У бедного Пола простуженный голос,
он петь не умеет и только свистит.
Как будто пытается к птичьему соло
большое и сложное нечто свести.
А Пер многодетен, женат и не беден -
он первый певец, вот ему и почёт!
На свадебном пире и званом обеде
без песен его и вино не течёт.
А прежде приятели пели на пару,
по-честному каждую ноту деля.
Так, встретившись, ветер попутный и парус
рождают стремительный ход корабля.
Но даль горизонта раздвинув, как ширму,
однажды отправился за море Пол,
затем, чтоб соседку, красавицу Ирму,
укутать в удачи своей ореол.
И даже когда, к превеликой печали,
разбился о скалы мечты его флот,
он верил, что Ирма стоит на причале
и счастьем их будущей встречи живёт.
Ах, если б, - кричал он, – ты рядом была бы,
ты руки сплела бы в спасательный круг…
Но гас его зов, одинокий и слабый,
Пол голос от крика сорвал на ветру.
А друг его Пер, как пернатый на ветке,
в беседке меж тем демонстрировал прыть.
И нежное сердце прелестной соседки
без грубых свершений сумел покорить.
А дальше опять попадаем на пир мы,
ведь понял в посёлок вернувшийся Пол,
что быть ему гостем на свадьбе у Ирмы
и Пера, что зря он кричал… И с тех пор
Пол только свистит и не видит, похоже,
иных для себя развлечений и дел.
И эту историю давнюю тоже
он птице знакомой одной насвистел.
Судьба возвращает, всегда возвращает.
Течение вынесет на бережок
всё то, что душа в тайниках бережёт.
И даже когда ты смирился, дружок,
и смотришь на чудо, не видя в нём чуда,
из небытия, вопреки, ниоткуда
судьба всё равно возвращает должок.
Как хочется жить вдохновенно и просто.
Не драться за грош, не сдаваться тоске,
Уметь отпускать и взлетать налегке
и помнить, что в жизненном этом клубке
и горе бывает порой не напрасным.
А то, что действительно было прекрасным,
судьба возвращает на новом витке.
Пусть опыт примет больше не предвещает
слияния тем, замыканья орбит.
Гештальты закрыты и выстроен быт,
и всё без обид уже, да, без обид –
судьба, как напиток из мёда и перца,
порой забирая до самого сердца,
всегда возвращает, что сердце хранит.
Пока при надежде я и живой,
в сюжете меж облаком и травой
я буду натянутой тетивой.
И может, морщинки сведя к челу,
в меня, будто клетку открыв крылу,
сподобится кто-то вложить стрелу.
А свистнет стрела, найдётся и цель –
на царском болоте ли, во дворце ль.
Стреле ведь неважно, что там в конце.
Но если б я сам решал, где судьба,
мне цель не нужна была б и стрельба –
молчит барабан, молчи и труба.
Я лучше тропою пойду иной.
И та тетива, что назвалась мной,
натянутой будет звенеть струной.
И пусть говорят, что мне грош цена –
нет вещи бессмысленней, чем струна!
Зато будет музыка, не война…
Они говорили: - А чё это у тебя патлы, как у битлов?
Ты разве не понимаешь, что ты идеологический улов?
И любые твои достижения, коль на то нету съезда решения –
знак морального разложения.
Наши святые Павлы – Морозов и Корчагин!
Помолись на них, а потом развлекайся без портков
с девочками в общаге.
Но только чур – ни шума, ни драки –
партком не дремлет, а д’артаньяны и бержераки
в Париже.
А потом они же
вопрошали с иронией:
- Ты знаешь, почему ты умный, а жизни не рад?
Это оттого, что ты не демократ.
Как не было сроду, чтоб в нашем лесу
за бурым погнался волк,
так с виски вовек не едать колбасу
тебе, если ты совок.
Теперь диссиденты на пике,
запомни, старик:
Их даже апостолы ниже,
И мы с ними вместе на новый шашлык
баранину правды нанижем.
А потом они же
смеялись в лицо мне:
- Ты в натуре лох и базар твой плох.
Ты бы начал крутиться, пока не сдох.
Пойди, толкни на рынке какой-нибудь хлам.
А лучше, пока мы тут делим всё,
отлучись на время,
типа по делам,
А потом вернись и наймись к нам.
А что до тобою прочитанных книжек,
так в смысле бабла
их чем больше, тем жиже.
А потом они же
цедили сквозь зубы:
- Ты вроде так и нормальный, пока не откроешь рот.
А как скажешь слово – ясно, не патриот.
Наплевать, что это твоя земля, если речь твоя на манер москаля.
Пойди на погост, где предки твои лежат,
поклонись их праху.
А потом собирай манатки и гастарбайся отсюда к ляху
Или к пану чеху с мадьяром – если мошна их ближе.
А потом они же
вместе со мной, меж сонма прочих людей,
молча стояли в наибольшей из очередей.
Очередь кончалась перед дверью
Страшного Суда.
И мы в одинаковых белых рубахах
босиком входили туда.
И тщетно пытаясь держать равновесие,
шли по черте,
разделяющей Добро и Зло.
А на выходе оркестр ангелов
или чертей,
тут уж кому как везло,
глядя на вердикт
в конце земной
истории болезни
каждой из наших душ,
играл туш.
Всё, что случалось со мной,
смысл имело и вес.
Бог являл мне себя в виде семи чудес.
Первое чудо – природа,
её совершенная красота.
Дали морской глубина и звёздная высота.
Графика птицы, грация зверя,
гибкость травы.
И прочее, что богаче любой фантазии
из моей головы.
Чудо второе – деньги.
Почему они не отличают праведника от подлеца
и текут, обойдя меня, когда я в поте лица,
ко мне, сидящему в кресле?
А главное – кто даст ответ:
зачем я несчастен без них, если
я равно несчастлив с ними,
как ни веди им счёт,
когда за душой нет
чего-то ещё.
Третье чудо – сознание.
Я удивляюсь ему, мудрому и бесстрашному,
не впадающему, вопреки всему,
во тьму безумия оттого,
что земной мой конечен век.
Я знаю наверняка,
что чем дольше я привыкаю быть
одним из людей, тем ближе ко мне
моя частная бесчеловечность.
Но пока я ещё человек,
мой ум смеет представить
и уместить в себе вечность,
то есть то, что неисчислимо больше
всех на свете вещей,
включая меня.
Так пламя свечи, воск или парафин губя,
не боится погаснуть, потому что чувствует себя
частью огня вообще –
мирового огня.
Чудо четвёртое – стихи. Истинные стихи.
Их нет ни в одной библиотеке.
Да и в сети, сколько сайтов ни посети.
Они возникают внезапно, из пустоты.
В космосе вдруг раскрываются тайные люки,
похожие на цветы. И я слышу звуки.
И в каждом из них альфа и омега бытия.
А потом становится глухо, и я
спешно записываю, что запомнить смог.
Но итог обычно похож на оставшееся в горсти
того, кто пытался в ней
океан унести.
А пятое чудо – любовь к женщине.
Она не упала с неба и долго рядом жила, но
миг – и стала самой желанной.
Будто ночью шёл по безлюдному мёртвому городу
и увидел свет в окне.
А чудо шестое – любовь женщины ко мне.
А когда её и мою любовь
ангелы связывают волшебной тесьмою,
и я, словно забросив сеть в море,
кричу золотой рыбке не «ловись!», а «лови!» –
наконец возникает чудо седьмое.
Чудо взаимной любви.
Когда не дай бог навсегда завершится
то наше чего невозможно лишиться
и станет понятно что ты не находишь
меня в том не знаю куда ты уходишь
и я попытаюсь нельзя и представить
другую на место твоё переставить
и дать ей свободу тобой притворяться
пока в ней черты твои не растворятся
тогда целый мир на куски распадётся
и нам собирать их отдельно придётся
мы их соберём и в две клетки разложим
и жуткий убыток любви подытожим
и бедные да только бедные могут
надеяться что им чужие помогут
пойдём христа ради просить что имели
как розы в мороз но беречь не умели
а страсть убеждает что будет то будет
любите безумно безумных не судят
но лишь потому что я всё понимаю
тебя я так нежно сейчас обнимаю.
Ноябрь. Деревья. Ветви – как линии ладоней.
Но их не расколдует наш разум посторонний.
Давай гадать на ветре, как на кофейной гуще:
Откуда он подует – так нам и жить в грядущем.
Где ветер нам попутный, там наша без оглядки
растёт и зреет радость, как ягода на грядке.
Там я года наградой зову в раю объятий
твоих, забыв порядки и смысл иных занятий.
А если злой и встречный нам в лица дует ветер,
тогда мы друг за друга ещё сильней в ответе.
От вечности в нас мало и всё же больше вдвое,
когда мы вместе время встречаем роковое.
Ах, как неразделимо в природе человека
сплелись бездонность мига и мимолётность века!
И светоч вечной жизни, и морок скорой смерти,
И ты со мной в обнимку в житейской круговерти.
Что завтра будет с миром? Что возникает между
тобой и мной сегодня, одетое в надежду?
Никто земной не знает. А мы пока земные.
И будущее мчится на наши позывные…
Чем я дольше живу, нас, людей, зря,
тем острей понимаю, что всё зря.
Достоевский и даже Басё – пыль.
Тыщи лет в море новых идей – штиль.
Белки смотрят с высоких сосён вниз,
в них охотники целят ружьёв из,
к ним струится небесных ручьёв свет,
но никто тут не будет спасён, нет.
Соловей маякует с вершин: кря!
А зачем ему трель, если всё зря…
Как сказал буриданов осёл пню:
- Если б я был Карден, я бы шил ню.
В гарь и гам городов или в сёл глушь,
изгибаясь, вползает судьбы уж.
Зря ползёт он, живот о гробы тря:
кто внутри, те уж знают, что всё зря.
Между злом и добром испокон пря.
Только зря к солнцу тянется крот, зря.
Ибо в миг обратилось добро в зло б,
кабы врезало злу кулаком в лоб.
А ещё есть на свете река Псёл.
И хотя всё напрасно и зря всё,
И Создатель миров потерял счёт,
А река всё течёт и течёт чёт…
Когда
мы ещё только снились навстречу
друг другу, судьбе ли, рожденью Вселенной,
ты видела в каждом мужчине предтечу
меня и поэтому пахнешь изменой.
Но
я в пароксизме ревнивого бреда
не стану себя раскалять до ста ватт сам –
красивая женщина… ты, как победа,
не можешь всегда одному доставаться.
Иначе
Творенье застынет, как студень,
и – певчая птица – я петь замолчу, да!
Мне не о чем, раз не стоит на посту день
и ночь в наших душах надежда на чудо.
Но
творчество есть! Ибо непостоянство
твоей благосклонности рушит рутины.
И райские яблоки – не просто яство.
И тыква… я ж помню, что ты с Украины.
Давай
же! Пануй! Что нам рай? Где те кущи?
Я буду смеяться, взирая из ложи
на то, как твой за-воеватель текущий
стекает туда, где он завтра низложен.
И
снова измену крути за изменой!
Предтечи – они же все зыбки, как иней.
Но слава им, ставшим божественной пеной,
ко мне из которой ты вышла богиней…
Если ангел-хранитель сказал, что он «пас»,
а тебя всё равно кто-то спас,
Если, клятый и мятый, пройдя рубежи
и засады, ты всё ещё жив,
Значит, некто другой, не клянясь горячо,
волей рока подставил плечо
И забрал на себя то, что в худшей судьбе
предназначено было тебе.
Не пытайся узнать его профиль и фас,
просто помни, что он тебя спас.
И что им оказаться бы мог и твой друг,
и чужой, и любой, кто вокруг.
И поэтому нужно молиться за всех
и просить о спасении всех.
И встречая врага, открывать каждый раз,
что и он, может быть, тебя спас.
Каждый с рождения ищет мечту,
предназначение, истину, норму.
А я искал форму.
Вначале я полагал, что я – шар,
такой же, как мяч.
И считал естественным, когда мной играли –
в родителей, учителей…
Потом я подумал, что шар –
это герметически замкнутое пространство.
А я способен впускать в себя и отпускать
людей, мысли, чувства.
И тогда я решил, что я сосуд –
кувшин или бокал.
Но чем дальше, тем чаще замечал,
что могу сделать другим больно –
непреднамеренно, случайно соприкоснувшись …
А значит, подумал я, у меня есть острые углы.
И форма моя сложнее,
чем просто шар с горлышком.
Так я обнаружил в себе иррациональное
и начал подозревать, что моя форма –
как лента Мёбиуса и бутылка Клейна –
уходит в иные,
неподконтрольные мне самому измерения.
А однажды я встретил женщину,
со сложной, непредсказуемой
и многомерной формой которой
удивительно точно совпала моя.
И тогда я понял, что я – часть.
А целое – мы вдвоём.
И это целое – опять, как в детстве, в начале – шар.
Очень простой,
обыкновенный
земной
шар.
Лицедействуй, поэт! Ибо
только актёр
сокровенное вправе открыть без опаски! –
так подумал Пьеро, заводя разговор,
на который бы вряд ли решился без маски.
О любви, но не той, где
сердца в унисон,
не взаимной любви, что грешна и невинна.
О другой – безответной, бесплотной, как сон.
О любви…впрочем, ты же всё знаешь, Мальвина.
Ты всё знаешь, а я говорю, говорю,
обращаясь уже не к тебе – ты не слушай, –
а к игрушке на ёлке, к свече, к фонарю
над разряженной в золото осени лужей.
О любви, как о странном
умении быть
нет, не тенью, Мальвина, – отсутствием тени.
И держать одному напряженную нить.
И возвыситься, даже упав на колени.
Так раскрылся Петрарки
волшебный талант,
и безумный идальго сквозь пошлость и косность
к неземному земной прорубился, и Дант
из мечты о единственной выстроил космос.
Если градус надежды
приблизить к нулю,
то в хрусталике льда разыграются краски.
А ты смотришь в глаза мне и шепчешь: люблю!
И глупее, увы, не представить развязки.
Ах, Мальвина, оставь, не
мани, не зови!
Уходи к Буратино, дари ему ласки.
Я Пьеро, я поэт безответной любви.
А взаимной любви мне не выдали маски.
Было так. Я пришёл в этот мир
человеком.
А потом, оплетая дорогами век,
апеллируя к ротшильдам, женщинам, грекам,
к их делам и словам, палестинам и меккам,
всё пытался понять, кто такой «человек».
И не понял, конечно. Но в ходе процесса
породнился и слился с непрочной, живой
человеческой сущностью, где интереса
ровно столько у ангела, сколько у беса,
и на сто капитанов один рулевой.
Я наукой себя просвещал и искусством,
златоуста монаха просил: расскажи!
И чем дальше, тем более полнился чувством,
что созвездия ближе гирляндам и люстрам,
чем к истокам поступков – слова-миражи.
Ибо мысль изречённая – ложь, а вне речи
мысли нет вообще, и поэтому мы,
говоря о любви ли, политике, встрече
с человеком другим, раскаляясь, как печи,
не тепла добавляем, не света, а тьмы.
Но однажды, поднявшись по лесенке шаткой,
некий гений помарок, поэт имярек
оговоркой случайной, смешной опечаткой
расколдует вселенский тупик, и загадкой
перестанет быть сам для себя человек.
А пока я смотрю на подлоги, фальшивки,
имитации истин и правд муляжи
и живу (как служака мечтой о нашивке)
ожиданием той гениальной ошибки,
что навеки закончит историю лжи.
Я больше не буду петь – нет,
не хочу.
Не то чтобы пение не по плечу,
но, право, зачем, как хрусталь из бокала,
выплёскивать музыку ту, что внутри,
наружу, где крик от зари до зари
от NYSE Euronext и базара в Твери
до зала в La Scala.
Там, где меня ждут – вообще
тишина.
И даже поют если, то выше на
октаву от звука, доступного слуху
земного, который, взирая с небес
на всё, что он строил, пока не исчез,
находит на месте творенья прогресс,
а значит, разруху.
Но кроме сюжетов, бюджетов и
карт,
есть нечто, чего не разложит Декарт,
как взмах дирижёра на «вира» и «майна».
Безмолвная тайна…вне бед и побед.
За ней не ходить на Афон и в Тибет.
Она вся во мне. Впрочем, да – и в тебе
такая же тайна.
Но время случится, и мы
докричим,
доспорим, доскажем, дойдём до причин,
до выхода из вавилонского круга
в пространство, где звуку запрет и отбой,
и каждый из нас – будто шар голубой.
И там, наконец, мы впервые с тобой
услышим друг друга.
*NYSE Euronext (НаИс ЕвронЕкст)— группа компаний, образованная в результате слияния крупнейшей в мире Нью-Йоркской фондовой биржи и Европейской биржи Euronext.
Зачем настоящему прошлое,
если
всё в мире случается здесь и сейчас?
Зачем проживаются чувства и мысли
и дней мимолётных кипит круговерть?
Отыщется ли через толщу текущих
мгновений проложенный в прошлое лаз
из будущего? Иль оно в человеке –
всего лишь незримо растущая смерть?
………………………………………….......
Что опыт? Зачем его груз,
если нравы
и правды меняются. Был на волне –
и вот уж на дне ты... и прежняя мудрость
наивна и неприменима для дел
сегодняшних, стать торопящихся эхом
событий, как звёзды сгоревших, но не
исчезнувших в космосе воспоминаний,
зане не положен их свету предел.
………………………………………..
И равно предела нет играм
фантазий,
рождающим в памяти дивную смесь
реальности с вымыслом, то есть легенду
о времени, коего не было, но
оно, а не то – настоящее в прошлом –
царит самозвано сегодня и здесь.
Так помнит о солнечных снах винограда
бродящее в тёмном подвале вино.
…………………………………………...
Не всё, что есть прошлым, действительно было,
и бывшее в прошлом не всё оживёт.
Судьба постоянно тасует колоду
побед, поражений, находок, потерь.
Но будет мгновение полниться жизнью
и смыслом, пока за идущим вперёд,
как зверь за добычей, крадётся пространство,
откуда он только что вышел в «теперь».
Участник
бескрайнего ряда историй,
я их многоликости общая грань.
Из хитросплетения их траекторий
судьбы моей соткана ткань.
Во
мне откликаются смутным волненьем
рождение бабочки, книги, звезды –
так звенья в цепи отзываются звеньям
и рыбы – движеньям воды.
Я
жизнью своей, мимолётной и бренной,
заполнен до тёмных пределов ума.
Но с каждой любовью в огромной вселенной
на миг расступается тьма.
И
новые, свежие чувства и мысли
во мне обретают и почву, и высь.
И мир, покачнувшись, как на коромысле,
в ответ улыбается весь.
Но
в космосе глухо, печально и сиро,
когда я пустой, будто печь без огня.
О том и кричит моя тихая лира,
что нет мне покоя от этого мира.
И космосу нет от меня.
В час, когда закончена текущая страница
книги или жизни, хорошо бы отстраниться,
взять аккорд, окинуть взором путь,
пройденный и прожитый от первого абзаца,
выдохнуть, осмыслить, если надо – посмеяться
и поплакать, может быть, чуть-чуть.
Чайник на огонь поставить и представить внешность,
тембры голосов героев, радость их и нежность,
а когда поспеет кипяток,
в чай добавить ягоды – черники или клюквы,
всем словам сказать спасибо до последней буквы
и опять разматывать клубок.
Вглядываться в новых незнакомых персонажей,
прежних узнавать среди иных уже пейзажей,
открывать их правду, свет и тьму.
Сердцем проживать их драмы – встречи, расставанья,
опытом своим влиять на ход повествованья
и меняться в чём-то самому.
Действия река втекает в память, будто в море:
смыслы – в глубине, событий волны – на просторе,
зло с добром на дне ведут борьбу.
Но под содержаньем есть ещё и дно второе.
Там-то ты, читатель, и ищи судьбу героев.
И свою. И автора судьбу.
Пересвистываться с птицами в лесу.
Отзываться на игру теней и света.
Ощущать себя участником сюжета,
в круг собравшего и звёзды, и росу.
И катиться, подражая колесу,
до ближайшего житейского кювета.
А потом лежать под звёздами в росе
и распутывать беду, как паутину.
И в конце концов найти её причину
в том, что жил вчера неправильно, как все,
в компромиссе, на нейтральной полосе,
в полуправде и во лжи наполовину.
И опять вернуться к жизни, будто лес
по весне, но помнить прошлое, как пальцы
музыканта помнят ноты и скитальцы –
запах родины. И глядя в высь небес,
примиряться с тем, что мысль имеет вес
только здесь, внизу, где мы – лишь постояльцы.
И в итоге проломить, как тьму лучом,
смертью грань добра и зла и междуречьем
двинуть в край, где мир земной зовут увечьем.
И там быть – нет, не щитом и не мечом –
просто быть, существовать и ни о чём
никогда уже не думать человечьем.
Жили да были в любые дни, года
женщина-счастье и женщина-беда.
Чара хмельная и чистая вода…
Шили наряды, лелеяли мечты,
ахи и вздохи срывали, как цветы.
Бог дал им вровень ума и красоты.
