–Ты прекрасен, прекрасен, любимый, когда
под тобой я пою, как вода
нашей горной реки, нашей черной реки.
И, как звезды, другие от нас далеки.
– Ты прекрасна, моя дорогая. Но есть другая.
Ее губы красней, ее песни родней,
и три Солнца восходят над ней,
и горят, не сгорая, четырнадцать Лун
в каждом лоне ее. Горячее тех лон
не узнаю, когда буду юн,
ни тем более – ныне, когда мы с тобой
холодны и белы, как туман над рекой,
нашей черной, грачевой, вороньей рекой,
нашей посюсторонней рекой.
У реки ни истока, ни устья, ни дна –
ты об этом не знаешь одна.
(перевод с детского)
Учись заглядывать вперед не слишком далеко,
А то увидишь молоко, которым старца рвет,
А то увидишь молоко кладбищенского наста.
Спеши вперед, но далеко заглядывать не надо.
Живи со мной, лежи спиной – к стене, лицом – ко мне.
Потом увидим: за стеной – как в самом старшем сне.
грифон симаргл и прочая родня
недолго вам осталось без меня
бессмертствовать но разрешите здесь
доесть мой хлеб пока хочу я есть
пока могу и другу и врагу
круговорить на дольнем берегу
преклонной Леты у поклонных гор
о том что не прервется разговор
Забыла и не у кого спросить, где у нас во дворе стояли качели.
И пятью пять – немыслимые 55.
Слушаю пульсирующее Dixi любимейшего Гии Канчели.
Почти научилась поворачивать вспять
Нет, не жизнь, и не лето, конечно, и не многоголосье струнных –
Чтоб за фортиссимо следовала тишина –
Просто радости дней моих полносолнечных и полнолунных.
Радостей много, я без пяти одна.
давай устроим плебисцит и посоветуем хирургу как удалять аппендицит и посоветуем селедке какой рассол ей предпочесть пока же запиши рецептик дельный же совет даю только это и едят в раю когда нас жизнь захочет съесть будешь по крайней мене знать все ингредиенты сырья которое он она ты я
...Drink and be whole again beyond confusion.
(Robert Frost)
дарю тебе Таня букет сельдерея
соцветье укропа иссоп эстарагон
в полынное лето уходишь седея
обиды съедая бедой запивая
садишься на лавку – в последний вагон
горячие стекла оконные тронешь
и пальцами выход сквозь кварцы прожжешь
минута и вот ты опять на перроне
сбегаешь-съезжаешь, уже не уйдешь
отсюда уходят туда никуда
где темная темень подпочвенных вод
где зреет до времени твой корнеплод
турнепс сельдерей или Фрост Пастернак
куда утекает живая вода
а мертвая все не вернется никак
там васильки волошек
и просто васильки,
там радости - на грошик,
но счастья - в две руки.
пойдем туда не медля,
точнее, побежим,
сжимая грошик медный,
и дней сухой отжим
останется в тарелке,
а соки утекут,
прольется дождик мелкий
из медленных минут.
мы вымокнем, обсохнем,
вздохнем – и если сдохнем,
волошки не умрут,
и маки, и бумаги –
тетрадные листы,
крапивные листы
и нотные листы.
зачем им я и ты?
они и так плодятся, и множатся, и в степень возводятся гурьбой,
и в степени ковыльной роняют семена
– бессмертен лист любой.
и, может, мы с тобой, но нет не я одна
Барбара, ты любишь варвара.
прячешься от него в кустах барбариса,
по пояс видна, стоишь у окна
в белом, как дева из сна,
говоришь, что привыкла одна,
но ты плохая актриса.
Он молод и сед,
в славу свою одет,
идет за тобой след в след,
как ветер, как вор.
Слава его сладка
– натолкнется рука,
Только и сможешь сказать: вааааааааааааарвар
Помоги, Святая Варвара!
воевала – отвоевала
не любовь, но свободу
если сейчас не умру – стану собою
брат мой по разуму и по безумью
поздно узнали что мы не родня
в руку вцепившись мою по-грызуньи
в пропасть небес не впускаешь меня
ну подержи/поддержи хоть минуту
я же почти научилась парить
знали мы радость и смутную смуту
но ни о чем не хочу говорить
молча смотрю я бесслезно не вижу
то что обычно дробила слеза
в пыль слюдяную в печаль ледяную
и ничего не сумею сказа-
тьма ослепительная все ближе
гладит лицо мне губами коня
дышит прерывисто любит меня
так всепрощающе и безусловно
как не могли мы, сливаясь любовно
Мне без 15 четыре, я начинаю различать,
где я не я в слиянном мире, и что на всем стоит печать
"оплатишь", и учиться плакать, когда "нашлась твоя собака
на магистрали скоростной", когда жасмин (нет, Антиной)
цветет и говорит со мной, как все цветы-кусты весной,
о том, что белый этот цвет мне будет корм на старость лет
Тычинки, пестики, листы -
флоральный секс, восторг зрачковый.
Как в землю лечь, узнаешь ты.
И как родиться в жизни новой -
ромашкой, розой, васильком,
гортензией - цветком, растеньем.
А кто скользить по ним зрачком
однажды будет с наслажденьем,
знать не хочу. Круговорот
флор, фаун, лиц вечноцветущих.
Меня найдет вослед идущий
и ягодой отправит в рот.
Другу-ЮГу
Антеист, Тутеистка – не верили в боинг,
но спустился с небес, гладкоклюв, крепкокрыл,
всех вместивший в себя, как в три года – пятно на обоях,
самый первый трансформер, даритель неведомых сил
ткать из мухи слона, выжигать имена на ладони
и сшивать немудреным петельчатым швом
дней тетрадь, книгу лет, ПСС своей жизни, ни в ком
отраженья не ведавшей, разве что в Княжьем Затоне.
Улетай улетая, верней – уходя уходи,
оставайся на вечные плотно смеженные веки.
Забывай, что мы – ангелы суть человеки.
Будешь ангелом, гелием, гением, боингом мчать впереди,
подавая пример примиренья и не принимая на веру
тот разреженный режущий голод в груди
и твоих безвоздушных высот родовые пути.
Уехала во внутреннее чили
монголию корицу с имбирём
забыла всё чему меня учили
и помню только все мы не умрём
нет так точнее весь я не умру
и назовёт меня всяк сущий и несущий
свой тяжкий груз сквозь эти рощи-пущи
цветущие монгольские к утру
с раскосыми от сладких снов глазами
от нежностей - вдыхали осязали
мы их всю ночь в твоей пустыне Говь
а поутру пересыхала кровь
я северная южная орда
ты больше не придешь за мной сюда
моя вода
а без тебя вокруг сплошной Хух-Хото
любовь сбежала молоком с огня
осталась только черная работа
она теперь не может без меня
как твой младенец леденец лакричный
увидевший в невидимой стране
что больше кровь не учится во мне
в ручьи слагаться оживляя течь
пока я вся не стану рекоречь
Внутри меня Нэймэнгу Цзычжицюй*
вернись працюй
прислушивайся к нашим голосам
учи тому что не умеешь сам
----
* Внутренняя Монголия
будешь себя хорошо вести
попадешь вечером в парк
в субботу в цирк
в воскресенье в рай
только ад не выбирай
он для тех кто ест скоромное в пост
любит чужой рот падает в полный рост
пробив небесную черную твердь
в бездну сияющую цветную зияющую
не называй ее смерть
не убивающая
прибывающая
быстротекущая
выносящая домой к звездам
как мама – из-под воды когда закончился воздух
у вас в Ирландии наверно тоже снег
и зелен лист на вывеске у паба
а ветви голы вы одеты оба
в морозный воздух ты и твой ковчег
корабль твой утлый с клеверной кормой
по городу везет тебя домой
чужбина дышит в спину
прости ее чужбину
за то что неродной была тебе весной
и летом обнимала но недопонимала
и осенью осталась с тобой хотя должна
была б стареть одна
зима пройдет а в марте кто нанесет на карте
трилистник в месте том где обретешь свой дом
подземный обжитой нахлынувшей водой
живой неумерщвлённой волной вечнозелёной
Я уже не умру молодой
Прости меня, за то, что руки пусты.
Где ступал во мне, не отцветают кусты.
Снежный снегирь поет, уже не клюет
крохи кириллицы, талой воды не пьет.
Воды талые, воды Танины.
Вот и весна пришла, но жива-мертва.
Снежная крупка сеется из рукава.
Лед на ветру засахаривается. Блестит
наст. А под ним - прощенье. Трава простит.
В каких Пиренеях ли Андах
ты, юность, блуждала-пропала?
Полковники в красных жупандах
и сотники в серых коалах
дорогу назад перекроют вот-вот.
И новый кончается год.
И пахнет лимоном и медом.
И кто будет с тем, старым годом?
старая я и старуха собака
выйдем когда-нибудь обе из мрака
старого дома и встретим рассвет
в поле где гнутся молочные травы
в утро исполненное отравы
радости разности скорости лет
все мне хочется чего-то
а вокруг стоит работа
густо мажется на хлеб
не голодной но счастливой
птицей рыбой торопливой
в жизнь плыву лечу взахлеб
берег вышний берег дольний
дальний скальный град миндальный
кисловатый цинандальный
привкус ветра город-сад
там мы будем обниматься
целоваться подниматься
по ступеням и назад
никогда не возвращаться
воду пить из синих чашек
молоко из белых чашек
а из красных шоколад
он горяч как мы бывали
когда крылья раскрывали
мышцы до сих пор болят
долго-долго заживаем
вторник со средой сшиваем
а рассвет-закат-восход
кровь из нас по капле пьет
все вспоминая забываю
но забывать напрасный труд
я помню лебеди растут
из волн пруда
и без труда
вода струится как живая
под ветром в пленку застывая
твердеет не стекает с рук
журчит журчалка добрый жук
мармеладная муха bp семейства Серфид,
питающаяся на цветках следующих видов:
множество видов семейства астровых (Asteraceae),
пикульник обыкновенный (Galeopsis tetrahit),
дубровник скордония (Teucrium scorodonia),
сивец луговой (Succisa pratensis),
зверобой пятнистый (Hypericum maculatum),
иван-чай (кипрей) (Epilobium angustifolium),
напрестянка пурпурная (Digitalis purpurea),
повой заборный (Calystegia sepium),
щавель туполистный (Rumex obtusifolius),
марь белая (Chenopodium album),
таволга вязолистная (Filipendula ulmaria),
борщевик обыкновенный (Heracleum sphondylium),
еживика сизая (Rubus fruticosus),
колокольчик круглолистный (Campanula rotundifolia),
мальва мускусная розовая (Malva moschata),
болотница болотная (Eleocharis palustris)
и вереск обыкновенный (Calluna vulgaris)
обыкновенно-необыкновенный вереск
Меняли кони переправы.
Стояли вольные дубравы
по берегам горящих рек.
И мы, расставшись не навек
– всегда честны, всегда неправы,
– переходили вброд года,
загривки подставляли ветру,
и знали, знали: love was true,
– все, что нам знать необходимо,
когда вода и годы – мимо,
как мы – надолго, навсегда.
(на предложение записаться в FB-группу "Я люблю дизайн")
люблю дизайн но не люблю десант
летящий с неба
каждый оркестрант
разут-раздет-раздут-небит-небрит
над желтым лесом в дудочку дудит
и музыка рассада из рассад
озеленяет пустошь бывший город-сад
град-виноград и черный град с яйцо
кулак пришит к щеке заподлицо
играем в го кто там как жар горит
сидит молчит глазами говорит
кто с облака за партией следит
и чей звучит арабский /слеш/ иврит
злобная кошка богиня Мафдет
сколько осталось мне радостных лет
тех где нет места врагу и врачу
а о нерадостных знать не хочу
В прежней жизни, в которую многие не верят (например, я),
Некоторые были австралийскими аборигенами (например, я)
И любили называть все любимое на букву "К":
"Кенгуру", смеющаяся "Кукабара", "Коала", "Коля", "реКа", "руКа".
Там, в Австралии, еще водятся странные птицы: Куриный Гусь –
на латыни Cereopsis novaehollandiae (не выговорю, и пусть),
Австралийский Странник из монотипического семейства Pedionomidae,
Летающий исключительно редко и плохо (да и я не часто летаю),
Шилоклювая Тимелия, Щитоносная Райская Птица Виктории.
С кем бы договориться: пусть это будут мои истории.
Маме
Ласточка моя саблезубая,
парящая над быстрой водой,
как я молодой,
склей слюной трещины, кракелюры, сколы,
расклюй скалы,
разгреби завалы,
высвободи водовороты.
Изобильны твои щедроты:
по грудь, по шею. Вот уже смыкаются над головой.
Смотри-смотри, запоминай живой.
*Потамофобия - страх при созерцании
стремительного движения воды,
быстрого течения реки, водоворотов.
подойди скажи свое yes of course
до того еще как задам вопрос
с моим «может быть» можно жить и жить
а твое вранье на снегу лежит
кверху дном как лодка с дырой в корме
кроме нас никто не придет к зиме
в ее дом пустой в ее час шестой
кто тебя теперь пустит на постой
на полет на не крепко сбитый лед
где слюдой слепят и теряют след
и теряют стыд и не до игры
Накормить согреть и столкнуть с горы
Жениться на мне – все равно, что жениться на игуане.
Тает в кармане брюк твоя ледяная рука.
Пятно расползается. Жизнь коротка пока,
А скоро совсем исчезнет, как лед в стакане.
Жизнь – она обман на обмане. Вот ты кажется стар, кажется сед,
А сойдут семь потов бед, и будешь юн и раздет,
И распростерт на Тане аки на ткани
Вышитый петушок – золотое перо, малиновый гребень и хвост зеленый.
Дом мой стоит без тебя многолюдный и не населенный,
Мир мой в твое отсутствие существует мнимо,
Как игуана, задраен в броню. И тянет к огню.
Чтоб растопить твой лед, согреть мой живот,
Чтобы не гадать, кто кого из нас переживет.
Виртуальный обед подсоли и запей
это яство глотком забродивших скорбей:
"Не успел – опоздал", "Опоздал – не успел".
Был ты соком налит – круглобок, скороспел.
Насладиться собой не успел.
Этой жизнью, что "вжжжик!" – и несется к другим,
даже если тебе дорогим, но другим,
не успел насладиться, натешится, на –
передашь ее дальше. Уже не нужна
эта плотская плоть, эта бренная брешь
в не тобою пространствах заполненных. Ешь,
жуй-глотай-не реви-благодарно давись.
Только тело – земле. А кому же – ты весь?
Всепобеждающей водой – пока ты молодой.
Зеленым древом – в цвете лет. Цвети, мой Свет.
Пройдя металл, огонь, дымы (читаем – «воздух»), после тьмы
и ослепительных огней, вернись (насытив реку дней) –
землей. Но не останься в ней
надолго. Ключ, росток, цветок пробьются в срок.
Вот ты идешь, и дождь идет из первородных вышних вод
1. НЕВОДА
Общие воспоминанья о том, чего не было никогда:
так называемый дом, забрасывающий невода
железобетонных конструкций в пространство над головой.
Твой уловленный голос. В гармонии мировой
вместо абстрактного «до-ре-ми» – «обними».
Вот и встретились. А пейзаж – как за многие лета до.
В самом детском море, где и воды в ладо-
ни тебе зачерпнуть не просто, плыви на зов,
как плывет одуревший в июньском Азове глось,
рвись из жил, приближаясь. Почти сбылось.
А вглядишься – все те же стены.
Хватило бы сил – с азов.
2. НЕ ВОДА
Вырвись, пройди сквозь эту стену! За ней
Фиги-финики, тутовый сок незрелый,
Мед и жженка бу-дней и просто дней
(значит, праздников), пиршество слуха-зренья
и осязанья. Прогулки в твоих шерстях
и перелеты в нашем лебяжьем пухе.
Один говорил: «Конец прекрасной эпохи».
Другая спорила: «Все крепости – на пропастях».
Ров с водой – чтоб не переползти на брюхе.
Кров с бедой, чтоб не позабыть – в гостях.
Как загостились, поверив, что дом – потолок и паркет.
Вырвись, пройди сквозь пролом. Где стена? Ее нет.
1995
Подожди, не мешай мне тебя любить.
Не мешай, я сказал. Улыбнись, замри.
Только жажда моя у тебя внутри,
но не влага, не власть напоить и пить,
фильтровать из меня по капле нектар
(или что там во мне), когда я - как рой
диких пчел, и сдерживаю удар
восхищенья, и облаком над горой
над тобой навис. Невесом, тяжел -
несносимы ткани, и кость плотна.
Застывает жертвенный богомол
в пасти самки. Но ты меня не должна
поглотить, разъять, растворить, предать
этой пытке лядвий-чресел-перстов.
Уцелел же я и теперь готов
утверждать, что "да" - это "никогДА",
и что твердь моя - все равно вода
цитоплазм, бульон первозданных вод.
И омыт твой рот, и омыт живот.
Омывать, служить до скончанья дней.
Я сказал: Богиня. Окаменей!
Девочка-глина, запил гончар. Кранты.
Необожженной вынырнешь из воды.
Солнце лизнет – таблеткой под языком
тело твое, несмешивающееся с песком,
лечит любые болезни, включая желанье жал
между лопатками. Запил твой аксакал.
Твой опустел сосуд. Младенца тебе несут –
ты так молода, что застанешь и страшный суд.
"Змея подколодная, тварь подзаборная", – скажет тварец.
Плачешь и липнешь к рукам – ребенку нужен отец.
Эту девочку в темной блузке с бирюзовой птичкой на шее
Я люблю так, что и сказать не умею,
в зеркале вижу – люблю и люблю. Как самолет – не живую петлю.
"Мертвую" – ты это слово забудь. Мы ведь еще в этой Лете по грудь,
нам ведь еще до "по горло" – года. А "с головой", ты сказал, – никогда.
Это другие увидят – не мы – сумерки, проблески, происки тьмы,
нас растворившей, размножившей. Раз! – пересадившей на ложе из роз,
переложившей сухими листами книжными то, что считалось цветами.
То, чем цвела-расцветала-светлела – водная плоть поднебесного тела.
Это потому что тебя в детстве мало били
(нет – мало любили),
ты устраиваешь каждому
принудительное кормленье собой.
Руки за спиной,
шланг в пищевод:
"Любимый, не закрывай рот!".
Через роторасширитель, чтобы не сжал зубами,
не перекрыл поток "того, что называется нами" –
обильный, питательный. Пытка твоих щедрот:
"Только не закрывай рот!".
Плеткой шипованой семихвостною – вдоль спины:
"Любимый, шрамы цветут, как ашрамы – от весны до весны.
Я не садистка, а "дзынь"-буддистка:
"дзынь" – разбился его тонкостенный сосуд.
Судного дня не дождешься – темные воды несут
легкие эти осколки-кораблики, блики над волнами, сколы стекла.
Так бы и жил без любви он. Да ты не /ль/убить не могла.
Гибрид малиновки (она же зорянка) и кондора, санитара Анд.
В этих горних горах просто дышишь – уже хэппи энд.
Все остальное не кончится плохо, а не начнется вообще.
Схлопнуто время-пространство. Окуклился камень в праще.
Птица моя косокрылая – мясом, нектаром, вином
вскормлены, скурвлены, сплавлены в тигле одном.
Ты ли паришь, испаряясь в отвесном луче,
я ли, как парка по имени Морта, припала губами к челу
Стоишь в купальнике и, как плавучий дом,
покачиваешься. Плыви – не жди. Потом,
когда водоворот переплывем
и будем жить с тобой, где невода
неволить не посмеют, и вода
течь будет млеком-медом, не водой,
и ты смешаешь с влагой молодой
свои неотвердевшие черты,
я буду – ты,
ты будешь-будешь-будешь-будешь-бу-
магой, над которой я плыву,
как черный гриф, вернее грифель, как
знак водяной на денежке, в руках
распавшейся на тысячи монет.
Мы будем... Нет,
мы были, есть и будем – взаперти.
Теперь тони, иначе не спасти
тебя мне от касания волны
к ноздрям, к макушке. Мы еще вольны
легчать и превращаться в кислород.
Взаимо-не-спасаемы – рот в рот.
(Из серии "Ботанические портреты")
На голове моей - весенняя роща.
На теле - ни одного волоска.
В голове моей малиновки свищут,
наглотавшись песка.
Из кремния, бронзы, мрамора, известняка
протянешь руку - и оживет рука.
Все оживает, коснувшись чресел моих.
И ты - лишь один из них -
бессчетных, расчетливых, ребрами разветвляющих ствол костяной.
Ты был со мной и больше не будешь со мной.
За тридевятью земель, замятых постелей, морей-островов
под зонтик прозрачный спрячет болиголов
голого тебя, глаголющего на чужом языке,
как новорожденный скат-хвостокол, извивающегося на песке.
