Вячеслав Куприянов

"Урок пения" на языке Йоруба

 

EKO ORIN

 

Okunrin

ti a se ẹyẹ

ṣaaju ki o to

ìṣẹ́lẹ̀ iyẹ

 

Ninu awọn ẹyẹ

abiyẹ kọrin

ti ominira

ti ofurufu

 

Ṣaaju awọn ile-ẹyẹ 

abiyẹ kọrin

ti idajo

ti awọn ẹyẹ

 

Translated into Yoruba by Dr. Ayo Ayoola-Amale

 

УРОК ПЕНИЯ

Человек
изобрел клетку
прежде
чем крылья

В клетках
поют крылатые
о свободе
полета

Перед клетками
поют бескрылые
о справедливости
клеток

 

---

Адам

Как сейчас вижу – как его
Бог тянет с дерева, и тот
Превращается в спазм, он
Вцепился в гнущиеся ветки, его
Не оторвать от них даже силой
Небесной, висеть, висеть, но никак
Не стоять на земле с поднятой
Головой, в страхе взирающей на
Ускользающее дерево, где
Было так безопасно, так
Удобно висеть, свесив голову так,
Чтобы из нее вытряхивать что-то,
Похожее на мелькнувшую мысль,
Висеть, высунув язык, чтобы
С него не сорвалось слово, но
Силы небесные все-таки торжествуют,
Вот он уже на земле, земля
Обжигает всё еще бывшие руками
Ноги, и он пляшет, пляшет, пляшет,
Не для того, чтобы научиться танцу, а
Чтобы не упасть в ненавистную глину, из
Которой его так не вовремя вылепили.

---

Солипсизм

Гением схваченное наобум,

Или в расчете прилежном и точном

Все что вокруг  – завершение дум,
Дум о небесном, земном и заочном.

Все это значит, что путь наш далек,
Если ведут нас надежда и вера.
Создан простор напряжением ног
Землепроходца и землемера.

И завещал, налегая на плуг,
Правнукам праздным праведный прадед:
Все на земле – приложение рук,
Кто-то все чинит и правит и ладит.

Если же правнукам ясен наказ,
То отчего же разлад и разруха?
Создано небо вниманием  глаз,
И тишина напряжением  слуха.

---

Кот замышляет убийство мыши

 

Кот замышляет убийство мыши

Мысленно гладит ее ласково по головке

Щекочет ее под мышками

Удивляется почему она не смеется

Он старается ее разглядеть получше

Убедиться что она тоже его видит

Она понимает что ей надо его бояться

Он хотел бы ее убить как можно нежно

Он удивляется почему она еще не плачет

Он задумывается что же будет дальше

В чем смысл этого легкого убийства

Кроме того что он может это сделать

Он начинает верить в появление мыши

Идущей навстречу его коварству

Он понимает что мышь точно знает

Что ей следует ожидать от этой встречи

Ибо кот замышляет убийство мыши

И пока кот обдумывает уже совершенное убийство

Мышь не появляется и все еще живет на свете

 

09.03.2023

---

Ясмина читает стихи

https://vk.com/im?sel=5089659&z=video5089659_456239758%2F126ea2e0ef6be1612e

---

Восстание деревьев

---

Райские птицы поэзии

Райские птицы поэзии
Порхают по полинезии
Авторские права их
Незыблемы на гаваях
Доступна им цель небес
Над островом целебес
Сводит с ума их слава
Земли суматра и ява
Они в моде на мадагаскаре
Им цены нет на птичьем базаре
А здесь в родимом краю
Я, серая птица, пою

---

Эсхатология

Ожидаю бунта обезьян

Не бессмысленного и беспощадного

Но беспощадного и осмысленного

Пока до обезьян еще долго доходит правда

Что они были прежде нас

И значит они исторически важнее нас

И потому они должны вытеснить нас

Из наших тесных городских клеток

Об этом учат их другие продвинутые обезьяны

Что пора уже выдвигаться стройными рядами

Из лесных дебрей на опушку леса

Надо еще только дождаться

Когда их понесут вперед

На винтах своих древних корней

Военные корабли  деревьев

Которые тоже  были еще прежде нас

И с вершин которых хорошо видно

Где затаился исторический человек

В нетерпеливом ожидании

Конца своей хорошей истории

 

01.04. 23. 6.15

---

Манифестация

 

Первые идут и смеются

Вторые идут и плачут

Третьи просто визжат

Первые и вторые устают

трудно все время идти

смеяться и плакать

Остаются те

которые просто визжат

Они и заказывают музыку

Чтобы внимали все

Не слыша смеха и плача

 

---

Око Бога

Прозорливое

Прищуренное око Бога

Присматривается

К сибирскому небу

Не крадут ли по ночам звезды

Свои отражения

С его прослезившейся

Роговицы

 

02.02.2021 – 13.03.23

 

---

Слон

---

Урок пения на сорбском языке

Hodźina spěwanja

Čłowjek

wunamaka sej klětki

prjedy hač

křidła

 

W klětkach

spěwaja ći z křidłami

wo swobodźe

lětanja

 

Před klětkami

spěwaja ći bjez křidłow

wo sprawnosći

klětkow

(do serbšćiny Róža Domašcyna)

Перевела на сорбский Роза Домашина

 

---

Котенок

Котенок был чернее сажи,
и вот за эту черноту,
не накормивши на ночь даже,
его прогнали в темноту.

И в небо жалобно глядел он,
забавно юн и бестолков,
а там луна котенком белым
лакала сливки облаков.

1959

---

Сурок и Носорог

 

Как-то маленький Сурок

В срок не выучил урок.

И поэтому Сурка

Все бранили

Свысока.

 

В то же время Носорог

Тоже не учил урок.

Но за это Носорога

Не судили

Слишком строго:

 

Носорог ведь

Не Сурок!

Да и папа –

Носорог!

 

---

Урок пения на ненецком языке

Яӈгэрма манзая

 

Еся поӈгам’
хибяри
товэй нерцюна
cерта

Еся поӈгаха”на
таӈгавам’
тосавэй
хана”

Еся поӈга” нерцюна
тосяда”
яӈгэбцаха”нов
тид’ мимам’
нерня’ минаре”

 

Перевела на ненецкий Ольга Латышева

УРОК ПЕНИЯ

Человек
изобрел клетку
прежде
чем крылья

В клетках
поют крылатые
о свободе
полета

Перед клетками
поют бескрылые
о справедливости
клеток

---

Урок пения на корякском языке (Камчатка)

 Энангъеватгыйӈын ӄолэявагыйӈэн

 

Г’уемтэв’илг’э

йытоӈвав’нэн клеткан 

янотыӈ

тилтилык

 

Клеткачыко

Каӈаӈъялаӈ гэтилтилинэв’

ченэнгайма этгыйӈыкъет

еӈама

 

Клеткагэӈкы

каӈаӈъялаӈ этилтилкылг’инэв’

янг’ав’ итылг’ыкйит

клеткан

 

Перевела на корякский язык

 

Валентина Романовна Дедык

Дедык В.Р., доцент кафедры родных языков, культуры и быта  КМНС КГАУ ДПО "Камчатский ИРО"

 

Вячеслав Куприянов
УРОК ПЕНИЯ

Человек
изобрел клетку
прежде
чем крылья

В клетках
поют крылатые
о свободе
полета

Перед клетками
поют бескрылые
о справедливости
клеток

---

Урок пения на идиш

דער געזאַנג-לימוד

אַ מענטש
האָט אויסגעטראַכט אַ שטײַג
פֿריִער
פֿון פֿליגל

אין שטײַגן
זינגען בפֿאַליגלטע
וועגן דער פֿרײַהייט
פֿון פֿלוג

אַפֿר די שטײַגן
זינגען אָנפֿליגלדיקע
וועגן יושר
פֿון שטײַגן

 

Перевел на идиш

Исроэл Некрасов

Der gezang-limed

A mentsh
Hot oysgetrakht a shtayg
Frier
Fun fligl

In shtaygn
Zingen bafliglte
Vegn der frayhayt
Fun flug

Far di shtaygn
Zingen onfligldike
Vegn yoysher
Fun shtaygn

Перевел Исроэл Некрасов

УРОК ПЕНИЯ

Человек
изобрел клетку
прежде
чем крылья

В клетках
поют крылатые
о свободе
полета

Перед клетками
поют бескрылые
о справедливости
клеток

---

Урок пения на языке вепсов

---

Урок пения на удмуртском

---

Free verse and speech

Explorations in Media Ecology

Volume 21 Numbers 2 & 3  

© 2022 Intellect Ltd Article. English language. https://doi.org/10.1386/eme_00127_1

Received 1 July 2021; Accepted 1 December 2021

VYACHESLAV KUPRIYANOV

Independent Scholar

Free verse and speech  

texture

ABSTRACT  

Based on the theories of Yuri Rozhdestvensky, this article considers vers libres a ‘third’ genre: neither prose nor poetry, but a separate artistic form where prose and poetry intersect. As other types of speech, free verse is influenced by the changes in communication technologies. Using representative examples of Russian free verse, the article studies this influence. It traces the correlations between Russian vers libres and oral genres, including proverbs and fables, and between vers libre and written genres, specifically sacred texts: psalms and prayers. It explains the influence of print technology on free verse, shows that prose printed texts can be close to free verse, and explains why scientific texts, even well written, cannot. It demonstrates how Russian verlibrists responded to mass media styles and pres sures, highlighting the use of irony. The patterns and regularities observed for the Russian material may be applicable to free verse in other languages, pending further research.

INTRODUCTION: A DEFINITION OF FREE VERSE

Traditionally, free verse is considered a type of poetry. However, Yuri Rozhdestvensky1 suggested that it could be considered an intermediate genre between poetry and prose. Such separation is useful in understanding the nature of free verse. This section explains the logic of Rozhdestvensky’s proposal.

According to Rozhdestvensky, the nature of language allows three ways to ‘condense’ sound: a syllable, a word and a sentence. The term ‘condense’ was  

Delivered by Intellect to:

KEYWORDS  

free verse

communication technologies

oral speech

folklore

mass media

written genres

cognitive plenitude

1. For more  

information about  

Rozhdestvensky’s  

works, see Hazanova (forthcoming), and  

Polski and Gorman  

(2011).

 Intellect Ltd (id22687532) IP: 2.125.171.48

On: Wed, 09 Nov 2022 09:33:16

www.intellectbooks.com 157

Vyacheslav Kupriyanov

suggested by Rozhdestvensky in 1981 (personal correspondence). The basis of the first type of ‘condensation’ is a syllable. A regulated number of stressed and unstressed syllables forms a line, at the end of which there may be a rhyme. This is traditional poetry, or syllabic verse. The basis of the second type is a sentence or a phrase with a logical or phrasal stress on one of the words. This is prose, which (like poems) can be both artistic (novels, short stories) and non-artistic (business  

or scientific prose). The basis of the third type is a word. In an ideal case, each word of such text is distinguished and logically stressed. This is free verse.

In free verse, concentrated logical stresses require a special attitude to the  

choice of words, to their distribution relating to one another, to a stronger link of the logical (the notional) in the language with the figurative. Free verse recorded in the form of a poem might be defined as a verse with stress on each word. Estonian poet Arvo Mets thought the same: ‘[f]ree verse is a qualitative leap – a transition from a syllable style of speech towards the new element – to the element of a fully meaningful word. Any meaningful word becomes the base, the unit of free verse’ (Mets n.d.: n.pag.). A word exists in free verse in a more poetic way than in prose, and in a more prosaic way than in poetry.

The word is, in fact, a more primal way to organize speech than the other  

two. Consider the example from The Gospel According to John:

In the beginning was the Word,

And the Word was with God,

And the Word was God.

(John 1: 1, 1985)

Here the Word is defined through God, God is defined through the Word, and ‘being’ itself (verb ‘was’) – through the formation of the Word by means of God. If we do not count the conjunctions ‘and’, prepositions ‘in’ and ‘with’ and articles ‘the’, then there are six words, and ‘Word’ is repeated three times, ‘was’ three times and ‘God’ two times. It creates a ‘word-by-word’, semantic rhythm. ‘The Word’ turns into a hyperonym.

According to Rozhdestvensky’s idea, if poetry and prose are to be distin

guished, then there should be such texts which could simultaneously be both poetry and prose, not poetry and not prose, and at the same time remain fiction without a transition to scientific or magazine literature. Free verse turns out to be this ‘third’ type of speech. I would define free verse as an artistic genre symmetrical to prose regarding poetry. Here we state for the first time the triunity of artistic speech and that free verse is a separate third genre.

In his Theory of Rhetoric Rozhdestvensky finds a worthy place for it:

Free verse is a metrical construction, but metre is created not by a sound,  

but by a regular repetition of lexical units becoming synonymous – of  

words and word combinations. Such a group of synonyms forms an  

inner semantic metre when the reader’s and the listener’s attention is  

concentrated on a mental operation of realizing the hyperonyms which  

are not named but are presented in the text by a selection of a number of  

synonyms. Hymnographic texts are constructed this way. Consider the  

prayer to the Saints Cyril and Methodius (written in lines like prose, but  

here we arrange the text in poetic lines according to semantic clauses):

[As equal to the Apostles]

[and teachers of Slavonic countries]

[God-wise Cyril and Methodius]

Delivered by Intellect to:

158  Explorations in Media Ecology

 Intellect Ltd (id22687532) IP: 2.125.171.48

On: Wed, 09 Nov 2022 09:33:16

Free verse and speech texture

[Pray to the Lord of all]

[Establish all the Slavonic tongues in the Orthodoxies and  

like-mindedness]

[pacify the world and rescue the souls of ours]

Brackets mark the synonymic rows that form a semantic metre.

[…] Hymnography is the most difficult kind of text, as the selection  

of synonyms should state the main hyperonym’s signs which present  

the essence of an idea and reality. The superposition of a hyperonym,  

whether it is evident or non-evident, conscious or subconscious, makes  

up the ‘correctness of thought’.

(1997: 244–45)

The rest of this article will accept this definition of free verse as a third genre of artistic speech, one predicated on the value of lexical units.

In line with media ecology theory, we believe that all genres of speech  

are influenced by the appearance of new communication media. According to Rozhestvensky (1996, 1997), each speech technology introduces an additional set of speech types, including new artistic genres. For example, the flourish

ing of the novel as a genre was enabled by the print technology, while fables and proverbs are uniquely suited to oral communication; personal letters are a phenomenon which is possible only after the invention of writing. The appearance of new communication media also changes the previously exist

ing genres: each new medium influences the text systems in the old media, changing their semantics and structure, and remediates existing text types.

With that in mind, we will explore the role of different communication  

technologies in the development of free verse. While the examples will mainly come from Russian, we think that the ideas below may be applicable to vers libres in other languages, too, which is a subject for further research.

FREE VERSE AND ORAL SPEECH

In this section we consider the connection between free verse and oral genres: fables and proverbs (paroemia).

Fables and fairy tales

In the 1980s, Rozhdestvensky chaired the Department of General and Comparative Linguistics at Moscow Lomonosov University; seminars were held there for students and post-graduate students on ‘composing free verses’. Students were shown that vers libres may grow out of a fairy tale, out of the typical fairy tale figures where animals are personified and ‘stand for’ human qualities. For models, they selected Vyacheslav Kupriyanov’s texts from The Beasts’ Cycle: ‘How to become a giraffe’, ‘How to become a porcupine’ and in conclusion – ‘How to become a man’:

How to become a man

Stop

crawling

to save

your hide.

Stop

trying

Delivered by Intellect to:

 Intellect Ltd (id22687532) IP: 2.125.171.48

On: Wed, 09 Nov 2022 09:33:16

www.intellectbooks.com 159

Vyacheslav Kupriyanov

to fleece others.

Don’t let others

crawl

before you.

Tell yourself one more time:

stop crawling

to save

your hide.

Stop

trying

to fleece others.

Now try to become a man.

For a start,

try putting yourself

in everyone else’s

skins.

(Kupriyanov 1992: 83)

Kupriyanov’s ‘beast’ texts can be traced to the earliest of speech textures – to the oral one, and they can be connected with the folklore tradition. ‘How to become a man’ can be defined as ‘a fable free verse’. According to Potebnjya (2007), fables emerge from folklore, proverbs and sayings. He stated: ‘in some cases, short folklore genres are a rolled up form of exten

sive genres’ (2007: 137). Rozhdestvensky considered these fables fit for extracting poetic sense from physical properties of representatives of the animal kingdom.

For example, Kupriyanov’s ‘Song of the Wolf’ connects with the impres

sions from Siberian tales of his childhood:

The song of a wolf

I am the wolf wolf

I am the winter night wolf wolf

My footsteps serve the spirit of snow

I am the master of crackling someone’s bones

It was I who blew freezing stars

Upon your window glass

While you slept in a dream

I howled the full moon into the sky

When you still couldn’t look up at the sky

It was I who taught you to fear evening trees

It was I who charmed you from dangerous games with one’s shadow

It was I who prompted you to be in a pack

I am the wolf wolf

I am the winter night wolf

I am going from you into your winter tale.

(Kupriyanov 1992: 81)

Paroemia

Oral speech also provides us with paroemia as the seeds of future vers libres. Mikhail Gasparov reminds us:

Delivered by Intellect to:

160  Explorations in Media Ecology

 Intellect Ltd (id22687532) IP: 2.125.171.48

On: Wed, 09 Nov 2022 09:33:16

Free verse and speech texture

These are shrivelled up proverbs: ‘[…] Hunger breaks stone walls’. ‘One  

hand washes the other’. ‘Neither fish nor fowl’. ‘The belly has no ears’.  

‘The first blow is half the battle’. ‘A penny saved is a penny earned’. I.e.  

today we remember only scraps of oral maxims, we forget how a saying  

continues leading to a meaningful proverb, almost to an aphorism.

(2001: n.pag.)

Rozhdestvensky spoke about speech erudition which can, relying on oral clichés, either adorn a text or construct an absolutely new text. Our contempo

rary’s arsenal has fewer and fewer of these cultural clichés; oral speech of a mass communicant is poorer than the speech of a ‘folklore’ character. Russian free verse, on the other hand, rests on paroemia, not allowing a literary text to be trivialized to the level of everyday speech. A contemporary reader, unfortunately, misses folklore allusions. For instance, here is a critic’s misunderstanding of Kupriyanov’s vers libres playing on the Latin proverb ‘Homo homini lupus est’:

In the section ‘In Anyone’s Tongue’ each poem (except for the first one)  

begins with the words ‘in the tongue’ and then it is revealed in the  

tongue of whom or what it is said: of water, of fire, of birds, of snakes.  

For example:

in the tongue of wolves

we are

humans

to one another

[Here is an aphorism of a strange nature, it literally makes you get the  

feel of the suggested ‘we’. The well-known winged expression becomes  

a pretext to another one in which the mentioned creatures become the  

judges of the speaker…]

[…] But there is a question: whether these generalized we,  

mentioned by Kupriyanov not once, are perceived as humans by wolves,  

if wolves are not able to speak and to think like humans? Apparently, it’s  

impossible to answer this question.

(A. Chipiga 2020: n.pag.)

Here, the critic understands the text literally, as ‘everyday speech’, i.e. ‘the wolves’ are just mute beasts for him, but not an image with its folklore history.

In one of Kupriyanov’s free verses In Some Trading World… paroemia are  

used several times for an ironic presentation of ‘a wrong speech behavior’, under the conditions of mass communication. In the example below, a sales ad (the text type that is not supposed to be fully trusted) entangles in the minds of its consumers with wisdom of folklore in a ridiculous way, and the senseless inferences about buying an extra-head are made:

Artificial heads

are on sale.

Before the headless heard the news,

the big heads lapped up all

and declared:

TWO HEADS ARE BETTER THAN ONE

and, moreover, one can now

SHIFT THE BLAME FROM A SICK HEAD ON TO A HEALTHY ONE…

(Kupriyanov 2019: 27)

Delivered by Intellect to:

 Intellect Ltd (id22687532) IP: 2.125.171.48

On: Wed, 09 Nov 2022 09:33:16

www.intellectbooks.com 161

Vyacheslav Kupriyanov

Whether the contemporary reader understands the allusions or not, free verse preserves and is made richer by its connection to the oral genres. We have shown that modern Russian free verse has been saturated with the semantics of oral speech, specifically, fable, fairy-tale and paroemia. The fable provides free verse with its animalistic imagery and moral judgements expressed in a humoristic, ironical tone; from the fairy-tale, vers libre derives its narrative features; the paroemia endows verse libre with its folk wisdom formulated in a metaphorical and often paradoxical way. Within vers libre, folk semantics can easily build in and interplay with the semantics of other media, mass commu

nication, in particular, and thus produce an ironic effect based on medley semantic elements.

FREE VERSE AND WRITING

Let us consider three examples to see the similarity between sacral texts (the product, mainly, of the written stages of communication) and free verse.

In the 1920s, Vladimir Vinogradov noted in the chapter about the Archpriest  

Avvakum’s style:

we come across it either in the prayers addressed to God, or in the  

‘akathists’ addressed to Avvakum: the syntactical rows undergo a more  

complicated artistic-rhythmic order, forming what we might call vers  

libres, where we can find the division into stanzas, a dactyl closing each  

stanza, and generally a whole arsenal of poetic devices. For example,  

such is Avvakum’s prayer that he ‘was shouting with a yell towards  

God’ – reminiscent of psalms:

Hear me,

King of Heaven Light,

Hear me!

Let not a single of them ever return back

And do settle a coffin there for all of them!

Attach evil to them,

O Lord, do attach it,

And inflict ruination on them.

Let the Devilish prophecy never come true

(1963: 37–38)

Similarly, St. Basil the Great in his ‘Interpretations on Psalter’ showed the way of composing psalms which reads like the instructions to compose vers libre:

The superiority of Psalms can be cognized either through the matter,  

or through the image, or through the kind of writing. For the book  

of Psalms appears as if a condensed content of the Old Testament.  

Whatever Moses conveyed in History, or ordered in the Law, and  

whether any prophets admonished to virtues or prophesied the future,  

all this David got into the Psalms in the briefest way […]

Nevertheless, all this is expressed not by a simple narration, but by  

various versification skills, by important word-combinations, by wonder

ful metaphors and by some new kind of speaking, and love and praise

Delivered by Intellect to:

162  Explorations in Media Ecology

 Intellect Ltd (id22687532) IP: 2.125.171.48

On: Wed, 09 Nov 2022 09:33:16

Free verse and speech texture

towards God captivates souls so much, that it is impossible to glorify  

and to hear anything sweeter or more salutary.

(Svyatitel Vasilyi Velikyi n.d.: n.pag.)

Ernesto Cardenal, Nicaraguan poet, modernized David’s Psalm – with regard for mass communication:

Psalm 1

Blessed is the man that followeth not

the Party’s slogans

nor sitteth at the meetings of the mean ones

nor at the same table with gangsters

nor with Generals at a military council

Blessed is the man that shall not spy on his neighbours

Nor informeth on his classmates

Blessed is the man that readeth not

commercials

nor listeneth to them on the radio

nor believeth their lies

And he shall be as a tree

Planted by the rivers of water.

(Cardenal n.d.: n.pag.)

Traditionally, the birthdate of free verse is considered to be the twentieth century; however, one could argue that its model is a sacral text, the hymnog

raphy. And this verse was born directly from sacral prose, bypassing the rhymed metrical songs of the pagans. It was born as a more precise defini

tion of poetics, but not as ‘a destruction’ of a traditional verse, which is the view of those who do not know how to deal with fine words in a worthy way, and of those for whom free verse means a simplification of poetics and poetry. However, free verse is probably more complicated than prose. In St. Basil’s ‘Interpretations on Psalter’ much is said about repetitions, now called paral

lelism. The text is constructed as redundant on purpose; repetition appears through negation (‘Blessed is the man that walketh not…, nor standeth…, nor sitteth…’); then through the statement (‘But his delight is in the law…’) and then through likeness (‘And he shall be like a tree…’). What a fine and strict construction! We can also say that a syllogism is hidden in the Psalms; psalms are logical, and therefore persuasive.

Thus, through psalms and other sacred texts, written speech can be said to  

have formed the vers libres syntaxis (repetitions) and gave an ethical compo

nent to the content.

FREE VERSE AND PRINT

Print technology introduced two innovations which were key for free verse: separating words from one another (unlike in handwritten manuscripts), and positioning lines in a column, i.e. in the familiar way we see poetry now. Printed speech maintains the sacral content of the written texts; writ

ten sources are translated from sacral languages into national languages, hymnography starts forming literature, there appear free verses of such poets as Hoelderlin in Germany, Sumarokov in Russia (versification of Psalms) or Whitman in America… Free verse may seem to be a bearer of poetic innova

tions, but only if its background has been forgotten.

Delivered by Intellect to:

 Intellect Ltd (id22687532) IP: 2.125.171.48

On: Wed, 09 Nov 2022 09:33:16

www.intellectbooks.com 163

Vyacheslav Kupriyanov

At the same time, by expanding the reach of scientific and technical texts,  

the printing press creates a tension between the artistic and sacral versus the technical.

Artistic prose and free verse

Print technology allows us to look at borderline texts: artistic prose bordering on free verse. In the article ‘Where, after all, the nature of Russian poetry is, and where its peculiarity is’, Nikolay Gogol writes:

for many of us, there is something mysterious about this extraordinary  

lyricism, born by the superior sobriety of mind, – the lyricism that comes  

from our church songs and canons and the dear sounds of our songs are  

so involuntarily touching for our hearts.

(Gogol 1952: 369)

(What an exact definition by Gogol it is – ‘the superior sobriety of mind!’)  

Consider the following examples of prose, created to be printed, which can be transcribed as free verse.

Here is a famous text by Gogol, his description of the river Dnieper, tran

scribed as an imitation of a Psalm:

The Dnieper is Miraculous

Miraculous is the Dnieper

When it doesn’t divide its majestic breadth

Into the left and the right halves

Miraculous is the Dnieper when

A rare bullet can reach

Its golden mean

Miraculous is the Dnieper in all weathers

When its waters don’t play

Into profanes’ hands

Miraculous is the Dnieper

And blessed is the man

As he divideth not

Into the left and right

The majestic breadth

Of his Slavonic soul

(Kupriyanov 2021: n.pag.)

And here is a Dostoyevsky example. In his novel The Idiot, Dostoyevsky speaks through the words of prince Myshkin and I transcribe this text as ‘free verse’:

Since then I’ve had a terrible fondness for asses.

It’s even some sort of sympathy in me.

I began inquiring about them,

because I’d never seen them before,

and I became convinced at once

that they’re most useful animals,

hardworking, strong, patient, cheap, enduring;

and because of that ass I suddenly

took a liking to the whole of Switzerland,

Delivered by Intellect to:

164  Explorations in Media Ecology

 Intellect Ltd (id22687532) IP: 2.125.171.48

On: Wed, 09 Nov 2022 09:33:16

Free verse and speech texture

so that my former sadness went away entirely.

……………………………………………….

But all the same I stand up for the ass:

an ass is a kind and useful fellow.

(Dostoyevsky n.d.: n.pag.)

Here an ironic transformation of ‘an ass’ into ‘a man’ takes place, where irony is a poetic trope; it is a kind of fable without any special moral.

Let us consider some texts by Dostoyevsky from ‘The Writer’s Diary’. From  

notebook no. 1/3 (Central Archives, f.212), transcribed in ‘free verse’ form, following the wave of rhythm caught by intuition:

Passionate and wild impulses.

Neither coldness, nor disappointment,

nothing of what was set going by Byron.

Excessive and insatiable lust for delights.

Lust for life that is unquenchable.

A variety of delights and quenching.

A perfect awareness and analysis of every delight

without any fear that it becomes weaker as it is based

on the legal need of the nature itself, of the body.

The delights are so artistic, almost sophisticated and beside them

there are the rough ones, but exactly because excessive roughness

comes into contact with sophistication. (A severed head)

Psychological delights.

Delights from a criminal violation of all the laws.

Mystical delights (of fear, of night).

Delights of repentance, of monastery.

(Of a severe fasting and a prayer).

Beggarly delights (of begging alms)

Delight from Rafael’s Madonna.

Delights of theft,

delights of robbery,

delights of suicide.

Delights of good deeds…

(Dostoyevsky 1935: n.pag.)

Rozhdestvensky argued that free verse was a ‘lexical entry’. Here, Dostoyevsky gives a poetic and prosaic definition of ‘a delight’. We observe a play of contrasts, a collision of opposites, and all of it awakens emotions, not least of them being the intellectual effort, the strain of thought. In order to put it down as a free verse one should correctly choose the pauses according to the rhythm and the sense. Within the limits of taste, the artist’s intuition, the whims of the operative memory and the author’s scheme, an artistic text is endless inside itself through the infiniteness of its esthetic task. The scheme invents an emotion for itself; the emotion responds to the sense.

Here is an example from Walt Whitman, where the word ‘America’ is thus  

treated:

America

Centre of equal daughters, equal sons,

All, all alike endear’d, grown, ungrown, young or old,

Delivered by Intellect to:

 Intellect Ltd (id22687532) IP: 2.125.171.48

On: Wed, 09 Nov 2022 09:33:16

www.intellectbooks.com 165

Vyacheslav Kupriyanov

Strong, ample, fair, enduring, capable, rich,

Perennial with the Earth, with Freedom, Law and Love,

A grand, sane, towering, seated Mother,

Chair’d in the adamant of Time.

(Whitman n.d.: n.pag.)

Business and scientific prose vs. free verse

In addition to literary artistic prose, printed speech enhances scientific and business prose. There are eccentric people among prosody specialists who claim that any text written in ‘a column’ is ‘free verse’. However, not every text is ready to become like ‘a column’, and not every column is a work of art. Let us oppose this ‘condensed’ text by Dostoeyvsky to an equally ‘condensed’ text without any claim to poeticism, an extract from Aristotle’s ‘Nicomachean Ethics’:

And if all craves for delight, then delight according to its kind should be  

a blessing. Besides, delight was not recognized as a blessing because it  

was a hindrance. Delight was made to be called a hindrance probably  

because of a wrong way of studies [...]. Indeed, delight from doing a  

job is not a hindrance for it, but if it is a delight from something else,  

then there is a hindrance; for example, delight from hard drinking is a  

hindrance for a job.

(Aristotle n.d. 188–89)

Here the philosopher (a prose-writer!) finds a notional sense for the key word ‘delight’; emotional splashes are absent. This passage does not mean to be included in the verse record; the pauses here will coincide with punctuation marks. But Dostoyevsky distributes ‘passions’ enumerating their shades; his speech can be written as poetic using the emotional strain of the ‘key’ word. His words are more ponderable. With Aristotle, it is different: his is a reason

able business speech.

Let us consider the difference between ‘non-artistic’ speech of good qual

ity, and texts in free verse. Here is a text from training regulations:

The bolt’s function is:

to send the cartridge into its chamber,

to lock the channel of the barrel,

to produce a shot,

to throw out the fired cartridge.

(Zatvor n.d.: n.pag.)

This is an example of business prose written down by a ‘clicker’. Here the action of the bolt is exhausted, its idea is exhausted and it is hardly possible to continue it ‘for ever and ever’. The subject matter of this text defines not only its borders, but also a clear word order; otherwise, the essence of the described action will be misrepresented. Such are directions, instructions, recipes, regu

lations, etc. It is obvious that the ‘idea of delight’ or ‘the idea of disappearance’ in an artistic text cannot be so definitively exhausted.

Free verse, however, is capable of embracing scientific and technical termi

nology which usually looks out of place in rhymed poetry. As an illustration, here is Kupriyanov’s imitation of Whitman:

Delivered by Intellect to:

166  Explorations in Media Ecology

 Intellect Ltd (id22687532) IP: 2.125.171.48

On: Wed, 09 Nov 2022 09:33:16

Free verse and speech texture

I sing the electronic body

Until the high-precision instruments kill me

with electricity in the barbed wire

I bethunder the world with the power

 of my electronic voice

singing my electronic body

shot through with sharp rays of invisible light,

packed tight with the particles of its own shadow,

the shadow that swoons inside its own body,

a body that passes through all the worldwide networks unseen and  

unscathed,

a body absorbed in itself, sane and sensible, sober, well-tempered,

drifting among other such self-connected bodies,

I sing the body that sends succinct and precise signals

to all other bodies whose souls are comfortably lodged in them,

dancing, singing and accepting you,

and nurturing their singing electronic souls.

Oh my body, so noble and impregnable,

successfully fitting within and filling the space assigned to it,

where another content body can readily see your satisfied body

legally obscuring all the earthly landscapes,

cheerfully submerging into the sea that you have yet to drink up,

confidently inhaling the sky that you have yet to eat,

while this sky inevitably fills up with your earthly dream,

the electronic body’s dream of ever more advanced,

 ever more refined technologies

carrying you higher and higher through insignificant alien stars

into whichever newer and newer dimensions,

overcoming all that is seen and bypassing the unseen,

where now and always and forever keeping watch over beloved you

is your personal trusty bodyguard angel.

(Kupriyanov 2019: 509–10)

Thus, print technology may be said to have enhanced the vers libre possi

bilities. According to Rozhdestvensky (1996, 1997), print introduced three new speech types: scientific, journalistic literature and belles lettres. Free verse got nurtured with the semantics of all speech types that arrived with print: the scientific with its sophisticated terminology and syntax; the journalistic with its ideas of variety, novelty and constant change; and, of course, with the belle lettres whose artistism was tremendously enhanced by print.

FREE VERSE AND MASS COMMUNICATION

This section addresses the influence of mass communication on literary language, the reaction of Soviet mainstream poets to mass communication, the reaction of Russian verlibrists to mass communication and the role free verse might play in counterbalancing the effects of mass communication.

On the influence of the style of mass communication on literature

Rozhdesvensky said about the mass-media time: books make a man clever, and newspapers make him nervous. Film, with its technique of montage, and television, with its rule of accessibility (the lowest common denominator),

Delivered by Intellect to:

 Intellect Ltd (id22687532) IP: 2.125.171.48

On: Wed, 09 Nov 2022 09:33:16

www.intellectbooks.com 167

Vyacheslav Kupriyanov

make traditional poetry even more nervous. Free verse, however, is less confined by these new conditions. Russian free verse attempts to maintain the traditional ethical impulse and uses irony as defence against the dictatorship of transitoriness in mass media. Such is Kupriyanov’s verse ‘Mass Media’:

Mass Media

Global

guff

traverses

the great ocean

Intercontinental

nonsense

runs between

the east and the west

Super highway

misunderstandings

cross

all the borders

The world’s sense

of moderation

is in transatlantic

trance

(Kupriyanov 2019: n.pag.)

Marshall McLuhan states in his Understanding Media:

Poets and artists give instantaneous feedback on the emergence of new  

means of mass communication like, for example, radio or television.  

Radio, gramophone and tape-recorder gave us back the voice of a poet  

as an important measuring of a poetic experience.

(1964: 90)

We may add YouTube to this list: today we interpret poetic texts presented through video recordings to understand the poet’s design from the way they recite their texts. Such orientation towards ‘the voice’ urges the author towards everyday speech; when accumulated in a book, such speech may become less impressive. One could argue that mass communication brings forward pedes

trian everyday speech. Hence, we have ‘A poet’s vacation’ by Alexei Alyokhin (2001), a consistent vers librist:

A regular French park resembles a sonnet.

An English one – a prudent disorder of free verse.

For the whole August I was editing a dacha’s patch of land: weeding

spondees, sowing pyrrhics, cutting caesuras with a pruner. Here and  

there I used a saw

to divide stanzas.

All the same, later it will be overgrown with everyday speech.

(Aloykhin 2001: n.pag.)

Delivered by Intellect to:

168  Explorations in Media Ecology

 Intellect Ltd (id22687532) IP: 2.125.171.48

On: Wed, 09 Nov 2022 09:33:16

Free verse and speech texture

Mass communication can be easily overgrown with oral everyday speech, which we already mentioned in connection with forgetting folklore. This is the culture of social media and smartphones, it is communicating with like

minded persons, with ‘the close ones’, it promotes not thinking but exchanging rumours and gossip, and the distance of communicating with ‘the distant ones’ becomes longer. In this culture, speech is a tool. Hence, there are ‘“common life” free verses’, everyday narratives that do not rest upon theexperiencee of the written language and book-printing. For some, it becomes a convenient way of writing down their prose.

Mainstream poets of the second half of the twentieth century, at least in  

Russia, are integrated into mass communication:

• ‘Evtushenko reminds me of television’ – the critic Lesnevsky wrote about the foremost poet of that generation (in Kupriyanov 2013: 216).

• The poet Voznesensky argues: ‘[d]oes the invention of TV rival the book? Thank God if it does. In the beginning was a Word. And who said that  

word should be only a written one?’ (in Kupriyanov 2013: 230).

• In Kurpiyanov’s novel ‘Empedocles’ Shoe’, McLuhan’s ‘global village’ is placed in the mouth of the main character:

I am the last poet of the electronic village! Nowadays we see the  

language dropping behind art more and more, dropping behind culture  

in general, and then the need for it will fall away. What’s the use of it if  

we can communicate silently, watching jointly the same video clip.

(2013: 230–31)

• Literature of mass communication is done, first of all, for feeling, or, as McLuhan says – for effect, which results in the negative attitude to intelli

gence: ‘[i]t is silly to believe reason, it is silly to argue with it’ (Voznesensky  

in Kupriyanov 2013: 230). ‘We think – does it mean that we live? No, we  

suffer – that means we live!’ (Evtushenko in Kupriyanov 2013: 231).

Voznesensky says about his acquaintance with Marshall McLuhan, unhelp

fully illustrating McLuhan’s cryptic writing with his own and Khlebnikov’s cryptic comments:

For some people he is an oracle, for others he is an electronic shaman, but  

he amazed everyone by his books about the influence of mass commu

nication on humans. He presented me with his latest book Counterblast

which says a lot about the word and its inscription. […] In a conversation  

he is as clear and metaphorical as algebra. It’s hardly possible that he  

read Khlebnikov, but the key to McLuhan is in Khlebnikov’s statement:  

‘Here is mankind of numbers armed with both an equation of death and  

an equation of morals, it reflects by seeing, not by hearing’.

(Vosnesensky 2021: n.pag.)

But these are the authors who have been noticed by mass information with gratitude, and these are the authors who were and still are ‘on TV’, and about whom movies were made. They joined the ‘mosaic’ of culture of the second half of the twentieth century through their ‘mosaic’ texts.

Delivered by Intellect to:

 Intellect Ltd (id22687532) IP: 2.125.171.48

On: Wed, 09 Nov 2022 09:33:16

www.intellectbooks.com 169

Vyacheslav Kupriyanov

On the other hand, film effects must have made men of letters feel as  

suffering targets: ‘Ignorance shoots us…’, ‘Maturity – is a kind of shooting’ (Evtushenko quoted in Kupriyanov 2013: n.pag.); ‘I am waiting for the night as  

if to be shot’, ‘I am sentenced’ (Robert Rozhdestvensky quoted in Kupriyanov 2013: n.pag.). The authors – ‘mass communicants’, as Yuri Rozhdestvensky called them – similarly speak about shame and conscience which are regula

tors of behavior: ‘[f]urious conscience will quarter you by each syllable again and again’, ‘[g]hostly frost covers my shameless brain’ (Robert Rozhdestvensky quoted in Kupriyanov 2013: n.pag.); ‘[w]e live not getting ready to die, there

fore we forget about shame, but at every cross-roads there is conscience standing as an invisible Madonna’ (Evtushenko quoted in Kupriyanov 2013: n.pag.); ‘[a]nd what if it is my conscience, which I have lost?’ (Voznesensky quoted in Kupriyanov 2013: n.pag.).

We find almost no film- or TV-evidence of the ‘quiet lyric poets’, who were  

still close to folklore or written culture, nor of the vers libres authors, who, in Soviet Union, were beginners at that time (not noticed and not published almost till the mid-1980s) and who contradicted the ‘mosaic’ culture either intuitively or consciously. It was taken by the authorities as an opposition to the official Soviet art.

Russian verlibrists and mass communication

One of the most influential authors among The Sixtiers (the cultural elite of Soviet Union whose world-view formed in the 1940s–50s and who dominated the cultural scene in the second half of the twentieth century) is Vladimir Burich. He says: ‘[f]rom the esthetic point of view, conventional verses are a specific expression of the category of artificiality (one shouldn’t put a nega

tive meaning into this word), and free verse is an expression of the esthetic category of naturalness’ (Burich 1982: 77). Burich is an expressly bookish poet; he considers the ‘book’ language to be natural and orderly.

Burich was among the first ones in Russian and world poetry who, even in  

the 1950s, consciously wanted to find in poems some devices protecting them from the destructive influence of mass media. ‘Creative work’, Burich stated in contrast to the ‘Russian beatniks’ Evtushenko and Voznesensky, ‘should accompany books and the whole book culture. Creative work helps to escape bookishness, but books help to get concentrated and collected. Otherwise one might perish. And they do perish’ (Burich n.d.: n.pag.).