К тайнам обеих и нынче строй гостей
всяких достатков, занятий и мастей.
Только все разных дождутся новостей.
В мире, где случай сильней богатыря,
сердце слепое, по правде говоря,
вряд ли годится на роль поводыря.
Каждый, кто видит, как тает лёд очей –
странник и воин, купец и книгочей –
ангелов слышит в бренчании ключей.
Но лишь вошедший узнает навсегда,
кто там за дверью из тающего льда –
женщина-счастье иль женщина-беда…
Я мир ловил, но не поймал.
Он так стремительно менялся,
что опыт мой не применялся
и каждый раз мой пай был мал.
Мир в океане правд и кривд
то левым шёл, то правым галсом
и в неизвестность продвигался,
как ввысь прорвавший крышу лифт.
Но главный фокус бытия –
что мир был мной, а миром – я.
И в темноте ища дорогу,
страдая, радуясь, любя,
я, в сущности, ловил себя.
И не поймал. И слава Богу.
Просыпаюсь от ужаса октября.
Слышу странную музыку в голове.
Вижу птиц, улетающих за моря,
и осеннюю бабочку на траве.
А вокруг – ветрокрылая круговерть,
будто солнце рассыпалось на сердца.
И такая красивая эта смерть,
что прожить её хочется до конца.
И увидеть, как, золото пряча в грязь,
серебром покрывается шар земной,
а потом, в шаре елочном отразясь,
белый свет расцветает, как сад весной.
Но иную судьбу живёт человек:
ведь когда б он без смертного дара жил,
счастье с горем делили бы вечный век
и мгновением вряд ли б кто дорожил.
Оттого и вбираю я всё жадней
вкус прекрасного ужаса бытия,
что не ведаю час, когда чаша дней
переполнится радостью по края.
И я выйду, как публика за порог,
за пределы всех мыслимых мер и вер –
не проситель, не сеятель, не пророк –
просто слушатель музыки высших сфер.
Я от споров устал и ропота.
Это, видимо, добрый знак.
Наполняется чаша опыта.
Только вместо «кап-кап» – «тик-так».
Я пью водочку – по три стопочки.
А с товарищем – можно пять.
Для растопочки, чтобы тропочки
наши сблизились хоть на пядь.
Но что горькую пей, что пресную –
не понять мне мою страну:
то ли это пике над бездною,
то ль прыжок в тупике в длину.
И не то чтоб нечасты радости,
но накатит – и видишь тьму
тех, кому хочешь делать гадости –
ты у них спроси почему.
Как земля предпочла б навоз духам,
так я страхи гоню, грубя.
И дышу я уже не воздухом,
а лишь тем, что люблю тебя.
Строю планы. Смешно? – пожалуйста.
Хочешь – смейся, а хочешь – плачь.
Я такой – мне не надо жалости.
Или надо? Скажи, мой врач.
Чёрт мне баб чужих в искушение
предлагал, стуча по плечу.
А я «чур» кричу – угощения
этим кушаньем не хочу!
И кричу я так не от косности.
В масть иные мне чудеса.
Будто манна, мне твои вкусности.
И уста твои – как роса.
Что-то в парк меня повело с софы –
погулять, прилечь на траву.
Если встретятся там философы,
расспрошу, зачем я живу.
Я нанизываю, как бусины,
плюсы-минусы на петлю.
Ну а ты – моё послевкусие.
А ещё я тебя люблю.
Век
берёт меня, клыкаст,
на слабо, на понт, на пушку.
Жаль, нельзя спросить кукушку,
сколько он мне денег даст.
А
вокруг людей орда.
Под одеждой – все татары.
С ними быть – нет хуже кары,
а без них – совсем беда.
И я
лезу на окно,
а оттуда в лоб – лунатик.
Я хреновый математик,
не сложить мне мир в одно.
Он,
как сумму ни лепи,
распадается на части –
мысли, страхи, нервы, страсти,
бесконечные, как π.
Иногда поднять мой дух
друг
приходит, мы палитру
бед с ним делим, как поллитру,
на двоих. Или на двух?
А, неважно.
Или не
важно? Путаница снова.
В чём же правда, если слово –
звук пустой контекста вне?
И
лишь ночью на метле
прилетаешь ты, родная –
удалая, заводная,
со звездою на челе.
Ты
в наряде хороша,
но прекрасней – без контекста.
(Кварту тут подменит секста,
ибо нет к тебе, душа,
нужной рифмы ни шиша.
Ну не петь же мне про секс-то?)
Платье
падает с плеча,
как скользит хрустальным настом.
А что далее у нас там –
тайна за семью печа…
Друзей разобрали себе острова.
Враги разбежались. Морей синева
заполнила взор до предела. Оракул
сказал, что все подвиги совершены.
Герои войны больше здесь не нужны.
Пора на Итаку.
Мужчины бросают налаженный быт
для поисков золота, мудрости, битв,
но в сумме – себя, ибо суть не в престиже,
который победная дарит стезя,
а в том, что чем чаще ты слышишь «нельзя»,
тем ты к себе ближе.
Свобода бесценна, но жизни жнивьё
есть то, что ты смог обменять на неё:
цепь так же, как лес – волка, кормит собаку.
Трофеи добыты и смысл извлечён.
И опыт получен, и цел ещё чёлн.
Пора на Итаку.
Отвага, измена, любовь и расчёт –
всё было уже и могло быть ещё.
Но как ни прекрасна причина азарта –
душа ли, колдунья ли еt cetera –
она ничего не добавит к вчера.
Тем более к завтра.
И пусть ещё удали в теле сполна
на три илиона, но утолена
та жажда, что гонит и в ласку, и в драку.
Казалось бы, вот и исчерпан сюжет.
Но мраку противится разума свет.
Пора на Итаку.
Я сам себе пешка и сам – королева,
доска и гроссмейстер, и право и лево.
Я мягче слезы, но уж если припрут –
я сам себе Цезарь и сам себе Брут.
Тому, кто как рыба не надо парома,
я сам генерирую штили, и штормы.
А там, за стеной сумасшедшего дома,
проводят реформы.
По фабрике бродят печальные зомби.
Им денег зажали, но дали по бомбе.
А я сам себе и террор, и война,
и звёздное небо, и грош, и цена.
Я бью в барабан, если хочется грома,
мне птицы диктуют пределы и нормы.
А там, за стеной сумасшедшего дома,
проводят реформы.
Я лью себе цепи, чеканю медали.
Я сам себе суд и меня оправдали.
Я сам себе и панацея, и яд.
Не знаю, как ты, а я сам себе я.
Я сам себе путь от любви до облома,
у боли моей нет идейной платформы.
А там, за стеной сумасшедшего дома,
проводят реформы.
Судьба
ломала и жалела,
давала шанс и лёгкий крест.
В ней было мало
смысла, дела,
удач и тёплых мест.
Мы друг на друга с ней не ропщем,
она – огонь, а я – зола.
И если в целом,
если в общем –
спасибо, что была.
Любовь
крылатой свежей силой,
без головы, взашкал, внахлёст,
врывалась в быт
и возносила
до самых жарких звёзд.
Остался грустный призрак в кресле
и пара пёрышек с крыла.
Но если в целом,
в общем если –
спасибо, что была.
Жизнь
обещала в дни начала
палитру, форму и объём.
А в результате
обвенчала
жар-птицу с воробьём.
До чёрных дыр на свете белом
затёрта грань добра и зла.
Но если в общем,
если в целом –
спасибо, что была.
Три точки, три тире, три точки.
Я армия, я – в одиночке.
Со всех боков, внизу и выше –
таких же, как и я, полки.
И каждый, будто грек из бочки:
Три точки, три тире, три точки.
Зачем же к нам никто не вышел,
не понял, не подал руки…
Три точки, три тире, три точки.
Как листья разрывают почки,
из тел наружу рвутся души –
собраться в целом, стать одним.
Транслируй это по цепочке:
Три точки, три тире, три точки.
Нас внешний мир гнетёт и душит,
но нужно, важно слиться с ним.
Разбить любовью оболочки,
как буквы, стать в слова и строчки,
соединить аорты, вены…
Казалось бы – вот шаг из тьмы.
.
И нет причин для проволочки! –
Три точки, три тире, три точки –
Но между нами стены, стены.
Мы – стены, между нами – мы…
Жизнь висит на волоске крошки Циннобера.
Открываю дверь, а там – три богатыря.
С торбой – Правда, с кейсом – Ложь, а с котомкой – Вера.
Агитаторы пришли, грубо говоря.
Приглашаю в дом, на стол ставлю снедь и чарки:
– Что в программе, мужики – мир или дебош?
Первым слово Правда взял и достал подарки:
посох, ветку тёрна, соль, йод и медный грош.
Вторить Правде взялся Ложь – витязь рыжей масти:
нос как флюгер, а глаза – будто пара гнёзд.
Он дары свои раскрыл, как расставил снасти:
маску, ветку лавра, мёд, яд и лисий хвост.
Ну, а Вера в свой черёд лишь развёл руками,
Взор горе поднял, вздохнул и сказал: – Смотри!
И в ответ – как засиял драгоценный камень –
с неба в дом пролился свет неземной зари.
Время делать выбор, но я не вижу смысла
выбирать: на каждый плюс равный минус есть.
С Правдой сложно – часто бьют, с хитрым Ложью кисло.
С Верой славно, но, увы, где тот рай – Бог весть.
Гости выпили, ушли, я остыл отчасти,
с полки Гофмана достал для иной игры.
Вдруг стучат, гляжу в глазок, а за дверью: – Здрасьте! –
Тридцать три богатыря, и у всех дары.
О чём это время, о чём? Кто гордиев хронос мечом
разрубит, как Индию – чёлн разметчика мира?
Кто первым в открытую дверь войдёт – человек или зверь?
А вдруг это ты? А проверь у magical mirror.
Кто светочем выйдет из тьмы и сложит, и вложит в умы
легенды, законы, псалмы племён баш-на-баша?
История – вечный рерайт, к сафари готовится прайд,
а в топке из множества правд всё варится каша.
И всякий тут прав и не прав. И каждый, чужое поправ,
на вкус добавляет приправ – и травы, и корни…
Но где кулинар-паладин, кто, с горним рецептом един,
объявит: – Готово! Едим! – и всех нас накормит?
А если, представь, например, ты – музыка, формула, нерв,
тот Нео, Сиддхартха, Гомер, чьи грянули сроки,
чья истина, сила, строка народы, идеи, века
в одно соберёт, как река – ручьи и притоки.
А если иной поворот, и ты не избранник, а тот,
кто спица, деталь, эпизод, крупица процесса.
О чём это время тогда? Удача твоя и беда…
И рыбка с трудом из пруда, и свежая пресса…
Слова – будто склоны холма, но мысли вершина нема.
К ней путь не открыли тома, и тропок в речах нет.
А время – оно вообще внутри всех людей и вещей
дрожит, как над златом Кощей, и чахнет, и чахнет…
Деревья в марте – будто мачты
зимой затопленного флота.
А ты – не гений и не мачо,
и даже не этап чего-то.
В симфонии чужих удач ты –
случайно сыгранная нота.
В природе пусто… В голове так,
наверное, в момент рожденья.
Ни ароматов, ни расцветок,
вороний грай на месте пенья.
Но чёрных птиц и голых веток
иное выше настроенье.
Просторы, синие, как сливы,
в обзоре плавном и нечастом
сулят такие перспективы,
что грех быть мелким и несчастным,
имея повод быть счастливым,
огромным, вечным и причастным.
Ведь есть ещё и небо судеб,
и твердь его – как тыл для фронта.
И оттого бездарны судьи
земного нашего экспромта,
что человек живой, по сути, –
всего лишь кромка горизонта…
Я был плохим охотником,
и лучшая добыча
обычно доставалась не мне.
Но жена терпела – она была добрая.
И я, как мог, старался о ней заботиться.
Однажды я брёл по опушке леса
после очередной неудачной охоты….
… и вдруг раздался топот. Спасаясь от пожара,
десятки всевозможных зверей бежали прочь.
И будто отраженье их мерного движенья,
в душе моей дремучей родился первый ритм.
Его я – там-та-та-та – выстукивал на шкурах,
на утвари домашней, на стенах, на полу.
И следуя за ритмом, жена пустилась в танец –
и это самый первый был танец на земле.
А по весне в лесу я услышал птичьи трели.
И музыка проснулась во мне, как лес весной.
Тогда я изготовил две самых первых флейты –
из косточки звериной и палочки резной.
И слушая мой новый певучий звонкий голос,
жена собрала первый букет, и красота
явилась нам, и небо на звёзды раскололось,
и ожила доселе пустая высота….
И стало во Вселенной прозрачно, звонко, ясно…
И необыкновенной волной подхвачен, я
воскликнул: - Ты прекрасна! Я понял – ты прекрасна!
Жена моя… и (в первый раз) – любимая моя….
Так творчество и космос вошли в мою пещеру.
И состоявший только из пищи и врагов,
мир, обретая веру в себя, в иную эру
шагнул, как в половодье река из берегов.
Со временем эта боль превращается просто в тупое нечто
с локацией в районе затылка и возле груди, в горле.
И разум уже не прочь поискать варианты чуда, но речь-то
о том, что вернуться никак невозможно, ведь ты же гордый.
Чуть позже находишь вдруг, что бежишь от звонка и случайной встречи,
не глядя вокруг, словно над зрителями канатоходец.
Свобода пока – огонь, что прячется в дровах, не брошенных в печь, и
представить её наяву – как на Солнце найти колодец.
Но вот королевой на бал является мысль, что, будто подвески
из книги о гасконце, добыт желанный покой, по сути ж,
тебя забирает быт – повседневность, работа, друзья, поездки.
И ты, как обычные люди, живёшь и уже не судишь.
Не ждёшь вестей от вчера, наполняясь чужой ещё, странной, новой
реальностью, контексты исключающей прочие, ибо
былому уже не быть при любых грядущих раскладах земного
и вверх надо против течения плыть, как на нерест рыба,
иную рождая жизнь, поднимаясь по датам и перекатам
и медленно осознавая (так подводят итог в смете),
что космос твоей судьбы навсегда, безвозвратно стал результатом
любви и разлуки, борьбы их и общей взаимной смерти.
Кому-то недруг по сюжету,
другим – любимый, третьим – друг,
я всё ещё хожу по свету,
смотрю вокруг.
Вот новых дней аборигены,
браня обычаи отцов,
спешат устроить перемены,
в конце концов.
И растворяются в грядущем,
где ими скроенный уклад
в угоду позадиидущим
отправят в ад.
Всё тлен: победы, пораженья,
туманных истин кружева…
И лишь игра воображенья
всегда жива.
Об этом думаю я кротко,
стреноженный смиряя взор,
когда из грёз моих красотка
плетёт узор.
Но пусть распутают герои
иной истории его –
в нём руны трав, руины Трои
и… ничего.
Душа Земли – многоязычьем,
как пашня полнится зерном.
Но гении поют на птичьем,
не на земном.
Ах, был бы я из легкокрылых,
как Пушкин или Амадей,
я б тайны певчие открыл их
для всех людей.
Я вижу радугу за тучей
и пепел в отблесках огня,
но где же тот счастливый случай,
что ждёт меня?
Вокруг чужих событий сонмы
и мнений патовые льды,
а я уже, как невесомый,
прозрачный дым,
плыву, минуя поединок
добра и зла, удач и драм,
кафе, арену, банк и рынок,
темницу, храм.
Миную парк и кромку пляжа,
начало дали, окоём
и, частью становясь пейзажа,
теряюсь в нём.
Аф-топ
Кто сделал вас такими, люди?
Чья в том игра, причуда, шалость?
Вы будто варево в сосуде,
где зло с добром перемешалось.
Желанья ваши, жажды, страсти
приходят вновь, куда ни день их.
Вам нужно денег, счастья, власти,
любви и снова – денег, денег.
Как много радости и смысла
в простом, земном, обыкновенном,
где небо звёздное нависло
над вечностью, сокрытой в бренном.
Что ж вы живёте, как впервые?
Зачем стремитесь к непокою,
смешав триумфы бытовые
с онтологической тоскою?
Вам скучно, тесно, пресно, мало.
Вы из избытка, перехлёста.
Вам нет земного идеала,
да и с небесным всё непросто.
А мне ни грусти, ни тоски нет,
когда удача щедрым жестом
на ужин косточку подкинет,
и я её один, в блаженстве,
о большем не мечтая чуде,
грызу и думаю: – Бедняги!
Как сложно сделаны вы, люди!
Совсем не так, как мы, дворняги.
Выходишь из круга под флагом мечты,
ломаешь каноны, форматы и рамки,
влюбляешься, строишь причалы, мосты,
воздушные замки…
Штурмуешь любой подвернувшийся пик,
торопишься, путаешь карты и планы,
срываешься и отползаешь в тупик –
зализывать раны.
Читаешь о жизни банкиров, бродяг,
персеев, горгон побеждающих в матче,
и снова выходишь из круга, но флаг
уже не на мачте.
По белой и чёрной спешишь полосе,
в безликий вливаешься ропот и топот
и вдруг понимаешь – тут каждый как все.
Так выглядит опыт.
И снова идёшь – потому что земной
не кончился путь – в никуда, ниоткуда,
без компаса, смысла и цели, с одной
надеждой на чудо.
Теряешь любимых, друзей, колею,
в толпе человечьей бредёшь одичало,
доходишь до края, стоишь на краю
и видишь начало.
Ты – душа! Ты – вообще всех сокровищ краше.
А оно – чудовище жуткое, не наше.
Вкруг тебя, как тех плющей, принцев бравой масти.
А оно – чудовище, даже не отчасти.
У других монет, вещей и регалий груда.
Что ж ты на чудовище смотришь, как на чудо?
Из одежды – на плаще дырка да заплатка.
Нищее чудовище... В чём его загадка?
Вот оно стоит, ища ласки лоскуточек.
А в зубах чудовища аленький цветочек.
0.5 эволюция
Что ж теперь думать, чья горше цена,
править акценты.
Это был выход на сушу со дна,
будто в разведку, забыв имена,
сдав документы.
Подвиг не вышел, причины темны.
Можно до бреда
злиться и спорить о доле вины –
кто там кого не прикрыл со спины,
бросил и предал.
Умница Дарвин, зачем тебе хлам
их перебранки?
Брось им банан, но разрежь пополам –
видишь, как плачут по разным углам
две обезьянки.
Жили б, как люди – и вот тебе на…
А ведь могли бы.
Но и в былые нырнуть времена
не получается: он и она
больше не рыбы.
В сторону слов от безмолвия путь
на середине
в клетку привёл, и теряется суть
в чём-то невнятном, похожем на муть
облачной сини.
Эх, не сложился опять разговор –
оба в убытке.
Сердце – оно как слепой режиссёр
в кукольной драме любви, где актёр
пляшет на нитке.
Хочешь – играй! Есть на каждую роль
в сердце слепом нить.
Но лучше в память загнать эту боль
и, как разведчик, умножить на ноль,
чтобы не помнить.
Ну что же ты, княже, давай веселись!
На перстне верти хоровод василис.
А дабы развлечь
мороку-тоску – скомороха зови.
Но если дурак заведёт о любви,
то голову с плеч.
Твоя королева – за чёрной горой.
И даже не третий, не то что второй
на ложе, где сметь
ты мог и поболе, чем жаждет мечта,
заходит в её золотые уста
и пьёт свою смерть.
Потом их находят у дальней версты –
глаза их безумны, а чресла пусты.
А ты веселись!
Она убивает их – ясно же, князь,
во имя твоё – это странная связь,
в ней пропасть и высь.
Два света небесных сплелись в облаках,
две тени земные с мечами в руках
воюют внизу.
Ты вправе куражиться, пить, выть и рать
муштрой изводить, но спешить вытирать
не стоит слезу.
Ты можешь другими по сто раз лечить
себя от неё, но их не различить –
всё бред, а не брод.
И если вина ли, вино иль весна
к тебе приведут её, даже она
уже не спасёт.
Когда на часах было времени море
и стрелки над нами парили, как чайки,
мы видели радуги в брызгах волшебных,
как в мае, цветущих и певчих мгновений.
Но вот незаметно из времени года
мы вышли в туманную пору разлуки,
где Вы объявили, что прежние клятвы
смешны и отныне цены не имеют.
Увы, Вы со временем стали другая…
Влекомая им, Вы помчались по кругу
минутных побед и разочарований,
бесцветных и пресных, как призраки буден.
А я бы… поверьте, я ждал бы Вас вечно
на острове нашей загадочной ссоры,
но распорядитель движения стрелок
сказал, что ко мне Вы уже не вернётесь.
И видя, как пара мгновений печальных
из глаз покатилась моих, улыбнулся:
Зато для неё ты и в завтрашнем прошлом
останешься лучшим из воспоминаний.
Но ходики ваши навек разойдутся
во времени неуловимом, где сразу,
транзитом за будущим, следует – слышишь? –
не сбывшееся, а минувшее, ибо
из множества мимотекущих, неважных,
чужих и бессмысленных лет и мгновений
мы только однажды живём в настоящем –
прекрасном, единственном, истинно нашем.