Из цикла "Ботанические портреты"
Выловленный социальной сетью, выброшенный на травы,
ветром несомый по набережной Балаклавы,
солнцем омытой, беспамятной, не забытой, акациеглавой.
Если ты лист, то не древесный, а жестяной,
сорванный с крыши. Если катран, то ручной.
Знаем мы этих акул, в полнолунье лишившихся жабр и зубов,
на животе заскользивших по влажной брусчатке на зов
кровной любви или любящей крови. В глубинной алчбе
я ничего не хотела бы знать о тебе,
и о себе, и о прочих, непрочных, как крепость, летучих, как йод, –
не все равно ли, какая нас правда убьет
или какая целебная хлебная выкормит ложь:
ложку за маму, за Римского папу, за тайского Будду. А нож
в землю воткни или выдолби лунку в камнях –
семечко, мак-самосейка останется после меня.
Здесь появилась, исчезла, осталась, просыпалась, стала не я.
Заросли дикого мака на мысе Айя.
Из серии ЖЗЛ
Весной уеду на остров Лесбос. Если впустят – двупола. Двулика.
Четырехгруда. Трехглаза. И многорука, как Шива.
А от подмышек и ниже – специфического индпошива.
Впрочем, сладка, аки солнцем налитая слива, – насекомые так и липнут,
особенно осы, пчелы, бабочки, муравьи, мотыльки
(их отогнать 101 не хватает руки).
С незнакомыми не знакомлюсь, с незаконными не (…забыла).
В зыбких сумерках переклонившаяся через перила
переступница через любые барьеры, нарушительница закона
гравитации,
левитации,
улетации.
Тоже мне, Сапфо Митиленская, усыновляющая Фаона.
Из цикла "Ботанические портреты"
Май спортзалами пропах.
Дева-муза-Каллиопа,
ты мелькнешь поджарой попой
в баклажановых трусах.
Вся в тату твоя ладонь,
джинсы сброшены на клевер.
У других в середке – ливер,
у таких, как ты, – огонь.
Рост модельный, плач поддельный –
из солярия загар.
Ты на скорости предельной
пролетаешь мимо пар
обнимающихся, мимо
мам с колясками и дыма
приозерного костра.
Ты к воде спешишь с утра.
К козьим грудкам льнет Борей,
колким хладом обдувает.
Кто без эпики твоей
жизнь напрасно проживает?
Героиня панегириков и плачей,
мчишь топлес по тропе собачей,
и вслед тебе шалеют псы
и плавятся часы
на запястьях граждан обоего пола.
Для твоих движений не существует глагола,
Прекрасноголосая,
Прекрасноволосая,
Прекраснотелая,
Прекраснодушная,
прекрасно дышащая без кислорода,
камешек, брошенный в нас с небесного огорода
во время прополки в райском хозяйстве – Апостол Павел
там отделял от злаков полезных Пьянящий Плевел,
он же Головолом, он же Lolium temulentum.
Дева, Лолита, проросшее сорное зернышко скорого лета
Женщина средних лет, женщина средних бед,
Невидимка среди юных дамок.
Шашки-шашни, белый билет –
муж. И общество белых панамок –
мать с отцом. С отстраненным лицом
ты идешь по апрельскому скверу.
Благовещенье. Снег холодней сыновей.
И еще ты не ведаешь муки своей,
но уже принимаешь на веру
то, что там за спиной не две трети пути,
а не более, чем половина,
то, что если тебе говорят: "Отпусти",
это значит - виновна/невинна.
Не виновна и винна – вино ледяно,
и не выпито, и не пролито.
Очень скоро узнаешь, что все мы – одно.
И до слитности той – как до лета:
два-три шага, и взмахов десяток, и три
черно-белых пролета. Но вниз не смотри.
(Он сказал: "Назови стихи "Анализ и синтез".
Пошутил. Или нет? Кто разберет математиков...
"Анализ и синтез" услышались как "Анна-Лиза")
Анна-Лиза, белеют на синем
завитушки гравюрной волны,
но анализ и синтез бессильны
перед штопором шторма. Вольны
мы срываться, крутясь и толкая
лбами воздух прибрежного края,
разгребая ладонями лед,
с необжитых соленых высот.
Вот теперь я с тобой. Кто из нас Анна-Лиза? –
шрам срастанья волною зализан.
Нам не выбраться в розные плоти, родным –
ни ползком, ни бегом. Мы столбом соляным
монолитным пребудем – легки аки дым,
тяжелы, как скафандр на крутом вираже.
Не узнала? Мы дома уже.
"Мы - гусеницы ангелов"
(Владимир Набоков)
Куколка, хризалида, хитиновый сверток,
закрученный против часовой стрелки, –
бабочкой в бочке с замерзшей полночной водой
будешь,
но прежде – трудягою чешуекрылой над лесом и полем,
где с деревьями вровень цветут полевые цветы,
магом имаго над мигом цветенья,
цветным невесомым примером
любви и голометаморфоза,
булавоусой лепидоптерой Линнея, не вычерченой под линейку,
но от руки прихотливо расписанной,
мною цветною, плывущей по горло в опавшей листве.
Наконец-то мы достигли совершенства отношений –
отражаемся зеркально: ты вспорхнешь, а я замру
Памяти Г. Ж.
Куда спешил, медвежонок, –
Первым из класса женился, первым умер?
В 17 поднял на руки и уронил, но не разбил мне сердце.
Потом виделись дважды, но к тебе
сделали первый шаг мой старший, мой младший.
Гри-горе мое… Узнала черед два года.
За семью морями воздушными косолапишь по саду
в белом (отсюда не разглядеть) халате?
Врач участковый, участвующий в жизни,
даже когда казалось, что не дышалось.
Трубкой своей, затертым фонендоскопом
легким ангелам слушаешь легкие – сыро
в небе февральском, простудно.
Ангел-хранитель твой видно лежал в горячке –
не угледел, как ты, оскользнувшись, уходишь
в темную прорубь, всплываешь над головою.
Гришенька, где она - книжка из школьной библиотеки,
которую читали в четыре глаза, – кажется, Шекли
(фантастика), кажется, "Запах мысли".
Старостью пахнет. Ты ее не узнаешь.
к
всего лишь
уменьшительно-ласкательный
суффикс
но где сидела черная ворона
зияет черная воронка
ласкай не уменьшая
и не преувеличивая
опасность гравитации
однажды она утянет вниз
тебя меня
все/ничего/не/меняется
если жить
не вчерне
Силикон, Сулико, и закон
с каждым годом твердеть-молодеть.
Как вчерашнее тело надеть,
знает только учитель, но он
в мастер-классы ушел из икон.
Силикон, силикон, Сулико, –
не промочит его молоко.
Где младенец тугой? Далеко.
Ты дала ему грудь, Сулико, -
он все плакал и плакал, не спал.
Но зато твоя грудь крепче скал,
и цветет на тебе аксакал.
Не заигрывайся, играя,
Суликон по щекам растирая
«Я так отойду от вокзала
– уже без себя самого...»
(Арсений Тарковский)
На скрипке, мой мальчик, на скрипке!
Учись выживать и скрипеть,
пока не дописан Post scriptum,
пока похоронная медь
надраивает тромбоны
и жмется в соседних дворах,
и не улетают вагоны
под горку, и липнет твой страх,
и не запечатывал уши
твердеющий парафин,
сомкнись со смычком – ты один
в туннеле, который все уже.
В конце его свет, а не звук,
но выпустишь скрипку из рук
последней
однажды ты входишь в цветая цветых
сквозь гроздья глициний в сплошных запятых
лиловых, сиреневых, нет золотых
и радость тебя ударяет под дых
Царство: растения
Отдел: Покрытосеменные
Класс: Двудольные
Порядок: Бобовые
Подсемейство: Мотыльковые
Вид: глициния ако вистерия
и выдыхается как кантилена
Wisteria floribunda violaceo-plena
как поцелуй в уста
Wisteria venusta
Господи, что же так сердце болит
Wisteria chinensis Sweet
Под какой
найдешь покой
кто мотыльковой погладит рукой
ствол заскорузлый лиановый твой
в небо заброшена пробочка
темностекольного тела
правнуку станешь прабабочка
скажет: была – улетела
"Кто ж это, ответь,
В новогоднем наряде?
Сам себя не узнал". (Басе)
Твой фас значительней, чем профиль.
Прав Мефистофель, Фауст прав:
хватаешь друга за рукав,
а друг другой – на шаг отстав,
уже неотличим от прочих,
прозрачен, призрачен, призрен
в родильне незнакомых стен,
в давильне соков виновзглядных,
тягучих, терпких и прохладных,
накормлен и омыт иной –
победной – квантовой волной.
Побег его и возвращенье
есть лишь взаимопревращенье
тебя в него и вас – во все
живое-мертвое-живое.
В едином мире розны двое –
ты и трехстишие Басе.
Кто ж это?
Это луч света,
лучник света,
его стрела,
стрелка минутная – в горло вошла
и обломилась…
…и милость
даруй нам,
и вечный живот…
Кто в новогоднем наряде навзничь по водам плывет?
околоплодным горячим свободным
…но эллина, этруска, арамея.
Закон, обратной силы не имея,
подталкивает к выходу. Вперед!
Пока ноябрь. Пока не прочен лед
на водах Сены, Стикса, Лтавы, Леты,
пока не твой черед – давать советы
тому, кто только жизнями берет…
Поспевший девственный орех
взял на себя наш грех,
а больше ничего не смог –
его молочный сочный мозг
насквозь прошил росток
и тонким прутиком скрепил
основу и уток
земли и туч. На полотне
ты, нарисованный, ко мне
спешишь, как тот Абу Халил,
что в небо взмыл без крыл,
но с кровной музыкой, вовне
излившейся из жил,
из жизни всей. Я больше не
скорлупных пленница оков,
и ты свободен, как в окне –
прекрасный tachebrova.com
От принужденья до свободы –
труды и годы.
Брат сад, дары твоих утрат –
к ногам упавшие плоды.
Пусть псы и дети разглядят,
где я, где ты.
Древесный, лиственный близнец –
вот и едины, наконец.
От яблони и до хурмы
всё мы –
летающие деревья, птицы с корнями,
дети сияющей тьмы.
Я больше не умею ждать –
созрел зеленый твой ранет,
Жизнь – слово "нет" и слово "да",
но больше нет
словес, телес, тенет, услад,
брат сад.
Сладимый мед, родимый дом
найдем потом.
Вопрос: "Болит?" – ответ: "Пройдет".
Бескровны: облако – не кров.
Бескровны: кровь густа, как мед,
и тянется, а не течет.
Велик, но тесен темный ров,
куда впадает косогор,
и гол простор,
где мы росли, цвели, и зрели,
и сиротели.
Но чьи в тени плоды висят
и на свету глаза блестят,
брат сад?
"Но поздно. Тихо спит Одесса…"
(Александр Пушкин)
Но поздно. Тихо спит Одесса
ошУюю и одеснУю.
Теперь ты – часть того процесса,
который переименую,
чтобы не обескровить сына.
Не "смерть" – "чужбина",
вернее, родина, где впредь
уже не сможешь умереть –
вернешься жданными дождями,
как будто с нами
и не прощался – с морем, домом,
в который не заманишь медом,
поскольку пуст с тех пор, как ты
зашел за дальние кусты,
оскальзываясь по тропе,
протиснулся в тугой разрез,
родясь обратно, и исчез
из виду. Плакать о тебе
не будем. Говорят, ты здесь.
Морская взвесь
осядет, сядем в круг и мы –
любимцы тьмы
словес и светлой тишины.
Теперь равны
мы все. Но ты других равней –
крылатый сфинкс в саду камней
одесских, Один – бог побед.
Чужбины нет –
всё родина…
Двенадцати Апостолов храм,
а дальше вверх – по горам.
В полыни бессмертник цветет.
Тебя нет седьмой год.
Вот твое ЧембАло.
Без тебя мне мало
чаек, волн, цикад,
невозвратный брат.
Вот твоя Балаклава –
море слева и справа,
впереди мыс Айя.
Ты на небе, а я
уже спустилась
под сень ленкоранских акаций цветущих,
в заросли зреющей ежевики,
к золотым куполам припортового храма.
Горы родные голы.
Твой горний сад – на равнине?
Исчезла, но не разлюбила.
Однажды вы столкнетесь где-то.
Привет, мечта геронтофила,
недавняя мечта поэта!
Стоишь, седая, молодая,
судьбы подарков ожидая.
А он опять отводит взгляд.
Не рад?
Похоронили. Поженили.
А вкус корицы и ванили
На языке горчит, как дата
в письме, убившем адресата
и адресанта. Ты права:
нас всех переживут слова.
В начале – слово, а в конце –
слюда на высохшем лице,
слеза в скупых глазницах. Ты
всегда боялась темноты.
Не бойся. Ты ведь тьма сама.
Но есть PS в конце письма –
Не вычернить, не забелить
постскриптум: жить тире любить.
Пора не думать о душе –
вы обе белые уже.
Белые начинают и выигрывают
Вдохновиться – новым вдохом
праздников и будних дней.
Жизнь проходит. С новым ходом! –
Мы отправимся за ней.
Острая любовь к пространству –
иглам пиний, пикам гор.
Ты ведь странник, вот и странствуй.
Мы окончим разговор
не на Шипке, не на Калке.
Колкий вход в «когда-нибудь».
Жизнь уходит. Ей не жалко
взять и нас в согласный путь.
Ты согласен? Я согласна.
Все проточно и прекрасно –
вот и спелись, наконец.
В новой жизни ты – птенец,
не летавший еще сроду,
но предвидевший свободу,
как слепой детеныш-зверь.
Жизнь идет, за дверью дверь
закрывая, открывая,
нас от сердца отрывая…
За 50. Проблемы с желаниями? Дети от разных браков?
Но взгляд, поворот головы, улыбка.
Но музыка – этот певчий собор!
Ты тоже прямо скажем не примадонна,
тем более не примавера.
Встретила бы его, когда была на 20 килограммов моложе,
какой бы у вас случился тяжелый роман:
его вокализы, твои пейзажи, его сонаты, твои натюрморты –
роскошь распевной мертвой натуры,
пиршество, приправленное стихами, страстями, детьми –
его детьми от разных браков. Одним из разводов
могло быть расставанье с тобой.
А сейчас между вами только музыка –
ее четырехкратное эхо, антифонный концерт:
хор – справа, хор – слева, и по одному – впереди и сзади.
Ты пропитываешься голосами, тяжелеешь, взлетаешь
под кирпичные своды неранящего Арсенала,
оставляешь на стуле свои беспризорные бедра –
когда ты была невесомее и прочнее,
ты тоже умела летать от любви.
Теперь тебе не обязательно обнимать его тело,
прижиматься щекою к узким раменам,
обвивать, оплетать, прорастать,
впитывать запахи и секреты.
Вы сливаетесь одними глазами,
на мгновение дольше, чем принято, вглядываетесь друг в друга –
благодарная слушательница и капельмейстер.
Через минуту он сядет в свою машину,
но еще увидит, как ты приближаешься,
не отводя от него зениц, и двигаешься дальше,
удаляясь с плавностью кантилены.
В ушах – жемчужные серьги, в сердце –
впрочем, это уже не важно.
Жемчужная музыка, бриллиантовая, аквамариновая, живая –
от нее рождаются дети. Неужели не поняла,
что однажды на небе родишь ребенка
от этого невзрачного прекрасного - твоего - человека
с лицом другого, которого больше нет.
Оба они – напоминание о том, что никогда и не забывала:
вы встретитесь в конце фрактала –
бесконечной самоподобной геометрической фигуры,
каждый фрагмент которой повторяется при уменьшении масштаба.
Бедная моя, думала, что ты – просто баба,
А ты – бабочка-кантилена, хористка, фрагмент хорала.
Так бы и жила в его музыке. Так бы и не умирала.
Но Лондон звал твое вниманье,
твой взор вселялся в эти зданья,
в Гайд-парке кленом прорастал.
Чиста слеза, как сок кленовый,
зрачок промыт для встречи новой,
но ты сначала зрить устал
и не желаешь жить сначала.
Здесь дежавю от I love you
не отличить. Приток вокзала
течет на родину твою.
От London Eye и до Ай-Петри
река-разлука вяжет петли,
морским сплетается узлом,
а море по-английски sea.
Не Украина, не Россия –
Страна Братания – наш дом.
В росистом парке над кустом
я – пестрой сойкой, ты – дроздом
очнемся...
Шли по Sloan street –
Обратный путь закрыт,
и воздух тверд, и зыбки тверди.
Мы – о любви, а не о смерти –
кто расшифрует наш санскрит
из свиста, щебета, рулад?
Крылатый
певчий
путь назад.
Монолизни меня в ладонь, пес по кличке Рафаэль.
Надо было назвать Леонардо. Все равно лизни и в лицо.
Нежность – то, что трудно дарить самому себе.
Любовь – да, уважение – да,
восхищение – после некоторых усилий.
Но нежности ждешь от других.
Нежностью переполняется сердце.
Она все прибывает и прибывает, как золото царя Мидаса:
до чего ни дотронешься – плачешь от нежности.
Доноры знают: отдавать – физиологическая необходимость.
Кровь всегда нарасхват. Нежность в груди
прогоркает, как молоко в отлученных сосках.
Принесите ребенка! – Он вырос и уехал работать.
Отпустите к любимому. – Он работает и растет.
Нежность – отдых, а не работа.
Отдыхай, моя нежность, одна.
У тебя, моя нежность, улыбка Лизы –
не Моны, а Елизаветы Второй
или Первой, которая вышла замуж
за Англию.
Мудрецы утверждают,
что спасительна цельность,
внутренний брак Анимуса и Анимы,
Уроборос самооплодотворяющийся,
свитый в тугое кольцо.
Цельности я прошу. Но и нежности тоже.
Не у тебя прошу, моя нежность, не у себя
Volkswagen - волк с вагиной,
волчица автострад,
размашистой равниной
неси меня назад.
Куда впадают воды
пока не решено,
но на зубах природы
песчаное зерно
скрипит, резцы стирает.
Кто первым умирает
в краю, где смерти нет?
Смотри, дитя играет,
бежит на красный свет
1
Бабочка Мертвая голова, ты не права.
Как след ножевой – полет твой,
отрезан воздух над головой и камень под головой.
Бражник Мертвая голова, я-то жива.
С любимым еще полетаем весной
– живой на живой.
2
Это я – твое отечество с плодоносным животом,
сладким лоном, холмом зеленым,
с котрого однажды разбежимся и –
тело – в землю, душа – в облака,
Но живы пока.
3
Потом, когда-нибудь потом,
как дым, растает дом,
и домом станет водоем, край поля, окоем,
и мы пойдем другим путем –
небесным голубым.
Другим путем, другим
в моей душе ни ты ни я не в спешке
и не во вспашке квантовых полей
еще чуть-чуть и дама выйдет в пешки
и станет в темной комнате светлей
от седины дойдя до середины
еще немного воздуха вдохни
в тугую грудь и надувного сына
спокойно отпусти и сохрани
смотри летит покачиваясь плавно
в высоком небе наш воздушный сын
Отца и Мать напишет он с заглавной
потом когда останется один
"В санскрите 96 слов,
определяющих любовь,
в древнеперсидском языке - 80"
Китайская ваза династии Минь –
руками не трогать. Остынь.
Прощай, ураган, практикующий дзен, –
круша, застываешь.
Не свидимся.
Дзы-ыннннь…
Гора черепков на раскопках в груди –
однажды на них набредет Гауди.
Скамейкой-рекою из парка Гуэль
очнусь.
Так проточно сладчайшее "эль" –
не звук, зачинающий слово "любовь",
а звук, превращающий эту любовь
в осколочный ливень, смывающий горы.
Нет – в мост – от тебя до другого.
Любовь это – LET HIM GO*
(* англ. Разреши ему уйти)
Благоухает юг – запахам несть числа.
В этом краю-раю будто всю жизнь жила.
Заросли расцвели – в цвет их себя впиши.
Что у тебя болит? Верхняя треть души,
Да пара извилин на периферии больших полушарий –
память о доме, где быть нам с тобой помешали,
да тамошняя прохлада, да здешняя духота.
да прощальный поцелуй мимо рта.
1987
"Мне пишут: у меня родился внук". -
Далекий дед, а был далекий друг,
в Сети, где бьешься, твой логин "Zemlia",
твой путь небесный - мертвая петля.
Ты получил письмо, что смерти нет,
Но не близки ни тот, ни этот свет.
