Фиолетовым, синим, лиловым –
волны света. Мозаика. Блик.
Акварельно-вечернее слово
произносит великий старик.
Тихий снег – ниоткуда навстречу –
обметал его серые губы.
Милый ангел, не вздумай перечить –
это Врубель.
В его горних полях да не имут
люди сраму. Над белыми милями
вечный Демон срывается в зиму
с перебитыми снежными крыльями.
Время земное
Капелькой жгучей слезы
Ты потеряла.
Где возраст переходит за границу
и снова начинается с нуля,
ты, может быть, однажды станешь птицей,
чтобы увидеть, как мала земля,
как желтый луч, пронзающий пространство,
засветит дом и женщину с ребенком,
и, чувствуя, как тяжелеет панцирь
над крыльями, над этим миром тонким,
спикируешь на старую постройку,
всё скомкав, расчеркнув мгновенным треком –
миг, вспышка, промельк – показалось только? --
ну, был же – был! – когда-то человеком.
***
Жемчуга нитку
Ты подарил мне. Смеясь,
Бросила в ларец.
***
Плачет ребёнок:
Только деревья вокруг,
Люди чужие…
***
В старом квартале
Яблони белым цветут.
Южные ветры…
***
Катится капля:
Или слеза на щеке
Или дождинка...
***
Взгляд свой к востоку
Древний старик устремил,
Жить продолжая….
Маша ножками сучила,
Слёзоньки стручками:
«Ты меня не похвалила –
Вот скажу я маме!
Отдавай мои конфеты
И оставь меня в покое.
Это как посмела мне ты
Говорить плохое!?
Не хочу тебя я слушать», --
В две руки заткнула уши.
«Уходи, ты грубая!» --
И надула губы.
«Плакса-девочка, ой, где ты?» –
Шепчет в травке василёк.
Глядь, а девочки-то нету –
Только ручеёк.
Октябрьский свет, -- виват ему, хвала! --
засвечивал мундиры, ленты, лица.
И
в этот свет Мадонною вошла
похожая на свет Императрица.
В двенадцать лет пронзает долгий взгляд.
«Что в имени тебе моём…». Все лета
он будет воспевать красавиц ряд,
таясь произнести: «Елизавета».
И никогда – ни лёгкостью письма,
ни бурей чувств – себя не обозначит.
Порывистый, несдержанный весьма,
он это имя глубоко запрячет.
Вот скачет он за сотни верст, в Белев,
в провинцию, где сердце молодое –
Её – нашло приют, и нет покоя
Ему, коль мир покинула любовь.
Теперь Она далёких кущ жилица –
но словно Талисман хранит поэта.
Она была его Императрица.
Но не его была Елизавета.
Усталое сердце грохочет как молот.
А звёзды над полем – как спелые вишни.
И этот солдатик в шинели так молод,
но завтра он будет убит… так уж вышло.
Пока отступаем. Смешав воедино
и слёзы, и грязь, и кровавое нечто,
бой кажется страшно безумным и
длинным,
а ночь, как молитва, – и сладкой, и вечной.
Пока отступаем. Дымящимся утром
с одной лишь винтовкой и
связкой гранат
до пули, до самой последней минуты
ещё будет верить последний солдат
в Победу
и с криком «За Сталина!» выше
поднимет упавшее знамя полка.
– В атаку! Ура-а-а! –
и весь фронт будет слышать…
Да, мы отступаем,
но это – пока!
Усталое сердце не знает покоя.
Вишнёвое снится варенье солдату
и мама. Он завтра не выйдет из боя –
и нет виноватых.
А звёзды как вишни.
«Давай посрываем», –
он сквозь полудрёму кому-то сказал.
И медленно в утро входило затишье,
потом –
залп.
Вот он – последний, пока что ещё живой.
Ходят к Семёну чины во главе с главой
округа. Поздравляют его чины
с днем окончания Отечественной войны.
Дань ветерану – цветы и конфеты-торт.
Он при параде, в коляске, в берете синем –
выглядит браво свидетель другой России,
будто бы тот же Семён, да совсем не тот.
Сидя, для них он «повиснет» на турнике –
силой и волей выходит он из пике,
силой и волей выносит ранений груз
за нерушимый Советский, тот, свой Союз.
Память истёрлась вкривь и истёрлась вкось.
Он для былых сражений – грядущий гость,
он для сражений нынешних – красный стяг,
чтобы могли другие взять свой рейхстаг.
Несокрушима эта борьба со злом,
и хоть Семёну больше других свезло:
«Думал я разве, -- и боли глаза полны, –
что доживу ещё до одной войны…».
Понечка Поня
думаешь из-за тебя
Марс насылает на Землю войну разруху
мор несчастья
кому ты нужна старуха
от уха до уха древность увы огня
не сохранить в пещере
ТаУт и ТАут
разница в чём
в сумасшедшей игре теней
на острокожих камнях в твоём вине
это отнюдь не какой-то там андеграунд
Марс отражается красным
в раструбе ночи
дикая кошка
ну что же ты так хохочешь
где ты мансийка была тыщу лет
костёр
кажется даже не гаснет с тех самых пор
в шкуре медвежьей
опалины и ходы
Понечка
ты не пугай моих малых деток
маской берестяной
и на все лады
здесь не камлай твои куклы где-то
духи их разлетелись от страха нет
больше паула
пещера не их жилище
и не твоё
дикий ветер свищет
где не сминая траву проходил твой след
Солнце почти погасло
бураны лупят
в бубны
но долгую переживём мы зиму
да успокойся
Поня
весна наступит
ты наконец-то уйдёшь от нас по чарыму
вот
хорошо затихла
укрыть забыть
здесь без её обрядов
завоешь волком
Марс не доволен
Земля продолжает стыть
заиндевело Небо
Вода прогоркла
выживет каждый третий
сказал Шаман
рыбу последнюю отдала Шаману
Поня
ты моих деток сведёшь в лиман
а я не встану
2019
Привыкаешь ко всему –
К боли, к грязи непролазной.
Всё одно да потому –
Привыкаешь раз за разом.
Привыкаешь уступать
И мириться с неизбежным,
Дыры в сотый раз латать
Белым светом, снегом нежным.
Привыкаешь шить и жить,
Как предписано другими,
Привыкаешь воду лить
Через руку, через имя.
Привыкаешь привыкать
Объяснять -- и в это верить,
Черной каплею стекать
По очередной потере.
Привыкаешь равнодушно
Видеть всё наоборот,
Только мокрая подушка
Сон ночной не выдает.
Барабанщик убегает,
Знаменосец держит тьму,
И пластинка заедает –
Привыкаешь ко всему.
Ты под зонтом идёшь, а я, слагая
куплет, прусь за тобой, моя родня.
Ах, если б ты летала, дорогая,
наверное, я б не поймал тебя.
Салютом брызг явился март на деле;
Мимоз, тюльпанов, роз – хоть завались.
Вот если бы в Париж мы захотели,
но…выпала во Пскове наша жизнь!
Долдонит дождь, а я стою, как пестель,
и думаю: нам не судьба быть вместе –
подруга лучшего достойна, без сомнений.
Ты обернулась и бесповоротно
сказала так, что дрогнули ворота:
ну, что ты там застрял, пойдём, Есений!
(если что, это я о себе)
О, птица, как чудесна трель твоя! –
однажды вечером Крот славил соловья. –
Дай на недельку голос твой взаймы,
глядишь, прославимся и МЫ.
А Соловей не жадным оказался.
И Крот запел. Ух, как он заливался! –
все звери собрались.
Но вдруг взревел Медведь:
-Кто под ногами смеет песни петь?! –
и как давай топтать и рушить лес, –
зверёк замолк и глубже в норку влез.
Мораль проста: у всякого крота
и соловья своя есть высота --
вот неча птицей петь,
когда летать не можешь,
рой землю, друг, и это нужно тоже.
Я тебя позвала. И однажды, теряясь в метели,
ты пошёл впереди – я узнала походку твою.
Я пыталась догнать, я бежала, а ветры свистели
по чугунным оградам, по снежным крестам на краю.
Я окликнула – голос скатился сорвавшимся комом,
но каким-то звериным чутьём ты услышал мой зов.
Оглянулся. И сердце упало – чужой, незнакомый –
в первозданном метании, в хаосе диких снегов.
Мы не прятали лиц, принимая безропотно где мы,
и молчали – о чём говорить посторонним друг другу.
За чугунной оградой белели мои хризантемы,
а поодаль чужие тюльпаны алели сквозь вьюгу.
Человек переживает
то, что хуже не бывает.
А когда переживёт,
наугад вперёд идёт.
Не на запад, не на север –
а куда укажет сервер,
и, как оголённый провод,
ищет повод
разрядиться, превратиться
в погибающую птицу,
лечь в цветное молоко
на закате глубоко...
Не вернется. Нет. Не будет.
Человечек не забудет
Человека в чёрной мгле
белой косточкой в земле.
"Я видел ангела в куске мрамора и резал
камень,
пока не освободил его"
Микеланджело Буонарроти
Из глубины,
из недр разумной плазмы,
растёт и пробивается Алголь.
Сквозь плоть и кровь
живых многообразий
на божий свет выходят
крик и боль.
Стеклянное мерцание двойное,
с парсеками усиливая взгляд,
всё на пути,
пройдя сплошной волною,
мгновенно обращает в камнепад.
Вот камень – Ты.
Вот этот камень – Я.
А вот другой,
огромный,
вот поменьше –
подобно граду горнему летят,
летят
летят
летят
на город,
где никто из нас не венчан.
Затронь –
и запоют Сады камней
на собственном,
неслыханном наречии,
его переведут на человечий, –
узнают о тебе и обо мне.
Мы Камни.
Наши души – горы гор.
Нам здесь лежать веками,
с безразличием.
Нам птицы будут приносить укор
и так красиво говорить на птичьем,
так загудит от нежности Земля
космическими струнами предсердий,
что даже неживые
Ты и Я
почувствуем
вибрации Бессмертья.
И даже если б не было войны,
и даже если б люди жили вечно,
мы – Камни.
Мы, седые валуны,
друг другу крепко подпираем плечи.
Надя, Надюша, Наденька не утратила черты
былой привлекательности и в семьдесят с хвостиком,
худенькая, юркая, небольшого ростика,
мать-героиня времён СССР, наивная до непозволительной простоты.
Паутинка бьётся о стекло крепкая. Сторожевая --
жилка на виске. Бледно-оранжевая
шторка цедит солнце. Донюшка или падчерица –
то ли выбелится память, то ли вычернится.
Вырастила пятерых, у всех – дома, квартиры, машины.
При пенсии Nнадцать тысяч половина уходит
на съёмное жильё: младшему отдала свой угол мышиный, –
«бессребреница» говорят в народе.
Тянет по ногам, тянет от стен, гнилых от времени,
она вяжет и улыбается мыслям о внуках-правнуках – хороших
и беспокойных детках, помнит о каждом дне рождении:
гостинцы, денежка – денежка, гостинцы, очередной день прожит.
Кипр, Майорка, Италия, Аргентина – все города и страны вокруг
посетила «по телевизору», столицы Москву и Санкт-Петербург –
тоже. Красный, оранжевый, жёлтый, зелёный, голубой, синий, фиолетовый…
Фиалки на подоконнике. Пространство, обрисованное приметами и предметами.
Дети не забывают. Булочек им, конфеток
положит в дорогу. Каждое лето
гости. Две рыбы и пять хлебов – всем родным иже сирым,
дай ей волю, обогреет полмира –
в нём,
сдавленном, как пружина, до предела сжатия,
каждому нужна хотя бы мизерная награда.
И только о себе говорит, отмахиваясь от излишнего внимания, Надя:
- У меня всё есть. Мне ничего не надо.
