Нас прикрывают латы.
И солнцем опалим,
внезапно и крылато
возрос Ерусалим.
Он нам обещан свыше,
как рана, он болит,
но Бог всегда услышит
напев моих молитв.
Над сарацинской ратью
запляшет резвый меч.
В святой земли объятья
мы рады вместе лечь.
Мил при любой погоде
Йоркшир или Прованс.
И небесам угоден
бесхитростный романс.
Кому какое дело,
что в милой стороне
одна ты что-то пела,
вздыхая обо мне.
Во дворе протестует собака
против новой отсрочки весны.
Мне приснился сегодня… Плевако,
заглянул в предрассветные сны.
Воплощение русского духа,
водопад убедительных слов.
...Пьяный кучер, больная старуха —
Ну, какой здесь возможен улов?
Но любимый Фортуной и Никой
под счастливым парадом планет,
защищал он народ безъязыкий.
А другого, по сути, ведь нет.
И радел он не только для выгод,
но на каждой из мини-голгоф
вдруг услышав: «Отец, мол, не выдай!»
помогал, словно Бог Саваоф.
Русским полем, украинским лесом
вышел к славе совсем без труда.
И наверное, был экстрасенсом.
Но зачем это знать, господа?
22.12.13.
Сын Мамонны и Денницы
(хоть совсем не тот масштаб).
В телекамеру кривится
сплетник хуже злобных баб.
Обвинения нелепы,
аргументы нечестны
ночью aгенты Госдепа
проникают в наши сны.
Эти рыцари кинжала
и зловещего плаща
хищно выпускают жала,
и вопит он, трепеща.
А часы пробили девять,
надо родину спасать.
Он умеет это деять —
что два пальца об асфальт!
И парит он в высшей сфере,
только помнит, где же брод.
И ему охотно верят
маргиналы всех пород.
От начальства сверху пайка,
от соратников почёт.
Так смелее наступай-ка!
Деньги капают на счёт.
16.12.13.
1
Время подводить итоги — память неприметных лет.
Моль проела наши тоги — Королю донес Валет.
Но ведь что-то было, плыло и струилось поутру,
И сияло, и манило, хоть звучало тайно: «Вру».
Кровожадней крокодила, век бесчинствовал, злодей,
но судьба нам приводила удивительных людей
И дарила нам любовниц — что лишь дерзким по зубам!
И несла чреда бессонниц в Лисс, Гель-Гью и Зурбаган.
2
Оглушал век гласом зычным, прогонял в последний путь.
И великих и обычных вышло время помянуть.
Сердце что-то скажет сердцу, помолчит душа с душой.
Мы же жили по соседству. Рядом с школой небольшой.
И не пели: «Выше знамя комсомольских, крепких масс!"
Но всегда дружили с нами Муза, Дионис и Марс…
Отыскали всех в капусте, не жалели всем добра.
Ну, досмотрим «Дживс и Вустер». В путь –дороженьку пора.
10.10.13
(Алине Грэм)
Время мчится иноходцем,
время бьёт наверняка.
Но упорно не сдается
суть родного языка.
Отзвучали серенады,
замолкает дружбы хор.
И наверное, все рады
чуть отсрочить приговор.
Только не укрыться в ложе
плотным бархатом портьер,
и хандра все гложет, гложет,
как язвительный Вольтер.
Где же семицветье радуг,
голубых фонтанов звон?
Не стесняйся, жизнь, порадуй
осажденный гарнизон!
Ну, а пронесешься мимо—
все равно — мы не рабы.
Всё равно мы — дети Грина,
а не пасынки судьбы.
И хоть всеми рок играет,
прежним молимся богам.
…Отпишите мне в Израиль.
Я отвечу в Зурбаган.
.
Пара слов по-арамейски,
из санскрита шепоток,
заблудиться в лунной фреске,
но зато запомнить впрок,
что парфянские закаты
позабыли старики,
что армянские цукаты
неожиданно горьки,
благосклонны домовые
и к лежанкам и к печам,
и что леший не впервые
ждет шишигу по ночам,
и по Аппия дороге
можно забрести на Марс,
хоть днепровские пороги
помешают нам не раз.
… А всего-то вовсе надо,
замечаем a propos:
разгадать во сне шараду
с подписью Эдгара По.
И заполняешь весь простор ты
и платишь златом за гроши.
И снова на разрыв аорты
и снова на разрыв души.
Ты — древнерусская горянка,
ты и надменна и тиха,
ты и мадонна, и вакханка,
на службе русского стиха.
Но в этой штопанной вселенной
на перепутьях всех дорог
равно под Солнцем и Селеной
не зря нас награждает Бог.
Хоть не вмещают гигабайты
бескрайности твоей души,
но все равно, не умолкай ты —
люби, дыши, живи, пиши!
август 2013
Что вы лезете к поэтам?
Прекратите глупый гам,
социологи с приветом,
программисты без программ!
Не терзайте даром, братцы,
шевелюр последний клок.
Не к лицу вам называться,
словно Пушкин или Блок.
Но упрямо ввысь взирая
с объяснимою тоской,
не найти угодья Рая —
те, где воля и покой.
Осенит вдруг с колоколен
нас музы'кой горних сфер?
Ведь глухи мы, как Бетховен,
и слепы мы, как Гомер!
Сентябрь 2013
Все иллюзии пропали,
гложет душу злобный тать.
Плоской рыбке-прилипале
не дают акулой стать.
Как они плывут парадно,
как стремительны броски!
Ну, а главное — как жадно
рвут добычу на куски.
Прилипалы тоже вёртки.
Озираются — раз-два:
не достанутся ль ошмётки
от чужого торжества?
Если дремлешь рыбкой снулой
и при этом ты — минтай,
о победе над акулой
понапрасну не мечтай.
Пропадешь ты ни за грошик,
и сожрут тебя живьем.
…Много скверненьких рыбёшек
засоряют водоём.
Оппозиция — это фикция!
А позиции — нет, как нет.
Прикрывает, бедняга, ресницы и
ждет, провидица, общий привет.
Оппозиция — это функция,
что годна для нормальной страны.
Оппозиция — это пункция,
проверяет, не все ли больны?
Быстро смылились все амбиции.
Позабудьте в ненастный день:
veni, vidi и vici и —
остальную латинскую хрень.
Или даже страшнее: убийцы! И
почему и какого рожна?
И по-русскому вдрызг упиться.
Ну, а пьяному жизнь не сложна.
Не сложна, не важна, не нужна…
05.08.13.
Юрию Лукачу
Хам не станет паладином,
быдлу панцирь не к лицу.
Им брести в строю едином
к тривиальному концу.
Что в Калуге — что в Тунисе,
в жгучий зной— под вьюги вой
не поймут, чем дышат выси,
где скребется домовой.
Ждут дебелые их самки
под унылый шум осин,
но манят чужие замки
и чуть слышный клавесин.
И идет толпа, не жаль ей
вековой порушить труд.
День мрачнее, ночь кинжальней,
на кострах неверных жгут.
А потом восстанут йети.
Что ж, пришла и их пора.
Всё изменится на свете,
не прибавится добра.
И по Андам и Памирам
понесется злобы сель,
и закружится над миром
снова та же карусель.
И от матушки-Европы
не останется следа.
Приближаются холопы.
Надвигается беда…
Михаилу Левину
( разлука ты, разлука, родная сторона…)
Повторяю, как заговор, имя,
талисманное имя твоё,
поднимаясь холмами крутыми,
уставая от долгих боев.
Не понять, где Фонтанка, где Лета,
где мазурка на шумном балу,
и чеканная четкость сонета
переходит в певучую мглу.
Киммерийское солнце не стынет,
и оазисов нет по пути.
Видно, мы заблудились в пустыне,
и не можем друг друга найти.
А когда-то ведь думалось гордо:
нипочём нам Зевес и Харон.
Но уже из горящего порта
в ночь отчалил последний паром.
…Вспоминаю опять и опять я
то, что знаю и так наизусть.
И пускай невозможно объятье,
но останется память.
И грусть.
Июль 2013
Не отнять у Булата арбатство
и у Бунина шелест аллей
Чтоб пробраться в певучее братство,
бедолага, рискуй и наглей.
Закрываются двери вагона,
ты успеешь, ты очень хитёр.
И причислят тебя к эпигонам,
хотя, в сущности, ты мародер.
Слыть поэтом — нет выше почета.
Обходясь без тимпанов и лир,
выдавай cвою заумь за что-то,
а не выйдет — поможет верлибр.
Обирая достойных поэтов,
(где-то рифма, а где-то словцо,)
скоро станешь звездой полусвета,
заимеешь послушных льстецов.
Менуэт и кабацкая румба,
вокализ и похабная брань.
Овладей языком юмба-бумба
и с него переводы варгань.
В этом мире в достатке таковского,
и бесстыдство — надежная бронь.
Но Цветаеву или Тарковского,
если совесть осталась — не тронь!
июль 2013
(Виталию Айрияну)
Все смешалось — и звуки и масти.
Как пароль, повторяя: «Сезам!»
проживает печальник и мастер
в том краю, где не верят слезам.
Но не выпить с ним вместе «Столичной»
под отменный каспийский балык.
— Как вам там, в суматохе столичной,
среди гениев и прощелыг?
Ностальгия клокочет и гложет,
и справляет тоска торжество?
Вы не Данте, конечно, но, может,
в чем-то даже точнее его.
Хоть эдем уподобился аду,
но и в самый губительный час
разделить должно кривду и правду,
и судьба указала на вас!
Благосклонна и к смердам и барам,
подарив безвозмездно страну,
нам кириллица стала грабаром,*
у неё испокон мы в плену.
Не забудем сраженья без правил
в государствах поддельных монет.
Только б нас Аполлон не оставил
и посыльным служил интернет.
И пускай Бродский путь облегчает,
и Высоцкий — основа основ.
Но не пить нам бакинского чая.
Остается напиток «Smirnoff».
… Где-то плещет мазутное море,
а казалось оно всех родней.
Наш дуэт пропадет в громком хоре.
C’est la vie! И что сделаешь с ней?
*Грабар — письменный древнеармянский язык.
(первые памятники — V век н.э)
июль 2013.
Поэт не в чести у поэта.
Соперник — бездарный плохиш.
Хотя и неправильно это,
но что дурачкам объяснишь?
Танцуют победную джигу:
сорвался негодник в пике'.
Завидуют мощному джипу
и чьей-то чеканной строке.
Доносы, памфлеты, наветы
и общий для всех эпилог.
Поведав, как жили поэты,
надменно поморщится Блок.
Тому ли учил их великий
курчавый смешливый собрат,
что славы давящей вериги
сменять на застолье был рад?
И Демон с постылого юга
вернется в немытую Русь
и скажет: «Все стоят друг друга!
А впрочем, я сам разберусь».
21.05.13.
Под всё повидавшей Селеной
не ново ничто. (Соломон)
Живет она в центре вселенной.
где глаз не смыкает ОМОН.
Там шлюх и бандитов навалом,
там часто стреляют в упор.
Там спорят Каспаров с Навальным,
хотя ни к чему этот спор.
Слезам, что обильно проли'ты,
отвык верить город-герой.
Но путь из лимиты в элиту
совсем в нём не труден порой.
Забыты и фартук и ватник,
ведь черт воздает за грехи.
У леди подмышкой цитатник —
она сортирует стихи.
Считает хоромами «двушку» —
всего пять минут до метро.
Любому накласть может в душу,
но взвесив все соntra и pro.
И делит поэтов на модных
и тех, кто уже устарел.
Наденьте на леди намордник!
Не наша метода — отстрел.
( стукачам — любителям и профессионалам)
Спозаранку и до ночи
он не тратит лишних слов.
Как дела твои, доносчик?
Есть куда нести улов?
Ждёт потом тебя осина,
древо зомби и иуд, –
а пока что доноси там,
где оценят и поймут!
Будет благосклонной кодла,
и расплаты день далёк!
Тридцать сребреников подлых
забредут в твой кошелек.
Нынче трудно жить отбросам...
Где те годы, где мечты,
как карьеру на доносах
сверхуспешно строишь ты?
Чтоб страна дрожала в страхе,
чтобы стуком в дверь – беда,
чтобы расцветали плахи
в честь сексотова труда...
Покаянье – гость нечастый...
Знай, что коротка свеча
над душонкою несчастной
записного стукача.
март 2013
______________________________________
Здесь обычаи другие,
хлеб не тот, не та вода,
но не надо ностальгией
упиваться, господа.
Бунин или Солженицын
нам, беднягам, не указ.
Неохота становиться
снова в очередь у касс.
Не забудем, как пахали,
как наглел отпетый сброд,
как хотелось дать по харе
всем, кто погонял: «Вперед!»
И при этом — выше ногу!
И карается побег.
И хоть Ной любезен Богу,
продырявился ковчег.
Вспомним те бои без правил,
и уже дышать нельзя.
Но Господь нас не оставил,
и не предали друзья.
Пара слов о ностальгии:
позади огни Итак,
мы вас любим, дорогие!
Вы поймете нас и так.
Кто-то — циник, кто-то — стоик,
кто-то — кошка под дождем.
Но стенать и ждать не стоит.
Что же, ино побредем.
март 2013
Никакой не боитесь вы кары
и увертливы, словно змея,
карабасы мои, дуремары —
ненасытная нежить моя.
Но откуда —скажите, уродцы —
омерзительный ваш генотип:
жабу рак соблазнил у колодца,
алиментов ей не уплатив?
Развелась потихоньку ли плесень,
морок пал на поля и леса?
И звучат вместо гимнов и песен
тошнотворный шансон да попса.
Безразлично, Париж или Лхаса,
вы проникнете в каждую щель.
Вот такая у вас биомасса,
вы бессмертны почти, как Кощей.
Люди — козочки или барашки,
горе им, кто укрыться не мог:
выпьют кровь и, приняв по рюмашке,
с аппетитом откушают мозг.
И не юны и вовсе не стары,
но паскудство навеки в крови,
шапокляки мои, минотавры,
несмешные калеки мои.
март 2013
Омрачились наши лица,
ветер воет, как дикарь.
И куда же время мчится —
на дворе уже декабрь.
Кошка спряталась в картонку,
надвигается зима.
Но зато милы ребенку
белогривые дома.
В этой Божьей лотерее
нет дурного ничего.
Не забудь, что отогреет
в декабре нас Рождество.
И пусть брови он насупит,
но и сам ты понимай:
вслед за ним январь наступит,
а потом апрель и май.
март 2013
(Мы не в изгнании, мы в послании)
А.Шведову
Хоть воюют уже не с Германией,
примет всех колокольная высь.
Но изгнание или послание —
кто остался в живых — разберись.
А над строем их ласточка мечется,
у нее истребили птенцов.
А им надо отдать долг отечеству,
не сгибаясь под плотным свинцом.
Заложив ордена на муаре
и надменно баранку крутя,
все ж не дрогнули русские баре
на своих эмигрантских путях.
И в чужой стороне шли к заутрене,
чтобы чуть отдышалась душа
и суровее и целомудренней
вспоминала она, не спеша.
Над Орловщиной звездные россыпи,
соловьиный турнир до утра.
Полонез исполняли, как взрослые,
с гимназисточками юнкера.
И на долю им выпало всякое —
и бои, и тифозная вошь,
и Россия вдруг сжалась Итакою,
но с собой все равно не возьмешь.
И гуляла смерть лесом и пашнею,
и равны были все перед ней.
И две правды пошли врукопашную.
Но одна оказалась сильней…
март 2013
Сколько желчи и яда готово!
Сколько злобы открытой примет!
Это Аннушка, та, что с Садовой,
человечеству шлет свой привет.
Находиться зазорно с ней рядом,
неприглядны ее дела.
Но гляди — хоть обрызгала ядом,
масла постного не разлила.
Год пришел к нам в змеиной коже,
шевелятся жала во рту.
Ох, во что я ступил? И похоже:
брань висит на моём вороту.
Но чтоб всякая тварь не борзела,
чтоб не хлопал в ладоши урод,
ей железной рукой Азазелло
перекроет пускай кислород.
У врачей спокойны лица.
Просят что-то подписать:
может всякое случиться,
и не вечна благодать.
А она совсем ведь рядом —
книжный шкаф, дисплей, кровать.
Ждет жена. И очень надо
из наркоза выплывать.
февраль 2013
У красотки Иллеты
свежий шрам от ножа.
Приходите, валеты,
стройных дам ублажать.
У туза все под пяткой,
но сыграв свою роль,
вместе с бойкой девяткой
отдыхает король.
Назовите-ка цену,
и мадам, и месью,
если вышел на сцену
Их Величество сюр.
И в бездумном угаре
наплевав на госдеп,
звезды всех полушарий
во главе с Мата Хари
пляшут вечный тустеп.
I
Когда они детей травили газом,
мы не взорвали Бомбу над Берлином,
хотя она могла покончить разом
и с фюрером и всем гнездом крысиным.
Отмщеньем за Треблинку и Дахау
обрушился бы Божий гнев на немцев,
чтоб научились розовые фрау,
как двухголовых пеленать младенцев.
Все счеты раньше сведены с врагами,
и больше наших возвратились невредимы,
и тысячи японских оригами
не заблудились в небе Хиросимы.
II
Зря мы доверялись музе,
совесть брали на постой.
Вместо облачка иллюзий
туча истины простой
Добрых сказок Андерсена
вдоволь начитались мы.
Но вассалы седуксена
выход не найдут из тьмы
Впрочем, теням не грози ты
в нашем торжище дурном,
где созвездья Немезиды
не отыщет астроном.
В тихом парке не слышно детишек,
только цапля гуляет одна.
Человечьего зверства излишек
называется кратко — война.
И ракеты друг другу навстречу,
и дрожит беззащитная плоть.
Видно, этот порядок навечно,
видно, так наказал нас Господь.
Баю-баюшки, ладушки-ладушки —
вместо этого бита и кнут.
Мы забыли, как пели нам бабушки,
одеяльца теплей подоткнув.
По ночам всё кикимора душит,
вурдалакам совсем не до сна.
Как спасти свою грешную душу
в озверевшие времена?
И от ужаса некуда деться —
травят ядом котят и кутят.
Оглушительно косточки детские
на зубах людоедов хрустят.
Она не ангел и не аггел,
но ей на всё хватает сил.
Всю жизнь ревут ей: «А'гент, а'гент!» —
Никита* так произносил.
И надо жить с дубленой кожей,
быть человеком средь зверей
…Она сама на Русь похожа,
на наших тихих матерей.
Хоть с виду — Божий одуванчик, —
бойцов испытанных сильней.
И академик, словно мальчик,
робеет несколько при ней.
Она не ищет легкой славы,
ее печальны вечера.
Она аге'нт — писаки правы—
на службе вечного добра.
*Никита Хрущев
двадцать солдат, один офицер..
(Марина Цветаева)
Жизнь бьет слева, жизнь бьет справа,
бьет наотмашь с силой всей.
Где ж ты, давняя забава,
сумасбродов и князей?
Шепчет подлый бес на ушко:
« Кто-то — сударь, кто-то — сэр,
уравняет всех игрушка
под названьем револьвер».
Не надейтесь, джентльмены
на осечку или сбой.
Просто выпал шанс отменный
всласть померяться с судьбой.
Мы по сути гулливеры
и в сраженьях и в гульбе.
Вызывают кавалеры
только равного себе.
И как докам в славном деле,
если жизнь наперекос,
помогает нам похмелье,
Выручает нас «авось».
Правду ли о нас напишут
где-то в будущем — Бог весть.
Только всех сокровищ выше
мы ценили слово «честь».
И всего нам в мире мало,
и отправив беды nach*,
мы уносимся в Валгаллу
на послушных скакунах.
*(немецк.) здесь в смысле — куда-нибудь.
I
Может — близко, а может — далеко,
может — в Харькове, может — в Москве.
Через Пушкина, Чехова, Блока
мы со всеми там в кровном родстве.
Не объехать судьбу в суперкаре,
но остались круги по воде,
где мечтал конармеец-очкарик
о союзе хороших людей.
Разве важно — красавица Рига
иль заштатный какой городок,
если знают здесь Грина и Грига
и не гонят котов за порог?
Заглушая напев: «money-money»,
раздавая надежды в кредит,
появляется вдруг пониманье
и от сердца до сердца летит.
Безразлично, что скажут потомки,
и не снятся мне слава и власть.
…Постилаю погуще соломки
и молюсь, чтоб друзьям не упасть.
II
Дух плебейский и агрессия —
этим в морду, тем под дых.
А в шараде — мрако-бесие
только пара составных.
Мы, наверное, хотели,
чтобы жизнь была иной,
но в классической метели
бесы кружат над страной.
И в ушедшем поникают
Гумилев и Пастернак,
и победно проникает
в наши души хлад и мрак.
Не отыщем в речке броду,
с пулей встретимся в кустах.
И зачислит нас во фронду
незатейливый кустарь.
III
Каким неведомым Шекспиром
Воспета будет наша боль:
Кто тот неназванный король,
Что снизойдет к больным и сирым?
Как опознаем мы его?
А бесы кружатся над миром,
Не опасаясь ПВО.
29.09.12.
Над стихом обливаясь слезами,
как великий Арап наказал,
я иду, не прописан в Сезаме,
на какой-то московский вокзал.
Ни Солона не вышло, ни Крёза,
Даже в Резники я не попал.
Поприветствуют громом колеса,
и проснется прошедший запал.
И поделится пивом попутчик,
и заглянет красотка в купе.
На душе сразу станет получше,
отогреюсь, как мышка в крупе.
И чаек разнесет проводница,
и беседы до всех петухов,
и усну я, и сразу приснится,
что украли тетрадку стихов.
И вырвал грешный мой язык
Предки жили, не тужили,
принимали всё, что есть,
не молились грубой силе,
уважали слово «честь».
И в Европе и в Китае
и повсюду на Руси
чтилась заповедь святая:
Не предай! Не доноси!.
Но когда закон, как дышло,
власти надо знать от сих
и до сих, чем каждый дышит,
каждый вздох его и чих.
Страшно скалятся собаки,
и при деле палачи,
и помчались автозаки
жертв выискивать в ночи.
Отправляли по этапу
и сжигали на кострах.
И охранки и гестапо
равно наводили страх.
Иудеи, христиане —
все повинны в деле злом.
Наживались состоянья
богомерзким ремеслом.
В Ордене Искариота
дверь распахнута для всех.
Но фискалу-«патриоту»
не простится этот грех.
Страж небес пробьет навылет
сердце подлое его
и язык поганый вырвет.
…И не вложит ничего.
07.09.12
Даже в пекле надежда заводится,
Если в адские вхожа края
Матерь Божия Богородица,
Непорочная дева моя.
Она ходит по кругу проклятому,
Вся надламываясь от тягот,
И без выбора каждому пятому
Ручку маленькую подает.
(ЮРИЙ ДОМБРОВСКИЙ)
Ложатся на тайны печати,
Не всё ведь подвластно уму.
Господь посылает печали,
и чувствуем мы, почему.
А в матушке общей — Расее
невзрачней всех наше село.
…У мытаря и фарисея
От злобы аж скулы свело.
Отдаст кабаку его долю,
а после заглянет во храм,
Кто он — неизвестно доколе,
каким он послушен богам?
Наверно, из тех, до Распятья,
Из мрачных шаманских времен.
Ему Иисус не понятен,
и тайна, сокрытая в Нем.
Живёт, непохожих ругая,
и скверна всегда с ним вдвоем.
… Прости и его, Всеблагая,
укрой в милосердье своем.
03.09.12.
Ларе Леггатт
Отбываем наши сроки
у поэзии в плену.
и записываем строки
про любовь и про войну.
Но порой их слышно плохо —
заглушает воронье.
Не взлюбила нас эпоха,
зря мы вляпались в неё.
Слишком долго нами правил
многотысячный дебил,
Он любил бои без правил
а поэтов не любил.
И спасались, как попало,
от стальной пяты его.
И давило и топтало
их, болезных, большинство.
Тихий ангел пролетает,
слава Господу — не «Скад».
На воротах цепь литая
не дает проникнуть в сад.
Там, забыв заданья на дом,
в небе буйствуют стрижи,
и трещат сверчки цикадам,
что вот-вот прервется жи…
И поэт бредет, непризнан,
покидает грешный Рим,
и уносят наши письма
Куросиво и Гольфстрим.
Ну, какая еще милость к падшим?
Нам Ульянов давно запретил.
Но обидно — мы пашем да пашем,
а они пострашней чикатил.
Не дают ни минуточки славы,
и секунду у них не украсть.
Шьют в Париже себе «балаклавы»,
над святым издеваются всласть.
А святое у нас не на час-то,
испокон ценит наша земля
волю Господа, волю начальства,
и превыше всех — волю Кремля.
Но тяжелою злобой нали'ты,
тот в Самаре, а этот в Твери,
нам мешают жить космополиты,
Сорос с дьяволом их побери!
И порука у них круговая,
и страшны, словно демон в ночи,
они шахты умело взрывают,
есть средь них и убийцы-врачи.
Угрожают и слева и справа,
всех кусает Каспаров–урод,
и споили уже на халяву
весь доселе не пьющий народ.
Ну, а мы, как один — калибаны,
и не любим смотреть в зеркала.
Так ударим мощней в барабаны,
чтоб фортуна нас не подвела!
Обращусь к Михаилу Веллеру:
нарисуйте, маэстро, анфас,
как судейская дама ротвейлеру
одобрительно шепчет: «Фас!»
Восседая под птицей двуглавой,
хоть бы честность брала на прокат.
И успел прошептать «Боже правый!»
ошарашенный адвокат.
Подсудимых везут автозаком,
этот транспорт давно нам знаком.
И певичка с особенным смаком
измывается над языком.
Он-то выдержит, он извечен,
он бывал в переделках любых.
… Вот детина, чей мозг увечен,
бьет студентку ногою под дых.
Может, выручат нас марсиане,
иль молитвы дойдут до Царя?
А пока совесть дремлет в нирване.
Меньшинство хорохорится зря.
И дивится народ — вот те нате! —
как тоскует по ведьмам огонь,
как резвится и ржет в Сенате
древнеримский породистый конь.