И это прекрасное с вами случилось
уже. И теперь неизбывно и присно
вы оба больны им, как звёздами небо.
И это диагноз. А дальше – post scriptum.
У доктора жизни в аптечке событий
имеются снадобья разного толка:
от раны живой, от надежды и боли,
но время прекрасное – неисцелимо.
Рану души не заклеить – она как море.
Впрочем, есть верное средство от всякой хвори:
пепел минут засыпает любое горе –
жди и терпи.
Помни: тебя надломили, но не убили.
Действуй, общайся, греби – не зависни в штиле.
Думай о воле, как узник в темнице или
волк на цепи.
Думай о поле, о дали земной и птичьей.
Стань активистом движенья туманных кличей.
В хор запишись и в кружок, заведи обычай
быть на волне.
Думай о внешнем, как лётчик над облаками.
Вглубь не смотри – там тоска и беда с тисками.
Ибо пока ты на собственной шее камень,
мир – только вне.
Свободу не воруют, не берут.
И все её дарующие врут.
Свобода – мимолётное мгновенье,
когда событий быта рвутся звенья
и ты – живой! – стоишь, едва одет,
вдали от поражений и побед,
не в центре бытия и не в глуши,
а в круге света собственной души.
Внутри – твоё. Чужое – за чертой,
А на плече – луч солнца золотой.
Собираю себя по крупицам и крохам,
со слезой собираю, с улыбкой и вздохом,
по квартирам чужим, городам и эпохам,
с облаков и со дна.
Собираю из дат и осколков событий,
из обрывков когда-то связующих нитей,
собираю и делаю тыщи открытий,
суть которых одна:
Буря в море иная, чем шторм на причале –
роза радости, милая сердцу вначале,
через время колола шипами печали,
и, напротив, беда
становилась ключом для решенья задачи,
первым шагом к затерянной в буднях удаче,
и выходит, что в прошлом всё было иначе,
чем казалось тогда.
Речи гладкие острыми ранят краями.
Предававшие лишь назывались друзьями.
Та, что в душу сумела прорваться с боями
и с победой ушла, –
не любила, а пьяной поила отравой.
Путь познания кончился истиной ржавой.
И отчизна была не цветущей державой,
а империей зла.
К размышлениям вывод, как меч нужен к ножнам.
Если скажут: мораль, автор, вынь да положь нам! –
Я отвечу, что песенка эта о ложном
настоящем, и мы
завтра снова узнаем, что жили с ошибкой,
пескаря с золотой перепутали рыбкой,
ибо чистого света в реальности зыбкой
нет. Как, впрочем, и тьмы.
Женщина с красивым, но
неприятным лицом
называет меня подлецом.
Взоров её молнии даже злей, чем слова.
И она, похоже, права.
Остров, где прервался путь
моего корабля,
как петля, вторит форме нуля.
Правит здесь колдунья – удачи дочь и беды.
И у нас, увы, нелады.
Бравые соратники отмечают в
хлеву
исполнение грёз наяву –
каждый вслед хозяйкиной ласке выдохнул: «Хрю!»
Только я не то говорю.
Чары колдовские, видать, на
мне дали сбой.
После ночи с ней пьян был любой:
жрец, купец и воин – хрюкнули все в том хмелю,
а я вдруг сказал ей: «Люблю»…
– Варвар! – истерит хозяйка, – неужто я зря
ублажала тебя, как царя?!
Будь мужчиной! Хрюкни наконец! Ты же со мной
и счастливый был, и хмельной.
Нам тут неведомо слово
«люблю» – у нас тут
нравы предков и речь их блюдут:
встретившим на ложе взаимной страсти зарю
говорить положено «хрю»!
Женщина с растерянным и
печальным лицом
смотрит с пирса на лодку с гребцом.
Остров её тает у беглеца за спиной,
и волна играет с волной…
Я - человек. Я могу быть врачом
и палачом, полным сил и азарта.
Я уже был богачом и бичом,
и я не знаю, как сложится завтра.
Чуда не будет, не быть бы беде -
это закон, это аз, буки, веди:
Если я утром пойду по воде,
значит, опять затопили соседи.
Я словно птица летаю во сне,
а наяву нет мне аэродрома.
Счастье не раз приходило ко мне,
но, как всегда, меня не было дома.
Я всё бегу: от сумы, от чумы,
от нелюбви, от козла в огороде,
Рою подкоп, выхожу из тюрьмы
и понимаю, что был на свободе.
Я вижу ночь в очертаниях дня,
целое кажется мне половиной.
Видимо Бог, создавая меня,
грезил о том, что не вынесла глина.
Грёзы мои тоже краше лица,
я их люблю, охраняю и нежу,
и никогда не решу до конца,
с той ли я сплю, о которой я грежу.
Я человек, парадокс бытия,
снайперский выстрел в отсутствие цели.
Я полон светом своим по края,
как скорый поезд, летящий в тоннеле.
Я брал вершины и падал с коня,
имя менял и название века.
Мне уже ясно: Бог любит меня,
но как себя, а не как человека.
Я человек, я топчу эту твердь
и размышляю о многом, однако
реже о том, чем закончится смерть,
чаще о магии денежных знаков.
Я разобьюсь как волна о причал,
но что задумаю, точно исполню.
Помню, когда-то, в начале начал,
мне было Слово, какое – не помню.
Вот и гадаю на чёт и нечёт:
Камень в моём кулаке или семя?
И, лишь закончив последний отсчёт,
я вспоминаю, что Бог дал мне время.
Тихо и просто, как пламя свече…
Чтобы я видел свою скоротечность
и чтобы завтра, не знаю зачем,
взял да и вышел из Времени в Вечность.
В бурных раскладах земного
покроя
я до последнего гектора буду
драться за право свободно, как Троя,
норму себе выбирать и причуду.
В пору заката последнего лета
я попрошу у Творца не ступенек
в женские грёзы, не «многая лета»,
не откровенья и даже не денег.
Я попрошу себе только покоя.
Горе, удача, победа, засада,
крики «Ура!», «За свободу!», «По коням!» –
были и нет их. И больше не надо.
Только покоя и тихого света,
чтобы успеть посмотреть на
земное,
будто на листья, летящие с веток,
взглядом, уже устремлённым в иное...
В бурных раскладах земного
покроя,
в пору заката последнего лета
я попрошу себе только покоя,
только покоя и тихого света.
Человек из прозы прошлых отношений –
суша страсти, сад увядших искушений,
призрак памяти, бесформенный, как вата, –
с ним ни быта, ни интима, ни привата.
Незнакомство робко связано с надеждой,
что в душе той, в том уме, под той одеждой
нечто важное, огромное, живое
ожидает, что в одно сольются двое.
Но совсем иных источник предвкушений
человек из прозы прошлых отношений.
От него ни зла, ни толку, но что гадко:
он чужой и в то же время не загадка.
И обиды, позабытые снаружи –
будто утром подо льдом осенним лужи:
чуть наступишь – и провалишься до боли,
а потом ищи покой, как ветра в поле.
Человек из прозы прошлых отношений,
стань осой для розы, латкой для мишени,
ускачи в антимиры на антилопе,
воцарись в оффтопе, кань в дурные топи,
изыди, оглохни, будь немее мима,
по пути в Тмутаракань проследуй мимо,
сам себя возьми в кольцо, как Мордор хоббит –
делай всё, но уходи! И он уходит.
Но является опять: со дна экранов,
из конфорок и розеток, ламп и кранов.
Он повсюду – неизбывный, многоликий:
в ритмах улиц, в каждом облике и блике.
Он вплетается плющом меж сном и явью,
к сердцу липнет чёрной пьявкой, бледной навью,
душит голос хриплым комом, смотрит с фото,
а в глазах его – то праздник, то охота.
Но однажды, будто в сказке, без причины,
все его обличья, маски и личины
исчезают, растворяются меж прочих –
это ветер безнадёги гонит прочь их.
…Ты стоишь, и нет уж больше в горле кома.
А навстречу, так светло и незнакомо,
как ещё не падший ангел, но
из плоти,
бросив руль и тормоз, на автопилоте
человек спешит с букетом утешений
из поэзии грядущих отношений.
…
Я слёзы не буду о том сгоряча лить, что все отличаются.
Одним разрешается к звёздам отчалить, другим – лишь отчаяться.
Один так дерётся, что все обалдели, другой мягче котика.
А ты – мой ведущий ньюсмейкер в разделе «Любовь и эротика».
С тех пор, как амуры меня посетили, полны красноречия,
в любом ареале – в реале, в сети ли – ищу с тобой встречи я.
Я полон до края твоими стихами, хэндмэйдами, снимками,
как утро в селении Выр петухами, а Греция – нимфами.
Возможно, мы скрипка и гром, и в любовном у нас ремесле дуэт
не выйдет, и роз не найти без шипов нам, и всуе не следует
рождать пересуды, что, мол, со свободы подался я в плен к тебе,
как будто из тундры на поиски Будды последний эвенк – в Тибет.
Я в курсе, что также касается данный вербальный пассаж иных
бедняжек, на цепи твоей долгожданной улыбки посаженных.
И пусть моя доля, как в нотах бемоля, в авансов ряду мала,
но всё же откройся, дружок, без пароля: ну как ты придумала?
Какая дала тебе певчая сила волшебную дудочку,
когда ты, играя, звала и ловила на ритм, как на удочку,
слова не простые, а будто матрёшка – в три смысла – похожие
на брызги бенгальских огней и немножко на искорки Божии…
Ты гений, наверно (тут радостный смайлик), но, судя по внешности,
скорее, пацанка, и твой – месяц май лик, поэтому нежности,
в уме под одеждою предполагая твои очертания,
я чувствую более, чем (дорогая, прости!) почитания…
Всех вечных прекрасней мгновенья живые – и в этом суть бабочки.
И если бы храбрым их, как призовые, давала судьба б очки,
то я бы рискнул, бросив буден бои, при попутной оказии
в ту бездну сорваться, откуда твои прилетают фантазии.
Как манит нас то, что потом, после пробы, бросает в обиде нас!
Являясь, любовь наполняет особым сияньем обыденность.
А прочь уходя, гасит свет и, как тать, совершает хищение.
И всё может быть без неё и остаться, но не восхищение…
Оттого, что мы больше не будет в начале,
сколько вспять ни мотай,
ибо днями там нынче печаль, а ночами –
пустота, немота,
оттого, что твои поцелуи по вкусу,
как живая вода,
но дорога, лежащая прямо по курсу,
не ведёт никуда,
оттого, что грядущее мчится по встречной
полосе мимо нас
и любовь наша вечная может быть вечной
только здесь и сейчас,
оттого, что, любимая, в запахе кожи
я купаюсь твоём,
и когда мы сливаемся – это похоже
на съеденье живьём,
оттого, что мы наглухо замкнуты в круге
невозможных помех,
мы однажды с тобой растворимся друг в друге
и исчезнем для всех…
А на утро – о, да! – а иначе тоска же,
к удивленью коллег,
Шерлок Холмс позвонит Пинкертону и скажет:
– Идеальный побег.
I.
Хакер знает все пароли, опер шьёт за делом дело,
пациент кричит от боли, витязь машет булавой.
Мастер лепит без эскиза, а во мне душа и тело
каждый день ведут бои за право ведать головой.
II
В результате я - то клоун, то мудрец, как древний грека.
То любуюсь Шерон Стоун, то воды не пью с лица.
Ты прочла в журнале женском, что в борьбе за человека
дух доходит до блаженства там, где тело до конца.
III
А я маюсь в промежутке от каталы до Катулла.
То я добрый, то я жуткий, то вдруг стану подлецом.
Посмотреть бы, в общем-целом, на глаза свои из дула -
говорят, что под прицелом все мы на одно лицо.
IV
Ты мудрей меня, ты можешь выбрать розу или ландыш.
Ты магнитным чем-то мажешь и ланиты, и уста.
С мужиками всё понятно – кто подкормит, с тем и ладишь.
А с тобой, хоть и приятно, но не ясно ни черта.
V
И приходят мысли, типа той, что вас в тебе не меньше,
Ты Далила и Ксантиппа, и Фемида при весах,
А мой долг - бренчаньем лиры развлекать всех этих женщин
и копейкой штопать дыры в бывших алых парусах.
VI
Я не зря коплю вопросы, ибо скоро грянут сроки,
и межзвездные матросы прилетят с ответом «Да!»
А мы, их сложив ответы, извлечём свои уроки
и, по парам сев в ракеты, разлетимся кто куда.
VII
Этот мир спасёт суббота. Ненавижу понедельник.
Если кончится работа, мы поймём за полчаса:
как живём, о чём мечтаем и зачем нам столько денег,
если завтра улетаем в золотые небеса.
VIII
Время щиплет нас по крохам, но в итоге выручает:
вот сейчас мне очень плохо, но пока пропел - прошло.
А с годами даже люди как-то реже огорчают, -
каждый любит то, что любит, тут кому как повезло.
IX
Радость ходит вместе с горем. Дважды два – опять четыре.
А мы даже и не спорим, что подняли, то несём.
Нам бы только научиться жить и знать, что в этом мире
завтра может всё случиться, но случается не всё.
По стёжке-дорожке с нетяжкою ношей
идут себе двое: плохой и хороший.
И каждую мошку допросят с пристрастьем:
Там счастья не видно? А то мы за счастьем…
Минуя сражения, торжища, пашни,
клыкастые рвы и глазастые башни,
не видя нигде своего интереса,
идут мужики. Вдруг навстречу из леса
под странный мотивчик из трели и лая
выходят к ним добрая баба и злая.
- Вы кто? – мужики им кричат, горячась, те,
а бабоньки: - Здравствуйте! Мы ваше счастье…
Куда и девалась дороги усталость!
Под утро хорошему злая досталась,
а добрая баба, на жалость легка,
в кормильцы плохого взяла мужика.
И детки родились у них посерёдке –
не то чтобы злы и не так чтобы кротки,
не чужды добра, не свободны от худа,
и дури в избытке, и столько же чуда…
И вот уж, делясь хлебом, флягой и грошем,
за счастьем идут неплохой с нехорошим.
Навстречу две бабы – не злых и не добрых:
так мир замыкается в круге подобных.
И с каждой их новой взаимной добычей
меж прежде различным всё меньше различий.
Похоже, что скоро, как лица в ночи, мы
для зла и добра станем неразличимы.
И голый свой стыд не узнает в одетом,
и след от зубов зарастёт на плоде том,
на зло и добро разделившем нас, целых,
в доныне неясных, неведомых целях.
И два существа из библейской былины –
одно из ребра, а другое из глины –
забыв в одночасье вражду и участье,
опять обретут абсолютное счастье.
Там + 28 в тени и не выше.
Прохладные ночи, пуховые пледы
и звери с улыбками, как на афише,
и речка, где плещутся зевсы и леды.
Там вешних садов белоснежная пена,
а рядом – одетая в золото нива.
Я буду там свеж и могуч неизменно,
а ты, как принцесса, юна и красива.
Там горькая истина станет медовой.
И после земной бесконечной разлуки
мы там, наконец, нацелуемся вдоволь –
за все наши горести, беды и муки.
Привет, мой бес! Я в эту ночь
совсем не прочь послать всё к чёрту.
Тоска у сердца рвёт аорту,
тоска… и некому помочь.
В твоих реестрах чёрных дней
все наши души на учёте.
Там, говорят, моя в почёте,
а на земле мне трудно с ней.
Я знаю, и твои дела
здесь не проходят без расплаты -
где в небе клочья грязной ваты,
там в позолоте купола.
Но посмотри в мои глаза -
они темны, как ночью вишни…
Готовь задаток, ты не лишний,
я всё моё с тобой связал.
Ты помнишь, словно на гвоздях,
тень женщины распяли свечи?
Не ты ль оплакал наши встречи
слезами звёздного дождя?
Не ты ли, нас от бед храня,
построил из чертополоха
чертог, в котором мне неплохо,
и ей неплохо без меня...
Оставь, мой бес. Ты был хорош.
Не прячь предчувствие восторга.
Тебе по дружбе и без торга
отдам я душу ни за грош…
А ты сегодня без вина
хмельной и на щеках помада…
Я знаю, чья это награда.
И хорошо. Давай. До дна.
****
Мой ангел, погаси свечу!
Оставь огарок в дар надежде.
Быть может, я её, как прежде,
гореть однажды научу.
И воск нальётся янтарём.
И мы на ниточке сюжета
осколки нежности и света,
как бусы с пола соберём.
Мой ангел, это твой каприз!
ты нас манил и звал, играя.
И мы дошли почти до рая.
Но дальше путь был только вниз.
И как теперь мне с нею быть?
Она и в сердце, и в уме. Я
любить, как ангел, не умея,
не знаю, как её забыть.
И оттого свою вину
спешу к тебе и к ней пристроить,
одну на нас троих рас-троить,
пустить то к небу, то ко дну.
Она уже не боль-беда, -
скорее, грусть, - ей место с краю.
Я от неё не умираю,
а слёзы пьяные - вода.
Но ты простишь мне даже бред,
Ты сам святой не в высшем ранге.
Вот твой бокал – давай, мой ангел!
И к чёрту всё, чего там нет.
Рассвет, как поле снег зимой,
ночное небо заметает
и смысла в том, что свечка тает
всё меньше, меньше, ангел мой…
Так погаси её, дружок!
Оставь надежде в дар огарок.
Тебе - да будет свет в подарок.
Ты ж ангел… Ну а мне - ожог….
Впервые я осознал себя в 12 лет,
когда научился готовить яичницу с луком,
записался в спортивную секцию
и влюбился в одноклассницу,
случайно коснувшись под партой её коленки своей коленкой.
Это был как бы выход в свет,
где я начал сравнивать чужие оценки
с моей личной самооценкой.
Процесс оказался увлекательным,
и я бросился жить, как молодой зверь,
вгрызаясь во всё, что попадалось на пути,
и чаще рыча, чем плача.
Так продолжалось примерно до двадцати шести,
когда меня постигла
Первая Крупная и Непоправимая Неудача.
И тут я как-то напрягся: а смогу ли?
Сумею ли преодолеть преграды, тоску потерь,
болезни, хандру, лень?
И хотя Бог дал телу столько,
что многое было по плечу,
но душевное терзание с тех пор
не покидало ни на день.
А в районе сорока начались проблемы с телом.
Они не убивали, а скорее, нервировали и отвлекали,
лишая внешнюю жизнь импровизаций и красок
и загоняя её в некое бесфантазийное клише.
Это как рисовать осенний пейзаж мелом.
Но вот что странно:
чем отчаяннее становились
мои стенания и жалобы на судьбу,
тем легче, светлее и чище было на душе.
Наверное, потому, что с каждой болью
я всё спокойнее прощался с привычной ролью
частицы прекрасной и бессмысленной
земной круговерти
и всё больше приучал себя
к мысли о смерти.
И сейчас, когда близость небытия
рождает уже скорее любопытство,
чем страх,
я всё чаще думаю о том, что прожил две жизни: одна
представляла собой крах
иллюзий и надежд и запомнилась мне,
как, может быть, и очищающая,
но изнуряющая мука,
а другая была одновременно похожа
на золотистые аппетитные кружочки лука
в масле, кипящем на сковороде,
на непривычно-нежное касание коленки
той самой одноклассницы
и на азартное спортивное состязание.
Она была достойна восхищения,
ибо в ней приходила удача
на смену любой беде,
вкусы, запахи и ощущения
дарили свежесть, красоту и объём
каждому мгновению,
и можно было всегда больше,
чем нельзя.
И пусть впереди маячит третья,
новая,
уже небесная, стезя,
совсем иное и необычное в себе для меня,
да и для всех нас таящая,
и похоже, пора постепенно заканчивать
тутошние разборки и дележи,
но мне всё же интересно:
какая из двух моих земных жизней
настоящая?
И какую из них я на самом деле жил…
.
На плечи давит атмосферный столб.
На 99 давит 100.
Всем весом давит бабочка на глыбу.
Шут королю нахально давит лыбу.
На грушу давит соковыжималка.
Все давят всех и никому не жалко….
Так думал горько
о несовершенстве мира
поэт, сидящий в кресле пассажира.
И грустного какого-то напева
к нему лепился ритм.
И вниз
и влево
рассеянно скользил поэта взор.
И вдруг поэт увидел там узор!
Рисунок на колготках, ибо зритель
он стал того, как девушка-водитель
изящной ножкой давит на педаль.
Но не педали стихотворцу было жаль.
И не красавицы его пленила внешность.
Он думал о другом. О том, что нежность
и грубость, лёд и пламень, смех и слёзы,
зло и добро, реалии и грёзы,
поэзия и проза и так далее –
всё это, вплоть до ножки и педали –
две разных стороны одной медали.
А значит, бытие в гармонии с собой,
и можно, наконец, тревогам дать отбой.
Мир совершенен. Ну, и слава Богу, –
подумал бард и взгляд направил на дорогу.
Создатель, укажи мне путь!
Когда болота мелких обстоятельств,
нелепых ссор,
нечаянных предательств
и топи чьих-то ловких правд
неодолимей, чем врагов намеренные козни,
когда всё поперек
и нет предела розни
меж мной и миром –
укажи мне путь!
