1-й сон.
Пляшет перед скинией Давид.
Арсений Тарковский
Сорвал c чужой главы венец.
Вломился в дом чужой.
На лавке на чужой сидит.
В окно чужое смотрит.
Здесь всё теперь его.
А тех, кто жил в своём дому,
своим смеялся смехом,
кто был доверчив, как дитя,
и песни нечужие пел,
пшеницу сеял, жал снопы -
под молотки, под пилы их,
железным топором чик-чик,
в печное пламя мордой.
И пусть оставшимся из них -
самим пусть будет стыдно,
пусть каются теперь.
2024
Справочку в портфель упрятав,
медсестре мигнув хитро,
наш Иван Петрович Хватов -
с плеч гора! - нырнул в метро.
И совсем ему не странно,
что сегодня - выходной,
мысли праздные Ивана
заняты мечтой одной.
Ах как служба надоела!
Но пришла пора - блистать!
Ведь начальником отдела
завтра Хватов должен стать.
Только тем успех даётся,
кто судьбою обогрет.
Сердце, как моторчик, бьётся
в предвкушении побед.
Был в отделе злопыхатель -
тоже целился в верхи.
Но вчера правдоискатель
вдруг уволился, хи-хи.
Нужно было-то всего лишь
согласиться на укол.
"Не-e-e-т, Ивана не уволишь!
Дурака себе нашёл!"
Завтра он задаст всем жару,
а сегодня по прямой
шествует он по бульвару,
отшмурдяченный, домой.
Как мечталось, так и вышло:
завтра весь отдел был пьян,
и отпраздновали пышно
под шампанского фонтан.
"Наш Иван-то?!" "Неужели?"
Шепотки из пьяных уст…
Только вдруг в конце недели
кабинет Ивана пуст.
Ах, но плакать здесь не нужно,
может, только лишь чуть-чуть.
Весь отдел Ивана дружно
проводил в последний путь.
Там, в таинственной юдоли,
всех считают по хвостам -
но Иван Петрович что ли
не устроится и там?
Ведь Иван-то наш Петрович
уж пройдоха из пройдох:
там - знакомый, здесь - сородич,
там, глядишь, господь сам Бог.
2020
Соскользнув за
хрущобы, светило всё тянет резину,
от закатного
света безвольный экстаз в голове.
Чуждый раб
неволшебной лампы бредёт по Москве,
и сквозная
печаль не являет его рабыню.
Для чего тут
разгуливал Герцен и взглядом Толстой
дырки в людях
сверлил, Мандельштам щерил рот золотой?
Дорогие мои
москвичи, сколько лая и звона
могут вынести
уши поэта? Нехватка озона
или обморок
времени шутят над древней Москвой,
где цветут
чудеса Церетели под песни Кобзона?
Мне Матвеич по
пьянке пророчествовал, хмелея:
"Побегут,
побегут из Москвы, из Кремля-Мавзолея!"
Грянет время: и
глас возопит: "Поуехали, гады!"
И воскреснет
Матвеич, без пропуска в Кремль взойдёт,
но не встретят
провидца хлеб-солью ни стары, ни млады.
Возглашая
стенам, что окончен великий поход,
он, в
Царь-колокол руку просунув, таджика найдёт,
и, с рукою рука,
они выйдут. Менты будут рады
славить новых
двух русских и сами направятся в суд,
и, немного
подумав, Матвеичу меч отдадут.
22 июля 2008
Пылал открытый океан.
Весь день жара, и не клевало.
За горизонтом спал обман,
затянутый в ремень Урала.
Скала горячая меня
не понесла в ту даль сквозь дрёму.
Там, где был свет – уж нет огня.
И чёлн разбит, бежавший к дому.
Ах, хоть один бы удалец
вдруг вышел из пучины ярой
с бутылкой водки и гитарой…
Лишь я, таинственный певец,
гляжу в морской простор подолгу,
хоть гимнов прежних не пою
и ризу влажную мою
сменил на потную футболку.
Auckland 2015
Прибегала на лыжах Сольвейг раз в сотню лет.
Молоко убегало всегда. Вместо райских яблок -
сковородка скворчащих котлет в общей кухне. И да -
без морей, - ах! - бежал на всех парусах кораблик.
Вещи кротко дарили свет, убывая в миф:
драгоценный прискорбный хлам, как на проданной даче.
