В мансарде жила Хуанита Простудо.
Клянусь, ты не видел такой домоседки!
Она по полгода копила эскудо
И тратила всё на врачей и таблетки.
В квартире под ней жил Вано Пневмония,
К себе поднимался, страдая одышкой.
Забывшись, на службу он шёл в выходные
С термометром вместо портфеля под мышкой.
Соседом Семёна Семёныча Гриппа
По лестничной клетке был Ганс Оэрзее.
За чаем с малиной шли споры до хрипа,
Кому из них выпал удел тяжелее.
Внизу обитала Олеся Ветрянко,
Влюблённая тайно в Тараса Зелёнку,
Краснела, шла пятнами, как партизанка,
И жаркие взгляды бросала вдогонку.
А в хлеве жила безымянная свинка,
Весь день с наслаждением в луже валялась.
На шею была ей надета косынка -
Наверно, чтоб свинка скорей поправлялась.
Таинственно стёрта из хроник и с карт
И вплавлена в долгий янтарный закат,
Испанская крепость под Южным Крестом
Грозит из пучины корявым перстом.
Излом бастиона на чёрной скале,
Как будто тарантул, увязший в смоле.
И пусть по унылости облачных гряд
Скользит без зацепки рассеянный взгляд,
По-прежнему пристально смотрят в лазурь
Зрачки кулеврин из глазниц амбразур.
Под сводом часовни летают стрижи,
Языческий ветер разбил витражи.
В заросшем саду увядают цветы,
Задетые юбкой из чёрной тафты.
У доньи Марии на пальце кольцо
И в ясные дни безмятежно лицо.
Супруг двести лет как уплыл на войну
И пущен английским пиратом ко дну.
В торжественном мраке, в покое немом,
Лежит он в могиле под синим холмом.
Нервюры кораллов над ним, скрещены,
Возносят готический свод глубины,
Хвостатые тени парят в облаках,
И золото блещет на их плавниках.
Пылал за кормой небывалый рассвет -
По южным морям шёл английский корвет,
И с криками птицы летали над ним,
И нежно светился вощёный деним.
На баке, одетый в мундир голубой,
Стоял юный мичман с подзорной трубой
И в трансе смотрел, опершись на планширь,
Как мерно качалась могучая ширь,
Вздувались на ней водяные жгуты,
Ворочались в волнах, вздыхали киты,
Дремал океан, получервь-полубог,
Пригревший на солнце чешуйчатый бок,
Он грезил о буре, и мышцы во сне
Играли под шкурой на мощной спине.
Мария задумчиво шла по стене.
Стрижи опускались к мрачневшей волне,
Циклон поднимал вымпела облаков,
Скала обнажала осколки клыков,
Тяжёлые тучи сгущались вдали
И ширясь, темнея, над волнами шли.
Над ними метался неистовый шквал
И клочья из грив их взлохмаченных рвал.
В сто лезвий лизала утёсы волна,
На чёрных губах запекалась слюна,
И кости о кости стучали на дне,
Как будто бы все мертвецы в глубине
Качали свою гробовую плиту.
Мария смотрела, томясь, в темноту.
Зарница чертила лиловый зигзаг
В её беспокойных и жадных глазах.
Сквозь свищущий ветер, в разверзтую даль,
Она прокричала: "Пучина, отдай!"
И лопнули ветхие нити шнурков,
И руки взлетели из чёрных шелков,
Как пену, по ветру пустив кружева, -
И вделись в два смерча, как в два рукава.
Безумная буря утихла к утру.
В изорванном платье, на шатком ветру,
Мария к причалу сошла босиком,
И море уткнулось ей в ноги щенком,
В зубах приносящим клочки неводов
И щепки разбитых о скалы судов.
Резвился и ластился белый прибой,
Ворча, треуголкой играл голубой.
Мария, подняв её слабой рукой,
Присела тихонько у кромки морской...
Смотрела, как тени скользят по воде,
Лучи расплываются в дальнем дожде
И море лежит без дорог и границ,
В бесчувственном штиле простёртое ниц.
Мир в ночь укутался, как в плед.
Уснули звери и двуногие.
Не спал, печалился скелет
Из кабинета биологии.
Он горько скалился во тьму,
Сжимал пластмассовые челюсти,
И приходило вновь к нему
Сознанье собственной ничейности.
Его не любят, не зовут,
Объяты ужасом восторженным,
Работать монстром в Голливуд
Или хотя бы в замок сторожем.
А утром дети, чуть заря,
Сидят печальные за партами...
Уплыть бы в южные моря
Весёлым Роджером с пиратами!
