Андрей Баранов (Gleb Bardodym)

Всё стихло. Спешки никакой...

Всё стихло, спешки никакой...
Как будто кто провел рукой —
и всё открылось!
Ворон на ветках посчитай,
стихи в тенечке почитай...
Коронавирус.

---

Впятером в однушке...

Впятером в однушке - класс!..
Весело и круто —
на софу все вместе враз,
место встречи утром.

---

Как странно в скомканной постели...

Как странно в скомканной постели
проснуться с женщиной чужой,
быть продолжая в этом теле,
которое считают мной.

---

Всё боль и горечь...

---

Жилец

---

В те времена...

В те времена, когда был доллар тридцать,
мне тоже было тридцать, минус-плюс.
Мне улыбались в офисах девицы,
и даже незнакомые, клянусь!

А две из них в любви признались как-то,
не вместе - с промежутком в пару лет.
Но лучше всех - жена моя!..
И с тактом,
собравшись, я ответил мягко: нет.

И разрасталась моллами столица,
девицами из курских эмират,
и было мне всё тридцать, тридцать, тридцать!..
Но вдруг, как под дых, подло так: херак!

Вон сын, второй... на очереди внуки.
По дочке у одной и у другой
отвергнутой (я не при чём!)... В фейсбуке
прикольные мы шлем друг другу штуки.
А доллар - ну, вы знаете, какой...

---

Мне кажется, что жизнь проходит мимо

---

Оптина

Опять вернуться в этот дом,
где койка рядом со столом
и стул один, и в окнах
сирень росою мокнет...

Здесь будят звоном. 
Ты платок
накидываешь лёгкий,
и что-то, сжатое в комок,
болит и ноет в лёгких...

Сквозь тюль сочится скудный свет.
Я знаю точно: Бога нет,
всё — химия простая,
материя пустая.

Но это проникает в дом,
распахивает двери!
И вот, покуда длится — дон-нн!.. —
я верю.
Дон-н-н!.. — я верю...

Февраль 2019

---

болезнь

меж двух окон в навылет ветерке
под простыней что марлечка сквозная
я уходил по крышам налегке
пути не зная

она гналась за мною по пятам
гремя как одноногий капитан
по жестяным волнам а я всё выше
антенны провод ржавый желоб там
кончалась крыша

вниз не смотри кричал мне вверх отец
махал нельзя с булыжника проулка
а сзади настигал уже капец
сжимая булки

и я упал на воздуха стекло
крестом раскинув руки без надежды
но сквозняком схватило понесло
и где плечо вдруг белое крыло
и держит держит

и я лечу вперед и вверх держись
вниз не смотри сынок но глянул все ж я
она стоит и шепчет через жизнь
еще вернешься

03.2019

---

На улице Лизы Чайкиной...

---

В небесах неприбрано и пусто...

---

Лагуна

А дальше – только лунной!

Последний столб… Внизу

зеленый глаз лагуны,

качаясь, спит в тазу…

 

Дождись рассвета.

Дрогнув,

сморгнет и явит из

камней и плит дорогу,

чтобы спуститься вниз.

 

Там волны ниоткуда

встают у берегов,

и колют изумруды

на брызги жемчугов!

 

Макрелька и кокосы

да между скал ручей…

Ни одного вопроса:

почем или зачем?

 

И почему так кратки

и жизнь, и этот день,

и отчего в тетрадке

страниц осталось – две?..

---

Привыкаем к одиночеству...

---

Все радости мира, всё небо вмещать...

Все радости мира, всё небо вмещать

во вдохе-бездоннышке

и теплую землю спиной ощущать,

нагретую солнышком!

 

Но горечь – на выдохе… Ждут уж, пождут

на выходе голого.

И тесно, и давит на плечи и грудь,

и снизу так холодно…

---

А я бы всё хотел исправить...

---

Воскресным утром в церковь всей семьёй...

---

Южный посёлок

---

В рождественскую ночь в регистре...

---

А я - со старым

В метели конченого дня
бегу и прячусь.
Он наступает на меня,
я в арку пячусь,

---

Из червячка, из куколки без мысли...

---

В заводском санатории...

---

Просека

Она, как ствол ружья, прямая,
и я в конце её стою -
и ничего не понимаю,
не помню и не узнаю...

---

Телефон

 

У Фархада Хайдарова был телефон.

- Это кто говорит?

- Это Слон,

а со мной еще Пимен и Бяшка!

- Как всегда: полседьмого, стекляшка?

 

Шли в пельменную у заводского пруда,

где, бездонна, стояла, как время, вода.

Задыхаясь, безбашенно храбры,

пропускали сквозь юные жабры!

 

Через год телефон и моим провели -

только был я с другого припёка земли…

И молчал аппарат, будто помер,

лишь бумажный топорщился номер.

 

Ты ладошками, мама, как лампу, потри,

и верни меня вместе со всеми:

и Фархада, и Пимена из-под земли,

и наш пруд, обмелевший, как время…

---

Как раньше просто всё и четко...

Как раньше просто всё и чётко,
так первозданно и легко:
«Хлеб», «Молоко», «Вино и водка»
и снова – «Хлеб» и «Молоко».

И было что-то в них родное,
такое близкое тебе:
с наклоном «Пиво розливное»
и «...аня» (ну, пропала «Б»!)

Неважно, что в «Универмаге»
пустые плечики. Забил!
Духи...название забыл! –
мне в сером рубище бумаги
так нежно подали (любил
тогда я девочку из класса),
и я помчал на встречу!..
«Мясо»
( «Мослы» - уж коль по чесноку)!
«Аптека»!
«Овощи»!
«Сберкасса»! -
склонялись, тоже на бегу!

Ноябрь уж наступил. Печалька...
Тропа, присыпанная тальком,
сквозь ветки голые манит
неоном:
«Будь здоров!»
«Магнит».

Но знаю: ждут в конце аллеи,
не мельтеша, не гомоня,
«Хлеб», «Молоко» и «Бакалея»...
И одноклассница моя.

---

Энвилю Касимову

Надо мной живет художник.

Слышу: ходит на шестом,

долго ставит свой треножник…

час молчит, другой… Потом

понеслось: туда, обратно!

Не сказать, что звук хорош,

что волшебно и приятно

слушать скрип его подошв.

Но при этом - не играет

на кларнете и трубе!..

Да жена во сне толкает:

шли ответку по трубе!

Я не шлю. Смотрю во тьму.

Я завидую ему...

---

90-е

Там грязный снег и у метро ларьки:
ройяль, гондоны, жвачка, шоколадки.
И трут дела райённые царьки,
и гонят пса от колеса девятки.

Кому стихи здесь?!. 
Выбитый бетон
и ветер ледяной… Но, слава Богу! –
дыра подкладки сберегла жетон
на дальнюю подземную дорогу
и горсть монеток на один батон.

А батареи еле живы. Чай
еще грузинский, но уже эпоха
прошла… Жена не скажет: почитай.
И мне они, признаться, тоже по...фиг.

А утром встав, я стану: спецагент
по впариванью воздуха евреям,
и у меня в кармане сто легенд,
и ни одной, чтоб ямбом и хореем!

---

В окошке желтые деревья...

В окошке желтые деревья

больны унылою порой…

По первой тянет жвачку «Время»,

жжет фигуристка по второй.

 

Она так бойко ножкой сучит,

крутясь винтом! - то сразу бечь!

И Васька колбасу мяучит,

спиною протирая печь.

 

А я слогами, пальцем в цыпках

про Ваньку Жукова опять,

и вслух «один» и «девять» цифры

шепчу с обложки: - «…семь и пять».

 

И бьется рыбой фигуристка

о дно искусственного льда,

и так все кажется неблизко

и даже больше: никогда.

 

И время вечно будет, оземь

не рухнет глиняно оно!

Но - два и ноль, один и восемь…

И снизу кто-то бьется в дно…

---

О жизни и о воробьях

Не от солнца я, ребята,
в эту рань продрал глаза –
воровали воробьята, 
рвали паклю из паза!

---

Осень

Буксир последний на реке,

пустынный остров вдалеке…

Я налегке на сквозняке -

как будто с голой кожей…

И в левой ничего руке,

и в правой ничего руке,

да и в карманах тоже.

 

И машет с неба на чело

бессильно дождь-кропило…

И в правой нету ничего,

и в левой нету ничего,

и только память: было…

 

На взгорке голубеет суд

как справедливости сосуд,

но весь в окошках, дырчат.

Там, снявши кожу, смотрят в суть,

весами с чашами трясут.

…Но там меня напрасно ждут -

за мной идет буксирчик!

Сарапул, набережная

---

Старый репейник встал на тропе, как дед Пыхто...

---

осень. вечер

Как будто вошел в засекреченный чат:
гудят пароходы на Каме
так низко...в долине коровы мычат,
домой возвращаясь лугами.

---

Проводником в почтовом...

Проводником в почтовом.
Бессрочный перегон…
Как в детстве, «Не считово!» -
сказать и выйти вон.

Луга в коровьих минах,
барашки блеют: бе-е!..
Но ты всё так же - мимо…
И письма – не тебе.

Считово всё, что было,
болело, жгло…и, вмиг
вскипев, как щи, уплыло.
Тыг-дык, тыг-дык, тыг-дык…

---

Чтоб несданною крепостью — дом...

---

Пасха

 1.      ОКТЯБРЬ

На веранде уже вечерами струится ужом холодок…

Чаем с мятой, лимоном, вареньем малиновым грейся,

слушай дрожь перетянутых струн – отдающихся поезду рельсов, 

и к тому привыкай, что опять навсегда одинок.

 

Скоро мыши попросятся в дом, запищат по углам,

зашуршат под софой… Я им сыру голландского дам,

положив его ломтик в божественно пахнущий круг – не елея, но клея.

Будет снег то кружить, то визжать, то брести, то мести,

как ребенок чужой, за неделей неделя расти

незаметно - до верхней ступени, до окон…

 

Ни о чем не жалея,

не прошу у Хозяина этих неласковых мест,

неуютного серо-стального зиянья неюга -

ни дитя в утешенье, ни кистью елейною крест,

чтобы выйти из круга…

 

2.      ДЕКАБРЬ

Жить устав, человек высыхает.
К снегу дальняя память острей…
Жизнь едва мотыльком трепыхает,
трепыхает еще у ноздрей.

 

Но никто не придет из далёка
этой памяти…
Солнце зимы
угасает… В синеющих окнах
отразимся, наверное, мы,

 

если чурки подставим повыше,
будем звать, барабаня...
Но йок -
нет соседа!

Был летом — но вышел...
Только высохший в пыль мотылёк.

 

3.      ПАСХА

На солнце венцы отопрели,
уже и не пахнет зимой...
Под звон колокольный, в капели
вернуться в апреле домой!

 

Я знаю, что это обманка...
Но рада дурёха-душа,
когда пацаненком на санках
съезжает сугроб с гаража!

 

Дела по хозяйству наполнят
подобием смысла житьё...
Я зиму забыл, я не помню
ненужную правду её.

---

Мой кофе выпит...

---

После н.э.

Производитель шума с паром,
дитя рекламы и пиара,
брат ивентов и Вэба внук,
Фейсбуков, Гуглов, Твиттов друг,

ещё и пишет, и неплохо,
точнее — плохо не всегда.
Другое время... Нет, эпоха.
И эра.
Но — не наша...
Да.

---

Два пенсика из Кента, бледнолицы...

Два пенсика из Кента, бледнолицы,

выходят на балкон на файф-о-клок,

где солнце к метрополии стремится,

заваливаясь вбок.

Язык и бог

одни, продукты, виски и аренда

здесь дешевы, подушка под кормой -

чего желать двум пенсикам из Кента

плюстридцатидвухградусной зимой,

где тучки не допросишься у неба?..

А мне бы шторм покрепче с мокрым снегом,

фонарь скрипучий, брошенный во тьму,

и зонт из рук, как в январе в Крыму…

---

Все лучшие написаны стихи...

Все лучшие написаны стихи.
Весна — лишь снега нет да мерзнешь меньше.
Когда б вы знали, из какой трухи
вот это всё о жизни и про женщин...

Поёт пустой тростник, внутри него
ни чувств, ни мыслей... Дунет ветер душный,
и пальцы извлекают равнодушно
звук, вроде — чистый...
Скажут: мастерство.

Но лучшее написано давно
и так коряво — два шага до прозы!..
Но там такие свежие занозы,
и бьёт так бьёт, как грубое вино!

---

дауншифтер

Взять третий класс на Бангалор.
Под лавкой деревянной
визг поросячий, куриц ор…
И жаркий пот духмяный!

Зима уходит в Катманду,
и деньги тоже как в манду…
Мчит к Бангалору поезд!
На дальней станции сойду,
ничем не беспокоясь.

Совсем не хоцца мне назад
на табор выборов, дебат,
где вор на идиёте.
Индус мне брат, трава мне кат,
ищите не найдёте.

---

Обочины в грязи...

Обочины в грязи, и полуснег

с полудождем секут стекло, и дворник
один. Напарник умер. Начал — вторник,
сейчас — четверг. Он тоже человек,
дай отдохнуть! А в путь — когда-нибудь,
куда-нибудь...
Что здесь за остановка? —
Кафешка "Два пельмешка". Страх и жуть.
Нормальная такая обстановка.
Тамара (не представилась, но ей
хрипел мобильник — слышно от дверей:
Ты, Томка, дрядь! Буздуй!
Развел тут ахуй,
а я была, — ответила, — с Натахой!),
в стакан дешманский сыпя порошок
такой же, так сказать, демократичный:
"За кофе — сто!"
Однако...
Хорошо,
когда клиент настроен поэтично:
он рад, что дома, не в Гоа какой,
где лыбятся кругом чужие губы,
что жуть — родная, да и страх — родной,
и стиснутые съеденные зубы,
сосиськи, гречка, кетчупа плевок,
Тамары сиськи, вздернутые снизу...
Он так бы ехал, ехал, сколько смог!.. —
пока второй с метлой не занемог,
и снег и лед сковали морок сизый,
и высох бак, и кончилась страна,
и позабылась женщина одна...

Но раньше "Мастер" кончился и "Виза".

---

Жизнь

Широкая и светлая, как Волга,

меж берегов кисельных молоко...

Предполагаем счастливо и долго,

а умереть мгновенно и легко.

Кисель и молоко прокисли к утру,

землею изо рта... Но ты держись!

Просрали, как аванс, в одну секунду,  

а умираем трудно...

И всю жизнь.

---

Маразм приходит мальчиком в соплях...

Маразм приходит мальчиком в соплях
с сестрицею Деменцией.

В яслях
сегодня праздник долгожданный – выпуск!
Но не в детсад — а где черно и страх...
Ты в рюшах, в юбке-плис, я в свитерке навыпуск.

Не посидеть нам больше на горшке,
слова пытаясь вспомнить в том стишке,
где А и Б седели понемногу!
То выключат, то включат свет в башке…
Парам-парам, парам-парам!
Пора в дорогу.

Нас проводить из группы выпускной
пришли родная мать, отец родной,
и сопельки платком, а не панамой
всё норовят, а хочется!
Одно
неясно только - почему нам: «Папа! Мама!»?..

Как будто порвалась какая связь
времён и совершенства действий. Бязь
обгаженной простынки – чья? – на койке,
сестра моя… Ты прежде - Жизнь звалась!
Мне с именем твоим сегодняшним – спокойней.

Спокойнее!.. Не ссы и не реви.
Нас выпускают нынче – из Любви.
Но брат с тобой и защитит ребёнка!
Он смел! Он не боится ничего,
совсем-совсем!
Ну, может, одного:
останешься и бросишь одного
его в терновый космос.
Всё, идём, сестрёнка.

---

бабочка над морем

Под ней струя - лазурью молвит!

Над нею - луч!

Но жжется, бля...

Летела бабочка над морем –

все восторгались с корабля!

 

На фоне меркнущего неба

как пишет, а!? Полёт каков,

какие образы!..

А мне бы

хоть до каких-то берегов…

---

Плескались волны...

Плескались волны – черный жир – в свету

от КПП. Еврейка молодая

с шикарной попой и стволом на ней

вернула паспорт и сказала: Велкам!

Потом не помню…

Помню: бил озноб.

А утра нет всё!.. Серые чернила

лишь редкие машины разбавляли

и пропадали в них.

Когда же Он?..

Заправка непонятная на въезде –

одна колонка, автомат кофейный

и мелкий дождь… Ноль, может минус.

Голод

уже скребется... В помощь шаурма!

Я долго шел к тебе - кругами, Город,

и вот пришел, когда кругом зима:

пронизывает иглами сырыми,

и только от стаканчика тепло

да оттого, что повторяю имя,

и от него становится светло -

Ершалаим!..

Неверующий, верил,

что на рассвете отворятся двери –

Твои ворота. Вот уже рассвет -

и лишь Тебя как не было, так нет…

 

Потом случилось всё: пароли, явки,

и пейсов плач, и корни на Стене.

Но настоящий был Он на заправке -

невидимый за моросью…

Во мне.

---

Гоа

Индусов херово количество —
но не мешает ни один!
Башку намылишь — электричество
вдруг пропадает...вот ведь, блин!

---

Жизнь проходит, как сон без затей...

Жизнь проходит, как сон без затей 

флегмы старого, прежде невротика –

меж рекламою средств от детей

и постами о котиках.

 

Френдов тьмущая тьма... Что ни день –

обязательно чей-то рождения!

Фотки в ленту и смайл. Поздравления

в лички…

Краем касается тень -

 

это жизнь превращается в дым,

отлетает в ничто над сарайками,

в темя ё*нута чем-то тупым

и залайкана.

---

На чужбине

проходят дни овечки Долли

идут без памяти и боли

за океан за небосклон

а завтра из-за холмов мглистых

такой же тихий и пушистый

клон

лучше б тигра или слон

 

ух он клыком бы или бивнем

кокосом влёт наотмашь ливнем

лицом в салат

всё ж Новый год

приходит к нам один раз в год

---

Собака

По шапкам пены вдоль прибоя

бежит собака за тобою,

хвост калачом и звать никак.

На ежеутренней прогулке

она с тобой не из-за булки,

ей просто надобно вот так

 

бежать - чтоб гальки! чайки! брызги!

И чтобы ты, молчун и хмур,

из незнакомой белой жизни -

трепал за ухом так что у-р-р-р!

Ей нужно, чтоб хозяин рядом,

хотя б такой, как ты…

Муссон

придет – и будет рыскать взглядом,

кружить: где он?.. Скулить: Где он?..

 

А нынче небо – голубое!

Не льёт, не дует, не дрожит!

Бежит собака за тобою -

хотя и впереди бежит…

---

Проснулся ночью

И вдруг - беспримесная темь-тишина…
Лишь дышит, как ветер уснувший, жена,
лишь дверь ворохнётся - и снова
ни звука вокруг никакого...
Не слышишь, но знаешь: цикады в траве,
летит неумелый совенок к сове,
змеёныша в зарослях шорох…
За рощею моря протяжный бросок
как будто последний - волной на песок.
Ещё раз… ещё раз… ещё раз…
Не видишь, но знаешь: вот солнце уже
совсем недалече, за горкой
сереет, наверно… А ты на меже
меж радостно, пусто и горько
в мучительно долгий и штильный рассвет
не знаешь, но видишь и слышишь, что нет
ни смерти, ни счастья на свете…
Но вот – просыпается ветер!

---

Чача

Виноградною косточкой мягко глоток

обжигает, спускается к ребрам.

Даже если ты – брошенный в ночь уголек,

мир становится добрым…

 

За Ростовом в степи под ноябрьским дождем,

на обочине встав, ничего уж не ждем…

Остывает, как тело, кабина.

Удержать бы подольше тепло в кулаках,

в бутиковых шарфах, в отсыревших носках,

представляя, что ты у камина…

 

И когда уже – всё, и когда уже – зря,

вдруг нащупаешь пластик из-под вискаря

дьютифришного!

Юра всю осень

в аппарате луженом ее до слезы

комсомолочки, до состоянья росы

раз, два, три…и четыре…и восемь.

 

Юра плут еще тот! Сколько раз он меня

по-соседски…такая натура!

Но за то, что вчера на дорожку огня

мне всучил – всё прощается, Юра!

 

Было всё безнадежно - а вон как пошло!

Где-то рядом, уверены, будет село

с трактористом рукастым! По кругу

ходит фляжка.

Вначале не Слово, не Бог -

а всего-то один виноградный глоток…

И - друг другу,

друг - другу,

друг - другу…

---

Первый снег

Сквозь дрему под окном скрежещет
лопата… Первый снег, балда!
На свете есть простые вещи,
которым рады мы всегда:

---

Черемуха в овраге

А чудеса случаются и днём

обычным самым!.. Майским. В зябь и сырость…

В овраге свалка сельская. Вот в нём

черемуха нежданно распустилась!

 

«Ишь, распустилась!..» - баб неодобрям-с,

парней желанье цвет сорвать – но так, чтоб

не стать молвою, пав прилюдно в грязь,

а в рамках всё приличия и такта

деревни нашей Нижняя Армязь.

 

Ну, ладно б среди школьного двора,

у церкви или даже – магазина,

так нет же!.. – дочка алкаша Петра

и Нинки по прозванию Бензинка,

что зюзятся с утра и до утра!

 

Нет, все равны… В натуре! Но вот, бля:

белей, невинней сверстниц – замарашка?!

Та, за душой которой – ни рубля,

гамаши Нинки, Петькина рубашка?..

Меж говн и прошлогоднего гнилья -

 

невинная, ага!.. Видали! – мат

и слюни. Дёготь ей намазать, дёготь!..

Питают цвет её и аромат

и бабье злобство, и мужскую похоть!

…А утром рай придёт, отступит ад:

 

заломанные ветви, в клочья бязь

у ног её...

«Ну, ясно – дочь давалки…!» -

и пожалеют даже.

Восвоясь

вернётся всё: раз свалка – значит, свалка

в деревне нашей Нижняя Армязь!

---

На десять лет уедешь, пропадешь...

---

Сначала цифры стала забывать...

Сначала цифры стала забывать
в мобильных дочек (восемь?.. или пять?)
и вспомнить не смогла квартиры номера,
диктуя адрес свой, и день сестры
рожденья выпал - шарик из игры,
и что сестер-то две... И обе померли.

Потом забыла то, что было днём
вчера, сегодня…как плитой с огнём
воспользоваться. Ем теперь малёнечко.
А чайник – счастье, что не на газу!
Пью чай с сырком, да пряничек грызу.
И Якубовича смотрю. Стареет Лёнечка!..

Считать монеты, ясно, не могла.
Но люди честны, правда?.. До угла
пошла в «Магнит». Всё незнакомо!.. Маленькой
как будто снова... И опять игра
на выбыванье. Минус два шара:
дом номер и подъезд.
Да, правда, Галенька! -

смотри, какая в лицах доброта!
Я, кажется, немного не туда…
Похлопали по-дружески по плечикам,
по сумочке. В автобус помогли.
Мы едем, едем в дальние!..
Уж к вечеру
клонится день. А мы на край земли!

Там на краю три девочки-сестры,
над ними вьются птицами шары
и рвутся в облака крылами пёстрыми.
Вот – Лидочка, вот – Валечка, а вот -
она - галчонок, Галочка, меж сёстрами,
поёт: Мы едем!..
Плачет и поёт,
и смотрит в ночь холодную рассеянно,
где ни одной уже, ни трёх, ни двух…
«Всё, Краева! Выходим!» Свет потух.
Приехали, Галина Алексеевна.

---

В Ниловой

В раю вас будит не будильник-гад,

и не мобильник, ерзая, стенает,

а тихо колокольчики звенят,

приглушены метровым стенами.

Встаешь...

Как в жизнь, вступаешь в жёлтый сад...

И трудники из трапезной уже,

порыгивая, тянутся к сортирам —

надворным будкам. Солнце на меже

земного и небес, дерьма и мирра...

Что хочешь — выбирай своей душе.

---

Повторов

Когда бы я в Осташкове родился,

в Светлице ли, в Рогоже, на крайняк -

и я б на что-то, может, пригодился

в болотных селижаровских краях!

В «Пивко&Vodka», как в исповедальню,

ходил бы по субботам инженер,

не тот, по душам, а простой, нормальный,

какие были в СССР.

Он в клубе заводском на саксофоне

дудел, воображая: Клинтон Билл...

Его оттуда Коля Филимонов

забрал: он так на Коля походил.

Ну, круто ж: рвут «Мужи» бемоль и соль,

а ними меж фальшивит Гельмут Коль!

 

С кожевенным, конечно, фидерзеен.

Дров Коле, печь… сколоть с отмостки лёд.

По выходным, когда с Москвы хозяин,

в саду играли б ночи напролёт:

хрипящий Федя «Я ж тебя ж люблю же!»

и Коля в пестрой шапочке верблюжьей,

в экстазе Дима, вновь поймавший дзэн,

поющий Юра Т. и пьющий Дэн!

А он, на фоне их талантом нищ,

розливом ведал вод, сугревом пищ…

 

Под утро в доме зябко, пусто… панцирь

сковал костёр, и водка вся того...

В холодном кабинете грузный канцлер

грустит, не принимает никого.

Когда б родился он не здесь, допустим,

в Сара… да нет, в Коро… А лучше – в Мо! -

он приезжал сюда б, и дом с трюмо

старинным и с окошками на Пустынь

снимал на пару дней и повторял

стихом, как бэу жвачку, матерьял,

что прожуют еще не раз потомки:

 «Когда б я…»

 

Тут в отставке инженер

посмотрит вдаль, где должен Селигер

быть подо льдом, еще осенним, тонким.

Накинет куртку, выйдет за порог…

 

А между тем второй, поэт Повторов,

перед трюмо старинныя который -

уж ногу сунул первую в сапог.

 

Первухин уж до Кличена дошел

и исходил его туда-обратно.

Как ветер северен сегодня…Неприятно

оттуда. А туда вот хорошо

Повторову! Из-за спины ту-ту,

подпинывает в зад, толкает в плечи.

 

И вот она случилась, эта встреча,

на знаменитом кличенском мосту!

(А чем он знаменитый? - Например,

здесь Гер с перил – башкою в Селигер!)

 

Первухин встал… Повторов тоже… Так

они стояли, мало понимая -

как будто ждали третьего трамвая

(в Осташкове!). Тут мимо шёл…

«Третьяк!!!» -

узнали враз. «Ну, я…» - и, сделав шаг,

остановился, недоумевая,

разоблачённый осташами – как??? -

без бейджика и даже без трамвая

от Репина до Ленина. Звонок!

Он год водил без отпуска! Он мог

в родной профилакторий! Кто попутал

его - свернуть с законного маршрута…

Но посмотрел на лица первых двух –

и вспышка ровно посередке ух…

 

Понятно дело, сразу всё нашлось –

селёдка, хлеб и непустая тара.

И – понеслось!.. До пятницы неслось

и вынесло: Повторова гитара,

первухинская челюсть, Третьяка

бэйдж без визитки, дохлых поллимона

на блюдечке, три женских сапога,

на люстре кот…

Что скажет Филимонов?!

 

- Но посидели как!

- Да уж…

- Уж да!

Давно такой не выдавалось прухи!

По чесноку - так даже никогда…

Теперь бы вспомнить, кто из нас Первухин,

который местный?

Чья в Москве супруга?..

Кому на номер третий – и по кругу

в туманный город, Вовин и Димонов?..

Но мы не долго так чесали лбы:

записки, как пыжи, скрутили туго,

и через шапку Коля Филимонов

нам предъявил иронию судьбы.

***

Сентябрь уж наступил… Еще один.

Еще их сколько будет до седин?

Уже нисколько: первый серебрится.

А я и не жил… Будто на посту,

стою вьпотьмах на Геровом мосту

и не могу, как он, решить, решиться…

Москва? Осташков? Кама? – не пойму…

А может настоящий я – в Крыму?!

Без внутренних грызений и укоров,

без ожиданий голоса небес,

без переездов из, побегов без -

Я Настоящий, а не Бес Повторов…

---

Лётчик Баранов

Погода нелётная: время туманов,

дождей и промокших галош.

Сидит за бутылкою лётчик Баранов,

уже два часа как хорош.

 

По ящикам сложена в яме картошка,

и связан косичками лук.

А лётчик Баранов глазеет в окошко

на мокрый неприбранный луг.

 

Уж убраны свёкла, морковь, кукуруза,

сухое мельчает вино…

А лётчик Баранов нестроен, безус он

и вовсе не схож с мимино!

 

Вот Пряник и Веник назначены СЕО,

а Петьку под жопу… С земли

всё видно: вот Кузя на взлёте, а Серый

не вышел из мёртвой петли.

 

Всё ладно и гладко. Но как-то вот пусто…

Ну, да – повороты судьбы,

ну, да – кабы знали какую капусту,

то всё бы вы поняли бы:

 

что полный порядок в его мирозданьи,

что нервов ни грамма не ест!

Супруга довольна: долой ожиданья,

когда возвратится с небес!

 

На дне уже сухо и, в общем-то, поздно…

В два сопла Баранов свистит,

в обшивку шершавые шоркают звёзды

когда мимо них он летит.

---

Я думал, буду лучше и умней...

Я думал, буду лучше и умней,
и далеко от яблони моей
я упаду и прорасту до неба
и, просветленный, заживу без гнева.

---

Поле чудес

Больнички ль фойе, ожиданья вокзал -

глотаешь привычную горечь…

Но - голос знакомый услышишь. Глаза

подымешь... И впрямь – Якубович!

 

Обрюзг (но и сам-то – не двадцать с хвостом!),

обвисли усищи (лысеешь)…

А помнишь, Алиса на пару с котом

всё вызнать хотели, что сеешь?

 

И важно не «что», утверждали, а «где»:

надёжны ли банки? в какой борозде?

а, кстати - на поле котором?..

И - вот совпаденье! - поблизости здесь

одно подходящее – Поле Чудес!

Хоть сором засей или вздором,

но всё-таки лучше сюда, у межи,

ты жизнь или денежки в рост положи!  

Цветную открытку в Останкино:

достатка, мол, мне без устаткина!

 

А, может быть, зря ты направил их в лес

и ящик волшебника, полный чудес,

не веря в них, сплавил туда же -

доверясь лишь купле-продаже…

 

Ведь вон же, соседи , молясь на усы,

всё ищут губами основу.

Вот в трубочку сложат: «у…о…у...о…ы…» -

и выдадут вдруг это слово!

 

От жизни во взгляде Базилио грусть

(а ты ль не устал?), но лучатся

глаза его светом (обманным – но пусть!),

когда получается: «СЧАСТЬЕ».

---

КАКИУНАС

Станицы как столицы –

но вширь. И от грани-

цы до другой границы

пятнадцать верст тошни

 

по южному теченью,

не смея дать на газ.

Одни ограниченья -

как и везде у нас!..

 

Так овощ сам из грядки

не выдернет себя.

Но это ж для порядку,

я понимаю, бля!..

 

Ни влево взять, ни вправо –

как все, плыви и будь!

Скорей бы переправа,

чтоб это всё забыть.

 

Там море, пиво, раки,

покой и воля… Щас!

Там правила и знаки

уже, как и у нас…

 

Какиунас ужасный

восстанет вдруг в момент:

сам мент какиунасный

попросит документ!

 

Какую маракуйю??

Я на пляжу, друзья,

лежу! А он – штрафует!

Распитие? Низзя!

 

Так что ж мы в Крым по пробкам

тошним со всей Руси?..

Стошнило, милый? Вот-ка:

леденчик пососи!

---

Алычовое варенье

До кипенья, до бурленья
доходи давай,
алычовое варенье!
Отдыхай, айва! –
дух такой идет, кислинка,
слюнка с языков,
пенки розовая спинка,
пуза пузырьков!
Бормочи, как было раньше:
зелено, цветы...
А как станет цвет оранжев:
доварилось ты!
Прекращает крышка пренья:
всё, угомонись,
алычовое варенье…
Точно наша жизнь.

---

Копейка

Ко мне в друзья Серега с Димкой

так набивались!.. У отца

была «ноль первая», блондинка!

И больше с нашего конца

Шанхая – не было! Был велик

(штук восемь), был магнитофон

(три), даже разноцветный телек

(но цвет терял местами он),

«Ижи» с коляской, без коляски,

четыре ордена Подвязки

и гильз пять тыщ (хоть и не в смазке)

и два огнива для огня!

А вот машина лишь одна.

 

Отец ее мочалкой банил,

и мылил, и шампунем лил.

Он так же мягко маме в бане

(я видел в щелку) спину мыл…

 

Грозился нам, чтоб без царапок,

когда садились, гомоня.

И с завистью смотрел Сарапул

на пацанов и на меня!

 

Грибы, палатки на полянке,

побег на море от дождя -

и всюду наша итальянка

везла нас, весело гудя!

 

Я через сорок лет с усильем

открыл заржавленный замок…

Где – лань?.. Где в окнах свист? Где – крылья?

Капот и стекла пылью, пылью…

А в круглых фарах вырос мох.

 

Спина болит у мамы, руки…

И папу возвратить нельзя…

Одни продажные в фейсбуке

агенты просятся в друзья.

---

Малина отходит...

---

Крым. 2017.

Ни плюнуть, ни ступить, ни запустить блинца –

развалы тел, поджаренных и бледных.

Для ностальджи, для с детками, для бедных

(но только бедных-лайт: не до конца),

для тех, кому заказан выезд нах…

вон все они болтаются в волнах!

 

Сдаёт, печёт, катает…в общем, моет

песок – на зиму накопить жирка.

На берегу – но он не видит моря!

Да и что те, что эти берега…

Какой бы в мире не случился бац,

рубль, гривна – всё он переводит в бакс,

коричнев и поджар, как чебурек,

наивнохитрый крымский человек.

 

А я ни тот, ни этот… недотот.

И остров Крым плывёт, и даже видно

куда. Обидно?.. Бакс опять растёт.

И ностальджи бессмысленная лжёт

о будущем и прошлом…

Да, обидно.

---

В дороге

Усталый и потный,
нащупаешь твердь...
Однако, голодный!
А вот и ответ:
в шоферской столовке
на стенке меню.
Пельмени, перловка —
всё влезет в меню!
Пьянящая сытость,
туманность в мозгах...
Бормочет "Россия"
канал о врагах:
мол, чинят помехи,
мол, бла-бла, низзя...
Но — кофе и ехай!
Заждались друзья.
Раскрой перед взором
на долгом мосту
свияжские горы
в закатном свету!..
Безумные числа
растут на столбах...
Антоновкой кислой
катай на зубах:
Россия, Россия,
моя, не моя...
И дури, и сини,
и сил до буя!

---

Время безветренных дней и сухих вечеров...

Время безветренных дней и сухих вечеров

и отбиранья малины у злых комаров,

и переправы на лодке скрипучей вдвоём

в сумерках через черничной воды водоём.

 

Время сухих вечеров и безветренных дней…

Мельче малина и лета теперь холодней,

пена и тина - неладное что-то с рекой…

Да и не тянет чего-то на берег другой!

---

Отжав дверную щелку...

Отжав дверную щелку, окажешься в Темно… Наощупь между чем-то, как на сеанс кино: «У вас какое место?..» Какие тут места! Садись вот в это кресло, которое тахта, и привыкай глазами к вещам, теням из тьмы… Вот одноухий заяц, вот сын, а это – мы! Да нет, не может… Точно! Все вместе и не врозь… И гул машин с Восточной, как шум воды проточной, проходит стены сквозь! А мы… Мы смотрим телек: Твин Пикс. Пусть нету денег, но совий жуткий крик не нам несёт кирдык! Пусть рубль, как камень в пропасть, и доллар пусть орлом – не пропадём. Полопать и что надеть – найдём, за чаем-разговором, за сказкою на сон, кто укокошил Лору, кто завтра выйдет вон!

---

Вот встретились под вечер в бывшей "Лире"...

Вот встретились под вечер в бывшей «Лире»…
А, впрочем, «Лиру» мы и не застали
почти: в стипендиальный день,
ну, может раз десяток приходили
покушать по сосиске и глазунью
да для фасона выпить по сто грамм
(шучу про сто! сосиска и глазунья…).
Вчера не пили. А ведь так хотелось…
Но кроме чая и лате Макдональдс
не наливает ничего. Шутили,
пытались… много ль на лате нашутишь?..
«Да ты не изменился!»
«Да и ты!..»
Ну, врали, да… Как не соврать? Полтинник…
Задрав очки на лоб, смартфон крутили,
подслеповато щурились, не видя
мою жену, твоих близняшек, сына
и Жилина, который прилетел
из Киева на пару дней увидеть
тебя. А ты мне говорила: он
влюблен был безответно.
Но, ответь:
к чему всё это?..
Только прогремела
гроза, умыв бульвар, чтоб проредить…
И свет теперь на самом деле – белый!
Но нам в подземку. И не погодить.

---

Дождь налетит из ниоткуда...

Дождь налетит из ниоткуда!..
Смородиновые листы,
скамья, столешница, посуда —
в разрывах бешеной воды!

---

В сырой Лосинке на опушке...

В сырой Лосинке на опушке:
ку-ку... — и медлит, блядь!.. Чекушке
свинчу железную башку.
Май непогодный и холодный.
Мой вьется черный и голодный
комар, не ворон на суку.
Не вился б ворон, буром целя,
как стоматолог Саркисян,
всё примеряясь так и сяк
кольнуть, но чтоб не прилетело, —
он просто б сел на ближний сук:
не торопись. Я жду, мой друг...

---

О любви

Я снова голос повышаю -
как будто скорость превышаю
и газ податливый давлю.
И встречный ветр свистит! И в арки
сечет песок, стреляют гальки!
... а ведь хотел сказать: Люблю!

---

Гоа

Здесь ничего не происходит:
приходит утро, день уходит,
и ночь, как душный сон, проходит –
и ты крестом на простыне,
расписан в розовый горошек –
в москитных волдырях…
В окне
рожок развозчика лепёшек.

---

Когда затихло всё...

Когда затихло всё, и не осталось в доме

мерцанья голосов, дрожания теней -

я понял вдруг, что ничего нет, кроме

ладонного тепла и холодка ступней.

Сказали все и всё - и правду, и не очень...

Ладони на губах теплей и солоней

морской воды. Ползет всё выше холод ночи...

Ты с каждым мигом ближе, всё бли...

А он - сильней.

---

ностальгическое

Мы встретились... Грустный Коровин.
и Харченко грузный... А сам
ты мнил себя: весел и строен?!
Но время стекло по усам...

---

Неоном проносится город...

Неоном проносится город
по стеклам, капоту...и - прочь.
И кажется: юн ты и молод,
как эта московская ночь!

---

/нерождественское/

Не я ее, а жизнь меня живёт:

обсасывает косточкой, жуёт

и сплёвывает, если стал не нужен.

У лунки окунь бьёт хвостом о лёд.

Он – не форель… И быть ему – на ужин.

 

Рыбак узнает сразу мудака

и отвернётся с удочкой-мормышкой,

оставив с носом (красным) и с одышкой

смотреть, как зачинается пурга:

 

вот сбило снег с кустов на берегу,

вот поползли по льду, свиваясь, змеи.

Немеют пальцы… и внутри немеет

от ледяного яда… Не могу

 

губами шевельнуть, сказав так мало…

И лёд разбить, и жизнь прожить сначала.

---

Старый Крым

Иней на туях, горы в тумане…минус в Старом Крыму.
Ежась, татарин выкладывает холмиками на обочине
треснутые гранаты, просвечивающую хурму…
Бизнес зимой не очень.
Здесь вообще не очень, если январь, февраль…
Жаться спиной от ветра к забитому магазину
и, заслезясь глазами, в небо и в горы….в даль…
Что там, вдали, в тумане через ущелья, зимы?..
Блеют бараны, греет печка и щиплет дым,
да по камням телега где-то: кырым-кырым…
И далеко до мая… Хлев на колесах. Степь.
Что же назад ты смотришь, надо вперед смотреть!
Пусто на трассе… Словно в часах взял и иссяк песок,
а тот, кто переворачивает, забил и запил -
вот и машины кончились с запада на восток
и на запад…

В жилах жизнь забурлит ли, как дизелёк: кыррым! –
словно, Солхат, ты снова сильным и молодым?..

---

Бесхозных кошек нет в природе...

Бесхозных кошек нет в природе, и не гони порожняка!

Есть человек без кошки: вроде, вот – дом, а кошки - нет… Пока!

 

Вот вещи вносят, тину с окон сметают…только жрачку в зал –

кто там с крылечка щурит око? кто «мяв!» сказал?!

 

Ату ее, царицу граций! Ату поганою метлой!

Ну, что ж, хозяин, поиграйся... Не понял? Ты, хозяин, мой!

 

И завтра Клеопатрой гибкой она прибудет на лужок.

Так, что на ужин нынче? Рыбка? А может с рынка творожок?

 

И не она с тобой отныне, а ты при ней. Отныне так…

А не придет хоть раз - пустыня… А то и хуже – порожняк.

---

7 ноября

Седьмого праздник отменили,

его закрасили дерьмом.

Не то, чтоб я за коммунистов –

но демонстрации люблю!

 

Что может веселей и круче

быть – то колонной, то гурьбой

под сечкой снежною колючей

по грязи чавкать вразнобой?

 

Орать «Ура-а!», девчонок дергать

за косы шапочек из-под!

Махать фанерным Карлом Марксом,

а Лехе Лениным поддать!

 

И в землю взгляд, когда Бояном

класснуха: что, мол, за пипец?!

«Ты знаешь, КТО это, Баранов??

А если б щас бы здесь отец?!.»

 

Кричи, боярыня Наталья! -

отец мой далеко. Он ждет

на Первомайской аж! - на ГАЗе

колонну школы номер семь,

 

когда придем мы, краснолицы

и потнолицы, гром и дым! -

и вытрем сопли рукавицей

и флаги красные сдадим.

 

И он меня возьмет в кабину,

махнёт: гони к седьмой, Иван!

И будут в кузове тереться

весь путь до пыльной кладовой

 

плакаты, транспарант про гидру,

по ямам да холмам скача…

И с Карлом целоваться Фридрих

и два друг с дружкой Ильича.

---

Утром в ноябре

Вода стекленеет к рассвету,
и ветер стихает в кустах,
и колется память по лету -
ракушка в худых башмаках.

Вот так же вот вытряхнуть - словно
из узких карманов ключи -
и наши надрывные войны,
и глупые наши ничьи!

Ничьи, ниоткуда и ни от
чего... Все забылось, прошло...
Все выше над морем огниво -
но мы превратились в стекло.

---

20 августа 1991

---

Побег

Гори всё!..

Горки, перелески,

песчаный плёс, заросший мыс

горят на солнце!

Лишь в поездке

приходит - цель не цель, но смысл:

 

чтоб гнать и гнать!..

И ехать, ехать,

пока себе не скажешь: стой.

На сердце пусто – не помеха,

помеха – если бак пустой…

 

---

Старощербиновская

Пристанционный фонтанчик
с вялой и теплой водой.
"Стой!" - и вручает стаканчик.
Папа был строг молодой...

Вот мы приехали в лето!..
Мама - из шелка и света,
брат и сестра - изо льна,
и справедлива - страна!

Нынче я в Крым, то из Крыма...
Сто километров крючок -
только я мимо все, мимо!
"Стой!" бы хоть кто...
Но - молчок.

---

В подъезде пахнет картошкой, жареным луком...

В подъезде пахнет картошкой, жареным луком. Как в трюме, сыро…

Ящик опять забит:

газ, электричество, голосуй за Единую Россию…

Забить.

 

Осень такая дивная!.. Первоклассницы с бантами. Яблоки

некуда на подоконнике класть.

Если власть и нужна, то только над ямбами.

Я - за такую власть!

 

Да и она не дается, бьется золотою рыбкой, вырывается:

отпусти на волю, Андрей!

Отпускаю… И опять получается

разностопица, блин, хорей…

 

Так и живу анархически. Без полисов и всё за свои бабки.

Про власть забыл.

А она вот помнит. Бьет – то налог, то штраф – по шляпке.

Ну, кто кого забил?..

---

В поезде

Полудремать, просыпаться,

ложечкой в чашке мешать,

мягкие линии станций,

как навсегда, провожать:

лица и буквы на зданьях,

будки, скамейки...опять

лица, и снова - названья:

"Ба..." - или "Па..."? Не понять...

Бабушки Паша и Маша,

папа, Анюта... Смотри

сколько снаружи их машет

мне в уходящем нутри

и отрезается рамой!

Чашечка, ложечка, чай...

Не покидай меня, мама!

Мама, не покидай!

Вот, подоткни одеяло,

снова, как в детстве сползло...

Станция где-то за Яром.

Нина! Вон - Нина!..

Бело

на полустанках знакомых.

При отправлении май

волосы трогал, как мама...

Мама, не покидай!

*

Новые люди заходят,

ставят на полки тюки

и разговоры заводят

долгие под кипятки.

Да, интересные. С толком,

не хоронясь - о стране

с болью и с чувством... Но только

все ж непонятные мне!

Юные умные лица,

"майского" чая вода...

Лучше уж я к проводнице:

вроде не так молода!

Немолода... Даже очень.

Чуть не "в котором году?.."

вырвалось.

Движется к ночи

поезд... 

Пожалуй, сойду.

Хм, еще рано! - ответит

и раскатает белье.

Луч промелькнувший осветит

узкую косу ее!

Кренясь, состав заскрежещет...

"Ладно, - ободрит, - живи!

Мне из седьмого двух женщин

здесь выпускать."

Се ля ви...

*

Мама... Ты около, мама?..

Я еще еду...но взгляд

через оконные рамы

смотрит сквозь слезы назад.

---

Слежу рубля парение...

Слежу рубля парение,

как прошлой след любви,

вступаю, дурень, в прения

с фейсбучными людьми!

И плачут птички пеночки,

когда ныряю в Гугл...

И тает по копеечке

мой неразменный рубль.

---

В дождь

День делить ни с кем не хочется,

ночь - тем более... И стиш

рифмоваться с одиночеством

хочет, сука...

А вот - шиш!

Средство есть в шкафу на полке:

на ядреном ячмене

красный Джонни, Johnnie Walker.

Он со мною, он - во мне!

Третьи сутки нам не спится,

третьи сутки нам сидится

локти в стороны и в стол:

все ол райт! Ну, полный ол...

А вот завтра по прогнозам

перестанет ливень лить.

Завтра - прозой, прозой, прозой...

И - делить, делить, делить...

---

А в липовой аллее в Ниловой...

---

Феодосия. 2016.

---

Вот и пух полетел с тополей...

---

Здесь были мы назад пятнадцать лет...

Здесь были мы назад пятнадцать лет,

и на двоих один велосипед

размеренно скрипел звездою ржавой -

тяжёлый и немодный нофелет,

оставшийся ещё от той державы...

Май пикниками пах. И пахнет вновь.

И топчет утку селезень. Любовь...

Но Яуза теряется в болотцах,

и рубчатый на влажной тропке след

забыл другой, не наш велосипед,

а наш... Он обещал: ещё вернётся.

Ещё не раз: цветение воды,

оцепененье, таянье... 

А жженье

откуда это?

Милая, звезды

далекое - той самой - приближенье.

---

"Физкультура для Лита - предмет боковой..."

Физкультура для Лита – предмет боковой.
Голосуя то правой, то левой ногой
за неё –
мы в субботнее пёрли раньё
по пустой Руставели к платформе
в той, советской, застиранной форме.
В раздевалке на Планерной пол дощаной,
как прокатные лыжи облезлые,
и ботинки пропахли солдатской кирзой,
а вот палки - железные.
На лыжню!
Литераторов взвод (или сброд?)
замыкает Кирилыч: а вдруг упадёт
поэтесса-удмуртка дородная,
пропадёт и не станет народная?
Или тощий из Тулы прозаик
никогда не напишет про заек?..
Два часа по холмам! – здесь вам это не тут,
карандашиками по блокнотикам!..
А в столовой уж ложки тарелки скребут
да стаканы взлетают с компотиком!
И, кирзою стуча по белесым полам,
как голодные псы, рвали хлеб пополам -
бесталонное не бесталанное!
И Кирилыч кастрюлю пускал по столам –
это выхлопотал добавку нам...