Free verse as counterbalance to mass communication

Free verse of the second half of last century appeared in answer to the raging of mass information, whether it was propaganda or the violence of instru

mental music. It reached out to the book intuitively, but the book was already closed for it. This is its difference from the free verse of the beginning of the twenty-first century. Burich used to say: ‘we are ethical poets, or – “esthetic dissidents”’. He left this vers libre ‘Chronicle’ in his notebooks:

Yesterday as always

I waited

for the advent of Christ

(1989: n.pag.)

In his first book (Texts) Burich shocked his contemporaries by other maxims, e.g.:

Delivered by Intellect to:

170  Explorations in Media Ecology

 Intellect Ltd (id22687532) IP: 2.125.171.48

On: Wed, 09 Nov 2022 09:33:16

Free verse and speech texture

What do I expect from tomorrow?

Newspapers.

(1989: n.pag.)

Such is the aphorism from mass information! It is related to Rozhdestvensky’s observation about the mass-media times: books make people smart, and newspapers make them nervous. But still, Burich followed the path of book

ish, ‘scientific’ culture, as evidenced by the titles of Burich’s free verses (1989): ‘Adaptation’, ‘Transplantation’, ‘The Formula of Hunting’, ‘The Theoreme of Anguish’, ‘Escalation’, ‘Stagnation’, ‘Syringomyelia’, ‘Migration’, ‘Concepts’. He references scientific, philosophical subjects.

Kirby-Smith (1998) says that good free verse appears as a reaction  

against a set of established conventions. This may be the reason why irony remains the main trope of verslibrists. Burich, in his poem ‘Urban Commandments’, thus describes the ‘path of a citizen’ in the web of mass media cliches:

Leaving I turn all the lights off

I cross the street at the intersections

First look to my left then

reaching the divider – to my right

Watching out for the oncoming traffic

I am careful of the falling leaves

I don’t smoke

I don’t litter

I don’t walk on the grass

I wash my fruit before eating it

Boil my water before drinking

Brush my teeth before going to sleep

Don’t read in the dark and laying low this way

Have lived to a respectable old age

So what good’s come of it? What to do now?

Keep all my dough in a savings account?

(1989: n.pag.)

As another illustration of irony, here is a excerpt from Kupriyanov’s In Some Trading World… cycle:

Finally they announced

in the latest newspapers:

HAVE SOME CONSCIENCE!

While the unscrupulous deliberated –

Why the hell do we need this CONSCIENCE! –

the scrupulous appropriated it all

affirming:

we have after all

FREEDOM OF CONSCIENCE,

so now we

WILL HAVE CONSCIENCE

ENOUGH TO SELL

(Kupriyanov 2019: 28)

Delivered by Intellect to:

 Intellect Ltd (id22687532) IP: 2.125.171.48

On: Wed, 09 Nov 2022 09:33:16

www.intellectbooks.com 171

Vyacheslav Kupriyanov

Burich wrote in Texts: ‘[l]ooking for a philosophical basis for art, I created a new philosophical doctrine – adaptationism, built on the absolutization of physiological and psychological adaptation’ (1989: n.pag.). In Notebooks he writes: ‘[p]oetry is a way of re-creation and creation of the psychological adap

tation model’ (Burich n.d.: 91). Here is his verse ‘Adaptation’:

We mill and file things a bit

for the hand not to chafe

we whittle things a bit

for the knee not to scratch

we touch up and paint things a bit

to not offend the eye

we bolt and screw a bit

seam and suture

tie together

insulate

Thus we pass the life

making prosthetics

for our senses

(Burich 1989: n.pag.)

Parenthetically, media ecologists will notice here an interesting parallel between Burich’s free verse ‘Adaptation’ and McLuhan’s concept of extension and amputation.

Burich considered free verse poems to be a way of cultural adaptation in a  

culture-hostile environment. In this sense he could be considered an ecologist of poetry.

The hybrid mosaic text of mass information corresponds to postmodern

ism in literature, which deconstructs traditional culture, namely the written (sacral) and print cultures. Such are the contemporary postmodern prose and  

rhymed poetry. They use quotes from the classics to discredit the classics. This is the road towards dehumanization of the classics. Rozhdestvensky writes about the composite mass information texts:

The possibility to divide the text into fragments, as well as cross citation  

and retelling, presupposes that the text is the sum of its parts, without  

any elements that are more than the sum of the parts. Such a text as a  

whole would not contain the artistic literary image of the author.

(1996: 244)

This provides an explanation for Roland Barthes’s ‘Death of the author’! The author attempts to stay outside the text, and the postmodernist technique is to use scandal as the advertisement for the ‘dead’ author.

Vers libres, at least in its Russian tradition, through its emotional sobri

ety attempts to find equilibrium in the mutinous literature, by falling back on the balanced world-view, often under the guise of healthy irony. Russian–

American poet Ian Probstein, the translator of English modern classics Pound and Eliot, in his vers libre ‘A Parable’ paradoxically depicts the postmodern world-view according to Cain, where even the Bible is rewritten by Cain:

For Charles Bernstein

‘A one man show’, said Cain,

Delivered by Intellect to:

172  Explorations in Media Ecology

 Intellect Ltd (id22687532) IP: 2.125.171.48

On: Wed, 09 Nov 2022 09:33:16

Free verse and speech texture

as he multiplied seven by seven by seven.

Thus he walked, and multiplied

until he composed the multiplication table,

the system of measures and weights,

the periodic table of Mendeleyev,

discovered the theories of probability and relativity,

split the atom, executed tests at Hiroshima and Nagasaki,

and at leisure remembered Abel and wrote memoirs.

He also wrote the Bible. At leisure.

To teach others a lesson.

(Probstein 2019: 80)

CONCLUSIONS AND OBSERVATIONS

This work, based mainly on Russian-lanugage material, investigated the media’s influence in the field of free verse, where poetry and prose intersect. It is shown how the new media affect any kind of word, both prosaic and poetic, having an influence on their content and form.

How does modern free verse contribute to the ‘ecology’ of literature and  

philology in general? By its practice, free verse only confirms that oral, writ

ten and printed speech give it their positive patterns to enable it to exist in the sphere of mass communication which is not always favourable for crea

tive work. Each of the old media, through their characteristic/peculiar speech genres, send philosophical charge and inspiration to free verse, utilizing the latter as a most comfortable vehicle of their remediation. This finding can be extended to the study of other literary genres from the point of view of their potential to remediate and/or serve as a ‘vessel’ of remediation. It may also bring us to a better understanding of media capabilities of generating peculiar literary forms and genres, with their special features.

Besides, the correlation of poems and prose changes, which is not imme

diately understood by men of letters and critics. To the authors of prose, it gives an opportunity to get closer to poetry and to embody in a fine way the thesis about briefness being talent’s sister.

It gives another, third opportunity to the knights of the pen hesitating at  

the cross-roads between the long way of prose and the bumps of poetry.

Modern free verse in its best patterns is worth including in the school  

curriculum, contrasting it with the primitive hybrid texts of mass communica

tion and with the noise of kids’ rock. Both mass communication genres and free verse are multimedia by their nature, i.e. embrace the features of oral, written, printed and mass communication in their totality. However, only free verse demonstrates elegant artistic forms of thought expression, unique in their conciseness and cognitive plenitude.

REFERENCES

Alyokhin, A. (2001), ‘Kanikuly Stihotvorsa’ (‘Poet’s vacation’), Nyvi Mir, 5, https://magazines.gorky.media/novyi_mi/2001/5/i-shagnu-v-pustotu.

html. Accessed 31 August 2022.

Aristotle (n.d.), ‘Nikomahova Etika’ (‘Nicomachean ethics’), https://www.civis

book.ru/files/File/Aristotel_Nikomakhova.pdf. Accessed 31 August 2022.

Burich, V. (1982), Texts (The First Poetic Tradition), Moscow: Sovjetskiy Pisatel.

Burich, V. (n.d.), Texty-2 (Texts-2), https://stihi.ru/avtor/burich3294. Accessed 1 September 2022.

Delivered by Intellect to:

 Intellect Ltd (id22687532) IP: 2.125.171.48

On: Wed, 09 Nov 2022 09:33:16

www.intellectbooks.com 173

Vyacheslav Kupriyanov

Cardenal, E. (2018), ‘Psalom 1’ (‘Psalm 1’), https://stihi.ru/2018/08/01/5056.  

Accessed 31 August 2022.

Chipiga, A. (2020), ‘O knige Vyacheslava Kupriyanova Protivorechiya’ (‘On the book Contradictions by Vyacheslav Kupriyanov’, https://textura.

club/o-knige-vyacheslava-kupriyanova/. Accessed 31 August 2022.

Dostoyevsky, F. (n.d.), The Idiot (trans. E. Martin), http://dostoevskiy-lit.ru/

dostoevskiy/foreign/the-idiot/1-chapter-i.htm. Accessed 10 August 2021.

Dostoyevsky, F. (1935), Notebooks, Moscow: Central Archives, Academia f.212.

Gasparov, M. (2001), Zapisi i vypiski (‘Notes and Extractions’), Moscow: Novooye Literaturnoe Obozrenie.

Gogol, N. (1952), V chjom she nakonets syschestvo russkoi poezii (‘What is after all the essence of Russian poetry’), vol. 8, Moscow: Pravda.

Hazanova, O. (forthcoming), ‘Yuri Rozhdestvensky on media through the prism of his philosophy of language and culture’.

John 1: 1 (1985), King James Bible, International ed., Oxford: Oxford University Press.

Kirby-Smith, H. T. (1998), The Origins of Free Verse, Ann Arbor, MI: University of Michigan Press, https://www.press.umich.edu/14138/origins_of_free_

verse. Accessed 16 August 2021.

Kupriyanov, V. (1992), In Anyone’s Tongue (trans. F. Jones), London and Boston: Forest Books.

Kupriyanov, V. (2013), Bashmak Empidokla (‘Empidokles’s Shoe’), Moscow: B.S.G.-Press.

Kupriyanov, V. (2017), Duet of Iron, Kyoto: Jupta Books.

Kupriyanov, V. (2019), Protivorechija (Contradictions), Moscow: B.S.G.-Press.

Kupriyanov, V. (2021), ‘Chuden Dniepr’ (‘Miraculous is the Dnieper’), Nash Sovremennik, 2, n.pag.

Lotman, Y. (1972), The Analysis of the Poetic Text, Ann Arbor, MI: Ardis.

McLuhan, M. (1964), Understanding Media, Cambridge, MA: The MIT Press.

Mets, A. (n.d.), On Free Verse, Toronto: Toronto Slavic Quarterly, http://sites.

utoronto.ca/tsq/24/arvomets24.shtml. Accessed 17 August 2021.

Polski, M. and Gorman, L. (2011), ‘Yuri Rozhdestvensky versus Marshall McLuhan: A triumph versus a vortex’, Explorations in Media Ecology,  

10:3&4, pp. 263–278.

Postman, N. (1982), The Disappearance of Childhood, New York: Delacorte Press.

Potebnjya, A. A. (2007), Mysl’ i Yazyk (Thought and Language), Moscow: Labirint.

Probstein, I. (2019), Sovremennyi Russkii Svobodnyi Stikh (Contemporary Russian Free Verse), vol. 2, Moscow: Verbatim–Tilda, pp. 80–81, http://verbum.tilda.

ws/anthology. Accessed 1 September 2022.

Rozdestvensky, Y. (1996), Obschaya Filologiya (General Philology), Moscow: Fond Novoye Tysjacheletiiee.

Rozhdestvensky, Y. (1997), Teorija Retoriki (Theory of Rhetoric), Moscow: Dobrosvet.

Svyatitel Vasilyi Velikyi (n.d.), ‘Besedy na Psalmy’ (‘St. Basil the Great, Interpretations on Psalter’), https://azbyka.ru/otechnik/Vasilij_Velikij/

besedy_na_psalmy/#0_1. Accessed 18 August 2021.

Vinogradov, V. (1963), Stylistics: A Theory of Poetic Speech: Poetics, Moscow: Nauka.

Vinogradov, V. (1980), On the Language of Artistic Prose, Moscow: Science.

Voznesensky, A. (1971), ‘Voznesensky o Makluene’ (‘Vosznesensky about McLuhan’), http://www.mcluhan.ru/articles/voznesenskij-o-maklyuene/.  

Accessed 1 September 2022.

Delivered by Intellect to:

174  Explorations in Media Ecology

 Intellect Ltd (id22687532) IP: 2.125.171.48

On: Wed, 09 Nov 2022 09:33:16

Free verse and speech texture

Whitman, W. (n.d.), ‘America’, https://www.poetryfoundation.org/ poems/53091/america-56d23215696b8. Accessed 31 August 2022.

Zatvor (n.d.), ‘Gate’, http://www.sinopa.ee/sor/bo001/bo05sv/bo05sv21/

mosi07.htm. Accessed 31 August 2022.

SUGGESTED CITATION

Kupriyanov, Vyacheslav (2022), ‘Free verse and speech texture’, Explorations in Media Ecology, 21:2&3, pp. 157–75, https://doi.org/10.1386/eme_00127_1

CONTRIBUTOR DETAILS

Kupriyanov is a Russian poet, novelist and short story writer. He has played a central role in developing vers libre tradition in Russia since the 1970s, and translated the poetry of W. Whitman, R. M. Rilke and many other European poets. His awards include European Literature Prize, 1988, Yugoslavia; Branko

Radicevic Prize, 2006, Serbia; Bunin Prize, 2010, Mayakovsky Prize, 2011, and Poet of the Year 2012, Russia; Prize ‘European Atlas of Poetry’, Serbia; Naji Naaman literary prize, Japan, 2018; Sahitto International Award for Literature, 2021, Bangladesh; and Golden Key of Smederevo, Serbia, 2021. Kupriyanov’s collections of vers libre include Echo (1989), Better Times (2003) and Contradictions (2019). Translations of his poems were published in the magazine Modern Poetry in Translation; In Anyone’s Tongue (Forest Books, 1992 [parallel text in Russian and English]); Duet of Iron (Junpa Books, Kyoto, 2018 [English–Japanese]); Fuer den unbekannten Feigling (Pop-Verlag, 2021 [Russian–

German]); Hur Man Blir en Giraff (Faethon, 2022).  

E-mail: viacheslavkupriyanov@yandex.ru

https://orcid.org/0000-0003-0622-3822

Vyacheslav Kupriyanov has asserted their right under the Copyright, Designs and Patents Act, 1988, to be identified as the author of this work in the format that was submitted to Intellect Ltd.

Delivered by Intellect to:

 Intellect Ltd (id22687532) IP: 2.125.171.48

On: Wed, 09 Nov 2022 09:33:16

---

Цены растут!

 

Цены растут.

Их водят в элитный детский садик

Заморские бонны

Чопорные англичанки

Строгие немки

Фривольные француженки

Они учат язык больших чисел

Они заканчивают школу

Сразу высшую

Школу экономики

Занимают высокое положение

В открытом обществе

Заключают выгодные браки

Между своими

Размножаются

И уже новые

Цены растут

---

Предопределение

 

Человек приходит в благоговейное удивление

Когда вдруг находит себе ботинки

Как раз по ноге

Восхваляет чуткую мудрость природы

Покупая пиджак

Словно на него пошитый

Едва не теряет голову от восторга

Примеряя шляпу

Которая была поистине заранее задумана

С учетом такого тайного знания

Что у него есть голова

Именно такого размера

Как после этого с радостью не догадаться

Что где-то заботливо подогревают

Все его откровенные чувства

Умело подтягивают

Под общепринятые стандарты

Все его оригинальные мысли

Своевременно угадывают и исполняют

Все его заветные мечты

---

Государственная смерть

Государственная смерть
Отпетый материк
Лишний век
Мыльный позор

Вот слова
Брошенные на ветер
Разнесенные на все четыре
Стороны света
Сказанные случайно
Услышанные ненароком
Запавшие в душу
Поставившие в тупик

Где тот поэт
В чьих стихах они заиграют
Кто их истолкует
В соответствии с духом времени

Государственная смерть
Мыльный позор

---

Урок пения на черкесском языке

Уэрэд жыIэ дерс

 

ЦIыхум

бзыулъэр къигупщысащ

дамэм ипэкIэ.

Бзуулъэхэм

 

дамэ зиIэхэм

уэрэд щыжаIэ

лъэтэн хуитыныгъэм

щIэхъуэпсу.

 

Бзуулъэхэм

я пащхьэм

дамэншэхэм уэрэд щыжаIэ

я захуэныгъэр ягъэпэжыжу.

 

Перевела на черкесский язык Людмила Хужева

 

УРОК ПЕНИЯ

Человек
изобрел клетку
прежде
чем крылья

В клетках
поют крылатые
о свободе
полета

Перед клетками
поют бескрылые
о справедливости
клеток

 

---

Урок пения на шорском языке

  (перевела Любовь Арбачакова из Горной Шории)

 

САРЫН ӰРГЕДИГИ

 

Кижи

Қанат алында

Қуштарға ӱгечек

Эткен.

 

Ол ӱгечек иштинде

Пош учуғушты

Санап,

Қанаттығлар сарнапча.

 

Ол ӱгечектиӊ алында

Ааӊ шын чозағын

Тилеп,

Қанат чоқтар сарнапча.

 

Перевела на шорский язык Любовь Арбачакова

УРОК ПЕНИЯ

Человек
изобрел клетку
прежде
чем крылья

В клетках
поют крылатые
о свободе
полета

Перед клетками
поют бескрылые
о справедливости
клеток

 

---

Урок пения на азербайджанском

OXU DƏRSİ

 

İnsan

qanadlardan öncə

qəfəsi

icad edib

 

Qəfəslərdə

qanadlılar

uçuş azadlığına

nəğmə qoşur

 

Qəfəslər önündə

qanadsızlar

qəfəslərin ədalətinə

mahnı qoşur

 

Translated into Aserbaidschanisch by Telman Jafarov

 

УРОК ПЕНИЯ

 

Человек

изобрел клетку

прежде

чем крылья

 

В клетках

поют крылатые

о свободе

полета

 

Перед клетками

поют бескрылые

о справедливости

клеток

 

---

Дождь

В Москве идет проливной дождь

А ведь уверяли свыше не отдадим ни капли

Облака нарушают целостность неба

Подтвердились самые смелые прогнозы

В Европе полагают этот дождь продлится

Возможно в течение всего года

Зато атомной зимы не будет

Берлин это не подтверждает но и не опровергает

Но мировое сообщество поддерживает непогоду

Ибо надо всей Испанией всегда безоблачное небо

А над Лондоном рассеивается традиционный туман

И все неявное становится явным

Пустыни Гоби Сахара и Аламогордо

Хотели бы выступить против

Но они все еще не имеют права голоса

А дождь все льет и льет

Иные уже боятся что не выйдут из воды сухими

И у многих уже сносит крышу

Даже у тех кто считает

Что над ними не каплет

---

"Урок пения" на баскском языке

 Baskisch

 

KANTU-KLASEA

 

Gizakiak

kaiola asmatu zuen

hegoak asmatu

baino lehenago

 

Kaioletan

hegodunek

askatasunaz

kantatzen dute

 

Kaiolen aurrean

hegogabeek

kaiolen justiziaz

kantatzen dute

 

from Russian by Leire Azkargorta

УРОК ПЕНИЯ

 

Человек
изобрел клетку
прежде
чем крылья

В клетках
поют крылатые
о свободе
полета

Перед клетками
поют бескрылые
о справедливости
клеток

 

 

---

Колыбельная Земному Шару

 

Грозен день и век суров,

Не печалься, сделай милость!

Спи, мой лучший из миров,

Где все худшее случилось!

 

Спи, огнеопасный шар,

Одинокий центр Вселенный,

Мирный час прими, как дар,
Спи, родной военнопленный!

 

Спи, небесный часовой

Сторож солнечной системы,
Да не рушат твой покой

Наши мелкие проблемы!

 

Звезды приложи к виску,

Не гнушайся передышкой!

Спи с Европой на боку

И Америкой под мышкой.

 

Спи, космический малыш,

С правдой отыщи единство!

Да и мы, пока ты спишь,

Сократим свои бесчинства…

"Независимая газета".08.09.2022

---

Урок пения на финском

LAULUTUNNIT

\

---

Урок пения на языке коми

Сьылан урок

 

Бордъясысь

водзджык

морт лöсьöдiс

клетка

 

Клеткаясын

сьылöны борда лэбачьяс

вöля

йылысь

 

Клеткаяс водзын

сьылöны бордтöмаяс

клеткаяслöн

коланалун йылысь

 

Перевела Галина Бутырева

 

УРОК ПЕНИЯ

 

Человек

изобрел клетку

прежде

чем крылья

 

В клетках

поют крылатые

о свободе

полета

 

Перед клетками

поют бескрылые

о справедливости

клеток

 

---

Урок пения на абхазском

Виачеслав КУПРЕИАНОВ

 

АШӘАҲӘАРА АМАҬӘАР

 

Ауаҩы

аԥсаатә рымҵәыжәҩақәа

раԥхьа

рдунеи аԥиҵеит

 

Адунеи иҭагӡоуп

амҵәыжәҩа змоу

ажәҩан иахьалоу

рхақәиҭра ашәа

 

Адунеи аҟны

Адунеи ақьиараз

амҵәыжәҩа змам

шәаҳәоит

 

Еиҭеигеит В. Аԥҳазоу

 

 

УРОК ПЕНИЯ

 

Человек

изобрёл клетку

прежде

чем крылья

 

В клетках

поют крылатые

о свободе

полёта

 

Перед клетками

поют бескрылые

о справедливости

клеток

 

---

"Урок пения" на мордовском

КЫРӞАНЪЯ УРОК

Адями

четлык малпам

бурдъёслэсь

 азьлогес

 

Четлыкъёсын

бурдоос кырӟало

лобанлэн

эрикез сярысь

 

Четлыкъёс азьын

бурдтэмъёс кырӟало

четлыкъёслэн

кулэлыксы сярысь

 

© Берыктӥз Сергей Матвеев

Перевел Сергей Матвеев

УРОК ПЕНИЯ

 

Человек

изобрёл клетку

прежде

чем крылья

 

В клетках

поют крылатые

о свободе

полёта

 

Перед клетками

поют бескрылые

о справедливости

клеток

 

 

---

Урок пения на осетинском

ЗАРЫНЫ УРОК

Адæймаг
æрымысыд къæлæт
базырты
размæ

Къæлæтты
базырджынтæ зарынц
тахты
сæрибарыл

Къæлæтты размæ
æнæбазыртæ зарынц,
къæлæттæ
кæй хъæуынц

Перевел на осетинский Инал Плиев

УРОК ПЕНИЯ

Человек
изобрел клетку
прежде
чем крылья

В клетках
поют крылатые
о свободе
полета

Перед клетками
поют бескрылые
о справедливости
клеток

---

Урок пения на ирландском

---

Осландия, Козландия и Косолапландия-Медвежандия

Еще раз отредактировать произведение
Перейти на страницу управления вашими произведениями
Перейти на страницу отображения этого произведения для читателей

---

Я дикарь

  

Я дикарь

Я живу в окружении передовых цивилизаций

Я выживаю прячась под связанной из сказки

Шапкой-невидимкой

Как только сниму шапку –

Не то чтобы показаться во всей красе

Все-таки ради чего мне скрываться –

Но тут же во всех сторон

От имени удачных изобретений

Летят в меня стрелы передовых цивилизаций

Потомков гуннов гиксосов неандертальцев

Их лукавые луки сделаны из корешков умных книг

Их тетива свитая еще из жил мамонта всегда права

Их стрелы острее недвижных стрел Зенона

Я едва успеваю снова надеть свою шапку

Стрелы смело летят сквозь мою прозрачность

Задевая братьев моих по разуму

Которые неосмотрительно снимают

Перед передовыми цивилизациями

Свои шапки шляпы шлемы пилотки каски

Которые их едва защищают

И я едва успеваю снова надеть свою шапку

Чтобы многим назло напомнить

О моем праве на незаметное существование

Стрелы тут же срываются с тетивы

Именем изобретения они правы

И я знаю что никому не нужна моя голова

Но нужна моя шапка связанная из сказки

Чтобы я не смел нарушать видимые

И невидимые границы цвилизации

Или быть может нужна для расправы

Сама эта добрая старая русская сказка

 

 

---

Тщусь понять любой язык...

                                 Моей жене Наташе Румарчук

Тщусь понять любой язык,

Связь корней с галдящей чащей,

Лес шумит, и я, лесник,

Здесь единственный молчащий.

 

Птицы празднуют зарю,

В быль возводят небылицы.

Если я заговорю,

Не поверят слуху птицы –

 

И еще какой-то миг,

Стаями по интересам

Превратятся в листья книг,

Пролетающих над лесом.

---

О книге "Противоречия", журнал "Северное сияние"

О книге Противоречия, журнал Северное сияние

Куприянов В. Г. Противоречия: Опыты соединения слов посредством смысла / Вячеслав Куприянов; предисл. А. Скворцова. — М.: Б.С.Г.-Пресс, 2019. — 560 с.

 Читая стихи некоторых поэтов, ощущаешь себя учёным-естествоиспытателем, разглядывающим тонкий художественный замысел сквозь увеличительное стекло микроскопа. Иначе обстоит дело с книгой Вячеслава Куприянова – тут нужен совсем другой прибор для наблюдения, ведь мысли и чувства автора отражают не только личное, но и общечеловеческое, историческое. Да и речь идёт не о маленьком сборнике стихов, а о книге объёмом в 560 страниц. Можно мысленно подержать её в руках и ощутить – действительно весомо. Это накопленный багаж знаний, опыт прожитых лет, помноженный на талант и трудолюбие.
Некоторые исследователи считают куприяновские верлибры архаичными, а между тем из них выросло современное поколение любителей свободного стиха. Правда, никому не удалось добиться такой же масштабности и эпичности мышления. Видимо, время другое.
Сам Вячеслав Куприянов – человек эпохи Ренессанса, Гулливер, которому неловко и неуютно в стране лилипутов. Художественному сознанию таких масштабов тесно в рамках силлабо-тоники, и всё, что оказывается за её границей, умещается на широких полях нерифмованного потока речи.
По утверждению поэта, «проза — речь линейная, прямая, а поэзия — гнутая, вращающаяся, и ей для «витья» нет необходимости в подпорках рифм». Говоря иными словами, свободный стих даёт больше возможностей в плане выражения сложной и многоуровневой авторской мысли.
Книга весьма необычна в жанровом плане. Её название – «Противоречия» – оправдывает себя от первой до последней строки. Здесь всё, начиная с идеи и заканчивая языковыми приёмами, отражает антиномии нашей жизни: земля и небо, народ и власть, поэзия и проза, безумие, прикрытое рассудительностью, жестокость, кажущаяся благодеянием и т.д.
Автору недостаточно знаний о самом мире – ему важно докопаться до его причин, увидеть явление в генезисе. Многочисленные разделы его книги чем-то напоминают поэтические трактаты из различных областей знаний: это и космогония, и онтогенез, и астрономия, и даже история становления различных экосистем. Это и своеобразная антология русской и мировой истории и культуры. И всё пропущено сквозь призму индивидуального восприятия. В стихах множество отсылок, реминисценций, аллюзий, опоры на предшествующие источники. Язык аллегоричен и интертекстуален, и читателю необходимо быть очень эрудированным, чтобы правильно «считать» множественные смыслы и подтексты.
 Само понятие «куприяновский верлибр» можно рассматривать как литературоведческий термин – настолько уникально оно и вместительно. Если у Шекспира есть венки сонетов, то здесь, по сути, венки верлибров. Нет повторяющейся скрепы-строки, но есть тесная связь в пределах созданных поэтом ассоциативно-смысловых полей. Каждая, отдельно взятая часть книги – микропоэма на определённую тему, а сама она в целом – «энциклопедический словарь», из которого можно получить ответ на любой жизненно важный вопрос. Здесь, как в романе знаменитого испанского просветителя Кеведо, уделяется место всему и всем. Названия верлибров говорят сами за себя: «Стихии стиха», «Время любить», «Даль детства», «Расширяющаяся Вселенная», «Человеческая несправедливость», «Дикий Запад» и т.д. Но в итоге всё сводится к единому источнику – языку. Не случайно первый раздел называется «На языке всех». Это и определяет ключевую тональность авторской мысли:

На языке всех
Я — ты
Мы — вы
Мы молчаливым
Даем Дар речи

Можно сказать, что автор «Противоречий» создал новый поэтический жанр: верлибр-поэму, или даже верлибр-роман. Художественные замыслы подобного масштаба – большая редкость для наших дней.
 Удивительно также свои;ство поэтического стиля Купреянова – его стихи одинаково блестяще выглядят и на русском, и на англии;ском языках. Есть конкретика и деи;ствие, как в европеи;скои; традиции стихосложения, при этом в наличии сакральность, образность и мелодичность, как в русской:

В том
 некогда бывшем мире
была у Одних песня
и ее отняли у них Другие
И тогда сложили Одни
другую песню
и с ней пошли они
на Других

  Нарративность и сюжетность сочетаются с характерными приёмами поэтической речи, в числе которых может быть назван лексический повтор, многосоюзие, имперсонализация (Одни/Другие) и т.д.
В то же время поэзия Куприянова глубоко иносказательна – часто по форме она напоминает притчу, так называемый эзопов язык. Наряду с пристрастием автора к классической европейской традиции, это обуславливает жанровое разнообразие книги. Иногда верлибр становится похожим на отрывок из словаря, где объединяются слова разных частей речи, но одного ассоциативно-смыслового поля:

в ароматном цветном словаре растений
есть много имен
для нас
лекарь срывающий изучающий
косарь наступающий берегущий
влюблённый искатель  даритель

в целом мире
не понимающий
ничего

Иногда авторские верлибры «имитируют» жанры официально-делового письма, напоминают объяснительную записку или протокол судебного заседания; бывает и так, что текст воспроизводит стилевые особенности исторической летописи. Подобное сходство не делает текст менее поэтичным, и даже подчёркивает иносказательность авторского мышления. Да и можно ли, исключив элемент подражательности, отобразить пустоту и абсурдность «торгующего мира», глупость и недальновидность «зажравшегося» монарха, лицемерие представителей власти:

И. О. однажды приснилось,
что его покинули все подчиненные,
и ему некем руководить,
и ему снится кошмар,
что он в сияющих латах с мечом
идет отвоевывать подчиненных
в параллельных организациях,
 которые подчиняются закону
 пересечения параллельных …

Весьма оригинален цикл верлибров под названием «Поэтические клипы». Здесь, используя форму причудливой фантасмагории, пугающей мистерии, автор воссоздаёт самые драматичные этапы российской истории, сопоставляя их с судьбами лучших людей своего времени. Внутренняя энергия и драматизм в сочетании с кинематографизмом – характерная особенность этих стихов:

Маркс переодетый бетховеном
играет аппассионату
ленин с перевязанной щекой
зачарованно слушает восклицает
 какой матерый человечище
из сугроба в желтой кофте
красный как марсельеза
появляется …летний маяковский
в ужасе восклицает
 ленин !!! жив !!

Важная черта художественной картины мира Вячеслава Куприянова – метаметаморфизм, или метареализм. Ключевой механизм метаметафоры – выведение традиционных понятий в зону конечных областей значений, сопряжение различных мифологических и научных систем, при котором они активно обмениваются свойствами, организуя художественное пространство и время. В книге «Противоречия» центральным является принцип аналогии: всё уподобляется всему, и в итоге создаётся мощная предпосылка для создания альтернативной реальности за пределами общепринятого, допустимого. Так, природные явления Купреянов может истолковывать языком общественно-политического устройства, и наоборот – на факты истории накидывается «экологическая» сеть координат. Поэзия, в силу своей уникальной природы, тоже может быть уподоблена чему угодно:

Возвышенные стихи
проплывают вместе с облаками
не оставляя после себя
даже тени стихов

Сырые стихи
выпадают вместе с дождем
но быстро высыхают
не оставляя следов

 Белые стихи
 выпадают вместе со снегом
их мало кто различает
на белом снегу

Как это и было заявлено в названии книги, Купреянов показывает своему читателю мир контрастов и противоречий. Он склонен глобализировать малое и минимизировать масштабное, колоссальное. Поэтому земному шару нетрудно погибнуть от бомбы, принятой дворовыми детьми за ёлочную игрушку, а из обычного урока арифметики легко извлекается сама жизнь – полученная путём деления на дружбу плодов и хлеба. В итоге все стихи становятся развёрнутой метафорой уникального содержания, зримым и наглядным образом:

Стихи взлетают в небо как самолеты
они легко витают в облаках
их не задевает молния
 их не пугает гром
они не боятся ночи
с ними перекликаются птицы и звезды
их пытаются разглядеть одинокие читатели
но стихи разбиваются вдребезги
снижаясь на белую бумагу

Но верлибры Купреянова хороши ещё и тем, что в них всегда отчётливо слышна авторская интонация. Юмор, ирония, сарказм, скрытые слёзы – то, что всегда стоит за любым поэтическим текстом книги. А более всего это милосердие – к слепому, нередко заблуждающемуся человечеству, к природе, перестающей быть учителем для всех без исключения, к поэту, чей голос нередко становится «гласом вопиющего в пустыне». И кажется, что печаль Вячеслава Куприянова, его невесёлая насмешка – это слёзы Колосса Родосского, чья гигантская статуя возвышается над Эгейским морем в Греции.
Кто знает – возможно, поэт отчасти оплакивает и самого себя. Нелегко автору,  наделённому даром эпического сказителя, оставаться при этом лириком, творящим в эпоху эпоса и ежедневно боящимся, что этой эпохе тоже придёт конец:

Каждое утро
Я испытываю тревогу —
Вдруг не раскроется
Голубой парашют неба
И солнце
Грянет оземь
Некому будет собрать
Его золотые кости

---

О книге "Противоречия", "Литературная Россия"

С рифмой номер как будто отыгран

Рубрика в газете: Страна поэтов, № 2021 / 20, 27.05.2021, автор: Александр ЛОБОДАНОВ

Творчество Вячеслава Куприянова для меня – личная ценность: это и несколько десятилетий совместного ученичества у нашего наставника – выдающегося филолога и мыслителя ушедшего столетия, заслуженного профессора Московского университета, академика РАО Юрия Владимировича Рождественского, и взаимная чуткость к полнозвучному, сверкающему смысловыми нюансами русскому слову, и созвучный не только мне, но и многим ценителям стихотворной формы речи многогранный поэтический дар Куприянова.

Мы помним, что в сборнике стихов Вячеслава Куприянова «От первого лица» («Современник», 1981) верлибру был отведён лишь небольшой раздел, да и то нещадно истерзанный цензурой, но уже в 1982 году в издательстве «Советский писатель» вышла книга поэта «Жизнь идёт», состоящая полностью из верлибров. Первая книга была благожелательно встречена критикой, а на книгу верлибров – практически не одной рецензии. С течением времени появлялось много новых книг В. Куприянова, однако большая их часть выходила в переводах на разные языки мира. И вот к 80-летию автора в конце 2019 года вышла итоговая книга верлибров – «Противоречия: Опыты соединения слов посредством смысла», где-то около 600 текстов.
В 70–80-е годы теперь уже прошлого века на университетских семинарах Ю.В. Рождественского при участии Вячеслава Глебовича аспиранты и студенты учились понимать особенности и закономерности верлибра, его структуры и смыслового развития словесной ткани; мы учились писать верлибры, учились на классических примерах Псалмов и – на примерах из поэтической практики Куприянова.

ЗЕМНОЕ НЕБО

«Ветшают старые храмы
отслужив свою службу
пора
сберегать их певчее царство
внутри нас

Тускнеют лики
на древних иконах
да сохранится их свет
на наших нынешних лицах

Размывает время
черты Спаса на фресках –
время
чтобы стали живее и чище
наши
собственные черты».

Уже в этом произведении можно было видеть, что верлибр строится на разведении понятий, дополняющих и взаимно освещающих смысловую наполненность каждого из них: «певчее царство» – внутри нас, «лики» – внешнее, и затем уже «наши черты» – самое близкое… В своей книге «Теория риторики» (2-е изд. М.: Флинта•Наука, 2015) Ю. В. Рождественский потом напишет: «…в центре системы жанров лежит верлибр, относительно которого определяется стих и проза».
Если в университетской среде рождалось понимание верлибра, то в писательском содружестве длилось недоумение, которое до сих пор длится и ищет себе оправдание. Давид Самойлов, выступавший в дискуссии 1972 года на страницах «Вопросов литературы» одним из главных оппонентов Куприянова и Бурича, через полтора десятка лет, в 1989 году, словно прозрев, признался:

«Поздно учиться играть на скрипке,
Надо учиться писать без рифмы.
С рифмой номер как будто отыгран.
Надо учиться писать верлибром…
Как Крутоямов или как Вздорич,
С рифмою не брататься, а вздорить.
Может, без рифмы и без размера
Станут и мысли иного размера».

 

Кто-то из стиховедов посчитал, что в стихах с традиционной силлаботоникой именно у Куприянова наблюдается наибольшее разнообразие размеров. Возможно, от этого он и направился в сторону свободного стиха. Но вернёмся от формы к содержанию. Следует без стеснения признать, что у Куприянова («Крутоямова») действительно «мысли иного размера». Литературовед Артём Скворцов в предисловии замечает: «Едва ли не самая очевидная черта стихов Куприянова – интеллектуализм. Это не просто умные, а остроумные тексты. Они не промывают мозги, они проясняют сознание. Банальное словосочетание «стихи от ума», которое по умолчанию воспринимается как обвинение, здесь неуместно: сочинять и надо от ума, а не от его отсутствия. Кроме того, встреча с мощным интеллектом – всегда счастье, даже если интеллект этот размышляет над невесёлыми материями». И он же по праву находит у Куприянова: «Чувство и Образ – в их неразрывном единстве с Мыслью». Можно ещё вспомнить некоторые давние высказывания о книгах Куприянова: «Не прерывается и линия «парадоксального интеллектуализма» – скажем, в свободных стихах Вячеслава Куприянова (Г.Филиппов в книге «О современной философской поэзии». М., 1986). «Стихи Куприянова – интересный синтез лирики и философии» (Г.Поженян, 25.4.1986). Это признавали и за рубежом, пожалуй, мало кто из поэтов столько издаётся в переводах на многие языки мира. Немецкий пастор и общественный деятель Хельмут Гольвицер в 1987 г. писал о нём так: «Куприянов представляется мне поэтом, чьё сознание перешагнуло от геоцентизма к космической широте. Это даёт его стихам мощную перспективу, взгляд с высоты на жизнь человека. Но это не приводит к умалению нашей земли и не делает нашу жизнь незначительной». Вот ещё: «Псалом подводной лодки» (Куприянов – бывший моряк!) – молитвенный голос к высоте уже из-под воды:

«Из глубины взываем к тебе, Господи,
Из глубины морской и океанской,
Не дай нам, Господи,
остаться вечно в глубинах
Дай нам надежду на берег вернуться
Оставь для нас невредимой сушу

Не дай нам, Господи,
исполнить помыслы наши
Выпустить на волю
наших огненных змиев,
Да не ужалят ни землю, ни воду,
ни воздух
Дай нам, Господи,
незаметными остаться
И оставь для нас море невредимым

Воздух наш насущный дай нам днесь,
Упаси нашу землю
от нелюдимого моря
И прости нам, Господи,
нашу железную волю,
Ибо не сегодня начались
беззакония мира
И не завтра они в мире завершатся».

Верлибр, расширяя возможности стиховой речи, должен утверждать себя в различных содержательных или жанровых разновидностях, что и воплотилось наиболее очевидным образом в книге «Противоречия». Здесь представлены разделы филологических стихов – о слове, о поэзии, о творчестве; дальше – любовная и пейзажная лирика, гражданские и философские стихи, тексты, осмысляющие историю, как русскую так и мировую.
Если понимать роль поэта в изначальном, античном смысле, по Платону, то Куприянов выступает и как «ономатотет» (человек, дающий имена предметам), и как «диалектик», оценивающий найденные им имена и смыслы. «Противоречие» – в осознании несовершенства мира и надежды человека преодолеть это несовершенство в нашем мире. Об этом разделы книги: «Как стать человеком» («Перестань сдирать кожу с других», но поначалу – сам «побывай во всех шкурах!» и «Человеческая несправедливость» – самые обширные в этом издании: «Две руки / чтобы прокормить / много ртов // и много рук / чтобы заткнуть / один рот…».
Открывается книга циклами, почти поэмами «В одном, некогда бывшим мире» – это своеобразные парадоксальные притчи; «Русская земля, ты уже среди звёзд» – во славу русского космоса; «Из жизни одного короля», современные сказки, созданные в интонации пушкинских «Песен западных славян». Здесь эта интонация оказалась весьма удачной для сатирической разработки вечной проблемы власти. Особенно важно – каждый верлибр лучше понимается при восприятии текста только целиком и в контексте «цикла» или даже всей книги; цитаты отдельных фрагментов верлибра всегда будут казаться обломками, поскольку в этом жанре поэт соединяет слова именно «посредством смысла». Впрочем, и цитаты, речевые клише, выстроенные по мерке верлибра, создают ореол нового содержания. Вот соединение «мирного» пейзажа Гоголя с суровым приговором Первого Псалма Давида – «Чуден Днепр»:

«Чуден Днепр
Когда не делит
На левую и правую
Свою величавую широту
Чуден Днепр, когда
Редкая пуля долетит
До его золотой середины
Чуден Днепр при любой погоде
Когда не льёт свои воды
На мельницу нечестивых
Чуден Днепр
И блажен муж
Иже не делит
На левое и правое
Величавую широту
Своей славянской души».

