* * *
Cентябрь, сентябрь, как плотен твой помянник!
Среди полян, затопленных слюдой,
о всех ушедших грезит конопляник,
о всех, утекших за водой седой…
Теплы их руки, бывшие оплотом,
нежны объятья, хоть и не видны.
Навстречу им - в стремлении безплотном -
срываюсь, преисполнена вины.
И замечать так стыдно потому-то,
что ничего смертельный миг не стёр,
что не о них вздыхаю поминутно
и разжигаю мысленный костёр,
в котором не для них горят поленья,
а для тебя, — ушедший, но живой.
Да молишься и ты — вне озлобленья,
в душе не опустевшей и жилой.
Лист кленовый безголовый,
свежий, юный, неземной.
Ах, с какой надеждой новой
увязался он за мной!
И летает, и сияет,
и спасает, и поёт,
будто больше не зияет
смерти выход (или вход).
Неужель, бежавший тленья,
будет счастлив индивид?
Нету летоисчисленья,
как Георгич говорит?
Только жду не без опаски,
с непонятною виной,
что иссякнут эти сказки,
эти танцы под Луной.
Есть невидимы законы,
по которым навсегда
мрак бездонный заоконный
позовёт меня туда,
где заждавшуюся лодку
обнимает чорный Стикс,
где найдёт свою находку
каждый игрек, всякий икс.
Неотвратимо, как решенье мойры,
за поворотом нарастало море,
как миро в алтаре благоухая,
где раздалась гора - стена глухая;
искряся, как парча, купая блики
в солёных брызгах, что равновелики
Эвксинскому иль Чёрному – родному,
и Крымскому всему большому дому…
О, как бы я любила дом в посёлке,
не знающем ни стужи, ни позёмки!
Всегда под солнцем, пахнущем лавандой, –
дом с тёплым полом и сквозной верандой,
забытой книгой, бельевой верёвкой;
и осликом, и божией коровкой –
там, во дворе, где на траве дрова
и кипарис, кренящийся едва…
О Крым родной, увижу ли тебя я?
Или во сне по лестнице сбегая –
разбитой, древней, цвета фиолета,
по пушкинской, - к подножью Фиолента, -
однажды утром, накопив отваги,
нырну навек под эту кромку влаги,
где дух, ликуя, побеждает в теле…
А это будет Стикс на самом деле.
О войне, о войне, о войне,
ничего, ничего о любви…
В приграничном больничном фойе
и на площади, полной людьми,
и во сне, побеждающем страх,
и в раю, где плывёшь в глубине,
если стрелка на белых часах,
и лекарство по вене и вне….
А проснёшься зачем-то живой,
так безумствуют громче вдвойне,
над твоей не твоей головой,
и опять — о войне, о войне…
Только ты о любви, но вдали,
где ведёшь по воде корабли,
иль спускаешься смело в забой,
но от слёз не закроешь собой.
(перевод с сербского)
I
И отвёл её в Призрен, на реку.
И спустя столько лет,
говорил ей: “Не бойся, родная,
не крадём мы от Божьих даров,
ибо создал Он всё для людей,
что живут под Его небосводом...”
А она, недоверчивая,
опять твердила: “Боюсь,
ты обвенчан с Левишкой и Самодрежей,
Студеницей, Грачаницей и Любостыней,
придумают страшную месть
обманутые красавицы!”
“Но ты моя весна и моё лето, — говорил ей, —
мой жемчужный день и моя кристальная ночь,
верь мне хотя бы настолько,
чтобы нам причаститься во чистом поле,
увенчав себя дикими розами,
пока мастера возводят “Святых Архангелов”.
Стоит отправиться нам
крутыми стезями
к месту, откуда взойдёт
род наш иерусалимский”.
II
И тогда отвёл её в Призрен…
У торговца отмерил атласа и шёлка,
у портного пошил ей корсетку,
шаль купил и веночек с каймой серебрённой,
жемчуга и дукаты, и перстни, и гривни.
Увенчал её дикими розами, и над Быстрицей
на мосту старокаменном мы обручились…
И вином подкупил игумена
из обители Свято-Архангельской,
чтобы тайно он нас обвенчал.