---

Выключат или не выключат?..

Выключат или не выключат?..
Эта у моря зима
быстро и дешево вылечит
горе и хворь от ума.

Тропку нащупать фонариком,
двор и калитку. Теперь
слева – соседей чинарики,
справа – во тьме Коктебель…

Юра нацедит домашнего
в ломкий стаканчик. Пошло!..
Ну, с годовщиной крымнашего!
Также – за свет и тепло…

02.2016

---

Их еще принимают за брата с сестрой...

Их еще принимают за брата с сестрой, и сулят
просто за познакомить мороженое, шоколад,
а однажды веселый грузин был поспорить не против
на айфон, что она не пойдет с ним в кафешку напротив.

---

она никогда не откроет пакет

Она никогда не откроет пакет,
а сбоку проделает дырку,
орешки, изюм и печенье "Крокет"
таскает, как мышь-невидимка.

Еще она всюду комочки трусов,
колготок своих разбросает
и интересуется: Сколько часов? -
хоть что ей минуты с часами?..

И пшенка на завтрак (а я не терплю!!!),
и крышкою бук выключает,
и требует все повторить, что люблю,
и , если не скажешь, серчает...

Вот так и живу с ней, такою земной
(и, верно, должна быть причина?..),
со взбалмошной, а временами - дурной, -
почти идеальный мужчина.

---

1/01/2016

Бывают дни, которых не было

уже так долго... Гладь и тишь.

В затягивающем горло неводе

вдруг трепыхаться прекратишь.

И это будет ночь в Сарапуле,

а может Новый год в Орджо -

но прекратит внутри царапаться

и станет странно хорошо!

И возвратят простые истины

снег на дорожках и вина

стакан, налитый другом искренним.

И даже ты, моя страна,

другой предстанешь в этой небыли -

не опоённою TV,

живущей с нами не из ненависти,

а из любви.

---

Баллада о сбитом лётчике

Всё - ясней и чётче, хоть башка гудит…
В баре «Сбитый лётчик» керосин в кредит.

Кэша не хватает, тает кэш как снег…
Кто ещё летает, тот не знает бег

от себя по кругу: вроде бы сидишь,
наливаешь другу… а вот нет, бежишь! -

от бычков на блюде, от коллег калек…
То не бег покуда, а еще разбег!

Есть контакт, механик! От винта! Пошёл!
Скоро, скоро станет очень хорошо!

И ударит скерцо, перепонки взрыв,
и толкнётся в сердце от земли отрыв!

Стриженный, побритый, пахнущий Lancome -
тем, кто были сбиты, помашу крылом.

---

ОСТАШКОВ

Бамс!- яблоко падает прямо на голову.
Искры костра кверху…
Если измучен вопросом денег/отсутствия их или просто духовным голодом –
надо ехать.

Пять часов от кольцевой.
Коля не дождался, сидя уснул... Слышно, как Белка заливается в комнатах.
Спать. Только спа-ать…
Проснетесь к обеду и ничего не вспомните:
занавески, кровать…

Бродить по заросшему парку, забытому в девяностых:
шалман заколоченный, прудик в кувшинках и тине, а вдалеке: ВОКШАТСО.
И осташи с простуженными носами разливают по сто.
Где тут у вас обозрения колесо?..

На скамье: «Маша, ты лучшая!»
«М+Р=Л» - на другой, «Я люблю тебя, Машенька!»,
а ближе к дороге: «Ты су-ука, Машка…» и «КАК ТЫ МОГЛА, БЛЯДЬ???»
Но если обратно пойти, то жизнь налаживается.
А может и правда – наладилось всё опять?

В местном гламурном кафе вай-фай летает, официантки меж столами осенними мухами.
Неторопливая, как вон те покоцанные «Жигули», проходит суббота, с картинками и без слов…
А вечером слушать, как яблоки падают, головешки трещат, филин ухает…
И (кажется?..) все наладилось, и в сумме опять любовь.

---

У 13-й городской

Стояния в больничных коридорах
как ожиданье приговора. Нет -
пока не исполнения...но скоро.
Насколько скоро - двадцать? тридцать лет?..

Бумажки в папке, стянутой резинкой:
анализы и направленья на...
А черный ход выводит к магазину,
там можно взять крепленого вина.

Подтянутся в минуту незнакомцы
в амбре лекарств, в линялых кимоно...
Тянуть, тянуть над Симоновским солнце -
из ломкого стаканчика вино.

И эта память об осеннем дне
еще жива на пересохшем дне...

12.10.2015

---

Стоит побелевший под крышкою мёд...

Стоит побелевший под крышкою мёд –
в квартире, в которой никто не живёт.
Обои чуть выцвели только
да пылью мохнатится полка.

Проводка исправна, краны не текут
и газом не пахнет…не вяжут, не ткут
в углах паучихи-старухи –
давно здесь закончились мухи.

Я жил здесь когда-то, и тёк унитаз,
и лампы взрывались, как лёгкий фугас,
и клали нахальные мухи
на ямбы и прочие муки!

Но всё обездвижил тот липовый мёд,
и больше в квартире никто не живёт...

---

Нина

«Два кубика утром, еще два днём
и четыре вечером, - говорит Лида.-
Вот так и живём…»
Нина спит сидя.
Лежа – горит нога
огнем антоновым.
«Как дом – строится?»
- Ага.
А еще – о сыне, о работе, о новом
автомобиле…
Спохватываемся от
того, что Нина проснулась. Правым не видит.
Я - справа, но и левым почти ничего…
«Вот
дождалась, Андрюшенька…» - и гладит, гладит руки Лидины.
А ладонь ее из сухого льда,
а лоб ее восковый…
«Ой, цветёт…» больше не запоёт никогда
тётка моя старшая, хлопотунья звонкоголосая.
Опускает голову, клонится вперёд…
«Не трогай, пусть!» - Лида останавливает.
Ее третья внучка в школу пойдет,
а четвёртая «р» не выговаливает.
За окошком август листьями говорит,
под окошком красно горит калина.
Просыпайся, Нина! Нина спит.
Не проснётся Нина...

---

"Так да-а!.." - говорят в моей местности...

КуФёГе* и Н.Филимонову

«Так да-а!..»- говорят в моей местности
и гласные тянут, когда
поэты, не слишком известные,
дорогу спросили: туда?
«Так да-а!..» - и подробно, с приметами,
как целыми выбраться на
читателей стрелку с поэтами,
не слишком известными, но
забытыми слабо покудова!
«…Вот так и идите дотудова!»

И шли они темными фьордами,
прекрасны над лужей в прыжке!
Стихов переплеты нетвердые
и водка ноль пять в рюкзаке,
и всхлипывал вымокший фёдоров
ботинок на левой ноге...

Погода такая паскудова,
и хоть бы намек на Дотудово…

08.2015

*КуФёГа - самоназвание группы поэтов-друзей Михаила Кукина, Игоря Федорова и Константина Гадаева.

---

Учитель труда пропадал в мастерской...

Учитель труда пропадал в мастерской:
к урокам пилил заготовки,
заказ исторички точил - поварской
набор из толкушки-шумовки.
Я был его сыном. Любил приходить,
рукою по шкуренным доскам водить,
и, если он - молча и трезвый,
я тоже строгал или резал.
Но чаще, веселый, он ставил кино,
оно у него было только одно,
и все его час сорок восемь
я выучил в первую осень.
Трещал аппарат и светил на экран
из дырки в его кабинете.
С ним пили Русаныч-физрук и Толян,
закрывшись: ведь школа и дети…
Я слышал, как он говорил за спиной.
О, как говорил он за этой стеной!..
И фразы сверкали как фазы -
так больше нигде и ни разу…
И час сорок восемь хотел я продлить,
чтоб мог он смеяться и мог говорить,
покуда, ускорясь, бобина,
пустая, не встанет бессильно.

04.08.15

---

Когда-то, когда империя еще возвышалась величественно...

Когда-то, когда империя еще возвышалась величественно, но уже пошла дырьями, тухла,
как ноздреватый сугроб в начале весны, из-под которого лезут червяки, мошкара и прочая оттаявшая мелкота,
на углу Добролюбова и Руставели в комнате на четвертом около кухни
я писал о белой лошади, которой не видал никогда.

Я пил горячую ячменную горечь, по капле
губами перебирал, распробывая нёбом и языком...
И, открыв глаза, переносил все это на кальку
моего блокнота, листок за листком,

а потом отстукивал на своем музейном "Ортехе",
а потом читал таким же, как я, не видавшим белых лошадей.
А вечером, засыпая, слушал оркестр из тарелок с кастрюлями и размышлял об успехе,
в который въеду на белой лошади по булыжнику площадей...

Теперь моя империя не такая большая, как прежде, и многие в том, что она вообще - империя, сомневаются,
и в комнате на Добролюбова живут другие, младые и незнакомые,
говорящие на том же русском, и все-таки - не на том.
И белая лошадь со мной каждый вечер, мы с нею молчим вдвоем...я тюкаю на ноутбуке, она слушает, кивает, во всем соглашается
и, когда засыпаю, щекочет мне ноздри гривой и трогает лицо языком.

2007

---

варианты одного текста/жизни

1.
Пахнет душицей и донником
солнцем настоянный дом.
В яблоках все подоконники,
светится медом бидон.

Дачные будни и радости:
лук под навесом сушить
или залатывать рабицу.
Жить…



2.
Пахнет душицей и донником
солнцем настоянный дом.
В яблоках все подоконники,
светится медом бидон.

Я здесь случайный, нечаянный.
Чаянных садят за стол,
а от причала отчаленным
лишь на пороге постой.

Ну, постою да подумаю,
думалку хмуря, в саду…
Так вот без яблок, но с думою,
с думою вместе уйду.


прям как в жизни...понять бы, где правильно

---

Память о клёве дороже, чем клёв...

Память о клеве дороже, чем клев...
Листья как гильзы вчерашних боев -
россыпью. Сырость и холод
с подполу. Каменку терпит рука.
Ляг на полок и послушай сверчка:
он не расскажет плохого.

Яблочный август, клубничный июнь -
все уже в жизни случилось...
Хрен тебе, сплюнь! Через левое сплюнь!
Нет, еще даже не жилось!

Что ты мне можешь поведать, сверчок,
если еще не ломало крючок,
даже всерьез не клевало?..
Если ни разу - в ебало?

2014

---

В маршрутке

За МКАДом шоссе – не шоссе, а названье одно.
Названье, да-да! – подтверждают затылок и жопа.
Очнешься на яме… Перловка? Нет, станция Дно:
земля вперемежку со снегом, а дальше темно…
Глаза прикрываешь и валишься набок…
«Укропы!..» -
водила кричит. Там, на бреющем, двойкой летят
в стекло лобовое две быстрые тучки, две точки.
«Ой, мама…» Соседка завоет.
«Прорвемся, билядь!» -
татарин-водила.
По кочкам! по кочкам! по кочкам!
Глаза открываешь и трешь их…
Почти рассвело.
И небо светлее. И тучи летят в лобовое.
Со снегом ли? С дождиком?.. только б не с градом!
Стекло
висок холодит...
«Что? Не слышу, погромче!.. Алло!
Здесь град! Я не слышу…»
На шахте сирена завоет.
Мигает смартфон, надрывается…
В ватных штанах,
заляпанных грязью, хрустя по замерзшему склону ,
приблизится. Скажет кому-то, не тронув: «Хана!»
Помочится и забренчит, догоняя колонну.

08.02.2014

---

Вчера на трех вокзалах

Фейсбучим тихонько, жуЖЖим -
когда по делам не бежим,
пытаясь потратить, утроить,
то деньги достать, то пристроить…

На монинскую не успев,
бормочем какой-то напев,
сквозь окна с гирляндами глядя…
Скажи-ка, недаром ведь, дядя,

в «Картошку» зашли, и блинов
свернули нам с жаром и паром?..
и б...дь предлагает любовь
недаром недаром недаром

19.12.14

---

Королев. 2014.

- Сто рупий, сэр.
И.Бунин, "Сто рупий"



Скрипят, как борделей пружины, твои провода.
А я не хотел, но опять воротился сюда!
Машинок игрушечных крыши, и ветер в сосне,
и снег, налетающий свыше, - все снова при мне.

Провалены явки-пароли! Связные - в гробу,
в пудовой немой Мотороле! И венчик на лбу:
то "убыл", то «выбыл», то просто - «не друг». Хоть не враг…
А если бы выбор: уехал бы снова, мудак?

Качаются ветки. До жжения северный ест.
Я двери соседке придерживаю в подъезд.
Девчонке, ей утром кивал я...
Но нынче она
сама мне: «Сто рупий!» - кивает, свежа и юна.

03.12.14

---

Осенью поздней, ранней зимой в садах...

Осенью поздней, ранней зимой в садах
стежки-дорожки в наших с тобой следах.
Домики тают, то вырастают в дымке…
В эти туманные утра и вечера
кажется, жизнь была только вот вчера:
створками хлопала, солнцем слепила в дырки
зелени юной, топала по тропе
детскими ножками от меня к тебе,
падала в руки, звонко смеялась!..
В кронах
голых и, как тела стариков – кривых,
сморщенные шары яблок гнилых,
только вчера медовых, позавчера – зеленых.

Улицы мёртвы, выстужены дома,
кран перекрыт и провода без тока.
Только вчера лето, завтра уже зима
ночью наступит с севера и востока.

Где-то Эбола и Крым, где-то падает рубль.
В этих садах нас не отыщет Гугл -
только тощие псы, которых не взяли
в город хозяева. Черен малек-кобелек,
сучка рыжа, путаются у ног,
нюхают, нюхают… И, наконец, признают хозяев.

Ну же, хозяйка, вынь из кармана хлеб!
Пусть наш приход убог и слегка нелеп:
сморщенные плоды, застарелый запах,
голые лавки, пустая тарзанка, сухая ель,
сучка хромая и ее бесхвостый кобель
мелко трусящие на дрожащих лапах.

---

Крым

С парома – в гору. Сразу – тьма и тьма...
Потом пятиэтажные дома
из рубленного камня. Ямы, ямы…
Ни зги не видно… Сможешь – так поспи,
нам час еще, не меньше, по степи
скакать.
Налево стрёмно… Значит, прямо -
акаций вдоль, подъездов разбитных,
стен треснутых, заборов расписных.
Ну, вот, приехали: «А-э-ро-порт».
Похоже,
забытый с девяностых… У ворот
заваренных обратно разворот -
туда, где стрёмно, тёмно… Ну так что же? -
Романтика!

Единственный фонарь
на всю-то Керчь, а может на пол-Крыма
остался сзади... Всё!
Андрюха, жарь!
А ты - поспи. Нет, не проскочим мимо.
Да, помню, помню... Спи. Не морщи лоб.
И как проскочишь? - дальше Перекоп.

---

На вокзале

День к закату. Лопнувшим абрикосом сочится…
Шлёпки привариваются к асфальту. Отчего мы не птицы?
Пахнет шпалами-гриль… Лязги железных клювов, свисты крыл.
Объявляют скорые: Адлер, Анапа, Крым.

Мой стакан в подстаканнике ждет меня не дождется.
И синеватая простыня - тоже меня не дождется!
Россошь и Зверево, вишня в бумажных кульках
и догонялки со сдачей в когтях-кулаках.

Ягода сок пустила... Лопнула ось. Загнулся стержень.
Сдача больше, чем плата. Не я ее, а она меня держит.
Просто рядом живу. Мимо вот проле…нет, проходил.
Вишни не было. Курицу гриль купил.

---

В субботу на Троицу

В субботу на Троицу пробки из города. Тромбы, одышка и пробки…
Надо в деревню к отцу, пока еще солнце не жжет. А потом
к бабушке Маше на Старцеву. Краска и кисти в коробке.
Раньше мы ездили к бабушке Маше втроем.

Раньше я ждал как никчемности приближения этой субботы.
Мать и отец ее ждали как главную встречу. Я молча терпел:
я ведь хороший был сын… Ну и что, что много работы
да и других интересных и денежных дел?

Пыль и щебенка. Сорок от города. Прямо, налево и прямо,
мимо железки на холм, где в березах на легком сквозном ветерке
он улыбается: кудри, тельняшка – каким его встретила мама.
И ржавая капля от самореза высохла на щеке.

Дел уже нет, деньги пока не кончились, а интересы другие.
Только какая разница? - Скинул с души гантели, повесил гири.
Сын говорит: чего мне там делать? Чего я там потерял? И вообще!...
Я и себе объяснить не смогу, что потерял на Старцевой и в Бугрыше,

но что-то ведь потерял…
Бабушка Маша затемно варит картошку, кормит курей, доит Зойку.
Слышу из-за стены, как стреляет в печи, горнят в репродукторе пионерскую зорьку.
А отец бряк да бряк, стук да стук… Каждое лето в стружке весь двор:
в длинный учительский отпуск латает крышу, сарай, забор.

Что я тут потерял?
Да и не тут, а там - в хатке саманной, в степи азовской,
и в гараже, где заготовки брусковые, старый верстак отцовский?..
Заменю столбы. Цветы прополю.
Полью на руки. Хлеб посолю…

Звоном в березах короткий состав пролетает зеленой пружиной.
Только что резво гудел, а теперь даже следов – рельсов на солнце – с холма не разглядим.
Пусть эта дорога будет июньской и длинной,
и пусть я как можно дольше сюда приду не один.

---

Вечера так нежно падали...

Вечера так нежно падали
на поселок и несли
сладковатый запах падали
и томление земли.

Беспросветность и безверие,
и замерзшее тепло,
и жестокость злая, зверия –
всё прошло.

Все мы добры, все мы радостны!..
Греет плечи свитерок,
и сулит премного сладости
теплый южный ветерок.

---

Менеджерам в отставке посвящается

День прошел, ничего не случилось.
Не упала луна,
и контора ничем не накрылась,
а должна бы, должна.

Кофеварка фырчит и потеет
и по капле цедит.
На сеансе психолог Фадеев,
будто кот, говорит

и кругами все больше, кругами…
Но не слышно его.
Жизнь какая-то нынче другая:
никого, ничего…

Стопка грамот и дюжина кубков.
И спокойна жена!
Но молчит, как убитая, трубка -
а должна бы, должна…

---

ЕРУНДА

Все нормально, все в порядке:
деньги есть, и ночи сладки…
хорошо всё!
Вот тогда
и приходит ерунда…

Ерунда проста как ниппель!
В бошке вспышка вдруг – и мысль:
что-нибудь плохое выпить
и говном каким загрызть!

Ни какую маракуйю
и ни кьянти никакую,
а дешевое пивко
и беляш.
И – и-го-го,

поскакали, поскакали!..
Порыгали, порыгали
да послушали от жен
кто бы и куда пошел.

И молчать, молчать, моргая…
А потом: туды-сюды,
все в порядке, все нормально.
Хорошо без ерунды!

---

Светало муторно и долго...

Светало муторно и долго…
Стояло утро цвета волка,
колючая не грела шерсть
натянутого одеяла.
Как долго, долго не светало.
Лет пять, наверно. Или шесть.

И в этой тусклой полудреме
никто не проявлялся в доме –
шагами, кашлем ли…никто.
Я знаю, это мне не снится:
холодный снег под поясницей
и шкура грубая пальто

тянусь макушкой и ногами
последний воздух айловлю
и волк следящий не мигая
как я губами шевелю

---

На почте, в сберкассе...

На почте, в сберкассе теперь не стоишь, а сидишь в тепле,
ждешь, когда номерочек зажжется и барышня кликнет из поднебесья.
Даже филиалы ада на земле
сделали комфортабельней, бесы…
Раньше был черный хлеб и пластовой мармелад,
и я был счастлив тридцать шестому чаю.
А сейчас ничему не рад,
ни вкуса, ни запаха не замечаю.
Двушки стрелял, из автомата на углу звонил, больше дышал, молчал…
И капли с крыши блямкались мне на челку.
Теперь вон – звони не хочу. Так не хочу… Печаль?
Так, печалька…

---

Долгими зимними вечерами...

Долгими зимними вечерами, когда здания загораются неоновыми «Happy Christmas” и “Happy New Year”,
и на улочках и променадной дорожке вдоль пляжа разом, как по взмаху волшебной палочки (а на самом деле – по щелчку рубильника мистера Абдурахмана), вспыхивают цепочки фонарей, -
весь городок собирается в баре.

Двое катают шары: один уже сильно пьян, а другой только делает вид.
Заезжая девица поет, как музыкальный автомат: все песни в одной манере.
Ее никто не слушает, но иногда хлопают. Она здесь уже седьмой месяц, ее б давно выгнать, но она с управляющим спит.
Все так думают, по крайней мере.

Четыре рома и капуччино мадам.
Карты розданы. Перед сном (может быть, и последним) все хотят надышаться и желанья рожают.
Виски! Два молочных коктейля. Четыре джина и двойной Ван Дамм!
- Town sleep!
Пальцы, сжимающие стаканы, слабеют… Мирные горожане

спят.
Спят шары на зеленом сукне,
кий упал, пепельница не дымится…
Спят деревья и птицы. Море с луной в окне.
Даже певица.

Но чу! Ты слышишь: открываются чьи-то веки, две пары век.
И все происходит в молчании – только веки хлопают почти неслышно.
Слышно, как ровно дышат два десятка человек,
а двое неровно дышат.

А когда город просыпается, протирает глаза, -
один не просыпается. Не все понимают это сразу.
Старая дама беспомощно повторяет: «Господа, ну что же это? Так нельзя,
ну, нельзя же так!...» - одну и ту же фразу.

Ну, нельзя же так: доктор снова вылечил не того, а комиссар
не того закрыл.
И главное: кому верить?!
Жена косится на мужа, а тот отводит глаза. У него пожар:
неужели - она?.. Неужели?!

Тянутся в двери:
отлить, покурить, перетереть, просто дохнуть в полный рот,
стряхнуть лапшу (новую замесить ли?..).
Через минуту начнет заседать совет: кто крот?
Покажет вскрытье:

покойный был чист…
Ночь впереди. Липкий страх ползет со всех сторон.
Кому завтра напишут эпитафию?..
И только он знает, кто мафия - незаметный, как фон,
протирающий бокалы, смешивающий коктейли…только он.
И еще – мафия.

Отель Dessole Taba, декабрь-январь 13/14г.

---

ноябрь

Холодильник урчит - белый котик домашний в углу.
От окна холодит, если выключить свет, лбом горячим приткнуться к стеклу.
Там деревья сырые, разбитый фонарный желток, опрокинутый бак...
Эта осень никак не уходит. Никак не уходит. Никак
не уходит...

Смотреть на фонарь, на скамью, на промокшего насквозь торчка...
В кофе горький мой, котик, плесни своего молочка!
Эта осень никак не уходит... Сама не живет -
но цепляет и сводит с ума! И жует, и жует...
Сводит, сводит с ума! Прогрызает мозги неприметная тихая мышь.
А еще не зима - а ее ожидание лишь...

…Был бы кот-обормот: в шрамах, рыж и хвостат, -
а не этот домашний задрот, вечно спящий кастрат!
Он шатался бы ночью, беспородный голодный босяк,
он обои бы в клочья и когти б точил о косяк!
Кошка, вечно брюхата, возлегала б в углу, как царица в мехах, на ковре,
и визжали б по дому котята, а не серая мышка шуршала в норе.

---

Апрельские ночи как лед...

Апрельские ночи как лед.
Соседу заснуть не даёт
его боевая подружка.
А может быть - просто порнушка…

Рифмуется слово «апрель»
с «кобель» и еще раз – с «кобель»!
А он-то не знает при рифму,
но лает и лезет на нимфу.

А нимфа вертлява, рыжа!
Весной она хоть под ежа!
Чтоб жаром дышало над ухом,
чтоб грел огнедышащим брюхом…

---

и мой совок со мною

ручьи под снегом неживым
как вены в теле нежилом
ты хочешь в Крым в зеленый шум
в весенний дым в апрельский гам

и мне тебя не удержать
твоих ручьев и рук твоих
скрутить кораблик из листка
плыви а я останусь здесь

как пуля дырочку найдет
вода отыщет путь с горы
весна покажет кто где срал
и мой совок всегда со мной

---

Дружба

Сварю кашу «Дружба», рис со пшеном.
В кино, расставаясь, говорят: останемся друзьями, верно?
У нас вон тоже дружба – воды с огнем.
Получается скверно.

Я с детства любил рис и не любил пшена.
Теперь люблю виски. Но все реже…
Боль не прошла, а просто стала привычной, вот как жена:
ноет... А на самом деле – режет.

Полосы моей кожи пущены на ремни.
Повар – хоть плачь, зато я палач отменный! Отчаяться
не допускаю: режу тихонько… Глаза сомкни:
лето шестого года все возвращается!

Лето шестого года не отменить, не изменить…
Так что вот.... остается – как локоть, выкручивать память,
рис благородный на сером пшене женить,
жидкую воду мою выдавать за пламя.

---

Санджовезе густая и темная терпкость из липкой бутылки...

Санджовезе густая и темная терпкость из липкой бутылки
вяжет рот и язык и сгущается где-то в затылке.
Клонит мягко ладонью к столу, закрывает глаза…
Под балконом собака залает. Четыре часа.

До рассвета еще далеко. Это март, не июнь тополиный.
Это речка Подборенка, а не Яуза и не Лосиный...
И хоть та же танцует капель на карнизном железе,
но тепло на губах не твое, а тепло Санджовезе.

---

В старой квартире

Сосна подросла еще на один этаж.
Машины в сугробах, не вылезали из них все восемь лет,
как реквизит или какой муляж.
Помнишь, писал: всё есть, ничего нет...

Ничего нет. Ни тебя во мне, ни меня с собой.
Ты далеко, но даже если б вот здесь была -
нету желанья коснуться тебя рукой,
чтобы покой, чтобы волна тепла...

Нету тепла в этот долгий февраль. Сквозит...
Нету покоя... Что-то грызёт, дерзит.
Вроде бы даже уже ни о чем, ни о ком...
Только и жив горячим вот молоком.

За молоком надо брести в ларёк.
Там гололёд и метельно, зато не один.
Грызть прекращает нутро на минуту хорёк,
ныть забывает глухой и слепой акын.

---

Когда зима черна...

Когда зима черна, когда не спится,
отчаянье приходит, не стучится,
включает воду, и на кухне свет,
и телевизор, оба ноутбука,
чтоб только не слыхать, как ноет сука
там, в черноте наружной… или нет –
за стенкой у соседа? Нарочито
как кашляя - гремя посудой битой,
паркетиною лопнувшей скрипя,
чтобы не слышать суку.
И себя.

---

на трассе

Ни спешек-перебежек, ни пальбы,
ни времени… Лишь голоса глухие.
Машины вылетают за столбы,
как со стола шары, подпрыгнув: «Ки-и-я!..»

Мозоль от кия не болит давно.
Прицелов смена – и сукно, сукно
асфальта и границы мира - борта.
Но вылетел – и вынужден в окно
смотреть… И трогать лоб и скулы. Больно…

Там тяжелеют лапы – зверь лесной
прикинулся заснеженной сосной,
и можжевельником, и вековою елью!
Из-под сугробов прелью и весной
так ясно тянет… Прелью и весной,
весной и прелью!

Но скребут за дверью,
цепляют трос…

Я - дорогой игрок.
Ну, в смысле: много вложено…

«Ты ок?»
Ну, в смысле: с нами? Или все, на вылет?

Да, все о`кей. Задумался… Впервые.

И вытащат. Поставят вновь на край.
Помажут лоб зеленкой. Все, играй!

20.01.2013

---

Вот и вербы наощупь пускают листы...

Вот и вербы наощупь пускают листы.
Голосами наполнился лес…
На, кагора бумажный стаканчик! И ты
причащен к этой тайне небес:
из немой пустоты, из нагой нищеты
жизнь, шатаясь, встает на карачки тщеты.
Называется это: воскрес.

Ты не очень-то грешен, не слишком-то свят,
ты кому-то любовник, кому-то ты – сват…
Но везло тебе, брат, ой везло тебе, брат,
как же крупно везло до сих пор!..
Ты ведь знал, что придет оно, время утрат.
И теперь вот - лишь ветры в оградах шумят,
и уж не с кем заканчивать спор,

и зеленую верба пускает соплю.
А всего-то сказать надо было: «люблю»,
слез не прятать, как за ворот крест.
Вот и вечер… И тени ложатся на двор.
На груди расплывается кровью кагор.
И ты шепчешь, давясь, запоздалый глагол,
хоть и знаешь: никто не воскрес.

~ 2008

---

Знаешь... проснешься - как будто...

* * *

Знаешь... проснешься - как будто
по молодому овсу
кони промчались под утро,
храпом сбивая росу.

Тянет прохладным июнем.
Горечь ночную не прячь...
Встанем. Умоемся. Сплюнем
желтый комок неудач.

Лодочкой сложим ладони.
Берег оставим и дом
и молчаливо, как кони,
в новую воду войдем.

2008 (примерно)

---

Отец оставил после себя верстак

Отец оставил после себя верстак,
Все у него было, мать говорила, не так:
верстак в гараже, а гараж – целый час пешком,
если не через лог по глине, а в обход с батожком.

Квитанции скрепил, сложил в тетрадку. Заплатил налоги и спит… Он знал, знал,
что приду перебирать стамески, трогать его халат, вспоминая, как точил в нем, паял,
вертел какую-то деревяшку, гладил шершавыми заусенцами, не говоря почти,
лишь смотрел вопросительно: ну, как? пойдет? - сквозь припудренные очки.

Вот они, с дужкой на проволоке, на толстых стеклах – пыль... Если их протереть,
там твои увеличенные диоптриями глаза, и в них дрожит жизнь, а не стекленеет смерть!
Слеза дрожит, от моргания катится в уголок… «Мать-то где?.. Как она?»
Нормально. Только одна…

Через час придут. А надо успеть еще ходки три.
Разобрать верстак. Рассовать бумаги. Не смотри на меня так, не смотри!
Разобрать верстак. Открутить тисы. Открутить часы, лет на двадцать аж.
И очки в футляр. А футляр в халат. А халат в сундук. А сундук на дуб.

Продаю гараж…

---

В галошах вода дождевая...

В галошах вода дождевая
крапивою жжет… Доживая
холодные, водные дни,
как жвачку жуя это лето
без запаха, вкуса и цвета…
Куда-то исчезли они.

А помнишь, как брызгало соком
зеленым и терпким, и боком
другим поверталось: кусай!
И, морщась, кусал… и вязало,
кривило, текло по сусалам.
И пело, ликуя: банзай!

И эта вот слюнка-кислинка
как в книжке закладка травинка -
к запавшей (за память?) строке,
где все на свету, без заначки,
где яблока вкус не у жвачки,
рука - а не ручка в руке.

Холодные дни доживая...
И только бумага - живая.

---

Ночью

Это обычные фичи
ночи, в которой один.
Пальцы, по клавишам тыча,
вспомнить не могут логин.

Вспомнить себя не такого…
А не такого – какого?
Хрен его знает…а знал.
Вертится вроде бы слово -
слева! и справа! и снова
стриженной бошкой бедовой
юркает в темный подвал.

Юрка, Андрюха! Куда вы?
Подвиги наши и слава
ждут впереди и вверху.
Там и узнаем – из ху…

Ходит вверху кто-то тихий,
или внизу? Не пойму…
Помню: на даче у Михи.
Помню: в девятом, в Крыму.

В августе помню, на путче…
На Руставели… Потом
около Трубной… И случай –
первый наш дом.

Вспомнил!.. Да вот оно!
Веет
ветром от дымчатых крыл.
Ближе!..
Где ветер? Тускнеет…
Пусто! Все пусто… Забыл.

Было, забыло, не стало…
Грянет за стенкою Бах.
Женщина, подвиги, слава.
Это не фича, а баг.

---

египетское-2

Зима в Египте. Ветрено и пусто.
Арабский бренди – чистое искусство:
из ничего он делает вдруг – что.
…Хамсин уже не хлещет по щетине,
и чудится, что лучшей половине
я предстаю не в образе скотиньем,
а тоньше – как печальный конь в пальто,
в толстовке от вечернего озноба.
Погладит гриву жаркую зазноба,
коснется хладным пальчиком хвоста –
освободив от тесного пальта!

Нет, все не то, не так!..
Качнутся звезды
и фонари на пирсе. Happy birthday
прошелестит волна… Хоть бёздэй мой
давно прошел. И снова – стороной.

Искусство – быть. Я жалкий фейк факира…
Мой друг Магди, учитель из Каира,
преподающий в баре, преподай
еще – чтоб солнце!
Чтобы мир и май…

Но утекают звезды в решето,
и снова возвращается ничто.

---

египетское-1

Бедуин кутается от хамсина, покачивается на грязном верблюде.
Береговая полоска до Табы от самой Нувейбы - на терракотовом блюде
мусор: пластик, стекло, бумага… А за шоссе с кистей в досаде стряхнул комья гончар:
красные горы, колючки, мертвый анчар…

Здесь не ступали туристы. А чего смотреть? Камни, песок да глина.
сгнившие половики для ночевок, в кострищах недогоревшие пальмы, какашки верблюда и бедуина.
А если на пути оазис – Хилтон какой или Холидей Инн –
обойдут его горами верблюд и его господин.

Зимой смеркается рано. Полшестого не различить ушей верблюжьих – не то, что дороги.
Кемел шипит и трясет башкой, но - опускается на колени, складывает задние ноги.
Ветер с Акабы развевает халат и холодит: зима…
Хочется кушать, а – нема,
шиш!
Верблюду – колючки, господину – гашиш.

Гашиш – карашо! – говорит Абдель и погружается в словомысли.
Их причудливый ход понятен, даже если не знаешь слов.
Они медленно бредут по высохшим руслам сознания, вдруг переходят на рысь, а с рыси -
в верблюжий галоп.

А потом устают, идут шагом… Наконец, встают. Потопчутся и ложатся.
Раздувают огонь, переворачивают полешки, растирают траву в порошок.
Укрываются драным одеялом, и сами себе снятся,
и во сне шевелят губами: карашо, карашо...

---

Все прошло, ничего не осталось...

Все прошло, ничего не осталось.
Даже слов уже не оказалось,
где-то в горле придавленных слов.
Только, как после битвы, усталость,
или, как после жатвы – Покров.

Все покрыто нетронутым снегом!
В самый раз без оглядки уйти.
С Новым Годом! И с Новым Побегом!
С новым сердцем в холодной груди.

---

Сидеть в малиннике и комаров кормить...

***

Сидеть в малиннике и комаров кормить!..
Они тут тощие и злые, как собаки,
что сбились в стаю и на чужака
кидаются, лишь в угол их зайти.

А я чужак, конечно!.. Приезжаю
по выходным – и сразу шасть в малину,
потом в парилке заживляю с пивом
(без пива можно, но процесс замедлен)
следы защитников отважных сельских мест.
Отважных – это я про жужжунов,
не про места. Места тут…

…Раньше – были!
Тишь, запустенье, берег в ивняках,
стада коров колхозных… и в лепехах
вся улица бывала дважды в день.
А нынче – шиш! Земля в залоге, берег
разрыт, черпалка роет дно, песок таскает,
потом его КАМАЗы на продажу…
Все на корню скупили, паразиты! -
главы района зять, сын президента
(не, не медведя - местного волчары!)
и прочее другое комарье,
как я вот…
…тоже паразит, но ранг пожиже,
пониже домик, крыши нет совсем!
Так и проблем же ж меньше, чем у них –
ни депутатства-блядства, деклараций,
ни дум: доверят новый срок? иль срок дадут?..
Прогибы есть, конечно, есть! В России
прожить, не прогибаясь? - Не прожить…
Вот и живу. И прогибаюсь. Но – несильно,
неглубоко. Как Клинтон - невзатяг.
И потому достоин снисхожденья
я вашего! Так – сжальтесь…
…Жальте, жальте!
Тем слаще будет жоганье по ляжкам
березовым, распаренным!.. Комар,
он ведь не жадный, нет: напьется вдосталь
да и отвалится. А если хлопнуть – все,
ошибочка! К прикормленному месту
вмиг прижжужит другой - голодный, тощий!
А этот сытый был – уж не сосал,
а целовал почти что!..

Вот волчара
совсем не так: отрыжка у него,
а он все режет в свой Резервный фонд...
Волчатки там, жена – а вдруг с ним что?
Капкан, подстава или даже киллер?..
А тут – пожалте вам на черный день.

Да, комары не волки, тоже люди…
А как с людями не договориться?
Поешь меня, но мне меня оставь!

И потому сижу в своей малине,
сосу пивко и парю жо…бедро.
А в воскресенье еду на машине
голосовать за ёба…за ЕДРО.

июль-ноябрь 2011

---

В отельном баре

Если в очках для близи смотреть вдаль:
только фигурки. А что там - апрель? февраль?
Утро ли брезжит? Брызжет ли непогода?
Город какой в окне? И какого года?..

Если коньяк хорош, то уж после двух
в воображенье зренье мое и слух.
Ты ли мне шепчешь, дышишь в плечо: люблю.
Руку целую? Или сквозняк ловлю?..

---

В несезон хорошо торговаться в лавках Медины...

В несезон хорошо торговаться в лавках Медины,
щупать в азарте кожу, текстиль, стекло.
Вечер в огнях, но я знаю, что он - темный. И длинный-длинный...
Как время, которое утекло.

Банкомат по-французски спросит и выдаст сотню динаров:
мой банкир заработал честно триста рублей.
Наши мысли подернуты негой и ленью, как наша кожа - недолгим загаром.
Все кончится через пять дней.

Но пока мы бредем по улицам Суса, пьяны и спокойны,
в порт Эль-Кантуи. Нам плевать на мотоциклов пальбу,
на финансовый кризис в мире и на другие войны,
и на линялого Бен Али с дырой во лбу.

Мы вдыхаем запах кофеен, курицы гриль, помоек в проулках, близкого моря,
новости Аль-Джазиры о выборах слушаем в телевизорах уличных пиццерий...
Муэдзин орет в динамике, сторонники и противники до хрипоты спорят,
вирус свободы в воздухе подцепив.

Стихший дождик закапает, как бесенок - нудный, мелкий...
Крейзи-такси без тормозов, арабская музыка, на сиденье шкура овцы.
Скоро, скоро мы будем в своей тарелке,
где никаких бацилл!

Бен Путин скажет, что все у нас верно и потрясений не надо,
и мы не то, чтоб поверим... Ну, да - поверим! Целее лоб,
здоровее жизнь и длиннее, кстати! А то, что гадко, -
это гад-микроб.

---

переделкино

Старые стихи 3-5 летней давности, которые вдруг решил подновить

* * *

Это время, когда дни жаркие, вечера безветренные, ночи черные и звездные… Утра
туманные и росные,
они сочатся в створки, по-змеиному шелестя, холодком обвивают голые ноги и уползают
дальше, сбивая влажные простыни.
И вдруг – возвращаются. И жалят будильником! Или это мобильник?.. С хрипотцою:
«Алло?..»
Открываешь глаза… Пора. Светло.

И собирают в ведерко – да нет, в ведрище! – салата с укропом воз и огурцов килограммов
в районе восьми.
Отбиваться бессмысленно и долго - это ведь чувство долга... Лучше возьми.
По двору и улице, и дальше – до Камы и Старцевой, как в невесомости разлито и дышит,
колышется разбавленное дождиком молоко.
Фарами его не пробить, дворниками не вымести, хоть оба стараются… А кому сейчас
легко?

Мимо буддообразных коров яромаских, потом дулесовских и нечкинских (а гольянских
уже не застать – угонят за лог, пока домчишь до Гольян…)
под сидишного Мориконе, взлетая на солнечные холмы, и снова проваливаясь в ямы –
ныряя в удмуртский кальян,
обгоняя пермские фуры, поджимая хвост и шарахаясь вправо от внезапного Лексуса,
черного, рычащего, высверкивающего глазами, как в детстве выскочивший из-за
угла Рекс…
А где-нибудь у Казмаски переключаешься на FM. Оля Максимова с Николайниколаичем
разводят на утренний секс.

Местные новости на Русском. Президент Волков требует поднять надои до пяти тысяч,
снизить цены на жилье, восстановить храм и разбитое шоссе.
Президент Путин выступил на саммите. Он говорил без переводчика. И его поняли все.
Как не понять, когда мочит в сортире, показывает пальцем: «Кто еще в Краснокаменск, ну?..»
Я из согласных, а все равно – сыкану.

Аэропорт. Коттеджный поселок. Пост ГАИ. Хронометраж: тридцать восемь минут,
рекорд! Ура! Оркестр, туш!
Еще четверть часа по городу - Ленина. 40 лет Победы. 10 лет Октября - и заслуженный
душ…
Заслуженный муж со стены узким лицом щурится: ну, как кресло – не широко ль? Не высоко ль? Ню-ню…
Солнечный понедельник на улице. Откусываю огурец. Подписываю херню.


***

...........................Или же к другу заехать?
...........................Или же все же домой?
.....................................Игорь Федоров

Днем плюс один, иногда солнце, но ветер северный с переходом на ледяной.
К вечеру, когда выходишь, минус четыре, но с ветром все двадцать.
Дует даже из печки… И, пока доедешь, ты уже весь лубяной,
как та статуя на перекрестке, бывшая раньше ментом.
Куда податься? -

К другу ль поехать или домой к жене?
Или: а ну ее – и к другу? Там огурец и водка...
Истина, Федя, не в друге. И не в супруге. И не в вине…
Впрочем, надо еще раз. Может быть, ускользнула струйкой по подбородку?

К другу? к подруге?.. – бредим,
едем аж на Кукуй.
Истина рядом, Федя.
Только найдешь вот - фиг.

---

Роден

Июль... Есть пиво в морозилке! -
но до него еще полдня...
И солнце торкает в затылке
и подтверждает: да, полдня.

Я червь, мечтающий об эле,
а если ширше - о конце
так затянувшейся недели,
с улыбкой сложной на лице!

Начальник видит в ней отвагу,
а подчиненный - глыбь и ум.
Чернила, мол, ему! Бумагу! -
так много пропадает дум!

Да-а, дум...
И правда - в этом что-то...
Будь тема глыбже, больше, чем
две запотевшие "Охоты", -
Роден явился б нашим всем!

Трясись, Роден! Джоконда, бойся!
Что с вами станется - пари! -
когда задумаю чуть больше:
не две вспотевшие, а три?!

---

В июле случаются вечера, когда этот город становится южным...

В июле случаются вечера, когда этот город становится южным.
Солнце пускает малиновый сок в заводской пруд,
и смуглобедрые девочки, молодость изображая и дружбу,
по двое или по трое мимо пробок бегут.

Вот так… Гляди им вслед, трогайся, тормози и опять трогайся.
Откуда они берутся, одна красивей другой? И моложе, и смуглей!.. А ты, постаревший брат,
все едешь и едешь бесконечными дорогами
и не можешь свернуть или остановиться, потому что - гудят.

Тормози, газуй… Наблюдай в зеркало за безусым ботаником,
провожающим тебя взглядом, как ты лолиток, - и в нем вопрос.
У него в кармане на две мороженки, и оттого – паника…
А у тебя на даче – один пес.

---

Юлька

Здравствуй, Юлька, юркая девочка, крутящаяся юла,
с фыркающим носом, черная как зола,
приносящая по весне полдюжины широколобых кутят,
которые пищат, ищут титьку, пихаются…в общем, жить хотят!

На! - я тебе привез сахарную косточку из борща (или щей?).
Пока ты ее мусолишь, давай я тебя почешу, поотковыриваю клещей.
Нос твой мокрый опять в земле… Про запас сухарь в борозде
спрятала недоеденный. И опять забыла, где!

Девичья память… А ты помнишь ли Женька?
Высокий, стройный такой, не похожий на меня, пенька.
Тискал тебя, ставил на задние лапы, учил танцевать, за ухом трепал,
разговаривал с тобой о разном, а потом в спальнике во дворе засыпал
- а ты охраняла, гоняла котов… И даже соседского кобеля
обнюхала сурово и отвернулась: я, мол, при исполненьи, а не какая бля!

Нет, не помнишь...
Бьешь по крыльцу хвостом, подставляешь бок.
Если бы я был бог или хотя бы чуть-чуть мог,
я бы вернул то лето и из Москвы Женька.
И моего отца…
И твоего щенка.

---

Середина июля. Макушка...

Середина июля. Макушка…
Пыль за трактором. Слепень да мушка…
Без трусов искупаться в кустах
и крестом на песке-сковородке,
жмурясь солнцу, в газетной пилотке,
задремать…
Из-за Камы – «Ба-бах!»

И бежать от удмуртских торнадо,
подгоняем свистящей вожжой.
До смиренного "Значит, так надо...» -
путь все в гору, и он небольшой.

И сухое надеть, и согреться
крепким чаем и красным вином,
и, согревшись, почувствовать сердце:
так отчетливо бьется оно.

А потом на мансарде сквознячной,
деревянной, травяно-коньячной
слушать редкие капли в стекло,
отдавая обратно тепло…

---

утром капот в росе и одуванчиках...

Утром капот в росе и одуванчиках.
Коровы в стойлах требуют дойки, низко мычат, хотят на луг.
Солнце яркое, как платья у девочек, небо синее, как глаза у мальчиков.
Пристегиваешься. Поворачиваешь ключ. Включаешь звук.

Никто не проводит, не помашет в окне… Им еще спать два часа, от зайчиков уворачиваться -
прыгающих по одеялу, играющих на подушке, шекочущих нос, норовящих чмокнуть в глаз!
На тракторных следах трясет, на буграх мягко покачивает…
У церкви налево – и жми на газ!

Первые тридцать километров еще думаешь о том, как остаться хорошо бы
тем, лет десять назад, да хоть пять, хоть три…да хотя бы год!
И чтоб ничего в голове и никуда не надо, и чтоб ветер занавеской хлопал,
и зайчика ловили на моей руке ты и подросток кот,
и чтоб впереди лето - купания вечером, нагретые сухие тропы,
комариные писки, шлепки, скрипучая дверь…

Поворот.

По прямой еще тридцать. Впереди – неделя.
Кондиционер, из кулера чай на нитке, вечером потное пиво, восьмой этаж… В общем, *****:
новости, которые старости, блядские дезодоранты и гели.
И грубое утро, как мент. И жирный заяц и старый кот тяжело встают…

Среда.


1/07/11

---

Июнь

Сырое лето. Уши лопухов…
Пришел неслышно с шелестящим «здрасьте…»,
помялся под окном, потрогал рамы,
послушал гаммы – да и был таков:
приятен, вкрадчив, без дурных манер,
как опер или, например, премьер.
Я не запомнил ни одной его
приметы, дела, слова…Ни-че-го.

---

После боя усталость...

......в тени косматой ели
......над темною рекой
......качает черт качели
......мохнатою рукой.

.............(Ф.Сологуб)


После боя усталость
незаметна почти.
Только ты эту малость
меж ресничек прочти!

В предвечерней сиесте
в воробьиной тени
вы пока еще вместе -
ты и долгие дни!

Но ночные качели
начинают размах...
Скоро черные ели
замелькают в глазах!

Как серебряный кортик,
брызнет в промельках свет,
и увертливый чертик
прокартавит: Привет!

25.06.2004

---

Долго буду тыкать в личинку...