Не стоит брюзжать, будто верлибр «не звучит» – звучит, если поэт верно построил свой текст по правилам живой речи. Но и более близкие к прозе тексты «звучат», если они содержательны, наполнены смыслом в его поступательном развитии. На этот случай есть «объясняющий» верлибр – «Пауза в свободном стихе». Если в книге Куприянова чего-то не хватает, то это хронологии: к сожалению, сам поэт не проставляет дат своих произведений. Может быть, потому что не пишет стихов по случаю. Есть редкие исключения в тех случаях, когда дата конкретизирует сообщение, делая актуальным поэтическое иносказание, например, «Последний день»:

«На третий день
вернулся голубь
на Ноев ковчег
с бомбой в клюве

Ещё нет земли
но уже есть
Воздух».

Дата: 1999, Белград, – время бомбардировок Сербии.

Артём Скворцов в своём предисловии к «Противоречиям» Куприянова отмечает, что «серьёзная критика, которой его стихи более чем заслуживают, малозаметна, а филологических исследований о них и того меньше». Но это уже вина не поэта Куприянова, а современной, замкнутой в своих «тусовочных» сообществах критики. Будем надеяться, что материал этой книги полновесностью смысловых интенций и объёмностью использования ресурсов русской поэтической речи изменит к лучшему это досадное недоразумение.

---

Урок пения на осетинском

 

ЗАРЫНЫ УРОК

 

Адæймаг

æрымысыд къæлæт

базырты

размæ

 

Къæлæтты

базырджынтæ зарынц

тахты

сæрибарыл

 

Къæлæтты размæ

æнæбазыртæ зарынц,

къæлæттæ

кæй хъæуынц

 

Перевел на осетинский Инал Плиев

Traslated into Ossetian by Inal Plijev

УРОК ПЕНИЯ

 

Человек

изобрел клетку

прежде

чем крылья

 

В клетках

поют крылатые

о свободе

полета

 

Перед клетками

поют бескрылые

о справедливости

клеток

 

 

---

THE DNIEPER IS MIRACULOUS

Miraculous is the Dnieper
When it doesn’t divide its majestic breadth
Into the left and the right halves
Miraculous is the Dnieper when
A rare bullet can reach
Its golden mean
Miraculous is the Dnieper in all weathers
When its waters don’t play
Into profanes’ hands
Miraculous is the Dnieper
And blessed is the man
As he divideth not
Into the left and right
The majestic breadth
Of his Slavonic soul

Translated by Olga Volgina

---

Смысл жизни

Медведь к зиме задумывается о смысле жизни

Он вдумчиво роет себе берлогу

Он сознательно впадает в зимнюю спячку

Он снова видит во сне смысл своей жизни

Он просыпается голодный и никак не вспомнит

Что же за смысл приснился ему во сне

Так и живет бессмысленно до новой спячки

 

Птица задумывается о смысле жизни

Но в полете думать мешают крылья

А в другое время клюв перевешивает мысли

Тогда она садится на задумчивое дерево

И поет песню о смысле жизни

Но дерево не понимает этой песни

 

Дерево задумывается о смысле жизни

Насколько оно отличается от птицы или медведя

Вот оно выросло и стало расти дальше

Вот у него выросли листья и цветы распустились

Вот созрели плоды

Какие-то из них съели поющие птицы

Какие-то съели прогнавшие птиц обезьяны

Так и не ставшие от этого людьми

Какие-то съели люди

Не ставшие от этого ближе к деревьям

И к пониманию смысла жизни

Другие упали семенем в землю

И уже под землей стали думать о смысле

Продолжения жизни

А дерево продолжало думать о своем

Так что даже не заметило

Как у него облетели листья

 

Человек задумался о смысле жизни

И наконец нашел этот смысл жизни

И понял что его надо поскорее спрятать

Пока его не отняли вместе с жизнью другие

Но другие люди догадались об этом

И стали искать этот смысл жизни

Спрятанный от них другим человеком

Они искали его в его доме

Но не нашли и сожгли его дом

Они хотели найти этот смысл в его книгах

Но эти книги сгорели в его доме

Они искали смысл в его сердце

Но его сердце от этого остановилось

И тогда люди махнули рукой на смысл жизни

Решив что если смысл от них прячут

Что если даже с огнем его не сыщешь

Значит искать его не надо

И тогда люди просто пошли дальше

По пути медведей птиц и деревьев

---

Урок пения на туркменском

 

Aýdym sapagy

 

 Adam Ganatdan

 has ozal

 Oýlap tapan

 kapasany.

 

Kapasada

Ganatlylar

Erkin uçmaklyk

hakynda

Aýdym aýdýarlar.

 

Kapasalaryň alnynda

Aýdym aýdýar

Ganatsyzlar

Kapasalaryň

dalatlydygy

barada.

 

Türkmen diline terjime eden O.Myradow

From Russian into Turkmenian by O.Myradow

 

SINGING LESSON

Man
invented the cage
before
inventing wings

In cages
the winged sing
of the freedom
of flight

Before the cages
the wingless sing
of the justice
of cages

---

Урок пения на южном саами

---

О книге Противоречия, журнал Просодия Куприянов Вячеслав

---

Р.М.Рильке. Магия

           

Не описать видения словами,

но только так: поверь и ощути!

Мы часто плачем: прахом стало пламя.

Искусство — в пепле пламя развести.

 

Здесь магия. В ее владеньях живы

значенья слов, не внятные уму,

но явные, как голубя призывы

к подруге, пусть невидимой ему.

                                     

            Август, 1924

---

Король намерен дать народу свободу

Король намерен дать народу свободу,

но для начала он сам должен сделать выбор,

а именно, найти народ подходящий.

 

Вот народ, который все время смотрит на запад,

а запад в свою очередь тоже смотрит на запад,

что это за народы, которые упорно ждут заката солнца!

 

Вот народ, который все время смотрит на восток,

а восток упорно занят своим делом,

что это за народы, которых даже солнце не замечает!

 

Вот народ, который смотрит то на восток, то на запад,

что это за народ, который только головой вертит,

такая двуликость вряд ли достойна свободы.

 

Вот народ, который только вверх смотрит,

такое упорство грозит обернуться верхоглядством,

с таким народом вряд ли достигнешь прогресса.

 

И король выбрал народ, который смотрит себе под ноги,

как будто он все время копает картошку,

зато такой народ не будет спотыкаться.

               

Но беда в том, что народ короля в упор не видит…

---

Родная речь

Кто бы молча не склонил голову, видя,
Как склоняются глаголы,
Даже перед безликими существительными
И как мужественно умирают слова
Мужского и женского рода,
Не желая становиться чем-то средним
Видимо их долго пытали
Ударение за ударением
Вырывали им с корнем корни
Согласные сталкивали с гласными
Чтобы открытый слог
Выдал все тайны закрытого
Личные местоимения взяты в плен
Глаголами хотеть и иметь
И готовы под пытками предать
Свое первое лицо
Ради выгоды дательного падежа
Забыть свое единственное «я»
Ради чужого безличного «мы»
С завидным мужеством
Родная речь
Держит язык за зубами

---

Цены и Цели

И я люблю перемены,
Особенно те, что в школе.
«ОЧЕНЬ НИЗКИЕ ЦЕНЫ!» -
Засмотришься поневоле.

Но что же на самом деле,
Ежели оглядеться?
ОЧЕНЬ НИЗКИЕ ЦЕЛИ.
От них никуда не деться.

---

Осенняя песня Эхо

 Ах, не горюйте, не го…

Еще далеко до снега.

Не торопитесь, не то..,

Песня еще не спета.

 

Снега не бойтесь, не бо…

Снег – преломленье неба.

Тепла не теряйте, не те...

Есть еще свет на свете.

 

Мы же не знаем, не зна…

Где начинается бездна.

Так что не стоит, не сто…

Бранить и время и место.

 

Только не плачьте, не пла…

Еще далеко до пепла.

Еще не дотлело лето!

Песня еще не спета.

---

Сложные люди

---

А и У

А и У,  "ау" ль вы пели,
эхо с эхом обвенчали,
и уже вы в колыбели
и качаетесь в "уа" ли?

И во сне ли, наяву ли
А за У летит вослед:
Это я тебя зову ли?
Ты ли плачешь мне в ответ?

---

Полутона Платона

Полутона  Платона  
В  Исповеди  Августина  
Разумно  и  благосклонно  
Проходят  мимо  Плотина.

Платон  в  полутьме  заката,  
Но  песня  его  не  спета,  
Он  весь  в  Эроте  Сократа,  
Он  весь в  идее  рассвета.

И,  сеть  свою  в  суть  забросив,  
Себя  в  осененных  числя,  
Ловит  философ  Лосев  
Внезапные  проблески  мысли.

Вознесены  в  итоге  
Над  суетою  бренной  
Все,  кто  мыслил  о  Боге,  
О  времени  и  о  Вселенной.

А  ты  —  никто,  ты  во  мраке,  
Готов  уже  выплакать  очи...  
Не  верь  —  неизвестность  —  враки,  
И  тьма  —  лишь  идея  ночи!

И  пусть  себе  лиходеи  
Здесь  властвуют  над  умами,  
Плодя  пустые  идеи,  —
Античное  небо  над  нами!

---

Чуден Днепр

 

Чуден Днепр
Когда не делит свои берега
На левый и правый
Чуден Днепр, когда
Редкая пуля долетит
До его золотой середины
Чуден Днепр при тихой погоде
Когда не льет свои воды
На мельницу нечестивых
Чуден Днепр
И блажен муж
Иже не делит
На левое и правое

Величавую широту

Своей славянской души

---

Листва брала от жизни...

Листва брала от жизни, что хотела,
и солнечный хлестала кипяток,
и растекался в закоулки тела
живительный и чуть пьянящий сок.

А нынче дерево нервозно, как в бессоннице,
и листья у подножия лежат:
они в себя впитали столько солнца,
что ветви не смогли их удержать!

1960

---

Х.М.Энценсбергер. Песня о тех которых всё касается и которые всё уже знают

Что что-то надо делать и делать немедленно

мы это знаем уже

что еще слишком рано чтобы что-то делать

что уже слишком поздно чтобы еще что-то делать

мы это знаем уже

 

и то что у нас всё в порядке

и что и дальше так будет

и что это не имеет смысла

мы это знаем уже

 

и то что мы виноваты

и что мы ничего с тем поделать не можем что мы виноваты

и что мы в том виноваты что мы с этим ничего поделать не можем

и что этого нам достаточно

мы это знаем уже

 

и что было бы лучше нам держать язык за зубами

и что мы не будем держать язык за зубами

мы это знаем уже

мы это знаем уже

 

и что мы никому не можем помочь

и что нам никто не поможет

мы это знаем уже

 

и то что мы имеем способности

и то что есть у нас выбор между ничем и еще раз ничем

и то что мы должны основательно проработать эту проблему

и то что мы два куска сахара в чай кладем

мы это знаем уже

 

и то что мы против угнетения

и что сигареты становятся всё дороже

мы это знаем уже

 

и то что каждый раз так и происходит

и то что мы всегда оказываемся правы

и что из этого ничего не следует

мы это знаем уже

 

и то что всё это правда

мы это знаем уже

 

и то что всё это было враньем

мы это знаем уже

 

и то что это всё

мы это знаем уже

 

и то что выстоять это не всё а вовсе ничего

мы это знаем уже

 

и то что мы выстоим и всё переживем

мы это знаем уже

 

и то что всё это не ново

и то что жизнь прекрасна

мы это знаем уже

мы это знаем уже

мы это знаем уже

 

и то что мы это уже знаем

мы это знаем уже

 

 

---

Х.М.Энценсбергер. Загадка

Море больше чем море,

но ты его не видишь.

 

Море, в котором ты плывешь,

но его не замечаешь.

 

Море, которое шумит в твоей груди,

но ты его не слышишь.

 

Море, в котором ты купаешься,

но ты остаешься сухим.

 

Море, из которого ты пьешь,

но ты этого не чувствуешь.

 

Море, в котором ты живешь,

пока ты не умер.

---

Русская история

 

1

Не они ли пошли

С ледником вместе

Чтобы стать на хребте истории

То ли сибиряками Европы

То ли Третьим Римом

 

 

2

Жили в лесах

По берегам рек

Ставили города

Вырубали лес

По рекам

Вместе с лесом

Спускались к морям

Смотрели за море

На другие берега

Сочиняли сказки

О заморском богатстве

 

3

Отбивались от кочевников

В промежутках между битвами

Били своих

Отбившихся от рук

 

4

Цари

Наследовали царям

Подлый народ

Наследовал подлому народу

В грозные времена

Народ собирался с духом

Творил чудеса

Совершал подвиги

 

5

Время от времени

За народ вступались

Добрые разбойники

Которые кончали жизнь

Кто на плахе

Кто на виселице

Кто в мавзолее

 

6

Разбойники считали

Что народ должен иметь

Мудрецы учили

Что народ должен уметь

Народ верил

Народ старался

Народ учился

Становиться народом

 

7

Но и разбойники учились

И научились считать

Считали-считали

И сочли народ

Недостойным заступничества

Потому что он ничему не научился

И ничего не умеет

Так что пусть народ живет как может

И на разбойников не надеется и не обижается

 

8

Разбойники учились

И поняли что надо

Всего лишь разобраться друг с другом

И затем держаться друг за друга

И считать только деньги

А народу дать возможность

Думать что это он их выбрал

Опираясь на историческую память

О добрых разбойниках

И мудрых правителях

 

9

Итак одни имеют добро

А другие думают

Будто за них думают

Умные цифры

Первых немного

Да много и не надо

Цифры не позволят

Других конечно много

Но цифр все равно больше

 

10

Остается еще умножить

Возвышающий обман Пушкина

На изреченную мысль Тютчева

И получить еще одну русскую идею

Об оправдании добра

 

 

 

 

---

Урок арифметики

Из пустыни

вычитаем пустыню

получаем

поле

 

Извлекаем корень

из леса

получаем

сад

 

Складываем

сады с полями

получаем

плоды и хлеб

 

делим

получаем дружбу

 

умножаем

получаем

жизнь

---

Пародия А.Пьянова

Алексей Пьянов

Экологический верлибр
(Вячеслав Куприянов)

Думаем –
мы всемогущи. А сами
плутаем в трех
соснах и за деревьями
не видим леса,
хотя знаем, что лес
рубят, т. к.
до нас долетают
отдельные щепки.
Но поскольку один
в поле не воин, то
плетью обуха
не перешибешь, хотя
сила солому ломит.
Однако при этом квадрат
гипотенузы, как правило,
равен сумме квадратов
катетов, из чего
следует старая истина:
сколько волка ни корми,
он все равно смотрит
в лес. А это, в свою очередь,
происходит потому,
что волка ноги кормят,
а вот собак не рекомендуется
кормить перед охотой.
Но совсем не потому,
что природа не терпит пустоты.
Дело гораздо серьезней!
Пока все!



Пьянов А.С. Что посеешь...: Пародии. – М.: Советский писатель, 1984. – 112 с.

---

Урок пения на татарском

ҖЫР ДӘРЕСЕ

 

Кеше

Җир йөзендә

Канатлардан элек

Уйлап тапкан

Читлек

 

Ул читлектә яши

Очар кошлар җырлап

Иркен һаваларда

Очу хисен зурлап

 

Канатсызлар шунда

Читек каршысында

Читлекләргә чиксез

Мактау җырын суза

 

 

Перевел на татарский Рафис Курбан

УРОК ПЕНИЯ

 

Человек

изобрел клетку

прежде

чем крылья

 

В клетках

поют крылатые

о свободе

полета

 

Перед клетками

поют бескрылые

о справедливости

клеток

 

 

---

Далеко-далеко ...

---

Р.М.Рильке. Гонг

Нет, не для слуха…: звук,

будто тончайший слух,

внимающих, слышит нас.

Чрево пространств. Чертеж

скрытых миров вовне…

Храм до их рождества,

тигль, для выплавки всех,

к творенью готовых богов…: гонг!

 

Сумма молчащих, всех,

признавших самих себя,

бурный возврат к себе

онемевших от дум своих,

в длительность сжатый срок,

звезда, светящая вспять…: гонг!

 

Ты, кого мне не забыть,

на ущербе ты рождена,

этот праздник уже не понять,

вино в невидимом рту,

в несущей колонне вихрь,

путника гибель в пути,

предательство, наше, во всем…: гонг!

 

Мюзо, ноябрь 1925

Gong

Nicht mehr für Ohren...: Klang,
der, wie ein tieferes Ohr,
uns, scheinbar Hörende, hört.
Umkehr der Räume. Entwurf
innerer Welten im Frein. . . ,
Tempel vor ihrer Geburt,
Lösung, gesättigt mit schwer
löslichen Göttern...: Gong!

Summe des Schweigenden, das
sich zu sich selber bekennt,
brausende Einkehr in sich
dessen, das an sich verstummt,
Dauer, aus Ablauf gepreßt,
um-gegossener Stern...: Gong!

Du, die man niemals vergißt,
die sich gebar im Verlust,
nicht mehr begriffenes Fest,
Wein an unsichtbarem Mund,
Sturm in der Säule, die trägt,
Wanderers Sturz in den Weg,
unser, an Alles, Verrat...: Gong!

 

---

Чюрленис. Море

МОРЕ

Море дышит жабрами на закате
море вздыхает легкими на рассвете
небо дышит морем ночью
и утром вдыхает огонь солнца
и земля
быть может
только камень в море
упавший
с сердца неба

---

Р.М.Рильке. Лунная ночь

ЛУННАЯ НОЧЬ

Долгим глубоким глотком воздух впивает аллея,
в легких ветвях затихает последний порыв.
Месяц, о месяц, скамьи расцветают, белея,
близость его уловив.

Тишь надвигается. Спать тебе больше не в мочь?
Окно твое ловит звезды на небосклоне.
Ветер наносит с ладони
на лицо твое близкое самую дальнюю ночь.

Париж, начало июля 1911

MONDNACHT

Weg in den Garten, tief wie ein langes Getränke,
leise im weichem Gezweig ein entgehender Schwung.
Oh und der Mond, der Mond, fast blühen die Bänke
von seinem zögernden Näherung.

Stille, wie drängt sie. Bist du jetzt oben erwacht?
Sternig und fühlend steht dir das Fenster entgegen.
Hände der Winden verlegen
an dein nahes Gesicht die entlegene Nacht.

---

Фуга Чюрлениса

---

О книге «Противоречия:" А.Чипига

О книге Вячеслава Куприянова «Противоречия: опыты соединения слов посредством смысла»

Алексей Чипига — поэт, эссеист. Родился в 1986 году. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького, живёт в Таганроге. Стихи публиковались в журналах «Воздух», «TextOnly», «Пролог», «Новая реальность», на сайте «Полутона», эссе и критические статьи — в журнале «Лиterraтура», на сайте «Арт-Бухта» и др. В 2015 г. вышла книга стихов «С видом на утро», в 2017-м — «Кто-то небо приводит в окно».

 

Вячеслав Куприянов. «Противоречия: опыты соединения слов посредством смысла», Москва, Б. С. Г.-Пресс, 2019

 

Вячеслав Куприянов — один из родоначальников и теоретиков позднесоветского верлибра, увенчанный множеством международных наград поэт, прозаик и переводчик. Выпущенная к 80-летию автора книга избранного Куприянова «Противоречия», безусловно, помогает увидеть отличие его стихов от творчества других верлибристов. Книга большая по объёму и вмещает много маленьких и среднего размера стихотворений, «уложенных» по разделам, названия которых, например: «Время любить», «Даль детства», «Очевидное», «Смысл жизни», похожи на названия рассказов.

И действительно, возникает ощущение, что каждое стихотворение в книге — отдельный герой, для полноты сюжета встречающий других героев — другие стихи. Так, в разделе «На языке всех» каждое стихотворение (кроме первого) начинается со слов «на языке», а дальше раскрывается, на языке кого или чего говорится: воды, огня, птиц, змей. Например:

 

на языке волков
мы —
люди
друг другу

 

Перед нами афоризм странного свойства, заставляющий буквально вживаться в предложенное «мы». Известное крылатое выражение становится поводом для другого, в котором поименованные существа — волки выступают в качестве судей над говорящим. Неизбежная ограниченность высказанного выглядит лакомым куском для любителя исправлений, оттого, надо думать, в стихах Куприянова присутствует угнетающее чувство контроля и нередки образы, связанные с насилием («мой язык сух как порох», «наш путь далёк и кровав», «Илья Муромец поразит стрелой», «Персей отсечёт голову», даже слова языка заставляют время оборачиваться — контролирующая воля непрестанно вступает в борьбу с материей стиха, с внезапным проявлением вольности). Но вот вопрос: воспринимают ли этих обобщённых нас, о которых не раз говорит Куприянов, волки именно как людей, если волки не могут говорить и мыслить по-человечески? Судя по всему, на этот вопрос нельзя ответить. На подобных допущениях строятся многие куприяновские стихи.

Так в стихотворении, входящем в раздел «В этом торгующем мире», составляющем краткий конспект мыслей автора по поводу его отношений с эпохой, описана такая ситуация

 

В этом торгующем мире
желторотые юнцы обратились
к седовласым мудрецам
с вопросом о счастье.

 

Тут так и хочется сказать «допустим». Что же ответили седовласые мудрецы? А вот что:

 

— Миллионы лет нас учат,
что худа нет без добра
и нет добра без худа.
И хорошо бы так
себе добра наживать,
чтобы другим хуже не стало,
чтобы добро не походило
на раздобревшее худо,
короче — счастье
это чувство Меры…

 

Здесь вполне пригодно возражение: чего-чего, а меры в подобном ответе не видать. Спрашивается, зачем мудрецам давать явный повод для насмешек, столь длинно и неуклюже (без единого поэтического образа!) объяснять счастье. Да и вообще, узнаваемы ли хоть сколько-нибудь куприяновские мудрецы и юнцы без внутренних противоречий, о которых ведёт речь поэзия и о которых заявляет название книги? Судя по всему, их фигуры не более чем куклы в дидактическом театре. Когда автор ставит собственное мировоззрение выше всего на свете, из образов уходит жизнь и поэт превращается в толкующего о миллионах лет и не желающего замечать настоящее проповедника.

Однако чувствуется, что миллионы лет и возможность говорить о них чрезвычайно для Куприянова важны, в их перспективе человеческая жизнь мала и сопротивление этой малости — ключ к куприяновской лирике.  Отсюда возникают дидактический пафос и стоицизм учителя, дающего ученикам задание нарисовать морошку в связи с обстоятельствами гибели Пушкина («Пушкину перед смертью хотелось морошки нарисуйте морошку»), как будто бы смерть и морошка неразделимы. Проблема в том, что при такой оптике все вещи мира кажутся противостоящими свободной воле человека, желающего жить настоящим, им не дано укрыться от властного императива истории, а также от сравнения их с тем, что уже было задолго до них. Малейшее высказывание служит прологом к череде уже свершившихся роковых событий, как в стихотворении «Домашнее задание 1»: «физику повторите: тела при нагревании расширяются и сгорают. На кострах и в печах, при инквизиторах древних и при недавнем Гитлере». Где можно исторический процесс обезопасить от людского зла? Конечно, в небе! И вот мы читаем:

 

По Чёрному морю за светом плывёт Потёмкин,
Аврора сдвигает с места шестую часть света,
Вокруг света плывёт и плывет,
Свет плывет
Перед взором взлетающих в небо —
О русская земля,
Ты уже среди звезд!

 

Сравнение с другим стихотворением напрашивается само:

 

Позади мирные переговоры с ирокезами,
коренными жителями, трубка мира,
третейский суд, подписание соглашений,
Вождь племени выпускает дым сначала к солнцу, потом к земле

 

Это «Наша старая листва» Уолта Уитмена в переводе Андрея Сергеева. Несмотря на заимствование приёма, отличие разительно: для Уитмена история его предков позади, однако он старается уловить её в мельчайших деталях, способных повлиять на настоящее; Куприянов же воспринимает её как вечный процесс, данный в ёмких формулах. И самое главное — там, где Уитмен объясняет, что его стихотворение — это приношение неведомому другу, готовому разделить с ним богатство его страны («кто бы ты ни был! Могу ли я не протянуть тебе эту божественную ветвь с листьями, чтобы ты избранным стал, как я?»), Куприянов не делится, а созерцает полёт истории в звёздную высоту. Здесь сопрягаются история и фантазия, ведь то и другое вырастает из языка, из его диктата (вот почему автор так настойчив в своих властных допущениях). Это отчётливо проговаривается в стихотворении «Нельзя ни в чём быть уверенным», где «чёрный ворон» вместо «скорой помощи» такая же данность, как Илья Муромец и Ганимед. Кончается стихотворение так:

 

лишь отсутствие воображения
возвращает тебе
желанный покой

 

Хм, подумаем мы, раз воображение настолько тесно переплетено с книжным знанием, что оно способно нам предоставить? Сомнительные пышно-наивные словосочетания вроде «сумрачного одиночества ранимого райнера мария рильке» (и так пишет его переводчик!) и открытия того, что «всё на свете очаровательно преходяще». Словом, нечто, совершенно неотличимое по степени новизны от седовласых мудрецов.

Тем не менее поэт чувствует гнёт своей несгибаемости, потому так часто говорит о птичьей клетке. И лучшие стихи Куприянова, собранные в этой книге, являют порыв к внезапной вольности, превращающей то, что казалось косным, в друга или источник надежды, что делает их похожими на переводы из Жака Превера. Таковы «Урок рисования 2», стихи о поэтах — «Роберт Грейвз, старый английский поэт», «Михаил Зенкевич».

 

— А я говорил Гумилёву, —
он мне говорит,
белый,
как череп мамонта,
среди суеты,
и только я его слышу,
я киваю ему
пустой молодой головой
и мимо гляжу
на колени
куда-то спешащих женщин…

 

Так что опыт Вячеслава Куприянова-верлибриста убеждает в том, что в любое время можно сочетать свободу с несвободой по своему вкусу, но лучше бороться за первую, чем покоряться последней.

 

Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!

---

Р.М.Рильке. Идол

 

Бог ли, богиня кошачьего сна,

Вкушающий идол, в провале рта

Смакующий зрелые грозди зрачков,

На взгляде настоянную сласть,

В крипте челюсти вечный свет.

Нет колыбельным, – гонг! гонг!

Что ублажает кумиров иных,

В этом боге, исключенном из списка богов,

Вновь пробуждает былую власть.

 

Мюзо, ноябрь 1925

IDOL

 

Gott oder Göttin des Katzenschlafs,

kostende Gottheit, die in dem dunkeln

Mund reife Augen-Beeren zerdrückt,

süssgewordnen Schauns Traubensaft,

ewiges Licht in der Krypta des Gaumens.

Schlaf-Lied nicht, Gong! Cong!

Was die anderen Götter beschwört,

entlässt diesen verlisteten Gott

an seine einwärts fallende Macht.

 

                    Muzot, November,1925

 

 

 

---

Невесомое скопище сини

Невесомое скопище сини
Опускается в пристальный взгляд.
На зелёный запах полыни
Воробьи молодые летят.

Жить бы мне в этом царстве ретивом,
Где забавой считается труд,
Где кузнечики всем коллективом
Своё звонкое счастье куют.

Но блаженство наивное это,
Память долгого тёплого дня
Длится только короткое лето,
И почти не касаясь меня.

---

Бараны

 

Посмотрите: в холодную ночь и туман,

По пустыне, где не было прежде дорог,

Там бараны бредут, за бараном баран,

На пути всё сгибая в бараний рог.

 

Там где должен рассеяться видимый мрак,

Где пространство расселиной рассечено,

Как указано было в одной из бумаг,

Кто-то там перекинул большое бревно.

 

Если кто-то упрется в пути, как баран,

Как бы ни был он крут, но другие сомнут,

Ведь с другой стороны из неведомых стран

Им навстречу другие бараны идут.

 

Ну а те, кто сулил им бараний уют,

Расчисляют их путь по намекам светил.

Живописцы их пишут, поэты поют.

Вот и я им шестнадцать строк посвятил.

---

Вам ведомы кузнечики в траве?..

Вам ведомы кузнечики в траве?

Их тонкий труд не назовешь кузнечным,

Они корпят над зовом бесконечным

К лишенной связи вечной синеве.

 

Но как зато они друг друга слышат!

Пусть кто-то так же вам письмо напишет

И так же, нажимая на зенит,

По линии зеленой позвонит…

 

                         

---

Урок рисования на непальском

УРОК РИСОВАНИЯ

 

Ребенок не может нарисовать

море

ребенок не может нарисовать 

землю

у него не сходятся меридианы

у него пересекаются параллели

он выпускает

на волю неба

земной шар

из координатной сети

у него не укладываются

расстояния

у него не выходят

границы

он верит

горы должны быть

не выше надежды

море должно быть

не глубже печали

счастье

должно быть не дальше земли

земля

должна быть

не больше

детского сердца

 

 

 

 

English version by Poet Santosh Kumar Pokharel, Nepal

 

The child cannot draw

a sea

 The child can't draw

The land

His meridians do not

converge

and his parallels

intersect.

He releases to the will

of the sky

The Globe, perk!

from his coordinate

network.

 

His distance doesn't

lay either

 And boundaries for him

do not work,

He believes

mountains should be

not higher than hope

And the sea

him perturb.

 

As that shall not be deeper

than sadness

Happiness should be no further

Than the ground,

Earth must be not more

than the child's heart

This all to him does

true sound.

 

July30. 2020 Kathmandu

 

रेखाचित्र पाठ –

कवि सन्तोष कुमार

पोखरेल, नेपाल

 

 बच्चाले सागर को चित्र कोर्न

 सक्दैन

 बच्चाले जमीन को चित्र कोर्न

 सक्दैन

 उसका मेरिडियनहरू

ठाउँ मिल्दैनन् उसका समानान्तरहरू

 प्रतिच्छेदन गर्दछन् ।

 

ऊ आकाशको ईच्छामा

धरती स्वतन्त्र छोड्छ-

उसको निर्देशांक

 ज्यामितिको नेटवर्कबाट।

 

 उसको दुरीमा कुनै फरक

 पर्दैन

 र उसका लागि सीमाहरू

 काम गर्दैनन् ,

 

 उसको विश्वास छ कि,

 पहाडहरू

 आशा भन्दा माथि हुनुहुन्न

 र समुद्र दुःख भन्दा गहिरो

हुनुहुन्न।

खुशी धरतीभन्दा बाहिर

हुँदैन ।

 

 अनि धरती को महत्व

 बच्चाको मुटु भन्दा बढि

 हुनुहुन्न।

 

जुलाई ३०.२०२० काठमाडौं

 

Translated into Nepal by Santosh Kumar Pokharel

 

---

О книге "Противоречия", Новый мир

---

О книге "Головоломка" Х. М. Энценсбергера

Когда я начал переводить немецких поэтов и, более того, предлагать их для публикации, в редакции обычно спрашивали – а вы знаете Льва Владимировича Гинзбурга? Я отвечал – знаю. Тогда еще более суровым голосом задавали вопрос – а Лев Владимирович вас знает? Я твердо отвечал – знает. Тогда с изумлением начинали читать, что я предлагал. Гинзбург вел у нас в 1-м Московском институте иностранных языков вместе с Евгением Винокуровым литературное объединение «Фотон». Много лет спустя он признался мне, что у них было «партийное задание» поощрять наши занятия переводом и как-то отвратить нас от собственного сочинительства.
  Одним из первых издательских проектов стал сборник молодых поэтов Австрии, Западной Германии и Швейцарии – «Строки времени», вышел в 1966 года в «Молодой гвардии». Для него я и перевел первое, ранее стихотворение Ханса Магнуса Энцесбергера «Находка в снегу» (”Fund im Schnee”):

свое перо в снегу потерял мой брат
ворон
три капли крови пролил отец мой
ворог
лист можжевельника
на снег опустился
нежной невесты моей башмачок
от господина невежды письмо
камень кольцо соломы клок
там где их погребла война
это было давно

порви письмо
порви башмачок
черным пером напиши на листе:
камень бел
солома черна
красный след
ах как хорошо что не знаю я
как невесту мою страну мой дом
как брата
как меня самого зовут

Гинзбург сказал тогда, что так и надо переводить Энценсбергера, он сам его переводил. Подготовка к сборнику, как мне сообщили доброжелатели, велась так: Гинзбург определял, кому из поэтов кого переводить. Куприянову, он сказал, не дадим ничего, он все равно переведет сам, что хочет, а мы потом посмотрим, к тому же что-то не успеют перевести Слуцкий или Самойлов, тогда отдадим это Куприянову, и он быстро переведет. Я как раз и предложил эти стихи Энцесбергера и подборку из Эриха Фрида, который тоже был в результате включен в этот сборник. В приведенном стихотворении небольшим камнем преткновения были некоторые фольклорные моменты, слегка зарифмованные – «ворог – ворон» (der rabe - der r;uber». Надо заметит, что тогдашняя работа с редактором часто упиралось в немецкий и, соответственно, русский «верлибр». Редактор (не только по поводу переводов), подобно ушному врачу, говорил, что русское ухо к этому не привыкло. Надо где-то что-то зарифмовать, где-то «ямбом подсюсюкнуть». Не помогало, а скорее обижало напоминание, что еще в 1790 году Радищев писал в своем «Путешествии» (глава «Тверь»): «Долго благой перемене в стихосложении препятствовать будет привыкшее ухо ко краесловию. Слышав долгое время единогласное в стихах окончание, безрифмие покажется грубо, негладко и нестройно».
    Не отличали от «верлибра» даже подражания античным размерам, вот, например, здесь у Энценсбергера что-то вроде сапфической строфы   (ВОПРОСЫ В ПОЛНОЧЬ):


Где, с моей рукой в руке, подруга,
ты пребываешь, по каким сводам
идет, пока на башнях колокола
грезят, будто они разбились,
твое сердце?

Где, какой вырубкой ты пробегаешь,
ты, чьей щеки касаюсь, что за
ночная дурман-трава тебя гладит,
что за брод в мечтах опутал сетью
твои ноги?

Где, когда пустое небо сереет, родная,
шурша в камыше мечты, ты ищешь
двери и склепы, с каким вестником,
дрожа, обмениваются поцелуями
твои губы?

Где флейта, к которой твой слух приникает,
каким ревом твои волосы беззвучно
вздувает, и я лежу, словно скован,
не сплю и слушаю, и куда уносит
твое оперенье?

Где, в каких лесах тебя водит,
с моей рукой в руке, подруга,
твоя греза?
 
   Отдельной книгой мне удалось издать избранные стихотворения Ханса Магнуса в 2019 году в издательстве ОГИ – «Головоломка», можно сказать, к его 90-летию. До этого многое было в периодике и, в частности, в моей антологии «Зарубежная поэзия в переводах Вячеслава Куприянова», «Радуга», 2009, которая стала последней книгой в этом когда-то знаменитом издательстве.
   В предисловии к «Головоломке» я упомянул такой эпизод: «Вспоминаю старый рассказ моего друга Хайнца Калау, тогда одного из ведущих поэтов ГДР, о встрече с Энценсбергером на каком-то международном литературном форуме. Хайнц Калау посетовал на социалистическую цензуру, на диктат партии в литературе, не дающий писателю свободу для необходимой разумной критики. Энценсбергер ответил ему примерно так: вот вами интересуются власти, спорят с вами, видят в вас серьезного противника, значит, с вами считаются и вас читают, я же пишу, что хочу, публикую, что хочу, и что в результате? Никто не читает!» Кроме прочего, мой интерес к Энценсбергеру связан с его обращением к социологии творчества, к проблеме бытования литературы в обществе потребления, к теории «оболванивания масс», об этом многие его стихи и его эссе, я на подобную тему писал в статье «Поэзия в свете информационного взрыва (1975). О наших общих поэтических интересах невольно написал тот же Хайнц Калау в стихотворении «Метод Славы»:

Когда мой друг Слава из Новосибирска,
строитель, студент и поэт,
должен принять решение, скажем,
быть ли строителем
или инженером
(поэтом он будет все равно),
или думает, скажем,
о единомышленниках в Китае,
словом, о вещах, важных в его жизни,
оно ложится, я сам это видел,
на Землю навзничь,
чтобы ее ощутить
всем своим телом.

И порою Слава, поэт,
там в Сибири, на голой Земле
подолгу не находил решения. Часто
мерз, тугодум, и все же,
говорит Слава, мой русский друг,
с Землей за спиною
думается лучше.

Мне нравится метод Славы.
Поэтому мы порою
лежим в разных точках планеты
спина к спине,
и нет ничего между нами,
кроме Земли.
И одни и те же проблемы
в одну и ту же эпоху.

   Да те же проблемы, что и у Эриха Фрида, Михаэля Крюгера (его книга в моем переводе вышла в 2017 г), у Фолькера Брауна. Естественно, с поэтами прошлого (Гёльдерлин, Рильке) отношения иные…
  С Энценсбергером я встречался каждый раз, когда я оказывался в Мюнхене. Как-то я попросил его написать пару слов о моей книге, переведенной на немецкий язык, но еще не изданной – «Памятник Неизвестному Трусу», он ее читал в рукописи. Он отозвался: «Здесь есть тон, который задает музыку. Это важнее, нежели полагают критики! Очевидно остроумно, с намеком, зло, но отнюдь не прямолинейно. Иногда даже с любовью к человеку. Это видно уже в самом названии. Он не стесняет и задевает каждого». Я бы это отнес и к самому Хансу Магнусу, с его подзаголовком – «Стихи для тех, кто стихов не читает. И чтобы как-то утешится в наше нелегкое время, еще одно стихотворение Энценсбергера – ВОСКРЕСНАЯ ПРОПОВЕДЬ АСТРОНОМА:

Когда речь заходит о наших бедах –
голод гибель убийства и тому подобное –
согласен! Сумасшедший дом!
Однако позвольте мне, пожалуйста,
со всей скромностью возразить,
что это среди всего прочего
довольно благоприятная блуждающая звезда,
на которой мы приземлились,

чистый розарий
по сравнению с Нептуном,
(минус двести двенадцать градусов по Цельсию,
скорость ветра до тысячи км/час
и чертовски много метана
в его атмосфере).
Чтобы вы знали, что где-то
еще более неуютно. Аминь.

---

Расчетливость

 

Занимаясь неизбежными расчетами –

Сколько еще надо прожить,

Чтобы успеть расплатиться за пользование

Солнцем, морем и ветром,

Пытаясь вычислить, хватит ли времени,

Чтобы отсеять пустое время от полного, гадая

Наступит ли такое будущее, из которого

Станет невидимым проклятое прошлое,

Ломая голову над вопросом, какова цена

Настоящему, которое не ценит тебя ни в грош,

И так далее, и так далее, и так далее,

Я взглянул наконец на небо,

Которое как-то странно накренилось

И, как мне показалось, стало снижаться,

И я увидел, что это пошел дождь,

Но не из туч, а из провалов звездного неба,

И состоящий не из капель, а из

Сплошных нулей, внутри которых

Не было даже пустоты, иначе

Им незачем было бы падать

На не замечающую их землю.

---

Просьба к сообразительным

               

 

Не надо

меня понимать с полуслова

дайте

договорить

 

---

Временные радости

 

Наступает

весна человечества:

все хотят

сновать по зеленой травке

никто не хочет

пахать и сеять.

 

Наступает

утро человечества:

все хотят

получать любовные письма

никто не хочет

разносить почту.

 

Наступает вечность:

все кричат –

остановись

мгновенье!

 

Никто не хочет

на других

тратить

свое время

---

Урок пения на калмыцком

Көгҗмин кичәл

 

җивр урhаҗ

авхиннь өмн,

Нисх җиврәс урд,

Күн терм кеҗ

 

Термд хаагдсн

җивртнр,

Сул нислт

магтҗ дуулна

 

Термин өмн

җивр угатнр

Термин зөвиг

магтн дуулна.

