Свят-Иван настал,
Вечер всех влюбленных,
Свят-Иван настал,
Вечер всех влюбленных,
Все по парам здесь,
А тебя не видно,
Выйди, милый друг,
Луна уж восходит,
Выйди, милый друг,
Луна уж зашла.
Все по парам здесь,
А тебя не видно,
Милый от тебя
Прочь уехал, видно,
То ли во Париж,
То ли во Вандею,
Выйди, милый друг,
Луна уж восходит,
Выйди, милый друг,
Луна уж зашла.
Что с чужбины он
Привезет с собою?
Деньги и добро,
Дому прибыток,
И белый убор,
И кольцо златое,
Выйди, милый друг,
Луна уж восходит,
Выйди, милый друг,
Луна уж зашла.
И белый убор,
И кольцо златое,
Коль не позабыл
Там тебя с другою,
И не дал другой
Нежные обеты,
Выйди, милый друг,
Луна уж восходит,
Выйди, милый друг,
Луна уж зашла.
Voici la Saint-Jean
Faites la veillйe
Voici la Saint-Jean
Faites la veillйe
Vos promis seront
Tous а l'assemblйe
Va mon ami va
La lune se lиve
Va mon ami va
La lune s'en va
Vos promis seront
Tous а l'assemblйe
Le tien n'y est pas
J'en suis dйsolйe
Il est а Paris
Ou dans la Vendйe
Va mon ami va
La lune se lиve
Va mon ami va
La lune s'en va
Qu'apportera-t-il
A sa bien-aimйe
Avec tous ses gains
Des choses utiles
Et la bague d'or
Et la robe blanche
Va mon ami va
La lune se lиve
Va mon ami va
La lune s'en va.
Et la bague d'or
Et la robe blanche
S'il y pense encore
Dans sa longue absence
Et n'offre son coeur
A quelqu'autre fille
Va mon ami va
La lune se lиve
Va mon ami va
La lune s'en va.
Имже живем и движемся и есмы
Держит нас в зубах не разжимая десны
Сходяй свыше от отца светов
Расстреливает кулаков за власть советов
Из земли колос поднимается
наливается
ломается
черный сок из колоса льется
кто его напьется
будет говорить как имеющий власть:
«Как, что с ними делать?
Порезать да покласть».
The sailor’s wife had chestnuts in her lap,
And munched, and munched, and munched
Я шел, скользя, я шел, скользя
И ноги мои как ливни –
И «дай отведать и мне»
Ведь камень иссеченный хитро
Молчащие боги растенья
Бегущее небо
Лепечущая вода
О я не сломаю зубы
Ведь я грыз ими себя
Орех волшебный
Дай отведать и мне
Give me, quoth I
Я знаю, что в этой скорлупке –
Там сила силы сильнейшая
Там слаще любви любовь
Там солнце иное
Которым свечу я сам
Там все говорит
Живет непротивно мне
Там чрево мое
И я во чреве моем
Give me, quoth I
Я обращаюсь к тебе –
Твой образ прекрасен
И сладок глазам людским
Полдень младенца
Весь залитый молоком
И золотые звезды
В чудном подоле твоем
Дай их отведать
Дай отведать и мне
…Ведь я же узнал тебя…Я же узнал…
… … …
“Aroint thee witch!” the rump-fed ronyon cries
Этот странный смех, этот звонкий смех
Из глубин, оттуда, звучит впервой
Для меня, чьей защитой был рыбий мех,
Для меня, чей братец – вервольф.
Я его не признаю, не признаю,
Он как дальний поезд в глухой ночи,
Но грохочет, и я вроде пристаю,
Чтоб одернуть его: молчи!
Это некто скованный змеями
Под навесом скал, в скандинавской мгле,
Закликает: Иди сюда, cher ami,
Покуражься в козьем седле!
И навстречу летят, и в дыму свистят
Оголенные образы юных лет.
О маэстро, нас же с тобой свинтят,
Ибо больно уж смраден след!
Но на всё ответом звучит: не бось,
Я тебя породил, я тебя и убью,
Лучше сдерни с шеи свое жабо,
И послушай, что я пою.
Animula, vagula, blandula
Hospes comesque corporis
Quae nunc abibis in loca
Pallidula, rigida, nudula,
Nec, ut soles, dabis iocos.
***
Эх, душонка, старушонка-странница,
Тушки гостья-подружка бледненькая,
А вот как уйдешь в края дремучие,
Где ни травки, ни пташки, ни солнышка,
Тут уже небось не забалуешь, мать.
А ты живешь на том, что убивает
Тебя, слизняк, поганкою рожденный.
Воюешь с ней, к той шляпке пригвожденный,
Где никогда покоя не бывает.
Как тот, кто вечно что-то забывает,
Трясешь рогами, студень изможденный,
К тоске и гневу вечно принужденный,
Тупая боль, что вечно пребывает.
Но никогда не уползешь отсюда.
Умрешь со шляпкой, серой и вонючей,
Которую достойно ненавидеть,
А не язык в ней сладостный предвидеть,
Как этот лысый мазохист-иуда,
Друид и хрыч, очкастый Федор Тютчев.
«Кто может смотреть на родимое поле, –
Говорит земледелец, озирая свой край –
При этом жалуясь на мозоли?
Труды отцов переходят к детям,
Плуг, топор и рыбачьи сети
Мы им завещаем, кого еще нет на свете».
Так он говорит, озирая свой край,
До срока собрав урожай.
Но случись недород и холодное лето,
Приходит Смерть со своим советом
В пустой сарай:
«Пшеница и рожь – предтечи бурьяна,
Не родиться – лучше всего для вас;
Плоды всех трудов шериф конфискует,
Бросай мотыгу, пускайся в пляс».
«Для тех, кто дружен, жизнь коротка -
Думает странник в пути, -
Кого сближают лес и река,
Дорога, город, стремленье к цели,
Кто с другом радость и горе делит,
Тем не страшна тоска о пределе».
Так думает странник в пути,
Но впредь одному идти,
Однажды в людях отчаясь,
И эхом Смерть отвечает
Тоске в груди:
«Дружба – это недуг Нарцисса,
Не родиться – лучше всего для вас;
Никто никому быть собой не позволит,
Меняй партнера, пускайся в пляс».
«Протяни свои руки чрез бездну вод –
Любовник страстный кричит –
Мы найдем друг друга в пучине невзгод.
Виноградник в цвету, и постель чиста,
Ручей кристален, песня проста –
Мы спасемся с тобою, соединив уста».
Так любовник от страсти кричит,
Пока ее прочь не умчит.
И от изголовий, ручьев и рощ
Голос другой набирает мощь,
Это Смерть говорит:
«Любая любовь – измена любимым,
Не родиться – лучше всего для вас;
Рвотный рефлекс – итог поцелуев,
Разбейте объятья, пускайтесь в пляс».
«Я вижу проклятый мир прощенным –
Плачут пьяница и стихоплет –
Плахи увиты плющом зеленым,
Лестница с неба сходит сюда,
Дети смеются в зале суда,
Влюбленные любят и светит звезда».
Так плачут пьяница и стихоплет,
Пока день похмелья не настает.
И пересмешницы-Смерти зов
Эхом страха и лжи голосов
Из лесу ветер несет:
«Желания сердца кривы, как штопор,
Не родиться – лучше всего для вас,
Иль подчиниться старинному чину -
Плясать до упаду – пускайтесь в пляс.
Пляшите – фигура танца простая,
Пляшите, пляшите, – мотив неплох –
Пока со стропил не сорвутся звезды,
Пока танцоры не рухнут с ног».
Безглавый конь не остановит бег,
Безглазый конь.
(Он жил на пачке папирос "Казбек")
Его огонь
Сжигал поэтов, убивал впотьмах
Любовников и шлюх.
Он жив в червем изъеденных томах.
И взор, и слух
Он обращает в черную труху,
Скелет костра.
И судит нас, меж черных звезд, вверху
Его сестра.
Неправедная жизнь подземной тли -
Предчувствую его.
Они вели, они меня вели
Из мрака моего -
Конюшие вселенского всегда,
Небесные чины, -
Туда, где дым, и терпкая вода,
И сны о нем, и сны
Совокупленья, ласк и волшебства.
Я не уйду.
В аду природы, свет ловя едва,
В своем саду
Промежностью врасту в его седло,
Острее всех мечей.
Я верю - здесь светло мне и тепло,
Лишь тут я - свой ничей.
Зови меня, полынная звезда
Над скачкой без конца. -
Слезу, сорвавшуюся навсегда
С ресниц Отца.
14. 07. 13
Петрозаводск, "Барселона"
В лицо себя узнав,
Себя пожрет удав,
И пустота вздохнет
В покое.
Я снова стану цел,
Я брошу свой прицел,
Когда произойдет
Такое.
Сады зашелестят,
Они меня простят,
И мир сойдет на нет,
Нестрашный.
Шиповник опадет,
И враг не нападет,
Нельзя напасть на свет
Вчерашний.