Жизни новенькой лейтмотив просвистел по дворам,
а у прошлых бед и невзгод не спрашивай сдачи.
От червивой земли к вышним ангелам льнули сны
в беспризорной щекотке роз, не чураясь крапивы.
И, не зная себе цены, с плоским глянцем поврозь,
были бледны авроры, а барышни все красивы.
Там поныне летят над бараками вдаль журавли.
Запыхавшись, подол задрала сладкой дурой Сольвейг.
Там от зол твою душу спасли, но пусты зеркала.
На столе чёрный хлеб со сто грамм и дымится рассольник.
Не ходи туда часто в своих перевиденных снах,
а заветную дверь притворив - стерегись от печали
ярким утром в кривых временах, где лазурный прилив,
где волна захлестнула судьбу на промокшем причале.
2020. Auckland
Я устал от трагической лиры,
потому что она не моя.
Ведь она, как воровка в квартиры
проникает, свой норов тая.
Сколько милых людей умыкнула -
кротких, горьких, доверчивых душ;
скольких в чёрную бездну толкнула,
в отраженья зарёванных луж.
В бедном сердце сгорает сирень,
неудачник, мечтатель, ты трижды
был неправ - коли в пропасть летишь ты –
так цепляйся хотя бы за тень.
Пусть её, целый век напролёт,
Чарли Чаплин, как знамя, несёт.
Ах, глупый пѝнгвин толстого журнала,
тебя ль, дружище, вижу? Нет, постой!
Куда ты, наше светлое зерцало,
несёшься, сам не свой?
Что взгляд отвёл, с досады что вздыхаешь?
И клюв твой не на шутку красен, брат.
Знать, на раздачу премий поспешаешь,
мне, встречному, не рад?
Тебя не провести уж на мякине,
коль так спешишь - не без корысти, чать.
Твоя ль сегодня очередь, скажи мне,
деньжата получать?
Ах, не твоя - а твоего соседа
по даче в Переделкино? Ну-ну.
Да стой же уж - ну что за привереда -
бежишь как на войну!
Позволь сказать про образ твой бессменный -
превознести всё то, что знать должны
домашние хозяйки, бизнесмены
и лидеры страны.
Ты помнишь, волны крыли небо матом
и, перекатываясь через мол,
всё падали стремительным домкратом? -
и ты в шортлист вошёл.
Нет, ты не Байрон, ты другой, конечно.
У небожителей особый счёт.
Несладко ведь, когда любая пешка
твой профиль узнаёт.
И выглядишь всегда ты сексапильно
(чего, бесспорно, требует престиж),
когда ты, широко расправив крылья,
над схваткою паришь.
Ведь только ты один и знаешь точно -
как быть? что делать? Твой премудрый дар
устроен так, что каждой книги строчка
поёт про гонорар.
Умеешь ты, друг мой, с особым лоском
быть недовольным сразу всем и вся,
сходя со сцены в зал и в клюве остром
свой новый рубль неся.
Напрасно классик так тебя ославил:
нет нобелевки твоему уму!
И твой сосед, и дядя честных правил
завидуют ему.
Герой, ты наш! Ты не страшишься бури!
Она пройдёт - и в блеске красоты
ты явишься опять…
… да где же ты?
Сбежал.
Куда ж нам плыть?
2019
К чему в Брюссель, когда в продмаге
брюссельская капуста на лотках,
а по ночному телевизору
Морфей опять покажет сладкий сон?
Стремительно впадает Волга в душу
когда, стаканом водки оглушён,
дойдёшь умом, что многих нет на свете –
исчезли все, как горький сон.
Они ушли: с былыми словесами,
с нелепыми привычками бродяг -
и никуда им визы не нужны.
Как Мандельштама ласточки, прозрачны,
они летят сквозь ночь к Москве безумной,
твои пронзая сны.
2019
* * *
Он не встретил её, потому что она не придёт.
Песня их вся без слов. Сад в окне не стучится к ним веткой.
Все без запаха розы в цвету, соловей не споёт,
как бы мог, ну хотя б для Ромео
с Джульеттой.
Папу с мамой она не нашла в непроглядных ночах:
папа сбит под Орлом, в Соловках её
маму сгубили.
Он не встретил её ни в кино, ни на танцах, ни - ах! -
в пролетевшем по площади
автомобиле.