Сочиняя стишки о Париже,
свято верил, что он впереди,
и его панорама все ближе
надвигаясь, манила: «Приди!»
Только мир матерился матёро,
он манеры не ведал иной.
Город славы и трех мушкетеров
навсегда разминулся со мной.
Потекли вспять и Сена и Лена,
под сомненьем свиданье с Москвой.
И хандра пожилого Верлена
спасовала пред русской тоской.
Аониды безмолвствуют хмуро,
Парка тянет последнюю нить.
И всё тише шансон Азнавура
о стране, где так просто любить.
… Не стрелком был всегда, а мишенью?
Все равно ни о чем не жалей
и прими как грехов отпущенье
тихий сон Елисейских Полей.
Июль 2012
(М.Р. в день рождения)
Друг звонит из-за границы,
не скупится на звонки.
Нужно всласть наговориться,
остальное — пустяки!
Руку протянуть, и только.
А в столетиях иных
как неслась любовь на тройках,
мчалась на перекладных!
Как писал во время оно
из глуши в другую глушь
Кюхля Дельвигу Антону
о высоком свете душ!
Не царице жирной оду—
(сам не зная, что велик)
подарил поэт народу
песню, как замерз ямщик.
И теперь поэты в моде,
пишут книги, рвутся ввысь.
Ну, а нам хватает, вроде,
тихой дружбой обойтись.
И, простой прислужник слова,
жду урочного звонка
от пииты Рахунова
из Чикаго-городка.
18.07.12.
Тихий мир разносится в клочья,
состраданье берут в штыки.
И не в силах ничем вам помочь я,
беззащитные земляки.
Силы ада пришли за вами,
и избавят навек от забот
люди с песьими головами,
о которых писал Геродот.
Подобраться к врагу тихой сапою,
впиться в горло — Завет таков!
И слюна ядовитая капает
с обнаженных в гримасе клыков.
Земляки мои беззащитные,
сразу все — и чума и война…
На Земле стоят первобытные —
не античные — времена.
И почти по другому греку
не дано никому никогда
вновь войти в равнодушную реку,
где на кровь заменилась вода.
1
Что там прыгать выше крыши
и быка брать за рога?
Подожди, и ты увидишь,
как судьба в реке колышет
тело мертвого врага.
2
Спит красавица в постели.
Где ж ты, молодость, ну, где ж?!
Но давно отшелестели
кроны сбывшихся надежд.
3
Тихой ночью, от снега седою,
из колодца ведро потяну.
Что ты делаешь — вместе с водою
ты с собою уносишь луну!
4
На душе не случайно поминки:
на границе воды и земли
есть болото, в котором кувшинки
расцвели, зацвели, отцвели.
5
Жизнь — зигзаги или полосы,
опадает пух-перо.
Дедушка покрасил волосы
и решил, что он — Пьеро.
6
На картине всего есть немало:
люди, берег, морские валы.
Но иглу, что её вышивала,
потеряла хозяйка иглы.
7
Обернулась обманом мечта.
Вместо доброго дела — грабёж.
И любая речь — клевета,
и любое молчание — ложь.
8
И звезды плывут, словно в блюзе, и
засмотришься в небо ночное.
И жизнь наша — только иллюзия
с времен прародителя Ноя.
9
Тот сильнее, а этот добрее,
тот парит, этот падает — бряк!
И везет богачу в лотерее,
и последнее про'пил бедняк.
10
Ах, проходит наше времечко, кончается,
молча место уступаем для других.
И последний лист на веточке качается,
и без рифмы оборвется этот стих.
(Пресловутый ворон
Подлетит в упор,
Каркнет nevermore он
По Эдгару По)
Эд. Багрицкий
Ворон каркнет, закружится,
прорицатель злых годин.
Воспевали эту птицу
По, Багрицкий и Шоргин.
Первых двух судить не смеем,
Что великим наша лесть?
Но приятельство с Сергеем
для меня — большая честь.
Ведь недаром как собрата
любят навещать его
и Евтерпа и Эрато,
и конечно, же — Клио!
И оценят на Парнасе
смех с надеждой пополам.
Но не сгинет в одночасье
окружающий бедлам.
Черной меткой в небе стая,
и заметим a propos:
жизнь настала не простая —
прямо по Эдгару По.
Челядь пляшет в три прихлопа
и кричит: «Ура! Виват!»
И возьмут нас всех за …… что-то —
это ворон виноват.
В памяти копаться дока,
ворошу дела свои.
Жил на свете добрый доктор,
одинокий, без семьи,
в старом доме на Торговой,
(позже стала — Низами).
В ремесле своем толковый.
ладить он умел с людьми,
и к любому, если надо,
устремлялся, как болид,
и спасал людей от ада
бескорыстный Айболит.
Но свершилось в мире что-то,
завертелось колесо.
Наважденьем Геродота —
люди с головами псов,
смесь гиены и грифона.
И дома в ночи горят,
и гремело в мегафонах:
убивайте всех подряд!
И надеясь лишь на Бога,
беспощадных ждут гостей,
и у всех одна тревога:
как бы уберечь детей
Ночи страха, дни печали,
темной кривды торжество.
Но соседи обещали,
что не выдадут его.
Разве можно верить крысе?
Пациент твой бывший врёт.
И летит икона с выси,
а за нею — твой черёд.
Юным помогал и старым
(все мы — жители Земли)
и лечил обычно даром.
Вот и плату принесли.
Радость своры оголтелой,
улюлюканье и вой.
Жалко распростерлось тело
по асфальту мостовой.
Эту истину простую
затвердить давно пора:
зло повсюду торжествует,
нет защиты у добра.
Где ты, помощь Ариадны,
и спасительная нить?
Сны, как прежде, беспощадны.
Врач мой, хватит приходить…
04.03.12.
Минус 25 по Цельсию,
всё тесней людской поток.
Ты в кого сегодня целишься,
ворошиловский стрелок?
Вроде бы окончил ГИТиС,
слыл талантливым юнцом.
Слыл... А нынче — извините-с, —
стал доверенным лицом.
Далека твоя дорога
между дьяков и вельмож.
Знамо, всяка власть от Бога,
но и дьявольская тож.
Как ни маскируйтесь ловко,
хомячок и бандерлог,
поджидает вас с винтовкой
ворошиловский стрелок.
Тот, кто действует толково,
пьёт коллекционный «брют».
Видно, лавры Михалковых
спать спокойно не дают.
Приближенная особа,
ты допущен в Тронный зал!
Встал Высоцкий бы из гроба,
он бы уж тебе сказал...
Расстаемся с тобой, alma mater,
под оркестра военного медь.
Не изменим тебе, Император,
разреши за тебя умереть!
Может, пули не сразу всех скосят,
пролетят, не коснувшись виска…
Только гордо бы шел знаменосец,
во главе боевого полка!
О пощаде вовек не просили
(лев с гиеной не делит стола).
Уступили мы все же Россию —
что поделать, так карта легла.
А на рейде корабль из Тулона,
а в порту колокольня и крест.
Только б твердо ступала колонна,
только бы не фальшивил оркестр!
И потомкам своим в назиданье,
и врагам своим низким на страх
вновь уходим мы в бой и в изгнанье
с этим маршем на пыльных губах.
Привёз нас караван теплушек,
когда держава зашаталась.
Велели нам под грохот пушек
забыть про голод и усталость.
И говорили о великой
стране равнин и океанов,
где солнце движется каликой
над сеткою меридианов.
И девки, добрые на милость,
во снах являлись откровенных,
а умирать нам приходилось
в деревнях нищих, в пышных Венах.
Была в попутчиках — беда, и
недаром нас боялись фрау.
Глаза и жалость разъедая.
не таял в небе дым Дахау.
Тевтонов приняла Валгалла,
нас — безымянная могила.
Но Та, что нас на фронт послала,
всех перед Небом отмолила.
А выжившим — надежда с грустью
и упования пустые
на то, что все же в рай допустят —
ведь говорили, что святые.
29. 12. 2011.
Графоман утешал графомана:
«Никому нас с тобой не пронять.
Не читали мы Генриха Манна,
да и Томаса нам не понять.
У других и чины и зарплата,
но с анкетою нам повезло.
Проживем как-нибудь без таланта
всей очкастой элите назло.
Мы в гробу их, конечно, видали,
только знают — толпятся у касс.
А Гаспаровы и Розентали
нам с тобою никак не указ.
Соберутся, рассевшись вальяжно,
и бубнят, знай, стихи дотемна.
Да поэзия наша сермяжна,
но от чистого сердца она.
Но не можем никак в полосатых
робах выгнать их всех из Москвы.
Если вдуматься: двое усатых
кое в чём все же были правы.
От Мидаса лишь шаг до Тантала
(убедись, что не лыком я шит).
Коль таланту, дружок, не достало,
простота нас всегда защитит.
Если в списки внесут графоманов,
окунут с головою в биде —
подсобит нам с работой Проханов,
и не бросит Куняев в беде».
Жизнь была подобьем рая —
сладко спал и сладко ел,
но судьбы не выбирая,
оказался не у дел.
Я бежал, трусливый воин,
из страны СССР,
потому не удостоен
титула: пенсионер.
Загремел тревожный мелос,
заглянула в окна смерть.
А хотелось, ой, хотелось
это звание иметь.
Но не дали, раздолбаи,
мне с народом заодно
льготно ездить на трамвае,
экономить на кино.
И в другом углу планеты
мы спаслись от всяких бед.
Здесь не то, что скидок нету,
здесь трамваев даже нет!
И сказал мне чин высокий,
человек простых манер:
«Ты мужчина в самом соке.
Разве ты пенсионер?
Но не огорчайся, что ты,
не оставим хлеба без.
Даст тебе свои щедроты
наш израильский собес».
И признаюсь, тем манером
даровал он мне покой:
мне не стать пенсионером,
я молоденький такой!
Нет, не буду стариканом,
проживу безбедно тут—
небеса одарят манной,
молоко и мёд текут.
Говорила пророчица Ванга:
(умудренной ведунье поверь!)
беспощаден закон бумеранга
и опасен, как раненый зверь.
Он рожден в первобытном гулаге,
в темноте до-Христовых времен.
Не сносить головы бедолаге,
что когда-то им был заклеймён.
Возвращается часто проклятье,
словно голубь, летящий домой.
Обернется жизнь грязною бл…ю,
и за это ей стыдно самой.
Гонят зайца охотники в поле,
и запутался в трале дельфин.
И уставший медбрат тебе колет
чуть пониже спины клозапин.
Вместо славы загаданной — кукиш.
И мигрень продавила висок.
И в паршивой лавчонке ты купишь
и веревку и мыла кусок.
Как жестока богиня расплаты,
что карает виновных без слов!
И уже суетятся ребята
из рогатой обслуги котлов.
Память дремлет, словно ящер
в мезозойских джунглях дня,
но засну, и синий ящик
сладко мучает меня.
Он не черный ларь Пандоры,
а шкатулка-амулет.
Он хранил былые споры
и победы прежних лет.
Неужели было счастье —
милый ящик на двери,
мягко щелкни доброй пастью
и по-царски одари!
Диссидентские журналы,
сложный шашечный этюд,
и друзья (а их немало)
в письмах душу изольют,
словно стиснут кисть до хруста,
чтобы стало ясно мне:
есть возвышенные чувства
в нашей чертовой стране.
…Деловой век Интернета.
И общения добро
тихо стало раритетом,
как гусиное перо.
И теперь всё честь по чести —
то зияет пустота,
то с дурной рекламой вместе
коммунальные счета.
И прилипчива, как ящур,
скука правит торжество.
И пинаю бедный ящик,
сам не знаю, отчего.
Кстати, тут биография Киллиана Мерфи.
(М. Шехтману)
Верноподданный фантазии,
стихотворец и доцент,
он привез из Средней Азии
чисто питерский акцент.
Одолев препоны многие,
в Иудею залетел.
Заменила филологию
череда житейских дел.
Но реалиями новыми
он совсем не удручен
там, где в притчах Соломоновых,
вечность дышит горячо.
Не крыжополь и не люберцы,
а в Эдеме вечный град.
Здесь и пишется и любится,
что еще нам нужно, брат?
И не сдавлен тесной квотою,
он шагает по лучу.
И доспехи дон-Кихотовы
оказались по плечу.
И под флагом бело-синим
породнился с ним иврит,
на котором он с пустынею
без запинки говорит.
28.10.11.
Мы равняемся на марше.
Долог путь в тартарары.
Мир становится всё старше —
поседел он до поры.
Но бояться злого тролля
и грустить — на кой нам ляд?
И тверда, как прежде, воля,
и слегка насмешлив взгляд.
Промолчали время оно,
словно столпник на столпе,
и друг друга, как масоны,
узнаём в любой толпе.
Жизнь творя, как Галатею,
упивались ею всласть.
Пусть прохвосты богатеют
и премьер дрожит за власть,
Но сумеет разобраться
в околесице любой
удалое это братство
необиженных судьбой.
Но текут последним млеком
вместе с медом наши дни.
В беспощадной схватке с веком
остаемся мы одни.
Где вы, счастия излишки
и услады королей?
Выше голову, мальчишки —
вместе как-то веселей!
(М.Рахунову)
Друг звонит из-за границы,
не скупится на звонки.
Нужно всласть наговориться,
остальное — пустяки!
Руку протянуть, и только.
А в столетиях иных
как неслась любовь на тройках,
мчалась на перекладных!
В достославно время оно
из глуши в другую глушь
как писал барон барону*
о высоком свете душ!
Не царице жирной оду—
(сам не зная, что велик)
подарил поэт народу
песню, как замерз ямщик.
И теперь поэты в моде,
пишут книги, рвутся ввысь.
Ну, а нам хватает вроде
тихой дружбой обойтись.
И простой прислужник слова
ждет урочного звонка
от пииты Рахунова
из Чикаго-городка.
**Дельвиг и Кюхельбекер
(Э. К.)
Погулять, что ли, с гением рыжим
по упругой булонской траве?
Только ты не в картавом Париже —
ты в протяжной старушке-Москве.
И какое-то там Бирюлево
как пособие жизни простой,
где в полуночи русское слово
так и просит пустить на постой.
И смотряcь в золотые страницы,
ты немного жалеешь врагов.
И кусочек усталой столицы —
словно анненский Петергоф.
Может, наградят второю
контрамаркой на ковчег.
Может, ширмою прикроют:
до свиданья, человек!
Не последние ли двери,
что за ними, черт возьми?
Сушь Великая, и звери
вдруг становятся людьми.
Жадно тянут из болотца
ржавой влаги алкоголь.
И в осадке остается —
человек, надежда, боль.
ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ
Ночь пройдет, и все будет в ажуре.
Вот рассвет надвигается, сед.
Не дает мне заснуть, балагурит
жизнерадостный толстый сосед.
И в ковчеге у дедушки Ноя
дремлют твари различных пород.
Кто-то вновь простонал за стеною,
и соседу дают кислород.
ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ
Разбираемся с итогами,
примеряем белый флаг.
Ни хитонами, ни тогами
не прикрыть того, кто наг.
Хвастать Каннами и Ниццами,
синевой чужих небес?
Лучше вспомнить, как синицами
мельтешит российский лес,
И под ветром гнется поле,
словно вздумав улететь.
Но всему — Господня воля.
Чёт и нечет. Жизнь и смерть.
Навещают удачи не часто,
интеллект, словно пух, невесом.
...Шут гороховый, шизик несчастный,
нарушенье в цепи хромосом.
Но стремится, бедняга, к вершинам,
где костры вдохновенья горят,
и не знает, что с рылом кувшинным
не пускают в заманчивый ряд.
Не слезая с компьютерной «клавы»,
сам себя убеждая «Не трусь!»,
он вполне обойдется без славы:
он спасает от ворогов Русь.
А враги, знай, наносят удары,
вот они — притаились в ночи!
Не жалеют его санитары,
и вполне равнодушны врачи.
И от злобы душа почернела,
и, как трактор, идя напролом,
всё сражается остервенело
с этим трудным родным языком.
За «колодце святое» (о, боги!)
Розенталь*, с неумейки спроси,
но не строго. Жалеют убогих
повсеместно на доброй Руси.
*Розенталь Д.Э. — крупнейший российский филолог
Осиротел просторный «Лексус»,
что заменял герою танк.
Понятно без мудреных лекций:
судьба — злодейка, жизнь — пятак.
Но сразу вдруг определилось,
что однозвучны честь и месть,
что есть на свете справедливость,
и даже Бог, представьте, есть
в краю, где пьянка без лимита,
где душу поражают влёт,
где не настанет dolce vita,
да и Мессия не придёт.
Но, не сдаваясь злой обиде,
живут и умирают там.
...В России Бог всю правду видит
и утешает: «Аз воздам!»
Для кого-то — тоска и морока,
для кого-то — безбрежная ширь.
Здесь кидают каменья в пророков
и ссылают поэтов в Сибирь.
Не дождутся они: «Благодарствуй!»
в государстве метелей и льдин,
где для Пушкина нету лекарства,
а дантесы живут до седин.
Беззащитным всегда было слово
на просторах промерзшей земли.
Два солдатских креста Гумилёва
от расстрела его не спасли.
Но при самой ненастной погоде
до конца он пребудет со мной —
конквистадор, что Богу угоден
за грехи свои в жизни земной.
15.04.11
Э.Горюхиной
В сложной оптике прицела
четко виден весь Кавказ.
Если Родина велела,
надо выполнить приказ.
Передаст его ракете,
и взорвется белый свет,
и ребенок не заметит,
что его на свете нет.
А какой бедняга веры,
для взрывчатки всё равно.
Пахнет порохом и серой
это адское кино.
И старик простонет: «Гады!»
и припомнит, как вчера,
злое небо Сталинграда,
А на небе — «мессера».
Наградит Москва пилота
раньше, чем осядет дым.
Слава соколам полёта© —
патриотам молодым!
Где-нибудь пригреют сирот…
А героя дома ждут.
И не беспокойся, Ирод:
он не скоро — Страшный Суд.
1996 — май 2011
Слава книгам, что не были созданы!
За собою обрушив мосты,
под военными мрачными звездами
в бой вступали мальчишки Москвы.
Ополченцами шли, новобранцами,
выбирали по росту судьбу,
неумелыми тонкими пальцами
обхватив спусковую скобу.
Не надеясь на жизнь, слишком длинную,
проходя сквозь стальной суховей,
они строки слагали былинные —
все во славу Отчизны своей.
…Называют кафе «Бригантиною»,
говорят, что стихи не горят.
Только ветер кружит над равниною
пепел книг невоскресших ребят.
И ведет нас привычной дорогою
злая память о злых временах.
И глядит снова мачехой строгою
в наши детские лица война
Что за сила нас всех отмолила,
сохранила для этой земли,
где лежат в безымянных могилах
молодые питомцы ИФЛИ?
* ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории) — название гуманитарных институтов в Москве и Ленинграде в предвоенную пору. Большинство студентов, а среди них были П.Коган., С Гудзенко, Ю.Левитанский . пошли добровольцами на фронт, большая часть погибла.
Засел пиит в свою каморку
и не найдет пути к Синаю,
усердно изучая Лорку
и ритмы Блока вспоминая.
Капризно не даются дали
блаженства трудного такого,
хотя заглядывает в Даля,
подслушивает Ушакова.
И, как медведь, в чужие соты
он забирается упрямо,
но не подняться на высоты
Высоцкого и Мандельштама.
О тучи разобьется птица,
окончится стезя чужая.
Но он не устает трудиться,
не подражая — продолжая…
Неудачник подводит итоги.
Он навряд ли распорет живот.
Он застыл на последнем пороге
и растерянно молвил: «Ну, вот!»,
вспомнив жизнь — своевольную даму
с цирковыми ее антраша,
что, как шлюха, "крутила динаму",
но вначале была хороша.
Ветер с моря касался упруго,
и дробился закат на весле,
и под песни нетрезвого друга
запекалась картошка в золе.
Почитая Кирилла с Мефодием,
напряженно искали слова,
и под утро спускалась мелодия,
и водилась везде трын-трава.
И, запасы сердечные тратя
под надзором угрюмой страны,
все друзья были ближе, чем братья,
и подруги — верны и стройны.
Не найти только прежнюю нишу
на брегах гераклитовых рек.
И они поначалу не пишут,
а потом выбывают навек.
От любви и от прочей бодяги,
как положено, навеселе
в ночь спокойно уходят бродяги
по планете-планиде Земле
Им привычно быть в долгой дороге,
и, как в юности, утро свежо.
Неудачник подводит итоги.
Все в порядке. Не бойся, дружок.
Лене Эдельману
И когда нас изгнали из рая —
растерявшего перья Совка,
мы взошли в государство Израиль –
королевство молитв и песка.
А точней: приземлились мы, битые,
на земле без надежд и дождей
и услышали речи забытые
про отечество и про вождей.
Те обижены, эти обобраны,
кто-то жаждет отчалить скорей.
Обсуждают печатные органы,
что за диво такое – еврей?
Но ведь нас не в погоне за денежкой
в эту знойную глушь занесло.
От того, что исчезло, не денешься
никуда. Только нам повезло:
пригодилась и старая «Эрика»,
и с бумагою нету проблем.
.... Да, кому-то досталась Америка,
ну, а нам – только Бог и Эдем.
Бьет верзила несчастного в морду
Так и надо – ведь это же хач!
А потом разминается гордо.
Он – атлет и, похоже, палач.
Как победно сверкает улыбка!
Для него нет преград и дверей.
Да c поверженным вышла ошибка.
Оказалось: профессор. Еврей.
Расползается зло по планете,
возникает на месте пустом.
Но уроды не смогут пометить
всю Россию паучьим крестом.
Их, конечно, возьмут в оборот, но
допустила столица Москва
наступленье шпаны подворотной,
той толпы, что всегда не права.
Разберутся подросшие дети
в уравнении этом простом:
«хачи» жили семнадцать столетий,
а не десять в согласье с Христом.
Но под сенью нерусского флага
рёв толпы так утробен и груб.
Это я, а не тот бедолага,
на Манежке валяюсь, как труп.
И пригож и совсем не бездельник,
четвергам и субботам назло,
в этот мир я вступил в понедельник.
Это ж надо, как мне повезло!
Можно чай пить, а можно – кампари.
Только надо запомнить завет:
род людской оскверняют те твари,
что по средам явились на свет.
И по тем, кто родился во вторник,
тоже плачут тюрьма или плеть.
Чистоты и порядка поборник,
я не в силах презренных жалеть.
А воскресные тихие люди –
это дело другое совсем.
И, наверно, от нас не убудет
оделить их, бедняг, кое-чем.
Дай же руку, собрат и подельник!
Ни пред кем не склоним головы.
Мы родились с тобой в понедельник.
Больше нечем гордиться, увы...
29.12.10
(Генокода лишенная масса
то юлит, то качает права.
Среди этого дикого мяса
лучше так и дожить без родства. )
Леонид Григорьян
Проверяют в Москве паспорта,
и плати, если что-то не так.
Я когда-то болел за «Спартак»,
я когда-то играл за «Спартак».
Бесшабашная свойская масса,
кто с бутылкой, а кто с косячком.
И сшибались кость-в-кость «кони» с «мясом»,
но игра была честной при том!
…Прикупает бразильцев законно
олигарх из «Газпрома» – едрить
его в душу! – но нас, охламонов,
он не смог бы, бедняга, купить.
Как мы ждали, свистя и балдея,
торжества под названием ГОЛ!
И на эллина и иудея
никогда не делил нас футбол.
Кто б посмел разделить нас по масти,
заглушить общий грохот сердец?
И дарили нас праведным счастьем
и могучий Анзор* и Стрелец**.
Бьёт Лобан***. Вопреки всем канонам,
мяч в ворота влетает, как лист.
Что тебе до игры той бездонной
завалященький русский нацист?
Ничего не дала тебе школа.
Ты с кириллицей плохо знаком.
Все равно – будет не до футбола
под надежным казенным замком.
Что ж, вали на других свои беды,
обижать беззащитных умей.
Но футбола и нашей Победы
мы тебе не подарим, пигмей.
*Анзор Кавазашвили – вратарь сборной СССР
** Легендарный Эдуард Стрельцов
*** Валерий Лобановский, выдающийся футболист и тренер
Сообщают последние новости:
южный город расстрелян в упор.
На руках обезумевшей женщины
окровавленный мальчик повис.
Парни дюжие из оцепленья
хмуро смотрят, как дружной толпой
люди с серыми волчьими мордами
подымают усатый портрет.
В жутком крошеве из человечины
тяжело что-нибудь разобрать.
Репортёры впиваются в камеры,
и рыдает седой машинист.
А вдова спекулянта оружием
открывает приют для сирот.
Звон хрустальный бокалов шампанского,
и землистые лица детей.
Матч спортивный закончился запоздно.
Это был настоящий футбол!
Нет убитых, и только семь раненых
средь болельщиков – ну, чудеса!
Зло растет, раздувается радостно,
и по щелям забилось Добро.
Темь сгущается. Так завершается
день обычный планеты Земля.
Опозорен тобой Сервис,
ты Брет-Гарта не щадил.
Пожалейте, Ваша Серость,
тех, что мчались без удил.
У бедняжки Сары Тисдейл
грусть-тоску ты скоммуниздейл.
Маршака и Пастернака
ты и не читал, собака!
Не добьешься жизни сытной.
Как по-русски говорят:
«Зря поперся, друг мой ситный,
ты в калашный этот ряд».
Но в награду после смерти,
дьявол скажет: «Мать-едрить!
На такую пакость, черти,
жаль дрова переводить».
Да минует несчастного гнев падишаха –
гнев, что сразу взрывался и долго стихал.
Но спасен я принцессой от этого страха —
ведь теперь я советник ее по стихам.
Высоко нас порою вывозит кривая:
уваженье толпы и достаток в дому.
Главный евнух при встрече мне первым кивает,
я до боли завидовал раньше ему.
В час урочный в своем отдаленном покое
мне прикажет с капризной улыбкой она,
и я буду усердно, но с тайной тоскою
разбирать золотые ее письмена.