Когда ни силы в теле,
ни радости в душе,
когда и во дворце, и в шалаше
одна тоска…
ты просто
подведи меня к порогу
и покажи дорогу,
дай ветер парусам,
а дальше я уж, как обычно,
сам.
Я верую: Ты помнишь обо мне
и в час прихода тьмы
протянешь руку,
не прибегая к фокусу и трюку,
и свет зажжёшь, чтобы я шёл за светом.
И только в этом помоги мне,
только в этом.
Ты, давший мне свободу воли,
желаний прыть
и право выбрать место
по обе стороны добра и зла,
теперь уже не можешь
вместо
меня
любить,
прощать
и жить, как человек,
вкушая человечий краткий век
с волнением и трепетом, как блюдо,
все вкусы содержащее,
как чудо
наибольшее из мыслимых чудес.
Ты, Господи, не можешь за меня
срываться в пропасть,
продаваться за гроши,
входить невеждой,
без огня,
с одной надеждой
в дремучий, тёмный лес
чужой души
и до высоких подыматься чувств
по тонкой ниточке, опущенной с небес…
Когда бы мог я жить
согласно заповедям, Боже,
Твоим
и не был бы влеком
всем естеством,
как с ветки падающий лист,
к земному, грешному,
и не мгновенья млеком,
а вечности был вскормлен молоком,
тогда бы я был чист,
как ангел
или
драгоценнейший кристалл,
но человеком
быть бы перестал.
И это край, вершина, пик,
предел мышления,
тупик
ума
и мысли бег на месте.
А дальше… Господи…
а дальше только вместе…
С. (наливает)
Мне не нужно всё небо, достаточно того, что в глазах.
Мне не нужно всё море – я столько не выпью.
Я не нуждаюсь в любви всех женщин – я и с одной справиться не могу.
Мне не нужны деньги – был бы хлеб, и была бы радость…
О боги! Зачем вы даёте так много тому, кому надо так мало?
П. (наливает)
Я хочу постичь огромность неба и моря,
но не умею летать и дышать под водой.
Моя душа жаждет любви множества женщин.
Но я философ, мне некогда их любить.
Меня манит всё золото мира,
хотя, чтобы насытить плоть и воспарить,
мне достаточно совсем немного хлеба и радости.
О боги! Почему мои желания больше меня самого?
А. (наливает)
Мне нужно ровно столько неба, сколько вмещается в моей душе.
Мне нужно столько моря, сколько я могу осмыслить.
Мне нужна только та женщина, которую я люблю.
Мне нужно ровно столько денег, сколько я хочу потратить на хлеб и радость.
О боги! Почему вы не даёте мне сил отказаться от лишнего?
(наливают)
Обнаружить себя на цветке – васильке или маке.
Баттерфляем проплыть по росе, чмокнуть божью коровку.
Отразиться в реке, где во мраке скрываются раки.
И с козой-стрекозой к муравьям заглянуть на тусовку.
На цветущем лугу от сачка увернуться и клюва.
Под оркестры цикад научиться порхать балериной.
Глянуть, как там дела, где растут земляника и клюква.
Танцевать па-де-де над лесною тропинкой звериной.
Оказаться на миг на балу, где вальсируют пары.
В горло впиться тому, кто как чёрная птица во фраке.
И в глазах светлячка прочитав, что развеялись чары,
исчезая, уснуть на цветке – васильке или маке…
По мотивам картины Ирины Проценко «Славное падение Икара»
http://www.iraprotsenko.com/1_9_r.html
Я был Икар, крылатый древний грек,
Но карма такова моя и кара,
что небеса не приняли Икара,
и я упал в чужой и странный век.
Тут всё бегом: и эрос, и война.
Искусство есть, но вкус испорчен китчем.
Античный, я тут не аутентичен,
и механизм-на-меха-низме-на
чью грубость мне смотреть невмоготу.
И я, как варвар, начал пить в избытке,
не разбавляя, местные напитки,
пожары зажигавшие во рту.
Но проку было мне с того огня,
как Прометею – лишь истратил печень.
Хотя с огнем я уж бывал беспечен,
и Гелиос учил уже меня.
Но в этот раз, буквальному взамен,
я совершил моральное паденье:
стал посещать дурные заведенья
и опустился, будто Диоген.
С утра бухой, а к ночи – подшофе,
горланил я тюремные баллады
и утверждал, что не было Эллады,
ссылаясь на Носовского и Фэ.
Я пропил всё: сандалии, хитон…
Бомжи и те мне вслед кричали: лузер!
Зимой я в бочке спал, а летом в луже
и слышал «Хайре!» только от ворон.
У Артемиды, что пивным ларьком
владела, не найдя сто грамм участья,
я сжёг ларёк! – и мент меня в участке
то Геростартом звал, то Икарьком.
А эскулап в дурдоме, как рабу,
кричал, дыша в лицо мне алкоголем:
– Ты не икай, Икарик, бо уколем!
И я бежал от них через трубу.
И вновь упал, теперь уже с трубы,
взвыл, отрубился, был почти калека…
Но мойры, испытуя человека,
уже иной желали мне судьбы.
И в час, когда тонул я в море бед,
ко мне явились нимфы и богини,
наяды, мавки, лады, берегини
и музы – сёстры творческих побед.
Тут мы на миг тактично гасим свет
……………………………………….
и, покурив, находим, что я вскоре
преобразился и былое горе
забыл, в музее встретив свой портрет.
Теперь мне лекарь, делая массаж,
читал Софокла, Сапфо и Гомера,
а бывший кореш выдвинул на мэра:
–Дедалыч, верю: ты нас не предашь!
А мент при встрече брал под козырёк:
– Вашблагородье, здравия желаю!
Я за тебя, кормильца, всех облаю.
Какой захочешь, тот и жги ларёк!
Я снова был готов вести бои
за небеса, забыв года бессилья.
А за спиной полёта ждали крылья.
Нет-нет, уже не папины – мои!
И я, как сокол, взвился в облака
и воспарил – красив, силён, нахален.
А снизу мне платочками махали,
крича: – Пока, Икарушка! Пока…В один необыкновенно прекрасный день,
действительно прекрасный,
не для красного словца,
гуляя в своём любимом парке
в середине волшебной,
снежной,
краснощёкой,
пахнущей хвоей и свежими надеждами
зимы,
я подумал о людях, которых встречал на пути,
вероятно, по воле Творца,
а может – случая,
ибо создавший всё это,
мне кажется, позволил случаю
играть с нами отдельно,
по собственным правилам,
как позволил ветру
не зависеть от власти света
и тьмы.
Я думал о подавших мне
руку в час, когда,
по всем бытовым раскладам,
явно выгодней было остаться в стороне.
И о тех, которые в день радости
сумели подставить ножку.
О женщинах, любивших меня
и на вершине, и на дне,
и о том, что все мы,
путаясь меж клятв и измен,
скучая, ненавидя, любя,
забираем у других
их жизнь понемножку,
а взамен
отдаём по крупице
себя.
Я думал, что, наверное, поэтому
на фотографиях из семейных альбомов
не узнаю своих глаз и всегда
вижу там кого-то
другого.
И ещё о том, что всё отчетливее понимаю,
почему в юности
казалась такой чужой
и нестрашной старость.
Ведь от прежнего меня
даже во мне нынешнем,
ещё не до края полном
другими жизнями,
уже практически ничего
не осталось.
Вот о чём подумал я,
радостно удивляясь тому,
что я опять удивляюсь
несказанной красоте бытия
и что мне снова представляется
чудесным и необыкновенным,
достойным самых возвышенных
мыслей и фраз
привычный мир, которому я
уже удивлялся тысячи раз.
Впрочем, как следует
из приведенного выше,
вовсе не я,
а тот, кто на смену мне
прогуляться в моём любимой парке
вышел…
О, тихий, как омут, пейзаж соцсети!
Вдали монитора покой не найти.
А здесь - тишина, перепосты котов,
открытки – бывает пикантных сортов,
но чаще – в цветах и птичках,
у дам – фотошоп на личиках
и бурные страсти в личках…
Сердце
О, почему мне на сердце безадресно, глухо и пусто!
Будто и вовсе нет сердца в груди моей, а лишь одна пустота.
И холодны, словно тело лягушки в зубах у мангуста,
Руки, которыми я тебя прежде за всякие трогал места.
Всё мне в тебе по душе, от коленок и пяток до бюста.
Попа твоя меня сильно влечёт, манят бёдра, волнует живот.
Так приступай поскорей к врачеванию, ибо в груди моей пусто!
А пустота – это жуткое дело, там страшный Чапаев живёт.
Я уже к Дао Де Цзын обращался, листал Хайдеггера и Пруста,
Лекарь с очами удава меня отправлял в гипнотический транс.
Безрезультатно! В груди, там, где сердце, по-прежнему пусто.
А ты ведь хвори такие, я знаю, в один исцеляешь сеанс!
Помнишь, как деспот-начальник меня, соловья-златоуста,
За посещение сайтов Амура на штраф непомерный обрёк?
О, как на сердце тогда у меня было гадко и пусто!
Но три минуты с тобой - и мне снова пахучим стал жизни цветок.
Эй! Отзовись! Я страдаю и, мышку сжимая до хруста,
Тупо смотрю в монитор, на котором заставкой твой лик неземной,
Я кликал тысячу раз по тебе, ведь в груди моей пусто,
Если не рядом ты, а ты не рядом, увы, ты не рядом со мной.
Чары твои оказались ловушкой, как ложе Прокруста.
Сладкий нектар наслажденья собрав, ты сбежала. И больше того!
Ты моё сердце украла! Я слушал - в груди моей пусто.
Там ни-че-го не стучит! Купидон! Как ты мог поощрить воровство?
Чувства смешались во мне, как в салате морковь и капуста:
Ревность, любовь…. я - то хоббит, обиженный ростом, то грозный Джедай.
Но я прощаю тебя. Всё. Иди. Мне не больно. В груди моей пусто.
Прочь отправляйся! К другому! Но сердце… Но сердце обратно отдай!
Отношения
Отношения наши – то сказка, то драма,
Я теряюсь в догадках, грущу невпопад,
Ты приходишь, нежданная, как телеграмма,
Ты в слезах, а глаза не о том говорят.
Каждый день перемены, то спады, то всплески,
Я никак не пойму – что ж сегодня в цене?
Ты таинственна, как на окне занавески,
Но какие картинки бывают в окне!
Мне сосед говорит, после смены поддавши:
«Что ты топчешься, друг, на пустом берегу?
Лучше съешь чесночку, да пошли всё подальше!» -
Я, конечно, пошлю, но и сам побегу.
Мне б к соседу прийти и упасть на колени -
Пусть укажет, родимый, где омут, где брод!
Но опять пред тобой я стою, как на сцене,
Впрочем, часто мне кажется – наоборот.
Как мне суть отличить? Как отбросить нюансы?
Я теряюсь в тебе, словно путник в степи.,
Вроде всё испытал, все испробовал шансы,
Но однажды придётся тебе уступить.
Я приеду в такси, при цветах и в костюме,
Улыбнусь, мол, ещё не такое видал!
И скажу тебе то, о чём страшно подумать,
Интересно, что ты мне ответишь тогда…
Восхищение
Я слёзы не буду о том сгоряча лить, что все отличаются.
Одним разрешается к звёздам отчалить, другим - лишь отчаяться.
Один так дерётся, что все обалдели, другой – мягче котика.
А ты – мой ведущий ньюсмейкер в разделе «любовь и эротика».
С тех пор, как амуры меня посетили, полны красноречия,
в любом ареале – в реале, в сети ли, ищу с тобой встречи я.
Я полон до края твоими стихами, хэндмэйдами, снимками,
как утро в селении Выр петухами, а Греция – нимфами.
Возможно, мы – скрипка и гром, и в любовном у нас ремесле дуэт
не выйдет, и роз не найти без шипов нам, и всуе не следует
рождать пересуды, что, мол, со свободы подался я в плен к тебе,
как будто из тундры на поиски Будды последний эвенк в Тибет.
Я в курсе, что также касается данный вербальный пассаж иных
бедняжек на цепи твоей долгожданной улыбки посаженных.
И пусть моя доля, как в нотах - бемоля, в авансов ряду мала,
но всё же, откройся, дружок, без пароля: Ну как ты придумала?
Какая дала тебе певчая сила волшебную дудочку,
когда ты, играя, звала и ловила на ритм, как на удочку,
слова не простые, а будто матрёшка, - в три смысла, - похожие,
на брызги бенгальских огней и, немножко, на искорки Божие…
Ты - гений, наверно (тут радостный смайлик), но судя по внешности,
скорее пацанка и твой – месяц май лик, поэтому нежности,
в уме под одеждою предполагая твои очертания,
я чувствую более, чем дорогая, прости, почитания….
Как манит нас то, что потом, после пробы, бросает в обиде нас!
Являясь, любовь наполняет особым сияньем обыденность.
А прочь уходя, гасит свет и, как тать, совершает хищение.
И всё может быть без неё и остаться, но не восхищение…
Мы сочиняли наш роман,
как сочиняют небо птицы,
мешая с былью небылицы
и с правдой – искренний обман.
Вдали классических искусств
мы из фантазий всех покроев
для двух лирических героев
создали космос нежных чувств
и крылья, чтоб они слились,
поднявшись высоко, без риска,
туда, где можно падать низко
и всё равно из выси в высь.
Мы занимались их судьбой
так много дней, что временами
герои лучше были нами,
чем сами были мы собой.
Они, как две души, могли,
в чужом не путаясь порядке,
любить друг друга без оглядки
на скучных жителей земли.
А нам о том, чтоб их орбит
достичь, казалось, невозможно
и думать даже, ибо сложно
всё было там, где правил быт.
Он свой сюжет имел и план,
свои навязывал нам роли.
Но, будней отыграв гастроли,
мы продолжали наш роман.
Порой казалось нам, что он
романом был уже не нашим
и мы смешно руками машем,
попав в чужой крылатый сон.
Но даже в час, когда туман
разлуки нас накрыл навеки,
как травы степь, как море реки,
мы сочиняли наш роман.
Мы знали, что должны творить
без остановок, неустанно,
иначе нашего романа
мгновенно оборвётся нить.
Зажглась бы и угасла страсть,
как метеор, что был – и не был…
А наш роман стал звёздным небом
и в большее вошёл как часть.
В аккорде с сонмами небес,
рождённых парами другими,
он зазвучал в любовном гимне,
весной взорвавшем сонный лес.
И пусть мы были лишь людьми,
но с мирозданьем нашу частность
в тот миг сравняла сопричастность
святому творчеству любви.
А мир в программах новостей
не ведал, между тем, событий
и дел важней кровопролитий
и политических страстей.
Его титаны разных рас
ломали, гнули, подчиняли,
но что б ему ни причиняли,
всё это было не о нас.
Мир бился бабочкой в экран
в сети и на любом канале,
но мы его не сочиняли –
мы сочиняли наш роман.
Изогнусь ли я спицей в чужом колесе
или ласточкой в высь воспарю, -
имя мне рядовой в том полку, где как, все,
я не ведаю, что творю.
Я прошу себе света, но в ясную ночь
от звезды ухожу к фонарю.
Берегитесь, когда я берусь вам помочь -
я не ведаю, что творю.
Я могу с каждым ближним сразиться в бою
и за чашею встретить зарю.
Но с собой в одиночке остаться боюсь -
Я не ведаю, что творю.
Я за счастьем бегу с остальными людьми
то к начальнику, то к алтарю.
Но когда я прошу себе вечной любви -
Я не ведаю, что творю.
Чтобы грёзы свои в плоть и форму облечь,
я тружусь. Грохочу. Мастерю
что получится. Бомбу. А может быть, печь.
Я не ведаю, что творю.
Оттого и взываю сквозь пламя свечи
не к Судье, нет, а к Поводырю:
Боже мой! Отзовись! Намекни! Научи!
Я не ведаю, что творю.
Я не знаю, зачем ты, Творец Бытия,
дар созданья дал мне, дикарю.
Ты лепил меня в зеркало глядя, а я…
Я не ведаю, что творю.
Я хочу докричать до твоей высоты,
но мой крик слышен лишь пустырю…
Неужели, Создатель, как некогда Ты,
я не ведаю что творю?
Вот опять мной, творцом, сотворённый кумир
рухнул под ноги мне, бунтарю.
Я не помню, откуда пришёл в этот мир.
Я не ведаю, что творю.
И когда моих дней растекутся ручьи
по часам и по календарю,
я не знаю, уйду во владения чьи -
я не ведаю, что творю.
Воин
Мир создан больше для сражений, чем для жатв.
Здесь островов добра жемчужины лежат
в огромном море зла, без дна и берегов.
И если ты не смог нажить себе врагов,
то как ты жил? На что растратил скучный век?
Скажи мне, добрый человек.
Философ
От зла к добру, как, впрочем, и наоборот,
не дальше шага по реке, где ходят вброд.
И если, жалости не ведая к врагам,
ты налетел на их полки, как ураган,
и всех убил, а меч твой снова рвётся в бой,
то кто же следующим ляжет пред тобой?
Монах
Мир неустойчив, как две чашечки весов.
Добро и зло в нём – будто тик и так часов.
И если в душу, как в ладони ржавый гвоздь,
тебе ни разу не вбивала чья-то злость,
ты не поймёшь, хоть восемь вечностей живи,
как сладок миг, всего один лишь миг любви.
Пьяница
Допустим, ты с открытым сердцем, всех любя,
приходишь в чью-то жизнь. А там не до тебя.
Там сто проблем. Им не нужна твоя любовь.
И вдруг ты тоже начинаешь хмурить бровь
и раздражаешься, как муха у стекла.
Вот так становится добро причиной зла.
Шут
Представь, что в дверь, дабы навеки быть с тобой,
стучится в облике красавицы рябой
любовь. А следом, в ту же дверь, стучится зло.
Но зря стучится, ибо злу не
повезло:
ведь ты в отъезде и ты счастлив оттого,
что оба раза нету дома никого.
Путём ли гладким, как по тихим водам флот,
или как в шторм, путём неведомым, окружным,
но всё, о чём прошу, в конце концов придёт.
И словно в мае снег, окажется ненужным.
Но сразу всё просить я тоже не спешу:
ведь если вдруг банкир
небесный, спутав числа,
единым траншем скинет всё, о чём прошу –
я тут же сгину, ибо жизнь лишится смысла.
Хвала и честь гонцу за радостную весть!
Но пусть он спит и до утра меня не будит.
Вкус и интрига бытия не в том, что есть,
а в том, что будет. А быть может, и не будет.
Смотрю на пик Сюрю-Кая.
Там, наверху, где ветры дики,
белеет облако на пике.
А раньше был на пике я.
В ту пору, не жалея сил,
я в гору лез неутомимо,
чтобы теперь, гуляя мимо,
небрежно бросить:
я там был.
Я был. И в этом смысле с облаком
мы отличаемся лишь обликом.
Ты – женщина, ты – музыка,
родня огню и шторму,
стихия, заключенная
в изысканную форму.
В тебе – грехопадение
и взлёт от ада к раю.
Ты – женщина, ты – музыка,
а я тебя играю.
В начале грустной части жизни,
на рубеже, когда не спета
ещё вся песня, но сюжета
уже вполне понятен ход,
я на траве лежу у речки,
гляжу на дали с облаками,
минуты путаю с веками
и с водной гладью – небосвод.
Над головой струится ива.
Июль, жара, а мне прохладно
в густой тени ветвей. И ладно,
и хорошо, что я в тени,
вдали от славы мимолётной,
дурной молвы и грубой лести –
вы с этим в тень ко мне не лезьте,
прошу вас, Боже сохрани!
Я счастлив, что в горячий полдень
считать ворон добился права
и что души моей держава
не вся у тела в кабале.
Пускай другой пленит жар-птицу
и с неба астры звёзд хватает –
мне трели зяблика хватает
и василька, цветка полей.
И лишь одно слегка тревожит,
и я сквозь дрёму и истому,
с ленцой, как дверцу к золотому,
в быту ненужному ключу,
ищу решение дилеммы:
я в рай попал или на землю?
И обе версии приемлю,
и выбор делать не хочу.
– Любви подвластны все вершины и орбиты,
а жалость унижению равна! –
так отвечала ты, когда я псом побитым
приполз к тебе в лихие времена.
– Я дам тебе любовь, в которой высь, и крылья,
и свежесть гроз, и звёздные дожди!
Но не ищи меня в бездарный час бессилья
и униженья жалостью не жди.
Я позову сама, как только будешь в силе!..
А я подумал: лучше не зови.
Да, я просил любви, мы все любви просили.
Но только не безжалостной любви.
Песенка о том, как Юля Положий и Лара Ильченко представляли себе момент прихода весны
Холодный ветер, тучи, град…
И вдруг в пустой, унылый сад,
с манерой клина журавлиного,
влетают майские жуки.
А на жуках - пуховики
из пуха тополиного.
В сорок пятом году мой дед –
бывалый и, как месяц май, молодой,
победил врагов и вернулся живым с огромной и страшной войны.
