те, что лежат на столах,
А те, что сияют кругом в зеркалах.
Чего застеснялась?! Тут хватит, поверь.
И вот что скажу я, подруга, теперь.
За то, что по воле безмозглых... людей
Парнишка в тюрьме отсидел, как злодей,
Ты будущий месяц, забыв обо всём,
Послужишь навроде супруги при нём».
* Дхаба – заведение общепита, аналог русского трактира.
1.
Раз в Дели приехал заморский купец,
Табун скакунов он пригнал во дворец.
И так полюбился владыке товар,
Что выкупил оптом красавцев Акбар.
Ещё табуны привести наказал:
«Вот, рупий сто тысяч. Задаток не мал!»
Лбом пола коснулся в поклоне купец:
«Какой же ты щедрый, народов отец!
Клянусь! Сверх оплаты, о царь из царей,
Получишь коня самых чистых кровей!»
Полгода прошло, да и год миновал:
Купец почему-то бесследно пропал.
2.
Однажды, явившись с утра на дарбар*,
К советникам так обратился Акбар:
«Почтенные! Время зевать не велит!
Нелёгкий вопрос разрешить предстоит.
Мне новых вельмож надлежит назначать,
Да толком не знаю, с кого бы начать!
По рынку с табличкой не ходит народ:
«Я глуп», «Я никчёмен», «Я – просто урод».
Так как же понять, кто – мудрец, кто – глупец,
Чтоб в кадрах порядок навесть наконец?!
Давайте же выпишем прежде глупцов –
Их больше кругом, чем живых мудрецов!
Бирбал! Перечисли-ка всех дураков,
И чтоб до заката был список готов!»
Бирбал поклонился и молвил в ответ:
«К чему ждать заката? Тут трудности нет!
Я всё, повелитель, в уме набросал:
Приступим, пожалуй. Пункт первый – Акбар…»
Владыка закашлялся: «Слушай, ты пьян?
А может, неправильно выбрал кальян?»
Губу прикусив, чтобы хохот унять,
Бирбал поклонился и стал объяснять:
«Отрада Вселенной! А помнишь купца,
Который тебе посулил жеребца?..»
Акбар усмехнулся, качнул головой:
«Что ж, ловко подъел, остроумец ты мой!
А если он всё же вернётся сюда?
Возьмёт да вернётся?! Что делать тогда?!»
«Как только он вступит в пределы дворца,
Мы в перечень первым запишем купца!»
* Дарбар – совет, суд, собрание при падишахе, равно как и соответствующее помещение.
1.
Жил в Дели когда-то учёный мудрец,
Усердья с порядком живой образец.
Всегда непреклонен, ответственен, строг…
Но раз получил он отменный урок.
Однажды к обеду решил приступить:
Глядь – волос в тарелке! Нельзя допустить!
Велел он немедля супругу позвать,
Уселся под пальмой и стал поучать:
«Да как же ты это могла сотворить?!
Всю добрую пищу в момент осквернить?!
Прискорбно! Досадно! Однако, любя,
Для первого раза прощаю тебя.
Смотри же, готовь аккуратнее впредь:
Второй раз не стану такое терпеть!
Коль волос замечу в тарелке с едой –
Так будешь с обритой ходить головой!»
С тех пор лишь сверкнёт на рассвете роса –
Садится жена прибирать волоса.
Уж как ни старалась бедняжка всегда,
Да только однажды случилась беда:
В компоте супруг волосинку нашёл,
И в баню за острою бритвой пошёл.
Укрыться в чулане успела жена,
Всех братьев и сватьев скликает она.
Родные на зов, спотыкаясь, бегут,
Да разве поможешь хоть чем-нибудь тут?
Не могут поделать они ничего:
Учёный суров, но жена-то – его.
По счастью, нашёлся толковый сосед:
«Нам нужно Бирбала послушать совет!