Укажу, словно мэтр: «Тут плохая цезура!»
и не выдержу — прямо взгляну ей в глаза.
Ах, какое лицо и какая фигура —
потрудились немало, видать, Небеса.
Сквозь меня солнцеликая взглянет рассеянно
и небрежно обронит: «Спасибо, пиит!»
Ей еще предстоит омовенье в бассейне,
и нубийка маслами ее умастит.
Лунный свет обоймет эту гордую шею,
дерзкий ветер поднимет туники края.
Это мне только снится. Даже думать не смею
и боюсь пробудиться. О, радость моя!
Россия тридцать лет живет в тюрьме,
На Соловках или на Колыме.
И лишь на Колыме и Соловках
Россия та, что будет жить в веках.
(Георгий Иванов)
Поднимаемся в Божие небо
или падаем в небытиё –
слаще мёда, насущнее хлеба
колокольное имя твоё.
По-крестьянски вставала с рассветом,
надломив по-бурлацки хребет,
и гусиным пером своим где-то
Пимен правду писал о тебе.
Ты – прошенье о Даре высоком
и молитва на все времена,
о, навеки воспетая Блоком
роковая, родная страна.
О, скользящий меж бурями парус
и пшеничных полей окоём,
пусть простится ненужный сей пафос
за дрожание в горле моём!
Распогодится русское небо
и смахнет, как слезу со щеки,
злую боль. И исчезнут, как небыль,
проходимцы и временщики.
И восстанешь ты в силе и славе,
искупая любую вину.
И, наверно, Господь не оставит
колокольную нашу страну.
03.11.10
У пиита поехала крыша –
почему–то он не знаменит.
Ничего не даровано свыше,
и вдобавок, он – антисемит.
Жизнь есть сумма больших невезений,
но с паршивой овцы хоть бы клок...
Он шампанское пьёт, как Есенин,
проституток снимает, как Блок.
Аргументов достаточно веских,
что он сам из прославленных сих:
эпилептик он, как Достоевский,
и такой же, как Батюшков, псих.
Впрочем, ну его к ляху, кретина,
слишком многих призрел Аполлон.
Не поглотит морская пучина
превращенный в свиней легион.
И сразит сарацин паладина,
принимая геройскую смерть.
Никогда не простит господина
на свободу отпущенный смерд.
Устарела охранная мантра,
и абсурдом пронизан театр.
Психиатра бы нам, психиатра!
Он помог бы всем нам – психиатр.
(Памяти Л.Г.)
Как партию в теннис, он жизнь проиграл.
Сменился разрухой веселый аврал.
Гуляет в нелепом берете,
вдогонку хихикают дети.
И муза – обуза, и тащится стих,
как вымерший мамонт средь юных слоних.
Забыты латынь и английский,
и близки расстрельные списки.
Вокруг все стремятся из грязи в князья
пеняя с укором: «Так просто нельзя!
В плену у богемы и китча
не грех вспоминать о приличьях».
Но он доброхотов подальше пошлёт.
Ему ни страшны ни хула, ни почет.
Он пьет, уподобившись Ною,
и жаждет тряхнуть стариною..
Да только на душу не лезет парик.
Смеется красотка: «Забавный старик!»
Давно он отвык от наяд, но
глядит на неё плотоядно.
Нечистый нахально стучится в ребро
и подвигам прежним дает он добро –
гулять нам на этом на свете,
а после по счету ответим!
Цветы, комплименты, сухое вино…
И сам понимает, как это смешно –
блаженствовать юным виконтом.
Ведь кончится дело афронтом.
А все-таки будем к нему подобрей:
он смог обойтись без чинов и ливрей,
причём, в самом бешеном веке.
Все люди мы, все человеки.
Жизнь — сплошная бодяга,
сколько в ней чепухи!
Что он пишет, бедняга, —
разве это стихи?
За окошком светает,
но ему не до сна.
Эти вирши читает
разве только жена.
Да на хуторе где-то
добрый кум и кума
чтут его как поэта
не с большого ума.
Совесть быстро растратив
и в обиде на Речь,
хочет злой геростратик
храм античный поджечь.
Однозначны процессы:
что посеешь — пожнёшь.
Даже в кудри принцессы
заползти может вошь.
Сад в весеннем расцвете
посещать любит тля.
Что там лаять на ветер?
Лучше — на короля!
Вышло время небесной охране,
постоянно ведется отстрел.
На пирушке в любом ресторане
понимаешь, как ты постарел.
На любом предпоследнем причале,
где танцуют, острят и галдят,
на знакомых ты смотришь с печалью,
и они точно также глядят.
Никому не сказать: успокой-ка,
огради от плохих перемен!
И влечет нас зеркальная стойка,
где колдует отчаянный мэн.
Нам судьба посылает картели,
в секундантах – тревога и страх.
А он, знай, сочиняет коктейли,
и бутылки танцуют в руках!
Не считая, берет он купюры
за коньяк и «Абрау-Дюрсо».
Но его сотоварищи хмуры:
им работать ещё пять часов.
И себя им немножечко жалко,
и копилка надежды пуста…
Вместо виски он пьёт минералку,
он хоть весел, но очень устал.
Марку Шехтману
Равно в палаццо и лачуги,
она влетает, как весна.
Ей хорошо на знойном Юге,
и Север жалует она.
И в дебрях каменного ада,
и у таёжного костра
она – надежда и отрада,
самой Поэзии сестра.
Ей служат гений и придурок,
она у наций всех в чести.
Ее, наверно, Бог придумал,
чтоб бедных муравьев спасти.
И страсть в лицо нам дышит жарко,
и не смолкают соловьи.
И друг мой пишет о любви,
как Соломон или Петрарка.
16.09.10
Дни несутся злою сворою,
и пустеют закрома.
Но зову как помощь скорую
стихотворные тома.
Драгоценно слово – каждое!
Опущусь пред вами ниц,
знаменитые сограждане
государства без границ.
Не начать планиду заново,
заполняя лист пустой,
но пустите окаянного
хоть на временный постой.
Славу и другие цацки я
не прошу и не ропщу.
Во врата вступаю царские –
– как спасения ищу.
А просто поутру уснешь спокойно
И влипнешь в стаю белых журавлей…
(В. Наговицин)
А до неба совсем недалёко,
завершился турнир в темпе блиц.
Улетай к Гумилёву и Блоку.
Этот месяц — охотник на птиц.
Помолчим отрешенно и строго…
Все равно не откроешь секрет,
как вступает в общение с Богом
и судьбу предрекает поэт.
Опустели театры и цирки,
в парк умчались трамваи, звеня.
И стихи ночью строились в циклы,
их немало теперь у меня.
А когда-то вздыхал по любому:
здесь молитва, а там приговор.
Но нигде не читал. Так из дому
не пускают ребенка во двор.
О, мои драгоценные дети!
Моя совесть пред ними чиста:
не пошли несмышленыши эти
по чужим и опасным местам.
Никакой ещё не было школы,
а уже затвердил я на пять,
что единого корня глаголы,
два глагола: издать и предать.
Но попал я в страну графоманов
непреклонною волей небес.
Отличил меня Боря Камянов,*
и попутал тщеславия бес.
Бередя незажившие раны,
он твердил, что не поздно начать…
Отбирают не строго профаны
мои вирши у входа в печать.
По-другому звучат они будто
на чужих, равнодушных устах.
Как их делят на нетто и брутто
наблюдать бедный автор устал.
Обращусь к мудрецам, попрошу я
пособить мне советом одним:
что же делать скупцу и буржую
с непомерным богатством таким?
Не поможешь всем нищим и голым,
не спасешь чей-то трепетный стих.
…Что-то там обжигают глаголы,
только лучше — подальше от них.
• Борис Камянов (Барух Авни) — крупный русский поэт с израильским гражданством
Прикарманив великий роман,
получив все возможные премии,
он вписался в паскудное время и
заблаженствовал в нем, как султан.
Вагонзаки везли на восток
частных лиц и отдельные нации.
Он же гордо вставал под овации,
как оброк, собирая восторг.
Но и грубость и хамская спесь
принимались на фоне палачества
как таланта смешные чудачества,
как народности с юмором смесь.
Не забыть, как под крики «ура»,
недоволен советской Фемидою,
обращался с глубокой обидою
он к продажным умельцам пера.
Как скромна, мол, отечества месть.
Разве истина — не преступление,
как же можно простить вдохновение?
И напомнил про ум-совесть-честь.
Но настал его срок. Судия —
бич греха и оплот добродетели —
обвиняемых вызвал в свидетели.
…Не завидую классику я.
Снятся лары и пенаты
и античные пиры.
Для поэтов меценаты
не скупятся на дары.
Сочиняй свои баллады
и бери сердца в полон.
В теплом воздухе Эллады
мудро правит Аполлон.
Изменяются эпохи,
и меняются дела.
Подбирает кто-то крохи
с нуворишского стола.
Слово «спонсор» появилось
средь других лакейских слов,
но осталась Божья милость
как основа всех основ.
Да воздастся всем сторицей,
кто на доброе горазд,
кто оплатит нам больницу
и поэму нам издаст!
…Благодетель ходит с форсом,
пол-отчизны загребя.
Помоги, небесный Спонсор!
Вся надежда на Тебя.
Погуляв по российским просторам немало,
мы не ждали, признаться, такого финала.
Что ж, душа, веселись и гуляй до отвала
в государстве гэбухи, в стране криминала.
___________________________________________
Ветер засвистал в кармане
свой мотивчик некультурный.
И не светят money- money,
и не выдержат котурны.
Жизнь подобна полю брани.
Жаль, что брани нецензурной
___________________________________________
…что Бог, поспешив свою Книгу дарить,
народ подобрал неудачно.
(Игорь Губерман)
У Господа Бога нашел ты изъян.
Но прав ты, наверное, друже.
Конечно, Он должен был выбрать армян,
чтоб им бы жилось еще хуже!
_____________________________________________
Господин из Сан-Франциско
Говорит на неважном английском,
да и с русским, увы, нелады.
И, живя в городке Сан-Франциско,
шлет доносы туды и сюды.
С ним общенье чревато позором,
он и хам, и подлец, и дебил.
Вот такие стучали по зонам,
и Ежов таких очень любил.
_____________________________________________
То ли Обухов, то ли Олухов —
есть на свете такая дыра.
Там стихи сочиняют, как обухом
разбивают хрусталь «баккара».
А.Проханову
В охранительном восторге я
замираю на цепи.
Мать родная — Демагогия,
помоги и укрепи!
Мы с тобою поднимались,
а потом катились вниз.
Russland, Russland uber alles! —
наше кредо и девиз.
И в столетьях не увянет,
не иссякнет мощный род.
Мы прекрасны, мы — славяне.
Вы — совсем наоборот!
Мы придумали железо,
компас, порох, колесо,
а чернявенькие лезут,
задевают наше Всё,
хоть по матушке арапом,
был великий славянин.
Хорошо, что не арабом —
Ай да, Пушкин, сукин сын!
И к Перуну и Велесу
мы взываем по утрам.
Можно также — к Речке, к Лесу,
вся Земля — славянский храм
Не нужны мне ваши money,
Сорос и другая гнусь.
Я спокойно графоманю
и бесплатно славлю Русь.
Либералы-басурмане,
распороть бы вам живот!
Шкаф фасона «Гей, славяне!»
заменяет мне киот.
Не понятно молодежи,
отчего здесь слово «гей»,
и уже забыл, похоже ,
Пересвета Челубей.
Но языческие боги
не оставят нас в беде.
У царицы Демагогии
много подданных везде.
Не паромщик ты — просто погромщик,
хоть ты многих отправил в Аид.
Погрубее, попроще, погромче
надо жить, и душа не болит,
Есть, наверно, особая прелесть
в этом слове веселом: погром.
Пусть покроет могильная прелость
развороченный вражеский дом.
Супостат по всем стенкам размазан.
И уют беззащитный круша,
ты почти достигаешь оргазма,
видя ужас в глазах малыша.
Опаскудив собою планету,
ты везде возникаешь, нечист.
У тебя даже имени нету,
не напишут же в паспорт — «садист».
Распинайся на площади людной,
как ты любишь народ и страну,
и живи, ничему не подсудный,
но не вздумай идти на войну.
На войне не избегнуть развязки
(Немезида глядит с высоты),
и всадит тебе снайпер армянский
пулю в печень, чтоб мучился ты.
Перед смертью.
Он был непечатным и рыжим
(Е.Евтушенко)
И нажив от усердия грыжи,
и мечтая о славе зело,
видим мы, что неплохо быть рыжим:
и в любви и в стихах им везло.
Хоть не в тоги рядились — в обноски,
да причудливо метил их Бог…
Медно-рыжие Слуцкий и Бродский,
золотой, как подсолнух, Ван-Гог.
Не завидуя жгучим брюнетам,
весельчак, а порой — нелюдим,
рыжий часто любим Интернетом,
и властями всегда не любим.
Откровенная ненависть брызжет,
хорошо, хоть топор не сечёт.
Стихотворец — не черный, а рыжий.
Александр Сергеич не в счёт.
С русской жизнью по-братски знакомый,
крепкий парень впитал, как урок,
и кифары державинской громы
и свердловской шпаны говорок.
По шанхайчикам, а не Парижам,
пил, не кашляя, одеколон.
И не знаю: он вправду был рыжим?
Но, наверно, был гением он.
З0 апреля 2010
Станиславу Подольскому
Не представить прочнее союза,
мы с тобой, как земля и трава.
Всех сестер победившая муза
Интернета вступает в права.
И созвездья горят в Зодиаке,
и друг другу навстречу летят
только братьям понятные знаки —
лебединая песнь лебедят.
Раскаляется клавиатура,
прикоснуться спешат две души,
но не встретиться вновь Диоскурам,
все равно там — пиши, не пиши.
Вот сижу я, пристойный, как пастор
(в мире не было лучше бойца).
Забери, мой возлюбленный Ка'стор,
все бессмертье мое до конца!
Сергею Александровскому с почтением.
Где брат штыком пронзает брата,
от Петербурга до окраин,
плодится зло тысячекратно,
и всюду побеждает Каин.
Верны законам чести строгим,
идем в последнюю атаку.
И впереди святой Георгий,
И не вернуться на Итаку.
Но бросит Серж bon mot Мишелю,
по-офицерски не робея,
о том, что глупо быть мишенью
для озверевшего плебея.
Отплыл корабль под белым флагом,
отходит эшелон с вокзала.
И смерть — наградою и благом,
и принимает нас Валгалла.
21 апреля 2010
Душа печально онемела
от телеужасов лихих,
но лезет в ряд калашный смело
пиит и предлагает стих.
Он сочинил его в медчасти,
с паршою срифмовал блоху,
а на вершине всякой власти
всегда торчит какой-то…..тип.
И все — заложники по сути,
и смерти псевдоним — пластит.
И нас никто не выбрал в судьи,
и нас за это Бог простит.
Юре Лукачу
Паруса поднять скорее,
догоняет шхуну шторм.
Не повесят нас на рее —
но акулам будет корм!
Ах, сладка пирата доля,
и казнили нас не зря.
Много в сей морской юдоли
жемчугов да янтаря!
Станет красным голубое,
и на помощь не зови!
Было любо поле боя,
как ристалище любви.
С острой саблей, с пулей меткой
все пирату по плечу.
Угрожает черной меткой
нам теперь визит к врачу.
Грохот пушечного грома,
спор мушкетов и рапир…
Вместо рома — рюмка брома,
в лучшем случае — кефир.
Сколько там ещё осталось?
Выверяю каждый шаг.
Отхожу, сутулясь, в старость,
поднимаю белый флаг.
М.Ш.
Небольшая сторожка при здании,
ты проводишь в ней ночи свои.
Позвонки прогибает призвание,
ощутимее сгустки в крови.
Но судьба не мычит и не телится,
не вступает классический хор.
Ах, какая большая нелепица —
этих звуков и слов перебор!
Отхлебнешь обжигающий кофе и
отправляешь надежную рать —
нужно музыку и философию
похрустальнее зашифровать.
И рассвет уже розовым вымазал
край земли и небесный портал.
Ты слезой обольешься над вымыслом,
как великий арап начертал.
Но в колониях и в метрополии
всё без нас навсегда решено,
и осталось искать ветра в поле и
черпать воду пустым решетом.
Или в кузне под печью багровою
раздувать посильнее меха,
чтобы сердце звенело подковою,
серебристой подковой стиха.
Небольшая сторожка при здании —
что не сделаешь ради семьи!
Позвонки прогибает призвание,
ощутимее сгустки в крови.
Ах, тяжелые соты и нежные сети…
За цитату, Великий, прости!
Много нечисти всякой на свете,
и, естественно, много в Сети.
Вы любИте нашистов, нацистов,
мы же любим котов и ворон.
Вскрикнуть «чур», как при встрече с Нечистым,
и послать в ствол особый патрон
с освященной серебряной пулей?
Помогал нашим пращурам он,
и в пучину навек окунули
превращенный в свиней легион.
Расползается гадость по сайтам,
не помогут ни крест и ни плеть.
Как от скверны себя не спасай там,
невозможно ее одолеть.
Впрочем, выход один a priori:
вздрогнем, выпьем, и снова нальём,
и подумаем, стоит ли спорить
с недотыкомкою, ником, нулём?
А. Мотенко
Графоман не терпит сноба,
сноб не любит графомана.
И правы по сути оба,
если взвесить без обмана.
Я порою графоманю,
и почти всегда вторичен,
но ни за какие money
не трещу на сленге птичьем.
Напишу в тетрадке «прядки»,
заменю потом на «кудри»
Муза всё играет в прятки.
Что неймётся ей, лахудре?
Обещаниям не верю,
кредо: поживем — побачим.
Старики поутру в сквере
обсуждают чушь собачью.
Врут друг другу беззаветно
про ушедшее гусарство
при отсутствии монет на
дефицитные лекарства.
Нет ни фарта, ни веселья,
ни последних электричек.
Вместо огненного зелья
опостылевший кефирчик.
Ни о чем я не жалею,
хоть не люб Фортуне с Никой,
и проходят на дисплее
файлы жизни многоликой.
« Не любит царь, и Бог не в помочь». —
наверно, думалось ему,
когда он далеко за полночь
не мог заснуть, смотрел во тьму.
… На строгой площади Сената
картечью били по друзьям.
И упрекать себя не надо,
но и надеяться нельзя.
Потом он встал и выпил водки
за прочным письменным столом
со старым треснувшим стеклом,
зажмурясь, вспомнил о молодке,
что обожгла улыбкой смелой
вечор в проулке у моста,
подумал: «Гиблые места.
Не вырваться! Но что же делать?»
И вдруг — внезапное свеченье,
и снова Бог его хранит:
«Невы державное теченье,
береговой ее гранит…».
Сон разума порождает чудовищ
Ночь струится синей лаво-й,
cпят и слон и светлячок.
Засыпай, тиран плюгавый,
тегеранский мясничок!
Тишина на белом свете,
Спит верблюд, и дремлет ёж.
Спи — тебе приснятся дети,
те, которых ты убьёшь.
Камикадзе наготове,
их с дороги не вернешь.
Спи — увидишь море крови,
той, что завтра ты прольёшь.
Пожалел бы всё ж, ничтожество,
соловьиный Исфаган.
Понимаю, что не можется,
да получишь по рогам.
Ты не зверь, и ты не птица.
Ты — клубок ночных тревог.
Разум спит — нам ужас снится.
Мы проснемся — видит Бог!
Анатолию Яни
Песня, милая и близкая,
отзвучала в вышине,
словно вычеркнут из списка я
как убитый на войне.
Где вы, празднества с парадами?
Не по силам, видно, крест.
Но нежданно и негаданно
залетел в окошко текст.
И в пожизненную камеру
снова тянет, как домой.
Я упал на землю замертво
и воскрес, о Боже мой!
Впрочем, удивляться нечего —
утром хлынул теплый свет,
и воробышек доверчиво
прочирикал мне привет.
Евреев не убивало!
Все воротились живы!
(Борис Слуцкий)
Нам евреи совсем не сродни,
Каждый шаг их лукавством отмечен:
К Саваофу пробрались они
Сквозь газовни и адские печи.
Смерть косила и днем и в ночи
На любых перекрестках и тропах.
Но укрылись они, ловкачи,
В сталинградских и прочих окопах.
Не скакать мне в поле чистом,
не вести с судьбою спор.
Доверяю аферистам,
так как разумом не скор.
Пробкой вылетев из рая —
из пропахших нефтью мест,
выбрал родиной Израиль.
Не жалею — вот те крест!
Все же, что ни говори там,
не достанет КГБ.
И занятия ивритом
не сравнить с "Циклоном Б".
И Шапиро здесь и Фридман,
и поэты и рвачи.
И в пристрастьи к бедным ритмам
строгий критик уличил.
Объясню ему на пальцах,
даже помашу рукой:
сектор Космоса попался
мне какой-то не такой.
И диктуют мне оттуда
на один всего размер.
Мол, пиши себе, паскуда,
как ашуг или Гомер.
Дорожает, то и дело,
огурец и апельсин,
угрожает оголтело
тегеранский сукин сын.
Помню лишь одно на свете:
«Бисер свиньям не мечи!»
и сижу я в Интернете,
как Емелька на печи.
Из гроба встал Омар Хайям:
«Кто переводчик?!» — «Ося Румер».
Омар сказал: «Пошел к х*ям!»
Вернулся в гроб и снова умер.
(Эпиграмма неизвестного нам автора)
Поэт огромной силы,
пылавший, как костёр,
погиб. Его могилу
приметил мародёр.
Не мог его постичь он,
как соловья осёл,
и погубил вторично.
Точнее — перевёл…
Что ж, пора приниматься за дело,
За старинное дело свое.
Неужели и жизнь отшумела,
Отшумела, как платье твое?
(Александр Блок)
Ночка выдалась такая,
и гарсон несет бокал
коньяка или токая,
и дрожит во льду зеркал
облик женщины нездешней,
и дороги нет назад.
Запах розы, вкус черешни,
соловьиный дивный сад,
где Она манит, колдует,
и глядя в глаза Ее,
Блок растерянно рифмует
(о, позор!) «своё» — «твоё».
И взирает изумленно
критик, чопорен и строг,
на удачу вне канона,
на шедевр в 16 строк!
…Рифма — счастье без обмана
(ухватил его — дерзай!).
Выручай мя, графомана,
словно зайцев дед Мазай.
Наша жизнь — не dolce vita,
мы — простые рифмачи.
Помогай нам деловито
в прозаической ночи.
Отложи, зоил, злословье!
Ведь когда звенит душа,
рифма всякая с "любовью"
безупречно хороша!
И на стихотворном рынке
не кривись, не прекословь
чудаку, что по старинке
сочетает «кровь-любовь».
Гелию Хейфецу
Время подлое все исковеркало,
не помогут ни грим, ни парик.
Я гляжу в ресторанное зеркало —
что ты смотришь, угрюмый старик?
Вместе с роком ушло поколение,
и за ними последовал твист.
Бесполезны и бром и элениум,
и фальшивит бухой гитарист.
Сколько раз мы спасались попойками
от обид, от разлук, от измен.
Сколько раз за зеркальными стойками
улыбался проворный бармен!
Ресторан — это храм одиночества,
переполненный шумной толпой;
у печали нет имени-отчества,
не избыть ее, что там ни пой.
Сколько выпить — тебя лишь касается,
но упившийся в стельку не прав.
Не услышит он шлягер красавицы,
что милей всех московских шалав.
Врет она, что любовь не кончается,
и хозяин судьбы — человек.
И гудит ресторан и качается
на волнах, словно Ноев ковчег.
22.10.09.
Хоть вампиром именован
я в губернии Тверской
А.С.Пушкин «Подъезжая под Ижоры…»
Солнце с дождиком тусуются —
настежь душу раствори.
И красавица, и умница,
как живется Вам в Твери,
Там, где русская запевочка
о просторе луговом,
там, где Волга – только девочка,
станет матушкой потом,
И под сводом неба летнего
бор встречает как свою,
и кузнечики приветливо
исполняют I love you.
И Алена яснолицая
ищет братика в лесу
и, беседуя с синицею,
отрясает с ног росу.
Где-то люди бродят Ниццами,
на Канарах мельтешат,
но не помнят, как криницами
изливается душа.
Неприкаянным багульником
до краев зарос кювет,
и с кудрявым богохульником
можно встретиться чуть свет.
И прочтёт Вам стих раскованный,
не рифмованный с тоской,
Он, вампиром именованный
во губернии Тверской.
15.10.09.
( автопародия)
Ах, ничто в этом мире не вечно.
Всё, что будет, у Бога в руке…
Но гуляю покуда беспечно
с имярекою* на поводке.
На полянке трава не примята,
и резвятся на ней в холодке,
как хозяева парка, котята
и довольны судьбой — всё о-кэй!
Сочиняю стихи про Ваала,
про российский обыденный шок.
Вдруг рванулась и сразу порвала
эта стерва тугой ремешок:
Задушить бы — и кровью упиться,
и терзать ещё свежую плоть!
Нет, не сука она, а волчица,
и такой ее создал Господь.
Никого я на свете не хаю,
этот — мэтр, тот — поэт-паразит.
Только бешенство — штука плохая,
и, пожалуй, других заразит.
* Имярека — имярек в женском роде
Октябрь 2009
Жарче лета московского осень,
и свирепствует солнце везде.
Что-то ветер давно не приносит
ни дождей, ни хороших вестей.
Мы живем в государстве Израиль,
притулились на самом краю.
Вот — котята беспечно играют,
чуть косясь на собаку мою.
Два чудовища им угрожают,
но не надо беды ожидать —
мы проходим, их не обижая,
не нарушив ничью благодать.
Все равно — Дон-Кихот или Панса,
всех изловит судьба на блесну.
Разве осень лишает нас шанса,
оглянувшись, увидеть весну?
Солнце в небе, что глаз супостата.
Хоть бы дождичек теплый пошел,
хоть бы выжили эти котята —
эко им на траве хорошо!
Октябрь 2009
Торопись и не мешкай —
миром правит Ваал.