На камне в бурунах
Почию, как монах,
Спесивей, чем эмир
Со свитой,
Славнейший херувим,
Навек неуязвим,
Прекрасен, как кумир
Разбитый.
«Это республика-промежуток…У нас ничего нет. Зачем сюда идти?»
(Валентин Чмиль, карельский министр о своем регионе)
Я попал в промежуток.
Как он жуток!
Это вам не предмет для шуток -
Промежуток.
Это что-то совсем за гранью,
И за бранью.
Наклоняю чело баранье
Над геранью.
Только лес, хоть смотри направо,
Хоть налево,
Невозможность случайной славы
Или блефа.
Где рычаг для обогащенья,
Приращенья,
Унижения прекращенья
И общенья?
И какие тут к черту кадры!
Только скалы...
Окружают меня, как шакалы,
Их оскалы.
Безресурсность, бесперспективность,
Бездоходность,
Неликвидность, акреативность,
Безысходность...
Свастика на спинке стула, люстра – сверстник патефона.
В этой щели расцветаем ты, да я, да пара кошек.
Это пригород Китая, где не видели страпона,
Это новый или старый населенный нами комплекс.
Лаверов из-под Вероны, нас захавало жилище.
– Ты откуда? – Я с перрона… Мы выходим. Нам – в Калище.
И блюет кривой говнарь
На скосившийся фонарь.
«Ты жива, моя старушка?»
«Депутат Милонов – душка».
«Это кто такой двуглавый
Наклоняется над клавой?»
Открывая шторы утром, видишь глаз Хозяйки Ночи,
Видишь, как бегут на дело обреченные фигурки.
В целом, далеко до дурки, но и так весьма не очень,
А на циферблате – тридцать, слева – немцы, справа – турки.
Тащишь небо бечевою над пучиной речевою,
Научившись на «Да что я?» отвечать «Да ничего я!»
Адаптация прошла.
Жизнь бессмысленно-пошла.
«Он отжал мою мобилу».
«Я дала ему, дебилу».
«Девки ссут за поворотом
Перед Ванею-задротом».
Это правда, что комета приближается Галлея?
Что нас скоро Наибиру, прилетев, пошлет в Науру?
Знаю, было предсказанье Нострадама-Галилея
О всемирном обрезанье и о кризисе науки.
На работе замначальник деньги пилит, козни строит,
Садани ему в кибальник, юкатанский астероид!
Не во сне, но наяву
Справедливость торжеству…
«Это – Франсуа Вийона».
«Ты с какого, бля, района?»
«Набигай! Аннигилируй!»
«Встреча с новой чудной лирой».
Наш корабль посередине между дном и гладью понта.
Погруженье бесконечно; суки и козлы – на льдине.
Мы не пишем Орландине – перлюстрируется почта –
Мы грызем сухие кости сказочки об Алладине,
Но ни джинна, ни сокровищ, ни налаженного быта.
Отчего бы? Видно, где-то след враждебного копыта,
Ад, Израиль и Госдеп.
– И свои! – Спасибо, Кэп.
«Ехал пьяный на «Газели»».
«Не-по детски оборзели».
«Все, я стану исихастом!»
«Подотрись своим подкастом».
То ль откупорить бутылку, то ли вскрыть с мощами раку.
Вас еще блевать не тянет от Леноры и Лигеи?
Тот же самый на трибуне, пряча твердый рог в каракуль
Говорит: «контрацептивы» облакам и спектру – «геи».
Мы, как зэки на приеме у очкастого хирурга
Перед выходом на дело удобренья телом грунта.
Смысла нет писать в ПАСЕ.
Вроде бы, согласны все.
«Это сутра школы Ньяя».
«Я тебе статью впаяю».
«Вдруг из маминой хозчасти
Вырываются напасти».
Как на стрежень выплывали бандерлоги из палаццо,
Как из лживого журнала выползали крокодилы.
Кто не пробовал анала, может в жопу отправляться:
Он еще не оперился, он от духа не родился.
Не родившимся от духа непонятная пердуха
Правит миром, их пугая, словно ноги Вини-Пуха.
А родившимся ужо
Не поможет сам Бильжо.
«Охуительные цацки».
«Охлобыстина на царство!»
«Заходи на рюмку чая».
«– Ты кончаешь? – Я кончаю».
Я писал сию балладу в ожидании аванса,
В предвкушенье начисленья, исполненья обещанья.
Как и прежде, дядя Ваня мне родней, чем баба Ванга.
Наблюдаемому бреду я не чаю окончанья.
Предо мной стихии мира, а внутри – жилищный комплекс.
Над снегами в жестком небе равнодушный звездный компас.
День ушел, остался ром.
Нам не страшен Божий гром.
Ночь, фонарь да ипотека.
Палец пишет: «Мене, текел».
Некий даун из Самары
Лайкает мои кошмары…
Дек. 2012 г.
Колокольчиком врат Расёмон,
Свежим воздухом счастья вдали
Первый месяц касается нас,
Возвращая нам остов земли.
Терпкой юностью нищих вещей –
Липа черная, двор и стена –
Нашей сути касается он,
И пред ним мы пылинки тощей.
Как мне больно, пронзенному, быть
В этих нежных прохладных печах,
В этой рыжей небесной тоске,
О, стена! – На твоих кирпичах
Тень танцует моя – на крючке
У трепещущей птичьей губы!..
За серой и розовой пылью
Лежит колдовская страна.
А пыль забивается в уши,
И в ноздри, и в рот, и в глаза.
Медведев и Путин сжимают
В услужливых лапках овал,
В который ты смотришься с детства
И видишь все то же - все то,
Что сам, император помойки,
Извлекши из света и тьмы,
Ты вывалил кучей державной
На землю...
1.
Львы давятся языками
управляя волнами и ветром
при помощи шара
в особняке Кшесинской
Полномочный Представитель
исполняет Должностные Обязанности
цветы исчезают
в бледной графике
первого ноября
и красный флаг пророк победы
дразнит рога мечети
над кровотоком бесцветным
2.
Люблю тебя люблю тебя люблю тебя
люблю вставая и садясь
люблю тебя идя по коридору
пробираясь к метро, до тавтологии
люблю тебя люблю тебя люблю тебя
в будни любви люблю тебя
не счастье
не награда
ни даже
что-то хорошее
люблю тебя когда пью кока-колу
люблю тебя, когда с тобой
люблю тебя, когда не с тобой
люблю тебя, когда меня нет
люблю тебя, когда лев на шаре
поскальзывается, когда падает дождь
и река выходит на улицу
когда глаза восходят
и застилают город люблю тебя
в аду-раю, где ни земли, ни воды,
ни неба, только сумерки
люблю тебя люблю тебя люблю тебя
дыхание, мантра-лебедь
слово вмещающее слово
люблю тебя люблю тебя люблю тебя
я тебе что-то хотел сказать
3.
Ши-цза
цвета ртути
твои глаза
глядящие в царство мути
Проходи, о прохожий,
проходи, как проходит
образ мира сего!
(и шар тяжелый
от изголовья воды отводит
в середине всего)
Он целует болезнь
он гладит спину волны
застилая небо
облаками своей слюны
Ши-цза
возносите от врат Петербурга
аллилуйя-банзай
левой ноге демиурга
он же дядя Мазай
День улова для Слова
в облака
возвращается с порцией что-то бубнящего плова
нас спасающая рука
и за порцией тянется снова
4.
Оставь мне перо, обезьяна правды,
Оставь мне перо, обезьяна правды,
Оставь мне перо, обезьяна правды.
на весах Невы и Большого Дома,
на часах весла и усах Ван Дамма,
мой Васан, азям и гусары Doom’а
[повторяют имя мое]
Оставь мне перо, обезьяна правды.
Я немой трех корочек ради.
Небо влипло в осколок брани.
Плохо, думаете вы, плохо, плохо
небо такое серое, беспросветное,
цветы неговорящие, львы некрасивые,
скучная Аврора, судьба непонятная.
Да неужели же вы не понимаете!
Сердце льва в каждой капле воздуха,
в каждом камне небо, как в мандале,
а сам ты – всесильный бонза.
И только любовь трещинами прожилок
ломает твое перо из дурного гипса.
Только в ближнем бою даль хохочет,
не выпуская пленника из панорамы.
За хвост тебя драть, обезьяна правды.
5.
Он спит, пока они стоят,
Храпя в волну, как Церетели.
Под языком не киберъяд,
Но цвет сушеный асфоделя.
Взойдут прозрачные глаза,
Зажгутся жидкие кристаллы –
Заулыбается Ши-цза
Над морем призрачных весталок.
У каждой кегля в волосах
И рыба в пальцах волокнистых.
Качаясь на ночных весах,
Они взывают к машинисту:
«О, элегический вампир,
О, мощный, ледяной, усатый!
Спеши возлечь в чертог empire,
Воздень свой щедрый конденсатор!
Мы жаждем семени Ши-цза,
Самозабвенья и похмелья.
Пусть колдовские тормоза
Умчат нас в суперподземелья,
Пусть город твой стоит вовек
Укором устью и ненастью…
О, вижу! Расчленен Узбек
И топится в Фонтанке Настя».
