Утро. Ты смотришь почту, я же смотрю твой профиль -
Я не могу себе в удовольствии отказать.
Губы твои лепные целует ванильный кофе.
Губы твои лепные целуют мои глаза.
Взгляд перехватишь сразу – это шестое чувство,
Которое не утратит вовек свою остроту.
Твой поцелуй кофейный – это не просто вкусно,
Это как взрыв сверхновой произошел во рту.
Это как взрыв сверхновой – брызги ванильной пудры.
Это слились галактики на кончике языка.
Просто пьянящий кофе, просто хмельное утро.
Просто сжимает сердце стальная твоя рука.
Капли дождя на зеленые листья – через окно смотрю.
Здесь – параллельный мир, здесь мое королевство.
Я слушаю музыку под звон тарелок и стук кастрюль,
Я нежусь в лучах дочерей, в лучах их священного детства.
Мне не нужны здесь катаклизмы, не нужна драма.
Мне гораздо нужнее помнить, зачем я сюда пришла.
Мне нужно, чтобы мой город стоял, а в городе жила мама.
Нужно, чтоб твое сердце билось, и чтобы я в нем жила.
Каждый день очищаю сущность свою, будто луковицу от шелухи.
Очищаю мозги от дряни, зерна от плевел.
Благодаря тебе, мой король, я уже не пишу стихи.
Я пишу свою жизнь, и я напишу, это будет самый высокий левел.
Наши физики-лирики уже прекратили спор,
И пожали друг другу руки Есенин и Фейербах.
Спор был долог и глуп – и нервишки шалят, и болит мотор,
Но квинтэссенция – здесь, на твоих губах, на моих губах.
Ты мой король, я - твоя обитель, твой королевский чертог.
Спасибо тебе за мое настоящее имя.
Каждый мой выдох – благодарение Богу;
Каждый мой вдох – это ты говоришь: «Любимая…»
Мой добрый, но гордый лев разбивал мне сердце.
Потом из осколков обратно собрал его.
Собрал, как умел. Но им можно еще согреться.
Немного коряво, но лучше, чем ничего.
Следы от ударов тяжелой когтистой лапы
Уже не видны, но, бывает, еще саднят.
Простивший – прощен вдвойне. В этом сила слабых.
Ты нужен любым. Ты любим – с головы до пят.
За окнами – ливень. За ливнем – война. Печально.
А сколько их – бед и тревог вокруг нас – не счесть.
Весь мир остается за дверью у нашей спальни.
И нет больше мира. Лишь мы друг у друга есть.
Мой гордый, но добрый лев подарил мне львенка.
И в ней – все сокровища мира и все мечты.
Вот счастье мое – в этих черточках нежных, тонких
Всю жизнь наблюдать дорогие твои черты.
Любить несмотря, вопреки – это слабость сильных.
Такую любовь не убьешь, не прогонишь прочь.
И вновь за твоей спиной отрастают крылья,
Когда прижимаешь к сердцу малютку-дочь.
Усталость легла тяжело на твои ресницы.
Целую легонько, чтобы не разбудить.
Любовь надрывает сердце. И мне не спится.
А маленький львенок уснул на твоей груди.
Ты хотел, чтоб глаза мои были всё время раскрытыми,
и шептал... Нет, шипел, что убьешь, если я закрою глаза.
В атмосферу сознания падала боль, вспыхивая метеоритами.
Ты смотрел неотрывно в моё лицо, будто думал, я что-то смогу сказать.
Что сказать, если даже всхлипнуть не получается...
Лишь скулящие мысли - не бей, я дышать не могу, кретин...
Обстоятельно объяснял, почему никакая я не страдалица,
И рассказывал, и учил, как надо любить мужчин.
Всё, что зрело во мне задушевное, детское, внутриутробное,
Было выбито берцами из мякоти моего живота.
Я усвоила урок хорошо, оказалась способная.
И больше не допускаю ошибок - не женщина, а мечта...
...А вчера мне приснилось, как в зеркало смотрела искоса,
(Вспоминая о такой-то матери, но больше о Небесном Отце)
Чтоб взглянуть, как разбитые губы, будто цветок гибискуса
Распускались красиво и влажно на бледном лице
Время, когда приоткрываются губы
Для поцелуя, и только твои, - это время вне времени.
Можно его из минуты в часы карамельными нитями,
Длинными-длинными, сладкими-сладкими, вытянуть,
Но сохранить, уберечь удалось хоть одну бы
Из драгоценных минут, что растают вне времени.
Время, когда приоткрываются губы,
Чтобы облечь твои чувства в слова, - это время для истины.
Слово твое – для меня, а другим никому не под силу ведь
Словом одним и любить, и ласкать, убивать и насиловать...
После огня и воды – только медные трубы,
Только твоя, и до судорог горькая, истина.
Время терять – это игла под ключицу,
Время простить и проститься, такое до одури честное,
Что уплотняется воздух до вязкого ртутного зеркала.