Его в государстве мудрей не найти,
Он сможет мадам от позора спасти!»
Лишь вышел Бирбал посидеть у ворот,
Как мигом к воротам сбежался народ.
И каждый кричит: «О визирь, не серчай!
Бабёнку одну из беды выручай!»
Послушал Бирбал и сказал: «Ничего!
Уж мы вразумить-то сумеем его!..»
2.
…У дома учёного вопли и гам:
Скажите на милость, что деется там?
Дивится с округи собравшийся люд:
Вот к дому соседа носилки несут,
Священную воду, охапки гирлянд –
Как будто грядёт поминальный обряд.
Схватила учёного шуринов рать,
И ну, словно тело, его обмывать.
Затем, помолясь, на носилки кладут,
И прямо к погосту, рыдая, идут.
А тут и Бирбал подошёл наконец,
К нему обратился с носилок мудрец:
«Вельможа! Постой! Сумасшедших уйми!
Я жив, я не умер! Да что же они?!»
На это Бирбал заявляет: «Привет!
Ты чем не доволен? Ошибки-то нет!
Припомни, почтенный, закон старины:
Ведь волосы должно срезать у вдовы!
Раз жаждешь упорно супругу обрить,
Придётся тебя на тот свет проводить.
Ну что тут поделать? Обычай таков!
Ты нынче, должно быть, скончаться готов?»
Ответ на вопрос оказался простой:
Учёный здоров, и супруга – с косой.
1.
Советников полный собрался дарбар*,
И к ним обратился всесильный Акбар:
«Скажите, почтенные! Труд и Судьба –
Что всё же важнее? Деянье? Мольба?»
Почтенные хором ответили: «Труд!
Не зря его люди кормильцем зовут!»
Один лишь Бирбал вдруг решил возразить:
«Вы ложь говорите! Но правду не скрыть!
Никто не оспорит полезность труда,
Да только Судьба верховодит всегда!»
Не то ожидал услыхать падишах –
Гнев пламенем вспыхнул в надменных очах.
2.
Прохлада Ямуны – утешней сластей!
Большая ладья ожидает гостей:
Танцовщицы, слуги, и молод, и стар –
Всех взял на прогулку великий Акбар.
Как призрак, корабль по теченью плывёт,
Вот ранней звездой засиял небосвод,
Но вдруг падишаха померкло чело,
А рот будто соком лимонным свело.
Бирбалу с усмешкой он так говорит:
«Послушай, гордец, что Судьбой дорожит!
Вот видишь мой перстень? Бросаю за борт!
Сумеешь достать его за ночь из вод?
Без поисков, без суеты, без труда?
Ведь только Судьба верховодит всегда!
А коль не сумеешь – прошу не винить,
Придётся наутро Бирбала казнить.
Да! Чтобы тебя не манила река,
Велю я в округе расставить войска!
Раз веришь в Судьбу, так смотри, не юли:
Пускай выручает тебя на мели!»
3.
Проснулся Бирбал и подумал: «Конец!
Пойду-ка скорей пропадать во дворец».
Понуро бредёт: ведь на казнь, не на пир…
Глядь: прямо навстречу шагает факир.
В зелёной чалме, престарелый на вид,
Бирбалу с поклоном он так говорит:
«По воле Всевышнего в день этот я
Вблизи твоего оказался жилья.
Устал, проголодался. Нелёгок мой путь!
Позволь в твоём доме чуток отдохнуть.
Скажу откровенно, никак не смолчу:
Я жареной рыбки отведать хочу.
Вот только река холодна, глубока.
Пожарь мне рыбёшку, уважь старика!»
Бирбал рассмеялся: ну что тут сказать?!
Поплёлся домой угощенье искать.
Разрезал он рыбу потолще на вид,
Глядь – перстень у рыбы в подбрюшье горит!
Заплакал Бирбал, побежал на крыльцо,
В руке онемевшей сжимая кольцо.