Он бредёт по Тверскому, где грезятся полуслова
в полусвете осенней поры и беспамятство длится.
Голубь давится хлебом, и в луже померкшей Москва
отражается
словно убитая птица.
Праздный люд на скамейках, бульвар перспективой объят.
Вертухай, вдруг осклабясь, вгляделся в лицо, узнавая:
нет, не вспомнить никак – и с досадой отводит свой взгляд.
Слишком много прошло их в глазах
вертухая.
И, сердясь, кличет внука: "Ну хватит крошить им - пора,
брось же хлеб - доклюют…" - и часы, для порядка, проверит.
Не забыть про сто грамм: те, что доктор кремлёвский вчера
прописал – да вот после еды, или
перед?
Он бредёт по Тверскому, она не придёт, то есть, нет
той, которая не улыбнётся сейчас пешеходу
за конверт без письма, за стыдобу кровавых побед,
за нешёпот летящих вдвоём к
небосводу.
1989
К тебе пришли, тебя опрыскали
и приказали: не дыши.
Взломали все замки и рыскали
по уголкам твоей души.
Пообрывали все розетки,
оставив, чёрную, одну,
и к ней придвинули твой ветхий
диван, забывший про весну.
Внесли огромный телевизор,
что больше окон и дверей,
твоей душе оставив мизер
пространства в комнате твоей –
и навсегда его включили,
чтобы и ел, и спал ты с ним.
Теперь ты важный гусь: ты в силе -
и с генералами сравним.
Ужо невзвидят света дряни,
ведь ты на страже всей страны
и самый умный на диване -
умнее кошки и жены.
* * *
Куда могли вести следы -
туда, где не было беды,
уроки там извлечены,
и будто не было войны;
туда, где не было сирот,
и не беззубел чёрный рот,
до дна не высохли глаза,
не стала сладкою слеза,
не бил с надсадой между ног
холёный яловый сапог,
и возвращались в отчий дом
не из тюрьмы, не с похорон
своей, а не чужой страны -
ее неблудные сыны.
2017
Пусть не сводят с ума их увёртки и подлости их –
перепутать собой животцветное это плетенье:
манит век золотой, будоражит классический стих,
после жизни и смерти герой обретёт воскрешенье.
Как им хочется слыть в соглядатаях таинств моих,
полететь в мои дальние дали, прожить мои ночи –
словно тени, они пробираются в стаю живых,
и когда они входят ко мне, то изгнать их нет мочи.
Сколько горя они принесли мне, когда я желал,
отказаться от мира, где правят печаль и обуза,
а они в свой бесовский меня завлекли карнавал,
чтоб на подиум вышла моя оголённая Муза.
Вместо замков – песок, в мертвых реках - обветренный ил,
время высохло, переболев, не уняв святотатства.
Кто кого обманул? Кто богатство свое раздарил?
Да и что это я вновь про самое это богатство!
2003
* * *
Салтыков-Щедрин,
Салтыков-Щедрин,
ты, как встарь, один -
сам себе господин,
трезвых мыслей слуга.
А в твоём Монрепо
уж сто лет сельпо,
не пройдёшься по... -
вязнет в луже нога.
Под
твоим
крыльцом
пьяный Ванька спит,
в грязь уткнувшись лицом,
бродит в снах молодцом:
он с утра не брит,
глаз его подбит,
но зато уж твой сплин
чужд ему, господин
Салтыков-Щедрин.
Видео-стихотворение Бабочка Чжуанцзы
https://www.youtube.com/watch?v=aNXGQrnco3I&t=9s
"Ты не бил сам себя молотком по пальцам,
чтоб кричать на бел свет: вóт моя Голгофа!
И таким, как ты, молодцам-скитальцам -
вся земля в небесах, вся в алмазах эпоха".
Так мне Муза моя поутру шептала
в изголовье пахнущей розой постели,
мне на грудь головку склонив устало,
улыбаясь тому, о чём тут не пели.
26 мая 2008. Port Moresby
Новозеландский
переводчик Дейвид Форман переводит Избранное из моих стихотворений на английский
язык. Здесь его перевод стихотворения
"Откровение Новейшего Тесея" (оригинал можно прочесть ниже).