Муза смотрит с усмешкой
на лихой карнавал.
— Там, где кручи и бездны,
где от молний светло,
что тебя, разлюбезный,
с Русским словом свело?
— Не бродить в Ханаане,
зря я взялся за гуж:
не хватает дыханья,
и гекзаметр мне чужд.
Не плету звездных кружев,
узок мой окоём,
и пишу неуклюже
всё о чем-то своём.
Пусть глядит поэтесса,
улыбаясь, в трюмо —
мне не до политеса,
я впрягаюсь в ярмо.
Обойдусь без стриптиза,
ни к чему антраша,
если мучает шиза
под названьем душа, —
что всегда избегала
всяких там I love you.
… Принимает Валгалла
всех погибших в бою.
. И.Будницкому
Будет ночь, и будет пища —
так рычат в пустыне львы.
Замечательно, дружище,
что на нашем сайте Вы.
Благодарствую за эту
встречу с музой непростой,
и роскошеством поэта,
и уральской прямотой.
Но хоть боги благосклонны,
не укроешься никак
от завистников зловонных
и от хакерских атак.
16.09.09
Шевелюра совсем поредела,
неохота грустить ни о ком.
Видно, жизнь добрела до предела—
до калитки с висячим замком.
Заменила кукушку ворона,
не открыть голубые Врата.
Ты бы вспомнил еще про Харона
и про царство Аида, братан.
Нет, не будет ни гурий, ни фурий,
и не тешься наивной мечтой.
Растворятся все штили и бури
без следа в исполинском Ничто.
Не порхать нам беспечно на Млечном,
отменили вояж — вот те крест!
Да и к лучшему — тетушка вечность
попеченьем своим надоест.
Собираться пора понемногу,
над пустынею воет шакал.
Допиваем, братан, на дорогу
Гераклитовой влаги бокал.
сентябрь 09.
Посвящается Хани, таксе Димы Сорокина
Ты не кошка, а собака,
что ж ты, дура, лезешь к ним.
Мало радости, однако,
щеголять зрачком одним.
В мире, что озвучен Кафкой,
лихо быстро привалит.
Сколько хочешь, после гавкай,
а уже ты инвалид.
Дыбом шерсть, и когти остры —
прямо бритвы и штыки.
Эти кошки просто монстры,
а не милые зверьки.
Просто выходцы из ада,
им другими трудно быть.
И порой им тоже надо
на луну по-волчьи выть.
Не хотят взамен свободы
цепь с ошейником стальным.
Там, где правит царь природы,
неуютно остальным.
Даже этa dolce vita
всем живущим дорога.
Что же ты рычишь сердито
на невинного врага?
Говоришь, что кошки — плохо?
Скоро мы домой пойдём.
Почитала бы, дурёха,
лучше «Кошку под дождем» *
*«Кошка под дождём» — новелла Э.Хемингуэйя
Фауст
Ты один. И тоска откровеннее.
И темнеют ряды старых книг.
Что мечтать о прекрасном Мгновении,
если жизнь не длиннее, чем миг?
Очертания резкого профиля,
ненасытная жажда чудес.
Ты один. Даже нет Мефистофеля,
чтоб сказать ему: «Скучно мне, бес».
_____________________
Читая «Раковый корпус»
Отзвенели в ночи твои тройки,
сквозь туман не пробьется луна.
Задыхаясь, лежишь ты на койке,
ты, Россия, серьезно больна.
Над страною потерь и обманов
под метели классический вой
мелким бесом кружится Русанов —
незатейливый выкормыш твой.
Он сейчас не доносит, не вешает,
он весьма помутнел и поблёк.
Для него пишут Шолохов в Вешенской
и московский журнал «Огонек».
Он читает, доволен и весел,
бывших сталинских соколов бред
и вот-вот вновь на стенку повесит
популярный когда-то портрет.
Хоть то время давно отсмердело
и в отставке давно палачи,
мы, похоже, дошли до предела,
и тебе не помогут врачи.
( из цикла «Города моей страны»)
Словно кисти Эль-Греко закаты —
подсознанье тревожащий свет.
Крестоносцы, арабы, пираты
здесь прошли и оставили след.
И пронзала Великая Порта
бухту сонную стаей фелюг.
А на пестром базаре у порта
одаряют нас море и Юг.
Темных башен слепые окошки,
рыбаки свои сети плетут,
и блаженствуют толстые кошки,
почему-то не страшно им тут.
В междуцарствии света и мрака
лучших слов всё равно не найти:
благодарствую, Боже, что Акко
повстречался на нашем пути.
Как он хочет разобраться,
все познать от сих до сих!
Только кажется мне, братцы,
что порой он полный псих.
Перманентной злобой пышет,
у него она в крови,
и всё пишет, пишет, пишет
обличения свои.
С аонидами не дружен
и у Феба не в чести,
он таких сплетет вам кружев —
просто, Господи прости.
Не жалея сил и нервов,
честно трудится в ночи,
но поделок от шедевров
он не в силах отличить.
И оберегая имидж,
не признается никак,
что Дементьев ему ближе
и ясней, чем Пастернак.
… Энергично, с шумом, с перцем
он громит стишки мои.
Но кастрат не станет спецем
в сфере секса и любви.
У меня отвисла челюсть.
Как ответить, не пойму.
Боже мой, какая прелесть
в бесконечных «почему?»!
Почему собака лает?
Почему скворец молчит?
Почему так не бывает,
чтобы солнышко в ночи?
Почему свистит мальчишка?
Почему он хулиган?
Почему не плакал мишка,
завалившись за диван?
Пританцовывает бантик,
словно в такт поёт оркестр.
…Лотерейный пестрый фантик,
добровольный, легкий крест.
И на всех смотрю я гордо,
отчего – не знаю сам.
Нежность сдавливает горло,
подбирается к глазам.
И от этого не деться
никуда, не убежать.
Возвращаюсь в город детства,
ручку теплую держа.
1997г.
памяти многих
Как уходит поколение!
Боже мой, какая грусть!
Опущусь я на колени и
об ушедших помолюсь.
Рисковали и не каялись,
на пределе, слёту, всласть,
подлецам вовек не кланялись,
презирали слово власть.
Все окончится простудою,
или сузится сосуд.
Никогда не позабуду я
раньше призванных на Суд.
Всё тревожней, всё смиреннее
об оставшихся молюсь.
Как уходит поколение!
Боже мой, какая грусть!
.
(щемящий романс)
Отступили дневные заботы,
парк роскошным закатом залит.
Так откуда щемящие ноты
размышлений твоих и молитв?
Неужели опять до рассвета
вспоминать без пощады подряд,
как срывался и падал и где-то
перепутал лекарство и яд?
Не под силу душе перегрузки,
потому и стучит у виска
сплин английский, хандра по-французски
и российской глубинки тоска.
Даже в самой уютной квартире
не заснуть до любых петухов.
Ничего нет достойного в мире,
кроме полночи, звезд и стихов.
Игорю Аронову, поэту и психиатру
Мало ведает о суициде
психиатр – разговорчивый спец.
Мир утонет в тяжелой обиде,
и вонзится терновый венец.
Всё и жутко вокруг и убого.
Мертвецы покидают гробы.
Отчего бы не стать, вровень с Богом,
властелином корявой судьбы?
Не дождешься победных реляций,
Жизнь — потеря, а не торжество.
Но на кладбище все прослезятся
и поймут, потеряли кого.
Вот где отдых от доли постылой.
Эмпиреи? Эдем? Парадиз?
...Над покрытой цветами могилой
черной свечкой горит кипарис.
*
Душа чернее антрацита,
и так же помыслы лихи.
Стихи на грани суицида –
всегда хорошие стихи.
За самой плотной занавеской
тебе не скрыться от обид.
И это понял Достоевский
и много раньше – Еврипид.
В оцепенении глубоком
не в силах совладать с судьбой,
и виноват ты перед Богом,
и грешен пред самим собой.
Приговорен к последней мере,
упав с небесной высоты,
с постылым миром в «Англетере»
прощаешься сурово ты.
И возвращаясь поневоле
в кровавый сталинский балет,
Марина не сумеет, что ли,
вернуть Творцу Его билет?
И надо мною ворон кружит,
но я пишу муру свою,
в надежде, что кому-то нужен.
И — замираю на краю...
2007 - 2009
В подъезде дремлет пролетарий,
он с гигиеной не на «ты».
И ангел Божий пролетает
и четко видит с высоты
весь этот мир, как на ладони,
под лампой в мириады ватт,
где Каин бродит и долдонит,
что это Авель виноват.
А в ларьке тоска такая,
беспробудная тоска.
Ни муската, ни токая —
только дверь да вывескааа…
_______________
Каждой твари — кампари
с апельсиновым соком!
Побренчим на гитаре,
попоем о высоком.
Михаил Фельдман
1.
Нет в ларьке ни токая, ни вермутов,
но зато опьяняет твой стих.
Михаил, ты талантлив, как Лермонтов,
не боюсь я сравнений таких.
Время петь перламутровым трубам
и расти по часам – не по дням,
а поэт должен слыть жизнелюбом,
как ученейший бражник Хайям.
Сочиняй, сколько хочешь, про это,
Казанову на помощь зови —
ты останешься рыцарем света,
менестрелем чистейшей любви.
Подливай себе джину без тоника,
нет кампари — за водку держись.
И ликую я, Миша, тихоненько,
что свела нас затейница-жизнь.
2.
Жизнь – запутанные скачки
по извилистой стезе.
Менестрель и неудачник
загулял в кругу друзей.
И талантлив по всем меркам,
он всегда прочесть готов
забракованный литклерком
рой пленительных стихов,
На красивую деваху
мечет взгляд из-под бровей.
Не испытывает страха,
заливаясь, соловей.
Вот пошли по кругу фляги
неплохого коньяка,
он мурлычет грустный шлягер,
но печаль его легка.
Он нисколько не жалеет,
что не будет жить по лжи,
что не светят юбилеи
и большие тиражи.
Он сидит – обычный гений.
Он, похоже, сибарит.
Бог внезапных озарений
над его плечом парит.
(по мотивам М.Шехтмана)
Пускай, и не заплатят в нале,
но не сидеть же, как ворона.
Начальство любит, если хвалят,
а прочим вовсе нет урона.
Но подходи с особой меркой,
старайся, чтобы было чисто.
Хвали охотника за меткость,
за остроумье — пародиста,
Не стоит это делать часто.
Опасность ждет тебя такая:
ты повредишь язык, несчастный,
глубОко слишком проникая
Не в Монако, не в Гранаде,
не в музее Пикассо —
мы сошлись на променаде,
где выгуливают псов.
Не узнал его сначала,
но узнал большого пса.
И в приемничке звучало
что-то громкое — попса.
Как же в шутку его звали?
Помню: выпить не дурак.
То ли с Ирой, то ли с Валей
у него счастливый брак.
Успевал везде, пострел,
за любое брался дело.
… И хозяин постарел,
и собака поседела.
В прошлом копошиться лень мне,
всяко в памяти храня.
Промелькнуло сожаленье
в быстром взгляде на меня.
Память — штука непростая
и по сути волшебство.
Но он сгинул и растаял,
словно не было его.
Подустал скакать ковбой,
так не возникай, не чалься.
Может, я с самим собой
на прогулке повстречался?
С тех времен всё, что хочешь, изведал,
всяко было на долгом веку.
Вот — желанное слово Победа
прогремело над сонным Баку.
Накрывают столы пред домами,
чтобы павших своих помянуть
Это наша Победа! Мы с вами
прекратили кровавую жуть.
Рассчитались за всё и законно,
что у выживших сердце болит.
Осушает стакан самогона
из десятого «А» инвалид.
Дети ада, мечтаем о рае,
признаёмся друг другу в любви.
И Победа в ночи простирает
обожженные крылья свои.
А ты, Кукушечка, мой свет…
И.А. Крылов
Стало редкостью доброе слово,
хоть в нем нет никакого греха.
Осудил баснописец сурово
и Кукушечку и Петуха.
Но когда нам приходится туго,
каждый слову хорошему рад.
Говорить комплименты друг другу
завещал несравненный Булат.
Оглушающе лязгают танки,
мертвецу неуютно в гробу.
А кукушка не хуже цыганки
накукует про жизнь и судьбу.
Поглощают гурманы спесиво
молодых петушков потроха,
но встает на Востоке светило
под ликующий клич петуха.
И приходит мыслишка простая:
разве он не достоин похвал?
Чем же он соловью уступает —
многоженец, задира, бахвал?
Будьте счастливы, милые птицы!
Пусть звучат ваши песни везде,
пусть добро в каждом звуке струится —
научите чему-то людей!
Ах, как нужно нам Доброе Слово!
Можно прозой, а можно — в стихах.
… Осудил баснописец сурово
и Кукушечку и Петуха.
Андрею Никольскому
1.
Уже не стать богаче, умней уже не быть.
Сомнительны удачи. Исчезла наша прыть,
сбежала юность. Где ж ты, вчерашний тарарам?
Слегка тая надежды, чуть верим докторам.
Сменили мы, товарищ, коньяк на молоко,
но время не обманешь – финал не далеко.
И мышцы не упруги, в зарядке проку нет,
и отцвели подруги под суховеем лет.
Узор морщин на коже, и изменился взгляд.
Не чувственно, о Боже! – сочувственно глядят.
Желают нам «Лехаим!» Израиля сыны.
…Зато в Ерушалаим билет за полцены.
На жизненном банкете я не во главе стола.
И всё же википедия и нас не обошла.
2.
Помнишь, как хурмой и дыней
освежало сладко рот?
Меж смиреньем и гордыней
бытия круговорот.
Ненадежнее Иуды,
жизнь приблизилась к концу.
Не понять ее причуды
никакому мудрецу.
Не объехать на кобыле,
не найти лазейки тут.
Для чего тогда мы были
столько дней, часов, минут?
Мы увязли в прошлом милом,
словно мушка в янтаре.
Между люлькой и могилой
на плите стоит тире.
Все вместит короткий этот
штрих гравера. Потому
упивайся больше светом
перед выходом во тьму.
3.
К чему чины и слава
и прочие ля-ля?
Опора и отрава,
вращается Земля,
сменяя стужу маем.
Порядок этот строг.
И счастье, что не знаем
отпущенный нам срок.
Мы верим Соломону,
что и сие пройдёт.
Но жизнь глядит влюблено
и нас манит в полёт.
Привыкли мы к дороге.
Сам черт не разберёт —
ракета или дроги?
Вперёд, вперёд, вперёд!
Мы, хоть и стариканы,
но всё же — мужики.
А Ницца или Канны,
как прежде, далеки.
Билетов в Крым и в Пярну
уже не оплачу.
Но хлопну фамильярно
Харона по плечу.
2007 — апрель 2009. ©
Да, поэт — и красавец, и рыцарь, —
«всех живущих прижизненный друг»*,
может в тереме звездном укрыться
и забрать нас в магический круг.
Чуть небрежен, всегда элегантен,
с длинноногой мечтой тет-а-тет
пьёт Аи или асти-спуманте,
и портвейн уважает поэт.
Правду горькую рубит сплеча и,
ошалев от всеобщей любви,
перед Господом лишь отвечает
за грехи и провалы свои.
Я же, грешный, пью водочку дома,
неуклюж, недоверчив и слаб,
называя себя по-другому:
данник Текста,
подёнщик
и раб.
* (из Мандельштама)
И вновь затоптанным маршрутом
уходит закадычный друг.
Судьба вдруг возникает круто,
и выпадает жизнь из рук.
В жару агонии и бреда
удел свой знаешь наперёд.
Но смерть — большая привереда —
сначала лучших заберёт.
И помним, что исчезнет вскоре
пора попоек и бесед.
Но всё ж с капризницей не спорим:
пусть нас оставит на десерт.
(В объятья первого хамсина
От страсти стонущей Далилой
Упала стерва-Палестина)
Рита Бальмина
Наступает такая пора:
добела раскаляются стены
исполинских небесных мартенов —
плавят зной, и куется жара.
Непрогляден оранжевый мрак,
не уйти от египетской казни.
Небеса опускаются наземь,
но не так, как писал Пастернак.
Не найти ни берез, ни осин.
Как убийца с глазами пустыми,
прилетает из желтой пустыни
бедуин и разбойник — хамсин.
Так его называют арабы.
Он примчится сюда не на час.
одинаково дует для нас
и для них — от Метулы до Табы.
Жар такой нелегко потушить,
Сохнут травы, и крошится камень.
Пощади нас, медлительный пламень,
дай укрыться в прохладе души.
07.03.09 Беэр-Шева + 31° С
(рифмуют с Лермонтовым лето)
Б.Пастернак
Рифмуя с Лермонтовым лето,
и призван словом на правёж,
в сетях российского Инета
ты крупной рыбою слывешь.
И ты не ведаешь сомнений,
от близкой славы обалдев,
кустарно выращенный гений,
любимец восхищённых дев.
Умея быть разнообразным,
смешал ты охру и лазурь,
богемы ветхие соблазны
и просто маковую дурь.
И на тебя глядят влюблено
и инженю, и травести,
и пышногрудые матроны.
Лишь музу трудно провести.
И после пьянки с всяким сбродом,
ты молча валишься в кровать.
Но хамство с честью и свободой
не совместить, не срифмовать…
Поднесем супостатам сюрприз мы,
нам помогут и пуля и яд.
Про какие-то там гуманизмы
старики шепеляво гундят.
Взять бы их, подлецов, для примера
и отправить на лесоповал.
«Совесть — просто пустая химера».—
кто-то в прошлом законно сказал.
Может, Геббельс, а может быть, Ницше –
был отменно умен человек.
На дворе и гламурный и нищий,
двадцать первый убийственный век.
*************
Гимн гормонов, пиар гениталий,
и в подкорке монгольская плеть.
Теплый ветер из разных Италий
вряд ли может сюда долететь.
И кунсткамерой крови и скорби
мчится в космосе наша Земля.
Адресуется urbi et orbi
бесшабашное русское «Бля!»
А народ расточает восторги,
прогибаясь под низким шутом.
И на Западе и на Востоке
равно правит вселенский Содом.
***************
Начинается день, предваряя
череду мелких бед и обид.
И холуй нас за лесть укоряет,
и за скупость нас скряга стыдит.
И стукачка вопит о сексотстве,
и вещает пиит: все помрём!
Заблудился в обыденном скотстве
Диоген со своим фонарем.
Уличит проститутка в разврате,
но наставит на истинный путь.
И конечно, мы сестры и братья,
только Каинов больше чуть-чуть.
Февраль 2009
Безразлично, кто там в кресле —
папа Путин, папа Док.
Важен тропов и инверсий
Мандельштама холодок.
Стихотворец — неприятель
государственных оков,
неповинен в этом, кстати:
гороскоп его таков.
И воздастся всем по вере,
но в Аду или Раю
не вернется Алигьери
во Флоренцию свою.
И надежный якорь бросив
на столетия вперед,
на Васильевский Иосиф
никогда не попадёт.
…Эти спились, те пропали,
не дожив до зрелых лет.
И поэт всегда в опале,
кто в фаворе — не поэт.
Заживут любые раны,
что ни век, то свой наряд.
Но поэты — не тираны —
в нашей памяти парят.
Февраль 1909.
Откупори шампанского бутылку
иль перечти «Женитьбу Фигаро».
(А.С.Пушкин)
Сергею Брелю
Не до взлетов нам, не до шедевров,
что-то там приключилось в мозгу.
Вылезаю из кожи, из нервов,
но двух строф написать не могу.
Где вы, русские рощи и пущи?
Я пойму на бессонной заре,
что застрял, как на каторге Пущин,
в этом жарком и злом октябре.
.
Не прольется с небес панацея,
не протянется факел из тьмы
в этот месяц открытья Лицея
и начала советской чумы.
Объясняю словами простыми
непослушной девчонке — душе:
не годятся для нашей пустыни
ни шампанское, ни Бомарше.
И не стоит мешать джин и тоник,
открывая довлатовский том —
ртутный столб замирает в истоме
и не хочет спускаться потом.
Поднимается солнце всё выше,
испаряются тени. Ну что ж,
он ещё загрохочет по крыше –
упоительный болдинский дождь.
Элле Крыловой с благодарностью
за присланную ею книжку стихов "Транзит".
Прилетела в гости книжица,
завершила свой транзит.
Строфы, словно жемчуг, нижутся,
и небесное сквозит.
И на трон восходит Слово,
и нисходит тишина.
И вселенная Крыловой
растворяет нас сполна.
01.02.09.
Ветерок легонько дунет,
жизнь задует без труда.
Несмышленыш и ведунья,
ты отправилась туда?
Той дорожкою старинной,
нехорошею порой
за боляриней Мариной,
как за старшею сестрой?
Ты так страшно предсказала:
«До свиданья, алфавит!»
Невеселый гул вокзала,
завершается транзит.
Вот готов к отправке поезд.
Может, встретимся в раю?
Оглянись на мегаполис –
на Елабугу твою.
И зайдется Муза в плаче,
вам теперь не по пути.
Уронила Таня мячик –
во Вселенной не найти…
(памяти Станислава и Анастасии)
не воэьмешь мою душу живу...
Марина Цветаева
На Пречистенке — зачистка!
Жизнь и смерть — простой товар.
Получай-ка, журналистка,
свой свинцовый гонорар!
Встать с колен и разогнуться?
Но для бесов нет преград.
На еврейские кибуцы
сыпятся ракеты «Град».
Повинуясь некой силе,
но совсем не сгоряча,
точно бьёт танкист по вилле
палестинского врача.
Слово грязное — зачистка.
Не отмоешь — сил не трать!
Адвокат и журналистка,
за кого вам умирать?!
Видимо, не по ранжиру
дома тихого уют.
Метко целят в душу живу
и, наверное, убьют.
20.01.09.
Льву Штеренталю
В дивном городе Торонто наш старинный друг живёт.
В день прекрасный он охотно сядет в длинный самолет,
и, как птица, устремится на далекий материк,
чтобы в Лоде приземлиться и спросить: «Ну как, старик?»
Стало тесно от бутылок, вьется разговора нить,
дышит прошлое в затылок, нам нельзя его забыть.
Стол – раздолье выпивохам и находка болтунам.
Хорошо ли или плохо – друг роднее брата нам.
Вот уже мангал дымится, коньячок под ананас.
Деньги, мили и границы разлучили прочно нас –
Линии передовые необъявленной войны.
Мы, людишки рядовые, как в тюрьме, разделены.
Может, выпрошу я визу – не бездельник я, не тать.
Мне, как помощь по ленд-лизу, снова б друга увидать.
Грянет соло на органе, и по трапу я сойду,
и мой друг шашлык сварганит прямо у себя в саду.
Важный дядя, что сердиться? Подпишите документ!
И летит мой «Боинг» птицей на далекий континент.
Наплевав на кривые убыточки…
О.Мандельштам
В парке вымершем нету людишек,
только цапля гуляет одна.
Первобытного зверства излишек
называется кратко — война.
Ненавидят везде иноземцев,
разделяют нас стены и рвы.
Избиеньем невинных младенцев
ничего не докажешь, увы.
И ракеты друг другу навстречу,
и дрожит беззащитная плоть.
Видно, этот порядок навечно,
и карает безумьем Господь.
И пытаясь спастись из Содома,
темноглазые дети бегут.
"Грады" рвутся у нашего дома -
ничего не поделаешь тут.
Не придут ли во сне эти дети?
Как мы встретим испуганный взгляд?
И поэт* первоклассный заметил:
«Лес не рубят, а щепки летят!»
Лишь кривые убытки без выгод.
Древо Жизни терзает пила,
торжествует над Корчаком Ирод,
не отмоет ладоней Пилат.
8-10 января 09.
* А.Межиров
Вся чернявая, как галка,
сотоварка по пути
на меня глядит гадалка:
ручку, мол, позолоти!
Карты - говорит - со мною.
Как учили, разложу,
всё, что в будущем, открою,
всё, что в прошлом, расскажу.
Будешь жить в сырой квартире,
пить прокисшее вино.
Ни победы на турнире,
ни удачи в казино.
Грусть-тоска снедает, что ли,
иль разлука сердце жжет?
Что поделаешь, соколик,
масть трефовая не лжёт...
Все равно, живу на славу,
предсказаньям вопреки.
И налево и направо
все шаги мои легки.
Всё равно, листаю чтиво
и с друзьями пью вино
прошлогоднего разлива,
пусть дешевое оно.
Всё равно, в глаза любимой
без сомнения гляжу,
и пишу, как одержимый,
и с собакой в парк хожу.
Всё равно, самим Всевышним
это право мне дано:
в Божьем мире быть не лишним.
Выше всех богатств оно!
Рифмовали: свобода — народа,
и казалось, что рифма свежа.
Годовщина большого исхода —
до конца, видно, эта межа.
Не дадут на прощанье медали,
не помогут заслуги и труд.
Нас с тобою, Виталий, предали,
не один, а мильоны иуд.
И шныряла по улицам нечисть,
и приказы писал военком,
и укрыться и негде и нечем,
и армян хоронили тайком.
Поездов переполненных грохот.
Старый Ной на ковчег опоздал.
И казнил нас единственный Город,
и всё снился тот чёрный вокзал....
И лишились мы отчего крова,
и случайно остались в живых.
И живет с нами наша Голгофа,
и судьба -- кулаками под дых.
Бытие мчит строкою бегущей.
Что ты, беженец, смотришь назад?
Не поймешь — то ли райские кущи,
то ли самый обыденный ад.
10.12.08.
Жизнь — обмылок, жизнь — окурок,
что валяется в пыли.
После персов, после турок
братья русские вошли.
Заревут угрюмо танки, —
все изменится в судьбе.
На Рублевке и Лубянке
плохо знают о тебе,
та страна, где вы на пАру,
словно око и слеза —
этот лермонтовский парус,
окуджавская лоза.
Что политиков раздоры
и князей удельных спесь
перед памятью, в которой
растворяешься ты весь?
С хОлмов Грузии в долину
опускается туман.
Грибоедова и Нину
охраняет Тициан.*
Все уносит неустанно
водопад седых времен.
Не казните Тициана,
он уже давно казнен.