Долго буду тыкать в личинку и не попадать: отвык…
Вспыхнет лампа, едва откроется дверь. Отцова штучка… Говорили: да ты Кулибин, Геннадий!
А ему - нравилось. Шутил: вор войдет, испугается и будет нам с тобой, Андрюха – язык!
Так и не испытали, никто не лез... Все знали: учителя живут, чего с них взять? Только книги, только тетради…

Книг целая стена, и россыпи тетрадей моих с дневниками под софой и в углу...
Отца уже нет полгода, а они все лежат в зашторенной полутьме с запахом нафталина…
И почему я раньше не говорил: люблю?..
Отвечал – коротко. А потом смотрел – в спину…

Мать велела: полить цветы, заплатить за свет и телефон.
Какой телефон?.. Да гори он!.. Думать о счетах и цветах перед операцией!
Завтра в маску закапает хлороформ.
Считайте до ста. Четыре, пять, шесть... Восемнадцать

лет я не ночевал здесь, не расстилал постель.
В этой комнате в восемьдесят пятом я смотрел ночью в окошко.
Был февраль, но из щелей уже дул апрель.
Орал кот. Отец просыпался, грозил свернуть ему бошку,

шел в туалет, курил… Пахло махрой. Собачий лай
доносило с Шанхая. Окурок шипел. Пол за дверью скрипел, тень качала, как ель, мохнатой лапой.
Мама, не уходи, пожалуйста! Мама! Не умирай!
Семь шесть пять четыре открывай
Видишь, свет? Это папа.

---

январским вечером

Что-то классическое и умирающее, как лебедь, плывет из колонок
и теряется в красных горах, отразившись от бассейна и отельчика, окрашенного предпоследним лучом.
А мы жмемся к барной стойке, тянем ниточки из соломок
и говорим взахлеб о важном, об очень важном…
Ни о чем.

Нет темы важней, чем эта – Ничто… И потому так беспечно
мы откладывали ее, откладывали… как будто этот слепящий диск ввысоке,
пущенный еще греками, зависший в зените птицей, не отбрасывающей тени, будет парить над нами вечно
и не завалится по дуге

за тот гребень. До него еще падать пол-ладони, но уже не греет и светит так декадансно!..
Уже полтора пальца… Зябко дрожим голою бронзой плеч. И, как озноб от коктейля, каждого прошибает, что он – один, хотя и среди людей…
Один!.. Один бренди! Четыре виски!.. И танцев! танцев!
Танцев маленьких лебедей…
Танцуй, милая. И пой: Yesterday!..

Оранжевый лебедь скользнул крылом по лицам, пролетел над дорожкой - и через залив, к другому берегу!
Камень остывает, как тело спящего. На серой фотке той стороны гирляндой проявляется горный серпантин.
А в номерах, как рождественские свечи, зажигают телеки,
и каждый думает, что к нему придут, и он не будет один.

---

В лобби-баре

Заунывная арабская перемежается Синатрой, Полем Мориа и другим медляком,
под который хорошо грустить, если есть о ком.
Слева Сауды, справа Синай, Сион – позади.
Если никого нет, смотри назад и хоть о нем грусти.

Нет никого, ничего – это все поправит Валид! Плеснет коньяк,
руку приложит к груди: болит? Да так, пустяк…
«Ничего» – разве это беда?.. Вон, бедуин за шлагбаумом ништяк устроился с ночевой:
в драном ковре, с тощим верблюдом и травы на один затяг - и ничего...

А у меня смс за смс! Требуют предоплату за офис по май.
Следом четыре е-мейла: за воду, за свет, просто в бюджет… И в каждом: дай, дай!
Как будто четыре злобных жены кричит: А мне! А мне! А мне!
Дам, конечно. Куда же я денусь от этих волчиц, то есть – от моих жен?
Даже в другой стране…

Я их выбирал сам. Скреплял узы подписью на договорах, говорил каждой: я – твой, ты – моя!
А теперь вот, пожалуй, я о них грущу, о моих жадных музах, под музыку Мориа…

---

Сегодня на море шторм, дорогая...

Сегодня на море шторм, дорогая. Сегодня шторм…
Но солнце жесткое, бьет грубыми розгами по воспаленной коже. За парусами штор
укрыться в номере. Старое каютное дерево, неглубокая тень, в поддверную щель сквозняк…
В обед кажется, что все уже померли. Но на закате выползают в бар: ром, коньяк…
«Два виски!» - требует мертвец и показывает пальцем: ту! ту! Ты чо, не русский? Вот овца!..
Пьяное солнце медлит… теряет высоту, задевает тяжелым брюхом за край зубца,
выпускает малиновую лужу… кровь смешивается с небом, небо становится грязно-розовым, темно-серым как отломанный коралл.
Ужин.
Бал.

Ах, какие живые мертвецы! - что тот француз, что полячка, что хохол-качок.
Латина кого угодно оживит, но не тебя, старичок.
Изо рта пахнет землей, век не поднять ничем, не в порядке моча.
Надо врача... Доктора вызывали? Доктора Ча-ча-ча?

Он не поможет, дорогая. У меня все запущено. Ну, в смысле, механизм уже давно запущен: тик-так, тик-так.
И он не позволит свернуть не туда, выкинуть другое па, сделать не так.
Ему не помогут солнце, голубая вода, поцелуй с вином на губах… А что поможет? Что?..
Северный ветер, шторм…

А потому танцуй без меня. С кем?.. Да хоть с тем грузином, он давно прожигает взглядом родинку на твоей груди.
Не тяни резину. Все равно уйдешь. Уходи.
Ничего, что он мертв, но шутит живо, сучит ногами, гладит твою спину, все еще белую, как молоко.
Когда механизм скажет: все… - дорогая, ты будешь с ним далеко.

---

Городок зарывается в снег...

Городок зарывается в снег,
как буксующий старенький ПАЗ,
что пуститься хотел в побег,
да в проулке завяз.

И водила туда-сюда:
пядь вперед и обратно - пядь.
Еще глубже - на пять. Так, бля.. ,
нам не выбраться никогда!

И ментов ни хрена не вид
но и даже прохожих - шиш
редко-редко кто пробежит
да и то норовит как мышь.

Вон окошки слюдой горят -
но сугробы стеной стоят!
Лишь помои плеснут с крыльца:
брызги льдинками у лица...

Так что сам, дорогой, ты сам -
чтобы сукровица по усам,
чтоб, разматывая кишку,
брюхом поротым по снежку.

---

старые переделки из египта

* * *

Ты жив ли в эту ночь? погиб ты?..
Луны засахаренный мед.
Бумажные цветы Египта
чуть шелестят: ты мертв! ты мертв!..

Я мертв. Я - паспорт на подушке,
билет на имя…все равно!
Сладка цветочная отдушка,
смерть приглушающая.
Но
я жив! Я двигаю глазами!
Губами! Колется щека!..
Так не шепчите: мертв!
За вами
я наблюдаю с потолка.


* * *

В губернаторстве Южный Синай
вспоминаю – но редко и скупо,
лихорадкой январской обметанный край
и обветренный, что твои губы…

Здесь вот тоже есть ветер и тоже зима,
но она не по-нашему сводит с ума,
а иначе: неспешно и лаской.
Маска, рыбки, массаж, all inclusive и ню,
снова - рыбки, лежак… А к десятому дню
вот он - тот же итог, но со смазкой.

По прогнозам - у нас холодней,
ветер злее, а щеки красней,
и шершавее губы,
и больнее любовь - чем целуешь сильней…
Мы с тобой однолюбы.

Но разбросаны в разные стороны дня,
и болят твои губы теперь - без меня…

Так что вот: издали вспоминай,
как живу в губернаторстве Южный Синай
и шепчу твое сладкое имя
немоими губами немыми.

---

написанное осенью 2008

Проснешься полтретьего. Сна ни в одном глазу.
Дождь, кажется, стих… выйдешь на лоджию, ежась: и точно!..
Под фонарем чешуится асфальт, мертвая рыба в тазу.
Холодно…бр-р! Это уже октябрь. Мост, телеграф и почта
заняты осенью, ночью… окна блестят мертво.
Сна ни в одном глазу… В девять на службу. Спи же!..
Кофею выпьешь и вызовешь кнопкой Его.
Слышно Его приближение: ниже... ниже... ниже! -
и, снизойдя до восьмого, откроется дверь.
В капсуле-пластике, мерно работая сердцем,
спустит на землю. Газеты белеют в щелях. Вот оно что!..-
завтра лишь началось, а Он уже все написал!
До стоянки триста шагов, из них двести - темные пустыри.
Сторожа привели замерзших девок, которых до полночи на Кирова не разобрали,
и, отогрев портвейном по сорок рублей, трахают под металл. Ори не ори -
их оторвешь едва ли.
Улица Нижняя, улица Кирова, Пушкинская… Патрульный «уаз»
медленно ползет, ищет пьяных, черных… Я не пил, я не с Кавказа, ничего не спиздил, никого не обидел.
Но меня можно взять за третий глаз,
однако, патруль такого нарушения никогда не видел.
Банкомат выдаст справку о состоянии счета. Пришел аванс.
Не исключаю – последний. В мире кризис, не хватает кэша.
В кинотеатре «Дружба» закончился последний сеанс.
Выходят зрители, все с половинами, все расслабленные и очень casual.
Вот моя служба. Охранник не спит. Видно через стекло:
играет в покер.
Ему тепло,
и третий глаз похер.
Университет. Через шесть часов (уже через пять)
здесь будут шастать студентки с голыми коленками, бросая взгляды-обманки.
Кажется, у меня другой кризис, и он, *****,
гораздо глубже и надольше, чем этот, который в банке.
Та, которая одна, уже не одна.
У осени и этой ночи дна не видно. Советская улица, Горького, магазин «Подарки»,
аптека, книжный… ныряешь под арки: а нету, нету дна!
Переулок Широкий, Родниковая улица, Береговая, круглосуточный супермаркет.
Можно катать шары по дорожке меж стеллажей и витрин,
кегли расставить: армянский пять звезд, Реми Мартин, голубая текила, пятилитровый Уоккер.
Все, больше аванса не хватит…аминь.
Хватит, не хватит - никто не знает… Это очко, это не покер.
Ровно двадцать одно, не перебрал ни капли. Все-таки, его не пропьешь – класс.
кирова кнопка вызова черта лысого два три четыре семь восемь
одышка смотришь в ванное зеркало здесь был третий глаз
кризис осень

---

еще одно 18 декабря

Ячменной водкой пьяный я
сегодня – да без толку.
Ах, Вильям Грант и сыновья,
бутылка-треуголка.

Стакан пустой и день пустой.
Я нынче снова холостой,
в башку поддатый Вилли…
хотя меня не били

ни Грант, ни Грантовы сыны.
И пил я вроде на свои,
не клянча, бля, ни гранта
у сыновей и Гранта.

Но что-то все не так: ячмень
и ангельское пенье.
Какой сегодня день? Ах, день…
Да, день – когда варенье…

Ах, да – варенье! Где оно?
Ты позабыл: давным-давно,
Малыш, в такой же день в окно,
влетел злой карла – или
он добрый был? Он мне сказал,
что добрый, добрый!.. Все сожрал.

И я поверил, Вилли!

---

Сын

Гляжу из окна: шагает,
на голову выше всех.
И шапку не надевает,
и курточка – рыбий мех,

и уши - на демонстрации
как рдеющие флажки!..
Поступки его – дурацкие,
и нет у него башки!

А вот у меня – в наличии...
И все-таки признаю:
я ниже его величия
на голову на свою.

---

В маленьком турагентстве пахнет кожей, кофе...

* * *

В маленьком турагентстве пахнет кожей, кофе и чем-то еще, поди пойми…
Я вот понял, чем: ночными сборами, сумками, кофточками, купальниками, последними стирками, холодной машиной,
которая постепенно прогревается, и вот уже можно скинуть шапку и расстегнуться.
Ведь до Перми
пилить и пилить. Спи. Дорога длинная…

Наша дорога длинная, темная-темная, а порой ее нет – замело.
Шаришь по обочинам: «Кельчино». Где оно – Кельчино? И вообще - где это?..
Холмистое поле, сугробы с трубами… А где-то светло
и жарко.
Но там нас нету...

А где нас есть? Оттуда мы уехали, а туда еще далеко.
Спи, еще далеко… Овраги и горки, повороты, неизвестные перекрестки, лесок, озеро.
Баба с фермы шла и пролила молоко:
вон, замерзло и светится ноздревато на срезе бульдозерном.

В инее переезд и будка, пути занесло.
Обходчик знает, что метель сильнее лопаты, но ждет состава. За темной, мокрой спиной белеет дорога…
Знаешь, раньше я думал: есть добро и есть зло.
А теперь знаю: есть только тепло, его немного…

Тепло есть, но до него еще ехать. Куда?.. Куды…
Кудымкар, 30 км. Может быть, там тепло? Вряд ли… Хочешь обратно - чтобы вдвоем, в квартире,
Медведев на Первом, на России Путин?.. Я вот тоже – нет! Спи, я недолго… Ноль пять воды
и полный бак.
Ну, как - я быстро?.. Нет, еще нескоро. Ну, два…Или три. Или четыре…

Уже синеет. Снег перестал. Через час рассвет.
Ты проснулась?.. Вот зеркало, вот твоя расческа, вот шапка.
Зачем нам Египет – ты знаешь?.. Я вот тоже – нет.
Ну да – там рыбки и жарко…
А тут – жалко.

---

Ну же - скручивай нить повества...

Ну же – скручивай нить повества из обрывков, узлов,
из затяжек и пауз меж мало что значащих слов,
из ее униженья, его небреженья, билета на поезд,
место номер… неважно, неиспользован так как билет,
потому что…неважно. Из шуточек ниже, чем пояс,
из прощания дверью наотмашь и даже котлет (а причем тут котлет?.. –
просто в угли сгорели, когда позвонил он), из бабских примет -
так вот пишется повесть…

Это авторство злей и коварней геройства его,
потому что…неважно. Идет чередом повество,
прялка трудится, и веретенце за прялкой юлою,
и герой с героиней навек расстаются – опять.
Он – подлец, эгоист. А она – истеричка и *****,
если нет его рядом, героя.

Им прощается все, потому что они – не они,
ну, не то, чтоб совсем не они… Но, конечно, их дни
создаются не здесь – так при чем тут приметы, билеты?
Веретенце жужжит, прялка трудится, крутится нить.
В общем, автор так автор…а героев не стоит винить.
И они все равно не поверят, что автора нету.

---

Горечь ли это с торфяных болот...

* * *

Горечь ли это с торфяных болот
горло, как рану открытую, жжет
или – не только она?..
Август кончается. Солнце – к концу,
гладит как старая мать по лицу.
Мама, налей мне вина.

Вот я вернулся… Но сколько прошло?..
В Яузе сколько воды утекло,
темной, тяжелой воды -
и рассосалось по топям и мхам?..
Ветер шумит по сосновым верхам.
Где мои нынче понты?

Где мое дерево, сын мой и дом?..
Ветер гоняет листы над прудом.
Мама, где папа?.. Напой
детскую песенку!
Папка наш там,
где не штормит и трава по холмам
стелется. Баюшки-бай…

Баюшки-бай, засыпай. Все пройдет.
Эта болячка корой зарастет.
Болюшки нет – только то,
красное, терпкое…
Надо терпеть.
Песенку детскую шепотом петь,
чтобы не слышал никто.

---

Говори

Говори, говори!.. Хоть стихами, хоть так – говори!..
Говорение жизнь облекает в изящную форму.
Эти умные мальчики могут трещать до зари
про Пелевина или, к примеру, с прононсом «Платформу»
на цитаты растаскивать - мякиш багетный крошить
воробьям из окраин парижских – с Далмации, Польши,
и тем паче – с Урала. Им кажется, что говорить –
это больше, чем жить. Это больше, значительно больше,
чем брести на трамвай по запекшейся бурой листве,
и молчать ни о чем, не продумывать фразы и позы.
Жизнь, конечно же, есть – это неоспоримо! В Москве…
А у нас – безъязыкость, которая даже не проза.

---

Суббота

Вода из бочки градусов шестьсот!
Ну, шестьдесят, не меньше… Грядки, грядки
от западных границ и до восточных,
и с юга к северу, до самых вишен То…

Вот Тоня сволочь! Нет, не Тоня - сын!
Бухал с дружками. Вон, под лопухом (причем - моим!)
портвейна «Три семерки» зеленеет
четыре емкости ноль семь.
Вах, сколько цифр,
а ведь суббота…

Да, суббота. Если б
я был еврей, я б здесь не пекся, кверху
своею пятой… Снова цифра! Я бы,
да я бы даже цифры не считал!
Что цифры? Вон, читал я, по ступенькам
не велено ходить им - только в лифте!
Мда, незадача… нету лифта.

Нету
ступенек тоже. Катишься под гору
как лисапетка. Тормозишь в кусты.
Песок как сковородка... Шибче! Шибче!
Рубаху прочь! Часы, очки туда же!
Трусы пока оставить. Пятки в воду!
Шипят, родные… Вроде бы успел.

Успел с успехом – корень-то один.
Вот в чем вопрос: успех иль не успех?..
Мне говорят: успех. Ну, да: успех.
А в чем – успех-то, если никуда
не успеваю?..

Мать вот и отец
болеют уж неделю. Я звоню,
приехать обещаю – а не еду…
И сын в Москве зовет: ну, пап, приедь!
На шашлыки в Лосиный сходим, пруд
совсем не изменился с тех времен,
когда мы жили-были – три свободных
и так сплетенных меж собой. Навек –
тогда казалось. Оказалось: на год…

Да, ягод нынче много. Огород
не огород – клубничная поляна
под сорок соток. Прежняя хозяйка
здесь коз пасла. Теперешний хозяин
козу не держит, оттого трава
прет как дурная. Все соседи в крик,
едва завидят: мол, от вас бурьяны
переползают к нам, а вам все по…!

Ну, все не все… а может правда – все?

Все ниже солнце. Самая пора
выпалывать морковь: не обжигает,
и комары еще не зы-зы-зы.

«Зы-зы-зы-знаешь, как меня зовут?»
Вот, черт! Забыл калитку запереть.
Теперь, пока не дашь на опохмел,
и не уйдет, пожалуй.
«Зы-зырянов
Аркашка я… Вон там мой дом!»

Мой дом…
Где дом мой? Вот же он, разиня, сзади!
А я вот не уверен… Где мой дом?

Где дом, в котором стены по ночам
вдруг открывали небо? Я кричал,
переходя на клекот в тесном горле.
Ты вскрикивала чайкой…

Чайка, море…
Ну, моря нет, зато есть чайка – вот.
Все городские съехали. Остался
один «Москвич» и стайка деревенских…
Песок не жжет, а ласков, как живот
разлегшейся в пыли родившей суки.
Река течет сквозь пальцы…

Сквозь меня
проходит жизнь, а я ее не чую!
Ну, разве что в субботу…

Хорошо,
что есть суббота! И какая милость,
что так меня зовут, а не иначе,
что где-то есть Лосиный, пруд и море,
что где-то сын (не то, что где-то – а
что сын), и что порою в горле
становится вдруг тесно…тесно…тесно

---

Август усталый...

Август усталый как женщина лет сорока:
выросли дети, поспели моршинки, и кожа
в глаз уголках, у дрожащего жилкой виска,
на побелевшую почву сухую похожа.

Здравствуй, сентябрь! И отчаянье, здравствуй!.. - пока
не превратилось в покрова покорность и кротость.
Утро туманное, здравствуй и ты… и сырые луга,
влажная куртка и полная жизни сиротскость.

---

Свобода - это пустая комната...

Свобода – это пустая комната, в которой один стул, стол, матрац на полу, луна,
огибающая дом, заглядывающая в каждое окно…
Это великое чувство, что все по плечу - оторвусь и полечу! А если нет – пусть идут на!..
Свобода – она как вино

дорогое. Чем дольше выдержка – тем ценней.
А чем его больше – тем богаче ты или кто другой.
Мой день кончается тем же, что и любой из дней:
спускаюсь в погреб и пробую дремлющее под пробкой тугой:

пальцем по запылившемуся стеклу…
Я, без сомненья, богач, если сравнить, например, вон с тем мужичком.
Водила, наверно… Отводит, сколько не лень, а потом отводит душу, выдувает до дна: жить так жить!
Ставлю в ряд еще один свежеразлитый день, запечатанный сургучом.
Вот будет выдержка…
И тороплюсь наверх. Утром служить.

И снится мне комната в общежитии на углу.
В башке - молодое вино. Абул жарит мясо, подманивает студенток томных.
И Игорь, покойничек, смеется, шевелит бородой с застрявшими крошками и грозит кулаком: убью!
А за что – убью? Почему – убью?
Нет, все забыл, ничего не помню...

---

Уже не Новый год, а просто дата...

Уже не Новый год, а просто дата.
И женщина, любимая когда-то,
его встречает на земле одна.
И я один, небритый и поддатый,
гляжу в себя с той стороны окна.

Я светлый там и, окруженный тьмою,
внутрь всматриваюсь...
За моей спиною
бьет лампа по глазам. Не различить
висков неровных, сжатых губ, щетины,
прищур недобрый темной половины,
забывшей, что хотела светлой быть,
иное помнящей…

И головешка тлеет
внутри, пока не съест себя сама.
…А светлая не помнит и светлеет,
и тем лицом светлей, чем гуще тьма.

---

на от'езд

Он обрывает ссоры
на полуслове, вдруг -
едва по коридорам
на стыках плиток стук...

Их из-за двери слышно -
и оттого мандраж! -
как шепчут, шумно дышат,
как катят свой багаж.

Но стихнуть не успеет -
спешат сказать! И всяк
уверен, что сумеет
не так, как те, не так...

Недобрые и добрые,
мы все, как ни хитры,
друзья мои недолгие
участники игры!

Она идет навылет,
и нас по одному
когда-нибудь да выбьет
в египетскую тьму,

где за постом дорога
теряется, куда
ушло уже так много
и без следа...

Среда.
Деревья машут крыльями.
Автобус будет в шесть...
Там и моя фамилия
на вылет в списках есть!

И затаятся двери,
и будет ночь в росе -
и я, как все, поверю,
что я не так, как все...

---

Зима в Египте-2

Укрывшись в полотенец решето,
песок колючий кожей принимая,
на рая севере под ветром злым Синая
не думать ни про это, ни про то…

Жизнь вся в себе одной – как тот верблюд,
не решена – отрешена… Ладони
расслаблены…
Но скоро нас изгонят
и темный разум с памятью вернут.

---

Нувейба

Белый паром с синею полосою
уходит из порта утром, когда еще холодно и солнце встает из-за Саудов,
а на пляже соседнего отеля только один крейзи русский делает зарядку и бухается в воду, подымая брызги…
Белый паром с синею полосою
возвращается из Акабы такой же белый и сильный,
и солнце еще не коснулось вершин Синая,
но светит устало и ласково… Медные лица
их провожают, паром и солнце…

За ресепшн и шлагбаумом начинается пустыня, а за ней горы.
Пустыня не такая, как в учебниках – с барханами и верблюдами,
а как в России – мусор, грязь, иногда непонятные будки.
Но если идти по шоссе и смотреть выше, то видны только белый красавец паром и растворяющиеся в сумерках горы.
Через два поворота за колючкой открываются пакгаузы и очередь трейлеров на погрузку.
На них голландские, немецкие, китайские номера,
а в кабинах шоферы в майках и драных кофтах:
безучастно курят и даже вбок не посмотрят.
Ну, иногда выйдут, помочатся на колесо и быстрей обратно, чтоб не пропустить никого: пыхнуть вонью и продвинуться на один корпус.
Очередь дымит солярой, мигает, как новогодняя гирлянда, и теряется где-то в конце пустыни, у подножия гор.
Не верится, что все это - дурно пахнущее мазутом, и копотью, и прокисшим потом, -
все это вмещает белый паром с синею полосою!..

Разбитая улочка
с ремонтными боксами, лавочками и забегаловками для шоферни
именуется гордо Road-Street,
о чем извещает табличка.
В крайнем кафе жарят на гриле куриц, давят фреш и варят кофе на углях,
а надо всем этим висят высоко три телевизора:
по одному играют Египет с Бенином, по другому говорит новости «Аль-Джазира», а в третьем разыгрывают скетч.
Раша, но не наша…
Если сесть на грязный пластиковый стул, один из сотни здесь,
никто не обратит внимания.
Только сосед справа будет оборачиваться и кивать на футболистов,
выражая негодование,
а толстяк сзади - беззвучно ржать и упираться животом и коленями в спинку стула, сотрясая его.
Я выберу «Аль-Джазиру»:
непонятно, но все новости так похожи…
Бармен покосится вниз, и я спрячу под рукав мой браслет All inclusive
и повторю заказ:
кофе покрепче и без сахара.
Только кофе, настоящий арабский кофе, и ничего больше, никаких сладостей!
Он хмыкнет, улыбнется: Плиз! -
и опрокинет джезву.
Чашка не промыта: видно даже при свете телевизоров.
В турке наверняка намешана портовская пыль и пепел его сигарет…
Но он настоящий, этот жесткий кофе,
черный, как босые ступни мальчика в ковровой лавке,
дешевый, как куртки и свитера водил,
горький, как это непонятное чувство…

И живой, как этот грязный порт.

---

предновогоднее

Тридцатого вечером служба –
не служба, а пьянка одна
за Новый, за Старый, за дружбу,
за женщин – и чтобы до дна!..

А мне в новогодней метели
еще колеями ползти
еды набирать в «Карусели»
и пробники нюхать в «Коти»…

Ах, котики, коники, цугом
послушно трусящие вдаль
прочерченным циркулем кругом…
А это что? Это – рояль.

Мой дом – из картона коробка,
безумный рояль наяву:
«Аншлаг» с «Кармелитою»… пробка
стреляет! А я все живу...

Живу. И кому-то ведь нужен…
Шампанское мимо горла.
За Новый, за Старый, за дружбу! -
за коников, в общем...
Ура!

---

Вспоминая мытье окон в общежитии Литинститута весной 89-го

Мытье окон…
Нет счастья больше!..
Еще озноб, уже апрель.
Пустые яблоки из Польши
давно обрыдли. Бьет капель:
альт и так тоненько - свирель…

И ты рукой по стеклам водишь -
в прозрачной горной речке ловишь
осколки солнца и форель…
Веснушек брызги. Шум возни
стоит внизу… такие дни!
Как воробьиные сердечки
девчонки скачут!
Вот, взгляни:
там ветер дергает уздечки
фырчащей мокрой простыни
и небо в синих лужах морщит...
И мы еще не можем знать,
что нет на свете счастья горше,
чем это счастье понимать.

2004-2009

---

Сарапул

Утро начала недели. Сладок плен выходных:
не отпускает… В белом молозиве улица.
Берег не видно. Где-то в тумане квохчет курица,
вскрикивает индюк… Чайник вскипает и говорит: пых.

Пых-пых! – старается буксир на реке.
У-ух! – земснаряд вдалеке
отвечает ему и скрежещет долго, ржаво…
Левый приток Волги. Пятый угол Державы.

---

Без пяти шесть в репродукторе начиналась жизнь...

Без пяти шесть в репродукторе начиналась жизнь, шурша мышино,
сквозь занавеску дремы я слышал, как она возилась в бумажных обоях, в коробке с луковой шелухой.
А в шесть занавеску срывал «Союз нерушимых…» -
и я просыпался в холодном саманчике, окруженном зимой.

Пионерская Зорька рассказывала о хороших ребятах и больших задачах,
о пушистых зверятах, о добрых делах, о светлой дали...
Они где-то были, да, они где-то были – а как же иначе?
Они точно - были, пусть и не здесь, на краю земли

у моря, замерзшего соленой коркой… Зорька горнила,
Борька с хрюком в корыто совал пятак,
пламя плясало на потолке, радио новости говорило.
И все правильно было.
А иначе - как?..

---

Октябрь на мансарде…

Октябрь на мансарде… Мухи сдохли, не жужжат комары.
Вечерами еще ничего, а под утро только фляжка спасает, если в ней остается.
Круг настольной лампы все резче, все темнее за ним… все плотнее миры
подступают. Ветер в порыве швырнет листвой или пнет калитку и, еще живая, она забьется.

Кран на реке проскрипит цепями и стихнет… Ветер. Собака с дартмурских болот.
Скрежет ковша о песок. Собака. Ветер! Собака снова! Калитка! Скрежет…
Помню, эти же звуки железа и кварца, но – за деревьями, много тише, в мае, еще с тобою… и в прошлый год
тоже песок черпали, и в позапрошлый, и дальше…но дальше память все реже и реже:

стертая тряпочка, расползается под рукой, в дырья сыпется… Песок
река приносит и приносит (а тебя уже нет), а ковш его черпает и черпает (а тебя уже нет), а река все приносит и приносит.
Прозит! Все еще холодно?.. Сделай четыре шага. Теперь обратно. Потри висок.
Снова четыре… Не выходи за круг! Согрелся? Ну, правильно, это ж осень…

Это уже недолго - это ж не Волга! А если б и Волга – все равно замерзать. Песок
окаменеет. Кран оттащат в затон. Пес околеет. Затихарятся болота до лета.
И будет такое безмолвие!.. лубяные шаги, негнущаяся простыня и на подушке этот твой волосок.
И тебя нет. И Джонни весь вышел. И меня уже нету.

---

Бухта Чифлик в сигнальных огнях...

Бухта Чифлик в сигнальных огнях
поплавками на яхтенных мачтах.
Это было в забытых мечтах:
колыбельная качка
влево-вправо… Медведь-полулев
с темной в рыжинку шкурою будто
с раной смертной, упали на бухту,
лап сомкнуть не успев,
горы Тавра - и стихли… Едва
с яхт на рейде - дыханием? ветром? -
до причала доносится ретро:
раз и два.
Так баюкала мама, слова
повторяя… Назад километры
прошагать: Е4-Е2.

Раз и два, поворот и нырок.
Здесь с тобою я не одинок
и не знаю сомнений и гнева.
Так волнуй до утра и качай,
бухта Радость и бухта Печаль,
раз и два, вправо-влево…

---

Мы старее теперь, а не старше...

Мы старее теперь, а не старше…
Воздух желт и дрожит как желе.
Жизнь идет, как курортник уставший,
по песку и жаре.

В каждом утре под кожу зашито
и торпедой таится: опять.
И пережито все, и открыто,
и нескоро еще улетать.

---

Под скалами

Воды и скал слои,
эгейских сосен кольца.
Соль и смола... Вдали
глухие колокольца

овец заблудших. Век
окаменел на склонах,
и даже эти две
полосочки нейлона

его не возмутят!
Какое, право, дело:
что яблоко, что яд,
что скалы или древо?..

---

В Грин-кафе

В Грин-кафе наливают по двести,
и - сиди хоть весь день.
В этом жарком безветренном месте
ценят жидкость и тень.

Если жидкость пришла из Эфеса
в запотевшем стекле,
в круг садятся, и служится месса
за июль на земле

и за тихое счастье и милость
не спешить никуда,
чтобы в будущем жилось как снилось:
тени гор и вода…

Чтобы медленно таяло солнце,
уходя по камням,
чтобы Джонни плескался на донце,
как волна по бортам,

чтобы, славно набравшись, фелюга
погружалася в глыбь,
чтоб ни друга, ни звездного круга –
темь да мудрая рыбь…

---

вот так вот проснешься однажды

Вот так вот проснешься однажды:
полпятого. Душно... темно...
И горло сухое от жажды...
И где-то должно быть окно -
как будто бы слева за стулом!..
Наощупь идешь. Ни хрена! -
ни стула, ни чтобы подуло!..
И не наступает стена!

И вот, уж когда задохнешься -
наступит. И створки толкнешь,
наружу, хрипя, перегнешься...
Там ветер, там осень и дождь.
И жизнью напьешься - как будто
не дождь, а спасенье само!
...а утром а утром а утром
зачем-то разбито трюмо.

---

Август

*
Чем сад запущенней, тем слаще в нем малина!
А если сад заброшен, как вот этот,
там ягода – не ягода, а мед!..
Созрела уже с месяц, налилась
и вот висит вот так одна, с июля
и говорит: возьми меня, возьми!..
Берешь ее, а пальцы мажет соком…

*
Как женщина лет сорока, неяркий,
без юного румянца, но еще
без тех румян, что осень прикрывают,
на солнце щурится и тихо и устало
целует в маковку…
Побудь! Не уходи
подольше, мама!..
Мне так хорошо…

*
Вчера был ведро и почти что тридцать.
А ночью дождь и дождь, и утром – дождь.
Осыпалась китайка золотая
и потускнела… Банька пых да пых.
Нажогавшись, под дождик. Пар столбом!
Лицо задравши, ловишь капли жадно
и остываешь медленно… Ну, все!
- теперь ты в равновесье с этим миром.
А - с тем?..

*
Еще сентябрь, октя… Ну, в общем,
немного. Меньше, чем идти обратно…

*
Идти обратно! Кто там ждет тебя?
Там нету никого. Все выжгло лето.

*
Ты выжгла все. И я тебе помог.

---

По камской, по желтой воде...

По камской, по желтой воде
с резиновой лодкой в узде,
поющей от ветра, теченье
преодолевая паденьем вперед…
На север, на север! - веревка поет.
Люблю ее пенье
сквозь холод нечуящих ног,
сквозь режущий след на ладони
и сквозь накативший, как кони, восторг -
как дикие кони!
Они возникают из-под
земли! И веревка – поет
так длинно, так тонко и длинно!..
По твердому свею и глине
на север уходит табун,
и берег дрожит ивняками!
И где-то во мне притаившийся гунн,
босыми ногами
пришпорит дичка и летит,
пока переправа не спешит…
И весла скрипят, и резинка гудит,
топляк с топляком о былом говорит
и спину нет-нет да почешет.

---

Мои одноклассники теперь одноклассники.ру

Мои одноклассники теперь одноклассники.ру
с размерами до пятьдесят шестого на пляжах Анталии.
И, кажется, до меня лишь недавно дошло, что и я – умру.
Ну, умру – и что?.. Что далее?

А далее - осень… Август ее репетирует: дворники раздвигают дождь,
асфальт пузырится выкипевшей кастрюлей. Даже в машине влажно и зябко…
Ты позвонила и сказала, что приезжаешь завтра и что зайдешь.
Раньше бы я летал и драил…выбрасывал рукописи, гладил простыни, тряпки...

Угу - тряпка! А нужно было ответить: незачем приезжать, давай разворот.
Ну, то есть, есть зачем, конечно: имущество там, бумаги, нотариус…в общем, нужно.
А вот заходить – не стоит! Здесь ничего не осталось от тех времен, даже от
наших имен – только тень. Будто эхо отскакивает от опушки: …ушка! …ушка!..

На подоконниках трехлетняя пыль. Можно писать «+» и «=»…
Ты помнишь, как проверяют сложение? – переносом на другой конец света и вычитанием, и вот результат – искомое.
Мягко жужжа, как насекомое, опускается ниже, ниже окно…
Ловишь шершавостью языка брызги, как какое-нибудь земноводное слизывает насекомое.

Искомое – вот. Но я не искал его. Искал не его, а другой ответ. Проверял столько лет,
перепроверял,
переносил для верности за тридевять столбов по вонючим шпалам!..
Вычитал тебя из меня! И нас обоих - из суммы!.. Умножал доход! Прибавлял быта!
А вышла – разность. И лето летит кувыр.ком и выкипает холодным ливнем… И в нашей разности ничего.нет…
А – было.

---

Как будто ничего не происходит...

Как будто ничего не происходит…
Вот вербы, пасха с куличом, шашлык
на майские, дымок горчит и вьется
меж голых черных веток. А вон кто-то
уходит в куртке цвета… Нешто кликнуть?
Сказать: постой…
Вот черт, сгорело мясо!
Тащи с огня, а не глазей на женщин,
что вертят половинками тугими.
Смотри – завертят!.. Лучше вертел вот
возьми и дуй! Горячее не жри,
вмиг потеряешь вкус и аппетит
к жаркому и к тому, чем нами вертят.

Вот так и дую… По одной мясинке
откусываю, дую осторожно,
чтоб ничего не потерять. И вроде
и правда – ничего… Но аппетита
и вкуса нет.
А – были!
Помню: были...

Черемуховый холод. Зябко… Май,
конец. А там и лето… Дача, Кама,
июль, малина, вишня, лук, прополка,
торчанье жопой в небо и поливка
из раскаленной бочки. В воскресенье,
конечно, баня. Тесть заначит пиво,
как в прошлый раз, как в позапрошлый, в поза…
Я позабыл, как много было их.

Сентябрь подступит. Я его замечу
не по листам кленовым, не по ряби
воды, когда вверх по теченью лодку
толкаешь по мели – а по бантам
на первоклассницах. И по тому,
что хочется второе одеяло:
такой дубак под утро на мансарде…

Ноябрь, начало. Может, махануть
в Египет? Таба, камни гор сионских
и рыбки полосатые – все лучше,
чем дождь и глина рыжая на брюках…

Вернешься – все уже присыпал снег.

Числа с десятого живешь лишь ожиданьем.
Он ближе, ближе… радость нарастает,
как запах мандаринов в стружке свежей,
что достают из ящиков!.. И вот
пришел он, Новый… В чем он – нов? Ни в чем…

Вот так живешь и ждешь: вот-вот наступит
то пасха, то девятое, то лето…
Живешь и ждешь. Как будто смотришь в спину:
вот обернется! Точно - обернется!
А он (или она?) все дальше, дальше…
уже и куртки цвет не различить.

---

глядя на саудовский берег

На том берегу залива тебя забросали б камнями.
А здесь ты лежишь под солнцем и водишь ногой в песке.
На том берегу я понят, наверное, б был… В кальяне
я здесь забываюсь. Тлеет еще тепло в угольке…

И тлеет оно так сладко, и боли слаще, и мести!..
На том берегу неверных терзают и режут плоть.
Как здорово, что мы оба не там, а вот в этом месте,
где лишь вырывают сердце… Спасибо Тебе, Господь.

---

Невнятное время...

Невнятное время… Укороченный день. Пятница. Все утекать начинают с трех.
В половине пятого остаюсь только я на третьем да внизу хромой охранник.
Я бы тоже сквозь этот холодный и темный песок утек, утек!.. -
но рано.

Рано, повторяешь, рано! Лазишь в сети, заходишь в телебанк, проверяешь счета.
Ничего не исчезло.
Набираешь в Яндексе: Гоа, Бали и другие места.
Агадир. Сусс. Марса-Алам. Бездна.

По привычке запрашиваешь даббл на второе число.
Встретить новый год в России. Оливье. Ирония, или С легким паром. Прозрачная блузка. Щелк! - отскакивает заколка.
Проснуться к обеду и собирать вещи… И так радостно и светло.
И мандарины пахнут. И не осыпалась елка.

Стучит по полу копытами и хвостом, открывает дверь... Декабрь без снега как без любви. Без них
тоже можно – живу ведь…
Греешь машину. Ледяной ветер гонит мусор… Холодит как темное пиво. Кашляешь: нихт! Нихт!
Отдается в желудок.

И все еще рано… И потому направляешься в торговый центр, например, Карусель.
Нет, лучше – Мосмарт. Похоже на Монмартр… Гуляешь по французским улочкам полок, кутишь напропалую!
И вроде бы не один. Цветы, подарки… Выйдешь с охапкой пакетов. А там – метель
налетела, целует!

Целует, говорит: люблю! Кружит! Смеется!.. Блестки в ее волосах.
В мире не хватает кэша, а мне - снега!.. Стань моею невестой!
А она (вот ирония!..) хохочет: поздно! Поздно! - и показывает на стрелки на часах.
И бездно, - добавляет, - бездно!..

---

Еще, дорогу чуя, кони...

Еще, дорогу чуя, кони
всхрапнут.
И день в мои ладони
подбитой птицею падет!
Метель и скорость. Снег и лед!

Еще по нечкинскому тракту
я ночь на север погоню!
Слезясь белесой катарактой
навстречь двуглазому огню,
луна замечется меж елок,
и будет путь мой дивно долог,
как санный ход, как млечный волок,
как скрип повозки, крик «Впере-ед!..»
Асфальт и лед, и снег, и ветер,
и резкий крен, и разворот!
Ты - в белой тьме, я - в черном свете!
А через миг - наоборот…

Там смерть моя живет - в педали.
Дрожит и ждет! Но «фас!» не дали…
Светает утро вдалеке.
Сметает дворник однорукий
сухой снежок. И - звуки, звуки...
А это жизнь болит в руке.

---

В весеннем горьком дыме...

В весеннем горьком дыме
мы понимаем, что
мы были молодыми
назад уже лет сто…

---

октябрьские арбузы

Наваленные в кузов,
как камни, холодны...
Октябрьские арбузы
особенно вкусны!

И долго сын Кавказа
их гладит… как подруг,
ладошкою по тазу
он пробует на звук

и тискает, и крутит,
и взглядом – как ножом!.. -
вручая за сто рупий
мне лучшую из жен.

---

Весна пеленками полощет…

Весна пеленками полощет…
Мне проще, проще позабыть,
как молча умирают рощи,
в лоскутьях кутаясь рябых.

Забыть и никогда не вспомнить:
как воздух, разреженный лес,
когда средь опустевших комнат
стоит растерянный жилец…

все съехали…лишь полки с пылью,
цветок, да мусор по углам.
Так неожиданно свинтили,
не расплатившись по долгам!

И маневровых паровозов
гудки. И все идет к зиме…
И я один. И редкий воздух
уже не держит на земле.

---

в командировке

сто граммов правды развяжут любой язык
на перегоне дождливом в пустом вагоне на нижнем месте
ложка дрожит от промозглости о стакан дребезжит
незаметно как уже двести

двести это серьезно тут ничего не скрыть
хоть лампочка тусклая как лучина тенью нависает полка
от сквозняка качается шторка завтра придут неловкость и легкий стыд
словно сходил в самоволку

пьяный свободный нашатался где-то нос в табаке
водитель встретит распахнет дверцу и уже через
час приняв душ и форму пиджака с Ланжин на руке
сядешь за широкий стол и будешь подписывать ведомости выпятив челюсть

а пока триста триста уже перебор
разговор переходит на женщин точнее
на одну из них которая все наперекор
у которой в глазах укор и все-таки хорошо только с нею

а без нее хорошо чувствуешь как плохо без нее
четыреста а все равно плохо и все больше слаб ты
и чем дальше тем она становится дальше и оглушительнее вранье
жизни и правды

---

И повод отыщешь...

И повод отыщешь (он вот, на виду),
и дверью как хлопнешь!..
Деревья в саду
холодные, черные, мокрые…
Все бросить - легко!.. В сумку – лезвие «Шик»,
рубашка, трусы и полдюжины книг,
и, медля, к калитке под окнами –
по мягко шуршащей аллее
так неотвратимо трезвея…

И кончились окна. Чирикнет брелок.
Зажжется плафон тускловатый.
И, щелкнув, затеплится жизнью щиток.
Он слаб и беспомощен, словно желток,
но только уже виноватый,
как книжка моя записная…

Но в чем? – я не знаю, не знаю…

---

Ночлег в дороге

Чем городок задрипанней и меньше,
тем больше вдоль дорог усталых женщин
с картонками про баню и ночлег.
По двести с койки. Чайник дам и плитку.
Удобства и машину - за калитку.
Печь протопила...

…Ветер, дождь и снег.
Да, печь бы кстати… Едемте, мамаша!
Ей сорок восемь. Варикоз и кашель.
За стенкой муж. Со службы. Не будить.
Мы - только спать, не чувствовать, не быть…

И там, в небытии, такая темень,
что крыльев не видать – лишь тени, тени
мышей летучих, окна облепив,
пищат в щелях и бьются! и не могут
их фары отогнать! Доро…дорогу!
Держи дорогу! Ров! Гора! Обрыв!

И под ноги бросается разметка,
и то, что не разведала разведка,
бьет по колесам! Россыпью стекло
холодных звезд… и жженая резина,
тишь и покой, сочащийся бензином.
И свет. Тепло и свет… Свет и тепло.

---

дети капитана гранта

Фестиваль, конференция, книжная выставка, презентация премии, биеннале тщеты,
вечер памяти, симпозиум тонкого юмора, ярмарка тщеславия и нищеты…
молодые северянины посыпанные перхотью голодные акулы высохшего пера
охаживают немолодых сувориных одышливых чуприниных et cetera
и те и другие смотрят издали на бутерброды с сыром семгой сервелатом икрой
и берут бутылочку бонаквы ноль шесть и мелко-мелко кивают головой
да-да вы правы никуда не годится а гандлевский хорош вы читали в знамени а кибиров опять ни о чем
говорят небрежно курят житан обнимаются часами часами царапают как лучом
все-таки звездочки хоть и мелкие… щурятся пускают дым завязывают в бант
вертят пустой бокал повторяют с таким придыханием: грант грант
что думаешь отец родной это минимум букер оказывается пенсия чтобы данный конкретный он или она
писали как ссали и не боялись что в холодильнике если откроешь на опохмел не найдешь ни хрена
и чтоб в цэдээле такой вот сальери моцартам отсутствием аппетита напоминать не смел
что дети капитана гранта снова сели на мель

---

после волошинского

Андрею Коровину

*
Жить в Коктебеле. Дом в пять этажей,
на каждом номера. Воображать наивно
себя владельцем
гостинички, чьи окна – на залив
и Карадаг….

*
Сезон до октября.
Все меньше отдыхающих, все тише
на набережной дискотеки… Дождь
вдруг налетит и капнет пару капель
и дальше к Феодосии умчится,
и снова – солнце…

*
Двадцать номеров,
а заняты четыре…три…один –
и то моей персоной.

*
После шторма
пройтись с метелкой по дорожкам
Листья,
каштаны, иглы вымести… Жуки
еще летают, ползают, не зная:
ноябрь, начало…

*
«Сдам жилье», «На выбор
квартиры, дачи, эллинги, коттеджи» -
остались с лета, выцвели таблички
на улице Победы, по которой
курортники спускались вниз от рынка
до набережной, где кафе и лавки
с ракушками и звездами морскими,
с поделками из бука, можжевела,
мускатом и портвейном разливным.
А нынче коктебельцы сами пьют,
в садах опавших сидя на скамейках,
и говорит в окошке телевизор
фальцетом Юлиным…

*
Оставил триста гривен –
а ничего почти что не принес!
Ну, брынзы, ну, таранки казантипской,
ну, чаю пачку, две печных лепешки,
чеснок и помидорину… Ну, счет
мобильника пополнил: хоть никто
и не звонит, но мало ль? Всё бывает…

*
Ах, да…пять зирочек от местного завода!
Во внутреннем кармане отогрелись
и в ритм шагам качаются их волны,
пахучие и плотные, как ночь
в июле, здесь, у «Белого грифона»,
под дискотечную попсу и джаз с эстрады,
под караоке бара «Всё забудь!»
Забыть бы, но… так не бывает: всё.

*
Передают, что минус двадцать. Нет
термометра во всем отеле. Верю
метеоцентру… Ветер штормовой.
Взбесился Понт, и дыбится, и брызжет!..
И пирс, изгрызенный, что кость - взъяренной сукой,
заледенел слюной его. Хваленый
немецкий пластик ни черта не держит
судьбы удары! Весь отель – сквозняк…

*
Вот странно, да? Все говорят по-русски
(ну, не совсем по-русски, но…почти),
и в «Крымсоюзпечати» «Огонек»
и всякий СПИД-Инфо лежат поверх
«Радянской Украины»… Все равно
себя Овидием в изгнаньи представляешь:
пустые горы, овцы, ветер свищет,
и варвары кругом…
А где-то там:
друзья, приемы, Рим…
Что – Рим?!
Скажи мне, брат Коровин: что?.. –
когда такую вырастил капусту?!