Discoveries of a latter day Theseus
With every step, with every flickering movement,
With every slippery grope on walls of stone,
With each pernicious dying of the candle-
Stub that's mounted in the ancient bronzen
Candlestick I bear in hand, I make my way,
Now weary from the strain and yet maintaining
Somehow my identity diurnal and, with every
Fatal new mistake repeated in like key,
Of benefit to none, with each mercurial beating
Of a heart indignant at the black lucidity
Of sure defeat, I, victim of stupidity,
perplexed,
Stand here, mere object in stone labyrinth and pressing
Cheek against dark wall at yet another turning,
Forgetting who I am – to this, our world, belonging? –
Or faceless remnant of an alien voiceless world?
-
In whose obscure domains I step by step discover
That life's no more than offshoots upon offshoots,
That in the world of men are craggy openings where
Flowers never bloomed, and, with another senseless turn
I sight a sun-lit aperture (If real, or if Imagined,
Utterly indifferent), where beetles hover in flight,
Tea cools on the veranda, and the Minotaur, next to
His boyfriend, is sprawled in wicker chair before a Jap TV;
And you - you with him, wrapped in a sunny coat of plastic,
But I see you not, now sunken in the gloom,
Acknowledging your happiness at our twin demise,
The fruit of our dementia, and fingers grasping
My reel of broken thread I see a slippery droplet,
One of many, soaking my wet visage God knows whence,
Strike the candle wick. The hissing flame's extinguished.
С каждым шагом, с каждым брезжущим
движением,
с каждым оскользанием пальцев по камню стены,
с каждым губительным замиранием пламени
свечного огарка, заправленного в бронзовый
старинный подсвечник, который я держу в
уставшей
от напряжения руке, как бы всё еще
подтверждая,
что я имел когда-то дневное имя, и с каждой
новой,
в том же ключе повторяющейся, роковой и
совсем никому
не нужной ошибкой, с каждым ртутным ударом сердца,
возмущённого чёрною ясностью поражения, я, по глупости
и вообще по недоразумению оказавшийся тут, стою,
словно предмет, в каменном лабиринте, прижимаясь щекой
к мокрой стене, после очередного поворота, где я забыл уже,
кто ты на самом деле - часть ли этого мира, или весь
потерявший свой облик безгласный мир, в мрачных областях
которого я открываю шаг за шагом, что вся жизнь есть
ответвления ответвлений, и что существуют такие каменные дыры
в мире человеков, где никогда не распускались цветы, - и вот,
после следующего бессмысленного поворота, мне совсем
безразлично, наяву или в воображении вдруг вижу я
солнечный проём в стене: в нём жуки расписали воздух,
долго остывает чай на веранде, Минотавр сидит в кресле рядом
со своим бойфрендом перед новеньким японским телевизором,
и ты, будто обёрнутая солнечным целлофаном - ты с ними;
но я пропускаю это видение взглядом, погружаясь во мрак,
сознавая, что ты счастлива в твоей и моей
смертях,
настигших нас в нашем безумии, и, вцепившись
пальцами
в катушку с порванными нитками, вижу, как скользкая капля
из тех, что падали на моё не понятно уже
отчего
мокрое лицо, падает на усик свечи. Свеча шипит. Гаснет.
* * *
Я окликнул себя во сне
из предбудущих дней, издалёка:
там я с вечностью шёл по весне,
как слеза, сквозь небесное око.
Это значит, меня обрели
в золотой синеве, в благостыни.
Что с того, что в земной пыли
отражаю я небо поныне?
И, конечно же, времени нет,
и не надобен паспорт небесный,
про который здесь тысячи лет
лгали в церкви и страшной, и тесной.
И сейчас я, как в детстве, проснусь,
чтоб смешаться с толпой под сурдинку.
Но сюда – быть любимым – вернусь,
потому что запомнил тропинку.
* * *
Ты летишь без крыла над пустыней
опустевшего века.
Исковерканы сны и святыни.
Это мир человека.
Этот мир делят полночь и полдень,
рвут, как рыбу, на части.
Ты летишь, видя страх сей господень,
к невозможному счастью -
без крыла, без крыла, ускользая
от судьбы предрешенной.
Ах, душа, ты озябла, нагая,
над пустынею темной…
2071
Игорь Меламед читает стихи под мою музыку.
http://www.youtube.com/watch?v=8yqpEVbngHE
Ах, бабочка сонного рая,
сквозь пламенный зев бытия
впорхни же мне в душу, играя -
я знаю, что ты это я.