Тина проснулась от мерзкого ощущения, что по лицу кто-то ползет. Она смахнула насекомое, соскочила с дивана и прыгнула к выключателю. Тусклый свет сорокаваттной лампочки рассеялся по убогой комнатушке. Сперва она не поняла, что происходит и решила – мозг не проснулся окончательно, потому перед глазами всё плывет, даже пол постепенно начал обволакивать её ноги и карабкаться по ним вверх. Потом разглядела: пол, стены, потолок – всё пространство хижины кишело тараканами. Она пошатнулась, почти теряя сознание от подступившей дурноты, но, представив, что упадёт на эту живую отвратительную массу, сумела взять себя в руки, схватила со стула рюкзак и пулей вылетела из дома.
Она мчалась к единственному на всю деревню фонарю, который на удивление ярко освещал округу из пяти дворов. Опомнившись и не входя в круг света, она остановилась, чтобы раздеться и вытрясти одежду: шорты, майку и даже нижнее белье не постеснялась снять – кому тут на неё смотреть? Проверила каждый шов, карманы, скинула и осмотрела кроссовки – вроде ничего… Прислонилась спиной к деревянному фонарному столбу и медленно сползла на землю:
- Oh mein Gott!
Упершись локтями в колени и закрыв лицо ладонями, она сидела и вспоминала. В голове промелькнуло, как в ночном клубе она познакомилась с молодой, потрясающе стильной парой: Ликой и Гризли; как, ничего о них не зная, внезапно поделилась скучной историей своей жизни и пожаловалась на мрак и беспросветность монотонного существования в не ведающей проблем прослойке общества, называемой в народе сливками, а новоявленные друзья, в свою очередь, пригласили её на «загородную дачу», как выразился Гризли, чтобы увидеть мир с изнанки и испытать новые эмоции – трэш, одним словом. Почему бы нет? Она согласилась. Даже бумажку какую-то подписала, что от предъявления любых претензий к организаторам будущей вечеринки отказывается. Дождалась назначенного дня, отпустила личную машину с водителем и на метро отправилась до конечной, потом провела ещё два часа в салоне жутко душного и вонючего междугороднего автобуса – и вот она на перекрестке, где её должны были встретить. Тина прождала час, никто так и не появился. Начало темнеть, и она, поругав себя, что не зарядила телефон, на его последнем издыхании забила нужный маршрут. Ещё пару часов по проселочной, заросшей травой, забытой богом дороге, и она добралась наконец-то до деревни со странным названием «Утки». Уток, то есть утлых избёнок было всего пять. Нужную, под номером четыре, она увидела сразу – «четвёрка» оказалась огромной, нарисованной красной краской на деревянной доске, которой было заколочено одно из трех окон, лупоглазо смотрящих на улицу. Аккуратный новый палисадник и невысокий дощатый забор с калиткой диссонировали с – не приведи господи! – полуразвалившимся жилищем, которое даже с большой натяжкой едва ли можно было назвать дачным домиком. Старые замызганные вещи – таких Тина никогда в своей жизни не видела: деревянный стол с клеенкой не первой свежести, четыре хромоногих стула, диван с торчащими из него пружинами… Хлопнув дверью, – та только жалобно скрипнула – Тина с яростью принялась названивать новоявленным друзьям. Стало ещё хуже: она не дозвонилась ни до Лики, ни до Гризли, а вот батарею разрядила окончательно, до элементарной невозможности вызвать самое обыкновенное разнесчастное такси. Топать десять километров до перекрестка по лесу, в темноте, особого желания она тоже не испытывала. И тут на облезлом от краски подоконнике девушка заметила листок бумаги, яростно схватила его и прочитала: «Прости, немного задержимся. Ничего не предпринимай, дождись. Будет круто. Мы».
Сначала она сидела на стуле, повесив рюкзачок на его корявую спинку, но постепенно сон начал её морить, и она перебралась на неудобный, воняющий мочой, диван.
От мысли о гадкой комнате, кишащей тараканами, её передёрнуло. Однако, не сидеть же под фонарем всю ночь. Надо проситься на ночлег к соседям. Тина поднялась и отошла подальше от фонаря, чтобы разглядеть в ночи хотя бы какие-то признаки жизни. «Угораздило же так вляпаться!» – подтрунивала она над собой. В одном из домов светились окна, и она решила: там в приюте ей не откажут. Где-то поскуливала собака, но явно не в том дворе, куда она направилась. Дом оказался добротным, с высоким крыльцом и просторной террасой. Нажав кнопку звонка, девушка прислушалась…Ждала недолго. Замок щелкнул, входная дверь резко подалась на нее. Никого. За дверью оказалась крашенная металлическая решетка, за ней – крохотная прихожая, освещенная бледным мертвенным светом.
- Эй, здесь есть кто-нибудь? — уже не вполне уверенная в том, что хочет это знать, прошептала Тина.
Перед ней неожиданно возникла фигура – девушка невольно вскрикнула от испуга.
- Здравствуйте.
Это адекватное «здравствуйте» и не соответствующий ему облик женщины в длинной белой сорочке вызвали в душе бурю разных эмоций, а заодно – и когнитивный диссонанс: Тину била мелкая дрожь.
- Извините, я не хотела вас тревожить. Вы, наверное, собираетесь ложиться спать… Я лучше пойду…
Женщина смотрела на неё жалостливым взглядом: светлые глаза под белесыми бровями казались почти бесцветными, через редкий легкий пушок на голове просвечивала блестящая кожа черепа, правая половина лица выглядела вполне обычной, хотя и чересчур бледной , левая же походила на желто-серую мякоть сгнившей тыквы. В центре сюрреалистического портрета выделялся мясистый сизый нос.
- Не ходите к ним, – прошептала женщина, уронила голову на грудь и залилась диким смехом. Но ее настроение тут же поменялось, и, вцепившись в решетку худыми бледными пальцами, она прерывисто забормотала:
- Я не могу вас впустить. Рада бы, но не могу. Хозяева ушли, заперли дверь на замок. Выйти не могу. Гулять хочу. Как в лесу хорошо! Сейчас там волки, и змеи, и огромная луна. А меня заперли. Придут. Скоро придут. Ждите. Они вас чаем напоят, потом съедят… Ха-ха-ха!
Тина кинулась прочь, а вслед ей неслось:
- Они вас съедят! Ха-ха-ха!
Она не могла ни о чем думать. Перед глазами застыло безумное лицо незнакомки: оно то становилось огромным – во всю эту темную несуразную глухую ночь, то превращалось во множество гнусных кровососущих насекомых, которые противно зудели, то и дело нападая на нее, чтобы полакомиться свежей тёплой кровью. Только спина, которой она плотно прижималась к фонарному столбу, была защищена его деревянной плотью от комариной напасти. Несмотря на страх от происходящего, Тине вполне реально захотелось спать, но она держалась из последних сил. Отчаянно разлепляя веки, она видела, как в круге света вилась мошкара с лицом недавней полоумной, из темноты то и дело выступали какие-то белые силуэты с руками и ногами, похожими на веревки, в густой траве, поблескивая в лучах искусственного света, по земле пробегали полчища чёрных тараканов, проходили мимо какие-то люди… Один мужчина подошел к ней и легко коснулся плеча:
- Ты кто такая? Что делаешь тут одна среди ночи?
- Сгинь… –Тина вяло отмахнулась от привидения.
- Ну, как скажете.
Её словно током ударило. Человек! Обычный, нормальный, живой, хороший, миленький, замечательный, настоящий человек!
Через пару минут они уже сидели в маленькой уютной комнатке. Дед Фиофей отпаивал её чаем и кормил овсяной кашей:
- Проголодалась поди, деваха? Я за тобой давно наблюдаю – сидишь под фонарем аки на лобном месте…А чего же ты к Евлампихе-то попёрлась?
- На ночлег хотела попроситься, – отвечала Тина, с наслаждением попивая горячий травяной чай из большой железной кружки. – Я не предполагала найти такой ужас.
Произнеся это, она опять содрогнулась всем телом.
- Да не, больной человек, что с нее возьмешь? Дура-дурой, а все равно живое сучество, жалко. Сестра родная держит ее в деревне, подальше от людских глаз, да и от пересудов тоже. Дом обрешетила весь, сама с ней в этой клетке кукует, а сёдня, видать, в город уехала.
- Фиофей…как вас по батюшке?
- Без батюшков я. Дед Фиофей и всё тут, так и величай.
- Дед Фиофей, а вы знаете Лику и Гризли? Это они меня в гости пригласили, – Тина перевела разговор на волнующую ее тему.
- Лику и Григория, что ли? А как же! Соседи мои, хорошие ребята. Работящие, вежливые, днюют и ночуют на даче. А чего ты сразу к ним не пошла? Они, кажись, сёдня никуда не уезжали, – удивился старик.
Тина рассказала ему о своих приключениях.
- Интересно, однако. Но домом ты, милая, ошиблась. Четвёрочка – это сараюшка наша общая. Мы там храним барахло ненужное, а молодёжь, вона, по правую руку от меня построилась: дом у них новый, добротный – не дом, а загляденье! Если желаешь, давай провожу.
Тина отогрелась. Чаёк ее успокоил, сон улетучился, и нахлынула волна радости, что все треволнения наконец-то останутся позади.
...Ага, вот где воет собака. Беспородный пёс сидел на цепи у калитки и периодически заводил свои лунные симфонии, наводя тоску и необъяснимый ужас.
- Никак голодный? – предположил дед Фиофей.
Пёс не обратил на посторонних никакого внимания, и они уверенно ступили на бетонную дорожку, ведущую к дому через ухоженный цветущий сад.
- Экономят, во дворе свет не включают. Темно хоть глаз коли, да и в доме темень, – спят поди.
Поднялись на крыльцо. Входная дверь оказалась незапертой.
- Ничего странного, – будто бы отвечая на мысли Тины, пробормотал Фиофей, – у нас тут фулюганов нет.
Он уверенно по-хозяйски подошел к выключателю. Яркий свет резко вспыхнул, в одной из комнат одновременно раздался оглушительный треск, и Тина присела от неожиданности:
- Что это?!
Дед невозмутимо пожал плечами и крикнул:
- Хозяева? Есть кто тута? Я гостью к вам привел! Встречайте!
Во дворе снова истошно завыл пёс.
- Пёс-барбос, надо покормить, – пробурчал старик. – Спите, что ля? Лика, Григорий, вы где? А, вот он, голубчик, задремавши за компьютором…
Фиофей застыл в дверном проеме, загораживая весь обзор. Из темной комнаты на него падал лишь свет с экрана включенного ноутбука, и в этом свете он казался взлохмаченным разбойником, ворвавшимся в чужой дом. «Разбойник», под два метра ростом, решительно поковылял к креслу, в котором спиной к ним кто-то сидел. По мужской руке с запомнившимся девушке перстнем с необыкновенным камнем – как же его? цирконий, кажется – на безымянном пальце Тина поняла, что это Гризли.
- Хозяин, подъем! К вам тут постоялица, – Фиофей хохотнул и потряс молодого человека за плечо.
Что-то с грохотом упало на пол и покатилось. Тина впала в ступор – с круглого предмета, похожего на голову, на нее в упор смотрели широко раскрытые остекленевшие глаза Гризли...
- Очнулась? – прокряхтел дед Фиофей. – Надо же! В обморок упала! Больно впечатлительная.
Пытаясь не думать об увиденном, Тина с влажным полотенцем на лбу сидела среди подушек на низком диванчике в тесной комнатёнке деда Фиофея. Дед гундосил, не замолкая:
- Кто бы мог подумать, а? Даже предположить нельзя было, что в нашей-то глухомани произойдёт такое! А? Скажи? Жили себе, никого не трогали… А, уж не ты ли виноватая – как приехала, все вверх дном перевернулось?! Сараюшка-то наша погорела – поди оставила там что-нить взрывоопасное, а? Пока ты тут отлеживалась, она и сгорела. И Евлампиха совсем с ума спятила – сестру родную в дом не пускает… Гришка, парень молодёхонький, жизни лишился, а ты тут притворяешься бедной овечкой, как и ни при чем вроде… Лику куды дела, сказывай!? Ладно, я это…вслух рассуждаю, не виню, конечно. Виноватых полиция пущай ищет. Позвонил, вызвал, приедут скоро. Они разберутся, а мы что? – люди маленькие, неученые.