*
Капуста… с нею туго. Не растет
в Крыму капуста с осени по май,
а вот счета идут! Счета, счета -
за газ, за свет… Хоть постояльцев нету,
а счетчик крутит… Хорошо, что Днепр
течет не хер где знает, а в Херсоне,
а то бы и на воду к Рождеству
Россия тоже цены подняла.
Нет, я не плачу, брат: плачу! плачу!

*
Шучу! Шучу я так, Коровин! Шутка!
Ну, как тут одному не стать шутом…
А, кстати: почему – Коровин? Кто он?
А почему не Быков? не Кабанов?
И не Баранов или не Козлов?
Козлов?.. Не знаю. Нет, таких не знаю.
Кабанов – знаю. И баранов – знаю.
И быков (встретил как-то: в липках пасся),
бычков поменьше… Вспомнил – и коровин,
и о-го-го еще каких (прости, Коровин!
не про тебя, братишка..)! Петухов,
жучков, сверчков, кузнечиков – всех видел.
А вот козлов – не знаю. Повезло…
Шучу я так, прости…

*
Кому прощать?..
И некого, и не за что. Весна!
Из скал полезла зелень, Карадага
нахмуренное переносье, лоб
разгладились как будто. Зацвели
подснежниками камни, луговины.
И море временами так смеется
и зайчиками нет да и стрельнет!..

*
Нет-нет да и стрельнет полсотни гривен
клошар Семен. Кло-шар! Какое слово
роскошное… Еще б не знать, как пахнет
цветок сей, вылезший из щелки, пере-
сидев: январь, февраль…ну, всё – встречайте!

*
И коктебельцы тоже, наконец,
выходят, щурясь, из домов… Огрузли.
Немиров. Бокс и секс в одной тарелке,
футбол, кто хочет стать миллионером,
Ахметов, Янукович, Юлька…нах!
Ах, что за воздух! Что за воз…

*
Завоз
известняка на грузовой. До первых,
закутанных в шарфы, ветровки, майских
курортников – осталось шесть недель!
Все строят, при- и пере- или до-
устраивают маленький свой бизнес,
у каждого написано заглавно
на лбу вспотевшем: БОЛЬШЕ КОЙКОМЕSТ!

*
Вот тут - навес. Здесь - заменить каналью.
Не ту, что в Киеве! - на что она?.. В сортире!
Беседку ставим – там. Гламурней... Окна
в сарайке рубим и бросаем провод –
и вот вам три хороших койкоместа.
А если бочку выкатить – то пять!


.*
Четыре…пять…одиннадцать…шестнадцать… -
который год один и тот же круг!
Не круг, воронка… первый оборот
по краю, очень медленно - и ты
еще выхватываешь черточки лица
склоненного над этим механизмом,
его и сотворившего… Утесы,
кусты и чайки, лунные дорожки,
вкус брынзы и киндзы с вином домашним,
и горничные в фартучках. Их даже
потрогать можно, если нет жены.
А если есть, Коровин – только фартук!

*
Четыре…пять…поехало!
мелькают
раскрашенные вроде бы и даже
имеющие собственное имя,
потрепанные ль, чистые (аж хруст!),
надорванные севером и югом,
кристаллом, трешкой, офисом, нарзаном,
любовью и отсутствием ее –
ну, в общем, разнолицые… как будто…

Безликие, как гривны и рубли!

*
одиннадцать шестнадцать сорок восемь
нет лета есть зима весна и осень
точнее лета есть ты в ней уже
в воронке на последнем вираже
склонился кто-то в белом или сером
он пахнет резко ладаном и серой
миллионером быть хотел не ты ль
какое лето гривны евро пыль

*
Коровин, брат! Я, кажется, забредил,
и даже - в рифму… Это подтверждает,
что, видимо, ударило меня
немножко солнцем. Здесь сейчас оно
так жарит, что не выйти. Я вот вышел…
Теперь бы как-то мне назад войти…
Пока ищу свой дом пятиэтажный
(или шести?.. по-моему, надстроил
его весной… а может быть – семи?..),
так вот: пока ищу, скажу рекламу,
немножко скрытую, но, в сущности, честняк.
Нет лучше полуострова, чем Крым,
и нет в Крыму такого мыса, бухты, места,
уютней, чем в поселке Коктебель!
А в Коктебеле самый лучший отдых
в отеле…черт, забыл! Скажу, как вспомню…
но адрес запишите: Коктебель,
по Набережной улице, дом номер…блин!
вот отыщу и брошу смской.
Пока пишите телефон: плюс три…
Плюс три…плюс три... что за дыра, Коровин!
Прости… про память – не про Коктебель.

*
Коровин, брат, я закругляюсь. Вечер –
а я круги все нарезаю…
В общем,
и ты, Коровин, брат, и ты, Кабанов,
и ты, сестра Ватутина, и даже
ты, неизвестный мне пока, Козлов, -
немедленно бросайте вашу хрень
и приезжайте. Адрес скину позже.
Для вас – все только лучшее! На пятом.
Или – шестом?.. На самом верхнем, словом!
Ах, что-то очень важное забыл…
Названье? Адрес? Телефон?.. нет, что-то
еще важнее… как меня зовут?
Еще важнее! …что же? Что, Коровин?!.

О! Вспомнил! Койкоместо – тыща гривен!
Я ж говорил: все лучшее – тебе.

---

Двадцатое августа. Последняя жара...

* * *

Двадцатое августа. Последняя жара… От трассы вбок четыре километра пыли.
От горизонта до горизонта сады и дома-скворешники, которые когда-то построили и забыли.
Ржавые ворота скрипят…из сторожки никто не выходит. Сторож спился, нового не нашли. Вечер, а все равно жара…
Это дитя перестройки: по три сотки на северном склоне, полчаса от города на электричке, и пешком еще полтора.

Папа, мы этот домик рубили в восемьдесят пятом, в ноябре… Шкурили бревна.
В транзисторе шел концерт, посвященный милиции. Первый снежок ложился тонко и ровно.
Вон там был орешник - где остов Катиного сарая зарос малиной и вишней-дичком.
Ветер метался меж склонами – как будто черт во фраке летал над оврагом, махая фалдами и смычком.

Корзина ранета-падалицы, два ведра картошки с горошину, корявой морквы коробка из-под печенья…
Мама, все уже бросили эти сады, брось и ты это мученье!
У отца два инфаркта, нога не ходит… в гору от паровоза - у тебя одышка, небось?
Ну, чего улыбаешься виновато? Чего отмалчиваешься? Брось, говорю, брось!..

Я ж не могу вот так, каждую субботу с кошелками, дерьмом, рассадой по этим холмам мотаться,
а потом отправлять механика на мойку и в ванной от запахов оттираться!
Ну, чего улыбаешься, чего молчишь? Кому оно надо, мам? Скажи, кому?..
Хочешь, возьму вам участок в городе? Только скажи: осенью и возьму!

А мама опять улыбается. Улыбается и молчит… И отец
заводит домкрат под угол: мол, надо менять венец.

---

Осень как старая кошка...

Осень как старая кошка –
рыжий в подпалинах бок,
ищет следы на дорожках:
листья, подмокший бычок…

Все изменилось лишь за ночь:
пусто теперь на дворе…
Добрый сосед мой Иваныч
снес их в помойном ведре.

Нюхай укропы с петрушкой,
слепеньким дождиком плачь -
все понапрасну, пеструшка!
Все разъезжаются с дач...

Но на подмерзшие грядки
ляг, обессилев…
И вот:
белые – видишь? - котятки
лижут опавший живот.

---

Девочка с коленками и локотками...

* * *

Девочка с коленками и локотками,
острящимися под дешевым ситцем,
ты, конечно, знаешь, как ты трогательна и прекрасна.
У тебя проколоты уши, но нет сережек.
Наверное, сегодня ты надела лучшее свое белье.
Я не знаю, о чем ты думаешь, поедая принесенное блюдо. Надеюсь, не о том, что предполагаю я…
Я совсем не опытный ловелас. Точнее – совсем неопытный. А если уж совсем точно – вообще не ловелас.
Видишь, белый след на пальце? Это кольцо…я его снял только вчера.
Загар еще из Мармариса, мы ездили туда в июне, поэтому так заметно. И поэтому так отчетливо помнится…
Тебе не скучно? А то я зануда… Во всяком случае, так она меня называла. И это правда.
Правда, не вся…
А ты бывала в Мармарисе? Даже не в нем, а километром сорок – поселок называется Чифлик, похоже на чик-чирик! На самом деле, означает «ферма». От фермы нет ничего, одни дачи. Когда спадает жар и солнце касается горы, приятно бродить между дач и слушать, как в домах разговаривают турецкие телевизоры…
Видно, что ты не была на море: от соли появляются морщинки. Впрочем, соль бывает не только морская…
А ты хочешь на море? Ну, можно и со мной, если хочешь… Только помни: соль и морщинки.
Морщинки появляются незаметно. Я их заметил два года назад. Мне казалось, она всегда будет такой, как вот ты сейчас. Но однажды… Как это было? Мы поссорились, и она заплакала и склонила голову. Я увидел ее беззащитный пробор и растрогался и сразу почувствовал себя виноватым, хотя в том, что случилось, была виновата она. Нет, я. Нет, все-таки… я не знаю!
Так вот! – я приобнял ее, поцеловал в эту светлую полоску кожи – и осекся...
И ничего не сказал ей об этой серебряной ниточке.
Но когда она подняла лицо – вгляделся в него будто впервые… и увидел морщинки.
Ты знаешь, где появляются морщинки? Правильно, около глаз. И еще вот тут, за ушами. У тебя здесь сейчас гладко и свежо. Когда я ночами гладил и целовал ее шею, я представлял ее юность и даже не помышлял о морщинках. На самом деле я целовал морщинки…
Потом высыхает кожа на локтях и коленках. Сморщивается, теряет упругость, приобретает пергаментный вид… Потом начинает дряблеть грудь. Не сама грудь, а вот здесь…не знаю, как называется это место: ключица? Грудина?.. В общем, вот здесь.
А дольше всего остается юной задница, попка! У нее и сейчас попка юная и задорная, оттопыривается и просит, чтобы ее шлепнули и поцеловали!
Что?.. Как у тебя? Да, наверное…нет. И вообще, знаешь… Мне нужно идти. Спасибо за ужин.

---

стрижка утром в понедельник

Птички, фонтанчики переливающиеся, цикады, шелестравы
Нежные пальчики порхают по-над висками, теплы и невесомы.
Это ты?.. это ты, моя греческая смоковница? А она отвечает: увы,
это я, парикмахерша из салона «Мечта» возле твоего дома.

У меня морщинки разбегаются от глаз, русла пересохших ручьев… а еще
у меня красивые ноги, но к вечеру они гудят, и вообще – вечером я не очень…так что лучше заходите утром, тем более
что утром без записи! Пустые кресла, розовые тюбики, баночки… солнце трогает персик щек.
Я глупо говорю, да? Мне муж всегда говорил: ну, опять забалаболила!..

И Вика вот говорит: мама, ну, тебя же не остановишь, ты все говоришь, говоришь!..
Я глупо говорю, да?.. А знаете, Вика у меня умница, поступила в Москву на эйчар… Не знаете – что это? А как жалко! -
всего балла до бюджета не дотянула! А платное мне, пожалуй, не вытянуть…восемьдесят тыщ.
Ну, не знаю… может и вытяну. Нет, точно: вытяну! Возьму еще одну работу, на Коммунаров, где Алка.

У Алки тоже фонтанчики на кассете, тоже трава…не нравится? Хотите – включу «Ностальжи»?..
Малиновки голосок поет про феличиту, про бухгалтера и мани-мани… Слушайте, кто что услышать желает!
У меня в жизни столько придуманных сложностей и столько правдивой лжи!...
А в твоей лепечущей лжи столько жизни, что она становится правдой и оживает.

Ну, вот и все… немножко долго, я копуша чуть-чуть. С вас сто двадцать рублей! Помечтать
приходите еще! Лучше - вот как сейчас, утром, а то вечером я не очень…
Дверь закрывается,
и целый день какие-то райские птички трогают клювами жалюзи, и в соседнем офисе поют: Феличита! Феличита!
И сложности не придумываются.
И все получается.

---

гадание

массандры липкая бутылка
из феодосии привет
тупая бритва два обмылка
и долгий волос чей-то след

вспотела плитка пар нирвана
горячка жар то хлад и мгла
еще привет о донна ванна
что там скрывают зеркала

и душ кап-кап что взять китаец
по голове по голове
и след намотанный на палец
опять кончается на В

---

стивен сигал сигает с поезда и самолета...

стивен сигал сигает с поезда и самолета
невезучий пьер ришар решает на какой стул сесть
сигаю с телека на DVD и обратно вечер суббота
вентилятор сгоняет пот со спины пять полшестого шесть

когда часов много хоть открывай часовой магазин не знаешь куда девать их
и куда деваться возьмите кто сколько может акция берите меня отдаю так
такая вот товара девальвация все люди между собой сестры все люди братья
- привет как дела
- знаешь…
- ну я рад за тебя еще увидимся пока-пока дают отбой ускоряют шаг

как медленно идет никому ненужное время как бездарно словно ксерокс без порошка
пустые листы множит
как долго казалось выбирал стул пробовал задницей то вид не тот то мягкость не та
за окном собирается гроза и собраться не может
карлсон жужжит на третьей скорости захлебывается ду…хо…та

заправиться порошком какой-нибудь жидкостью славной
заполнить пустоту содержанием буковок циферок графиков диаграмм на фиг их
оставить как есть
тормозящие часы бессмысленный копир ласкающий жопу стул
ведь не это самое главное а самое главное
взять правильную коробку из-под ксерокса и в тот самолет сесть

---

Полдвенадцатого. Солнце над головой...

Полдвенадцатого. Солнце над головой… Пиво «Эфес», кетчуп, картофель фри.
Все тот же стол на отшибе, в тени смоковницы…
Дождливую осень, сырую зиму и ледяную весну мы мечтали снова стать free.
Почему мы ее обретаем лишь за границей

домашней сети и дружественных ей других?.. Друг
нашего Господина – друг ли нам? Недруг?..
К нашему приезду Он поставил вышку вон на той скале, и она светит антеннами на североюг,
лупит по самые гланды, добивает до самого неба и в самые недра –

туда, где раньше скрывались от Его ока: за этим столиком и в номере два-один-один-два.
Серые овцы камней между кустов лезут по склону, нависающему полусводом.
Вон та вершина, на которой в прошлом июне сбили колени в кровь, и едва-едва поднялись, и говорили слова:
Небо. Свобода.

И Айше смеялась и учила, как чай отличать от прочих трав,
и песочным карандашиком гюрза выкатывалась из-под голой ступни и утекала в щелку. Как в подзорной трубе с другого конца, уменьшены,
мы сами себе казались! А смерть – нестрашной!.. Касалась легко щеки и шелестела: Ты прав…ты прав…
И махала с той стороны расщелины, а потом отталкивала. Женщина…

Ты прав, Господи, прав, прав… Ты - мой Господин, я - твой раб.
Ты велик: велишь - я внемлю, ем землю… А если дерзну в другую колоду -
в каждой рубашке вшит Твой невидимый крап,
каждый номер имеет номер и назначен в Твою соту!

Да, мед горчит… Наверное, я – неправильная твоя пчела, Господин.
Какое пиво, таков и мед… Раз в полгода на две недели улетаю из улья и дергаю за мочало:
жужжу, что вижу... гляжу на горы, как слепой акын,
и, кажется, что-то вижу… Вот, опять помахала.

Чифлик, 25.05

---

привычка все терять

привычка все терять
окошко лоб остудит
пронзительней тебя
уже никто не будет

не будет никого
кого бы ни ласкали
и дворник Никанор
не скажет вас искали

---

Голову от бумаг поднимешь - уже обед...

Голову от бумаг поднимешь – уже обед.
Пиццерия внизу… Закажешь, смотришь мелкание
жизни чужой. Она кажется значительнее, хотя ничего в ней нет:
такие же здравствуй на бегу, такие же на лету до свидания.

До свидания с твоей маргаритой еще четыре минуты. А вот и она,
неаполитанка местного выпека: солнечная и румяная, на язычок острая, тонкая кожа, аппетитный потрох…
Все растет: акции, фьючерсы на медь, выплавка чугуна,
сын без меня, я без тебя…
Но падает мотивация, притупляются стимулы… Вышел корпоративный дух. Отсырел порох…

Ну что, наполнил пороховницы? - Тогда подымай жэ
пятьдесят четвертого размера (осенью еще пятьдесят второго), топай составлять отчет: пятница…
До горячего пота
огребание снега с дорожек и ковыряние в гараже
нужно еще заработать!

По рассосавшимся пробкам завернуть… - в «Мосмарт»?«Карусель»? Катать
тележку по улицам стеллажей, искать людей, пугать эхо, шарахающееся под ангарными небами,
набирать бутылочки йогуртов, кирпичики бородинского и сыра, мандариновые мячики… В общем, забывать,
что есть-то - некому...

И только, когда субботним утром, разогрев мотор, из города вон
направишь коня, застоявшегося на стоянках, зачахшего на коротких разгонах и долгих светофорах, зачиревшего от соленой грязи, непонятной масти,
и лопатой пробьешь дорогу к крыльцу, растопишь печь…и вот там, склонясь над ведром, узнаешь его.
Он сегодня один. Все равно - с возвращением, мастер...

---

то снова затянет завоет

то снова затянет завоет
и сжавшись получит пинок
забудется... теплой золою
играется будто щенок

очнется под утро… однако,
мир холод конурный и драка
за мясо и суку любовь
бездомная Pamyat@
Sarapul_Moskva_Korolyov

---

Январь в Египте

1.
Звезды выстроились в цепи -
справа влево – над горой.
Нету сроков, нету целей…
Это отпуск, день второй.

От палатки бедуинов
пахнет сладко анашой…
Джин волшебный. Вечер длинный.
Море теплый. Жизнь большой…


2. (Рождество в Табе)
Только коньяк защитит в этот январский день
от ветра, выдувающего тепло из залива и приносящего холод камней Акабы и опустелость Анталии,
бездыханность перевалов Карса, сванетских ущелий тень,
промозглость сочинских санаториев с зябнущими членами профсоюза, и далее на север…

А далее
заснеженные равнины покинутой нами страны,
которая думает, что мы вернуться должны,
потому что долг, потому что виза, потому что служба, потому что недешевая квартира рядом с парком Кирова,
потому что она не думает, что мы ее кинули.

Через час в далекий город придет Рождество,
за инеевыми занавесками на окнах хрущоб затеплят свечки, одну из них - мама.
Здесь тоже, вон за теми горами, в монастыре святой Катерины, ждут прихода Его,
и в Вифлееме. Видишь: огни? Это Его Земля. Так вот за ними, все прямо и прямо,

и прямо в этот придуманный город попадешь прямиком.
Почему – придуманный?.. просто думано о нем так много,
что он уже точно возник: камень за камнем, дом за домом… улочка – пыль с песком,
и узкая, почти невидимая, вытертая, как холстина, из города вон дорога…

Вытертые полотенца ветер прожигает насквозь, сжимает зубы, слезит глаз…
Только коньяк, неумелый арабский бренди, спасает нас.
Что-то случилось: ни одной смс, в ящике нет даже спама… Ах, да… праздник: Рождество, к тому ж - воскресение…
Почему шепчу: мама! мама! – когда уже нет спасения?..

Третий день читаю Памука. Он пишет: всюду снег, и это – Его дыхание. За всем - Он, Он!
И пусть это об Аллахе. Имена разные, а Он – один!
Мы тоже одни. Мы - в окруженьи. Вокруг Сауды, Синай, Сион…
Скоро двенадцать: надо держаться! …осталось уже мало.
…Полпервого.
Он не пришел, мама…


3.
Саудовский берег скрылся в дымке, а ведь еще вчера плыл
верблюдом, вытянувшимся горбами и шеей от Акабы и дальше на юг, острящийся позвонками, худ и сер.
Он тщетно морду вверх задирал, отфыркивался из последних сил,
глотал налетающий мокрый ветер…
Волна захлестнула его где-то без четверти семь,

когда из-за его спины должно было солнце взойти, но не взошло.
Я ждал восход, совершая утреннюю пробежку от Holiday Inn.
Остывшая за ночь скала обжигала меня холодными зазубринами и ждала тепло,
а я подымался на цыпках, выглядывая верблюжью спину. Но - никаких спин…

А в отеле меня ждал горячий чай с круассаном и на рецепции панорамное окно без штор,
которые предназначены для того, чтобы сидеть в кресле, глоточками согреваться и наблюдать шторм:
пена, вскипающая то тут, то там – верблюжьи плевки с кораллового дна,
сбитые набок, как прически дам, растрепанные пальмы, забытым неоном «Happy New Year!» расписанная стена…

Так можно сидеть целый день…поймать Wi-Fi, читать френдов в ЖЖ, тянуть вино,
настукивать текст подобно акыну…Иногда поднимать глаза от клавы, а там совсем другое кино:
долгие волны во весь экран, арабчонок кутается в капюшон, ловит улетевший матрац.
Вот так проходит отпуск. Скоро покажут финальный титр: мол, всё…абзац.

Четырнадцать дней, честно заработанные еще в позапрошлом году, равнодушно проходят за этим окном. И хотя бы след…
А были они вообще? Так же, как тот верблюд?.. Чернота, никого нет.
Бармен говорит: холодно, друг? Это хамсин, пыльная буря. Он никогда не кончится.
Джин без тоника –
от него средство одно.
Смотришь в экраны:
критик Анкудинов на ком-то топчется…
в другом неон подмигивает: Happy!.. сгорбившемуся человеку за столиком.

Вот такое кино…



4. (Ветер Синая)
Бронзоволицые горы в шрамах, плохо пробритых морщинах и складках –
скулы и лоб бедуина –
солнце коснется ладошкой.
Подобье улыбки осветит Синай…
Так начинается день.

Между девятью и полдесятого из-за мыса, со стороны Эйлата и Акабы появится дымка.
Ветер, легко щекотавший волосы на груди, вдруг не на шутку жечь начинает.
В принципе, можно спрятаться в море. В маске и с трубкой стать для него невидимкой,
пока не начнет протекать маска. Вот тут-то он и настигнет – северный ветер Синая.

Замотаешься в полотенца, обложишься лежаками…он и туда проникнет! Позорно сбежишь, двинешь
к пляжному бару. Здесь первые пятьдесят и вторые – в ожидании тщетном
начала таянья острых кристалликов крови. Следующий промежуточный финиш –
бар у бассейна. Там предложат сауну и массаж, а также экскурсии: Израиль, гора Моисея, Петра.

Снова выберешь бренди и водку:
самый короткий путь к просветлению духа, прояснению памяти и очищенью от скверны.
Потому как думаешь: самый короткий –
он самый верный.

Аниматоры Оксана с Кишинева, Степан из деревни Шишкино Мышкинского района, абрек Мохаммед и Мыкола с-под Белой Церкви
примут участие в согревании: заставят дротик метнуть, исполнить животный танец, поднять тетю Цилю с Витебска с первого жима.
Выдадут приз за артистизм, силу и целкость:
по пятьдесят рома, виски и джина.

Дух просветлился, очистился дух!.. вознесся по лестнице, взмыл над отелем!
Видит далёко назад и вперед: всё, что некогда было и некогда будет,
как на тарелке теперь.
Только вот нет аппетита…

Да, аппетит… На обед местная кухня: …всё, как в нашей кафешке: шаверма да барашек на гриле.
То, чего нету, - зимнее солнце, напекающее затылок, и ветер. Его постоянство
неколебимо никакими стенами и навесами. Он тяжело хлопает пальмовыми крыльями,
величественный, как флаг государства.
Он и сам – государство.

Я в государстве Твоем случайный прохожий, похожий на прочих, вот так же на этой терассе, залитой соком оранжевым солнца,
бледною грудью, плечами ловящий луч дня, уходящего дальше, к Суэцу и Криту,
от Твоего - от прямого, пронзительно синего - взгляда лицо закрывающий курткой, рукой, чем придется…
Нет, не смотри так.

Складок и шрамов с морщинами больше не видно – тёмно лицо бедуина,
в дымке кальяна он, очи смежив, улетает…
Вот встрепенулся от холода, раздул угольки, зарядил закопченную джезву…
В полог свой, тканый из тряпок (ну, половик деревенский – для зримости пущей),
он завернется – и всё.
Ночь…
Спи до рассвета, ветер Синая.


5.
День угасает… прекрасная смерть в опахале из пальм и под музыку Ференца Листа,
и нестрашна она, и возвышенна так, и так близка.
Очертания гор аравийских… Румянец на скулах переходит в пастель.
Только так ледяна, так песчинками жжет и щетинится наша постель!

И поэтому: сад с замолчавшими птицами, и поливалки по плиткам, по веткам, по икрам,
прятки и догонялки по минотавровым лабиринтам.
Всё, как в детстве: нас ищет Прекрасный-Ужасный…принцесса? старик?
В животе наготове и выдох последний, и крик.

Фонари так упрятаны ловко, что клумбы и кактусы нимбами светятся сами.
Налетающий ветер играет, как мы. Он чудит с голосами:
то послышится сына «ау!» и приглУшенный смех (это он затаился от нас в позапрошлом году… ),
то закашляет старчески тот, кто уж точно не в этом саду…

Боком о бок, затылок в затылок, к востоку ногами, - на истертых в песок камнях и ракушке
лежаки, словно плиты, белеют. Их хозяева там, где огни, шепчут, вальсируя, в дамские ушки
и смакуют коньяк, раскуривают сигареты, предвкушают, что будет дальше… А завтра по своим местам
разложит всех… Где наши?
Who is there? Кто там? -
секъюрити в арафатке высовывается из будочки. Улыбайся, дыши свободней.
Мы гости, мы здесь живем. Вот наш пропуск в отель. Во всяком случае – на сегодня.
Thank you, amigo!
Опять шаги за кустом.
Бежим! мигом!
Договоришь потом.

…В ресторане притушили свет, опустили шторы… Официанты бренчат посудой, сворачивают скатерти, затирают лужи от вин.
В амфитеатре представляют шоу «Мистер и Миссис Холидей Инн».
Нам не к чему состязаться в угадываньи цвета белья и шариков лопаньи. Мы-то знаем, кто мистер и миссис
в этом парке расходящихся тропок и сходящихся к одной мыслей,
которая уже близко… Ничего не бойся, беги за мной, ни о чем не думай, все будет ОК…
Еще один рывок!.. еще полянка!.. еще одна изгородь…Ну, последний прыжок.

Сядь на скамью, отдышись… А + В. Какой-то турист перочинным ножичком, как я тогда на лавке у дома под вишнями нашими…
Вот эта щербинка очень знакома…и эта жизнь… Не вяжется, но, кажется, я понимаю… Мы пришли туда, откуда всё начали!

трава мягкая рука чистая нежная как двадцать лет назад опять шаги тебе пора подымайся кому говорю не бойся ничего эхо всё позади иди ступай вперед вперед
не оглядывайся я просто ему посмотрю в глаза видишь свет? не тот, этот так вот иди на него

а мне оставь тот

6.
Ну, хотя б он сменил направление!- упрашивал столько дней.
Сменил… не с северо-востока дует теперь, а – вот западло! – с северо-запада.
Всё то же самое, только хуже: порывистей, холодней,
и доносит не отливов, а ресторанной кухни запахи.

Мяч летит, когда подаешь с солнечной стороны,
правее на девяносто градусов, так что делай поправку. Ее же, кстати,
учитывай, чтобы увидеть прелести и опрелости чужой жены
(случайно, конечно!) – когда она, укрывшись коротким полотенцем, выкручивает купальник, надевает платье.

«Прелести и опрелости», «случайно, конечно», «чужой жены» - нехорошо, да?
Поморщитесь, сплюньте, в конце концов! Я и сам плюю и морщусь…
Восстановить равновесие души и тела поможет вода,
ледяным шампанским разбивающаяся о камни, солеными брызгами снимающая любую порчу.

Меня испортили не бедуинки в черном, предлагающие бусы, амулеты, платки у входа на пляж,
не укутанная по самые брови луноликая арабка Амина, собирающая в сауне доллары, не признающая сдач, - а память,
которая сдерживалась плотиной задач, графиком встреч, планом продаж,
а тут прорвалась…затопила меня и дальше спамит…

Она никому не нужна. Мне и тебе – в первую очередь. Зачем поминать позапрошлый апрель?
Волейбол, дайвинг, водное поло, обед… Отдыхать, как и жить, надо просто!
«Халя! Халя! Скорише сюда, здесь мьясо дают!» Это не Куршевель…
И тетя Циля из Витебска – не Робски. Да и я – не Прохоров. Не вышел ростом…

Слава тебе, Господи!.. Завтра наш самолет,
пьяный беспошлинным «Хенесси», свежие газеты: в Тенесси праймериз, в теннисе взошла новая звезда… Вытряхни песок из панамы.
Все прошло, милая. А то, что еще не прошло, еще пройдет
и станет спамом.

4-17.01.2008

---

В семь черно, в восемь сереет, в девять...

В семь черно, в восемь сереет, в девять распускаются синие розы,
а в десять они уже переливаются золотом с серебром… В общем, сиди у окна, вспоминай Басё.
За излучиной, встретившись на мосту, в розовом мареве гудят паровозы –
один спешит в Москву, а другой уже из нее…ничего в ней нет: большой вокзал – и всё.

И снег хрустит первозданно!..
Печные дымы подымаются вверх как хвосты котов, получивших порцию алого мяса,
и солнце умирающим красным карликом отрывает голову от голубых простыней и, разлепив глаза,
то есть – единственный глаз, смотрит сквозь заиндевелые яблони этим воспаленным немигающим глазом…
пока зрачок не застит слеза.

Почистишь дорожки, вытолкнешь с Божьей помощью из сугроба батюшкиного «Соболя»,
развозящего по деревням паству – бабушек-ангелочков, пахнущих ладаном, с крылышками вязаных шалей, сложенными на груди,
а потом махнешь к соседке на час или два…как выйдет.
Это такая жизнь, в которой нет низкого ничего и ничего высокого:
хочешь – читай Басё, хочешь – молись, хочешь – купи самогонки или к Катюхе сходи.

Выйдешь в три (оторвешься от книжки, выпьешь с Серегою всю бутыль, по три раза попросишь прощенья…подставь, что хочешь):
карлик сморгнул слезу… Все равно ничего не видно, и голову клонит на одр, но, как взбрыкнувший борец, он не желает под вечер лечь.
В четыре глаз уходит под веко. На веке расползается синева… Пять. Век уже черен, хоть знаешь, что бел. Дело движется к ночи.
Снова топить печь

и потом один на один сидеть за столом с Ходасевичем и читать ему - его же. Он отсверкивает пенсне, молчит… Мышиными шорохами и писками
с потолка доносится жизнь... Выпить горячий чай. Потушить лампу, накрыться пальто.
И если тебе приснится, что нет ничего дорогого и нет никого близкого, -
значит, подставил не то.

---

В магазине "Glamour" напротив районного рынка...

В магазине «GLAMOUR» напротив районного рынка новый завоз:
джинсы «Версаче» за восемьсот рублей, блузки «Дольче Габбана» за триста.
В распахнутых багажниках «шестер» веники из-за Камы. Облепиха в майонезных ведерках. Прямо с кузова бывший колхоз
продает курей.
А на входе в мясной павильон два слепых гармониста
гармонируют с бабушками, торгующими семечками, за кулек пятерик,
с пенсионером с бэушными кранами, прокладками, ржавыми ключами, разложенными на газетке…
Все так, как будто бы мы не покидали тот материк,
где ходят не в хозтовары, а на базар, чтоб поменять розетки
или колун, который так нужен (во дворе две машины чурок, а на дворе ноябрь, в Москве, передают, дожди -
значит, скоро дойдет и до нас). Вот он, старый, побитый жизнью, стершееся клеймо «1-9-7-9» и цена: «67 копеек», ложится в ладонь так ладно…
Ветер все так же треплет афиши на стенах рыбного и молочного. Ну, да – сменились вожди…
Ну, да - парикмахерскую снесли, и в туалет теперь платно:
четыре рубля, по пенсионной книжке – рупь пятьдесят.
Яркогубые девушки в сетчатых чулках стоят поодаль, в сквере рядом с гостиницей, говорят протяжно: «Мущщина!..»
Раньше я их не видел. То есть не обращал внимания: они ходили в детсад.
А я - к их братьям, слушать, как с шуршащих бобин «Машина»
за тех, кто в море, поет… Возможно, не к братьям – а к матерям. Млел издалека,
по вечерам звонил из автомата за двушку, дышал в мембрану…
И река – как эта девушка, даже и не взглянув - мимо и вдоль городка,
спокойная и равнинная, текла себе прямо.

Она и сейчас течет, когда смотрит на трезвого и не жлоба. Только расползлась в боках.
Тычет вилкой в беляш, бросает в пакетик, протягивает со сдачей и устремляет взгляд вдоль и мимо.
Видимо, не похож на трезвого. Или не жлоба. «Ну, чего зыришь? Иди нах!..»
Я и иду… Цыганки. Балтика трешка. Прима.

Покупаю по твоему списку бакалею с галантереей, Сереге кофе «Гранд» порошок и «восьмерку» бур,
себе эмпэтришную «Мельницу». Загружаюсь, выруливаю… Агитки на заборе, календарики изо всех щелей, шарики в воздухе, ролики в телеке:
все хотят в депутаты. Депутаты хотят все. А город хочет гламур.
Ты хочешь моря,
а я вот - берега…

За тех, кто на берегу, кого не берегу, за тех, кто держа удар,
комкает платок, шею вытягивает, ждет возвращенья,
я бы отдал свой голос.
И слух, и зренье, и этот напрасный дар...
Чтоб получить – прощенье.

---

Мотель

В этих комнатах девушки, которые с обочин,
расстегивают юбки, вылезают из черных чулок, вешают на спинку стула, как будто пришли к врачу.
И после того, как примут душ, они делают все, что ты хочешь. А что ты хочешь?
Да…- что я хочу?

Я хочу тебя, уже не мою - звучит как «соску мне!» -
еще не чужую… собственную твою, уставшую для меня, как парус, белеть.
Да, я собственник. Разорившийся мелкий собственник
с пеплом, стучащимся в ребер пустую клеть.

Коридорная дама привыкла к ночным заездам
и выездам через два часа – мотель… Весенняя метель за окном, асфальты замерзших луж…
Этого пледа мездра, этот топчанный гамак, эти кричащие кресла -
сколько помнят тел?
А душ?

Душ один… Сюда же приходят двое.
Ничего лишнего и личного ничего. Моя очередь – горячую очередь принимать спиной…
Я пришел сюда не с тобою.
А до этого ты пришла – не со мной,

так же раздевшись перед приемом и душу сняв и повесив на спинку,
так же на коврик вышагнув, капли стряхивая и стрункою держа спинку…
Розовый след резинки. Камешки позвонков. Легкий озноб. Ну, всё, всё…
Доктора нужно слушаться. Даже если он юн. Даже если он стар и толст. Или вот как я – ни то, ни сё…

Ну, всё, больная, всё. Можно одеваться. Оттирать жесткой мочалкой под душем до розовой кожи тело.
Презирать себя и на себя злиться – глупо. Хотя после сеанса это обычное дело.
Ну, всё, больная, всё... Вам пора домой или на обочину стоять обратно -
в зависимости от того, что и сколько вам нужно, и какие у вас обстоятельства. Нет, так обстоятельно
доктору неинтересно: в субботу день отдыха.У него семья, потребности духовные:
писание маслом, чтение книг, просмотр DVD,
где агент Скалли с Дэвидом Духовны…
Ну, всё, всё, больная! Кому я сказал: пошла на фиг! Не оглядывайся, иди!

Иди! Доктор снял резину, обмыл приборы... У него любящая женщина, она с ним уже четверть века. Он ее хочет, и она его хочет.
Он верит ей больше, чем самому себе…. И раз в две недели тормозит у обочины
и шарит фарами по лицам и фигурам, придирчиво выбирает, а потом везет в мотель…
Жену пока не встречал. Наверное, плохо смотрел.

---

Южное танго

Вино называется «Южное танго».
Его разливают в литровый пластик по 77 рублей.
Оно красное, даже рубиновое, терпкое, как твои губы в глубине парка,
и тоже недорогое.
Пей.

Пей из горлышка. Горлышко твое узкое-узкое... Ты пьешь вино, а оно тебя выпивает.
Я его тоже пью, но оно меня не берет.
Я не знаю, ты не знаешь, никто не знает,
почему одиноко так, хотя вот - южное танго, горячий рот…

Пей. Горлышко твое узкое-узкое. Южная кровь из уголка губ толчками пульсирует,
струйками темными пятнает юбку. Надо мной небо, трава под тобой.
Цикада стрекочет - как будто в траве Патрисия Касс грассирует.
Хорошо, что не Гюнтер Грасс.
Пой, Патрисия.
Пой.

Какое танго!.. Ветер подолы лип швыряет на голову, крутит и лапает, те отбиваются листьями.
Куда им! Он груб и уверен, он тащит тебя в кусты.
Он знает, ты знаешь, я знаю: у тебя жаркие губы, искренний взгляд и лживое сердце, Патрисия.
А у меня - южное танго. И еще - ты.

23.02.2007

---

Голубое мерцание родится из серого ничего...

Голубое мерцание родится из серого ничего, оживляет розовым дыханием твои щеки, рассыпается на яркие брызги
на ошкуренных бревнах, на коврике у кровати, на простыне - как будто принесли в постель и расплескали оранжевый сок.
Каждое утро похоже на рождение новой жизни,
которая разглаживает ладошкой морщинки, лепечет беззаботное что-то, обнимает ручонкой и целует в висок.

Пол обжигает ступни, рубашка сводит плечи ледяной судорогой,
за ночь избу выстудило, выдуло сквозь щелки тепло… Солнце как подмороженная хурма…
Накидываешь фуфаечку, выскакиваешь на веранду, стучишь зубами: Холодно!.. И на реке который день ни одного судна.
Зима-а…

По заметенной тропинке, зачерпывая галошами снег, семенишь к яме, выливаешь из ведра помои.
Стоишь, отвернувшись от окон… вечером выпил чаю, чашки три.
Долина белая, кусты черные, небо голубое…
Ты прекрасна, жизнь. Так останься такой, замри…

Ты прекрасна, когда расчесываешь волосы, сидя в разворошенной койке,
когда соскальзываешь на дощатый пол и голышом несешься, пятками стучишь,
на ходу выворачиваешь руки, в майку просовываешь голову …когда чистишь зубы, склонившись к мойке,
и говоришь: Пжотивный, отштань! Кыш!

Ты прекрасна, жизнь…

---

Серега говорит, что любовь, в отличие от многого другого...

Серега говорит, что любовь, в отличие от многого другого, не падает в цене, а становится только дороже:
вроде бы кожа в прыщах, и груди днем с огнем не сыщешь, и так себе рожа –
а сто пятьдесят в час, или в минуту два с полтиной рубля!
А порою она и вовсе бесценна… вот ведь, бля!

Ну, в смысле - когда не хватает бабла, а очень хочется: палит и сушит.
Тогда отдашь папу и маму, тем более – душу.
И короче, чем на полтинник, не получается…а чаще – три сотни спускаешь. Мы ведь не звери:
надо выпить стакан-другой, поговорить – и только затем…
В этом Сереге можно верить.
Не то, что в заливке фундамента или шлифовке стен.

Завтра суббота. Поэтому сегодня вечером он потребует расчет за неделю,
а утром свалит в город и вернется к следующему вечеру, еле
живой, стащит ботинки, упадет на топчан… от сопревших носок
такой густится запах,
что мыши из подпола выскакивают на мороз и бегут на восток
и возвращаются через запад.

Серега проснется не оттого, что придет понедельник, а от того, кто придет. А это приду я:
стуча стылыми подошвами, оттирая уши и щеки, на кулаки побелевшие дуя.
…Виновато улыбается, глаза куда-то мимо меня косят.
Выхлебает тарелку и опять начнет: долбежка, резка, замес, кладка, снова долбежка…
Хорошая работа для несезона: сто пятьдесят.
В день, конечно, не в час. Плюс кормежка.

Работа не то, чтобы дешевеет в этих краях, но не дорожает. Не то, что любота.
И чего тебе, Серега, не сидится вечером перед субботой?
Вот тебе пиво «Охота», отбивающее ее,
вот тебе Чейз, дивидишник…что еще хочешь? «Да прогуляться бы…»-
косит глазом Серега и опять вострит ружье,
и я с мышами готовлюсь к эвакуации.

И фиг его знает, зачем терплю эти походы в бордель!..
Как еще долго: печка в цоколе, сортир и ванна, стены и потолок… Это уже апрель.
Май, июнь, июль или даже август… Нет, правда: зачем - терплю?
Значит, хочешь правду?.. Так ведь смеяться будешь:
просто люблю думать, что он любит и что я люблю,
и ты тоже – любишь.

22.11.07

---

Ну, вот, только сказал: безотказная...

Ну вот, только сказал: безотказная, - отказалась и не стирает,
набрала в рот воды и молчит.
Что-то внутри нее тикает и без конца кончает, кончает,
что-то в кишках у нее журчит.

Старая миссис Ардо не такая уж старая: три с половиной.
Для итальянки не возраст, жить бы еще да жить, в полумраке ванной телом мерцать бело.
Но – утомилась… Ладно, забей. Два глотка огненной воды развеют все печали, снимут сомнения все и все вины,
и все преобразят. Ну вот, уже теплее…совсем тепло.

Вильям Грант с сыновьями доставят тепло к желудку, растопят острые кровяные кристаллики и поднимут к предсердию.
Послевкусие на языке приятное жжет…
Я хочу покаяния, а ты – милосердия.
Чего еще может хотеть самая младшая из моих жен?

Самая любимая, самая единственная, в общем – самая…
Обожающая пастельное белье, ненавидящая тяжелый бордо,
которую я будил по ночам и жал на все кнопки, и переключал программы… - и
теперь вот она сломалась, моя Виардо.

---

Виски надо пить из грубого стакана...

Виски надо пить из грубого стакана, одному, в пустой квартире, под настольной лампой, покрытой пылью,
глядя в исчёрканную тетрадь, под бормочущий телевизор, ловя сквозняк от рамы, за которой ночной Ижевск гасит последние окна девятиэтажек, и остаются только красные зрачки телевышки и заводских труб...
А водку – из маленьких стопок с Мишей и Костей или Колей, на кухонке на Симоновском, закусывая огурцом или Лениным грибным супом…А еще можно в кафешке на Курской…
читать стихи, говорить о Греции, откуда вернулся Миша, или о Норвегии, откуда Костя…
А красное вино надо пить из тонких бокалов на хрупкой ножке. И с тобой…

Пью виски, чёркаю… Смотрю, как одна за другой гаснут мои звезды…

---

Завтра начнется дождь, переходящий в мокрый снег, переходящий в сухой мороз…

Завтра начнется дождь, переходящий в мокрый снег, переходящий в сухой мороз…Надо
успеть:
глиной пробить отмостку, бросить до счетчика медь вместо дышащего на ладан старого алюминия,
выправить водосток: вычистить, вырезать ржавое, нарастить… Да: и еще со двора перенести в клеть
то, что было наколото долгими цикадными вечерами вместо сидения с удочкой или чтения Плиния

или Овидия… кто там писал: что – политика? А вот какую капусту я вырастил!
Вот и еще пункт:
- вывернуть кочаны, поотрубать кочерышки лопатой, разложить по ящикам, ящики в погреб…вроде все. Нет, еще одно дело:
трубы прибрать, сгодятся для забора…не то ведь сопрут
и отнесут к соседу за бутылку сваренной самогонки, как молоко – парной, белой.

Руки отваливаются, ноги не ходят… Краски поблекли… вместо твоего лица маячит, плывет пятно.
За Тониным забором брешет Боцман. Колька опять варит кумышку, судя по стелющемуся, как дым, хлебному запаху теплому.
В такой вечер хорошо сидеть в кафе где-нибудь, скажем, на Курской, со сбежавшим со службы Кукиным пить «Зеленую марку», сухое вино,
кушать устриц и говорить, говорить о чем-нибудь, смотреть на огни за окном и на студенток, на барные стулья примостившихся аккуратными попами,

и физически ощущать, глядя на съежившихся прохожих и поднятые куцые воротники, дрожащий холодец луж моей любимой Химеры и ветер задувающий ледяной,
и химически понимать, что происходит в крови, как мозг посылает импульсы…ба! да ты пьян, дружище! Как будто сам себе снишься.
И некуда торопиться… Ну, да: жена. Но ведь можно объясниться с женой.
А с зимой - поди объяснись. Не объяснишься…

Кочаны хорошие, крепкие, конкретные, как пацаны: трутся лбами, быкуют за место в ящике, поскрипывают кожанками, суставчиками хрустят.
В яме пахнет серною шашкой. На полках запасы: ровные баночки, перевязанные тесемками, с бумажками, надписанными тобою:
Июль, клубничное
Сентябрь, калина протертая с медом
Смородина, август, только Жене! Другим не брать!
Вверху вентиляционные трубы свистят.
Пока я был здесь, там закончили последние приготовления к бою:

задрапировали звездочки на погонах, мокрая темная сеть
накрыла деревню и теперь опускается медленно, тяжелая, как эскадрилья. И все понимают, что нету шансов
и надо не готовить варенья, а готовиться умереть,
но все думают, что это не о них, что они уцелеют… Вот и мы забываем про это, забиваем паклю, тянем электрику…в общем, пытаемся надышаться

перед тем, как начнется дождь, переходящий в мокрый снег, и утром «буханка», оставляя в глиняной жижегуще глубокие колеи, успеет уйти к грунтовке, вырвется из мешка,
и, пока пороша через пару-тройку недель не скроет, они будут рваными ранами с рыжей сукровицей напоминать перед окнами об этом утре… Слышишь? -
осталось немного! - шифер подсунуть под другой кусок, чтобы крыша в углу не текла… На лестнице ветер. Бьет ознобом. Болит башка…
Свети повыше.

Выше только сырая холодная сетка, невидимая в черноте, хлопающая на ветру, роняющая на лицо холодную взвесь.
Все-таки мы успели, мы успели все-таки, все-таки нам зимовать теперь не на улице.
Все-таки надо поменьше пить и побольше есть!
Эй! кто это здесь, на крыше?
Все-таки, слышишь: побольше есть!
Миша оглаживает бороду и отправляет в рот последнюю устрицу.

Девушки вращаются на стульях, открывают длинные ноги. Миша тормошит: проснись!
Проснись! Спускайся! – говоришь ты, хлипкую держишь стремянку.
Мелкие звезды кропят лицо, холодят и стекают за ворот пуловера вниз.
Пока я был там - или был тут? - я забыл, что из этих двух - Химера.
А что – обманка.

10/2007

---

Октябрь, тринадцатое

Разбитую чашку не склеить. Пролитой воды в нее не собрать.
Кольца, закатившегося под пол нашей оставленной квартиры, не отыскать: паркет ручной работы, хоть и скрипучий, и облезший за эти двадцать лет – а жалко…
Мне кажется, я сдал все свое, что можно. И даже кого нельзя сдавать.
И снял мансарду. Чужую… В щели сквозит. Холодно… хотя радиатор на «жарко».

Работник Серега приходит спросить: как вести водосток.
Он строит нам дом и еще не знает, что не достроит.
Ты смотришь в западное окно: опустевшие грядки, жгут ботву, режут кабанчика… Я гляжу на восток:
буря лиловою мглой небо над Камою кроет.

И мы с Серегой скользим по непросыхающей глине к дому, белеющему смоляными сосновыми бревнами, и я черчу на тяжелом песке,
какой ширины делать отмостки, как вести желоб, поребрики…
Ты помнишь, наверно:
прошлой весной в Лосином, на просеке, я увидел серебряный волос на твоем виске…
Он был первый.