Над прудом в зачарованной глуши
Прозрачные стрекозы проплывали,
Уйдя в себя, стояли камыши,
Задумчиво качали головами.
Был пруд одет в сверкающий покров -
И не узнать, глубок он или мелок.
Вмещающий громады облаков,
Он мерил их шагами водомерок.
И повинуясь зову глубины,
Упорствующей в мрачном постоянстве,
Хранил он верно мёртвый ствол сосны,
Зависший в полупризрачном пространстве.
Пускали вётлы корни в облаках,
По берегам стояли вверх ногами.
Теснились ели в чёрных клобуках,
И тени их зияли в амальгаме.
Там виделось таинственное дно,
И были очертания нечётки,
И расходился пруд, как полотно,
Разрезанное ножницами лодки.
Но вдета в лодку белая струя,
Как нить в иголку, и за нею следом
Смыкались разведённые края,
И пруд был снова замкнут и неведом.
Доктор Бредли открыл, что удав
Пролезает в пожарный рукав
И, вполне вероятно,
Вылезает обратно,
Отоспавшись и оголодав.
Доктор Бредли открыл, что лари
Много меньше бывают внутри,
Но при этом снаружи
Их использовать хуже
Для хранения, как ни хитри.
Доктор Бредли открыл, что киты
Велики и внутри непусты,
Что по норме полны,
Но не всюду плотны,
Кроме случаев, если сыты.
Доктор Бредли открыл, что хорёк
Не влезает в нору поперёк,
А сферический ёж,
Как его ни суёшь,
Лишь однажды влезает в чулок.
Доктор Бредли открыл, что жираф
Целиком не вмещается в шкаф,
А ещё бегемот
Не влезает в комод
И в копилку не лезет удав.
Доктор Бредли открыл, что жираф
Не вмещается весь в батискаф,
Но зато в субмарину
Входит наполовину -
Шею в рубку и ноги поджав.
Доктор Бредли открыл, что слоны
Широки, высоки и длинны,
И примерно в шесть раз
Тяжелее у нас,
Чем попав на поверхность Луны.
Доктор Бредли открыл, что в комод
Входит пёс, палка "Экстры" и кот:
Кот вмещается в пса,
А в кота колбаса.
Но не всё вынимается. Вот.
Закат поблёк, как вышивка на шёлке,
И луч скользнул, как нитка из иголки.
Лес потемнел, снега поголубели,
Проснулась тень, лежащая у ели,
И морду острозубую свою
Тянула к человечьему жилью.
В деревне, на границе полумрака,
Скрипела дверь и лаяла собака.
Позёмка кувыркалась на тропинке,
Слова висели в воздухе, как льдинки,
И облако стояло на дымах
Нетвёрдо, как ягнёнок на ногах.
Пейзаж терял размеры и приметы,
Как будто мрак надкусывал предметы.
Вот Млечный Путь вполнеба заискрился,
И словно дверца, месяц приоткрылся,
Бросая жёлтый отсвет на порог,
И путь был тих, печален и широк.
Пример давно уж был решён,
И я сидел, зевал
И на столе карандашом
От скуки рисовал:
Кораблик врезался в торос,
Вмерзает в вечный лёд.
Стоит на палубе матрос,
Стреляет в самолёт.
Горит, дымится самолёт,
Теряет высоту
И скоро в море упадёт
На голову киту.
Плывёт, преследуем китом,
Огромный осьминог...
Закончу как-нибудь потом,
А то звенит звонок.
Но через день рисунок мой
Уже совсем не тот:
Сияет солнце над кормой,
И тает вечный лёд.
Матросик прекратил стрельбу,
Зашпаклевал борта,
Достал подзорную трубу
И смотрит на кита.
За самолётом стёрт дымок,
Он выйдет из пике.
И осьминог - не осьминог,
А пальма на песке.
Ха! Самолёт-то был не наш!
Напрасно он не сбит.
Рисую крест на фюзеляж -
Выходит "Мессершмитт".
Матрос ослеп, на нём очки,
Не видит ни черта.
Торчат ужасные клыки
Из пасти у кита.
Со льдины лезет на корму
Голодный, злой медведь,
И кто не взял ружья, тому
Придётся умереть.
Под пальмой я нарисовал
Туземца нагишом
И долго тучи штриховал
Тупым карандашом.
Пририсовал прицел к трубе,
Матросу - ордена.
И подписал: "9-й Б.
Антон Петров. Война".
Но вскоре вижу я: киту
Подпилены клыки,
На самолёте надпись "Ту",
И тучи далеки.
Медведя потчует матрос
Батоном колбасы.
Туземец шлёт ему кокос,
А сам надел трусы.
Очки матросу не нужны -
Глаза, как пара луп.