Тину вернуло к жизни многообещающее слово – «позвонил»!
- Дайте, пожалуйста, ваш телефон. Мой разрядился.
У старика оказался на удивление приличный смартфон. Тина хотела набрать номер водителя и вдруг осознала, что не помнит ни только его, но и ни одного номера вообще – никогда с такой необходимостью она раньше не сталкивалась, а открыть контакты в своем айфоне, который умер окончательно, она не может. Девушка чуть не взвыла от отчаяния.
- Не идёт масть, ага? – по-своему пожалел её дед Фиофей. – А ты не горюнь, голуба. Полиция в любом случае в город тебя доставит. Покушать хочешь али ещё чайку попьёшь? При таком раскладе всяко подкрепиться не помешает. Ты тут хозяйствуй, а я пойду пёса покормлю – вона как, бедолага, скулит. Косточки отнесу ему, ух, какие мясистые-то, аж самому охота.
Дед постучал мосталыгой о край эмалированной кастрюли, в которой приготовил угощенье для соседской собаки. Глухой противный звук ударил по перепонкам. Тине захотелось заткнуть уши, заорать изо всех сил и броситься бежать куда глаза глядят, но она сдержалась.
Дед отсутствовал уже без малого час. Пёс, кстати, за это время тоже не завыл ни разу. Девушка высунулась на улицу: темно, пахнет гарью… Подумала: странный этот Фиофей. «Странный» – не то слово. Побродила по комнатке, разглядывая нехитрую утварь. Время шло, хозяин не появлялся. Чувство тревоги и незащищенности все больше сдавливало своими тисками и не собиралось отпускать. Она с радостью сдалась бы сейчас любой власти, лишь бы в Утках появился хоть кто-то из представителей цивилизации. Тина решила осмотреться и неуверенно подошла к единственной двери, ведущей в другие помещения. Пронзительный скрип перешел в широкое деташе и больно резанул по напряженным нервам. Немного постояв и придя в себя, девушка нажала на светящуюся кнопку выключателя. Яркий свет ударил по глазам, и перед ней возник просторный зал, отчаянно контрастирующий со всем, что она до этого встретила в глухой затрапезной деревушке. Помещение, больше похожее на промышленный ангар, представляло собой выставку деревянных скульптур, созданных истинным мастером своего дела. И – не просто скульптур каких-нибудь богов Древней Греции, а современных представителей рода человеческого в реалистическом цвете и натуральных красках. Казалось, коснись хоть одного – все оживут, начнется хаотичное движение, шум, гам, сутолока… Некоторое время Тина, забыв обо всем на свете, бродила среди фигур, с интересом их разглядывая, пока… О, Господи!.. Она наткнулась на Лику и Гризли – в деревянном исполнении, но настолько натурально выглядевших, что Тина невольно вскрикнула и на миг остолбенела.
-Так-то я скульптор. А чево? Здесь тихо, творить не мешает никто. Беру и режу помаленьку, беру и режу… Особо люблю оставить на память лица соседей, так сказать, безвременно ушедших – у меня тут пятнадцать бывших насельников Утков стоят. Деревня-то наша раньше поболе была, ети ее…
Тина оглянулась на голос Фиофея – никого! Не отрывая взгляда от Лики и Гризли, она попятилась, задела одну скульптуру, толкнула вторую. Раздался оглушительный стук падающих деревянных тел. Она обернулась, и её стошнило от увиденного…
Развив невероятное ускорение и круша все препятствия на своем пути, она выскочила из «погребальной ёмкости», а затем и из дома Фиофея. Сердце разогналось до бешеной скорости и молотило, как кухонный блендер. Ее мутило, трясло, перед глазами плавал серый туман – в таком состоянии далеко не уйдешь, даже несмотря на то, что понемногу начало светать, и за деревней проявилась ближайшая кромка леса. Фонарь всё ещё светил, но, кажется, не настолько ярко, как прежде. Тина снова вжалась в него, словно в родного, всем своим существом. Вцепившись холодными холёными пальцами в столб и припав мокрой щекой к шершавой древесине, девушка плакала и что-то беспрестанно шептала… Она простояла так неизвестно сколько. Потом куда-то пошла. Безразлично пошла вперед. Куда-то. Из густого белого тумана, висящего над болотом за погоревшей «четверкой», навстречу ей выплыла с коромыслом через плечо женщина в белом, словно кадр из немого фильма. «Евлампиха», – узнала её Тина. Пустые металлические ведра мерно покачивались и позвякивали при каждом шаге сумасшедшей. Девушка замерла. Евлампиха прошла мимо, будто не увидела ее – ни грамма реакции. Звук стал удаляться. Не слышно. Тихо. Мёртвая тишина.
Опустив голову, чтобы в поле зрения не попадал черный, еще спящий и пугающий своей таинственностью лес, девушка вышла из деревни. Вдруг, в сумрачном предрассветном мареве, её взгляд уперся в чьи-то мужские, серые от пыли сапоги. Тина вскрикнула – перед ней стоял дед Фиофей и протягивал к ней руки: в одной – телефонная трубка, в другой – ее рюкзак... Не помня себя от ужаса, Тина промчалась мимо него и кинулась прочь по дороге.
Из памяти начисто выпало, каким образом она очутилась под защитой собственной многоуровневой квартиры в доме с достойными соседями и надёжной консьержкой. Мелькали отрывочные воспоминания о попутках, телефонных звонках. Более четко – о приезде личного водителя на ее «Мюси», так она называла свой любимый автомобиль. Потом был славный вечер наедине с релаксом, бокалом дорогого вина, душем и долгим, изумительно сладким сном. Ей доставили новоприобретенный айфон. При помощи водителя она восстановила утраченные номера и с удовольствием общалась с друзьями, заказывала вкусную еду и вещи из каталогов, и чувствовала себя на седьмом небе от счастья, осознав, насколько дорога может быть человеческая жизнь, тем более, не ограниченная в средствах. Но где-то внутри нее, под левой ключицей все же сидел невидимый крохотный злобный крот и выгрызал тоннель прямиком к сердцу. Видимо, потому оно, хотя и редко, но все же впадало в состояние тревожного ожидания чего-то нехорошего. Но ничего не происходило, и Тина постепенно успокоилась. Через неделю она отправилась в ночной клуб, и все стало на свои места, пошло по накатанной. Бытие заиграло всевозможными цветами и оттенками...
- Вас спрашивала молодая пара, – замявшись, консьержка нарисовала рукой в воздухе нечто неописуемое. – Такие эээ-экстравагантные ребята! Просили передать вам конверт.
На ее адрес приходило много почты. Тина равнодушно взяла оставленный незнакомцами конверт, захватила ещё кучу разных других бумажек, доставленных курьером, и, игнорируя лифт, по лестнице поднялась на свой этаж. Поначалу она даже не поняла, что смутило ее в гостиной собственной квартиры, и только скинув туфли на высоченных каблуках и устроившись в кресле, она с содроганием обнаружила перед собой огромные – во всю стену – свежие фотообои: мглистое наитие рассвета. Фонарь. Она сидит, прижавшись спиной к фонарному столбу, обхватив колени руками.
На полу, на видном месте, стоял ее потерянный рюкзачок с телефоном, который она в последний раз видела в лапах Фиофея.
- Это никогда не закончится! – простонала Тина, но тут же, спохватившись, на столике рядом с креслом в пачке корреспонденции отыскала конверт без обратного адреса и дрожащими руками вскрыла его.
– Да что же это такое!
«Здравствуйте, T..! – прочитала она. – Благодарим вас за то, что вы воспользовались услугами нашей фирмы. Согласно договора N36/60 от 15 мая 202..г. просим Вас оплатить предъявленный счет (прилагается) в трехдневный срок.
С уважением, руководитель ИП «Гризли и К».
В приложенном к записке счете красовалась сумма с несколькими нулями и в иностранной валюте.
Welcome в индустрию развлечений!
Яшку гонят отовсюду, всем мешается «немой».
Бабка Нюра даст конфетку, говорит: «Иди домой»,
подтолкнёт тихонько в спину, не обидно и не больно –
и пойдёт он топотаться по своей «первопрестольной»,
побредет наивный Яшка от калитки до калитки,
от двора к двору – ни пользы в этом нет и нет убытка
никому. Живут сельчане – каждый долюшкой своей:
кто, как сыр в топленом масле, кто без шума, без затей,
у кого сыночек сгинул, у кого идет гульба…
поле белое в ромашках – топай дальше, голытьба.
Деда Ваня – тот жалеет – чай нальёт, накормит щами,
а потом, как все, спровадит: «Не мешайся под ногами».
«Что с тебя возьмёшь, немого, ты ни «бе» ни «ме», умишком
Бог обидел, – есть соседи (что за люди!), те не слишком
добросердны. – Да не стой тут! Выпучил свои глазищи!».
Он идёт от дома к дому и молчит – как птицей свищет.
А когда, пристав, бедовый вечер клонится к подушке,
Яшка тащится на берег к светлой каменной церквушке.
Там, где сирая побелка бок церквушки не калечит,
он привалится спиною и нелепо звуки шепчет
ЗаИльюИванаПавлазаСергеяАлександра
заВолодюКонстантиназаНикитузаПетра
ЮруВиктораАндрея
АнатолияЛексея –
го-во-рит!
мыча и плача, завывая и бубня –
речка слышит, ветер носит: За.а.а.те-бя!
Зима пришла и белыми цветами
рассыпалась мне под ноги.
И пусть.
Сегодня чуточку нежнее грусть,
и меньше расстоянье между нами.
Улыбку прячу в тёплый пух зимы,
Плыву по всезаснеженной
вселенной.
Одна. Мосты… Тропинки…
я
и мы.
И снег повсюду - необыкновенный…
Когда цветок и тонкая травинка, и лист, и дерево,
и сонная аллея прислушались к чему-то вдруг и замерли,
и время перестало течь из чрева
Природы, предчувствуя Вселенский хаос – Камень ли
летит, а может, Взрыв, когда из всё и вся
рождается Начало чего-то большего – прислушайся, смотри –
в открытой Книге -- у тебя внутри –
едва держась за боль, на волоске вися
в прозрачности стеклянной, что готова
сойти на нет,
мерцает свет
цветка, травинки, дерева и Слова.
Какое солнце залихватское –
во всё окно
раскинуло объятья братские!
Пришло оно
сюда, в слезливое отечество
земных богинь.
Какое солнце! Человечество,
гляди, прикинь!?
Подумаешь, ну, стены серые.
И плит нагар.
И чья-то тень видна несмелая.
И санитар.
И тишина за тюлем беленьким
корёжит слух.
А так –
всё славно в богаделенке
на семь старух.
- На Теразе есть странное дерево, похожее на
наш клен. Семена его напоминают шипы комнатного кактуса, только во много раз
меньше самого крохотного из них и во столько же раз опасней, – объяснял мне
Мацков, пока мы на такси добирались до медгородка по стоящему в пробках центру.
Я резко оборвал его:
- Тебе русским языком назвали диагноз, по-простому: опухоль головного мозга, а ни что-то другое! – это раз. А два – если уж на то пошло, на кой черт тебя понесло на эту странную планету, посещать которую запрещено категорически? Острых впечатлений захотелось?
-Так сложились обстоятельства, – задумчиво пробурчал он в ответ и надолго замолчал.
Я не стал выяснять причину, по которой мой друг, командир межгалактического корабля «Игла» (ха, межгалактического! – едва выбрались за пределы Солнечной системы… Вот любим мы немножко приукрасить свои достижения. Да что там немножко – много, даже слишком!), принял необдуманное решение, повлекшее за собой столь печальные последствия. Он просил меня держать язык за зубами: никому ни слова о причинах опухоли. Причиной он считал семена того самого удивительного дерева.
- Понимаешь, Марк, я физически ощущаю, как они прорастают во мне.
Подобные рассуждения я принимал за больные фантазии повреждённого мозга моего друга.