 

 

Перевела на калмыцкий Валентина Боован Куукан

Урок пения

Человек
изобрел клетку
прежде
чем крылья

В клетках
поют крылатые
о свободе
полета

Перед клетками
поют бескрылые
о справедливости
клеток

---

Урок пения на тувинском

Ыры кичээли

Чалгыннары
частыр мурнунда-ла,
Кижи
Шаараш демир

Чогаадып каан.

Шаараш демир
Иштинде куш
Хосталганы
Ырлап орар.

Шаараш демирлер
Чанын орта
Чалгын чоктар
Ооң чөптүүн
Ырлап орар.

Перевела на тувинский Сайлыкмаа Комбу.

Урок пения

Человек
изобрел клетку
прежде
чем крылья

В клетках
поют крылатые
о свободе
полета

Перед клетками
поют бескрылые
о справедливости
клеток

---

Как в Лену текут Алдан и Вилюй

Как в Лену текут Алдан и Вилюй,
Так все мы притоки Леты.
Угаснут в разводах ее струй
Наши мечты и заветы.

Размокнут в ней лепестки книг,
Оперение наших слов.
Мозга вытаявший ледник
Уронит в нее улов –

Улов друзей и улов врагов,
Улов любви и вреда,
И это не отразится вновь
В кристалле иного льда.

Так пусть же, как только мы канем туда,
Настанет на Лете зима.
Пусть не течет она никуда
И забудет себя сама.

Пусть будет чистым небо над ней
И глубина под ней.
И пусть там дети наших детей
На льду играют в хоккей.

Пусть просто дети наших детей
Играют над ней в хоккей…

---

Лицедейство

---

Земное небо

Ветшают старые храмы

отслужив свою службу

пора

сберегать их певчее царство

внутри нас

 

Тускнеют лики

на древних иконах

да сохранится их свет

на наших нынешних лицах

 

Размывает время

черты Спаса на фресках –

время

чтобы стали живее и чище

наши

собственные черты

 

---

Любовная драма - 1

 

Её он любит, только он – не тот,

Ведь он в любви не смыслит ни блина,

И потому в другого влюблена,

Она с ним половую жизнь ведёт.

 

И тот, кому она ещё жена,

Он был бы рад потребовать развод,

Но медлит, уяснив, что заберёт

Машину с дачей у него она.

 

Тем временем достойный антипод

Узнав, что ожидается приплод,

Твердит, что это не его вина.

 

А муж рогатый, грозный от вина,

Уже с ножом готовится в поход,

Но здесь реклама будет включена

---

Урок пения - английские варианты

УРОК ПЕНИЯ

 

Человек
изобрел клетку
прежде
чем крылья

В клетках
поют крылатые
о свободе
полета

Перед клетками
поют бескрылые
о справедливости
клеток

 

«Жизнь идет», СП, Москва, 1982

SINGING LESSON

Man
invented the cage
before
inventing wings

In cages
the winged sing
of the freedom
of flight

Before the cages
the wingless sing
of the justice
of cages

Translated by Francis R.Jones
from the book – Viacheslav Kupriyanov, "IN ANYONE'S TONGUE";

Forest Books, London & Boston, 1992

 

 

Lesson of Singing

 

Man

invented the cage

before

the wings.

 

In the cells

they sing winged

about freedom of

flight.

 

In front of the cells

they sing wingless

about the justice of the

cells.

 

 

Translated by Vijay Kumar Tadakamalla

 

 

Singing lesson

 

Man

invented a cage

even before

wings

 

In cages

the winged are singing

about the freedom

of flight

 

In front of the cages

the wingless are singing

about the legitimacy

of cages

 

Translated by Ram Das Akella (Haidеrabad)

 

The Vocal Music lesson

 

Man

invented a cage

even before

wings

 

In cages

the winged are singing

about the freedom

in flying

 

In front of the cages

the wingless are singing

the praises

of the legitimacy

of cages

 

(Translated directly from Russian into English by Ram Das Akella)

---

Урок пения на языке синдхи

Sindhi

 

پر پکيڙڻ کان اڳ

انسان

ڪيو ايجاد پڃري جو

 

اُنھن پڃرن ۾

پرن

نئين اُڏام / سوتنترتا لاءِ

گُن گُنايا بي شمار گيت

آزاديءٓ جا

 

بنا پرن جي گيت رچي

انصاف جا سرشتا

قائم ڪري ڇڏيا

پڃرن جي ايجاد کان

اڳ

انسان

 

               Translated into Sindhi by Shalini Sagar

УРОК ПЕНИЯ

 

Человек

изобрел клетку

прежде

чем крылья

 

В клетках

поют крылатые

о свободе

полета

 

Перед клетками

поют бескрылые

о справедливости

клеток

 

 

---

Урок Пения – Sanskrit

Урок Пения –  Sanskrit

 

 

पिच्छानां प्रसरणात् प्राक्

मानवः

आविष्कृतवान् पञ्जराणि.

 

तेषु पञ्जरेषु

पिच्छैः 

नवोड्डयनस्य / स्वतन्त्रतायाः कृते

गुञ्जितानि असंख्य-गीतानि स्वाधीनतायाः.

 

पिच्छ-रहितानि गीतानि

न्याय-व्यवस्थायाः सार्थकतायाम्  

प्रतिष्ठापितवान् 

पञ्जराणां निर्माणात् प्राक्

मानवः.     

           

Translated into Sanskrit by Dr. Baldevanand Sagar

बलदेवानन्द-सागर

---

Некто, забитый бытом...

Некто, забитый бытом,

Досуга искал по уму,

Письма писал селенитам,

И те отвечали ему.

 

Его величали желанным,

Хвалили его материк,

И тихим его океанам

Сулили за бликом блик.

 

Они ему делали знаки,

Рисуя на лунном челе,

Что слышат, как воют собаки

На белой-белой земле.

 

А это подобно чуду:

Видеть с лунного дна,

Как влюбленных повсюду

Разводит, сводит луна.

 

Он письма хранил в архивах

И прятал их от невест.

О лунных его перспективах

Не ведал никто окрест.

---

Кошмар

---

Памятник Неизвестному дураку

 

Известно

что иные из нас

воздвигают памятник

неизвестному

дураку

 

Известно

что дурак заслуживает

памятника

только при жизни

 

Ведь на смену

уже известному дураку

приходит неизвестный

и он не потерпит

памяти по уже известному

 

Ведь известный

только бросает тень

на то ясное настоящее

в котором иные из нас

воздвигают памятник

неизвестному

дураку

---

Этот народ

---

Мир наполняют жуткие фантомы...

Мир наполняют жуткие фантомы,

Угрюмые вожди, за татем тать.

На службе их рабов лихая рать,

Кто драму дней не отличит от дрёмы.

 

И нечестивым снова благодать –

Калечить храмы, наживать хоромы.

И мы, порой уже не зная, кто мы,

Под их дуду пытаемся  плясать.

 

Восстанут ли прилежные потомки,

В отцов швыряя школьные котомки

С науками, которые не впрок?

 

Звучит над миром музыка упрека,

Да сбудется речение пророка:

Последней яви наступает срок.

 

 

---

В толпе

  Молодые люди, шедшие мне навстречу, показались мне еще не настолько молодыми, чтобы позавидовать их настоянной на звонком здоровье молодости, напротив, в каждом из них таилась неосознанная опасность сломаться, не преодоленная хрупкость , зыбкая незаверщенность, качество, которое нельзя заместить количеством, кстати, невеликом, при ближайшем рассмотрении стало ясно, что их всего лишь трое, при чем одно из этих существ оказалось женского пола, голос, именно голос выдавал половую принадлежность, я чуть было не подумал: ориентацию, но ориентацию не уловить на глазок, да и какой мне смысл до чужой ориентации, правда, будь на улице не так темно, можно было бы уловить лицо во всей его открытости и успеть мгновенно полюбить его, несмотря на невозможность ответного чувства, и можно было бы задуматься о некоторой асимметрии всей это небольшой группы,: двое и одна, к кому из этих двух она более расположена, но и это не предмет для мысли, поскольку эти асимметричные трое не обратили на меня ни малейшего внимания, но не настолько, чтобы пройти сквозь меня, они ловко меня обошли, обогнули, как волна минует входящего в море незнакомца, не обдав даже брызгами, бывает и такой поворот волны, но это в море, а здесь, где властвует не море, а толпа, такая легкость движения может расцениваться, как деликатность, вследствие чего я проникся чувством благодарности к ним, уже достаточно от меня удалившимся, ведь будь они постарше и покрепче, они могли меня просто смести с лица земли, растоптать и не заметить, а еще хуже и неприятней, снять с меня пальто, сбить с головы шапку, отбрать кошелек, прийти в ярость, обнаружив, что кошелек пуст, а у пальто заштопана подкладка, и более других разозлилась бы именно девушка, давно уже ставшая женщиной, и познавшая все возможные разочарования, которые припас для нее наш мир, меняющийся с возрастом не в лучшую сторону, и почему бы не я всему этому виною, бывалый, безразлично бредущий неведомо куда, не имея за душой никакой даже приличной вещи, от обладания которой возможен внезапный прилив счастья в измученном сердце обиженного судьбой человека, да и сам я не разновидность ли именно такого человека, зачем я вышел на прогулку в старом пальто и поношенной шапке, не положив в кошелек хотя бы ту небольшую сумму, способную зажечь огонь в глазах, которые привыкли смотреть на свет, как на худшую сторону тьмы, но кто знает, какова должна быть эта небольшая сумма, если я и таковой на данный период не располагаю, но все-таки хорошо, что, размыщляя таким образом, я уже не останавливал свой взгляд на проходящих мимо, даже задевавших меня плечами, рукавами пальто, иногда более добротного, чем мое, не говоря уже о более дорогих и более модных шапках, которые великолепно держались на своих головах, в которых несомненно копошились собственные мысли, до которых мне абсолютно не было дела, и меня вполне устраивал тот факт, что и мои мысли, частично уже растерянные и забытые мною, не стали и, я надеюсь, никогда не станут достоянием всех тех, кто не умеет, слава Богу, читать чужие мысли на расстоянии, более того, не воспринимающие их смысла даже тогда, когда они высказаны, как говориться, прямо в лицо, а иногда и повторены неоднократно, выкрикнуты, пропеты, записаны, опубликованы, напечатаны, прочитаны, пересказаны уже от своего имени мне же, другим знакомым и незнакомым людям, и в свою очередь от них услышаны снова.

---

Чудо искусства

  В эпоху Великого Выравнивания Гор императором был Э Ли-фан, что значит Слон. И художник Чу после долгих лет работы поставил на центральной пло­щади столицы огромного слона в позе Наполеона, но без треуголки, так как Напо­леона тогда никто не знал. Благодаря этому у памятника была гладкая поверхность головы, и когда императором стал О Си-ол, что значит Осел, в эпоху Великого За­селения Пустынь на этой голове художник Чу воздвиг в натуральную величину осла с томиком стихов под мышкой, так как указанный император очень любил стихи о себе. Пустыни были вовсе не песчаные бесплодные места, а огромные пустоши, образовавшиеся после Великого Выравни­вания Гор, и там текли бывшие горные ре­ки.

    Так как ледники, питавшие их, посте­пенно таяли, не возобновляясь, началась эпоха Великого Слияния Рек, и правил тогда уже Шим Пан-цзы, что, как ни странно, переводится как Павиан. Худож­ник Чу установил Павиана на голове Осла, а так как для крепости конструкции Пави­ан держался за уши Осла, то вышел он сгорб­ленным и с искаженным от натуги лицом, что, к счастью, не было заметно снизу на­роду простого звания. Сам же император, будучи высокого звания, воспарил духом при посещении своего памятника, заглянул себе в лицо и ужаснулся. Тогда ковар­ный Шим Пан-цзы велел построить напротив памятника башню из слоновой ко­сти, поправ таким образом память своего ближайшею предшественника, а в нее зато­чил художника Чу, сделав ему единственное окошечко прямо напротив искажен­ной рожи Павиана. Этажом ниже, на уровне Осла, он поселил поэтов, чьи стихи, как гласило предание, держал под мышкой Осел. Выглядывая из своих окошек, опальные поэты, не видя ничего, кроме морды Осла, продолжали писать оды его прозорливости. Отсюда пошло известное выражение о башне из слоновой кости.

  Действительность же была такова, что, наблюдая за слиянием рек, Шим Пан-цзы заболел водянкой и слег в могилу, а его за­менил Слон, и началась эпоха великого Вытаскивания Гор. Башню велено было великодушно разобрать на нужды строи­тельства гор, поэты разбежались кто куда, а художник Чу еще долго ходил скрючен­ный и боялся заглядывать кому бы то ни было в лицо. Затем он удалился в еще не­достроенные горы, где случайно наткнул­ся на слоновую кость, упал и умер.

  Молва утверждает, что умер он от старости, а не от страха. По высочайшему пове­лению похоронили его на центральной площади под изваянными им фигурами, величие которых решили не признавать, ибо началась новая эпоха.     Молодой, но уже выдающийся ваятель, в соответствии с духом времени пожелавший остаться неизвестным, установил скульптуру, изображающую художника Чу, ведущего под узд­цы Слона со всем своим некогда имени­тым грузом.

  Так вся эта композиция превратилась в памятник самому художнику, утверждая вечность искусства, и когда здесь проходили римские легионы, потрясенные ла­тиняне выбили на брюхе Слона надпись: « "Ars longa, vita brevis est".

---

Эрнст Яндль. глаза рильке

 

рильке открыл глаза

все было зримо

ничто было незримо

 

рильке закрыл глаза

ничто было зримо

все было незримо

 

рильке открыл глаза

ничто было незримо

все было зримо

 

рильке закрыл глаза

ничто было зримо

ничто было незримо

 

пока ты не ведаешь дзен

горы это горы

реки это реки

 

когда ты ведаешь дзен

горы больше не горы

и реки больше не реки

 

когда ты достиг просветления

горы снова горы

и реки снова реки

http://www.inst.at/trans/17Nr/1-12/1-12_park17.htm

 

---

Будда во Славе

             

Всех центров центр, зерно всех зерен,

миндаль, вместивший звездные тела,

для множества вселенных ты просторен,

все плоть твоя. Хвала тебе, хвала!

 

Ничто тебя не сдержит, посмотри:

с безмерностью слита твоя граница,

твой сок стремится брызнуть изнутри,

и свет извне в тебя готов излиться,

чтоб туда, где солнца реют,
ты осуществил полет,
и в тебе незримо зреет
то, что мощь их превзойдет.

 

Buddha in der Glorie

 

Mitte aller Mitten, Kern der Kerne,

Mandel, die sich einschließt und versüßt, -

dieses Alles bis an alle Sterne

ist dein Fruchtfleisch. Sei gegrüßt.

 

 

Sieh, du fühlst, wie nichts mehr an dir hängt;

im Unendlichen ist deine Schale,

und dort steht der starke Saft und drängt.

Und von außen hilft ihm ein Gestrahle,

 

 

denn ganz oben werden deine Sonnen

voll und glühend umgedreht.

Doch in dir ist schon begonnen,

was die Sonnen übersteht.

 

---

Чудо красоты

  У юной красавицы Лэнь Пик была такая гладкая кожа, что ни одно платье не удерживалось на ней, а тут же соскальзывало вниз. Однажды Лэнь Пик очень опечалилась и запела:

                     Только вечер

                     оденет меня.

                     милый мой,

                     неужели и ты

                     быстро,

                     как платье моё

                    упадешь?

Здесь надо оговориться, что в китайском оригинале эта песня звучит несколько иначе.

 

---

Чудо денег

    Однажды Яшмовый Владыка спустился на землю и заглянул в первый попавшийся кабачок. Он еще не полностью материа­лизовался и мимо вышибалы прошел незамеченным.

    Хозяин тоже его не узнал и предложил ему рюмку рисовой водки. Яшмовый Вла­дыка не отказался и выпил, и так повтори­лось несколько раз. Когда же он вознаме­рился покинуть это чудное место, хозяин потребовал, чтобы он расплатился.

    Тут про­изошло первое чудо, так как Владыка про­тянул хозяину несколько юаней. Хозяин с возмущением отверг юани, и Владыка пред­ложил ему доллары, что было уже вторым чудом. Но и доллары хозяин вежливо от­клонил.

    Тогда Владыка выложил кучу руб­лей, и произошло третье чудо: хозяин с удовольствием принял их, после чего Яшмо­вый Владыка с достоинством удалился.

 

---

Чудо пламени

Подъезжая к незнакомому городу, некто путешественник увидел замечательное зарево на горизонте. – Что это такое, - спросил он попутчиков, видимо, более сведущих, так как они не придавали зареву никакого значения.

-              Это жгут свежие газеты, - отвечали ему, - в этом городе бытует поверье, будто правда в огне не горит, поэтому читают только то, что остается после сожжения.

-              А разве что-нибудь остается? – удивился путешественник, скорее всего чужестранец.

-              Практически ничего, - ответствовали ему, но горящие иероглифы дают столь причудливое пламя, что его полыхание заменяет местным жителям лицезрение истины.

          После такого разъяснения путешественник не стал выходить на этой станции для покупки свежих газет, дабы оставить городу необходимые искры для насущного любования истиной.

 

---

Чудо скрипки

 

  Скрипач плывет в открытом море и играет на скрипке. Это почти два несоединимых искусства – одновременно плыть и музицировать. Не каждому это удается. Хороший скрипач играет небесным птицам, когда он выныривает, и рыбам морским, когда уходит под воду. Плохой скрипач, выныривая, вместо того, чтобы играть птицам, вытряхивает воду из тела скрипки, а когда его накрывает волной, вместо того, чтобы играть рыбам, жалеет, что у него в руках скрипка, а не виолончель, на виолончели плыть было бы  легче. Получается, что плохой скрипач еще и плохой пловец.

  Поэтому, когда в море услышишь скрипку, значит, что это очень хороший пловец.

 

---

Казнь переводчика

 

Пытаясь понять послов противного государства ответственные мужи еще раз обратились к переводчику:

- Так хотят они воевать или не хотят?

Переводчик перевел этот вопрос послам и, выслушав их ответ на им одним понятном языке, провозгласил:

 - Хотят, но воевать не будут.

 Вскоре после отбытия послов началась война, которую от неожиданности вначале приняли за гражданскую. Осознав происходящее, решили, прежде всего, для воодушевления своего народа казнить переводчика.

- Что же ты все переврал? Стало быть, они сказали, что не хотят воевать, но будут? – спросили его перед казнью. Переводчик покачал в сомнении головой, которую тут же было решено предать усекновению.

Топор палача звякнул, и на плаху скатился, странно шелестя страницами, словарь, единственное, что было в голове несчастного. Палач подхватил словарь и под одобрительные возгласы толпы поднял над своей, спрятанной под маску головой. Казнь совершилась

---

Детективный сонет

Он их агент. А мы считаем – наш!

Те своего хватают, как чужого!

Побег. Обмен. Преследует сурово

Злодея обаятельный типаж.

 

Когда излишним станет шпионаж,

В тоске по приключениям былого

Зеваки не потребуют ли снова

Угонов, драк, и грандиозных краж?

 

Здесь пригодятся старые картины,

Где выявлены вовремя кретины,

На наше посягнувшие добро!

 

Весь труд ума заменит сила зренья,

А новизну – внезапность повторенья.

Не зря скрипело старое перо!

 

---

Р.М.Рильке. Осень

 

в листве летящей жесты отрицанья.

 

И прочь летит от звездного мерцанья

в пустую ночь тяжелый шар земли.

 

Все, что восходит, снова упадет.

Во всех вещах воплощено паденье.

 

Но есть Один, кто в благосклонном бденьи

рукою легкой держит наш полет.

---

Глобус - 1961

                         

Ах, этот глобус,

мой маленький!

Ах, как он вел себя,

Когда его вели

На расстрел:

Он пел!

И при том

Он взял

И почесал

Свою лысину,

Свой полюс

Северный!

И сразу полетели

Во все концы

Льдинки-снежинки…

И сразу закричали все:

–      Ага, мы говорили,

Что все равно

Он закатил бы нам

Еще одно

Очередное

Оледененье!

---

Р.М.Рильке. Будда

Он словно внемлет гулу дальней дали.

Мы замерли, но нам невнятен звук.

А он — звезда, другие звезды встали

в ему лишь зримый лучезарный круг.

 

Теперь он — все. Заполнен окоем,

и нам нет места среди сна и света.

Уйдя в свой мир, он нам не даст ответа,

когда мы здесь к ногам его падем.

 

Ведь все, что повергает нас сейчас,

века веков в его сознанье скрыто.

Что мы познали, им давно забыто.

Он познает минующее нас.

 

1963

---

Душу сделают железной..

***

Душу сделают железной,

Камень сердцем наделят.

Будет властвовать над бездной

Совершенный автомат!

 

Электронные пророки

В кристаллической глуши

Заготавливают блоки

Для бессмертия души.

 

Здесь душа в печатной схеме,

Воплощенье  цифровом!

В мертвом вспыхивает время,

И немотствует в живом.

 

Докажи теперь попробуй

Силой собственного лба,

Кровью, мозгом и утробой,

Что в твоих руках судьба

 

Жизни краткой и чудесной,

Песни, скрытой тишиной,

Ненасытности  телесной,

И небесности земной…

 

 

---

Исчезновение

 

Исчезновение. Со временем замечаешь,

Что жаль даже уходящего облака. Исчезновение

Цветов смущает чуткую душу, хотя

Сам сад совсем не колышет. Исчезновение

Снега с полотен Брейгеля Старшего

Смущало бы больше, чем исчезновение

Самого Брейгеля. Исчезновение листьев

С появлением ветра. Исчезновение хлеба

Со стола. Внезапное исчезновение

Стола из комнаты, комнаты из пространства.

Исчезновение человека, не замеченного

Садом, столом, пространством, временем,

Человеком. Исчезновение человеческого

В человеке. Исчезновение любви

В любимом. Исчезновение в любящем.

Исчезновение человека в земле, земли в небе,

Неба в исчезающей душе, исчезновение

Молнии, так и не успевшей блеснуть.

Исчезновение улыбки, не нашедшей

Себе лица.  Счастье исчезновения,

Прежде чем исчезнет все.

---

Гимн. Эвальд фон Клейст

ЭВАЛЬД ХРИСТИАН ФОН КЛЕЙСТ (1715 – 1759)

 

ГИМН

 

Ни сребролюбие, ни страждущая плоть

Ни жажда битв не стоят песнопенья.

Мой дух летит с земли сквозь муку тяготенья,

Я небеса пою, пою тебя, Господь!

 

Куда меня стремит воображенья пыл?

Я обнимаю высь отважными крылами,

И страсть, и спесь внизу, я выше, над холмами,

Уже от новых солнц я набираю сил.

 

Уже меня смешит напыщенный почет,

Все фальшь, и мир лишь череда страданий,

Все тонет подо мной, все в области преданий,

И лишь небесный свет к себе меня влечет.

 

Великолепие! Взгляд светом упоен,

Какая красота, безмерная услада,

Вместилась вся в меня небесная громада,

В сияньи Господа стоит Господень трон.

 

Не чудо, что его единоличный зов

Создал людей и тварей мириады,

Все горы и леса, озера, водопады,

Духовный мир, и множество миров.

 

Нет в мире для тебя несбыточных чудес,

Уже летят к тебе, неутомимы,

Как песня песней всех в восторге серафимы

Молчи, моя струна! То музыка небес!

 

---

Микула Селянинович

Пахарь всегда спокоен,

Он сам себе господин.

Один в поле не воин,

А пахарь в поле один.

 

Пахарь один с сошкой,

А дольше – семь сороков,

Кто с мечом, а кто с ложкой,

Полчище едоков.

 

И не во всякой воле

Взяться за рукоять

И просто поднять поле,

Просто землю поднять.

 

Ищет равного воин,

Ищет щит по стреле,

А пахарь всегда спокоен,

Он равен своей земле.

 

Пахарь встает до света,

За светом идет ко сну.

Им вся наша планета

Собрана по зерну.

---

Святогор - 1

 

Земля была как сплошной пустырь,

Весь мир – набросок вчерне.

И ехал там Святогор-богатырь

На богатырском коне.

 

Много рек ему переплыть пришлось,

Много гор перейти,

И наехал он на земную ось

На этом земном пути.

 

И захотел он землю поднять,

С одинокой орбиты свернуть.

Взялся за ось, – она ни на пядь,

Он же в землю ушел по грудь.

 

Как морем, охваченный всей землей,

Он понял от нас вдали,

Что могут исправить сей путь земной

Лишь все поколенья земли.

 

И если в нас русский дух не зачах,

Мы помним в деле земном,

Что мертвые держат нас на плечах,

Как мы живых понесем.

---

Оттепель

 

Солнце

Уже не так одиноко

Как над снегами. Робкая зелень

Надежный союзник. Скоро

Май придет

С днем Победы,

Июнь

С днем начала

Войны

---

О хамах

В этом торгующем мире

желторотые юнцы обратились

к седовласым мудрецам

с вопросом о счастье.

Мудрецы отвечали:

– Миллионы лет нас учат,

что худа нет без добра

и нет добра без худа.

И хорошо бы так

себе добра наживать,

чтобы другим хуже не стало,

чтобы добро не походило

на раздобревшее худо,

короче – счастье

это чувство МЕРЫ…

Выведав тайну счастья,

засмеялись юнцы без меры,

их смех перешел в хохот,

когда они поучали

еще более юных –

– Ха-ме-ле-оны лет

нас учат – все

в этом мире хи-

меры, и только ха-

мы по-настоящему счастливы…

В этом торгующем мире.

---

Р.М.Рильке. Из "Часослова"

Бред этот сторож.

Он не спит во сне,

он каждый шаг, вздыхая, хочет взвесить

и подбирает имя тишине

и нарекает: восемь, девять, десять...

 

Он треугольник носит при себе

и им стучит, кривляясь, по трубе

и, немощный играть на ней, поет

мотив гнусавый ночи напролет.

 

А дети спят, у них тревоги нет,

их утешает, что на страже бред.

 

А псы с цепей уходят и вокруг

больших домов бессмысленно кружат.

Они дрожат, его заслышав стук,

и их страшит шагов его возврат.

 

---

О книге Х.М.Энценсбергера

Когда я начал переводить немецких поэтов и, более того, предлагать их для публикации, в редакции обычно спрашивали – а вы знаете Льва Владимировича Гинзбурга? Я отвечал – знаю. Тогда еще более суровым голосом задавали вопрос – а Лев Владимирович вас знает? Я твердо отвечал – знает. Тогда с изумлением начинали читать, что я предлагал. Гинзбург вел у нас в 1-м Московском институте иностранных языков вместе с Евгением Винокуровым литературное объединение «Фотон». Много лет спустя он признался мне, что у них было «партийное задание» поощрять наши занятия переводом и как-то отвратить нас от собственного сочинительства.

  Одним из первых издательских проектов стал сборник молодых поэтов Австрии, Западной Германии  и Швейцарии – «Строки времени», вышел в 1966 года в «Молодой гвардии». Для него я и перевел первое, ранее стихотворение Ханса Магнуса Энцесбергера «Находка в снегу» (”Fund im Schnee”):

 

свое перо в снегу потерял мой брат

ворон

три капли крови пролил отец мой

ворог

лист можжевельника

на снег опустился

нежной невесты моей башмачок

от господина невежды письмо

камень кольцо соломы клок

там где их погребла война

это было давно

 

порви письмо

порви башмачок

черным пером напиши на листе:

камень бел

солома черна

красный след

ах как хорошо что не знаю я

как невесту мою страну мой дом

как брата

как меня самого зовут

 

Гинзбург сказал тогда, что так и надо переводить Энценсбергера, он сам его переводил. Подготовка к сборнику, как мне сообщили доброжелатели, велась так: Гинзбург определял, кому из поэтов кого переводить. Куприянову, он сказал, не дадим ничего, он все равно переведет сам, что хочет, а мы потом посмотрим, к тому же что-то не успеют перевести Слуцкий или Самойлов, тогда отдадим это Куприянову, и он быстро переведет. Я как раз и предложил эти стихи Энцесбергера и подборку из Эриха Фрида, который тоже был в результате включен в этот сборник. В приведенном стихотворении небольшим камнем преткновения были некоторые фольклорные моменты, слегка зарифмованные – «ворог – ворон» (der rabe - der räuber». Надо заметит, что тогдашняя работа с редактором часто упиралось в немецкий и, соответственно, русский «верлибр». Редактор (не только по поводу переводов), подобно ушному врачу, говорил, что русское ухо к этому не привыкло. Надо где-то что-то зарифмовать, где-то «ямбом подсюсюкнуть». Не помогало, а скорее обижало напоминание, что еще в 1790 году Радищев писал в своем «Путешествии» (глава «Тверь»): «Долго благой перемене в стихосложении препятствовать будет привыкшее ухо ко краесловию. Слышав долгое время единогласное в стихах окончание, безрифмие покажется грубо, негладко и нестройно».

    Не отличали от «верлибра» даже подражания античным размерам, вот, например, здесь  у Энценсбергера что-то  вроде сапфической строфы    (ВОПРОСЫ В ПОЛНОЧЬ):

 

 

Где, с моей рукой в руке, подруга,

ты пребываешь, по каким сводам

идет, пока на башнях колокола

грезят, будто они разбились,

твое сердце?

 

Где, какой вырубкой ты пробегаешь,

ты, чьей щеки касаюсь, что за

ночная дурман-трава тебя гладит,

что за брод в мечтах опутал сетью

твои ноги?

 

Где, когда пустое небо сереет, родная,

шурша в камыше мечты, ты ищешь

двери и склепы, с каким вестником,

дрожа, обмениваются поцелуями

твои губы?

 

Где флейта, к которой твой слух приникает,

каким ревом твои волосы беззвучно

вздувает, и я лежу, словно скован,

не сплю и слушаю, и куда уносит

твое оперенье?

 

Где, в каких лесах тебя водит,

с моей рукой в руке, подруга,

твоя греза?

 

  Отдельной книгой мне удалось издать избранные стихотворения Ханса Магнуса в 2019 году в издательстве ОГИ – «Головоломка», можно сказать, к его 90-летию. До этого многое было в периодике и, в частности, в моей антологии «Зарубежная поэзия в переводах Вячеслава Куприянова», «Радуга», 2009, которая стала последней книгой в этом когда-то знаменитом издательстве.

  В предисловии к «Головоломке» я упомянул такой эпизод: «Вспоминаю старый рассказ моего друга Хайнца Калау, тогда одного из ведущих поэтов ГДР, о встрече с Энценсбергером на каком-то международном литературном форуме. Хайнц Калау посетовал на социалистическую цензуру, на диктат партии в литературе, не дающий писателю свободу для необходимой разумной критики. Энценсбергер ответил ему примерно так: вот вами интересуются власти, спорят с вами, видят в вас серьезного противника, значит, с вами считаются и вас читают, я же пишу, что хочу, публикую, что хочу, и что в результате? Никто не читает!» Кроме прочего, мой интерес к Энценсбергеру связан с его обращением к социологии творчества, к проблеме бытования литературы в обществе потребления, к теории «оболванивания масс», об этом многие его стихи и его эссе, я на подобную тему писал в статье «Поэзия в свете информационного взрыва (1975). О наших общих поэтических интересах невольно написал тот же Хайну Калау в стихотворении «Метод Славы»:

 

Когда мой друг Слава из Новосибирска,

строитель, студент и поэт,

должен принять решение, скажем,

быть ли строителем

или инженером

(поэтом он будет все равно),

или думает, скажем,

о единомышленниках в Китае,

словом, о вещах, важных в его жизни,

оно ложится, я сам это видел,

на Землю навзничь,

чтобы ее ощутить

всем своим телом.

 

И порою Слава, поэт,

там в Сибири, на голой Земле

подолгу не находил решения. Часто

мерз, тугодум, и все же,

говорит Слава, мой русский друг,

с Землей за спиною

думается лучше.

 

Мне нравится метод Славы.

Поэтому мы порою

лежим в разных точках планеты

спина к спине,

и нет ничего между нами,

кроме Земли.

И одни и те же проблемы

в одну и ту же эпоху.

 

  Да те же проблемы, что и у Эриха Фрида, Михаэля Крюгера (его книга в моем переводе вышла в 2017 г), у Фолькера Брауна. Естественно, с поэтами прошлого (Гёльдерлин, Рильке) отношения иные…

  С Энценсбергером я встречался каждый раз, когда я оказывался в Мюнхене. Как-то я попросил его написать пару слов о моей книге, переведенной на немецкий язык, но еще не изданной –  «Памятник Неизвестному Трусу», он ее читал в рукописи. Он отозвался: «Здесь есть тон, который задает музыку. Это важнее, нежели полагают критики! Очевидно остроумно, с намеком, зло, но отнюдь не прямолинейно. Иногда даже с любовью к человеку. Это видно уже в самом названии. Он не стесняет и задевает каждого».  Я бы это отнес и к самому Хансу Магнусу, с его подзаголовком – «Стихи для тех, кто стихов не читает." И чтобы как-то утешится в наше нелегкое время, еще одно стихотворение Энценсбергера – ВОСКРЕСНАЯ ПРОПОВЕДЬ АСТРОНОМА:

 

Когда речь заходит о наших бедах –

голод гибель убийства и тому подобное –

согласен! Сумасшедший дом!

Однако позвольте мне, пожалуйста,

со всей скромностью возразить,

что это среди всего прочего

довольно благоприятная блуждающая звезда,

на которой мы приземлились,

 

чистый розарий

по сравнению с Нептуном,

(минус двести двенадцать градусов по Цельсию,

скорость ветра до тысячи км/час

и чертовски много метана

в его атмосфере).

Чтобы вы знали, что где-то

еще более неуютно. Аминь.

 

 

 

 

 

 

 

 

---

О покорных

 

В одном

некогда бывшем мире

запретили

питаться

чем-либо иным, кроме

птичьего молока.

 

И покорные

вымерли.

 

В живых остались

лишь власти,

утвердившие этот запрет,

но тайком

потреблявшие мясо,

 

и сосланные

в отдаленные места

враги запрета:

посаженные

на хлеб и воду.

 

---

Об идиотах

В одном
некогда бывшем мире
идиоты жили в болоте,
где на семи кочках
стояла их древняя столица
с разветвленной сетью подземелий
на случай мировых потрясений.
Идиоты умело топили друг друга,
выходя сухими из мутной воды.
Идиотизм возвышал всех,
кого он засасывал, и возвышенные идиоты
звали отставших к сияющим вершинам идиотизма.
Всю эту идиотскую идиллию нарушали

лишь находящиеся в глубоком подполье
недовольные существующим идиотизмом
кретины

---

О людоедах

---

В этом неправедном мире...

3.

 

В этом неправедном мире

изобрел некто средство –

как сразу и навсегда

избавиться от паразитов.

И тогда члены постоянного

комитета по постепенному

избавлению от паразитов

при помощи этого средства

избавились от изобретателя –

сразу и навсегда –

и говорили при этом –

этот паразит хотел нас лишить

свободы творчества

в нашем

свободном мире

---

Память

Viatcheslav Kouprianov

 

Mémoire

 

Sept villes se disputaient le droit

d’avoir été la patrie Homère,

lui-même avançait à l’aveuglette

mais il savait avoir pour patrie

l’Iliade et l’Odyssée.

 

Ovide fut chassé de Rome

non pas dans la Scythie mineure

mais dans l’infinie modernité,

et s’il nous accompagne de mois en mois

la raison en est son Art d’aimer

et non pas le courroux d’Auguste.

 

Le temps multiplie

la résonance du mot proféré,

sa voix retentit

dans chaque parole juste.

Il se saisit des âmes

pour les lancer sur les flots de la vie

en quête de nourriture spirituelle.

 

La nasse de sa mémoire

est aussi solide que le ciel étoilé.

Sur les cartes du monde

le temps efface les frontières

des saints empires.

Ineffaçables les confins

de l’Enfer et du Paradis

qu’avait entrevus sur terre

Dante l’ancien.

 

Traduit du russe par Henri Abril

 

 

 

 

 

 

 

 

ПАМЯТЬ

 

Семь городов оспаривали право

считаться родиной Гомера,

а он зависел от случайного поводыря,

но сам был родиной

Илиады и Одиссеи.

 

Был изгнан из Рима Овидий

не в Малую Скифию,

а в необъятную современность,

и если он с нами из месяца в месяц,

причиной тому «Искусство любви»,

а не гнев Августа Октавиана.

 

Время увеличивает

сказавшего свое слово.

Голос его

звучит в любой справедливой речи.

Он умы уловляет

и пускает их в море жизни

с духовной пищей.

Сеть его памяти

крепка, как звездное небо.

 

На картах мира

время стирает границы

священных империй.

Непреходящи

черты Ада и Рая,

увиденные на земле

ветхим Данте.

 

 

---

Ночь. Никто не постучится...

Ночь. Никто не постучится,
И никто не позвонит.
В лампе белый свет звенит.
И раскрытая страница
Буквы темные качает.
Опускается туман,
И сгущается, не тает.
Возвышающий обман,
Нас уже не утешает.
До смерти знакомый стих,
Недочитанный затих
На устах. Из рук моих
Ветхий Пушкин выпадает.

---

"Урок пения" на бурятском языке

ДУУНАЙ ХЭШЭЭЛ

 

Хүн

Далиhаа түрүүн

Торые

Бүтээбэ

 

Торон дотор

Далитайшуул

Ниидэхын эрхэ сүлөөе

Дуулан магтана

 

Тороной үмэнэ

Далигүйшуул

Тороной үнэн зүбые

Магтан дуулана

 

 

Перевел на бурятский язык Баир Дугаров

Улан-Удэ

 

 

Урок пения

Человек
изобрел клетку
прежде
чем крылья

В клетках
поют крылатые
о свободе
полета

Перед клетками
поют бескрылые
о справедливости
клеток

 

---

Саранча

САРАНЧА

 

А пока еще тихо спит саранча

под мирный стрекот кузнечиков,

под струнные ансамбли цикад,

музицирующие хоры невидимок,

как будто это поют, еще

не съеденные, сами растения.

В каких забытых пустынях

превратятся песчинки

в бесчинствующих пучеглазых

живых врагов всего живого?

Какие грозовые облака

падут на землю кровожадным дождем

из тьмы и тьмы летящих голодных ртов,

нежданных соперников

еще неоперившегося человечества?

Но пока еще тихо спит саранча,

пока еще тоска по мировому господству,

животная жажда съесть навсегда

свой собственный голод

не сплотила ее в живое цунами,

когда в каждом сухом крыле

заиграет зудящий танец с саблями,

и ринется воздушная пехота

сметать с земли все земное,

под самые корни, и тогда всему,

что еще выживет, негде будет

укрыться, кроме как стать

новой почвой для воскресения

безвременно павшей травы…

 

 

---

Урок пения на марийском языке

Язык: марийский

 

Муро туныктыш

 

Айдеме

четлыкым

шулдыр деч ондак

ыштен

 

Четлыкыште

шулдыран

мура

эрык нерген

 

Четлык ончылно

шулдырдымо

четлык тӧрлыкым

мурен мокта.

 

Кусарыше: Светлана Григорьева-Сото.

 

УРОК ПЕНИЯ

Человек
изобрел клетку
прежде
чем крылья

В клетках
поют крылатые
о свободе
полета

Перед клетками
поют бескрылые
о справедливости
клеток

 

---

"Урок пения" на эвенском языке

Икэнэдек

 

Бей

хепкаркамка-на

детлэ дюлдэлэн

орин.

 

Тала дегил

ач хутусла

дэгготтэвур

икэр.

 

Хепкэр анчиндулан

 ач детлэлэчь

дяпка хэпкэр бисивэн

икэр.
 

 

Перевела с русского на эвенский

Анна Чайко (Магадан)

 

 

http://www.lyrikline.org/ru/stihotvoreniya/urok-peniya-10635#.VWswrpDwbWM

УРОК ПЕНИЯ

Человек
изобрел клетку
прежде
чем крылья

В клетках
поют крылатые
о свободе
полета

Перед клетками
поют бескрылые
о справедливости
клеток

---

Урок пения на языке малаялам

Malayalam

പാട്ടിന്റെ പാഠം

 

ചിറകുകൾ

കണ്ടുപിടിക്കും

മുമ്പ്

മനുഷ്യൻ കൂട്

കണ്ടുപിടിച്ചു.

 

കൂടുകളിൽ

ചിറകുമുളച്ചവർ

സ്വാതന്ത്യത്തെക്കു

റിച്ചു പാടി

 

കൂടുകൾക്ക്

മുന്നിൽ നിന്ന്

ചിറകില്ലാത്തവർ

കൂടുകളുടെ

നീതിയെക്കുറിച്ച്

പാടി

 

Translated into Malayalam by Seena Sreevalson

Урок пения

Человек
изобрел клетку
прежде
чем крылья

В клетках
поют крылатые
о свободе
полета

Перед клетками
поют бескрылые
о справедливости
клеток

---

Мелочь

Мелочь просыпалась
Из опрокинутой жестянки нищего.
Некоторые прохожие бросились помогать
Искать раскатившуюся мелочь.
Некоторые незаметно положили что-то
Из найденного в свои карманы.
Некоторые добавили что-то
Из своих карманов.
Некоторые просто
Спешили пройти мимо.
Ибо для них все это
Слишком мелко.