Ресницы вот такой длины!
И взгляд довольно глуп.
Внизу противник подписал:
"Наташа, 5-й класс".
Я ничего не исправлял -
Ну, кроме круглых глаз.
Осень, собирающая травы,
Выкосила жухлые поля,
Хрупкие морозные суставы
Дымными отварами целя.
Тлеющие листья угасали,
Холод разливался в небесах.
Чёрными сквозящими лесами
Осень шла в туманах и слезах.
Шаг её неверен стал и шаток,
Вот не удержала, пролила
Белый кристаллический осадок,
Выпавший на дно её котла.
"Помоги, внучок, немножко, -
Просят внука старики. -
Расплодились на картошке
Колорадские жуки.
Керосин налей в жестянку,
И поставь её в сарай,
И личинок спозаранку
В ту жестянку собирай".
"Керосин - невыносимо,
А жестянка - ерунда.
Нет, залить бы керосину
В самолёт, и вот тогда -
И тогда уж, вот тогда уж
Спасена, считай, ботва!
Ты мне дай лишь, ты мне дай лишь
Пестицидов и АН-2.
Уничтожу всех жуков я
В огороде и в саду,
Больше - в целом Подмосковье
Насекомых изведу!"
"Помоги, внучок, с дренажем, -
Просит дед, - давай вдвоём
Мы с тобою подналяжем
И канаву проведём.
Влажность гнилостью чревата,
Погибает урожай.
Вот тележка, вот лопата -
Землю рой и загружай".
"Нет, лопата - старовато,
А тележка - ерунда.
Ты мне лучше экскаватор
Обеспечь, и вот тогда -
И тогда уж, вот тогда уж
Я с канавой разберусь!
Ты мне дай лишь, ты мне дай лишь
Экскаватор "Беларусь".
Что канава? Это мало,
На один зубок ковшу.
Прокопаю три канала,
Два болота осушу!"
Пожалели парня тётки,
Говорят ему: "Иди,
Отдыхай, катайся в лодке
Или рыбку поуди".
Ты на куче, что у хлева,
В банку накопай червей
И возьми на кухне хлеба
Для прикорма, почерствей".
"Черви, рыба? Нет, спасибо!
Лодка - что за ерунда?
Дайте мне для ловли рыбы
Траулер, и вот тогда -
И тогда уж, вот тогда уж
Я бы счастья попытал!
Ты мне дай лишь, ты мне дай лишь
Самый новый донный трал.
Это тяжкий труд, замечу,
А не отдых никакой,
Но зато я обеспечу
Вас мороженной треской".
Ужиха на ужин гостей пригласила.
"Что будете кушать?" - медведя спросила.
"Вы очень любезны! Конечно же, мёд!"
"Котлету, конечно!" - откликнулся кот.
Понятно. Малиновка любит малину.
Оса ест осоку, а может, осину.
Жирафу положим кусок пожирней.
И надо нарвать конопли для коней.
Хозяйка соловушку встретила солью,
Для сойки купила проросшую сою.
Мороженым сытно кормила моржей,
Для коршуна выпекла десять коржей,
В тарелку овце положила овсянку,
Козе - козинаки, барану - баранку,
Для пеночки пенки с варенья сняла,
Варенье варану потом отдала,
Бобрятам бобовой похлёбки сварила,
А сокола яблочным соком поила.
"Но чем, подскажите, кормить пустельгу?
Пустую тарелку ей дать не могу..."
Что делать преданной мечте,
Когда соперница - блудница?
Ведь с ней вовеки не сравниться
В умении и красоте.
Её роскошная порфира
Надёргана по нитке с мира,
И все моря и берега
Ей отдавали жемчуга.
Что делать? Умереть от скорби?
Не замаравшись, отступить?
А может быть, в убогой торбе
Свои сокровища копить?
Забыть, как прежде - не до жиру -
Была к попутчикам строга.
Взять подаяние, и виру,
И грош сочувствия врага.
Молить богов с адептом веры,
А с хрюшкой - хрюкать, есть гнильё.
Дрожа, заплату полумеры
Пришить на рубище своё.
Не в гордой наготе атланта
Отныне воевать мечте,
А в маскхалате диверсанта,
В болотно-грязной пестроте.
Вредить врагам, но не открыто:
Пробравшись тёмной ночью в хлев,
Дезинфицировать корыта
И подсыпать в помои хлеб.
И не чуждаться конформизма,
Скругляя острые углы.
Примерив чёрный фрак цинизма,
Идти к зовущим на балы.
Принять на лик святой, бесстрастный
Печать пороков и хвороб.