И святые смотрели с укором…
“А теперь-то, нам некуда деться,
мы, любимая, сделали всё —
наши узы нас держат сильнее,
чем обряд перед иконостасом,
над которым трудился Лонгин…
А теперь-то мы можем и в Хочу —
на поля, в виноградник, возделывать землю,
чтобы лозы вились,
чтобы род продолжался,
чтобы осенью праздновать бербу
нашу первую, праздник вина, —
когда наш Стефан Урош родится…”
III
А она говорит: “Я останусь
у источника, возле реки,
на ступенях Левишкой —
служанкой на постоялом дворе,
первой послушницей у мироточивого,
трудницей перед Богом.
Чтоб работать в ризнице и на хорах,
подносить холопу и барину,
брать под уздцы лошадей у приехавших помолиться,
сыпать рожь в жернова, подвязывать виноградники,
подвизаться на кухне — ставить опару в чанах,
стряпать монахам, схимникам, иереям,
живописцам, паломникам, странствующим в ночи.
Чтоб стирать монастырские облачения,
отбеливать лён на Быстрице,
ткать полотно на хоругви и вышивать,
подавать мастерам кирпичи и раствор,
известь гасить для келий и колокольни,
вставать на заре, чтобы другим напомнить
про долг и про время…
Лучше останусь в Подкалье, чем выше пойду, в Кабашу,
здесь, с овчарами, что пахнут травой и отарой,
здесь моё место,
в первом углу за вратами,
в храме, под Божьим крылом, под Божьим присмотром...”
Radosav Stojanovic
И ОДВЕДОХ ЈЕ У ПРИЗРЕН
I
И одведох је у Призрен, на реку
После толико година
И рекох јој: „Не бој се, љубљена моја,
Ништа ми не крадемо од Божјих дарова
Све је то Створитељ смислио за људе
За оне што ходају под његовим сводом“.
Али она је неповерљива:
„Бојим се“, рекла је опет,
„Био си венчан за Љевишку, Самодрежу,
За Студеницу, Грачаницу и Љубостињу,
Смислиће велику освету
Изневерене лепотице!“
„Али ти си моје пролеће и лето“, кажем јој,
„Мој бисерни дану и ноћи кристална,
Имај у мене бар толико уздања
Док мајстори дижу Свете Архангеле
Да се причестимо у пољу
И закитимо трноружицом
Ваља нама путовати стазама стрменим
Где нас очекује пород јерусалимски“.
II
И одведох је у Призрен код кројача
И узех басму и одмерих свилу
И саших јој јелек, купих јеменије
И венац срмени и ниску дуката
И бисерје, прстење и гривне
И закитих је трноружицом
И заручих над Бистрицом на каменом мосту
И вином поткупих игумана Светих Архангела
Да нас тајно венча
Под погледима згранутих светаца у манастиру
„Сад немамо куд, љубљена моја,
Све смо учинили што живот налаже
Дубљим смо узама везани
Но што чин тај у цркви беше
Под иконостасом мајстора Лонгина.
Сад можемо у Хочу
На њиву и у винограде
Земљу да деламо
Чокоће да нам рађа
Пород да дижемо
За јесен ћемо спремити бербу прву
Кад наш Стефан Урош на свет стане.“
III
А она рече: „Остаћу овде
Крај чесме, поред реке
На каменом ступу Љевишке,
Бићу слушкиња у коначишту овоме
Прва послушница уз мироточивог
Искушеница пред Богом
Радићу у в ђаконикону и певници
Служићу себрима и меропсима
Прихватаћу коње онима што силазе да се помоле
Пртићу жито у млин, водићу послове у винограду
Тежачићу у кухињи: месићу хлеб за аваном
Куваћу монасима, јерејима, црнорисцима
Живописцима, ходочасницима, путницима на путу.
Праћу манастирско рухо
Белићу сукно на Бистрици
Ткаћу свилу за барјаке, вез ћу вести
Приносићу мајсторима циглу и малтер
Гасићу креч за конак, кулу и звоник
Будићу се пре зоре да остале опоменем
На време и дужност.