Опухоль оказалась злокачественной, на самой последней-распоследней стадии, когда врачи опускают глаза в пол и молча разводят руками.
Мацков не унывал. Казалось, он даже испытывал какой-то нездоровый интерес – а что дальше? И странно, на боль он не жаловался, был в твердом уме и при ясной памяти. Глядя на него, я задавался вопросом, а не ошибается ли медицина – внешне вполне себе здоровый дядька. Но что бы я там ни считал, бросить друга в такой момент не мог, и теперь вынужден мотаться с ним по больницам и кофейням. Ближе к вечеру я привожу его домой, сдаю на руки жене, иногда остаюсь на два-три часа, ужинаю в кругу их семьи (сам Мацков, его одухотворенная Анита и сын Яков) и отвлекаю, так сказать, от мрачных мыслей.
Сегодня, вопреки сложившейся за последние месяцы традиции, шататься по городу Мацков не захотел, сказал, что есть разговор. Мы взяли такси, и, втиснувшись в миниатюрный кругляш, трассировали на ведомственную квартиру Мацкова (пилоты его ранга имеют особые привилегии).
Недолго повисев среди других шаров в пробке на Оперном проспекте, мы довольно быстро добрались до нужного места.
- Ну, шокируй, – попытался разрядить обстановку я, поскольку тяжёлая тишина слишком надолго повисла в огромном пространстве комнаты, где древний хай-тек гармонично соседствовал с янтарным мозгаутом.
- Ходить на прием в ЦЭТЭ больше не придется. Мой каюк движется к своей завершающей стадии.
- Это тебе доктора сказали? – я попытался съязвить, но ничего не получилось. На лицо сразу выплеснулись все мои эмоции, как происходит в момент, когда на человека неожиданно опрокидывают ушат с ледяной водой.
- Наши светила от медицины, разглядывая мой мозг через свои корпускуляры, удивляются как это я до сих пор не впал в кому. Не там ищут, смотри, — и он начал осторожно стягивать с себя футболку.
Сначала я ничего не заметил – накаченное здоровое тело космического бродяги. Мацков потребовал: смотри внимательно!
Я подошёл ближе, мысленно настраивая свои вживлённые линзы: кожа на груди, предплечьях и вдоль позвоночника моего друга была испещрена множеством мелких бугорков цвета черри, каждый из которых окружала микроскопическая сеточка того же цвета, растущая прямо на глазах.
- Не трожь! – неожиданно заорал Мацков и резко отскочил от меня, заметив, что я собрался поднести руку к его плечу. — Ты что, идиот? Это смертельно опасно!
- Но к врачам же ты ходишь…
- Пока я сидел в карантине и проходил комиссию, мое состояние было идеальным. Когда они начали спасать мою голову, тело чувствовало себя великолепно! Эта дрянь проявилась вчера. Никому из медиков я её не показывал. И не покажу.
- Но…-- хотел возразить я, но он перебил меня и начал говорить не останавливаясь, а я должен был улавливать в водопаде его слов доступный мне смысл.
- Ты не можешь себе представить, какой восторг я испытал, увидев великолепные, нет, офигительно прекрасные, нет, это всё не то - дико кайфовые сады Теразы!!! Она случайно попала в наше поле зрения. Сколько раз мы ходили этим маршрутом, никогда её не видели – блуждающая планета, к которой запрещено приближаться. На корабле создалась аварийная ситуация, мы могли не дотянуть до Земли, а тут как чёрт из табакерки она, эта соблазнительная Тера. Пока искали место для посадки, всюду видели лишь белую пену. Сначала думали – облака, а оказалось, что она в цвету! Вся планета в цвету! Ни запаха, ни звука, и в полном безмолвии – белые цветы наподобие земных лилий на высоких деревьях! Помнишь: увидеть Париж и умереть? Могу перефразировать: увидел сады Теразы – можно умирать, большего счастья в жизни ты не испытаешь! Я готов, понимаешь, Марк, готов! Но… хочу тебя попросить об одном одолжении.
- Слушаю, дружище.
- Я не удержался и снял защиту, чтобы дотронуться до дерева. Похоже, что семена чуждой для нас флоры засеяли мою кожу, а я, я – пилот высшей лиги! – завёз эту заразу на Землю.
Мацков нервно расхаживал по комнате:
- Нельзя допустить её распространения! Ни в коем случае нельзя! Сейчас во мне говорит не человек, желающий дожить до глубокой старости, во мне говорит спасатель. Марк, ты должен это остановить!
- Как ты себе сие представляешь? Каким образом стоматолог с государственным номером, при том в одиночку, способен защитить от гибели высокоразвитую цивилизацию? Если ты готов пожертвовать собой ради человечества, иди и сам сдайся космической полиции, – растерянно промямлил я.
Напряжение нарастало, мне вдруг нестерпимо захотелось уйти. Бежать, не оглядываясь. Покинуть место, где вызревает нечто страшное.
- Постой, Марк! Два момента, – почти кричал он, с жаром пытаясь убедить непонятливого собеседника, -- есть два момента, которые нам надо обговорить. Доложить, покаяться командованию Межгал – значит оставить без средств к существованию семью. А без меня они будут им жизненно – жизненно! – необходимы. Если я «сдамся», семью лишат не только почестей и привилегированного положения, её, в лучшем случае, переместят на второй круг и поселят в допотопный модерн. Аните придется искать работу, а Яков пойдет учиться в обычную школу в класс с тремя десятками невоспитанных головорезов. Это, повторяю, в лучшем случае! А могут вышвырнуть за третий, за четвертый круг — что с ними станет? Представляешь?!
Я представлял. Однажды, путешествуя по Вакапачи, я случайно отклонился от маршрута. Местность почему-то не охранялась, видимо, сканеры вышли из строя. Пройдя метров двести-триста по прямой, я натолкнулся на поляну с постройками странной конфигурации, среди которых копошилось множество нищих опустившихся существ, отдаленно напоминавших людей. То, что я там увидел, навсегда запечатлелось в памяти как страшный сон, неизменно заканчивающийся холодным потом и дрожью.
- Мацков, да не нагнетай ты, может, не так уж все и плохо? Тебя изолируют, чем-нибудь облучат, почистят… - у меня страшно разболелась голова.
- Поздно.
- Что будешь делать? -- я безысходно выдавил из груди оставшийся воздух.
- Делать должен не я, а ты. И я тебя, как друга, об этом настоятельно прошу, – он пронзил меня своим взглядом, его зрачки на долю секунды показались мне звериными, и я, как кролик перед удавом, затравленно пискнул:
- Что?
- Нельзя допустить, чтобы моё тело было погребено или, ещё хуже, оставлено в домашнем саркофаге. Ты должен его выкрасть и кремировать.
Я почувствовал, как к горлу предательски подкатила тошнота.
- Обещай мне, что ты это сделаешь, — он направил в мою сторону правую руку с нацеленным прямо в лоб указательным пальцем и повторил громко, отрывая один звук от другого, – т-ы-э-т-о-с-д-е-л-а-е-ш-ь!
Я виноват перед ним, сильно виноват. Видит Бог, я предпринял все, что мог, но Анита организовала такую оборону тела – муха поблизости не пролетит. Пять дней прошло после нашего разговора. На шестые сутки Мацкова не стало. Вот он был, а вот его нет. Произошедшее кажется мне нереальным. Большие ведомственные почести были оказаны закрытому ящику из красного дерева, в котором, однозначно и бесповоротно, лежал еще совсем недавно прожигавший меня космическим ядерным взглядом мой друг.
Я попытался поговорить с Анитой об истинной причине смерти её мужа, но она не захотела слушать и прогнала меня вон. Позже мне удалось узнать, что тело предали земле в одном из красивейших мест на огромной территории ботанического сада, принадлежащего усадьбе Мацковых.
Прошло около десяти лет. За это время, вопреки прогнозам Мацкова, ничего с человечеством не случилось.
Сегодня я иду навестить его семью и поклониться последнему пристанищу моего несчастного друга.
Анита изменилась: потеряла прежнюю осанку, движения её стали медлительными и угловатыми, взгляд поблек…Мне захотелось увидеть уже возмужавшего Якова.
- Идёмте, Марк, – позвала она, и глаза её засветились прежними воодушевлением и радостью. – Ежедневно в этот час он навещает могилу отца. Идёмте, идёмте скорей, я покажу вам настоящее чудо!
По ухоженному и цветущему саду мы вышли к небольшому пруду, в прошлом любимому месту отдыха Мацкова. Неописуемый ужас пронзил моё тело и пригвоздил его к земле – на противоположном берегу пруда, нежно отражаясь в прозрачной водной глади, стояло необыкновенной красоты дерево.
- Десять лет – невероятно короткий срок для того, чтобы из тонкого росточка, пробившегося из-под земли, выросло такое мощное растение. Но я догадалась – это же не просто дерево, это Мацков! Мой Мацков! Он не смог оставить меня одну надолго. Нынче весной дерево впервые зацвело. С нетерпением жду плодов, – произнося эти слова, Анита неосознанно прижимала руки к груди и с восхищением смотрела на усыпанные лилиями ветви, не подозревая что перед ней не растение, а будущий межгалактический завоеватель.
Неподалеку от дерева располагалась скамейка, установленная там ещё руками мастеровитого Мацкова. На ней в задумчивости сидел его сын Яков. Увидев нас, юноша приветственно помахал рукой.
Вечерний бриз долетал до сада и легко скользил по листьям и цветам. Я с ватной обреченностью смотрел, как миллионы, а может быть, миллиарды микроскопических игл искрятся в лучах заходящего солнца, оседают на кудрявую голову Мацкова-младшего, неслышно проникают в улыбающиеся глаза Аниты, заполняют мои лёгкие и медленно разлетаются во все стороны.
21 сентября
Утром морозно, и вроде бы странно –
осень в начале своём бездыханна…
Остро дрожащий, стеклянный и хрупкий
воздух ссыпается манною крупкой.
Звуки недетских железных качелей
будят округу на праздник святой,
мирно поющий Главизну гобой
вторит изысканной скрипке Гварнери.
Ты говорила мне: в лес не ходи –
многия мысли рождаемы чудом…
Жёлтая роща стоит впереди,
держит - как пальцы на горле простуда.
В кротком рожденье своём, наперёд
стройность мелодий ложится в напевы.
Радуйся осени. Осень идёт…
Радуйся, Дево!
Когда становится стеклянной птица,
она уже не пробует границу,
которую нельзя переходить.
Она отпустит на свободу душу,
как будто рыба вынырнет на сушу –
о жизни с рыбаком поговорить.
И станут глиной – и душа, и птица,
и каждая уже не повторится,
слетев дыханием с немотных чьих-то уст.
Почувствуешь лишь невесомость взлёта,
а сердцу будет новая работа –
Сорокоуст.
вкушай
хрусти
молодильными клетками
лист для них играл
до второго Спаса
а в созвездии Волопаса
звёзды – ранетками
тщатся
тотчас
хоть раз
почувствовать
как в мгновение ока
солнцебоко
срываясь
на Землю падают мотыльки –
медовые яблоки
гениальность в том, чтобы, оставаясь собой,
совпадать с другими.
говорят: о, да! – запоминают имя,
а жираф, мотая головой на шее,
выхватывает строчки-листья, что повышее, –
вы правы, правы – выше…
выше, чем что:
графомания, звук на предельной ноте, выше, чем вы живёте,
изумительное контральто,
облако в самолёте?
гениальность в том, чтобы, не изменяя себе,
становиться жирафом.
инспектор в черном пригрозит штрафом,
а ему, обтянутому кашемировой кожей,
всё равно – он шеей стратосферу проткнуть может
и ушами прядать: что там, рядом? –
плывут титаники, ходят люди, роботы, танки,
дефилируют манекены нарядные,
бунтуют панки…
гениальность в том, чтобы, себя осознавая,
уметь стать любой точкой пространства –
причем тут викторианство? –
как электрон, быть одновременно
и волной, и частицей и носиться
по умам и сердцам в жажде гармонии,
уворачиваясь от монументального насущного,
создавая образы потусторонние
для мира сущего.