Не проще ль чистой и прекрасной
До срока лечь в хрустальный гроб?
Утром, чтоб набраться сил,
Творог мамой закусил.
Каша облизала ложку,
Съела папу за Антошку.
Выпил дедушку компот,
Веселится и поёт:
"За Алёнку, за Алёнку
Выпью брата и сестрёнку!"
Много кушал, вырос суп,
И у супа вылез зуб.
Бабушку налил в кастрюлю,
Жадно кушает за Юлю.
Загрустила пастила,
Свесив ноги со стола.
Никого она не съела -
Оттого не повзрослела.
С высоких тронов царей веками
Мы созерцали земные дали.
В глазницах наших зеркальный камень
Рабы до блеска отшлифовали.
Жрецы суровы, а боги гневны.
Гудят валторны, поют свирели.
Кричат павлины в саду царевны.
В беседках розы. В ручьях форели.
Качало время тростник в канале,
Бежали блики по нашим лицам.
Мы улыбались, поскольку знали:
Всё повторится, всё повторится...
Но позабыты стоят святыни.
В саду царевны все травы сорны.
Где те павлины? А там в пустыне
Визжат свирели, рычат валторны.
Течёт лениво песок в канале,
Сочится струйкой из акведука.
А мы смотрели - и не познали
Ни смуты духа, ни бури духа.
Наш миг подобен тысячелетью.
Зеркальный камень у нас в глазницах.
Но ветер высек песчаной плетью
Морщины гнева на наших лицах.
С реки, неистовый и жгучий,
Дул ветер, задувал в посад,
Гудел, колебля палисад,
И дом раскачивал над кручей.
Ночь косу Млечного Пути
Над крышей заносила криво,
И тополь на краю обрыва
Зажал созвездие в горсти.
Там у ворот стояли сани,
Обиты красною камкой,
И кони в упряжи плясали,
Как будто потеряв покой.
Купец для милой не скупился,
Привёз и серебра, и бус,
Но заходить не торопился,
В раздумьи дёргал сивый ус.
Неверен жёлтый свет окошек,
В саду - смятение теней,
И рот калитки перекошен,
А речи скверные у ней:
"Поверь, напрасно в дом над бездной
Идёшь ты - то недобрый дом.
Хозяйкин давешний любезный
Уж стынет в речке подо льдом.
Она кошель его и платье
Смеясь припрятала в ларе,
И двое - ей они не братья, -
Когда стемнело на дворе,
Спокойные и деловые,
Стащили тело на мороз.
Тянулись борозды кривые
От бледных стоп, носками врозь,
От рук раскинутых и ломкой,
В крови, замёрзшей бороды.
Гляди, гляди! Ещё следы
Не все заметены позёмкой.
Не колыхнулась полынья,
И тело кануло без всплеска,
Лишь поднялась из перелеска
Лениво стая воронья,
Роняя мокрый снег пластами
С тяжёлых крыльев и ветвей,
И заклубилась над крестами
Одетых сумраком церквей.
Так прочь беги, беги от лиха!.."
Купец не слушал, хмурил лоб.
"Люблю её", - промолвил тихо.
Толкнул калитку. "Всё поклёп".
Бомжи-водяные из храма Христа
Вселились тайком на чердак надо мною.
Наплакали тазик... В воде, как каноэ,
Качаются три остроносых листа.
Индейское лето, дырявый вигвам.
У знахарки-осени дымные косы,
Привычка из листьев крутить папиросы
И платье, расшитое ливнем по швам.
Плывёт, всё плывёт по текучим мирам -
Надменные рыбы и мудрые птицы...
Намокли, волнами пошли половицы.
Мои водяные дрожат по утрам.
Под крышею свили гнездо сквозняки.
С трудом поднимается солнце больное.
Душа уплывает на хрупком каноэ
В зимовье, к истокам небесной реки.
"Холода, холода", - шёпот чайника,
В чашке теплится дымный янтарь.
В бирюзовых узорах лишайника
Серый камень, осенний алтарь.
И в порыве ли жертвенном, ветреном
Он осыпан червонной листвой,
И дрожит огонёк неуверенно
Над сосной заревой, восковой.
Короедова летопись тайная -
Что чернёвая вязь на стволе.
И всё ярче во тьме очертания
Дверцы печи, свеча на столе.
Всё теплей одеяло лоскутное,
Всё смелей домовые в углу,
И туманы беспутные, смутные
Сиротливо прильнули к стеклу,
И глядят сквозь проёмы оконные,
И наутро под иглами льда
Замирают на окнах, пронзённые,
Обманувшись теплом в холода.
Спасаясь за шторой от взгляда окна,
Ты спишь на тревожной измятой постели.