Остаћу у Поткаљаји, чему ћу горе у Кабашу
Међу црновунцима што баздфе на браветину и тор
Овде је мени место
У првом кутку иза врата
У храму под Божјим скутом и опутом.
Оруэлл иль и-Гассет-Ортега
описали нынешний момент?
Время победившего хештега:
бремя, иго – всё теперь контент.
Утро начинается с разведки,
чем ещё прошедший миг жесток,
тяжелеют сетевые ветки
«Счастье», «Благодатное», «Восток».
Только нет такого тега – «благо»,
не пометишь «лёгкость бытия»:
залила убийственная влага
земли, где могла бы быть и я.
Укрывают родину не снеги -
град огня и разрывной свинец…
Да поставьте ж, кто-нибудь, хештеги -
«заповедь», «Спасение», «Отец»!
ЮГОСЛАВСКОЕ (Самый страшный март)
"Когда приедешь в какой-нибудь город,
А в какой-нибудь город попадаешь обычно поздно,
Когда приедешь слишком поздно в какой-нибудь город,
И если он случайно окажется Валево...»
( Матиа Бечкович )
Сыну было два с половиной
я сбежала от мужа
по ночам плакала
днем пряталась
по окрестным улицам
чтобы муж не нашел
но он все равно всегда
безошибочно выходил
на детские площадки
где играл сын
и опять начинался скандал
в тесной больничке
врач поставил меня на онко-учет
но время еще оставалось
надо было срочно
переставать рыдать по ночам
радоваться солнцу
марту, первой траве
пить лекарство
делать пару асан с утра
искать работу
жить дальше
однажды вечером
они все-таки вырвали меня
из личного ада
горела Югославия
Ельцин все не отдавал приказ
квартира была похожа на клетку
по которой я металась
с маленьким Маугли на руках
я хотела быть там
но в моем распоряжении
были только выпуски новостей
и далекая Югославия
с которой в общем-то
было быстро покончено
но впереди была еще
целая жизнь —
чтобы успеть выучить
этот мужественный и жесткий
красивый, как церковная азбука,
сербский язык
дойти до Воеводины
Хомолья и Шумадии
поцеловать гроб царя Лазаря
и унести с собой
мою небесную Сербию
чтобы вернуться
когда поезда поворачивают вспять
а на границе щелкают затворы
в пропахшем войной марте
пускай и слишком поздно
потому что в какой-нибудь город
всегда приезжаешь слишком поздно
особенно если этим городом
случайно
окажется
Валево…
КРЫМСКОЕ
А я бы
поехала сейчас в Крым —
с удовольствием,
были бы деньги...
Хорошо сейчас жить в маленьком домике,
пусть с этой вечно бедной
крымской
обстановкой,
но —
ходить каждое утро к морю,
часами сидеть там,
следить
как оно меняется...
Думать о Шмелёве,
вспоминать Цветаеву,
писать после обеда.
Вечером —
глядеть на легкие и острые
весенние звезды
и после засыпать
на краю земли
под грохот танков,
надеясь проснуться.
БЛАГОВЕЩЕНСКОЕ
Благовещение.
В Черкассах снег.
В Донецке стреляют.
Рука даёт о себе знать,
и это значит,
что действие терапии
заканчивается,
снова надо в больницу,
в Харьков.
В Харькове - революция.
Еще чуток,
и он отчалит,
подобно Крыму -
вместе с той единственной больницей
с портретом Ленина в холле,
где знают,
какие капельницы мне помогут...
Где в аптеках ещё есть
этот волшебный пенициллин G,
где живет единственный друг,
который возит мне лекарство
из Белгорода.
Благовещение.
Не прислушиваться к руке.
Смотреть на снежинки,
застревающие в абрикосовом
цвете.
Закрыть глаза и ждать
какую-нибудь благую весть.
Потому что Благую Весть
всегда ожидают
с закрытыми глазами...
***
Как же долго идёт Рождество!
Сотни дел предваряют его,
сотни снов в забытьи, сотни встреч,
сотни страхов, зависших, как меч…
Но пока ты живёшь как-нибудь,
три царя отправляются в путь.