6.
Проходи, о прохожий.
Переулок отхожий
голубой кровоток
и железный поток
Убей человека!
Невозможность перемены
отчаянье в черной коже
и жидкий кристалл над мостом
говорят
Убей человека!
Душа, как приемник,
тело, как текст,
день как отсутствие
разорви договор
разорви договор
Убей человека!
Любовь и весна,
тело и время
и выход из сна
Лежат по ту сторону
резаной раны
на теле города
женском
детском
молодочеловеческом
пенсионерском
Очнешься,
когда
брызнет алая в очи
живая вода
Лонгин
тянется острием
колет
и тьма отступает
и тварь спасена
цвета проступают
сквозь дым полотна
и смерть попираема
смертью чужой
уже не прохожий
теперь ты живой
7.
Красная слюна
по манчжурскому камню
на груди гермы
горит лампада
Серая слюна
на черных лианах
кровоток
виадука сырого
Белая слюна
нам невидимая
того кто жует
дворцы и мосты
ворочая жалом русла
8.
Когда карильон не бьет,
Когда не цветет игла,
По улицам кровь снует –
Холодные без числа.
Без имени, прав и льгот,
Одни на своем веку.
В них пальцами водит тот,
Чьи очи стоят вверху.
Песок, ледяная слизь
Под шиной живет полней,
Чем эта дневная жизнь,
Чем эта пища камней.
Из них лишь один не спит
И смотрит – рука в боку –
Нормально ли всё горит,
Не нужно ли огоньку?
Как "Бон Батон" торгует хлебом,
Презервативом - "Дон Гондон",
"Херр Фенстер" - сломанной виндой,
А Сэр Сальвэйшн - серым небом.
Среди прохожих юркий Нео
Своим случайным айкидо
Всем боль дарует - но никто
Не содрогается от гнева:
И так понятно, чья взяла.
Беспроводные удила
Влекут потерянных к надиру.
Лишь опресноков вкус во рту,
Да в сердце - ненависть к менту...
Лети ко мне, моя Нибиру!
Три полусферы из камня, одна
В другой; валуны в снегу;
Ель; осина; береза; сосна;
Озеро; на берегу
Черные точки; два рыбака
Удят, сидя на льду;
Птицы летят издалека;
Это зима в аду.
Пасмурно; снег начинает идти;
Тихо в аду; на дне
Озеро спит; около десяти
Утра; молчанье камней;
Серое небо легло на края,
Яму с собой сцепив;
Тихо; над соснами крик воронья;
Тихо; озеро спит.
Движется точка – кто-то идет
С берега к рыбакам;
Птицы закончили перелет,
Сели на скалы; рукам
Холодно; холодно волосам
Под редким снегом белеть;
Холодно двум бессонным глазам
Вниз с валуна смотреть.
Съеденный бледной бедой бедняк,
Птица среди камней,
Видишь, как машет тебе березняк
Порослью мертвой своей?
Брошенный в поле, забытый в степи,
Сгинувший на берегу
Дальнем – смотри и терпи, терпи
За валуном в снегу.
Три полусферы – тюрьма для глаз,
Гири для ног – валуны.
Здесь, навеки, в десятый час,
В силу своей вины
Ты отбываешь бессрочный плен,
Здесь, где потерян счет
Времени, здесь, где не властен тлен –
Только сосна растет.
Встанет рыбак или сядет рыбак,
Птицы перелетят
Или послышится лай собак, –
Нем и бездвижен ад.
Даже не вслушивайся – ни под чьим
Шагом не хрустнет сучок
И не увидит на небе дым
Озера белый зрачок.
Ты навсегда здесь. Все только часть,
Лишь продолженье твое:
Каменной ямы холодная пасть;
Черное воронье;
Ель; осина; небесный свод
И – у него на виду –
Озеро; люди; птиц перелет;
Это зима в аду.
2004г.
1.
Я плюнул в купол…
Бабушка вздохнула.
Нахмурился поп.
Хихикнул тинэйджер.
Кашлянул майор.
Упал свет.
Пролетела муха.
Отвалилась чешуйка
краски с деревянного «неба», на котором
Христос Бог наш, апостолы и пророки.
2.
Это мутное царство без цвета,
Дом во власти сухого репья
На задворках обжитого света,
Это ты, Калевала моя.
Ты вещаешь о бренности века –
Оттого твои вести грустны,
Как прощания вечная веха –
Серый остов волшебной сосны.
3.
Я плюнул в купол. Многолюдный храм
Не изменился ни одной чертою –
И старицы текли к Святым Дарам,
И раздавали кружки с теплотою.
И я, в мучениях обретши срам,
Осознавая, сколько в мире стою,
Дрожал перед отверстой пустотою –
Никто не видел! – и увидел сам:
Мне в рот плевал из вогнутого свода
Стоящий в пояс… – Я ушел скорбеть
Во двор, где Бога славила природа,
В листве мешая смехи и рыданья.
Но пигалицы перестали петь,
Когда я плюнул в купол мирозданья.
My prime of youth is but a frost of cares,
My feast of joy is but a dish of pain,
My crop of corn is but a field of tares,
And all my good is but vain hope of gain.
The day is past, and yet I saw no sun,
And now I live, and now my life is done.
My tale was heard and yet it was not told,
My fruit is fallen and yet my leaves are green;
My youth is spent and yet I am not old,
I saw the world and yet I was not seen.
My thread is cut and yet it is not spun,
And now I live, and now my life is done.
I sought my death and found it in my womb,
I looked for life and saw it was a shade;
I trod the earth and knew it was my tomb,
And now I die, and now I was but made.
My glass is full, and now my glass is run,
And now I live, and now my life is done.
***
Чидиок Тичборн
Элегия (1586)
Моя весна – зима на полпути,
Мой урожай – пустырь и бурелом,
Мое добро – ко мне ему нейти,
Мое веселье – за чужим столом,
Угас мой день – заря же не взошла,
И я живу, и жизнь моя прошла.
Мой плод упал – но зелена листва,
Я видел мир – но сам невидим был,
Я песни пел – но где мои слова?
И я не стар – но где мой юный пыл?
Нить порвалась – но пряха не спряла,
И я живу, и жизнь моя прошла.
Я смерть искал – она в моем дому,
Я по земле бродил, где мне истлеть,
Я жизни ждал – и смерти ждал к тому,
Зане я создан, чтобы умереть.
Мой час истек, песок внутри стекла,
И я живу, и жизнь моя прошла.
1.
Века в молчании творят
Нарост на камне, русло, гору,
И ничего не говорят,
Свивая в нить свою ангору.
Вокруг нас - дымные клубы,
А если что и остается,
То пилигрим не обернется
И общей не уйдет судьбы.
2.
Nullus vivens est leo.
(Из схоластического учебника)
Стихотворенье - мертвый лев.
На третий день приходит ветер,
И дышит, разевая зев,
Пустыни царь - один на свете
И оглушительно рычит.
Но ветер в черном небе дремлет.
Самой себе пустыня внемлет
И без усилия молчит.
(Сентябрь 2009)
Узкоглазая совесть проходит
Мимо двери в каморку мою,
И пожарная скука заводит
В коридоре сирену свою.
Воздух праздности – саван искусства
Крематорного легче дымка,
И судьба, от секиры Прокруста
Убегая, летит в облака.
Золоченой нелепости пенье
Вдалеке от сгоревших высот
Перешло, наконец, в отупенье
От гипербол, метафор, литот.
Вот и спекся ты, небожитель,
Обреченный не петь, а скрипеть:
«В телевизоре обвинитель…
Бес молчания…радиосмерть…»
(2006)
Е.А. с любовью
Плывет во тьме неодолимой
от труб коптящего завода
воздушный атом неделимый
в потоке зимней непогоды;
воздушный атом несчастливый
над стороною Петроградской
плывет, как ангел молчаливый
во мгле пространства.
Во мгле пространства безучастной
плывут вечерние когорты;
огни окраины несчастной
и тьма покинутого порта
на центр веселый наплывают,
и он хмелеет понемногу;
Лусурия приоткрывает
босую ногу.
Плывут витринами товары,
мигают надписи и лица;
стоит поэт седой и старый
под вывеской, как небылица;
рот дорогой коньяк глотает,
блестит улыбка в розе меха,
и атом маленький летает
над морем музыки и смеха.
Плывет во тьме неодолимой
бандит тревожный и угрюмый,
плывет в тоске неутолимой
вечерний звон налитых рюмок;
и от любви до воскресенья,
от невезенья до везенья
ночной патруль неутомимый
плывет во тьме неодолимой.
Плывут во тьме часы ночные
к причалам сна за занавески;
разводят вдруг мосты речные,
на всех мостах дрожат подвески;
и льется мед под одеяло
тому, кто был сегодня смелым;
и с неба валит снег устало
во мраке белом.
Благослови сей зимний климат
без обвинений и злорадства,
как легкий атом неделимый
над стороною Петроградской,
что мглой вечерней проплывает
неторопливо и незримо –
поскольку все, что здесь бывает,
благословимо.