Чьё белое платье в когтях у метели?
Чьё имя всю ночь называет она?
Дрожа, как ребёнок, спелёнатый тьмой,
Повесь птичью лапку на тонкую шейку,
Копейку с Георгием, пёструю змейку,
Платок с колдовскою расшитой каймой.
Давай постучимся с тобой в зеркала –
И вспыхнет в осколках кровавое солнце,
Кликуша-осина в лесу затрясётся
И стаю чертей народит из дупла.
И тополь, разбитый небесным перстом,
Тряхнёт, заиграет горелым каркасом,
И мышь заскребётся за иконостасом,
И всхлипнет водяник под ветхим мостом.
Ступи на тропу и назад не смотри.
Тебя провожает сухой подорожник,
Насмешливый ворон, охрипший безбожник,
Укрыл тебя тенью крыла от зари.
Месяц истончённой рукой
Пыльную лампаду зажёг.
Плыл туман над Волгой-рекой,
Плыл по ней разбойный стружок.
Грудью раздвигая туман,
Шёл с добычей, шёл тяжело.
На корме сидел атаман,
Дума омрачала чело.
Белые стояли луга,
Небеса зияли зрачком,
Хмурила река берега
И обрыв сочился песком.
То ли потемнело в глазах,
То ли не хотело светать.
Он вскричал: "Я вольный казак!"
И услышал: "Тать-тать-тать-тать..."
И с усмешечкой на губах
Молвил: "Полон струг серебра.
Во царёв пойдём во кабак,
Будем пить-гулять до утра".
Не вина моя, а судьба,
И в такие годы живу.
Водкой упилась голытьба,
Не пойдёт со мной на Москву.
Английский парк, впадая в ересь,
Стал жёлт и лыс, как кришнаит.
На шеях статуй шланги грелись,
Как змеи, ласковы на вид.
Ветра кружили в хороводах
Листву, предавшись ворожбе,
В пустых подземных переходах
Играли блюзы на трубе,
Склоняли дождевые струи
К неподобающим углам
И забирались, озоруя,
Под кринолин колоколам.
Река, глубокая, как рана,
Ждала зимы под швом моста.
Сентябрь стрелял из урагана
В мишень рекламного щита.
В царстве тридесятом,
За глухой стеной,
Хмуро ходит садом
Сторож крепостной.
Там в траве узоры
Радужных цветов,
Под землёю норы
Бархатных кротов,
Рыжая рябина,
Жёлтая айва,
Цепкая малина,
Разлюби-трава.
Господи, помилуй!
Господи, прости!
Жадный и унылый
Сторож взаперти.
Гладкое, как глина,
Серое лицо.
На руках, как сына,
Нянчит ружьецо.
Лавочка под вязом,
На дверях засов.
В домике трёхглазом
Сиплый стон часов.
Кисонька усата,
Зол и чёрен пёс.
Под стенами сада
Войско алых роз.
Такая осень странная,
Немного современная,
То тканая, то рваная
Одежда из дождя.
Идёт, светя прорехами –
Безумство ли, затмение –
Дорогами и реками,
Студя и не стыдя.
Пусть ей принадлежали бы
Дымы костров шаманские
И стай летящих жалобы,
Пронзительная грусть,
Набаты колокольные,
Ковры магометанские,
Простые строки школьные,
Чтоб сразу – наизусть.
И пусть бы над дорогою
В ветвях с разбойным посвистом
Двузубую, двурогую
Точила бы луну
И бурею с топориком
Шла просекою по лесу,
С метлою – узким двориком
В несметную казну.
Так нет же – беспризорные
Ветра её ребячатся,
Всё морщат лужи чёрные,
Дивятся на себя
И кубарем катаются,
А осень им потатчица,
По улицам шатаются,
Прохожих теребя.
Ах, карусели, карусели!
И каждый очереди ждёт,
Пока хохочет на турели
И крутит сальто пулемёт.
Паяцы встали на ходули -
Под ними минные поля.
Боёк щекочет капсюль пули,
Её до смерти веселя.
Факир, повешенный за шею,
Летает, радуя народ.
Палач ваяет Галатею,
Которая не оживёт.
Ах, фейерверки, фейерверки!
Огнеглотатель жжёт термит.
На алых губках лицемерки
Дыханье адское горит.
Танцуй чечётку, Коломбина,
Под каблучками эшафот.
Язык покажет гильотина,
Солистке голову слизнёт.
Софисты-лягушки заходятся в споре
Над смальтовой ряской болот мозаичных,
И в юбке из пальмовых листьев на поле
Танцует подсолнечник, чёрный язычник.