Он и так был красавец плюс медали в
ряд и орден с красной звездой…
Что такому жизнь? – спорт, вино, и любовь, и работа на благо страны.
Спорщик, дачник, читатель книг – мой дед был друг всех внуков и голубей.
И карман его знаменит был меж нас как вместилище вкусных вещей.
И не было неба с тех пор надо мною бездонней и голубей.
А слаще конфет, чем дед приносил мне, представить нельзя вообще.
У него был негромкий чин, и в звёздный путь космические челны
снаряжал не он. И другие в мороз рубили для Родины лес.
Но когда много лет спустя деда настиг осколок былой войны,
прежний прочный мир стал меняться и столь масштабно, что вскоре
исчез.
Исторически говоря, мой славный дед был маленький человек.
Но Эйнштейн, Ван Гог, Достоевский и Битлз, и Ленин, и Кант, и Декарт
значат в личной моей судьбе меньше, чем дед, проживший земной свой
век
гениально просто, как яблочный сад живёт с декабря по декабрь.
И сегодня, дойдя почти до края, где с бренным сливается высь,
я смотрю назад и повсюду свои, меж прочих, встречаю следы.
И в этой связи я хочу сказать о том, что в каждой судьбе сошлись
жизни всех людей, то есть времени в нас – как в безбрежной реке воды.
И все любящие меня, и дети их детей (и так без конца) –
все они хранить будут в памяти душ и деда, как помнит река
каждый малый приток свой и радугу над весёлым веслом гребца.
Ибо память душ многомерней, чем смерть, и мгновенья в ней – как
века.
Может быть, мировой расклад совсем иной, и всех нас простынет след.
И у автора плохо с логикой, да и с правдой не всё хорошо.
Только я потому решил сложить стихи о том, как жил-был мой дед,
что ему взамен с той прекрасной поры в мою жизнь никто не пришёл.
Так часто бывает. В минуту триумфа,
как лев, одолев и врагов, и преграды,
я вдруг становлюсь бесконечно несчастным
и думаю горько под крики «ура»,
что лучше бы нынче я в доме у дамы
(прекрасной, естественно) пел серенады.
А дальше – объятия, вздохи, лобзанья,
одежд опадание еt cetеra.
Но часто бывает и так, что в разгаре
свидания, руку снимая с колена
красавицы, я воспаряю душою
от радостей плоти в иные края.
И думаю: ах, в это время я мог бы
раскрашивать Божий набросок Вселенной
и гроздьями самые вкусные ноты
и рифмы таскать из костра бытия.
Но вскоре измученный музами разум
обратно зовёт меня в гущу событий –
туда, где гуляют прекрасные дамы
и запах победы витает хмельной.
Я спутник без рации. Я существую,
кружа по ирра-циональной орбите,
устроенной так, что в любой её точке
я к жизни повёрнут не той стороной.
И есть подозрение, что по задумке
Создателя, во временах параллельных
и разных я должен был одновременно
жить множество жизней, как
будто одну.
Иначе откуда бы знал я про вечность?
О чём тосковал бы в скитаньях бесцельных?
Куда бы на крыльях летал
сновидений,
в какую реальность, в какую страну?
Я верю: тот замысел был безупречен.
Я знаю, что розу и солнце в зените,
и жемчуг морской Бог придумал на небе
и там же, на небе, да, именно там
в расчёты фатальная вкралась ошибка,
и жизней моих параллельные нити
смешались в клубок, в лабиринт, и похоже,
что время – Тезей в нём. А я – Минотавр.
В мою ладонь упал осенний
золотой,
ещё хранящий и тепло, и запах ветки.
Вот так судьба вручила мне подарок редкий –
мгновенье встречи с мимолетной красотой.
Но красоты нельзя коснуться по пути –
она большой душевной требует работы.
А у меня друзья, враги, дела, заботы,
и на часах уже нет времени почти.
Я должен жить: бежать, присутствовать везде,
листая улицы, события и лица.
И каждый шаг даёт мне шанс остановиться
и удивиться снегу, радуге, звезде.
Но я опять бегу. Вперёд. За кругом круг.
И вечно строю, и всегда живу в разрухе,
и псом голодным вою при набитом брюхе,
и слепо тычусь мимо щедрых Божьих рук.
Я жив ещё лишь потому, что умереть
мешают страх небытия и чувство долга.
Хотя неведомо, зачем я жив так долго,
что жизнь свою и сам забыл уже на треть.
И может, завтра, воспарив над суетой
в краях немыслимых, в мирах иного толка,
я, вспоминая жизнь земную, вспомню только
мгновенье встречи с мимолётной красотой.
В бокал пленительного блеска
стекает сладкий вкусный яд.
Мы как Паоло и Франческа –
нам остаётся выбрать ад.
И если, друг мой бесподобный,
ты быть осмелишься со мной –
нам точно светит ад
загробный,
а не осмелишься – земной.
В моём уме грызутся мысли, как злые кролики в вольере.
В душе бардак, раздор и смута, а в сердце бой добра и зла.
Я сам себе напоминаю поэта Данте Алигьери –
его политика накрыла так, что любовь едва спасла.
Я тоже бегаю на форум. И хоть из клавиш три запали,
но я строчу свой гневный коммент, где политический раздел.
А розу дней моих и музу иной уж бард в ином запале
омонимическою рифмой аж до метафоры раздел.
Но вот с бутылочкой кастальской в мой дом спускаются по трапу:
с небес Владимир Маяковский и Дант из далей неземных.
Владимир пьёт за коммунистов. Дант, по традиции, за папу.
А я смотрю на нашу Раду и вспоминаю маму их.
Затем стихов приходит время. Я свой читаю про берёзу,
Дант – из «Комедии» отрывок, Владимир – «Облака» фрагмент.
И чтобы вновь не погрузиться в дисгармоническую прозу,
с утра я в парк спешу осенний ловить гармонии момент.
А в парке праздник листопада. И пусть он как прыжок с обрыва,
но каждый лист пылает, словно во тьме заздравная свеча.
И я иду хмельной от света, и всё в душе моей красиво,
и в голове моей свобода, и муза трётся у плеча.
Сударыня, я Вас во сне
всю ночь имел в таком сюжете,
что если б золотая мне
сейчас попалась рыба в сети,
я б заказал себе не медь
фанфар и не жену богачку,
нет, я бы сделался медведь.
И сразу же залёг бы в спячку.
Я золотые твои грыз яблоки
и сок их впитывал, как йод ватка.
А ты смеялась, что весной зяблики
поют почти как соловьи, сладко.
По всей округе разнесли сплетницы,
что тьма грядёт и дефицит хлеба.
А это я все победил мельницы
и для тебя унёс Луну с неба.
Я кошельки швырял тебе под ноги
и на соперников смотрел страшно.
И, узнавая про твои подвиги,
«Куда ты денешься!» – шептал страстно.
Я ниткой вился к твоему жемчугу,
я стал напитком лишь твоей жажды.
А ты смеялась, что в одну женщину
никто на свете не входил дважды.
Ты только думала: «Ах, как хочется!..» –
А мой сапог уже летел в стремя.
И этот вечный круг не мог кончиться,
пока однажды не пришло время.
Бог не послал сахара к чаю.
Вышло не сладко, но горячо.
Так и живу. Всех привечаю —
Ангел на шее, чёрт за плечом.
В доме еда — хлеб да консервы.
Что-то мне страшно браться за нож —
Чёрт за плечом… Это всё нервы —
Бес не погубит, сам пропадёшь.
Когда же придёт Маргарита?
Каждый свою движет идею:
Чёрт тащит ложку из рукава —
Я, говорит, дивом владею.
Ангел смеётся — это слова…
Нет, не слова — ложка резная.
В ложке заморский хмель-порошок.
Ангел не прав, чёрт его знает,
Кому на Руси жить хорошо…
Когда же придёт Маргарита?
Счастье моё — тропка кривая.
Новое диво — чан с коньяком.
Ангел молчит, чёрт наливает.
Дайте икону — там молоко!
Над головой свечи и блюдца,
Ступа метётся, в ней попадья.
Ангел и чёрт не разберутся,
Им нужен третий. Им нужен я.
Когда же придёт Маргарита?
Я, человек, представляющий Бога,
знаю его, как свой выдох и вдох.
Бог в соловьином мотиве пролога
и в молоке на губах моих Бог.
В облаке нежности над колыбелью,
в будущем счастье на весь окоём
и в тупике за достигнутой целью,
и в поражении жалком моём.
В стуже и зное, в душистом левкое,
в запахе хвои и в смене эпох,
в меди побед и в больничном покое,
и в серебре на висках моих Бог.
Мудро живу ли я или убого,
жизни любой отдавая поклон,
я, человек, представляющий Бога,
верю: судить меня грешного Он
будет с любовью. Не честно, не строго,
а милосердно. И радости трон
я вместо горького встречу итога,
коим томлюсь, ибо с разных сторон
пахнет бедой и на сердце тревога
чаще, чем праздник, и слушая звон
колоколов, не Господня чертога
вижу черты я, а тучи ворон.
Я, человек, представляющий Бога,
глядя в бездонные лики икон,
мыслю себя высоко, у порога
благословенных пространств и времен.
И нас, таких, там бесчисленно много…
И Бог для каждого там испокон,
ныне и присно – совет и подмога,
жажда и дождь, адвокат и закон,
парус и компас, ночлег и дорога,
духа исток и души камертон…
Богу, наверное, очень смешон
я –
человек,
представляющий
Бога…
Конечно, мы любили.
Даже временами,
обнявшись, отрывались от земли.
А много будет или
мало между нами,
мы знать о том в ту пору не могли.
Судьба тогда надежду
вряд ли нам давала
и вскоре наступил разлуки час.
А много было между
нами или мало, -
зависит лишь от нас.
***
Мы с тобой не мотыльки – свечки часовые.
Мы одной любовь-реки берега живые.
Но как волк среди лугов
кушает овечку,
так и встреча берегов убивает речку.
И напротив. Стоит вновь разойтись нам в ссоре,
и опять река-любовь широка, как море.
Что за странная стезя! Нам, ну как нарочно,
вместе точно быть нельзя. И отдельно тошно.
Я веду печалям счёт, ты тоской томима.
А любовь-река течёт и всё время мимо.
Был снежный вечер. Гитарист в кафе играл нам блюз.
А после мы пошли гулять, и в шутку на снегу
ты написала имена, а я поставил плюс
и знак «равно»… А дальше что – я вспомнить не могу.
Снег забирался в рукава, скользил за воротник,
когда тебя я целовал, неловко, как во сне.
И как во сне, открыв глаза, спустя не век, а миг
у ног увидел только снег, пушистый свежий снег.
Я знаю наши имена. И помню, что была
их сумма… И объятий хмель… И губ твоих вино…
Но результат засыпал снег, и вьюга замела
тот рай, а может ад, куда привёл бы знак «равно».
Часы, застывшие давно, возобновили бег,
и в кабаке поёт шансон иных времён артист.
Я вышел из дому, а мне навстречу с неба снег:
пушистый, свежий и не-мой, как чистый белый лист…
Я чувствую восторг и негу,
когда в мороз иду по снегу
и вижу вдруг, как Моисей,
горящий куст во всей красе.
Я радуюсь, как пташка крошке,
когда твои целую ножки
И, ткань речей плетя ткачом,
с тобой воркую ни о чём.
Я верю, что живу недаром,
когда за рюмкой с другом старым,
как с Гераклитом Пифагор,
веду о смысле разговор.
Но мне охота выть и плакать,
когда я вижу грязь и слякоть!
И я теряю смысла нить
и вновь хочу рыдать и выть,
и морды бить напропалую,
когда тебя не я целую
и друг мой, мудрый и хмельной,
с Платоном пьёт, а не со мной.
Я рад любой душевной связи,
но не люблю измен и грязи.
А снег – он светел, свеж, лучист
и чистотой высокой чист.
Кому-то он беда, ненастье,
по мне же, снег похож на счастье:
ведь счастье в том, в чём есть полёт,
а снег летит, когда идёт.
Ещё и тем близки мы, снеже,
что топчут нас одни и те же
и что мы таем – ты и я –
в весенней чаше бытия…
Но есть прекрасная интрига
в том, что не смерть, а вечность мига
царит в душе моей живой,
когда я в шапке меховой
в мороз гуляю зимним садом
и ненасытным жадным взглядом
пью Божий день и мир в снегу.
Пью и напиться не могу.
Внешне ты так беззащитна и нежна, как на апрельской ветке почки.
Но когда ты замечаешь ту, что пробует меня поймать в силки,
у неё, бедняжки, сразу начинают рваться бусы и цепочки,
и теряются серёжки, и ломаются, как спички, каблуки.
Только ты напрасно тратишь колдовские свои штучки для забавы.
Боевым своим амурам зря велишь меня расстреливать в упор.
Если б я был президентом, я украл
бы для тебя бюджет державы.
Если б я был инквизитор, я бы лично для тебя разжёг костёр.
Я за книгой, а ты рядом за шитьём, полна покоя и смиренья.
Но лишь стоит мне уйти – и у тебя сверхновой вспыхивает взор.
И рождаются тайфуны, и случаются
в пустынях наводненья,
И вулканы просыпаются, и чудища выходят из озёр.
В смысле творческих прозрений мне, поэту, грех на Бога быть в обиде.
Жаль, во мне фантазий больше, чем презренного металла в кошельке.
Если б я был царь морской, о! – я купил бы тебе замок в Атлантиде.
Если б я был камикадзе, я бы взял тебя в последнее пике.
Я в объятиях твоих, как скалолаз на покоренном Эвересте:
кислорода не хватает, но в груди восторг, и страх, и торжество.
И грядущие несчастья не приходят, а стоят, застыв на месте,
до тех пор, пока мы вместе и тебя не беспокоит ничего.
Если б я был певчей птицей, я
наполнил бы тобой весь лес весенний.
Я бы имя бриллианту дал твоё, будь я придворный ювелир.
Ну, а главное, что я, любя тебя, спасаю мир от потрясений.
И мне нравится, любя тебя, спасать от потрясений этот мир.
Помнишь, как стояли мы на люке,
в день промозглый, будто кот и кошка,
грелись, под зонтом сплетали руки,
жарко целовались… И немножко,
больше шутки ради в разговоре,
речь вели, что, мол, сойди мы с люка,
точно со скалы в штормящем море,
и тотчас накроет нас разлука.
Так и вышло: вскоре, как цунами,
нас накрыл обид поток, и цену
ссор узнали мы, и между нами
злые тролли выстроили стену.
Я вчера на рынке встретил Кая.
Он сказал, что вы теперь подруги
с Гердой и смеётесь, развлекаясь
в том кафе, где пьют под пенье вьюги.
На щеках твоих и на ресницах
не дождинок искорки, а льдинки.
И тебе давно уже не снится
люк и мы в обнимку посрединке.
Ты и я в обнимку в центре света
белого, изведавшего муку
крика, на который нет ответа,
ибо негде отразиться звуку.
Потому что нет на свете белом
ни души, и лишь на люке двое:
ты и я в обнимку – тело с телом
и со страстью страсть. И всё живое
в космосе – лишь мы. И волны Леты
прочь от нас расходятся кругами.
Миг – и быта рушатся запреты.
Миг ещё – и прямо под ногами
бездна звёзд. И вот она – свобода!
Право сбросить всё, что было ценным,
и вдвоём, впервые, как природа,
стать живым и неделимым целым.
Слиться, перетечь слезами, кровью,
в ритм попасть, как стая на охоте,
вспыхнуть, кончить истинной любовью
то, что начиналось жаждой плоти…
… Жаль, что снов цветная вереница
в белоснежной растворилась дымке
и тебе давно уже не снится
люк и мы в обнимку посрединке.
Я и сам, увы, в той дымке зыбкой
след твой потерял меж снежных крошек.
Но с тех давних пор смотрю с улыбкой
на бездомных всех котов и кошек.
Мы понимаем, что друг другу не подходим.
И потому почти друг к другу не подходим.
И лишь порой, случайно мимо проходя,
внезапно чувствуем таинственные токи
на миг, прекрасный, как луч солнца на востоке,
и мимолетный, словно капелька дождя.
Но капля падает, и мы без промедленья
вновь попадаем в ту же зону отчужденья,
где мы всегда отдельно, словно острова.
И только в сердце, как на дне в глубинах ила,
лежат жемчужины того, что c нами было,
пока ещё не облаченные в слова.
Так мы живём, любя и не осознавая,
что наших сладких мук причина роковая
не вне, а в нас исток имеет и предел.
И словно камушка о камушек удары,
все эти искры, эту магию и чары
рождают случаи сближенья наших тел.
А за сближеньем наступает ход обратный.
И холод бешеный, мороз невероятный
едва рожденной страсти сковывает взлёт.
И тот огонь, что мог бы знаться с облаками,
вдруг превращается в тяжелый, будто камень,
внутри пылающий, как сто закатов, лёд.
И снова жар, и стужа вновь, и жар, и стужа.
И рой догадок, что пьянят, кружа и вьюжа.
И мы, опять встречая врозь один рассвет,
событий важных ждём неведомо откуда,
но ничего не происходит, кроме чуда.
И кроме чуда, никаких событий нет.
У меня на стене жил паук.
Но в том прошлом — далёком, забытом,
Я по горло был занят не бытом,
А проблемами точных наук.
Я считал — если время течёт,
Значит, можно построить плотину.
А паук выверял паутину,
Будто сложный научный расчёт.
Но однажды случилась беда:
К нам пришла с ароматом цветочным
Та, с которой всё стало неточным
Окончательно и навсегда.
И посыпались в дом чудеса —
Под рукой моей нежной подружки
Облака превращались в подушки,
Чай в нектар, а постель в небеса.
Я не знал в ней ещё палача
И, смеясь, целовал её утром,
А паук паутин перламутром
Украшал её шарф по ночам,
Мы гуляли по лунным лучам…
В общем, начали, как в пасторали,
А потом по Шекспиру сыграли
Все сюжеты классических драм.
На закате последнего дня
Мы нашли наше старое фото.
С ней на снимке счастливым был кто-то,
И она в нём узнала меня.
И заплакала: «Ты был другой…
А теперь в доме пыль и рутина,
Денег нет, на вещах паутина, —
Я болею от скуки с тобой!»
И тогда с морем грусти в крови
Я пошел добывать ей лекарство
В дальний свет, в тридевятое царство,
К василисам премудрым в любви.
Я нашёл там и бархат и шёлк,
Рай кромешный и остров Цирцеи.
Но я там не нашёл панацеи,
И такую нигде не нашёл.
…Время шло. Я квартиры менял.
И уже привыкал к фотоснимку,
Где фотограф заснял нас в обнимку
И где не было больше меня.
А паук между нами в тоске
Всё хотел протянуть паутинку.
И то плакал, то пел под сурдинку
В уголке на своём языке…
Эта песня всего лишь глава
В удивительно честном романе,
Где в прекрасном взаимном обмане
Две неправды играли в слова.
Эта песня могла быть длинней
И, возможно, продолжится завтра,
Если автору хватит азарта,
А я просто подумал о ней
В доме-музее Окуджавы в Переделкине рассказывают, что однажды
Белла Ахмадулина подарила Булату на день рождения колокольчик,
сопроводив подарок примерно такими словами: «Если будет трудно,
ты позвони.Я услышу.Я рядом».С тех пор на дни рождения Окуджавы
друзья стали приносить колокольчики. Теперь Булата нет, а колоколь-
чиков с каждым годом всё больше…
Колокольчик прозвенел, переливом трогая,
Диги-диги-дон, дон-дон, диги-дон…
А. Суханов
Я снимал уголок на околице Третьего Рима,
Где кукушка за окнами громче настенных часов.
Я там жил богачом, но владел только тем, что незримо.
И дружил с амазонкой из гиперборейских лесов.
Лето шло к сентябрю. В роще ягодным пахло сиропом.
Вся в берёзовом золоте, грезила вьюгами ель.
Мы гуляли вдвоём по окрестным опушкам и тропам
И, как дети на чудо, глядели на дягиль и хмель.
Нам кивал иван-чай, к нам тянулись душица и мята,
А когда колокольчик в лесной раздавался тиши,
От язычества трав мы спешили к порогу Булата
За стихами. И просто за дон-диги-дон для души.
По железной стезе пробегали, крича, электрички.
Громыхающий «боинг» цеплялся за маковки крон.
А мы скромненько так, как на жёрдочке райские птички,
Вдохновенно и рядышком слушали дон-диги-дон.
И в какой бы глухой я потом не свернул переулок,
Мне, представьте, навек стал отрадой тех дней аромат.
А ведь в жизни моей было много удачных прогулок,
И счастливых находок, и очень печальных утрат.
Жизнь играла со мной: то кнутом угощая, то лавром,
Я и нынче не знаю — в опале я или в цене.
Но когда я плохой — я к фанфарам хочу и к литаврам,
А вот звон колокольчика — доброе будит во мне.
И спасибо судьбе, что она мне досталась такая
И что тот колокольчик, как прежде, тревожит мой дом,
И волнует меня, и звенит, серебром истекая —
Диги-дон, возвращайся, мы все тебя ждём, диги-дон.