Да только старик, не простившись, пропал.
Никто из соседей его не видал…
* Дарбар – совет, суд, собрание при падишахе, равно как и соответствующее помещение.
Однажды Акбар предложение внёс,
В дарбаре* затронул глобальный вопрос:
«Начнём времена исчислять не как встарь:
Ин-ново-ционный введём календарь!
К чему нам обычай замшелых годин?
Два месяца будем считать за один!
Чтоб понял любой на бескрайней земле:
Прогресс наблюдается в нашей стране!»
Сановники дружно уставились в пол,
Дивясь на причудливый пёстрый ковёр,
Кто вскользь усмехался, кто тяжко вздыхал…
Правителя только Бирбал поддержал:
«Какая задумка! Тут спорить грешно!
Такое помыслить не всяким дано!
Вот я бы не смог догадаться вовек!
Масштабная личность! Новатор! Стратег!
Два месяца будут теперь, как один
Отныне и присно – сказал господин!
Народу от этого польза одна –
До лета, глядишь, не убудет луна!»
* Дарбар – совет, суд, собрание при падишахе, равно как и соответствующее помещение.
1.
Однажды под утро всесильный Акбар
Бирбала на тайную встречу позвал.
Был жутко расстроен, угрюм падишах,
Злость пламенем билась в горящих очах.
Ударил владыка ладонью об стол,
И речь о заботе насущной повёл.
«Бирбал! Ты – надёжный, проверенный друг!
Послушай, что нынче творится вокруг!
Упадок повсюду, скудеет казна,
Мздоимству не видно ни края, ни дна.
Ворует придворный, министр и слуга,
Народ раздевают совсем донага!
Но худшая мерзость – неправедный суд!
Из этого места все ноги растут!
Неправедный суд – средоточие бед!
Управы на извергов попросту нет!
Крестьяне хозяйство должны развивать,
Скотину растить да землицу пахать.
Но люди сегодня не жалуют труд:
Мол, всё заминдары* опять отберут.
Кто власть ни помянет – крамола, хула...
И ведь не поспоришь!.. Такие дела».
Бирбал усмехнулся: «Прискорбная весть.
Тут надо бы это… порядок навесть!
Вельможа непуганый – редкостный плут.
Гляди! Так корону однажды сопрут!
В момент государство рассыплется в прах, –
Но есть, между прочим, у нас падишах!
Порядок в стране – падишаху хвала!
А нет – для чего он? Такие дела».
Задумался крепко над этим Акбар,
Весь день до заката указ сочинял:
«Так пусть же хранит Всемогущий от бед
Нас ныне и присно и тысячу лет!
Вблизи от дворца у Лахорских ворот,
Где денно и нощно толпится народ,
Поставить немедля огромнейший гонг,
Чтоб каждый воззвать к справедливости мог!
Пускай же сие поведётся в веках:
Звони! И услышит тебя падишах!»
Тут стало намного вольготнее жить,
Чиновники разом умерили прыть:
А ну как обиженный зряшно народ
Дорогу найдёт до Лахорских ворот?
2.
Вот как-то покойно Акбар почивал.
Звон гонга раздался. Тревога! Аврал!
К окну потайному владыка приник:
А гонг-то бодает рожищами бык!
Спросонья досадуя, плюнув в сердцах,
Послал за визирем тогда падишах.
«Бирбал, не ленись, а сходи, посмотри!
Скотина бесчинствует с самой зари!
Ни палкой, ни камнем насмешников рать
Не может быка восвояси прогнать.
Бирбал! Мне задумка уже не мила!
Одно зубоскальство. Такие дела».
Визирь улыбнулся, пошёл на базар.
С часок покрутился и всё разузнал.
И тотчас, поправив чалму да халат,
Явился хитрец во дворец на доклад.
В дверях поклонился и молвил: «Велик
Твой разум, хоть знаешь: я льстить не привык.