гениальность в том… а, впрочем, не заморачивайтесь,
продолжайте, перо оттачивайте –
по наблюдениям, не часто являются гении,
а их отсутствие в среде присутствия
вытекает логично из беседы личной:
гений не рвётся классифицировать себя, ему безразлично –
он стоит жирафом у неба на опушке,
упираясь, как мачта, в непостижимую синь
и вдруг
в восторге вопит:
ай да, Пушкин!
ай да с/… сын!
Ты
помнишь, это было летом,
в околосолнечной пыли
мы, окруженные рассветом,
просёлочной дорогой шли,
и
васильки бежали рядом,
ныряя мотыльками в
рожь,
в природе царствовал
порядок...
Берёзок бирюзовый дождь
ветвями
замирал недвижно
меж голубым и
золотистым,
и в тишине медовой слышно –
там, где-то вдалеке,
со
свистом,
с утробным грохотом,
ворчливо
проснулся город, но туда
мы не вернёмся никогда,
казалось...
Как легко, игриво
нас затянуло в
города,
как в чёрную дыру –
приволье
осталось здесь. Мне б в это поле,
в хлеба родные навсегда,
где я, восторгом лет пяти
(куда – неведомо – лети!),
руками раздвигая тайну,
в пшеничнось поля
проникаю,
с
отливом, восковые струны
вокруг меня шумят волной,
скрыв солнце с ласковой лагуной,
смыкаются над головой.
Ты помнишь, шли, а я молчала...
здесь измерение другое –
я в детство будто бы попала,
беспечное и дорогое.
Взбивали птицы
воздух млечный,
на голосА срезая свет,
вокруг лежала,
греясь, Вечность...
Пришли, дороги дальше нет.
Поэзия – не тексты сверхтяжёлые,
не то, что вдруг привиделось во сне.
Какими-то космическими спорами,
проникнув внутрь, она растет во мне
от очарованного кварка до Начала.
С окрашенных ногтей до кончиков волос.
Не метастазами, а скоростью немалой --
движением, волной – не в шутку, а всерьез.
Провалом. Вспышкой. Темнотой и абрисом
картин самодостаточной Вселенной.
Землетрясением. Великим штормом. Адресом
твоим. Всем тем, что необыкновенно…
А вот она – нетронутый Цветок.
Он зябнет, вянет, уходя в забвение.
А я над ним склонилась, видит Бог,
запечатлеть Мгновение.
И третий Рим меня не достает,
Праслово бьется в скорлупе моей,
и дислексия – не безмолвный рот,
а то, что прорывается Поэзией.
Энергий сгусток – и Цветок навечно
из пустоты дрожит на тонком стебельке.
И Немота звучит без речи
на языке.
Гром Громович Дождевиков
Гулять под ливень вышел,
А деточек-громовичков
Он рассадил по крышам.
Трам-бум-бум-бом-тарам-бам-бон –
Вприпрыжку с крыш покатых
Горохом сыплются кругом
Весёлые раскаты.
Гром терпелив: молчал, молчал,
Но вот единым разом
Могучим басом оборвал
Ребячьи выкрутасы.
Скатились те на землю вмиг
(В резиновых сапожках)
И ну давай по лужам прыгать –
Озорничать немножко.
Бой барабанный: бум да бом,
А следом треск и грохот –
Балуются так за окном
Игривые горохи.
Вдруг папа Гром решил: пора, –
Всех усадил на тучу,
И полетела детвора
Туда, где дождик круче.
Туда, где зацветает хмель,
Где травы ждут полива –
То в Краснодар, то в Коктебель
Несутся торопливо.
Чтоб не рассыпался горох,
Сам папа Гром не дремлет –
Как загремит, как зарычит,
И рык летит на землю.
Они пока что где-то там…
Но если ты услышишь:
Бум-бон-тра-та-бум-бон-тарам –
Они на нашей крыше!
На фильм режиссера
В.Хотиненко "Наследники"
Бабочку на огонь гоните –
зрелище неописуемое:
крылы-жжж-ки плавятся как нити,
падают...Ату её!
Обстоятельства сильнее разума –
всё и сразу! –
мотылёк
вкручивается остриём в висок.
Натравите человека на человека –
в умах и сердцах разброд уже,
забудьте, что говорил Сенека:
"Зло легко подавить в зародыше",
обстоятельства сильнее воли, пеший
эквивалентно – потерпевший.
Милосердие? – обязательно!
Но сперва – порка показательная.
Вот он я, как есть, могу и осточертеть,
а над ухом та, из хосписа, умственная калека
нудит и нудит,
нудит и нудит,
нудит и нудит:
"Знаете, когда каждый день видишь смерть,
не хочется ссориться с живым человеком…"!
Дворник наша баба Маша
Целый день метлою машет,
Носит снег лопатою –
Он пушистый, непослушный,
Пууух небесный, пух воздушный –
Пааадает и падает…
Я и кот сопим от грусти,
Что гулять нас не отпустят,
Нам гулять запрещено:
У меня – плюс тридцать восемь,
Мама мне лекарства носит,
Я сижу, гляжу в окно.
Не хочу в кровать ложиться
И усиленно лечиться,
Только хныкать силы нет.
Вот бы с санками в сугробы,
И тогда меня попробуй
Загони-ка на обед!
Молоко нам вскипятили.
Я – из кружки, кот Василий
Пьёт из блюдца своего.
А за окнами – веселье:
Все друзья в снегу, как в перьях,
Догоняют кто кого!
Снеговик в ведре блестящем,
Точно в шляпе. Снег летящий.
Дети лепят снежных баб,
Сами белые медведи.
Я – в шарфе и тёплом пледе,
Мама говорит, что слаб…
Тяжела больного ноша.
-Ну чего ты, мой хороший,
Что же ты раскис опять?
Я вздыхаю удрученно,
Кот мяучит обречённо –
Так нам хочется гулять!
Сидим на кухне. Ты и я. Впотьмах.
Камина нет, не в моде нынче свечи.
Упершись лбом в стекло, заглядывает вечер
в наш дом, а затерявшийся в мирах
далекий звук похож на бой часов
с кукушкой, заведенных кем-то сдуру,
и очень даже портит партитуру
и вносит хаос в хор из голосов
чудесных, появившихся внутри
огромной тишины, рожденной домом.
И мы с тобой как будто не знакомы.
И чайнику, и кружкам не видны.
Не замечают нас стекло и пластик,
не видят жалюзи, драже цветное в рюпке,
ножи и вилки, спрятавшие зубки,
стакан, водой наполненный до счастья.
Не видят скатерть нас, обои, шкаф настенный,
стол расписной, плита…Средь этой ерунды
есть Тот, кто видит нас
всегда
первостепенно –
мяукает и требует еды.
всё кончится
и это тоже
переволнуется
спадёт
валами пены
жесткий лёд
растает
задом наперёд
затрусит время
и быть может
прозрачней
станет атмосфера
прах тяжелей
вода плотней
в ладонях в реках
летних дней
убудет
в ленте косарей
и ни во что
окрепнет вера
поплачь и
ночь переживём
взнуздай
не собственное
завтра
какая разница
кто автор
и из чего готовят
завтрак
век Карлик
правит Мизгирём
дрожит нутро
утюжит море
жуком
«небесный тихоход»
и этот день
и этот год
как человеков
целый взвод
пройдут.
Пусть не оставят горя.
Они прорезАлись. Болели, кровили бугры на спине.
Мы знали, что так появляются крылья в тебе и во мне.
Взгляд неискушенный не справится разом – негоже смотреть
на это Орфеям, поющим соблазны. Им бронза и медь,
сусальное золото звуков кифары, костей перестук
всегда были слаще, чем горние страны и божий дудук.
Вот первые лаги на месте надплечий и в перьях излом.
Нельзя обезболивать, если перечить – не будет потом
размаха и скорости, страсти, маневра и жажды летать –
исчезнет всё разом. О мудрость терпенья – тебе исполать!
Они прорезались. И мы понимали, что это пролог –
на черную,
красную,
белую зависть,
на дикий восторг!
Под шум биомассы, меняющей лица, под топот и вой,
наверное, стоило нам окрылиться, чтоб рваться долой.
Чтоб горны другие, и спектры другие, и время – наш софт,
встаём на крыло и идём эскадрильей до самых высот
и там превращаемся в жёлтые звёзды, готовые впредь
над тёмной планетой светло и осознанно в полёте гореть.
А ты говоришь, звёзды падают…
Падают
в ночные часы.
На ратушу в Генуе, на пагоду в Багане, Тавду и Насыр…
Кто – вспыхнув,
кто – выгорев,
под притяжением висят на краю.
И каждую кто-то поймает из Гениев в ладошку свою.
Когда, на грани добра и зла,
Титан замешивал атмосферу,
Любовь земная уже несла
нас в первородном, потоке сером.
Когда, отделяя от света тьму,
Бог ладил Землю своей десницей,
мы помогали с тобой ему,
став среди прочих одной частицей.
Когда слоями легла вода,
и жизнь сквозь толщу её глядела –
мы были вместе уже тогда
планктоном, рыбами, белым мелом.
Когда нас тверди отдал прибой, –
меняя облик свой и личины,
все времена мы прошли с тобой
и стали Женщиной и Мужчиной.
…Ромашка, мята и лабазник,
крикливый кречет над вешкой дальней...
Я знаю, мир потому возник,
что вместе были мы изначально.
Осыпая лесные монеты
В сердолика хрустящую смесь,
По-осеннему
ёжится лето –
Август скоро закончится весь.
Бесшабашно
играя ветрами,
Рассекая стеклянную рябь,
Он плывёт по реке облаками –
А за ним наступает
сентябрь.
Вот и всё.
Лишь порыв, ознобление –
и листву унесло, укачало…
Впереди только снега падение
и чего-то большого начало.
Жизнь – как огонёк,
промельк снегопада,
Или дождь грибной – набежал и скрылся.
Кажется, уже ничего не надо,
Мать глядит в окно голубиным взглядом,
Жаль, последыш не оперился.
За стеклом пыхтит, и скрипит, и тужится,
И рожает новых детей Вселенная.
Их несёт потоком по синим улицам –
Много ли счастливых лиц обнаружится,
Или всё это пена обыкновенная…
Разлетелись птицы, как не бывало.
Младшенький на износ мечтами болен:
То ли время зрелости не настало,
То ли в маме мудрости было мало
И неправильно сына воспитала, то ли…
Золотится купол, и греет звонами
Скромная церквушка, приткнувшись к городу.
Тополя пострижены, а над кронами
В серебристой дымке – облака с воронами.
…Ничего за даром не просила с молоду.
Ей ещё б годок, да как бог положит.
А сынку – всё петь, без таланта – горше…
По-другому, видно, и быть не может:
Вечный Кронос хлебушек деткам крошит,
Каждому – по делам его. И ни грамма больше.
Так сидит она в белых занавесках,
В кулачке смарагд, и от свечки – ладан.
Верует ли она, нам неизвестно,
Но твердит: "Дай, Отче, ему невесту
И ума, чтоб жил без меня как надо".
А над ней –
бездонность бела как
соль, но
нет на небе ран и ему не больно.
(так-то о событиях в Сирии, если что...
нап. в 2017 г.)
Поднялась война проклятая,
Спать солдатам не велит –
Где ты, царство тридевятое,
Изумруд и малахит?
Под ногами время лишнее,
Не впитать его земле.
Где, соловушка, ты свищешь им,
Сон-трава, растёшь ты где?
Чёрный дым над полебоищем
Заклубился и поблек.
Где запрятаны сокровища?
Не дойти туда вовек.
И идут они, летят они.
Что тех мальчиков роднит? –
Ищут царство тридевятое,
Изумруд и малахит.
Упадут, раскинув рученьки,
Не пройдя последний бой,
И лежат ходцы, отмучившись,
На планете голубой.
Кружит ворон над ребятами,
А потом прижмёт гранит.
Вот и царство тридевятое,
Изумруд и малахит.