И тогда я иду, а навстречу мне — козы, коровы,
Паутинки и бабочки, птицы, деревья, цветы,
И Булат, и Борис, и Арсений — все живы, здоровы,
И Земля ещё вертится и горизонты чисты.
А поодаль, в тени, та, чьё имя не названо выше,
Ибо в этой истории, в общем, хватает имён.
Да и память о ней — чем прекрасней, тем дальше и тише,
Будто дон...диги...дон колокольчика, дон...диги...дон…
В прогнозе погоды пропущено лето.
Весна превращается в осень до срока.
Мы не наблюдали часов до рассвета.
Ты, кажется, счастлив, а мне одиноко.
Я утро встречаю в тоске-укоризне,
Но вовсе не ты этой грусти виновник.
Ты просто проснулся в саду моей жизни,
Когда мне и вправду был нужен садовник.
Я вижу, любимый, как ты меня любишь,
Мечтой обо мне будто воздухом дышишь.
Хранишь, обнимаешь, целуешь, голубишь,
И не понимаешь, не знаешь, не слышишь.
Я помню на ощупь твой крестик нательный
И линию детского шрама над бровью,
Но, даже сливаясь, мы любим отдельно,
И каждый своей переполнен любовью.
Две наши любви — одинокие птахи
С той лодки, в которой спасались по паре.
Им надо быть рядом в надежде и страхе,
Им надо быть рядом, а то мы пропали.
А ты говоришь о небесной Отчизне,
Но вместо ковчега ведёшь на «Титаник».
Ты стал самым главным в саду моей жизни,
Но ты не садовник. Скорее ботаник.
прощай мой ларчик ты семь лет была мечтой
надеждой болью неизбывной жаждой тела
ты ларчик просто открываться не хотела
а быть всегда хотела штучкой непростой
я рыл тоннель к тебе и наводил мосты
и к воровскому прибегал порой приёму
но ни отмычке песен ласковых ни лому
атак в такси ночном не уступила ты
я за тобой семь лет влачился словно шлейф
и вот теперь я пуст как рюмка после тоста
ну наконец хотя бы раз откройся просто
откройся ларчик ты же ларчик а не сейф
я пил коньяк с тем для кого по ходу дел
ты стала прозой и банальным фактом быта
он говорил что ты им тыщу раз открыта
и ключ от ларчика на пальчике вертел
он как пчела своё без лести и мольбы
вкушал в ту ночь нектар твой на семейной клумбе
а я всё думал о счастливчике колумбе
не оценившем дивной щедрости судьбы
ты победила ларчик так и запиши
я не открыл тебя но праздновать не надо
отныне образ твой прекрасный вместо клада
храниться будет в тайниках моей души
а ты иди к другим играй мани зови
и с каждой встречей всё быстрей и неизбежней
в ту превращайся, что не будет больше прежней
из грёз явившейся и слёз моей любви
иди мой ларчик между нами рвётся нить
и узелков вязанье горю не поможет
такой сюжет как наш он быть простым не может
а лишь запутанным и сложным может быть
но нитка рвётся и спадает колдовство
и я желая знать что с нами будет вскоре
смотрю как в даль моряк в чужом плывущий море
в глаза твои и там не вижу ни-че-го
и эротики,
весны
надежды,
мир был полон
В ту пору, когда
Целая эскадрилья.
Много.
кружили ангелы.
а под потолком
Я сочинял стихи,
А теперь мой внук
из моих стихов
делает
бумажные
самолётики.
Знаете,
лист формата А4
складывается письмом,
потом ещё пополам…
и, наконец,
мои стихи
обретают
крылья.
Спор с Голиафом рассудит праща.
Маузер договорится с таможней.
Сложно врагов побеждённых прощать,
а победивших – ещё невозможней.
Трудно влюбиться, но втрое трудней
бедное сердце избавить от власти
этой хмельной, словно губы в вине,
сладкой, дремучей и гибельной страсти.
Ибо есть вещи и мысли о них.
И мысль о вещи, как правило, больше
вещи настолько, что в мыслях одних
разум, как в чаще, теряется. Боль же
и маета остаются душе,
чуждой дешёвой земной канители.
Так в поле пуля находит мишень
лишь потому, что не может без цели.
То есть любовь, равно как и её
крестница ненависть, – просто подлоги,
дым без огня или, грубо, – враньё
плоти себе. И в конечном итоге
жизнь состоит из обид и долгов,
бед и торгов и чуть-чуть из удачи.
Трудно прощать победивших врагов,
а безответно любимых – тем паче.
И оттого я сдаюсь до войны,
чтоб не разгневаться в ходе сраженья.
И становлюсь неприступней стены
в час, когда чую любви приближенье.
Я, как небесный скиталец, лечу
сам по своей одинокой орбите
и всем прекрасным и нежным шепчу:
– Нет! Не любите меня! Не любите!
Апрель. Последний снег кружится за окном.
Весенний мокрый снег, спасибо, что не летний.
Такие времена. В природе всё вверх дном.
Но этот снегопад действительно последний.
Наутро будет дождь. И двое у окна
Простятся навсегда. И спорить бесполезно,
В природе всё вверх дном. Такие времена —
Им надо быть вдвоём. Но между ними бездна.
И он ей шепчет, словно в полусне:
«Ты льдинка из прекрасной зимней сказки,
И ты растаешь в завтрашней весне…
И нам остался только миг развязки,
И в этот миг мы оба снимем маски,
И друга дружку
здесь,
у бездны на краю,
Увидим снова,
как однажды там,
в раю…»
А речь её тревожна и полна
Земной печали и тоски небесной:
«Прости, прощай! — твердит ему она. —
Меж нами шаг, но это шаг над бездной.
И мы не в силах сделать этот шаг,
И снег в окне как будто белый флаг…»
Апрель. Гроза и дождь. И день после грозы —
Как свежий, теплый хлеб. И благодать в природе.
И в небе серебро на фоне бирюзы,
И зяблик на ольхе как узник на свободе,
И паутинка
на распахнутом окне,
Как будто бы дрожащая от ветра,
чужая этой радостной весне
оборванная ниточка сюжета…
Господи, не оставь меня, Господи, не покинь.
Выслушай мои чаянья, сны посети и явь.
Смертных моих кумиров и грешных моих богинь –
всех нас, друзей и недругов, Господи, не оставь.
Если дойду до пропасти, дай мне надежды мост.
Сделай мне мёдом радости горькой тоски полынь.
Беды шли раньше в очередь, нынче пошли внахлёст –
Отче, во тьме отчаянья будь со мной, не покинь.
Стань же в пути мне посохом,
в прах обрати мой страх.
Мне бы, где ты, как посуху, Боже, хотя бы
вплавь…
В самом начале неба есть храм на семи ветрах.
Там уже будет свет, а тут – Господи, не оставь.
Птицей согрей и радугой высь мою оживи.
В детской улыбке выкупай эту седую синь.
Мне не хватает малости:
жалости и любви –
будь во хмелю удач со мной, в ропоте не покинь.
Злость мою сделай милостью, суд замени стыдом.
Сердцу открой оазисы вместо
людских пустынь.
Всё, что ты дал мне, Боже, я тяжким
добыл трудом.
Время моё кончается, Господи, не покинь.
Дай надышаться досыта
буйством весенних гроз.
В августе спелым яблоком ляг на мои уста.
В ясную пору осени, после последних слёз,
Господи, просто будь со мной, будь со мной, не оставь…
Я поэт. Я, как птица, ужасен вблизи.
Не ловите меня — я свободная птаха!
Я могу испугаться и клюнуть от страха.
Но любить меня можно. И в этой связи
Вы ищите меня настоящего — там,
Не на улицах и не на книжных прилавках,
А когда я с божественным грошиком в лапках
Опускаюсь на голую паперть листа.
В этот миг я — как солнечный луч на росе…
Я пронизан любовью, как рыбами море.
Ну а в прочие миги — я сам себе горе.
И, как все, одинок. И ужасен, как все.
Пятка
Меня мой ум спасает, как броня,
от совести. И этим тешит беса.
Но я избегну адского огня:
ведь, кроме интеллекта, у меня
душа есть, как пята у Ахиллеса.
И в час, когда, земной осилив срок,
я вечности возьмусь решать загадку,
Господь меня, как верный мой дружок,
на свой, на райский втащит бережок,
за душу взяв перстами, как за пятку.
Я в зимнем лесу отыскал адреса,
где честно, как в детстве, живут чудеса.
А я там гулял с рюкзаком на спине,
один, в тишине, по тропинке-лыжне.
Я шёл и вертел леденцами во рту
слова, что озвучили бы красоту
деревьев, от маковок и до корней
осыпанных блёстками колких огней.
Мне дятел, в морозы работой согрет,
на морзе — Привет! — барабанил — Привет!
А что до чудес, я в живом том лесу
и зайца, и белку встречал, и лису.
Я на серебро проливал невзначай
из термоса дымный малиновый чай.
Но пуще всего очень нравилось мне
без тропки по снежной идти целине.
И видеть воочию, наверняка,
что след мой земной не прервался пока,
и что я ещё существую - грешу,
и каюсь, и, пар исторгая, дышу.
Я шёл, городские забросив труды,
пешком по реке, не касаясь воды,
как некогда Бог, и молвой рыбаков
был также зачислен в разряд чудаков.
Я шёл, а в цехах и конторах народ
трудился без продыху век напролёт
в надежде, что вот завтра тронется лёд,
и счастье случится, и чудо придёт.
А чудо чистейших небесных кровей
кружило, паря меж стволов и ветвей.
И было его над моей головой
так много, что всем бы хватило с лихвой.
Я нёс его вам, словно жемчуг, в горсти,
но вышел из леса и сбился с пути.
С тех пор и хожу в толчее городской
с протянутой к людям пустою рукой.
I
Ой, трава-травинка, муравья тропинка и жуков прохожих,
и коровок божьих!
Расскажи, трава, мне быль о флоре-фауне.
Я слыхал, травинка, в чаще есть глубинка, где с мечтой о корме дуба рушит корни
грубый и мордастый зверь клыкастой касты.
Там – рога лопатой – бродит лось сохатый. Там и те нередки,
чьи рога, как ветки.
И не в том лесу ли на заре косули, как Восток, раскосы,
золотые росы пьют под пенье пташек не из кружек-чашек,
а из тех пиалок, что в руках фиалок?
А поодаль, в чаще, рыщет волк рычащий. И гадюки дики
в дебрях земляники.
А чуток подале колдуна видали. А ещё чащее – самого Кощея!
Расскажи мне, травка, как там Лель и Мавка? И о вещем камне расскажи, трава, мне,
как, усевшись подле, замышлял свой подвиг богатырь могучий
в давний век дремучий…
II
Скоро звёзды вечер созовёт на вече. А я всё с травою говорю живою.
Ой, трава-травинка, стебелек-былинка! Расскажи мне, кроха,
отчего мне плохо?
Ты лесов, травинка, и лугов кровинка. И вы все тут вместе,
будто в Божьем тесте.
А где люди, травка, там толпа и давка. И в толпе той шумной
я, большой и умный,
потерялся, травка, как в песке булавка. Или в море лодка.
Или в хоре глотка…
Впрочем, очень скоро я уйду из хора. Да, мне скоро, травка,
к Богу в рай отправка.
Что на очной ставке не муравке-травке, а Творцу всего я,
без нытья и воя, сделав шаг навстречу, доложу-отвечу?
Что я видел? Где я
был? За что радея, бился в жаркой, грешной
тьме своей кромешной?
И куда над бездной – не земной, небесной – брёл, скользя по краю?
Травка, я не знаю…
III
Вот уже, травинка, и печаль-грустинка, безнадёга-жалость,
к нам с тобой прижалась.
Эх, видать, пора нам, как по карте странам, разойтись навеки.
Мне – во человеки. А тебе – в природу, к белке и удоду,
к бабочке и мошке возвращаться крошке.
Там, в твоей отчизне, вечный праздник жизни. Там собой козявка
кормит птичку, травка. Мышка кормит кошку, червячок – рыбёшку. Каждый в круге вашем нужен, зван и важен.
Вон идёт корова, всё, бывай здорова.
Плачьте, дожди! — ибо горе в разгаре.
Плачьте о жёлтом, зелёном и красном!
Краски природы сгорели в пожаре,
Гибельном, диком, огромном, прекрасном.
Осень сбылась, как мечта Герострата.
Стая грачей бороздит пепелище.
День открывается темой заката.
Лес — как собрание партии нищих.
Мысли о лете свежи, но некстати.
Ель к топору, как царица, готова.
Листья похожи на павшие рати,
Битва за вечность проиграна снова.
Месяц ноябрь! — в мировом распорядке
Все небессмысленны метаморфозы.
Ты мне напомнил, что дни наши кратки,
Ну а теперь уходи. Без оглядки.
Долгие проводы — лишние слёзы.
Как ужасны рябины зимой, без листвы!
То не руки убийц в пятнах пролитой крови,
Это чёрных рябин в алых ягодах кроны,
А над ними небесной взамен синевы —
Тучекрылые галки, грачи и вороны.
И сороки, похожие на компромисс
Тьмы и света, и рядом их сёстры берёзы,
И на белой реке птичьи зябкие позы
Чёрных магов, которые рыбу на бис
Вызывают и греются спиртом в морозы.
И один только я весь в пару, как в дыму,
Краснощёкий мажор в гамме мела и сажи,
Я горячий, живой, здесь лежавший на пляже
миг (не больше!) назад, я никак не пойму,
Кто так быстро всё переиначил в пейзаже?
А за шаг в высоту от меня — черный грач,
Презирающий всё нелетучее племя.
Он разводит крыла, словно прыгает в стремя,
И хохочет, и небом пускается вскачь,
Будто чёрт, не луну умыкнувший, а время.
В окно ко мне, жутко скрипя тормозами,
Влетает дракон с голубыми глазами.
«Давай, — говорит, — долетим до Китая!
А не долетим, так зато полетаем!»
И вот мы летим, будто певчая стая.
Луна на ладони. Но мы пролетаем.
Под нами друг друга спасают и губят
Какие-то люди. Они нас не любят.
Там рыцари без головы, но с долгами,
И умные гномы с Большими Деньгами.
К товарищу с пивом спешит пролетарий.
А мы пролетаем. Опять пролетаем.
Я вижу кайфами набитые ранцы, —
Там нас не поймут, бэби, там иностранцы.
«Летите! — кричат, — вы способное племя,
Всё будет окей, но всему своё время».
По-нашему — время, по-ихнему — time.
А мы пролетаем. Опять пролетаем.
Любовь далеко, но не дальше, чем сердце.
На улице джип, открывается дверца.
Во рту появляется вкус безнадёги —
Там ноги! Одни бесконечные ноги!
На этих ногах — жемчуга с горностаем.
А мы пролетаем. Опять пролетаем.
Нам плохо с драконом, мы в сильной обиде.
Мы целую вечность висим на орбите.
А там, на Земле, на любимой планете,
Отсутствие наше никто не заметил!
Мы, как две снежинки, летим, пролетаем
И медленно таем… И медленно таем…
Песня воина
Я слаб, но принимаю бой.
Я трус, но выбираю битву.
И Богу в небе над собой
всего одну шепчу молитву:
«Ты, Боже, вечностью пропах,
а я… Скажи, кто я в итоге –
орудие в твоих руках
иль камень на твоей дороге?»
Но Бог молчит. И я свой путь
своим лишь светом освещаю
и, меч врагу вонзая в грудь,
его жалею и прощаю.
Песня монаха
Я мысль о том, что будет
смерть,
у горла ощутил, как бритву,
но Бог в тот миг мне дал молитву,
как утопающему твердь.
С тех пор я с ним и наяву,
и в представлении о яви.
Но мыслить я уже не вправе,
я чистой верою живу.
И оказавшись на войне,
я просто отпускаю вожжи.
А дальше всё по воле Божьей
и все вопросы не ко мне.
Песня крестьянина
Я чужд раздоров и торгов,
но без труда, как зверь, дичаю.
И в этом смысле я врагов
от сорных трав не отличаю.
Мне скучен инока удел
и жалок мне герой вчерашний.
Мой подвиг – пот насущных дел,
в моей молитве – запах пашни.
Я пахарь. Я служу труду,
как пчёлам честно служат соты.
И даже в смерти не беду
я вижу, а конец работы.
Вот тебе завет: в горе счастье ищи.
Ф. М. Достоевский. «Братья Карамазовы»
«Век тебе маяться, — так мне сказала
Вещая птица, цыганка с вокзала. —
Как ни крутись у судьбы под пятой,
Век тебе маяться, мой золотой.
Будешь скитаться по весям и градам,
В поле искать то, что ближе, чем рядом,
Станешь купцом, но при виде гроша
По кабакам загуляет душа.
В жаркую ночь на Ивана Купала
Встретишь любовь, но покажется мало.
К новой пойдёшь, но и с этой и с той
Век тебе маяться, мой золотой.
И не гляди на меня в укоризне,
Все мы, ромалэ, кочуем по жизни,
Все мы гадаем, что ждёт впереди,
А ты послушай и дальше иди.
Людям не верь — их надежда дурманит,
Глупый обидит, а умный обманет;
В девичьей спальне и в дымной корчме
Помни, что всяк сам себе на уме.
В каждой столице ищи своё племя.
С гордым не спорь — просто дай ему время,
Время любого согнёт запятой,
Будь с ним поласковей, мой золотой.
Где бы ты ни был — на суше ли, в море,
Счастьем плати за вчерашнее горе.
Черные дни пуще прочих цени, —
Свет начинается в чёрные дни.
А коль придёт к лабиринту дорога,
Смело входи, ибо выходов много.
И это главный цыганский секрет:
Выходов много, а выбора нет.
И всё случится, как должно случиться,
И только с волком поладит волчица,
И только сокола выручит высь,
Ну а с собой ты уж сам разберись…»
Ах ты, цыганка, язычница-жрица!
Что натворила ты, вещая птица!
Ткань моих лет расплела в бахрому
И растворилась в вокзальном дыму.
А я остался в толпе на перроне
С каплей сомненья во влажной ладони;
Врёт ли цыганка? А может, права? —
Господи, как же туманны слова!
Но не беда, что дорога в тумане,
Паспорт на месте, билеты в кармане.
Я разберусь, мне одно невдомёк:
Паспорт на месте… А где кошелёк?
На ясный огонь, моя радость, на ясный огонь…
Б. Окуджава
Как на Лысой горе, в ночь под полной Луной,
Человек имярек пил хмельное вино,
Танцевал у костра, воровал угольки,
Ждал от ведьмы добра и дождался-таки.
На Днепре, на волне, то варяг, то абрек,
А на самом на дне — человек имярек.
Он не просится прочь, не спешит к образам,
С ним русалкина дочь, изумруды глаза,
Вот вам ясный огонь, вот живая вода,
А я дальше поеду, не знаю куда.
Чайка мчится сквозь ночь, пропадает душа.
Ах, русалкина дочь! — до чего ж хороша!
Колокольчиком смех, и походка, и стать, —
Ведьма хочет наверх, хочет панночкой стать.
Ой, не пей этот мёд! — захмелеешь навек.
По Подолу идёт человек имярек.
На щите его мир, а за пазухой кольт —
Вот те пряники, Дир! Вот гостинцы, Аскольд!
Вот вам ясный огонь, вот живая вода,
А я дальше поеду, не знаю куда.
В стольном городе пир, шапки вымели грязь, —
Чарку пьёт командир, пьёт медовую князь.
Пьёт как надо, до дна. За спиной у туза
Молодая княжна, изумруды глаза.
Вот вам ясный огонь, вот живая вода,
А я дальше поеду, не знаю куда…
I
Провинция. Утро. Мужчины, как тени,
с трудом отличая старух от молодок,
плывут сквозь похмелье вдоль ряда строений,
похожих на флот перевёрнутых лодок.
Светило за тучами на небосклоне
мерцает, как жёлтая пятка японца
в дырявом носке. На соседнем балконе
петух, обнаружив наличие солнца
на месте Луны, подражая Колумбу,
пытается выкричать некую гамму.
И машет крылами. И падает в клумбу,
как пьяный Орфей в оркестровую яму.
В газетном киоске бунтует столица.
Титаны и боги дерутся за куш. На
Олимпе кому-то придётся делиться.
Но снова не с нами. Поэтому скучно.
И общество к местным приколам влекомо, -
представьте, ночами, по небу, как птица,
летает главврач сумасшедшего дома.
И он не один. С ним нагая девица.
Богиня ли беглая, ведьма ль – не важно.
При свете Луны аксиомы дневные
так зыбки, что можно легко и бесстрашно
летать и любить, - утверждают больные.
II
Провинция. Полдень. Навоз на асфальте
сияет, как роза в руках лесоруба.
А вот его сын, он играет на альте.
Но любит, как рубит, по-прежнему, грубо.
Под небом, похожим на каменоломню,
парят херувимы в домашних халатах.
Мой папа был Бог! Или плотник? Не помню…
Нас много по пьянке-гулянке зачатых.