---

Урок пения на языке телугу

---

Незримые войны вирусов

 

Кто знает, какие кровавые войны

ведут бескровные вирусы с микробами,

как один безликий вид

поглощает другой безликий вид

не теряя и не обретая вида,

но как они без глаз и ушей

определяют безошибочно

образ врага,

не имеющего ни глаз, ни ушей,

как они побеждают,

не имея рта, чтобы прокричать ура,

они не погибают,

а только переходят из одного чрева в другое,

накапливая ужас для победы

уже над нами,

настроившими свои умы глаза и уши

на поиск чуткого и зрячего

ужасного и необходимого

образа врага,

но по нашему собственному

образу и подобию.

 

---

Предисловие к книге "Противоречия"

Свобода стиха Вячеслава Куприянова

Литературная судьба Вячеслава Куприянова необычна. Но какого современного читателя можно удивить необычной литературной судьбой? И сколько уже различных вариантов необычности читатель повидал! Раннее признание / позднее признание, фантастически быстрый расцвет таланта / стремительный закат, гипнотическое влияние на коллег по перу / равнодушное забвение…

  Необычность этой судьбы в ином. Куприянов дебютировал в печати более полувека назад. Опубликовал не один десяток книг — на русском и иных языках. Получил признание ценителей поэзии. Пережил несколько культурных эпох. Продолжает писать с неослабевающей творческой силой. И всё же при всех внешних признаках литературного успеха что-то здесь не так. Нет, не с поэтом. С аудиторией. Ее не то чтобы совсем нет. Скорее, она почти никак себя не проявляет. Книги Куприянова регулярно расходятся, — значит, читатель где-то есть, — но, скажем, серьезная критика, которой его стихи более чем заслуживают, малозаметна, а филологических исследований о них и того меньше.

  А ведь по статусу автор с полным правом давно мог бы превратиться в медийную фигуру от литературы. Но — не случилось. Он не мелькает на шумных сборищах, не возникает в ток-шоу на телеэкране и даже печатается по большей части не в самой известной периодике. Он просто поэт, занятый своим прямым делом. В нынешнее время, когда в искусстве всё больше и имитаторов, и самозванцев, такая позиция выглядит совсем уж редкостью.

  Вероятно, странная ситуация недопроявленной известности поэта и недопроясненной значимости его творчества для отечественной культуры объясняется одним словом: верлибр. Куприянов занимается не только верлибром, но всё же ассоциируется в первую очередь с ним. С одной стороны, верлибр — настоящий, а не подделка — и есть то самое брюссельское кружево, о котором когда-то говорил Мандельштам. Он весь держится на ажурности, значимых пустотах и отсутствии присутствия. С другой — подлинный верлибр плотен и прочен, как искусно сработанная витиеватая кованая решетка, исполненная истинным мастером своего дела.

  В России верлибр вроде бы давно — минимум век — не экзотика. Но именно «вроде бы». Давно уже изданы переводы Чуковского из Уитмена или «Александрийские песни», а верлибр по-прежнему остается явлением пусть и знакомым широкому читателю но, говоря откровенно, мало востребованным.

  Верность верлибру делает Куприянова, по определению Слуцкого, «широко известным в узких кругах». Если современная русская поэзия — остров в океане масс-культа, то верлибр — почти резервация на таком острове. Это странно, несправедливо и трагикомично, но, увы, это так. Проводятся фестивали верлибра, его охотно издают, по нему защищаются диссертации — но, несмотря на свою узаконенность, верлибр всё равно «остается на подозрении». Косвенным доказательством тому служит факт, что ни один из великих русских поэтов только верлибристом не был.

  Будем надеяться, ситуация изменится. И свободные стихи Куприянова, собранные под одной обложкой, позволяют смотреть на будущее восприятия верлибра в России с оптимизмом. Итоговая книга поэта намеренно составлена исключительно из текстов, написанных свободным стихом. И теперь самое время внимательно прочесть их и оценить в совокупности.

  Нельзя сказать, что Куприянов «пишет стихи». Скорее, улавливает вещество поэзии в свободные формы и предъявляет его нам. Еще два века назад один классик в письме к другому классику заметил: «Большая часть людей принимает за поэзию рифмы, а не чуство, слова, а не образы. Бог с нею!..» (Батюшков — Жуковскому). Вот здесь-то, как раз, тот самый обратный случай встречи с подлинным: мы видим не холодную демонстрацию версификации, не механистически упорядоченные тексты, оснащенные спецэффектами тропов и риторических фигур, но Чувство и Образ — в их неразрывном единстве с Мыслью.

  Едва ли не самая очевидная черта стихов Куприянова — интеллектуализм. Это не просто умные, а остроумные тексты. Они не промывают мозги, они проясняют сознание. Банальное словосочетание «стихи от ума», которое по умолчанию воспринимается как

обвинение, здесь неуместно: сочинять и надо от ума, а не от его отсутствия. А кроме того, встреча с мощным интеллектом — всегда счастье, даже если интеллект этот размышляет над невеселыми материями.

  Остроумие не есть юмор, но у Куприянова всё в порядке и с юмором. Вообще, по мере знакомства с его сочинениями становится ясным одно общее правило: без чувства юмора обращаться к верлибру нельзя. К силлаботонике — пожалуйста, и история поэзии

знает множество замечательных авторов, писавших двусложниками и трехсложниками без тени улыбки. Но, видимо, есть нечто в самой природе верлибра, что естественно связывает его со стихией комического. Может быть, это ощущение относительности всех

догм и правил и умение посмотреть на привычное под неожиданным углом зрения. Короче говоря, свобода. В том числе — и свобода стиха.

 

Артем Скворцов

---

Плач горбуна

 

Я горбун

меня пригнула к себе земля

чтобы я не задевал головой солнце

горы кланяются мне

когда я прохожу  мимо

но оттого моя ноша не легче

земля дрожит под ногами

когда я иду по равнине

но я не могу сбросить мой горб

в нем все мое счастье

которого я никогда не увижу

о когда-нибудь  из меня

вырастет дерево шелковица

и в моих ветвях совьет свой кокон

шелковичный червь

из чьих шелковых нитей

можно будет соткать

паруса каравелл Колумба

которые под звездным ветром

унесут меня в богатое небо

потому что на земле

уже все открыто и все разграблено

унесут в еще богатое небо

за серебром дикарей луны

за золотом дикарей солнца

 

---

2 - О, океаны, океаны,

2

 

О, океаны, океаны,

Не слишком ли вы

Подвергаете опасности сушу

Волнами цунами, тушами авианосцев,

Не пора ли вам вернуться

На уровень тихого омута - моря,

Не потревожив при этом

Косяков своих робких рыб?

А вы, моря, сыграйте

На тромбонах своих проливов

Миролюбивую симфонию мирового океана!

И вы, матерые материки,

Вы, грозные континуумы континентов,

Расширяющие пространство своих пустынь,
Вырубающие свои реликтовые леса

Ради производства спичек,

Чтобы поджигать леса,

Не пора ли вам образумиться,

И побывать в тесной шкуре

Обитаемых и необитаемых островов,

Которые еще дорожат

Каждым деревом и каждым камнем?

А вы, острова,

Взвалите на себя все эти горы,

Расстелите эти пустыни,

Пусть убегут далеко друг от друга

Ваши волнами скованные берега!

И посмотрим теперь

Испуганными глазами перелетных птиц,

Что теперь будет с территориальными целостями,

С государствами, вцепившимися в свои границы,

В какие он собьются стада и стаи,

Будут ли они тщательно выбирать

С кем граничить? Кого ограничивать?

Как испугаются малые страны,
Внезапно ощутив себя большими?

И заговорив на чужих языках,
Как удивятся великие державы,

Ощутив себя малыми среди великих?

Как себя поведет беспечное человечество
Уступившее произволу бушующего океана,

Упорно уповающее на лучшее будущее человечества,

Будет ли оно  следовать в этой новой эре

Ветхому Завету Неба,

С тревогой взирающему на нас?

 

---

О, Океаны

О, ОКЕАНЫ!

1.

О, океаны, вы око за око враждуете с землей,

Не слишком ли вы бережете свое глазное дно,

Полагая, что небо сияет только благодаря своему отражению?

Вы не в силах смирить даже свои собственные и смерчи,

Не пора ли вам уступить свое место умеренным морям,

Пусть моря на какую-то эру притихнут в растерянности,

Не зная, что делать с убегающим горизонтом?

А вы, океаны, когда вы вдруг станете морями,

Расступитесь в тесных местах,

Чтобы дать дорогу народам,

Бегущим в ужасе из одного рабства в другое!

И вы, матерые материки, не поменяться ли вам местами

С островами, обитаемыми и необитаемыми,

Пусть они возьмут на себя ношу ваших гор и пустынь!

О, как тогда изумятся страны, потерявшие из виду

Свои границы? Кто вдруг на ощупь в страхе будет искать

Своих не любимых соседей? Кто кому будет грозить

Уже со дна моря? Не станут ли ныне великие державы

Карликовыми государствами? На каком вулканическом

Островке пребудет Америка превыше всего? Россию

Найдет ли в новых морях Северная Атлантика? О, мои океаны!

О, мои моря! Острова! О матерые материки! О великие

Страны! О, союзные государства! О блоки! О, око океана

За око! Кто кому в ответ на удар

Смиренно подставит свою

Другую океанскую щеку?

---

бегство стихий

 

Высыхает земля до отказа

Египетские пирамиды

Выпивают всю влагу из неба

Не в силах напоить своих ненасытных мумий

И от их подножий стелется пустыня сахара

 

Города построенные по берегам великих рек

Не в силах напоить всех кто потоком

Хлынул в эти города

И реки спешат уйти под землю

Чтобы спасти свою воду

 

Корабли взбивают своими винтами

Морские волны

Они несут свой огонь через воду

И море стремиться стать твердым

Как суша

Чтобы не дать себя вытеснить

По закону хитрого Архимеда

 

Звезды опоясывают землю

И от ненасытного ока океана

Стремятся прочь со скоростью света

Чтобы не потерять свой блеск

Затерявшись

В брызгах миллиардов

Устремленных в землю очей человека

---

Обиженные народы

***

 

Обиженные народы обижаются

На обидевшие их народы

Обидевшие народы делают вид

Что никого не обижали

Нечего обижаться

Если народ народу рознь

И в то же время все народы братья

И если даже брат идет на брата

То народу стоит помирить братьев

Чем больше братьев

Тем лучше для народа

Особенно если история заставляет

Как-то обидеть какой-то другой народ

Иначе как еще можно

Войти в историю

Всеобщего братства

 

---

урок пения на таджикском

Дарси суруд

 

Инсон,

пеш аз бол

қафасро

кашф кард.

 

Дар қафасҳо

соҳибони бол

аз озодӣ

тарона мехонанд.

 

пеши қафасҳо,

бепар ва беболон

аз адолати қафас

тарона месароянд.

 

Перевел на таджикский язык Абдукаххор Косим

 

 

 

УРОК ПЕНИЯ

 

Человек

изобрел клетку

прежде

чем крылья

 

В клетках

поют крылатые

о свободе

полета

 

Перед клетками

поют бескрылые

о справедливости

клеток

 

---

Урок пения - на валлийском

---

Интеллигентность растений

 

Я представил сейчас себе, что они нам подобны,

хотя это не очевидно. Как будто они мыслят

своим зеленым мозгом. Как они хитроумны,

как бесшумно они растут, пунктуально и твердо.

Их бесстыдная роскошь, с которой они завлекают

и ставят ловушки: запах, мед и плоды.

Они осторожны, они научились ждать.

Превыше человеческой их выдержка,

их страсть к расточительству. Во все щели

проникают они, взрывают стены, струятся

в воде, кишат в прудах и морях,

сеют споры, семена, ризомы,

шпионят, запуская зонды, вращая антенны.

Исследователи без часов и календарей,

измеряют излучения, влажность, температуру,

ветер и тень. Метеорологи,

блюстители климата, счетчики капризов погоды,

эксперты по химии, статике и обмену веществ.

Нет им удержу. Они скитальцы,

завоеватели всей планеты, они

не щадят и друг друга. Больше света!

жаждут эпифиты, больше влаги

требуют суккуленты. Я представил сейчас себе,

что они разумнее нас. Я знаю:

после них хоть трава не расти.

 

---

Ханс Магнус Энценсбергер, Таксономия

 

- Трава, тот говорит,

что это значит, трава?

Ты имеешь в виду этот сломленный стебель

или тот горец вьюнковый? Ах, нет,

ты не можешь отличить эту режущую осоку

от душистого колоска,

овсяницу от топинамбура?

 

Пойди туда и посмотри!

Посмотри на тобой незамеченный вейник

и не пройди мимо манника –

вот он, на болотистой почве,

со своими крошечными фиолетовыми цветами.

Потом возвращайся, мой милый,

и тогда говори!

 

- Ненависть, другой ему говорит,

что это значит, ненависть?

Что ты собственно имеешь в виду,

когда говоришь – любовь или страх?

Ты посмотри на эти заросли на болоте!

Потом, мой друг, возвращайся,

и тогда говори!

 

- У меня нет слов.

тот говорит

и уходит.

 

---

Дерево постепенно отдает свои приказы

 

*** 

Дерево постепенно отдает свои  приказы

Листьям, когда какому пора опасть,

 –Все мы под деревом ходим –

Трепещут листья, пока не опали,

И когда они опадут, уходя на тот цвет,

– Вот мы снова все вместе, – скажут они друг другу, –

Изменившись, мы стали ярче

И даже ближе друг к другу,

И теперь у нас куда больше свободы,

Мы можем лететь вместе с ветром, о чем мы

Прежде только мечтали,

Так прошуршим же все вместе дереву свою благодарность,

За дарованную нам эту желтую жизнь после жизни.

---

Урок пения на языке мапуче

KIMELÜN ÜL

Chi wentxu
Deumanentui chi malal
Petu
Ni deumanentunun müpü

---

Ханс Магнус Энценсбергер

Ханс Магнус Энценсбергер родился в 1929 году в Баварии, успел побывать в рядах
«фольксштурма», сменил массу случайных профессий, изучал филологию и фи-
лософию в известных университетах Эрлангена, Гамбурга, в парижской Сорбон-
не. После выхода в свет первого сборника стихотворений с характерным эпати-
рующим названием «Защита волков» в 1957 году начинает жизнь свободного
писателя, занимается и издательской деятельностью, выпуская в своей «Другой
библиотеке» подчеркнуто элитарные книги, взывающие к отчетливому интел-
лектуальному вкусу.
Энценсбергер пытается противостоять обывательскому равнодушию сытого Запада.
Чего стоит подзаголовок одной из его книг — «стихи для тех, кто стихов не чита-
ет». Вспоминаю старый рассказ моего друга Хайнца Калау, тогда одного из веду-
щих поэтов ГДР, о встрече с Энценсбергером на каком-то международном литера-
турном форуме. Хайнц Калау посетовал на социалистическую цензуру, на диктат
партии в литературе, не дающий писателю свободу для необходимой разумной
критики. Энценсбергер ответил ему примерно так: вот вами интересуются вла-
сти, спорят с вами, видят в вас серьезного противника, значит, с вами считают-
ся и вас читают, я же пишу, что хочу, публикую, что хочу, и что в результате? Ни-
кто не читает!
Ситуация в культуре сегодня мало изменилась к лучшему, с той лишь разницей,
что с поэтом из бывшей восточной Германии тоже ныне особенно «не считают-
ся», хотя и публикуют с удовольствием его любовную лирику. А Ханс Магнус Эн-
ценсбергер сохраняет за собой статус вечного возмутителя спокойствия, но в сти-
хах чувствуется уже некоторая усталость, вызванная неблагодарностью времени:
оно так и не предоставляет нам надежды на «лучшего» человека, оно подсовыва-
ет нам всё того же «человека массы», который верит лишь своим очередным идо-
лам, или вообще ни во что не верит. Культура для него только легкое развлечение,
не затрагивающее его мозговую деятельность.
Переводить Энценсбергера я начал еще в пору учебы в Московском институте ино-
странных языков. Тогда эти мои опыты одобрил Лев Владимирович Гинзбург, ко-
торый руководил у нас студией художественного перевода и сам переводил Эн-
ценсбергера. К сожалению, так и не удалось выпустить все эти переводы (его в то
время много переводила еще и Маргарита Алигер) одной книгой. Познакомил-
ся я с ним лично в Москве в 1960-е годы на одной из литературных встреч. После
этого часто бывал у него в Мюнхене. Энценсбергер не теряет своей продуктивно-
сти, пишет и стихи и прозу, в том числе прозу для детей, в подаренной мне книге
я нашел и с удовольствием прочитал сцену, которая развертывалась в моем род-
ном Новосибирске, правда, в мрачные годы еще до моего рождения. Энценсбер-
гер пытался там глазами своего героя — немецкого мальчика передать атмосфе-
ру сталинских репрессий. Вообще для Энценсбергера Россия весьма интересная
страна (одна из его жён была русской), и он сожалел, что время не позволяет ему
«освежить» свои воспоминания. До сих пор он делит своё время между Германи-
ей и Н орвегией.
Еще в 60-годы Лев Гинзбург, который один из первых начал переводить стихи Эн-
ценсбергера, пророчил, что тот со временем перейдет на прозу. Это его высказыва-
ние характерно для того времени, когда западный свободный стих считался у нас
именно «западным» явлением, редакторы в то время даже советовали и требова-
ли от переводчика переводить белым стихом («ямбом подсюсюкнуть») или «под-
рифмовать» свой перевод, дабы приблизить звучание к русскому, тогда еще совет-
скому уху. Энценсбергер действительно писал прозу и эссеистику, но поэтическое
начало оставалось для него основополагающим во взгляде на всё более не поэти-
ческую действительность, будь то «их Запад» или «наш Восток».
Что касается его прозаической и драматургической части этого сборника, то сюда во-
шли его сочинения из книги под названием «Мои любимые неудачи» (Зуркамп,
2012), где он опубликовал свои неосуществленные «проекты». Здесь более откро-
венно выражена его публицистическая злободневная заинтересованность, но ес-
ли стихи продолжали жить, сами оставаясь событиями, то эти его «драмы» как-то
не успели пережить некоторые политические фарсы, хотя остались безусловно ин-
тересными даже в набросках и фрагментах. Как писала немецкая пресса: «Кто бы
мог подумать, что неудачи могут оказаться столь занимательными». Я бы доба-
вил: и поучительными.
Одной из его чистых «идей» является так называемая «постоянная Энценсберге-
ра» — это среднестатистическое число потенциальных читателей отдельной но-
вой поэтической книги, равное — 1354 В своем эссе «Сообщения о производстве
поэзии» из его же сборника публицистики «Зигзаг» он утверждал: «Число чи-
тателей, которые возьмут в руки новый безукоризненный сборник стихотворе-
ний, исходя из опыта можно определить довольно точно, как лежащее в преде-
лах плюс-минус 1354». Многие авторы принимают эту константу за чистую монету,
как утешение, что хотя бы это «среднее» число грамотных людей обязательно об-
ратит внимание на их новый сборник стихов. Разделим же с ними эту неувядаю-
щую надежду, задав читателю «Головоломку» Энценсбергера!

---

Урок пения на Х языках

Урок пения


Человек
изобрел клетку
прежде
чем крылья

В клетках
поют крылатые
о свободе
полета

Перед клетками
поют бескрылые
о справедливости
клеток


SINGING LESSON

Man
invented the cage
before
inventing wings

In cages
the winged sing
of the freedom
of flight

Before the cages
the wingless sing
of the justice
of cages

translated by Francis R.Jones
from - "IN ANYONE'S TONGUE";
Forest Books, London & Boston, 1992


GESANGSTUNDE

Der Mensch
erfand Kaefige
viel frueher
als Fluegel

In den Kaefigen
singen Befluegelte
von der Freiheit
des Fluges

Vor den Kaefigen
singen die Fluegellosen
von der Gerechtigkeit
der Kaefige

Deutsch: Robert Weber
aus "Auffordering zum Flug",
Berlin, 1990


LECCION DE CANTO

El hombre
invento la jaula
antes
de inventar las alas

En jaulas
los alados cantan
de la libertad
de volar

Antes de las jaulas
los no alados cantan
de la justicia
de las jaulas

Espanol:
Joaquin Reza Ramirez de Jurado
(Mexico)



La leзon de chant

L'homme
inventa la cage
avant meme
d'inventar les ailes

Dans les cages
les ailes chantent
la liberte
du vol

Devant les cages
ceux qui n'ont pas d'ailes
chantent a la gloire
des barreaus

Traduit du russe -
Henri Abril


Урок пения - на киче - язык майя

Kґutobal re bix

Ri achi
xu chakuj ri koґk
nabe
che ri xikґ

Pa ri koґk
kogґri chikop
che ri alajil
re rapapik

Cho ri koґk
koqґ ri maj kerapakik
che ri junaminaq
re ri koґk

traducido de Espanol - Humberto Ak Abal (Guatemala)

Lezione di canto (Italian)

L’uomo
ha inventato la gabbia
prima
delle ali

Nelle gabbie
chi и alato canta
della libertа
del volo

Davanti alle gabbie
chi и senz’ali canta
della legittimitа
delle gabbie

tradotto dal russo da MAURIZIO MASSIMO


Урок пения - на датском

Sangtime

Mennesket
opfandt buret
l©Ўnge f©Єr
det opfandt vinger

I bure
synger de bevingede
om friheden
til at flyve

Foran burene
Synger de uden vinger
om burenes
retf©Ўrdighed

Translated by Henning Goldbaek




Урок по пеене - 1 на болгарском

Човекът
е изобретил клетката
преди
крилата

В клетката
пеят крилатите
за свободата
на полета

Пред клетката
пеят безкрилите
за справедливостта
на клетката

Превод от руски: Роман Кисьов



ZANGLES (на голландском)

De mens
vond de kooi uit
voor
de vleuges

In de kooien
zingen gevleugelden
over de vrijheid
van het vliegen

Voor de kooien
zingen ongevleugelden
over de billijkheid
van kooien

vertaald door Miriam Van hee




ЧАС ПЕВАЊА – 1 (на сербском)

Човек jе
измислио кавез
пре
крила

У кавезима
певаjу крилати
о слободи
лета

Испред кавеза
певаjу они без крила
о привлачности
кавеза

препевао Никола Вуjчић




УРОК ПО ПЕЕЊЕ - 1 (на македонском)

Човекот
Го измисли кафезот
Пред да ги измисли
Крилjата

Во кафезите
Пеат крилестите
За слободата
На летот

Пред кафезите
Пеат бескрилните
За справедливоста
На кафезите

Препеви на Ефтим Клетников




ЧАС ПО ПЕЕЊЕ - 1 (на македонском)

Човекот
го измисли кафезот
ушти пред
крилjата

Во кафезите
пеjат раскрилените
за лет
кон слободата

Пред кафезите
пеjат обескрилените
за справедливоста
на кафезите

Препеви на Чедо Цветановски
ВЕЖБИ НА ПЕЕЊЕ И МИСЛЕЊЕ, Струга, 1999




УРОК ПО ПЕНЕЕ- 1 на болгарском

Човек
е изобретил клетката
преди крилата

В клетките
пеят крилатите
за свободата
на полета

Пред клетките
пеят безкрилите
за справедливостта
на клетките

Превод от руски Кирилл Кадийски
ИК Но в Златорог, Ars poetica europea XX, 2006


Урок пения - на словенском

Pevska ura

lovek
je izumil kletko
prej
kot krila

V kletkah
pojejo krilati
o prostosti
letenja

Pred kletkami
pojejo brezkrili
o pravinosti
kletk

перевел Милан Есих (Milan Jesih)





LEKCJA SPEWU – 1 (на польском)

SAT PJEVANJA (на хорватском)

ovjek je izumio
krletku
prije
nego krila

U krletkama
pjevaju krilati
o slobodi
leta

Pred krletkama
pjevaju beskrilni
i pravednosti
krletaka


Preveo s ruskog: Fikret Cacan



На румынском:

Lecție de cântat.

Omul
a nascocit colivia
inainte de a crea
aripile

In colivii
aripatii canta
despre libertatea
zborului


Inaintea coliviilor
apterii canta
despre adevarul
custilor

Traducere de
Leo BUTNARU
из книги ADEVARUL COLIVIILOR, Editura Vinea, Bocuresti, 2009.


Vjaeslavs Kuprijanovs

Dziedanas stunda (на латышском)

Cilveeks
izgudroja sprostu
tad tikai
spaarnus

Sprostos
spaarnaii dzied
par lidotbriiviibu

Sprostu priek
dzied bezspaari –
par to cik sprosti taisniigi

с русского – Улдис Берзиньш





Vjateslav Kuprijanov

Laulmistund (на эстонском)

Inimene
leiutas puuri
ennem kui tiivad

Puurides
laulavad tiivulised
vabast lennuhoost

Puuride ees
laulavad tiivutud
et puur
on igluse pant.

Перевел Андрес Эхин


На португальском

O homem
inventou a jaula
antes
que as asas

Nas jaulas cantam
os alados
a liberdade
de voar

Diante das jaulas
cantam os sem asas
a justica
das jaulas

Перевела Ангела Мелим (Рио де Жанейро)




На малайском

Malay -на малайском:

TELADAN DARIPADA NYANYIAN

Manusia
mencipta sangkar
sebelum
mencipta sayap

Di dalam sangkar
yang bersayap menyanyi
tentang kebebasan
terbang.

Di hadapan sangkar
yang tidak bersayap menyanyi
tentang keadilan
sangkar.

 

Penterjemah : Dr. Raja Rajeswari Seetha Raman, Malaysia

На турецком:

ŞAN DERSİ

İnsan

kafesi keşfetti

öncesinde

kanatların

 

Kafeslerde

şakır kanatlılar

özgürce

uçmalara

 

Kafeslerin önünde

şakır kanatsızlar

adaletine

kafeslerin.

 

Translated into Turkish by Ugur Buke

На венгерском:

Magiar

ÉNEKÓRA

Az ember

előbb találta fel

a kalitkát,

mint a szárnyat.

 

A kalitkában

szárnyasok énekelnek

a repülés

szabadságáról.

 

A kalitkán kívül

szárnyatlanok énekelnek

a kalitkák

jogosságáról.

 

Translated into Magiar by Andras Soproni

 

На корейском

Korean

노래 수업

인간은
날개 보다
먼저
새장을 만들었다

새장 안에서
날개 있는 것들이 노래한다
비행의
자유를

새장 밖에서
날개 없는 것들이 노래한다
새장의
정의(正義)를

 

Translated from Russian into Korean by Lee Jong Hyeon (Korea, Seoul)

На японском

Japanese

歌のおけいこ\

 

人間は  

籠を発明したのだ

発明した翼を

前に

 

籠のなか

有翼のものが歌う

自由のことを

飛行のことを

 

籠の前で

無翼のものが歌う

正義のことを

籠のことを

 

Translation into Japanese by Mariko Sumikura, Kyoto

From the book “Duet of Iron”, Kyoto. 2018

На китайском

Chinese

歌唱课

人
发明了笼子
在
发明翅膀之前

在笼子中间
有翅膀的
在歌唱
飞翔的自由

面对着笼子
没翅膀的
在歌唱
笼子的公正

Translation: Wang Jianzhiao

На арабском

Arabic

درس في الغناء

الإنسان
اخترع القفص
قبل
أن تخلق الأجنحة

داخل الأقفاص
ذوات الجناح تغني
لحري ة
الطيران قبل الأقفاص
كان الذين بلا أجنحة كانوا يغنون
عن عدالة
ا أ لأقفاص

ترجمة نزار سرطاوي

Translated into Arabic by Nizar Sartawi

На иврите

Hebrew

שיעור שירה

אָדָם
הִמְצִיא כְּלוּב
לִפְנֵי שֶׁהִמְצִיא כְּנָפַיִם

בְּתוֹךְ הַכְּלוּבים
שָׁרִים בַעֲלֵי כְּנָפַיִם
עַל חֵרוּת
הַמָּעוֹף

מִחוּץ לַכְּלוּבִים
שָׁרִים מְחֻסְּרֵי כְּנָפַיִם
עַל צִדְקַת
הַכְּלוּבִים

 

Translated by Elena Baibikov

На персидском

Persian

زنگ آواز

 پيش از بال
انسان
قفس را
کشف کرد

در قفس ها
صاحبان پر و بال
از آزادی پرواز
ترانه سر می دهند

در جلوی قفس ها
بی پروبالان
از عدالت قفس
ترانه می سرايند

مترجم: الهام مقدس

Перевела Эльхам Мохаддас (Тегеран)

На непальском

Nepali

 

भाचेस्लाभ कुप्रियानोभ, मस्को, रसिया

अनुभवको गीत

पुरुषले

पखेटाको आविष्कार हुनुभन्दा पहिला

खोरको आविष्कार ग¥यो

खोरभित्र

 

पखेटाहरू गीत गाउँछन्

स्वतन्त्रताको

उडानको

खोरको सामुन्नेमा

 

पखेटा नहुनेहरू गीत गाउँछन्

स्वतन्त्रताको

खोरको ।

 

        नेपाली अनुवाद भीष्म उप्रेती

(Translated into Nepali by Bhisma Upreti)

На маратхи

Marathi

 

गाण्याचा धडा

माणसाने

पंखांचा शोध लावण्याअगोदर

शोध लावला

पिंजऱ्याचा

 

पिंजऱ्यात

पंखलेल्यांनी गायिली

स्वात्रंत्र्याची आणि

भरारीची गाणी

 

पिंजऱ्यापूर्वी

पंख नसलेल्यांनी गायिली

पिंजऱ्याच्या

न्यायाची गाणी

 

वायाचेस्लाव कुप्रियानोव्ह

(मराठी अनुवाद: हेमंत दिवटे )

 

Translated into Marathi by Hermant Divate, Mumbai

На хинди

Hindi

गीत गाते उपदेश

परों के फैलने से पूर्व
आदमी ने
कर दिया आविष्कार पिंजड़ों का.

उन पिंजड़ों में
पंखों ने
नई उड़ान/ स्वंत्रतता के लिए
गुनगुनाये असंख्य गीत आजादी के.

पंख रहित गीतों को
न्याय व्यवस्था की सार्थकता पर
कर दिया स्थापित
पिंजड़ों के निर्माण से पूर्व
आदमी ने.

 

अनुवाद- अशोक आंद्रे
Translated by Andrey Ashok
from the book – Viacheslav Kupriyanov, "Hastakshar sharad ritu ke", New Delhi, 2018

На бенгальском

Bengali

 

গানের পাঠ

মানুষ

আবিষ্কার করেছিল খাঁচা

ডানা

আবিষ্কারের আগে

 

খাঁচার ভেতরে

ডানা গাইত

মুক্তি ও স্বাধীনতার

গান

 

খাঁচার আগে

ডানা না থাকায়

খাঁচার ন্যায় বিচার নিয়ে

গান গাইত 

 

#:# অনুবাদ – বিপ্লব মাজী 

 

Translted from Russian by Biplap Majee

На табасаранском

TABASARAN (Dagestan)

 

МЯЪЛИЙИРИН ДАРС

Инсанди
кьефес адабгъну
хлинццартIан
улихьна

Кьефсариъ
хлинццар кайидари
мяълийир кIура
тIирхбан азадваликан

Кьефсарин улихь
хлинццар кадрудари
мяълийир кIура
кьефсар гьякь вуйиваликан

 

Translation into TABASARAN by Elmira Aschurbekowa

На киргизском - Kyrgysisch

 

МУКАМ  УНДƟР САБАТЫ

 

Канаттарга адамзат

 эң оболу темирден

тор камдады

 

Эркиндикти

кадырлайт

олтургандар айласыз

капастагы.

 

Канаты жок

учалбастар

кубатташат капастын

барын дагы.

 

Translated from Russian by Aynash Kozubayeva

На армянском

Երգեցողության դաս

Մարդը

վանդակն հայտնագործեց

ավելի շուտ

քան թևերը

 

Վանդակների մեջ

երգում են թևավորները

թռիչքի

ազատության մասին

 

 

Վանդակների առջև

երգում են թևատները

վանդակների

ճշմարտության մասին

 

 

Übersetzt von Shant Mkrtschan

На албанском

Mësimi i këngës

Njeriu

E shpiku kafazin

Para se të shpikte

Flatrat

 

Në kafaze

Flatrat këndojnë

Për lirinë

E fluturimit

 

Para kafazeve

Ata që nuk kanë flatra

Këndojnë

Për lavdinë e shufrave të kafazit

 

 

Translated by Anton Papleka

 

Урок пения: Хазари/дари (Афганистан) Hazaragi/Dari

 

 

درس آواز

مرد

قفس را اختراع کرد

پیش از اختراع بال ها

 

در قفس

بالداران آواز خواندند

از آزادی

از پرواز

 

پیش از قفس ها

بی بالان آواز سر دادند

از عدالت

از قفس ها

 

-------------------

شعری از شاعری روسی ویاچسلاف کوپریانوف

Translated from English to Hazaragi/Dari by Kamran Mir Hazar, poet from Hazaristan/Norway

Словацкий

Hodina spevu

 

Človek

vynašiel klietku

skôr

než krídla

 

V klietkach

spievajú okrídlení

o slobode

letu

 

Pred klietkami

spievajú bezkrídli

o spravodlivosti

klietok

 

preklad: Michal Habaj

 

 Монгольский

ДУУНЫ ХИЧЭЭЛ)

 

Нисэх жигүүрээс

Нэлээн урьтаж

Торыг хүмүүн

Зохиосон гэнэм

 

Торон дотор

Жигүүртэн шувууд

Нисэх эрх чөлөөг

Магтан дуулна

 

Торны өмнө

Далавчгүйтнүүд

Торны шударгыг

Магтан дуулна

 

Translated from Russian into Mongolian

by prof. Navaanzoch Tzedev

 

(Перевод с русского на монгольский осуществлен проф. Наваанзоч Х. Цэдэв-ом)

Юкагирский

Йахтэдин кисьэлэк.

 

Шоромо йоуйэлэк

аамэлэ

киэйэн пириидамунгэт.

 

Йоуйэпкэ

Нодопул йахтэн,ил

ходо омось

мэруйдин.

 

Эл пирииньэлбэнпэ

йоуйэ архаа ођон,и ,

йахтэриит

тан, йоуйэ омооги.

Перевод на язык лесных юкагиров - Любовь Николаевна Дёмина

на шведском

Sånglektion

 

Människan

uppfann buren

långt innan

vingarna

 

I burarna

sjunger de bevingade

om flygandets

frihet

 

Före burarna

sjöng de vinglösa

om burarnas

frihet

 

(Översättning Bengt Berg)

на якутском

Кынаттаах ырыалар

Киһи хаайыыны оҥорто
Кынатын оҥостуон иннинэ,

Хааччаха ыллыыллар сордоохтор
Кынаттаах көнүл туһунан,

Хааччах иннигэр олорон
Кынаты билбэтэх дьоллоохтор,
Ыллыыллар хааччаҕы хайгааннар

 

Перевел с русского на якутский
Михаил Колесов

На литовском

УРОК ПЕНИЯ

 

Dainavimo pamoka

 

Žmogus

išrado narvą

anksčiau

nei sparnus

 

Narvuose

dainuoja sparnuočiai

apie skrydžio

laisvę

 

priešais narvus

dainuoja besparniai

apie narvų

teisėtumą

 

Iš rusų kalbos vertė Vladas Braziūnas

(С русского перевёл Владас Бразюнас)

На украинском

Урок співів

Людина

створила грати
перш ніж

створити крила.

У клітях співають

крилаті
про свободу

летіння.

Перед шпаківнею

співають безкрилі
про справедливість

кліток.

Перевела на украинский

Лидия Тиндарей

На узбекском

ASHULA DARSI

Inson
qafasni
qanotlardan ilgari
kashf etdi

Qafasda
qanotlilar
erkin parvoz haqida
kuylaydi

Qafas yonida
qanotsizlar
qafasning adolatliligi haqida
kuylaydi

 

Перевел с русского на узбекский

Азим Ташпулатов

 На суахили:

Swahili

 

KUFUNGUA MASOMO

Mtu
zuliwa ngome
kabla
mzulia mbawa

Katika mabwawa
kuimba kwa mabawa
ya uhuru
ya kukimbia

Kabla ya mabwawa
kuimba bila waya
ya haki
ya mabwawa

---

Новалис. Гимн

---

Солнце - 5

5.

 

Солнце это солнце

как таковое

а не солнце русской поэзии

или вообще мировой поэзии

хотя и у него есть свой размер

и ритм существования

и оно занимает свое почетное место

в мировой и русской поэзии

хотя это не влияет

на его вращение вокруг своей оси

и на положение среди звезд

солнце

абсолютно свободно

 

---

Солнце - 4

4.

 

Солнце не появляется

ради минутного затмения

однако только в минуту затмения

мы обращаем на него

свое ликующее внимание

глядя на него сквозь

закопченные стекла

удовлетворяя свою страсть

оставаться во мраке

 

затмение солнца

для которого используется луна

это явление очевидное

в отличие от затмения умов

которое тщательно скрывается

и для которого не требуется

совпадения видимого диаметра луны

с размером обтекаемых полушарий

нашего головного мозга

 

---

Солнце -3

 

3.

 

Солнце это солнце

которое живет на солнце

и в то же время живет под солнцем

эта внутренняя жизнь для нас незаметна

несмотря на северное сияние

магнитные бури

и солнечный ветер

изобрел же солнце

философ Гераклит

причем сделал это

невооруженным глазом

 

---

Солнце -2

2.

 

Солнце это

не политическое животное

хотя это оно наплодило

массу политических животных

само солнце

ни левое ни правое

и не золотая середина

солнечная система

не предполагает

избирательной системы

как мы выберем другое солнце

чтобы выдвинуть его

на должность светила

это оно выбрало нас

это оно пытается нас

просвещать

навещать днем

и увещевать видеть сны ночью

мы же бездумно полагаем

что солнце нужно нам для загара

 

---

Солнце

 

1.

 

Стоит удивиться

как выживает солнце

в полной пустоте вдали от поддержки звезд

в безвоздушном пространстве

как оно дышит

в духоте собственного огня

без духовной и вообще без пищи

съедая само себя

в полной темноте

оно не видит нигде даже

своего отражения

луна слабое зеркало

солнце не видит собственного света

слепое

оно дарует нам зрение

и вот мы с безразличием смотрим

как оно выживает

без родственников

без друзей

без денег

---

Риск мира

 

риск жизни
он оправдывается самой жизнью
и потому на каждой живой планете
против риска войны и вражды
накапливается риск мира
риск мира и доверия
который в противовес риску войны и смерти
оправдывается жизнью
не только жизнью которая стала историей
но и
жизнью которая только наступит
которая только тогда наступит
когда мы все наберемся ума чтобы себе позволить
не бесконечное иго обороны
а риск доверительного мира
смертельный риск
мира

 

 

---

СВЯТОГОР

 

 

Уходя, ты душу вдохнул в того,

кто не в силах поднять твоей сумы переметной.

Твои тайные великие подвиги

остались для нас загадкой.

Ты, быть может, воздвигал на земле горы?

Звезды в небо летели из твоей горсти,

чтобы уже не вернуться.

Арарат или Эверест – холм,

где зарыты твои доспехи?

Явные подвиги Ильи Муромца –

твой дар нашему

земному воображению.

Твое дыхание

рассеяно среди нас.

Кто его соберет, тот

возделает почву для новых звезд

и будет ждать урожая.

Поборникам тьмы

не будет нигде

твердыни. Какие еще небеса

мы тогда поднимем еще

над собой?

---

Шум

 

Вечно слышится шум

Шум ведь всегда на слуху

Зеленый шум вашего детства

Белый шум белого снега

Синий шум синего моря

Черный шум звездного неба

Красный шум солнца

Горький шум чужой славы

Назойливый шелест чужих денег

Докучный шум неутомимого хаоса

Потрескивание новостей в печи памяти

Неуловимый шумок собственной мысли

Заглушающий порой слабый голос совести

Успокаивающий шум дождя за окном

Пугающий скрип двери

Когда приходит и уходит ветер

Шум ветра над морем и

Шум моря под ветром

Приятный шум ветра в голове

Сытый шум дня

Брошенный на съедение голодной ночи

Шум вечного сна

Не дающий надежды на пробуждение

---

Рок-композиция для чужого голоса

---

Рифмы

Рифмы, рифы, на которые натыкаются утлые фрегаты смысла,
Рифмы, склеротические тромбы, забивающие артерии речи,
Рифмы, скрежещущие тормоза вездехода современности,
Рифмы, качели, на которых качаются чопорные чиновники,
Рифмы, фирмы по производству франтоватых пустых фраз,
Рифмы, руки попрошаек, протянутые в конец строчки
Рифмы, агенты чуждого влияния, сбивающие с толку все еще родной язык,
Рифмы, коромысла с дырявыми ведрами жидкого смысла,
Разбойники, внезапно выскакивающие из-за угла стихотворения,
Угрожающие засыпающему читателю ударными гласными,
Рифмы с грифом Секретно, рифмы, висящие погремушками
Над великовозрастными младенцами…
Мужские рифмы, чреватые насилием над женскими рифмами
Рифмы, прикрывающие стыд стиха,
Следуя негласному закону:
Ври, ври, но ври в рифму!