Это чей король безрогий
это чей козел в короне
красной как коралл рогатый
мне опять во сне кивает
слезной мордой безбородой
ликом лаковым затертым
в снах с субботы на сентябрь
руки тянет прочь от
впрочем ноги тоже мимо ходят
мимо пятницы весь август
мимо четвергов с дождями
непролитыми в пространство
затевает разговоры
проливные прописные
пролюбовные любые
лишь бы не остались немы
мытари не мы
фонемы проглотившие со всхлипом
и вперед Луи Филиппом
вздернув голову к Луне
ты не нужен больше мне
мне не нужен больше ты
закрывающая рты
встреча подошла к концу
поднесет тебя к лицу
дальнозоркий виафил
ты одну меня любил
я дорога ты ступни
мы теперь с тобой ни-ни
виртуально и живьем
друг без круга мы живем
а потом опомнимся и скажем:
“Я буду вспоминать тебя,
переходя в руки Господа нашего”
"Nunca mas te volveras"*
Ты скажешь: "Мы больше не будем близки".
Как будто бы мы далеки.
Мы будем с тобой далеки , но когда
по камню стечет дождевая вода.
Гранит или мрамор? Бетон? Порфирит?
Плитой неподъемной восток перекрыт
и запад, как семя, зарыт.
И пустится дождь от тебя до меня –
от Taff до Днепра добредет за три дня.
Быстрее не сможет – не близок тот свет,
где нет расставаний и близости нет,
и больше не будем уже далеки –
две капли небесной реки.
(* - с исп. Никогда больше ты не вернешься)
Во-первых, розы, во-вторых,
глицинии в цвету.
В мятежных кронах ветер стих,
и я расту-расту,
чтобы цвести не в свой черед –
все не дождусь, пока
укоренится и взойдет
творящая рука.
Я буду розовым кустом,
цветущим розовым кустом
когда-нибудь потом.
Только щебетанье и летанье
в чистом виде, но не птица, нет.
от свиданий через «до свиданья»
из завалов выбраться на свет.
Свет мой ясный, свет мой яркий, Божий,
Видимый всем сердцем и всей кожей,
От тебя не отвести зениц!
Только щебетанье и летанье,
Растворенье в них одной из птиц.
...и взглядом, как прокисшее вино,
стекать по женщине. Она - остывший кофе,
на карте растворившаяся Каффа,
пятно в пейзаже. В темное окно
таращиться приятней во сто крат.
Остыла женщина - не сладок ей твой взгляд.
1
в своей кровати тихо и во сне
а не в чужой стране наедине
с альпийским снегом местности Тироль
забыв как по-немецки будет "боль"
в своей кровати тихо и светло
а не когда толченое стекло
набьется в грудь прижмет прогнет матрац
скрипя в грачиной тьме как черный Грац
в чужой стране в твоей кровати без
боязни не узнать язык небес
в поспешных гласных ритма айнс цвай драй
Meine Liebe без меня не умирай
2
учиться умирать учиться выбирать
из многих зол золу что плодородней
ложится в землю – как в твою кровать
ложилась нет строптивей и свободней
учиться жить
Дни золотые выросли в цене.
Уже пора вам заскучать по мне,
Лидо, Пелестрина и Маломокко –
пейзаж островной, облекающий в мокрый
барочный, полночный, смирительный плащ.
Плачь, милая, плачь,
дожди, как лагуна последней недели
несметного счастья – сумятицы в теле,
спокойствия в сердце и рези в зеницах
от ввенецианских красот, за границы
запретных запретов пролившихся. Так
в глазах мироточных останется знак:
дни новые будут – еще золотей,
и миррой и миром полны, и страстей
не чужды, и каждому раю родны –
сентябрьские дни полноводной страны,
затопленных градов, сметенных оград,
несметного счастья "ни шагу назад".
"А любовь, Фимка, у римлЯнов зовется амор.
И глазами так: у-у..."
Любимый, уже не любимый, любимый уже навсегда, –
какого взыскуют улова неволящие невода?
Свобода – прекрасная донна
мне скажет, что буду как дома
на площади возле Дуомо.
Санта Мария дель Фьоре,
Утишь мое горе –
пусть прорастут цветами боли
в садах Боболи.
03
"... забвение – это единственное возмездие
и единственное прощение "
нет теперь уже не ДАния
а страна Послесвидания
визы паспортный контроль
с навсегдашними границами
и дюралевыми птицами
перелетными как боль
боль-но
лоб-но
встречала в губы
прощала в лоб
воздушным потоком выдоха
без вдоха вслед
следя как ДАнию скрывает лед
теперь она АнтарктиДА
нет АтлантиДА
по горло по нимб в пустоте ледяной
волною казавшейся вольною мной
13
"Счастливы любимые и любящие
и те, кто может обойтись без любви"
чернобривцы вот-вот расцветут в Копууру*
неотменяема рифма "умру"
желто-горячие бархатцы
черные семена
вслушиваешься вслушиваюсь в слово "смена"
живой
живые
живая
любящая любимая впитывая изливая
любовь счастливую необходимую
непобедимую
сменяющую осеменяющую
засеивающую цветущую
сущую
(Copooroon* – Копууру, Квинсленд, Австралия)
55
"Счастливы счастливые"
…………………………………………………
…………………………………………………
…………………………………………………
Часть первая "Ж И З Н Ь"
ОТЧЕ
"Отче, на!" вместо всегдашнего
"Отче наш,…дашь?"
АНГЕЛЫ
Из светлеющей мглы –
Ангелы
ТЬМА
- Ма…
СВЕТ
В каждом – свет.
Иных нет.
ЛЮБОВЬ
Рай-ай-ай. Ай!
С ЗАГЛАВНОЙ
Лю-бовь
лю-Бог
ДРЕВО
Не заблудишься, Ева?
АДАМ
если лягу костьми - ребро отдам
ЕВА
Через девять месяцев после засева
одиночество будет отдыхом, Ева.
СОБОР
Возьмешь с собой?
ЖИЗНЬ
Вж-ж-жик!
СМЕРТЬ
См. ---->
Часть вторая "Ш К О Л А"
АРИФМЕТИКА. ДЕЛЕНИЕ
Гре х
_____________
Хватит на всех
АРИФМЕТИКА. СЛОЖЕНИЕ
- Ты не один, сын
АРИФМЕТИКА. УМНОЖЕНИЕ
- На!
АРИФМЕТИКА. ВЫЧИТАНИЕ
25.08.1958 –
АЗБУКА
аз-бу-ка
раз-лу-ка
ОРФОГРАФИЯ
СчЯстье –
"ча","ща" пишется с буквой "Я".
ХИМИЯ
И я?!
ФИЗИКА
Разноименные заряды
по разным сторонам ограды.
ИСТОРИЯ
Вначале было.
КЛАССНЫЙ ЧАС
Здесь. И сейчас.
УРОКИ
Рок и/или
ОЦЕНКА
"Целую. К."
ПЕРЕМЕНА
Оба - вверх.
ИГРА В КЛАССИКИ
Уж небо о…
"Оса жалит и улетает. Пчела жалит и умирает.
Однора-азовые пчелы..." (Леша, 4 года)
Сверхзвуковой пчелой в Тайпей
Лети – пчелиный твой укус
Излечит от любых скорбей,
Прожжет прочнейшие из уз,
уже распавшиеся на
со-звенья – так звенят в ушах
разъятые на "с" и "трах"
созвездья в проруби окна,
где Фобос, Деймос, Марс и срам,
перепорученные нам,
еще светлы, уже кинжальны.
Умрешь, ужалив…
Видишь желтое на синем,
розовое на зеленом,
голубые ели-пили
на замешкавшейся крыше?
Это мальчик Хундертвассер,
Фриденсрайх свободноводный,
промывающий глазницы,
медленно нас вводит в Вену.
Так, сплавляясь по теченью
нашей общей громкой крови,
приплывем в конце концов
в Сад Счастливых Мертвецов
ПО КОМ ЗВОНИТ БИГ БЕН
Мертвые греют бока возле холодных стен.
В окнах стоит река и течет Биг Бен.
Не приезжай пока дом наш – крыша без стен.
В окнах стоит река и течет Биг Бен.
Выкидыш материка, пасынок островной,
в окнах стоит река – это она за мной.
Бабочка МЕДВЕДИЦА ГЕБА
Персона грата, грата – на ветке винограда
сиреневый лоскут –
Пандора, нет – Аглая, помедлишь улетая,
не помню, как зовут
тебя. Но вспоминаю:
глицинии цветут,
и бугенвиллии – они из Бразилии,
семейство ночецветные,
кусты их розововетные,
диковинные, как этруски.
Бабочка, не говорящая по-русски,
улетела вчера из Сен Жан Кап Ферра
(а я – из аэропорта в Ницце,
где вечерами солнце садится
в море между шасси и холмами),
ты наверно скучаешь по маме,
схлопнутой, засушенной в Книге бытия.
До свиданья, бабочка, девочка моя.
"Молока и хлеба, не давали хлеба".
Вспомнила, ты – Медведица Геба!
Рим нашего мира,
обильного, как туристы у фонтана Треви,
ломкого, как стебли травы
между моим августом и твоим сентябрем
(все мы бессмертны, пока не умрем),
лакомого (было сластей,
как на Пасху в Риме – гостей).
Мир нашего Рима,
несбывшегося, увы,
ломкого, как струи Треви,
обильного, вольного,
беломраморно-многоствольного,
как заснеженный сад,
лакового – на открытках без штемпелей, марок и дат.
Если вынести за скобки то, что мир лежит в руинах,
то вчерашние раскопки доказали: он прекрасен.
Не собеседник, не соложник,
А игр беспамятных заложник,
А игл подкожных адресат
(нет, адресант), не мы назад
отматываем ту кассету,
где слышно долгое "ту-ту" –
аутентичный саунд крыши
поспешно съехавшей. В парижи,
в наш заоконный за о. сад?
Ты помнишь тот пожар в отеле –
дым без огня, на голом теле
ошметки пены? – Так горят
любовники из молчаливых
под сенью липовых олив,
так смотрят сквозь, глаза закрыв,
и видят... но видеоряд
сокрыт от нас иных, счастливых...
1. ЛЕБЕДИНОЕ ОЗЕРО
Красавицы с повадками гусынь.
Лед тонок, зыбок, словно жар гриппозный.
На звезды ли смотрел вчера в беззвездный
декабрьский небосвод? Забудь, остынь,
не горячись, не плавь собою наст –
из этих певчих каждая предаст,
налепит свое громкое «га-га»
на тихий омут твой и берега,
чьи заросли прорежены, как те,
на темени (их, отразясь в воде,
с печалью мерзлой можешь лицезреть),
но лебедь все не хочет умереть
(Чайковский мучил, добивал Сен-Санс),
а ты все ждешь: закончится сеанс
и свет зажжется, чтобы полчаса
передохнуть и снова - в небеса -
на простыне экрана, на холсте
хотений хлопать крыльями, как те,
почти птенцы с лебяжьим пухом спин.
Кто ж знал, что будешь зимовать один?
2. СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА
Ты талантливый геймер, но неважный игрок.
Враки твои, как маки щек в румянце стыда.
Мои же снотворные маки осыпались без следа.
Это – осень бессонниц. Все остальное ОК.
В щелку дурочки дуя, чувствуешь: жизнь прожита –
Дохнут от поцелуя бдящих красавиц стада.
3. ПОЛОВЕЦКИЕ ПЛЯСКИ
Твой голос – дудка дервиша. Меня,
как змейку из кувшина, он достанет
из плошки плоти - этих черепков, оков,
я разрастусь и тысячей витков
сомкнусь на горле певчем.
Чем
теперь ты, птах,
откупишься на «тих світах»?
Никто и не узнает, что ты был
и, говоришь, любил?
Золотая, лиловая, лазоревая чешуя –
Не святая, готовая к натиску слов твоих, я.
Вот змея!
Сбросить кожу – себе дороже.
Губы жжет твой рот.
Не влезай – убьет!
Заклинатель-певец, тут тебе и конец!
Зачинателей время настало -
их не берет и жало.
Вечнозеленое дерево туя.
Так же бесстрашно осени жду я.
Но отпускает листы золотые
в небо плакучее дерево ТыЯ.
мы учимся долготерпенью у гаварецких черных глин
и потакает теснопенью синхронное легато спин
от Маковея до Успенья
потом один
растрогаешь свои бе-карр-ры
но не Реббеку
Заступница перед небесным престолом
помоги нам голым
и безглагольным
но не безбольным
Реббека-Ривка
вдоль спины от загривка до пят двое слитно не спят
"Человечество есть сообщество островных вселенных"
(Хаксли)
Острова мы всегда острова даже если твоя голова
возлежит на моем животе далеко до тебя по воде
заливающей твердь растворяющей смерть
от острова Я-Вы до острова Я-Ты
чем рады тем и богаты
засыпая на разных кроватях отвернувшись к стене
каждый в своей стране
Небывший бывший, не мы по Ницце
пройдемся вдоль пляжных тел, отельных огней,
Но и ты не с ней
– Ниццей-птицей
– по рафинаду Променада дез Англе(с),
сияющего, как темный лес,
когда над ним восстает заря.
И зря
дымчато-палевое многолучевое
в лазурном глазу Кот Д’Азура,
взор опущу. Все прочее – литература.
1.
Сад лона и лона, наклонно смеженных.
Жимолость, жмущаяся к плечу. Птица
– черно-белая, как день, если вынести за скобки
то, что окрашивало его так долго
в мире попарно несовместимых событий
2.
Пока волна глодала пирс,
седой и безвозвратный
один как перст, летел он в Perth
и песик ел квадратный
в мире попарно несовместимых событий
3.
…но розмариновый, шафранный,
восстанет город безымянный
в стране, которой больше не
смущать пределом беспредельным,
пытать верченьем карусельным
и воздавать за все вдвойне
в мире попарно несовместимых событий
4.
вмирепопарнонесовместимыхсобытий
вмирепопарнонесовместимыхсобытий
вмирепопарнонесовместимыхсобытий
вмирепопарнонесовместимыхсобытий
вмирепопарнонесовместимыхсобытий
вмирепопарнонесовместимыхсобытий
вмирепопарнонесовместимыхсобытий
вмирепопарнонесовместимыхсобытий
А.
Этот регтайм – next time.
Жалящий джаз – без нас –
Пишется «вдругойраз».
Глаза закрою – не видела бы вовеки.
Под левым веком – дно Арно
под правым – Понте Веккьо…
B.
Наш стиль – быть сильными. Нет сил.
Насилующее совершенство.
Но ведь Учитель говорил:
«Идите по стопам блаженства»…
C.
Терпения несовершенство –
Наш долг и дом.
«Идите по стопам блаженства»…
Идем?
целуя стриженую голову своего стрижа
боюсь ли руки разжать на весу держа
всю себя с этими улицами городами державами
разожмутся – и станем жаворонками
будем петь по утрам выводя в зените рулады
два крылатых будильника Божьего сада
Львинная льнущая долу лавинная доля – тебе
Левове місто* бездомных впустит и спрячет в себе
Левую льнущую к всхолмью руку блуждать отпусти
Скрестишь ложыжки на холке
ну жеребенок лети
Жертвенный мой сладкоротый знающий все извороты
Скользских и зыбких тропин
Мальчик мой круглоголовый в узкие улицы Львова
Вводишь а дальше один
-------
* Львинный город - Львов
«Британской музы небылицы...»
(А.С. Пушкин)
«Британской музы небылицы...» –
с ней все мы – Милтоны и Китсы,
но Байронов не больше двух
меж нас – на ощупь, не на слух.
Вот этот в Вильямы пробиться
решил, но вспыхнул и потух –
толмач задул.
Смотри – светает,
лишь солнца нам и не хватает –
оно взошло шестого дня
в июне. И теперь родня –
близнец небесный – отдыхает
хоть сутки в год.
ЕМУ светить.
И мы за облако гостить
К НЕМУ напросимся однажды.
И ОН, известный хлебосол,
такой для нас накроет стол,
что хватит соли всем. И жажды.
«Что нужно Лондону, то рано для Москвы…»
(А.С. Пушкин)
Что нужно Лондону, то рано для Москвы -
над Киевом воздушные мосты
смыкаются. Дюралевым крылом
ты, пролетая, с ног сбиваешь дом,
где рано-рано мы вставали.
и навсегда проститься забывали.
Что нужно Лондону, то трижды нужно мне -
спасибо той, твоей уже, стране
усыновившей. Пасынок седой,
летишь над оживляющей водой
в прозрачной крепкой люльке London eye.
Стучусь в стекло – сказать тебе «прощай»
забывшая. За-
будущая впредь
портал пространств за нами запереть.
я говорю тебе «oui»
а ты боишься любви
я говорю тебе «да»
но зависает ладонь
и заливает огонь
твоя слепая вода
какой бы вышел замес
из наших пышных телес
какой бы хлеб испекли
в печи ночных простыней
но даже в царстве теней
мы не отыщем земли
куда б упало зерно
и нивой стало к утру
«неуходияумру»
ты и остался бы но
Я говорю тебе oui
Под хлебным древом любви
Плывем-плывем, обнявшись, по Дунаю –
вот Будапешта клинопись ночная –
ультрамарин, краплак, кармин, сиенна –
Дунай впадает в Сену.
Плывем, обнявшись, по весенней Сене,
у Трокадеро выйдем к карусели –
по кругу – от Ван Гога до Гогена.
Впадает в Темзу Сена.
Плывем, обнявшись, по ноябрьской Темзе –
мы любим Лондон, он нам платит тем же –
такая вот взаимная любовь
над этой гладью серо-голубой.
Я плохо географию учила.
Я и тогда – всегда – тебя любила.
Любой поймет: мы плыли и приплыли
домой, где Днепр вздымает волны-хвыли.
Он мог бы впасть да хоть в Большой Канал,
но ты же знал:
в Венеции высокая вода,
а нам – сюда.
Снег Вербного воскресенья на отцветающих сливах,
Слева – днепровский кагор киевского разлива,
красный закатный сок города-винограда.
Сумеречный марш-бросок сквозь сон. И твоя Саграда
Фамилия. Как зовут мастера? Долгостоен
вышний его приют – выше миров и воен,
выше высот, куда все улетают снеги.
Пусть он тебя спасет и не промочит ноги
в следоходной реке.
Дальше – рука в руке –
вдоль затопленных штолен,
мимо пустых рукавов колоколен –
по касательной – к тем неприкосновенным
снежинам
чужбинам
и рощицам вербным,
к тем пальмам – из Пальмового воскресенья (три недели назад) –
они все стоят
там, где "В парке Гуэль распускаются грозы".
Снег сквозь слезы.
Посажу розу, назову "Британская виза" –
пусть цветет всю весну, все лето и до морозов.
Промерзает карта, дрожит, как Павлик Морозов
на аллее парка культуры – почти парадиза.
У Морозова в гипсе все тело, и он – скульптура,
истукан-герой, исписанный "Вася Люся",
а Британская живая – живей иллюзий,
и она цветет и цветет, как дура, -
всю весну, все лето, всю осень, всю зиму.
К Рождеству приеду – в разлуке невыносимо –
к твоей розе английской, шотландскому чертополоху
и валлийским нарциссам, склонившим, как чернь на плаху,
тонконогие головы бунтарей, январей не знавших,
в феврале взметнувшихся вверх, проросших и пострадавших
от февральского заговора заморозков – спринтеров, ветробегов.
На промерзшей земле простерлась и жду побегов.
Прорастает уже эта роза Британская виза,
но еще далеко-далеко до нашего парадиза.
Днем гуляем и рамблуем*,
ночью будишь поцелуем,
утром водишь в парк Гуэль.
Заоконна, беззаконна
это донна Барсалона **
расстелила нам постель,
обвила, сплелась, раздела
и сдалась, как Сьютадэлла***
цитаделью из травы,
апельсиновых – с плодами –
веток, виснущих над нами
и цветущих – с головы
до подошв и, в землю вросших,
омывающих подошвы,
теплокровных ровных струй,
вертикально восходящих,
как Саграда**** всех скорбящих
и ликующих. Ликуй,
мой – без края и кордона –
это донна Барсалона
отменяет твой отлет,
veni, vidi, vici, визы
и ведет тропой с карниза
по гиперболе, и лжет,
что сливаемся навеки,
как фаянсовые реки –
обожженная глазурь –
над бетонными стволами
закругленными углами
перетекшие в лазурь,
охру, бирюзу, сиену.
Заплати любую цену,
но останься. Дом – детдом!
Но зато – не без приюта:
дом-квадрига, дом-каюта.
Вскачь ли, вплавь – с открытым ртом
и закрытыми глазами.
Город, смилуйся над нами,
рассчитаемся потом –
пОтом, топотом по склону –
восвояси, Барселона,
за границы из стекла…
Сразу слепнем, сердцем зная:
вот уже твоя цветная
пыль в трахее проросла –
каждый выдох строит грады,
многоствольный лес Саграды
продирается в зенит.
Розны, слезны и беззвездны.
Но, раскачивая бездны,
колокольный лес звенит –
утешая, утишая, примиряя, воскрешая,
Барселона с нами спит.