И странно, что я тогда не почувствовал, как кончается старая жизнь, жизнь без забот,
иногда пасмурная, но больше-то солнечная…и начинается – эта.
Час. Начинается обед у Сереги:
во вчерашнюю картошку вываливается свиная тушенка, все это перемешивается, жарится на сковороде до шкварок – и вот
можно кушать.
В одном окошке видны три дороги,

в другом - весь наш несбывшийся огород и сад: прошлогодние саженцы яблонь и груш,
низкие грядки невыросшей свеклы, кусты перезревшего салата, брякающего семенами… Серега жует и рассказывает, рассказывает: …и вот, как
Светка в Рождество сгорела от палева, - все стало не так, все потеряло смысл. И такая, поверишь ли, сушь… такая стоит сушь,
хоть и вона как льется!
Да, была пАдка на водку

и блядовала она, и махался не раз из-за нее, дурищи, - а все-таки был в ней какой-то смысл… был ведь, да?
А теперь – потерялся. Пусто…
Ну, вот закончу дом, вернусь в город, разберусь с одним гадом, может развеюсь…если повезет, дадут условно.
И, смеясь, Серега оставляет меня мыть посуду и, пока не льет с небес, идет делать замес. И орет дурашливо: Кильманда*! Эй, хозяин, киль сюда свой манда!
И я киляю, и выполняю функцию технадзора, чтоб была густота раствора, чтоб было красиво и ровно. Ровно

полтора года и двадцать один день новой жизни, неосознавшей себя, полтора года отрубания по кусочкам старых хвостов и сдач себя и всего кругом,
и один день понимания…
Серега глядит наружу, курит... руки распяты на крестовине окна. Вечер от дождя и света стоваттки маслянистый, черный.
Надо идти, но я не знаю куда… и Серега не знает. И, может, поэтому он и я – мы будем строить наш с тобой новый дом...
Дом обреченный.

___________________
*Кильманда (с татарского) – «иди сюда».

Октябрь 2007

---

В первый раз не ловишь подножку уходящего поезда...

В первый раз не ловишь подножку уходящего поезда,
а как белый человек приходишь за двадцать минут и смотришь на провожающих в окне.
Купе заполняются…
«Милая, я на месте».
«Бабушка, все хорошо! Целую!»
Все набирают друг друга, все беспокоятся…
Кого же набрать мне?

Радость командировочного: стопка белья, три газеты и паек: йогурт, нарезка, булочка
и пакетик «Майского»: дергай его за ниточку, макай в кипяток.
Во всех газетах: Путин, Фрадков, Зубков, Путин, Медведев, Иванов, Путин…- как будто идешь все одной и той же непутевой улочкой.
Хочешь свернуть, а некуда: забор, тупичок…

Соседка симпатичная, романтичная (судя по книжке и рюшам), сорок с хвостиком,
но хвостик небольшой: гусиные лапки незаметно разбегаются от уголков век.
Ее сына зовут Костиком («Костик, домой! Уже поздно, Костик!»),
а он ее – Свет («Ничего не поздно! Ну, Свет…»).

Наверху два хирурга (оба похожи на актера…забыл фамилию…ну, который играет тюфяков-следователей)
препарируют изделие кизлярского завода, травятся, плюются, травят Свете ужастики, пытаются клеить, но не получается, поэтому остается склеивать эти бесконечные перегоны, пить и тупить...
А я разгадываю кроссворд, в котором слово из шести букв, вторая «и», означающее полное крушение всех надежд… А скорый двадцать шестой следует
обычным маршрутом – в свой тупик.

До него еще пятнадцать часов и двадцать четыре минуты. Времени до черта, спать рано.
Но коньяк с кипятком кончаются раньше, чем перегоны, и ничего на ум не приходит, кроме матьков.
И сон подбирается… Искусственный свет с платформ вспышками выхватывает замершие портреты и натюрморты…
И когда они оживут – в окне уже Вятские Поляны,
и янтарный свет заливает обрывистый правый и низкий левый и тяжелую воду меж берегов.

И смотришь на эти яркие пятна осин и кленов, на лоскутные кофточки, пестрые подолы и вытачки,
на долгие волны проводов, подныривающие к насыпи, выныривающие к столбам…
И все прекрасно! И так спокойно… и никто не дергает за ниточки.
Ну, где еще так бывает?
Там, тики там…

Океан. Осень. Штиль. Голубые глаза Эльзы…барометр на «Холодно» и «Ясно».
Из-под задницы выдергивают постель, и только тут обнаруживаешь, что Кизнер пролетел, домиками промелькнула Можга, и времени больше нет.
Спотыкаешься об Агрыз… и хирурги тычут в газету и кричат: фиаско! Фиаско! - будто «Эврика! Эврика!» или «Пиастры! Пиастры!»
А ведь не фиаско, а свет… Да, Свет?

---

Сарапул-Ижевск

Дорога луженая-перелуженая, вертлявая, как дура девчонка с мышиным хвостиком за плечом…фура груженная-перегруженная.
Понимаешь,
что снова попал в туман, по пропадающим габаритам, по машинальному движению протереть стекла «Фокусу» и себе. На скорости тридцать шесть
с горки на горку через ложбинки переваливаясь, газуешь впустую, тормозишь…гадаешь:
нет никого впереди – или кто-нибудь есть?

По небу рассыпаются сентябрьские звезды – это проходишь отметку сто девяносто над уровнем моря. Чувствуешь, оно задувает сырым в щелку?
Море... Откуда оно здесь? Здесь: узкие лога с ручьями на дне, избы в низинках, сбившиеся как овечки в гурты, огороды с картошкой и кормовой свеклой для скота.
Покуда думаешь, высота понижается до отметки сто двадцать четыре. И опять тормозишь, протираешь очки, включаешь щетки.
Вглядываешься на перекрестке…которая: эта – или та?

И, наконец, решаешься. Слава Тебе: пусто, никого… и гонишь до самого города.
А в городе тоже пусто. И в подъезде никого. Лифт погудит, чмокнет резиновыми губами по куртке: дескать, пока.
Детское время вышло. Ты один. И легкое чувство голода
и холодка

в комнатах с ледяными радиаторами, с мертвыми батареями книг разных писателей, заряженных холостыми… живших когда-то, живущих ныне (в том числе, временами и в этой квартире).
Поставишь чай согреться, но уже через миг вышибет пробку, погасит свет.
Это снова отметка сто двадцать четыре,
на которой ты повернул. И, как ты хотел, здесь никого нет.

23.09.2007

---

Вытянувшись в ванне, неожиданно длинный, ожидаемо волосатый…

Вытянувшись в ванне, неожиданно длинный, ожидаемо волосатый…
Помнишь такую сказочку, где счастье гребли лопатой?
Гре…- чего? Да счастье. Лопатою, черенком…
Вот оно – в расческе русым и длинным, на полу блюдечка черепком.

На краю ванны шампунь от перхоти, Жилетт от волос, от мыслей - запотевший Тинькофф.
Нет мезальянса круче: он и копченая мойва.
В открытую дверь через комнату доносится с улицы визг щенков
и голоса… знакомые, по-моему.

Мои знакомые не бродят под окном – зачем им мое окно?
А мои незнакомые – зачем им я?.. и они – зачем мне?..
За стенкой включили медиа.
И никакой трагедии. И даже драмой не пахнет. Если только не ступят в гавно.
Вот тогда запахнет плохой комедией.

Голоса знакомые, незнакомые – все затухают…Щенки
гавкают по-взрослому. Зеркало слезами набухает (а еще на меня не посмотрело!)...
Кафель приятно прохладен под щетиной, растущей колючками внутрь щеки.
И душа поднимается к потолку, оставляя тело.

Сверху себя не узнать. И все-таки это ты: вспотевшее темя, рука на бортике, оспинка на плече…это ты, нет сомнений! Ты!.. да! да!
Слезы по тебе высохнут. Видишь, уже сохнут – стекла серебряные, плитки глазурные, ручки медные,
и меркнет в проеме вечер среды, и сгущается свет, и остывает вода
медленно…медленно…медленно…

---

Куплю морковь у мокрого удмурта...

«Мир стал другим. Он очень изменился
в последние два года…»
И.Федоров


Куплю морковь у мокрого удмурта.
Нарыл ее он утром в огороде
(и не в своем, сдается мне!) и долго
в автобусе нылгинском мерз и трясся,
чтоб вот сюда, к кафе «Турист», поспеть,
когда я выйду, скушав два салата,
один свекольный, а второй капустный,
борщ, отбивную с рисом, чай с лимоном
и торт, кусочек, - и, столкнувшись взглядом
с его промокшей курткой, смятой шапкой,
и кучкою оранжевых морковок
с хвостами, так торчащими смешно, -
с тяжелого, победного как знамя,
отрыжечного шага вдруг собьюсь
на ровном месте!
Говорят, удмурты
так ворожат, колдуют, что держись!
Не буду врать: с марийцами, конечно,
им не сравниться, но вот после них
удмурты – всех сильнее по волшбе.
Пожалуй, да…вот не хочу, а ноги
идут обратно! Восемь рыжих рожиц,
умытых, востроносых, на затылке
резинкой стянутых от бигудей
(не исключаю – стянутою тоже…).
«Дак чо, всего двадцатка!»- почесавшись,
мне цену объявляет продавец.
Я ж говорил: сильнее всех! – ведь я же
еще и ничего не говорил!..
«Ничо девчо!..»
И чо меня забрало?..
Волшба прошла служебное забрало,
мне выданное с должностью, насквозь.
«Ага, ничо! С деревни, молодые,
непорченые!»
Черт бы побери их!..
И я беру их, сколько набралось…

Мой визави, мой контрагент и коуч
продаст – уже другим (и это факт:
пусть не единство, справедливость есть в России!)
укропа бледного, киндзы, петрушки пряной,
надыбанных втихушку с чесночком,
с лучком и редькой с хреном…все пучком!
И после он, довольный, купит «Трою»,
и дочке, пусть и не родная, куклу,
жене, хоть не своя, х/б колготки
и будет ехать на Нылгу и петь
неслышно, про себя (а про кого же?):

мол, дней все меньше и все больше - печень,
все легче шкалик, и дорога – легче…
А тот очкарик – вспомнит он морковки -
купился, не торгуясь, то, что стоит
пятеру. Ну и ладно…Городской.

А я приобретенных подневольниц
в портфель такой же рыжий посажу,
и буду долго в офисе глядеть
на монитор, где цифирки и буквы,
и думу думать трудную, работу
работать непосильную и службу
служить на благо всех акционеров,
совсем забыв о бедном о себе…
И вот когда я погляжу в окошко:
О, батюшки! темно… пора на койку.
Еще и от стоянки чапать триста,
не меньше, метров. Ну, привет, мой дом!
Белья корзина, пыльный плинтус, окна,
и холодильник пуст: одна горчица…
Ан нет! еще ведь есть в моем портфеле
восьмерка рыжих овощей удмуртских,
пускай заговоренных, но съедобных!
Я заберусь с ногами на диван
и буду грызть, стуча по ноутбуку,
их твердую, негнущуюся плоть…
И сын родной (нисколько в том сомненья,
достаточно его бардак увидеть) -
а сына вроде нет... Жена своя,
а не чужая. Но вот глянешь сбоку:
неужто не подмена? И меж нами
ужель не космос, а лишь тридцать верст
с гремящей «Нашим» в магнитоле трассы
сквозь темные удмуртские деревни,
где даже псов не слышно?.. И всегда
полна бутыль моя, как я ни пью,
пусть не кумышкой, а мартышкой…
Год
прошел всего – а мир так изменился…
И я за ним не поспеваю, нет…


сентябрь 2007

---

Ночь...Утро...

Вспотела и побледнела, как дева, бутылка Токая -
невинное белое тело, но винная сущность такая!..
Испаринкою испуга в ложбинке ее грудей
ладонь обожжет и губы. Теплее…еще теплей!

Теплей! разгоняй по венам О-два, пузырьки свободы!
Пусть лопаются о стены и лопаются о своды!
Кипят виноградной силой в замедлившей ток крови
и шепчут: любимый!милый! – и просят тебя: живи!

Живи... Хоть на эту сдачу цвета спелой соломы.
Так пряно и так горяче ее золотое лоно.
И гаснет звезда Надежда… Ну, вот ты и дожил. Край.
И зябкая осень брезжит в окошке. И пуст – Токай…

---

Женщинам лет тридцати пяти – тридцати восьми...

Женщинам лет тридцати пяти – тридцати восьми
необходимо дважды в неделю по два часа, не менее,
на конспиративной квартире встречаться с молодыми людьми,
ну, с совсем молодыми, вдвое моложе и втрое меня стройнее.

Сына выросшего и давно сторонящегося завезти в школу, потом
заехать к маме в больницу…Он уже ждет на Садовом, курит в рукав (привычка из детства).
Его рука на бедре идет прямиком.
Иногда не успеть доехать до гостиницы. Куда деться? –

приходится парковаться во дворах или заезжать в сквер.
Его хер смотрит в небо, как мушкет оттопыривает камзол, упрямый, железный.
У него нет щетины, от которой раздражение на шее и в интимных местах. Он как пионер –
всегда готов. Поэтому он полезный.

Нет, не только поэтому. Еще он похож на сына. Так же, как тот над уроком, губу закусив,
трудится сверху, бормочет, забывшись. Рвет зубами купленный по дороге в Мосмарте еще один «Контекс».
Женщина смотрит на него снизу: он юн и красив!..
Только быстро кончает. Вот опять кончил,

скатился на локоть, затих на пару минут – и уже опять готов к любви и войне.
Это для него одно и то же. С восьмого сеанса - не меньше, нет -
к дверце автомобиля, к березовому стволу, к отельной стене,
к чему угодно! - темя с затылком притираются. Можешь проверить, если ты – женщина.

А вечером возвращается радостная, мужу дает
губы для встречального поцелуя. Он шуршит бумагами: «Дорогая, заканчиваю».
Она проснется спустя час или спустя год:
лампа горит… чай остывший в стаканчике…

и шуршит бумага, шелестит за окном листва или идет снег,
будильник невидимый тикает… как будто ничего и не было, а если и было – то было не с нею: под Штрауса или Генделя
прикосновенья в машине, чужая мебель и молодой человек,
напоминающий сына – легкостью слов, подростковой пушистостью век,
незнакомо пахнущий и совсем не тот, с которым одну картошину с каплей масла длили до самой стипендии.

А тот пишет. О чем он пишет? Может, о том, как счастлив был, как счастлив сейчас?.. Из-за гардин
выглядывает теленок месяц, тычется в стекло рогами…
Шелестит листва, шуршит бумага и где-то в квартире
тикает будильник: тридцать девять, сорок, сорок один…

- Заканчиваю, дорогая!

Сорок два, сорок три, сорок четыре…

---

Когда утром понимаешь, что накануне забыл нажать волшебную кнопку безотказной миссис Ардо

Когда утром понимаешь, что накануне забыл нажать волшебную кнопку безотказной миссис Ардо
и теперь не видать свежей рубашки, и приходится примерять вторую свежесть… И все не ладится: туфля натирает пятку,
и Фокус отчихивает и не заводится, и говорит: а мне все покус! И, вызывая авто,
ты пытаешься с мобильного выйти в город через девятку,

и когда на билборде читаешь: ресторан «Опекс», и думаешь: что-то странное в этом есть…
И все время, пока едешь, возвращаешься к этой вывеске: Орех, Орех…нормальное название, а все-таки: что-то странно!..
И когда догадка вдруг прошибает: это не воздух в городе, а раскаленная взвесь –
все… пора в дальние страны!

Но так как далекий Бакланов не визирует отпуск – в деревню на выходной!
Выходной жарок и потен. Слепни кусают ляжки. Вода в кране теплая и ленивая… В тени местной драцены
садись у морковной грядки. Руки сами научатся: мокрица, пырей с лебедой…
Главное - не увлекись. Не оценит

теща, если полезного овоща останется пара хвостов,
не нальет свекольника, не плеснет компота…
Или вот копай ямы для забора, меняй доски мостков…
Неохота?

Какая охота за Нечкино, рыбалка за Камой, пиво в местном ларьке, баня в сумерках и сверчках!..
Розовая женщина, прикрывшись березовым листком, покачивается в проеме, в небо исходит паром…
Ей плевать, что ты и эти звезды в запотевших от счастья очках
глазеют на нее - даром.

Ее дар – ничего не говорить и всем дарить,
даже тебе, признающему только формулу Маркса (или это был Энгельс?).
Именно в ночь с субботы начинает сбоить
безотказное «деньги-товар-деньги»,

и утром воскресенья чувствуешь себя богачом
на мансарде, залитой свежеотжатым подсолнечным маслом, в сметанности смятого сквозняком тюля, в персиковости кожи, еще пахнущей веником…
И тот, кто был тобой в пятницу, здесь совсем не причем.
А при чем – жесткий топчан под лопатками, заколка у изголовья, квохтанье кур под окном,
скрип старого велика

и уключин, и жесткие волны свея, и утопленники топляков, хватающие за борта, и желтая вода в горсти
на закате, когда тянешь резинку вверх по течению, оттягиваешь час возвращаться…
Это богатство настолько велико, что его не унести, -
только оставить. Или самому здесь остаться?

Или все-таки все потерять и стать: гопота, нищета?..
Впрочем, как посмотреть… презентовать успехи
и в очередном бюджете капексы с опексами считать,
как белка в холодном дупле зимой - пустые орехи.

Август 2007

---

Август 2007

Это время, когда дни жаркие, вечера безветренные, ночи черные и звездные… Утра туманные и росные,
они сочатся в створки, по-змеиному шелестя, холодком обвивают голые ноги и уползают дальше, сбивая влажные простыни.
И вдруг – возвращаются. И жалят будильником! И последнее слово – с хрипотцою «Алло?..»
Открываешь глаза… Пора. Светло.

И собирают в ведерко – да нет, в ведрище! – салата с укропом воз и огурцов килограммов в районе восьми.
Отбиваться бессмысленно и долго - это ведь чувство долга... Лучше возьми.
По двору и улице, и дальше – до Камы и Старцевой, как в невесомости разлито и дышит, колышется разбавленное дождиком молоко.
Фарами его не пробить, дворниками не вымести, хоть оба стараются… А кому сейчас легко?

Мимо буддообразных коров яромаских, потом дулесовских и нечкинских (а гольянских уже не застать – угонят за лог, пока домчишь до Гольян…)
под сидишного Мориконе, взлетая на солнечные холмы, и снова проваливаясь в ямы - ныряя в удмуртский кальян,
обгоняя пермские фуры, поджимая хвост и шарахаясь вправо от внезапного Лексуса, черного, рычащего, высверкивающего глазами, как в детстве выскочивший из-за угла Рекс…
А где-нибудь у Казмаски переключаешься на FM. Оля Максимова с Николайниколаичем разводят на утренний секс.

Местные новости на Русском. Президент Волков требует поднять надои до пяти тысяч, снизить цены на жилье, восстановить храм и разбитое шоссе.
Президент Путин выступил на саммите. Он говорил без переводчика. Но его поняли все.
А я говорю – не слышишь. Не потому, что не президент…
Сбрасываю газ: в засаде мент!

Аэропорт. Последний коттеджный поселок. Пост ГАИ. Хронометраж: тридцать восемь минут, рекорд! А ты говорила: не гони зря. Ничего не зря.
Еще четверть часа по городу - и теплый душ… Ленина. 40 лет Победы. 10 лет Октября.

- Милый, у тебя все хорошо, ты доехал?

Торможу. Тормошу себя. Не верю ушам. Слушаю эфир… Светофор пиликает: тили-тили!
Нет, там в засаде Максимова. Или Довлатова. Или…

16.08.07

---

Странное растение молочай живет у меня на окне...

Странное растение молочай живет у меня на окне.
Я его поливаю, если не забываю, между командировок.
И, кажется, когда я ворочаю в скважине ключом, оно по-настоящему радуется мне!
Я даю ему воды, как мать своему ребенку титьку. Ну, разве что я не так ловок...

Он пускает лужу. Вырос так, что форточку не открыть. Подтираю под горшком.
Убираю старые листья - ворох желтых пеленок...
Или вот вернешься заполночь, откусишь чего-нибудь, лежишь ничком...
вспоминаешь, что он не поен. Не хочешь, а встанешь: ребенок...

Мой немой. Не скажет, а сразу заболеет, а то и умрет.
Он ведь не врет, не умеет. И, если радуется мне - значит, и вправду радуется.
Ждет терпеливо, когда подойду, улыбается беззубо, разевает рот...
А я где-то шляюсь, что-то делаю... И мимо меня: Новый год. Вербное. Радуница.

И надо бы радоваться. Жизни, летящей навстречу, стремительно отбрасываемой назад - не разглядеть
за окном, еще утром вымытого водителем, а сейчас забрызганного грязью хэтчбека.
Делаешь глоток... и пять звездочек Арарата начинают танцевать для тебя и так пронимающе петь,
что снова веришь в любовь. Молочая, не человека.

08.08.07

---

Казалось, все будет нет...

Казалось, все будет не так, будет иначе.
Оказалось – так…
Утром выходишь: дождь. В обед глянешь в щелочку жалюзи: фигачит…
Ближе к полночи садишься в машину, а он по лацканам: Fuck! Fuck! Fuck!
И вдруг это солнечное воскресение в конце лета – как будто на сдачу
дали блестящий пятак.

Он крутится, прыгает, брызжет зайчиками, смехом твоим смеется,
сшибает капли с лопушиных пальм, носится по двору щенком.
И целый день его ловим, путаемся в юбках и брюках, сталкиваемся руками, губами… как хорошо, что он не дается!
Так и засыпаем, сплетясь… Просыпаемся за секунду перед звонком.

Чай в горло не лезет…Надо успеть в квартире побриться, душ принять, перевязать галстук.
Смотрю в зеркало:
машешь вслед, пока не заштрихует карандашиком серым дождь…
Приеду, сниму рубашку… он выкатится из кармана, звякнет глухо. Сияние за ночь померкло.
На что он теперь? Что на него возьмешь?..

20.07.2007
Ка

---

Козловка, 13 июля

Дебаркадер невелик и опрятен как домик старушки какой.
На него так по-доброму смотрит прокуратура – почти что суббота, всё на понедельник, нет, лучше на вторник! А нынче-то (грешны!)
прогуляться неспешно по-над тихо текущей рекой,
надзирая законность того, что творится, конечно.

Вот, к примеру, взять нас. Нет, не взять, а всего посмотреть:
номерок-то транзитный! и паркуемся за кирпичом… ну, почти. Не доехали метров пятнадцать.
И –
то держимся за руки, будто увидели смерть,
и –
то порознь бредем…
Ну – увидели!.. Что же теперь – успевать надержаться?

Надышаться, как перед контрольной, когда беспощадно и властно рука
разведет по углам нашей общей скамьи, побелевшей от форменных юбок, бесформенных брюк, и когда ничего – без отмашки,
и дозволено только в рабочей тетрадке решать, как из города М мимо города К
двое ехали... И украдкой глядеть, и две буквы чертить на вмещающей все промокашке.

Из пропахшего дымом торфянок и пламени города М
мимо города К, где в стекляшке на пляже коктейль из пломбира и сока за восемь,
где так улочки южны, где так шелков песок, где спокойные волжские волны, как долгие метры поэм,
где хотелось бы так стать отставшим…оставленным, то есть, на осень.

И уходят вдоль берега двое, кистями сплетясь, за отрезанный край
горизонта… утомленные солнцем, возвращаются в съемную хатку под разлитым вареньевым светом.
А мы едем и едем… В вариантах у нас – город С, и еще - город И. Тот, где ты не сойдешь, я возьму. Выбирай.
Мы проверим наш выбор потом. И ни твой, и не мой - не сойдутся с ответом...


15.07.07

---

Хочешь, открою секрет?..

Хочешь, открою секрет блюда, которое часто
те, кто не пробовал, всуе его поминают, твердя: счастье -
а все-таки есть ли оно?..
Я отвечаю, что есть. Хоть и не здесь и теперь.

Ветер сырой, как из люльки маляр, залезает в окно
и идет через дверь
вниз по ступенькам, на хроме перил оставляя влажный запах белил,
мимо серверной и энергетика с программистами, насвистывая «мама, мио»,
мимо офис-менеджера с механиком и меня тоже – мимо,
и по всем коридорам и лестницам вьется за ним волнующий шлейф весенний
сквозняков и распахнутых кабинетов, свежеструганных паркетов и новоселий.

Он проходит мимо охранника и, все так же насвистывая, поворачивает налево от входа.
А я сдаю пропуск, расписываюсь и едва за ним поспеваю: ну, где же он? Да вот он! -
набирает в супермаркете жигулевского пива за двенадцать сорок – видишь? -
и копченую мойву. И ему никто не говорит: Имидж!

А потом он пьет на скамейке у памятника Горькому или Гоголю,
в зависимости от того, где больше студенток из универа и меньше нагадили голуби,
и кадрит их (не голубей, конечно), цокает языком, следит, как мелькают лодыжки, сверкают бретельки,
говорит о Феррари в починке, жестикулирует, вытаскивает из кармана карамельки

в крошках табачных, угощает…ловит троллейбус и – надо же! – тот останавливается и везет туда, куда скажет.
И девушка смеется и кивает, и тоже рукою машет
и поднимается к нему в коммуналку на другом конце города. Голая комната, черемуха лезет в окно…
Ну вот, узнал? - это оно.

Июль 2007

---

В горах

1. Су
Снизу кажется, что от пика до пика один прыжок и ходу на четверть часа.
Снизу не видно острых камней, скалящих сломанные зубы и охочих до твоего мяса,
открывающих рта узкую расщелину, приглашающую жалкой прохладой корявых кустов в глотку и далее… Ну, дружок, -
где твой прыжок?

Снизу не видно колючек, вцепляющихся, коль повезет, в носки и шорты, а если нет – в меня,
внизу не понять тех, кто вслушивается: это цикада поет – или шипит змея?
И не узнать им, каково, когда под ступнями пропасть, - передвинуться на вершок.
Но ты-то, вжимающийся животом в раскаленную скалу, это понял, дружок?

Там, внизу, море сверкает, белые яхты, голубые бассейны, аниматоры ведут гимнастику для сжигающих жир.
Там не понять, как это – быть пилотом, потому что внизу любой – пассажир.
И самая главная ценность – не деньги, не количество женщин и даже не их красота, а вышептываемое сухими губами, су-хи-ми: су…
Но вода там, внизу.

Она течет из протекающего душа, из поливалок и шлангов, из фонтанов и кранов для ног.
До нее четыре часа пути и нету дорог,
только тропа. Маралы два раза в сутки – туда и обратно – на водопой
ходят этой тропой

к пересыхающему ручью за маркетом и ресторанчиком, которые держит Селим,
высматривающий туристов из отеля: Здравствуй, друг! Заходи, давай посидим!
Зазывающий яхты к своему пирсу, машущий флагом: ком! ком цу мир!
Вота! Вассер! Я! Я! Зер кальт! Айнс литр – цвай тюркиш лир!

2. Маралы.
Наверно, у них витые рога, закаленные в брачных схватках за лучших маралих.
Впрочем, я не знаю, какой адепты они морали:
может, они однолюбы, живут парами, растят маралят, внуков водят к Селиму и умирать тоже вдвоем уходят в скалы…
Вряд ли. Мы вот так не живем… Но может – маралы?..

Я их не видел ни разу, но я знаю кислый запах их шкур зато.
Когда тропа теряется в колючках, я нюхаю выгоревшую траву…нет, не здесь. И это не то.
И когда меж иных – горных и травяных, я ловлю его в воздухе, как утраченный в детстве заговор или охранную заповедь,
я по-настоящему счастлив. Странно, правда ведь?..

3. Айше.
Прыщик над бровью. Ветхие джинсы «Дизель». Тапочки-самовязки. В них – по резцам камней?..
Мераба!- тычет в грудь: - Я – Айше!
Здравствуй. Я Глеб. Но можно – Андрей.
Из Раши.

Улыбается. Не понимает…На полпути до небес
нежданная встреча на наклонном плато с террасами каменистыми.
Ну, Russland, Россия, Москва!.. – А, Москова! Yes!
Коммунисты!

- Байя! - машет на север и вниз, куда-то за ползущие по склону на карачках деревья.
Baya? What is?.. Смеется: вот непонятливый!.. Байя – это моя деревня.
Семь километров. Отец Беним, мать Фатима, два брата, четыре сестры. Я с конца третья.
Кивает под гору, где море: Отец Беним, мать Фатима, сестра Гюзель…- подбирает слова:- Net! Understand you?

Беним – рыбак?
Радуется: fishman! Yes! Они там, на берегу, а я собираю чай, жду их. Одной грустно…
Tea? Ты сказала: ты собираешь tea? Дай понюхать, please… Аромат, понимаешь? A-ro-mate!.. Спасибо. Да-а, очень вкусно!...

И чего нашло? Ноги не гнутся, но ползаю: Это - чай? Нет? ..Тогда - вот этот?
No!No!- разминает лист, сует в нос: запоминай! Пальцы в царапинах, пахнут солнцем…
Срываю еще один, разминаю, как она. Пахнет женщиной, летом…
No!No! Не тот!- мотает головой, смеется.

Учится в колледже в Муле, говорит. Спрашиваю: на кого, кем будешь? Секретарем в городе, - отвечает.
Милая, зачем тебе в секретари, в город – от этих гор и от этого чая?!
Лучше возьми в секретари меня! Я буду резать листы и раскладывать на парусине для сушки,
запахам учиться, куропаток стрелять в лаврушке,
которая пахнет камской ухой… кстати – буду рыбу ловить с тобою вместе.
Смеется: О`key! O`key!
Бестия…

И вот так два часа...Я слышал раз пять эсэмэски. Нижний мир пробивался и забывался опять. Верхний кружил голову настоем из трав и смол.
Я говорил на русском, она на турецком, на английском мы оба калякали very small,
а понимали как дураки на «Поле чудес»: очень хотел, но не смог.

Поэтому ничего нельзя исключать.
Например: она – Фатима, я – Беним, и нюхал я другую траву, не чай,
и то, что внизу, примлилось, никогда этого не было,
а есть только этот, верхний мир: плато и небо…

И почему я его покидаю? Зачем слушаюсь этого «скорей»,
который сидит внутри и гонит дальше,
точнее – ниже.

- Гюля-гюля, Глебноможноандрей!

- До свидания, Айше…

15-23.06.07

---

Чифлик

1.
Как в открытое оконце
потянуло сквознячком,
и щенок чихнул от солнца
и щекотки за ушком,

и «Подъем!» радист пропикал
с белой яхты «Айдинбей»
и «Чиф-чилик!» прочирикал
на дорожке воробей!

Я бы тоже здесь остался,
затерялся между скал,
и на каждый чих – смеялся,
слышал всех и понимал,

и под шепот тамарисков
видел сны…и, может быть,
через годик по-чифлисски
научился говорить.

2.
Ветер сдувает радиоволны в сторону Греции.
Долбаный Turkcell отказывает в регистрации, как мэр Москвы.
Каменистая земля
прожигает подошвы, плечи палит солнцем, горло – перцем,
спрятанным в каждом салате, в каждом кебаб-люля.

Этот пожар сердца не залить колой, не запить эфесским пивом,
не погасить шипящей на раскаленной гальке соленой водой.
Глупо было надеяться отыскать тебя здесь, у ржавого пирса
под красным флагом с белым полумесяцем и чужой звездой.

Сосновые иглы и шишки, горячие запахи травяные и смоляные, струи
пересыхающих арыков, треугольные наполеоны слоистых глыб…
Я потерял тебя не здесь, моя Рюйя.
Почему же ищу тебя здесь – между чаек и рыб?

У Pool-бара искал тебя, и в Snack-баре, и в прокуренном Lobby –
а заставал лишь неостывший жасминовый чай твой да надкушенный кекс.
Одна пожилая немка спросила: Заглядывать в чашки – это ваше хобби?
Я ей не ответил, что мое хобби: Рэкс-пэкс-фэкс! –
но пока не получается…

У меня еще есть неделя. Отработаю номер, отточу слова и движения,
и буду выступать в вечернем шоу. Меня будут объявлять: мистер Галиб!
И я буду возвращать, извлекая из-под платка, каждый наш день… нет - каждое мгновение,
когда я искал тебя между чаек и рыб.

3.
Турецкий виски бледен, как двойник.
И нету льда. Я позабыл свой ник
войти в ЖЖ. К тому же – сеть в отключке.
На море шторм. Она еще вчера
уехала. Хреново в вечера.
Еще один! Поверишь до получки?

Спасибо, брат. Кемаль, ты славный мен,
хоть и бармен. Бармены в целом – суки.
Но исключенья есть. Вторые сутки
я жду хотя б каких-то перемен:

она вернется или шторм спадет,
починит техник сеть, я вспомню имя,
и денюжка на карту капнет – или
придет Уокер и родится лед.

Когда случится это все, Кемаль,
забудь, как я под пальмою рыдаль…

9-10.06.2007, Чифлик, Мармарис

---

В дальнем углу кафе, в глубокой тени...

В дальнем углу кафе, в глубокой тени,
как в будочке киномеханика: сменяются люди, утекают дни...
Вечером был выезд, а ночью новый заезд.
Люди сменяются. Но все остается, как есть

и пить - потребность, которая на отдыхе становится всех главней:
осыпающихся гор, шелестящей гальки, утекающих дней,
колючек, цепляющихся за шорты, жалящих пятки, лишь выйдешь за порог,
и испуганной куропатки, выпархивающей из-под ног.

Приезжают молочные, уезжают шоколадные. Пьют ванильный чай, курят кальян.
Едят лепешки с брынзой, снова пьют: кофе, пиво, айран,
вино из бочек с краником. Ужин, завтрак, обед.
Ну все, устал быть киномехаником. Пора в туалет.

Чифлик, Мармарис.
08.06.2007

---

Королев

Пионерская улица такая же пыльная и шумная,
пионеров нет, как и три года назад. Машины утром в Москву, вечером из Москвы.
Хотелось бы все это назвать шуткою.
Не называется: горло обожжено...сожжены мосты,

новые не построены. Фермы стоят как слоновьи ноги без тулова.
Серебряная ракета покрылась копотью. Куда лететь? - Цель потерялась в перекрестьях дней.
Даже твой желтый сарафан, который оживлял мертвого, выпрямлял сутулого,
так, разбавляет пейзаж, делает его светлей.

Улица как река с яликами Окушек, яхтами Ауди, баржами большегрузов.
Мне в другую сторону, там свободно...но попробуй - поток пересеки.
Это город, в котором три года назад жили я и моя муза
на берегу реки.

По ночам река смиряла течение, и только молча сигналил трехцветный бакен,
и я погружался в тебя, как в светлую воду сна.
Да под окном о своем разговаривали деревья, да вдалеке ворчали собаки...
Была весна.

Стало лето.
Лето мое, на лету меня стреляющее,
лающее на меня - не вдалеке, вблизи! -
дашь слабину, покажешь сомнение - рвущее на куски, добивающее...
Так что, Господи, пронеси. А лучше - перенеси

на другую сторону!
Три года прошли, потерялись, разнеслись песком...грустно.
Попробуй их отыскать, сложить песчинка к песчинке, не отделяя радости от беды.
Сегодня я вошел в реку, и вроде бы все, как тогда: дно, берег, русло,
ложбинок подмышки, поросли кустиков, холмики вздыбленные коленок...нет, изменился состав воды.

Я погружаюсь в глубины и сны твои пью жадно. Они беспокойны,
непод'емны и тяжелы. Яих пытаюсь поворотить. Они напирают, бьются о развороченные мосты.
Ты говоришь: читай Геродота, милый, а не играй в войны
и в возвращения с них.
И еще говоришь: в Москву.
А я говорю: из Москвы.

И чего мы спорим?
Ночь кончается, истончается лето ниточкой пульса, истекает раной,
и шепчет беззубым ртом - осыпающейся листвой - о светлом пути,
о счастливых днях, о прозрачных водах, о подсолнухах и сарафанах,
и о покинутых странах, в которые не войти.

июнь 2007

---

Как наше одиночество нестрашно...

Стол. Кухня. Чай. И ложечки металл.
Как наше одиночество нестрашно…
Звездой над прудом светит телебашня
и шлет за сериалом сериал.

Что вечер пятницы, что утро четверга –
ворочает котельной кочерга
под нами угольки… а мы не чуем
и, по каналам как, по дням кочуем.

18.02.2007

---

Банщику

Ты жогай, жогай, жогай
дубовым, заварным
по волосатым жопам
и животам пивным!

Пусть матерят - не слушай!
Поддай и снова жарь,
и розовую душу
до пяток обнажай!

12.02.2007

---

И опять - открытка от сервера...

* * *

И опять - открытка от сервера.
За окном ветер с севера,
пробирается в щели, в шторах шелестит: не скучай.
А я и не скучаю: лампа, книга, чай.

Далеко внизу собаки лают: холодно в конуре.
А мне тепло и, можно сказать, хорошо в норе
трехкомнатной, если считать кухню, и четырех – если туалет.
Лампа, чай…- все есть. Ничего нет.

Ничего нет… Но есть чай, Мишина книжка, лампа, стул,
человек в окне рассеян, сутул,
то чашку обхватит руками, будто греется… и смотрит, смотрит в застекло.
Чего ему греться?..- тепло,

не то, что псу на морозе… Есть рецепт счастья из трех яиц, и все ин-
гридиенты: яйца, лук, масло, сковорода…янь и инь.
Воскресенье есть. До понедельника еще четыре часа. А он морщит чело,
греется об остывшую чашку… Все есть. Нет ничего.

декабрь 06, 02.02.07

---

Рождественские каникулы

Оступишься.
Медведица качнет
еловой лапой темною.
Начнет,
перелетая, стрекотать сорока.
Шиповник ал, и сладок, и костист,
и плавится на нёбе…
И дорога
не в черных струпьях шин – а свежий лист.

Я рад, что здесь. Что эта ночь – моя.
И Старцева гора уснувшим зверем
над Камою. И лучшая скамья –
поваленные в прошлый шторм деревья.

Внизу деревня спит. Распевка псов
недолга.
Звякнет коротко засов,
хозяин выйдет и вернется в избу.
Я рад, что здесь. Что жизнь еще живет.
Что до поры безмолвен черный лед.
Что неизменны отчество с отчизной.
Что всё путем, хоть путь уже не тот,
в товариществе ООО «Вперед»,
который раньше бывший «К коммунизму!»

Яромаска, январь 2007

---

Как любят в этом городе обедать...

Как любят в этом городе обедать
сберкассы и конторы ЖКХ!
Любой прохожий может исповедать
старух в очередях
и от греха
их отпустить.
Я тоже – отпускаю…

Ему бы отзываться на Тоскану –
его тощищи не перетаскать
по доскам через грязь и вонь к лабазам,
хоть грузчики по два баула сразу
ворочают… и сыпется, зараза,
дорожка из муки и из песка.

Тоска-на-Каме и башка на лапах
дворняжих.
Шелудив. Почти слепец.
Дряхл и упрям, он кличется: Сарапул,
как бывший первой гильдии купец.
Все сердце мне, не веря в свой конец,
он стертыми когтями расцарапал!
А я лишь весть принес, я лишь гонец,

смиренно ждущий, что вот-вот в оконце
восстанет пергидролевое солнце -
богиня местная, ушедшая домой
вкушать обед…- и примет рубель мой
за воду с газом (хоть и без сиропа),
за свет (в конце тоннеля на Европу -
иль в камеру к соседу за стеной?).

Но нет – обед!
(Амброзия – не пища...)
Ключи ли в рай потерянные ищет,
долг отдает супругу своему?..

Гадать и ждать явленья королевы
никак невмочь.
Я – прочь.
За булку хлеба
дерутся пес и нищий.
Хоть налево
ступай - направо хоть…
все к одному:
с ума, с сумою, в сумерки, в тюрьму…

В пурпур и фиолет рядится небо
(наводит тень и красит губы Геба),
и старой лодкой жертвенной – кому? –
так медленно, смиренно и без гнева
мой город погружается во тьму.


1.01.07

---

Кафе «Ошмес», 15 декабря

Эльвира Рат уехала в Германию.
Помню: пухлая девочка, спокойная, в круглых очках…
Надо же: время и вправду – вспять.
А Филина умерла весной. Туберкулез. Ну, понимаете сами: алкоголизм, наркомания…
Я жил на пятом, она на втором, на Гончарова, 55.

А Пименов – где? Пименов? Где Пименов?
Освободился. По-моему, нигде…
Денис подался в менты.
А эта девочка? Помнишь: она пришла в девятом?.. Я звал ее по имени,
а теперь не вспомню: Ира? Маша?..
А ты? Как – ты?

Ничего. Живу, работаю. Иногда пишу, если плохо.
Но чаще все хорошо. И чаща все хорошее, и в чаше все горше, но горечь не чувствуешь, пьешь.
Надо же: подняли голову – прошла эпоха. Наша эпоха…
Коричневые платья, поддатый физрук, НВП… Всё, что позднее назвали: ложь.

Иных уж нет, а тех, что далече – долечат другие страны.
А мы вот здесь: Андрей, Ленка, Наташка, Светка да я, -
в новом кафе на старой улице Ленина. Странно…
У каждого дети, а то и вторая семья.

Пьем сок (все за рулем), пахнем парфюмом и хорошей кожей.
Вспоминаем по слову какой-то школьный вечер, забытый как анекдот.
Но имя той девочки вспомнить – не можем, не можем,
как будто она ушла в волшебное Нигдо,

где в фартучках белых танцующих звезд полное небо,
и сонная рыбина заглядывает луной в спортзал и мы на матах в благостном подшофе…
Но команду на всплытие отдает капитан Немо,
и вот мы на Ленина, в этом странном кафе.

Пьем сок, дорого пахнем, звоним половинам, подпеваем песне
безголосой певицы. И длим, боясь замолчать, разговор…
И не сознаемся, что заглянули в бездну,
из которой Оля Филина смотрит на нас и говорит: Невермор.

---

Что нас с тобой соединяет?

- Что нас с тобой соединяет?
Что нас с тобою выгоняет
сквозь сенцы мерзлые – в метель?

- В такую ночь и стужу, милый,
что нас с тобой соединило?
- Да уж, наверно, не постель.

Нет, не она уже…

Пастель.
Лаванды вкус и запах мяты.
Ты скажешь: память…
Как помяты
воспоминаний простыни!..
Но на матрац плешивоватый
ты их потуже натяни –
и снова свежие они,
чисты и юны, как когда-то.

Что гнало нас и смертным било,
что нам горбатого лепило:
Любовь, мол, я!.. И что забыло,
продав за крап и фарт мастей,
что просто – было, было, было… -
всё вдруг окажется:
пустель
и ерунда…

Да, моя пани.
Да. Да, малышка – это память.
Да, да, малышка…
И постель.

15.12.2006

---

Что ссориться и к вечеру мириться?..

Что ссориться и к вечеру мириться?..
Бессонница. Ты чуток, как старик…
Она стоит так тихо, так таится…
Но ты-то слышишь: вот она стоит,

чем явь размытей шторою ресничной –
тем ближе к изголовью, и с поличным
тем легче взять ее под локоток
и прямо в лоб: ну, что тебе, бесовка?
что вылупила зенки свои, совка, -
их немигучий и пустой белок?

Я не твоя добыча, я не мышка!
Но почему так холодна подмышка?..
И давит грудь… и не смахнуть рукой
как сор пустячных ссор, как сон какой…

И, сжавшись, вы ей смотрите в глазницы:
ты – в правую, а в левую глядится
та, что пока еще с тобой.

3.12.2006

---

06.59

Время встало на зорьке,
как гвардейцы в каре...
Обвивая лозою
торс в шершавой коре,

ждет сердечко воробье,
жмуря в страхе глаза:
как, начавшись из дроби,
после паузы - залп!

Как ременным затвором,
скрипом по снегу - прочь,
заурчавшим мотором,
эта кончится ночь,

как разжижится кровью,
станет воздухом твердь...
…Кто там, у изголовья?
Это, девочка: смерть.

А пока барабанщик
подымает лишь кисть -
эта пауза, мальчик,
называется: жизнь.

29.11.06

---

Зима в деревне

Натопим печку жарко,
сметем труху в подпол
и выложим подарки
на деревенский стол:

и масла, и крупички,
и два кило муки,
и мыла брус, и спички,
и чай из Шри-Ланки -

как маленькой, но гордой
хозяева страны!

Дрова еще из города
нам подвезти должны…

26.11.06

---

Жизнь, кажется, становится ровней...

Жизнь, кажется, становится ровней,
без ям внезапных, режущих огней,
как пуля в лоб, трассирующей встречки.
Размерен день. И вечер ясен, тих.
И ночь – как миг. И лишь сумбурен стих,
бормочущий навзрыд о Черной Речке.

Что – бормотать?..
И коль назвался – груздь,
я говорю, что счастлив, - как клянусь
в зажатую плечом скривленным трубку…
идя к стоянке, зимним утром хрупким
я скармливаю кости – только хруст -
ослепшей и больной дворняжке Грусть,
так счастливо виляющей обрубком…

20.11.06

---

Шиповник как любовник...

(на затянувшийся отъезд с дачи)

Шиповник как любовник -
нетерпелив и зол,
и рвет, пятная кровью,
испуганный подол,

цепляется за пальцы,
вцепляется в кашне,
моля тебя остаться,
не уезжать ко мне.

Межвременье…И в свете
дней, катящих во тьму,
куда подует ветер -
ко мне или к нему?

Он - деревенский лапоть!
Юнец! Таких на рупь!..
Но держится: не плакать!-
уже совсем не груб...

И вяжущую мякоть
его замерзших губ
целуешь ты… - и медлишь...

И понимаю я:
ты снова не уедешь
в декабрь из ноября.

19.11.2006

---

Ноябрь

Даже не скрипнешь калиткой.
Долог и медлящ закат.
Месяц рогатой улиткой
ест кучерявый салат.

Ты, разбивающий звонко
черную воду ковшом,
с инеем в волосе - вон как
мы тебя с августа ждем!..

Нам страусиные прятки
длить уже больше невмочь:
наши последние грядки
вымерзнут в эту же ночь…

В эту же самую ночку
внутрь, отжимая стекло
ножичком, шаг за шажочком,
ты просочишься…

Светло.
Снегу...
Ни страха, ни боли.
Словно рассеялся чад
морочный!..

…но за тобою
рожки кривые торчат.

13.11.06

---

В дороге

Дружок движок скулит и воет,
и дворники скребутся – двое,
и печь гудит… В ногах тепло.
Снег мокрогубый лобовое
целует на лету стекло.

Не видно стоп-сигналов башен
и полых черно-белых пашен,
и плачет приглушенно Кашин
о нас с тобой и о пути,
который пройден и вчерашен
и неизведан – впереди,

не пробиваем светом дальним,
где вдоль обочин черный тальник,
где от столба и до столба –
почти судьба,
где сдох Тотошка
и вмерзли дворники в окошко,
где не смахнет ничья ладошка
снежок с фарфорового лба.

31.10.06

---

Прячься, милый...

Прячься, милый, прячься в угол
или дуй во весь опор!
Там по кругу ходит Гугол
и командует «Апорт!»

И евонные ищейки
тащат спрятавшихся в щелки
и измазанных в угле -
чтоб распять их на стекле,

чтоб раз пять их или восемь
на виду у всех распнуть,
раз ли пнуть, на два подбросить
и на три под стол смахнуть,

сдать в архив... цифирь и буквы
тушью жирною на лоб -
чтобы смирно, чтоб не пукнул
тварь дрожащая, холоп!

А когда нацелят вилкой:
мне, мол, энто. Enter, boy!
Гуголь-муголь дерг из ссылки:
пусто…

Гугол, я не твой!

осень 2006

---

На горизонт, горящий золотом...

