И. М., Л. Ш.
Если верить окну, то за ним - за окном -
Мир устойчив в движении, как метроном,
Лаконичен, компактен и прост.
Некрасивые дети бредут в гастроном,
Сапоги генерируют хруст
Перезревшего наста... Мир, видимый из
Наших окон, блестит, словно новый карниз,
Состоит же из двух-трёх домов,
Снега, пьяного выкрика "Чтоб ты прокис!",
Кошки (что, никого не поймав,
Истязает свой хвост), перепуганных птиц,
Обветшавших саней, опрокинутых ниц,
Вросших пёстрым сиденьем в сугроб...
Сонный взгляд, продираясь сквозь прутья ресниц,
Поневоле становится груб
И неточен в деталях. По сути, всё то,
Что он видит, не больше, чем цирк шапито:
Купол, стены, трамплины ветвей;
А по центру шатра, будто клоун в пальто,
Узнаваемый зверь снегоВий.
Это чудо - предельно понятный ландшафт,
Мир, лишенный ущелий, провалов и шахт -
Ты не сможешь осмыслить вполне,
Не уехав отсюда. Когда же, зажав
(Морякам и скитальцам сродни)
Горсть земли в кулаке, ты покинешь свой край -
Гений места отпустит помпезное: "Cry
'cause you'll never return!", перейдя
На язык отчужденья - начнется игра
В ностальгию и жизнь впереди.
* * *
Над ним - потолок, перед ним - стена.
Он думает лежа. Болит спина
и что-то еще внутри.
Он мыслит нечетко, но суть ясна:
мол, просто лежи и считай до ста,
и муза придет, разомкнет уста
и скажет: валяй, твори!
Но рифма бессмысленна, стих убог.
И, перевернувшись на левый бок,
отходит поэт ко сну.
Во сне у поэта ни рук ни ног,
зато - чешуя, плавники и хвост,
и вот, ощутив благосклонность звезд,
берет он курс на блесну.
Уныло рифмуясь, как две строки,
маячат над озером рыбаки,
два образа смерти для
поэта, что, выпростав плавники,
доверчивым дурнем плывет к блесне,
глотает, и, больно взмывая в не-
бо, думает: "Ох ты ...".
И в этих словах для него сейчас
содержится все, что объемлет глаз,
и больше того: в них весь
паноптикум памяти, все, что враз
теряет значение, смысл, ядро…
Отныне пластмассовое ведро
ему и "теперь" и "здесь".
Здесь – тесно, зато над теперь – облака,
зато можно думать, что Стикс – река,
и, внутренне трепеща,
гадать о судьбе по губам рыбака…
Рыбак рыбаку говорит: «Смотри,
какие здоровые пескари,
и ни одного леща…»
Глаз чувствует, что требуется вещь,
которую пристрастно рассмотреть.
Возьмем за спинку некоторый стул.
Приметы его вкратце таковы...
Бродский
Бог выпал в осадок, и смерть заполняет все -
От первого снега до хокку Мацуо Басе,
От танцев под куполом цирка до кофе в постели -
Смерть вьет себе гнездышко в каждом податливом теле.
Да-да, говорит, это кажется — кости, мозг,
Сосуды там, мышцы... На деле ж вы просто воск.
Вы воск, говорит, вы текучая видимость плоти,
Изнаночный шов бытия, огоньки на болоте.
И ждет, что ответим, но наши слова пусты.
Наш берег — молчанье. Пора возводить мосты.
Пора окликать предметы по именам и
Вносить их в реестр, чтоб предметы не стали нами.
Тем более, что — норовят. Да и мы норовим.
Вот стол, констатируем, вот, за столом, Рувим,
Вот чучела волка с зайцем, а вот и те, кто
Набил их трухой, симулякры, обмылки текста.
Приходит поэт, предлагает взглянуть на стул.
Послушно глядим на обоих. Один сутул,
Другой — колченог, и если все дело в этом,
То самое время не пялиться в рот поэтам,
А выйти в окно, под которым течет река.
В полете теряется имя, дрожит рука,
А мы разделяемся надвое, и покуда
Res cogitans лихорадочно верит в чудо,
Кончается время. А Сена, Нева или Темза
Уже приняла на хранение res extensa.
1.
В трех соснах в четырех стенах
В нетвердом шаге от
Он жил как дерево живет
Он был почти монах
В дожди и стужу в сушь и зной
Наитием ведом
Он находил и стол и дом
Под каждой купиной
Почти слепец - в его очах
Под копьями ресниц
Сам дьявол простирался ниц
Покуда не зачах
А он не видел он глядел
Бросая взгляд как зонд
Окрест - и вырос горизонт
Являя свой предел
И мир был прост как пена дней
Как манная крупа
Небесный купол скорлупа
И ничего под ней
2.