И повсюду эти пятна –
неужели от вина?
Но спецназу непонятны
Руставели письмена,
и единые скрижали,
и единой веры храм
в той стране, что обожали
Пастернак и Мандельштам.
* Тициан — разумеется, Тициан Табидзе
Привычный суховей
отчалил в никуда.
Господь земле своей
назначил холода.
Не то, чтобы метель
и вовсе не буран.
Для вас почти апрель,
жильцы полночных стран.
Но мы-то здесь живем,
где вечность и покой,
под солнечным дождем
у Бога под рукой.
Пришла пора ветрам
гудеть в урочный час,
и Цельсий по утрам
интересует нас.
Когда ползет он вниз,
не вспомним ли, дружок,
как роскошь и сюрприз,
рождественский снежок?
Недолгая беда,
нестрашная напасть...
Исчезнут холода,
и с ними жизни часть.
Декабрь 2008
Графоман соблазнял графоманку.
Примеряясь к пунцовым устам,
он читал ей стихи как приманку
и достиг своего. Но устал.
Он великий поэт без сомнений,
стихотворец на все времена!
И она прошептала: «Вы – гений!»
и на всё согласилась она.
К сожаленью, всё кончилось драмой.
Когда грянул тот самый момент,
когда миг наступил этот самый,
оказалось, что он – импотент.
Но она не озлилась на это
и, прогнав сожаления прочь,
стала членом Союза поэтов
за поэму «Волшебная ночь».
Не по чину писать мемуары —
я особых высот не достиг.
И к чему разводить тары-бары?
Без того столько пакостных книг.
Время мчится, но кажется длинным:
непонятный какой-то закон.
Всё, что сходится, сходится клином,
и всё реже звенит телефон.
Но не будем канючить безбожно.
Продолжает теченье река.
И друзья, пока живы, надежны.
Это страшное слово — пока!
По небу полуночи ангел летел.
М.Лермонтов
Ярлыков на тебя понавешали —
постарался какой-то злодей,
Но ты мудрая птица и вещая
и дороже мне всех лебедей.
Навевает печаль похоронную
темный плащ (всё же это потом).
Все мы скачем неловкой вороною
перед встречей с проворным котом.
Или сдвинется мушка прицельная,
так что перья округ полетят.
И прощай, эта жизнь драгоценная,
и пронзительно жаль воронят.
И убьют на Кавказе поручика,
и забудется этот расстрел.
И летит стая в небе полуночи,
по которому ангел летел.
Ноябрь 08.
Веленьем высшим покидая
страну Мазая и Муму,
ни колокольчик — дар Валдая
и ни матрешку не возьму.
Оставлю в прошлом все вериги.
Таможенник суров ко мне.
Позволь забрать с собой две книги
о нашей дивной стороне.
Взгляни, служивый: это «Бесы»,
а эта вот — «Хаджи-Мурат».
Когда спадают с глаз завесы,
прозревший исцеленью рад.
И невозможно оторваться
от тех пылающих страниц.
Они — вердикт без апелляций
стране поэтов и убийц.
Но авторы, что их создали,
(наверно, тяжко было им!)
народ свой бедный оправдали
одним явлением своим.
1991 — 2008
Видно, где-то окончилась запись,
я напрасно томлюсь у стола.
И все чаще является зависть,
и наверно, она не бела.
А до этого не привечала
графоманов унылых сестра.
Окунаюсь в стихию с начала,
разгребаю остатки костра.
Для кого-то сияют Багамы,
сладко нежиться на берегу.
Но мальчишка обласкан богами,
я угнаться за ним не могу.
Ах, к чему лимузины и дачи,
если вяло провисла струна?
И когда забредает удача,
я боюсь, что случайна она.
Беспощадней, чем Сталин и Ленин,
наши игры, но тяжко без них.
И, трехстопного дольника пленник,
бормочу неприкаянный стих.
Нет, не черная зависть, а белая -
так завидует темень лучу.
Это просто я Воланду с Геллою
неизбежную подать плачу.
Ноябрь 2008
Не пойму ни бельмеса –
за какие грехи
мне в лицо поэтесса
извергает стихи?
Отвяжись, Бога ради,
провались в мезозой,
обливая тетради
неподдельной слезой.
В них ни духа, ни плоти,
но сверкают глаза.
Не взыщите, я – против!
Но она жаждет – «за».
Ну, попал в передрягу,
даром время губя.
Стало жалко беднягу,
стало жалко себя.
Я такой же калека
у Пегаса в седле.
Тяжело нам, коллега,
в этом злом ремесле.
Григорию Каплуну
Ах, всего живого жалко,
финиш слишком недалёк.
Тонет в омуте русалка,
мчится в пламя мотылёк.
И в колеблющемся свете
голубого ночника
мушку юную ждут сети
пожилого паука.
Как наркотик, входит в вену
полыхание столиц.
Мир меняется мгновенно
в интервале двух зарниц.
И экран не помогает,
и защиты нет другой,
если страсть нас прожигает
электрической дугой.
В поле чистом, на работе,
и у стойки кабака
молнией к тебе приходит
гениальная строка.
В тонких пальцах вспыхнет спичка,
и на миг исчезнет мгла.
Что же ты, моя синичка,
сине море не зажгла?!
Ноябрь 2008
Не оставь нас, Господняя милость,
да простится нам наша вина!
В этом крае извечно ценилась
кровь людская дешевле вина.
На Востоке всё очень не просто,
не надежны еда и вода.
Под кавказские пышные тосты,
как чума, расцветает вражда.
Речь о чести идет и о мести,
не понять, кто джигит, кто палач.
Знаем только: всегда они вместе –
кровь и детский отчаянный плач.
Да, возможна планида другая,
но врываясь с мечом и огнем,
христианские села сжигают
православные в гневе своем.
И пока торжествуют химеры
и зола пепелища печет,
кто-то в сером, без чести и веры,
пополняет свой банковский счёт.
Мы вернемся в страну Сакартвело,
и, как прежде, обнимем ее.
Но на братской войне разжирело
до размера орлов воронье.
Рок играет в солдатские кости.
Чей черёд — ежедневный вопрос.
Задержали его на блокпосте.
Кто такой?! Он ответил: «Христос».
(Леониду Григорьяну
и Амираму Григорову)
1.
У поэта ни ранга, ни звания,
только звонкая кличка – поэт.
А призвание выше признания,
краше денег божественный свет.
Ни отечества нет и ни отчества.
Все равно, он богаче, чем Крёз,
золотою тоской одиночества
и пустынною музыкой звезд.
На гравюре, не на фотографии
оставляет свой облик поэт.
У поэта – судьба. Биографии
у поэта почти, что и нет.
Ведь пирушки, дуэли, любовницы,
шелест карт и другие грехи –
всё под звон колокольцев уносится.
А судьбе остаются стихи
2
Стихотворец – забавная штука.
Он звездой пролетает во мгле,
он рожден из сердечного стука,
он ребенок на взрослой Земле.
И, как дети, мечтает о славе,
а она не приходит никак.
Нет спасенья в сердечной отраве,
не помогут ни хмель, ни табак.
Он парит в облаках, словно кречет,
как павлин, он топорщит перо,
он играет с тоской в чёт и нечет,
почему-то выходит зеро.
Недотепа и истинный профи,
собеседник воде и кустам,
он Лубянке знаком в фас и профиль,
как пропавший в тайге Мандельштам.
Всё равно – во дворце или в гетто –
его дело – каюк и труба.
Биографии нет у поэта.
У поэта – судьба.
А ведь слушал я, слушал Галича!
Фарт, фортуна, счастливый удел.
И в глаза Александра Аркадьича
неотрывно и робко глядел.
«О, суконная прелесть устава!»
Грохот в двери, облавы и шмон.
Но сражался с державой усталою
голос, спрятанный в магнитофон.
Издевался он над вертухаями
и над их сухоруким Отцом.
Распоясались Мойши да Хаимы,
потеряла охранка лицо.
С неумелою этой гитарою
воспаряла душа к небесам.
Жизнь кружится кассетою старою,
где замолкнет – не ведаешь сам.
Не спастись и парижской пропискою.
Где-то тайно дадут ордена.
Отольется обида чекистская,
и порвется, как сердце, струна.
19.10.08
Мы разбитого войска последние воины,
мы жрецы побежденных богов.
Наши силы разгромлены, наши крепости сломлены,
в наших храмах — конюшни врагов!
Золотое Руно, геркулесовы подвиги,
Ариадны волшебная нить...
Мы попали в ловушку, победили нас подлые.
Для чего же остались мы жить?
И когда в царстве гномов слепых исполинами
мы встречаемся волей судьбы,
узнаем мы друг друга по взгляду единому,
по рубцам отшумевшей борьбы.
Но стыда беспощадного грифы и гарпии
нас разводят, как злейших врагов.
Мы последние в нашей разгромленной армии,
мы – жрецы побежденных богов.
Оборвалась Тезеева нить?
Заблудился без компаса Ной?
Не хочу на войну уходить,
я на век захлебнулся войной.
И совсем не осталось в полку
ветеранов, одна молодежь.
А кукушка талдычит «ку-ку»,
но кому, что сулит – не поймешь.
Отпусти, плач бездомных котят!
Видно, тоже житуха — не мёд.
Наши дни, как снаряды, летят.
Каждый ранит, последний – убьет.
М.Шехтману
Гениальны Авиценна,
Леонардо и Хайям.
Сам себе я знаю цену -
и трудам своим и дням.
Жизнь смирению научит,
разгоняя по углам,
и сутуло - так-то лучше -
отхожу на задний план.
Ведь давно определили:
с дурака поменьше спрос.
Мечем бисер свиньям или
жизнь пускаем под откос.
Но всегда стремятся к центру
завихренья всех дорог.
Сам себе я знаю цену.
Знаю я, и знает Бог.
Геннадию Семенченко
Продолжается вечная гонка.
Патрулирует ангел в ночи.
И боксер ждет финального гонга,
и к больному несутся врачи.
Я захвачен заботой старинной
и забавой на все времена.
Помогите мне, Анна с Мариной,
и большая, в полнеба, Луна!
Но начертано звёздным курсивом,
что всё только томленье и дым,
и что муза юна и красива,
вот и тянет ее к молодым.
На Парнасе тебя задержали,
моя радость, совсем неспроста.
Так и тянет сказать, как Державин,
что немотствуют ныне уста.
Не страшусь ни тоски, ни опалы,
ни безумного бега минут.
И в саду длинноногие каллы
дружелюбно при встрече кивнут.
17.09.08.
Золотистых вязов флаги, и
ночь особенно тиха
Как уйти от этой магии –
обаяния стиха?
Отпылает осень заревом,
опуститься небесам.
Сколько можно заговаривать
боль, что ты придумал сам?
До сих пор не в силах с точностью
различать хулу и лесть,
жалко называя творчеством
то, что, в сущности, болезнь.
И порою нехорошею
пробираются в наш сад
слякоть пополам с порошею,
заменяя снегопад.
Но когда по лужам шастает
босоногая весна,
бормочу опять, шаманствую,
ворошу осколки сна.
И болезненно к бумаге я
припадаю, не дыша.
И опять приходят магия,
наваждение, душа.
Под колеса ложится равнина,
Ничего в этой жизни не жаль.
И все шляхи твои, Украина,
Их ведут в батальон «Нахтигаль».
Эх, дорожка шальная степная
Средь сгоревших кустов и жнивья!
Нахтигаль — это птица ночная,
Так германцы зовут соловья.
Гайдамацкое рыжее солнце.
Сила правит — не хлипкий закон.
Самых крепких, отчаянных хлопцев
Ждёт к себе тот лихой батальон.
Как они погуляли богато
На пути беспощадном своем.
Как врывались в притихшие хаты
И сжигали младенцев живьём!
Но за всё наступает расплата.
Захлебнулись в невинной крови
Красномордые дюжие каты —
Вурдалаки, а не соловьи.
Кол осиновый — пули чекистов,
Бесполезно пощады просить.
Суетится, встречая, нечистый,
И Господь их не в силах простить.
* «Нахтигаль» — название фашистского карательного батальона,
сформированного, в основном, из местного населения.
Был расформирован немцами за «чрезмерную жестокость»
по утверждениям некоторых историков.
( И Джамбул на каспийском просторе
о батыре Ежове поет)
Тимур Кибиров
Связь времен разорвалась литая.
Мы забыли, как падают ниц.
Как же нам, дорогой, не хватает
знаменитых твоих рукавиц.
Захватили страну обиралы,
только слышно – офшоры и нал.
Ты о каждом из сих либералов
подноготную быстро б узнал.
Не посмеют нахальные янки
олимпийским металлом бренчать.
В подземельях секретных Лубянки
ты покажешь им кузькину мать.
Надоело нам жить, беспокоясь.
Замолчи, вашингтонский дебил!
И признается быстро Михоэлс
в том, что он Мейерхольда убил.
Возрождайся скорее, как феникс!
Не забудем, как в летнюю ночь
с постамента обрушился Феликс,
и ЧК не сумела помочь.
Супостатам зловредным на горе
(трепещи, олигарх и еврей!)
вместе с тем, сухоруким из Гори,
возвращайся, могучий, скорей!
Сентябрь 2008
Память словно дом заброшенный,
и хандры не превозмочь.
И принцессу жжет горошина,
не дает уснуть всю ночь.
Поиграю с миром в салочки:
Я - бежать, а ты – лови.
И полны глаза русалочки
и страданья, и любви.
Средиземная марина и
многоцветье парусов.
Приходи, печаль старинная,
на чаек и пару слов,
как Давид плясал пред скинией,
отпевала Храм гроза.
Не на радость смертным синие
у русалочек глаза.
Дней хрустальных вереница, и
в унисон колокола.
Пролетела жизнь синицею,
только море не зажгла.
Что ж, единым махом виски, и
приутихнет боль в висках.
О, бульвары тель-авивские,
контрабандная тоска...
Август 2008
Как густа трава на кладбище!
Это старый-старый штамп.
Отпевания и кадиши,
и на сердце свежий шрам.
Снова тяжесть многотонная,
зазубрил я, как кретин,
ритуалы похоронные
тверже свадеб и крестин.
Стол с нехитрыми закусками,
поминальное вино,
и евреев вместе с русскими
горе стиснуло в одно
братство. Трубы грянут медные
в час последнего Суда.
Как точны созвучья бедные —
никогда и навсегда.
Земляки, друзья, ровесники!
Кто теперь — не я ли сам?
И посланья-горевестники
по знакомым адресам
мчат машины быстрокрылые,
скоростные поезда.
А над свежею могилою
не моя горит звезда.
Ах, не ладно что-то в Дании!
Но прошу тебя — держись
в этой гонке с выбыванием,
что зовется кратко – жизнь.
Прямо из Москвы газеты,
крепкий кофе с коньяком,
дым заморской сигареты,
и не думать ни о ком.
Словно лорд, укрывшись пледом,
погружаться в забытьё.
До чего ж комфортно это
наше нищее житьё!
Не страшны хандра со сплином.
Покачаю головой:
«Отчего должно везти нам
в лотерее мировой?»
Мысль сию обдумав слабо,
можно снова закурить.
Вот когда бы. Эх, когда бы!
Да чего там говорить…
(Променять на любое наречье
всё, что есть у меня - мой язык!)
ВЛАДИМИР НАБОКОВ
Казахи, грузины, корейцы, евреи —
мы Русское Слово блаженно лелеем.
Как рыцари, служат ему без измены
Кенжеев Бахыт и Олжас Сулейменов.
Для всех палачей, словно высшая мера,
и Галича песни, и смех Искандера.
И славно быть подданным мощной державы —
поэзии Бродского и Окуджавы.
И перечень этот, боюсь, бесконечен.
И правда есть правда, и спорить с ней нечем.
…А вы, воспевавшие кнут и оковы,
поклонники Сталина и Михалкова,
вы будете русским народом забыты.
В учебниках школьных – ни строчки петитом.
Пристроены детки, карманы набиты.
Но помните четко – ни строчки петитом!
Вы выгнали нас и закрыли границы.
Но Русское Слово без виз возвратится.
Законы искусства останутся в силе.
Простите, что мы ваш язык одолжили.
Читатель грядущий и сам разберется,
и слова не будет тогда - "инородцы".
Кое-как удалось разобраться
в околесице жизни пустой.
Если спросят: «Вы любите Брамса?»
я отвечу: «Я — парень простой,
как бревно и амеба… Ну, проще
не сыскать и в медвежьем углу.
И не мне в кипарисовой роще
возносить Аполлону хвалу».
Было время великих претензий,
но случилось всё наоборот.
Обойдемся без астр и гортензий,
подналяжем на борщ и компот.
И не меткий стрелок, а мишень я,
жизнь прошла в перекрестном огне.
Но великое чудо общенья
незаслуженно послано мне.
Под ногами библейская почва,
и хотя не хватает монет,
хорошо, что работает почта,
и не плохо, что есть Интернет.
Слава Богу — живем понемногу,
отличаем ладью от ферзя.
Слава Богу — не судит нас строго,
и пока ещё помнят друзья.
Не пустыня, что сохнет и мается,
а лесами заросшая ширь.
Там весной соловей заливается,
и зимою ликует снегирь.
Не прельщает гламурными Ниццами,
не сулит золотого песка.
Деревенька глухая, станица ли -
всё мое - и слеза, и тоска.
Все просторы Всевышним отмечены.
Вот — лужайка, там — биться ключу.
И гляжу в небеса эти вечные,
и другого совсем не хочу.
Не томят нас большие амбиции,
и объехать легко по кривой.
Ты позволь мне, Господь, притулиться и
здесь остаться былинкой живой.
08.08.08
Сергею Шоргину с признательностью
Графоманам потакая,
наша трудится печать,
и пришла мне мысль такая:
время книгу издавать.
Все запасы шекелишек
доскребём с женой до дна.
В мире много скверных книжек,
не беда – ещё одна.
На доход надежды зыбки,
хоть и не грозит сума,
но приятелей улыбки
станут кислыми весьма.
«Выступить не захотите ль, –
мило спросит важный чин,
графоманов покровитель, —
в передаче «Есть почин!»?
Почести прольются манной,
и у мира на виду
я в собратство графоманов
как достойный член войду.
И меня в их дружном стане
примут не как чужака,
и автографы устанет
раздавать моя рука.
«Ваша книга – просто диво!» –
запоют со всех сторон,
и поморщится тоскливо
златокудрый Аполлон.
Но, к несчастью, книга эта
никогда не выйдет в свет,
что полезно для бюджета,
а для славы – вовсе нет!
Трудно истину постичь, но
сухо клавиши стучат.
На литсайте, как обычно,
разгулялся бурный чат.
Сколько здесь различных мнений,
сколько копий и знамен!
«Без сомнения, Он — гений!»
«Нет! Он — гений всех времен!»
«Он поедет завтра в Ригу»
«Нет, Его в Одессе ждут!»
«Восемнадцатую книгу
Он представит там и тут!»
«Мы таких в гробу видали!»
«Ну, держись, едрена вошь!
Попадешься мне в реале —
так костей не соберешь!»
А один взывал, слабея:
«На колени или ниц!
Вы не стоите, плебеи,
золотых Его страниц!»
…Гений усмехнется криво —
не спастись от чепухи.
Выпьет кофе или пива
и пойдет писать стихи.
Леониду Эйдельману
Исполать вам, друзья! В шаткой жизни опора
и вино, что, пьяня, не вредит,
и посланья в стихах, и полночные споры,
и надежды бессрочный кредит.
Что поделать — удачи и праздники редки,
а грехов моих не сосчитать.
Но когда б мы за всё получали отметки,
мне за дружбу положено – пять!
В этом мире, что скалится бешеным волком,
что похож на уродства музей,
никакой интернет не подскажет нам толком,
почему мы так любим друзей.
Звон бокалов, короткое слово «лехаим!»
В смысле — будь! Или просто — вперед!
Смотрим другу в глаза и совсем забываем,
что на улице старость нас ждет.
Есть у старости горькое право:
повторяя, прокручивать сны.
Превратилась планида-шалава
в тонкий серпик из полной Луны.
Вот и куришь, и Небо коришь,
и всегда остаешься в уроне:
как приедешь в Париж – угоришь,
как в Москву – так тоски не разгонишь.
Но лучок нарезался упруго,
истекал помидор под ножом,
и на кухне с бутылкой-подругой
мы чихали на власть и на жен.
И беду обгоняя по бровке,
было сладко переть на рожон,
но приелись нам вольтижировки,
эти опыты под вольтажом.
Проиграй всё, что сможешь, вначале
и удачу потом не зови.
Много знания – много печали,
и всегда не хватало любви.
Марку и Дорите
В этом городе странные зданья -
вместо камня и мраморных плит
он пошит из мечты и страданья,
он сколочен из тысяч молитв.
Поднимались к нему пилигримы
воспарить на его высоте.
Прокураторы грозного Рима
распинали его на кресте.
Он и чудо, и просьба о Чуде.
И запомнилось так на века:
"Если мы о тебе позабудем,
пусть за это отсохнет рука".
Жизнь бежит, и в прерывистом беге
не до мелких метаний души.
Но автобус компании "Эгед"
вверх по горной дороге спешит.
Здравствуй, город - мираж, и преданье,
и звезда на небесном челе!
Обложи нас нетрудною данью -
быть со всеми на "ты" на Земле.
Ты - небесного воинства знамя.
Потому в суете, в маете
до конца ты останешься с нами,
как строка на библейском листе.
Синий томик Пастернака,
пожелтевшие листы.
Успокоилась собака,
и собрались спать цветы.
Где-то рядом Палестина
заворочалась во сне,
и часы стучат, как мина,
на побеленной стене.
День закончен без теракта —
вот вся наша благодать.
И стараемся мы как-то
ребус счастья разгадать.
Но хоть стерео, хоть моно —
всё мелодия не та.
И потомков Соломона
одолела суета.
На развалинах Союза
исполняют прежний гимн.
Упорхнула злая Муза
на свидание с другим.
Развлекает жизнь местами,
да не стоит ни черта.
Книжка с желтыми листами
не надежда, а мечта.
И вновь курлыкают устало
бродяги неба — журавли.
Я рад, что карта так упала,
что Парки нас не подвели,
и Аполлон — наш добрый барин.
И постигая по азам
чудесное, я благодарен
прекрасным дамам и тузам.
Средь искажений и смещений
ненужное сошло на нет.
Как католический священник,
связал всех прочно Интернет.
Но не войдет уже Овидий,
в свой грешный и любимый Рим.
И мы друг друга не увидим,
в чередованьи лет и зим.
Вы все в заботе и полете,
и вы прекрасны и строги,
и всё в моих стихах поймете
до завершающей строки.
И даль затянута слюдою,
ветшает жизни реквизит,
но грешное и молодое
в подкорке что-то просквозит.
...и белой конницы полёт
навстречу Хаму.
Леонид Скляднев
Потрепали в боях наше войско.
Удалось все же знамя сберечь.
Не сгинела родимая Польска,
не забыта отцовская речь.
Но несметные полчища Хама
заслоняют собою простор.
Паладинов Печального Храма
опрокинет плебейский напор.
Я укрою в лесу меч и сбрую.
Что поделать — такая страна!
Через пару веков расшифруют
потаенных стихов письмена.
У судьбы не просили мы форы,
наплевать на покой и уют.
… Нас прикончат сперва мародёры,
и шакалы потом отпоют.
Вениамину Городецкому, учителю и другу
Ни молекулой, ни клеткой
не войти в сей ареал.
И под ханаанской веткой
прадед мой не горевал.
О, закон священной Торы!
Я тебе не подхожу.
Но найдется ль плуг, который
четко проведет межу?
Разделите пламя свечек
и сияние менор,
юмор, что наивно вечен,
и седых молитв минор.
Здесь попы, а там раввины.
Выбирает каждый сам .
Но взывает кровь невинно
убиенных к небесам.
Жуток этот мартиролог.
Жалко наших сыновей.
Разберется ль гематолог
в сложной формуле кровей,
что не мчатся в юных жилах,
а рекой текут из ран?
Но спасли вы душу живу,
Исраэль и Айастан!
Не кончается дорога,
и неважно, кто мудрей,
и равны все перед Богом:
Русский.
Армянин.
Еврей…
* Айастан — Армения
Но, может быть, поэзия сама -
Одна великолепная цитата.
Анна Ахматова
Планида во всем виновата.
Навязло в зубах — c’est la vie!
Вся жизнь как сплошная цитата,
и даже слова не свои.
И вот, оглянувшись, не кстати ль
узреть, как в строю без погон
уныло бредет подражатель?
Смягчимся чуть-чуть — эпигон.
Растекшись по дереву мысью,
в беседе с любым визави
чужие эффектные мысли
так просто продать за свои.
Здесь нет никакого кокетства —
я всё же старался, как мог.
Но буря чужого наследства
сбивает нестойкого с ног.
Лирической музе Евтерпе
молился, но скромен итог.
Шампанского марки « ich schterbe»*
осталось всего на глоток.
* Шампанское марки "ich schterbe" (нем.) - я умираю -
по преданию, последние слова А.П.Чехова
В прах рассыпалась Пальмира,
Атлантида спит на дне.
Сотворил себе кумира —
не до заповедей мне.
Обо всем забуду прочем,
погружаясь столько раз
в наважденье тихих строчек,
в незатейливый рассказ,
как скале приносит дань и
разбивается прибой.
Не «прощай», а «до свиданья»,
или лучше — « Бог с тобой!»
И гляжу, как в Ханаане
солнце жадно пьет росу,
и с гортанным придыханьем
благодарность вознесу.
И волна взлетит не зря и
под собой укроет риф.
И цикада повторяет
свой настойчивый редиф.
И бреду я вдоль обочин,
босоногий, как Басё.
Сочетанье слов и строчек
заменило в жизни всё.
03.06.08.
Я, я, я! Что за дикое слово!
Неужели вон тот— это я?
В. Ходасевич. «Перед зеркалом»
Бывший сноб, привереда и денди
обернулся глухим стариком.
Он ворчит про какие-то деньги,
вспоминает невесть бог о ком.