На горизонт, горящий золотом,
на темные холмы зари
глядишь, смятением расколотый,
со змейкой-трещинкой внутри.

Свернувшись на груди, пригреется…
Она твоя и не твоя.
Она лукавая изменница.
Тростинка. Женщина. Змея.

И меркнет свет, и тьма сгущается…
Но как бы ядом ни ожгло –
ты будешь жить!
Тебе прощается
за то, что ей с тобой тепло.

Октябрь 2006

---

Johnnie

Чем глотка обоженней,
тем больше звезд в окне.
Когда б не старый Джонни,
хреново б было мне.

Я счастлив, что он дышит
на том краю стола,
и слушает и слышит,
как слышать ты могла.

Как ты могла?.. Пустое.
Я столько раз сожжен.
Нас двое, двое, двое -
я и мой верный Джон,

мой выдержанный, чистый
и дубом налитой,
как ты, мой самый близкий,
как ты, мой золотой…

Я золотою злостью
нальюсь до немоты -
и он, махая тростью,
опять уйдет. Как ты.

03.10.06 - 21.01.07

---

Букеты рощ осенних...

Букеты рощ осенних
дорог пустынных вдоль –
как вспышки, как спасенье,
прозрение и боль

пятном, летящим косо
стекла наперечёрк.
И черт бы взял колеса –
и он возьмет их, черт!..

И он ли - или осень?
(а может – only ты?..) -
на грудь с размаху бросит
кленовые цветы.

27.09.06

---

Сказаться больным...

Сказаться больным: простыл…
Тем более, что и в самом деле – насморк.
Заняться чем-то простым:
вынести мусор или, с собою на спор,

вымыть пол.
С зимы, как она ушла,
так, подметал однажды.
За эти слова – было, были, была –
(точней, чтоб не было их) отдашь ты,

весной казалось, полжизни… А то и жизнь.
…Стакан с бергамотом обнять и греться.
Слушать:
дождь…
стекла оконного дребезжизнь…
молчание сердца…

Почитать Рупасова. Там то ли май, то ли сентябрь.
Ему без разницы, плавателю по эфиру.
Попробуй его поймай!
А вот ты – земной, ты - в сетях.
Полис…
Сервис…
Налоговая…
Кредит за квартиру…

Как сладко - быть. Дома - если он есть. Цедить остывающий чай.
Следить, как вечер перетекает в ночь, ночь - в утро…
Ну все, хватит! Кончился роздых.
Ты здоров.
Ты опять здоров.
Брейся…
Душ...
Галстук…
Трубка. –
Включай!
Кстати, а ведь ты тоже имеешь отношению к воздуху. Ты его продаешь – воздух!

8.09.2006

---

На хуторе

Тепла, влажна, как ночь в июле,
мерцая звездами белков…
Псы под телегой, пчелы в улье
за дымкой снов и облаков,

и нежны кожаные ножны,
вдох принимая осторожно,
как сталь родную,
и узки…

И смерть и вечность так возможны,
но жизнь и боль так глубоки.

7.09.06

---

Август 2006

В саду последняя малина.
Как расставанья наши длинны,
как наши ночи коротки…
И мглятся первые седины
в текучей бороде реки.

Как жжется влажный лист укропный,
как солнца мутный взгляд циклопный
из-под набрякших век глядит,
и ворон, каркая, летит…

И как, держа калитки дверцу
рукою левою, что сердце
непритворенное, - таясь,
другой
щепотью крестишь в спину…
Как я последнюю малину,
скривившись, сплевываю в грязь.

Август 2006.

---

Выныриваешь на поверхность ночи...

Выныриваешь на поверхность ночи.
Больней дыханье, чаще и короче.
Глотаешь жадно влажный фиолет
и фонаря на бакенщика лодке
мерцающий сквозь тюль и тучи свет –
и вновь волна захлестывает… Нет! -
то не вода взволнованная в глотке,
а тихий мир беспамятства.
Люблю!
люблю! люблю! – губами по щекотке,
как по щепотке, я тебя ловлю.

Но, выскользнув, ты снова не даешься,
без звука и без мимики смеешься
и ручкой говоришь: адью!

Проснешься.
Луна. Озноб. Зияние. Один…
Ты исчезаешь медленно – как знаки
непонятые, тонешь в гиблом мраке
речных течений и ночных глубин,
возносишься ли…
Бакенщик: где бакен?
Где верх и низ? – скажи мне, Господин…

09.06.06

---

Утро. Туман. Река.

Знаешь: проснешься...и - будто
по молодому овсу
кони промчались под утро,
храпом сбивая росу.

Тянет прохладным июнем.
Горечь ночную не прячь...
Встанем. Умоемся. Сплюнем
желтый комок неудач.

Лодочкой сложим ладони.
Берег оставим и дом
и молчаливо, как кони,
в новую воду войдем.

20.06.06

---

Анюте

В часовенки круглом оконце
трепещет капустницей день.
Там ветер, там зелень и солнце,
там слезы роняет сирень.

А здесь - равнодушные плиты,
и алые капли цветов.
Анютины глазки закрыты
пред ликами белых сватов.

И служка Твой в атласной ризе
бормочет заученный стих,
что нету ни смерти, ни жизни –
лишь вечная память о них.

3.06.06.

---

Вечером

В ящике много чего:
счет,
листовка кандидата,
бесплатная газета,
реклама пиццы на дом…
Здесь, в подъезде, время совсем не течет.
Старые надписи. Прохлада.

Я был хорошим мальчиком тридцать семь лет.
В тридцать семь уже умер Пушкин. А я еще нет – потому что меня еще нет.
Это не я писал стихи, и не я не верил Твоему чуду:
когда в глазах последней бляди теплится слабый свет,
как след стопы на заплеванном кафеле.
А теперь вот – буду.

Буду. Закажу пиццу. Плохим так плохим.
А + В. Лифт загудит и откроет дверцы.
Милая… каким надо было, милая, быть глухим,
чтоб не слышать боль твоего сердца.

Я тоже знаю теперь, где оно
до поры, которая придет, таится,
которая решит уравнение, которой все равно…
Звонок.
Это не ты.
Это не ты.
Это не ты.
Пицца.

---

Ручьи живут под талым льдом, как вены...

Ручьи живут под талым льдом, как вены
в запястье слабом, нежно-голубы.
Как нам пройти по лезвию измены,
по жалящему волосу любви?..

Гольфстримен март, по-женски ветрен, влажен...
Мы дорожили мишурой и лажей,
как лентами и бусами - дикарь.
А оказалось: этот мир не важен,
а важен лишь: февраль, январь, декабрь

и дальше - где ручей в родном истоке
беззубо улыбается звезде.
Финита ля... Мы снова одиноки
в чужой квартире... в поезде... Везде.

весна 2006

---

Неделя до Пасхи

Как будто устав от ошибок,
прохожие веточки верб
несут и несут из Подлипок,
как тысячи маленьких вер.

И в прутьях невзрачных, незрячих,
себя до апреля тая,
живет, и смеется, и плачет
последняя вера моя:

в весеннее, синее – в сетке
березовой,
в гомон и ор,
и в рыжее солнце – наседку,
что вышла хозяйкой на двор,

и в женщину –
глянет и охнет,
платок полетит по траве…
И верба моя не засохнет.
Наверно. Наверно. Наве…

24.04.06

---

В порту мазута пятна по воде...

............................................А.Гершаник

В порту мазута пятна по воде.

- Я не был там…

- А я была там, где
на набережной ветер камни лижет
и, пенясь, острой солью в лица брызжет -
шипящим маслом на сковороде.

Сковорода плоска и холодна,
в солярных пятнах, тусклых переливах…

Тамань в тумане. Тузла не видна.
Засохла соль в белесых скифских гривах
бронзоволицых спутников.

Грачи
сегодня раскричались на Ульянке.
Черны газоны. Сухо на стоянке.
Вышагивай в издательство. Шепчи
про Йом-Кипур и сливы цвета бьянки,
про степь да степь за стенами Керчи
и перхотную известь на руках,
про две культуры – в разных башмаках
за шепотом идя…

…про запах рыбы
…про небо на троллейбусных рогах
…построенные линиями глыбы

- Мы разминулись не в веках – в шагах…

- А так ведь странно встретиться могли бы.

18.04.06

---

Мир холоден, а мы теплы...

Мир холоден, а мы теплы -
туманным утром горсть золы
вчерашнего костра.
Его проемы и углы,
сжимая круг, из серой мглы
ползут на нас... Пора,
пора, мой друг! Покоя нет.
А воля – вот, бери…
Но плесневеющий рассвет
откроет пустыри
и у обрыва на краю
растерзанный костер,
и жизнь мою, и жизнь твою –
двух нищенок-сестер.

2006

---

В губернском городе, в беседке...

В губернском городе, в беседке
сыреет «Примы» едкий дым.
Апрель качает черной веткой
над старым прудом заводским.

Суббота. Полдень. Шпиль собора.
А раньше был здесь кинозал,
в котором с нею мы…
В котором
казалась жизнь киноповтором…
Попробуй: повтори назад!

Открой чело – ужель во сне я? –
прости ей все, что было с нею,
и тихо встань в последний ряд…

08.04.06

---

Таксист погасит счетчик...

Таксист погасит счетчик
и сразу по газам,
и ветер, как налетчик,
ударит по глазам.

Подъезда дверь - как выстрел.
Я снова одинок.
А может, снова вызвать
зеленый огонек?

Негромкий свет зеленый
мерцающей доски -
как голос приглушенный
рыдающей тоски...

весна 06

---

Это март в моем проулке...

Это март в моем проулке,
это с крыши: трям да трям,
дни мои кроша, как булки
на базаре сизарям.

Я - прохожий неуклюжий.
По растаявшему льду,
кучкам псиным да по лужам,
балансируя, иду…
Я когда-то шел Лосиным,
а теперь иду по псиным
по посаду, во саду…

Сад отмокший черен, вспучен
гнойниками под корой,
врастопырку пальцы сучьи…-
как утопленник живой.

Где – весна, и где – blue water?
Поле минное, блевота –
вота…
Бредю и бреду,
голубого вертолета
и того, кто в нем, не жду.

Март 06

---

Март

Солнце в лужах. Сопливый подросток -
а под утро ночной отморозок.
Синий взгляд, непорочный юнец...
а в дырявой перчатке - свинец.

Он тебя беззаботно встречает,
он твое отраженье качает
в небе, в окнах - в честнейших зрачках...
Только что у него в кулачках?

Не поверишь опять. Отмахнешься...
...В незнакомом подъезде очнешься.
Где заботливый твой василек?

Шлеп да шлеп то ли фортка, то ль дверца.
И пусто омертвевшее сердце
как наружу нутром кошелек.

18.03.06

---

Янтарные вспышки сквозь ветки...

Янтарные вспышки сквозь ветки,
подтаявший лед… А к утру
кто вспомнит? Щенок у соседки
да ссылка на Яндексе.ру.

Не хочется думать в субботу
о долге и прочих долгах…
«Копейку» роднит и «Тойоту»
последняя правда в ногах.

О, ветер в ушах и беспечность!
О, ссылка – чтоб до полу газ! -
в навстречу летящую вечность,
где ждут недолюбленных нас.

19.02.06

---

Когда-нибудь границы...

Когда-нибудь границы
нам станут не нужны -
как ветру или птицам
из северной страны.

Когда-нибудь, когда-ни
будь даже через век
над площадью Восстаний,
глотая мокрый снег,

не ведая приличий,
вольны... пока соплёй
кровавою -
по-птичьи
не встретимся с землей.

10.02.06

---

Пружины горок. Мягкая лыжня...

Пружины горок. Мягкая лыжня
по склону вдоль забора. Салажня
в снежки играет, ссорится, смеется
с задором. И Задор рычит: Фигня! -
всё, кроме снега, свежести и солнца!

И я слежу, занозя свой висок,
меж потемневших от ветров досок -
в щель малую меж век веков украдкой.
И слепит сад, рассыпавшись тетрадкой,
и тропка начинается у ног...

Там лает пес, хватая языком
снежинки, и замерзшим молоком
мерцают звезды в сумерках высоких,
и я катаю варежками снег,
чтоб дальше он летел... Двадцатый век.
А двадцать первый смотрит, как абрек,
добычу караулящий в осоке.

15/16.01.2006

---

Неспешна жизнь, как этот снегопад...

Неспешна жизнь, как этот снегопад,
как пятистопный ямб... Дорога в ад -
мне ангел шепчет - тоже незаметна.
Горбы сугробов. Заметенный сад.
Гробы скамей через четыре метра.

Хоть рысью рыскай, вьюгою свищи -
одну живую душу отыщи! -
так не отыщешь, нет. Повсюду - тени
да чирья окон, фонарей свищи
да остовы бездвижные растений.

Я б тоже стал заснеженным кленком,
беседу вел с уснувшими до срока,
и месяц индевеющим клинком
меня, чтоб не замерз, тихонько трогал,

и, встрепенувшись, спрыгивал с колен
пушистый снег, пригревшийся котенок, -
когда б не ты и этот сладкий плен
мне влажно в щеку дышащих потемок.

зима 05/06

---

Первое января

Зря – всё, что было. Зря
наперегонки бег…
Первого января
выпадет новый снег.

Всё, что успеть спешил,
не досыпая, зло
рвал из последних жил –
снова стоит бело…

Галок твоих и след
не разглядеть – и, чист,
стелется в белый свет
твой неразменный лист.

Снова точи копьё
и вековечь быльё,
из ничего творя…
Эта тропа - твоя,
а на конце – твоё
первое января.

1.01.2006

---

Гудя неслышно, в коридоре принтер...

Гудя неслышно, в коридоре принтер
последний выдаст лист...
Как черный пинчер,
ударит ночь в стекло, - и, не успев
схватить меня, пока бежал я, - в клинче
с машиной сцепится... Мой верный лев
глаза откроет, заворчит негромко -
и станет пинчер белою болонкой,
мятущейся под фарами...
Плыви! -
по колеям в пороше, как по мылу -
искать (с кем невесть) спящую Людмилу,
рискуя - се ля ви - словить по рылу
от хмурого продюсера Любви
и жриц ее. И, вглядываясь в лица
под визг и вой, и бой, и вспышки блица, -
еще раз ошибиться. Се ля ви...

Я знаю, что однажды будет гонка,
и я услышу тихий голос гонга,
едва ли половину одолев...
И превратится в пинчера болонка,
но глаз стеклянных не откроет лев...

23.12.05.

---

Между разными серьезными вещами...

Между разными серьезными вещами
рвешься на части, пытаешься собраться к утру.
О дне рождения извещает
открытка от Mail.ru.

Значит, нужны торты, пять или шесть, коллективу.
Кондитерская по пути. Это гуд.
Здравствуйте. Поздравляем. Желаем. Будьте счастливы.
Спасибо. Буду стараться... Happy birthday поют.

Happy birthday. Нет ничего нелепей
дуть на свечи, кивать, улыбаться, как болванчик, опять кивать,
жать руку и вообще - выглядеть happy.
А если кому еще взбредет лезть целовать...

Отмечать? Да, конечно. Хорошо, не буду пить много.
Утром совещание отменить? Пожалуй...
Ну, все - теперь свободен, иди!
А ведь никто не поверит, если сказать,что у меня, как у Бога:
тихо и пусто... на кухне посуда немытая, вместо гостей - DVD.

Спою караоке про голубой вагон. Съем ужин.
Засну под "Осенний марафон", под мягкий снег декабря...
И приснится, что я в другую матрицу загружен
и там приходит открытка не от Mail.ru, а от тебя.

18.12.05

---

Декабрь

Вечер - вьюжной пелериной,
и гирляндами - дома...
Пахнет южным мандарином,
стружкой свежею зима.

И опять ко мне вернутся
эти бесы под ребром!
Я не против обмануться
в декабре под фонарем,

и губами трогать губы,
и о шубку таять взор,
и ловить перчаткой грубой
ускользающий узор...

10.12.2005

---

Опаленные листья осины...

Опаленные листья осины,
окрыленные ветром... Долины
заливает, как трюмы, вода.
Якоря налипающей глины,
провисающих рей провода.

Как безумец, бормочущий мантры
на разбитом мосту корабля -
без компаса, без карт и команды,
без штурвала и даже руля...

20.11.05

---

Кемер, конец сезона.

Мы с тобою последние в этом городе-призраке.
Предпоследний пропал вчера, я видел: он уходил с сумкою за плечом.
Солнце все ниже, дожди все чаще, кофе все жиже…- верные признаки,
что скоро и наше время настанет. Впрочем, я не о том. Тогда – о чем?

О том, как странно… В детстве я читал сказку Джанни Родари
(помнишь такого? вроде был коммунист…во всяком случае, книжек его в СССР было полно),
там мальчик проснулся: мамы нет, консьержки тоже, троллейбусы стоят пустые…никого на радаре!
Хочешь – заходи в кондитерскую, бери эклеров, наливай вино.

Нет, вино не оттуда. Тебе какого – красного или белого?
Ну и что, что завтрак, а не обед? Правила, запомни, теперь не для нас.
Не плачь, любимая. Не мешай слезы с вином, бедная, бедная, бедная…
Это лучше отдельно. И вино, чур, сейчас.

Все-таки, знаешь, это прикольно: за столом насвинячишь, скатерть испачкаешь, разобьешь тарелку,
уйдешь на пляж, а там уже полотенце на лежаке.
Вернешься к обеду: чисто, белая скатерть, приборы расставлены…welcome!
И никого на радаре – как в «Аленьком (помнишь?) цветке»?

После обеда - в номер. Свежие простыни и полотенца.
Проветрено. Вчерашний песок с паласа высосан. Роза в бутылке. Доллар с трюмо исчез.
В душ по очереди: сначала ты, потом я… Скерцо! Скерцо! Скерцо!
Пока сын не вернулся – скорее! скорее! Yes…

Под окном поливалки. Садовники, как класс, отсутствуют. Солнце в кровати
щекочет плечи и ноздри лучом косым.
Милая, надо вставать, надо вставать, надо вставати,
пока сын не вернулся. А, кстати – где наш сын?

Когда ты его видела? Утром? Он взял свой покоцанный плеер,
сказал: Ма! Па! Я пошел, пока! - и кивнул напослед.
Что ты говоришь, не слышу?.. Он не взял куртку? Но, милая, здесь хоть и ноябрь, но это не север.
Как - не сегодня? Вчера?.. Сколько…сколько прошло…лет?

Заполдень. Солнце почти что упало в горы.
Кто-то невидимый сдал полотенца наши и лежаки затащил под навес.
Милая, милая, ну зачем нам ссориться? На что нам ссоры?
Какая разница – со льдом или без? -

Я уже не простыну…
Слушай, пойдем в поселок!
Надо привезти сувениры маме: рахат-лукум, специи, пару колец.
На ресепшн пусто. На лобовом у «Форда» выклеено «FOR RENT». Наверное, долларов сорок
мы могли сэкономить, если б были ключи… Конечно, конец

сезона, но, согласись, странно: на улице ни долмуша, ни даже завалящегося мопеда.
В кафешках Таркан играет, в тарелках стынет кебаб, а где едоки?
Лавочки нараспашку, внутри вроде бы кто-то ходит… зайдешь, крикнешь: Эй, капитан! – а там никого и нету…
Милая, где мы? Неужели у той реки,

о которой еще греки писали, в которую в детстве писали мы и смеялись: мол, никогда там не будем,
лодочника дразнили, оболтусы… швыряли камушки: на, держи обол, Харитон!
Эй, есть кто-нибудь? Кто-нибудь отзовитесь - люди!
Скворчит яичница... Таркан на кассете... Я опять не о том.

Во всем есть своя прелесть, надо ее лишь отыскать... Прелесть моя, примерить
этот желтый сарафан - не хочешь? Какая сумочка, посмотри!
Не твой цвет? Ерунда! К твоим глазам все идет, можешь мне верить.
Цена? Ну, какая цена в конце сезона? – Только free.

А маме вот это...что такое, не знаю, но возьмем. А вон, качается,
первый живой турок. Накурился кальяна, весь в дыму, из дыма соткан, прозрачный, почти кончается,
говорит: Мустафа. Улыбается. Руку жмет. Лопочет: презент.
Сейчас, переведу... Завтра - финиш. Поселок до весны закрывается.
Холодно. Плюс одиннадцать. Ветер сырой. Нарды. Газета. Абсент.

Какой абсент? - Ракия! Мустафа, до свиданья, за free спасибо.
Пусть апрель наступит быстрее, чем ты истончишься в дым.
Снаружи сумерки. Чуешь: в отеле на ужин готовят рыбу?
Помнишь, раньше был фильм: Легко ль умирать молодым?

Быть?..Пусть - быть. Это все равно - умирать. Как думаешь: мы еще молоды?
Знаешь, я опять не о том. Пока мы ходили, убрали зонты, разобрали пирс, закрыли бар, на стойке уже пыль...
Мы с тобою последние жители этого города,
и нас из него выдавливают, как последнюю каплю из бутыли, запрокинув над головой бутыль.

Вот наш столик: два ножа, две вилки, две салфетки.
Остальные столы в углу, один на другом - пластмассовый холм…
Кушай.
Да, никуда не деться.
Да, опять:
рис, соус, ставрида, мне турецкой горилки, тебе конфетки...
В номере гладкие холодные простыни…
Не хочется спать…
не хочется спать…
не хо
чется
спать

Гулять!

Пирс… То, что от нег осталось.

Шепотом…. наощупь друг к другу…к груди грудью…
два последних деревца на каменном пятачке среди брызг, ветра и тьмы.

Нас завтра уже не будет
уже не будет
уже не будет
уже
не
будет...

Тот мальчик проснулся.
а мы?
а мы?..
а мы…

11.2005.

---

За стенкою дети смеются...

За стенкою дети смеются
и плачут средь ночи навзрыд...
там звякают ложки о блюдца,
там взрослые шумно толкутся
у коек, купальных корыт;

катают машинки и куклы
баюкают...лет через пять
субботним и заспанным утром
рояль начинают терзать.

Потом вечеринки и танцы,
и хохот, и звоны стекла.
И хочется крикнуть: останься,
пока ты еще не прошла,

пока неразменным червонцем
сверкаешь, пока о любви
ты знаешь от ветра и солнца
на простыне, а не в ТВ,
пока не сказала: поди-ка,
я здесь засиделась, мужик!

И сразу - становится тихо,
и слышно, как муха жужжит...

11.2005

---

Кемер, утро

Здесь теплое море у ног,
И воздух студеный над ним.
Здесь чувствуешь, как одинок…
И утром одним

оденешься. Холод от плит.
Садовник сгребает листву.
Любимая женщина спит.
Неужто – живу?..

Звонит колокольчик: еда.
Роняя слюну изо ртов,
стекаются к яслям стада,
лопочущих что-то коров.

Неспешные, долгие дни…
Что - морщишься? машешь рукой?..
Ты тоже такой, как они,
ты тоже, ты тоже такой,

каким никогда…
Фитилек
погас, как его ни крути.
Лишь северный жжет ветерок
в разъятой и полой груди.

И надо нажать на курок,
а давишь на клавишу «Tea»…

ноябрь 2005

---

Кемер, дождь

Нацеди мне, бармен, автоматного кофе.
Как безумец Ландау, как шизик Иоффе,
на салфетке значочки черчу
и не ведаю, что получу.

Меж хохочущих розовых гамбургских сисек
возалкавший покой кофеголик-алфизик,
словоформулу я вывожу.
День придет – я ее покажу.

Это - осень на море и утро-химера,
это - долгие волны, как метры Гомера,
это - скрытая музыка сфер.
Дождь. Камеи. Каменья. Кемер…

Нацеди мне, бармен… Я пока что в начале
обращения в дождь, превращенья в молчанье.

03.11.05
Кемер, дождь

---

Там, где пятнистая корова...

Там, где пятнистая корова
заиндевелую траву
жует, и, вымолвлено, слово
перетекает в синеву, -

я б надышал летучим, белым,
неуловимым на листе
что я желал, что ты хотела,
гадая летом по звезде
скользнувшей...

Скрипкой и гобоем,
запомни! - в небо голубое
они уходят...
Поле боя:
жующий Будда и трава.
Мы с ними не договоримся.
Запомним все - и растворимся,
когда рассеются слова.

16.10.05

---

Наступило время...

Наступило время долгих
вечеров с настольной лампой,
чая терпкого с лимоном
и урчанья батарей...
За окном с ментовским шмоном
рыщет в ясенях Борей.

Это - листья и разруха,
это - близкая разлука,
это - старые романы
перечесть, как прошлый век...
Поздно лечь, проснуться рано,
подойти к окошку... Снег!

13.10.05

---

Октябрь

Неяркое солнце не жжет,
как женщина, гладит тихонько...
Судьба ли меня бережет?
Строка ли? Махорка
крученного чая?..
Езда
под музыку нервную Кашина,
на левом запястье узда,
да згою - полудня звезда,
неяркого, нашего?..

09.10.05

---

Октябрь? Ноябрь? - какая разница...

Октябрь? Ноябрь?.. - какая разница.
Какой-то восемьдесят... В кассу
сырая очередь - рассадница
простуды. Мы идем на "Ассу".

Шершавость щек асфальта грубого
под вечной розовостью неба.
В тех наших снах на Добролюбова
с грузинским чаем, черным хлебом

мы разве видели две тысячи
какой-то?.. Ты в компрессе шарфика.
В окне дождит. Нас скоро вылечат.
Вот-вот перевернется Африка,

вот-вот перевернутся вывески,
переметнутся звезды...завтра
на полкило несвежей вырезки
я променяю По и Сартра.

07.10.05

---

Сентябрь

Последние будто,
глотками тяни
прохладные утра,
прозрачные дни …

Как птицы-синицы
из дрогнувших рук -
порхнули страницы
на лужи и луг.

Прожилки – что почерк,
сокрытый до дня,
в который захочет
природа меня.

7.09.05

---

Поля желты, леса зелены...

Поля желты, леса зелены,
и мы с тобою на влюбленных
еще похожи иногда,
когда, светясь, в глазах соленых
родится, чтоб упасть, звезда.
Но вечера уже короче,
и холоднее наши ночи
и одиноче города…

Проснешься в пять. Снаружи ветер.
Твое тепло - пока тепло,
пока не спел, очнувшись, петел
железной шпорой о стекло,

пока мы искренни и голы,
пока безличные глаголы,
что всадники без головы,
не потекут:
дождит… светает…
точней – сереет.
Облетает
и тихо тает меж травы.

25.08.05

---

Вот и лето, как спичка, сгорело...

Вот и лето, как спичка, сгорело –
за весну отсыревшая… И
пузырями на лужах шипело,
и без звука и пламени тлело
этой фосфорной шляпки внутри,

но внезапною вспышкой в финале
осветило: вот ручка в пенале,
вот четыре строки на листке,
вот в бутылке цветок усыхает
да в пустом коробке громыхает…
Там всего ничего – в коробке.

19.08.05

---

И вот я посетил тот уголок...

И вот я посетил тот уголок,
в котором счастлив был и одинок,
хоть и не знал еще о том...
Как уголь,
отсвечивает влажною листвой
ночь под балконом в доме под Москвой
и без огня горит.
Все зримей угол
побеленный,
все реже ночь, серей,
черты и черти площе и земнее.
С Лосиного меж высохших корней
в траве струятся медлящие змеи
и подле ног свиваются кольцом,
и ноги наливаются свинцом…

Земля моя – бесплодная зола,
бесплотная, сожженная дотла…
мой угол - уголек потухший в горстке.
Мы - «ижицы» и «ять» в безбожной верстке,
а вспышки зла и приступы добра –
фигурок нацарапанных игра
на сыплющейся крошками известке…

14.08.05

---

Уютен дом, когда река в тумане...

Уютен дом, когда река в тумане,
когда согласье и тепло меж нами
и ни следа от пятничных тревог,
лишь кошкою в печи мурлычет пламя,
вылизывая темный потолок
проворным языком…
Далекий грохот
за Камою раскатится горохом,
дождь зарядит, расплачется стекло
чернилами. Луж пузыри карасьи,
разноголосье звуков и согласье,
и дрожь в саду, и верных стен тепло.

Сиди и слушай. Спи и просыпайся.
Ни в чем, что было, будет, есть, - не кайся,
иначе будет есть... такое бы
уже бывало.
…А под утро выйдешь
да из галош, поеживаясь, выльешь,
и вдруг поймешь: хоть режь, хоть даже вырежь, -
а ведь не надо, нет, иной судьбы.

09.08.2005

---

Я не знаю, что делать...

Я не знаю, что делать… Слова
пахнут мятною фальшью.
Эта мятая шлюха трава
отряхнется – и дальше

будет к свету тянуться. Ах, свет,
сколько их и наталий…
Мне бы жить без побед и без бед:
в девять служба, в двенадцать обед –
и не ведать метаний.

А зачем-то упал на траву
да былинку вращаю
и зову ли кого, не зову?..
и живу ли еще, не живу?..
И прощаю, прощаю

эту мяту-полынь… Полынья
надо мной – не ответит.
И не кончится свет без меня,
нас ведь много – на свете.

1.08.05

---

Дождливое лето

Малина водяниста,
и влажен макинтош.
Сыграй-ка мне из Листа
на жести листьев, дождь,
на плитке и отмостках!
Сморкается труба
заморышем подростком
в музшколе у пруда.
С малины каплет. Холодно…
Левкоев сыр альков.
Играют марш Бетховена
тарелки лопухов.

31.07.05

---

Мансарда. Сад внизу. Он сыр и глянцев...

Мансарда. Сад внизу. Он сыр и глянцев.
Как человек с фамилией Подлянцев,
дождь третий день занудствует… Стихи
так хорошо читаются под стуки
по листьям жестяным, под буги-вуги
с яхт проходящих, запахи ухи
с рыбацкого, в кострах горчащих плеса.
Песчаный холм и заросли белесы,
как альбиноса влажные глаза.
О, жизнь моя, подернутая дымкой
побед троянских, шапкой-невидимкой
встреч на ходу и дружб на полчаса…

Сон незаметен… Это сон – и только.
Тропинка в небо серебром горит -
волшебный волосок. И мальчик Волька
«сим-силабим» отважно говорит.

30.07.05

---

Так празднуем долго и шумно...

Так празднуем долго и шумно,
в кабак превращаем Парнас.
Мы веселы и остроумны
в ЖЖ, сотворенном под нас!

Мы дружим так искренне слепо,
что отодвигаем бедро
и смотрим в вагонное небо,
неузнаны в тесном метро.

Последние драки и чмоки -
и выписка на ПМЖ…
Мы так навсегда одиноки
в стеклянном экране ЖЖ.

24.07.05.

---

На Каме

Здесь снимали «Волга-Волга»,
здесь темнеет долго-долго,
и под Старцевой горой
рыбаки сидят в резинке,
ночь как волосы грузинки,
и, портовые волынки,
краны стихли...
Как пароль,
как морзянка – бакен красный,
бакен белый.
Месяц ясный
на воде – что ивы лист:
скручен, остр и серебрист.

Слушай лето, пей печали,
как парное молоко.
Нас еще не повенчали,
мы пока еще в начале
и до устья далеко.

19.07.05

---

От книжек, застывших в музей... (новая редакция)

От книжек, застывших в музей,
и зноем сморенных друзей,
от времени медлящей пули –
дорогою диких гусей
в цикадном июле…

Цитаты – цикуты глотки
ты сплюнь на дорожку.
Стихи первозданно легки,
когда они – словно шаги
в саду по базальтовой крошке,
где ветер сквозит по руке…

И лодку - несет по реке,
и кровь на твоем языке,
и камни – горбатые бритвы,
и грифы одни ввысоке,
и матом – святые молитвы!

И жизнь на таком волоске,
что смерть на остывшем виске,
устав, отдыхает от битвы.

09.04.04

---

Мне Марта сказала, что тает в лесу...

Мне Марта сказала, что тает в лесу,
что день не кончается в третьем часу,
что, с веток упав, воробьи
поют о безумной любви!

Мне Марта сказала: капель на крыльце!
Она показала пыльцу на лице
из солнечных капель и брызг,
о щеку разбившихся вдрызг!

Я ей не поверил, я вышел во двор.
Я долго смотрел, как двустволка в упор:
лишь снег тяжелей и грубей
да требует есть воробей...

март 04

---

Запахли клубникою станции...

Запахли клубникою станции
и рынки у пристанек,
и
кулечки подмокшие –
с танцами
осиными…
Губы твои.

Пэтэшка гуднет…пэтэушники
без денег полезут на борт.
Звучит старомодно в наушнике
из прошлого века фокстрот.

Из прошлого – катер спасательный
и рупор в руке – жестяной,
домой возвращение затемно
вдоль елей, сомкнутых стеной
ощеренной…

Выпорхи птичьи,
верандовый гнус у окон,
и сукровка смятых клубничин
в тарелке с парным молоком.

2.07.05

---

А вспомним ли это...

А вспомним ли это когда-то потом:
холодное лето под мокрым зонтом?..

Откуда, откуда - юны и незлы,
мы выбежим к пруду, сплетая в узлы

озябшие пальцы?.. Не греет вино,
на пляшущем пьяццо дель Прудо – темно...

На пьяццо дель Чудо, во тьму и из тьмы,
туда и оттуда, и птицы, и мы…

27.06.05

---

Прогулка ("Приветливо податливая почта...")

Приветливо податливая почва,
узлы корней корявых на пути
от дома мимо сада, школы, почты…
Я не смотрел пятнадцать лет почти
(Бог мой! ведь это было в прошлом веке.. .)
под ящика опущенные веки.
Сейчас все мылом. Send! - читай и чти

прогресс. А кстати: мыло… От хозмага
мне нужно: камень, ножницы, бумага,
футбольный мяч и кремы от угрей,
а за углом потерянного мира
нам с пацанами – кваса и пломбира,
и хлеб и валидол – для матерей.

Обратный путь… А есть ли он на свете?
Полчерного покоится в пакете.
Ну, милый мой, откройся!.. и – солги.
Я осторожно веки голубые
вверх оттяну… На дне, еще живые,
во тьме колодца светятся белки
моих конвертов.

Вот теперь и верьте,
что не бывает жизни после смерти.

…А чтоб не заблудиться - узелки.


12.06.05

---

Июнь – прохладная ладонь...

Июнь – прохладная ладонь
на лбу горячем… Молодой
орешник, сыр и грешен,
грозою, юною вдовой –
одежды черные долой! -
на миг один утешен.

Он ждет ее - забыть пора…
Живет, не чуя, как жара
сожгла до корня клевер,
как облака и как ветра
попятились на север.

Он желт и тверд, он лыс и сух –
как зачарованный пастух
без стада, но при дудке,
и в память обращен, как в слух:
все – лишь ладонь, огонь и дух
и голос незабудки.

11.06.05

---

Прогулка.

Суббота – вот…а нечего сказать.
Шуршаньем листьев паузы вязать,
чуть отставая, вглядываться в спину –
с щемящей болью здесь –
тебе и сыну.

А кажется – что нечего сказать…

11.06.05

---

Я вышел утром...

Я вышел утром.

Горы спали.
Водители грузовичков, пикапов еще дремали…
Дремали их подруги,
храпел охранник на ресепшн, за ночь
уставший на мобильнике играть,
и муэдзин на минарете спал
(ну, то есть, спал, конечно, не на башне,
а где-нибудь поинтересней выбрал место).
И лишь вода ворочалась в арыках
и бормотала, сонная: дождя…

Я вышел утром.

Турецкая дворняжка
бежала следом.
Я ей дал кусочек,
от ужина оставшийся в кармане,
и оттого она хвостом виляла.
А может, просто нравилось ей утро:
еще не жарит, камни лап не жгут
и этот бледный человек,
махающий руками так потешно,
не пнул еще ни разу… только свистнул
да ослепил из фотоаппарата.
Турист. Наверно, немец. Вон, и пузо.
Вот только почему-то без жены.

Я вышел утром.

Выбрал пик повыше
и долго,
долго,
долго,
долго шел,
почти что полз… коленки, пальцы в кровь
о скалы и кусты-колючки раня
и ничего не чувствуя при этом.
И вот когда дополз, - я сел лицом
к блистающему искорками морю
и к моему отелю all inclusive,
где в этот час уже омлет имели,
и круассан, и кофе с молоком,
и воробьи по скатерти скакали
и склевывали зернышки кунжута,
и холодок под сосны отступал,
и ты уже спускалась с пирса в воду
и, пробуя, подрагивала кожей…

И я, вскочив, кричал: Ich liebe dich!

А Шарик тоже лаял, понимая.
Как не понять - восьмое лето гидом
он ходит по утрам на эту гору.
Все выбирают неизменно эту.
И все кричат, что любят…

Ноябрь 04, июнь 05.

---

Не казни себя в Казани... (Дорожное)

Не казни себя в Казани,
на перроне бормоча,
лучше выпей мукузани
с теплой кровью сургуча!

И косятся пусть казанцы,
что мальки, из-за стекла,
как умеют мукузанцы -
как горнисты, из горла,

и какое чмо имеют,
отгорнив часам к семи…

А прикинуться умеют
очень скромными людьми!

2/06/05

---

Петляй меж ветел и сиреней

Петляй меж ветел и сиреней,
вращай послушную педаль,
велосипед, мой добрый гений! -
преумножающий печаль…

На берегу на месте нашем
два полотенца под зонтом,
и мальчик с девочкою мажут,
смеясь, в китайский бадминтон.

От Ярославки злой и знойной,
от эха в стенах и ушах –
махнуть с обрыва…там спокойно –
как в детства старых гаражах,

где папа молча крутит болтик,
где рыбкой вспыхивает кортик
и тень, как у ручья в логу
еще нехоженных америк.
Никто,
никто,
никто
не верит…

И только ждет железный велик
один
на темном берегу.


28.05.05, на лосиноостровском пруду

---

Всю ночь соловьями из фортки сквозит...

Всю ночь соловьями из фортки сквозит.
Под утро сверкает, легонько грозит
и клювом царапает крышу –
сквозь сон в отдалении слышу…

А сон невесом, как у бабушки тюль,
прохладен, как ветер, и светел!
…Смогу ль
из этого мая проснуться –
как выпасть в асфальтовый липкий июль,
закашляться пылью, согнуться

и долго не вспомнить - с вопросом во рту –
как стало балконом оконце
и красною мордой в соленом поту -
умытая рожица солнца.

16.05.05

---

Зеленеть начинают деревья, как тина в прудах...

Зеленеть начинают деревья, как тина в прудах.
Мне до сумерек самых все видно с распахнутой лоджии.
Это майские праздники…
Солнце. Копают в садах,
на три дня забывая, что все мы – из племени Борджиа.

Пахнет вечер прохладцей и слабым шашлычным дымком,
и трамвай дребезжащий, спускаясь с опаской по Кирова,
то споткнется и звякнет –
инвалид орденами –
звонком,
то зашаркает в горочку…

Воин из воинства Пиррова,
я сижу наверху.
Подо мной закипает тайга
приовражий, куда не ступала живая нога,
только взгляд наблюдал буераки, кусты да колодины…
Дай мне твердость, сестричка, на эти четыре шага,
а не дырку от бублика,
то есть, конечно – от ордена.

9.05.05

---

...И синяя окутывает мгла.

…И синяя окутывает мгла,
когда разъединяются тела.
Пол холодит, и черный кофе жжется…
Не провожай меня. Я до угла
дойду бодрясь. А дальше – как придется.

Маршрутка… станция... светает… Лось… Москва... -
я набросаю это в три мазка
и в турникет, часов песочных горло,
пристроясь в струйку, сжатую в тисках
стеклянных стен и глаз, -
шагну покорно...

Ты будешь петь. Стирать и гладить. Шить.
Дыханье солнца чувствовать предплечьем -
но жить, перемогая день и вечность,
и помнить, перекусывая нить,
беспечность лет и тел – кого винить? –
и будущую вскоре бесконечность,

когда вползут с балкона сырь и мгла
и глухо переломится игла,
часы перевернутся –
и, прощенный,
я выйду в тот же миг из-за угла
и на этаж взбегу неосвещенный.

6-7.05.05

---

Дело только за малым...

Дело только за малым…
Гладит ветер висок,
пахнет ливнем линялый
занавески кусок,

пахнут женщиной ночи,
пахнет печью тепло…
Восьмиклассники дрочат
по-весеннему зло

и в соломку горчинку
тянут… все впереди!
Я ж как сданный в починку
с черной дыркой в груди

и с апрелем - усталым
от повторов, длиннот.
Дело только за малым…
Вон, и малый идет.

Весна 2005.

---

Воскресенье. Весенняя лень...

Воскресенье. Весенняя лень.
Целый день, неприкаянный целью,
бродит ветер. Шевелится тень
червяком по каленому цевью.

Как приятно ловить ветерок,
нитяной натянув свитерок!
Все опять первозданно и ново:
юбки яркие в промельках ног,
одуванчиков первый венок,
и с Подлесной трамвая звонок –
будто первое слово.
…лишь под утро знобит позвонок
натяжение жала стального.

17.04.05

---

А было ли что, кроме клейких...

А было ли что, кроме клейких
прорезавших почки листов,
холодной и мокрой скамейки
и глянцевых голых кустов?

Да - было ль?..

Всё - мимо мишени.
Успех как усмешка богов.
И только одно утешенье,
когда, убежав от бегов,
тяжелые смежишь ресницы…

Не чувствуя тока кровей,
горбатые каркают птицы
с корявых и мертвых ветвей
все той же развесистой фиги…
И, желты от лет и пусты,
из так и не начатой книги,
шурша, выпадают листы.

16.04.2005

---

Охранник полусонный дверь запрет...

Охранник полусонный дверь запрет,
опустит ставни…
Ну же – здравствуй, вьюга
наотмашь в морду!
Нас никто не ждет –
прогретое авто и в нем подруга,
а только улиц криво сбитый крест,
да на углу продрогшие смуглянки…
Ждет сотенную – сторож на стоянке,
ждет мартовский обоссаный подъезд,
горячий душ, да бритва, да халат…

Кто виноват, что до утра не спится,
не пишется, не дышится, не снится –
а только возвращается назад
в такой же март, холодный, ледяной
с накинутою драной простыней
на ямы и холмы твои, столица?

Кто виноват? что делать?..

Пить боржом,
следить, как тает снег за гаражом
и бабочки, ожив, на солнце вьются,
как клеек лист, как переменчив свет…
Как не уехать, хоть и есть билет,
и не вернуть его, и не вернуться.

Весна 05г.

---

Февраль 2004.

Мела метель. Колол и жег
гортань холодный порошок
и ветра запивался
шипящей колой. Ныл рожок,
и фонаря слепой кружок
бельмом луны казался.

Вилась поземка. Близь и даль
смешались меж трех сосен.
Был в угол загнанный февраль
растерян, високосен:

сек по вискам и снег терял -
разъятый в клочья матерьял
от прежних декораций.
Бросался на флажки окон
и на стволы, и плакал он,
что некуда податься:

куда ни кинешься - конец!..
И, в сердце чувствуя свинец,
выл одиноким волком.
...А март за Щелково стоял,
курками щелкал и качал
заснеженной двустволкой.

февраль 05

---

Длиннее зимы и короче годы...

Длиннее зимы и короче годы.
Как ночь - моим невзгодам не пройти…

Так без гудков уходят пароходы
заснеженным фарватером Пути,
лишь киль скрипит...

Прохожий запоздалый
спешит домой.
Все – словно в детстве…

Пясть
на корочке оконной пятипала,
и лев разинул плюшевую пасть.
Но бабушке уже под девяносто,
хрипит за стенкой…
Бывший полуостров
стал островом пустынным… - и непросто
через пролив на материк попасть.
А если честно – никогда…

Машина
нашарит окна сослепу,
морщины
и в волосах серебряную нить.
И мама встанет выпить из кувшина,
отец у фортки встанет – покурить
вонючим, до слезы, противоядьем
от зим и ожиданья корабля,
сквозь катаракту ледяную глядя,
как отплывает медленно земля,
как круглая луна теряет силу,
как снег исписан, словно письма к сыну,
и как пусты окрестные поля…

23.01.2005

---

Разговоры пространны и коротки дни…

Разговоры пространны и коротки дни…
Нам монгольская вьюга роднее родни,
зажигалка дороже, чем вечность.
Вот такая беспечность…

Из картона купе, и опилочный – чай.
Не скучай без меня и лицо не печаль, -
повторяя молитвой глаголы,
обознаешься дверью, толкнешь невзначай
и на шпалы шагнешь, полуголый.
И опять: не скучай, послезавтра встречай!
Мы такие – монголы…

Непутевый, непутин, без пут и путей,
подгоняемый чертовым свистом плетей…
Ничего, что осталось, не жалко.
Только вот – зажигалка…

Декабрь 2004

---

Проснуться, разбужен не звоном...

Проснуться, разбужен не звоном
будильника
и не звонком -
а утром в проеме оконном,
а шторою, а сквозняком!

И кофе не надобен горький,
и душ ледяной - ото сна,
а - чистое поле да горки,
а в розовом солнце сосна!

Но радость твоя – не от света,
Бог знает она отчего!
А впрочем, не знает…

…А это –
рождения день твоего.

18.12.04.

---

Крепи мой разум, вьюга...

Крепи мой разум, вьюга
и кофе с коньяком.
От ветряного стука
мы нынче не уйдем.

Тоскливо завывает
голодный волк в степи...
он нас не забывает.
Крепи меня, крепи!

А если незаметно
сморит бессонье – кысь,
подкравшись, прянет ветром
в окно мое… Крепись!

Крепись, мой слог и воля,
на кофе и ночи,
от страха и от боли -
молчи,
молчи,
молчи…

13.12.04

---

Белье ли погладить...

Белье ли погладить, сходить в магазин…
С субботой не сладить, когда ты один.

Не сладить с субботой… Хоть ты не еврей –
бежать от работы за десять морей!

А там, за морями – лишь ветер во тьме,
да яма на яме, да холм на холме…

12.12.2004

---

Где вместо крыш соломенных...

Где вместо крыш соломенных
лишь гонит ветер дым
да веткой машет сломанной,
как рукавом пустым,

до голой кожи выжжена,
до трещинок холма,
земля – старуха рыжая...
А ведь была зима! -

подростком недотрогою
нетоптанным снежком,
нехоженной дорогою
пославшая пешком,

легко поцеловавшая,
прильнувшая щекой
и до угла махавшая
тогда еще – рукой.

2004г.

---

Время остается за окном...

Время остается за окном,
лампа накрывается сукном
сумерек в сиреневых ворсинках.
Утро, пудра, поезд – все потом.
А сейчас: на плечиках и спинках
словно культи снятые одежд,
наши крылья смятые…
И снова
мы на берегу, на кромке - меж
вьюги, завывающей бесово,
и спокойной вечности в шкафу
классиков в египетских потемках.
Мы качаем лодочку-софу
и совсем не ведаем о том, как
набирают наши номера,
тычут в кнопки, мышью кругом водят.
А вот сеть взяла и померла:
отправляют почту – не доходит…

...Ткнется лодка в мели…
Стул сутул.
Очерк спящей женщины неясный…
И далекий долгий-долгий гул,
ровный,
несмолкающий,
бесстрастный.

Декабрь 2004

---

Стоваттной лампы свет болезный...

Стоваттной лампы свет болезный,
сквозняк, качай!
Для меланхолии полезный
с лимоном чай.

Он черен, чай, а цитрус горек...
Синеет мир,
как холод одиночек-коек.
Скажите: «Сы-ыр!»

В аорту – темь, метель сырая
и звезд поток…
И остывающего чая
во рту глоток.

28.11.04.

---

На отъезд Коровина А, Кузнецовой О., Каневского Г., Новикова А., Ватутиной М., Прохорова К., Осташевой Н. 28 ноября 2004 года.