Сноски только РНС (ради научной справедливости):
* гуляем по бульвару Рамбла, подслушанный глагол
** каталонцы произносят «Барсалона»
*** парк Цитадель
**** храм Саграда Фамилия (о Гауди – ни слова)
Ты - покровитель растений крылатый пес Семаргл.
Я - трава, стелящаяся у твоих ног,
мой бог.
Я - сентябрьская ветка айвовая, ждущая твоих рук,
мой друг.
Я - бамбуковый стебель, дорастающий до небес,
которые не по зубам и не по крылам тебе,
пес
1985
Он ехал в ночь и видел О
Луны над пальмами, лагуны
в потоках света. Вещество
пейзажа более мертво,
чем все хазары, готы, гунны,
тетраэдр, Теркин, триллобит
и школьный курс за пятый – скопом.
Мильйон терзаний и обид –
каникулы, катар, знобит.
Но к этим пропускам, синкопам,
провалам в памяти тропа –
забвения трава
вдоль чуть подсохшей грунтовой
дороги из дому домой.
«Идет серебряный Покров
поверх наших голов».
Он ехал и смотрел в окно.
пейзаж, летящий за вагоном,
сливался в белое пятно
полей подснежных под Херсоном.
Когда бы знать, где суждено
найти не славу, не покой –
дорогу из дому домой.
Она это я. Не говори «нет». С каждой,
кого возжелал и вот-вот получишь, –
тот перегиб за перила, наклон над лунной…
Влага, в которую входишь и входишь –
дважды, трижды, до окончанья
нет, не времени – пунктира «здесь» и «сегодня».
Август-сентябрь – обмелевшее Anno
Domini – пересыхающее Лето Господне
смешивается с Летой. Впиталось, вплелось в устье.
Зелень и желтизна гобелена – уток? Основа?
Вот и прощаемся – неосторожно, не грустно –
так на седьмое небо смотрели. С восьмого
Неголений та не гола -
уявне злиття:
твої колючки,
мої вологі пелюстки.
Троянда щоночі.
“Давай встретимся завтра на Кресте*” ...
(из разговора)
І Интродукция
Ты спрашиваешь меня,
осталась ли еще на подоконнике нашей комнаты
(“нашей” – на несколько дней последней зимы минувшего тысячелетия)
глиняная птица – она так терпеливо сквозь катаракту мерзлого окна
приход наш проглядеть боялась...
Не знаю... Я давно там не был...
В той комнате живут уже совсем другие люди...
Твое пророчество о “нашем тисяченочии” так и не сбылось...
Но помогло мне пережить ту зиму
И перейти по льду Днепра на Правый берег,
к распахнутым церковным
Царским Вратам в родной Немыльне.
Хорошо, что ты напомнила мне о нашей глиняной свистульке...
От нее осталась только округлая деревянная клетка,
Похожая на маковку детской церкви...
Эту клетку я купил на Сенном рынке –
вместе с веселым взъерошенным щегленком – к пятилетию моего сына.
Щегленка потом съел кот Мордехай, –
а, может, его съел не кот, а хозяин кота,
который умело притворялся человеком, , хотя всю жизнь
носил имя в честь кликухи самого прожорливого в мире Людоеда – Вилен.
... Не знаю...
А клетку после развода я забрал с собой на зимний Затон...
Так что благодаря Твоему вопросу
я сегодня утром вспомнил удивительный
(точней – чудесный) отрывок из апокрифического Евангелия от Фомы...
Отрывок, в котором говорится о пятилетнем сыне Марии,
игравшем возле ручья, – он собирал в выкопанные ямки воду
и вылепил из синеватой глины двенадцать воробьев,
и разложил их на берегу, чтобы они на солнце пообсохли...
И была суббота, когда он это сделал...
Какой-то правоверный иудей, увидев глиняную стаю,
Начал кричать на отца маленького Иисуса:
“Смотри-смотри, твое дитя из глины вылепило птиц
и осквернило день субботы!...”
Иосиф с укором обратился к сыну,
мол, что же нарушаешь ты священные запреты?!
Тогда Иисус в ладоши хлопнул
и крикнул птицам: “Ну, летите! Летите же!”,
И воробьи со щебетом и радостною песней
взлетели в небо...
Самое важное в этом апокрифе – песня из глины вылепленных птиц...
ІІ Встреча
* * *
... Мы так долго не виделись с Тобою,
как будто без Тебя я прожил
целую жизнь, продленную на беспризорную вечность...
Я так давно не слышал, как эхом отдаются
в надвременных пространствах тела и души,
в пространстве-времени освобождений тайных
и узнаваний
Твои глосалии и заговоры...
Там голос мой вплетается
в звучанье Твоего...
* * *
Ну что же, как мы и договорились, встретимся на Кресте,
Под вечер, возле Прорезной**...
Напротив входа в подземелье будет стоять старик –
Простоволосый, в зеленой “адидаске”,
На солнце выцветшей...
И встретившись с Тобою взглядом, поднимет он
до неба свою медную трубу,
свой длинный-длинный, с охристым отблеском, тромбон,
и выведет несколько тактов –
пронзительно-протяжных фраз
из “Сомер-тайм”...
Но, оборвав вступленье, старик отставит в сторону свою
уставшую от причитаний
трубу,
достанет из потертой сумки какую-то табличку,
повесит ее на шею и начнет
себе рассказывать сумбурно...
Возьму тогда Тебя за руку:
“Пойдем отсюда, скоро вечер,
заглянем в “Шелтер” – привычное убежище
для беспризорных любящих –
закажем что-нибудь поэкзотичней...”
“...Не спеши. Я хочу знать,
о чем говорит этот музыкант, –
к кому он обращается, откуда сплошной тот квамперфект
с приставкой непременной “плюс”?..”
“А-а, вряд ли стоит обращать вниманье:
то местный сумасшедший, Парамон,
по пятницам он всех зовет
восстать...
Смотри, разорванный плакат висит на шее:
“Все – на сооружение...”, – а дальше –
пустота...
Ну, ладно... Давай послушаем минуту...
“Когда-то, еще при жизни,
Я был высоким и стройным,
И вепря легко забрасывал на плечи...
Теперь я лишь прогорклый дым
костями нашими растопленной печи...
Когда-то я вольно, радостно ходил
На тура и на господина...
Пусть этот мир меня и не любил,
Судьба моя, всегда гонимая,
Не забредала в шлюхи...
Ну, что ж:
л ю б и т е с ь,
п л о д и т е с ь,
н а е д а й т е с ь,
как знаете,
как можете –
ж и в и т е,
ж и в и т е,
заслюнив,
забыв – уже не завещанье:
“... і в р а ж о ю з л о ю к р о в ’ ю
в о л ю о к р о п і т е !” –
не завещание, не заповіт,
лишь стон замученного края...
Ну, что ж... Пусть будет вам Господь судья!
Живите здесь, как можете,
живите...
Одно лишь знайте:
когда-нибудь мы встанем из могил,
насыпанных вокруг Базара,
постреляны, порубаны…
Своей неотомщенной кровью
Мы окропим и освятим
Последний Судный и весенний
День!..”
“Пойдем, родная, не хочу я слушать
бред стариковский...
Мы же здесь вдвоем день-два последних,
Ты же улетаешь
в Торонто...
Ты же видишь –
старик почувствовал: хоть кто-то
прислушался к нему
и вот несет немыслимую чушь:
“...вожди, ослепленные
миражами власти,
власть, ослепленная
миражами государства,
государство, ослепленное
миражами вождей...
Слепцы распинают человека,
Слепцы распинают человека...
Восстаньте, обитатели штанов
и помертвевших Воскресенок***!
Вставайте же, пока вы живы!
Хоть раз все вместе здесь, на этом
затоптанном К р е с т е,
вдоль К у р в а ш т р а с с е,
в задолбанной с т о л и ц е
построим нашу баррикаду
весеннюю!
– из дыма и громов,
мгновенных вспышек и пронзительного счастья,
когда навылет пуля бьет
ладонь сквозь дождь простертую.
Не бойтесь
погибнуть молодыми!
Не страшней ли прижизненные мертвецы
В том городе, где их властитель Вий
Сто лет не опускает веки...
Не бойтесь трупоедов власти,
их водометов!
– На помощь нам огонь придет
из Крут, Базара, Берестечка...
И, как обещано, – повеет
Холодноярское живое пламя.
– Восстаньте же, пока мы живы!”
.........................................................................................................................
Сумасшедший замолкает, достает сигарету, зажигает спичку...
........................................................................................................................
........................................................................................................................
На какое-то мгновение наши взгляды,
пересекаясь,
воссоздают безсловный контрапункт...
И старик с улыбкой забрасывает на плечо тромбон, ссыпает
из шапки мелкие монеты в карман и прочь уходит,
неспешно удаляясь...
Н а ф о н е р а н н е г о з а к а т а
Т р у б а е г о с т а н о в и т с я к р ы л о м
О б щ и п а н н о г о а н г е л а и з в и д е н и й
и о т к р о в е н и й И о а н а Б о г о с л о в а...
...................................................................................................................
Как сквозь дремоту
Я снова слышу голос Твой:
“Что ж, призыв хороший –
“Не бойтесь молодыми умереть!”
Но страшно: этот лозунг услышит Вий,
его мордовороты-генералы,
устроив свои жирные зады
в комфортных креслах,
пошлют моих подросших сыновей
в чистилище идейной паранои,
в ту пропасть “в с е с л а в я н с к о г о
е д и н с т в а”...
Я знаю: ответ здесь нужен
несловесный...
Но все же:
неужели Христос распятый
– последняя из наших баррикад –
чтобы споткнулись легионы тьмы,
остановился трупный их прогресс,
когда к столу властителям
подносят –
сквозь их ворованные блага
и геморойно-гамбургерный рай –
отрубленные головы героев?!”
...................................................................................................................
......................................................................................................................
... Такая была у нас с Тобою (или будет)
однажды встреча.
Возвращаюсь снова к письму...
ІІІ Праздник
...Твой голос с той стороны земного шара,
на расстоянии двух океанов,
на границе краткого жеста руки, –
моего невозможного прикосновения
к Твоему предплечью, –
расстоянии, о которое разбиваются
все слова,
обескровленные в имейловских
посланиях...
Вижу и слышу овеществленное молчание,
Сквозь окна больничной палаты,
под звуки рояля Билла Эванса
(из 49-ти с половиной минут
радиомузыки).
Падают, осыпаются белые
лепестки
цветущей яблони, – удивительное
совпадение звуков и прикосновений
еще теплых пальцев давно умершего
джазмена
к черно-белым клавишам,
мой взгляд
и невесомые лепестки, которые рядом
со словами “падение” и “песня” –
наперекор существующим законам
и благодаря сохраненным канонам –
воссоздают, вылепливают
из своего полета
невидимый другими контрапункт
свиданий наших,
тайных зимних встреч,
а рядом с ними –
неслышный смех
весенних ангелов, оставшийся навечно в
лепестках...”
Пора идти уже... Письмо к Тебе
Я допишу потом...
Ведь на Кресте в разгаре
Наш всенародный праздник –
Там почитатели “ВВ” и старшекурсники
Сорбонны местной
уже успели сдвинуть пару "мерсов"
И спецавто для кондукатора Чучмеску,
из нескольких фургонов милицейских
роскошную воздвигли баррикаду!
Весна какая! "Вот, сбылись мечты
кАзлов!" – советники шипят
в правительственных дзотах, – "У нас еще
хватает эшафотов", –
пускай шипят, и это лишь запев...
Пора, пора... Смотри, идут сюда
рядами стройными госптицефабрики коллоны –
все эти "беркуты", "омоны",
из Павловки**** на выходные
освобожденные "грифоны" –
в шеломах угольных...
Угрюмо движутся, дубинками в щиты колотят:
иду на вы, мол (нет, иду на ты)...
Все ближе, ближе...
С кацапским матом,
криками "банзай"...
Ну, что ж... Давай, давай, давай...
Не бойтесь! Безоружны мы:
лишь старая козацкая пугалка
без пороха и ядер,
подаренная паном Яворницким,
и камни Кандагара, и кирпич,
огнем облизанный чеченский,
когда-то перевезенный в рюкзаках –
в Москву – для президентских окон...
Не пригодилось там? Сгодится здесь...
Начнем же...
... как велит устав
повстанческих ли
внутренних
полков.
Ну а покуда живы
– и те, кто за щитами, и те, кто за-щитит –
один лишь кадр на память,
запечатленный чьей-то легкою рукой:
вот на мгновенье обездвиженны фигуры
в спецназовских строях,
с воздетыми дубинками-киями (над градом Кия),
вот замерли на баррикадах дети
со вскинутыми в небо кулаками...
А между льдинами двух лагерей
на вольной территории
явился знакомый старый музыкант...
Он, наклонившись, достает из сумки
Кусочек мела школьного
и на асфальте черном –
еще не истоптанном, не окровавленном –
записывает медленно давнишний
не нужный никому свой белый стих:
ЯКІ НЕБЕСА ЦЬОГО ЛІТА: г о р і л и, л е т і л и,
в о л а л и, п а л а л и, з г а с а л и, д и м і л и...
ТАК. О с і н ь ї х щ е з л а. І я з а б у в, ЩО
я з а б у в. І т и з а б у л а, щ о Я з а б у в...
Т і л ь к и н е б о н а с н е з а б у л о. Тільки
г о л о с (без тіла) малої Л о л і т и к р і з ь ВУХО
с т а р о г о г л о с о л а л і й н и к а в с е п о вт о р ю є,
з у б р и т ь н а п а м ' я т ь
д о м а ш н є з а в д а н н я з е м н о г о Т І Л А :
я к і н е б е с а ц ь о г о л і т а
я к і н е б е с а ц ь о г о л і т а
я к і
н е б е с а
ц ь о г о
л і т а...
P. S. И тот стоп-кадр все длится-длится,
Пока допишутся слова...
Густой туман спускается на Крест...
P.S S..:
Ты спрашиваешь меня,
когла я закончу картину,
которая схранит
хоть сколько нибудь примет
нашего поколения,
растоптанного подковами
бесконечных парадов.
Больше об этом
не спрашивай.
Ты знаешь и сама,
Как мы живем
И чем приходится
платить
за хлеб и молоко,
цена какая
словам спасенным,
выжившим картинам,
и сколько черепов
внимательных
нам смотрит
в согнутые спины.
Мы только отзвук
партитур грядущих,
немых оркестров
ноты,
но уже
пора идти,
дорога жить должна
и после нас…
Смеркается,
и медленно вокруг
ночного тополя
все ходит-ходит тень...
2001 год
* Крест – (разговорное) Крещатик, главная улица Киева
** Прорезная – улица в центре Киева
*** Воскресенка – район Киева
**** Павловка – психиатрическая лечебница имени Павлова
Юрко ГУДЗЬ
Б А Р И К А Д И Н А Х Р Е С Т І
(поема)
“Д а в а й з у с т р і н е м о с я з а в т р а н а Х р е с т і *” ...
(з розмови)
І ІНТРОДУКЦІЯ
Ти запитуєш в мене, чи ще зосталася на підвіконні нашої кімнати
(“нашої” – на кілька днів останньої зими минулого тисячоліття)
глиняна пташка, що так терпляче крізь біле марево замерзлого вікна
очікувала нашого приходу...
Не знаю... Я там давно не був... У тій кімнаті живуть вже зовсім інші люди...
Твоє пророцтво про “наше тисячоліття” так і не збулося...
Але завдяки йому я все ж пережив ту зиму
і перейшов по замерзлій воді з Лівого берега – на Правий берег,
до відчинених Царських Воріт немиленської церкви.
Добре, що Ти нагадала мені про той глиняний свищик...
Від нього збереглася лише округла, дерев'яна клітка,
схожа на маківку дитячої церкви...
Цю клітку я придбав на Сінному ринку –
разом із веселим розхристаним щигликом до дня п'ятиліття мого сина.
Того щиглика згодом з'їв кіт Мордехай, –
а може, його з'їв не кіт, а господар кота,
який так вміло прикидався людиною, хоч все життя
носив ім'я на честь кликухи найбільшого у світі Людожера – В і л є н
... Не знаю... А клітку, опісля розлучення, я забрав з собою на Зимовий Затон...
Отож, завдяки Твоєму запитанню я сьогодні вранці згадав дивний
(точніше – дивовижний) уривок з апокрифічної Євангелії від Томи...
Уривок, у якому йдеться про п'ятилітнього сина Марії,
який грався біля струмка, збираючи у викопані ямки джерельну воду...
Й ось він виліпив із синюватої глини дванадцятьох горобців,
і поставив, розіклав їх поруч поди, щоб вони трохи просохли на сонці...
Й була субота,коли він зробив це...
Якийсь правовірний іудей, побачивши ті з’яви,
почав кричати до батька малого Ісуса:
“Дивись,дивись, твоя дитина взяла глину
й виліпила птахів, і осквернила день суботи!...”
І Йосип починає дорікати синові, мовляв, що ж це ти порушуєш священні заборони?!
Тоді Ісус вдарив у долоньки і вигукнув: “Летіть! Летіть! Летіть!”
Й горобці, щебечучи, радісно співаючи, злетіли в небо...
Найважливішим у цім апокрифі є спів отих із глини зліплених пташок...
ІІ З У С Т Р І Ч
* * *
... Ми так довго не бачилися з Тобою,
немов без Тебе я прожив
ціле життя, подовжене на безпритульному
вічність...
Я так давно не чув, як відлунюють
у надчасових сферах душі і тіла,
в часопросторі таємних звільнень —
й впізнавань
Твої глосалії та замовляння...Там
голос мій вплітається
до їхнього звучання...
* * *
Отож, як і домовлено, ми зустрінемося на Хресті,
надвечір, неподалік Прорізної...
Навпроти входу в підземелля стоятиме старий —
простоволосий, у зеленавій “адідасці”,
на сонці вицвілій до краю...
Зустрівшися з Тобою поглядом, він підніме
до неба свою мідну трубу,
свій довжелезний, з охристим відблиском
тромбон,
і видме кілька тактів —
пронизливо-протяжних фраз
із “Сомер-тайм”...
Обірвавши той вступ, старий відставляє
вбік
свою натомлену знетямленим воланням
трубу,
дістає з торби якусь табличку,
вішає її на свої груди і починає
сам собі щось голосно розповідати...
Візьму тоді Тебе за руку:
“Ходімо звідси, вже скоро вечір,
зайдемо в “Шельтер” –
давнішнє сховище для безпритульних,
й замовимо щось екзотичне...”
“...Не поспішай. я хочу знати
про що ж говорить цей музика, —
до кого, звідки оцей суцільний квамперфект
з додатком неодмінним “плюс”?..”
“А-а, та не звертай уваги:
місцевий божевільний, Парамон,
щоп’ятниці, отут, всіх закликає
до повстання...
Бачиш, розірваний плакат
висить на грудях:
“Всі На СПОРУДЖЕННЯ...”, – а далі –
порожнеча...
Ну добре... Давай послухаєм хвилину...
“Колись,ще за життя,
Я був високим і струнким,
І вепра легко закидав на плечі...
Тепер я лиш прогірклий дим
Із нашими кістьми розтопленої печі...
Колись я вільно й радісно ходив
Із ратищем на тура і на пана...
Мене цей світ ніколи не любив,
Та моя доля,завше гнана,
Ніколи не була серед повій...
Ну,що ж:
к о х а й т е с я,
п л о д і т е с ь,
н а ї д а й т е с ь,
як знаєте,
як можете –
ж и в і т е,
ж и в і т е,
заслинивши,
забувши – вже не заповіт:
“... і в р а ж о ю з л о ю
к р о в ’ ю
в о л ю о к р о п і т е !” –
- не заповіт, не заповіт,
лиш стогін замордованого краю...
- Ну, що ж... Хай буде вам Господь суддя!
Живіте тут як можете,
живіте...
Та знайте лиш одне:
Колись ми встанемо з могил,
насипаних довкруж Базару,
постріляні,порубані там впень …
Й своєю невідомщеною кров’ю
Окропимо й освятимо
Останній Судний і весняний
День!..”
“Ходімо, люба... не хочу слухать
тої маячні...
Ми ж тут удвох —
останні дні,
Ти ж скоро відлітаєш
до Торонто...
Ти ж бачиш:
старий відчув, що бодай хтось
прислухався
до нього
і вже попер щось несусвітнє:
“...в о ж д і, з а с л і п л е н і
м і р а ж а м и в л а д и,
в л а д а, з а с л і п л е н а
м і р а ж а м и д е р ж а в и,
д е р ж а в а, з а с л і п л е н а
м і р а ж а м и в о ж д і в...
Засліплені розпинають
людину,
Засліплені розпинають
людину...
Повстаньте,мешканці
штанів!