Но, взирая на мир неохотно,
он пока не скатился на дно,
чтобы в связке таких же геронтов
оголтело стучать в домино.
То ли что-то давно отгорело
и фортуна бьет точно под дых,
то ли Муза сама постарела
и находит других, молодых.
Разбрелись все друзья по планете,
и тоска, знай, стучит у виска.
И не стоит ему в Интернете
пожилых однокурсниц искать.
И в ответ на «Привет!» и «Бог в помочь!»
головою кивать, как баран.
Не сорваться куда-то за полночь,
не зайти просто так в ресторан.
И наяды проходят, бросая
на него снисходительный взор.
Но душа — Айседора босая —
пляшет что-то свое до сих пор.
Михаилу Рахунову
Поменяв дома и флаги,
и чего ж ты приобрёл?
Как живешь в родной Чикаге,
позабыв родной Подол?
Шо тебе здесь не хватало?
Мало было дураков?
Как ты там теперь без сала,
без расшитых рушников?
Под анчоусы — текила,
старый бренди под лимон,
это всё ж не сердцу милый
буряковый самогон.
А как выйдешь на развилку
авеню и всяких стрит,
вспомнишь крепкую горилку,
и душа твоя горит.
Ой, ты горе мое, лихо!
Не вернешься ты назад.
Я пошлю по почте жмыха
и махорку-самосад.
И хоть держишься ты гордо,
знаю — жизнь у вас не мёд.
Кто тебя жидовской мордой
чисто братски назовёт?
Ире
Мной воспеты Икар и Дедал,
сочинял я о Музах и Фебе,
о парижском сиреневом небе,
хоть его никогда не видал –
разве что на картинах Моне.
Не гордился своею кровавой,
а под старость — застойной державой.
Эмигрантом жил в отчей стране.
Но настала пора чудесам:
Атлантида исчезла в воде, и
появились холмы Иудеи
и приблизили нас к небесам
Отпустила нас строгая мать —
все равно нет на вас угомону!
Осени меня, тень Соломона,
помоги угадать и понять.
Заблудился с возлюбленной я
не в тайге, а в оливковой роще.
Нам с годами становится проще
принимать простоту бытия.
Сруб колодца, в бадейке – вода,
пенье скрипки, дух свежего хлеба…
А над всем этим строгое Небо
угрожает разлукой всегда.
Грядет декабрь, а будет ли зима?
Но низко-низко облака нависли,
но еле-еле шевелятся мысли,
на полках спят ненужные тома.
Моя зима навечно в память канет —
с огнем в камине или камельке,
с горячим грогом в зябнущей руке,
иль с чем покрепче в ледяном стакане.
Пусть не найти на улочках лесных
следов синичьих, жалко, да не очень.
Ведь жизнь и так была сплошная осень
с нечастыми вкрапленьями весны.
Деревенские закаты,
хор кузнечиков и ос.
Месяц выплыл из-за хаты,
как серебряный вопрос.
Тонкий луч пронижет темень
и вонзится в тополя,
как петух, что клюнул в темя
пожилого короля.
И означится на почве
синеватая тесьма.
Завтра на районной почте
не дождаться мне письма.
Я не знаю даже, где ты,
ненаглядный свет в окне,
и любимые поэты
не подскажут это мне.
Не найдет вовек царевны
в старом замке молодец,
водку пьёт и курит нервно.
Вот и сказочке конец!
( из "Песен исхода")
Я забыл свою подпись по-русски.
Мне не снится большая страна.
Надоели душе перегрузки,
захотела на волю она.
Что нам нивы и пажити эти?
Все равно ведь - попросят добром.
Заживем без уловок в анкете,
без угрюмого слова погром.
Наши тропы навряд ли сойдутся.
Я туда никогда не вернусь
и прекрасно без них обойдусь.
И они без меня обойдутся.
Не сошлись ни на цвет, ни на вкус. Им
пожелаю добра я без злобы.
Я в Израиле сделался "русским",
а в России попал в "русофобы".
Как спесиво рядимся мы в тогу
и подсчитываем барыши.
Проиграв, мы приблизимся к Богу.
Поражения — хороши!
Средь обычных удач и оказий,
среди глупости, бьющей ключом,
неудача приходит, как праздник,
как архангел с разящим мечом.
Быть удачливым — в сущности, значит
отнимать у другого, у всех.
Незадача — любая удача,
и сомнителен всякий успех.
Можно выжить в чудовищной бойне,
но потом до конца — черный бред.
Поражения наши достойней
незатейливых ваших побед.
Нам не стать ни мудрей, ни богаче,
не поставить нам на кон души.
Забирайте себе все удачи!
Поражения — хороши.
Ларе Леггатт
Несравненное, ты несравнимо!
С чем сравнить виноградную гроздь,
или музыку вечного Рима,
или грохот полУночных гроз?
Убирайся подальше, тоска! Ты
панибратствуешь вечно со мной.
А на сочные травы Тосканы
солнце льёт апельсиновый зной.
Позабыты пороша и иней,
словно реверс советских монет.
Сквозь барьер кипарисов и пиний
нам аукаться радости нет.
О, Италия, ты несравненна! —
напишу в очень частном письме.
И без виз и билетов, мгновенно
окажусь в неожиданном сне.
И уйду в италийское лето,
непутевую душу леча
там, где Блок сочиняет либретто
по заказу Петра Ильича.
Дмитрию Сорокину
Над страною поруганной
Мрачно властвует страх.
Замер мальчик испуганный
У отца на руках.
От Москвы до Иверии,
В Спас и на Рождество
Все молились губернии
За здоровье его.
И просили жизнь долгую
У Христа самого,
От укола иголкою
Сберегали его.
Но подписан Ульяновым
Людоедский указ.
Над землей окаянною
Луч последний угас.
Суждено что ли отроду
Тешить нам сатану?
Кровь державного отрока
Заливает страну.
Этой кровью невинною,
Кровью, пролитой зря,
Прорывает равнины и
Наполняет моря.
Резко пахнет погромами,
Человечьим мясцом,
Боевыми патронами
И расстрельным свинцом.
Биться в долгой агонии
Грешной русской земле...
Потирает ладони
Лысый карлик в Кремле.
Вот, пришли его праздники,
Он мечтал о них там.
Но Господь в гневе праведном
Начертал: «Аз воздам!»
Последняя в матче минута
Сурово подводит итог.
Ну что ж, подфартило кому-то,
К ним был благосклоннее Бог.
И смотрят и внуки и деды
На их загорелую стать,
И жаркую радость победы
Не в силах они обуздать.
Легко с этим праздником слиться,
Газоны под ветром рябят...
У них же нормальные лица,
У них симпатичные лица —
У этих немецких ребят!
И вечность прошла уже вроде,
И мир совершенно иной.
Но что-то со мной происходит.
О, что происходит со мной?
Все боли и ужасы детства
Ко мне подступают в упор.
Куда мне от этого деться —
Я вижу петлю и топор.
И мать прикрывает младенца,
И небо в кинжальных лучах,
И немцы — культурные немцы! –
Детишек сжигают в печах.
Сижу я, угрюмый старик...
Им дарят тюльпаны и розы.
Но Бабьего Яра заноза
В моем подсознаньи горит.
Колокольная и кандальная
И.Царев
Что ни день, то ждут Мессию
Если будет — только здесь.
А мы пишем про Россию,
для чего, зачем — Бог весть!
И твержу я: Да поймите ж,
что иные времена,
и ушла на дно, как Китеж,
колокольная страна.
Кто сегодняшние ханы?
Будет ли Большой Погром?
И глядим мы на экраны —
нет, не кончится добром!
Маслом смазаны оковы,
и застенки не грязны,
и бояре Михалковы
загребают из казны.
Там полковник и насильник
отбывает десять лет.
Там среди вещей носильных
не забыт бронежилет.
Там, гуманней всех на свете,
шьёт дела Басманный суд.
Там зовут на помощь дети —
никогда их не спасут.
Вьюги с бесами там кружат.
Все же ждем чужих вестей,
чтоб забыть свой кровный ужас —
стоны раненых детей.
Некрасивой девчонки улыбка
и цветы на щербатом лотке.
И везенья проворная рыбка
затанцует, забьется в руке.
И пройдется по коже прохлада,
словно бреешься бритвой «Жиллет»,
словно брызги летят с водопада,
и метель начинает балет.
Вот вступила она, закружила,
и простор подгоняет коня,
и текут вместо крови по жилам
черный кофе и крепкий коньяк.
Синий взор, чей-то вязаный капор,
ароматный вирджинский табак.
В королевстве цитат и метафор
нам нельзя без сравнений никак.
В королевстве цитат и метафор
всё навыворот, наоборот.
Там рифмуется с рупором рапорт,
с абордажем рифмуется борт.
Там кометы проносятся мимо.
Там спиралью свивается мрак.
Меру старости к варварству Рима
там сумел приравнять Пастернак.
Развалиться в откинутом кресле,
отойти от дневной чепухи,
о своем размышлять, только если
не нахлынут из ночи стихи.
Вот явились – не ясны, не строги,
из мельканья огней и теней
и протяжного пенья дороги
и несутся вдогонку над ней.
Непомерно щедра к нам дорога!
Пусть автобус качает, как бриг,
но пьянят крепче рома и грога
строфы этих несозданных книг.
Ночь быстрее любого Пегаса.
Высоко где-то дремлет Парнас.
…Лунный луч начертил, как Пикассо,
непонятное что-то для нас.
По стаканам разлить, поминая…
И салют рухнет россыпью звезд.
Этот праздник победного Мая,
в самом деле, немыслим без слез.
Ты давно не касался штурвала,
синеглазый красавец пилот.
…Жизнь манила, и жизнь ликовала
в тот взорвавший Вселенную год.
Как легко полыхала резина,
ненадежной защитой — дюраль.
Запах пороха, запах бензина,
расставаний с друзьями печаль.
Но уснешь и летаешь на славу,
и на утро рад доброму сну,
и живешь в Сан-Франциско по праву,
человек, победивший войну.
Это стихотворение посвящено моему старшему другу, боевому летчику З. М. Плехману.
Зису Меерововичу, мастеру спорта по шашкам, бывшему одесситу 91 год. Он живет в Сан-Франциско, занимается журналистикой, проводит и судит шашечные турниры.
Обломилась сверху милость,
засиял чудесный свет.
Ничего-то не случилось,
но ко мне зашел поэт.
Непредвиденной удачей
наслаждаюсь с неких пор.
Просто рядом наши дачи –
общий каменный забор.
Тосты, смех и звон посуды,
но устав у нас таков:
неуместны пересуды,
смакованье пустяков.
И за водкой, и за чаем
(вместо золота Аи)
мы взахлеб стихи читаем –
и чужие и свои.
И взлетают наши души
и купаются в стихе.
Рыжий пес поднимет уши –
домовой шуршит в стрехе.
Лампу зажигать не станем –
за окошком звездопад.
Ветер стукнет старым ставнем,
зашумит тревожно сад.
Что-то неспокойны выси.
Может, близится гроза.
И горят совсем по-рысьи
собеседника глаза.
Говорил с азартом недруг,
что пусты мои леса,
не глубоки мои недра,
не высоки небеса.
Полыхая злобным жаром,
не поймет он никогда,
что замена гонорарам —
предрассветная звезда.
Смесь амброзии и яда,
мед с полынью пополам.
Наказанье и награда
по грехам и по делам..
Но неведома, какая
наверху погода — там,
где пьянит сильней токая
непогибший Мандельштам.
Помолчите, критик строгий!
К сожаленью, знаю сам,
как неласковы дороги
к этим райским небесам.
Шломо Борохову
Здесь секретность называется дискретностью,
а серьезный – это значит, что богат.
И брожу я, упиваюсь этой местностью,
и простил себе всё то, в чем виноват.
Злые карлики сменились сразу феями.
Появилась неожиданная стать.
В наше время все не против быть евреями.
отчего же нам евреями не стать?
Я приветливо здороваюсь с хасидами,
ощущая, как берёт меня в полон
вместе с песнями моими и обидами
этот взрывчатый еврейский Вавилон.
Бог позволит, и под пальмами ветвистыми,
как под елками, мы встретим новый век.
И здороваюсь я даже с коммунистами –
вот такой я толерантный человек.
Пережили здесь Нерона и Тиберия,
Ирод тоже, скажем честно, был не мёд.
Но обрушивались с грохотом империи,
а народ еврейский, знай себе, живёт.
Все вместила ты: моря, вершины горные,
и пустыни, наша малая страна.
А солдаты здесь такие ходят гордые,
хоть они совсем не носят ордена.
А девчонки! Сплошь все гурии, и пери, и…
(я восточные сравненья подзабыл).
Ах, Израиль, моя милая империя,
я хочу, что б ты, как в сказке, жил да был!!!
В свете ласковом и неге
протекала жизнь моя.
Я живу в пустыне Негев.
Резюме: пустынник я.
Солнце Ветхого Завета
надо мной теперь горит,
и хватает в нашем гетто
апельсинов и акрид.
Здесь звучит вернее лира.
И легко начать с листа,
если мне желают мира
соплеменники Христа.
Только снится всё другое:
январи и снегири,
луг под радугой-дугою
и пирушки до зари.
Что же, погрусти немного
и прими как благодать,
и исполни волю Бога.
До него рукой подать.
Любовью, мать его Эдипа,
не занимайся со свекровью.
Рита Бальмина
Живут они не бедно,
порядок в доме есть.
С ухмылкою зловредной
глядит на зятя тесть.
"Отдать такую дочку!
Взял отдал ни за грош!
Чего катить там бочку,
я сам, осел, хорош".
Ворочается страстно
под грузом одеял.
Эдипов комплекс властно
беднягу обуял.
И дочку его что-то
ночами тоже ест.
Она, как дшери Лота,
согласна на инцест.
А за окном прохладно
туманится река,
и смотрит тёща жадно
на юного зятька.
А тот оригиналом
прослыл в кругу друзей,
любви отдав немало
молоденькой козе.
В деревне заповедной
таких семей не счесть.
Зато живут не бедно,
порядок в доме есть.
Вас положат на обеденный,
а меня - на письменный.
М.Цветаева
С кем-то сильным и таинственным
предстоит последний роббер нам.
Не положат пусть на письменном,
я готов — на ломберном.
Многим в жизни неприкаянной
был он утешением.
Лучше шулером, чем Каином
иль продажным гением.
Стол, над коим карты свищут,
( Вельзевулу подати!)
чище тех, где оды пишут
и доносы подлые.
Пусть не первенцем — подкидышем
жил с надеждой зыбкою,
редко наслаждался выигрышем,
но платил — с улыбкою.
В этой заурядной повести
мало был судьбой обласкан я,
но не чище моей совести
полотно голландское.
И за то, что слышал: «накося!»
по любому поводу,
наберусь последней наглости,
обращусь я к Господу:
« Вместо счастия заемного
с прочими онёрами
дай мне край стола зеленого
с прежними партнерами!».
Замер парк и жадно ждет рассвета,
нежится, не поднимая век.
Не похож на знаменитость этот
очень знаменитый человек.
Вероятно, так оно и надо –
что ему докучной славы шум?
Он ведь сам сказал, что ходят рядом
Спесь и Глупость, Простота и Ум.
Маленькие будничные беды
исчезают где-то без следа.
Паутинкой вьётся нить беседы
(как бы всё запомнить – вот беда!).
А в пустынном парке утром рано
для души и тела благодать.
И не Феликсом, а Гансом-Христианом
захотелось мне его назвать.
По Талмуду живут, по Корану,
но попробуй и сам разберись,
как сложилась совсем не по плану
обещавшая радугу жизнь.
И водилось везенье в избытке,
и повсюду росла трын-трава,
Мы глушили любые напитки
и азартно искали слова.
Скользкой рыбкой на солнце сверкая,
приплывала удача — лови!
Всё звенит, и звенит, не смолкая,
золотой колокольчик любви.
Но осыпятся с мантии блёстки,
потеряет корону король.
Где, когда, на каком перекрестке
мы забыли маршрут и пароль?
Как же так получилось, что кроме
самого себя некого клясть?
Жизнь сложилась, как карточный домик,
перед тем, как на плоскость упасть
Ссорятся и водку дуют,
помнят прошлые грехи,
жизнью бедною рискуют
из-за всякой чепухи
в миг, когда с небес диктуют
бесподобные стихи.
Прерывается немая
вереница неудач.
Я опять тебе внимаю,
мой наставник и палач.
Задыхаясь от отваги,
выхожу один на бой.
Поле боя – лист бумаги.
Слышу голос над собой.
И под голос этот строгий
в повседневной кутерьме
проступают ясно строки
о суме и о тюрьме,
о любви, простой и нежной,
о свиданьях январем,
и о том, что все умрем,
и о Лете неизбежной.
Черт возьми, ведь я не Герцен!
Мне не видеть милых лиц,
хоть во сне летит к ним сердце
над рубцами всех границ.
Памяти мгновенный магний
что-то высветит опять.
Все победы – на бумаге.
Надоело побеждать.
То ли вОроны, то ли ворОны —
никогда в этом не разберусь.
Ходят важные, словно бароны,
а по сути — крылатая гнусь.
Эти Божьи создания гадки,
не лежит к ним, нахальным, душа.
Жалко, нет под рукою рогатки,
пусть не каркают здесь, мельтеша.
А за что — хоть движенья неловки,
хоть и лапки и крылья черны?
Ловко в них попадал из винтовки
самодержец огромной страны.
Истребитель сих птичек картавых
проиграл в одночасье войну,
и волною погромов кровавых
затопляло всё чаще страну.
Сотворив из убийства забаву
и беды не предвидя пока,
проворонил охотник державу
и очнулся в тобольской ЧК.
Что он вспомнил, по стенке сползая?
Может быть, кишиневский погром?
Он застрелен в упор негодяем —
только выкрестом, а не жидом.
А палач его, ленинец духом,
(как причудливо тянется нить!)
обрывал в детстве крылышки мухам,
обожал также кошек казнить.
Ах, всю жизнь провести, словно ферт, но
подсознание наше инертно,
наши книги выходят посмертно.
Мы плывем без ветрила и лоций.
Мы устали от виз и абсорбций
и от щедро недоданных порций.
Две души вознося в кущи рая,
между ними проходит прямая.
Но для нас она вечно кривая.
Да к чему, в общем, эти амуры?
Наши женщины тощи и хмуры.
Все же лучше, чем толстые дуры.
Посреди сексуального акта
мы не можем дождаться антракта:
можно ведь умереть от инфаркта.
Мы чужие на праздниках духа.
Наша муза – скупая старуха.
Да и в картах всегда невезуха.
Потому не мешает напиться,
после врать про каникулы в Ницце
иль какой-то другой загранице.
Можно также про устрицы, пиццы
и крамольных рассказов страницы,
что в Вермонте хвалил Солженицын.
Наши вкусы расплывчаты слишком.
К грубым кедам и фрачным манишкам
тянет нас одинаково. Фишкам
мы подобны на поле зеленом,
что сгребает, гонясь за мильоном,
шулер, пахнущий сладким лосьоном.
Как магнитом, нас тянет в элиту.
Непослушны ЦК и Главлиту,
мы читали с восторгом «Лолиту».
Секс там слабый. Но автор – психолог,
утонченный стилист, энтомолог.
Жаль, что путь его был слишком долог.
Мы не прочь поиграть в прятки с Богом.
Ему взятки в порыве убогом
мы суём. Но чело Его строго.
Лицемерие и добродетель
Различит Он. Ведь сам Он свидетель
наших взлетов, падений и петель.
Мысль гоня о последнем пределе,
не о вечной душе, а о теле
мы печемся. Остаться при деле
и немного продолжить всё это
помогают нам бег и диета.
Мы привыкли быть здесь, а не где-то.
Ведь не знаешь, что там. Эмпиреи?
Или рай правоверных евреев?
Ни хрена не найти там, скорее.
И во всём до последнего вздоха
мы виним не себя, а эпоху.
Но с эпохой и впрямь было плохо.
Нас орел горный вел через бури,
и закончили жизнь мы бы в БУРе.*
Хорошо, что подох он на Пурим.
И потом (лучше вспомните, братцы!)
Нами правили только мерзавцы.
Тут и дьяволу не разобраться,
как при этом сумели мы выжить
в этом рае сексотов и выжиг.
Но на нас он клеймо свое выжег.
*БУР – барак усиленного режима
Где-то сухо щелкнет счетчик,
цифру выкрикнут в лото.
Надпись высветится четче,
ты поймешь ее потом.
Что ж, тяни котомку тягот,
как евангельский еврей.
Постарел ты ровно нА год,
но на грош ли стал мудрей?
Все же стоит жизнь обедни.
В мед-вино усы макал.
Может, даже не последний
сей шампанского бокал.
И молюсь любви и вере,
и с надеждою знаком,
и грущу я, как Сальери —
столько Моцартов кругом!
PS. Сам себя не поздравишь, будешь ходить как оплеванный
Феликсу Рахлину
Прилетает, что ли, демон
искушать меня в ночи?
Возникает эта тема
и сильнее всё звучит.
А вокруг конвой и зона
и колючий окоём.
И пишу я монотонно
о своём, своём, своём.
И обыденные муки
облегчить не может врач,
если все другие звуки
заглушает детский плач.
Раб киркой ломает глыбы,
по плечам гуляет плеть.
Ах, свистеть на все лады бы,
колокольчиком звенеть,
комплимент шептать на ушко,
гнать заботы за порог.
Милосердие – ловушка,
но её придумал Бог.
Марку Шехтману
Справедливости немножко
в этом лучшем из миров!
Постучалось к нам в окошко
время праздничных даров.
Мне бы малость, мне бы крохи -
голос друга, новый стих.
Только ветер злой эпохи
разметал друзей моих.
Все равно - души не мучай.
Заведет тебя в Бедлам
перебор ночных созвучий
с крепким чаем пополам.
Не откажет Муза в милости,
но триумфы не для нас.
Суд есть.Высшей справедливости.
Называется Парнас.
Восхищенные потомки
и посмертной славы гром.
А пока вокруг потемки.
С Леты тянет холодком...
Может, Киев, а может, Венеция.
Над стихами колдует поэт.
Как воспеть тебя, интеллигенция —
свет отечества, нации цвет?
Нет, не так! Ты сама – супернация,
раса добрых и мудрых людей,
что привыкли за правду сражаться.
И не любит их Главный Злодей.
И под рев торжествующей нечисти
ты спокойно идешь на костёр.
Ты покорна не времени – Вечности,
разум твой и пытлив и остёр.
Безупречен всегда выбор чести твой.
Презирая синицу в руках,
ты не зря называешься чеховской,
и паришь журавлем в облаках.
Ты печально смеешься над дрязгами
неразумных питомцев Земли,
где затворы так мерзостно лязгают
пред командой губительной: «Пли!»
Но дорога любви и прощения
не для этих жестоких детей.
И сильней нас роднит отвращение
к "патриотам" всех стран и мастей.
А когда колесо остановится,
завершится мое бытиё,
подтверди, бескорыстное воинство,
что входил я во братство твое!
В исполинской стране негодяев,
где клозета приличного нет,
что заметил ещё Чаадаев,
мы с тобой появились на свет.
Презирая её, ненавидя
каждый Богом отпущенный час,
как молились мы Деве-Обиде!
И она вдруг услышала нас.
И устав от шестой части суши,
где не чтут человеков права,
мы свезли наши мятые души
на досмотр в Шереметьево-два.
Потроши чемоданы тугие
под ночной невеселый галдеж,
но ни золота, ни ностальгии
ты, таможенник, в них не найдёшь.
Хорошо, когда есть выбор между...
Только выбор – всегда приговор.
И сошли мы по трапу с надеждой,
той, что теплится всё до сих пор.
1991г.
Не двуликий, словно Янус,
а обильнее стократ,
здравствуй, бескорыстный Яндекс —
друг-наставник, старший брат!
Миллионам в мире ну'жны
супересерверы твои,
покровитель честной дружбы
и возвышенной любви.
Ведь понятно, несомненно,
что в общеньи сквозь астрал
ни объятье, ни измена
невозможны, черт побрал!
(Аве, Бродский-император!
Я у мира на виду,
как отпетый плагиатор,
у богатого краду.)
И во все привносит ясность
сей всеобщий визави.
Преподобный пастор Яндекс,
прихожан благослови!
Неуютно нам, ребята,
на космическом ветру.
Напишите хоть когда-то:
Имя. Яндекс. Точка. Ру
Игорю Мартынову
Под ногами нету почвы,
бытие сошло на нет.
Вместо старомодной почты –
быстроходный Интернет.
И, наверное, не нужно
ворошить былое вновь.
Потеряла цену дружба,
и состарилась любовь.
Одряхлев и обескровясь,
не вернутся к нам без виз
рудименты – честь и совесть,
и отвага – атавизм.
И не стоит жить иначе
в царстве умных обезьян.
И на помощь не прискачут
Дон-Кихот и Д’Артаньян
Корабли идут от Лисса,
Южный Крест горит в ночи.
Отвечает Принц за Лиса,
потому что приручил.
Звезд распахнутая арка,
о которой думал Кант.
Три товарища Ремарка.
Обоженный адом Дант.
Христиане и евреи,
не оставьте нас одних!
Вы умнее, вы добрее
современников моих.
Облегчите нам вериги,
прошепчите в ночь: «Держись!»
Боже, как прекрасны книги!
Как непостижима жизнь…
Ах, какими мы грезили славными битвами,
и в жемчужных морях ждали нас острова.
Хоть щетинилось время штыками и бритвами,
но шальной нашей юности всё трын-трава.
Кто постарше, в бою одолели Германию,
одарили их щедро Победа и Месть,
но зато к нам наградой пришло понимание,
что превыше всех подвигов совесть и честь.
Мы ворчали, что дни наши скучные, серые
и не звали удачу: зови – не зови.
Всё ж отпущено было нам полною мерою
честной дружбы, высоких горений любви.
Предлагала с ухмылкой отчизна-уродина
щедрый выбор – от камер до желтых палат.
Но зато выручали три Божьих угодника –
слава вам, Александр, Володимер, Булат!