2006 г.
***
Я не могу себе признаться,
Что на меня никто не смотрит,
Что всё случается помимо
Иллюзии морского боя,
В котором нечто есть незримо,
Что не позволит не стараться
Иль от себя избавить сможет
Того, кто утомлен собою.
Но то, что есть – неодолимо
И так чудесно-неприступно,
Как сердце твоего биенье,
И, как оно, мне недоступно.
Нежна, тверда и терпелива
Рука, что держит наши звенья.
(Сефер ле-Бильям, фрагменты)
I.
Бильяма, пророка Невесты-Матери.
Между крыльев быков-херувимов у многоступенной лестницы, ведущей вниз, в толпу, я стоял, и Солнце говорило со мною.
Слышу слова – падаю – но открыты глаза мои.
Пришел народ злой, народ многочисленный, склонный к убийствам. Ест, как лев, и нет на него ловца, как пожар, съедает долину трав.
Вопрошал Балак, сын Сепфора: «Отчего сие? [должно быть], от забвения правды».
Говорил я: «Послушай, что у них в устах: правда, правда. Забудут ли они хлеб на зубах своих, мясо и молоко свое?»
[Говорил Балак]: «По правде ли хотят разорить землю?»
Говорит Бильям, слышащий слова Божьи: «Их правда одета в доспех, потрясает копьем. Их правда изделие кузнеца, [выкованное] в огне.
Голос ее – голос шумный, слышный далеко.
Я слышу – и тоска приходит на душу. Скучны слова, которые говорят они.
…
А я всегда ждал откровения Невесты-Матери, радости и веселья.
Потому что земля – чертог [сделанный] из цветов.
…белые цветы и красные цветы…
…оникс и халцедон…
…камень слово…
Балак…[могучая] рука…слезы…голод…а ты хотел быть сильным, царь…
….
Так опустошает землю десница правды».
II.
Говорит слышащий слова Божьи, который видит видения Всемогущего; падает, но открыты глаза его.
Лучше бы мне не слышать этих слов; лучше бы мне не видеть света.
Добро приходит в дом, как разбойник, застает на дороге, как грабитель. Милость и истина насилуют женщин, разбивают головы младенцам.
А я всегда ждал откровения Невесты-Матери, радости и веселья.
Потому что земля – чертог [сделанный] из цветов.
…
За волосы взял, возвел на гору и показал множество трупов.
Они лежат, как камни, [которые] отторгла земля.
Стервятник скажет над ними: «Так и должно быть», и шакал будет смеяться над слабостью человека.
А убийца кровью убитого жить будет.
…
…и благо сие, ибо Господь обитает в пустыне. Приходит в богатый виноградник и плачет, как нанятый за серебро: «Вот я, отпущенный козел твой, плод, давший всход горечи».
И рот Невесты-Матери, как вход в утробу звезд.
А он говорит: «Я был правдой для тебя».
И она молчит.
А он говорит: «Ты дала мне землю в удел – я ее исправлял».
И она молчит.
Он говорит: «Я пришел к тебе [….]».
И она сходит по многоступенной лестнице между крыльев быков-херувимов, и…
…
III.
…
[Балак]: Разве наказание не отвечает вине?
[Бильям]: Разве камень виноват перед потоком, который заграждает? И кто заградит течение камня?
[Балак]: Разве гнев не слуга правды?
[Бильям]: И правда – служанка гнева. Как же человеку не служить ему?
[Балак]: Народ гибнет!
[Бильям]: Гибнет Балак.
…
Рекли: твой бог – идол, и вот: мой идол – ваш идол – теперь вы служите ему, уничтожая его.
…
IV.
Вижу Его, но Его ныне еще нет; зрю Его, но не близко.
…звезда…жезл….
Он – Пастырь в погибели. Убиваемых будет учить и в среде убогих поставит алтарь.
И будет биться сердце бедняка, и будет доля Его утешение всех.
Болезнь сделает лучше вина.
И победит идола правды.
V.
…пришли и убили Бильяма, сына Беора…
(Рабат-Моав, 1 тыс. до н.э.)
Не тьма, не свет, а так – листва и блики –
И я смотрю
На облачную цитадель Владыки
И на зарю
О, смерть, и умирание двойное
И слов тоска
Владычица не говорит со мною
Хотя близка
Бегу за ланью вашей – быстронога
И не поймать
Охотнику, что именует Бога
Отец и Мать
Если ворон, тебя за волосы взяв,
Отнесет на зеленый дол,
Ты увидишь там, как бьется хрусталь,
Пламенея зеленой водой.
Там огонь и мрак обвивают ствол,
У корней там стучит тимпан,
Ты поймешь, что в сердце свое вошел,
Где тебя поджидает Пан.
Окружи свой дом городьбой и рвом –
Все равно он тебя найдет.
Уходи в пустыню, сожги мосты –
Это он за собой ведет.
Выпей до дна – высока волна –
Встали до неба сны –
Это Пан ударяет в тимпан –
Слушай удар волны.
Гиблое дело – искать себя:
В пляс, не чувствуя ног!
Ты ли позволишь связать себя,
Огненногривый бог?
Имя спадает с тебя, как струп,
Ты восстаешь нагой
В пене купели, красив и груб,
Бьешь звериной ногой.
Пусть расцветает костра тюльпан
В ободе жарких тел –
Ныне родится Великий Пан,
Как он того хотел.
Вскачь сквозь листву, пугая сову
Криком, бреду вослед –
Там на холмах вспыхнет впотьмах
Зыбкий бродячий свет.
О, заклинатель, черный вакхант,
Слово одно скажи:
Что заповедные нам хранят
Страшные рубежи?
- Бросьте свой сор, несусветный вздор
Мысленных мелочей!
Вам не хватает, что отвечает
Сумрак моих очей?..
Окружи свой дом городьбой и рвом –
Все равно он к тебе войдет.
Уходи в пустыню, сожги мосты –
Это он за собой ведет.
Выпей до дна – высока волна –
Встали до неба сны –
Это Пан ударяет в тимпан –
Слушай удар волны.
Плыви по голубым каналам
В глаза Мегере из гранита
И стань невидимым и малым
Во имя града знаменита.
Мистическая повесть наша,
Навеянная сим чертогом –
Балтийская хмельная чаша
Меж якорем и осьминогом.
Средь желто-голубых оскомин
Архитектуры декабристской
Нас голубям дежурным скормят
Ошметком пошлости туристской!
Целуй скульптурные ботфорты,
Прося признания и денег…
К чему писать строфу четвёрту?
Ты все хохочешь, милый Дельвиг.
We have lingered in the chambers of the sea
By sea-girls wreathed with seaweed red and brown
Till human voices wake us, and we drown.
(T. S. Eliot)
Закрывая глаза, ты отпускаешь мир туда, куда его может отпустить один лишь Бог – в несущественное. Исчезает тирания вещи над взором, и свободный корабль начинает путь в единственно подлинной вселенной – той, что у тебя под веками. Расточать хвалы ей глупо и ненужно, но помнить о том, что она – подлинна, о том, что, в сущности, только она и заслуживает уважения как нечто единственное и несравнимое, помнить о том, что она – сущая нигде – властнее и яростнее любой очевидности, необходимо.
Однако не стоит считать ее именно тем, чем считает ее большинство людей – местом отдыха от бури действительности. «Мечты» или, хуже того, «мир фантазии» настолько неверное название вот-этому-вот простирающемуся внутри меня, что делается обидно. Играть, а тем более заигрывать с такими вещами очень опасно – любая больница для «сумасшедших» - памятник человеческому небрежению этим тонким миром. Как всякая действительность, и эта не любит, когда ее игнорируют или не принимают всерьез. «Фантазия», милое фортепиано, на котором играют сказки для детей или бутылка, из которой разливают шабли для взрослых, вдруг становится неуправляемым морем, которое топит серьезную реальность, переворачивает добропорядочный вещный мир с ног на голову, лишая его столь прочных и основательных подпорок как «смысл» и «ценность». Эмоции? «Психика»? Нет – царство эльфов, мир Босха и Брейгеля, гоголевские повести и полет на метле.
Горе, горе тому, кто потеряется в этом царстве. Глядеть на него и поклоняться ему можно и должно, так делают все порядочные люди. Оставлять маленькому народцу хлебные шарики у курганов или зарывать на Преображение петуха на опушке – законные и верные способы откупиться от неведомого, заклясть его. Так люди дают кому-то понять, что они помнят об этом ком-то и его уважают. Но призывают соблюдать границы: не вторгайся, лешенька, в наш мир, не бегай, мавка, за тын, не уноси детей, кикимора! Мы будем сеять и жать, растить детей и ссориться, справлять праздники и плакать по мертвым – но не отнимай у нас великого утешения быть «так-как-должно-быть». Пусть там, у вас левый сапог надевается на правую ногу, едут задом на козе и носят воду в решете – не надо ваши правила приносить к нам. Мы помним еще Хаос – то, что было до наших домов, городов, границ и войн – и в страшных снах воем на земле, потерявшей строй. Убереги, Господи, как бы Тебя не звали, убереги от несуразностей бытия, которое ты создал!..