Повстаньте,жителі змертвілих
Воскресенок!
Повстаньте, поки ще живі!
Хоч раз отут, усі разом,
на цім затоптанім Х р е с т і,
упеперек всієї К у р в а ш т р а с с е,
у цій задовбаній с т о л и ц і
спорудимо весняну
барикаду!
– з громів, димів,
миттєвих спалахів пронизливого щастя,
коли навиліт куля б'є
крізь дощ простягнуту
долоню...
Не бійтеся загинуть
молодими!
Страшніше – прижиттєво вмерти
У місті, де володар Вій
Вже сотню літ не опускає
вії...
Не бійтесь владних
трупоїдів,
Не бійтесь їхніх
водометів!
— На поміч нам вогонь
прийде
з-під Крут,
Базару,
Берестечка...
І як обіцяно, – повіє
холодноярське полум'я
живе. –
— Повстаньте, поки ще живі!”
.........................................................................................................................
Божевільний вмовкає, дістає сигарету, запалює сірника...
........................................................................................................................
........................................................................................................................
На якусь мить наші погляди,
перетинаючись,
витворюють безмовний контрапункт...
Старий посміхається, вішає
на плече
свого тромбона, висипає з шапки
в кишеню дрібні срібняки,
йде геть...
Поволі відділяється...
Н а т л і п р и з а х і д н ь о г о н е б а
Т р у б а й о г о с т а є к р и л о м
О б п а т р а н о г о я н г о л а – з в и д і н ь
і о д к р о в е н ь І в а н а Б о г о с л о в а...
...................................................................................................................
Неначе крізь дрімоту
Я знову чую голос Твій:
“Що ж, гарний клич –
“Не бійтеся загинуть
молодими!”
Боюсь, це гасло вловить скорше Вій,
Його пикаті генерали,
Вмостивши товстелезні гепи
В комфортних кріслах,
Пошлють моїх дорослих вже
дітей
Заради параноїдних ідей
До прірви “в с е с л а в я н с к о г о
е д и н с т в а”...
Я знаю: тут відповідь
потрібна несловесна...
Та все ж:
невже розіпнутий Христос
– остання ваша барикада
навпроти легіонів тьми,
навпроти трупного прогресу,
коли до столу владарям
підносять
повз їхній награбований
добробут
і геморойно - гамбургерний
рай
відтяті голови козачі?..”
....................................................................................................................
.......................................................................................................................
... Така була у нас (чи буде)
зустріч.
Вертаюсь знову до свого листа...
ІІІ С В Я Т О
...Твій голос потойбіч земної кулі,
на відстані двох океанів,
на межі короткого жесту руки, —
мого неможливого дотику до
Твого передпліччя,
— відстані, об яку розбиваються
всі слова,
знеживлені в емейлівських
посланнях...
Дивлюсь і слухаю: крізь оречевлене
мовчання,
крізь вікна лікарняної палати,
під звуки роялю Білла Еванса
(із 49-ти з половиною хвилин
радіомузики)
сиплються,осипаються білі
пелюстки
з розквітлої яблуні, — дивне таке
співпадіння:звуки дотиків
ще теплих пучок давно померлого
джазмена
до чорно-білих клавішів, мій
погляд
і невагомі пелюстки, що поруч
слів“падіння” й “спів”
наперекір існуючим законам
і завдяки збереженим канонам
витворюють, виліплюють зі свого
лету
невидимий нікому контрапункт
усіх побачень наших,
таємних зустрічей зимових,
а поруч них — нечутний сміх
весняних янголів,захований назавше в тих
пелюстках...”
Пора вже йти... Цього листа я згодом
допишу...
Бо ж на Х р е с т і триває
всенародне свято:
Там шанувальники “ВВ” і старшокурсники
місцевої Сорбони
вже встигли розтрощити кілька "м е р с і в"
і спецавто для кондукатора Чучмеску,
та ще з кількох фургонів міліцейських
розкішну спорудили барикаду!
Яка весна! "Збулися мрії
ідіотів!" - це радники шиплять
із урядових дзотів, - "У нас ще
вистачить державних ешафотів", -
та хай шиплять, це лиш
заспів...
Пора, пора... Вже в наступ йдуть
Злютовані, стрункі ряди,
Держптахофабрики колони -
- всілякі "беркути", "омони",
із Павлівки, на вихідні
на волю спущені "грифони"
у сірих шоломах...
Похмуро сунуть, дрючками
луплять у щити:
мовляв: іду на ви
іду на "ти"...
Все ближче, ближче...
З кацапським матом,
криками "банзай"...
Ну, що ж... Давай, давай, давай...
Не бійтесь! Зброї в нас
нема:
Лише стара козача гаківниця
Без пороху і жодного ядра,
Дарованая паном Яворницьким...
А ще – каміння з Кандагару,
Цеглини обгорілі із руїн
чеченської столиці
В заплечниках привезені колись
в Москву – для президентських
вікон...
Там не згодилось? Пригодиться тут...
Ото ж, почнемо дійство...
... як велить статут
повстанського і внутрішнього війська...
А заки-поки ще живі
напасники й захисники -
один-єдиний кадр, панове,
зупинений з чиєїсь легкої руки:
На мить завмирають істоти
в спецназівських строях,
з перекошеними від люті лицями,
з піднятими киями
(аякже, місто ж Кия),
завмирають на барикадах діти
з піднятими до неба
кулаками...
Між двома станами, між двома таборами
на вільній території
з'являється старий музика...
Він нахиляється, дістає з торби
шматок білої крейди
й на чорному хіднику,
ще не затоптаному,
не закривавленому,
записує поволі свій давній,
нікому не потрібний, білий вірш:
ЯКІ НЕБЕСА ЦЬОГО ЛІТА: г о р і л и, л е т і л и,
в о л а л и, п а л а л и, з г а с а л и , д и м і л и...
ТАК. О с і н ь ї х щ е з л а. І я з а б у в, ЩО
я з а б у в. І т и з а б у л а, щ о Я з а б у в...
Т і л ь к и н е б о н а с н е з а б у л о. Тільки
г о л о с (без тіла) малої Л о л і т и к р і з ь ВУХО
с т а р о г о г л о с о л а л і й н и к а в с е п о в -
т о р ю є, з у б р и т ь н а п а м ' я т ь
д о м а ш н є з а в д а н н я з е м н о г о Т І Л А :
я к і н е б е с а ц ь о г о л і т а
я к і н е б е с а ц ь о г о л і т а
я к і
н е б е с а
ц ь о г о
л і т а...
P. S. І той стоп-кадр триває, допоки пишуться
слова...
Густий туман спускається на Хрест...
P.S. (другий):
Ти запитуєш мене,
коли я закінчу картину,
яка збереже
хоч кілька прикмет
нашого покоління,
розтоптаного підковами
нескінечних парадів.
Більше про це
не питай.
Ти сама добре знаєш,
як ми живем
і чим доводиться
платити
за хліб і молоко,
яка ціна
врятованим словам,
збереженим картинам,
і скільки черепів
уважних
нам дивиться
у збайдужілі
спини.
Ми тільки відгомін
майбутніх партитур,
німих оркестрів,
німих оркестрів
початкові ноти, -
та треба йти,
дорога мусить жити
і після нас…
Відходить день,
і так поволі
навколо чорної тополі
все ходить, ходить
довга тінь…
2001 год
1
он: я видел ящерицу я любил Марию
я жил в чужих городах
она: чтобы сохранить увиденное нужно было умереть
он: кто я теперь? немой свидетель одичанья пейзажа?
она: снег – точки между слов, обратившихся в пепел
он: изгнанники из Рая ученики зимней тишины
мои дети и родители одновременно
она: во сне я прикоснулась щекой к его руке
он: ты была там ребенком:
вода влекла свет бесприютного удивления
она: мгновение – это яйцо птицы и змеи, в моем ухе забытое кем-то
он: совпадение безмолвности твоего тела
с безмолвностью теплой ночи
ты заснула а пальцы моих рук еще дрожат
2
он: утро литеры «А»
еще не рожденный (Я?)
в стеклах пепла в темноте заоконной
око белого ящера
побежденного иконоборца
ошалевшего от безумного избытка
убитой (незабытой) шелесто- шорохо-
шестикрылой добычи
она: принуждение жить от «А» до «Я»?
сиротство литер тайной азбуки…
он: тела твоего белая сдоба
светится крошится
на столе самосейного хроноса-людоеда
чьи-то следы на утреннем сновидении снега
ведут к ледяной реке
напротив жестов суетных движений
харончика-перевозчика
чья-то Душа возвращается домой
из убежища разломанного пополам тела
колеблется: ей нечем заплатить
пе-ре-куп-щику молодого света
всех щедрых появлений из детских кладов забытья
почерневших на морозе яблок
она: скорей отсюда – вдруг успеем перейти
до темноты босые по воде замерзшей
к горе днепровской к Лавре в теплых звонах
Юрий Гудзь З М О В И
I
він: я бачив ящірку я любив Марію
я жив по чужих містах
вона: щоб зберегти побачене треба було померти
він: хто ж я тепер? свідок німий здичавіння пейзажу?
вона: сніг - це багато крапок
поміж слів, перетворених в попіл
він: вигнанці з Раю, учні зимової темряви,
мої діти й батьки одночасно
вона: увісні я притулилася щокою до його руки
він: ти була там мала: вода волокла світло
безпритульного подиву
вона: мить - це яйце птаха й змії,
кимось у вусі моєму забуте
він: співпадіння безмовності Твого тіла
з безмовністю теплої ночі
Ти заснула, а пальці моїх рук все ще тремтять
З М О В И
II
він: ранок літери "А"
ще ненароджений (Я?)
в шибах попілу в темряві завіконній
око білого ящура
побореного іконоборця
знетямленоого божевільним надлишком
забитої (незабутої) шелесто-, шерехо-
шестикрильної здобичі
вона: примус жити від "А" до "Я"?
сирітство літер потаємної абетки...
він: тіла Твого біла здоба
світиться-кришиться
на столі самосійного хроноса-людожера
чиїсь сліди на вранішнім сновидді снігу ведуть
до зкрижанілої Ріки
навпроти жестів, рухів метушливих
харончика-перевізника
чиясь Душа вертається додому
зі сховища колись розламаного навпіл тіла
й вагається, бо нічим заплатить
пере-куп-нику молодого світла
всіх щедрих з'явлень з дитячих схронів забуття
зчорнілих на морозі яблук
вона: ходімо звітси - мо' встигнемо
до ночі перейти босоніж по воді замерзлій
до лаврської Гори
і теплих дзвонів
в дебрях антропогенеза
быть платаном
просто быть
теплый херес Херсонеса
крупными глотками пить
как корнями или кроной
пьет дожди платан зеленый
перетечь из «Татиана»
в плоть приморского платана
бьется сердце под корой
мне не болен путь домой
из неволи
обезболен
этот путь вдоль синих штолен
и лиловых ленкоранских
рощ акациевых панских
в антикварных гроздьях цвета
так цветет второе лето
беспрерывно с января
по декабрь как жар горя
с тех июньских дней когда
я вернулась в никуда
в дом полутораэтажный
перепроданный бумажный
белокаменный на фото
дом родимый как работа –
теплый дождь листами пить
и любить любить любить
здесь родили-жили-были
а потом платан срубили
если бы ты сделал мне ребенка
если бы ты сделал мне
если бы ты сделал
если бы ты
если бы
если
ясли
звезда Вифлеемская
в темени над теменем
шестилучевая желтогорячая
сделай мне ребенка глазами
в сердце его спрячу я
никто не узнает как мало осталось
ему в темнице томится
когда умру он родится
1
Сначала
литеры-касанья-отпечатки
птичьих когтей на белой поверхности страницы,
вырванной из школьной тетради
нашего общего времени:
иероглифы проявленного звука,
эхо голоса, сохраненные каллиграфически,
утреннее тепло неостывшей печной золы.
Потом что-то похожее на детский рисунок:
Высокий дом, почему-то без окон,
Приоткрытые двери и надпись:
«Дом, в котором живет счастье».
Вверху над ним чья-то не совсем твердая рука
Увековечила (увекопомнила?)
Мгновенное прикосновение влажной улитки
К крылу птицы.
И в небесах – название невидимой страны,
В котором вместо украинской буквы „Ї” –
две точки (то есть время и пространство) –
как визуальная цитата моей
любимейшей (когда-то)
строки из Пауля Целана:
«Es fallt nun, Mutter, Schnee in der Ukraine...»*
* с нем. «Сейчас, мама, на Украине идет снег»
2
Когда-нибудь в той комнате, в том доме,
В той стране,
засыпанных, согретых белым пеплом
снежин, проснемся на рассвете…
хочу успеть – закончить наш рисунок:
впустить в него шум крыльев за окном,
и клекот-щебетанье-воркованье
голодных птиц, некормленых любовью.
Прошу тебя,
не открывай глаза,
не поднимай ресницы, только чувствуй:
мои уста, отдельные от тела, неслиянно
коснутся твоих влажных лепестков
трепещущих,
потом проникнут вглубь
ненасытимых
тайных
темных
тесных лабиринтов,
чтобы на взлете стать потоком света.
И за мгновение до исчезновенья
всего рисунка
мы еще услышим
почти нездешний голос за стеной:
«Если идешь по склону той Горы,
когда-нибудь увидишь море»
Юрко Гудзь «Там, де матерія стає світлом»
1
Спершу:
літери-дотики-відбитки, від(печатки)
пташиних кігтів на білій поверхні
сторінки,
вирваної зі шкільного зошита
нашого спільного часу:
гієрогліфи невидимого звуку
відлуння голосу, збережені
каліграфічно,
ранковий туск ще теплого писку
А згодом: щось схоже на дитячий
малюнок: високий будинок, чомусь без
жодного вікна, ледь прочинені двері й
надпис: "Дім у котрому живе ща
стя"
Вгорі над ним чиясь не зовсім
тверда рука у-віко-вічнила
(увікопомнила?)
миттєвий дотик вологого Равлика
до крила Птахи
А ще вище - назва невидимої країни,
в якій замість літери "і" - часопростір,
означений крапками, візуальна цитація
мого улюбленого (колись)
рядка з янгола Пауля (Целана):
"Тепер іде, мамо, сніг на Україні..."
2
...Колись, в тій кімнаті, в тім домі,
в тій країні, засипаній білим попелом
теплого снігу
ми прокинемось рано-вранці... Але
ще треба встигнути
впустити в той малюнок
пошуми крил за вікном
і туркотіння голодних (на кохання?) птахів
й моє прохання до Тебе:
не розплющуй очей
не рознімай повік: чуєш,
як вуста, вже відокремлені од мого тіла,
Твоїх торкаються вологих і тремких
пелюсток
і проникають вглиб
таємно-темних лабіринтів,
щоб десь на злеті вибухнути Світлом,
й за мить до щезнення
всього малюнка
почути тихий голос
за стіною:
"Якщо йти схилом до тієї Гори,
то, врешті-решт, побачиш море..."
Зеленые вишни в зеленом саду.
В раскрытые окна обрушатся ветки,
ты выпорхнешь с криком из лестничной клетки,
до вечера будут искать – не найдут.
Птенец-переросток, рванувший на волю,
Закормлен упреками дома и в школе,
Но перышки жидки и ноги худы.
Желанного лета щедроты несметны.
Четыре часа до вечерней звезды
и года четыре до Красной звезды
посмертно.
1980 год
Улица Юности,6 - дом и запущенный сад -
троюродная родина,
приросшая, как донорская кожа.
Молодой орех,
посаженный дедом перед смертью,
обещает сложиться, как зонтик,
лишь бы взяли его собой.
1978 год
забытые в поездах книги
прекрасные как незнакомки
забытые в письмах приветы
приветливые как незнакомцы
забытые незнакомцы
состарившиеся незнакомки
знакомые поезда
забытая схема метрополитена
осторожно двери закрываются
осторожно не прислоняться
осторожно следующая станция «Без тебя»
Под желтым кустом дрока
плачешь дитя урока
не принимать близко к сердцу эти красоты
милая полно что ты
ну море ну небо ну заросли тамариска
ну он близко
обнимает тебя и самолет послезавтра
тень скалы похожа на ихтиозавра
или археоптерикса путаешь их со школы
и эти глаголы глаголы:
гнать держать смотреть и видеть
дышать слышать ненавидеть
и обидеть и вертеть и зависеть и терпеть
а потом вернуться и влиться в город
для одной он пуст но все так же дорог
там от каштана до кафешантана
ты все еще гуляешь Татиана
Стекольщик, стеклодув с прозрачными глазами,
подсмотришь в лукинг-гласc*, что завтра будет с нами.
Но зеркала стеклянный глаз прищурился, погас.
Нас ждет страдательный залог –
не видим мы, но видит Бог
и он, жалея нас,
тихонько притушил накал
светила. Жмется между скал
закатный третий глаз.
*looking-glass (англ. - зеркало)
Приложение апофатическое
Зима – книга, принадлежащая безмолвному
пространству,
которое ныне и присно – само себе дом.
Над пропастью его
очага разворачиваются тайные мистерии:
ручной и казненный огонь
из тела изгоняет ужас перед бескрайностью
пустоты.
Искусство вечеров и ночи,
искусство темноты – штукарство
мгновенных вспышек, узнаваний:
нелышно музыка звучит
сквозь кожу пальцев-богомольцев.
Вот вновь и вновь
Твое крыло незримое, Paloma*,
касается тихонько сердца
и превращает его в УХО -
вход в неведомую тьму
непостижимых лабиринтов.
Огонь, отчаяние –
незрячие мои поводыри
Палома – голубка (исп)
ІСИХІЯ
Додаток Апофатичний
Зима – это книга, принадлежащая безмовному
Простору, что нене и присно – у себя дома
Зима – то книга, належна безмовному
простору, книга, що преч і вшистко
є в себе вдома... Над урвищем її
припічка розгортаються таємні дійства:
приручений і страчений вогонь
із тіла виганяє жах перед безмежжям
порожнечі
мистецтво вечорів і ночі
мистецтво темряви – штукарство,
миттєвих спалахів
і впізнавань: нечутна музика звучить
крізь пучки пальців-богомільців
ось ще і ще
Твоє крило невидиме, Paloma*,
торкається легенько серця
І перетворює його на ВУХО
на вхід у потаємно-темні
лабіринти
вогонь і відчай
мої сліпі поводирі
Палома – голубка (ісп)
эпиграф из А.П.Ч.
"сад цветет белый-белый,
а за окном падает снег"
1. снежины-муравьи из розворошенных глубин –
добыча глиняной пичуги
2. муравьи света – очертанья Тела
и моя страсть-муравьед
3. и светом рассветает смерть
Ты спишь – спросоня – в теплых норах
– прикосновение сон-травы
4. и тело – тлен и фон для света
моя душа – на остров-эпидермос
Твоих (о!)голых локотков
5. … моя душа – на теплый подоконник локтя Тебе
(порою третьего тысяченочья)
крылом - истлевшей бабочкой присядет
"Ноч осыпается… На пальцах – соль и тмин…"
P. S. …А за окном небесный пепел
бесшумно так и беспрестанно
воссоздает невидимый собор двух тел –
еще слиянных,
но уже сгоревших...
Собор двох тіл
епіграф з А.П.Ч.:
"сад цвіте білий-білий,
а за вікном падає сніг…"
1. сніжини-мурашини із розворушених глибин –
пожива глиняної пташки
2. мурашки світла – обрис Тіла
й моя жага-мурахоїд
3. і світло розвидняє смерть
і наосонні – теплі нори – таємний дотик сон-трави
4. і тіло – тло для того світу
моя душа – на острів-епідерміс
Твого (ого!)леного ліктя
5. … моя душа – на тепле підвоконня ліктя Тобі
(доба ще третього тисячоніччя)
крилом зотлілого метелика присяде
"Ніч осипається… На пальцях – сіль і кмин…"
P. S. …А за вікном небесний попіл
так безшелесно і невпинно
витворює невидимий собор двох тіл –
ще нероз’єднаних, хоча й згорілих…
Сквозь тело незаписанных стихов
и влажный Твой, и милосердный свет,
сквозь черные прогалины земли
между стерни взошла теперь отава –
корнями держится за пропасть неба,
а линия вечерних облаков
гориста, как Твоя кардиограмма.
Идут-бредут мои катахумены –
немые удивленные прогульщики земных уроков.
Проходит осень,
и душа все жмется к телу,
но так болит то тихое касанье!
ДОТИК
…крізь тіло незаписаних рядків й Твоє вологе
милосердне світло, крізь чорний туск стернястої землі –
росте трава: небесна рінь утримує її коріння,
а лінія хмаристих гір Твою повторює кардіограму,
і йдуть, бредуть утікачі з шкільних уроків –
німі й здивовані катахумени,
минає осінь:
душа ще тулиться до тіла
і як болить той тихий дотик!