Бог щадил нас в эпоху злодея усатого,
не смогла извести нас и прочая мразь.
И околицу грозного века двадцатого
перешли мы, по-старчески не торопясь.
Наша власть не любила поэтов,
и могло довести до беды
сочинение всяких сонетов
и элегий, туды-растуды!
Под девизом: «Не нужно нам басен!»
хлопотала большая страна.
Сочиняющий был ей опасен,
и не нужны его письмена —
потому, что они непонятны
тем, кто сеет несчастье и страх,
тем, кто носит багряные пятна
на партейных своих пиджаках.
Уголовной эпохи примета:
под травой кровоточит земля,
и волшебное горло поэта
цепко держит тугая петля.
И снега, как усопших рубаха,
и дышать без приказа не сметь,
и Марина без слова, без страха
ускользает в надежную смерть.
Эта власть покарала всех лучших,
чтобы прочих заставить молчать.
Все равно, к нам прорвутся лучи их,
и бесовская сгинет печать.
Но довольно, не надо про это!
От тоски прерывается стих.
Эта власть убивала поэтов,
как и прочих сограждан своих.
1973г.
Тайно сердце хочет гибели (Ал.Блок )
Видно, жизнь моя погублена
и не нужен певчий дар.
Наплывают строки Бунина,
те, про солнечный удар.
Подступило наваждение,
и его не превозмочь.
Неужели на колени я
опущусь, отбросив прочь
все каноны и приличия,
чтобы каждый осудил?
…Растоптав следы синичьи,
мчатся кони без удил.
Захотело сердце гибели,
обрываясь с высоты.
Словно главный стержень выбили,
всё ушло – осталась ты.
Но не быть нам двуедиными,
в парадизы не спеши.
Что поделаешь с сединами,
с этим сумраком души,
с этим снегом, что всё выбелил,
заметая санный путь?
Тайно сердце хочет гибели?
Перебьётся как-нибудь…
Юбиляру Михаилу Галину
Тяжесть крепкого весла,
звон бокала, гул вокзала…
Что лукавить – жизнь была!
Как светилась, как сияла!
Нежила в блаженном сне,
быстро заживали раны.
Репродуктор на стене
утешал, что мрут тираны.
Было так заведено:
петь Булата Окуджаву,
пить хорошее вино,
презирать свою державу.
За весной неслась весна,
бАлуя или балУя.
Слаще меда и вина
ожиданье поцелуя.
Смех детей, визиты Музы,
скоростные поезда,
и случайные союзы,
и прощанья навсегда.
Что там в прошлом? Мезозой?
Всё и не припомнить вроде.
Повторяешь со слезой:
«Жизнь была».
Но всё проходит.
Мы слиты одним ремеслом,
в нем нет ни жены и ни брата.
Зачем залетаешь в мой дом,
зовущая Муза — Эрато?
И так отличить нелегко
доход от прямого ущерба.
Но я за тобою влеком,
печальная Муза — Евтерпа.
Запуталось солнце в листве.
Мимоза, рябина, малина…
Они меж собою в родстве,
они, словно Анна с Мариной.
Я текст наберу, не скорбя,
не жалуясь и не ревнуя.
Но с чем зарифмую тебя,
мою неудачу шальную?
Государство и злое, и пошлое,
я о нем даже вспомнить боюсь.
Ты ушел в безвозвратное прошлое,
тошнотворный Советский Союз!
Но уверовав или изверясь,
мы влачим нерастраченный груз,
и звучит, как пророчество, ересь:
— О, прекрасен, друзья, наш союз!
Разве мыслим средь прочих романов
между львом и мартышкой роман?
Но с Камяновым и с Губерманом
заключает союз графоман.
И, почтив и Чапая и Клима,
старикашки впадают в маразм.
Истерички, предчувствуя климакс,
сочиняют стихи про оргазм.
Всё убого, и мрачно, и зыбко,
и натужно скрипит карандаш.
Лишь порой освещает пейзаж
Дины Рубиной взгляд и улыбка.
Не пристало трезвонить про это,
только нечего нам выбирать:
против горстки хороших поэтов
графоманов несметная рать.
А над миром всё кружатся Музы,
и растерянно глядя на Муз,
я не против любого Союза.
Только бы не Советский Союз!
Из беседы цветов, из тумана,
из того, что поет и манит…
Неправа светоносная Анна:
не из сора родятся они –
из того, что прошло и не будет,
из того, что сиянье и мрак,
что душа никогда не забудет,
только разум не вспомнит никак.
Из ошибок печального груза
и из глупости, бьющей ключом,
и пускай осеняют нас Муза
и архангел с разящим мечом.
Оттененный нерадостным светом,
черен ты, эмиграции хлеб,
но и здесь управляет поэтом
златокудрый классический Феб.
Распахни настежь в прошлое дверцу
и не бойся грядущих стихий.
И всегда, навсегда – кровью сердца!
А иначе кроссворд, не стихи.
5 марта 1966 года скончалась Анна Андреевна Ахматова.
(триптих)
1
АлинеГрэм
Домовой, фантом запечный!
Что скребешься в темноте?
К сожаленью, мы не вечны,
и года уже не те.
Посидим давай, как люди,
и заморим червячка,
да и выпить не забудем
под застольную сверчка.
Окунемся, две тетери,
в теплый кухонный уют.
Всё равно, мне не поверят.
и ехидно осмеют.
И сошлются на науку,
но меня охватит дрожь,
когда ты пожмешь мне руку,
мягко сердце мне сожмешь.
Нет, не стану я про это
говорить, гусей дразня.
Ведь без всякого декрета
нас с тобою упразднят.
Уподобят всех поэтов
паразитам-грызунам,
и не важно станет, с кем там
изменяет Муза нам.
Но одно неоспоримо
в этой жизни чумовой:
ты встречал когда-то Грина,
шестипалый домовой!
2
Зябко, пусто, одиноко…
Голубой телеэкран
превзошел давно Хичкока,
но смотрю я, как баран.
Кто скребется там в прихожей
в час, когда хоть волком вой?
Появись, мой друг пригожий,
друг старинный – домовой!
Здравствуй, здравствуй, шестипалый,
как ладонь твоя мягка!
Ночь глубокая настала,
может, выпьем коньяка?
Кот разлегся на пороге,
тени лягут по углам.
До рассвета многим-многим
поделиться нужно нам…
Коньячку ещё попросишь,
за прекрасных выпьем дам!
Значит, ты меня не бросишь,
и тебя я не предам.
А о внешнем позабудем.
И пошлют нам благодать,
ту, что духам или людям
невозможно разгадать.
3
Меч булатный, шлем крылатый —
благородное добро.
Чищу старенькие латы —
заблестят, как серебро,
и от стрел дадут укрыться.
И качая головой,
«Ты куда ж собрался, рыцарь?» —
спросит старый домовой.
Я отвечу: «Ежедневно
враг меня в засаде ждет.
С башни смотрит в даль царевна.
Сирин на ветвях поет».
«Ты давно, хозяин, не был
за Великою рекой.
Там смешались быль и небыль
чей-то властною рукой.
Растворилась, видно, в Лете
удаль воинов лихих.
Только в старой киноленте
кто-нибудь помянет их.
Время многое измяло,
и обрублены концы.
Нынче правят бал менялы,
адвокаты и купцы.
Расползлась былая проседь
перешла сплошь в белый цвет.
Ты меня не можешь бросить —
нас с тобой почти, что нет».
Город первой любви и последних прощаний с друзьями,
тот, где чайки взмывали и падали вглубь якоря,
сам ушел Атлантидой в закатное дымное пламя.
Редко вспомнят о нем, полушепотом злым говоря.
Лишь обрывки каких-то вестей, непонятное что-то:
там и жутко и скучно; короче – там не хорошо.
Знаменитый бульвар превратился в гнилое болото,
и довольные жабы блаженствуют под камышом.
Там на стрелках часов – время черт-те которого века,
там по улицам бродят, надсадно и часто дыша,
люди-псы, поразившие некогда древнего грека,
и по новым охотам томится их злая душа.
Мы черту подвели, не унизится сердце обидой.
К черту все разговоры про корни, про близких, про дом!
Всё же что-то осталось. Вот я и сравнил с Атлантидой
мрачный город, похожий на недогоревший Содом.
Жизнь подходит к концу, а другую уже не найдете
Жили долго, и вечно добро отступало пред злом.
Я б вернулся туда.
Только на боевом самолете
с термоядерной бомбой
под каждым угрюмым крылом.
Сегодня - 20 лет со дня Сумгаитской трагедии
Генриетте Флямер
Я пью за роскошь разговора,
за прилетевшее письмо,
за встречу, что случится скоро,
за ожидание само,
За то, что в бурю и в тумане
надежный парус не предаст,
за то, что груз воспоминаний
дороже всех земных богатств.
За бушеванье темной крови,
всегда ведущей напролом,
за крепкий полуночный кофе
и ночь за письменным столом.
Она прекрасна, как Цирцея,
но не навечно благодать.
Нам не гулять в садах Лицея
и Апулея не читать.
.
Когда политики в угоду
толпе жонглируют войной,
мы тихо скажем: «За Свободу!»
и опрокинем по одной.
И посмотрев в глаза друг другу,
пока не завершился бал,
давай читать стихи по кругу,
чтоб рок его не разорвал.
На исходе ненастного дня
понимаю: дела неплохи.
Ведь друзья мои любят меня,
ведь друзья мои пишут стихи!
И из них кто-то, может, король,
а другой, может, просто валет.
Только золотом тусклых корон
упиваться не стоит, мой свет.
И у всех нас особенный груз,
что поделать — широк человек
Подбирали друг друга на вкус.
Подобрали друг друга навек
И бокалы столкнутся, звеня,
заглушая рычанье стихий.
Ведь друзья мои любят меня,
даже если не пишут стихи.
Мы, оглядываясь, видим лишь руины
И.Бродский
Дозвониться до прошлого рад, но
упирается взгляд в пустоту.
По страницам прошлась беспощадно
Та, что черным подводит черту.
Что аукать в лесу этом, если
не услышать и эха в ответ?
Не окликнуть друзей, что исчезли,
у кого отобрали билет.
Неповинны они, неповинны,
каждый здесь задержаться бы рад.
Но в прошедшем совсем не руины,
а Некрополь – мистический град.
Башни смерти – они не руины,
в них призывно мерцают огни.
В них живут все, кого я покинул,
отпустил без присмотру одних.
Отдаю им последние почести,
продлеваю оконченный пир.
Нет на свете печальнее повести.
Не придумает даже Шекспир.
Слава — дама полусвета,
спотыкается Пегас…
О, поэты Интернета,
лишь бы пламень не погас!
В облаках предел и мерка,
и не видно с них земли,
но станками Гутенберга
нас жестоко обошли.
Нимба явное свеченье.
Далеко заводит нить.
«Я пишу для развлеченья —
только время проводить!»
Но поэт чуть-чуть лукавит,
и мечтатель, не герой,
об успехе и о славе
помышляет он порой.
Муза ветреная, где ж ты?
С кем порхаешь там вдали?
Оправдай мои надежды
и печали утоли!
© 20.01.08.
Наде Далецкой
Всё приходит слишком поздно,
словно пропустили срок,
словно торопились в Познань,
а попали в Белосток.
Смолкли утренние трубы,
не зовет ко сну кровать.
Есть бифштекс, да вышли зубы –
ничего не прожевать.
Что такое – не иметь,
понимаем постепенно:
вместо жемчугов Шопена
площадных оркестров медь.
Но отдав в перелицовку
предпоследние штаны,
мы целуем ручки ловко –
не холопы, а паны.
И плевать на все разделы.
Наш огонь, пылай в ночи!
Есче Польска не сгинела! –
Напоследок прокричим.
С надежным секундантом вместе
мы едем на свиданье с Ней.
Речь не о жизни, а о чести,
и это всё-таки важней.
А жизнь – наивная афёра,
афера – правильно скажу.
С холодным мужеством бретёра
я приближаюсь к рубежу.
Всеобщий, словно эсперанто,
исход печален, господа.
Боюсь, что друга-секунданта
не встречу больше никогда.
Вокруг роскошествует лето,
поляна в маковом огне.
Но глаз циклопий пистолета
уже примерился ко мне.
И попрощаться с миром надо,
и небо стало голубей,
и давит страшная громада
завета Бога: «НЕ УБЕЙ!»
Ты жив. Здоров пока ты.
Но видно и без линз:
бока Земли покаты,
и ты сползаешь вниз,
туда, где вере куцей
не бросить якорей,
туда, куда сойдутся
и эллин, и еврей,
куда послушным строем
уходят все века,
но всё-таки не стоит
печалиться, пока
серебряная проседь
как золотой запас,
пока друзья не бросят
в тоске и в счастье нас,
пока в оконной раме
пейзаж изображен,
где лиственное пламя
сжигает небосклон,
пока дожди по лужам
стучат и ветер лют,
пока стихи нам служат
надежней всех валют.
Давиду Лившицу
Не унываю, словно Карлсон,
вполне упитанный на вид,
Спешу в аптеку за лекарством
от невезенья и обид.
Аптекарь старый озадачен,
недоуменно поднял бровь.
Нет у него пилюль удачи
и средства позабыть любовь.
И эти капли против чиха
спасти не могут от тоски —
ведь не мигрень, а злое лихо
долбит болезненно виски.
Я пастырь, чья сбежала паства,
я зоосадовский орел,
от бега времени лекарства,
увы, никто не изобрел.
О, сколько зим и сколько лет!
В начале бешеного века —
ночь, улица, фонарь, аптека —
я повторю за Блоком вслед.
Сулю полцарства за лекарство,
хочу беду прогнать к чертям!
Но не поможет даже Карлсон,
своим пропеллером вертя.
Лёле Черкассовой
(из цикла « Сердитые стихи»)
Вяло тренькая на лире, вспоминаешь в сотый раз,
что всегда найдется в мире кто-нибудь несчастней нас.
И пройдет улыбка милой, но останется печаль.
Нас навеки заклеймила Соломонова печать.
Нет заиграннее песни, и не выбраться из пут.
Я о надписи на перстне — ни при чем здесь пятый пункт.
Барабанит марш победный мелкой дробью мелкий бес
и страною правит бедной, совести и чести без.
Над Москвой дожди косые, на холмах грузинских мгла.
Разжевала нас Россия, толком сплюнуть не смогла.
В темных улочках окраин что о помощи просить?
И приходит в черном Каин, но его нельзя простить.
Все не ново под луною — прав старик Экклезиаст.
И за нашу паранойю Кто-то свыше нам воздаст.
Век страшен, словно волкодав -
так Осип написал
и вспомнил это, увидав
клыков кривой оскал.
Простимся, неуютный кров,
московская судьба.
Приметы века — общий ров,
концлагеря труба.
Лежат и не поднять лица.
Кто эллин, кто еврей?
Жена просила у Творца,
чтоб муж погиб скорей!
— Возьми, возьми к Себе его,
мне сердце разорви!-
И нет на свете ничего
сильней такой любви.
Назначьте ставку, господа:
свинец или тротил?
Мы были с веком не в ладах,
но он нас упустил.
Век палачей, а не врачей,
свинцовая беда...
Варфоломеевских ночей
сплошная череда.
Получи главный приз, кинолента!
В ней менты и шалавы и шмон.
Ни полушки не стоит, ни цента.
эта жизнь, но поёт саксофон.
Перепалок колючие жала,
сероватый, нерадостный фон.
Среди них нет счастливцев, пожалуй,
и жалеет бедняг саксофон.
Он звучит в коммунальной квартире,
(ах, как хлопают громко дверьми!)
он грустит о неведомом мире,
призывая остаться людьми.
Заворожены этой игрою,
мы забудем на час про закон:
цепь замкнется, и в землю зароют,
и заплачет хмельной саксофон.
Ави Дану
1.
Снег хрустел листом капустным,
Приближалось Рождество.
И весь день мне было грустно,
сам не знаю, отчего.
Прыгала смешно синица,
соблазняла: «Улетим?»
и мешала мне гордиться
одиночеством своим.
Неба звездное лукошко,
лес, как сказки братьев Гримм.
И хорей стучит в окошко,
и анапест вместе с ним.
Календарь подскажет тему:
сами явятся слова,
как спешили к Вифлеему
три евангельских волхва.
Там, где ветер не остынет
даже в холоде ночном,
среди негевской пустыни
у меня завелся дом.
Дело тонкое – Восток.
Погляди на карте, где мы!
Хоть и близко к Вифлеему,
не укусишь локоток.
2
Козодой в ночи заплачет
средь тургеневских широт.
Предвещает ли удачи
Зодиака поворот?
Ни к чему метаморфозы,
и под утро в новый год
пусть тебе приснятся розы
и большой пушистый кот.
Из своей родимой зоны
мы сбежали впопыхах,
а теперь мы – Робинзоны
на далеких островах.
Не кончается забота
о сокровищах души,
но считать нам неохота
эти медные гроши.
И покрылись наши клады
слоем пыли и трухи.
Где вы, пламенные взгляды
и отменные стихи?
Отступает с боем рота,
но в запасе время есть.
«Графа Нулина» мне что-то
захотелось перечесть.
И скользят, скользят триремы,
и манят огни Итак.
Я всех ближе к Вифлеему –
жизнь распорядилась так.
Солнце падает в логово мрака,
словно птица, подбитая влёт.
И старик с беспородной собакой
по аллее неспешно идет.
Он высок и почти безупречен,
дорогое кольцо на руке.
Это жизнь их выводит под вечер
погулять на тугом поводке.
Он идет и прерывисто дышит.
В сердце колет.
Нет-нет, отлегло.
Есть друзья, только что-то не пишут.
Есть, что вспомнить, но это прошло.
Оголтело судьба не давалась,
вырывалась, как голубь, из рук.
И нежданно нагрянула старость,
и не стало ни встреч, ни разлук,
ни ревнивой тоски, ни злословья,
ни печалей, ни радостных слез.
Но с какой несравненной любовью
на хозяина молится пес!
В непонятном слегка персонаже
что-то есть от меня самого.
Провожу его взглядом и даже
пожалею вдогонку его.
Но не стоит равняться судьбою –
разве мало напастей своих?
Просто я сочинил их обоих
и в ответе за этих двоих.
Нателле Болтянской,
автору песни «Оловянные солдатики»
Ах, ты мой уцелевший солдатик
из каких-то уплывших годов!
Как ты всё же нашелся некстати,
я для встречи такой не готов.
Поистерся, и краска облезла.
Нелегко было в жарких боях?
К сожалению, не из железа,
а из олова наша броня.
Все мишени пристреляны в тире.
Тонкой сабелькой храбро рубя,
пережил всех ты в нашей квартире.
Я пока исключаю себя.
И мороз пробегает по коже,
стоит вспомнить тот список потерь.
Я тебя не корю. Ты ведь тоже
одиноким остался теперь.
И спасибо тебе за науку
выживания в зоне огня.
Подарить тебя, может быть, внуку?
Жалко – нету его у меня.
1
Очевидцем известных событий
оказался я волей судьбы.
Эти дни – невозможно забыть их:
вдруг повысился спрос на гробы,
мегафон надрывался, неистов,
и с деревьев сгонял стайки птиц.
Возбужденные лица садистов,
ошалелые взгляды убийц.
И какой-то туземный Мобуту
угрожал: «Сочтены ваши дни».
Только я уцелел почему-то
в мясорубке бакинской резни.
Я отвык просыпаться от страха,
цепенеть от ужасного сна.
На тяжелых фронтах Карабаха
за меня отплатили сполна.
Да, я выстрадал истину эту:
« ВЕСЬ народ не бывает нечист.
У погромщика нации нету,
он по нации – просто нацист».
…Но в ночи, подступив к изголовью,
снова старые кадры рябят.
Всё равно, я в долгу перед кровью
карабахских упрямых ребят.
2
Давиду Лившицу
Что не вспомнено, то позабыто.
Бог не выдал, и боров не съест.
Но окошко в былое забито,
но на прошлом поставили крест.
Этот траурный символ убийства,
а не мирной кончины во сне.
Верю, верю тебе, что у Бийска
скачет белка на снежной сосне.
Помню прелесть балтийского быта,
петербургский державный гранит.
«Что не вспомнено, то позабыто»,–
в электричке рыдал инвалид.
Не на счастье разбита посуда,
на неё уступаю права.
И неслось мне вдогонку: «Иуда!»
на пути в Шереметьево-два.
Но ведь я из горящего дома
улетел, благодарность храня,
что Господь меня спас от погрома.
Значит, как-то отметил меня.
Хоть бы осень накатила,
разгулялась напоказ.
В небе плавает светило,
как циклопа круглый глаз.
Бог карает наши грады.
Где ты, облачка клочок?
Солнце плавит без пощады
и асфальт и мозжечок
Одноглазого не трушу,
все задумано не зря.
Скоро нам остудит душу
скукотища ноября.
Перейдет в печаль-кручину,
сдавит сердце, словно тать.
Нам, наверно, не по чину
на Канарах отдыхать.
Зябко прячась в складки пледа
в ожидании зимы,
всю простую роскошь лета,
наконец, оценим мы.
Отчего так хмуры лица
у собратьев по Земле?
Пожелаешь застрелиться —
отсырел патрон в стволе.
Октябрь, +37° С
Амираму Григорову
Вопреки предписаниям прозы
распевали в снегах соловьи.
Сумасшедшие черные розы
трепетали в бокалах Аи.
Никому пока неизвестны
комиссаровы имена,
но горят уже знаком бездны
Валтасаровы письмена.
И комета грозится гибелью
и хвостом пишет: «Выхода нет!»
И поглядывает Гиппиус
снисходительно-зорко в лорнет.
И какой-то там Балтрушайтис
воспарял в переполненном зале,
и Вертинским уже восхищались.
А Цветаеву плохо знали.
Дурь шальная в темя лезет, и
раздражает каждый звук.
Все равно, входи, депрессия,
ты не худшая из мук!
Расспрошу свою подружку
из неадекватных стран
про бессонную подушку,
бесполезный темигран.
Зависть разъедает люто,
слишком жутко всё вокруг.
Может, выпьем «Абсолюта»?
Он надежней всех подруг.
«Не хватало только пьяни!
Выбирайся сам, дружок!
Ты не Пушкин, я не няня,
И не пью на посошок.
Да, безумных осеняю,
но при этом, е-моё!
я не радость заменяю,
заменяю — бытиё».
Слушаю ее в пол-уха.
Может, дать ей пенделей?
Все же приходи, старуха!
Сердцу станет веселей.
ОДА ХОРЕЮ
Залетай, четырехстопный
Восхитительный хорей!
И. Лиснянская
За окном глухая полночь,
пес улегся у дверей.
Приходи скорей на помощь,
мой излюбленный хорей!
Полуконус или сфера —
выбирай на вкус и цвет!
Нет пленительней размера,
задушевней ритма нет.
Он какой-то очень русский,
в нем печаль и благодать.
Патриот, дремуче узкий,
пробурчит такую мать.
И арапам и евреям
он был издавна знаком,
и писали все хореем
вирши барышням в альбом.
Белый парус гонят волны.
Все равны во братстве лир.
Он какой-то очень вольный —
позавидует верлибр!
Но любить его накладно.
Расточительно оно —
ежедневное глиссандо,
Болдино - Бородино.
Вячеславу Давыдову,
музыканту и поэту
Начинается звук, колобродит,
превращается в пламя и свет,
но толпа равнодушно проходит,
чуть косясь на футляр для монет.
Пусть поёт в твоем стареньком альте
отшлифованный временем дар,
неуместен он, словно Вивальди,
что забрел на восточный базар.
Все равно - менуэт или хота,
лишь бы только не спятить с ума!
Улыбаешься вяло – работа.
Только сам понимаешь – сума.
Прерывается струнное пенье,
и звучит, как докучный совет,
надоевшее слово «Терпенье!»
Ты устало киваешь в ответ.
Мчится жизнь, как электричка,
приближается вокзал.
О, крылатая сестричка —
Чичибабин так сказал.
Освещала взглядом милым,
раздавала яд и хмель,
Александра с Михаилом
провожала на дуэль.
И являлась снежной девой,
или феей неземной,
или гордой королевой,
даже нищенкой хмельной.
Очень славно быть поэтом.
Он отмечен Небом, знать.
Ей же ни зимой, ни летом
сна и роздыха не знать.
Все гоняются за славой,
ухватил — и был таков!
Как ей справиться с оравой
ярых баб и мужиков?
У кого она в квартире?
С кем не спит до петухов?
В нашем неприглядном мире
меньше с каждым днем стихов
настоящих. Электричка.
Приближается вокзал.
О. крылатая сестричка! –
Чичибабин так сказал.
От нацизма и подонства
я сбежал, как Томас Манн.
Кто я – рыцарь эпигонства
или ловкий графоман?
Объявляют мне импичмент
утонченные друзья.
Соглашаюсь: я вторичен,
но без этого нельзя.
Неумело и несмело
все пытаюсь угадать,
обернется ль слово делом,
снизойдет ли благодать?
На Парнас взойти нет шанса,
тяжелы к нему пути.
Но и Данте не гнушался
за Вергилием идти.
Апулея и Баркова
зачитал до дыр юнец.
Поднималось в небо cлово,
превращалось в Образец.
Может, и не нужен гений
в царстве виселиц и плах,
и искусство – тень от тени,
отраженье в зеркалах?
Но мы всё боимся штампа,
лихо рифмами звеня.
Бледной тенью Мандельштама
хоть бы кто назвал меня!
(диптих)
Гр. Сальникеру
1
Ночь струится синей лавой,
свет на площади погас.
И автобус проплывает
субмариной мимо нас.
И ко сну шофёра клонит,
у него понурый вид.
И один во всем салоне
пассажир в окно глядит.
И его томит зевота
и наверно, – c’est la vie! –
где-то ждет его работа,
а совсем не ночь любви.
Птицы спят в древесной кроне,
и растаяли во мгле
двое вовсе посторонних,
два собрата по Земле.
2
Сидишь, нахохленный и хмурый,
снедает скука, как проказа.
Работодатель златокудрый
давно не делает заказа.