Горе, горе тому, кто потеряется в этом царстве…Человек здесь непрошеный гость, нарушитель границ и – всегда – жертва. Его могут помиловать, но помилование всегда предполагает осуждение. Тем суровее осуждение, что обычно люди попадают сюда по собственной воле. Переход границы совершается с ребяческой задорной усмешкой, в состоянии восторженного испуга перед небывальщиной и сказкой, которая светит блуждающим огнем по ту сторону ограды. И, как водится, рядом крадется Некто искушающий, говорящий – «дерзай», «нарушь», «коснись», «ступи». Его глаза охватывают ночной двор деревенской усадьбы, а на дне их можно разглядеть мелкий ручей с гладкими камешками, из которого выглядывает лицо водяной девы. Искушение слишком велико. Горе тому, кого в роковой момент не окликнут: «Назад!», не схватят за руку, над кем не засмеются, кого не пристыдят за глупость. Человек погибнет, погибнет, оторванный от других людей, один в волшебной стране – в пустыне, населенной призраками.
…Я вышел на улицу и посмотрел туда, где в облаках пролетал белый военный самолет. Кто-то хлопнул дверью «ауди». Две продавщицы курили под акацией у помойки. По набережной прогуливалось несколько пар. Голые бицепсы и упругие загорелые животы наводили на грустный лад. Со стороны Соломенного несло костром – горели леса. К пристани приближался трехпалубный теплоход…
Ветка тополя, звезда и ржавая труба городского источника – этого достаточно для поэмы. Ведьмино зелье можно сварить из чего угодно – была бы ведьма. Под ее когтистой рукой всякий елей станет отравой.
Есть некий ужас в том, что я должен писать. Это не каторга, скорее – алкоголизм. Я знаю пресность опьянения и тупое состояние похмелья – но пить приходится, и приходится служить ненавистному богу, который убивает своего почитателя. Зачем? Я не отвечу, и никто не ответит – никто из бесчисленного воинства алкоголиков всех времен. Судьба? Призвание? Разве они что-то объясняют? Ничего – они только дают иллюзию утешения. В итоге – тот же алкоголизм.
…В палатке с пивом на всю набережную поет Билан. Бронзовый юноша в ладье невозмутимо смотрит на озеро. На конце его копья высотой в полтора человеческих роста блестит пивная бутылка…
Думать, рефлексировать, постоянно оборачиваться – недостойное занятие. Я его всегда не любил. Нет, когда-то любил – оно было средством побороть обиду. Если с тобой не хотят играть, тебя поставили в угол или ты сидишь за пианино, а отец тебя учит музыке, плюясь в самое ухо, поневоле начнешь искать убежища в себе самом. Там есть каморка, уютная, как тесная кухня однокомнатной квартиры, где горит одна керосиновая лампа, на полках стоят горшки и банки непонятно с чем, и везде висят пучки засушенной травы. Там ты герой и невиновен, а здесь – изгой и отрицательный персонаж. Быть может, вся «писательская страсть» - только стремление к аутизму. Путь внутрь – самый легкий, и недаром в нем видят признак слабости – я уважаю презрение физически крепких и профессионально состоявшихся молодых мужчин к нежному сопляку-мечтателю, который только и умеет, что чувствовать за собой какое-то «предназначение». Я всегда во всем соглашался с Ницше, но довольно быстро его раскусил – сам Ницше был точь-в-точь таким же сопляком, таким же «жрецом» и «философом». Он первый понял жалкое свое положение и захотел стать сильным. Это зуд пацана, который впервые идет в тренажерный зал. Это поворот к миру и другим людям – движение, противоположное уходу в свою раковину. Это мужественный акт. Бесплодно же мечтают только слабаки и трусы.
То, что я трус я понял, когда мне было десять лет. Я испытал приятную обиду – ту особую сладость унижения, даже намеренного самоунижения, которую, как я узнал десять лет спустя, в подробностях описал Достоевский. С тех пор я был трусом. Я оценивал свои поступки – те немногие, которые совершал – но в большей степени те, которых я не совершил, что вменял себе в вину – как поступки труса. В четырнадцать лет я услышал волшебное слово «интроверт». Еще ранее – чарующее «эскапист». Так я стал – сначала трусом, потом эскапистом, и наконец – интровертом.
Мне интроверсия всегда казалась просто прикрытием средствами психологии постыдного порока трусости. Когда я не могу зайти в институт, чтобы поговорить с научным руководителем, потому что одна перспектива попасть в это здание, а тем более встретиться со всеми ими, повергает меня в панику, я могу пойти к доктору и пожаловаться на ситуативную депрессию, фобию и т.д. Но с деревянными нервами не рождаются – их приобретают сократовским упражнением в храбрости, которое у всех нормальных людей начинается в довольно раннем возрасте, и продолжается всю жизнь. Горе трусу, сделавшему себя таковым. Горе и позор – достойный, заслуженный позор.
…В воде, за несколько метров от берега стоит пьяный в стельку мужик. На берегу – два мента и собака. Они кричат ему, чтобы он вылезал из воды. Он, кажется, нарушитель. Рядом рыбачит полуголый парень, противно стрекоча катушкой. На газоне – вторя – поют кузнечики…
Путь в страну эльфов для меня был легок. Когда я испугался и захотел уйти назад стеклянные врата уже были накрепко закрыты. Все начинается как греза – очередная греза-избавление, игра в себя, веселый досуг. Бабочки порхают под грозовой тучей и веселые желтые метелки волнуются под ветром. Напевы эльфов уверяют тебя в главном – они ясно открывают тебе, что ты хорош. Ты хорош и прекрасен, ты любим и любишь, и весь мир такой же – хорош и прекрасен, любит и любим, и так и должно быть, и не борьба, не грубость холщовой ткани, а шелк и игра придуманы Богом. Зла или нет, или же оно – приправа к деликатесному блюду жизни.
Но молоком фей нельзя насытиться.
Когда ты попросишь хлеба, тебе ответят, что хлеб запрещен здесь, а туда тебя уже не выпустят. Ты будешь возмущаться и бунтовать – король лишь улыбнется в ответ. «Хлеба!» - и гаснущее под сводами подземного дворца эхо – «хлеба? хлеба?…» И феи исчезнут, не желая смотреть на твои муки, и дворец превратится в склеп.
Хлеб нашей жизни – помимо того, которым мы питаемся, и который у меня, по-видимому, тоже отнимают эльфы, – любовь. Любовь есть признание недостаточности меня одного в этом мире: я наконец-то говорю другому: «будь». «Любовь к себе» здесь больше мешает, чем помогает. «Любовь к себе» - это ведь и алкоголизм, и похоти, и само царство эльфов. Любить фею невозможно – у нее нет того, что собственно и любят – сердца, личности, родника индивидуального бытия, который отворен Кем-то Иным. Фею может создать любой волшебник. Голем или Цветочное Лицо – уродливый глиняный автомат или воздушная девушка с розовыми глазами – какая разница: и тот, и другая – мираж и дым. Любить – значит признать себя «простым смертным», признать себя неединственным, а потому – производным, вернее – произведенным, созданным. Любить свое творение из тумана – вечная тоска Пигмалиона, над которым посмеялись боги, не оживив его статую. Любовь касается истины, а истина касается действительности, плотной реальности, той, которую так не выносят волшебные существа. Здесь ты уже не всемогущ, здесь твоя жизнь уже не наслаждение и не отдых. Ты должен трудиться – ты должен жертвовать – ты должен – ты должен… Ты должник, ибо рожден. Земле, матери, отцу, времени, любимой, делу, детям, смерти, Богу. Все вещи вокруг тебя – твои кредиторы. Любовь – твоя плата. Ты исполняешь судьбу, как музыкант исполняет концерт – жертвуя собственным произволом воле другого, творца. Мои пальцы коснулись твоих пальцев, любимая, и я уже твой солдат, твой пленник, твой раб. Я не смогу изменить ни твоего имени, ни облика, ни любви, ни судьбы. Я чувствую рукой то, что есть. Ты не являешься мне. Ты по-настоящему существуешь…
…Над кронами лип и тополей медленно вращается чертово колесо. Чайка, летящая над заливом, прокричала два раза. Солнце палит…
Я пытался. Я пытался, но не смог. Я плохо пытался, ибо что я знал, кроме собственных грез? Как мне жить, как мне отвечать за себя, если моей жизнью до сих пор был лишь танец гномов на холме? Я сумасшедший, ибо моя реальность неистинна. Неистинна – потому что непроверяема. Только я вижу единорогов, от всех прочих они прячутся. И какое кому дело до того, что этот блестящий мир мил и дорог моему сердцу – сердцу, которое уже не призрак, а плоть?