Центр Вселенной смещается в хлев,
сторожит Его кот, аки лев,
добрый ослик мечтает над Ним:
«Повезу Тебя в Ерусалим!»
И в языках растёт торжество:
Кристмас, Божич, Риздво, Рождество!
К старости становишься японцем.
И стоишь под солнцем, чуть раскос,
и глядишь: с тишайшим перезвонцем
помавает веткой абрикос.
Обогнал он яблоню с черешней,
посетил на миг земную клеть,
чтоб воздушной радостью нездешней
окатить, утешить, облететь.
Будто растворились двери рая,
и стоит в пристанище добра,
на тебя, заблудшего, взирая, —
дерева цветущая гора.
А вокруг — ристалища и квесты,
песий лай и человечий бег.
И летят, как "капельки" челесты,
абрикоса радость, сладость, снег…
Джордже Нешич
перевод с сербского
Когда распустится вязь земная,
и пораженьям наступит край,
хотел бы стать я, не исчезая,
окном, в котором течёт Дунай.
Чтоб сквозь меня устремлялись взгляды
дорожкой лунной, чей путь далёк —
по водной шири, по синей глади,
на берег Бачки, где тополёк.
Чтоб вечерами спускались зори,
запотевало стекло окон,
и детский пальчик чертил узоры
на сон грядущий, на мирный сон.
Хотя б на вечер побыть мне дай
окном, в котором течёт Дунай!
Ђорђе Нешић (1957 г.)
ПРОЗОР КРОЗ КОЈИ ДУНАВ ТЕЧЕ
Једном, ако се размрсе нити
и пораз престане да пече,
кад мине све, да ми је бити
прозор кроз који Дунав тече.
Па да кроз мене поглед оде,
у зору, када сунце гране,
преко широке плаве воде
до тополика с бачке стране.
А увече, када се згусну
на мени капи бивше паре,
да ми, пре но што мирно усну
дечји прсти цртају шаре.
Да ми је бити, бар једно вече
прозор кроз који Дунав тече.
(почти по Тургеневу)
Не Алушту сладчайшую летнюю,
одна тысяча девятьсот....,
где больную тебя, шестилетнюю,
мама с пляжа "домой" несёт,
но Алушту недавнюю, зимнюю —
с солнцем мёртвых на пляжах твоих,
с мандаринно-январской корзиною
в крымубежище на двоих,
с той тоскою неубиваемой
от напитанной кровью земли,
со шмелёвской, неупиваемой
синей чашей морской вдали,
с новогодним контентом из телика,
с контингентом в кафешках из зон,
и шестого — с террасы отелика —
Рождества колокольный звон.
И трехдневную, непространную,
в недоверчивом сердце дрожь.
И разлуку, с улыбкою странною.
Впрочем, что же в ней странного, что ж?..
«Я не могу вспомнить, как по-влашски «счастье».
Кажется, у влахов нет такого слова, потому что счастья
у нас никогда не было…»
Из разговора с влахом*
Потерялось золотое слово,
словно счастье Влаха молодого...
Где же слово, где же эта ворба?
Не спросить у гугла иль у ворда,
Ожеговы влашские и Дали
славных словарей не созидали.
И зачем записывать земное,
губно-носовое и зубное,
если всё — условно и убого,
слово — Бог, и слово бе у Бога!..
В лес вступает Влах, встречают Влаха
лупу-волк и пасереа-птаха.
Льнут к нему рычанья-изреченья —
языков их теплые значенья.
В тонком сне, под елицей, в тенёчке
видит Влах ни буквицы, ни точки —
будто люк открылся в небе-черу,
будто свет пролился невечерний.
Храм, сияя, среди леса вырос,
Ангел Божий вышел, как на клирос.
И к нему, что горные поточки,
потянулись черные платочки.
Опустели тесные гробницы,
заросли кровавые границы,
и блистая пуще льда и стали,
ратники полегшие восстали.
Пастухи и отроки, и жены —
все сошлись и слушают, блаженны.
И слова причастны разговору —
драгосте, мареция ши дору.**
..........................