То бродяга поёт о России,
то грустит полуночный поэт.
Ты глядишь в эти дали пустые –
тоже думаешь: кто мы такие,
что покоя душе нашей нет?
Трень да брень. Горизонт разрывает
«баргузин, пошевеливай вал».
Почему так природа решает,
что беда за бедой накрывает,
словно ты в жерновах побывал…
Тебе Родиной звать это поле
в иван-чае, в тоске на разрыв.
Что мы, русские, хуже всех, что ли,
что безмерно количество боли
за грудиной – ту боль не избыв,
медовухой её заливаем
и поём, и поём, и поём,
зависаем меж адом и раем,
ничего мы другого не знаем
и до них как-нибудь доживём.
С этой песней метущейся, рвущей,
ты, поэт, ни о чём не жалей,
всё равно –
только здесь твои кущи,
чей-то голос, в объятья зовущий
и цветущий лиловый кипрей.
Над диким раздольем разливы цикад,
Плывет над долиной теплеющий май.
Входи, не таясь, в зеленеющий сад,
но веточки не сломай.
Ты ноги в бурлящем потоке омой,
не бойся воды и впредь, –
но в самый невыносимый зной
не дай реке обмелеть.
Наверх устремляйся – что там, впереди?
Погонщик, хозяин, гость,
упрямо к высокой вершине иди,
но камня с горы не брось.
Набеги ветров тебе не враги,
родная земля не жжёт.
Храни свое имя,
свой дом береги –
И он тебя сбережёт.
Бесплотно, бессонно, бессменно, бессрочно
Стоять неотлучно за правым плечом
Того, к кому намертво ты приторочен,
Не смея отвлечься на что-то ещё.
Фантомно, фатально, порой – фанатично
Залечивать раны и дыры латать:
Быть ангелом – это не так поэтично,
Как может казаться…парящая рать
Невидимых птиц легкокрылого свойства
Всегда на дежурстве своём боевом,
Спасать Человека не просто геройство –
Потребность, заложенный свыше геном.
Предписано
Вынянчить Вечную Душу,
Которая слышит небесный орган.
О Ньютон, Шекспир, Аристотель и Пушкин!
О Цезарь, Платон, Эдисон, Перельман!
О, рыжая девочка в «платье» Венеры,
О, странный очкарик, попавший в Ковчег –
На Землю, где в плотных слоях атмосферы
У каждого ангела свой человек…
И тянутся нити,
и вяжутся нити, –
Расходятся,
рвутся и ткутся опять,
Как копии, схожие дни и события,
И люди,
которым нельзя умирать.
От марша победного с поля сражений,
От ленточки белой, от звука пике
Печалятся ангелы в пору весеннюю
На самом бесшумном своем языке.
Трепещут их крылья как листья на клёнах,
И сердце сгорает от жизни такой,
И только за спинами пары влюблённых
Они обретают недолгий покой…
Перелётные птицы как мошки на свет – за теплом,
и где родина их изначально – давно позабыли.
До рубцов истирая о небо упругие крылья,
они мечутся в смертном желанье найти изобилие,
ради этого снова и снова бросая свой дом.
Эти крики отчаянья сердцу вещают о чём?
Что оставлено, то в виде прежнем назад не вернётся.
Волны воздуха их поднимают, и греет их солнце:
кто из них долетит, а кто сложится и разобьется –
вот и стало теплее, теплей, горячей, горячо...
Где-то войны идут, где-то сходят лавины, и сели
вновь утюжат деревни бездушным железным катком.
И летят косяки... Соберемся и сядем, ладком
говорим о плохом, о хорошем, о ком, ни о ком, --
но податься за жирным куском никогда не хотели.
Убираем снега, топим старую русскую печь,
под уютный её говорок то поем, то читаем,
после вечной работы свои вечера коротаем
в разговорах с друзьями за нежной шарлоткой и чаем –
согреваем родными словами и зиму, и речь.
Трудный год одолели. Теперь бы водицы напиться –
не живой и не мертвой – простой ледяной, родниковой.
Доживем до озимых, опять засвистим бестолково.
Береги нас, земля, мы твои воробьи и синицы.
Полощет осень
в смальтовой реке
гипюр
пунцово-рдяного заката.
Полынный вечер
с фонарём в руке
плетётся
вдоль по берегу куда-то,
до кромки
убаюканной земли,
чтоб приютившись
за хмельным утёсом,
всю ночь глухим сопрано ,
безголосым,
осколкам звёзд
петь о большой любви;
ловя губами,
слушать, как летят
кристалликами инея
их души,
и умирая от блаженства,
слушать
сквозную тишину
и листопад...
...Дрожащими ладонями
тальник
пытается
остановить течение...
Всё - как обычно...
но вдруг каждый миг,
и цвет,
и звук -
приобрели значение.
...Багровой каплей
за стекло реки
закат скользнул
с небесной наковальни,
и только сны цветные
и стихи
остались
до утра
в осенней спальне...
Сегодня ветер огрызается –
Порывист, злобен и речист.
Он снегом яростно бросается,
Который чист.
В меха зарывшись, нос упрятав,
Настырный в деле журналист
Уходит в снег, который рядом,
Который чист.
Какое это наслаждение -
Укутавшись, под вой и свист,
Увидеть снега всполошение,
Который чист.
В груди с окалиной бесценной
Впорхнуть в метель, где вечер мглист.
Где – только снег во всей вселенной.
Который чист.
.
Тот, кто живёт на другой стороне Луны,
Каждую ночь открывает иллюминатор
И запускает на Землю цветные сны,
Образы, мысли, поэзию... Литератор
И графоман, под напором такой волны,
Чем - непонятно, но точно - опять больны.
Вот закипает работа - ноктюрн с листа,
В нем - сопряжение, подчинение, стяжка...
Что, литератор, сегодня, похоже, тяжко?
Что, графоман, не дотянул до ста?
Буквы бегут жуками по монитору.
С третьими петухами пора за кофе.
Оба узрели свет на одной голгофе,
Разными тропами поднимаясь в гору.
Этот ликует: "Боже, смотри, я - профи!"
В панике профи: "Как много сегодня сору..."
Так не похожи, но страстью одной задеты,
Ради чего они бродят меж тьмой и светом?
Ради чего они в небо погружены
Здесь или там, на другой стороне Луны?
...вынырнешь вечером в тёплой лагуне
бледной медузой луна
светит до синего дна
где между флоксов цветных и петуний
яблони ветки к земле опустив
сладко качают свой белый налив
яблоки для вдохновения
каждое стихотворение
мимо плывёшь а вокруг арабески
бусина света повисла на леске
уличного фонаря
там за ажурной оградою сада
не соловей ли выводит рулады
наперекор голосам автострады
может быть зря
маленькой рыбкой огромной ли птицей
что тебе ночью наставшей не спится
ждёшь ли когда прокричат петухи
свет над лагуной под крышкой фаянсовой
по горизонту чертой опоясано
небо и зреют тихонько стихи
ты их глотаешь как воздух наверное
сотое тысячное как первое
всполох эфира тишь
и наступает момент воспарения
птица ли рыба ли без опасения
летишь...
Слюдой сверкая, зазмеился снег.
На проводах повис и на ресницах
Махровый иней.
И на магазине,
Над дверью той, где надпись "Провиант",
Нарос куржак - волшебный фолиант,
Оставленный Всевышнею десницей.
Прочь от греха прохожих гнал мороз.
По улице, как стайки злобных ос,
Машины пролетали. Под ногами,
В искрящуюся пыль земной коры,
Метаясь и летя в тартарары,
Как в чёрную дыру, скрывалось пламя
Стеклянных звёзд. Тавда провинциальная:
Лубочная, дымящая, зеркальная -
На ёлочных шарах в черте музея
Раскачивалась, грезя Мангазеей...
Давил Борей. Под ледяным дыханьем
Вдруг разом зацвели кусты акаций.
Несчитанным числом протуберанцев
их ветви полыхали. Трепетаньем
Прозрачных крыльев выглядел огонь их,
И был ещё на коконы похож он,
Рождающие бабочек зимы.
Крепчал мороз. Мороз крепчал, а мы,
За руки взявшись, замерли у окон,
Забыв о всех картинах посторонних:
Жемчужной вербой перед Рождеством
Акации светились чудотворно,
И даже счастье было не притворным,
Хотя казалось чьим-то колдовством...
Когда по кромочке
небесного причала
Порхает Ангел,
глядя на меня,
Я будто начинаю
жить сначала,
С текущего
мгновения
и дня.
Переступаю
через сотни линий,
Что в темную
сомкнулись полосу.
Бегу вперед,
вперед,
за точкой синей,
Забыв про то,
какую боль несу.
И снова
появляется надежда,
Что счастье
наконец-то будет мне
На этой
черной,
равнодушной,
грешной,
Но все-таки
такой родной земле.
За дверью - полог бусого дождя
Из тонкой поперечной и продольной...
В стальное серое вхожу цветная я,
Как ниточка через ушко игольное.
Я пришиваю камень тротуара
К траве, согнувшей много-много спин,
И плавающий, моросящий сплин
Строчат два каблука и туфель пара...
Мой август предан. Падших листьев жесть...
В пространстве том, где влажность стопроцентна,
От центра набухания плаценты -
Спешу прорваться в мир, где солнце есть.
Над капищем - немое колдовство.
И сыплются, что ноты из этюда,
Сквозь бисер-дождь иголки колких слов, -
Скорее! Прочь! Беги, беги отсюда!
Ластиться к стихам ласточкой точеной,
Над большой водой цветные сны собирать, но
В ложке дегтя не искать меда бочонок,
Потому что нет его там всё равно.
Ластиться к стихам сверчком запечным,
Ломких звуков лузгать тонкое серебро, но
Не искать в чужой душе истины вечной,
Потому что нет её там все равно.
Ластиться к стихам крохотной цикадой -
На сто верст хранительницей тишины, но
Не искать за горизонтом покой и отраду,
Потому что нет их там все равно.
Нет и нет! И только над Гиппокреной -
Тихие сады, в белоснежных деревьях - храм
На скале. И поёт скала необыкновенно.
Всем ветрам поёт... всем ветрам...
В муравьином небе живёт муравьиный Зевс.
Иногда он может ступней раздавить полвойска.
Но войска идут и идут, гибнут по-геройски,
Уповая покорно на волю своих небес.
Через Стикс перевозит их тот же седой Харон.
Смоет лаковые тельца ледяным напором...
Муравейник стоит на Усадьбе немым укором,
А стоял бы в лесу - многих бед избежал бы он.
То огонь, то чума муравьиная, то зараза -
Пережить непросто божественный интерес.
Вот с ведром кипятка приближается грозный Зевс,
Чтобы всех до единого - без проволочки, сразу.
Вы видели рыжих огромных дельфинов
Ныряющих в жёлтом лесу
В лимонно-карминность берёз и осинок
Ловимы бессчётным числом паутинок
Их держат лучи на весу
Вы видели львы золотые гуляют
Взъерошенной гривой тряся
А ветер волною на них набегает
В сто тысяч оранжевых брызг окунает
И снова в луга унесясь
Он в мятной лазури метёт тишиной
Над огненной яркой лучистой цветной
Страной
чьи богатства всех кладов бесценней
Моею душою осенней
На цыпочках –
ни дать, ни взять –
Принцесса –
Ступает осторожно
по ковру…
Замрёт, -
и я, как тень,
в углу замру
Вне облика,
без плоти
и без веса…
Вспугнуть её -
ума немного надо, -
И ветер странствий
тут же унесёт….
Она,
как привидение,
идёт:
Без шороха,
без выдоха,
без взгляда…
Пуанты ей -
и в бледных
лунах
чар
Она, пожалуй,
станет невесома –
Хозяйка
засыпающего дома
На кончике
лилового луча…
Волной
аллюзий
сладкий непокой
Меня накроет…
Покорившись року,
Я загрущу –
столетний,
одинокий
И безнадёжно
верный
Домовой.
В городе твоём странные адреса.