На жертвенник-солнце, на угли жаровен
Закаты возложены в шкурах тигровых.
Пусть белый пришелец уснёт, зачарован
Шаманским полётом безбожных коровок.
Небесной ладонью - накрыта земная,
Дожди исцеляют сухие мозоли.
Пусть дремлет пришелец, печали не зная.
Пусть любят его краснокожие зори.
Я летал посмертно - сухой листок,
Резал клином воздух, ловил поток,
По весне ворочался в берегах,
Проливая кровь, дозревал в снегах.
Я срывал с небес колдовской покров,
Пел в колючих зарослях роз ветров,
Пил косые ливни одним глотком
И по углям звёзд ходил босиком.
В моих жилах бился морской прибой,
Серый котик ластился, смерч трубой,
Пальцы молний гладили облака,
И дрожали громом его бока.
Я врата земли отворял ключом
И зерцала вод пробивал лучом,
Захлебнувшись волей, бежал в тюрьму,
Горизонты рук разводя во тьму,
И ключи оставив у тайных врат,
Благодарно чувствовал твердь преград,
Ясность трезвой мысли и чёткость строк,
Забывая опыт иных дорог,
Как летал посмертно - сухой листок,
Резал клином воздух, ловил поток,
Пил косые ливни одним глотком
И по углям звёзд ходил босиком.
Уходят закаты к чужим берегам,
Стекают на землю по мраморным жилам.
Последнее золото - в ноги богам,
И красные буквицы - в книги сивиллам.
И луком изогнут морской горизонт,
И кровь остывает, спекаясь в агаты,
И щурясь на ветер, угрюмый архонт
С вершины холма провожает закаты.
Там дикие волны гнут спины под киль.
Безумцы седлают стогорбого змея.
Смолёные скулы, солёная пыль,
И парус пространства восходит, алея.
А здесь между плит поселилась трава,
И всё, что созрело, давно перезрело,
И время роняет в анналы слова,
Усталость на душу и язвы на тело.
И надо бы с корнем себя оторвать,
Содрать как коросты присохшие стены,
Пойти побираться, уйти воевать
За грани рассудка, за край ойкумены.
Не верьте, дети, в сказки,
Особенно в добро.
Надели мыши каски,
Построили метро.
Пробили их тоннели
Полы и потолки,
Дубовые панели,
Дверные косяки.
Чу! чух-чух-чух колёса
Чугунные стучат.
От паровоза косо
Несётся чёрный чад.
Пускай бегут мурашки,
Пусть раздаётся свист!
В окне стоит в фуражке
Усатый мышинист.
Не бойтесь мышек, детки!
Не надо маму звать.
Садитесь в вагонетки,
Езжайте под кровать.
Там спят седые старцы,
Там пыль и нет следов,
Там будете кататься
До сорока годов.
В окне горел тяжёлый свет,
Извечный спутник дум и бдений.
Ночь напролёт творил поэт,
Садовник древних заблуждений.
Он больно ранил чистый лист,
Осколки чувств вонзая в строки,
Писал о дьяволе и боге…
Он был, однако, атеист.
Из разума его науки
Изгнали веру в божество,
Но на бумаге у него
Толпились демоны и духи.
Он ощущал в себе излом,
Крючок лукавого сомненья,
Усталость и досаду днём,
А ночью - спазмы вдохновенья.
Не раз стихи пытался сжечь
И бросить вредные привычки.
Самоиронии кавычки
Над ним нависли, словно меч.
И он сражался сам с собою,
Он строил строки, как полки,
Плыла над белым полем боя
Злой тучей тень его руки,
И голова его клонилась
От смертной тяжести свинца
И чёрным вороном кружилась
Над пиром близкого конца.
О рифмы, как о рифы, билась
До одури, до немоты,
И побеждённая, ложилась
На неприступные листы.
Тянулся город воспалённый
Огнями к чёрным небесам,
Во мрак зиял проём оконный,
Взывая к страшным чудесам.
Луна влекла и бередила,
И, вдохновением больна,
В ночи над городом парила
Душа, не знающая сна.
На антрацитовые крылья
Ложились звёздные дожди,
Туманов кружевных мантилья
Клубясь летела позади.
По тёмному стеклу артерий
Тёк алхимический эфир -
Нектар, чудесный эликсир
Средневековых суеверий.
Как пламя, колыхнулась мгла,
Листы взметнулись листопадом,
Она влетела, села рядом,
Сложила чёрные крыла,
Чтоб с плотью тёмной и инертной
Эфир небесный сочетать
И ядом памяти бессмертной
Живое тело напитать,
Рукой нетвёрдою и бренной
Водя по чистому листу,
Воспеть величие вселенной
И яростную красоту:
По рекам чёрного эфира
Плывут флотилии светил,
И стерегут границы мира
Армады бронекрылых сил.