Боже, избави меня от меня же, чтоб солнце померкло и
…только не плакать не плакать не плакать молиться…
…ЖИВЫЙ В ПОМОЩИ ВЫШНЕГО, В КРОВЕ БОГА НЕБЕСНОГО…
Там, где воют собаки, скрежещут клыками оборотни,
И смотрят в густой туман полуслепые звёзды;
Будто зубы из пастей чудовищ, торчат острые пни,
Крючковатые пальцы деревьев хватают воздух,
Ты шатаешься пьяный, цепляясь за скользкие стебли травы.
И тело твое изъедают яды, один смертельней другого.
Больше всего на свете мечтаешь не выйти отсюда живым.
Но смотрит в тебя полнолуния глаз, и ты оживаешь снова.
Ты же знаешь, нельзя Его имя всуе, тем более, подобным тебе, но
Так больно и зло голодающий ветер кусает плечи, вгрызаясь в кожу.
И шершавый язык выжимает сквозь зубы вместе с хлопьями пены
То одно, что осталось в тебе святым - неизменное имя - "Боже..."
И состроит брезгливо-испуганную гримасу рыжий в проплешинах чёрт...
Далеко в небесах - Он вздохнет над тобой, всепонимая и всепрощая,
Но не явит себя... И опять побежишь вожделенную кровь воровать из аорт.
Будет небо багряное отражаться в глазах цвета крепкого красного чая.
А потом ты уснёшь возле горной реки, измождён, окровавлен и дик.
Взвоет память во сне - встанет дыбом поблекшая чёрная шерсть.
...В деревенской часовенке ты - еще мальчик - всматриваешься в рисованный лик,
Изумлённо, заранее преданно веря, что где-то Он все-таки есть.
Я рыдала, умывалась я слезами, ты стоял
И в дрожащих пальцах кончик ленты золотистой мял,
Неуверенно пытался пояс платья завязать,
Отводя свои внезапно обмелевшие глаза.
К черту пояс, платье, совесть и невнятное «Прости»,
Предложение хотя бы до трамвая провести.
По сценарию все просто: я принцесса, ты – вандал.
И цветок рассветной розы, распустившись, увядал,
А светлеющее небо поглощало лепестки.
Я смотрела и дышала. Я трещала от тоски,
Как проломанная ветром кипарисовая грудь.
Я ловила на ладони мелкобисерную ртуть –
Капли скудные печали из огромных облаков.
А секунды подчинялись метроному каблуков.
И осклизлые трамваи по размокшему мосту
Потекли, загустевая, будто краски по холсту.
Я стекла своим маршрутом – до кровати по стене.
И захлебывалась брютом на измятой простыне.
Ныла, билась и давилась злостью, пылью, чепухой,
Застревала острой костью в горле полночи сухой,
И бессовестно курила, дула дымом в потолок.
И бессонница давила дулом пистолета в лоб…
…Рассветало, и стекала боль по кончикам ногтей.
Я, как прежде, привыкала к вопиющей наготе.
Освежёванные чувства обезболивала сном.
Снова бредила, забывшись, о чудовище лесном,
О цветке алее крови, о любви сильнее зла…
А тебя тогда напрасно я вандалом назвала.
Извини меня, хороший, за нелепые слова.
Ты хотел, целуя кожу, сердце мне поцеловать.
Только я не ощущаю ровным счетом ничего,
Потому что нет со мною больше сердца моего.
Потому что это сердце, раздеваясь догола,
Заколдованному принцу я с улыбкой отдала.
Я хотела сказки, ласки, я любила, видит Бог…
Через годы протащила чёртов аленький цветок –
Воплощение надежды, средоточие мечты,
Тонкий пестик веры между лепестками чистоты…
Я потом бывала часто в этом сказочном лесу.
Но однажды поняла, что никого я не спасу.
К черту лживого Амура, обезглавленных Фортун.
Я сменила платье дуры на терновую фату.
Я отращиваю веру. И к концу седьмого дня
Приходи увидеть первым воскрешённую меня.
Жизнь, катящаяся под откос;
Я, смеющаяся от души...
Если сердце скулит до слёз,
Просто глубже ещё дыши.
Если память болит до дна,
Вместе с нею до дна скатись,
От рассвета и дотемна
Проживая не день, а жизнь.
Бесконечные ночи мрут,
Рассыпаясь в седую пыль.
По серебряному ковру
Я иду обнимать ковыль,
Целовать, не боясь спугнуть,
Тонких бабочек полусна -
Так под шёпот твоих минут
Умирает моя весна.
Так ли страшно отрезать прядь?
Это просто, как выдох-вдох.
Если я не боюсь терять,
Значит, этого хочет Бог.
...Жизнь, катящаяся под откос,
Я, смеющаяся навзрыд...
Если сердце твоё зажглось -
Не казни его. Пусть горит.