Пусто было, больно ли, темно ли,
счастье — будет. А нарок*** — тем боле!
И народ. Он непременно будет.
Если Влаха кто-нибудь разбудит…
* Влахи, сербские влахи — одна из малочисленных групп средневековых валахов, не вошедших в состав румынской нации, но имеющих с ней общее происхождение, равно как и с другими балкано-романскими народами. Сегодня — малочисленная народность Балкан (общая численность по переписи 2002 года — 40 054 чел.). Письменности нет. Подвержены постепенной славянизации. В основном двуязычны, наряду с родным влашским диалектом, романским по происхождению, владеют также сербским языком, используемым в образовании. В Сербии проживают преимущественно на северо-востоке и востоке. В основном исповедуют православие, относятся к Сербской православной церкви.
** драгосте, мареция ши дору — любовь, радость и желания (влашск. язык)
*** нарок — счастье (влашский)
По лесу сумрак стелется,
но длится жизнь-живот…
В лесу родилась елица,
и вот она живёт.
Прошла обида кровная,
везде ей - как в раю,
среди долины ровныя
и бездны на краю.
Целебно имя ельино,
как мед и молоко.
И молодо и зелено,
и так легко, легко…
* jелица, jела - с сербского, ёлочка, ель, а также – имя, производное от Jела, Jелена….
Поймала нас зима в садок,
накрыла, как сачок.
Сиди. Ни в поле, ни в садок...
Ночь, печка и сверчок.
Он так поёт! Сверчит, трещит,
стрекочет и урчит.
От страшной жизни - прочный щит:
сверчок, огонь в печи.
Дружище, не журись подчас,
не плачь, как дурачок!
Покуда есть с тобой у нас
и печка, и сверчок!
А есть ли в этой жизни толк -
пусть скажет, кто мудрей.
Сверчок ли, кот ли, заяц, волк...
А может – воробей.
Не говори о том, что сможем
когда-нибудь...
Наш путь навстречу невозможен,
и в этом суть.
Идёт война, стреляют сдуру -
незримый бой...
И легче пасть на амбразуру,
чем пасть с тобой.
И в том какое-то знаменье -
прощай, прощай!
Что значит слово незабвенье?
И что - печаль?
В душе играет Марсельеза,
врут словари!
Господь нас сделал из железа.
Не говори...
Не плакай, голубка, не ждет нас Алупка,
не дует в свирель Коктебель.
Не ласка Господня, но тряска да лупка
достанется мне ль как тебе ль…
Обрушится вниз кипарис али тополь,
затопит вода города…
И оперный вопль исторгнет Кастрополь,
и ухнет чудак-Карадаг.
За то, что до срока трещала сорока,
и бухал баран в барабан, —
бояться нам рока, греха и порока…
Ан не зализывать ран!
* * *
Возвращены и подарены
рощицы и прогалины -
выпрошенные в испарине,
вымечтанные твои -
вслед за неделями постными -
леса дворцы и дворы:
с вереском, сойками, соснами,
смольным дыханьем коры.
Славно в бору, как на празднике!
Словно и прямо - в зенит,
ввысь, на небесные пасеки
пчелка лесная летит.
Или душа. Неспокойная,
к небу - из тела - долой! -
ищет пути неокольные
для возвращенья домой.
1994
(Лес)
Христос Воскресе! Радостная весть
несется всюду. Полнятся любовью
и выси бесконечные, и весь
сосновый бор – от норки, до гнездовья.
Се – дух живой, он, окропленный свыше
весенней, животворною водой,
древесный стебель в небесах колышет,
а корень поит влагой голубой,
незримый, наливает до краев
амброзию в нежнейшие кувшины
и чашечки... Распахнут дом мышиный,
оставлены хоромы муравьев, -
весь тварный мир, разрозненный, со всей
лесной отчизны - к свету устремился.
Франциск Ассизский над цветком склонился
и пчелы внемлют проповеди сей.
(1991)
Трещат ледяные заторы.
А там, где теряется взгляд,
плывут голубые соборы,
и звонницы в небе звонят.