Отдай свои крылья. За это
получишь ночные глаза:
сквозь них видишь зиму и лето,
а утром их застит слеза.
Ах, нет! Не спеши! Эти крылья -
да как же они хороши! –
знакомы мне, и не забыл я
их треск на пороге души.
Будешь ты спать или нет,
в книгу сбежав от Морфея?
Развеялась пляска планет.
Воздух дрожит, розовея.
Улица стала живее.
Бабочки, горя им нет,
вторглись к тебе в кабинет,
грёзу спугнув книгочея.
Всё ли проходит, дружок,
в жизни людей без остатка:
бред, неоплатный должок,
слово, лобзанье, повадка?
Ночь, как обломок весла
жизни твоей, утекла.
Мысли могут, будто вещи, мёрзнуть. Зимы в силах убаюкать сердце. В сонный дом пробраться ищет ветер –
душу застудить.
Фонари не спят в ночном полёте. За окном стремленье хлопьев снежных. Спит Москва, и прошлое уснуло.
Небо на замке.
Свет и мрак переплетают воздух. Время бьётся, осеняясь тайной, в мокрых искрах, в чистоте забвенья.
Путь души впотьмах.
Некому промолвить в ночь: "Декабрь..," - жизнь свою назвав Сенекой снега, и умолкнуть в сумраке тишайшем.
Голос ни к чему.
2006. Москва, Покровка
В невежестве души, печаль свою тая,
живу, не примирив противоречий света.
И голос мой в тени, как в яме, бытия,
мой непрощённый дар мне не сулит ответа.
И не пойму, зачем рискую дерзко я
и чистотой своей, и нежностью своею.
Я людям изменил, душой играя зря,
а за людей отдать, безбожный, не умею.
К чему они во мне искали некий свет?
но - тысячи прошли перед глазами разных -
они поймут, что я никчёмный жук, поэт,
в моих зрачках печаль мечтаний безобразных.
И там, где я смеюсь, там нужно плакать мне,
как одинок мой смех, когда весь мир так тесен! -
и звук моих шагов, как рама, в тишине
застыл - довольно жить в плену у тщетных песен.
Но должен вспомнить я волшебные слова,
чтоб рассказать о том, о чём не говорилось -
о! пусть тогда болит от счастья голова
и солнечным лучом струится жизни милость.
Жизнь разберётся, кто есть кто:
кто в даль пешком, а кто в авто,
и пусть мой профиль не в ладах с державной бронзой,
я человек, и в этом всё -
не я придумал колесо
и не распахиваю двери перед бонзой.
Я знаю счастье быть собой:
пить брудершафт с самой судьбой,
бесплатно женщин целовать и петь бесплатно -
когда глядишь на них в упор,
на красоту долин и гор,
шутя обнимешь даже то, что необъятно.
И не какой-нибудь там гад,
когда я в силе и богат –
жизнь такова, что ждёшь прилива и отлива.
Ведь не всегда ж быть в славе нам,
отдавшись жизни, как волнам,
душа, как парус – и легка и прихотлива.
Я не крутой, я – золотой,
по четвергам почти святой,
пусть мне порою изменяет чувство меры:
я головой кругом верчу
и слишком многого хочу,
и ненавижу, если дни пусты и серы.
Пусть временами я побит
и полон вздорнейших обид –
воркуют дни мои, целуясь будто птицы.
Пусть дважды два сегодня пять,
ну, пусть не ладится опять,
я верю: завтра что-то новое случится.
И в этом мире ссор и драк
пусть дурака прибьёт дурак,
но петь и глупости творить желаю всласть я.
Кто был счастливей, был умней, –
* * *
Ты царь: живи один.
А.С. Пушкин
Я перессорился с журналами.
Во мне взбодрился херувим.
И с сирыми дружу, и с малыми:
с собаками, с мечтами шалыми.
Мой стих железный с причиндалами
для критики неуязвим.
Я тот, кто вдаль шагнул не в ногу.
Я не исправлюсь никогда.
Загородили мне дорогу
те, кто, нажив себе изжогу,
меня гнобили, недотрогу.
Я одинокая звезда.
Я отдал дань богам парнасским -
души неопалимой пляскам
в те дни, когда был нарасхват.