От меня уехали друзья, а я не смог их проводить…

Мы договорились, что я приеду в гостиницу в девять,
мы позавтракаем в «Туристе» или «Золотой Гильдии» (где будет открыто)
и прогуляемся по городу –
вот Арсенал, там сейчас краеведческое что-то и резиденция местного президента,
вот музей Калашникова, недавно открыли (Чубайс денег дал),
вот лыжи Кулаковой – правда, похоже? –
а вон там Национальная библиотека, в пятницу выступали…

Потом Николай отвезет вас на вокзал,
а я с Новиковым следом на «двенадцатой» -
в «Соболе» шесть мест, а вас семеро и одна гитара…
По пути купим что-нибудь национальное:
Маше оберег на шнурке - она вся заволнуется, подставляя выю…
Наташе – длинные шерстяные носки с узором,
для тамбура с Прохоровым.
Косте тоже нужно что-нибудь теплое и кошерное, производства завода «Серебряные ключи».
Новикову - грибков галюциногенных баночку, которыми давеча Свиридову кормили (увидите скоро в "Розыгрышах").
А Коровину надо иконистое: книжку там о чудотворных из Перевозной
или, скажем, кирпич из церковной кладки (кстати,
чего он к колоколенке по сугробам ходил?.. говорил: фотографировать…).
Оленьке, конечно, гусли – крезь, по-местному (знаете? - такая колода, а в ней струны).
Гена будет просить пистолет для сына: мол, десять лет парнишке, машинки уже не интересны.
Гена, ну кто тебе продаст пистолет в воскресение - да еще в одиннадцать?
Даже в Ижевске…

А потом – вокзал, запахи шпал и сдобной выпечки.
Первый путь. С нами удобно. Из динамиков музыка.
Попробуй Новикова из «двенадцатой» вытащить:
сиденье с подогревом и грибки такие вку-усные…
Ладно, как-нибудь на верхнюю взгромоздим.
Гена, не плачь. Мяч не утонет, мы его спасем непременно.
Бери пример с Кости: вон уже тамбур обжил.
Не плачь! - говорим,
а то подарим тебя Удмуртии, Гена.

Провожающим выйти.
Все…
Коровин приобнимет меня.
Ни фига не приобнимет! – я не приехал в девять.
Температура. Мокрая простыня.
Голоса нет. Кто виноват? Что делать?..

Оля мне подарила CD
про серую лошадку маленькую. Но сорвалось все:
проигрывателя нет. Метель на улице. Вот так и сиди -
с Олиным голосом на диске, но безголосый.

Я и не знал, что имею друзей, пока они не уехали и едут уже три часа,
не сказал им об этом, даже соплей не пробулькал в трубу напоследок.
Кто виноват? Что делать?..

Покачиваясь, сходить пописать,
выпить с малиной чай –
и писать, писать,
пока
они
едут…

28.11.04.

---

Твои пальцы холодные, что виноград...

Твои пальцы холодные, что виноград,
как сюда занесенный – Бог весть…
Покорми меня с рук моросящим дождем,
поцелуй меня ветром сырым.
Остуди мою щеку щекой,
успокой мои губы губами,
волосами коснись моих смеженных век –
я любил их…
Но только не плачь.

Осень 2004

---

Заносы на дорогах. Пятница...

Заносы на дорогах, пятница.
Мне не добраться…
Только пятиться,
руль вывернув, приткнуться в док
на пару столиков кофеенки,
где зерна стукаются в меленке…
в такой уютный теплый бок.

И, обжигаясь в плотном, вязком
ванильном запахе,
огни
и визг машин и свистопляску
гудящих дней, и сами дни
свернуть газетой -
и забыться…
и длить кофейный вкус и длиться
в глубоких темных зеркалах:
вот я, вот ты, вольны как птицы –
не при деньгах, не при делах,
но о крылах…
И ночь за ночью
в них отражаться
и воочью
жизнь проживать – в метельной мгле
волшебный свет, скользящий очерк
и легкий промельк на стекле.

11-12.2004

---

Снег осенний, злой и мелкий...

Снег осенний, злой и мелкий.
Жмутся елки-недомерки
вдоль обочин в свете фар.
Прочь спидометр. Ночь. Земфира.
Где-то сбоку дня и мира,
где-то сверху нор и нар…

Снег осенний и шпанистый.
Бьют, озлобясь, пианисты
по костяшкам да костьми!
Села гаснут, как планеты, -
только свист!...летят в кюветы –
и с концами, черт возьми!

Черт бы взял – да отдал Богу,
Бог бы взял - да Бога нет -
эту темную дорогу,
этот мечущийся свет.

15.11.04

---

Во тьме из сада пахнет сыростью...

Во тьме из сада пахнет сыростью…
Какою милостию ты
по этой осени приснилась мне
или спустилась с высоты?

Мы разве не расстались в юности
в стихах без рифм и без пощад?
Где вечер мает, день июнится,
я разве не сказал «прощай»?

Со взглядом черным – между «Жечь его!»
и жарким угольным «Люблю!» -
откуда ты вернулась, женщина,
в судьбу мою?

«Люблю!» -
и все такой же юною,
в плаще из света звезд, босой,
в окно заглядываешь, лунная…

…качая тусклою косой.

13.10.04.

---

Как время обмелело...

Как время обмелело... - как
река на августины лета,
и солнце вытерлось в пятак
о мглу заката, дым рассвета -
что фишка о сукно стола.
Нам снова выпало - зола…

Как истончилось время!
– в тюль
бесплотный и неощутимый
на сквозняке.
Июнь, июль…
Все – мимо!
И, как причастия «Агдам»,
нам мажет ветер по губам…

осень 2004

---

Осень. Конец сезона...

Осень. Конец сезона.
Полупустой отель.
Утром дождливо, сонно,
серая канитель

тонкой, намокшей пряжи,
вспышки и треск огня…
Старая парка вяжет
с этой землей меня.

Быть мне отныне птицей
тайною меж людьми -
с сердцем, проткнутым спицей
странной ее любви!

8.11.04, Алания.

---

Здесь камни помнят о дожде...

Здесь камни помнят о дожде
спустя столетье.
Здесь забывают о вожде
на сутки третьи.

И наши броские слова –
в кармане мелочь.
Здесь только музыка права –
ветров и мельниц.

Они сотрут за годом год,
за камнем камень…
И даже музыка умрет,
и даже память.

7.11.04

---

У кромки волн на влажном лежаке...

У кромки волн на влажном лежаке
и с галькою в соленом кулаке –
как будто Богом брошенною костью:
вот музыка, вот город на песке
и мы с тобой: не жители, не гости,
Бог знамо кто на ласковом ветру… -

и россыпь звезд, что мелочь по ковру
и талер перерубленный меж нею…
Никто не смог, и я не соберу
их все к утру.

Да, точно: не успею,
на полуслове оборву блокнот,
как средство от длиннот и от повторов:
вот музыка, вот женщина, а вот
ее любовь из боли и укоров,
а вот слова – да только все не те…

Портье любезен:
- Приезжайте снова!
И крестик крыльев сгинет в пустоте,
как в море соль и как в молчанье – слово.

30.10.2004

---

Трещат в печи поленья...

Трещат в печи поленья.
Мы с бабушкой одни.
Бегут оленьи тени
и красные огни.

А бабушка уснула!
А в окна рвется снег!
А там, в ночи, сутулый
маячит человек!

А бабушка не слышит,
как ставни стук да стук,
как подымает крышу,
скребя противно, сук!

Рогатою пиявой
сползая по стене,
коричневый, корявый –
он тянется ко мне…

Хотя бы крикнул петел,
хотя бы кто к крыльцу!..
Но я один на свете –
лицом к его лицу.

21.10.04

---

В Ижевске дождь, в Е-бурге снег, в Тюмени - полночь...

В Ижевске дождь,
в Е-бурге снег,
в Тюмени полночь…
Пожалуй, завтра этот век уже не вспомнишь.
И завтрак свеж –
съешь хоть кусочек –
и газета…
Все –
только очерк ускользнувшего предмета.

Такси доставит до вокзала ровно-ровно.
Ты мне сказала: все, как в алгебре, условно –
и этот век,
не подымая век,
живущий,
как серый снег
по рельсам мокнущим
идущий…

20.10.04

---

Тропинка суха и морозна...

Тропинка суха и морозна…
Река по долине пустой
тяжелою кровью венозной
течет под остывшей звездой.

Хрустит под подранком болотце:
ни в небо подняться, ни плыть…
Пора б уже воду в колодце,
спустившись в него, перекрыть

и выстудить, высушить баньку.
С поллитрою мутной в горсти,
котят и брюхатую Маньку
по сумеркам к куму снести…

И кум, от кумышки веселый,
с собою и миром в ладу,
и поп, подымая подолы,
спешащий к вечере по льду,

и я, возвращающий в город
себя, как отвергнутый счет, -
по-разному чувствуем холод,
который по венам течет.

17.10.04

---

Ну что ж, тебя со снегом первым...

Ну что ж, тебя со снегом первым
на ветках ветел и тропе
невинным, но уже неверным –
подстать тебе,

с нежданным утренним подарком
(пока не вытаял – смотри...)
и светом тихим и неярким
внутри…

13.10.04

---

В Лосином первый снег...

В Лосином первый снег, а здесь дожди…
Я все твердил: до лета подожди,
нам снился август, нам Стожары снились!..
Сменились ветры, звезды и вожди,
и даже мы с тобою – изменились.

Имен измена, перемена мест,
озноб простынный, эхо, пыль на полках…
Любовь умрет, надежда надоест,
а вера голой выбежит в подъезд,
поняв: она – одна и вся – в наколках

в холодном мире, в мировой трубе,
звенящей сталью с Альп и до Памира.
Но этот мир - он точно по тебе,
и ты – по миру.

10.10.04

---

Еще остался кофе в банке...

Еще остался кофе в банке,
листок - на ветке, день – во мне
и на пустынном полустанке
я – отражением в окне,
где только лампы нимб слепящий
да я, далекий, настоящий,
в ее спасительном огне.

9.10.04

---

Роща

Тая в улыбке солнечной усмешку
усталую,
в кленовой меди вся
и в золоте с муаром вперемежку
у трассы, вдоль полегшего овса
брюнеткою мелированной…

Сняться,
кокетливо коленки оголив,
пока дают, ослепнув, девятнадцать
да из машин наводят объектив,
пока гроза холодная не смяла
прическу
и от горла и до пят
одежды на куски не разодрала,
являя миру:
это – пятьдесят…

Приторможу. Открою дверцу.
- Здравствуй.
Ты помнишь: я с тобою был весной?..
Езжай! – махнет
рукой,
от ветра красной:
мол, ей и так здесь хорошо одной.

И я уеду, в зеркало не глядя.
Чего глядеть? – чужой и толстый дядя,
а у шоссе, беспечна и юна,
как эта жизнь прошедшая – она.

2-3.10.2004

---

Сентябрь

А поутру уже озноб
легко и весело жиганит.
Твои петрушка и укроп
росою руки обжигают.

Река штормит. Короче дни.
Долина опустела. Осень.
И снова мы с тобой одни,
одни
наш старый дом не бросим.

Малину проредить,
и лук
на грядке высушить до ливней.
Дров наколоть. И до разлук
пройтись, как раньше, по долине

и все опять прожить…
А там
уже и снег по воротам.

09.2004

---

Переход из лета в осень...

Переход из лета в осень
незаметен и нескор…
Нас течение выносит –
лист опавший – на простор

этих пристаней пустынных
(не пристанешь – не простишь!..)
и остывших и постылых
дней и ямбов, мой малыш.

И качают нас печали,
будто мамка – колыбель,
будто мы с тобой – в начале,
будто теплая постель,

будто май…
И ветер, точно
старший брат,
бася, грубит
и раскрывшуюся почку –
лист горчащий – теребит.

09.2004

---

Смородиновым соком на губах...

Смородиновым соком на губах,
травинкою, зажатою в зубах,
паденьем яблок – долгим расставаньем,
мучительным, как сдавленное «А-ах!..» -
запомню этот август.

Расстоянья
в пространстве и во времени – как тюль.
Рукой коснешься –
и опять:
июль,
июнь клубничный,
май…
Поймай попробуй
хоть парочку чирикающих пуль,
пикирующих к самому порогу!

Взгляд отведешь:
Пустынно…Облака.
На берегах репейники и глина...
Твоя рука прозрачна и легка,
моя строка запутанна и длинна.
Бессмертен сад, и студена река,
подталкивающая, как на выход, в спину.

22.08.04

---

Пересадка. 1975. Зима.

На станции Яр есть железная печка,
голландская круглая печь.
На станции Яр замирает сердечко
от этих волнительных встреч:

пермяцкие, вятские, вотские речи
и стук задубелых подошв
вокруг говорящей, бормочущей печи –
как будто бы путники в дождь
под деревом встретились,
или как будто
сошлись погорельцы…

В мороз
за мамою с бабушкой,
в шали закутан,
иду…

И идет – паровоз!
Он черен, как зверь, желтоглаз, огнедышащ,
звезда на проклепанном лбу,
и ног его - сотни,
и рук его – тыщи,
и в каждой руке – по столбу!..

Мне жутко и весело в темной плацкарте
следить за лесами пожар,
водить по отцовой потрепанной карте:
вот Киров, вот станция Яр,

которая дальше, все дальше и дальше,
как речка – не может истечь,
где в гулкой ночи зачарованный мальчик
и где говорящая печь.

15.08.04

---

Черничная вода глухих затонов...

Черничная вода глухих затонов,
малиновое солнце вечеров.
Уха с дымком заброшенных кордонов,
змеиное шипенье угольков.
Тепло парное утренних бидонов
и таянье всенощных мотыльков…

Замри, душа, и слушай плеск волны
о борт резинки!
Мы с тобой вольны,
по крайней мере – до конца недели
не думать о последствиях войны,
в которую невольно залетели,

как бабочки в огонь,
как бабы в то
случайно положенье…
Конь в пальто! –
вот, кто мы есть в сраженьи за капусту
в девятом круге, в тесном шапито,
где всем задвинуть – высшее искусство,

где солнце отсеченной головой
седой
безмолвно падает в корзину,
и ночь сера – как хлорною водой
разбавленная тушь из магазина.

Плыви, душа! Тебе еще пять дней…
Внимай себе, запоминай и пей
черничный сок и дикую малину.

1.08.04

---

Растрепанные флоксы под окном...

Растрепанные флоксы под окном,
вчерашний ливень… Мио, Рио-Гранде!..
Как пахнет лето розовым вином,
разлитым по родительской веранде!...

В багажнике ненужные понты…
Возьмем сандальи, коврики, зонты,
купальники, бутылочки с водою!
Я – нагловат, и беззаботна – ты,
и юный папа с мамой молодою.

29.07.04

---

Конец июля. Вишня и малина...

* * *

Конец июля. Вишня и малина.
Еще от лета месяц с небольшим.
Уже от жизни только половина,
а от бессмертья – только на аршин.

Мансарда. Ночь. Я это где-то видел…
Река в дожде. Груженая баржа
с фонариком на рубке. Лопухи
изнанкой млечной светятся,
как бедра
купальщиц, отжимающих белье…

Я помню…помню…смутно и нетвердо:

Тетрадь под абажуром, мотылье
на легком тюле…
Поздние машины
шуршат по Руставели. Мокнет сквер.
Соседи, наконец, затихли… Чая
последняя щепоть в бокале крепнет,
прикрытая осьмушкою листа…

А вечность – вот!
Она – в дыханьи ровном
уснувшей женщины,
и в трепыханьи крыльев
у моего лица,
и в бормотаньи ямбом!..

И денег нет.
И лето - впереди.

28.07.04.

---

Деревня. Отпуск. Ливни. Водка…

Шестые сутки из-за Камы
бомбардировщики ползут,
очередями лупят в рамы,
по церкви разрывными бьют.

А мы геройски под бомбежкой,
под косо хлещущим свинцом
вперед! – за красною картошкой,
за помидором с огурцом,

и с луком их да в сковородке,
да с хреном, вымоченным в водке,
чтоб хворь от органов отвесть:
Информбюро метеосводки
неутешительные здесь…

Моргает лампочка: наводка
кривая…
Вновь – кривая…
Есть! –

на свете Бог!
Но только б танки
с горы не двинулись на нас,
когда мы круговую в баньке
займем, держась за бронетаз.

Смертельно ранены в колени,
мы не найдем родные сени.
Теперь нам Родина – везде.
И, дубом дуб, товарищ Веник
героям выдаст по Звезде.

30.07.04

---

Раскаленное солнце закамских песков...

Раскаленное солнце закамских песков.
Плавники затонувших мысков…
Тени – только от птиц…
Камыши…
Ковыли…

Это времени край и земли,
за которым сохатый трубит, как Роланд,
на неслышимых уху басах.

…Дай мне этот бесценный, бесцельный талант –
забывать о идущих часах
на запястье твоем,
на планете моей
механических кукол и долгих дождей,
и себя,
как стихов омертвевших тетрадь,
вспоминать,
вспоминать,
вспоминать…

июль 04

---

Июль

.....................«В тени косматой ели…»
.........................................Ф.Сологуб

После боя усталость
незаметна почти…
Только ты эту малость
меж ресничек прочти.

В предвечерней сиесте
в воробьиной тени
вы пока еще вместе –
ты и долгие дни.

Но ночные качели
набирают размах…
Скоро темные ели
замелькают в глазах!

Как серебряный кортик,
брызнет в промельках свет,
и увертливый чертик
прокартавит:
- Привет!

6.07.04

---

Смотри, как нас осаживает сад...

Смотри, как нас осаживает сад
то мертвым зноем, то грозой внезапной.
Что будет завтра? Да, что будет завтра?
Бог весть, что будет…
Я не виноват
в незнаньи этом, ты не виновата.

По синей речке, как буксир баржу,
тюки толкают с плотно сбитой ватой.
Вот так и нас с тобой столкнут когда-то,
когда мы…
Нет, не стоит.
Не скажу.

Ты знаешь, этот сад имеет край,
а край – начало…
Кто кого имеет
значенья не имеет.
Просто знай:
там сад редеет, и река мелеет,
и краски слепнут, и гортань немеет.
Доверься мне: дай руку и ступай

за мною следом!
Яблоко твоё
я съел до самой горечи сердечка.
Теперь и твой черед калитки тайну
попробовать открыть и полюбить…

04.07.04

---

Когда земля под нами провернется...

Когда земля под нами провернется –
коварный шар под старым циркачом,
и солнце, как прожектор, разорвется,
горячим осыпая сургучом, -

потянет вдруг махрою из курилки…
И, не содрав свой шутоватый грим,
мы упадем в несвежие опилки
щекой небритой, лбом непробивным.

Нам будут хлопать, сидя на диване.
Но пауза затянется…
Опять
нас будут тормошить.
А мы – не встанем,
не отзовемся, хоть и будут звать.

Пусть блюдца бьются, плачутся валторны,
сменяются в партерах господа -
а номер наш не выпадет повторно,
и мы не повторимся никогда.

30.06.04

---

Дождик-тинейджер, сопливый подросток...

Дождик-тинейджер, сопливый подросток,
чмокает звонко в щеку лопушью,
рыбиной спящей тускнеет отмостков
влажная плитка...
Что тебе нужно?

В полночь проснешься от ропота вишен.
Небо проЯснилось. Ветер из сада.
Месяц на гвоздик подвешен под крышей
веников между…
Что тебе надо?

Веники пахнут прошлым июнем,
скрипом уключин с чаячьим криком
и загорелой, жаркой и юной
женщиной в солнечных бликах.

Банька еще не успела отдаться
ночи. И, словно тебя поджидала,
двери откроет в теплое царство -
как распахнет одеяло.

Тесно – но бездна!
Вольно, хоть душно...
Ветер все рыщет в сумраках сада.
Что потерялось - не нужно, не нужно…
Что отыскалось – не надо.

14.06.04.

---

В эти ночи все небо в огне...

В эти ночи все небо в огне.
Светом дом осенён,
и мучительно долго в окне
зелено и синё.

Штиль в деревьях. Будильник на семь.
Мне заснуть бы успеть...
В эти ночи короткие темь
долгожданна, как смерть,

как рассвет на погасших столбах,
как, чуть хрипло: «Алло?»,
как дыханье твое на губах –
холодок и тепло.

12.06.04.

---

Жить нужно как люди...

Жить нужно как люди: легко и счастливо.
…В окошке распахнутом город дождит.
По пятницам Бонд и холодное пиво,
футбол по субботам…

Все лето - в кредит,
который обратно попросят не скоро.
Но он рассосется внезапно и споро -
заначкой, томящейся в томике снов,
читаемых на ночь, когда не мешают
они суете
и в себя не вмещают
молчанье ни разу не сказанных слов...
и тихо прощают, прощают, прощают
дождливое лето и нашу любовь.

11.06.04

---

В теплой ванне, в холодной квартире...

В теплой ванне, в холодной квартире
карандашною точкой в пунктире,
мокрой птахой в тяжелой листве,
одиноким сигналом в эфире
в моросящей дождями Москве –

или Вене?..
Но - спряталась вена.
Пахнет мыло дешевым вином,
и стучит, как башкою о стену,
кран дырявый, худой метроном.

Метроном никогда не собьется,
и стена-тишина не прорвется…
Только детство, как пуля, вернется –
и циркач железяку согнет
в рог бараний,
и фокусник Спиря
спрячет мальчика где-то в надмирье -
и отыщет…
И зайчиком в тире
с края ванны рука соскользнет.

5.06.04

---

Что нужно больше? - Вечер тих и прян...

Что нужно больше? - Вечер тих и прян,
расслаблен, словно женщина в истоме.
Листва еще сочна, мясист бурьян,
и до утра не гаснет лампа в доме,
ложась крестом на влажный шелк полян.

Что нужно больше – если больше нет
покоя теплых волн и кастаньет
сверчков, цикад, кузнечиков? – Не знаю…
Зачем ищу в самом себе ответ
и, отыскав едва, опять теряю?..

А вечер прян и пьян, и легок – как
вино в моем бокале
неотпитом,
как женщина,
как жизнь – за шагом шаг
по теплым отступающая плитам.

29.05.04

---

Затопило косу с островами...

Затопило косу с островами,
как простую истину словами –
полою бурливою водой.
Тянет тиной, горькими кострами,
прошлогодней бурой лебедой.

Теплоход на Астрахань... Деревня
в кипеже зеленого шитья –
то мои усталые деревья
молодятся, по ветру шумя.

Что бы им уплыть? - Да что-то давит,
что-то держит из последних сил.
Грязной простыней вода спадает:
корни подгнивающие, ил,

комары, болотистые броды,
солнце в склянках зло и зелено…
И плывут, как боги, теплоходы,
краем тоги
задевая дно.

Май 04г.

---

А я летел, раскинув руки...

А я летел, раскинув руки,
над свежей ряскою полей
в моей мучительной разлуке
с любимой женщиной моей.

И тень – моя ли тень? – скользила
по твоему лицу слезой,
и темь на западе грозила
концом ли?
первою грозой?..

Толчок!
Как твой прием неистов,
как нежен губ твоих наждак!
Из-под колес точильных – искры,
и гул турбин сменяет писком
приборов.
Ты – сейчас и близко,
в потекшей туши и дождях…

Родная, милая!.. -
нелепо,
смешно и безрассудно враз –
мое нелюбящая небо,
объединяющее нас.

29.05.04. (в самолете)

---

Какая ночь!.. Из форточки сквозит...

Какая ночь!.. Из форточки сквозит
сырым и свежим, клейким и зеленым.
Пусть до утра сверкает и грозит –
подростком оторвавшимся бузит,
еще жарой и сном не опаленным.

Не опали мне, лампа, два крыла,
несущие меня над этой бездной!..
Асфальтом мокрым вечность пролегла –
тропинка от угла и до угла
другой коробки, темной и железной.

Все бесполезно…и горят в огне
мои крыла,
и чешется короста,
и дождик, умирающий во мне,
поскуливает выросшим подростком.

21.05.2004

---

Дачное.

Еще коричневы деревья,
земля черна, и в холодке
от прошлогоднего варенья
еще три банки в погребке.

А в парнике уже – на зависть
соседям – появилась завязь,
и жук шурует по руке,
как первый катер по реке!

Еще затапливают печки,
и на веранде поутру
ознобом схватывает плечи…
Наш дом - на северном ветру.

Но ты уже пальто сменила
на кофту с шелковым платком.
Все будет: вишня и малина,
крыжовник с розовым вьюнком

и утекающее время -
из таза медленной струей
в двенадцать баночек варенья,
на каждый месяц по одной.

16.05.2004.

---

Ижевск.

Наше солнце, как мячик, уже на излете, забьется
в жадных лицах подруг, в застекленных витринах, в бокалах вина,
и завод вдалеке, как медведь на песке, подыхая, к воде припадет и напьется
раскаленного в кровь чугуна.

Наше солнце полощет бинты покрасневшие. Вечер
так спокоен и бронзов, медлителен, южен и тих.
Наши верные женщины оголяют улыбки и плечи
и садятся в чужие авто.

…Бормочи надоедливый стих,
расслабляйся, орешки коли и рассказывай басни,
и танцуй сам с собой, хоть оркестрик умолк навсегда!

Наше солнце в витринах, как зверь умирающий, гаснет…
Заведенье закрыто. Пора уходить, господа.

15.05.2005

---

Ночь.

Послезакатье синяком
светилось в летнем небе душном.
Луна колючкою верблюжьей
катилась, послана пинком
того, кто засветил синяк
и пах так благостно в сенях
сухой травой и теплым воском.
И цвел июль от звездных блях,
и голубел саман известкой,
как старец, камень – жилист, сед
и за день до костей прогрет –
еще дышал и помнил солнце
из позапрошлых юных лет…

Проснулись птицы. Жизнь – на донце.
И ал, мучителен рассвет,
как харакири у японца.

9.05.2004

---

Поздняя весна.

Мать-и-мачеха, Марья с Иваном
прорастают на ржавой земле.
А душа моя, как Несмеяна,
у зимы и тоски в кабале.

Все ей чудится: с севера вьюга
в бой вступила с ветрилами юга,
и победа, всему вопреки,
не весне и напору досталась…
После битвы – разбитость, усталость,
и промокли насквозь башмаки.

Чаю выпить, тихонько кемарить,
башмаки у камина сушить
и романом Ивана да Марьи
Несмеяну сквозь слезы смешить.

9.05.2004

---

Начало мая. Пруд и роща...

Начало мая. Пруд и роща
в вечерней дымке пикников.
Что может быть светлей и проще
легко бегущих облаков?

Жить кратко, ветрено, летуче!
С земли невидимые, тучи
летят и все-то видят с круч:
здесь все минутно, все минуче,
и только ветер неминуч.

Земля пуста еще - и просит
дождя и солнца, и сохи.
Но стороною нас проносит –
свои бормочущих стихи.

И жизнь, как музыка, стихает
в уже неведомой дали…
И наше семя иссыхает,
не долетая до земли.

8.05.2004

---

Нам надо зиму переждать...

Нам надо зиму переждать -
ночами глядючи в окошко,
как нас выслеживает кошка,
крадясь по яблоням в саду,
и ощущать, как благодать,
поленьев треск и чая терпкость,
и нашей жизни тонкостенность -
горячей чашечки во льду.

Май 2004

---

Пчела умирает, и трактор завяз...

Пчела умирает, и трактор завяз.
Звенит на морозе расколотый вяз,
и утро помазано мирром,
и зыбится в воздухе тонкая связь
меж мною и миром.

Она поднимается в небо. Она
уходит в еловые чащи.
Она – настоящая, жилка-струна,
и голос ее – настоящий!

Я голосом этим, как дудкой, влеком
из тулова под заржавелым замком
к сияющим белым высотам -
пока не уколет пчелиным звонком.
Я с этою острою болью знаком
и с горечью сахара в сотах.

Но воздух прозрачен. Не душат дымы.
Сигнал потерялся. В эфире шумы.
Нас ищут… Две пчелки заблудшие – мы,
нашедшие старую матку.
Наш пасечник зол. Он не терпит пустот -
и сетку ненужных - придуманных - сот
сминает в бессилии всмятку.

Зима-весна 2004

---

Коптит заводик дымом трубочным...

Коптит заводик дымом трубочным,
взатяжку день за днем сосет.
Февраль, как бомж седой у рюмочной,
башкою с перхотью трясет.

Здесь мало изменилось… Конницей
прошлась эпоха – в стороне.
Его не мучают бессонница
и сны о смерти и огне.

Не каплет времечко по темечку,
как воск божественной свечи.
Он лихо сплёвывает семечки
в базарный день у каланчи.

И соль в глазах, и в горле – першенье…
Племянницам - по леденцу,
и двадцать грамм полуумершему
бомжу –
как пьяному отцу.

Февраль-апрель 2004

---

Чай остыл, и фланелька не греет...

* * *
Чай остыл, и фланелька не греет,
и душа-бесприданница – прочь...
Еле теплится жизнь-батарея,
и сиренево небо апреля,
и шагренева ночь,

и глухие шаги по брусчатке
затухают и меркнут вдали,
как на грунте цветы – на сетчатке
прорастают картины Дали:

море дыбится, сыплются горы,
город зыбится, туча горит…
И какой-то неведомый голос,
как за стенкой, во мне говорит.

21.04.04

---

Не в этом ли городе были так счастливы мы...

Не в этом ли городе были так счастливы мы,
так молоды были, хотя и не знали об этом?..
Куда нам - без золота ив и кленовой сурьмы
на голом перроне, до кожи гусиной раздетом?..

Не надо, не надо бояться! Все будет, поверь,
все будет с тобою у нас непременно и скоро,
и нам распахнется внезапно, как тайная дверь,
небесным посланником белым утраченный город.

О, белое знамя полей, огородов и крыш
и наших с тобой простыней непримятых, малыш...

апрель 04

---

Как в луже прошлогодний лист...

Как в луже прошлогодний лист,
я, город мой, в тебе.
Играет ветреный флейтист
на фортке и трубе.

Ему - любовь, ему - весна,
и мир не на кону.
Мне - морок памяти и сна,
пока не потону.

18.04.04

---

И нет на свете счастья больше...

* * *

Мытье окон! - и счастья больше
на свете нет.
Уже апрель.
Пустые яблоки из Польши
давно обрыдли.
Бьет капель.
Настрой FM-волну и пой же,
осколки солнца, как форель,
ловя рукой в холодной речке!

Что воробьиные сердечки,
девчонки прыгают...
Взгляни:
там ветер дергает уздечки
фырчащей мокрой простыни
и небо в синих лужах морщит,
и тучку пробует поймать…

И нет на свете счастья горше,
чем это счастье понимать.

18.04.04

---

Нет, не любовь тебя ведет по жизни...

* * *
Нет, не любовь тебя ведет по жизни
(она сама ведется, как дитя!..).
Я разобрался в этом механизме
под пенье птиц и цоканье дождя -

когда под утро стал водою кофе,
когда уже стучали на Голгофе,
развязку приближая,
и душа,
по гласной покидающая тело,
почти ушла,
и линия слабела
теряющего пульс карандаша.

12.04.04

---

Над прудом солнце. Тает снег. Ручьи...

Над прудом солнце. Тает снег. Ручьи
бегут с горы, как звонкие трамваи.
Ты на подножку на ходу вскочи -
а там уж я тебя не потеряю,

не выпущу испуганной руки!
Разбрызгивая лужи и звонки,
летит трамвай - весенний сумасшедший! -
и ловит на призывные манки
чирикающих воробьев и женщин.

Но, женщина, ты у меня - одна,
как этот лист тетрадный, путь Господний
и плачущая от обид страна,
измазанная тушью прошлогодней.

10-11.04.04

---

От книжек, застывших в музей...

От книжек, застывших в музей,
и зноем сморенных друзей,
от времени медлящей пули –
дорогою диких гусей
в цикадном июле…

Цитаты – цикуты глотки
хлебни на дорожку.
Стихи первозданно легки,
когда они – словно шаги
в саду по базальтовой крошке,

где ветер скользит по руке
и пахнет травою свобода…
А мне на каком языке
пробиться к подземной реке,
несущей хрустальные воды?

В твоем междуречьи с моим-
замшелая ржавь да болотины,
да ветром доносится дым
пока что ненайденной родины.

Апрель-декабрь 2004

---

Города и года не имеют, поверь мне, значенья...

Города и года не имеют, поверь мне, значенья.
Всё – ничто перед вектором, заданным силой теченья
этой светлой и вольной реки… Вот познали и мы
неприкаянность марта в конце окаянной зимы.

Мы узнали: враги и друзья – оболочка и повод,
чтобы не одиночка, не голый искрящийся провод,
чтобы думалось: будто от ветра гудят провода,
и имеет значенье, какие в окне города.

4.04.04

---

Меня тополя обманули...

Меня тополя обманули:
пропели на майском ветру,
холодные капли стряхнули -
и желтыми стали к утру.

О, желтое утро субботы!
Не надо спешить никуда,
колоться пустою заботой
и новые брать города.

А надо: по горьким аллеям,
вдыхая дымок от листвы
и, молодость словно, жалея
весну на границе Москвы...

Осень 03, весна 04.

---

Мне поезда на стыках говорили...

Мне поезда на стыках говорили,
свистели ветры, провода кроили
на лоскуты сырое полотно,
мелькали перелески и дробили
на вспышки света мир мой и окно.

Я все забыл, я и себя не помнил,
я только ехал (или – поезд нес?),
я только знал, что я еще не помер
(и то лишь потому, что не дорос).

Менялись проводницы, сном и пылью
весна сменялась.
Я,
желая жить,
что поезда на стыках говорили
пытался на стихи переложить,

по перегону подбирая слово,
не ведая:
на станции, к утру
я все расслышу, все пойму – и снова
ткнусь в стену лбом
и как засну –
умру.

Апрель 04

---

Мы будем жить долго...

Мы будем жить долго и вместе умрем
спокойным, как снег, январем.
И звезды, которые мучили нас,
погаснут на раз,

и ветры, которые дули
и лица крупчаткой секли,
затихнут, как пчелы, уснувшие в улье,
как пули в пыли.

И солнце все выше, и окна на юг!
Но хрустнет ошторенный хрупкий уют,
как старая дрянь-кофемолка…
Мы будем жить долго. А коль не дадут –
хотя бы недолго…

март-апрель 04

---

Весна половецкой ордой...

* * *

Весна половецкой ордой
нагрянет. И я – молодой!
Еще далеко до столицы,
еще не столицый, а с той,
которая – птица…

Коснется ладошкою лба
девчушка-пичужка, судьба,
мазнет мимолетно елеем,
махнет на прощание…
Ба! -
Стареем…

По мартовским голым садам
и тающим старым следам –
как будто с бутылкой «Агдам»
по вымершим пляжам Сухуми…
Я все, что осталось, - отдам
за это безумье,

когда словно ода – «О, да!»,
когда под лопатку –
сюда -
гроза голубую заточку
вонзает, и шквал провода
мотает скакалкой…
Когда
по желобу мчится вода
и падает в гулкую бочку.

23.03.04

---

Когда февраль нас доведет до ручки

* * *

Когда февраль нас доведет до ручки,
обгрызенной при свете лунных ламп, -
проявятся на белом закорючки
с чернилами проталин пополам.

Ты - просто жив…
И небо утром – ало,
и крепок бок пасхального яйца.
И жизни – мало,
и она – сначала.
И ручка есть!
И лист – не до конца…

6.03.04.

---

Март

Спартанский быт. Гостиничный сквозняк.
И все ништяк бы... Кофе греет руки.
Такая одинокость от разлуки,
хоть прочь беги и прыгай в товарняк...

Зареван март и слезы вмерзли в лед.
Никто не ждал, что он сюда придет -
с капелью звезд и зайчиками в лужах.
Где - зайчики?..
Лишь мальчик-идиот
слоняется с улыбкой слабой от
двери к двери.
Но всюду - от ворот.
Зачем он им?
Да он и мне - не нужен.


3.03.2004

---

Хрустит под ногою весенняя лужа...

* * *

Хрустит под ногою весенняя лужа.
Твой голос смеется, мой голос простужен.
Я отдал бы всё, если б только я мог
разбить между нами наросший ледок!

Мой голос простужен, твой голос смеётся.
Мне нужное слово никак не даётся!
Морозно – а праздник, снежок – а весна…
Играет и дразнит заколка-блесна!

Свищу равнодушно, и свист мой – сипящий.
Мотивчик фальшивый, а март – настоящий!
Твой голос – звенящий, мой – нежен и груб,
внезапно летящий с обветренных губ…

2002, 2004

---

В две стопы

1.

Не смолка-живица –
меж пятниц-суббот
пустая водица
лениво течет.

Бодрящийся тоник,
шипучее: А-ах!..
Сомнение тонет
в его пузырьках.

Сознанье туманит,
я знаю – мираж,
и чувствую: манит
опять – «Абордаж!»

Но выпустишь стремя
и скинешь мундир –
ненужное время
сочится из дыр…

28.02.2004


2.
Оседают сугробы,
леденеет лыжня…
Там, где раньше мы – оба,
ты теперь – без меня.

С отряхнувшейся елью
и с травою камыш,
и с небесной пастелью
ты одна говоришь.

От любви до бессилья
сорок дней и ночей.
Мир, где оба мы - были,
одинокий, ничей.

И ничейною ночью
перед лампой, один,
тру сухое височье,
как стекло – Алладин.

29.02.2004

---

Кофе горек и горяч...

Кофе горек и горяч,
тьма белёса и метельна...
Не утонет мяч - не плачь,
а утонет - не смертельно.

Смерти нету. Есть душа
и холодные постели.
А с седьмого этажа -
только ели, ели, ели

на разверзшемся пути,
как на истине ладонной.
Ну - толкайся и лети
прочь от жердочки балконной

над больничкой и врачом,
электричкой,
"кирпичом"
знаком,
выбеленной темью -
за оранжевым мячом,
закатившимся за землю.

02.2004

---

Мы оставляем города врагам...

Мы оставляем города врагам,
срываясь в ночь, в шрапнельный визг метели.
Лицо сечет, поземка по ногам,
ненужный, как разряженный наган,
мобильник, умирая, дышит еле...
Вино в бокалах, теплые постели -
и ужин! - отдадим своим врагам!

Пустой вагон, последний самолет,
паром в Босфор, заглохшая машина...
О ком, рыдая, женщина поет?
О чем молчит над женщиной мужчина?

И этот лес - запомнит ли шаги
и наши голоса, когда кругами
опять отступим?..
Выстоять!
За нами -
Москва, рубеж последний наш...
Не лги:
она - за снегом, веснами и снами...
Что будет с нами?
Не видать ни зги...

Мозги болят. Всё - блажь и лабуда.
И наших книжек пыльных лебеда
лишь мухой облюбована оконной,
и только наши "нет" и "никогда"
всегда при нас, как драные знамена.

Мы оставляем наши города...
По пяди.
По минуте.
Поименно.

01.2004

---

Декабрь 03

* * *
Греться, продрогнув, о чашку казенную.
В тамбуре, в едком дешевом дыму
молча смотреть в заоконную
тьмутараканскую тьму.

Тьма тараканская, снег фиолетовый,
пристани-росстани голых платформ,
простыни с серою меткою,
тухлой лучиной плафон…

Стих написать бы – да буквы качаются,
выдохнуть песню – да воздух кончается,
волю вдохнуть – а вдыхаешь дымы,
и тараканы сползаются
из шевелящейся тьмы.


* * *
Когда пропикает одиннадцать
и дом-корабль замрет во сне,
эпоха на дворе подвинется
ненужной шторой на окне.

Восьмидесятые морозные
трескучи, но не так строги.
В тетрадке линии венозные,
как бритвы – ждут моей строки
неопытной…

На танцах куревом
друзья смиряют естество,
а я – стихами из Жигулина
про Иру, женщину его.

Река мелеющею теменью
качнет, но лоцман мой – не спит,
и в уголке машина времени,
шурша бобинами, скрипит,

и курс проложенный - единственен,
и карта внятна и проста,
как разлинованная истина
голубоватого листа.


* * *
Темнеет. И краски намокли,
набухли, поплыли в бока.
Вечернее солнце моноклем
скользнуло в карман сюртука

елового, цвета муара.
Дневные сомненья – взашей!
Моя близорукость – подарок,
чтоб видеть причину вещей.

И эти суровые ели,
нависшие над головой,
не ели на самом-то деле -
хозяин в дохе снеговой!

А звезды – евонные псины
по синим лугам разбрелись,
и с ветки на ветку в Лосиный
крадется не месяц, а рысь:

зрачок узкоглазого орка,
следящий сквозь облачный дым…
Лишь тот, у кого дальнозоркость,
уйдет от него невредим,

не видя, как на спину прянет
неслышно когтистый стилет,
и в рану в нагрудном кармане
ударит, пульсируя, свет.



* * *

Прилипчивая, как простуда,
настойчивая, как сестра,
хандра, которая от худа,
приходит с самого утра.
Она приходит не оттуда,
откуда та, что от добра.

А та приходит лишь под вечер:
бросает старый шарф на плечи
и гонит в ночь за белой тьмой
да в черный снег…
И, Бог мой! - лечит
собою – от себя самой!

И чай мне наливает в кружку,
ладошкой трогает макушку
и, восклицая: «Ай да Пушкин!»,
льет иронический елей
на мой любимый чирей… Врушка,
моя царевна и лягушка,
уходит утром, на подушке
оставив часть хандры своей.

Хандра светла, длинна, что рея
девятистопного хорея…
Как упоительно лежать
в щели, меж двух миров зажатым –
уже дневным, еще крылатым,
и в этом забытьи вкушать,
как шебуршат во сне стишата,
на чердаке шуршат мышата –
когда водою из ушата
окатят восемь кукушат.

И надо встать, едой посуду
испачкать, снова оттереть,
и ту, которая от худа,
как эту жизнь – перетерпеть.



Москва. 2003.

1.
Город, пропахший мочою и спермой,
верность не ведавший, в подлостях первый,
щедрый на ложь и слова.
Грим твой и платье – из шика и пшика,
целочка-стервочка, пьянь и бомжиха –
рыжая девка Москва!

Я ублажал тебя ночью неоновой,
я угощал тебя кровью драконовой
в хрупком моем хрустале
и бормотал в забытьи: Дорогая!..
Ты все одно: раздвигала ногами
рукописи на столе…

Девочка-пеночка, * ли, богиня ли –
ну же, люби меня! Ну – полюби меня!
Я эту полночь – куплю!
В похоти пота и щекоте шелка
дай мне забиться в последнюю щелку,
спрячь меня, сука, за теплую щеку!
Я ж тебя лю…блю…

Выблюю. Сплюну. Пойду на балкон.
Выкину вслед тебе теплый гондон.



2.
Не оставляй меня, держи
у заколдованной межи
хоть лаской, хоть насильем.
Я заблудился, я во лжи
над пропастью России.

Не отпускай меня – пускай
я норовлю налево
за грань, за смертоносный край.
Я несмышленыш, глупый Кай
в покоях королевы.

Не дай мне сгинуть – от сует
придворных на салазках
вернувшись через столько лет
в мою оленью сказку:

узду повесив на крючок,
звезду гордыни – в сундучок,
в ладонь – горячий кулачок
моей упрямой Герды.
И все, что было – пустячок,
а все, что будет – верно!..

Но в ночь, когда уснет страна,
три чашки кофе горького
мне явят: за окном – она
в сугробах парка Горького!

И я над пропастью взлечу,
«Люблю,- как песню, прокричу, -
твои глаза ночные!
Твое бездушие – хочу!
и губы ледяные!
И вас – послушные ключу
созданья заводные!»

И что хочу – заполучу,
и сердцем Герды оплачу
сиденья откидные.

26-28.12.03

---

Ноябрь 03

* * *
Это март – или это ноябрь?..
За окном перелески пусты.
Одинокой луны канделябр
озирает сырые кусты…

В эту полночь любой одинок.
Так чего же упорствовать нам,
отдаляя рассвет – как пролог
нашей повести – или финал?

Я не автор ее, а герой
с негеройской на майке дырой,
проживающий жизни тишком,
заглушающий страхи смешком
и такой вот невнятной порой
заклинающий время стишком.

Но какой бы он ни был – стишок
не отменит последний стежок,
не заставит не падать снежок
на чернеющем дерном дворе.
И призывно в далекий рожок
ясноглазый дудит пастушок…
Он веселую песню зажег,
ожидая меня на горе.

Ноябрь 2003

* * *
Дорога, что гортань, суха.
Стекло опустишь – только хуже,
и шум резины – не снаружи,
а в голове, как гул стиха,
который тужится, бубнит,
слова без смысла подбирая,
шипы согласных истирая,
в однообразный монолит.

Лети на пятой! жми вперед,
хоть тот черед – давно вчерашен.
Но ливень вдруг, упруг и влажен,
в оконный барабан забьет –
и все иначе! Мир незряшен
и незлоблив. Наоборот:
почти любим, почти не страшен.
Но кто там плачет столько лет –
ты или радио? – ответ
ему по-прежнему не важен.

Ноябрь 2003.



* * *
Голубоватым светом января
и шумом детворы с крещенских горок
меня встречает твой субботний город,
еще до стука двери отворя.

Его лимонный чай бодрящ и свеж.
Его ладони пахнут теплым тмином,
когда, пускаясь в гору из долины,
пересекаем облачный рубеж.
И ночь длинна, морозна и каминна
под яблоком надкушенных надежд…

Его рассвет – румянцем на щеках,
и мы - как дети на его руках!
А он – все понимающий и мудрый.
И то, что будет в будущих веках, -
все будет в это розовое утро!

А остальное – выдумка, подлог,
предлог вернуться к осажденной Трое.
Снежинки мотыльками в лобовое…
Вот так и мне бы – без раздумий в лоб,
и – вечный мир, и терпкость губ и хвои
на острове печальных Пенелоп.

Ноябрь 2003

* * *
Лиловеет вечерне окно,
зябкой змейкою тянет по низу.
Дом затих… И крикливым пятном
остается один телевизор.
Не ленись – наклонись, потуши…
Вот теперь, как хотел: ни души.

Не дыши, коли хочешь посметь
и услышать как бабочка бьется
в паутине, и бабушка смерть
батожком под окошком скребется,
Как плывет фиолетовый дым
и становится телом твоим.

Отлетает душа к потолку,
стрекозой зависая в полете…
- Дайте, бабушка, я потолку
что вы там бесконечно толкете.
- На, внучок, помоги, потолки! -
и пустые подымет белки…

Ноябрь 2003

---

Октябрь 03

* * *
Запомни: ты один в ночи.
Так не тревожь поля нагие:
те не придут, придут другие.
И потому: молчи! молчи!

Следи бельмастый зрак луны,
следящий все твои движенья,
и опасайся со спины
не нападенья, но сближенья
из-за отсутствия стены.

А коль невмочь - ну что ж... зови,
в пустыне слов изнемогая.
Та не придет, придет другая,
с наукой древней - нелюбви...

Запоминай: все - морок, бред
бомжа горячечного в кризе,
в грязи...
Но та которой нет,
неслышно со спины приблизясь,
коснется лба...
и вот он - свет!

10.2003

* * *
Жить торопясь и вглядываясь зорко
в туманный берег и неясный рок, –
не выбегу за стены горизонта,
не выгляну за неба потолок.

Не примирюсь, в затылок не построюсь.
В две тысячи каком-нибудь году
в тебе не растворюсь, в себе не скроюсь, -
глаза прикрыв, в земной проем войду…

Уйду, как тень, за нижние пороги,
в путь без дороги, в тленьи и огне…
Ложь - не в вине,
а истина – не в Боге,
Бог – не в любви,
а нелюбовь – во мне.

30-31.10.03


* * *

Осипла бессильно кричалка,
а пытке не видно конца!..
Жестокая штука – мочалка
под жесткой рукою отца.