Вот так бы - теряя из виду
все то, что родного родней, -
забыть бы земную обиду
и темную память о ней.
У Господа время иное...
Вот так бы (дыши - не дыши)
забыться недолгим покоем
и слушать дыханье души...
А праздника чистая сила -
чего б не случилось со мной -
тугое расправит ветрило
над тесной скуделью земной!
(1991)
Утаилась от греха я,
ан летит тоска глухая,
смертной тенью полыхая
над бессмертною душой.
Выбираю (не завидуй!)
между бойней и корридой…
Между Сциллой и Харибдой
интервальчик небольшой…
Сосновый зимний ветер,
свистящий на юру,
обычно не приметен,
но стоит слечь в жару,
и сразу же напомнит,
сближая и родня,
расположенье комнат
и распорядок дня,
когда, под блеск насмешек,
беспечны и незлы,
серебрянный подсвешник
в столовую несли.
И всплеском жженой умбры
цвел стеарина пень:
так начиналось утро
и превращалось в день
той жизни, чьи приметы
растеряны давно –
фамильные портреты.
фарфор и серебро…
А то, что не успело
разбиться и сгореть,
попало за пределы
забытого. Посредь
горячечных, безумных
перечислений бед
струится тот канунный,
первоначальный свет.
От сосен высоченных,
вечерних, цвета беж –
сочащийся сочельник
в больного бреда брешь…
1990г.
За час до пробужденья - Бах и снег
творят своё торжественное действо.
Как на исходе дней иные - в детство,
впадаю в память на исходе сна,
и имя на губах - не то Олег,
не то Себастиан - дрожит. Искрится
домов остроконечных черепица
и нежно розовеет, как десна
смеющегося сына. Снег. Сиянье.
Столетия. Голландия. Гулянье.
И это всё похоже на туман:
катание на льду, и я упала,
ко мне бегут торговка и строгальщик,
и «мама!» - мне кричит голландский мальчик,
не то Олег, не то Себастиан...
Живу я там, где некогда бывала,
за час до пробуждения, до взмаха -
в Голландии, в снегу, в миноре Баха...
(1990)
Мечты мои - жёлто-палевые
ленты и кружева -
легки, как портьеры в спальне
замка, где я жила
в начале прошлого века
(думалось - на века!),
в обществе южного ветра -
нежного чудака.
Мосты - с акварелей списаны -
шаткие (не сорвись!),
веточка кипариса,
голубодонный сервиз...
Снов прерывая кружево
(в окна ветвями - дуб),
утром встаю разбуженная
прикосновеньем губ.
Ветер пройдёт по комнате,
шёлковые края
штор извивая: «Помните?
Это - я...»
... Покуда мнит московский март,
что мы задавлены морозом,
мы не задавлены, и Роза
колдует над колодой карт.
Трефовый туз сулит вино
в казённом доме (именины).
Валет - билеты в Дом кино
(на Пазолини и Феллини).
Поездку в Сергиев Посад
(подтекст дорожного знакомства),
расцветших скверов аромат
и - заморозков вероломство!
И сладко, как в последний раз,
вдруг вспомнить, сидя на работе,
снега заоблачных террас,
торосы трасс и шпиль на взлёте
в Останкино, и - из окна -
всю жизнь, трепещущую вживе,
которой мы в то время жили.
Увидеть, как бы из окна,
последних мартовских недель
пастель. А дальше всё размыто -
перрон, прощанья пастурель...
Апрель. Черкассы. Dolce vita!
(шутка)
Там, где рельсы рассекают асфальт
и дежурит на посту постовой,
я хотела бы попасть под трамвай,
(но остаться при этом живой).
Представляю: набежал бы народ,
точно также, как в стихах про коня.
Любопытный, ты пробрался б вперёд,
но вот тут бы и увидел меня.
И взмолился б ты: о, не умирай...
И померк бы тут в очах твоих свет!..
Я хотела бы попасть под трамвай.
Но трамваев в нашем городе нет.
(за Г. Клімтом)
Княже, крапле з моєї пам’яті – рани суцільної!
Навіщо стікаєш з тієї пітьми сецесійної?