Мне не у кого просить пощады, не к кому обратиться за помощью. Как живой человек может воспринимать голос оттуда? – Только как голос призрака, жаждущего его погубить. Горе тебе, бормочущий странник, променявший свое наследие, врученное Богом – залитый солнцем мир в полдень середины лета – на собственный произвол среди туманов, тоски по тому берегу и одиночество лодки в открытом море. О таком можно еще позаботиться, можно посочувствовать погибшей душе, но вернуть ее…
Отведавший плодов золотого дерева, я давлюсь избытком чудес. Я вижу то, о чем вы рассказываете в сказках детям, но не вижу вас, живые. Ваш мир, на который я все-таки обречен, ибо и я живу, кажется мне картинкой за стеклом. Я не могу войти в него, не могу вдохнуть полной грудью ваш воздух, не могу напиться из реки, протекающей в стране смертных. Я изгнанник в собственной стране, фантом, бесплотный вздох печали. Зачем еще нужно привидение в старом замке, если не затем, чтобы греметь цепями? Мое жалкое искусство – мои попытки имитировать то, что у вас зовется творчеством – только жалоба скучающего младенца. Что может быть страшнее скучающего младенца – этой осознающей себя пустоты? Его не успокоишь объяснениями вроде «болезни роста» или незаконнорожденности всякого «таланта». И то и другое неприменимо к небытию, к отсутствию человека.
…Через улицу перебежала собака. Пыльный тополь кивнул. В лесах строящегося коттеджа спит человек. Река все говорит о чем-то – беспокойно и бессвязно, как несчастная старуха…
Что же я страдаю, если меня нет?
Может быть и я тоже фея, тоже какой-нибудь персонаж низшей мифологии, лишенный личности и плоти? Если ты, молодой атлет, непосредственно принимаешь все, что дает тебе день, мужественно ища дракона, которого можно победить – «проблему» и «отношения», а я только стою в стороне и завидую твоей способности общаться с тем, от чего меня удерживает волшебная цепь, если ты творишь и хочешь, играешь мускулами и обнимаешь женщину, а я только касаюсь рукой стен в мелкой известке и прохожу, как тень вдоль невымощеной улицы – что с того? Кто третий встанет между нами и скажет – ты есть, его нет?
Снова, снова повторяю – третьим будет любовь. Она скажет мне: ты есть, заставит захотеть счастья, отличного от тех восторгов, которые приносят волшебные луга. Она поведет меня сюда, где трава клонится над журчащим потоком, а вдали стучит строительный молоток.
Любовь, это ты выбила зыбкую землю у меня из-под ног. Я не смог победить Королеву Фей, не смог одолеть собственную душу. Она сказала мне: «ты не уйдешь». И вот я, бывший ее фаворит, оказался ее шутом, и уже долго сижу подле трона, отпуская пустые прибаутки. В моем городе эти прибаутки иногда печатают, на что люди лишь пожимают плечами: «чудно, непонятно, не весть зачем». «Тоска, боль, растет мальчик!» «У парня проблемы». «Неустроенная жизнь». «Неудачник». «Алкаш и дебошир».
Давным-давно, говорит английская баллада, Томас Рифмач из Эрсилдона лежал на речном берегу, а мимо проезжала на белом коне царица эльфов. Стихоплет поцеловал ее, и она увезла его в свое царство. Что он там увидел? Как он там жил? Должно быть, так же, как жил прежде – ведь он всегда принадлежал к воздушному народу. Чем могли удивить его серебряные рощи или изумрудное солнце? Бесплотность везде одна и та же – одна и та же. Нет покоя живущему в междумирье. Но он покой ищет.
О, эти поиски покоя, которым не будет конца!
…Я подошел к бульвару. Опять собаки, пары и лотки с мороженым. В ротонде резвятся дети. Им еще неведом выбор между царством эльфов и землей людей…
Если бы можно было легко, как бабочка, перелетать от одного бытия к другому – от туманной и небывалой области к юдоли жизни и смерти! Но способен ли на это человек? Безумец, живущий в мире своего бреда, которого сам мир оставил, как жителя другой страны, начинает страдать: Тот, кто создал его здесь, в этом теле, плоть от плоти других людей, призывает Свое творение на суд. «Ты не один». Раздвоение, корень всякого несчастья в мире, убеждает меня в моей зависимости, в моей прикованности к вращающейся скале становления. Живой почитает за благо жить, но тот, кого в жизнь отзывает чужой и враждебный голос, тот, кому жизнь дается как задание, как труд – он будет убегать, будет скрываться от ищущих его Эриний. Бегство – вот имя теперешнего моего существования. Я бегу, бегу от наваливающейся сзади жизни, скрываюсь в узких улицах Петроградской стороны или в четырех стенах собственной каморки, постылой и давяще скучной, но огораживающей меня от блуждающего чудовища реальности со слюнявой мордой. «Зов материнской утробы», скажет мне психиатр. Эта мать уже бессильна меня накормить, она уже не сможет поглотить меня. Неужели я хочу исчезнуть? Но ведь этого я и боюсь, от этого я и убегаю. Мука моя, которой не находится разрешения – разве она мне вожделенна, разве я сам терзаю себя, чтобы наслаждаться страданием?
Господи, Боже мой, сотворивший меня, составивший кости мои еще до рождения, неужели я был создан Тобой только чтобы швырять в пустоту глупые вопросы? Неужели, если волшебная страна действительно моя часть и удел – неужели ты мог придумать живому существу такой адский, неблагодарный, бессмысленный труд? Или не Ты меня создал, или не Твой замысел мое бытие, и я лишь схвачен янтарем мгновения, как муха, как щепка, оторвавшаяся от древнего ствола? Что за бедою моей, Господи, что значит это беспричинное несчастье в светлый день, что мне хочет сказать эта боль, черная, как вороний глаз?
…Я устал. Из розового дома выходит свадьба. Цветочные лепестки и пригоршни пшена летят в воздух, невеста плывет над асфальтовой дорожкой, жених идет, как деревянная кукла. По бокам – солидные люди с красными лентами через плечо. Сейчас они пойдут в ротонду фотографироваться. Голуби уже слетаются к крыльцу, подскакивают воробьи. Мимо проезжает велосипедист – то же стрекотание, что у катушки на удочке. Здания обретают нежно-желтую окраску – солнце повисло над северным берегом губы…
Мысль о самоубийстве отгоняет лишь тоскливый страх – нежелание нового опыта. Для смерти нужно не меньше решимости, чем для жизни, и решиться вскрыть себе вены не проще, чем познакомиться с девушкой на улице. Кто-то играет со мной, как кошка с мышью, перебрасывая между двух лап. Я боюсь жить и умереть боюсь. Между адом и раем, как говорила царица эльфов Томасу, и лежит туманная Эльфландия.
Смирись. Встань на дороге. То недолгое время, что ты провел под небом, еще не закончилось. Имей мужество отчаяться. Пока грозовая туча медленно приближается к тебе, и ты не знаешь, будет ли дождь, королева еще не раз спросит тебя о погоде. Умей же ответить ей. С эльфами нельзя жить, но с ними можно поболтать. Зеркала, может быть, тоже перемигиваются в отсутствие людей.
…Подул ветер. Туча близится…
Мон женераль, вся жизнь игра,
Так покоримся злу!
Сам Бог при помощи багра
Нас возит по столу.
Помягче будь на нем сукно,
Забыли б Бога мы давно.
Мон женераль, вся жизнь игра.
Лежат отец и мать.
Сейчас скомандуют: «Пора!»
И мы пойдем играть.
Будь подушевней комендант,
Забыл бы страх комедиант.
Мон женераль, вся жизнь игра,
Qu’aimer c’est utopique:
В моем саду, ланфрэн-ланфра,
Гуляет Дама Пик.
Я не пролил бы ни слезы,
Не будь в руках у ней фрезы.
1.
Всемогущий Невский проспект!
грязный сапог отставного солдата,
миниатюрный, как дым, башмачок молоденькой дамы,
и гремящая сабля надежд прапорщика,
все вымещает на нем могущество силы
или могущество слабости
С утра Петербург наполнен старухами, совершающими свои наезды на церкви
Ганимед, летавший вчера, как муха с шоколадом, вылезает без галстука и швыряет им черствые пироги и объедки
По улицам плетется нужный народ
Иногда сонный чиновник проплетется с портфелем под мышкою
В двенадцать часов на Невский проспект делают набеги гувернеры всех наций
бледные миссы и розовые славянки,
идут величаво позади девчонок,
приказывая –
выше плечо и держаться прямее
Они наконец вытесняются нежными родителями,
идущими под руку с своими пестрыми, разноцветными, слабонервными подругами.
Боже, какие есть прекрасные должности и службы! как они возвышают и услаждают душу! – А
есть множество таких людей:
встретившись с вами, непременно посмотрят на сапоги ваши,
и,
если пройдете, оборотятся назад,
чтобы посмотреть на ваши фалды.
Но как только сумерки упадут на домы
и будочник, накрывшись рогожею,
вскарабкается на лестницу зажигать фонарь:
"Стой! Видел? чудная, совершенно Перуджинова Бианка. О, как можно!.."
Он летел так скоро,
что сталкивал с тротуара
солидных господ
с седыми бакенбардами.