«Я чистый! Не надо, я чистый!»-
от горя ослепнув, молю,
не зная, что лет через тридцать
субботы мои полюблю.

А папка то розгой стегает,
пластая над жарким полком,
то в пальцы мне кружку вдевает
с заваренным мамкой чайком.

Я – белый, скрипящий и гладкий!
Он – серый, местами рябой…
А я и не знаю, как сладко
себя очищать через боль,

считать с понедельника числа,
скупой приближая паёк…
«Я чистый, не надо!.. Я – чистый!»
«Конечно, ты чистый, сынок…»

31.10.03



* * *

Когда по стенам, так похожи
на лики сумрачных вуду,
запляшут тени…как в аду,
начнут стонать и корчить рожи, -
я плащ накину и уйду,
нащупав тапочки в прихожей.

Капкан, лишившийся добычи,
тугой пружиной хлопнет дверь,
и побегу я, слабый зверь,
под шум дождя и крыльев птичьих –
от неминуемых потерь,
в плаще, как мании безличья,

Меж фонарей, цветущих ровно
неярким светом неживым
и по кварталам нежилым
Варшавы, Питера и Ровно…
Мой путь ночной, мой третий Рим!..
Все преходяще и условно.

И словно снег - полоска света,
просвет намека на намек.
Мой плащ изодранный промок,
и сам я – как сплошная мета
предощущений и тревог!
Все бред и сон, все сон и Лета!.. –
и Третий Рим, и черный ток
реки в граните парапета,
а в нем – игрушка волн и ветра,
Бог весть откуда – поплавок.

12.2002-10.2003

---

Вызвездило пыльцой...

Вызвездило пыльцой
черный колодец неба.
Год молодой овцой
тихо бредет по снегу…

Копны домов белы,
в форточки дышат… Утром
наших миров углы
выбелит свежим грунтом.

Дальние поезда,
вымершие селенья...
Нам возвестит звезда
радость и боль рожденья.

Наши миры лежат
снова - чисты и вечны...
В юном снегу дрожат
лунки следов овечьих.

(конец 80-х/начало 90-х - 10.2003)

---

Санаторий.

Взять носки шерстяные, чтоб ноги в тепле,
да машинку - такие давно в утиле,
да заштопанный свитер, и ветер
в проводах и столбах... В подорожной тщете
электричка ползет, как слеза по щеке,
то скакнет, как зарубленный петел.

Пёхом - десять от станции. К счастью, минут...
За упавшим условным забором
кашей кормят, компотом, здоровье куют
и сдают, как дают на панели, уют
с замутненным графинным декором.

Чемоданчик потертый, скулящий "Ортех",
здесь тебе не июль, Коктебель и Артек -
межсезонье, мытище и слякоть...
Ты среди дерматиновых стульев - high-tech,
и тебе дозволяется брякать

до полночи, до белой страницы черна,
до сошедшего с неба клавира,
и глотать из разбитого кем-то окна
наползающий холод эфира.

14.10.03

---

Фонарной улицей пустынной...

Фонарной улицей пустынной,
сквозящей наготой простынной,
катись, несчастный, колобком!..
И жизнь твоя - как эта вьюга,
ночная песенка неюга:
ни для кого и ни о ком...

Неслышным шагом конокрада
крадется вкрадчивая дрожь.
Хоть ты ушел от листопада -
от снегопада не уйдешь!

И так легко ласкает, чутко
твою небритость простыня,
как отставная проститутка...
Полцарства! Царство - за коня!

Но нет коня... А есть упряжка
да нараспашку пиджачок,
да карандашик, да бумажка,
да вбитый наглухо крючок.

8.10.03.

---

Мой лес еще согнулся от листвы...

Мой лес еще согнулся от листвы,
моя зима - еще за дальней далью,
и в торопливый шаг твоей Москвы
еще я машинально попадаю,

и мед моих ночей еще тягуч,
не загустел в белесый сахар смерти,
и мой двойник, мой пасынок, мой дзуч
еще не подписал последней сметы.

Но пишет солнце по небу круги
все ниже...
и все чаще я - не в ногу,
все глуше - гул,
теснее - сапоги,
все дальше дом...
но я не ближе - к Богу.

4.10.03

---

Такой сентябрь, и воздух так щемящ...

Такой сентябрь, и воздух так щемящ,
так настоящ, так искренен и подлин!..
Пусть все горит! пусть времени за полдень! -
я брошу все, возьму футбольный мяч,
пойду, поеду - все равно! - в Лосиный
с тобою, юной, и с подросшим сыном,
точнее - переросшим... И, как встарь,
мы будем прыгать неуклюжей птицей,
дурачиться и грустно веселиться,
и пить густой, настоянный янтарь.

Но если встарь - мы пили и пьянели,
то нынче нас настойка не берет!
Все потому, что знаем наперед -
что там, в янтарном городе Пьянелли...
А там - блудливый дождик по щекам,
по голым веткам, вымокшим щенкам,
и по глоткам, как колдрекс неизбежный,
мы осень пьем... Лосиный за окном,
и мокнут ели вытертым сукном,
и так далек декабрьский снег рубежный!

24.09.2003

---

Люби меня и через годы помни...

Люби меня и через годы помни
той памятью, которая, как пони,
бредет по кругу, публику возя:
и ноша гнёт, и не идти - нельзя...

Храни меня, как старую манишку
немодную - на самом дне в шкафу,
как некогда прочитанную книжку,
скользнувшую случайно за софу.

А если пони вдруг собьется с круга,
то, в общем, не изменится ничто:
ну, надоест еще одна подруга
да из-под окон съедет шапито,

и тряпкой станет, наконец, манишка,
а книжка - просто горсточкой трухи,
будь это хоть распухшая сберкнижка,
хоть в восемь строк вошедшие стихи.

21.09.03.

---

А если я тебя покину...

А если я тебя покину -
как будто кину снег в лицо
и отряхну с подошвы глину,
всходя на новое крыльцо, -

ты разомкнешь бессильно руки
до наступления зимы
соединительной разлуки,
когда во тьму -
из полутьмы...


06.09.03

---

Куплю арбуз у мокрого узбека...

Куплю арбуз у мокрого узбека,
скажу: спасибо, мол, рахмат, Рашид.
Он мне ответит, кутаясь в тельняшку:
Я не Рашид, я - Гиви Кобаладзе.

Развешу майку на балконе, ножик
большой такой, широкий откопаю,
арбуз на подоконник водружу.
Накрытый полосатым маскхалатом,
как тот узбек - ни в чем не виноват он...
Скажу: прости! и подмигну ножу.

Читал я, что арбуз - не фрукт, не овощ,
а ягода (а я - Ягода, что ли?),
что он, де, камни в почках растворяет...
одно лишь плохо - нарушает сон.
Я не читал об этом - знаю сам
и, встав в девятый раз (не пересилишь!),
увижу: дождик стих и моросит лишь,
а мой узбек уснул на арбузАх.
Залез на кучу, словно на арбу,
накрылся курткой с вылезшею ватой...
Как тот арбуз - ни в чем не виноват он,
ну разве только в том, что он - арбуз.

Подъедет мент и документ попросит,
а может что еще...мне не видать:
этаж четвертый, да и через площадь,
фонарь мигает и стекло немыто.

Десятый. Нет, мне не уснуть сегодня!
Халат наброшу, Киплинга возьму.
Восток ест Запад, Запад ест Восток,
и за обедом не сойтись им вместе,
ну разве только на ночной сиесте:
Москва, узбек, арбузы, водосток...

А я читал, ну то есть слышал: первый
у бабки муж был с Галичины. Значит,
он был еврей почти наверняка!
А где еврей - там камни (в почве? в почках?..),
пустыня, ишаки, еда острит -
сплошной восторг, коль не гастрит.
А кстати!-
я прожигаю жизнь не на Арбате
(восточном, кстати) - на Восточной street,
дом number two!
Не аргумент ли лучший,
что я здесь тоже - на арбузной куче,
ну разве что невидимой менту?!

Да, точно: я узбек. Я обожаю
лепешки! Как узбечка, я рожаю
стихи раз в девять месяцев. It is
symbolyc very! - вышепчет сердечко.
Да и жена моя - почти узбечка,
она так very любит свой Matiz!

Да, я узбек. Мне поутру - не в офис
на лифте ехать с пропуском магнитным
на шее, как ишак в своей узде,
и бормотать: mass market, penetration,
в курилке проводить communication.
Какой к шайтану - сэйшен?! Я - узбек!!

Да, я узбек. В халате. Из подъезда
я выйду трезвый, целеустремленный
и моего узбека разбужу,
скажу: ну, здравствуй, землячок! Позволь мне
заночевать на мокрых и пятнистых,
на скользких валунах арбузов наших,
а утром продавать их этим русским,
которые нас кликают Рашидом,
а мы с тобою - Гиви и Абрам!

30.08.03.

---

Сентябрьских дней прохладное вино...

Сентябрьских дней прохладное вино
соломенного цвета и лимонного
с изменчивостью зайчика оконного
играет в нас. И нами -заодно.

Тяни его, затягивай игру
стекла и света с тем нектаром лживым -
пока вино не стало ржавым пивом
прокисшим, словно в бочке на углу,
разбавленным дождями и слезами,
пока поляны полны голосами,
пока, по меткам метя, колем сами
мы в вену дней прохладную иглу.

29.08.03.

---

Откроешь балкон - и сверчки засверчат...

Откроешь балкон - и сверчки засверчат,
внизу, торопясь, каблучки застучат,
машина отъедет, и псина
лениво подаст голосину.

И мышкой завозится дождик в сосне,
и женщина бок переменит во сне -
как платье, мужчину, прическу,
как столбик оплывшего воска.

08.2003

---

От меня останется: пыль...

От меня останется: пыль.
Жаль, что не полынь да ковыль,
жаль: не быль, которая боль, -
шарф, который выела моль,

флаг, который выцвел за так,
шаг в небесной этой игре...
Вам уже пора, пастор Шлагг,
вас там будут ждать - на горе.

Ничего, что снега нема.
Ничего, что вечность нема.
Ничего... Лишь тьма у виска
обрезает свет волоска.

08.2003

---

Осенние дожди. Алиготе...

* * *
Осенние дожди. Алиготе
не примирит с воскресной непогодой
и с этою ненужною свободой
с утра валяться, бормотать Готье,

а коль желанье чувства обновить -
уйти из дома по кривой дороге,
а нет желанья - заплатить налоги
и мир в душе опять восстановить.

19.08.03

---

Стоянье в пробках усмиряет плоть...

"Счастье ты мое луковичное..."
Герман Власов

Стоянье в пробках усмиряет плоть...
Но если б можно было прополоть
мне Ярославку, словно грядку с луком, -
я б этот август взял и проредил,
а что осталось - щедро наградил
прапамятью,
празрением,
праслухом.

Я б слушал теплый и живой живот
и прозревал, хоть ночь без звезд, бесовка! -
что жизнь моя совсем и не живет,
так, мельтешит, актерствуя в массовках,

запоминал до боли, как белье
с балкона только - пахнет свежим ливнем...
И луковое счастьюшко мое
закусывал прополотой полынью.

16.08.2003

---

Рыжая, серая, черная, белая галька...

* * *
Рыжая, серая, черная, белая галька...
Молча хоронится в ивах подбитая галка.
Чайка, крича, бьет мальков на песчаной мели.
Солнце печет почерневшие ноги мои...

Черствая корка, копченый асфальтом и потный,
хоть не галчиного роду, но тоже залетный,
я отлежусь, подставляясь волне и лучу,
я подлечусь - да и дальше себе полечу.

Рыжая, серая, черная, белая... Катер,
песни горланя, холодным шампанским окатит.
Мне бы, что галке, в густые кусты уползти,
мне бы лишь гальки с собою в горсти унести.

07-08.2003

---

Камские каникулы

1.

Плескаться в протоке, согретой июлем и сном,
с ленцою водить по тускнеющей бронзой коленке
и править на запад неструганым грубым веслом,
на запах парной молока и вареньевой пенки...

И будет теченье на ржавую баржу нести,
но станет рука продолжением страха и воли
и, только уткнувшись в песок, обнаружит в горсти
горячую клейкую жижицу лопнувшей боли.

А церковь, которая с речки казалась: маяк,
потушеннный в прошлую ночь разыгравшимся штормом, -
закрыла все небо... И каждый испуганный шаг,
как вздох, отдается в невидимом куполе черном.

И чудится: вот он, покой, и тебя занесло
туда, где ты нужен, при этом не должен ни цента,
и ястреб над домом - великое самое зло,
и всё впереди, и тобою не правит весло,
и гладят и ластятся теплые волны плаценты.

2.
Текло полнеба по реке
и утекало в направленьи
известном тем, что, к сожаленью,
о нем не знали в городке.

А через реку по мосту
стучал состав легко и споро
без остановки (он ведь - скорый)
то из Москвы, то на Москву.

И мальчик, сидя под мостом
таким же мошкариным летом,
воображал себя поэтом,
безвестно сгинувшим притом.

07.2003

---

В тени зеленых тополей...

* * *

В тени зеленых тополей
хоть солнце жарь, хоть ливень лей –
здесь полумрак и тишь.
Лишь прошуршит велосипед,
хвостом протягивая след,
как полевая мышь…

Лишь, скрытый в ветках, голосист,
побудку протрубит горнист
и выбьется из сил...
Мне здесь покойно и легко,
и так живется глубоко,
как я еще не жил!

Но в это царство бумазей
крылатых зеленя
я не пущу своих друзей -
их нету у меня...
Да и тебя не позову -
просеять теплую золу
и не найти огня.

06-08.2003

---

Зеленым соком рощи проросли...

Зеленым соком рощи проросли.
Шумливыми подростками галдя,
не кланяются ветру до земли
и головы не прячут от дождя.

Но срок наступит - и сожжет висок,
как в летний полдень - полог травяной,
и перебродит беспокойный сок
в прохладное и мудрое вино.

А мне его в соломинку тянуть,
смакуя послевкусье вечность... - и
ту рощу вспоминать и ветер в грудь,
и волосы намокшие твои.

08.06.03

---

Пахнет черемуха новостью...

Пахнет черемуха новостью
о приближении дней
зябких, как осенью в поезде
на перегоне дождей.

Листья наотмашь в агонии
по ветру хлещут в лесу -
женщина словно ладонями
мокрыми бьёт по лицу

и, обессилев, ломается...
Или - бессонница гнёт?
А просыпается - кается,
любит и ласково льнёт.

Зайчиком прыгнет оранжевым
на руки солнечный свет.
Раньше бы. Раньше бы. Раньше бы...
Да и черемухи нет.

20.05.03.

---

Лосиный остров

В платочках черных богомолки
склонились над водою ниц,
и месяц освещает елки,
как поводырь среди слепиц.

Я проведу тебя от пруда
меж тополей как между строк.
И будет ветерок-остуда
касаться губ твоих и щек,

и будет лист цепляться клейкий,
пятная соком молодым,
по брошенной узкоколейке
когда мы к дому побежим!

И пусть кричат в болотах птицы,
и лось трубит, и мгла клубится
над зыбью топей торфяных –
он опоздал!..
Мы за границей
его владений водяных!

И ты, лишь тронет лоб подушку,
забудешь все… - пока в плечо
не поцелуем и в макушку
я или солнце горячо.

11.05.03

---

Грачи на деревьях. Распахнуты рамы оконные...

* * *
Грачи на деревьях. Распахнуты рамы оконные.
Учебник забыт. Пляшет в комнате солнечный блик.
Напротив окна - музыкальная школа районная,
микрорайонных Шопенов парник.

Отличницы девочки гордо порхали и бодро,
и глянцем сверкали футляры, и пела душа!
Но строгая преподавательница с фамилией Голобедрова
бросала мне раздраженно:
"Да это не пальцы - лапша!"

Я дверь прикрывал, за которой сидела комиссия
надушенных в уши, таких недоступных светил.
Я был бесталанен, и жить было просто бессмысленно,
хоть желтый сентябрь янтарем лиепайским светил...

Я бредил тяжелым роялем и трелью свирелевой:
не нужно, не нужно мне фрака -
лишь музыка чтоб!..
И мама, ступая босыми ногами, выходила из ночи сиреневой,
склонялась над моей кроватью и целовала в лоб.

А звуки рождались, толкались во мне, точно в камере,
и требовали, требовали свободы:
Зачем ты нас запер в сундук?!
Я клавиш касался полученными от Бога руками,
но клавиши выскрежетывали,
вырыдывали сумбур...

Звуки-младенцы умирали медленно, синие,
от недостатка воздуха и небизны крутой.
Я сжимал кулаки и плакал от собственного бессилия,
и грыз карандаш...
Мой карандаш золотой.

1990

---

Дожить бы до майских...

* * *
Дожить бы до майских!.. Задвинуть дела,
истертые выплюнуть прочь удила,
последний листок подмахнуть,
махнуть сослуживцам – и в путь
степенный – до лифта, прямой – до угла.
А дальше – голимые прятки!..
В звенящий трамвай заскочить – о-ла-ла! –
как будто судьбе на запятки,
и выйти часа через два у леска
под окнами явки воскресной,
которую ищут ищейка-тоска
с сестрою, тщетой бесполезной.
И выйти и между деревьев пройти…
Не встретив следов двух сестер на пути,
вприпрыжку подняться в квартиру,
где все – не случилось, где все – впереди
и влажным моллюском из створок груди
душа улыбается миру
вне времени хода и памяти вне,
и с небом в лазорево-нежном огне,
в вечернем дымке пикников,
в остывшей золе облаков,
и с рыжей сосной за окном поутру,
и с мокрой листвой, как бельем на ветру,
с коротким «прощаю» - врагу.
Душа моя!..- шамкаю.
Голос не мой –
как будто последний великий немой
расплакался первым «агу» -
от боли, прорезавшей зубом десну,
от воли, накрывшей его и весну,
от роли, с которой ломает,
от вкуса металла, от пепла и тла
и от прорастанья зубов в удила
к исходу короткого мая.

1-4.05.03

---

А можно жить на хлебе и воде...

* * *

"А можно жить на хлебе и воде..."
Лал Балу

А можно жить на хлебе и воде...
На черном небе соляные звезды
белеют, равнодушные к тщете
и к нищете,
и шепчут: "Happy birthday!"

И накрошить из ершиков ухи,
черпнув в ручье погнутой медной кружкой,
и в наволочку складывать стихи,
что служат и растопкой, и подушкой,

и чувствовать, как чудо, благодать...
И внука своего, как раньше - сына,
что дом тот - нарисован, убеждать,
а сладости и мяч - из пластилина.

26.04.03

---

Спать на разных кроватях...

* * *
Спать на разных кроватях,
разделенных стеной,
просыпаться в объятьях
сумасшедшей ночной,

волокущей на плаху
прахом пущенных дней,
молча рвущей рубаху
ледяных простыней…

А в разрухе-разлуке
за пустыней тоски
те же самые руки
рвут тебя на куски.

2003

---

Из "Арских стихов"

1. Начало.

Смолк дождик. Спала духота.
Земля спала...
В клубах тумана
ко мне явилась Высота -
обитель горняя Инмара.

И сквозь поток времен и вод
клинка кривого быстрым взблеском
тропа мелькнула -
тайный ход
среди холмов, поросших лесом.

Гора Инмара!..
Путь наверх
сверкнул на солнце - и померк...

И снова - даль моя темна,
а путь - неведомый и трудный...
Но жизнь - одна. Судьба - одна.
Храни меня, мой пус воршудный!

(из М.Федотова, очень вольный перевод)
1990, 2002

Пус - родовая метка.
Воршуд - хранитель рода.


2.

Уйшор нагрянул этой ночью к нам,
по крыше гонит снежную крупу.
Кучо забился под крыльцо, скулит...
А нам с тобой ой как тепло на печке!

Спит Тойма подо льдом, спят пчелы в бортах,
хозяин спит в завьюженной берлоге -
уснуло всё до самой акашки...

Лишь мы с тобою на печи не спим:
всё сказываем сказки о вумуртах,
о банных духах и о ветряных...
Но только я прошу - не говори
о домовом!
Рассказывай о лешем,
о ягпери, шайтане и о прочих,
но - чур, молчок о домовом, ни слова!

Он из-под лавки на меня глядит...

2001


3.

Хозяйка водицы наносит,
всплакнёт на болоте кулик...
Под утро опять подморозит,
но снова спасет воротник.

И снова - прощайся, что кайся,
всё вторя: да сбудется вам!
А после - дороге отдайся,
разбитым её колеям,

и, мучась от серого неба,
от стынущих лужиц рябых,
от липкого холода хлеба,
от ветра, который под дых, -

и, мукою этой ликуя,
пойми, что ты выбрал не ту,
а эту - осеннюю, злую,
дождливую маяту.

*

А выбрал - так что ж... По дороге
шагай и шагай на рассвет.
Старуха стоит на пороге,
пытается вспомнить... Но - нет.

Сосна, можжевельник, осина
кипение черных ключей -
примите же блудного сына
и прочь не гоните с очей!

И, полные сжатого жита,
дворы - не гасите огней!
И прялки - жужжите, жужжите,
спрядая столетья из дней.

1990, 2002

4. Молитва.

Чашу мне данную вот я и выпил до дна,
преодолев путь страстей и дорогу печалей.
Самое светлое пусть навевает луна,
светом серебряным гаснущий день мой венчает...

В сумерках переступлю я порог, как межу,
ключ поверну...
Никому, разве Господа кроме,
я не обмолвлюсь об этом и не расскажу,
что я оставил в моем заколоченном доме.

Не обернусь, не махну на прощанье рукой
и не вернусь, даже если Ты дашь мне спасенье...
Пусть же мне будет безветренный чистый покой
с желтой любовью осенней.


(нашел концы "Молитвы": это очень вольный, ушедший далеко от оригинала, перевод стихотворения замечательного поэта, очень близкого мне по духу Михаила Федотова из сборника "Вось"(Боль)


1991, 2003

---

Будет в речке блесною играться весна...

х х х

Будет в речке блесною играться весна,
будет по ветру сыпать чешуйки сосна,

пастушок задудит в свой осенний рожок
и стожок и осинки покроет снежок -

ничего от земли не убудет...
Лишь меня в этом мире не будет.

2003

---

Из финно-угорских поэтов

Из Кузебая Герда.

х х х
Смеркается. Курлычут журавли.
Звенят болота злыми комарами.
И снова звезды ночь заволокли
мерцающими влажными сетями.

Уже уходят косари с лугов
и, возвращаясь, напевают. Снова
сомкнуло сладким сном глазки цветков.
Проснувшись, дупла покидают совы.

Как в этот миг живется глубоко,
как дышится и пишется легко
в кольце садов цветущих вотских гуртов!
Вот так всю ночь без сна ходить-бродить,
протяжной песней душу бередить,
пока неслышно не наступит утро.



Весна.

Весна, весна идет
в венках и славе!
На реках толстый лед,
играя, плавит!

И темный лес от сна
очнуться кличет.
Деревьев голоса –
что смех девичий!

У Камы в ивняках
она купается,
парням в березняках
на грудь бросается!

Идет, цветок в косе,
под солнцем улицей.
«Проснитесь! Встаньте все!»-
несется улицей.

Тяжелая вода
ворчит-волнуется,
и небо в невода
глядит-любуется.

Журчат ручьи, скворчат,
кричат по-птичьи,
картавит сто скворчат,
журавль курлычет,

бегут мальчишки из
ворот без шапки
и у замшелых изб
играют в бабки.



Из Флора Васильева.

х х х
Другой дороги нет.
Нету другой дороги.
На старый чей-то след
босые ступают ноги.

Иду, спеша, сквозь дни,
как те, кто давно здесь были.
Щекочет мне ступни
ветер дорожной пылью.

Дорога - чем длинней,
тем радостней. Оттого-то
я благодарен ей
за ворот, пропахший потом.


Из Людмилы Кутяновой

х х х
…и дорогу мою освещала звезда голубая,
тем лучом указующим душу мою согревая,
и, обласкана нежным свечением, горним лучом, -
где была я тогда, кем была и какою была я!..
В целом мире лишь только один человек знал о том –
но смотрел на меня он со странным таким холодком…


Из Татьяны Черновой

х х х
Не преследуй меня жалким псом,
не скули в сочиненных обидах –
я не дам тебе хлеба кусок!

Не смотри мне вослед! Ни к чему
наблюдать каждый вздох мой и выдох –
я с собою тебя не возьму.

Сердце мне не точи, короед,
в душу влезть не пытайся по-лисьи –
для тебя в них пристанища нет!

Разум мой не грызи, не мути,
тщась проникнуть в заветные мысли…
Не поймешь ты их, как ни крути!

И не стой у меня на пути,
и не рой мне ловушки и ямы.
Путь мой – небо!.. Прощай и пусти!

Отпусти меня, птицу, парить
и под розовыми облаками
молодого орленка любить.


х х х

Где-то в памяти смутной, во сне,
он является тихо ко мне –
мир иной. Я опять цепенею…
Там цветок на озерной воде:
я такой не увижу нигде,
а увижу – сорвать не посмею…

Лепестки омывает вода,
нежный венчик венчает звезда,
зыбь зеленые крылья качает,
пишет петли над ним стрекоза,
и колючками злыми лоза
руки нетерпеливых кусает.

Не могу прикоснуться к цветку!
Он в каком-то заклятом кругу:
звенья цепи – вовек не порвутся!
Снова вещим виденьем томлюсь
и к цветку, цепенея, тянусь –
и никак не могу дотянуться…

х х х

Как холстину – сшивает века
горний ветер невидимой нитью.
И летят, и летят облака
вслед тому мировому наитью.

Весны, лета, осенний фантом –
все укроет пургой непогода…
Это ветер свистящим кнутом
погоняет неистово годы!

Это ветер на волос кладет
знак серебряный;
из-под младенца
это ветер пеленку берет,
заменив холстяным полотенцем.




Из Петра Давыдова.

Старуха.
Понурый ворон на трухлявом пне
косит зрачком вдоль мокрого забора.
Напротив дом горбатится, как ворон,
с прогнившей крышей на кривой спине…

Он, как его хозяйка, так же стар
и немощен. Один Господь помощник…
Башур, Башур!.. Когда-то, полуночник,
и я бывал в твоих глухих местах,

и я бродил среди твоих лугов…
Плясали девки под гармони взвизги,
в кольце садов стояли крепко избы –
там, где сейчас чертополох.

И тот, зовущий в призрачную даль,
хоть раз бы посмотрел в глаза старухи,
как скОблят грязь натруженные руки
с подобранных бутылок – увидал!..

Помочь иначе невозможно ей,
как не разбавив грусть свою глотками –
прибавив ей две гривны медяками,
коль нет в кармане двадцати рублей…


х х х

Мой друг не чтит стихомаранье –
мой друг пастух. Но все равно
мы с ним сидим частенько в бане
и дегустируем вино.

Но гвоздь программ – не крепость пива,
как брешут бабки во дворе,
а чтенье Вильяма Шекспира,
где оный пишет о зверье, -

когда мой друг, взволнован крайне,
всю нашу братию клеймя,
мне говорит: «А ну вас…в баню! –
Шекспира только окромя».



Из Василия Шибанова

х х х

Губы нежные пощипывая губами и губ не чуя,
вышептывая нежное имя,
новой игре тебя учу я…
Только смотри – не играй с другими!


х х х

Ты замечаешь ли: в деревню
Через пустыни пустырей
К нам возвращаются деревья
По зову высохших корней.

Они спешат уже столетья
К избе, что с краю испокон,
Их тени, шепчущие ветви,
Моих касаются окон.

Столетья, исподволь и тихо,
Они идут к своей земле…
Ты помнишь, нет? – стояла пихта
Давным-давно у нас в селе,

срубили или стала пеплом –
и даже пень ее исчез.
Но голос будто бы из петли
Зовет к себе ушедший лес

и заклинает, хоть и тленный,
и, хоть невидимый, живет,
и в сны приходит, как сквозь стены,
и все – зовет, зовет, зовет!..

Но что ответить?.. Сух и горек
В немой гортани стынет ком…
По снегу стайка юных елок
Несется к дому босиком.




Из Михаила Федотова

х х х

Полуночи ветры протяжны, глухи,
свеча, словно бабочка, бьется…
Невидимый кто-то приходит в стихи
и мелким бесенком смеется.

Невидимый кто-то стоит у плеча –
я стыну от этого взгляда!
Горит, и горит, и не гаснет свеча –
дыханье мое и отрада!

Размеренный маятник, время членя, -
и он усмехается нешто?
Но слышишь: в ночи окликает меня
неведомая надежда!

Что ждет меня:
жажда – иль влага ручья?
свобода – иль воздух острожный?..
Горит, и горит, и не гаснет свеча,
мой сон освещая тревожный.


х х х

Рано утром я печь затоплю.
Смоляное полено стрельнет,
от двери приоткрытой к углу
дым морозный змеей поползет.

Береста ахнет порохом: ах!
Жар заслонки – звон жалящих ос.
Как мираж, рассыпаются в прах
млечно-юные души берез!

Я подброшу еловый горбыль,
и свирепо гудящим снопом
искры вырвутся вдруг из трубы,
не мешая мечтать о ином…

Снова печь раскалить добела,
звон поленьев – огню передать,
а потом от двери до угла
на морозной на дымке летать.


х х х

Качаются ели, промокшие сны
с ветвей отряхнув и чела.
И ноздри щекочет дыханье весны,
бродящее в вене ствола.

Я во поле выйду: снега и снега –
сверкающий холодом жар.
Весь вечер трепещет на иглах леска
багровый проколотый шар.

Снег белого скользкого шелка лежит,
мой взгляд ослепленный пленя…
Качаются ветки – и с каждой глядит,
мой ангел глядит на меня.

х х х

Эта белая-белая гладь,
это поле…
И сердце – светлеет.
Мир меня, как ребеночка мать,
тихо-тихо качает, жалеет.

И в моем утомленном мозгу
мысли гаснут, как в вяжущей яме,
и, разбросанные на снегу,
тлеют черными головнями.

За избою нагие кусты
чуть покачиваются тоскливо,
и о смерти кривые кресты
мне свидетельствуют молчаливо.

Эта белая гладь – поперек
тем крестам, кособоким и тленным!..
Я стою посередь, словно Бог,
и молюсь сотворенной Вселенной.


х х х

Рыщет ветер ищейкой - то пустится в вой,
то скулит, то по комнатам ищет.
Никого на крыльце, на душе никого,
никого в опустевшем жилище...

Выхожу и в пороше дорогу торю -
но метель заметает дорогу мою.
Стиснув зубы, иду против ветра -
но метелью заносится след мой...

Мой забытый, покинутый всеми урём
наг и холоден, сумрачны снеги.
И огонь в обезлюдевшем доме моём -
что костёр на оставленном бреге...

Печка-каменка дышит теплом на меня.
Я - язычник! Я радуюсь пляске огня,
и в душе моей силы родятся
ждать весны и снегов не бояться.


х х х

Ну, вот...нашёл последний свой приют.
Весь мир и я - в грехах и равнодушьи...
И только здесь -
мой вечный бег
прервут,
дадут ночлег и не закроют уши.

И только здесь - покойно и светло,
и жить нельзя,
нельзя дышать без веры...
Печь отдаёт последнее тепло,
весны сквозь сны ждёт ветка желтой вербы...

Здесь половица каждая - со мной!
Последний стих прольётся...час наступит -
Инмар меня ударит молоньёй
и в пламени грехи мои искупит.



Из Анны Истоминой

х х х

В этот мир я пришла на семи на студеных ветрах,
И лепили меня семь ветров из предутренних трав.

Но сверкнуло семь молний – и кончилось время… И вот
Вздрогнет тень от умершего тела – и снова замрет.

Будто не было в мире тебя – улетишь на семи на ветрах,
По семи по дорогам по травам развеется прах.


х х х

Когда покроет снегом леса, поля,
Мы тоже просветлеем, как пермская земля.

Студеный воздух будет чист и суров,
Вдохнешь его - и словно родишься вновь.

И вот:
наденешь белую холщовую одежду
И встретишь зиму
– первую –
– последнюю надежду.


х х х

Мы – тонкие свечи. Мы таем и таем,
не чуя огня над собой.
О, кто нас зажег? Для кого мы сгораем
в полуночи этой слепой?

Как сладостно пламя смертельное жаждать,
как радостно плакать слезой!..
И пусть мы растаем – но зная: над каждым
столп огненный – нимб золотой!


х х х

Бог искру зажег
И вдохнул в человека.
Горит, горит уголек
В нашей груди от века.

Чем сильнее огонь
Вспыхивает, раздуваем, -
Тем больнее ладонь
Мы к груди прижимаем.

Все – от битв до молитв –
Мучит нас, пламенея:
Чем сильнее болит,
Тем и горит сильнее.

Как начинает дышать
Гения стихотворение –
Так и людская душа
От Его вдохновенья.

Но загадкой она
И для Него… Так что же,
Ежели ночь темна,
Мы воззываем: «Боже!»

Кто же нам даст ответ?..
Огнь пожирает душу.
Но за страдания – свет
Рвется из нас наружу.

---

Молитва

Чашу мне данную вот я и выпил до дна,
преодолев путь страстей и дорогу печалей.
Самое светлое пусть навевает луна,
светом серебряным гаснущий день мой венчает...

В сумерках переступлю я порог, как межу,
ключ поверну...
Никому, разве Господа кроме,
я не обмолвлюсь об этом и не расскажу,
что я оставил в моем заколоченном доме.

Не обернусь, не махну на прощанье рукой
и не вернусь, даже если Ты дашь мне спасенье...
Пусть же мне будет безветренный чистый покой
с желтой любовью осенней.

1991, 2003
Нашел концы (т.е. истоки) "Молитвы": это очень вольный, ушедший далеко от оригинала, перевод стихотворения замечательного поэта, очень близкого мне по духу Михаила Федотова из сборника "Вось"(Боль). Потому размещаю его в "Арских стихах" (здесь все мое "вольное" и тематически близкое оригинальное к "арской" теме), а "Молитву" через какое-то время прикончу.

---

...и женщина устало засыпала...

* * *

...и женщина устало засыпала,
обняв меня, шепча о чем-то мне.
Я укрывал ей плечи одеялом
и лампу отворачивал к стене,

и уходил по крышам и по листьям,
по лосьим тропам и по тропам лисьим,
по южным звёздам, влажным от росы.
Следы терялись...и, теряясь, висли
в немом недоумении часы.

А я вращал их стрелки под сурдинку
карандаша, скрипящего едва,
и превращал из вытертой картинки
я в жизнь и в боль - умершие слова!

Но женщина, проснувшись, окликала...
Я забывал про песни белых вьюг,
про тихий свет намытого металла
чеканных строк -
и возвращался в круг
настольной лампы, рук и одеяла,
и теплых тел, и неистертых мук.

2003

---

Земля тепла, и небо звёздно...

х х х

Земля тепла, и небо звёздно,
и холодит весенний воздух,
улыбкой по губам скользя...
И ничего еще не поздно,
хоть мнится: поздно и нельзя.

Так чудно чувствовать, так странно -
как вытекает жизнь из раны,
как с нею убывает боль...
И, наконец, уже не рано:
беззвучно плача, быть собой.

2003

---

Гроза

Когда покажется: осталось
полдня – и всё иссушит зной, -
устал и раскален, как фаллос,
мой август кончится весной.

Пастух, сверкая плетью, сгонит
к станице тучные стада.
И под акацией в бидоне
в секунду вспенится вода

и побежит из подворотен,
все обращая в спешный бег!
И съедет в панике курортник,
бросая тонущий ковчег...

А поутру -
свежо и вольно,
по балкам разбрелись стада...
И море женщиной довольной
меня целует без стыда.

2003

---

Гомон детей, и гудки, и чириканье птиц...

х х х

Гомон детей, и гудки, и чириканье птиц
на пятачке у протухших прудов, в западне,
вспышки на мартовских лужицах – солнечный блиц, -
всё отойдет
к неприметной, щербатой стене.

А отойдя - обернется…
Увидит скамью,
а со скамьи что-то взмыло и точкой парит.
Рядом забытый
в обложке дешевой Камю
ветром сырым в нетерпении юном раскрыт...

А через миг
ожидаемый выстрелит грай,
смешанный с лязгом затворов и хлопаньем крыл,
и нас с тобою подхватит бездомный трамвай,
что со времён Берлиозовых здесь не ходил.

2003

---

От глаз уставших красноты...

х х х

От глаз уставших красноты
и от всеобщей грустноты,
и от хулы и зла
меня не раз спасала ты, -
но так и не спасла.

И я в палящий пылью зной
и в ветер слякотный сквозной
тебя спасал не раз,
и заслонял от бед спиной, -
но все равно не спас...

Так, неспасенные, вдвоем
мы обживаем этот дом,
в любови боль тая, -
ты на плече моем виском,
я - ускользающий песком
сквозь пальцы бытия.

2003

---

Молчи и слушай звук цепочки...

х х х

Молчи и слушай звук цепочки,
глухое звяканье ключей -
не подходящих к одиночке
моих стихов, моих ночей.

И туфель отголосок гулкий,
запоминай, таясь в окне,
и наслаждайся на прогулке
весенним солнцем на стене.

2003

---

К праведной цели...

х х х

К праведной цели
в ясный зенит
дни улетели.
Гильза дымит...

Не превратились
в свет золотой -
но растворились
в склянке пустой.

И отхлестали
ливнями - но
не прорастает
в камне зерно...

2003

---

Подмосковье.

Здесь раненье – как спасенье.
Утро. Свежее бельё.
Солнце в соснах. Воскресенье,
воскресение моё…

От подъезда – тропы, тропы…
Пропади, моя печаль!
Мне один знакомый тополь
хлопнет снегом по плечам.

Но лишь ветер – в горле жженье,
гул и порох кольцевой...
Я и сам того сраженья
и трофей, и рядовой,

неприкаянный участник
поражений и побед,
только раненый, но к счастью –
угодивший в лазарет,

где меня всё делят, делят
будто ножиком тупым
мой подельник – понедельник
с воскресением моим…

Вспомню всё – и всё забуду.
Сгинь, печаль, и пропади!
Вдоль заснеженного пруда
заскольжу.
А впереди –

ожиданье продолженья,
неторёная лыжня,
небо и преображенье
вечереющего дня….

И последнее сраженье
Бога с чёртом – за меня.

2003

---

Урок экономики

А на Киевском вокзале
две торговки обзывали
Ельципутина, меня
за компанию браня:

мол, мешаю я, мешаю
разложиться им мешками,
эффективней чтоб вдвоем
приторговывать бельем!

Я и вправду им мешал:
кофе палочкой мешал,
ямбы декламировал,
книжку рекламировал!

Становились бабы в ряд,
примеряли все на зад
и вздыхали: "Дорого!
Лучше пачку творога..."

Тут я им: бла-бла-бла-бла,
сто страниц за два рубля!
Выгодная сделка-то:
много тексту мелкого!

Становились бабы в ряд,
раскрывали коробы,
покупали оптом ямб,
цокали: "Недорого!.."

Разъезжались по стране,
торговали в розницу,
разорялись...
Ну а мне,
мне - какая разница?

...На вокзале между рельс
мне массировали face.
Был массаж весьма глубок:
год постреливало в бок.

С той поры учён я, мать,
перемать да в бороду!..
Не фиг, мать, демпинговать:
это оч-чень дорого...

6.02.03

---

Последний ученик

Решив примеры и задачку,
в отцовом латаном пальто,
через ручьи на водокачку -
мое начальное ЛИТО.

Забор, сторожка в три окошка
на запад, на восток и юг,
будильник треснувший
и кошка -
непьющий хоть, но верный друг.

Здесь до утра насосный гений,
мои невнятные труды
освобождает от весенней
пустой и взбалмошной воды.

А утром - пишет.
Стол - бездонен.
Гудит насос, фильтруя взвесь...
Поспеть до майских: о колонне,
не той, что в Греции,
а здесь.

Сто десять тысяч минус дети,
весь местный грамотный народ -
прочтут его стихи в газете.
Потом - Седьмое, Новый год...

И всё. И точка. Мирозданья
не изменить...
Но тут возник -
так неожидан, долгожданен,
его последний ученик.

2003

---

Москва. 1988.

Вернемся в город в августе - а в нем
все пахнет виноградом и дождем,
и бочки с квасом выпиты...
И осень
приходит, разрешения не просит.

И, хоть не просит, мы ей разрешим
официально нарушать режим,
что установлен нашим мудрым мэром -
бродить по клумбам, жечь костры по скверам.

И будем жить!..
Осеннее вино
цедить глотками, вечером в окно
следить листов паденье по спирали
и наши тени в синем зазеркалье.

А что потом - рождественский мороз
и равнодушье, как анабиоз? -
об этом никогда не скажет осень...
Но мы ее об этом и не спросим.

2003

---

Плывя в толпе и не борясь с волной...

х х х

Плывя в толпе и не борясь с волной
и не боясь отдать себя теченьям,
наоборот - как живчик заводной,
легальным предаваясь развлеченьям:
лица девицы внеочередной
внимательному, с толком, изученью
(как врач - рекомендованной больной...),
угадыванью ремесла и снятью
усильем мысли плащика и платья,
а улыбнется - силою одной.

Работа-Дом. И снова: Дом-Работа
сквозь слякоть сред окрестных до субботы,
пока поток на отмель не швырнет,
где мальчик, презирая скучный ужин,
корабль бумажный выудит из лужи,
повертит и помнет...

Но не поймет,
что смысл отплытья к берегам Америк -
не отыскать свой неоткрытый берег,
а возвратиться в свой забытый порт...

Тут из дому окликнет сына мельник -
и вздрогнет тот,
и мой намокший флот
из рук уронит, как никчемный пфенниг,
как недозрелый и невкусный плод.

А утром:
.......Дождь.
.......Будильник.
.......Понедельник.
.......Зонтов теченье.
.......И корабль плывет.

2003

---

В такую темь, метель и стужу

х х х

В такую темь, метель и стужу
смотри хоть в душу, хоть наружу –
но, как в пещере, ни огня...
Лишь, ослепленное, ощерясь,
мятется чудище в пещере,
рычит, ощупывая щели,
ища заблудшего меня.

А я под солнышком настольным
отогреваюсь и опять
дышу своим четырехстопным
в стекло и старую тетрадь

о том, как время утекает
и тихо женщина рыдает,
платок роняя с головы,
и мне, не слушая, внимает,
рукою доброй обнимает,
хотя меня не понимает…
Взаимно, кажется, увы.

2003

---

Зануда, маленький начальник...

х х х

Зануда,
маленький начальник,
всегда сторонник середин
и задниц мудрый целовальник,
инструкций раб и господин,

спеша домой, проснувшись ночью,
глазами ловит вышину,
бубнит о чем-то и бормочет,
пугая встречных и жену.

А там, вверху, луна в эфире
стоит как круглая печать -
чтоб с земноводною цифирью
стихи и небо повенчать.

2003

---

Запрыгнув в пыльную кибитку...

х х х

Запрыгнув в пыльную кибитку,
внезапным выстрелом хлыста
я повторю свою попытку
прорваться зА мост -
в те места,

где будут ветви бить по морде
моей и клячи.
Всё на кон!..
Конь понесёт - весь Чёрный Орден
как будто послан нам вдогон!

Кровоточащие ладони
остудит ветер,
и опять
я над бессилием погони
безумно буду хохотать!..

Но снова ров, мой старый кровник,
обрушит мир...
И вот, в грозу,
в грязи измазанный,
в терновник,
как в прошлый раз, я заползу...

И раздробят мои суставы
ночные долгие составы
и сдетонируют волной.
Покой и воля надо мной...

Покой и воля, жизнь-улитка,
гнедой, кибитка - всё на кон!
Моя последняя попытка,
мой неистраченный патрон...

2001

---

Я - мимо, и дни мои - мимо...

х х х

Я - мимо, и дни мои - мимо
тебя и твоих маяков
трагичною миною мима,
комичною дробью шагов.

Ты - рядом, и берег твой - рядом,
открытый волнам и ветрам,
туманным мерцающий взглядом
ослепшим моим кораблям.

2003

---

Стихи приходят невзначай...

х х х

Стихи приходят невзначай
и остаются ненароком.
Давно остыл вечерний чай,
уже рассвет скребет по окнам...

Стихи проходят, как печаль
по светлой женщине ушедшей,
разлившей солнце по плечам...
По самой преданной из женщин.

08.01.03

---

Море волнуется - раз!..

х х х

Море волнуется - раз! -
словно морщинки у глаз.
Терпкого терна вино,
нас разволнует оно.

Море волнуется - два!..
Но не оно, а Москва
нас захлестнет, и о дно
бросит плашмя - не оно.

Море волнуется - три!..
Ночь эту в памяти дли:
в брызгах над пирса доской
двое фигурой морской...

11.2002, Тунис

---

Пять дней морозило...

х х х

Пять дней морозило...
Как студень,
пруд колыхался. Снег слепил...
Пять дней весь Остров был безлюден,
а на шестой я первым был,

ступившим на берег.
Как йети,
я шел один и щупал лед.
А рыбы тыкались в подледье,
не понимая поворот...

И, жаброй шевеля, что мыслью -
Кто это ходит за спиной? -
они не знали, что я стиснут
почти такою же стеной.

12.2002

---

К обеду солнце навещает...

х х х

К обеду солнце навещает
и красит охрой потолок,
и, как больному, все прощает,
и лжет, что я не одинок,
что я да ты, да оба мы
пока что не за гранью тьмы,
что ничего не обещает
и ни тревог, и ни зимы...
А если что-то и смущает -
все глушат летние шумы.

Густея, августовский вечер
вареньем тянется в окно,
и локти голые и плечи
нежны, прохладны, что вино!..
Но я да ты, да мы с тобой -
листы, лимонный и рябой.
А путь листа, он прост и вечен -
как пульс в висок, как спор с судьбой...
и так жесток и быстротечен,
как встречный и неравный бой.

2002

---

Феодосия. 1990.

В гостинице текла вода со скрипом
и вовсе исчезала по утрам,
когда, проклюнув скорлупу ночную,
на подоконник вскакивало солнце
оранжевым, ещё в пуху цыпленком.

Ты спрыгивала на пол, одевалась.
Летела в шкаф рубашка... а вода,
хоть ржавая - никак не проливалась!
И мы опять плевали на неё!
И шли на рынок по пустынным скверам,
еще хранящим влагу прошлой ночи,
и, стукнув кулаком по автомату,
за две копейки пили как за три.
Абреки нам кричали: Генацвале! -
и мандарины с грушами совали,
а крымчаки нахваливали сливу,
мохнатый персик, потный виноград...
Мы пробовали вдумчиво и важно,
мы цокали и головой кивали,
мы о сортах серьёзно рассуждали -
а уходили, семечек купив!

За рынком были улочки кривые,
мощенные булыжником неровным.
Они петляли и терялись скоро
в заброшенных садах...
Но, сделав шаг,
мы увидали:горы, горы, горы...
трава сухая, пыльный известняк.

Округлы, словно старцев череп лысый,
блестя росой, бесплодные скопцы,
они смотрели на бесстрашный вызов -
на юные и твёрдые сосцы!

А ты смущалась, оправляла платье...
Я брал ладонь твою и вел вперед!
А горы насылали ветер с Понта,
лозой цепляли, зноем обжигали...
Но мы скакали по камням, что козы -
те, греческие... Лезли на карачках,
щипали травку вместо перекура...
А вот поди спроси: зачем мы лезли? -
тогда и не ответили бы. Но
когда упали на вершине мира -
ну, то есть Крыма...это ль не одно? -
сказала ты: "Я б стала птицей, если
все повторить..."

И плыли звезды мимо,
невидимые в солнечном панно.

1995-2001

---