Комет гривастых эскадроны
Затмили горние поля,
Над ликами черней угля
Сияют звёздные короны.
И лучезарны, и суровы
Шеренги стройные планид,
И в кроне древа мирового
Дыханье Божие шумит.
Плакал листик, пролетая
Над побегами бамбука,
Синей дымкою Китая,
В ветре жёлтом, как разлука.
Опьянённый млечным соком,
Он кружился над травою
И, подхваченный потоком,
Возносился на секвойю.
На атолле в час отлива,
Где светило догорало,
Он прижался сиротливо
К влажной веточке коралла.
Думал, чуждо мне земное.
Думал, пролетаю мимо.
Я не знаю, что со мною,
Но оно - непоправимо.
Над Почай-рекою
Клён стоит зелёный,
Скрытый колдовскою
Тусклой пеленой,
А в листве змеиной,
Чешуе калёной -
Пепел соловьиный,
Шелест жестяной.
Во Почае воды
Смрадны и горючи.
Чермные разводы,
Серая пурга.
Вороны пируют
На палёной круче.
Яростные струи
Плавят берега.
Гнётся мост калинов,
Едет старый воин
В шапке соболиной,
На хромом коне.
Кости по колено.
Чёрен, тошнотворен,
Ветер птицей пленной
Мечется в огне.
"Где ты, змей поганый,
Выйди, будем биться!"
Хохот ураганный,
Корчи во стволе,
Да в зелёных листьях
Едкий дым клубится
И скребёт когтистой
Тенью по земле.
Посреди базара виселица.
Рядом люди - се ля ви - селятся.
Как же, надо малых деток растить,
Накормить их и одеть, бог простит.
Над страной пылает знамение,
Что ж теперь, икра вкусна менее?
В капище справляет голь торжество,
Изрыгает алкоголь божество,
А в хоромах всё пиры да балы,
Господа-то все добры да белы,
Серебро на ножнах ржавых клинков,
И на ужин жарят жаворонков.
Туча спрятала туза в рукаве -
Занимается гроза в синеве,
Мир зовёт на божий суд! На торгах
Бьётся жизнь в последних судорогах.
Высокий тополь - минарет
В узорчатой резьбе.
Сидит луна в густой чадре
У тучи на горбе.
Стеклярус в чёрных волосах,
Полукольцо в ноздре.
Бурнус в шафранных полосах
От рыжих фонарей.
Ей был бы алый шёлк к лицу,
Ей дарят бирюзу -
Но доит белую овцу
И чёрную козу,
И спит, закутавшись в ночи
В верблюжий войлок зим...
А утром с тополя кричит
Ворона-муэдзин.
По пустым ночным просторам
Ветер, ухая, кружит,
По селу крадётся вором
И засовом дребезжит.
Спит изба белоборода,
Стужей скрючена в горбе,
Серый котик на воротах,
Точно столпник на столбе.
Очи жёлтые прикрыты,
Уши в снежной седине,
Мысли медленны, несыты,
Чуть качается во сне.
И дрожит всё тише, тише...
Ворот в бусинах росы,
Снегопад едва колышет
Индевелые усы.
А дома сопят носами
В одеяла облаков,
И скользят по небу сани
В вихре звёздных светляков.
В шапке войлочной пастушьей
Едет матерь матерей,
Выпасающая души
Птиц, и гадов, и зверей.
У неё лицо, как поле,
Ветер бродит в дебрях косм,
И несёт она в подоле
Вечно юный макрокосм.
Громово звенят мониста,
Раскатившись по углам.
Скачут ящерки молнисты
В чёрной печи по углям.
В хлеве тяжелеет вымя
Отелившейся луны,
И лугами снеговыми
Ходят тучи шерстяны.
А она не спит ночами,
Утирает пот солён.
То помешивает в чане
Атлантический циклон,
То валяет в сукновалке
Кучевое полотно,
То мотает, как на прялке,
На пропеллере руно.
Плачет котик, замерзает.
Замутнённый взор - мольба.
"Холод лапки отгрызает,
Упаду я со столба.
Ах, хозяйка, я продрог!
Брось мне плавленый сырок.
Псина-ветер завывает
И под шубку задувает.
Дождь колючий льёт-польёт,
Под когтями острый лёд.
Ах, хозяйка, непогода!
Ты плесни мне в миску мёда
(Исстрадалася душа)
Из медвежьего ковша.
Запусти кувшин в туманы,
Не жалей коту сметаны.
На тарелку слюдяну
Брось мне рыбку ледяну".