Я приезжаю редко, и мы никогда не видимся.
Ты могла бы сказать мне: бросай это дело, бросай, -
А потом, как ребёнок, на меня обидеться…
В небо – аквалангистом солнечная сосна,
Надсадный вороний грай – и трещит по швам диорама…
К Троице яблонька зацветёт –
не в счёт,
что дичка и проросла сама -
Главное – в изголовье, как ты хотела, мама…
Ты ли старый
мой сад
Ты седой ли
мой сад
Или верность таишь лебединую
Волоокие звёзды
вшиты в твой снегопад
Над усадьбой моею старинною
Ты ли плачешь
мой сад
Ты ли споришь
мой сад
В синем бархате вечера тая
То ли капли небесные
в кронах блестят
То ли слёзы соцветий
сверкают
Так бывает у нас у людей
ты прости
Не взлетай вслед за мной
лепестками
Проводив
выпей пьяной тоски из земли
И не прячь
на хозяина камень
Он с поклоном придёт
ты забудешь меня
Среди пряной нахальности вёсен
Ты ли плачешь
мой сад
Друг не бросил тебя
Друг ушёл в наступившую осень
Не дай мне, Бог, дожить до скудных лет
Плебейства перед немощью телесной,
Когда ещё слагается куплет,
И ясен мозг -
а тело бесполезно.
Прошу тебя, когда придёт черёд
Отнять мои бунтующие силы,
Пускай невинный случай унесёт
Сознание из оболочки хилой,
И светлый ангел ласковой рукой
Из тела бренного
меня возьмёт с собою -
Мы поплывём невидимой рекой
В страну
невероятного покоя...
Там Тота нет, там и Харона - нет,
А есть провал в сознаньи отключенном.
Река Ничто, не важно сколько лет,
Не важно где, не важно как, течет на
Любовь и боль, на таинство мгновенья,
Где наготове
человечий плод
С сачком судьбы уже добычу ждёт:
Там - первый крик и новое рожденье.
Пришёл с Победой! Яблони в цвету
И девушки - с влюблёнными глазами...
Но каждый взгляд - как будто в пустоту,
Как в сердце - нож. Мне б лучше небесами
Пройти свою желанную страну
Дождём весенним, солнечным и звонким.
Пусть, проклиная страшную войну,
Родная дорожила б похоронкой...
Пришёл с Победой! От медалей блики -
Что огненные отблески тревог.
И шёпот в спину: "Трудно горемыке.
Куда теперь он без обеих ног."
Парчовой паутинкой света
Играет кварцевое утро.
Табун гнедых по перламутру
К реке выходит...Тихо. Мудро.
Плывёт пастель по кромке лета...
Ночную звёздную ваниль
За горизонт ссыпает космос,
Ползёт туман, раскинув космы
В благоухание покосов,
Где тишина - на сотню миль...
Случайный взгляд пронзён до грусти:
Травинкой греюсь в поле том,
Пылинкой, капелькой, цветком, -
И подступает к горлу ком,
Задавит сердце и ... отпустит...
Мне одинокая сосна
Помашет - вон! - могучей лапой, -
Давай отсюда тихой сапой!
Не подходи, не тронь, не лапай -
Блажен покой чужого сна...
Но вмиг восток алеет гривой,
Рассвет взлетает на коня!
И солнце, и начало дня -
Из кремня - всполохом огня
Он высекает, взяв огниво!
Павлу Петровичу Бажову и
Петру Павловичу Ершову
посвящается
Там, где лёгкие стрекозы в полусонном огороде
Исполняют пируэты в воздухе предгрозовом,
Бельевой верёвкой время натянулось меж угодий
Павла и Петра, а может, между Павлом и Петром...
И неважны "до" и "после", звукозапись, светотени,
И неважно извлеченье чьей-то мысли: что, о чём.
И неважен наблюдатель, как в минуты сотворенья,
Где пространство, скорость, время - триедины. Три - в одном...
И пока за горизонтом необъятное резвится,
Гулким рыком упреждая, пыль вздымает вдоль дорог, -
Знают синие стрекозы, что готовит колесницу
С бурей, молнией и громом в облаках Илья Пророк.
И пугаясь трепетанья, друг за другом оседают, -
И верёвка бельевая расцветает на ветру.
Но - порыв - (и так бывает) моментально исчезают
Большеглазые стрекозы. Кто - до Павла. Кто - к Петру...
Посвящалось 400-летию Дома Романовых
----
Картинных жестов,
шелковых платков
И обмороков,
требующих соли,
Не будет.
Мир безжалостно суров,
Но даже дети в нём
готовы к боли.
И не задать уже вопрос:
за что?
Кровавая рука предназначенья
Взвела курок,
нацелилась,
и то,
Что билось жизнью –
прекратит теченье…
Прости,
Царевич,
русский свой народ,
В котором революция поныне
Сидит занозой,
и который пьёт
И плачет,
надругавшись над святыней.
Заряжен барабан,
и спирт кипит
Под кожей
представителей наркома…
Без Бога и Царя
Россия спит
За стенами
Ипатьевского дома.
--------
Кисейную мантилью облаков
Тянул Эол в свою
Гиперборею,
Сиреневым вечерьем
воздух веял
Над яблонями в белости
снегов,
Раскинул перья
гаснущий закат,
Латуни отблеск,
позолоты блеск
Сошёл на нет...
Из дремлющих палат
Черёмуховый
аромат небес
Сквозь дымку
изумрудности аллей,
Шуршанье шин,
шептание ветвей
Наш мир,
заворожённый тишиной,
Объял густой
дурманящей волной...
И показалось -
чудо есть на свете!
Обласканные тайной,
до утра
Бродили мы,
притихшие как дети,
И слушали весенние ветра;
А кто-то третий
вслед за нами шёл,
Охапками букеты рассыпая
По улицам и перекрёсткам мая,
Где было нам
бездумно хорошо!
Скрывалась кипень
бирюзовых чар
В молочных реках
нисходящей ночи,
И месяц половинкою качал,
Срывая и кидая на обочину
На счастье звёздность
сонной высоты...
Я загадала.
Загадал ли ты?
https://www.youtube.com/watch?v=rihJcGTfrf0 - благодарю Валерия Столыпина и нейросеть.
Стань морем,
стань водой солёной,
камнем,
задиристой девчонкой,
встречей давней,
колодцем со скрипучим журавлём,
рублём,
упавшим из дырявого кармана
в подкладку пиджака,
стань жгучей раной
на запястье,
на части
разбейся вазой из богемского
стекла,
дотла,
посмей, сгори огнём звезды далёкой,
переливаясь водородом в гелий,
капели
звоном стань,
стань яблоневым маем
и, тая
на языке, стань рафинадом,
сладким невозможно,
и осторожным
стань ветерком вечерним
над Большим,
несясь в Квадриге,
и в книге
стань самой удивительной из фраз,
стань взглядом,
так, чтоб в профиль и анфас
я чувствовал его,
стань нежностью,
стань птицей,
ничего
не зная обо мне, -
стань краскою цветной на полотне,
стань дрожью в пальцах,
болью головной,
стань колокольным звоном,
просто нотой,
разлукой, сном,
стань долей сотой
сердцебиенья не со мной -
стань мной…
--------------------------
Глупец, мечтатель…
вряд ли ты готова
стать целым миром
для слепого.
По кромочке рубиновой зари -
Посланье для тебя без слов и звуков…
Ты тоже ничего не говори
И не пиши в ответ. Под тенью буков
Или под ношей ледяного дня,
Как ледокол, врубаясь в неизбежность,
Ты за лучом рассветного огня
Отправь ко мне в подарок свою нежность,
Запрятанную в старом сундуке,
Хранимом в недрах тёмного чулана,
Что воплотилась в высохшем цветке
Улыбкой грусти, вечного обмана,
Безверием, рождающим сарказм,
Беззлобную манеру нападения…
Пошли с лучом мечту о тех, о нас,
Которых нет… Лишь ветра дуновенье
Бумажные отправит корабли
Встречать Ассоль под гул толпы и слухов…
По кромочке рубиновой зари -
Посланье для тебя без слов и звуков…
Девочки в юбочках
по ватерлинию
Каблучками – точки,
точки – тире…
Сбросили свои наряды
зимние,
Натянули топики,
сделали каре.
Девочки- кокетки
стреляют глазенками –
Вот и начинается
«охота на лис»:
Заливают улицу
голосами звонкими,
Ищут, надеются
на хороший приз.
Завидую белой-белой
завистью:
Полная самых радужных
надежд,
Жизнь их еще только
начинается! –
Ну, где же ты, счастье, где ж?
Интернет – кафе,
звонки телефонные,
Дискотеки,
клубные вечера,
Светоночи белые и бессонные,
Было и у нас всё –
почти вчера.
Девочки, словно цветы
разряженные,
Модные, яркие, напомаженные…
Не в одной мы с ними
сегодня плоскости,
Но недолго девочкам
до нас расти...
Здесь дверь не лязгает замком
И слёзы сухи.
Скрипит трухлявым косяком
Душа старухи.
Не ждёт соседей и родных,
Детей не помнит.
Ни выходных , ни проходных
Вдоль пыльных комнат.
Соцслужба ей приносит хлеб
И варит кашу.
Ни в землю, ни на небо - нет -
Давно не страшно.
Ей безразличен взгляд Христа,
Звон колоколен.
Как далеко ещё до ста.
Скорей бы, что-ли...
Абрикосовые звёзды, оглушительно тишайшие,
В волнах красного смещения пьют космический планктон;
Солнце обернулось озером, сбросило лучи палящие
Турмалиновой дорожкою на темнеющий затон...
Фиолетовою бабочкой ночь висит над культом сонности...
Мчат нейтрино не цветные ли и младенческие сны?
В первозданности нехоженой в состоянье невесомости
Не трепещут даже крылышки под свечением луны.
Здесь прохлада, окроплённая гиацинтовыми росами,
Полупризрачна... Реален ли мой мистический приют?
Обозначены созвездия абрикосовыми звёздами,
И вернуться в город каменный мне русалки не дают...
* * *
жара...орешек лета зрел,
расколот и на солнце золотится -
и хочется в него зубами впиться
и грызть, как семечки полураздетых тел
сгрызает ультрафиолет... и тонны
медлительных, лоснящихся, нагих
ссыпает у реки... но все сезоны
недолговечны - и по-лисьи тихо
крадётся осень. тёмный шёлк реки
вновь в стане одиночества скучает,
волной моторки крап листвы качает
и боязливо лижет топляки...
пляж тянет ленту сиро и уныло,
смыв все следы, он неизбежно пуст,
и только краснотала бледный куст
ещё не верит, что вода остыла...
* * *
Ультрамариновая ночь
Ультрамариновая ночь
Ушла на яхте
В море странствий...
Цветущие кусты акаций
На солнце млеют, им невмочь
Наполнить ароматом лето,
И медитируя от зноя,
Как ворох бабочек
С мольберта
Слететь на перелив прибоя...
Набег воды неторопливый
Аквациановой волной
В полуденной жаре ленивой
Идёт на берег золотой,
И розмаринность
Дышит солью...
Тысячелетия спустя,
Всё будет то же, -
Небу, морю
Совсем нет дела до меня...
И даже чайки будут те же
На слайдах выцветших веков...
И те же пляжи
Пришлых нежить,
И те же стаи облаков
Цветами белыми над жаждой
Плыть в никуда...
...Но пласт времён
Отложит памятки имён,
Чтоб вспомнить каждого
однажды...
Притворяюсь изнеженно - ласковой,
правдой лгу,
Становлюсь фееричною сказкою,
всё могу...
Слово за слово, глаза васильковые
приручу,
Душу недруга - родниковую -
я хочу!
Повиликовые сны имеются,
сотня штук, -
А ты, глупенький, ещё надеешься,
что мне друг...
Томный взгляд... обвиваю виватово, -
вижу - рад...
Всё тебе, до родинки матовой...
Даже яд...
Теплоход дребезжит машиной.