Идея ловчей, чем ты думал сперва,
Но истая мудрость и в малом права!
Владыка! Хоть бык не совсем человек,
Да только трудился на пашне весь век.
Под яростным солнцем в полуденный зной
Исправно тянул он соху за собой.
А как постарел да не сдюжил ярмо –
Хозяин на улицу выгнал его.
Убогий, больной, чуть не падая с ног
Бедняга набрёл на спасительный гонг.
Тупая скотина – а всё же смогла
Воззвать к падишаху! Такие дела».
«Ну что же, – ответил владыка, смеясь, –
Выходит, задумка моя удалась?
Пускай остаётся на площади гонг –
Чтоб каждый воззвать к справедливости мог!»
…Отправил Акбар на конюшню быка –
Пусть будет достойным конец старика.
* Заминдар (от перс. земиндер – «землевладелец») – в средневековой Индии – наследственный хозяин земли, феодал.
Оплавляются свечи
На старинный паркет,
Дождь стекает на плечи
Серебром с эполет.
Владимир Высоцкий
Вьётся пламя в камине,
Ночь сжимает тиски;
Серебрящийся иней
Приморозил виски,
И с излома надбровья,
С крутизны виража
Жизнь срывается кровью
Вниз по долу ножа.
Деревянные птахи
В бесконечный полёт
Отправляются махом
Без команды «вперёд!»
Пол становится сценой.
Роковое верша,
В древних досках арены
Закипает душа.
Африканской саванны
Заповедный простор
Вмиг порезы и раны
Зашнурует на спор.
Всё сплетенье сюжетов,
Весь сюрприз антреприз –
Лишь придуманный кем-то
Утончённый каприз.
Сигаретной полыни
Голубые клубы
Чертят в воздухе имя
Наречённой судьбы.
В толще бытной породы,
Безыскусно-просты,
Проступают сквозь годы
Золотые пласты.
Заалели рябины, как губы,
Судьбы сходятся в точку хитро.
Лёд, огонь да звенящие трубы –
Серебро, серебро, серебро.
То зеркальная гладь, то буруны,
Спьяну страсть оголила нутро,
Разом ожили рваные струны –
Серебро, серебро, серебро.
Маета, суета и томленье…
Как творение мира, старо,
Затаилось в зрачках вожделенье –
Серебро, серебро, серебро.
Там, где в озере плещутся ели,
Где русалки хоронят добро,
Утопает в заклятой купели
Серебро, серебро, серебро.
Руль посбит неожиданным креном:
Паруса раскромсало ядро…
Душной лавой струится по венам
Серебро, серебро, серебро.
Прилетела, как в руку синица,
Обронила жар-птица перо:
Режет до крови счастья крупица –
Серебро, серебро, серебро.
Жизнь стремглав покатилась с утёса –
Словно нож под седьмое ребро;
По вискам расплескалось без спроса
Серебро, серебро, серебро.
Это песня
беспокойства, вроде «Паруса»…
Владимир Высоцкий, интервью
Скачет жизнь по суборам с оврагами,
То глядишь свысока, то – внизу.
На верхах не приветствуют брагою –
Ветер давит дурную слезу.
Я забыл этикет и приличия,
Пусть что хочет судачит молва –
Мне досадно небес безразличие,
А кругом расцвела синева.
Не хрусталь – мешанина из бывшего
Дребезжит под калёной киркой,
Сердце мается раной загнившею,
Да жар-птица поёт «упокой».
К Беловодью ведёт бездорожие,
С пара в прорубь – была не была! –
Но удумал и тужусь до дрожи я
Завершить на закате дела.
Блудит лихо с умением сметливым,
Подоспели тюрьма да сума.
Ни к чему виться пьяными петлями,
Прыгать в омут, куражась: «Эх-ма!»
Грех спешить скудоверно с отбытием,
Душу тешит ещё суета,
Только жалко: надежды не сбыти нам –
Всё не там, и не то, и не та.