Ти залишаєш ошатне панно пелюсткове, барвлене,
марніють пейзажі з минулого, тебе позбавлені.
І я серед тих пейзажів. А ти – золотими краплями
стікаєш, усотує тебе стеля, шпалери подряпані,
в кожнім предметі довкола – твоє світіння, свічення,
і кожний мій порух – офірування, а кожний подих – освідчення!
Усі мої сновидіння – сповідання тобі, невідомому,
невидимому, прихованому...
Ось вже й висока вода з підхмар’я прозорого падає...
Княже мій, володарю мій, виноградарю!
Жоден солодкий коханець не вартий твоєго з’явлення.
Радіє оселя моя - оаза в пустелі, галявина
посеред космосу.
Візьми мене звідси, під хмари свої піднеси мене –
лунає навколо благання моє, молінням знесилене.
За ложе нам стануть надхмар’я, сферична оркестра втішатиме...
На ложі моєму вночі я шукала тебе і знайшла тебе!
1
И день – как два. И два – как миг.
И ночь - без сна я.
Подсела я на… почтовик,
и жду письма я.
И поминутно: есть ли, нет? -
о, муки, муки!
Да пропади они – и «Bat»,
и «Outlook», и…
Но если счастье в мире есть,
то это – ящик.
Кончаюсь. Страшно перечесть
реестр
входящих…
2
Жизнь, на правах профессора,
учит (и зло весьма!):
есть такая профессия –
ждать от него письма.
С риском для жизни связана
(как не сорваться враз?),
но утешаюсь: разве не
я в этом деле – асс?
Я же уже учёная…
Выключу Интернет.
Главное: полночью чёрною
верить, что счастья – нет.
Колется изголовие,
режет постель, черства…
С каждой капелькой крови –
капелька мастерства.
Выберусь из-под пресса я,
вывернусь я живой!
Здравствуй, моя депрессия!
Нам ли с тобой
впервой?..
3
Mail Delivery System* – такая вещь!
Она – вещая, и практически в пещь
мечет самые опрометчивые из строк.
В принципе, и ты написать бы мог…
Но пока не писал, обнажалась суть
происходящего. А удавалось заснуть –
снилось древнее, Соломон и Савл...
А ты – не писал...
На экранах корчился год-старик,
и в реалити-шоу предсмертный миг
приговоренного – что ни канал,
то показывал... (Ты – не писал!!!)
С пулей в горле пройдя в этот новый год,
начинаю верить, что всё пройдёт.
Кроме горла (от пули уже не спасти),
и письма, плутающего в сети...
*Система, автоматом возвращающая сообщение, не дошедшее до адресата по электронной почте
Возьми меня в своё стихотворенье -
стихопаренье - комьями земля
нависла на ногах и тянет, тянет...
Я оперенье понарядней по
случаю по этому надену.
Зови меня как хочешь. Я услышу!
Я буду Аннабель, я буду Геновевой,
невинной девой,
праздничной путаной,
весёлой гейшей с длинными глазами,
с ресницами шуршащими, густыми,
как ше – зерно –
как клинопись шумеров...
Я стану океаном, лунной пеной,
святой водой бурлящей
Буранунны
на острие безмолвия ночного,
ночного одиночества души.
Дыши, как на стекло -
пускай проступят
узоры потрясающих событий:
отплытий, странных странствий,
возвращений,
взращений чечевицы и бобов.
И что нам искривлённые стволы
смоковниц или даже осокорей!
Нам суждено увидеть
кипарисы,
эбеновое дерево и кедр...
Возьми меня в своё стихогоренье,
возьми меня, пока ещё не поздно,
я больше никогда такой
не буду,
испуганно пуантовой походкой
я разучусь ходить,
лишь только солнце
коснётся полусонного лица
ловца креветок, сборщика
жемчужин, -
Сапфо просила нежного Алкея,
но он не слушал, он её не слушал...
Снасти ветхи, мачты тонки,
борт - не низок, не высок.
Жизнь похожа на обломки,
но трепещет парусок.
Ветер свищет, тычет тучи,
рвёт, бросает и полощет...
Меньше малого получит
тот, кто многое восхощет.