Но застить стали графоманы
мой космос, Музой осиянный,
а я не лампочка в сто ватт.
Ну да, нельзя же им без хлеба
(про подлых я редакторов)!
Пилюля горше, чем плацебо.
У них есть козыри: не треба.
Им про болото бы, а небо
в алмазах портит змеям кровь.
* * *
Разбуди меня ночью
на пристани спящей земли.
Свет и радость пророча,
сквозь луну просквозят корабли.
Разбуди меня ночью,
мы в звёзды, как в море, уйдём,
и, слепые, воочью
увидим далёкий свой дом.
Ах, какая отрада
напиться живой темноты!
Сердцу станет преграда
смятенья рассудка, но ты –
разбуди меня ночью,
чтоб губы, разъявшись, нашли
шёпот, порванный в клочья
безжалостным ветром земли.
Разбуди, чтобы в небе
заброшенных райских полей
причастились мы неги
проснувшихся в счастье людей.
Чутких душ средоточью
откроется тьмы благодать.
Разбуди меня ночью,
чтоб дикие звёзды обнять.
* * *
В небе над Москвою, в вышине,
так что не увидишь ни в бинокль,
ни в кулак, ни в телескоп (во сне,
может, кто-то, испустивши вопль,
вдруг увидит) в головах народов
среди клякс, подтёков и разводов,
среди птичек, тучек и дождя,
между запятых, тире и точек,
между солнцем и луною, ни гвоздя,
ни прищепки даже не найдя –
сам собою держится крючочек,
мировых ветров презрев поток:
а на нём висят, чтоб было страшно,
с золотым околышем фуражка
(козырьком копируя восток),
да колючей проволки моток.
2010
Кто поэт, кто кумир вещих птиц,
рыб златых и бродяжьего ветра,
тот, кто крыльями рифмы и метра
будит эхо в чащобах страниц,
кто до времени прячет свой нрав,
будто в крепости, в библиотеке
и не платит, юродствуя, штраф
за пристрастье к сладчайшей утехе
огрызаться словами впопад
(но под видом случайности правой) -
тот, бесспорно, отправится в ад,
потому что на кой ему ляд
повстречаться с компанией бравой:
пусть жируют в блаженном раю
те, кому всё понятно на свете,
кто кичливо купается в Лете,
пустоту обнажая свою;
те, кто веруют так глубоко,
что душа прозияла как пропасть,
и чьё постное с виду брюшко
намекает, как лейбл, на кротость;
пусть вкушают в раю калачи
инквизиторы и палачи
(сыром в масле, в достатке и в лоске),
Гитлер, Сталин, поэт Маяковский
с оттопырившей рот папироской;
анархисты, империалисты,
террористы и постмодернисты,
коммунисты и прочие хваты,
консерваторы и демократы,
и футбольные, кстати, фанаты;
педерасты и жрицы любви,
ведьмы моды, вампиры TV
(недостоин я вашего лаю,
но поймите: добра ведь желаю);
и певцы комсомола с весною,
их дружки с их подругой косою,
патриоты и космополиты,
либералы, дурные пииты;
все кто лезут, в натуре, из кожи
записаться в гламурные рожи
(по Европам промчавшись галопом,
разве всех перечислишь тут скопом?)
Пусть они обретутся в раю
в золотой коммунальной квартире,
пусть там мочат друг друга в сортире,
окликаются в вечном строю.
Пусть в аду станет страшно просторно,
человечно, легко и задорно.
2010. Port Moresby
В тот год, призвав на помощь всех святых,
ступив во мрак рывком последней воли,
идя ва-банк, шепча заветный стих
про долги наша, я, душою тих,
не чувствовал ни ужаса, ни боли,
познав такую человечью тьму,
в которой ни надежд, ни упований
средь мёртвых звёзд.… И вот, всё не пойму:
в том лабиринте лживых умолчаний -
что было мне огнём, где нет огня,
из ямы той - что вывело меня?
Отягощён я тьмою новых знаний.
Но может (рассудив при свете дня),
не что - а кто? Полна душа мечтаний.
Я первый бродяга на свете.
За всех ушедших во тьму
я белый свет обниму.
Златых лучей кутерьму
поймаю я в сети -
за всех ушедших во тьму.
У нас на войне на прекрасной,
на этой вонючей войне
не знают пощады, и не
надейся брести в стороне
тропой безопасной
на этой на грязной войне.