Обозришь с возвышенья окрестности –
Бурелом, бурелом, бурелом…
Разверстался туман неизвестности,
А судьба покатилась на слом.
Я пока не прошу подаяния,
Хоть и тянет на паперть порой:
Милосердно к блажным мироздание –
Присыпает порезы золой.
Темень стелет в разлогах постель,
Небеса рассмеялись зарею,
Одинокая ель,
Сбросив сонную прель,
Мигом вспыхнула огненной хвоей.
Над зеркальными безднами вод
Дрогнет завесь туманного ситца…
Жизнь сквозь пальцы течёт,
Нынче – день, завтра – год,
И придётся со всем распроститься.
Распроститься, отведав едва
Пьяной сласти бытийного рая…
Но надежда жива,
Раз кругом синева,
Раз рассвет полной грудью вдыхаю.
Я вдыхаю лучистый рассвет,
Убеждаясь – речённое верно:
Пусть пройдут сотни лет,
Но за солнышком вслед
Вновь восстану из смертного плена.
Небо плавится ласковой просинью,
Золотые кругом миражи.
Ты мечтал хороводиться с осенью?
Не юродствуй, а просто скажи.
За рекой, заплетённой подковою,
В шалой пляске кругов по воде
Поджидает тебя, чернобровая,
На сегодня забыв о стыде.
И в истоме, с задором обвенчанной,
Разом сбросив туманный наряд,
Вдруг покажет тебе беззастенчиво,
Как дождинки на теле горят…
Две женщины в обнимку у окна
Любуются осенним звездопадом.
Их звонкий смех взяла взаймы война,
Но не убила. Просто ходит рядом.
Они стоят и смотрят на восток,
Трепещущим безмолвным изваяньем.
В часах песочных кончился песок,
Из колбы в колбу льётся ожиданье.
Птица вещая звонко щебечет вдали,
Зазывает в благие уделы,
Да тоска с маетой на пути залегли,
Мечут в сердце калёные стрелы.
Распластавшись крестом в придорожной пыли,
Причаститься бы истинной веры,
Да котомка с грехами не вверх от земли –
Тянет в бездну и душу, и тело.
Эх, прорваться бы в мир, где кругом – ковыли,
Где не видно ни дна, ни предела,
Да насад безнадёжно застрял на мели,
Упований сума опустела.
«Погоди, не гори! – крикнешь в жерло зари, –
Что ж ты век мой короткий заела?!»
Да ответствует эхо: «Не плачь, не кори…
Ты не вечен. Извечное дело».
Огромный процент всё-таки каких-то странных людей. На которых страшно даже играть. Потому что они, во-первых… Ну, во-первых, молчат… во-первых, в зале, знаете, такое всё время… может быть, вам знакомо это состояние аудитории… такое благожелательное оцепенение. Не то, чтобы агрессия, нет… но такое, знаете… Вот что ты не сделай! Вот сделай себе харакири. Так сказать, вынь внутренности, так сказать, покажи залу… Всё время в зале такое, знаете… вот… мол, забавно, забавно, забавно…
Леонид Филатов
За годом год – блестящий театр под вечер.
Служебный вход, фойе, гримёрка, зал…
В программке не осталось пьес и скетчей,
В которых он кого-то не сыграл.
Его питало славное семейство –
Поклонницы, шампанское, цветы…
Но он зачем-то, бросив лицедейство,
Сошёлся с Мельпоменою «на ты».
А после этой связи – чтоб ей пусто! –
Как будто не предчувствуя финал,
Задумал прорастить в себе – искусство,
И людям показать его оскал.
Вот, выступая в старомодной драме,
(Из тех, где кровь, любовь и море слёз)
Он спрятал настоящий нож в кармане
И душу распорол себе. Всерьёз.
Под гром аплодисментов, «бис» партера,
Тёк в яму ручеёк, горяч и ал.