Тротуар несся под ним,
кареты казались недвижимы,
мост растягивался и ломался на своей арке,
дом стоял крышею вниз,
будка валилась навстречу,
и алебарда часового
вместе с золотыми словами вывески
блестела на самой реснице его глаз
Уста были замкнуты целым роем прелестнейших грез.
- Идите осторожнее
- Идите осторожнее
- Идите осторожнее
В темной вышине четвертого этажа
три женские фигуры представились его глазам.
Одна раскладывала карты;
другая сидела за фортепианом
и играла двумя пальцами какое-то жалкое подобие старинного полонеза;
третья сидела перед зеркалом, расчесывая гребнем свои длинные волосы
Боже, куда зашел он!
Двусмысленное существо
ужасною волею адского духа
разрушить гармонию жизни
брошено с хохотом в его пучину!
2.
Он рисует перспективу, в которой
является всякий художественный вздор:
гипсовые руки и ноги, изломанные живописные станки,
опрокинутая палитра,
приятель, играющий на гитаре,
стены с растворенным окном,
бледная Нева и бедные рыбаки
(на неоконченном пейзаже увидите вы иногда нарисованную вниз головою нимфу)
Художник в земле снегов,
художник в стране финнов,
где все
мокро,
гладко,
ровно,
бледно,
серо,
туманно.
Уже и полночь давно минула,
колокол башни бил половину первого,
а он неподвижный,
без сна, без деятельного бдения.
«Та барыня, у которой
вы изволили за несколько часов пред сим быть,
приказала просить вас к себе и прислала за вами карету!»
камни мостовой загремели под колесами и копытами
его разом поразили:
ряд экипажей,
говор кучеров,
ярко освещенные окна
звуки музыки
лакей в богатой ливрее
сверкающие дамские плечи и черные фраки,
люстры,
лампы,
воздушные летящие газы,
эфирные ленты и толстый контрабас,
выглядывавший из-за перил великолепных хоров
«Это она!»
Невыразимое, самое тонкое сочетание вкуса разлилось во всем ее уборе, и при всем том она, казалось, вовсе не заботилась и оно вылилось невольно, само собою
«Вам было скучно? Я также скучала.
Я замечаю, что вы меня ненавидите...»
О, небо! рай! дай силы, создатель, перенести это!
жизнь не вместит, он разрушит и унесет душу!
«Вас ненавидеть! мне?..
О, буду! буду! буду!..»
к величайшей досаде,
какая-то огромная голова с темными курчавыми волосами
заслоняла ее беспрестанно
не смел податься вперед,
не смел попятиться назад,
опасаясь толкнуть каким-нибудь образом какого-нибудь тайного советника
он позабыл даже переодеться в пристойное платье!
«Неужели вы думаете, что я могу принадлежать к тому презренному классу творений?»
пожилой человек с почтенною наружностью схватил за пуговицу фрака и представлял на его суждение одно весьма справедливое замечание
«О, где же она! дайте ее мне! о, я не могу жить, не взглянувши на нее!..»
Досадный свет неприятным тусклым сиянием глядел в его окна.
И зачем было просыпаться?
Художник в земле снегов,
художник в стране финнов,
где все
мокро,
гладко,
ровно,
бледно,
серо,
туманно.
Ежедневное и действительное странно поражало его слух.
то поручик являлся с трубкою,
то академический сторож,
то действительный статский советник,
то голова чухонки и тому подобная чепуха
Все отринувши, все позабывши, сидел он с сокрушенным, с безнадежным видом, полный только одного сновидения.
О, как хорошо сидит она у окна деревенского светлого домика!
наряд ее дышит такою простотою, в какую только облекается мысль.
Прическа на голове ее
все в ней скромно, все в ней - тайное, неизъяснимое чувство
«Не презирайте меня: я вовсе не та
Взгляните на меня, взгляните пристальнее и скажите: разве я способна к тому, что вы думаете?»
грязный водовоз лил воду,
мерзнувшую на воздухе,
и козлиный голос разносчика дребезжал:
"Старого платья продать"
«Лучше бы ты вовсе не существовала!
а была бы создание вдохновенного художника!
Я бы не отходил от холста, я бы вечно глядел на тебя и целовал бы тебя.
Я бы жил и дышал тобою, и я бы был счастлив.
Никаких бы желаний не простирал далее.
Я бы призывал тебя пред сном и бдением,
и тебя бы ждал я,
когда случилось изобразить божественное и святое.
Но теперь...Что пользы в том, что она живет?
Боже, что за жизнь наша! вечный раздор мечты с существенностью!»
«На что тебе опиум?»
3.
так ужасно
так страдательно
так сладко
жил
почувствовал краску,
вспыхнувшую на лице
дохнул свежим воздухом
сердце билось
«Я возвращу миру прекраснейшее его украшение»,
оригинал мечтательных картин.
каким-то глупым инстинктом
заперся в свою комнату,
никого не впускал,
ничего не требовал
4.
«Я не хочу, мне не нужен нос!
У меня на один нос выходит три фунта табаку в месяц.
И я плачу в русский скверный магазин,
за каждый фунт по сорок копеек;
это будет рубль двадцать копеек;
двенадцать раз рубль двадцать копеек
это будет четырнадцать рублей сорок копеек.
Слышишь, друг мой Гофман?
Да по праздникам я нюхаю рапе,
в год я нюхаю два фунта рапе,
по два рубля фунт.
Шесть да четырнадцать –
двадцать рублей
сорок копеек
Это разбой!
Я швабский немец;
у меня есть король в Германии.
Я не хочу носа! режь мне нос!»
И если бы не внезапное появление поручика Пирогова…
Чувство самодовольствия распустилось по душе Шиллера,
голова его была наполнена пивом:
«О, я не хочу иметь роги!
бери его, мой друг Гофман, за воротник,
я не хочу,
я живу в Петербурге, у меня в Швабии мать моя,
и дядя мой в Нюренберге;
я немец!
прочь с него всё, мой друг Гофман!»
Бросились, к дверям, начали звать его,
Наконец, выломали дверь и нашли
Окровавленная бритва валялась на полу.
4.
Далее, ради Бога, далее от фонаря,
немцев-ремесленников и чухонских нимф!
Я не люблю трупов и покойников:
восклицания, задушаемые смехом –
«Ах, не стыдно ли вам так смешить!» -
бывают им часто лучшею наградою.
В театре они бессменно.
«Вас волен зи дох?»
«Мейн фрау!»
Как странно играет нами
куча железных винтов!
На Охту!
Дивно устроен свет наш,
я всегда закутываюсь покрепче плащом своим, когда иду по нем.
Но более всего
Но более всего
Но –
более всего –
когда наляжет и отделит!
превратится в гром и блеск!
мириады
валятся с мостов!
кричат и прыгают на лошадях!
и сам демон!
сам демон!
сам демон!
сам демон!
зажигает
Я гряду во имя свое.
Не в эдем – на пустырь, в репье.
Небо в бурую глину уходит
И пожухлой травы тряпье.
Почитайте, что пишет Цельс.
Перекладины шпал и рельс.
Длинный ряд гнилых крестовин.
Я один.
Новомученикам нет числа.
Благодать течет, как смола,
А внутри – насекомых трупы,
Члены религиозной группы.
Где трезвение – там тюрьма.
Где взросление – там сама
Смерть, костлявая киновитка,
И от смерти бежать попытка.
Я бежал и пришел сюда,
Где защиты нет от Суда,
Нет причастия, нет крещенья,
Благочестия и стыда.
Разреженный и горький свет.
Беспощадное слово «нет».
Это первые дни творенья,
Это наш с сатаной ответ
На вопрос: «Где ты, Каин?» Здесь.
В этот миг. В этом мире. Весь.
Знаю сам, что я легковесен.
А не веришь – возьми и взвесь.
Я люблю эту пустоту
И свое отчаянье чту.
Но спускают собачью свору,
И охотник кричит: «Ату!»
Мир, как я, печален и грешен.
Небо – полунебытие.
Помяни мя, егда придеши…
Да святится Имя Твое…
19 апр. 2006 г.
Страстная среда
А. Дюреру
Ах, в Озерках, эфирном городке
С мигающею вышкой вдалеке,
Живет мой страх, моя тоска и старость.
Целуй мой лоб, агония небес!
В руке девичьей чуть дрожит отвес,
Что, Меланхолия, с тобою сталось?
Ах, до метро мне нынче не дойти,
Через большой проспект не перейти
В осенний дол над озером печальным.
Я не могу вздохнуть перед концом.
Склонился клен под золотым венцом,
И даль сырая дышит изначальным.
Моя любовь во мне изнемогла.
Мне застят свет тряпичных два крыла
С краями рваными – летучей мыши.
И на стене – Юпитера квадрат,
А за окном пространство без преград
И стелющиеся под ветром крыши.
Ах, жизнь не стоит материнских мук!
Мне жаль по стенке ползающих мух
И жаль детей, играющих в колодце.
Мне страшно дальше жить. Трамвай ползет,
В фургоне дыню армянин везет
И дождь неслышный над домами льется.