Продержись ещё, не сетуй,
будет и тебе - сторицей.
Не за то, и не за это,
а по милости велицей.
Как в фольге обёрточной -
в памяти блескучая,
словно бы отвёрточкой
в городишко вкручена -
улочка-улиточка,
вся в ухабах, та ещё.
Проскрипит калиточка -
вот оно, пристанище.
После пляжа пришлым нам
и курятник - теремом.
На море, под крышею -
как в раю под деревом.
Здесь была уступчивой,
здесь была доверчивой.
Сядем на приступочку,
просидим до вечера.
Вечерок учкуевский...
Ладили обычно мы.
Злящийся, взыскующий,
ты такой... забывчивый!
Местечко у речушки
(сокрыта в ряске вся)…
Да был здесь как-то Пушкин,
Россией колеся.
Валялся на бильярде,
почеркивал блокнот,
и скромниц местных ради
захаживал в народ.
Совсем недавно… Пушкин…
Всё ряской поросло.
И хоть стреляй из пушки –
в беспамятстве село.
И перестроен книжный,
ненужный магазин,
и чуждо смотрит ближний,
нерусский гражданин.
А.С. почти в загоне,
но видит невзначай,
как в утреннем «Сайгоне»
мы заказали чай
и пьём без проволочки.
А в воздухе, как взвесь,
плывут слова и строчки,
откуда-то, Бог весть…
По-человечьи можешь только «да»
(пока ещё) и «мама», и «звезда».
Все символы и знаки - как янтарь -
хранит в себе нехитрый твой словарь.
«Да» - подтвержденье, вызов и ответ
всему, что заготовил э т о т свет.
А «мама» - та единственная связь,
что оборвавшись, не оборвалась.
И вот звезда. В колясочке своей -
ещё без слов - тоскуешь ты о ней.
Рискуя выпасть, мордочку задрав,
«зи-да», - кричишь и тянешь за рукав.
И по звезде в зрачках твоих, философ.
И тысячи ответов, не вопросов.
Cмычком измучив верную, концертную,
устав, как в поединке за бессмертную,
по мостовой - проворно, как с пригорочка,
студенточка идёт, консерваторочка.
У перехода ждет её возлюбленный,
такой же уцелевший, непогубленный.
На Чистых, заглянув на пять минуточек,
они покормят голенастых уточек.
И что бы там безумцы не пророчили -
развал Союза, путч и штурм, и прочее -
они «Зенитом», как от хлеба постного,
отхватят день столетья кровеносного!
И этих лет - как дыма папиросного...
Лишь из окна, вполнеба вознесённого,
летят обрывки, страстные и смутные,
скрипичного концерта Мендельсонова.
А век уж исчисляется минутами...
Может быть, кому-то покажется странным,
посмотреть на всё это можно проще-де,
но я, Буевич Елена Ивановна,
плачу на Красной площади.
Я стараюсь, её умещаю в «Кодаке»,
запечатлеваю Спасскую…
Сквозь фламандский снежок, зависающий в воздухе,
она всё ещё кажется сказкой.
Опершись на заборчик, сквозь снежную сырость,
как в окошке ее продышиваю…
Девять лет разделяли нас заборчики мира
Все таможни, ОВИРы –
не вышло!
Я стою одна, не дружу с экскурс-фирмами.
Мент взирает имперски (укр. – `имперски).
Вот сейчас вберу её всеми фибрами
и – растворюсь за Иверскими…
От одного - до десяти
я у родителей в горсти
жила, не ведая о том,
что осенён наш дом крестом.
От десяти - до двадцати
Господь хранил меня в пути.
Я научалась... Если бы!..
Явила жизнь свои гробы.
Ушли - и бабушка, и дед,
и поздно я рванулась вслед,
прознав паническую дрожь
глаголов «умерли», «умрёшь»...
От двадцати до тридцати...
Столетьям надобно пройти,
пока дойдёт до дурака:
жизнь - островок, а не река.
Ночь. У щеки - тепло сынка,
да отчий взор издалека.
Вот всё, что держит. Здесь. Пока.
От тридцати - до сорока?