Пока с восторгом публика ревела,
Он, истекая жизнью, умирал.
Заметит кто-то: «Знать, была причина…
Интрижка, видно… явно неспроста…
Какая неприглядная кончина…»
Какая лучезарная мечта!!!
Пахнет вязко смолой по-над взгорком,
Паутина дрожит на суку,
Сосны в небо всадили иголки,
А кукушка всё кличет: «ку-ку!»
Разметалось внизу разнотравие…
Не кукуй, дорогая, не пой!
Начинаешь ты вроде за здравие,
Ну а там – всё одно «упокой».
Вот и вышел на полдень-вершину –
С горки долу тропа побежит…
Лишь надеюсь: на спуске судьбина
Приоткроет чарующий вид.
Расплескалось внизу полноводие,
Разлилось белогривой рекой.
Не изжил свою долюшку вроде я –
Не по мне голосят «упокой».
Облака в бирюзе понастроили
Поднебесных чертогов венцы.
Жалуй, Боже, мне мудрости с волею
До конца не попутать концы.
Как в тиши рассмеются бубенчики,
Вышина позовёт на постой,
У кукушки повырастут птенчики, –
И по мне заведут «упокой».
…и пусть уж другие подсчитывают за него: заимодавцы вспомнят долги, а женщины вспомнят ласки, враги – пороки, друзья – тихие вечерние беседы. А в итоге была просто жизнь!
Валентин Пикуль, Баязет
Я спутал время и пространство:
Княгинь игристое жеманство,
Ландскнехтов доблестное пьянство,
Стальной пожатие руки;
Лихих людишек окаянство,
Прелестных жён непостоянство,
Хребтов заснеженных убранство,
Да по раздолью – васильки.
Галактик звездные воронки,
Грудь поражённой амазонки,
Сосновый бор родной сторонки,
Влюблённой женщины глаза;
В лугах духмяных коровенки,
Огниво, нож на дне котомки,
Бурлацкой удали постромки,
В свечном угаре образа.
Страсть оживлённой статуэтки,
Коленки озорной нимфетки,
Шаги под выстрел до отметки,
Блеск золочёного ключа;
Во тьме скребущиеся ветки,
Искуса сладостные сетки,
Класс, глобус, мятные конфетки,
Булат двуручного меча.
Бриг с чёрным флагом на Тортуге,
Казачьи расписные струги,
Спасение от панны в круге,
Тоска неблизкого пути;
Надсадный вой полночной вьюги,
Герб на щите, герольды, слуги,
Крест на плаще и скрип подпруги,
Всё это жизнь – как ни крути.
Танцорка на звенящем блюде,
Когда-то встреченные люди,
Мольберты позабытых студий,
Штормами вспененный прибой…
Ужели суждено мне будет,
Не сгинув в суетливом блуде,
Сквозь лабиринт эпох и судеб
Очнуться засветло – собой?
Лишь отсверкали краски дня,
Угасла пылкая заря,
В руинах стылых там и сям
Кузнечик скачет по камням;
В зелёном мраке в этот час
Заводят феи дивный пляс.
Кругом, как песенка сверчков,
Несётся звон их каблучков.
Льёт месяц золотой елей
На башмачки из желудей.
______________________
Walter de la Mare. The Ruin
When the last colours of the day
Have from their burning ebbed away,
About that ruin, cold and lone,
The cricket shrills from stone to stone;
And scattering o'er its darkened green,
Bands of fairies may be seen,
Clattering like grasshoppers, their feet
Dancing a thistledown dance round it:
While the great gold of the mild moon
Tinges their tiny acorn shoon.
Тихо крадётся по небу Луна,
В туфлях серебряных бродит она.
Бросила взгляд – и серебряный плод
Вмиг на серебряной ветке растёт.
Так раз за разом все створки окна
Посеребрила лучами Луна.