Здесь ангелы смерти и боли
и ангелы солнечных дней
запутались в схватке своей,
и нет их милей и родней -
и нет лучшей доли
для ангела солнечных дней.
На этой планете горючей
красивее ангелов нет
среди всех известных планет -
и здесь ты отыщешь ответ,
где хуже, где лучше.
Красивее ангелов нет.
Прилепился я к небу худому
и запутался в дырах жасмина,
словно шмель, пролетающий мимо,
после странствий вернулся я к дому:
вот так нота! – гудит, низовая,
извертела, измучила тело –
что сбылось, что душа расхотела
будто в новую даль призывая;
будто там, за садовой оградой,
вечерея в любви и в печали,
мне звезда осенила, свеча ли,
путь, казавшийся прежде наградой.
Никого по дороге не встретил.
Даже окна пусты и темны.
Ничего мне теперь не должны.
Надо мной потешается ветер.
Екатеринбург. 2005
Ты пьёшь волшебный яд желаний,
Тебя преследуют мечты...
А.С. Пушкин
– Дожить бы скорее до первого снега, Онегин...
"Нам лучше подумать о сущем, очнись, фармазон!"
– И как поцелуй, удивлённо, в нагрянувшем снеге
срывая губами снежинку, принять всё за сон...
"Ты выпил бы чаю..." – Смотри, эта роща нагая
себя вспоминает, как в землю легла, золотясь...
История кончилась. – "Значит, начнётся другая".
– Не вижу начала – мне трудно поймать эту связь –
и мы начались? – "Я не знаю, я думаю, тоже,
с предметами жизни и смерти смирившись вполне".
– Как золото это, вернувшись на землю, о Боже,
покой обрело... – "Всё сгорело в едином огне".
– Мы более зыбки и непостоянны, как если
следить отраженья реки...– "Нынче ветер, alas,
весь вид разбивается в зеркале с зеркалом вместе..."
– Предметы спасаются бегством от пристальных глаз.
Ты помнишь Татьяну, Онегин? – "Какую Татьяну?"
– Ну, Ларину, вспомни, с которой ты глупо сыграл. –
"Она была замужем, дальше – подобно туману…"
Она в Соловках умерла. – "А её генерал?"
– Он раньше убит. – "Ты бы выпил свой чай, остывает..."
– Дожить бы до снега, до мух, уложить чемодан
и ехать в деревню, где ветер в окне завывает... –
"Ты только оттуда". – Нет, я не люблю Магадан.
Ты помнишь: декабрь, Петербург...– "Словно сон мимолётный.
Мне больше запомнились хвойные дебри, Сибирь,
тяжёлые мёрзлые кедры да запах болотный..."
– И глушь вековая... – "Играющий с флейтой снегирь..."
– Узнаем ли первопрестольную: где нам – столица! –
"Народу здесь больше, скажу, чем людей, погляди:
какие-то бравые левые-правые лица..."
– Мы лишние будто. – "Вперёд, мон ами, не суди".
– В твоей телогрейке, Онегин, здесь будет неловко. –
"Я думаю, мы не на бал заявились – скорей! –
там, дальше, левее, прелестная, видишь, головка?"
– С цветами и с толстой мамашей? – "Да нет, перед ней..."
– Ну, с Богом, уже тормозим. – "Средь толпы на перроне
нам лучше держаться друг друга..." - Музыка звучит –
чудесная встреча! – "Да полно, в соседнем вагоне
какая-то там делегация..." – Сердце стучит –
вот так вот, с музыкою всей, раствориться в народе! -
"Нет, Ленский, наш поезд опять набирает свой ход!"
– Да нет, остановка, нет, правда, вот дёрнуло вроде... –
"Оставь свои вещи, никто их теперь не возьмёт".
– Наш поезд уходит, Онегин! – "С судьбой пилигрима
смирившись, как прежде, смотри свои ясные сны..."
– Россия за окнами. Поезд проносится мимо...–
"Мы лишние, Ленский, забудь же, опять не нужны."
– Дожить бы до снега... – "Далась тебе tabula rasa!"
– Но снег по колено, по пояс. Мы оба в снегу... –
"Мечты, милый мой, я замечу, такая зараза –
ну, полноте плакать". – Не буду, mon cher, не могу...