Всё – бытие, и некуда шагнуть.
Всё – жизни страх, и не к кому прильнуть.
Все стены рухнули, кругом пустыня.
В агонии седые небеса.
Вдали свистит сатурнова коса.
Слабеет голос мой и сердце стынет…
Страх пожара и драки,
Отступающий в чащу Нарцисс;
Время ест наши раки,
Притворяясь стрелою абсцисс.
Мотоцикл при дороге,
Нет миганья пунктира в очках;
Пел о единороге
И остался в седых дурачках.
Я трезвею, как пахарь
С пневматическим молотком;
Подари мне папаху
С октябрятским кровавым значком –
Я хочу отличаться
От того, что я все-таки есть:
Жизнь умеет кончаться
Без оглядки на славу и честь,
Без оглядки на реку,
Где Нарцисса икона течет,
И безумного Греку
Рак за руку в пучину влечет.
Туннелями Тучковых и Капелл,
Похожий на стареющего гота,
Пройдешь, как тот, что ничего не спел,
Пройдешь, как ненавистная погода.
Припомнит лоб и белая щека
В толпе у дома желтого со львами,
Как ты спешил, не принятый пока,
Еще храня тетрадку со словами.
Припомнит мост на маленькой реке
И изгородь бетонная завода,
Как ты стоял, не принятый никем,
С витающим дымком над головою.
Припомнит двор разбитых кирпичей,
Изнанка зданий совести нечистой,
Как ты пытался сделаться ничем,
А страх кормил тебя с руки когтистой.
Не повторяй, что стать собой самим
Тебе камена улиц помешала –
Стыдом и чем-то более стремим,
Иди, иди, не замедляя шага.
Никто не обернется вслед тебе,
Так исчезай, двуногая забота,
Туннелями Тучковых и Капелл,
Похожий на стареющего гота.
Psalm
(Paul Celan)
Niemand knetet uns wieder aus Erde und Lehm,
niemand bespricht unseren Staub.
Niemand.
Gelobt seist du, Niemand.
Dir zulieb wollen
wir bluehn.
Dir
entgegen.
Ein Nichts
waren wir, sind wir, werden
wir bleiben, bluehend:
die Nichts-, die
Niemandsrose.
Mit
dem Griffel seelenhell,
dem Staubfaden himmelswuest,
der Krone rot
vom Purpurwort, das wir sangen
ueber, o ueber
dem Dorn.
Кто нас слепит опять из земли и глины,
кто пепел наш оживит?
Никто.
Свят ты, Никто.
Во имя Твое
расцветаем.
Навстречу
Тебе.
Ничем
были мы, суть и будем ничем,
когда расцветем:
Роза Ничто,
Роза Никто.
У нас
призрачный пестик,
тычинки, как небо, бесплодные,
красные лепестки,
налитые пурпуром слов, что поем,
о Терне,
о Терне.
Ты идешь лучом пастушьим
В безымянной темноте
С гребнем огненным петушьим,
С колесницей на щите,
Орлеанская девица,
Что не слышит голосов,
Одинокая певица
В сердце муромских лесов.
Ведьма, фея голубая!
Сердце зыблется во мне
И рождается слепая
Вера темная во мне,
Слышу крылья Гавриила
За причелиной резной…
Пахнет раннею могилой,
Пахнет позднею весной.
…Теперь скажи: «Пустынна гладь морская»,
Скажи, Изольда. Белая рука
Чуть дрогнула, на замок из песка
Белесый гладкий камешек бросая.
Но продолжай: «Тесна юдоль мирская,
А милый за морем. Издалека
Балтийские приплыли облака,
И я без новостей их отпускаю…»
Твое томленье только эхо сна,
Янтарный свет твоих печалей, дева, –
Блестящего тумана пелена.
Душа моя! Залив осенним днем,
Горящий бледным ледяным огнем,
Как ты, не знает ни любви, ни гнева.
…В осенний дом вошла печаль,
Наказ судьбы исполнить просит.
Настал твой час. Закрой рояль.
По комнате блуждает отсвет
Слепого света за окном –
Там музыка твоя витает.
Там над землей летает дом,
В котором Шуберт обитает…
…Где дева с мельницы твоей
И детские твои этюды?
Ты сделал музыку своей,
Но музыка ушла отсюда,
И три вороны на ольхе
С тобой квартета не сыграют.
Вот – исчезают вдалеке
И грают, по-вороньи грают…
…С беззвучьем нам не совладать –
Струна нема под молоточком –
Хоть с клавиш пыль тихонько снять
Старинным бархатным платочком
И посмотреть, как за окном
В беззвучном счастье расцветает
Навек богохранимый дом,
Который над землей летает…
…О, Шуберта бы взять с собой
В глухую жизнь, в нелепый скрежет!
Но три вороны над трубой
Опять на части ухо режут.
Не оборачивайся, нет.
Надень пальто, уйди из дому.
Пусть отсвет обещает свет –
Но не тебе уже, другому…
…И начинается Содом
За той дощатой дверью с кодом,
Которой ты покинул дом,
Задев за гвоздик мимоходом,
И начинается судьба.
А Бог тебя у двери бросит,
Где юных гопников гурьба
Дать сигарету им попросит…
Веселье и маски сошли с лица.
(Плащ на вешалке, рапира в углу)
Нету работы для бубенца.
(Ветер ворошит в камине золу)
Какие баллады поете, шуты?
(Лютня в ломбарде, колпак сожжен)
Кто из вас нынче с жизнью на «ты»?
(Тяжелый талер в стакан погружен)
Осталось на долю одно нытье.
(– Gaudeamus! – Иди ты к псам!)
Или забыл призванье свое?..
(Призванье забыл! Помнишь ли сам?)
Ты город, а мы твой ночной дозор,
Мы охраняем вечный затвор,
Нас Двое:
По одному за каждым плечом.
Ночью и днем тебя стережем,
Следим за тобою.
Что будет с теми, не спрашивай нас,
Кто игнорирует наш приказ.
Не надо.
Для них мы станем последним сном,
Кошмаром форменным, горем, злом
И древом яда.
Заберись на мачту, вдыхая бриз,
Послушай матроса, спустившись вниз –
Он расскажет о юге.
А потом дотемна сиди в кабаке,
Согревая стакан в руке,
И ночуй у подруги.
Но только не думай, что нам невдомек.
Обмолвись, подай малейший намек,
И ты себя выдашь.
Случайный взгляд, поворот головы…
Не надо считать, будто мы мертвы –
Ты нас не видишь.
Лучше не лги – цена высока.
Мы следили всю жизнь за тобой, но пока
Ты был жалок.
Пятном на небе туча растет.
Скоро, наверное, дождь пойдет,
Но не дождь из фиалок.
Земля, как крышка котла, дрожит.
И лучше бы то, что под ней лежит,
Не поднимали,
Когда вокруг с видом солдат
Деревья встают и листвой шумят,
Кольцо сжимая.
Ствол выдает свои девять грамм,
Черный фургон выезжает к дверям
Из-за рощи.
И входит женщина в черных очках,
Горбатый врач на кривых ногах
И мастер-закройщик.
Это может случиться в любой из дней –
Следи за ходом речи твоей
И дел твоих.
Будь чист, опрятен, стекло протри,
Часы заведи, запрись изнутри,
Помни Двоих.
The Two (W.H. Auden)
You are the town and we are the clock.
We are the guardians of the gate in the rock.
The Two.
On your left and on your right
In the day and in the night,
We are watching you.
Wiser not to ask just what has occurred
To them who disobeyed our word;
To those
We were the whirlpool, we were the reef,
We were the formal nightmare, grief
And the unlucky rose.
Climb up the crane , learn the sailor's words
When the ships from the islands laden with birds
Come in.
Tell your stories of fishing and other men's wives:
The expansive moments of constricted lives
In the lighted inn.
But do not imagine we do not know
Nor that what you hide with such care won't show
At a glance.
Nothing is done, nothing is said,
But don't make the mistake of believing us dead:
I shouldn't dance.
We're afraid in that case you'll have a fall.
We've been watching you over the garden wall
For hours.
The sky is darkening like a stain,
Something is going to fall like rain
And it won't be flowers.
When the green field comes off like a lid
Revealing what was much better hid:
Unpleasant.
And look, behind you without a sound
The woods have come up and are standing round
In deadly crescent.
The bolt is sliding in its groove,
Outside the window is the black remov-
ers' van.
And now with sudden swift emergence
Come the woman in dark glasses and humpbacked surgeons
And the scissors man.
This might happen any day
So be careful what you say
Or do.
Be clean, be tidy, oil the lock,
Trim the garden, wind the clock,
Remember the Two.
Тогда как в горестной досаде
Мы просим снега у зимы,
Поет фигляр с крылами сзади
Безумства пира и чумы.
Беспечен он, но знает дело.
Передразни – его закон.
Придет декабрь – он сыплет белым,
Блеснет весна – и зелен он.
Оставь, мой друг, перо смешное,
Иди на площадь и гляди,
Как бьется пламя озорное
В его бесчувственной груди.