Сладко собака сопит в конуре,
Лапы измазав в живом серебре.
Голуби спят под стрехой чутким сном,
Грудки горят серебристым пером.
Мышка-полёвка бежит наутёк,
Из серебра коготки да глазок.
И, в серебристом таясь тростнике,
Ну, как на небе? Отвечай скорей!
Я знать хочу, что ты теперь в порядке.
Там воцарилась бесконечность дней?
А может, ночь всё съела без остатка?
Глаза закрою – ты опять со мной,
Все присказки, любимые тобою.
В моих мечтах ты и сейчас живой,
Хоть был в патруль назначен без отбоя.
Ты ненавидел лабиринт траншей,
Гордился тем, что, в общем, пожил всё же.
Грустил по дому. Нынче средь парней,
Которым вечность застелила ложе.
Всё кончено. Никто не проползёт
Под проволокой окопных заграждений:
Тебя в итоге срезал пулемёт
В одном из бестолковых наступлений.
Я был уверен – ты придёшь домой,
Как ярко жизнь в глазах твоих сияла!
Всегда и всюду думал головой,
Ведь знал, что в мире гадостей немало.
Не кланялся снарядам, словно трус,
Нёс службу неказистую, как должно.
«Когда же это кончится, Иисус?
Три года... Нам прорваться адски сложно».
«Он там остался при смерти...» Не верю!
Хоть ничего другого и не ждал.
В листе потерь прочту через неделю,
Что ты «был ранен, без вести пропал».
(Так рапортуют обо всех служивых,
Чья доля – по воронкам издыхать,
Молясь лишь о воде, покуда живы).
Вас скрыла ночь. Зачем вставать опять?
Бывай, старик! Замолви, может статься,
Словечко перед Богом и скажи,
Что до победы Англии держаться
Клянутся компетентные мужи.
Да... Года два мы повоюем знатно –
Людских ресурсов хватит, вероятно...
Я слеп от слёз. Прощай! Не быть нам вместе.
Здесь не спектакль, а театр военных действий.
_______________________________________
Siegfried Sassoon. To Any Dead Officer
Well, how are things in Heaven? I wish you’d say,
Because I’d like to know that you’re all right.
Tell me, have you found everlasting day,
Or been sucked in by everlasting night?
For when I shut my eyes your face shows plain;
I hear you make some cheery old remark –
I can rebuild you in my brain,
Though you’ve gone out patrolling in the dark.
You hated tours of trenches; you were proud
Of nothing more than having good years to spend;
Longed to get home and join the careless crowd
Of chaps who work in peace with Time for friend.
That’s all washed out now. You’re beyond the wire:
No earthly chance can send you crawling back;
You’ve finished with machine-gun fire –
Knocked over in a hopeless dud-attack.
Somehow I always thought you’d get done in,
Because you were so desperate keen to live:
You were all out to try and save your skin,
Well knowing how much the world had got to give.
You joked at shells and talked the usual “shop,”
Stuck to your dirty job and did it fine:
With “Jesus Christ! when will it stop?
Three years ... It’s hell unless we break their line.”
So when they told me you’d been left for dead
I wouldn’t believe them, feeling it must be true.
Next week the bloody Roll of Honour said
“Wounded and missing” – (That’s the thing to do
When lads are left in shell-holes dying slow,
With nothing but blank sky and wounds that ache,
Moaning for water till they know
It’s night, and then it’s not worth while to wake!)
Good-bye, old lad! Remember me to God,
And tell Him that our politicians swear
They won’t give in till Prussian Rule’s been trod
Under the Heel of England ... Are you there? ...
Yes ... and the war won’t end for at least two years;
But we’ve got stacks of men ... I’m blind with tears,
Staring into the dark. Cheero!
I wish they’d killed you in a decent show.