Какая порода, такие и чувства.
Мне дочь землемера, за кофеем, кстати,
однажды сказала: "Любовь – не искусство!
Любовь – это подвиг! (в масштабах кровати)"
О, нерасторжимая связь поколений!
О, город, взращённый на грядке посёлка!
Ты всё ещё ставишь меня на колени,
чтоб я понимал точку зрения волка…
III
Провинция. Сумерки. Каждая хата
находится с краю. Зовущим на помощь
ответит первач из глубин аппарата.
Закончилось время. Провинция. Полночь.
Две стрелки слились на мгновенье, как руки,
в молитве за всех, потерявших рассудок
меж пламенем страсти и пеплом разлуки,
слились в ожиданье рождения суток.
Безвременье… Медленно падает с неба
Луна опрокинутой чашей Пилата…
Я должен был быть. Но, наверное, не был.
И снова. Провинция. Где-то. Когда-то.
Чайка на борт - порт кораблю.
Снятся жуки – значит, Бог даст монету.
Вам повезёт – я Вас люблю,
Вы только в эту поверьте примету.
Но не глазам и не словам -
песне поверьте, - в слезах и в веселье
пойте её. Пойте и к Вам
будет всегда возвращаться везенье.
В горькие дни бед и невзгод,
в час, когда злые сгущаются тучи,
пойте её. Даже без нот,
как запоётся, как птица научит.
Песня моя лучше, чем врач
сердца несчастного вылечит горе.
И будет Вам дождь из удач,
ключик от счастья и радости море.
В мире примет главный секрет,
в том, что без веры их нет, и искусство
верить, и есть главный предмет
в школе, где мудрости учатся чувства.
Встретишь пчелу – будет и мёд,
яблоки к осени, ландыши к лету.
Я Вас люблю – Вам повезёт,
Вы только в эту поверьте примету.
Я не сужу, не учу, не прошу.
И не служу ни мечу, ни грошу.
И ничего доказать не хочу.
Я колокольчик – я просто звучу.
Просто звучу, без ключей и причин,
словно ручей или пламя в печи.
Я не умею таиться, как тать.
Я колокольчик – я должен звучать.
Мне одиноко и душно в толпе.
Сам по своей я гуляю тропе.
Ноги в грязи, голова в облаках,
я колокольчик в Господних руках.
Я проводник, я последний связной
между звездой и надеждой земной.
Я оттого так свободно звучу,
что только жизнью за это плачу.
И вот пока я звучу неспеша,
рядышком чья-то живая душа
вдруг откликается эхом в ответ,
будто бы в ней зажигается свет.
А миг спустя, уже с разных сторон,
льётся хрустальный, серебряный звон.
Так возникает аккорд бытия,
где самой тоненькой ноткою – я.
И все, кто в музыку ту посвящён,
ищут в себе её вновь и ещё…
А я тихонько звучу в стороне.
И это, в сущности, всё обо мне.
Я - часть когда-то великой державы,
равно достойной позора и славы,
рухнувшей громко, как падала Троя,
я, в настоящем бастард новостроя,
названный мерою всяческой вещи,
миром их взятый в железные клещи,
и, как бронёй, окружённый делами,
связями, бытом, роднёй, зеркалами,
слабый от нежности, сильный от злости,
брошенный времени в качестве кости,
ряженный страхом в одежды героя,
выигравший бой и не принявший боя,
я, без контекста, вне пафоса тела,
смертью себе не кладущий предела,
истинный я, предающий огласке
только свои бесконечные маски, -
что я отвечу на тихое: Кто там? -
в бурю приблизившись к райским воротам,
и для кого попрошу я покоя,
там на коленях пред Вечностью стоя?
Кто я?
Я ходил по судьбе, как вела стезя,
Брал своё и не думал, кому плачу.
Вдруг на встречу Хозяйка Чего Нельзя,
А в руках у неё всё, что я хочу.
Я сначала за всё предложил ей грош,
А потом и дерзил, и шумел грозя.
А хозяйка в отказ, мол, не то даёшь.
Ты, мне, тем заплати, чем платить нельзя.
У тебя, говорят, есть хороший друг,
Он в беде выручал и в лихом бою.
И невеста твоя краше всех вокруг,
Так отдай мне дружка и любовь свою!
А ещё ты мне батю отдай и мать,
И Отчизну и место, где отчий дом.
В общем, дай мне всё то, что нельзя отдать,
Что войной не добыть, не нажить трудом.
Дай мне небо над золотом спелой ржи.
И последний свой выдох и первый шаг.
А короче, мужик, - отдавай мне жизнь.
Тут я понял – пора и нырнул в овраг.
Я не помню, как лосем вломился в лес,
Как ужом меж болот проскочил скользя,
Но теперь, как попросит душа чудес,
Так и снится Хозяйка Чего Нельзя.
А в руках её ларчик, пудов на семь,
Вот о нём то и грезит весь белый свет.
В том ларце столько счастья, что хватит всем…
Только ты не спеши - твоего там нет.
Ясно солнышко свежим пряником
Улыбается мне в окне,
А я нынче встал рано–раненько,
Чай с лимоном пить в тишине.
Полдевятого, время местное.
Мне пора уже со двора.
А за дверью ждёт неизвестное,
Не такое всё как вчера.
Там на улице девки красные,
Брови чёрные, ножек две,
Зубки острые, взоры страстные.
Знать бы что у них в голове.
Ну, а вдруг они, чернобровушки,
Ночь плясали на шабаше?
А сейчас моей жаждут кровушки…
Ой, тревожно как на душе!
Я люблю людей, но с опаскою,
Человек, он ведь как лото -
То с добром к тебе, даже с ласкою,
А то вдруг побьёт ни за что.
Мужики, так те сплошь разбойники,
Все за пазухой прячут нож.
Хоть ты пеший будь, хоть на боинге -
Зазеваешься – пропадёшь.
Ну, а если зря все сомнения,
И я сам себе западня?
А на улице ждёт везение,
Ждёт и мается без меня.
Солнце кануло в тучку алую.
Млечный путь потёк по окну.
А я всё чайком с мёдом балуюсь
И лимон жую как Луну.
Ой, как я ждал с неба чуда себе!
Вынес хлеб-соль, а навстречу дракон.
Начался бой. Я взял верх в той борьбе,
А все сказали, что я – это он.
Стал я домой отходить по следам,
Но с пылу-жару пошёл по чужим.
Вижу - избушка. Я – ближе, а там
Ведьма и мы с ней в обнимку лежим.
И где потом не случался мне дом,
Как бы не путался путь мой земной,
Шёл ли я тьмой или светом ведом,
Всё с той поры было как не со мной.
Будто бы плыли года, как суда,
А я с причала махал им во след.
И не платил ни за что, никогда,
И бед не прожил своих и побед.
А между тем, время, словно зерно,
Крепло и зрело в моей глубине.
И я вдруг понял, что мы с ним одно,
И что во мне его больше, чем вне.
И в этот миг золотой, роковой,
Я, слава Богу, дождался чудес.
И как под мартовский лёд, с головой
Рухнул сквозь облако в бездну небес.
I
Нарисуй мне путь в полчаса.
Покажи мне профиль звезды.
Взвесь мою любовь на весах –
эта штука легче, чем дым.
II
Я и сам не твёрже гвоздя,
но я помню тайну воды:
В сердце каждой капли дождя
спят в обнимку вечные льды.
III
Дай мне шанс, дай право на лесть,
на ошибки, страх и долги -
ты зажги во мне то, что есть,
и тогда я стану другим.
IV
Паутина – речь паука.
Я о том же, но напрямик:
Бог увидел мир с потолка
и придумал слово «тупик».
V
Мир давно не стоит войны,
но у нас другие дела.
В эту ночь, мой ангел весны,
между нами только тела.
Канту и Лейбницу
Здесь на любом углу интрига и подвох.
Весь мир сошёл с ума, включая докторов.
Но весь кошмар не в том, что мир настолько плох,
А в том, что это - лучший из миров.
Будет время и наступит лучший день,
главный день, когда исполнятся мечты.
И мы сможем делать всё, что нам не лень,
и бояться перестанем высоты.
И взлетим, и горним странникам под стать
перейдём на «ты» по радуги мосту.
И как тучки будем по небу порхать,
и как птички целоваться на лету.
И уже не приземлимся никогда.
И не пустим человеческое в кровь.
Ибо люди агрессивная среда,
и всё грубо в них и жалость, и любовь.
А мы нежные как неба синева, -
Нет! – как ягоды клубники в молоке! -
мы с тех пор и присно будем как слова
в гениальной поэтической строке
жить, сиять, переливаться, голышом,
бегать в космосе, звездой играя в пас…
И так ярко будет нам, так хорошо,
будто этот мир был создан ради нас.
А потом на небо к нам сойдёт осёл,
а на нём Христос, поправший тьму смертей.
Он рассадит нас вокруг себя и всё
объяснит и пристыдит нас как детей
за мятущегося разума скандал,
и к духовной неге рвущуюся плоть,
за желанье клюнуть то, что Бог не дал
пожурит нас, а потом простит Господь.
И мы, хлопая в ладоши, встанем с мест,
и как братья-кирпичи с одной стены,
вместе, дружно, под осанну срубим крест
и распнём Христа и будем спасены.
И спасённые, к своим земным домам
побежим как в ночь от солнышка лучи.
И родим детей, и не сойдём с ума,
и на Пасху приготовим куличи.
И начнём мечтать, как сбросим быта кладь,
и взлетим, и бытом сделаем мечту.
И опять, как птички будем петь-порхать.
И как тучки целоваться на лету…
О счастье и любви
….Мир театр…
В. Шекспир
….Жизнь моя кинематограф…
Ю.Левитанский.
Так уж сложено однажды
И иначе не сложить,
Поезда торопят граждан
Предвкушая дележи.
У перрона два состава,
Как у стартовой черты.
Ты – налево, я - направо,
Уезжаем, я и ты.
Разъезжаемся навеки,
Как и было решено,
Ты в варяги, а я в греки,
Ты в театр, а я в кино.
Ты - к плите и домочадцам,
Я – на дно, к вину, к стихам...
Только чтобы не встречаться,
Прочь... подальше от греха…
Вот и вся канва сюжета,
Счастья нет. Любовь – обман.
Будто в Лету канул в лето
Бесшабашный наш роман.
Но какая бы дорожка,
Не продолжила мне путь,
Ты теперь моя (немножко),
И я тоже твой (чуть-чуть).
Только имя
В ночном саду падали звёзды…
И, скатываясь по лесенке твоих ресниц,
обжигали мне губы.
Но боль я почувствовал только теперь,
когда невидимые кисти дождя
нарисовали на оконном стекле
твой полузабытый профиль.
Я долго держал в руках
пожелтевший (от осени?) тетрадный листок,
на котором ты написала
всего одно слово,
и в неровном свете уличного фонаря
он казался прозрачным и хрупким,
как тишина осеннего сада.
Но тогда был август.
И грядущая осень лишь в минуты ненастья
отражалась в глазах,
застывая в них, как предутренний сон.
Тогда был август,
до края наполненный ароматом
неведомых трав,
терпким, как тайна первого яблока,
которое ты сорвала для меня.
Ты помнишь этот
прохладный,
леденцовый
привкус последней ночи лета?
Последней…
А утром было недолгое прощание.
И твои глаза стали неразличимы
за сеткой дождя,
как на истёртой временем киноленте.
Ты улыбнулась мне из окна вагона,
и, уже осенний, ветер
бросил к ногам листок,
на котором ты успела написать
только имя…
Кофе с молоком
Всё прошло. Не осталось ни боли, ни фальши,
Листопад засыпает следы на асфальте,
В доме эхо чужих телефонных звонков –
Ты уже далеко.
Заблудившись в аллеях осеннего сада
Почтальоны мои не найдут адресата.
Только ветер припомнит наш давний раскол,
Ты уже далеко.
Если вдруг, разгоревшись, мне выкроят свечи
Из полночных теней твои губы и плечи,
Улыбнусь я и пламя прикрою рукой –
Ты уже далеко.
И не надо грустить – лета не было вовсе,
Я котёнка купил и назвал его Осень.
Я пью кофе, а рыжий мой, пьёт молоко.
Ты уже далеко.
Верить не надо
Застыла природа в прощальном унынье,
Лениво стекает на крыши рассвет.
И листья, и лица, и ливни отныне
Черты вереницы осенних примет.
В саду, золотыми мерцая очами,
Две яблони ветви сплетают во мгле.
Жаль осень красавица только вначале,
Как, впрочем, и все мы на этой земле.
Останутся там, за чертой листопада
Летящие листья, летальный исход
Любви нашей вечной и плакать не надо,
И верить не надо, что это пройдёт.
Цветной черновик уходящего лета
Завесила серых дождей бахрома.
Мы можем раскрашивать нити сюжета,
Но набело всё перепишет зима.
А осень, распавшись на краски и звуки,
Лишь отсалютует прощальным теплом,
Когда, пролистав партитуры разлуки,
Взмахнёт дирижёр журавлиным крылом.
Сколько руки ни мой – деньги падают в грязь.
Как врага ни жалей – не сотрёшь в порошок.
Визави не включает обратную связь.
Будет всё хорошо.
Из созвездия Рыб, на подводном челне,
Выплывает Садко и опять с барышом.
Счастье едет ко мне, (вертикально) ко мне.
Будет всё хорошо.
Незнакомка в чадре раздаёт чудеса:
Танцы ряженных лун, пироги с анашой.
На букете гвоздик золотая роса.
Будет всё хорошо.
Входит та, что живёт в глубине хрусталя.
Ниже левой груди сшитый наскоро шов.
Площадь круга любви снова меньше нуля.
Будет всё хорошо.
В зазеркалье двойник пьёт бокал пустоты.
За спиной его чёрт с красным карандашом…
Это старый прикол, мне ещё не кранты!
Будет всё хорошо.
А ты пой. И с тобой сложат в хор голоса:
Соловей, «Panasonic», пастушкин рожок.
На букете гвоздик ледяная роса.
Будет всё хорошо.
Я иду - топчу,
говорю с людьми.
Головой верчу,
слышу смех и вой.
Влево кину взор –
там страна любви.
Вправо брошу взгляд,
а там – ой-йо-йой!
Там то блин с икрой,
то башка в крови,
там гуляет-пьёт
в кабаках народ.
А по левый бок
сторона любви, -
что ж меня напра-
во то всё ведёт.
И знакомых я
почему-то тут
вижу чаще, чем,
где любви страна.
И ты страсть моя, -
на бедре тату –
в каждом сне летишь
там гулять одна.
Справа ночью пир,
а с утра тоска.
А, где сердце - там
тихий свет и скит.
А тропа-межа
так узка, тонка,
как та жилка, что
у виска дрожит.
А тропа-стезя
вдруг пошла волной.
И смешался мир,
и я в зной озяб.
Начал пить вино, -
заболел виной,
стал лечиться, но
врач сказал: нельзя.
А тропа- змея
завела в тупик.
И в глазах теперь,
вместо старых вех,
то ли старта знак,
то ли карта пик -
в общем, дальше мне
можно только вверх.
И уже я в звёзд
бубенцы звеня,
разрезая высь,
будто море мыс,
в рай лечу, где Бог
помнит смысл меня,
и расскажет мне,
что во мне за смысл.
А Господь в раю,
на краю всего
на любой вопрос
враз даёт ответ.
Нужно лишь дойти
и найти Его
в бесконечности,
там, где края нет.
…И, сидя на дереве, я уже не повторю
Имя того, кто назывался некогда мной.
П. Кричевский
Я не знаю достойнее краски, чем белая,
чтобы раскрашивать флаги.
Я бегу от побед, ибо выигранный бой
никогда не бывает последним.
Как заметил Сократ, говоря о надежде
пред судьями в ареопаге:
Только смерти известно, как будет потом,
а всё прочее – слухи и сплетни.
Только смерти известен мой истинный страх
и понятны причины отваги.
И поэтому к жизни сегодня бессмысленны просьбы
и встречные иски.
Как любил повторять архивариус: книга судьбы –
это наши бумаги:
Фотографии, письма, открытки, попытки стихов,
долговые расписки…
Я смотрю на себя через призму бумаг
и, всё чаще, пугаюсь барьера
между мною и тем, кто копил, собирал,
там, где я лишь теряю и сею.
Как однажды подумал бродяга Улисс,
полистав на досуге Гомера:
Человек бы не вынес и йоты того,
что поэт приписал Одиссею.
Нет, я там был другим. Я там брёл наугад
и, за воздух цепляясь руками,
убеждал сам себя, что Господь дал мне крылья,
как ветер воздушному змею.
Так Раскольников верил, что небо везде
и что прятать улики под камень
бесполезно. Любому. Но только не мне, -
ведь я право на чудо имею!
Да, я там был другим. Там я бился в сетях бытия,
сотрясая планету!
Но уже отползаю обратно, во тьму,
будто доисторический ящер.
Как смеялся на рынке один часовщик,
на фальшивую глядя монету:
Здесь у нас, кроме прошлого, нет ничего,
что бы стоило звать настоящим.
Мне давно не враги те, кто с яростью пчёл
от меня защищали свой улей.
Я боялся их жал, а сейчас мне их жаль
и глаза их как серые пятна…
Как воскликнул на видео Дракула,
раненый в сердце серебряной пулей:
Я спешил к вам, сгорая от жажды любви,
но, похоже, был понят превратно…
Я теперь нелюдим. Я стал другом лугов:
одуванчиков и незабудок.
На плече моём птица и после грозы
мы на пару поём и летаем.
Как писал на песке дневника Робинзон:
Может быть, я теряю рассудок,
но когда на мой остров пришли рыбаки,
я сказал, что он необитаем.
Я вчера ещё сам себя связывал с миром
десятками трепетных нитей.
А сейчас не хочу. Не хочу.
Но тащу на себе эти тяжкие цепи.
Мне приснилось, что я Чжуан-цзы;
я в глубинах огня… в эпицентре событий…
А вокруг, будто снег,
навсегда заметающий эту Вселенную пепел …
Ну, а если о жизни, то я бы и дольше
её исполнял приговоры,
Ведь она мне на всё, что я вправду просил,
отвечала – конечно же, можно!
Как признался мой ангел-хранитель,
сдавая дела адвокату из горней конторы:
Внешне, он, как цитата, похож на Творца.
Но работать с ним было не сложно.
Был бы голос! Ну а песни
Запоются! Ничего!
Д.Самойлов
Петь я горазд,
Только вот голоса нет.
Феогнид
В краю оливок и маслин жил бард. Он звался Лин.
Его папаша был кентавр, а мама – соловей.
Он пел так сладко, будто мёд густой и вкусный лил,
А на кифаре и дуде Орфея был резвей.
Зато сосед его Геракл был ратных дел мастак.
Он гнул быков и львов душил, рукою силача.
Он ел и мускулы качал, копя себя для драк.
И, встретив Лина на тропе, пугал его, рыча.
Я знал многоборца – он вечно был занят борьбой.
А дар стихотворца воздушен, как шар голубой.
Но как-то Музу повстречал Геракл у ручья
И всё в ней радовало глаз, и всё будило пыл.
И он схватил её за всё и молвил – будь моя!
Но тут вдали заржал Пегас – и Музы след простыл.
И стало тихо, и герой прозрел в той тишине.
И в дом к соседу поспешил, мол, дай мне песен, бард!
И тут же взял кифару в плен и вдарил по струне,
Как в битве бил полки врагов, когда входил в азарт.
Я видел атлета – он был от себя без ума.
А Муза поэта всегда выбирает сама.
Судьба, сведя бойца с певцом, меж ними вбила клин,
Увы, сказал Гераклу Лин – ты бездарь и дурак!
А тот вскипел, как бурный понт… И вот в Аиде Лин.
Его кифарой по башке сразил герой Геракл.
Ну, а затем в лесу глухом, при свете светлячка,
Он взял с лихвой от Нимфы то, что Муза не дала,
Такие были мужики и нравы в те века,
А доля барда и сейчас всё также тяжела.
Мы все тут при деле, в поту, засучив рукава.
А бард в беспределе безмолвия ищет слова…
Мы решали наше дело кулаками.
Враг с недоброй миной прыгал вправо, влево…
А я бил и думал: вот машу руками,
А внутри меня ни страха нет, ни гнева.
Там покой, с которым ссориться опасно,
Там бездонны чувства и огромны мысли.
И когда я говорю, что жизнь прекрасна,
Это я в ином, а не в житейском смысле.
И себя, бросая в битву без остатка,
Неприятный мой не знает неприятель,
Что внутри я тайна, мистика, загадка,
А снаружи абсолютный отражатель.
И когда я ненавижу, это значит,
Такова любовь того, кто дышит рядом.
А он мерзко так ругается и скачет,
И в глаза мои тревожным смотрит взглядом.
Он устал, я вижу, как ему не сладко,
Без моих объятий и рукопожатий.
И тогда приходит страшная догадка,
Что противник мой такой же отражатель.
И его гримасы, подлости, укусы,
Некрасивые манеры и движенья,
Это всё мои достоинства и плюсы,
Разумеется в зеркальном отраженье.