---

Книга Франца Холера "Стук"

Книга Франца Холера "Стук" опубликована на русском языке
Текст: Павел Басинский
Российская газета - Федеральный выпуск №7563 (100)

Франц Холер. Стук. Пер. с нем. В.Г. Куприянова. - М.: РИПОЛ классик, 2018.
Эту книгу советую прочитать хотя бы из-за участия в ее создании двух людей.
 
"Стук" - одновременно психологический и абсурдный роман о семейных отношениях.
Во-первых, это, конечно, сам Франц Холер - один из самых известных поэтов, прозаиков и драматургов современной немецкоязычной Швейцарии, получивший там все мыслимые литературные премии. Впрочем, в Швейцарии Холер известен еще благодаря другому своему таланту, который русский читатель оценить не сможет. Он является создателем многочисленных кабаре-постановок и моноспектаклей, в которых сам принимает участие, сопровождая свои монологи игрой на виолончели. В России такой "театр одного писателя" блистательно представляет Евгений Гришковец. Холер изобрел этот жанр раньше своего русского коллеги.
Во-вторых, роман Франца Холера "Стук" ("Es klopft" - буквальный перевод с немецкого: "Оно стучит") вышел у нас в прекрасном переводе Вячеслава Куприянова - переводчика более чем известного и заслуженного. Так, в апреле этого года он удостоился премии "Югра", которая вручается в Ханты-Мансийске не только за русскую литературу, но и за переводы со славянских языков. Напомню также, что Вячеслав Куприянов - один из наших наиболее авторитетных переводчиков Райнера Марии Рильке...
Книгу Холера "Стук", впервые вышедшую в Мюнхене в 2007 году, можно прочитать двояким образом, кому как нравится. Можно - как глубокий и серьезный психологический роман о тонкостях семейных отношений и о том, что где тонко, там и рвется. Можно - как абсурд и гротеск, где каждое серьезное последствие имеет самые несерьезные причины.
Над финалом романа можно плакать, а можно хохотать. Все зависит от того, как вы сами смотрите на семейные отношения, какова ваша собственная мораль в этих вопросах. И в этом, пожалуй, одно из важных качеств швейцарской литературы - вспомните знаменитую в России экранизацию пьесы Дюрренматта "Визит старой дамы" режиссера Михаила Козакова с Екатериной Васильевой и Валентином Гафтом в главных ролях.
Только в романе Холера дама не старая и богатая, а молодая и не богатая, и ее визит происходит по иной причине: она непременно желает родить ребенка от почтенного врача "уха-горла-носа". Но у него уже есть жена и двое детей, мальчик и девочка, - такой идеальный семейный баланс. И он ни разу не изменял своей жене, и вообще жена - всего лишь вторая женщина в его более чем скромной жизни, а, впрочем, больше ему и не нужно для гармонических воспоминаний о прошлом.
Однако, не устояв перед чарами молодой дамы, врач этот баланс нарушает. Дама родила от него девочку, о чем от нее следует отчет в виде фотографии, присланной по почте. Но ничего личного - только ребенок! Герой не несет никакой ответственности. Никакого шантажа в жанре триллера и прочих штук. И даже когда повзрослевший сын врача найдет себе девушку, не надейтесь, что это будет дочь его папы, как это бывает в душещипательных сериалах. Автор и здесь обманет ваши ожидания.
Обманет-то обманет, но заставит прочитать роман до конца. Каким образом удается Холеру это сделать в книге, где, в сущности, ничего экстраординарного не происходит - здесь секрет автора. Подозреваю, он заключается в том, что Холер играет именно на наших банальных ожиданиях, иронически обманывая их.
Но делается это мягко и не зло, так что чтение романа оставит у вас приятное послевкусие. Главное - непоколебимую уверенность в том, что всякая жизненная проблема решаема, только нужно не затягивать с ее решением, а решать все вовремя, по мере поступления проблем. И это будет правильно. Но скучно. Но правильно.
В конце концов, вам решать.
Выбор всегда остается за вами.

---

Роберт Гернхардт. Признание.

Роберт Гернхардт (1937 - 2006)

ПРИЗНАНИЕ

 

Я маршей не любил язык

И шахмат не держал.

От маршей слишком шум велик,

От шахмат слишком мал.

SELBSTAUSSAGE

 

Ich mach mir nichts aus Marschmusik,

ich mach mir nichts aus Schach.

Die Marschmusik macht mir zuviel,

das Schach zuwenig Krach.

 

 



---

Р.М.Рильке. Где-то цветет цветок расставанья....

Где-то цветет цветок расставанья и веет,

где бы мы ни были, всюду цветочной пыльцой;

даже в грядущих ветрах вдыхаем мы расставанье.

---

Р.М.Рильке. Пред небом моей жизни...

Пред небом моей жизни в изумленье

стою, внимая. О большие звезды!

Восход и нисхожденье. Тишина.

Как будто нет меня. Я соучастник? Или

я лишний здесь? В крови прилив, отлив

подчинены ли высшему порядку? Или

мне надо сердца рвение отринуть

затем, чтобы сродниться с этим дальним?

И пусть оно своих страшится звезд, как будто

лишь близкое обманет, но утешит.

 

Париж, весна 1913

---

Слово на вручении премии "Европейский атлас поэзии"

  Уважаемая заведующая отделом культуры города Банья Лука, уважаемые дамы и господа! Для меня большая честь говорить сейчас здесь перед вами, на земле, которая помнить великих писателей и поэтов, каких как Петар Кочич и Бранко Чопич.

 Но что значит сегодня быть поэтом, признавать себя поэтом, верить в себя, доказывать себя, привлекать к себе внимание, и в тоже время схватывать чужое бытие, признавать предшествующих и верить в грядущих, и внимать времени и пространству, стараясь понять то, что тебя окружает, ласкает, стискивает, старается обойти, пройти мимо, не задеть, покалечить, убить, прославить, забыть, замести следы.

  Очень люблю это раннее стихотворение Райнера Марии Рильке:

 

Мне никто, сироте,

не доверял преданий,

манящих детей к мечте,

хранящих их в жизни ранней.

 

Откуда это во мне?

Кто податель отваги

ведать и древние саги

и слово к морской волне?

 

  Собственно детство не оставило о себе памяти сиротства, а только заботы и желания добра. Моя бабушка, родившаяся и выросшая в якутском селе, научила меня любить русскую книжную классику и грустные сибирские песни, родители до конца своей жизни несли на своих плечах тяжкую ношу моего лирического стремления витать в облаках. Первые стихи я написал в 10 лет, в них я высмеял одноклассника за «невежливость», что закончилось дракой, где я был вынужден поддаться своему более слабому противнику, поскольку внимающая публика жаждала именно моего поражения. Это достойная награда сатирику! Но началом своего поворота к поэзии, я считаю Высшее военно-морское училище инженеров оружия в Ленинграде. Что меня сближает с Рильке, это раннее знакомство с воинской жизнью, к счастью без войны. Рильке оттуда вышел лириком, я скорее продолжал линию критического идеализма. Поражением это уже не было, мою «военно-морскую» поэму приняли с разной степенью воодушевления и военное начальство и мои товарищи, еще не ставшие командирами.

 

Здесь романтика в загоне,

Ум иголкою в стогу:

Лучше лычка на погоне,

Чем извилина в мозгу!

 

Никто на это не обиделся. Много лет спустя, меня, давно уже сухопутного человека, догнала награда, именно за это я получил памятную медаль «К столетию русского подводного флота», ее я считаю самой важной наградой за поэзию. Что еще я вынес отсюда? Что – «Сводят людей – колодцы / А разводят – моря.»

  «Извилина в мозгу» занимала меня не менее чем «трещина мира, проходящая через сердце поэта» (Генрих Гейне). Ценю мимоходом сказанное обо мне поэтом Сашей Ароновым: «Ты в стихах реабилитируешь головной мозг!» Но сам я начинаю думать с движения языка, пока оно не становится движением речи. Язык мой «бьется над правдой». И вот он уже не язык: «он – сердце!»

  Я никогда здесь не чувствовал одиноким, меня поддерживали лично и заочно – Изет Сарайлич и Васко Попа, Блаже Конески и Миодраг Павлович, с других концов земли – Роберт Грейвз и Шеймус Хини, немцы Эрих Арендт и Хайнц Калау, латыш Ояр Вациетис, чех Иржи Груша и поляк Збигнев Херберт.

  И конечно мои русские поэты и филологи, Арсений Тарковский и Михаил Зенкевич (старый акмеист первым сказал мне, что свободный стих у меня «получается»), академики Юрий Рождественский (он первый ввел верлибр в русские университетские учебники) и Вячеслав Всеволодович Иванов, учивший меня «поверять гармонию алгеброй».

  После ухода иных из них и появляется чувство сиротства, которого не было ни в детстве, ни в зрелости. Мир не слушал своих мудрецов и спешил забыть своих поэтов. Мир не внимает словам Гёльдерлина, который уверял, что «поэтически пребывает на земле человек». В поэзии все более слышны эсхатологические мотивы, вместо «человеческого» нам предлагают «постчеловеческое»! Словно сдвигают поэзию, эту высшую форму человеческого творчества, в промежуток между «никому не нужно» и - «Я тоже так могу». Мир отдыхает от мудрости. Мир отворачивается от поэзии. Повернется ли он к мудрости и к поэзии, пока мы живы, зависит от нас: Переосмысляя Пушкина и Иннокентия Анненского, повторюсь еще так:

 

И я в свой век отчизне посвятил

Моей души прекрасные порывы.

Молитвами друзей да будем живы

Среди воров, в мерцании светил!

 

Свинец и злато, вот глагол времен,

А помыслы о вечности негромки.

И сетовать не стоит на обломки,

Где наших не написано имен.

 

Не более иных наш век суров.

Лишь гении глядят на нас сурово.

И стоит петь, чтоб не скудело слово

В мерцании светил, среди воров…

 

 

Я благодарю всех, кто призвал меня на этот праздник поэзии и кто считает, что я здесь нахожусь по праву. Благодарю издательский «Дом поэзии» в Банья Луке, лично господина Здравко Кечмана, всех, без кого не вышло бы моя книга, благодарю мою замечательную переводчицу Веру Хорват, сделавшую так много для русской литературы, благодарю за премию «Международный атлас поэзии», и  надеюсь, что моя книга будет одним из моих оправданий в  выборе судьбы поэта.

 

/m��

---

Слово на открытии Международной книжной ярмарки в Баня Луке, 12.09.17

---

Михаэль Крюгер. Обнимающий дерево

->

Михаэль Крюгер

ОБНИМАЮЩИЙ ДЕРЕВО

 

Мне кажется, что я знаю всех, во всяком случае многих, живущих в моем квартале, кто еще отваживается выходить на улицу. Я знаю, у кого какая собака и кто чем болен, кто по воскресеньям ходит в церковь и тем не менее верит в бога, чьи дети почитают своих родителей и регулярно их навещают, кто страдает от отсутствия душевного равновесия, а кто от избыточного веса, кто в союзе с силами тьмы и кто с силами света. я знаю их всех. Летом, когда мое окно на улицу открыто, я могу уже по звуку шагов определить, кто в каком находится настроении, я узнаю людей по их сдержанному кашлю или по их самонадеянному кашлю, по их вздохам и по их чертыханиям. Я узнаю молчаливых и недоверчивых, разочаровавшихся в жизни неудачников и уверенно спешащих вперед, которые не хотят согласиться с тем, что и они идут навстречу своему несчастью.

  Я вижу их всех насквозь.

  Некоторые их них пытаются мучить меня в моих мечтах, другие только сжимают кулаки в своих карманах, кода они проходят мимо моего окна. Никто не приветствует меня. Никто не посмотрит в мое окно, не махнет мне рукой. Многие из них уже смирились с собственной смертью, другие стараются придать некоторую легкость своему шагу, чтобы миновать свою смерть. Многие их них встречаются в книге моего воображения, не представляя себе, каким образом связаны в ней их житейские привычки с историей их жизни. Они не могут об этом знать, потому что я не разговариваю ни с кем из себе подобных. Я это, кажется мне иногда, некоторое подобие спустившегося на землю бога, бога за окном, которого злая судьба привязала к его трону, с которого он не может сдвинуться, чтобы сойти к людям. Такой бог, который больше не вмешивается, он больше не может исправлять свое творение, но ему осталась божественная способность толковать каждый шаг каждого человека. Люди могут надевать на себя сколь угодно совершенную маску, я все равно вижу лицо, скрытое за ней, вся эта жалкая игра в прятки не может ввести меня в заблуждение.

  Насколько я себя помню, за все это долгое время, которое я вынужден проводить за моим окном, я еще ни разу не ошибся. Я знал, когда от кого ушла жена и у кого проблемы с финансовым ведомством. И естественно, никакие ухищрения моих ближних не могут мне помешать увидеть в незаметном невольном жесте крушение линии жизни.

  Пищу мне доставляет ежедневно мобильная служба попечения, которой я могу часто давать ценные указания, с какой новой клиентурой ей скоро придется иметь дело; все реже капающую почту вынимает польская уборщица, на телефонные звонки я больше не отвечаю. Посредством радио я сохраняю связь с миром. Это старый приемник, который без труда ловит все волны и всех близлежащих домов. Но я пользуюсь им лишь для контроля, чтобы подтверждать мои предсказания, и я, естественно, слушаю известия, чтобы придавать моим локальным наблюдениям более широкий масштаб. Однако я слушаю главным образом музыку. Я осмелюсь утверждать, что все наиболее значительные музыкальные пьесы я уже прослушал множество раз.

  Музыка удерживает меня в жизни.

  В этой жизни есть один человек, которого я не могу понять. Он появляется исключительно с наступлением сумерек, на нем даже летом широкий плащ, и он выглядит, если его рассматривать из моего окна, как некто, кто или разучился ходить или еще только учится. Он появляется ни слева и ни справа, он не прибывает откуда-то, он сразу возникает внезапно, внезапно встает под уличным фонарем, застывает, и, словно охваченный порывом ветра, припадает к мачте фонаря, так что даже свет начинает вздрагивать. Я начинаю его четко видеть только когда свет вздрагивает, до этого он только часть тени или часть улицы, в любом случае, он становится действительной личностью лишь наискосок прислонившись к фонарю. Порой, когда я после долгого дня наблюдений и толкований уже пребываю в прихожей снов, это легкое вздрагивание света заставляет меня пробудиться. Тогда я вижу, как он стоит, совершенно несчастная фигура, дышит тяжело, так что его широкий плащ, скорее даже накидка или  пелерина или мантия слегка колышется, ибо этот несчастный явно дышит не нормально, не как положено, а пыхтит, как будто он пытается напряженным мощным усилием сдвинуть с места свое истощенное тело. Иногда на его растрепанные волосы надвинута кепка, покрывающая еще и уши, даже летом, что не делает его облик приятнее.

  Когда он через какое-то время в этом непредставимом для нормального человека положении приходит в себя, после этой короткой передышки, он направляется нелепыми короткими шажками к стоящему невдалеке дереву, и как только он наконец приближается к нему, обнимает его как бы ища у него поддержки и в то же время удивительно нежно. То, что длится считанные секунды, кажется мне, как будто он переходит с одного конца света на другой. Как будто он пересек целую пустыню, он падает в объятия дерева и в то же мгновение пытается своими руками с длинными худыми пальцами со всех сторон обследовать кору дерева, как будто он хочет на ощупь узнать его. Можно ли еще представить себе более интимную пару?

  Это человек, обнимающий дерево, которого никто не знает и которого я не могу понять Когда его выхватывает свет фар случайно проезжающей машины, он отнимает от ствола обращенную в сторону улицы руку, сжимает ее в кулак и грозит им вослед тому, кто помешал его объятию. Это его объятие может длиться целый час, час свидания, когда именно часов не наблюдают. Час братания или попытка слияния.

  Человек или существо, которому очевидно ничего не осталось в этом мире, кроме этого дерева под моим окном, закутанный в свой развевающийся плащ, накинутый на его пульсирующее тело, прильнувший к дереву, словно при бичевании, какой-то идиот или святой дурень. Никто не знает, откуда он приходит, никто не знает, чем он занимается днем, пребывает ли он в печали или грезит. Он приходит только затем, чтобы обнять это дерево, и не знает , что я наблюдаю за ним при этом его деянии. Или он точно знает, что я сижу за моим окном и испытываю его? Или это он испытывает меня? Может быть, он и есть последний вызов в моей истекающей жизни? Не является ли это объятие с деревом каким-то особенным религиозным ритуалом, которым он хочет показать мне мои собственные границы?

 

  Этот странный святой, как я его сам для себя называю, так или иначе, как только он возникает, приводит в негодность мою теорию о прозрачной предопределенности человека. Я всегда представлял себе бога как существо, которое управляет нами, как марионетками, и таким образом вынуждает нас поступать так, как будто мы от него не зависим; отсюда эти маскарады, как попытки доказать эту нашу независимость. Смысл моей жизни состоял в том, чтобы разоблачать эти маскарады, в игре, играть в которую можно только без поручения, без надежды на вознаграждение или тем более на избавление. Это, если можно сказать яснее, бессмысленная игра. Этот обнимающий дерево, который внезапно вступает в световой круг, напоминает мне о моих границах, когда я, возгордившись своими способностями, начинаю считать себя чем-то высшим.

  Поэтому я счастлив, когда он некоторое время не тревожит меня своим появлением. Но я знаю, что он снова появится. Он придет непременно. Он не может себе позволить оставить меня одного за моим окном.

---

Осенняя листва...

Осенняя листва ликует за окном,
Она еще жива, она горит огнем.
Вот так проходит день, а вечером вчерне
День завтрашний уже колышется в окне.
Там виден целый мир, печаль моя светла,
Мне грустно оттого, что глупость весела.
В душе горит закат, а в небе он угас,
И свет потухших звезд уже зажжен для нас.

---

Новая живопись

Вот приходит знаток,

Срывает обои со стен:

Да это никак Ван Гог!

Нет, скорее Гоген…

 

Смотрит то вверх, то вниз,

То скрючит, то выпрямит стан. –

Это, конечно, Матисс!

Нет, пожалуй, Сезанн…

 

Ах, какая нога

Там танцует вдали!

Целая – это Дега,

Сломанная – Дали.

 

Как давно человек

Вдруг изобрел колесо!

Вот и Тулуз-Лотрек

Катит его к Пикассо

---

Ингеборг Бахман. Корабль загружен...

Корабль загружен летом до отказа,
Уже и парус солнца распростерт.
Крик чайки перечеркивает порт.
Корабль загружен летом до отказа.

Уже и парус солнца распростерт.
Летящая фигура под бушпритом
Оскалилась злорадством неприкрытым.
Уже и парус солнца распростерт.

Крик чайки перечеркивает порт,
и с запада команда погрузиться;
еще успеть глазам за луч схватиться.
Крик чайки перечеркивает порт.

---

Удаль и отвага Фазиля Искандера

 

  Легендарная книга Фазиля Искандера «Сандро из Чегема» начинается так: «Дядя Сандро прожил почти восемьдесят лет, так что даже по абхазским понятиям его смело можно назвать старым человеком. А если учесть, что его много раз пытались убить в молодости, да и не только в молодости, можно сказать, что ему просто повезло.»

  Писатель и поэт Фазиль Искандер ушёл из жизни 31 июля 2016 года. Ему было 87 лет. Можно сказать, что ему в жизни тоже повезло, хотя убить его не пытались, но от этого бывало ему не легче. Он многое пережил.

  По его словам, «конечная задача искусства, как и религии, – очеловечивание человека». Этим Фазиль Абдулович и занимался всю свою жизнь. И сам своей жизнью дал пример настоящего человека.

  Разумный критик Павел Басинский хорошо сказал о нем: «Фазиль Абдулович Искандер был великим представителем той литературной традиции, которую нам еще предстоит оценить, потому что она, по-видимому, исчезает.    Многое из мировой классики можно вспомнить. Эпос рождается в глубинах жизни народной, но единицам из мировых писателей дано это выразить в литературном произведении. Фазилю Искандеру это удалось. И потому он такой же абхазский писатель, как и русский, как и мировой.»

  С одним я не согласен с Басинским, что эта традиция «исчезает». Нет, мы будем ее продолжать. Да, «он такой же абхазский писатель, как и русский». Понятно, что в Абхазии его любят и помнят. Как-то давно в Абхазии по дороге в писательский Дом творчества в Пицунде машину, где ехал я с женой Наташей (она пишет прозу), остановил абхазский милиционер. Узнав, что мы писатели, милиционер не стал придираться к нашей скорости, а напротив, написал трогательную записку для других дорожных милиционеров, если они нас еще остановят: «Не обижать!» И расписался. В том милиционере, с его веселой важностью, было что-то от Сандро из Чегема! Так что и русскую литературу любят в Абхазии, не в последнюю очередь благодаря Фазилю.

  Его благородная осанка и классический профиль напоминали мне облик древнего персидского полководца. Одним из его качеств я бы назвал благородство, не только внешнее, но и внутреннее. В своей печальной и поучительной сказке «Кролики и удавы» он ехидно высказался так: «Несмертельная доза совести, вот что должны прививать кроликам наши мудрецы.» Иронией он владел блестяще, и в тоже время он принимал на себя дозу совести, близкую с смертельной.

  Как-то нас связал случай через судьбу замечательного поэта – Владимира Бурича. Искандер, сам знаменитый своими мудрыми изречениями, был одним из немногих, кто еще в 70-е годы оценил парадоксальные свободные стихи Бурича, которые еще боялись «пустить в печать».  Возможно, в некоторых их них было что-то странное, зороастрийское, быть может, даже суфийское:

 

Жизнь –

искра

выбитая

палкой

слепого

 

  Тогда было трудно вступить в Союз писателей, тем более со стихами необычными, которые не всегда соответствовали бодрому советскому канону. Тут нужны были рекомендации маститых авторов. Бурича мало кто понимал, даже после позднего выхода его первой книги – «Тексты» (1988). Первую рекомендацию ему дал Фазиль Искандер, а вторую я, хотя был младше Бурича. Но когда дело дошло до приема, кто-то из недоброжелателей вспомнил, что Искандер напечатал скандальную повесть «Маленький гигант большого секса» в не менее скандальном альманахе «Метрополь». Тут же нашелся еще один недоброжелатель, который заявил, да и Куприянов тоже иногда публикует не то и не там. Короче, прием Бурича задержали на какое-то время. Но через некоторое время справедливость восторжествовала, с опозданием, но приняли в Союз писателей автора, которого рекомендовали «не те, кому положено».

  Владимир Бурич умер рано, в августе 1994 года в Македонии на международном фестивале поэзии в Струге. Мы хоронили Бурича в Москве вместе с Фазилем, потом проводили вечер его памяти в музее Маяковского. Фазиль, один из немногих, оставался товарищем Бурича до конца его жизни, он умел ценить чужой талант, умел быть настоящим другом.

  Когда в журнале «Новый мир» вышла повесть Искандера «Поэт», у меня незадолго до этого тоже прошла публикация небольшого романа «о поэте Померещенском»: - «Башмак Эмпедокла». Я тогда говорил ему, что было бы интересно издать когда-нибудь вместе, под одной обложкой, две книги разных поэтов именно «о поэте». Возможно, когда-нибудь это произойдет.

  Мне было близко критическое отношение Искандера, которое он выражал не в статьях, а в своей прозе, и делал это и остроумно и в то же время убедительно и серьезно. В повести «Стоянка человека» он писал «… о низменных тенденциях искусства двадцатого века, его тайном рабстве в служении дурному своеволию под видом абсолютной свободы…» Это касается пресловутого постмодернизма, который расползается по всему миру, будучи давно уже мертвым. Этакая развлекающая свобода для тех, чей разум закован в собственном твердом черепе. И еще о чтении: «Культура – … это не количество прочитанных книг, а количество понятых».

  Я даже в прозе Искандера находил прежде всего поэзию. Его стихи достаточно известны, но я говорю о тех стихах, которые я считаю свободными от размера и рифмы. Я, к примеру, могу расположить выбранный фрагмент его прозы именно как таковой, как верлибр. Возьмем законченный отрывок из повести «Стоянка человека». Назовем это стихотворение, где предложения превратились в строки,  ключевым словом – «Удаль»:

 

 …Удаль. В этом слове ясно слышится – даль,

хотя формально у него другое происхождение.

Удаль – это такая отвага,

которая требует для своего проявления пространства, дали.

 В слове мужество – суровая необходимость,

взвешенность наших действий.

Мужество – от ума, от мужчинства.

Мужчина, обдумав и осознав,

что в тех или иных обстоятельствах жизни,

защищая справедливость,

необходимо проявить высокую стойкость,

проявляет эту высокую стойкость, мужество.

 Мужество ограничено целью,

цель продиктована совестью.
  Удаль, безусловно, предполагает риск

собственной жизнью, храбрость.

Но, вглядевшись в понятие «удаль»,

мы чувствуем, что это неполноценная храбрость.

В ней есть самонакачка, опьянение.

Если бы устраивались соревнования по мужеству,

то удаль на эти соревнования нельзя было бы допускать,

ибо удаль пришла на соревнование, хватив допинга.
  Русское государство расширялось за счет удали.

Защищалось за счет мужества.

 Бородино – это мужество.

Завоевание Сибири – удаль.
…Удаль – отвага, требующая пространства.

Воздух пространства накачивает искусственной смелостью, пьянит.

Опьяненному – жизнь копейка.

Удаль – это паника, бегущая вперед.

Удаль рубит налево и направо.

Удаль – это ситуация, когда можно рубить, не задумываясь.

Удаль – возможность рубить, все время удаляясь от места,

где уже лежат порубленные тобой, чтобы не задумываться:

«А правильно ли я рубил?»...

   Но этот текст, хотел бы я заметить, не только вторгается в область поэзии, напоминая, хотя бы, Уолта Уитмена, но, с другой стороны, граничит с философскими трактатами, я бы сравнил его язык с языком выявляющих сущность вещей сочинений Аристотеля, например, в «Никомаховой этике». У Искандера вообще очень сильна этическая, нравственная сторона его творчества, которая, между тем никогда не переходит в прямое назидание.

    В его стихах и его прозе много высказываний, которые еще будут повторять не только за красоту, но и за истину. Он говорил: "Рынок без этики похож на зверинец с открытыми клетками".То, что мы имеем сегодня!  Здесь он перекликается с другим мудрецом, востоковедом, академиком Юрием Владимировичем Рождественским, моим учителем в филологии и в сочинительстве. В своих лекциях по языкознанию в Московском университет он ставил этику в центр философии языка. Всем управляет верно сказанное слово, а не деньги, не рынок, не экономика. Искандер почти повторяет максимы Рождественского, когда пишет это: «Мы вслед за Марксом заблудились, считая, что экономика это базис, а все остальное — надстройка. Тысячелетний опыт человечества, все религии мира утверждают, что как раз наоборот: именно совесть — базис, а экономика — одна из важнейших надстроек».
    Сначала слово, потом разумное и честное дело. И еще нельзя не согласиться с Искандером, который всю жизнь смеялся над глупостью человека и над неосмотрительностью человечества: «Глупость высмеивается не для того, чтобы истребить глупость — она неистребима. Это делается для того, чтобы поддержать дух разумных».

  Так будем, не забывая Фазиля Искандера, стараться и дальше «поддерживать дух разумных»!

 

---

Изменчивая мода

мода господа бога на добрых людей
мода на людей с высокими принципами
с напряженным выражением лица и натянутой
улыбкой с широкой улыбкой и узким
кругозором мода на людей
скрывающих свои мысли скрывающихся
от других людей плюющих
на других людей на людей
продажных подозрительных подозреваемых
на первобытных на современных на вышедших
в люди мода на гражданских на военных
на раненых и убитых
на воскрешенных забальзамированных
на умалишенных бессердечных желчных
на человеколюбцев недочеловеков людоедов
мода на людей из народа
на людей без прошлого без будущего
без настоящего без комплексов мода
безбожных людей на доброго господа бога

---

В некогда бывшем мире

В некогда бывшем

торгующем мире

взрослые расхватали

все детские игрушки,

потому что дети

не доросли до прилавка.

 

Протезы для безногих

расхватали двуногие,

пока безногие ковыляли

на костылях в магазины:

МЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ

ВЕЗДЕ ВПЕРЕДИ –

твердили двуногие,

выбегая из магазинов

на четырех ногах.

 

Протезы для безруких

расхватали двурукие,

потому что безруким

нечем было на них

заработать деньги:

СВОЯ РУКА – ВЛАДЫКА –

твердили двурукие,

расталкивая очередь при выходе

четырьмя руками.

 

Объявили всем

световые рекламы:

появились в продаже

глазные протезы –

увидели зрячие,

расхватали стеклянные очи

и говорили при этом

бестолковым слепым:

ЗА ВАМИ ГЛАЗ ДА ГЛАЗ НУЖЕН.

 

Появились в продаже

протезы голов.

Пока до безголовых дошло,

головастые все расхватали,

твердя при этом:

УМ – ХОРОШО, А ДВА – ЛУЧШЕ,

к тому же будет можно

ВАЛИТЬ С БОЛЬНОЙ ГОЛОВЫ

НА ЗДОРОВУЮ.

 

Наконец, объявили

в свежих газетах:

ДА ИМЕЙТЕ ЖЕ СОВЕСТЬ! –

тут имущие совесть

все расхватали

и твердили при этом:

ведь у нас же

СВОБОДА СОВЕСТИ,

так что у нас теперь

БУДЕТ СОВЕСТЬ

И ДЛЯ ПРОДАЖИ.

 

А все началось с того,

что в этом некогда бывшем

торгующем мире

взрослые расхватали

все детские игрушки,

потому что дети

не доросли до прилавка.

 

 

---

Мы находимся на затянувшемся переходе...

Мы находимся на затянувшемся переходе
Из ледникового периода в парниковый
Оглядываемся в прошлое
И нас бросает в дрожь
Заглядываем в будущее
И нас пробивает пот
Так мы ухитряемся в настоящем
Сохранять свою
Комнатную температуру

---

Пауль Целан. Как бела ты в сумерках...

 

Как бела ты в сумерках, осина.

Матери моей не быть седой.

 

Зелена Украйна, одуваничик.

Мою мать уже не ждать домой.

 

Туча, ты прольешься над колодцем.

Моя мать оплакивает всех.

 

У звезды орбита золотая.

В сердце моей матери свинец.

 

 

---

Луна в Китае

Луна

 

Так звучит (звучало на фестивале в Сямэне) в Китае это мое стихотворение: (клип)

http://m.toutiao.com/i6371267718955401730/?wxshare_count=4&pbid=20261355070&from=singlemessage&isappinstalled=0

***

луна
см. на обороте
луна

медаль
см. на обороте
сердце

сердце
см. на обороте
кровь

кровь
см. на обороте
вода

 

вода

см. на обороте

слезы

 

слезы

смех

на обороте

 

жизнь смерть

на обороте

жизнь

 

не оборачивайся

см.

все сначала

 

 

***

 

Mond

s. Rückseite

Mond

 

Medaille

s. Rücksei

Herz

 

Herz

s. Rückseite

Blut

 

Blut

s. Rückseite

Wasser

 

Wasser

s. Rückseite

Tränen

 

Tränen

Lachen

auf der Rückseite

 

Leben Tod

auf der Rückseite

Leben

 

wende dich nicht um  

s.                                

alles vom Anfang an

 

---

Верлибру в панику...

Поэтическая критика 

 

«ВЕРЛИБРУ В ПАНИКУ И ПАНИКЕ В УГОДУ...»

 

Круглый стол «Эмигрантской лиры» 

(Надежда Кондакова, Дмитрий Мельников, Александр Радашкевич, Вячеслав Куприянов, Леонид Колганов, Лилия Газизова, Марина Кудимова, Виктор Куллэ, Илья Кутик)

 

И долго буду тем любезен я народу,

что этот полутанк с системой полужал

в полуживой строфе навеки задержал

верлибру в панику и панике в угоду.

 

Александр Еременко 

ОТ РЕДАКТОРА ОТДЕЛА

 

Казалось бы, о противостоянии (или содружестве?) верлибра и регулярного метрического стиха на российском литературном поле сказано уже всё. Или почти всё. И тем не менее, время от времени в социальных сетях, как от случайно брошенной спички, вспыхивает и разгорается новый спор. А по комментариям, столь же горячим, сколь и мало аргументированным, можно судить, что тема эта не только «не закрыта», но и не будет закрыта никогда, по крайней мере, до тех пор, пока на русском языке пишут и читают стихи.

Одна из последних стихийных «дискуссий» такого рода возникла недавно в Фейсбуке на странице поэта Дмитрия Мельникова. Короткий, но весьма задиристый его пост показался нам интересным для обсуждения на страницах «Эмигрантской лиры». И автор принял наше предложение. А свои отклики на текст Дмитрия Мельникова и ёмкие эссе на тему «верлибр vs метрика», написали для нас москвичи Марина Кудимова, Вячеслав Куприянов, Виктор Куллэ и Лилия Газизова, живущая в Казани, а также – Александр Радашкевич (Франция), Леонид Колганов (Израиль) и Илья Кутик (США)

Заочный «круглый стол», в котором участвуют как оппоненты свободного стиха, так и его адепты, мы и предлагаем вниманию наших читателей. А эпиграф, весьма подходящий для данной дискуссии, мы нашли у Александра Еременко – поэта столь же ироничного, сколь и серьезного.

Надежда КОНДАКОВА 

 

Дмитрий МЕЛЬНИКОВ (Россия, Москва)

 

В последнее время довольно часто стал заходить разговор о верлибре, в разных тональностях – от уничижительной до восторженной.

Считаю нужным сказать следующее. Верлибр – это не отдельная страна. Отнюдь не суверенная. Это просто один из способов версификации. В русском языке это низший и несамостоятельный жанр. Я не говорю – низкий. Судьба и основной инстинкт русской поэзии в её по крайней мере двухсотлетнем развитии – силлабо-тонические.

Если бы поэтически-интонированная проза, называемая верлибром, предоставляла мне как поэту возможности, превышающие возможности силлабо-тоники, я бы писал верлибром. Или метризованным стихом, без рифмы. Но нет, дудки. Пока ты не вольешь стихотворение в жёсткую, ограниченную и веками выверенную форму, – оно не зазвучит. Музыки не будет, божественной музыки не раздастся с неба, а ведь это и есть единственное богатство, которым обладает поэт. Это, собственно, цель жизни поэта – похитить музыку сфер, пусть даже вызвав зависть богов.

А чугунная болванка с глухим звуком – ну да, можно колотить по ней палкой, прислушиваться и искать гармоники. Только зачем, вот вопрос. Чтобы легче было переводить на английский, хе-хе? Прямо гугл-переводчиком. Главное – правильно ставить подлежащее и сказуемое, не путать местами, а то не дай бог машина не поймет.

И в дополнение к сказанному выше. Да, и верлибр, и метризованный нерифмованный стих занимают подчинённое положение по отношению к силлабо-тонике. Они, собственно, происходят из страха перед рифмой. Рифма диктует стихотворцу. Она его таскает, как катер водного лыжника, попробуй остановись – вырвет руки, сломает позвоночник. Поэтому лучше спрятаться, ну да, понятно, хочется сберечь здоровье. Это верлибр. Латентная форма графомании. Можно в открытую, с рифмой.

Есть ещё ироническая поэзия. Это тоже способ спрятаться. От чего? От прямого лирического высказывания. Почему? Потому что для прямого лирического высказывания надо родиться поэтом. А ирония – это приём. Ему можно научиться. Освоить его. Глухие ведь осваивают язык жестов. Ну так и здесь. Ироническая поэзия – это поэзия глухого. Не думайте, что автор умён, как Аристотель. О нет, он просто не слышит. Он глухой.

Он просто дурит читателя, прикидывается, что слышит, читает по губам. Ложь лежит в основе иронии. Ирония может быть забавна.

Но Пригова всё равно уже никто не цитирует. Прошло одно мгновение по историческим меркам. То же будет и с живущими иронистами. Забудут ещё до смерти. Ну или сразу после.

Но не хотят идти в управдомы. Всё равно что-то царапают. Бендер был умнее.

 

Александр РАДАШКЕВИЧ (Франция, Париж)

 

Дмитрий Мельников прав в том, что основная и подавляющая масса русской поэзии метрична, регулярна, и это есть прекрасно. Возможности метрики и рифмы бездонны и отнюдь не исчерпаны. Что касается музыки сфер, то она гораздо шире и стихийнее силлабо-метрических лекал. Достаточно послушать любое произведение классики, чтобы убедиться в отсутствии маятника и в бесконечных сбоях метронома, в сменах, повторах, перебивах, растворении, развитии и метаморфозных преображениях мелодики. Поэтому божественная музыка в её стихотворном преломлении, упоминаемая критиком, льётся и сквозь густые непричёсанные травы Уитмена, переводами которого я зачитывался в юности, и над обморочной «Ночной фиалкой» Блока, и с астральной палитры Рериха, и в нагих «Александрийских песнях» Кузмина.

Мельников писал бы верлибром, если бы ему это было дано. Но муза диктует ему рифмы, поскольку таково его внутреннее ухо. Я обожаю метрическую поэзию, но моя ритмика и мелодика неизменно и мимовольно выносят к иным берегам, и я следую этому внутреннему слуху в силу и в меру отпущенного дара, стараясь не изменить ни себе, ни через меня явленному. И если говорить о страхе перед рифмой (которого я, грешный, никогда не ощущал), то следует подумать и о страхе перед её отсутствием и перед свободным полётом-парением «без руля и без ветрил». Перед падением, рождающим новую, небывалую форму. И если бы монополией был верлибр, я бы писал «правильным» размером и прилежно рифмовал. Мы свободны только в своей ограниченности.

Эти, по видимости, бесшабашные полёты верлибра живы лишь в своих временных и формальных ограничениях, которые (в моём случае) выстраиваются каждый раз заново и впервые. И если рифма вытягивает и даже потакает обаятельным пустотам и милым проходным, общим местам, то вольный стих, как ни парадоксально, гибнет и растекается от них в ничто. Верлибры, написанные задней ногой и льющиеся на нас сегодня вёдрами, это мутная вода, уходящая в песок раньше, чем она успела сверкнуть на солнце. Поэзия – это не что попало, намаранное всяким, кому не лень. Это по прежнему и по вечному счёту высокое служение, тайна, жертва, некая посвящённость и одержимость «певца любви, певца своей печали», это цветаевское «гетто избранничеств», зарифмованное или нет.

Что касается иронических хлябей, то я бы не уделял столько внимания этим фиглярским играм. Каждый сверчок знай свой шесток. Кому в цирк, кому в храм, кому в интернет-лупанарий, а кому под лунную сень гефсиманских олив. Всё между выбором и предопределением, будь то озвучено и подано метрически или, пардон, верлибрически. И не будем давать друг другу «латентные» клички, «тем более что жизнь короткая такая». Графомания – это норма вещей в пресном глобализируемом мире периода вырождения и разложения христианской цивилизации, она всегда прекрасно себя чувствовала во всех формах и бесформенностях. Была бы картина, а раму всегда найдём.

Перед великим цехом рифмы и размера я лишь кустарь-одиночка. Я не люблю джинсы и кроссовки, как всякую униформу, но я люблю форму. Например, гусарскую или кавалергардскую. Но более всего – развеваемую всеми ветрами, вольную тогу Мусагета. Моя простоволосая, прихрамывающая и неправильная муза давно ведёт меня сквозь теснины пустот «не потому, что от неё светло, а потому, что…»

 

Вячеслав КУПРИЯНОВ (Россия, Москва)

 

Вслед за академиком Ю.В. Рождественским считаю равноправной такую триаду: верлибр, поэзия, проза. Они не мешают друг другу, хотя и взаимозависимы. Верлибр есть вид литературы, симметричный прозе относительно поэзии. Возможно, что пишущим в рифму не придёт в голову написать то, что может быть написано свободным стихом. И наоборот.