Во имя славных ярких дней,
Благ свежих вечеров,
Закатных памятных лучей,
Что льются вдоль холмов,
Даров, что я не заслужил,
Красы, что не испить,
Ради всего, что пережил,
Дай, Бог, солдатом быть!
За пыл надежд, унынья грех,
За чудеса баллад,
За детства беззаботный смех,
Вкус горя и услад,
За романтизм эпох седых,
Чью доблесть не изжить,
За полный крах миров былых,
Дай, Бог, мужчиной быть!
И на родных вершинах вновь,
Как прежде много раз,
Я вижу жертвенную кровь
Заката без прикрас.
Коль даже солнцу не дано
Навек себя спасти,
За всё, что мне не суждено,
Дай, Боже, сил уйти.
_______________________________
William Noel Hodgson. Before Action
By all the glories of the day
And the cool evening's benison,
By that last sunset touch that lay
Upon the hills where day was done,
By beauty lavisghly outpoured
And blessings carelessly received,
By all the days that I have lived
Make me a soldier, Lord.
By all of man's hopes and fears,
And all the wonders poets sing,
The laughter of unclouded years,
And every sad and lovely thing;
By the romantic ages stored
With high endeavor that was his,
By all his mad catastrophes
Make me a man, O Lord.
I, that on my familiar hill
Saw with uncomprehending eyes
A hundred of Thy sunsets spill
Their fresh and sanguine sacrifice,
Ere the sun swings his noonday sword
Must say goodbye to all of this;--
By all delights that I shall miss,
Help me to die, O Lord.
Эх, пожили в Аркадии* блаженной,
Шло детство c блеском солнечных огней.
В волшебных чарах золотой вселенной
Мы наслаждались хороводом дней.
Седых морозных зим пылали зори,
Лишь солнце вскочит на небесный кров;
А там и лето подбиралось вскоре,
Подобно шепотку покойных снов.
Луга да чащи. Как вино, мальчишек
Пьянит ветров извечная игра,
И пляшем по росе средь ярких вспышек.
Вслед кораблям холмы глядят с утра.
В тиши ночной луна крадется ниже,
Разлит шафран в небесном серебре,
Краса с тоскою – нет подружек ближе –
Легко ступают в молчаливой мгле.
Уходит в небо белая дорога,
Зовет с собой: ведь всем нам испытать
И сделать предстоит довольно много,
А время вовсе не умеет ждать.
Прекрасно. Но сердца полны тревогой,
Мы чуяли: есть в мире боль и пот,
Поступков доблесть, данная немногим,
Которая к бессмертию ведёт.
Вот пробил час, и призвала нас скоро
Та истина, с которою росли.
Былое обласкав прощальным взором,
Стезёй мужчин без робости ушли.
*Аркадия – распространённый в британской литературе поэтический образ счастливой, беззаботной страны.
__________________________________
William Noel Hodgson. The Call
Ah! We have dwelt in Arcady long time
With sun and youth eternal round our ways
And in the magic of that golden clime
We loved the pageant of the passing days.
The wonderful white dawns of frost and flame
In winter, and the swift sun’s upward leap;
Or summer’s stealthy wakening that came
Soft as a whisper on the lips of sleep.
And there were woodland hollows of green lawn,
Where boys with windy hair and wine wet lips
Danced on the sun-splashed grass; and hills of dawn
That looked out seaward to the distant ships.
In infinite still night the moon swam low
And saffron in a silver dusted sky;
Beauty and sorrow hand in hand with slow
Soft wings and soundless passage wandered by.
And white roads vanishing beneath the sky
Called for our feet, and there were countless things
That we must see and do, while blood was high
And time still hovered on reluctant wings.
And these were good; yet in our hearts we knew
These were not all, – that still through toil and pains
Deeds of a purer lustre given to few,
Made for the perfect glory that remains.
And when the summons in our ears was shrill
Unshaken in our trust we rose, and then
Flung but a backward glance, and care-free still
Went strongly forth to do the work of men.