И в отпущенные нам земные сроки
Мы всегда найдём причины для сражений,
Ибо истины утеряны истоки
В бесконечности взаимных отражений.
В каждом споре, мы твердим одно и то же,
И себя в чужих устах не понимаем,.
Боже мой, как абсолютно непохоже,
Мы друг друга абсолютно отражаем!
Я простил бы и тирана, и паяца,
Я любой победе предпочёл бы жалость,.
Но порой ужасно хочется взорваться,
Чтоб во мне уже ничто не отражалось…
А вокруг большое и глухое небо,
И к нему нет ни отмычки, ни симсима,
И я думаю, вгрызаясь в корку хлеба:
Жизнь прекрасна, только жить невыносимо.
В берлогах Сибири проснулись медведи.
В Нью-Йорке пытались клонировать совесть.
За стенкой поют и дерутся соседи.
А я беспокоюсь.
Я в жутком волненьи хожу по квартире,
Смотрю в телевизор - ну, сколько же можно!
Скажите скорей, что хорошего в мире!
А в мире тревожно.
Удельного князя лишили удела,
Гагары загадили Северный полюс,
Казалось бы, вроде, какое мне дело?
А я беспокоюсь.
Жена говорит, что я псих, неврастеник!
И письма мне клеит на телеэкране.
Я нужен ей только для секса и денег,
А я многогранен.
Я тонкий ценитель кино и театра,
Я песни пишу на серьёзные темы!
И, кстати, я был у врача – психиатра,
Там те же проблемы.
А диктор кричит, что беда на пороге,
В Непале на гуру напали гурманы!
В Бомбее поссорились кобры и йоги,
А в тундре шаманы.
Опасность повсюду, но где же причина?
В каком я её должен видеть ракурсе?
В постели жены незнакомый мужчина,
Он тоже не в курсе.
Газеты толкуют о порче и сглазе,
А мне уже ясно - я падаю в бездну -
Сегодня на финском сижу унитазе,
А завтра исчезну.
И нет мне иного лекарства от века,
Чем бегать в избушку к зелёному змею,
Он добрый, он может понять человека,
А я не умею.
Я вижу людей, их тревожные лица,
Жестокие споры, нелепые позы,
И думаю, Боже! Зачем я не птица,
Не ветка мимозы.
Зачем я смотрю с беспокойной тоскою,
На эту сумятицу свадеб и воен?
Вот был бы я бабочкой или рекою, -
Я был бы спокоен.
Как славно быть сразу и целым и частью!
Бушующим морем и тихим причалом,
Звеном бесконечности и в одночасье
Концом и началом.
Как просто быть крохой живого потока!
Пыльцою и полем, где травы по пояс!…
Но я – только я, мне всегда одиноко.
И я беспокоюсь.
A-a-a! A-a-a!
Deep Purple, Child in Time
Жизнь устроена так:
Колыбель - и могила.
И надежды хрусталь…
И судьба* с кирпичом…
А над всем, в небесах,
Ослепительный Гиллан,
Он парит и кричит.
Я не знаю о чём.
*судьба – рок, хард рок – тяжёлая судьба
Ой, как бросил в облака
Ветер лист берёзовый -
Стала реченька- река
Вся от крови розовой,
А как бросил в неба синь
Ветер лист осиновый -
Я упал в траву полынь,
Возле неба синего.
То ли сон мне, то ли явь –
В небе тучей вороны,
А за шаг от неба – я –
Руки ноги в стороны.
А вокруг вповал бойцы,
Все как черти смелые,
Удальцы да мертвецы,
Красные и белые.
Где же, где войне предел?
Где найдёт свой край она?
Дома нынче тыща дел,
Там все ждут хозяина.
Там под осень голова
Тяжела у колоса.
Там жена моя - вдова,
Певчий птах без голоса
Мне сейчас бы с ней гостей
Угощать под вишнями,
А я лёг спиной на степь,
Как в ладонь Всевышнего.
Я упал и кинул взгляд
В небеса прекрасные,
А там ангелы летят
Белые и красные…
Жил да был поэт на свете. Он бросал слова на ветер,
ни за что был не в ответе, хоть и слыл за мудреца.
Выпивал, страдал мигренью, скукой, сплином, просто ленью.
И лишь только вдохновенью отдавался до конца.
Он был браком не обужен и властям страны не нужен,
ибо жаждал тех жемчужин, что снаружи не видны.
О питье забыв и хлебе, лодки быта бросив греби,
он взлетал на самый гребень жаркой творческой волны.
И уж там значки-крючочки, запятые, буквы, точки,
он в такие строил строчки, будто это плоть и кровь
мироздания, где мера бытия не вещь, а вера,
вера в то, что смерть - химера, и что всех спасёт любовь.
А потом, проснувшись поздно, он, земной уже, не звёздный,
всё смотрел с ухмылкой постной на стихов убитых рать.
И с годами стал всё чаще в поле пропадать и в чаще,
словно сам решил звучащей, певчей частью мира стать.
И однажды канул в дымку: снял с иглы судьбы пластинку,
превратился в невидимку, как зимой в лесу листва,
Не осталось ни мигрени, ни жемчужин в грязной жмене,
ни следа, ни даже тени, - ничего, одни слова.
Я на долю не сетую, если не получается.
Лишь поплачу, случается, да напьюсь иногда.
Ведь беда от везения тем уже отличается,
Что везенье кончается, а беда – никогда.
А беда, баба хитрая, свои пакости-гадости
Спрячет под половицами, прикопает в углу
И затихнет до праздника, до большой моей радости.
Ну, а там уж, как водится, первой сядет к столу.
Я уже к ней и ластился, и вступал в препирательства,
В дом чужой выпроваживал, в чаще путал следы.
Но когда бы в судьбе моей не одно обстоятельство,
Я б давно на посылках был у хозяйки беды.
Так позвольте же, граждане, вам открыться по случаю
И насчёт обстоятельства намекнуть невзначай.
Я всю ночь пил с отчаянием водку горькую, жгучую.
А с утра мы с надеждою сладкий кушаем чай.
И увидел Бог, что это хорошо…
Мне понравилось, Боже, творенье твоё.
У тебя получились: деревья и травы,
Облака над рекой, водомерки, купавы,
И, особенно, неба ночного шитьё.
Мне понравился, Господи, рук твоих труд.
У тебя гениальными вышли пейзажи,
Океанские шири и горные кряжи,
И на веточке вешней живой изумруд.
И когда бы я золота мощи не знал,
Я бы думал, что сада цветущего братство
И являет собой ту вершину богатства,
Пред которой тускнеет любая казна.
Я забыл насекомый и птичий язык,
Я стою среди щебета, стрёкота, гуда,
И не помню, Создатель, кто я и откуда,
Но мне нравится музык твоих переклик.
Я любуюсь букашкой, пичугой, ручьём,
И уже собираясь на выход с вещами,
Мятый, битый и гнутый шепчу на прощанье:
Мне понравилось, Господи в мире твоём!
Я иду в неизвестное мне никуда,
В абсолютный отказ, в апогей отрицаний,
И всем будущим «нет» вопреки восклицаю:
Мне понравилось, Господи! Господи, да!
Я пришёл к ним в одежде злодея,
А они мне на хлебушек дали.
Я сознался во всём, что содеял,
А меня всё равно оправдали.
Я пылинкой летел в круговерти,
За метлой самой лучшей из женщин.
Я уже что-то знаю о смерти,
А о жизни, всё меньше и меньше.
Очень вертится шар под ногами,
Как–бы время не вышло из круга.
В Древнем Риме мы были врагами,
Мы не можем уже друг без друга.
Мы давно в эти игры играем,
То зовём, то жалеем, то плачем,
В сотый раз сто рублей наживаем,
И всё платим, и платим, и платим…
Но, бывает, в минуты иные,
Мы с тобой вспоминаем о Боге,
Говорим, что за беды земные,
Нам на небе воздастся в итоге.
Но не так, не сполна, не сторицей,
По-другому, ведь Бог – это больше.
А нам нужно любить и молиться,
И не ведать о замыслах Божьих.
Мы пьём чай и ведём разговоры,
Об истоках земного на небе,
И не видим, что из дому воры,
Уже вынесли вещи и мебель,
Потолок растащили и стены,
Хляби, тверди и звёздные звенья,
Ангел мой, мы одни во Вселенной!
Как тогда, до начала творенья.
И тела наши чище кристалла,
И лишь души взаимно влекомы …
Не такого меня ты искала,
Да и, в сущности, мы не знакомы.
Мы всего лишь морщинки сомненья
На челе утомленного Бога,
И ему ни к чему наше мнение,
У него и без нашего много.
Было солнечно, но ветер ледяной -
злой, колючий ветер северных морей,
со студеной в бурю венчанный волной,
штормовой лихой арктический борей,
сверху видевший затерянный в снегах
тракт, ведущий от барака на рудник,
бивший в лунный бубен в дальних округах,
где шаманы и медведей белых рык,
побратим обильных бивнями моржей,
ни царя вовек не знавший, ни судьи,
тучи строивший в аккорды этажей,
в пасти фьордов гнавший викингов ладьи,
свой в краю оленеводов-пастухов,
где в ночи звезда пылает Альтаир,
зодчий вьюг, знаток алмазов и мехов,
и полярного сиянья ювелир,
обтесавший тыщи скул и сотни скал,
как собака в кость, вгрызавшийся в гранит,
диких айсбергов суровый адмирал,
королевы снежной нежный фаворит,
разорвавший южных цепкое кольцо,
смявший натиском зефиров караул -
безнадежнозимний
ветер
дул в лицо,
было солнечно, но с норда ветер дул.
Мне жалко всех собак – они живут так мало.
Мне жаль их, и домашних, и дворняг.
И даже злую ту, что джинсы мне порвала,
не ведая, что друг я, а не враг.
А я не просто друг, я тоже пёс бродячий –
смотрите, как я лапу волочу!
И жалуюсь Луне на свой удел собачий,
и косточку посахарней хочу.
Простите же меня, барбосы и полканы,
рождённые со мной в одном году!
Вы все давно в раю, а я никак не кану,
никак пешком до неба не дойду.
И всё же час пробьет, и в том прекрасном храме,
где место Милосердного Суда,
я снова встречу вас, и мы вильнём хвостами
и радостно обнюхаемся, да.
И видя праздник наш, зверьё со всех историй:
из норки, из берлоги, из гнезда –
от мамонтов и до мельчайших инфузорий
придёт к нам обниматься навсегда.
И в мире воцарят любовь, покой и воля,
и счастье, и братание навек.
И с нами будет лес и все колосья с поля,
цветы лугов и лилии всех рек.
И люди всех эпох, профессий и конфессий
придут к нам без царей, знамён и каст.
И Бог, наш грустный Бог, вдруг снова станет весел
и всем по искре вечности раздаст.
Ну, а пока я здесь копчу, как зажигалка,
в мерцанье дней запас души губя,
мне жалко всех собак, и пруд, и рощу жалко.
И всех людей. Особенно себя.
Я не просил иной судьбы,
Я до конца сражался с этой,
В мои желания одетой,
Горячей от моей борьбы.
И пусть я в ратном деле был
Скорей подвижник, чем умелец,
Но я поверг десятки мельниц,
И сотни призраков побил.
И оттого к исходу лет,
Как триумфатор перед строем,
Я чувствую себя героем,
Слегка уставшим от побед.
И допивая свой коньяк,
Портвейн и прочие нектары,
Я, мудрый, опытный и старый,
Хочу сказать о жизни так:
Во-первых, время… Годы… Их
уходы мне терзали душу,
И словно выход рыб на сушу
Меняли мир мой. Во-вторых,
В том мире был избыток зла,
Обид, печалей и тревоги,
А в-третьих… В третьих, жизнь в итоге,
Что обещала, то дала.
И я стою среди всего
И думаю: Зачем всё было?
Зачем ты жизнь, меня любила?
А била? Била для чего?
Я понимаю, что ответ
Не прозвучит, ни тут, ни свыше,
И я вернусь, откуда вышел,
Таким же, как пришёл на свет.
И приближаясь к рубежу
Той области, где всё иное,
Я на межу кладу земное,
И ухожу, и ухожу,
И уходя, сквозь облака,
Шопена слышу… бормотанье
попа над гробом… причитанье
вдовы… удары молотка…
Мотора гул… шум городской…
Посуды звон в молчанье строгом…
И, наконец, - Давайте, с Богом!
Не чокаясь, за упокой!
Потом опять… потом ещё…
Ещё… и громче разговоры,
И речи веселей, и взоры,
И слёзы вытерты со щёк.
Ну, вот и кончилась беда!
И кто-то рядом со вдовою
Уже твердит – живым живое…
Жизнь продолжается. О, да!
Жизнь продолжается и я,
Её подхвачен фейерверком,
Взмываю в небо, чтобы сверху
Взглянуть на радость бытия.
И допарив до серебра
созвездий, я кричу оттуда:
Здесь тоже жизнь! Ребята! Чудо!
Жизнь продолжается! Ура!
Жизнь продолжается… Хотя
зачем? Нет. Нет, с меня довольно!
А то мне снова будет больно
И страшно у неё в когтях.
Я выпил чашу бытия
До капли, до предела тела.
Лети, душа, куда хотела,
Найди там рай себе, а я...
И я сигаю в никуда
Как зайка в л
одочку к Мазаю
И, слава Богу, исчезаю
Как время, то есть навсегда.
Я искал тебя в толпах весёлых людей.
Заходил в кабаки в колпаке скомороха,
В круге песен моих и шутейных затей
И пропойцам и нищим бывало неплохо.
Мне они предлагали весёлых подруг,
Искушенных в науке постельного боя,
А мне в полночь глаза твои чудились вдруг
На залитых хмельными слезами обоях.
Я искал тебя в городе мудрых людей.
Им пришлись по нутру мои точные рифмы,
И совет был отточен, как скол на слюде:
Ты бы в логове рифм поселил логарифмы!
Мне они предлагали дойти до основ,
Просчитать мирозданье, не верить приметам,
Но в задаче моей из всех чисел и слов
Только имя твоё совпадает с ответом.
Я искал тебя в стане отважных людей.
Ими выбор мой был осуждён и развенчан,
Ведь они под породу и масть лошадей
Подбирали одежды, знамёна и женщин.
Амазонок, на миг предназначенных мне,
Бог ристалища вёл по ночам к изголовью,
Но я так и не смог объяснить им вполне,
Что за тёмную страсть называю любовью.
Я искал тебя долго. В угоду судьбе,
Я растрачивал дни и разменивал годы.
И чем дальше, тем чаще дорога к тебе
Мне казалась прекрасной дорогой свободы.
Но однажды в дороге мне встретилась ты,
И я понял, коснувшись тебя осторожно,
Что, касаясь тебя, я сжигаю мосты,
И мне стало тревожно, впервые тревожно.
Я искал тебя долго. И рад был найти.
Но кто скажет к беде это или к удаче?
Мне с мечтой о тебе было просто в пути,
А с тобой я не знаю… С тобой всё иначе…
I
Монах живёт грехами,
Боксёр тиранит грушу,
А я лечу стихами
Свою больную душу.
Она во мне, калеке,
Больна от энтропии,
И ни в одной аптеке
Нам нету терапии.
Врачи страшней, чем волки,
В глазах у них коварство.
И лишь на книжной полке
Я нахожу лекарство.
II
Когда меня, к примеру,
Смущает счёт кукушкин,
Мне возвращает веру
в бессмертье вечный Пушкин.
А если одиноко
И тень ползёт из мрака,
Я свет ищу у Блока,
А цвет у Пастернака.
Когда в душе тревога,
Мне Заболоцкий в тему,
Он действует как йога,
На нервную систему.
А в час, когда мне скучно
И все меня ругают,
Мне Чичибабин, Кушнер
И Бродский помогают.
В похмельные болезни
(тут опыт мой бесценен),
Всех снадобий полезней
Высоцкий и Есенин.
А если с пылу-жару
Мой брат идёт на брата,
То надо брать гитару
И петь стихи Булата.
Я поступил бы странно,
Поставив знак пробела
Там, где должны быть Анна,
Марина, Юнна, Белла.
И уж совсем по свински
Забыть по дилетантски,
Как лечат Баратынский,
Тарковский, Левитанский.
Мной Маяковский - воин,
Трибун и вышибала
За крепость удостоен,
Как спирт, наивысшим балом.
Такая же оценка
Певцу природы Фету,
И Жене Резниченко,
Любимому поэту…
III
Ной умирает в Хаме,
Сизифу снятся глыбы,
А я лечу стихами
Больной души ушибы.
Мне тяжко века бремя,
Меня гнетёт эпоха,
А где-то в это время,
Кому-то тоже плохо.
И он, поддавшись мигу,
Духовной смят волною,
Снимает с полки книгу
И душу лечит мною.
IV
Поэтому, спасибо
Вам беды и мытарства!
И вам печали, ибо
Вы - яд и вы - лекарство.
Вам, горести, спасибо!
И вам, удары доли!
Я был бы нем как рыба,
Когда б не выл от боли.
Потери и разлуки –
Всем вам благодаренье! -
Я после каждой муки
Пишу стихотворенье.
…Душа за облаками,
На небе ищет стаю.
А я лечу стихами.
А я лечу. Ле-таю…
Мир был расчерчен на классики мелом,
Я шёл по улочке с девочкой в белом,
В самом начале, за дальним пределом,
Там, где печали и беды пробелом,
Мы были счастливы с девочкой в белом.
Лето к другим унесло меня краскам,
Я вёл сраженья за женщину в красном.
Долго, бессмысленно, но не напрасно,
Ибо и вправду была ты прекрасна,
Умница, грешница, женщина в красном.
Ходики в сердце стучат обречённо,
Вот мы и встретились, женщина в чёрном.
Локон серебряный, лик утончённый…
Мне лишь тобой быть навеки прощённым,
Ангел вечерний мой, женщина в чёрном.
Вначале был дремучий лес. Огромный, вещий, с лешим,
с медвежьим мёдом диких пчёл и ягодой в росе.
И торной не было тропы ни конным и ни пешим
в краю, где всеми ведал лес, и лесом были все.
Деревья, звери, духи, мхи, ключи с водой живою -
все были телом чащи той, и так за веком век.
Но как-то в лес вошли гуськом: купец, монах и воин,
охотник, плотник, землероб, кузнец и дровосек.
И вещий лес был топором распорот и расколот,
и стала мертвою в ключах отравленных вода,
и на погосте, на костях лесных вознёсся город,
как в поле горькая трава, как лебеда-беда.
Шли годы. Город, как дракон,
железными клыками
впивался в землю, грыз её и ставил на дыбы.
И всюду оставлял гробы,
металл, резину, камень,
стекло и пластик всех сортов, но в
основном – гробы.
Так возникал культурный слой, разумной полный мощи.
И город захлебнулся им, как парус под волной.
Остались только дыры труб и между ними рощи
антенн. И стужа по ночам, и в полдень лютый зной.
И в час, когда Творец, пройдя все уровни творенья,
в конце концов на шар земной взглянул сквозь облака,
у Всемогущего никто не попросил спасенья,
лишь ветер зло швырнул в глаза Господни горсть песка.
И Бог, купавшийся века в мольбе людской и зове,
вдруг заскучал и пустоту почувствовал в груди.
И написал тогда Господь на небе: Game is over.
И окна вечности закрыл. И в рай ушёл один.
.
Бесснежный январь. Двор. Пора деловых.
Сначала – звезда горпейзажа ворона.
За ней, как тот гетман, но без булавы,
сосед, приземляющий зад вместо трона
на кожу отчаянно взятой в кредит
серебряной грёзы горючей породы.
За ним, как росянка за мухой, следит
худая раба сексуальной свободы.
Поодаль, в несвежих спортивных штанах,
юдоль матерящий и пастью дымящий
мужчина с ведром, как расстрига-монах,
языческим духам дары возносящий.
А вот и алтарь, то бишь мусорный бак.
И жрец его бомж – он же тайный лазутчик
миров параллельных, на кои мне так
охота взглянуть хоть бы в лунный глазочек.
И снова ворона, теперь не одна,
а в гам-ме с грачами. Мурло на заборе,
как небо в ответ умоляющим нам,
зевает вослед мимолающей своре.
Здесь пахнут скандалами кухонь дымы,
здесь нищие духом блаженны до скотства.
И мусор…И мусор везде… Будто мы
живём лишь для мусора воспроизводства.
И в этом бездарном и грязном аду,
где птицы похожи на чёрные вести,
как на эшафоте, у всех на виду
влюблённые. Мальчик и девочка. Вместе
им тридцать едва. И пацан, как во сне,
её белой ручки целует запястье…
А девочка думает: «Если бы снег
случился сейчас, он бы выпал на счастье»…
И вдруг на ладонь её, как на огонь,
одна со всей стаи, бежав поединка
с ветрами, уйдя от засад и погонь,
ночным мотыльком прилетает снежинка.
И тает… И дети, смеясь на ходу,
уходят в обнимку, как звери с ковчега.
И страшно подумать, что в этом году
им больше не будет ни счастья, ни снега.