ПРИЛОЖЕНИЕ АПОКРИФИЧЕСКОЕ
Твой голос: "Отпусти свои пальцы на волю"
"смотри, я уже не плачу…
А сожму Твои ладони –
И потечет виноградная кровь – густая, душистая…"
Хочешь, я подарю Тебе непрочитанную еще никем
Книгу Счастья, написанную
на моей коже Твоими пальцами?...
…стеклянные прозрачные кормушки
для зимних птиц –
наших поцелуев под снегом – и
крошками белого пепла
их кормят небожители
греются возле костра
нашей первой ночи
ІСИХІЯ
(ДОДАТОК АПОКРИФІЧНИЙ)
Твій голос: "Відпусти свої пальці на волю..."
"дивись – я вже не плачу...
А стисну Твої долоні –
й потече виноградна кров – густа, пахуча.."
Хочеш, я подарую тобі непрочитану ще ніким
Книгу щастя, написану на моїй
шкірі Твоїми пальцями?..."
...скляні прозорі годівниці
для зимових птахів –
наших цілунків під снігом – і
– крихтами білого попелу
їх годують небожителі
гріються біля вогнища
нашої першої ночі
…на столе в сумеречной комнате оставлены хлеб, недопитое вино
в глиняной кружке, не возможный в своей достоверности
и глубине нездешнего цвета апельсин…
Ближе к крестовине окна
на широком подоконнике – клетка без птицы…
Время от времени ее пустота заполняется:
кто-то забывает в ней старый будильник,
заведенный всегда на шесть утра,
розовую раковину – вместилище невидимого моря,
пасхальную деревянную писанку…
Тьма наступает неспешно.
Женщина, темноволосая свечка
стоит напротив высокого зеркала
(не зерцала – не исправляйте на «це»),
в одной руке она держит гребень,
перламутровый отливающий тускло,
в другой – яблоко,
думает: надкусить ли его
или швырнуть в отраженье чужое.
Тихо, темно…
Какое- то время ее тело еще сохраняет свеченье,
отраженное от невидимого источника света.
Предвечерняя роща – каштаны, платаны –
вброд переходят поток ее высохших слез
по летотеплому темному дальнему небу
не подглядывайте святые
в ущербе месяц головою Олоферна
Твоих раздвинутых касается колен
ХОВАНКА НАДВЕЧІРНЯ
кімната самоти пилюка божевілля
мені наснилась Ти
сумного тіла зілля
І мить причастя відчаєм кохання
...на столі, в присмерковій кімнаті залишено хліб, недопите вино
у глиняній філіжанці, неможливий у своїй достовірності
й глибині нетутешнього кольору помаранч...
ближче до хрестовини вікна,
на широкому підвіконні – клітка без птаха...
час від часу її порожнеча заповнюється:
хтось забуває в ній механічний будильник,
наведений завше на шосту ранку,
рожеву мушлю – вмістилище невидимого моря,
яйце-райце – дерев'яну писанку...
сутінь поволі густішає:
жінка, темноволоса свічка,
стоїть навпроти високого зеркала
(не виправляти на "дзе"),
в одній руці вона тримає
перламутровий гребінь, в іншій – яблуко,
думає: чи надкусити його,
чи ним розбити чуже відображення в дзеркалі...
тихо й темно...
її тіло ще деякий час зберігає в собі
слабке світіння,
відзеркалене з невідомого джерела...
вечірні дерева
очима святих непомітного споглядання
вбрід переходять потік висохлих сліз
літотеплого (поки що, поки що) неба
...у повні місяць головою Олоферна
Твоїх розтулених торкається колін
Юрий Гудзь (01.07.1956 - 20.02.2002)
Из цикла «Полное собрание нашего общего тела»
1. ЭПИСТОЛА
...Здесь нас никто не видит –
Я возле тебя, в тебе,
схороненный и новорожденный
всей щедростью твоего полусонного лета.
Можно, я буду звать тебя иногда Ле-Та?
Не говори ничего, не открывай глаз –
Чувствуешь, медленно, вольно
осыпает нас белый игольчатый пепел –
он прохладный и нежный на ощупь.
Это где-то в зените мои занемогшие ангелы жгут
полное собрание нашего общего тела –
им выдали его только что,
этой зимой, в эту минуту из небохранилища
редкостных и беспризорных изданий…
Чувствуешь, как горит
Ровный незримый огонь?
Пламя-пламя – нет достовернее способа эти страницы прочесть …
Хорошо горит, весело:
25 декабря – том первый,
12 января – том второй,
сегодня, на второй день после Крещения в Иордане – третий том...
Засыпает нас снег – значит, на небе тепло,
Значит, нас кто-то любит
там…
Зима – продолжение Те-Мы,
(мы – не Те…),
тишина вокруг нас, бесприютных, уютна и непостижима.
Нет того, кто заснул,
есть лишь те, кто приснились…
ЕПІСТОЛА
...Тут нас ніхто не бачить...
Я поруч Тебе, в Тобі,
захований і новонароджений
всією щедрістю Твого напівсонного Літа...
Можна, я буду іноді так звати Тебе – Лі-Та?
Не говори нічого, не розплющуй очей...
Чуєш, як повільно і вільно
нас засипає білим попелом,
прохолодним і ніжним на дотик?
Це десь в піднебессі мої хворі янголи
спалюють
повне зібрання нашого спільного тіла....
їм видали його щойно,
цієї зими, цієї хвилини – з небосховища
рідкісних і безпритульних видань...
Чуєш, як палахкотить
рівне й невидиме полум'я? Бо той вогонь –
найдостовірніший спосіб
прочитання цих сторінок...
Гарно горить і весело:
25 грудня – томус перший,
12 січня – томус другий,
сьогодні, на другий день після
Водохреща на Йордані – томус третій...
Сніг падає, значить, на небі тепло,
значить, нас там ще любить хтось...
Зима – це продовження Те-Ми,
це якийсь незбагненний затишок:
немає того, хто заснув, є лиш ті, хто приснилися.
2. ЛАМЕНТАЦИЯ
LAMENTACIA
Просительно-покаянная
К ее ясновельможности
Таше-Литании ЮТ-ландской
К ее тихости благости и милости
дарительнице влажных лепестков
в цветущих пущах и садах
всех несказанных вертоградов
-и-и-и-и-и...
…юти
…юи
…юй
…где утром в начале нашего третьего тысяченочия
проснемся – это горлинки воркуют
своими клювами сшивая
последние бессловные листы
неизданных – еще
невидимых – уже
и невесомых НОТ –
собранья полного (слетанья) Нашего Общего Тела
под грифом "Тайная Юротика"
для сумасшедших вольных
небокрылых антисеменитов
не семенящих по земле – летучих
для ангелов больных…
И на колени к тебе я голову склоню
и медленно вопросы растворятся
в прозрачных водах летнего Затона,
и я забуду грустный твой ответ
на давний свой вопрос о самых близких –
зачем мы им приносим столько боли,
которой жалко с дальними делиться –
на спинах ящеров: «вот ангелы» – все пишем?
ЛАМЕНТАЦІЯ
LАМЕНТАЦІЯ
балагально-покаяльна
до її ясновельможності
Таші-Літанії ЮТ-ландської
До її тихості благості й милості
володарки вологих пелюсток
в розквітлих пущах і кущах
всіх невимовних
вертоградів
- і-і-і-і-і-і-і-і-і-і
...юті
...юї
...юй
...де вранці, наприпочатку нашого третього тисячоніччя
прокинемось – це дикі туркотливі голуби
своїми дзюбами зшивають
останні чисті (білі) сторінки
невиданого – ще
невидимого – вже
невагомого – там – еН еС Те –
зібрання повного (злітання)
нашого спільного тіла
під грифом "ТАємна ЮРотика"
для божевільних і звільнених
зелено-вільгих антисеменітів
для хворих янголів
Я на коліна до Тебе голову схилю
й поволі всі допитування згаснуть
розчиняться у водах літнього Затону
І я забуду ще ввесні почуту відповідь
на давне запитання:
чому найбільше болю
ми завдаємо людям найріднішим –
на спинах ящурів: "це янголи" ще пишем?..
(из цикла "Княжий Затон")
"…вся наша жизнь – не более чем почта
в один конец"
(И. Бродский)
"... хочеш, я подарую тобі книгу щастя,
написану на моїй шкірі твоїми пальцями..."*
(Ю. Гудзь)
... И в третий раз, войдя по грудь
в затон, увертливый, как ртуть,
ломая лед, вдыхая снег,
следить, как утлый наш ковчег –
уже не здесь, еще не Там –
по-
ка-
чи-
ва-
ет-
ся.
По складам
тебе скажу я: "Вы-би-рай" –
так, чтоб не слышать слова "рай",
не помнить скрип у Царских врат,
когда ковчег вплывал в алтарь,
а помнить мед твоих цитат,
целебный твой словарь.
С душой-голубкой мы опять
в силках все тех же зим и рифм.
Не кормчий ты, тебе ли знать,
что рифом стал небесный Рим
и днище разодрал. Гольфстрим
течет по венам вспять.
От сердца отливает кровь.
Молчи, мой кровный друг….
Покров
воды ли, нежности – по грудь –
сминает вдох и гасит взгляд.
Смотри, уже в обратный путь
Все наши голуби летят.
* "…хочешь, я подарю тебе книгу счастья,
написанную на моей коже твоими пальцами…"
(с ук
Сумрачные плафоны киевского вокзала.
Пригородную платформу ты оттолкнешь глазами,
И заведут колеса песенку безголосо,
И, оттеснен толпою в поздний электропоезд,
Ты сквозь стекло ночное видишь перед собою
Только темное небо, только сжатое поле.
Темное небо слуха, сжатое поле зренья –
Чтобы хватило духа вынести «До прощенья»
(Когда в апреле в Сент-Шапеле
мы в окна-витражи смотрели)
если спросят кто мы то скажи патриоты небес
эти зданья в лесах нежилые они неживые
дежавю этих улиц и только в зените впервые
видишь город из туч там живут патриоты небес
облака приютят тех кому не хватило земли
я хочу быть с тобой в облаках нам постель расстели
если спросят кто мы то скажи патриоты небес
в окна-розы смотри там витражный фасетчатый лес
преломленье лучей виртуальные своды свободы
но объяли меня до души сент-шапельные воды
ах не воды цветные а светопотоки сквозные
если все-таки спросят скажи что не мы а иные
незнакомые двое сейчас в этом храме в слезах
в витражах заблудились а мы в небесах в небесах
на Пасху в саду Тюильри в ладони воды набери
смотри в объектив на виду у статуй в вечернем саду
Венера Помона Лилит по ком твое сердце болит
беспамятный скульптор Майоль наверно сердечная боль
единственный способ понять что сад у меня не отнять
что вот она я у пруда вчера прилетела сюда
и пусть говорят: дежавю а я на державу твою
смотрю в первый раз – узнаЮ
столицу лодыжек и спин и мраморных этих ундин
и нимф пышнотелых нагих я тоже любила других
безгрудых бесполых – почти неженщин чья плоть взаперти
о душного духа каноны о свежие бедра Помоны
это просто любовь мон амур если мы
разберем наконец стены нашей тюрьмы
по кирпичикам дней по решеткам ночей
не на воле окажемся – в ней
ей видней
дальнозорких пейзажей двойное родство
трудолюбия будничное божество
в пантеоне бесчисленных праздных божеств
ветра в поле неволей замедленный жест
очерк леса – зубцами двуручной пилы
концентричность рисунка на спиле иглы
протыкающей сердце как шпиль Сент-Шапеля –
облака в несговорчивом небе апреля
не миракль не мираж предвечерний витраж
на неделю займешь и уже не отдашь
город-праздник он наш и не наш и ничей
и ему как в тюрьме за сетчаткой очей
в самом центре зрачков непроглядная тьма
мон амур неужели мы сами – тюрьма
это наша земля сильвупле вуаля
на пять дней и ночей и Луна в два окна
двух отелей где стелют постель не для сна
только в этой земле вуаля сильвупле
по весне не взойдут семена
заоконного сада о трех деревах
тонкоруких цветущих в чадящей пыльце
ты стоишь с выражением весны на лице
в этих вечнозеленых словах
из которых французские разве вах-вах
мон амур хлорофилл изумруд напросвет
ты стоишь в этом счастье которого нет
по колено по грудь но нигде кроме снов
в этом городе любящем блудных сынов
или бледных и благоуханных ля фам
растворенный в крови неподдельный парфум
флерорандж гиацинт резеда лакфиоль
Прозерпина которую звали Николь
песнякиня журавлик закусочной "Липп"
через строчку короткий абсентовый всхлип
бон суар мон амур вдоль спины по ногам
только волны тепла а не острая боль
от ладони скользящей твоей не неволь
расставаться без слез без вопроса когда
будут где-нибудь наши земля и вода
на законных а не заоконных правах
темный дуб и цветущий каштан в головах
Мы не достроили ковчег,
а воды заливают твердь.
Почти несбыточный побег –
в любовь ли? в смерть?
Беги по гребням волн и гор,
мне за тобой еще не срок.
Мы врозь, но длится разговор –
сестринство строк.
Бежать не можешь, так лети –
один из нас крылат, мой брат,
мой муж небесный – и найди
наш Арарат.
Смотри с горы во все глаза,
будь счастлив с завтрашнего дня.
Тебя целуют Небеса
и за меня.
Тебя спасают Небеса.
южнее снов своих южнее
вдоль побережья где яйла
полынью сладкой заросла
и маками – им несть числа -
и облака сидят под нею
как в гнездах ангелы и мгла
восходит вверх почти светла
день вечереет море спит
Душа домой летит
На Пляс де ла Конкорд никто
не продает каштаны.
Плотнее запахни пальто.
Чужие страны
в апреле слишком холодны,
чтоб задержаться.
Мы – только пасынки весны,
что обижаться
на отторженье, на разрыв.
У туч оттенок спелых слив.
«Усынови-удочери», – скажу Парижу.
Когда еще, о мон Пари, тебя увижу,
когда еще во все глаза в витражном храме
фасетчатая стрекоза скользнет крылами
по лбу наискось, по щеке, по не пролившейся тоске.
Закинешь голову повыше – нет слез, зато есть сад на крыше,
есть олеандровы цветы и ты, и ты.
Метро начинено людьми, но мы у цели.
Вот-вот заснем, мон шер ами, в одной постели.
Но подожди, сожми ладонь. Еще по кругу
протащит карусельный конь твою подругу
(то есть меня) – в огнях, в слезах, в цветах, в народе.
На карусельном небе – ах,
несется ангел-вертопрах
по несвободе
– как будто трассой скоростной
мотоциклист. Побудь со мной.
Смотри – горячечный цветок, стальной, точеный.
Тебе – на запад. Мне – восток мой обреченный
на жизнь надеждами. Мой свет, надежд ли нет..
Простимся завтра. А пока – подсвеченные облака,
промозглый ветер у воды и ты, и ты.
Речи и реки почти укротил ледостав.
Только и света, что в нашем с тобой междуречьи.
Силы свои, как подводный пловец, рассчитав,
жить научилась на вдохе – от встречи до встречи.
Было бы легче, когда б это – блажь или блуд.
Рукопожатье твое прирастает к ладони.
Воздуха в легких – на пять с половиной минут.
Бедный ныряльщик, шестая, а ты – под водою.
ты сад
ты садомазосквер
ты скверна
вытравленных трав
кровососущих
им пример
и назиданье и устав
все строки вытянул весь сок
впитал как живокось осот
омела сорный василек
молчащий значит лишний рот
был сад убийственных щедрот
и только живопись цветет
в его куртинах
Капли, струи, потоки, косые лучи...
Дождь не более слеп,
чем ты нем или глух.
Что ты знаешь о нем? о себе? -
Этих двух совмещеньях стихий.
Не поется – молчи,
но не сетуй.
Сентябрь. Время сдерживать пыл
не страстей –
скоростей искаженья примет
бытия.
Без поправки на возраст и пол,
все, что любишь –
струящийся, льющийся свет.
Изломаешь жизнь себе, значит, Paloma.
Не зря он все: голубка, голубка.
Думала: так – за каждой юбкой.
А у него просто не было дома.
Был долг, и не было дома, Paloma,
где бы любили таким, как есть, куда бы
тянуло вернуться, как в лунное лоно
возлюбленной, не подвернувшейся бабы.
...Не переделаешь нрав голубиный:
крох наклевалась и тут же ручная.
Ах, как рванулась, прощая обиды,
крылья и кровлю сминая...
Плещет за окнами сизая стая.
Ты бы к стеклу обернулась, Paloma,
ты бы сказала им: пусть улетают, –
из-под крыла своего Птицелова.
*Paloma – (исп). голубка
Куда мы теперь, мое сердце, пойдем
по мокрой отаве под этим дождем?
Подальше от дома, где хлеб на столе
и слово в тетради, как пуля в стволе -
убить не убьет, под ключицу толкнет -
и жить не захочешь без певчих высот.
Там тесно вдвоем и немыслимо врозь,
там прозы, как розы, цветут на авось,
а вирши - как вишни и просятся в рот.
Ты жить не захочешь без этих щедрот,
без них святотатство коснуться пера.
Пойдем, мое сердце, темнеет. Пора.
Ты больше давало, чем мог он вместить.
Пойдем. Ведь не нам против воли гостить.
По небу, по тучам его дождевым -
подальше, подольше б не видеться с ним.
А ноги по-прежнему сами несут
туда, где нас ждали и больше не ждут.
ПОДОЛ
Первое сентября это уже зима?
Ты сказал, что зимой приедешь.
Ляжешь на меня,
Невесомей, чем снег на рябину
у церкви Николы Зимнего.
Жаль, не понесу в Подоле.
ПЕЧЕРСК
С утра угощала гостей
песочной выпечкой Печерска*
со сливками общества.
* элитарный район Киева
МАЙДАН
Радость моя, у Лядских ворот
как бы я хотела смотреть тебе в рот,
каждое слово ловя на лету.
Входишь в эту арку - как в ту,
чувствуешь - влажные своды тесны.
Помнишь: хотели дожить до весны?
ТОПОНИМИКА
Наша топонимика –
город Обними-ка-меня,
(верней – Мы-одни-обними-меня):
Печерск, Подол, Шулявка, Отрадный,
Вот и увиделись, мой мимовзглядный,
Выдубичи, Лавра, София -
орфоэпическая ностальгия.
Ливень сиреневый на Оболони.
Оба подставили небу ладони -
каплю хотя бы твоей Оболони!
Но на лету испаряются струи,
как по и-мейлу – твои поцелуи
(Триста тринадцать и-мейлов до лета).
Вечер. Пора в интернат Интернета.
НАД СОФИЕЙ И ЛАВРОЙ
Снилось - гуляем над куполами
Софиевской Лавры**
И пешком - прямиком на твой обитаемый остров -
Биг Бен, Кардифф Бэй -
Не люблю, хоть убей
Эти твои семь дождей
На дню.
К теплу потянуло, к огню.
Давай вернемся домой
(Красно Солнышко - Киев мой!).
Конечно, там у вас королева,
И то, что справа и слева,
Вполне расцветает в апреле.
Но лучше домой полетели.
Над куполами и колоколами
Птицы с дюрралевыми крылами
Мимо летят - в Сингапур ли, в Сидней,
Думают, из поднебесья видней
Реки из млека и майского меда.
Если вернуться не можешь, свобода –
Это железная тетка, а не
воздух в груди и София в окне.
* *ее нет, а есть Софиевский собор и Печерская Лавра
за полночь в безстенном доме
не могу заснуть и жду –
ты в соседнем астрономе
выбираешь мне звезду
Взаимная любовь к пространству
и времени "когда мы не"
("коли мине" "коли мене?").
Сопротивляться постоянству
тех перемен - себя губить.
Мы будем вместе, может быть,
из чаш ладоней, уст, очей
цедить нектар скупой ничей
и медом исходить вовне,
ты будешь звать Когдамыне
меня, как тюркскую княжну
из книжных княжеств, но жену
найдешь из здешних. И она -
темным-темна женым-жена -
тебя с пространством примирит,
и будет быт-гастрит-артрит,
ломОта в крыльях, жар в костях
(все крепости - на пропастях).
"Не долетишь ли ты ко мне
теперь сама, Когдамыне?"
То недолет, то перелет...
Поята Леда, но не тот
на лебедином берегу.
я без тебя почти могу
к о г д а т ы м н е...
Уже отговорил Париж,
и ты ни бодрствуешь, ни спишь,
а лишь с закрытыми лежишь
глазами
на грани между сном и сном –
тем что в тебе и за окном –
и тихо остывает дом
в ночной глазури.
Осуществленная мечта
– светло-зеленая вода
апрельской Сены…
Но явь перетекает в быль
вчерашнего, в тупую боль
занозы в сердце.