Судьба то бякою, то цацей,
разнообразны эти лики.
Но сколько можно продержаться
на подражании великим?
Угрюмо ждешь, хандру лелея,
(снаружи слякоть, а не вьюга),
пока на белизну дисплея
не выплывет письмо от друга.
Душой оттаешь понемногу,
и выпьешь кофе в промежутке,
( у них все славно, слава Богу),
и улыбнешься старой шутке.
Привычно тишина ночная
подскажет что-то и поможет,
когда дорога до Синая
занесена песком, похоже.
А утро сыпет перламутры,
как елку, разукрасив тую.
И может, Мастер златокудрый
тебя не выгонит вчистую.
Просыпаюсь от зябкого страха.
лунный серп ятаганом горит.
Не прочесть до конца мне Танаха
и не выучить трудный иврит.
Каркнул ворон, угрюмая птица.
Не спасает от взрыва чека.
И в наш дом кто-то страшный стучится -
Черный ангел иль, может, ЧК?
Время льгот и прижизненных выгод
слишком быстро прошло, господа.
«Арустамов, собраться на выход!»
—Без вещей? Хоть скажите – куда?
Аксиома простая, как лапоть:
потолклись, побузили, ушли…
Не беда, что о нас могут плакать
на любых перекрестках Земли.
Нет, не ворон – ворона с помойки.
Это просто предутренний бред.
И мечтая о собственной койке,
в дверь грохочет мой пьяный сосед.
Стали явью дома Тель-Авива.
словно царство небесное. Вот,
не услышать теперь, как тоскливо
стонет выпь — королева болот.
По утру не поймем сразу, где мы,
где укрылся потрепанный бриг,
и растерянно ищем эдемы,
о которых мы знали из книг
Мнемозины ночная докука,
позабытых архивов печать…
Ностальгия — дурная наука,
для чего же ее изучать?
До конца никуда не доехав,
(старый поезд, вагон — третий класс)
вспоминаем, как Гоголь и Чехов
чуть брезгливо писали о нас.
Но, судьбу свою сам выбирая,
понапрасну обид не копи.
… А лучина в избе догорает,
и ямщик замерзает в степи.
Вспыхнет ль утро, опустится ль вечер,
в теплом воздухе пчелка снуёт.
Этот улей объемен и вечен,
но кому же он нужен, твой мёд?
Отзвучали высокие бредни,
мало проку в шуршании слов.
Собираю в дырявые бредни
небогатый полночный улов.
И бреду первым беженцем — Лотом.
Оглянуться — всегда не к добру.
Я кулик, что гордится болотом —
милым сайтом Поэзия.ру.
Не дождаться восторгов: «О гений!»,
и привычно глотнув люминал,
понимаю, что даже ОґГенри
не припас нам счастливый финал.
И неспешно стареет собака,
и все круче привычный подъем,
и кружит хоровод Зодиака,
и редеют ряды под огнем.
26.06.07
На задворках великой державы
мало радостей, больше забот.
Но сегодня – концерт Окуджавы.
Все заботы отправим за борт.
К утомленным войною солдатам
он придет, милосердия брат.
И не зря зарифмован с Булатом
не теперешний – прежний Арбат.
И кружился троллейбус последний
и попавших в беду подбирал.
Оператор был маг или гений:
он всё время показывал зал.
Я стихи эти помню, как святцы,
я мелодию знаю на ять.
Но хотелось туда мне прорваться
и любого по-братски обнять.
Сопричастность высокая в лицах
незнакомых, но близких людей,
а пленительный голос струится
оправданием жизни моей.
Бесконечна ночная дорога,
и не знает границ волшебство.
Я моложе его ненамного.
Он похож на отца моего.
Пришлось вытащить из запасников старый стишок. Ведь сегодня, 12 июня, 10-летие со дня ухода Булата Шалвовича.
Я писал эти строки во здравие, оказалось — за упокой…
Как они, где они там, -
Пушкин, Блок, Мандельштам?
(Элла Крылова)
Не к добру, видать, приснилось:
бурелом и черный лог.
Окажи такую милость –
напиши мой некролог.
Не пугайся, ради Бога,
счётчик тикает пока,
но присядем у порога
пред отъездом на века.
Не прелестницей, а сводней
уговаривает жизнь:
«За постылое «сегодня»,
как за ниточку, держись».
Вспомним мы её коктейли –
горечь водки, привкус слёз,
и в последние постели
спать завалимся всерьёз.
Наши игры доиграют
уцелевшие друзья.
Может, к изгороди рая
плавно выведет стезя.
Разве страшно очутиться
там, где Мандельштам и Блок?
Вот когда сие случится,
напиши мой некролог.
В. Городецкому и В. Кочарову
Сколько общего в наших народах!
Никогда не забудет душа
об облавах, погромах, исходах,
об умении жить, не дыша,
тише шороха, ниже травинки,
что притоптана злым сапогом.
И, как скот, на невольничьем рынке
продавали нас врозь и гуртом.
И великое даже содеяв,
мы тряслись, к небу руки воздев,
не проснется ль в свирепых соседях
круто смешанный с завистью гнев?
Не успеешь обжиться, как снова
гетто, лагерь, тюрьма да сума.
Но мы слышим Господнее слово,
но сияет нам светоч ума!
…Братских рвов невысокие насыпи.
Надо б надпись тут: «Горе уму!»
Человечества вечные пасынки,
слишком щедро мы платим ему.
Мир приемлют во всей многомерности
наших книг золотые тома.
А за это — наветы и мерзости,
геноцида слепая чума.
Анекдотами, притчами меткими
мы сроднились навек меж собой,
и деревья с библейскими ветками
распростерлись над нашей судьбой.
И опять мы, извечные странники,
продолжаем свой путь по Земле.
Два народа… Изгои? Избранники?
Горстка соли на скудном столе.
1990 г.
Жизнь подносит нам сюрпризы,
выдает себя за фатум
и с улыбкой Монны-Лизы
ежедневно кроет матом.
Жизнь играет с нами в кости,
поддаваясь чуть в начале.
Много хитроумных козней
у неё есть в арсенале.
Поманит огнем в тумане,
заскользит лучом по коже…
Но, в конце концов, обманет
и навечно спать уложит.
И она всего милее,
хоть на деле мы имели
только близорукость Леи
вместо роскоши Рахели.*
*Не так давно ушедший из жизни ростовский поэт
Георгий Буравчук замечательно прокомментировал этот стишок:
Ах, не так играет? Бросьте!
Нам ли совладать с властями?
Просто жизнь играет в кости --
с нами -- нашими костями.
И снова кружится метелица,
И не видать нигде огней,
И что-то жуткое мерещится
В неровном гуле наших дней.
Мосты качаются над пропастью.
Вот-вот костей не соберешь,
Но отзвеневшей жизни прописи
Помочь не могут ни на грош.
И прерывается кошмарами
Души-беглянки легкий лёт,
Когда пожарами-стожарами
Внезапно небо полыхнет.
Лужайку с ирисами дымными
Сметёт лавиною песка,
И будет петь ночами длинными
Простая русская тоска.
И вьюги, словно бесы, крутятся,
И все пути заметены,
И отменяется распутица,
И обойдемся без весны.
.
Уходят дни твои и тают –
вы мне с укором говорите.
А я молчу, а я читаю
Экклезиаста на иврите.
К Давиду, Соломону, Ною
заглядываю я в оконце.
Ничто не ново под луною,
ну, а точней сказать – под солнцем.*
Оно всё так же жарко греет,
как той порою давней, дальней.
Нет в мире ничего мудрее.
Нет в мире ничего печальней.
Мы живы – разве это мало?
Но где-то отмечают вехи,
и поощряются Ваалом
все наши мелкие успехи.
*
Живу в аду с тоской по раю,
которого нигде не видел,
но в ваши игры не играю –
не будьте на меня в обиде.
Ведь равно освещает солнце
дворцы, гаремы, башни, кельи.
…И РУШИТСЯ ЖУРАВЛЬ КОЛОДЦА.
…И ВОЗВРАЩАЕТСЯ ПРАХ В ЗЕМЛЮ.*
*Именно так в Экклезиасте
*То же самое
Ах, каким он был когда-то
цепкой памяти улов!
Помнил греческие даты
и евангельских волхвов.
Было выбито в подкорке,
как зубилом на скале,
но в ошметки и опорки
раскрошилось всё во мгле.
И не в силах разобрать я
в смутном сумраке времен,
звались как варяги-братья
и когда был Рим спасен.
Для всего есть подоплёка,
гаснет даже сильный свет.
Щегольнул строфой из Блока,
оказалось – это Фет!
Я забуду, без сомненья,
среди прочей чепухи
и свои все сочиненья
и моих друзей стихи.
Отгремят тамбурмажоры,
и замолкнуть трубачу.
«Подъезжая под Ижоры…» –
напоследок прошепчу.
Место свято, да дело нечисто.
С неба манною падает снег.
Да, поэзия есть дезертирство,
в ханаанскую землю побег.
Бытие ничему не научит,
бьет жену полутрезвый сосед.
Ускользнем в королевство созвучий,
изольем душу в четкий сонет.
Наше сердце просторной мишенью.
Рок прицелится, меткий такой.
Да, поэзия есть замещенье,
но поможет при встрече с тоской.
…Он идет в пиджачке мешковатом.
и бормочет под нос: «Все мура!»
Только страстная муза Эрато
прилетает к нему до утра.
И не важно — зимой или летом,
неизменен, по сути, талант.
Без таможенных виз и билетов
далеко укатил эмигрант.
Недовольны озябшие чайки —
засыпает всё медленный снег.
На плите закипел медный чайник.
Совершился обычный побег.
Умрешь - начнешь опять сначала
Ал.Блок
Так и было — ни ада, ни рая.
В лучшем случае — квёлый уют.
Слишком часто враги умирают,
и друзья от них не отстают.
Что вздыхать о разбитой посуде
и ворочаться до петухов?
Подведенье итогов, по сути,
бесполезней писанья стихов.
Не оставят и малости робкой,
не зачтут ни терпенье, ни труд —
где-то кликнут губительной кнопкой
и в мгновение с диска сотрут.
Неужели начнется всё снова —
в том же роде, числе, падеже?
Откажусь от последнего слова.
Мне его не придумать уже…
Грузите апельсины бочками
Братья Карамазовы
Завалили нас заветами —
исполнять их все изволь.
И грозит, грозит ракетами
тегеранский мелкий тролль.
Пожалел бы ты, ничтожество,
соловьиный Исфаган!
Понимаю, что неможется,
да пирог не по зубам.
Не зависим, слава Богу, мы
от падения валют,
пьем с друзьями и знакомыми
и «Смирнофф» и «Абсолют».
Вова Ленин, Путин Вовочка,
растворясь, уйдут во мрак.
Хорошо струится водочка
под селедочный форшмак.
Налетит жара с хамсинами,*
станет солоно во рту.
Грузят бочки с апельсинами
в каждом нашенском порту.
*Хамсин (араб.) — сухой и жаркий ветер
М.Гофайзену
Это не ягодки, это лишь цветики.
Выбор: костер или меч.
Жизнь состоит - говорят диалектики -
из расставаний и встреч..
Дремлет деревня в тени мегаполиса,
Гегель с Платоном близкИ.
Но между Южным и Северным полюсом
меридианы тоски.
Силы Небесные малость помедлили
перед ударом сплеча.
Не состоялось свидание Менгеле*
с прочной петлей палача.
Свет от луны реминорной токкатою,
спит на ветвях вороньё.
Вот и скользим мы планетой покатою.
Каждому, впрочем, свое
12.02.07.
Февраль. Достать чернил
и плакать
Б.Пастернак
Но где же нам достать чернил?
Заменой — шариковый «Паркер».
…Дождь штриховал поля и парки,
косые линии чертил.
Сейчас бы выпить крепкой браги
и окунуться в серебро!
И только после – десть бумаги,
свеча, гусиное перо.
Старинное занятье это
далёко заведет тебя.
Поджарит сковородка лета,
и осень ткнется, в дверь скребя,
и разменяет мир в два счёта
на листьев медные гроши.
Но продолжается работа
на территории души,
хоть не дано нам прослезиться
над предвесеннею тоской —
над пастернаковской страницей
с хрестоматийною строкой.
И услышу удары гонга
— До свидания. Мне пора.
……………………………..
Ты меня жди. Я уже скоро, браток.
Татьяна Бек
Не изгладить, не исправить,
не открыть стальную дверь.
Как же мне тебя поздравить
с днем Татьяниным теперь?
Все живём мы — бедно-худо,
все мы пишем, все помрем…
С чем тебя поздравить, чудо?
Может, с новым январем?
Но тебя же в нем не будет!
Не найдется место той,
что по-детски скуку буден
заменяла лепотой
и умела в новолунье
светлой свеченькой гореть —
и певунья и колдунья,
зазывающая смерть.
Разве присказкой старинной
упастись от Высших Мер?
Разве Лермонтов с Мариной —
недостаточный пример?
Ты услышишь грохот гонга
и умчишься в звездный путь.
Извини меня, сестренка,
я замешкался чуть-чуть…
Ты, держащая море и сушу
неподвижной и тонкой рукой.
Ал. Блок
Судьба срывает с жизни полог,
меняет терем на бардак.
И почитаньем книжных полок
любви не заменить никак.
Она и в сочетаньи вкусов
и в сочлененьи голых тел,
и быть святее Иисуса
он понапрасну захотел.
Поэта коронует Слово,
и он вступает в тронный зал.
Но не найти у Соловьева,
того, что Фрейд давно сказал.
Кометы росчерк в небе синем —
сулит дурные вести он.
Ты оказался слишком сильным,
природы основной закон.
Миры несбыточных гармоний
и родины гнилая мреть…
Когда включаются гормоны,
на звезды лучше не смотреть.
А та, что держит вечность узкой
рукой, исчезла в облаках.
И по привычке чисто русской
он прописался в кабаках.
Прощай, лирический Мессия!
Прости в последний раз Россию.
О, знал бы я, что так бывает
Б.Пастернак
А ты не знал, что так бывает, когда ты взялся за перо,
что гвозди в руки забивают, что льют свинец и серебро,
расплавив, в певческую глотку, что всем резонам вопреки
те, кто страну берут на откуп, боятся искренней строки?
И в мире, что по фазе сдвинут, как «Краткий курс ВКПБ»,
не строчки с кровью вдруг нахлынут, а опера из КГБ.
У нас тогда приходит слава, когда заводятся дела.
Так огнедышащая лава, спалив Помпеи, сберегла.
Нет в зоне правых и неправых, там окликают смерть на «ты».
В России область вечной славы есть зона вечной мерзлоты.
Лишь ягеля убогий бархат, и не сыскать могилы там.
«Мне далеко до патриарха», – ошибся бедный Мандельштам.
И он по-рыцарски Дракона позвал на беспримерный бой.
А ты пиши, как непреклонно боролся ты с самим собой.
Была ль твоя судьба несчастной средь поклоненья и любви?
Не Джугашвили – Семичастный — вот твой противник. С’est la vie!
И мы бывали властью биты по мелочам. Так, пустяки.
И наше сердце жгли обиды, сводило скулы от тоски.
И по привычке проклиная Четвертый, гэпэушный Рим,
я не сужу их. Я стенаю по ним двоим, по ним двоим.
1. ТЕРРОР
-
Что в грядущем? Что сулят нам эти даты?
Всё возможно — от инсульта до инфаркта.
Там мы жили от зарплаты до зарплаты,
здесь живем мы от теракта до теракта.
Жизнь, как пляска на натянутом канате,
и не стоит и задумываться даже,
что мальчишка, смуглый выблядок, фанатик
примеряется к убийственной поклаже.
Воин веры не испытывает страха.
Он к нам явится на Песах или Пурим
и захватит в райский сад Аллаха,
где в траве белеют бедра жирных гурий.
Мы в заботе, мы в работе, мы в полете—
пелефоны, гиперсети, ноу-хау.
Но разорванные клочья детской плоти,
словно кожа абажуров из Дахау.
Всё залито материнскими слезами,
плакать вместе или до смерти упиться?
Арабчонка с исступленными глазами
одурачили и сделали убийцей.
Плачет музыка в предчувствии Содома.
Дирижер-бедняга явно сбился с такта.
Там мы жили от погрома до погрома.
Здесь живем мы от теракта до теракта.
2. БАЛЛАДА О СОБАКАХ АМЕРИКИ
Это самая славная рать.
Помогать людям свыше им велено.
Псу не страшно бока ободрать,
человека таща из расселины.
А в ночи завывает шакал,
в перекличку вступает с гиеною.
Мир взбесился и крови взалкал,
и Эдем обернулся геенною.
Жизнь — отсевок, обмылочек, жмых,
уравнение с долями малыми.
Что поделаешь — нету живых,
никого нет живых под завалами.
Все сильнее сгущается мрак,
покрывает и грады и веси.
У несчастных нью-йоркских собак
человечий диагноз — депрессия.
. .
3. ВРЕМЯ ИРОДА
Вот нажмёт он на кнопку, выродок —
Сатана захохочет во мгле.
Время Ирода, время Ирода,
время Ирода на земле.
Бесы, что ли, нас водят и дразнят,
или вьюга рыдает навзрыд?
Пригласили детишек на праздник,
пригласили детишек на взрыв.
Устарели и сабли и пули —
много новых смертельных затей.
В дискотеке и в горном ауле
обрываются судьбы детей.
Отступил в страхе ангельский полк
перед зверством и варварским правом.
Не назвать новый век волкодавом —
он, скорее, взбесившийся волк.
Пахнет газом и свистом плетей,
человечиной пахнет и серой.
Разлучают с Надеждой и Верой
Вопли женщин и стоны детей.
И Любовь нас уже оставила,
мало проку в холодной золе.
Время Каина, время дьявола,
Время Ирода на Земле.
.
Прилетит большая птица
в предрассветные часы
и над лугом закружится,
где щекотно от росы.
Повелитель мира Леде
в этом облике предстал.
И такой Царевну-Лебедь
Врубель маслом начертал.
И Жар-птица дарит милость,
сыплет злато-серебро.
Под луною как светилось
самоцветное перо!
И расстаться было жалко
с этой молнией живой.
А в пруду жила русалка,
и на кухне – домовой.
И дриад ласкать и нежить
манит сочная листва.
Это мы, скорее, нежить,
а не эти существа.
И кружит над миром птица
белоснежней всех невест.
Что-то на душу ложится…
Тайна, клинопись, подтекст?
Огибаем без усилий острый риф мы,
распускаем и себя и паруса.
И полощутся по ветру смыслорифмы,
стихотексты и другие словеса.
Ой ты, гой еси, моя литература!
Рябчик жирный и порою ананас.
Не цензура нас волнует, а цезура,
и зудит, как в анекдоте Гондурас.
Расползаются картонные скрижали.
Ежедневно все меняется, едрить.
Евтушенко старомоден, как Державин.
Что о Кедрине тогда уж говорить!
Мы подняться ввысь, конечно бы, хотели.
Жить, подобно вознесенским, невтерпёж.
Но о том, как бесы вьются средь метели,
на компьютере, увы, не наберешь.
Заступись за Израиль, Всевышний!
Ал. Городницкий
«Овладеть высотой до заката!»
Ощетинилось смертью плато.
Гибнут дети и гибнут солдаты,
и никто не ответит – за что?
Нас уже ожидают в засаде
по условиям черной игры.
С иудейскою верой в разладе
жестко гасим чужие миры.
Проползем по отвесному краю.
закрепимся на скальном горбу.
И опять и опять вспоминаю
ленинградского барда мольбу:
«Заступись за Израиль, Всевышний,
неразумных детей возлюбя.
За него заступиться – так вышло –
больше некому, кроме Тебя!»
02.08.06
…
Рвется неба бумазея,
звезды в ужасе дрожат.
Телезрители глазеют:
дети мертвые лежат...
Вот он замер, Божий ангел,
кровь под нижнею губой.
Изуродованный агнец,
кто пожертвовал тобой?
Ирод ждет привычной пищи,
кровь младенцев – самый смак.
И штабист по карте рыщет,
и не вырваться никак.
Эти злобные химеры
миром властвуют века.
У младенца нету веры,
нет и нации пока.
Не поможет панацея,
обрастаю шерстью я.
Не щади меня, Цирцея –
я и так уже свинья.
Не воскреснете, галчата.
Это зло нам не избыть.
И гляжу я, соглядатай.
Соучастник, стало быть.
Эта жизнь – и шалава и пройда:
обернешься, и нету её.
Оговоркой по доктору Фройду
принимаю свое бытиё.
Для чего же нас в страсти зачали?
Для чего же старались врачи?
Жизнь – бездонная бочка печали?
Нет – бездомная кошка в ночи.
И святым уготована кара.
Захлебнется в реке Гераклит.
Бесшабашные крылья Икара
равнодушное Солнце спалит.
Но страшнее всего, что нас ждет –
объявленье на сером бараке:
За полгода оплата вперёд.
Одинокому. И без собаки.
Всё промотано-пропито, и стакан дрожит в руке,
но с Кенжеевым Бахытом на едином языке
сочинять одним размером полуночные стихи
под таким же небом серым, средь такой же чепухи.
Говоришь: не по ранжиру возноситься к небесам?
Не до жиру, быть бы живу – понимаю это сам.
Не раскрыть секрет таланта, этот замысел нелеп.
Для Овидия и Данта на чужбине горек хлеб.
Пред таможенною бандой стой, дрожи и не перечь.
Но смогли мы контрабандой провезти родную речь.
Унеслись через границы всем радарам вопреки
стихотворные страницы – бытия черновики.
Цербер в форме не заметил, не отнес к разряду краж
дивные богатства эти, не внесенные в багаж.
Но не стать тебе богатым. Ты – Орфей, но ты не Крёз.
И зову тебя я братом – тихо-тихо, не всерьёз.
Наползают вечерние тени,
прорезается звездная нить.
Вот сижу я – несбывшийся гений.
Это мы так изволим шутить.
Ни амбиций уже, ни апломба,
ни к чему Диогенов фонарь.
Беспощадней любой супербомбы
пригвожденный к стене календарь.
Мир по-прежнему яркий такой же.
Только лучше к нему приглядись
и увидишь: шагреневой кожей
как-то зябко скукожилась жизнь
Что поделаешь – осень, и нам бы
подвести не мешает итог.
Так прощайте, хореи и ямбы,
я трудился на вас, сколько мог.
Послужил и любви и азарту,
воспарял из подвала в астрал,
ставил всё, кроме чести, на карту.
Разве странно, что я проиграл?
(Григорию Ботвиннику)
Начинается на перекрестке,
исчезает в глухом тупике…
Осыпаются медленно блестки,
и стакан замирает в руке.
И сюжет неподвластен герою,
только осень привычно горит.
А хотелось сражаться за Трою,
отстоять от франкистов Мадрид.
Ковыляет судьба, как попало,
исчезают на дне корабли.
А когда-то мечталось: опала,
эполеты и парус вдали.
И струится Река, незнакома,
завершается заданный круг.
Мы уже не дождемся парома,
мой веселый попутчик и друг.
Но прошли мы единственным бродом
( оказался наш жребий высок)
в ту страну, где и млеком и медом
истекает библейский песок.
Как дела – хороши или плохи?
Непонятны, пожалуй, они.
Не жалей о сгоревшей эпохе,
но сожженных в печах помяни.
И не будем на Небо в обиде.
Скука всё же – не пуля, не газ.
И звезда, чтобы лучше нас видеть,
по-кошачьи сощурила глаз.
Мне приснился вкус полыни,
и во сне заплакал я.
Что филонить и волынить
на обрыве бытия?
Бьётся волк в капкане хитром,
не уйдет карась на дно.
Близится к финальным титрам
черно-белое кино.
Гаснут тени на экране.
Отменяется полет.
И актриса на прощанье
песню модную поёт.
Незатейливые вирши
и мотивчик – Боже мой! –
и усталые кассирши
собираются домой.
Не найти ключа в пустыне,
воздух жаждою пропах.
Не проходит вкус полыни
на запекшихся губах.
О литаврах и лаврах не грезя,
различая и лепет и рык,
я приписан к российской поэзии.
Моя родина – русский язык.
В этом царстве, куда ты ни сунешься,
синь певучая без рубежей.
Эта прелесть приставок и суффиксов,
эта мудрая власть падежей!
И вздымается дым над треножником,
отгоняет бездарностей прочь,
и апухтинским страстным трехсложником
знойно дышит цыганская ночь.
Прозвенят бубенцы с колокольцами –
птица-тройка! И вновь тишина.
Полукровками да инородцами
обустроена эта страна.
Это осень с нежданною просинью,
это вёсен шальной карнавал.
Это в душу и песню всё просится,
а язык нам Господь даровал.
Но надвинулось время погромное,
и с поклажею легкой в руке
я покинул пространство огромное,
где поют на моем языке.
Знаменитая цитата
о чернилах в феврале.
Полетел к родным пенатам
треугольник журавлей.
Холодам приходит крышка.
Ни к чему озноб и дрожь.
Странный месяц-коротышка
по особому пригож.
И хотя он месяц стужи,
по натуре он апрель.
Он смотреться любит в лужи
под тяжелую капель.
Расцвели под Тель-Авивом
и алоэ и миндаль.
Он такой красноречивый,
этот ветреник февраль.
Как язычники и дети,
снова радуемся мы
этой шаткой круговерти
окончания зимы.
И уже не стоит плакать
на проснувшейся земле
над строкою Пастернака
о чернилах в феврале.
(из Раймона Кено)
Не люблю разглагольствовать нудно.
Что касается слов, то я скуп.
Стихотворцем стать вовсе не трудно –
ах, сложнее сварить вкусный суп.
Здесь всё так же: приправа сравненья,
соль метафор, эпитетов сок.
И в густом кипятке вдохновенья
отварите сюжета кусок.
Подберите по цвету посуду
и в гарнире из лунных ночей
оперенное рифмами блюдо
подавайте при свете свечей.
Я забыл ещё самую малость:
чтобы сбылись блаженные сны,
чтобы вам это чудо досталось,
вы — родиться поэтом должны.