1991
Взявшись за гуж, говорю, что не дюж:
классический любовный треугольник:
я для тебя сегодня любовник,
завтра - докучливый муж.
И не шепчи мне, что так, мол, и надо,
я хохочу от такого расклада -
видеть тебя расхотел!
Всё, что ты, школьнику, мне говорила,
я не хочу повторять, как зубрила.
Жизнь я с тобой просвистел.
Где я достану до пятницы денег,
что ты венок мне суешь аки веник –
в баню с ним, что ли, пойти?
Хватит, очки мне твои надоели,
как и объятья твои, в самом деле -
вечно стоишь на пути...
Вот уж подумаешь: взоры и розы, -
чуешь, как нынче крепчают морозы?
(мне на твой слух наплевать!).
Я заплатил за безумье с лихвою,
крышу хочу над своей головою,
денежки, стол и кровать.
Знаки, намёки и шепот... Стыдися!
В этих сетях я достоин Улисса,
только вот я не хитрец.
Я от бессонницы стал невменяем,
спутал все буквы - так перепугаем
критиков наших вконец.
Нет, не танцую под эту пластинку,
небо твоё показалось с овчинку,
хватит уж мешкать, пора:
завтра найду подходящую девку,
мы с нею сделаем чудную детку,
выучусь спать до утра.
Что мне поделать с тобой, супостатка,
всё тебе отдал, болван, без остатка –
зайцем шныряю в трамвай.
Что ты сидишь там на облаке голая,
белых ворон не сочтёшь, бестолковая?
Ладно, спускайся давай!
Лет в семьдесят начну курить
и в девяносто брошу,
чтоб честных барышень дурить
и завлекать их в рощу;
чтоб в ней расписывать про то,
что мне ужо почти что сто;
и чтоб они, с улыбкой
меня назвавши рыбкой,
шептали: "Выдумщик же ты!" -
и с чувством падали в кусты.
Пространство, сквозя и кривясь, подчиняется числам,
и над всем правит звук, пустоту раздражающий смыслом.
Этот зов многошумной природы - родившись в себе,
из себя он и тянется, сам себя слыша на пробу,
познавая пределы своей чистоты - словно пломбу
вдруг срывает с себя, словно пробку, и в мокрой трубе
водосточной системы себя представляя дождём,
он, на деле, является звуком, нашедшим свой дом.
Умирая для жизни, душа превращается в звуки,
и привычный трезвон бытия вдруг становится фугой,
только дальше, как сиро и сладостно ты ни аукай -
не получишь ответа, хоть складывай рупором руки,
над водою прошедшего будешь носиться в разлуке.
Где-то в древопоющем тумане, в кленовом рассвете июля,
в час, когда отдыхают еще берега от полдневного ада,
но раскинуты удочки, и, цвета яблок, нагая наяда
защищает свое отраженье сачком из дырявого тюля
от навязчивых ос и туманного солнца, вы внятно
вдруг услышите дробную песнь просветлённого дятла.
Где остыло живое варево
из запутавшихся голов,
из расхристанных душ, из марева
века прошлого в патоке слов -
вы уехали, или умерли,
или просто сошли с ума,
и спустились такие сумерки,
что сбылись и сума, и тюрьма,
где жируют бездушные, подлые,
крохоборы, зануды, скопцы,
змеи явные и подколодные,
дети язвы, позора отцы.
Не страшась уж ни чёрта, ни ладана,
спутав даты календаря,
судят-рядят: рябого ли надобно
иль плешивого им царя?
Ну а те, кто судьбой нелепою
свято место исправно блюдут,
пахнут нефтью и пареной репою,
и в друзья меня всё зовут.
* * *
".... y en la chaqueta una cuchara muerta." *
Cesar Vallejo
* * *
В темноте обнажается только душа.
Вещи, мраком покрывшись, уходят в монахи.
Ты ко мне, после душа, скользнёшь из рубахи,
как ребёнок дыша.
И тогда в море ночи мерещится свет,
возвративший погибшую лодку к причалу,
и тогда мы друг друга найдём одичало
через тысячи лет.
И в сомкнувшемся мраке не станет беды,
ни кричащего яблока в древней траве, и
на песке зацелованной солнцем аллеи
будут влажны следы.
2009
Песня:
http://www.youtube.com/watch?v=TIMyh2x5rCM