В щах туманная сметана
Непрозрачна и жирна.
Солонее океана
Белобрюхая луна.
Хлебосольная хозяйка
Студит яство на ветру,
Шепчет: "Бедный попрошайка,
Угощенье не к добру.
Если выпьешь соли звёзд,
Отпадёт пушистый хвост,
Шерсть повылезет клоками,
Будешь с круглыми зрачками
Слеп и жалок в темноте
Ты с культёю на хребте.
Без хвоста в полёте хуже,
Прыгать будешь неуклюже.
Позатупятся клыки,
Срежешь с пальцев коготки.
Станешь лысенький калека -
Превратишься в человека.
С видом умным и серьёзным
Зимним вечером морозным
Ляжешь с книжкой на софу
И поймёшь, что мыши - фу!"
Котик серенький вздыхает...
Лапкой миску расколов,
В прорубь коготь запускает,
Ест отравленный улов.
И, вцепившись длинной щуке
В золочёное перо,
Вдруг летит - раскинув руки -
Сугробы - горбатые, полные влаги -
Идут, колыхаясь, солёной пустыней.
В ночи, как гиены, хохочут дворняги.
На ветке берёзы - коралловый иней.
А крыши разинули пасти акульи,
Растут их клыки, истекая слюною.
Следы на снегу - страусиные, куньи.
Тропически, голодно пахнет весною.
Бельё во дворах раздувают пассаты,
Вороны на ветках - как сонные панды,
И зебры-снега от теней полосаты,
И в солнечных пятнах снега-леопарды.
Задрожало окно под холодным крылом,
Бьётся зимнее сердце за тонким стеклом.
Расскажи мне свой сон, расскажи, где твой дом,
Гость мой ветер ночной в опереньи седом.
Я рождён от дыхания вечных мерзлот,
На нетронутых мхах комариных болот.
Там мой берег родной, где суровой весной
Птица-ветер танцует над белой волной.
Я замёрзшей руки не тяну к очагу,
Лепестками цветов не играю в пургу,
Наделённый щедрей легендарных царей
Красным золотом зорь из купели морей.
А рассвет прогорел – день золу ворошит,
Смотрит искоса солнце и мимо спешит,
И уходит парчовой закатной тропой,
Осыпая волну золотой скорлупой.
Там зимою метели плетут кружева,
Как алмазы, оправлены в лёд острова,
И тот край, что я должен на холод обречь,
Я всей силой хотел бы любить и беречь.
И несу я в себе затаённый недуг,
Горькой зимней душой устремившись на юг.
Мокрый снег за спиной на крыле сединой,
Птица-ветер танцует над белой волной.
Видишь, как мерно снега прирастают снежинками -
Что ж мне не можется так? Отчего же в тоске
Хмурится небо, и нервно пульсируют жилками
Синие молнии на поседевшем виске?
Белое поле засеяно серыми призмами.
Словно проклятье, на город наложен шаблон.
В шёлковых вьюгах медлительно кружатся призраки -
Шаг, и поклон, и поклон, разворот и поклон.
Тяжкая власть и подспудная сила кружения,
Тёмное время, текущее на жернова,
Вечное рабство у ворота богослужения -
Вить хороводы и петли сплетать в кружева.
Невыносимость рутины, тоска церемонии,
Яростный хаос, до срока смирённый числом,
Сферы небес, обречённые трещине молнии -
Вспышка, излом, и излом, и раскат, и излом!
Он шёл по зыбкой кромке суши,
И морю жертвовал следы,
И тонкой кисточкой для туши
Чертил на суше знак воды.
Его не видели стихии,
Не замечали времена,
И ног его ступни сухие
Смущённо гладила волна.
И проступала чернь заката
На филигранных облаках,
Как иероглифы стигмата
На непрочитанных веках.
Я змей-гром, а ты жар-птица,
Будем вместе веселиться,
Тусоваться, отрываться,
Целиться, стрелять, взрываться.
Крылья сложим, в небо взмоем,
На два голоса повоем.
Ветер пьяный, гость незваный,
Пой сверхзвук, мой бесталанный!
Я хочу стальное тело
В перекрестии прицела,
В камуфляже, на форсаже,
Вплоть до дрожи в фюзеляже.
Распускаются ракеты
И взрываются букеты,
Смерть влюблённым, ослеплённым
Взрывом страсти мегатонным!
Над учебным полигоном
Отбомблю с протяжным стоном.
Запах гари, вылет в паре
Будет сниться мне в ангаре,
И твоё стальное тело
В перекрестии прицела,
В камуфляже, на форсаже,
Вплоть до дрожи в фюзеляже.