Свой совершенный вид глагол
настолько далеко увел
от совершенства,
что остается волком выть.
А нет бы длить, и дли-ить,
и дли-и-иииииииииииить
блаженство.
Лучше б за руку взял.
Но провел ладонью по крупу –
торопя? удерживая? провожая?
Вороная, стреноженная – по кругу
наших странных свиданий
в начале мая,
грез и гроз
словаря твоего неотмирасеиства,
отмывающих холст до грунтовки.
Цветет на сером,
перекрашивается пейзаж –
приют, в котором
жили мы и блажили, боясь повторов,
не дойдя до “омеги” ни разу,
от “альфы” до “гаммы”,
гаммы, вместо концерта
для мучающих смычковых.
Душно.
Бесаме мучо,
рассчитывайся с долгами,
гладь пятерней
и сиренью пятилепестковой.
не вспоминай что было это другая книга
ты никогда не видел белых ее страниц
любовь не рождается и не умирает однажды
она извечно приходит как зима
тогда холодная и сырая потом бесснежная злая
теперь такая как ждал
зимавесналетоосеньзима
мы не прощались росли как деревья
ветвились в пространстве разрыва
каждый собой заполнял горизонт
там где материя тихо становится светом
и в свет этот солнце садится
живы и будем завтра и после
всегда расплетаться срастаться лететь
листьями хлопать пасти эту поросль и паству слов
и плодами своими фигами-смоквами
сладким инжиром кормить голубей
белых как белым по белой бумаге
пишу тебе Сердце мое...
ЮГу
Дарю тебе тебя, мой враль,
и врач, и белый ангел-ворон.
Ты помнишь, как являл февраль
нам свой любведробильный норов,
как снегом согревали лбы,
гуляя над луной подледной,
и я была полносвободной,
а ты –
ты Б Ы Л.
Со мной ли, нет –
не важно, ибо
мы оба – два ночных изгиба
на темном, звездном, голубом –
друг в друге находили дом.
Впусти меня под этот кров –
под кожу, в душу, в кровь,
под этот свод, струящий свет,
туда, где больше нет
ни нас, ни…
Только словоток,
летучий прочерк, завиток
знакомых букв, вчерашних строк.
Уже не читаный,
не мой,
впусти – хочу домой.
Академик, мне снится Победа,
Круглой площади гул и цветы.
А победа – такая кобета,
Что обнимет – и кончишься ты.
И пробьется, проклюнется слава
Сквозь глазницы и горло и грудь.
Но твое первородное право –
тот заржавленный ключ провернуть,
те скрипучие сдвинуть ворота
с мертвых петель, за коими – Сад.
А кобеты-Победы щедроты
Камнепадом дорогу назад засыпают…
Выше и выше.
Не холодно и не больно.
Значит, лопатки с тобой
не напрасно мы трудим –
если не вышли
так вылетим в люди!
Пусть остаются
на этой подлунной, подзольной...
Наше –
воздушное поле вокруг и над нами.
Снами сманило,
которые были не снами,
и не сманило –
позволило вспомнить: крылаты.
Кто помешает
вернуться в родные пенаты?
Больше не могу видеть эти лица,
от которых судороги по телу.
Здравствуй, моя любовь!
Не выбившийся в счастливцы,
ибо “на чужой беде” –
и дальше по тексту,
Здравствуй,
несущий крест буднично,
как мешок с картошкой.
От одного взгляда вослед забываешь,
что жить, в сущности, тошно,
И не плачется о своем.
А когда
выпадает побыть вдвоем...
Другу-ЮГу
Не гусь из тех гусей, что Рим спасли,
а друг из тех друзей, что сердце губят,
однажды Небеса полюбят
тебя – за краешек земли
захочешь задержаться, мнимой,
заснеженной, многолюбимой,
за вырез бухты, ломкий наст,
но, ветром в Небеса несомый,
весь, будто голос, невесомый,
о нас, о нас
расскажешь и начнешь сначала -
как целой жизни было мало,
чтобы понять, чтобы обнять
и написать стилом весла
на воске спящего канала,
на тусклом золоте листвы,
о том, что мы еще мертвы,
но жизнь любить нас не устала.
Небесный Рим прозрачный дом -
мы все сойдемся в нем.
Увидеться – упасть в колодец
без дна. Пройти путем сердец
вслепую, как канатоходец,
или наощупь, как слепец.
Дотронуться – ладонью стены
смести с пути.
В пролет сквозной
той бездны между мной и мной
в тебе, на черный круг арены,
где лижут ноги Татиане
львы безобидные, как лани,
и цирк беззвучен, как собор
ночной, как музыка в органе –
без воздуха, как разговор
еще разрозненных, слова
передоверивших бумаге.
Но роза вот она – жива,
в солоноватой слезной влаге…
Себя подгонишь, amorada,
Спеша попасть в жилье из Сада.
Уж не забыла ли: жилье –
и не его, и не твое.
Не отразитесь в зеркалах –
так звука нет в колоколах
недвижных, безъязыких, праздных,
самим себе несообразных,
как вы – друг другу. Не жалей
и бей с плеча по гулкой меди!
Слетят, как стая голубей,
со скатов кровли голубой
твои небесные соседи.
"Тихотворение мое, мое немое" –
нас было двое, будет двое.
Не бойся слова "love" - оно
в разлуку вп-love-лено. Зерно
там стало хлебом. Ты – мой хлеб,
когда слова твои взахлеб
не только горлом – кожей пью.
Кому повем печаль мою –
не дотянуться, не обнять.
Зато и не отнять.
На Лете нынче летоход -
река опять взломала код
легенд и мифов, зим и лет,
несмежных наших тел,
и аурикул лабиринт –
не критский, а ушной –
перелетев, парит-парит
молчанье надо мной.
Он по моим ночным лекалам скроен –
не победитель, ибо и не воин,
не побежденный, но, как на щите,
лежащий навзничь в сонной темноте…
Моря штормят, и гор суров дозор,
и чуден Днепр, и слабы крылья птицы,
узор созвездий отвлекает взор,
но эти ли разводят нас границы?
Нет не хичхоковский hedgehog*,
а куст созревшей ежевики
(колючий – сладкой), если б мог
ты вылечить мое "не вижу"
ожогом игл своих, загнав
под кожу, ждущую касанья.
Ужаль, щадя! О, как ты прав,
что восхищенное вниманье
тебя пугает. Я уже
не помышляю о Душе –
скулю от боли. Этот синий
созревших ягод – цвет гордыни
ночных небес, морских глубин
(недосягаемые ныне).
Так и в сентябрь войдешь – один,
Плоды просыпав.
Но прости
себе, что иглы не пустили
во мне корней.
В пустой горсти –
пустынней чем в чужой постели.
* hedgehog – еж (англ.)
есть вечные птичьи права возвращаться туда
где ветви сплетясь повторят очертанья гнезда
есть вечное право себя отпускать в перелет
на твой обитаемый остров где сердце живет
есть птичье есть певчее право увидеть и в путь
обратный возвратный отправиться и зачеркнуть
крылами пространство
и в клетку вернуться
и петь
А здесь в апреле асфодели
цветут и дует твой зюйд-вест.
Придешь под стены цитадели,
не защищающей от звезд.
Она на дне души, как Китеж.
Ворота приотворены.
Смотри во все глаза – увидишь
то, что не смел пускать и в сны.
Там в камень врезаны судьбою
твоя победа, твой отъезд,
и те пресветлые покои,
не защищенные от звезд.
Увози свои дожди
песнопенного разлива!
Вот и встретились. Дождливо.
И прощаемся. Счастливо.
Увози свои дожди
обложные, проливные,
только больше не цветные.
И не скажешь: «Пережди,
спрячемся. Прижмись теснее».
В тех краях секут больнее
даже струи по лицу.
Кто сказал, что там виднее:
это дождь идет к концу,
иссякает или крепнет?
Дождь грибной слепой, и слепнет
курослеп, и льнет к крыльцу,
жжется мокрая крапива.
Улетаешь. Ну, счастливо.
Истекаешь из груди
птицей-боингом разъятой,
невиновной, виноватой.
Рейс отменят, но иди
по разверзшимся небесным
хлябям, облакам телесным
и по Млечному пути.
Не молочный и не кровный,
будешь брат беспрекословный.
Млеко с кровью – сок любовный.
Льют и пьют меня дожди.
Никто в окне звезду погасит.
Ты где? При свете? Утро красит
косым лучом и бьет ключом,
а он в замок не попадает,
и нам дыханья не хватает
и разговоров ни о чем.
Честны рентгеновские снимки,
где мы с тобой – в упор, в обнимку –
не к плоти плоть, а к кости кость.
Ты входишь и живешь, как гость –
час-полтора и до свиданья,
до следующего мирозданья,
в твою вместившегося горсть.
теперь молчи и пусть она поет
что нам делить когда ее сопрано
стоит как снег отвесный нет идет
как поводырь выводит из тумана
слепых детей доверчивых седых
дороги нет но музыка но стих
от слов уже свободный выдох а-а-а-х!
малиновка вернулась в головах
порхаешь плещешь крыльями за ней
лети-лети не так уж много дней
у нас с тобой еще полгода год
и залетейский паводок снесет
покорных двух но пусть она поет
еще
Бухты летней Балаклавы,
генуэзский плеск залива,
берег, вырезаный криво,
хлеб домашний, дикий пляж,
храм под грудью крепкой горной –
брат молочный зыбки черной,
где агукала. Отдашь
все за краденый пейзаж,
за побуквенное чтиво
на родном. За край обрыва
не заступишь – соскользнешь
и напорешься на нож
с синим лезвием тупым,
с желтой ручкой костяной
сонным лядвием слепым
жаркой плотью наливной.
В море, в стон субконтроктавы –
все во сне бываем правы
и бессмертны. Плачь ли, пой -
бухты летней Балаклавы,
красных волн родной прибой.
Тошно? Бей копытом в грудь самого себя, приятель.
Только выбрал этот путь все ж ты сам, а не Создатель
за тебя решил, куда обратишь стопы заката.
И соленая вода синих волн не виновата,
что увы не утолит жажду, но ее растравит.
Кто из нас двоих лукавит, у того больней болит.
Там за ребрами - мишень. Целься выше, бей вернее,
но сиреневой сирень будет в небе, и на дне, и
здесь, где топчем чернозем. Белым - твой жасмин и платье
той, которую в объятья зазываешь белым днем,
потому что ночь – моя. Слово знаю только я.
Хочешь плачь, а хочешь пой - мы подельники с тобой,
вечно соединены наши строки, соки, сны,
солнценосные проходы в облака, где зреют воды
не Потопа, но Начала. Все ли я тебе сказала,
что и слышать не хотел? На двоих один предел
нам достался, мой двойник, мой крылатый проводник,
брат сиамского родней. А теперь скачи за ней,
догоняй как сабинянку, похищай свою беглянку.
Будем тешиться втроем. Вы - друг другом, я - огнем,
без которого темны наши строки, соки, сны.
этот Сочи перезревший он сочится липким соком
клейким августовским медом сладкой кровью голубой
зелень скумпии и юкки влажных зарослей застолье
память жадная глотает волны всплески голубей
померанцевое солнце мандариновое море
крылья в небе и на пирсе створки мидий соль времен
ты насытишься собою обратишь лицо на север
голодает Галатея без тебя Пигмалион
накорми ее с ладоней горьким снегом синим снегом
льдом лазоревым луною леденцовой золотой
в лоб успеешь лучше в губы в угол рта где бьется строчка
буквы хвостик завитой
– И город за тобой ушел:
Сырец, Шулявка и Подол.
К твоим мифическим морям,
Моя Мирьям.
А в тех мифических краях
Нам места нет, увы и ах,
Ни здесь, ни там.
Здесь толчея, а там простор
Пространств, и на подрамник гор
Натянут холст Небес…
Моя небесная Мирьям,
Кому повем я по складам,
как проживешь ты без…
– Неделю снег… Ты помнишь снег
В балконное стекло?
Я бы и по морю пришла,
Да море замело.
Ждешь: обмелеют потоки словес
горних когда-то, но темных и дольних...
Я – о любви без объятий и без
мыслей о них, потому что бездомной.
Речь не о стенах, не о простынях,
коих единыжды даже не смять нам.
Я – о любви без тебя и меня,
вне наших тел. О подобии смутном
той, для которой мы жили с тобой,
слепы во взвеси ее световой.
Смотри, любимый – это снег.
Все обещанья выполнимы.
Ты же просил меня, любимый,
Чтоб выпал снег.
И я прошу – не улетай.
Но улетаешь. Улетаешь.
Так долго руки размыкаешь –
не улетай.
Твой остров зелен и дождлив,
и так далек от нежных нег,
и сер твой Бристольский залив.
А здесь лежит слепящий снег –
Я ничего не вижу!
Полью часы и заведу цветы.
Вон тот колючий, дивный – это ты.
На карте рая Бристольский залив
мы обозначим голубиным цветом,
лиловым и пыльцовым цветом слив,
отягощавших ветви ранним летом.
Я по зубцам твоих кардиффограмм,
по чертежам Плеяд и Андромеды
читаю –
как те Двое по губам
беззвучный текст своей ночной беседы
совсем неслышной - чтоб не вспугнуть
еще прозрачный сон и сонм бесплотных
хранителей…
вернуться из каменоломни
прощаний так и быть не помни
устать как ледокол в пустыне
ни сил ни слов ни снов отныне
прийти и лечь
плыть навзничь по реке прощаний
из дальних Даний до свиданий
но после встреч
погладит ночь живот и спину
седеющему семьянину
как плачущему мальцу
и провожая на чужбину
скользнет ладонью по лицу:
- То мабуть вже назовсім, сину
куда текут линии тел освещенных луной
затененных ли новолунием
исполненных нежности в полнолуние
куда стекают капельки пота
ночная роса между лопаток
ночная влага уст и не уст и слез
отражающих звезды
которые спрятались в тучи
забыли что свет не мешает заснуть
надышавшись вернувшись на землю
еще не вернувшись впадая не в устья-истоки
в запястья в ушные воронки
беззвучно вливаясь
в Змеиную Реку индийцев
нет в Via caeli regia у римлян
нет в Птичью Дорогу как звали когда-то
тот Млеченый вскормивший глаза
уводящий от дома
светящийся путь – на родном
Как ты по льдинам в десять лет
бежал, так я тебе "привет"
спешу докрикнуть. Но вокруг
вода съедает звук.
Моллюски, водоросли – где
мой сад? В немой воде,
в крупноячеистой, сквозной
Сети – уловленный не мной,
цветущий под водой.
Дважды умерла и родилась,
прежде чем узнала – эта связь
насовсем. Так скреплены листы,
на которых ночью пишешь ты.
Там – твой дом и там твоя семья –
строки, строфы, главы, но не я.
Мой родной, не уходи туда –
там тебя изловят невода
вымысла, синекдохи съедят,
рой реминисценций и цитат
растерзает, как немейский лев.
Черная тетрадка на столе
инфернальных бездн являет тьму.
Обниму.
Жду – заснешь-забудешься. Вот-вот
все страницы пламя перечтет
(но сначала я – во все глаза).
Том твоих эпистол в Небеса
опоздавший горний почтальон
не снесет по адресу, не он –
мы в Раю, где дышит каждый куст.
Скажешь все Отцу из первых уст
И ПЕНЕЛОПА, И ИТАКА
Твоя дорога, Одиссей,
предречена, неотвратима,
разлучна. Следуй по прямой
и не сворачивай ни разу
к чужим огням. Иди вперед.
Пустило корни наше ложе,
и птицы меж цветущих крон,
волнующихся в изголовье,
поют. А ты не будешь петь,
когда дорога полный круг
опишет. Как ты будешь нем,
крылатый меж моих коленей…
все это
шито
нетленными шнитками
белыми виршами полдня январского
туго спеленуто снежными свитками
кованым золотом ханства хазарского
скреплено намертво стянуто скобами
погребено под глухими сугробами
но каждый год с Рождества до Крещенья
от пианиссимо до крещендо
но в словаре архаизмов любовном
в незамерзающем русле стиховном
все это…
…тише
дороже дороже дороже
и необходимей тебе
тисненье губами по коже
прикушенный след на губе
плетенье хотенье вязанье
двух слов с междометиями
оскальзыванье увязанье
какими мы были людьми
какими мы будем стрижами
каштанами яблонями
но рук мы еще не разжали
но облако ты мон ами
а я твое чистое поле
залей от цветов до корней
о как мы летаем в неволе
о как пожалеем о ней
Прогульщик любовных уроков. Прогульщик.
Вдоль лунного моря маячить, покуда
сосед по палате сподобится чуда -
застежки, крючки, заедающий гульфик.
Какую затребовать плату в награду
за то, что бесплотно, безгласно, безглазно -
сквозь комплексов стены и джунгли соблазна,
и схиму пустыни, и подступы к Саду…
Так умирает миф – не больно,
почти сдаваясь добровольно,
в обвалах истинных причин.
Ты думала – еще один
и все. И будешь жить свободно.
Внутри свободы чужеродно.
И недоступный снег вершин,
и то свободное паденье –
впаденье в миф, освобожденье
от мифа – малая цена
за то, что ты теперь одна,
как тот, кто по пустыне плавал
в летучем корабле без дна.
И сможешь отличить от плевел
зыбучие пески зерна.
твой возраст чуден ты как царь Мидас
коснешься в страсти – можно ставить пробу
на золоте беспримесном
в утробу
ты входишь обратив ее в металл
блестящий драгоценней судеб мира
все остальное дело ювелира
годами не богатого и он
в величества когда-то выйдет вон
теперь же с безыскусной простотой
вдыхает жизнь в прекрасный золотой
ночной цветок
и льются не щадя
нежнейших лепестков
его дождя
тугие струи
тьма как жар горит
где ты царил а он животворит
И волн на берегах невинных рек,
цветных от осыпающихся листьев,
и вздыбленных сугробов на откосах,
и смерзшегося в марте монолита
бесплодной тверди, поднятой ростком,
и летних виноградников на всхолмьях,
отягощенных будущим похмельем
еще до упоения вином,
и стад, клейменных солнечной печатью –
во лбу, на изгибающемся крупе,
и перелетных неподсудных стай –
сегодня здесь клевали чью-то печень,
а завтра попостятся за морями,
чтобы вернуться и успеть к застолью
обильных зимних празднеств, –
не увидишь,
поскольку слишком близко подошел
к черте, не разделяющей пейзажи
на зиму, лето, осень и весну.
"...у повні місяць головою Олоферна
твоїх розтулених торкається колін"
(Юрко Гудзь)
чудо-юдо ты слышишь зову "Друже Юже!"
южик-ежик колючками внутрь а снаружи
панцирь перья подшерсток проплешины шрамы
что там дальше в программе сезонные драмы
вечереет зима подошла к середине
ты зимуешь как Отто Июльич на льдине
больно baby пришитый без анестезии
к месту коим сражала и коим сразила
то есть к дырке в груди где душа проживала
на пригреве тепло только этого мало
чудоюдные дни на тебя наступили
жив ли южик за что мы там давеча пили
значит льдин было две посему разъезжаются пятки
как подростки из лагеря спавшие в общей палатке
тот тщедушный и вправду вкусил мало меда
и ушибся и дует на лапку "плохая свобода"
задувает ли ветер в меня иль огонь раздувает
"в повні місяць" зажат между ног и темней не бывает
прячься глупый небесный зверек разучивший светиться
южик-ежик сначала подумала птица
нет не слушай того что в сердцах наболтала
на пригреве тепло только этого мало
на зато не гадаю какая на юге погода
так смотря для кого для летателя? для пешехода?
больно baby еще на P.S. остаются силенки
что нам делать друг с другом ребенок в ребенке?
надо гладить колючки и перья но я не готова
baby bay но сначала запомни три слова:
когда внутри – удочери
Не на Тибете, а на тебе те
заоблачные выси в крупноблочном
открывшиеся взору, в полуночном,
двенадцатиэтажном, типовом
обозревать. И знать, что этот дом –
прообраз поднебесных, снежных, горных
пространств, воображению покорных,
двухкомнатный двуспальный архетип
жилища тех, которым во плоти
теснее, чем в час пик
на пригородной платформе.
Что ж ты без крыльев – не по форме?
Ты выйдешь ночью на шоссе
вдвоем с тоской (хоть не дыши) –
все строки – плагиат, и все
пробелы тела и души,
к чему бы не влеклась ладонь,
во что б не упирался взгляд
(живее, кажется, латынь) –
все плагиат,
реминисценций ремесло,
бродячий, списанный сюжет.
Луне вдвоем с тобой светло.
Но где он – не заемный свет
полночный? Ну, ступай назад,
в нору родную. Будет, брат,
и под колеса – плагиат.
1
Запутываясь в твоей рубашке,
срывать засахаренные фисташки,
к ним тянуться, боясь проснуться:
ворованные? дарованные? свои...