Как «Титаник», стальной обшивой
Прикрываясь едва,
День-деньской Обь утюжит днищем, -
А до Ханты-Мансийска полтыщи
Километров. Течет вода…
Заливные луга и яры -
Между ними, как полоз старый,
Уходящий в земную твердь,
По Сибирской равнине Западной
Под огромной небесной лапой
Изгибается нежный зверь…
Я стою на открытой палубе.
Здесь не море, что укачало бы,
Закружило бы среди стран.
Зверь несёт на спине агатовой
Из бумажного, небогатого
Мой непарусный «Казахстан».
Не спешу я монетку кинуть –
Так легко прикипеть и сгинуть
Невзначай.
Ночь-пещера бледнеет оспами.
Обь-река протекает в космосе…
Будешь скучать?
Скучай…
Я рисую синь-синь на бумаге медовыми красками,
И вот-вот завершиться готова моя акварель:
Лель играет на дудочке бедной Снегурочке в сказке,
Там Мизгирь для Купавы готовит свой жемчуг напрасно,
Там в стране берендеев - зима, и не вырастет хмель.
Средь ветров слюдяных там, нет-нет, да повеет весною,
Заговорщики сбросят овчинные шубы на лёд,
И горячее солнце взойдёт над влюблённой страною,
И расстанется сказочный лес с кружевной сединою,
И Снегурочка зря на Ярилину гору пойдёт.
Там весёлый народ. И – что-что – слишком долго не станет
О явившейся снегом, ничейной, почти неживой,
Он грустить…
А Снегурочка-девочка тает
И размытым пятном с акварели моей исчезает,
Превращаясь из лёгкого облачка в фон голубой…
Звёздные пчёлы роятся в соты-созвездия.
Там, по сусекам,
Пронзая парсеки,
Мёд собирает Бог.
Звёздные люди, солнечной пищи не ведая,
Юные, старые,
Будто сигары
Курят туманный смог...
В дымчатом платье, бледная как Офелия,
Вестом нордическим,
Ветром космическим
Движима сквозь миры,
В полном безмолвии, словно листок потерянный -
Вспышки по абрису -
Видел ли сам Иисус? -
Дочь той, своей, страны...
Власть абсолютная раем ли, адом создана?
Встав на колени,
Проникновенней ли
Чувствует Дева? -
Вяжут запястья галактики... может, и поздно нам,
Грешникам, каяться?
Что называется -
Плакала Ева...
Пыль подорожная - манной небесной... Празднуйте!
Выживет каждый,
Кто, хоть однажды,
Южный увидел Крест.
Вечные странники Космоса... Близкие. Разные.
Крестик нательный
В водах купельных...
Слышите? - Б л а г о в е с т...
Там,
За облачными пашнями -
Заастральные луга.
Горизонты
Дня вчерашнего
Вяжет мглистая нуга...
Съежившись
Колючим ельником,
Сумрак гложет
Скрип и хруст,
Рассыпают снег кудельники
В зимний лес
На каждый куст...
А где пойма окольцована
И закована во льды,
Ухает
Ветрище совами
И клочками бороды
Черномора
Разлетается...
В трубах тяжело гудит...
Диким свистом
Надрывается
И по всей земле сквозит...
Гул и вой,
Разноголосица
(Рот, смотри, не разевай), -
Будто
конница проносится,
Топчет
снежный
каравай.
Прячься, путник,
В келью тёплую,
Грей чаёк и печь топи, -
Небо мечется за окнами:
Ни проехать,
Ни пройти...
Читать, не видя,
видеть, не читая,
И смаковать
за трапезой ума –
Какая речь!
Гармония какая! -
СЛОВА!
Слова
Раздаривать,
развеивать
и сеять,
Без перспектив –
Взаимность обрести,
С надеждой,
Что когда-нибудь
сумеют
Они
Цветами
в поле прорасти,
И в будущем
Случайный незнакомец,
Не зная,
как же я
была права,
Нарвёт цветов и,
ненароком,
вспомнит
Те -
самые прекрасные
СЛОВА.
Вечер смаковал тишину...
Снежный кокон
разворошив,
Любовался эльф на луну,
Все свои дела завершив.
Одуванчиковых небес
Бог взбивал перину
и вслух
Напевал под нос полонез:
И летели перья и пух,
Оттирая пятна с Луны,
В жёлтых окнах мерно кружа,
Навевая сладкие сны
До высотного этажа...
Фонари брели вдоль дорог,
Поднимая фарс в полный рост, -
Каждый, выполняя свой долг,
На руках жемчужину нёс...
Снег был бел - белей полотна -
И скрипел... Как это старО! -
Точно как гусиное на -
-по бумаге свежей перо.
И в летящем мареве
мир,
Где туман дремоты висел,
Превращался в нежный зефир,
Становился белым, как мел.
...Но случился чей-то каприз -
Цвета алой летней зари,
Вдруг
Рассыпались
На карниз -
Что рубины в снег -
Снегири.
расползается тень по террасе
виноградной лозою на плечи
знаю ты написал свои стансы
позвони мне. одна целый вечер
рву тоску. отпустить я хотела
память-патоку глупую птицу
отпустила. она не взлетела
вон в углу бронзой глаза косится
накрывает меня клич гортанный
и в висок и в висок и в висок
а по крыше тупит непрестанно
долбит дождик наискосок
позвони мне. чтоб сад захмелевший
выпив шумную влагу из тучи
белопенно цветущую нежность
тронным голосом счастья озвучил...
*
не судьба... тень махровою птицей
бьется в стёкла небесного дна
жди не жди. не дано. не случится
плачет брошенная тишина...
Ведёшь по ледянке «китайца» мычание, и чтоб - не дай Бог - не пропал,
Полярная ночь зажигает сияние. – Ну, где-ты такое видал?
Над бездной хоралы звучат ... молчаливые... Под два огонька впереди
Мотает спидометр метры счастливые по краю… Водитель… води…
Висит ойкумена дыханьем ознобовым. Божественной кистью Дали
Своё полотно всеми красками пробует над краешком тёмной Земли…
«САМС» катится, ухая, зёрнышком маковым по Северу… стонет резина…
Рисует художник вселенскими знаками. И ты - это тоже картина.
Объяли, обняли, запеленали замёрзшую явь,
Не кИноварью,
Не синею марью,
Не зеленью трав…
В задиристых ветках кустарников редких, в ознобе высот,
На крышах и ниже -
Беззвучно…неслышно –
Повсюду живёт
Вот это - объяли, запеленали в крахмальный ажур,
Хрустящею пудрой
Усыпали тундру
Надолго…тужур…
Сегодня как завтра… Невидимый автор творит дежавю –
Тафтой шелковистой
По глади ворсистой
Осеннего ню…
В прогнозы включили, - и вы получили
Кто – счёт свой, кто – чек:
Вагоны пломбира на целых полмира -
Беллиссимо! –
снег…
Листиком осиновым, трепеща, я к тебе приклеилась намертво.
Видно, кто-то свыше судьбу вещал - неслучайно выпал мне номер твой…
И теперь я - как у Бога за пазухой: в светлые одежды одета я,
Мне мулаты сказки рассказывают про сокровища-богатства несметные.
Иногда я вижу твоё лицо в ледяном потоке нелюбимых лиц…
Ну и ладно…ради этого, в конце концов, можно в книге засыхать среди страниц…
Не выгорай, моё отечество -
Неяркий огонёк-светитель,
Дух бытия аз-буки-ведческий,
Мой топальщик и управитель
Языческой планеты Грёз.
Да, слаб я, но тобой отмечен
Слов рудокоп и рудонос,
Служитель в Храме Русской Речи.
Любовь к Поэзии не лечится,
Но может вдруг исчезнуть начисто, -
Не выгорай, моё отечество,
Пока любовь в реестре значится.
Она была смешной и неуклюжей.
Варила рано кофе. Почту взяв,
Бежала на работу, и простужено
Зашмыгав, на ходу цепляла шарф...
Несла цветы, без повода, восторженно.
Наивная, не признавала ложь.
На цыпочках входила осторожно
В вечерний сон, куда не всякий вхож.
В уютной зазеркальности владений,
Как воск мягка, божественна, как свет,
Вдруг становилась бессловесной тенью
Двух, вихрями закрученных, планет.
О, как она была необходима!
То трепетна, то страстно безоружна, -
Она была ценима и хранима,
Она была желанна и послушна..
Для них, двоих, - одна на целом свете, -
И смысл, и суть, и счастья неизбежность...
Но вот однажды, как хрустальный ветер,
Не удержав, они разбили нежность.
Хищные зубы забора щелкнут прощально - привет!
За - ни о чём - разговором, скомкав продажный билет,
Заколесится по тракту твой бесконечный уход
К той, что сегодня и завтра всё-таки, видимо, ждёт...
Ну, уезжай, если нужно... Значит, есть что-то важней
Неокольцованных кружев, сполохов синих огней
Эльма - в бездонности комнат... интерференции душ...
Нужно, конечно, не повод , только и ты мне - не муж.
Важно, так - стало быть - важно. Переживу в сотый раз.
Вслед за автобусом стражей серая пыль понеслась...
Острые зубы забора щелкнут привычно - пока...
Мрачен тот ящик Пандоры, где обитает тоска.
Взгляд не подняв, улыбаюсь. Хвостик мышиный - крепись...
Знаю, что грешница...каюсь... Господи, что же за жизнь...
Лето позиции сдаст затяжным дождём.
Приковыляет под дождик Михей в ушанке…
Он в мировую Вторую в советском танке
Весь зацелован в отчаянный миг огнём.
Глянут соседи в окна: давно привычна
Эта картина - с годами словил привет, -
«Мне бы воды, сестричка. Ещё - водички», -
Так вот и просит уже семь десятков лет...
Если сухая осень, костры и дым, -
Дед закрывает форточку, прячет спички,
В тряпки незряче уткнувшись, хрипит: «Горим…
Мне бы воды, сестричка…
воды, сестричка!»...
В глазах твоих цвета маренго живёт одинокость.
Арктическим льдом окольцована тёмная бездна...
Но если прорваться, то можно упасть в эту пропасть...
И падать... теряя сознание... и бесполезно
Глотать, словно воздух, немую и твёрдую воду,
Метаться во тьме, погружаясь всё глубже... Рыдая,
Конвульсии страсти испытывать вместо свободы
За самонадеянность и приближение к краю...
Шёлк серый струится на плоскость кругов и квадратов,
И свечи синеют изгибами освобождения...
Я в омуте глаз своих многих топила когда-то.
Игриво и дерзко. Красиво и без сожаления.
Скользит органза... Полутень на серебряной льдине...
Грешно... Безвозвратно... Взрывается пульс - погружение...
На выдохе тонет в бездонной холодной пучине -
В глазах твоих цвета маренго - моё отражение...
Каждой цикаде -
стальной молоточек,
Чтоб
средь
стеклянных
кусочков
молчания
Хрупкого Космоса
денно и нощно
Ноты серебряные звучали,
В Черных морях,
отражаясь хрусталево,
Звёздные капли
блестели агатово,
На горизонте -
мерцали
и таяли
Всполохи
"Лунной сонаты"...
отними у людей любовь каждый любит себя и только
в створках раковины мелованной незалэжности мелкий быт
отними у людей любовь мусульман православных католиков
отними у мужчин и женщин это право любить
накажи их тела хладнокровием бесполезностью существования
чтобы в стенах домов им холодно а среди толпы отвратительно
чтобы время жизни как каторга бесконечные испытания
чтоб ни пасмурно и ни солнечно и возможно на
не захваченных территориях ко всему навсегда равнодушные
разбредутся куда глаза глядят окончательно бросят оружие
обезумевшие стяжатели прекратит повсеместно земля кровить
или всё-таки Господи научи их любить
Всю ночь громыхали ворота -
Так ветер набеги вершил, -
Казалось, Всевышний кого-то
Призвать перед очи решил…
Но утро, как взбитые сливки,
Заснежилось ониксом сфер, -
И в мире, рассветном и зыбком,
Вновь живы и счастливы все.