Вспоминая дискуссию о верлибре 1972 года в «Вопросах литературы» № 2, я бы соединил все высказывания «против» в одно: Мы, старшие, так не пишем, вы что, рассчитываете на какое-то будущее?». Нынешние высказывания «против» я бы объединил так: «Мы, младшие, так не пишем, вы что считаете, что у вас было какое-то прошлое?». Или – относительно ровесников: «Неужто у вас есть настоящее?». Из тех «старших» иные позже стали обращаться к верлибру: Слуцкий, Самойлов, Тарковский. Слуцкий утверждал, что Блок так не писал, и нам «не надобно». Видимо, не дочитал Блока. Самойлов требовал «гениальности» от сочинителей верлибров, будто любой рифмоплет изначально этой «гениальностью» уже осенён. С Тарковским, к сожалению, я стал меньше встречаться после этой полемики, хотя лично меня он ни в чем не упрекал и именно он пытался меня «ввести в литературу».

Чтобы не повторяться, отсылаю к моим статьям на тему: «Литературная учеба» № 5, 2016. Или www.stihi.ru/2916/03/25/8567. Там 15 статей о верлибре и комментарии читателей. Поэт Иван Шепета www.stihi.ru/2007/05/10-202 считает, что я виноват в разложении русской поэзии. Другая поэтесса уже на сайте poezia.ru, прочитав где-то, что я «один из родоначальников русского верлибра» требовала от меня справки, кто меня таковым назначил, какая инстанция, академия и т.д. И пока в школе не дают примеров свободного стиха, пока нормативную поэтику не начинают с верлибра, до тех пор прилично одетые поэты будут рыскать в поисках голых королей верлибра.

Дмитрий Мельников пишет от лица поэта, который уже владеет «божественной музыкой, раздающейся с неба», он «писал бы верлибром», если бы тот представлял ему возможности превышающие…» Вот, ведь не представил верлибр ему «превышающие возможности», дудки! Мне, как одному из авторов «низшего и несамостоятельного жанра», отвечать здесь ему явно не по чину. Только внимать снизу райскому пению.

Остаются детали. О рифме я высказался здесь: www.stihi.ru/2004/01/03-885/. Как-то я беседовал о рифме с автором «Поэтического словаря» Квятковским, и он мне вдруг заметил, что я ему «открыл глаза на рифму», а я всего лишь тогда сказал, что рифма «квантует» стихотворение, давая знак ограничения строки, заставляя «точкой звука» определить минимальный «квант мысли». Странно писать «двадцатистопным» ямбом. Свободный стих, наоборот, квантами мысли «квантует» свободное звуковое пространство. Проза – это уже размытое (волновое, не квантовое) пространство, охраняющее свою форму из далекой перспективы сюжета. Рифмованное стихотворение вроде банки с консервами, где жесть (рифменный каркас) определяет размер банки и срок её хранения, но не влияет на само содержание. А если влияет, то скорее портит. Обманчивость рифмы хорошо описал Владимир Бурич: http://poezia.ru/works/119197

В рифму труднее переводить, это одна из обид стихотворца. Тогда позавидуем прозаику, да ему и писать проще, он же не рифмует! Так считают те, кто не занимался переводом. Зарубежная поэзия сегодня почти вся без рифм, там так и переводят нашу высшую поэзию на свой «глухой звук». Поэтому с трудом представляют себе величие загадочной русской поэзии, будь то Пушкин или Тютчев! Да и мы до сих пор спорим, например, насколько похожи сонеты Шекспира или Петрарки на русские их переложения? Иногда кажется, «музыку» перевели, а божественного дыхания не ощущается. Рифма не спасает! Ещё одним из горьких упрёков свободному стиху был упрёк коммерческий: нам платят – рубль за рифму, а эти не рифмуют и тоже хотят, чтоб им платили рубль за строчку? Заметьте, ещё когда за стихи платили, уже тогда понимали, что верлибр занимает «подчинённое положение». Дмитрий Мельников представляет себя «поэтом прямого лирического высказывания», но свою критическую прозу он пишет непререкаемым языком сержанта. Когда-то в военном училище я написал для стенгазеты «Новогоднюю песню пожарных»: «Если рассудок живой не угас, / Много родит он вопросов коварных: / Зелинский выдумал противогаз, /. А кто придумал пожарных?». Меня вызвал капитан II ранга Кащеев: «Что вы коварные вопросы задаете? Так и пишите: Пожарных придумал капитан II ранга Кащеев!». К чему я это вспомнил? Стоит ли коварно унижать жанр сам по себе? Басня как жанр явно ниже поэмы, но хорошая басня достойнее дурной поэмы. Хватит огульно унижать верлибр с высоты своего «откровения». Родословная верлибра идет от молитвы, от стиха Псалтыри, если вам затруднительно отыскать его в русском языке – почитайте на церковно-славянском, эта традиция постарше двухсотлетней силлаботоники, вывезенной Ломоносовым из немецкого Марбурга. И пишите не общо, а доказательно, чем плох Владимир Бурич, в чем именно его «латентная графомания»? Чем вреден Арво Метс с его лирическими миниатюрами? Чем грешит питерская школа верлибра, идущая от Геннадия Алексеева? Чем раздражает сочинителей поэм минимализм Всеволода Некрасова, Ивана Ахметьева? Почему следует забыть Ивана Шапко с его недосказанными философемами? Чем опасны свободные стихи Николая Рериха, разве это не часть нашей культуры? Не походим ли мы на тех образованных немцев, которые еще лет 30 назад отказали в издании моей Антологии русского верлибра, ибо там предлагается «им не известный» Рерих? Но есть страх не перед рифмой (тоже еще блоха), а перед честным критическим разбором, чреватым скандалом в нашем либеральном сообществе. Я написал о бессмысленности стихов Геннадия Айги и получил «отпор», даже некоторые страны обиделись, но никто мне не доказал, что это именно то, что нужно новому тысячелетию.

Наш полемист не только хотел бы поставить на место «жанр», но ещё и «запретить» один из гнусных приемов (тропов): иронию. С кого начать, с дедушки Крылова, с Гоголя, или с Козьмы Пруткова? Нет, начнём и кончим Приговым, иных примеров нет! Пригов был для меня первым поэтом, у которого дома я увидел компьютер. Потом у него появился цикл «У меня нет компьютера». Пригов не иронист, он сам компьютер, он и раздражает всей вывернутой наружу компьютерной памятью. Но мне ближе реалист Пригов, когда он пишет «Вот придет водопроводчик / И испортит унитаз», чем поэт «прямого лирического высказывания», этакий романтик рекламы: «Вот придет водопроводчик / И наладит унитаз» (здесь еще можно вспомнить Глазкова!).

И об иронии над иронией: «Ироническая поэзия – это поэзия глухого». Я за поэзию для глухих, для слепых, за поэзию, написанную немыми. Что-то мы слишком обострили свои органы чувств и мигом во всём разобрались, не мысля! У Бурича есть верлибр о пошлости крайностей, некий самоуничижительный приговор нашей самоуверенности: «Я / спокойный и трезвый / как анатомический атлас / стоящий рядом с историей философских учений / придя к выводу / что быть сильным так же пошло как быть слабым / что быть богатым так же пошло как быть бедным / что быть храбрым так же пошло как быть трусом / что быть счастливым так же пошло как быть несчастным / что прикладывать к чему-либо руки / так же пошло как держать их в карманах / прошу вас / считайте что меня не существовало».

Дмитрий Мельников предсказывает ироникам и, тем более, «верлибристам» скорое забвение. Бурич не обладал даром греховного чрезмерного упования на поэтическую вечность. Но он существует даже себе вопреки.

Стихи Дмитрия Мельникова меня убеждают больше, чем его суждения о стихах. особенно интересно его стихотворение о Вознесенском, написанное не без латентной иронии. Насколько ему хватит мужества в опоре на старые рифмы подниматься на новые высоты – не смею предсказать, но сердечно желаю успеха.

 

Леонид КОЛГАНОВ (Израиль, Кирьят Гат)

 

Мне кажется, что о верлибре уже лучше всех высказался Иосиф Бродский: «Классическая поэзия (рифмы, метр) даёт возможность формального резерва: других рифм, другого метра. Модернисты с ихним «верлибром» – пленники плоскости. Это как рисунок в профиль, когда не можешь представить себе фас. Отсутствие других средств. Что тут можно добавить? Вспоминается фраза одного очень хорошего поэта: «Если верлибр не гениален, то докажи, что это не подстрочник». Да, верлибр, если он не гениален, очень смахивает на подстрочник. Но гениальных верлибров очень мало. Прежде всего это «Слово о полку Игореве» с его внутренними ритмами и рифмами. Это монолог Гамлета «Быть иль не быть» и некоторые тексты Уитмена. Больше гениальных верлибров в мировой поэзии я не знаю. Знаю только, что полный переход на верлибр – это полная потеря читателя. Незадолго до смерти русского поэта Иосифа Бродского провозгласили в Америке лучшим американским поэтом. Спрашивается, а где же лучшие собственно американские поэты? Просто из-за полного перехода на верлибр у них полностью атрофировалось чутьё на настоящую Поэзию. Им уже абсолютно по фигу, кого назначат лучшим национальным поэтом: хоть Бродского, хоть недавно получившего нобелевскую премию графоманского барда Дилана. Поэтому Россия остаётся единственным бастионом против наползающего со всех сторон западного верлибра, поскольку он абсолютно чужд русскому языку и русской душе. Чужд на уровне подкорки. И тут уже ничего не сделаешь. Русские люди скорее поймут сложное, но зарифмованное стихотворение (по принципу: непонятно, но здорово), чем чуждый им изначально верлибр. Больше пяти-шести верлибров, особливо длинных, – русский читатель не осилит. А вот настоящую книгу стихов – рифмованную – может проглотить за одну ночь. Русская поэзия может просуществовать ещё много лет за счёт оправданных ритмических сбоев – сбоев на уровне сбоев собственного сердца и дыхания. За счёт разноударности, ассонансов, богатых, а так же – энергетически заряжённых глагольных рифм. Ибо энергетически заряжённая глагольная рифма – это удар Майкла Тайсона! А так же – за счёт переклички звонких гласных: в основном «н» и «з» Так в одном четверостишие могут рифмоваться стоящие в середине слова «н» и «з»!

«Н» – в первой и третьей строчке, «з» – во второй и четвёртой. Чередование согласных «н» и «з» – это высшая мелодичность и чистота палитры стиха. Буква «н» – сама по себе золотистого света, а буква «з» – сам колокольный звон. Весь ранний Мандельштам – это сплошное перекликанье золотой буквы «н». Потом, в 1930-году, он эту ноту потерял, хотя и приобрёл много чего другого. Но золотистую «н» – потерял. Помимо букв «н» и «з» в середине слов можно рифмовать и все остальные звонкие согласные... Нет, нед нужен верлибр русскому читателю.

 

Лилия ГАЗИЗОВА (Россия, Казань)

 

Десять тезисов о верлибре

 

1. Верлибр – это стихотворение.

2. Верлибр никогда не станет столбовой дорогой русской поэзии.

3. Хороший верлибр написать сложнее, чем хорошее регулярное стихотворение.

4. Верлибр подобен неэвклидовой геометрии; чтобы воспринять его, необходимо поменять угол зрения.

5. В хорошем верлибре всегда есть музыка.

6. Верлибр приживётся на российской почве, но пишущих хорошие верлибры всегда будет меньше, чем пишущих хорошие регулярные стихи.

7. К настоящему времени написано огромное количество плохих верлибров, которые влияют на отношение к нему в целом.

8. Современные авторы используют не более десяти процентов возможностей этой поэтической формы.

9. Возможности верлибра мало изучены.

10. Спор о верлибре в России будет длиться вечно.

 

Марина КУДИМОВА (Россия, Москва)

 

Казалось бы, проблема, если она когда-нибудь и существовала, давно себя изжила. Достоевское «всё позволено» развернулось в полную силу прежде всего в искусстве. А в литературе и подавно. Пишите как и что хотите, и непременно найдется издание (конкурс, премия), которому вы окажетесь интересны или нужны для каких-то таинственных маркетинговых целей. Отсутствие читателя давно никому не мешает и никого не смущает. Читатель превратился в этакого Гудвина великого и ужасного, голова которого торчит из одного угла, а слабый голос раздается из другого.

Тем не менее, есть один пункт, из-за которого в нашем стационаре время от времени возобновляется конфликт интересов, и пациент, объявивший себя Наполеоном, яростно оспаривает соседа по палате, утверждающего, что он – Навуходоносор. Этот обостряющийся при всякой перемене погоды диспут касается отнюдь не политической платформы, но поэтической формы. Верлибр и метрическое (квантитативное, изохронное) стихосложение силами своих приверженцев выволакивают друг друга «за волосья на двор» и чешут шпандырем доводов, невзирая на то, что поэтический двор сузился до размеров и функционала этого самого шпандыря – ременного кольца, которым сапожники крепят работу к колену в целях придержания.

Почему это происходит и есть ли средство успокоения страстей? Кто, кому и когда в последний раз мешал самовыразиться свободным нерифмованным стихом? Кого за подборку или книгу верлибров в последние (как и в предыдущие) десятилетия подвергли репрессиям или гражданской казни? Напротив! Фейсбучного бана или корпоративной оплеухи удостаиваются авторы совершенно традиционных регулярных текстов, как это недавно произошло в Израиле между двумя русскоязычными литераторами. Оба, как подорванные, пишут при сём в рифму.

Всё это было бы смешно… Однако в периодическом возобновлении споров «традиционалистов» и «новаторов» кроется нечто, настолько более важное, чем формальная сторона, что говорить об этом приходится снова и снова. Верлибр не стал – и, уверена, никогда не станет – магистральной формой русского стиха. Даже в Серебряном веке, как справедливо отмечают М. Гаспаров и Н. Богомолов, верлибр не был массовым явлением. Самый известный русский верлибр принадлежит А. Крученых: «дыр бул щыл / убешщур / скум / вы со бу / р л эз».

И то, что не свободным стихом написанные шедевры Блока, или не чувственные верлибры Цветаевой, или не глава ахматовского «Реквиема», а околопоэтическое юродство канувшего во тьму забвения будетлянина приобрело черты образца, весьма ярко характеризует особенности восприятия верлибра русским ухом и глазом. Разве что ещё первые строки «Заклятия смехом» юного Велимира Хлебникова всплывают в памяти: «О, рассмейтесь, смехачи! / О, засмейтесь, смехачи!». И т.д.

В России поэзия всегда заключала в себе функцию запоминания. Математический гений – академик Колмогоров – говорил, что после прочтения стихов возникает желание немедленного повторения. Для этого, вне всякого сомнения, наилучшим образом и организована рифмометрическая композиционная поэзия. Верлибр к подобному не предназначен. Этот номер со свободным стихом если и проходит, то с усилием и внутренним сопротивлением. Даже «Я бы хотела жить с вами в маленьком городе» или «Она пришла с мороза…» дальше первой строки запоминаются с большим скрипом. Это не делает хороший верлибр хуже, но заведомо отодвигает его на периферию русского поэтического мира. На Западе стихи не учат наизусть лет 150, поэтому и воцарение верлибра в ХХ столетии там никого не смущает.

Говорить о «заёмности» силлабо-тонических (слогоударных) размеров так же провокативно, как подсчитывать процент иностранной крови в человеке, принадлежащем русскокультурному миру и считающем себя русским. За три века все эти ямбы и хореи, амфибрахии и дактили вошли в плоть и кровь нашу, и «колом» их «оттудова не вышибить» ещё очень долго, вопреки всем усилиям заинтересованных. Желающих подробностей отсылаю к статье А.Н. Колмогорова и А.В. Прохорова «Модель ритмического строя русской речи, приспособленная к изучению метрики классического русского стиха» в сборнике «Русское стихосложение» (М.: Наука, 1985). Наш язык и наша внутренняя метрическая основа оказались идеально приспособленными именно для ставших классическими двух и трёхсложных размеров, нравится это кому-либо или не нравится.

Точно так же от такого мастера, как В. Куприянов, чистой провокацией воспринимаются слова об ограниченности – чуть ли не исчерпанности – рифмы. Для того чтобы убедиться в обратном, достаточно прочесть хотя бы «Очерк истории русского стиха. Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика» М. Гаспарова. Способы рифмовки в русской поэзии столь всевозможны, а морфологические вероятности столь разнообразны, что, как говорится, на наш век хватит. К тому же рифма – феномен контекстуальный, и пресловутые «кровь» – «любовь», поставленные в разные синтаксические условия, обретают совершенно различные коннотации. Ишь ведь, что учудил хитроумный Пушкин в «Онегине» с замыленной уже в его время рифмой: «И вот уже трещат морозы / И серебрятся средь полей... / (Читатель ждет уж рифмы розы; / На, вот возьми ее скорей!)».

Стихоподобие верлибра, сколько бы ни твердили о том, что он «не проза», более того – «сложнее прозы», от собственно прозы отличается лишь графически – путем разбиения на строки или таким анахронизмом, как написанием первого слова в стихе с заглавной буквы. Никаким иным способом это отличие зафиксировать неосуществимо. Интонационно, «с голоса», любую прозу можно прочесть с поэтическим «подвывом» и на этом основании объявить ее верлибром. Затруднение составляет лишь то обстоятельство, что, в отличие от «мысли, вооруженной рифмами», то есть регулярного стихосложения, верлибр в силу специфики построения фразы, теряет звукоряд, лишается эвфонии, имеющей в стихах особое значение и несущей особую нагрузку.

К тому же сегодня многие авторы записывают «традиционные» стихи как прозу. Зачем они это делают, разберёмся в другой раз. Лучше поговорим о принципиальном. В. Куприянов, усердно защищая верлибр и верлибристов, хотя на них никто не нападает, не раз подчёркивал, что образцом этой формы «является любой сакральный текст, гимнография». Священник Алексий Агапов в блестящей работе «В поисках существенных дефиниций молитвословного стиха» также указывает: «Отсутствие в церковнославянском молитвословном стихе строгого метра и регулярной рифмы роднит его со свободным стихом». Позволю себе напомнить слова Н. Гумилева из рецензии 1910 г.: «В первые века христианства, когда экстаз был так же обычен, как теперь скептицизм, почти не было общих молитв, исключая ветхозаветных, и каждый член общины невольно создавал свое собственное обращение к Богу, иногда из одной фразы, из двух-трёх слов. Но зато эти слова были спаяны между собою, как атомы алмаза; про них было сказано, что прежде пройдёт небо и земля, чем изменится хотя йота Писания. И позднейшие составители молитв собирали их в венки уже расцененными рядом столетий».

Вообще отсутствие метра и рифмы совершенно не обязательно ведут к отсутствию в тексте признаков поэзии. Иначе мы не говорили бы о «поэтической прозе», «поэтическом кинематографе» или «поэтическом взгляде на жизнь». В статье священника Агапова читаем: «Оппозиция «стих – проза» не была актуальной для средневекового словесного искусства на Руси. Вместо неё существовали иные: например, жанровое противопоставление «текст для пения – текст для декламации» (церковные молитвословия относятся, разумеется, к «песенному» формату). Стихов в «графическом» смысле слова не существовало до появления в XVII в. виршей». Эта очевидная констатация снимает и мнимое «первенство», и ложную «вторичность» стихоформ и закрывает тему.

Наличие поэзии с античных времен определяется отношением к природе вещей, а не формальными признаках. Как пишет Ю. Орлицкий: «При всём внешнем типологическом сходстве различных дописьменных форм стиха (в первую очередь – так называемого молитвословного) с современным верлибром, следует признать, что исторически это совершенно разные явления. Устный, фольклорный «предверлибр» сложился до трёхвековой традиции «несвободного» русского стиха, а современный – вырос из него. Он возник путем постепенного отказа поэтов от внешних признаков стиховой речи…».

И о. Алексий (Агапов) подчеркивает, что важнейшим функциональным качеством церковной молитвы является «свобода личного опыта в пределах единой традиции».

Именно с точки зрения традиции, канона метрическая поэзия и связана с в православной молитвенной практикой. Более того – на ней и держится. Церковная молитва ритмически сохраняется такими приёмами, как хиазм и анафора. Хиазм – это поэтическое «перекрещивание», по Квятковскому, «в двух соседних предложениях (или словосочетаниях), построенных на синтаксическом параллелизме, второе предложение (или сочетание) строится в обратной последовательности членов». Самый простой пример – из М. Петровых: «Я не могу тебя забыть / И помнить не могу» или из Лермонтова: «Делить веселье – все готовы: / Никто не хочет грусть делить». Ср. в Первом Соборном послании св. Ап. Иоанна Богослова: «потому что любовь от Бога, / и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога. / Кто не любит, тот не познал Бога, / потому что Бог есть любовь».

Надо ли говорить, какую роль хиазм как приём играет в русской «размерной» поэзии, сплошь афористической? Даже вынесенная в заголовок цитата из стихотворения А. Ерёменко является хиазмом: «Верлибру в панику и панике в угоду». А хиастические каламбуры (по классификации Э. Береговской) обусловливают лёгкость и естественность запоминания метрических стихов. Взять хоть В. Гиляровского: «В России две напасти: / Внизу – власть тьмы, / А наверху – тьма власти».

Анафора – это повторение однородных звуков, слов либо словосочетаний в начале каждой строки или в начале каждой последующей строфы. В буквальном переводе это слово означает «единоначалие» или «вынесение вверх». Современный поэт Амарсана Улзытуев свою поэтику почти всю построил на анафорах, отказавшись от «заднестрочной» рифмы. Великолепный К. Тарановский, которого любит цитировать В. Куприянов, отметил анафорический строй акафистов, каждая строка которых начинается со слова «Радуйся». Добавим к этому молитву Господню: «Да святится Имя Твое, / Да приидет Царствие Твое, / Да будет воля Твоя».

А теперь проведем немудрящий эксперимент. Изымем анафору «Это», с которой начинается каждый стих известной строфы Пастернака. Получаем: «круто налившийся свист, / щелканье сдавленных льдинок, / ночь, леденящая лист, / двух соловьев поединок».

Меняется не только размер, но весь строй и смысл, ровно так же, как в «Отче наш», если отнять переднесловное «да». Единоначалие выносит стихи вверх, если внутри них все элементы спаяны друг с другом. Верлибры с такой спайкой можно перечитать на пальцах одной руки. Метр и рифма – залог «молитвословности» русской квантитативной поэзии при прочей равной несравнимости с молитвой церковной – образцом «горения духа при трезвенном внимании к Богу» (Феофан Затворник), а не поединком «двух соловьев» .

Я бы сказала, что приверженность к регулярности есть главное препятствие на пути к полному обмирщению поэзии. И если с точки зрения древности церковнославянская традиция тяготеет к верлибру, то с точки зрения традиции современный верлибр и есть такая полностью обмирщенная форма, граничащая, по определению стиховеда С. Кормилова, с маргинальностью. Регулярная поэзия и верлибр давно поменялись местами в литературном процессе. Увы, большинство прочитанных верлибров свидетельствуют о попытке скрыть отсутствие дарования – и не более того. Почему так происходит, объяснить в короткой заметке едва ли возможно и уместно.

При этом, подчеркну, верлибр давно не «гость случайный» в наших пенатах. И если бы его приверженцы не отстаивали в поэзии каких-то особых прав, – например, не возмущались бы всё громче, что этот подвид не изучается в школе, то и ответного недоумения не получали бы. Настырное правокачание сегодня – прерогатива меньшинств. Чтобы стать равным, следует научиться признавать первенство. Пока что русский верлибр не дал ни одного поэта, признанного великим не в своем кружке, а в обществе, которое, сколь бы ни понизился в нём градус внимания к поэтическому творчеству, всё ещё отлично понимает, кто принц, а кто нищий. Принцы продолжают рифмовать – и нет им ни дна, ни покрышки. А в остальном – все абсолютно свободны. Как говорил Томас Стернз Элиот: «Автор верлибра свободен во всем, если не считать необходимости создавать хорошие стихи».

 

Виктор КУЛЛЭ (Россия, Москва)

 

Справедливости ради следует отметить, что изначально стихотворчество имело больше общего с верлибром, чем с привычными формами версификации. Достаточно глянуть на древние сакральные тексты – гимны «Ригведы» или египетских жрецов. Выражаясь современным языком, они же все верлибром писаны. Зарождение поэзии начиналось с поиска отточенной, предельно внятной вербальной формулировки, в которую облечена мысль. Отсюда недалеко до классической формулы С.Т. Кольриджа: «Наилучшие слова в наилучшем порядке». В сущности, дальнейшее усложнение искусства версификации заключалось в том, чтобы сформулировать законы для этого «наилучшего порядка». Так появилось разнообразие метрических форм, появились параллелизмы, аллитерации, а впоследствии – рифма.

Смысл версификационного инструментария изначально носил сугубо прагматическую – мнемоническую – цель. Упорядоченный в соответствии с определёнными законами (ритма, повторов, фонетики), текст легче оседает в памяти. Впоследствии пишущие столкнулись с неизбежным: законы упорядочения речи (как упорядочения любого хаоса) начали воздействовать на них самих. Поэзия стала реализовывать свою антропологическую функцию. Как, собственно, любое искусство. Ведь неведомые авторы наскальных рисунков или создатели храмовых росписей тоже мало что знали о законах перспективы, «золотом сечении» etc – такие вещи постигались эмпирическим путём. И – будучи постигнутыми однажды — закреплялись в коллективной памяти.

Так что верлибр – в моём понимании – едва ли не наивысшая, начальная форма поэзии. Те самые «наилучшие слова», которые крепятся не каркасом формы – а исключительно плотностью мысли, подлинностью чувства. Дополнительными костылями может служить фонетическая организация, уникальная каденция, какая-то языковая игра и прочие приёмы классической версификации.

Беда современного верлибра в том, что, отказавшись от формулы Кольриджа, он отказался не только от «наилучшего порядка», воспринимаемого апологетами верлибра как некая устарелая условность, но и от поиска «наилучших слов». Для меня критерием состоявшегося текста является известная шутка Хармса: писать должно так, чтобы если бросил стих в окно — стекло разбивалось. На практике сие означает именно отбор наилучших слов. Попробуйте мысленно попытаться изменить, «улучшить», чуток отредактировать любую из строк классической поэзии – это приведёт лишь к ухудшению. В случае современного верлибра не так: вмешиваться в текст, шлифовать его, сокращать или расширять можно до бесконечности.

Отказываясь от поисков единственно точного слова, современная верлибристика по сути сама себя выводит за рамки поэзии. Беда ещё и в том, что делает это она достаточно агрессивно: ну не могут верлибристы обойтись без нападок на сторонников традиции – т.е. не самоутверждаться методом от противного. Что уже есть признак шаткости собственной позиции.

Повторяю: на мой вкус, создать хороший верлибр гораздо сложнее, чем самую изощрённую форму классического стихотворчества. Навскидку: венок сонетов, которые ещё и акростихами являются.

Увы, большая часть нынешних верлибристов подобны герою Мольера, с изумлением узнавшему, что он «говорит прозой». Они «говорят верлибром» – полагая, что этим освобождают стих от устаревших форм классической версификации. Но, если вернуться к начальной метафоре с сакральными текстами, то ведь отнюдь не все из найденных археологами письмён древности являются фактом поэзии. Торговых, бытовых и прочих сиюминутных записей на камнях или глиняных табличках сохранилось гораздо больше. Они могут представлять исторический, порой даже человеческий интерес, могут вызывать сочувствие – но к категории поэзии всё же навряд ли относятся. Для аналогичных верлибрических штудий, множащихся в интернете, я предложил некогда недурной термин: «актуальное самовыражение».

 

Илья КУТИК (США, Чикаго)

 

1. Я думаю, что проблема верлибра/не-верлибра в русской поэзии – целиком надуманная. Верней: её просто нет. Есть те, кому хочется (или приспичило) писать вот так (ну, назовём это «верлибром»), а кому – эдак (рифмуя). Первые – не новаторы (отнюдь), а вторые – не консерваторы (ну никак), ибо рифмовать можно всяко, а стихи без конечных рифм – ещё не верлибры. Тем более проза, записанная «в столбик», не есть стихи. Хотя многие считают «верлибром» именно таковую.

2. Проблемы – совсем другие, их, собственно, две. Первая – зачем? Вторая – если да, то как? Первая упирается в свойства нашего языка, великого без всяких там. Вторая – в свойства русской рифмы, которая (по разным причинам) в других поэзиях рифмой даже не считается.

3. Русский синтаксис – ускользает от прямых дефиниций (можно сказать, что он «гуттаперчевый», или «греческий»), и для всех, кто вне его, абсолютно странен, ибо добраться сквозь него до «сути» предмета (а говорение по-русски и есть, по сути, предмет поэтической речи) иностранцу, одержимому «сутью» и даже самому искушённому в русском, чересчур сложно. А если сложно, то и зачем тогда? Мы начинаем говорить с любого места и продолжаем в любом порядке, тогда как в языках, вроде английского или шведского (говорю о тех, которые знаю «в нюансах»), порядок или прямой, или обратный, а цель – логическое развёртывание (т.е. детализация) предмета, тогда как у нас синтаксические предпочтения – это сведение линий в неожиданной точке. С точки зрения иностранца, это всё вне логики; с нашей – их стихи вне той необычности, которая нам в поэзии особенно ценна. Мы полагаем, что ценность поэтической речи – её отличие от прозаической (не забудем, что «искусственность» речи и «искусство» синонимичны), её – поэзии – «надмирность», а рифма – это своего рода индикатор и надмирности, и искусственности. Это касается не только поэзии, но и прозы, и даже (близких, казалось бы, к поэзии) эссе. Если вы пишете их по-английски, то в самом начале сразу говорите то, чем в русском они обычно должны заканчиваться: выводом. По-русски мы ведём к выводу (иногда, многими путями), а по-английски – вывод есть та «печка», от которой «пляшут». Дальше следуют детальные объяснения, как вы, пишущий по-английски, пришли к выводу (который уже объявлен, но не детализирован). По-русски ценна неожиданность вывода (он должен «выстрелить»), по-английски – он должен быть растолкован.

4. Да и грамматика наша самоустраняет те ненужности, без которых другие европейские языки обойтись не могут. По слову «шёл/шла/шло» у нас ясно, кто шёл и что шло/ушло, а по-английски (шведски) необходимо это «кто»: он, она, или оно. Плюс без глагола «есть» не обойтись: английский язык на гамлетовский вопрос просто обязан отвечать – to be. То есть наши склонения по родам и падежам предоставляют колоссальные возможности для (в том числе) новых рифменных образований. Морфология – тоже. Англосаксы слышат в слове главным образом окончания, а мы, в отличие от них, и приставки, и корни, и суффиксы. А это – тоже наше преимущество, фонетическое.

5. Стихи – должны держаться, а не распадаться – на какие-то там образы. Если они не держатся – это худшие примеры советской переводной поэзии (верлибров), или сюр. По-русски держит – звук. Русская рифма – часть общего звука. Можно ей и пренебречь. Но зачем? Для многих языков рифма – не столько фонетический феномен, как у нас, сколько совпадение окончаний. Поэтому в рифме важна не неожиданность звуковых сопоставлений, а то, что с чем рифмуется. Если по русски мир и эфир – банальность и архаика, то англосаксу важно (будь в английском рифма – той же), что мир (через рифму) равен воздуху. Русскому поэту такое бы в голову никогда не пришло. В современной английской или шведской поэзии (но и французской, но и польской) рифма малонужна и даже «неприятна». По разным уважительным причинам. Кстати, пиши я по-французски или по-польски, я б сам давно плюнул на всякое рифмование: зачем рифмовать, если у меня «на руках» сплошные ограничения, вроде ударений только на последнем или предпоследнем слоге? Не лучше ли всё это просто отбросить и начать писать, не притесняя себя: без конечных рифм? Естественно, да. Почему именно французская поэзия объявила свободный стих «новой нормой» раньше многих – совершенно очевидно любому профессионалу, имеющему дело с языком. Что до английской поэзии (или шведской), то там рифма есть только то, где окончания совпадают – или полностью грамматически плюс фонетически, или в глазном варианте. (Я попробовал изобрести русскую «глазную рифму» в своём «Эпосе»: если читать вслух – рифмы нет, если глазами – то она оче-видна.) Например, для русского (слуха) английские слова memory и tree рифма, а для английского – её нет, а вот memory и try – да, рифма (ведь окончания слов полностью совпадают, хотя ударения абсолютно различны). Ещё пример – из области «двуязычого» мышления. В своём первом стихотворении по-английски (и, может быть, своём лучшем на нём), посвящённом памяти Роберта Лоуэлла, Иосиф Бродский срифмовал Lord (Господь) a lot (много). Для русского уха, это совершенно блестящая – фонетически – рифма. Для американского уха – никакая, и даже режущая это самое ухо. Дело тут в том, что в слове Lord «о» длинное, за счёт почти не слышного «r», а в слове lot – это не звук «о», а почти что «а», плюс здесь «о/а» короткое. «Уж лучше бы он срифмовал God и a lot», – сказал мне один знаменитый американский поэт (в God и lot – «о/а» индентичны). Хотя мне (нам) абсолютно понятно, что Бродский уходил от этой именно рифмы намеренно (по-русски уже есть «Бога – много»), и именно потому, что она банальна, а не неожиданна.

6. Продолжать примеры этого рода я мог бы бесконечно. Мы недоумеваем, англосаксы пожимают плечами, и наоборот. Вывод, однако, прост: наши рифмы (или наше фонетическое ухо) считает всё, что в англо-американской поэзии суть рифмы, банальным, а все рифмы у нас, начиная с Маяковского, Пастернака и Цветаевой, для англосакса – не рифмы вовсе, а странные фонетические фигуры, им не очень-то и слышные. Последний пример – из области гипотетического. Пиши Пушкин по-английски, он вместо младость и сладость срифмовал бы, иронизируя, как в «Онегине», youth (младость) и truth (правда) – что точно такая же полная и «типичная» рифма в английском. Но если русский поэт уже 21 века срифмует по-английски youth (молодость) с you (ты/вы), то ни одно англо-американское ухо этой рифмы просто не услышит, тогда как мне/нам/вам она абсолютно слышна.

7. Иными словами, 90% современной (и относительно современной) русской поэзии для иностранного уха – это то, где рифма не осознаётся таковой, а соответственно – «почти верлибр». Если бы иностранцам каждый раз не напоминали (и не убеждали, как бы в пику), что русские стихи – рифмованные, «в отличие от ваших». То же самое с нашими так называемыми регулярными метрами. Метрическая основа русской поэзии часто подчёркивается довольно агрессивно. Хотя поэзия наша уже сто с лишним лет (если не больше) делает с регулярным метром всё, что хочет, лишь бы только уйти от назойливого метрически-запрограммированного звука. Тоника (реже силлабика) давно уже расшатывает силлабо-тонику. То есть, ритмическое понимание метра в русской поэзии вполне равно интернациональному отказу от ямбической и так далее инерции. Более того, множество наших поэтов названы «верлибристами» совершенно не по делу. Айги, к примеру, верлибров не писал. По-русски он писал логаэды, распевные (так же точно он их и читал сам – нараспев). Драгомощенко – тоже писал логаэды, синтаксически замысловатые, где, вдобавок, в любой фразе слишком много инверсий, чтобы считать его поэтическую речь верлибром. Я сейчас говорю не о сути поэзии обоих, а о том, что у нас называют этим (как бы) термином.

8. Верлибр (свободный стих), как его понимают на Западе, а не у нас, есть поэтическая речь, избегающая конвенционности, т.е. договоренности о том, что должно быть присуще той или другой поэтической культуре. То есть по сути наше понимание того, чем должна быть поэзия, и их (верлибра) даже совпадают. Все формы герундия по-английски рифмуются, но это вовсе не означает, что поэт должен это подчёркивать их положением в строке (в её конце). Все глаголы по-французски рифмуются тоже, но это вовсе не означает, что надо перестать пользоваться глаголами. Ибо поэзия – это свобода, а рифмы – не колодки.

9. Теперь о нынешней русской поэзии и её верлибрах. Понятно желание поэта быть переведённым «на языки». Непонятно желание быть – без труда – «переводимым». Раньше было: пиши понятно, иначе «народ не поймёт». Теперь: пиши «верлибры», иначе не переведут. («Верлибр и дурак напишет», – говорил Иван Жданов, имея в виду верлибры именно такого типа). Нынешний мир вообще бежит сложностей, любых (языковых, в частности). И выдумывает себе те, которые вовсе не сложны, но нравится думать (другим), что это сложность и есть. Поэт ставит перед собой задачи, чтобы их преодолеть. И если преодолевает, то он (она) растёт как поэт. Не-поэты ставят перед собой задачу – не иметь задач. А пишет поэт с рифмами или без – это решение, которое делает сам конкретный поэт, а не за него – так называемая современность. Это даже не столько решение, сколько – слух. Стихи – слышат, а не только пишут. Правда, как сказал мне один юный питерский сочинитель, «талант – это устаревшая категория». Амен, юноша!

 

 ПЕРЕД ТЕМ, КАК ПОСТАВИТЬ МНОГОТОЧИЕ:

 

Заочная дискуссия, или невидимый «круглый стол», где участники не столько спорят, сколько неожиданным образом перекликаются (аукаются) друг с другом, тем и хороши, что позволяют нащупать некие реперные точки, важные для каждого из высказавшихся, и в то же время – значимые для понимания некоторых реальных процессов в сегодняшней русской поэзии. Точек этих в прошедшем разговоре оказалось несколько.

1. «Гениальных верлибров в поэзии мало» (Л. Колганов), много меньше, чем гениальных стихов, рождённых в пределах традиционной для русского уха рифмо-метрической поэзии. Очевидно, что «верлибр не стал и никогда не станет магистральной формой русского стиха» (М. Кудимова).

2. Количество верлибров несостоявшихся, не имеющих отношение к поэзии, «написанных задней ногой и льющихся на нас вёдрами» (А. Радашкевич) в современном русском литературном процессе – зашкаливает. И данный факт несомненно влияет на отношение к верлибру в целом. В этом сходятся все – от сторонников свободного стиха В. Куприянова и Л. Газизовой до скептиков Дм. Мельникова, М. Кудимовой и Л. Колганова.

3. Причины такого нашествия «плохих верлибров» (Л. Газизова) в современную поэзию более менее ясны. «Отказавшись от формулы Кольриджа (поэзия есть лучшие слова в лучшем порядке) он (верлибр) отказался не только от «наилучшего порядка», воспринимаемого апологетами верлибра как некая устарелая условность, но и от поиска «наилучших слов» (В. Куллэ).

«Регулярная поэзия и верлибр давно поменялись местами в литературном процессе. Увы, большинство прочитанных верлибров свидетельствуют о попытке скрыть отсутствие дарования – и не более того» (М. Кудимова).

«А чугунная болванка с глухим звуком – ну да, можно колотить по ней палкой, прислушиваться и искать гармоники. Только зачем, вот вопрос. Чтобы легче было переводить на английский, хе-хе? Прямо гугл-переводчиком. Главное – правильно ставить подлежащее и сказуемое, не путать местами, а то не дай бог машина не поймет» (Дм. Мельников).

«Стихи без конечных рифм – ещё не верлибры. Тем более проза, записанная «в столбик», не есть стихи. Хотя многие считают «верлибром» именно таковую... Понятно желание поэта быть переведённым «на языки». Непонятно желание быть – без труда – «переводимым». Раньше было: пиши понятно, иначе «народ не поймёт». Теперь: пиши «верлибры», иначе не переведут» (И. Кутик).

4. Так или иначе возникает вопрос о причинах «агрессивности» адептов верлибра в современном литпроцессе. «Отказываясь от поисков единственно точного слова, современная верлибристика по сути сама себя выводит за рамки поэзии. Беда ещё и в том, что делает это она достаточно агрессивно: ну не могут верлибристы обойтись без нападок на сторонников традиции – т.е. не самоутверждаться методом от противного. Что уже есть признак шаткости собственной позиции» (В.Куллэ).

«Верлибр давно не гость случайный в нашей поэзии. И если бы его приверженцы не отстаивали в поэзии каких-то особых прав, – например, не возмущались бы всё громче, что этот подвид не изучается в школе, то и ответного недоумения не получали бы. Настырное правокачание сегодня – прерогатива меньшинств» (М. Кудимова).

«Есть страх не перед рифмой (тоже еще блоха), а перед честным критическим разбором, чреватым скандалом в нашем либеральном сообществе» (В. Куприянов).

5. И, наконец, ещё об одном аспекте, волнующем участников состоявшегося разговора, – на наш взгляд, очень важном. О читателе.

«Смысл версификационного инструментария изначально носил сугубо прагматическую – мнемоническую – цель. Упорядоченный в соответствии с определёнными законами (ритма, повторов, фонетики), текст легче оседает в памяти» (В. Куллэ)..

«В России поэзия всегда заключала в себе функцию запоминания. Математический гений – академик Колмогоров – говорил, что после прочтения стихов возникает желание немедленного повторения. Для этого, вне всякого сомнения, наилучшим образом и организована рифмометрическая композиционная поэзия. Верлибр к подобному не предназначен» (М. Кудимова).