Дом с черепичной крышей колодец забор трава
В моде новейшая искренность суть ее такова
Ты называешь вещи выстраиваешь их в ряд
И они говорят
Раз говорят предметы два говорят и три
Цифры возможно лучшее что скрыто у нас внутри
Ибо альтернатива неразличимость тьма
Нехороша весьма
Сосны сороки ливень облако над рекой
Но никаких метафор логики никакой
Штатные единицы утка яйцо стрела
Заяц и все дела
Или же так пустыня солнце жара песок
Лоб горизонта низок шанс умереть высок
Капли воды блестят сквозь пластиковый сосуд
Капли нас не спасут
Нас непрозрачных грузных отягощенных злом
Ныне мы тело смерти хрупкое на излом
Крошимся и чернеем тело мучнистый гриб
Ныне и присно
RIP
3.
Последнее солнце вдруг говорит Аким
Он стар он морщинист но старость его крепка
Рука держит лук держит плуг взгляд усмирит быка
Голова как осеннее утро ясна и все же порой
Он будто деревенеет скрывается под корой
И мыслит как чужеземец пришедший издалека
Последнее - на сегодня? А завтра будет другим?
Это я уточнить пытаюсь окунуть так сказать в гераклитову переменчивую водицу
Но старик пожимает плечами переходит на идиш
Сказанное им слово переводится как "увидишь"
фигура напоминает сложившую крылья птицу
Последнее солнце жарит слепит печет
Последнее небо синеет во все концы
Тяжелая тварь о прозрачных крылах летающий ком пыльцы
В агаровом мускусе здешнего воздуха каждый слегка пчела
Заметим правда Аким-пчела не то что пчела-пчела
Хотя говорят с точки зрения вуду оба суть мертвецы
И все же только один из них уходя обнуляет счет
Вот ляпнул к примеру дед не подумав - последнее - а наутро
Небо переливалось радугой перламутра
На второй день случился ливень цвета расплавленного металла
Ну а на третий дедулю по вечности размотало
Бог поджигает куст, смотрит, как тот горит,
как ветви, теряя форму, падают на траву,
как человек-сомнамбула, грезящий наяву,
медленно приближается и медленно говорит.
Речи сомнамбулы вязки, сумбурны и неясны,
в них с шизофренной щедростью слова громоздятся на
другие слова, образуя подобие валуна
или сугроба, не тающего с приближеньем весны.
мир говорит сомнамбула не состоять вещей
земля красномясая задница задница где адам
плоть его глина дерево узнаете по плодам
тело трещать и плавиться изнанки глядеть кащей
вот говорит сомнамбула холодно а куда
все монотонно люди торжественные огни
но если кащей то мы уже не совсем одни
а если адам обратно глина песок руда
взять бы его безродного да расспросить о том
что значит быть первым големом в крови ощущать песок
чувствовать как незримая тонкая с волосок
душа зарождается где-то меж пищеводом и ртом
напрасно не скажет ибо кто он такой адам
дитя лишенное детства керамика на кости
зрячая кукла нежить ему бы овец пасти
водить мягкошерстых тварей по скользким своим следам
ему бы с женой сношаться уродов плодить в ночи
зверенышей с гладкой кожей слоновьим разрезом глаз
но нет показалось мало и он принялся за нас
скажи мне гончар почто ты не бросил его в печи
неужто такое чудо что требовалось извлечь
учить наставлять позволить всему давать имена
признайся надменный мастер это твоя вина
что бремя отца непосильно для наших сыновних плеч
что слово не держит мира что в каждом углу снуют
твои крылатые первенцы незваные опекуны
способные влезть под кожу проникнуть в мечты и сны
что лишь в лихорадке бреда отыщется нам приют
на этой неверной почве воздвигнем мы свой шатер
он будет нам храм и рынок и атриум и альков
Мертвое небо щерится деснами облаков.
Из тучи нисходит ливень. Бог мочится на костер.
Январское утро под накипью серого льда.
Белесое небо прозрачно, почти как вода.
На Кронверкском рельсы гудят в предвкушенье трамвая, -
Облезлого, дряхлого, цвета гнилого плода.
Плод треснул и катится дальше. Все прочее спит.
Отчетливо слышно жужжанье межзвездных орбит
В пустом планетарии. Им в унисон подвывая,
Слепая собака о видимом мире скорбит.
Но видимый мир безразличен, что твой семафор.
И видимый мир отправляет собаку в игнор.
В игнор посылают собаку кусты и трава
На улице Лизы; поодаль, на улице Льва,
Их методу следуют всполохи солнца в витринах,
Приятно цветастая вывеска бара «Нева»,
Беспечно зубастые лица рекламных панно…
И в целом – досужее зимнее счастье. Оно
Подвижнее ртути и неуловимей нейтрино
И только живому зрачку безвозмездно дано.
Изгнанники зренья взамен получают в удел
Вселенную звуков, слоистые запахи тел,
Подбрюшье асфальта, шершавую мякоть земли,
И смутное чувство, как будто они обрели
Шанс встретить в кромешном своем лабиринте кого-то,
Кого обладатели зренья узреть не смогли,
Кто действует в мире, не будучи с миром одно,
В воде и камнях прозревает хлеба и вино,
Идет к мертвецам, и в бермудских глубинах болота
Находит живых, погрузившись на самое дно.