Едва не воя от страха неволить,
все же вести в июле
партию обезголосевшего соловья?
твою ли,
зачисленный в соловьи?
2
Взломать часы и выпустить кукушку:
пусть полетает, пока не светает,
пока летальный исход далеко,
а летательный близко.
Ночь – как перегоревшее в груди молоко,
Как обратная сторона лунного диска,
как стена, к которой лежишь спиной
не со мной.
3
В этом доме стены не помогают и не мешают,
чего не скажешь об оконных рамах, –
стекла их дрожат, отражают
то, что запишется в наших кармах,
что отработаем потом и бытом,
беличьим бегом по бывшим орбитам.
Вспомним иные забеги когда-то:
presto мое и твое moderato,
отсвет луны на пустыне постели.
Стекла вылетели – мы улетели.
вода упруга ты упруг
мой обретенный друг
на глубине ли в глубине
со мной или во мне
ты отражаешься дробясь
и солнечная вязь
без швов стыкует
сплетены
как утренние сны
с горячим утренним лучом
входящим в плоть и в дом
my sweet мій світе
от щедрот
хрестоматийных вешних вод
и вышней синевы
бежать ли уплывать ли нам
как в час последний по волнам
кладбищенской травы
все возникает из всего сказал Сенека
из воды воздух из воздуха вода
из воздуха огонь и из огня воздух
почему следовательно не возникать
земле из воды и из земли воде
табуну лошадей не выплескиваться из пены
океанической взбитой копытами и дождями
зимними теплыми смывающими печали
не проноситься беззвучно
здравствуйте кони-пони
ничего они не отвечают
перекатываются волнами
впитываются в пространство
парят облаком исчезают белым
были ли они
били копытами вязли в песке прибрежном
снились ли пока летел откинувшись в кресле
над океаном втиснувшимся в иллюминатор
так
если сверху смотреть
любовь вмещается в сердце
Пленник иллюзий, аллюзий, коллизий,
прост, как Бетховен в этюде “К Элизе”,
сложен… А, впрочем, все сложены в срок
будем – кто в глину, кто в зыбкий песок,
друг ли? возлюбленный?
ныне и присно –
названный брат, без которого пресны
праздников пасхи и будней хлеба,
нас отпустила на откуп судьба.
Не заблудиться бы, горний мой брат,
в зимнем лесу перекрестных цитат,
в райском саду, где не ждут, но предложат
спелый ренет и безбрачное ложе.
А в темноте – асфодель? Асмодей?
…Вместо того, чтобы делать детей,
жаловать ближних и жалить родных,
мы возжелали занятий иных –
сольных и слезных, созвучных тому,
что разглядели, на свет и во тьму
порознь шагая, срываясь в овраги,
в бездны, разверзнутые на бумаге,
навзничь сплавляясь по сонной реке,
чтобы обняться и слиться в строке.
"Утро средних лет, полное надежд
и планктонов на будущее"
Саша Соколов
ты помнишь утро средних лет
неяркий свет сквозь облака
оплакавшие ночь побед
дождем, привычным как река
в окне твоя рука по мне
сплавлявшаяся вниз как плот
но плоть подобна бездне вод
проглотит выбросит на брег
а ты себя берег
лелеять холить обнимать
не значит понимать
каких еще долгов страшась
распалась эта связь
должник вернее кредитор
продолжим разговор
и без надежд и без одежд
но только ниже на полтона
так тихим утром средних лет
неспешно меркнет ровный свет
лица и звездного планктона
Значит, мой, если доступен взгляду...
Поздно оправдываться, мон ами,
видеть – уже владеть. Поди отыми
у черной дыры зрачка его отраду:
профиль скуластый, сутулой спины откос –
туго стянутую аквамарином глыбу.
Видеть – уже владеть безраздельно, ибо
глаза не возвращают ничего, кроме слез.
Можно взор отвести, все равно во тьме,
за сетчаткой впечатавшись, живешь во мне –
нерастратная матрица тщетной веры –
где б ты ни был, в каких пространствах и сферах...
Зрели в апреле и маялись в мае,
вместе скорей пустоту обнимая,
нежели эту условную плоть,
с ненасытимым желанием плыть
в тихих и теплых течениях, зная,
что разбегаются их берега,
словно галактики в небе врага
(в нашем-то – тесно от сонма светил).
Мы ли тянулись друг к другу без сил,
маялись в мае, юлили в июле,
в августе краски сгущали? В свою ли
реку входили по грудь, где темно,
а полагается быть негасимо?
Тихим и теплым теченьем сносило
двух, не забывших, что были одно,
прежде, чем собственно были, до срока
им разлучиться по воле потока.
Захотелось родными буквами написать тебе
"здравствуй-здравствуй".
Птица-кириллица льнет к очам, утешает, плача,
голубит, почтовой голубкой бьется в изнанку век,
зимует там, где темно и влажно.
Как писала Агата у Павича в "Звездной мантии":
это "може имати еротско значење,
…које човек иди у мраку склопљених очију".
Эрос вырос и вылетел из гнезда
– где искать теперь: в зените? в надире?
Стал бесполым и крепкокрылым,
увертывается от прикосновений,
даже если это зрачки касаются строк
и сбегают сверху вниз – как от сосков до лодыжек.
Я опять о любви, что, оглядываясь и медля,
спешит в огонь. О гоне, обloveе,
натыкающейся на колья дождя обложного,
он льет и не заливает пламя ручное,
приученное к перстам, подобное густеющей лаве,
обжигающей по памяти, сама того не желая.
Черным и красным проступая на белом
- даже не на бумаге - "здравствуй",
кириллицу не читает пишу транзитом
то есть транслитом
zdravstvui-zdra
dojd’ s utra
bez tebja nauchitsja dyshat’ pora
Rambler.ru
V chujyni umru
yahoo.com – Бог с ним, с языком
вернее, с транслитом
у мраку склопљених очију
там за морями ты еще чей?
ЮГу
От тебя и хула - пахлава и кишмиш,
Но молчишь. И выпрашиваю слова.
Вот и гуси летят, и закапало с крыш.
Ближе, чем
от Сочельника до Рождества –
от любви, до того, что не знает имен,
как не знаю, о чем там писал Элиот
(о жестоком апреле? обвалах времен?).
Междуречье мелеет и паводка ждет.
Кто бежит от себя, тот и нем.
А зачем
мне, согласной, бояться согласных, и взор
от сговорчивых гласных (от мускусных роз)
отводить? Исихаст? Что ж, и это зачтем.
Ах, не прячься:
"Конфуций…Катулл…Кьеркегор..."
Все цитаты точны, если метят под дых.
Говори-говори, все равно разговор –
только точек изюм и зерно запятых.
ЧАСЫ
снимаешь часы отменяешь время
снимаю все торопись
слышишь внутри тик-так
и вот так еще не спеши
ЖИВЫЕ
это я думала уже нет
это мои ладони лоно лицо
трогай я не исчезну проходишь сквозь
это же мы живые уже еще
НЕЖНОСТЬ
пахнешь корицей пальцы взбегают вверх
пах редколесье груди и ладонь на лбу
нежностью пахнешь а говорил ничем
ЧЕТВЕРГ
я заблудилась ты говоришь четверг
чистый четверг грудь и живот блестят
капли долго стекают с темной травы
ЯНВАРЬ
ты это ты лежишь невесом как свет
на пологих моих вечерних холмах
влага впиталась там где взойдут цветы
НАШЛАСЬ
от шеи вдоль спины следы касаний
заметно выцветают сверху вниз
как надпись на гравюре антикварной
японской не искал нашлась сама
УТРО ПОСЛЕ
ты спишь раскинув руки
в бликах света
косых лучах потоках восходящих
вся комната
а над пустым гнездом подмышки
вспорхнул и кружит нежности птенец
ПАМЯТЬ
не уходи в ухо шепчу
глаза
не закрываю прячу всего в себе
глубже-глубже туда где памяти нет
ПОДОКОННИК
с двадцать третьего неба смотреть вослед
видеть как ты скользя вбегаешь в метро
и не видеть разреженный как в горах
воздух еще недавно зримый густой
вязко стекавший с нас в сугроб одеял
ПОТОК
в синкретическом блаженстве нераздельном непрерывном
не разъятом на фрагменты сбивчивых воспоминаний
почему нельзя остаться если память не подводит
если цепкая стремится удержаться на плаву
в том беспримесном прозрачном плоть смывающем потоке
что течет над фюзеляжем и смерзается в "прощай"
РЕЙС "КИЕВ-ЛОНДОН"
над Прагой над Парижем над Ла-Маншем
неслышная невидимая больше
январская дюралевая пчелка
летит и жалит сразу в оба глаза
бесслезные блуждающие в тучах
ЗВЕЗДА
звезда волхвов взошла в твоем окне
а два часа назад в мое глядела
колючими шершавыми лучами
не больно мне раздвинувшими веки
как два твоих прощальных поцелуя
ИРИСЫ
рот грустней чем глаза
ирисы на картине вписанные в квадрат
в изголовье повесишь
чтобы мне не гадать
чей это взгляд лиловый
тебя провожает в сон
МЫ
не звони но пиши первым сдается слух
зрение же тщится-старается сохранить
как расстегнув часы их кладешь на стол
и без улыбки руки смыкаешь в "мы"
ПУСТЫНЯ
весь караван в угольное ушко
а я еще вчера такой оазис
такой неизгладимый парадиз
боюсь не ветра даже
дуновенья малейшего
лелею эти розы
сыпучие без стеблей и корней
ДАРЫ ВОЛХВОВ
не золото не ладан и не смирна
смирение приятье благодарность
светящееся счастье осознанья
что нет тебя и нет меня но были
и вот они бесценные Дары
Минута – и стрелок одна уже. Где
отыщешься, выпав из сети ночной:
на лунной поляне груди? в тесноте
садов апельсиновых, пахнущих мной?
В их поросль густую, цветущую сплошь,
сомкнувшую ветви, неспешно войдешь
всей тяжестью тучи, бесплотной во сне.
Дождем упадешь и заснешь на спине –
недвижный, бессильный, пока на востоке
всплывает заря в апельсиновом соке.
Забродит он в полдень вином. И вина
прижмет тебя к водоразделу окна.
Стекло не прозрачней слоистых глубин.
А полночь настанет – не будешь один,
сновидец…
Ты вдвоем, но не со мной,
так и будем жить раз-дель-но.
Это, в общем, не смертельно,
как мышьяк — на зуб больной.
Почернели времена,
почтальоны ходят мимо.
Это, в сущности, терпимо,
я ведь тоже не одна.
Бунтовать – напрасный труд,
посажу аккумулятор -
и в небесный изолятор
не с тобою упекут.
Мы не вместе даже там.
Нескончаемо, бессмертно
будем звездами – посменно –
мы светиться по ночам.
Но не вместе – даже там.
1
Не о чем нам говорить. Разве что обменяться
фразой-другой с телефонной трубкой, ибо
смято пространство души. Нетающая глыба
льда привалила крыла. Не подняться
в плотный воздух иллюзий, в котором жилось без страха.
Сладко пилась невыигравшая влага, жалось слово к листу,
словно к телу рубаха, и не терпела,
а рифмами пела бумага...
Но затяжной, стратосферный рывок без цели –
за пределы хотенья и тяготенья...
Не оглянулись – пропасть перелетели.
И непонятно, что дальше делать с собой
в этой воздушной струе, ледяной, голубой.
2
Ты всегда оставлял за собой последнее слово –
Говори за двоих. Времена наступили
безвоздушные. К нашему “жили-были”
не пристанет даже дурная слава
потому что где оно? Нет в природе
этой краткой глагольной скороговорки.
Лифт захлопнет устричные створки.
Встретимся как-нибудь при народе.
И когда привычно взметнутся ладони,
пусть подумают: сдаемся цензуре.
Говори (темнее, чем на латыни),
но ни слова больше о той лазури!
я спрашивала где наша птица ты говорил улетела
глиняная птица-свисток улетела за песней
кто теперь смотрит вниз на быстротекущую воду
с узкого подоконника я бы смотрела в небо
я спрашиваю где наша птица ты говоришь разбилась
хрупкая плоть комок необожженной глины
кто теперь свищет текст на языке не помню
с узкого ложа мы видели только небо
Вербальный мой (нет – bookовый, кленовый),
мой книжный ближний, мы для жизни новой
не созданы, поскольку зелены
от спутанных корней до розных – в кронах –
рулад на птичьем, сбивчивом. В законах
не сказано о том, что до весны
им следует молчать, не умолкая,
и вот щебечут, свищут, потакая
потокам света. Ах, весна какая
идет за летом вдоль материка,
где дни, как он, сплошь зелены и сини.
И райские сады идут в пустыни,
и, как к тебе, протянута рука
к тесненным неразрезанным страницам,
к теснящимся в веселых кронах птицам.
Но паучок у зимнего виска
все выплетает, спутывает, вяжет –
а мы беспечны. Кто кому подскажет
и кто кому посмеет объяснить:
одна из Мойр уже поймала нить
и ножницами щелкнула….
Юрию Гудзю
Под мостом Мирабо через Княжий Затон
лед прогнется и вытолкнет нас, как батут,
выше голых деревьев и птиц. А потом
твои ангелы медленно к нам подойдут.
Ты от зыбких летучих пейзажей отвык.
Вспоминай наш язык,
испаряющий плоть, газирующий кровь -
его глосс, его ос растревоженный рой.
Эти осы являются жалить и жечь,
чтоб забыли мы пешую речь,
чтоб очнулись в цветущих январских садах
над мостом Мирабо через Лету во льдах.
ДОЖДЬ
Ты говорил: "Делай со мной что хочешь".
Я хотела смотреть на перламутровый дождь –
струи густые его, льющиеся снизу вверх.
WELCOME
Замешкаешься у ворот
нефритовых приотворенных.
С усильем створки раздвигая,
войди-войди.
ГольфстриМЫ
Коралловая рыба-меч
скользит в моих полночных рифах,
стремглав ввергается, не раня,
двоя движенья (ввысь ли, вглубь?).
Выносит к свету теплое теченье.
ПЕРЕД ГРОЗОЙ
Первых капель ждут лепестки.
Теплую руку кладу
Поверх дрожащей твоей.
УРОКИ
Ну повтори же –
вложи свой
иностранный язык!
НОЧНОЙ МИНАРЕТ
Звезды, знавшие путь
от остывших глыб у подножья
до прогретого гладкого купола,
подскажите устам.
ЛИНЗА
Сплетающая луч, и проблеск
Луча, и тень его в один
победоносный светоносный
пространство прожигавший путь,
о линза главного желанья –
к тебе в тебя.
ИМЯ
Тихий вечер придет.
От твоего имени останутся
"о!-о!" и "а-а-ай…"
ВЕСНА
Лунный предутренний склон.
Гнездышко к голой скале
Ласточка клеит слюной.
АПРЕЛЬ
Между цветущих холмов –
к тому из них, где глубинный
гул слышнее, – оскальзываешься в сон.
СОЛО
Пальцы плотнее сомкнув,
как ты торопишь смычок.
Скрипка или скрипач?
ДО
Долгое-долгое "до"
флейты,
не помнящей губ.
ЛУНА
Вот веки, вот мочки ушей, вот губы -
проведи языком, нежными пальцами,
всей ладонью.
“Я хочу видеть твое лицо во время страсти”.
Если страсть разделенная, будешь ли зрячим?
Смотришь, не видя, как плавно Луна восходит.
ТВОЙ ЛОТОС
Хоть бы полоска земли
нам для любовного ложа!
В зыбком озере сна
укоренился твой лотос.
ДВА РОЗОВЫХ МАКА
В ВИНЕ ИЗ ОДУВАНЧИКОВ
Ладони, а потом уста –
по бледно-розовым туманным
нежнейшим макам наливным,
смешавшим свой снотворный сок
с твоим, сулящим пробужденье.
ЦЕРКОВЬ 12 АПОСТОЛОВ
КОПЕРНАУМ, ГАЛИЛЕЙСКОЕ ОЗЕРО
На розовые купола смотри –
они вскормили небо над головою.
Как мои, вскормившие двоих, округлы.
Не обвиняй же в святотатстве –
так очистительно родство
и форм, и чувств благоговейных.
Как ласточки на млеющем полете,
косые крылья ласк углы срезают.
Медовый дом – оплот двуспинной плоти –
неспешно пчелы пальцев осязают.
И комната смыкается, как лента
того лжеца от оптики на "эМ".
И шепотов шмели в начале лета
еще слышны, но пропадут совсем.
еще еще еще-е еще-ее ещ-ее-еее
Одумайся, оставь, не тронь!
Эриний манит наш огонь.
Гневить богинь – не меньший грех,
чем по течению утех
плыть в слепо-глухо-немоте.
В непостижимой высоте
течений горних так завис
ночной летун. И страшно вниз
ему взглянуть. А вверх – страшней.
И твердь, чем дальше, тем родней,
а, значит, нет пути назад.
…Рывок, заплыв, межзвездный гон!
И бездна – вверх. А вниз – базальт.
Нет, верх и вниз – огонь, огонь.
Шарлю Фоербергу
"Крутится вертится шар голубой,
крутится вертится над головой…" –
Царственной кистью коснется запястья
кукольник Шарль. Задохнешься от счастья.
Не от его утонченных манер,
а от того, как сияет Превер,
каждою строчкой гортанной сладимый.
Господи, это не твой ли любимый
все от тебя не отлепит зрачки?
Вдруг да расступятся воды реки –
и заскользишь завороженным шагом
посуху вслед за стареющим магом,
вплавь по отвесным небесным волнам –
в А-а-ах!-рику к синим летучим слонам,
к желто-гарячим летающим рыбам.
И – по друг-дружным лекальным изгибам –
дальше (нет – ближе, тесней не бывает).
Кажется, это вода прибывает.
Он говорил, что научит дышать
и под водой, и не нужно бежать
прочь от гремящего пенного вала.
Ах не вода, не вода прибывала.
НЕТ ГРЕХА
мой драгоценный мой литературный
не критик чистый вымысел ажурный
как лес зимой прозрачный на просвет
куда деваться от сплошных побед
льда над водою горя над бедою
календаря над даром жить вне стрелок
стрелка над стариком в завалах грелок
привыкшего до греческих календ
откладывать чтоб жизнью молодою
когда-нибудь натешиться с колен
ее уже не сталкивать как чадо
опасных но вполне дозревших лет
пока столкнешь она и перезреет
несбывшееся светит да не греет
и от греха бежать уже не надо
и нет греха и жизни нет как нет
Нежность моя, разлука – плохая школа,
а впереди – разлучные университеты.
В будущем времени – ни одного глагола,
но привыкаешь, как в поезде спать одетым.
Нежность моя, когда-нибудь да освою:
не подменять лицо на твое, погружаясь в тело,
как бы теряя в весе на "отболело"
и, полегчав, собой вытеснять живою
мертвую воду залива,
летнюю воду реки на "Тэ" и эту
дальнюю, будем надеяться, воду – Лету.
Ты входил в эту воду не раз и не два.
То мелела река, то срывала мосты.
Если честно, и сам различаешь едва,
где кончаются волны, и следуешь ты.
Невесом, как младенец в родном животе,
и обласкан на несколько жизней вперед,
знать не хочешь: у берега склоны не те,
русло сухо, песок набивается в рот.
ЮГу
когда ты сложишь свои крылья
блаженный дельтапланерист
и приземлишься без усилья
в лучах зари и сам лучист
когда влача остов полета
его титановый скелет
ты скроешься за поворотом
дороги вдоль которой нет
ни тени тех потоков света
в которых плыл парил летел
ни дня из той осьмушки лета
травы деревьев наших тел
еще несовершенноледных
не юных но не ледяных
еще полетных но свободных
отныне выбирать иных...
мне подходит состав твоей крови но ты
донор света и доктор до первой звезды
в темноте проступаешь абстрактным пятном
млечно-белым на белом на вспоротом сном
одеяле небес прохудившемся и
растерявшем гусиные перья свои
от засеянных пухом бессонных равнин
до неслышимых ухом напутствий родным
до последних последных прости-отпусти
до ледышки-синицы в разжатой горсти
1
ласкать взахлеб смотреть во все глаза
обвить опутать прорастая за
льнуть всей ладонью нет двумя и ртом
членораздельность отрицать сдвигая
сливая буквы смыслы сопрягая
пробелы будут но потом потом
2
пробелы будут но потом потом
молчи пока на вечность я моложе
когда нас уравняет поздний дом
и сам с землей сравняется мы тоже
собой заполним роковой пробел
но это будет только близость тел
а близость душ слиянных разведет
нас в небесах с летучей взвесью духа
и будет тот кто эту взвесь вдохнет
открыт для чуда зрения и слуха
и осязанья и иных щедрот