«Полный переход на верлибр – это полная потеря читателя» (Л. Колганов).

 

Действительно, вопрос о читателе для русской поэзии – не праздный. И хотя Марина Кудимова не без сарказма (но и не без горечи) замечает, что сегодня «читатель превратился в этакого Гудвина великого и ужасного, голова которого торчит из одного угла, а слабый голос раздаётся из другого», стихи в России всё ещё любят.

Авторы, практикующие верлибр, порою столь решительны в защите и столь агрессивны в нападении именно потому, что понимают гипотетическую узость своей аудитории, вполне сводимую к так называемой «университетской поэзии». И правы те участники дискуссии, кто рассматривает казалось бы сугубо профессиональную проблему (поэтическую форму) в плоскости «социализированности» поэзии, то есть, в связке «поэт-читатель». В тысячекратном повторении эпитета «литературоцентричная» по отношению к России кроется прежде всего тайная надежда на эту нерушимую связку. Представлять, что в Москве или Петербурге, Новосибирске, Екатеринбурге или Владивостоке, да по сути, в любом университетском городе страны, поэзия может быть интересна лишь 15-20 слушателям, – скажем, всё тем же университетским профессорам и их нескольким «радивым» ученикам – невыносимо. Это не элитарность, а полное равнодушие к жанру.

В изумительном эссе «Читатель», увидевшем свет более 100 лет назад, Николай Гумилёв писал: «Выражая себя в слове, поэт всегда обращается к кому-то, какому-то слушателю. Часто этот слушатель он сам, и здесь мы имеем дело с естественным раздвоением личности. Иногда некий мистический собеседник, ещё не явившийся друг, или возлюбленная, иногда это Бог, Природа, Народ...

Это – в минуту творчества. Однако, ни для кого, а для поэта тем более не тайна, что каждое стихотворение находит себе живого, реального читателя среди современников, порой потомков. Этот читатель отнюдь не достоин того презрения, которым так часто обливали его поэты. Это благодаря ему печатаются книги, создаются репутации, это он дает нам возможность читать Гомера, Данте и Шекспира...

Только при условии его существования поэзия выполняет своё мировое назначение – облагораживать людскую породу».

Впрочем, это тема ещё для одной возможной дискуссии...

 

Надежда КОНДАКОВА

Дмитрий Мельников Отличное обсуждение, очень содержательное, на мой взгляд.
Спасибо, Надежда Васильевна!

Нравится · Ответить · 2 · 12 декабря 2016 г. в 17:41

Надежда Кондакова Дмитрий, это вам всем спасибо! Все вы болеете за русскую поэзию!

Нравится · Ответить · 1 · 12 декабря 2016 г. в 20:24

Напишите ответ...

 

Леонид Колганов Браво Нам!!!!

Нравится · Ответить · 2 · 12 декабря 2016 г. в 19:21

Зинаида Драгомощенко Лилия ГАЗИЗОВА (Россия, Казань
Десять тезисов о верлибре
1. Верлибр – это стихотворение....Еще

Нравится · Ответить · 3 · 12 декабря 2016 г. в 20:39

Виталий Айриян В принципе, верлибр - это отсутствие сверхзадачи. А без сверхзадачи нет творчества и его адекватного результата.

Нравится · Ответить · 1 · 12 декабря 2016 г. в 21:11

Значит, задача - найти рифму, а сверхзадача - притянуть к ней какой-никакой смысл? (В.Куприянов)

 

Viacheslav Kupriyanov ответил · 1 ответ

 

Юлия Мирская Мне - ни поэту, ни литератору - было интересно. Спасибо!

Нравится · Ответить · 1 · 13 декабря 2016 г. в 4:04 · Отредактирован

Владимир Мощенко А меня никто не позвал. НО... всё равно поздравляюю

Нравится · Ответить · 1 · 13 декабря 2016 г. в 8:45

Владимир Мощенко А меня никто не позвал. Но... всё равно поздравляю.

Нравится · Ответить · 1 · 13 декабря 2016 г. в 8:46

LiLiya Gazizova Спасибо, Надежда!

Нравится · Ответить · 1 · 13 декабря 2016 г. в 18:21

Valentyna Benderski Замечательно интересно!!!!

Нравится · Ответить · 4 · 14 декабря 2016 г. в 0:19

Viacheslav Kupriyanov Любопытные мнения, не отличающиеся пестротой. Обычно "Верлибру" приходилось защищаться, вначале от того, что его не печатали, потом от того, что его напечатали. И попытки этой защиты были именно ответом на огульные протесты рифмующей рати. Здесь же обвиняется "верлибр" за попытки обосновать свое место в словесности (М.Кудимова)

Нравится · Ответить · 1 · 6 января в 22:32 · Отредактирован

Viacheslav Kupriyanov "Нет, не нужен верлибр русскому читателю" - за всех русских читателей отвечает поэт из Израиля Леонид Колганов, для которого образцом верлибра является монолог Гамлета...

Нравится · Ответить · 2 · 6 января в 22:39

Alexandr V. Bubnov :-)

Viacheslav Kupriyanov . «Пока что русский верлибр не дал ни одного поэта, признанного великим не в своем кружке, а в обществе, которое, сколь бы ни понизился в нём градус внимания к поэтическому творчеству, всё ещё отлично понимает, кто принц, а кто нищий» (Марина Кудимова... «Пока что русский верлибр не дал ни одного поэта, признанного великим не в своем кружке, а в обществе, которое, сколь бы ни понизился в нём градус внимания к поэтическому творчеству, всё ещё отлично понимает, кто принц, а кто нищий» (Марина Кудимова)

И Колганов из Израиля и Кудимова из России оценивают «верлибр» (какой? Чей!?) с точки зрения «читателя, которая им лучше известна, нежели неосторожно высказанная своя. Если обратиться к мнению «общества» вслед за Кудимовой, то признание великим согласно тиражам и непреходящим изданиям следует отнести к Эдуарду Асадову. оставляющему далеко позади всех своих сверстников по второй половине ХХ века (от Самойлова и Слуцкого до Тарковского и даже, простите Бродского), а народной «принцессой пошлости», стоящей во главе «рейтинга» уже 21 века будет не очень грамотная Лариса Рубальская. Таковы «великие, хранящие традицию рифмованной речи.

 

Марина Кудимова Это удивительно советская для прогрессиста и заядлого новатора позиция - признание "согласно тиражам". Напротив, Россия всегда любила тайное, заветное, т.е. неофициальное слово. И в этом ракурсе просто должна была бы выбрать " гонимый" верлибр. Но этог...Еще

Нравится · Ответить · 1 · 6 ч

Viacheslav Kupriyanov Желаю от всего сердца Марине стать кумиром у массовой и молодежной аудитории. Вроде Верочки Полозковой. Было бы интересно узнать имена других кумиров! Или они остаются "тайными" и их имена оглашать нельзя?

Нравится · Ответить · 3 ч

Viacheslav Kupriyanov ответил · 2 ответа · 2 ч

 

Леонид Колганов Вячеслав Куприянов,знаю Вас лично и знаю вашу -так называемую- поэзию,которая абсолютно вне поэзии.Как находятся вне поэзии абсолютно все верлибристы.Вы не способны на безумства.Вы не способны сходить с ума из-за женщины.Резать себе из за неё вены.Вы не способны даже хотябы раз в жизни напиться....Считаю вас своим личным врагом!!!!!!!!!

Нравится · Ответить · 6 ч

Viacheslav Kupriyanov Ужас как страшно иметь врагом еще одного сумасшедшего!

Нравится · Ответить · 3 ч

Viacheslav Kupriyanov Кстати, все перечисленные "способности г-на Колганова" у нормальных людей проходят с пубертатным периодом.

Нравится · Ответить · 2 ч

Viacheslav Kupriyanov Стихи Леонида Колганова:

«Почвенник на почве подсознанья,
Ведь – другой земли нет у меня,
Ничегонезнанье и всезнанье-
Я несу в себе, как гроб, храня!»

Велики у автора заслуги перед русской грамотой! То ли он «гроб» в себе хранит, то ли он сам «гроб»! Гроб, рифмами повапленный! Ну разве можно на такого сочинителя обижаться? Но ведь у него еще и литературное «мнение» спрашивают, и кто-то с ним соглашается! Не со страху ли? Вот ведь вам еще – «образ автора» Колганова:

«Из себя, как бес, лечу отвесно,
И бреду, как человек впотьмах,
Может, снежный или просто грешный –
Весь – в земле, крови и волосах!»

Увидишь – содрогнешься! Тоже, поди, кумир молодежи? "Как ни странно, тоже рифмующий - в меру умения, конечно".

 

---

Властители дум

Где они? Некоторые и сейчас

После драки размахивают кулаками

Идут в будущее в ногу со своим прошедшим

По ночам прокрадываются на стадионы

Чтобы пробудить снова в памяти

Иллюзию восторга ликующих масс

По поводу их исключительно смелых мыслей

Они грезят о конной милиции

Осаждающей памятник Маяковскому

Кто донашивает сегодня их заграничные пиджаки?

Кто дослушивает их петушиные крики?

Кто доплакивает их партийные и антипартийные слезы?

Кто выискивает в музеях их расплывчатые восковые фигуры?

Цветы зла возложены на их могилы

Тяжелый рок преследует их тени

Черными квадратами занавешены их окна

Потомки им обещали

Выдать тулупы

Чтобы они могли служить ночными сторожами

Истопниками

В подмороженной ими же стране

В ожидании новой оттепели

---

Евтушенко впервые…

  

 

Возможно, это был 1966 год, молодых поэтов собрали в Горкоме комсомола (Колпачный пер.?) и перед ними должен был выступить сам Евгений Евтушенко со своими впечатлениями о поездке во Вьетнам, где шла война. Начал он свою речь после паузы, во время которой он то ли изучал, то ли приручал аудиторию:

  «Вы, конечно, спросите, почему я до сих пор не был во Вьетнаме…»

  Еще пауза, чтобы слушатели успели проникнуться неизбежностью этого вопроса., действительно, почему?

  И далее:

  «Одна великая держава…»

    Еще одна пауза, подчеркивающая значительность пока еще не сказанного:

  «Одна великая держава…очень не хотела, чтобы я пролетал нал ней на самолете…»

  Слушатели должны были догадаться, что речь шла о Китае и о не простых отношениях великого человека с этой великой державой. Как могли проследить дотошные китайцы, не летит ли в небе над ними неугодный им персонаж, осталось загадкой.

  Далее мы узнали, что летел поэт через зону, контролируемую американцами, и мог наблюдать, как американские летчики по тревоге покидали бар с наблюдающим за ними поэтом. Он с большой кинематографической точностью описал жестами и голосом, как они, словно в замедленной съемке, не допив свой виски, одной рукой отстраняют от себя бокал, тогда как другая рука уже летит куда-то вперед, опережая, видимо, будущий реальный взлет ведомых ими бомбардировщиков. Описано это было с любовью к описанию этой картины.

  Затем наш оратор попадает уже к «нашим» вьетнамцам. Трогательно было описание кота, которого он пытался погладить, и при этом обнаружил, что тот необычайно легок от голода. Точно было пересказано положение самих вьетнамцев: «мы выбились из нищеты в бедность…»

  Теперь главное. Главным было ожидание того момента, когда начнется очередная бомбардировка. Ему очень хотелось пережить, будет ли ему самому страшно. И тут снова длительная пауза.

  «Но ведь американцы…»

  В голосе звучало что-то среднее между сожалением и гордостью.

  «Но ведь американцы знали, что я нахожусь во Вьетнаме…

…Два дня Вьетнам не бомбили…»

   (Хотел бы спросить, возможен ли такой эпизод в художественном фильме, где воображаемых поэтов пытаются изобразить наиболее похожими на «самих себя» и на «свое время»?)

     Меня тогда удивила сдержанная реакция зала. Удивляет, что никто нигде не вспомнил об этом эпизоде. Я было хотел использовать его в своем сочинении «Башмак Эмпедокла», но я пытался там избегать очевидных параллелей с неким прототипом. Упомянул я эту речь в немецкой газете «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг» в статье, посвященной шестидесятилетию Евтушенко. Когда мне предложили написать эту юбилейную статью, я тут же заявил, что мы с ним – «враги» (это он сам так меня назвал, не я первый), но тут редактор Йенс Йессен только обрадовался: тем более интересно. Интересно когда-нибудь сделать обратный перевод этой моей статьи, кажется, 1992 года.

  Когда наш общий друг немецкий культуртрегер  Михель Гайсмайер рассказал об этой моей статье самому Евтушенко, тот с досадой воскликнул: Почему именно этот! На что ему ехидный Гайсмайер ответил: Знаешь, Женя, в мире не так много специалистов по Евтушенко! (Что не значит, будто я себя таковым признаю. Есть же книга об Евтушенко в серии «Жизнь замечательных людей», написанная поэтом Ильей Фаликовым . Я ее не читал, хотя ее появление было предсказано в «Башмаке Эмпедокла»).

---

Хайнц Калау (1931 – 2012)

 

ВСЕ, ЧТО ИСТИННО

 

Все, что истинно,

умеет быть тихим.

 

Плод созревает в тиши.

Листва опадает неслышно.

Снег ее покрывает немо.

Лед на озере крепнет беззвучно –

смерть приходит, как сон.

 

Зачатие молчаливо.

Солнечный свет не криклив.

Снег уходит в почву без шума.

Безмолвно

пробиваются к свету травы.

Распускаются почки

без взрыва.

 

Все, что истинно,

умеет быть тихим.

 

 

СЛАБОСТЬ

 

Древнее гнева,

старее смерти –

слабость.

 

Не сопротивление

и не сдача –

слабость.

 

Видеть чужую беду –

и не прийти на помощь,

но и не отвести глаз.

Не предотвратить разрушение

и не ускорить.

 

Бояться сделать неверный шаг,

идя неверным путем!

Пристраиваться к любому строю,

но не держать строй.

 

Древнее гнева,

и уже неподвластная гневу,

старее смерти –

и еще неподвластная смерти –

слабость.

 

 

ПРИРОДА

 

Природа,

не гляди нам вслед

печальным взглядом.

Человек

уходит в мир,

который сам себе сотворил,

чтобы уйти

от себя.

 

 

КРОМЕ НАС, ЛЮДЕЙ

 

Я видел однажды:

Печальный

над радостным насмехался,

и я в это дело вмешался.

Деревья аллеи,

два голубя,

дверь дома

и дождь

поспешили тоже вмешаться.

Хотя этот случай –

кроме нас, людей,

никого бы не должен касаться.

 

 

ИКСУ И ИГРЕКУ

 

Если

мою способность думать

я должен

ограничить

вашей способностью

понимать,

тогда не надо рассчитывать

на то, что я буду

(хотя мы служим одному делу)

всегда разделять ваше мнение.

 

 

НАПРИМЕР

 

Например,

динозавры

вымерли

оттого

что непрерывно растущий

мир растений

отравлял их

избытком

свежего кислорода.

 

 

О ПРЕЕМСТВЕННОСТИ

 

Не было так никогда,

чтобы изобретатель паровой машины

заподозрил

творца двигателя внутреннего сгорания

в намерении вернуть

царство извозчиков.

 

 

СЛИШКОМ МНОГО КРИКА

 

Снова и снова

вокруг хорошей идеи

слишком много крика.

 

Природа

творит свое дело

без спешки.

Вот опять –

новая поросль,

но с незапамятных пор

ни одного нового вида

растений,

с незапамятных пор

ни одного нового зверя.

Время от времени

изменяется род или вид,

но никто не находит в природе

новых созданий.

 

Мы – единственные

творящие новое.

Но до чего редка

решительно новая мысль,

зато столько крика…

 

 

О ВЕРШИНАХ

 

Там

на вершинах славы

лежит вечный снег.

Я встречал одного,

побывавшего там:

холод в его глазах

и даже лицо

никак не может оттаять.

 

ЭРМИТАЖ

 

Среди всех этих лиц,

написанных старыми мастерами,

я не нашел ни одного,

не встреченного мною в жизни.

Так молод еще наш мир,

и так велики

старые мастера.

 

 

С немецкого

8C�1���
���� 0�0&`&H�f

---

Листья

Дерево постепенно отдает свои приказы
Листьям, когда кому пора опасть,
– Все мы под деревом ходим –
Так трепещут листья, пока не опали,
И когда они все опадут, изменяя свой цвет,
– Вот мы снова вместе, – скажут они друг другу, –
Изменившись, мы стали даже ближе друг к другу,
И теперь у нас гораздо больше свободы,
Мы можем лететь вместе с ветром, о чем мы
Прежде могли только мечтать,
Так прошуршим же все вместе дереву свою благодарность,
За дарованную нам эту желтую жизнь после жизни.

---

Харри Мартинсон (1904 – 1978), Нобелевская премия 1974 г.

 

Некто по имени Случай занят раздачей

Карт игрокам, увлеченным безликой удачей.

Лица застыли окаменело и тупо.

Рыбка удачи ловится прямо из супа.

Случай безмолвен, собою прекрасно владеет,

Руку поднимет, в желудках у всех холодеет.

Челюсти сжаты, смята сигара жестоко.

Клевер удачи скрывает густая осока.

Где он цветет? На это ответит лишь Случай.

Выстрел раздастся, и Случай забьется в падучей.

Рухнет карточный домик, но скоро подумают люди,

Что это была, как обычно, нежная рыба на блюде,

Не повезло никому, просто Случай из пистолета

Лично услышал, что песенка Случая спета.

 

С шведского

Y~��
X�u�uP

---

Благовест

Воздух лучезарен,

Ясен небосклон.
Снова день подарен,
Свет преподнесен.

---

До рассвета залив пуглив...

До рассвета залив пуглив,
в нем дрожат облака,
он не верит, что он залив,
а не смутный сон рыбака.

А рыбак видит седьмой сон,
сон смутен и неумолим,
в нем ворочается рыба сом
и мелькает рыба налим.

До рассвета рыбак сонлив
он не хочет сон пропустить,
где он может выпить залив
и облаком закусить.

---

Тишина - 1

                          

Тишина

все глубже

подступает

к сердцу:

уже

слышны

удары

безударные гласные

непроизносимое

дэ

---

Пауки

Чем больше читаю про пауков

тем меньше их опасаюсь.

Раньше меньше читал,

и пугался при виде паука.

Теперь я знаю, не все они ядовиты.

Но все равно приятно,

что на пути не так часто попадаются пауки.

 

С людьми иначе -

столкновение с ними почти неизбежно,

разговор с ними часто непредсказуем,

чтение об их особенностях неубедительно,

будь то суровая сатира,

любовная лирика,

дотошный детектив

или китайская анатомия -

жизнь опровергает и то и другое.

 

(Липкая паутина реализма.

Заманчивые норки лирических отступлений.

Докучливая пакость документа.

Подлая пыль политической речи)

 

И все-таки человек:

(конечно, не все ядовиты!)

Но вот он крадется спрятав руки за спину

на своих двоих -

честолюбивая четверть паука

---

Благословение

 

Мир всем

кто причислит

к повседневным заботам

 

отворение двери

претворение мечты

сотворение

мира

---

R.M.Rilke. Herbst

Р. М. Рильке - осень

Лист опадает, словно там вдали

---

Mы

От улитки до божьей коровки
Все живое живым говорит:
Мы не звери, мы только уловки,
Как сберечь свой единственный вид!

Мы уходим в себя, как улитки,
Избегая с подобными встреч.
Мы не люди, мы только попытки,
Как в себе человека сберечь…

---

От чего свободен свободный стих. В.Бурич

Владимир Бурич (1932 – 1994)

От чего свободен свободный стих  (1972)

 

Проблема теории современного свободного стиха на современном этапе его развития заключается в следующем:
в определении места свободного стиха в системе русского стихосложения;
в определении связи свободного стиха с особенностями психологии и технологии творчества;
в определении места свободного стиха в истории русской поэзии.
По всем пунктам данной проблемы существует изрядное количество предрассудков и мифов.
Попробую кое-что прояснить.
Поиски места свободного стиха в системе русского стихосложения привели меня к идее всеобщего обследования ритмологических признаков стиха и их последующей графической записи. В итоге получилась вышеприведенная таблица «Ритмологическая характеристика текста, состоящего из двух авторских строк (стихи)».
Становится ясно, что свободный стих — это дисрифменный дисстопный стих. Справа он граничит с рифменным дисстопным стихом своего же класса, а снизу с «дольником» или, в моей номинации, с не рифмованными стихами межкласса полистопных стихов.
Вопрос дисрифменности является решающим в дефиниции свободного стиха. Наличие или отсутствие рифмы определяет принципиально различные способы (не цели!) создания стихотворного текста со специфическими способами воздействия на читателя-слушателя. Поэт, берущий на себя обязанность рифмовать, или метризовать, или рифмовать и метризовать одновременно, через формальную поэтику, как бы заключает конвенцию между собой и литературой. Поэтому такой вид стиха можно назвать конвенциональным стихом (от лат. соnventiо — договор, условие, соглашение). Термин «конвенциональный стих» имеет, на мой взгляд, то преимущество перед термином «традиционный стих», что и у конвенционального стиха, и у свободного стиха имеются свои многовековые традиции и своя классика.
Исходя из уже названных пунктов соглашения, конвенциональный стих бывает трех видов: рифмованный дисметрический, дисрифменный метрический и рифмованный метрический. Последний вид стиха диаметрально противоположен свободному стиху.
Решение писать одним из видов конвенционального стиха или одним из видов свободного стиха зависит от степени идиосинкразии поэта к формальной заданности и от его творческой установки.
Что же касается идиосинкразии к формальной заданности, то приход к свободному стиху объясняется стремлением к максимальному авторству во всех элементах создаваемого произведения. В этом смысле свободный стих можно назвать авторским стихом (от лат. аuctог — творец, виновник, автор сочинения и аuсtoгаге — удостоверять, ручаться, подтверждать).
Что же касается творческой установки, то приход к свободному стиху объясняется стремлением к максимальной естественности речевой интонации, так как естественная речевая интонация реализуется прямым порядком слов главным образом в условиях первичного ритма. В этом смысле свободный стих можно назвать еще строго интонационным стихом.
Несколько упрощая, можно сказать, что умение писать свободные стихи — это умение членить текст на фразы и синтагмы, обозначая их графически в виде отдельных (авторских) строк.
По степени авторства все виды литературного текста можно расположить в следующем порядке:
1.Либрическая стихотворная непоэзия и поэзия.
2.Либрическая прозаическая непоэзия и поэзия.
3.Конвенциональная прозаическая непоэзия и поэзия.
4.Конвенциональная стихотворная непоэзия и поэзия.
Авторская природа свободного стиха ясно видна из анализа роли рифмы и метра в создании и функционировании конвенционального стиха.
Давайте сначала выясним влияние рифмы на механизм создания конвенционального стихотворения, сославшись, например, на свидетельство Маяковского, имеющееся в его статье «Как делать стихи?». Дело обстоит так: на общем психологическом фоне, порождающем определенный ритм (чаще всего метрический), появляются отдельные слова (иногда ситуативно обусловленные, иногда ситуативно не обусловленные); некоторые из этих слов, поставленные в конце метрической строки, по конвенции воспринимаются пишущим как часть рифмопары; затем рифмуемое слово, исключительно благодаря своей звуковой оболочке, порождает целую кассу приблизительных омонимов, претендующих на то, чтобы стать членом рифмопары; и, наконец, в рамках общего замысла происходит отбор порожденных словами-претендентами ассоциаций-смыслов.
Таким образом, смысл стихотворения в громадной степени зависит от рифмопорождающих способностей пишущего, то есть рифма выступает в качестве стимулятора и регулятора ассоциативного мышления (так называемое рифменное мышление). Оттого-то и любят конвенциональные поэты называть процесс своего творчества «колдовством», «шаманством», «волшебством», «наитием» и т. п. Оттого-то и возможна абстрактная заготовка рифм, как семян, из которых в будущем прорастет содержание.
Какая огромная непредвиденность итогов творчества! Рифмованное произведение превращается в след рифменного мышления. Это — произведение, намного расходящееся с первоначальной идеей автора и только в итоге авторизованное им. Осмелюсь заявить, что рифмованная поэзия — это поэзия несбывшихся намерений, в лучшем случае — искаженных, в худшем случае — не существовавших.
      И начальная мысль не оставит следа,
      как бывало и раньше раз сто.
      Так проклятая рифма толкает всегда
      говорить совершенно не то.
С. Чиковани, «Работа»

При наличии четкой программы содержания рифма из рычага ассоциативного мышления превращается в тормоз ассоциативного мышления. Наглядным примером этому может служить процесс стихотворного перевода, когда в рамках однозначной смысловой партитуры и лексики надо найти два десятка редифных рифм.
Кроме того, рифма играет роль в образовании строфем, замкнутых и закованных строф, тех двустрочий, трехстрочий, четырехстрочий и т. д., из которых, как из блоков, создается весь объем стихотворного произ¬ведения. Согласно формальной конвенции, содержание, как правило, не может быть ни меньше, ни больше строфы.
Но вот стихотворение написано. Рифма сыграла свою роль. И тогда в акте читательского восприятия рифма начинает проявлять новые 4 свойства. Каковы же они?
Во-первых, возникает такое явление, как рифменное ожидание. Многие даже считают это явление положительным. Но ведь нет большего врага творчества, чем удовлетворение читательского ожидания. По этому поводу Пушкин издевательски писал:
      И вот уже трещат морозы
      И серебрятся средь полей...
      (Читатель ждет уж рифмы розы,
      На вот, возьми ее скорей!)
По-настоящему второе слово рифмопары всегда должно быть подобрано таким образом, чтобы обмануть рифменное ожидание.
Во-вторых, наличие рифмопары облегчает запоминаемость стихотворения (мнемоническое свойство рифмы). Некоторые исследователи считают данное явление тоже положительным (А. Коваленков). По-моему, все обстоит как раз наоборот. Запоминаемость рифменного стихотворения приводит к его амортизации. Живя в подсознании, оно возникает кстати и некстати, забалтывается, психологически стареет, утрачивает новизну и остроту.
В-третьих, имеются фонические свойства рифмуемых слов. А если ставить перед собой максимальные задачи, если думать о долговечности своих стихов, о временной универсальности, о так называемом творческом бессмертии, то надо сказать, что фонически рифма является самым скоростареющим элементом конвенционального стиха; оно вызывает точную ассоциацию с определенным временем, художественным направлением, социальной средой.
Д. Самойлов справедливо писал: «Звуковая структура рифмы и численные соотношения типов рифм ярко характеризуют любую систему стиха и каждого поэта в отдельности. Тонкий анализ рифмы может дать основательный метод для определения времени создания произведения или даже в сомнительных случаях указать на автора».
Отсутствие авторского права на рифму открывает путь к девальвации персональных художественных открытий в этой области, к превращению «смысловых прямых», связанных с нею, в банальность. Таким образом, хочет или не хочет того конвенциональный поэт, последующие поколения поэтов обворуют его и оглупят. В этом смысле и надо понимать высказывание Н. Асеева: чем больше наследников, тем меньше наследство.
В наши дни даже родилась псевдоспасительная «теория банальной рифмы», как ничейного предмета общего пользования, который может уберечь от хищений и художественной девальвации.
Перечисленные свойства рифмы говорят о том, что рифма вызывает аберрацию первоначального намерения, что она является причиной огромной формальной заданности и быстрого «морального» старения стихотворения.
Но существует еще одно — четвертое, свойство рифмы, открывающее тайну ее применения. Это свойство рифменного доказательства.
Рифменное доказательство, как одна из форм художественного доказательства, заключается в том, что смысл и звучание корреспондирующихся по рифмам строк настолько слиты, настолько естественно выражена в них «чувствуемая мысль», что создается впечатление их нерукотворности, их изначального существования в языке, в природе. Рифменными стихами надо писать только в надежде на эффект нерукотворности произведения.
Цель эта ставится и достигается чрезвычайно редко.
       На сорок строк — одна строка
       с нерукотворным выраженьем.
Т. Глушкова, из книги «Белая улица»
Желание вызвать новое чудо и объясняет стремление поэтов писать рифмованным стихом. Указание на эффект нерукотворности содержится и в классической рекомендации, что рифмующиеся слова по звучанию должны быть как можно ближе, а по смыслу как можно дальше. Соблюдение этой рекомендации должно было обеспечить небанальность ассоциаций, вызвать веру в существование «мистической» связи между рифмуемыми словами.
Подобную функцию в стихотворении выполняет и смысловая аллитерация:
...где он,
     бронзы звон
        или гранита грань?
В. Маяковский, «Сергею Есенину»

Теперь перейдем к рассмотрению влияния метра. О том, насколько велика разница между метрическим стихом и свободным, говорить не приходится. Метрический стих противоположен свободному стиху и по идиосинкразии к заданности (пять размеров), и естественности речевой интонации (метрическая строка — прокрустово ложе: фраза и синтагма, как правило, или короче, или длиннее ее).
Кроме того, метр оказывает сковывающее влияние на лексический выбор и порядок слов в строке, а также содержит яд литературных ассоциаций.
Вот, например, стихотворение, описывающее стриптиз. Двустрочия шестистопного хорея делают его в метрическом отношении подобным «Камаринской»:
       Шарф срывает, шаль срывает, мишуру,
       Как сдирают с апельсина кожуру.
       А в глазах тоска такая, как у птиц.
       Этот танец называется «стриптиз».
       
       Проклинаю,
              обожая и дивясь.
       Проливная пляшет женщина под джаз!..
А. Вознесенский, «Стриптиз»
 
Понимание автором стриптиза как «танца», где «пляшет женщина», да еще «под джаз», делает смысловое и метрическое несоответствие еще более очевидным, превращая написанное в смесь американского с нижегородским.
Казалось бы, проблему естественности интонации можно решить, если писать стихотворения, строки которых содержат разное количество стоп. Но это так кажется: в разностопных стихах тоже содержится яд литературных ассоциаций. Ведь разностопные размеры уже несколько веков закреплены за определенным жанром — басней, и это необычайно снижает область их применения.
Но ведь, собственно говоря, свободный стих со строго метрическим непосредственно и не граничат. Между классом дисстопного стиха и классом моно- и полистопного стиха существует межкласс стихов, который возник в результате нарушения метра. Каков же этот стих?
Дело в том, что в метрическом стихе возможны пять видов аномалий. Три из них — синкопа (переакцентуация), гипертесис (внесхемный ударенный слог) и гиперарсис (внесхемный безударный слог) — приводят только к усложнению метра, так как объем стопы остается прежним.
Совокупность разноразмерных канонических стихов и стихов, в которых имеется синкопа, гипертесис и гиперарсис, и составляют класс моно- и полистопного стиха.
Другие два вида аномалий — гиперметр (внесхем- ное присутствие слога) и гипометр (внесхемное отсутствие слога) — приводят к нарушению метра, так как они вызывают увеличение или уменьшение объема стопы.
Метрические стихи, в которых, наряду с факультативными аномалиями усложнения, имеются аномалии нарушения, относятся к межклассу полистопного (биполярного) стиха.
Биполярность этого стиха состоит в том, что, несмотря на нарушения, в нем под влиянием ритмической инерции чувствуется метрическая сетка. Наиболее отчетливо она чувствуется в простейших случаях, при единичных случаях аномалий нарушения. Но постепенно, по мере увеличения количества аномалий, ощущение метрической сетки слабеет и наконец исчезает совсем. Стих начинает жить по законам класса дисстопных стихов.
Таким образом, граница между свободным стихом и крайними формами межкласса полистопных стихов теоретически неоспоримо существует, но в творческой практике соблюдать ее очень трудно. Да в этом и нет никакой необходимости.
В свете всего сказанного выше, думаю, становится очевидной несостоятельность определений свободного стиха, которые дали А. Квятковский1 и А. Жовтис2. Если А. Квятковский считал, что свободный стих — это все, что не строго метрический стих, то А. Жовтис, применив ошибочную теорию Е. Поливанова

1 А. Квятковский. Русский свободный стих.— «Вопросы литературы», 1963, № 12.
А. Жовтис. Границы свободного стиха.— «Вопросы литературы», 1966, № 5.

о смене мер повтора к свободному стиху, дал определение не свободного стиха, а полиритмическим композициям, огромное количество форм которых многие принимают за свободный стих. Не являются свободным стихом и стихотворные произведения, пред-ставляющие собой полиритмические ассамбляжи из метрических и дисметрических частей. Кроме того, А. Жовтис считает возможным окказиональное употребление рифмы в свободном стихе. Хотя окказиональное употребление рифмы в свободном стихе не что иное, как окказиональное проявление конвенциональное. Другое дело — окказиональное появление метрических строк. С точки зрения практической это совершенно допустимо, так как дисметрический стих имеет большую ассимилирующую силу.
Если вы заметили, мной ничего не было сказано о поэтике свободного стиха. Свободный стих полностью подвластен общей поэтике. Поэты, пишущие свободным стихом, в силу своих личностных особенностей признают и используют лишь определенные образные средства, создавая свой неповторимый стиль. Эта область требует крайне корректного подхода: любые попытки выдать чей-либо личный творческий опыт за непременные черты поэтики свободного стиха порочны и должны быть осуждены. Кроме того, на данном этапе я бы воздержался от закрепления за свободным стихом каких-либо жанровых особенностей. Умозрительно выяснить этот вопрос пока не представляется возможным. Хотя, как мне представляется, у каждого рода стиха есть свой жанровый ареал.
Переходя к вопросу о месте свободного стиха в истории русской поэзии, я хотел бы сказать, что свободным стихом писали Пушкин, Лермонтов, Блок, Кузмин, Хлебников, Терентьев, Л. Лавров, Шершеневич, Мазурин, Нельдихен, Гастев, Садофьев,
Маяковский, Цветаева, Мандельштам, Кирсанов, Оболдуев, Благинина, Тарковский, Солоухин, Вино¬куров и многие, многие другие. Какое разнообразие стилей и почерков! Мне удалось это выяснить в ре¬зультате многолетней работы по составлению анто-логии «Русский свободный стих второй половины XVII — первой половины XX в.». Нижняя граница была установлена недавно, когда выяснилось, что образцы свободного стиха дал еще А. Сумароков.
Эта книга, по-моему, должна бы выйти в Большой серии «Библиотеки поэта», где уже есть прецедент издания антологии по ритмологическому признаку,— я имею в виду «Русскую силлабическую поэзию XVII—XVIII вв.», вышедшую в 1970 году и сразу же ставшую библиографической редкостью. Издание антологии классического свободного стиха развеяло бы миф о том, что у русского свободного стиха нет традиции.
В заключение предлагаю стиховедам отказаться от термина «верлибр» (фр. — vers libre), как не вполне точного. Дело в том, что из-за просодических особенностей французского и русского языков французский верлибр и русский свободный стих ритмологически не идентичны. В Польше, Чехословакии, Англии, ГДР и других странах либрический стих уже давно называется терминами, по той же причине созданными на основе национальных языков.
1971—1988
Первая публикация
 Жур «Вопросы литературы». Москва, 1972, № 2,
с. . 132—140.

 

---

Франц Холер, "Сорок семь"

---

Из книжных оазисов

Из книжных оазисов

к нам идут

караваны горбатых верлибров

с грузом насущных идей

по нашей пустынной

по азии

поэзии

---

Роза Ауслендер (1901 - 1988)

Старая цыганка

Нет больше старой цыганки.
Она мне жизнь нагадала
распри слов застенки скитания

В глазах ее черных
блуждали
два солнца тревожных
слова ее гнали меня
в Америку
и снова в Европу

В сновиденьи
я ее проводила
до мрачной реки
и потом возвратилась
в лихорадку моих событий


Сибирское

На крутых поворотах
накачал себе ветер
крепкие мышцы

Его дыхание
высекает в Лапландии искры

У ворон
снег в клювах
тени
из ляпис-лазури

В маске медведя
но пчелы
прочь улетели
след меда в сотах
заледенел

В белом селении
мимо застывшего пруда
приносит санная почта
из Сибири
запах волка





***

Новые знаки
зажигаются
на небосводе

однако

не видно провидца
кто их растолкует

и

мои усопшие
молчать глубоко


Одиночество II

Сбылось
предсказанье цыганки

Твоя страна
тебя покинет
ты будешь терять
людей и сон

говорить будешь
не разжимая губ
с чужими губами

Одиночество
с тобой любовь разделит
тебя обнимет


Ангел-хранитель

Молитвенники
не спасают

В масличной роще
ангел-хранитель спит
еженощно
ежедневно

За оградой крови
имена расцветают
на могилах



Провидец

Провидец
видит
черное знамя
на обломке мачты

Дом умер
похоронена улица
город был
выдумкой чистой

Провидец
видит
мох на болоте


Где укрыться

Где
если дождь отразится
от грязного камня

где
если рухнет плотина
памяти и прольются
запруженные воды

где
укрыться

если они тебя застанут
врасплох
в сговоре

с падением неба


Приказ

Стихотворение
затаилось в засаде

Я бесстрашно
прохожу мимо

Оно бросается на меня
нашептывает мне в ухо
слова
приказывает пиши

Я не могу от него отделаться
нетерпеливо
стараюсь писать

Бумага терпит

---

Иоганн Вольфганг Гете

JOHANN WOLFGANG GOETHE (1749 – 1832)


DIE POESIE

Gott sandte seinen rohen Kindern
Gesetz und Ordnung, Wissenschaft und Kunst,
Begabte die mit aller Himmelsgunst,
Der Erde grasses Loos zu mindern.
Sie kamen nackt vom Himmel an
Und wuЯten sich nicht zu benehmen;
Die Poesie zog ihnen Kleider an
Und Keine hatte sich zu schдmen

ПОЭЗИЯ

Господь своим безвидным чадам
Послал искусство, свод наук,
Их жизнь вовлек в небесный круг,
Чтобы земля не стала адом.

Им, голым, нужен был наряд,
Чтобы лицо заметней было.
И чтобы все пошло на лад,
Их стыд поэзия прикрыла.

MAILIED

Wie herrlich leuchtet
Mir die Natur!
Wie glдnzt die Sonne!
Wie lacht die Flur!
Es dringen Blьten
Aus jedem Zweig
Und tausend Stimmen
Aus dem Gestrдuch,
Und Freud und Wonne
Aus jeder Brust.
O Erd, o Sonne!
O Glьck, o Lust!
O Lieb, o Liebe,
So golden schцn,
Wie Morgenwolken
Auf jenen Hцhn!
Du segnest herrlich
Das frische Feld,
Im Blьtendampfe
Die volle Welt.
O Mдdchen, Mдdchen,
Wie lieb ich dich!
Wie blickt dein Auge!
Wie liebst du mich!
So liebt die Lerche
Gesang und Luft,
Und Morgenblumen
Den Himmelsduft.
Wie ich dich liebe
Mit warmem Blut,
Die du mir Jugend
Und Freud und Mut
Zu neuen Liedern
Und Tдnzen gibst.
Sei ewig glьcklich,
Wie du mich liebst!

МАЙСКАЯ ПЕСНЯ

О как сияет
Мне все вокруг!
Как блещет солнце!
Ликует луг!

Как в каждой ветке
бушует сок!
Воспет стократно
любой цветок.

И сердце счастьем
упьется всласть.
О твердь, о солнце
О жизнь, о страсть!

Любовь, любовность!
Лучистый зов,
в сиянье утра
зыбь облаков!

Благословенно
в полях зерно,
пыльцой цветочной
осенено.

Как мил я, дева,
очам твоим!
Как ты пылаешь!
Как я любим!

Так птица любит
полет и трель,
Так травы любят
Небесный хмель,

Так ты мила мне
в твоем цвету,
ты даришь силу
и чистоту

для новых песен
моей струне.
Найди же счастье
в любви ко мне!

PROMETHEUS

Bedecke deinen Himmel, Zeus,
Mit Wolkendunst
Und ьbe, dem Knaben gleich,
Der Disteln kцpft,
An Eichen dich und Bergeshцhn;
MuЯt mir meine Erde
Doch lassen stehn,
Und meine Hьtte, die du nicht gebaut,
Und meinen Herd,
Um dessen Glut
Du mich beneidest.

Ich kenne nichts Дrmeres
Unter der Sonn, als euch, Gцtter!
Ihr nдhret kьmmerlich
Von Opfersteuern
Und Gebetshauch
Eure Majestдt,
Und darbtet, wдren
Nicht Kinder und Bettler
Hoffnungsvolle Toren.

Da ich ein Kind war,
Nicht wuЯte wo aus noch ein,
Kehrt ich mein verirrtes Auge
Zur Sonne, als wenn drьber war
Ein Ohr, zu hцren meine Klage,
Ein Herz, wie meins,
Sich des Bedrдngten zu erbarmen.

Wer half mir
Wider der Titanen Ьbermut?
Wer rettete vom Tode mich,
Von Sklaverei?
Hast du nicht alles selbst vollendet,
Heilig glьhend Herz?
Und glьhtest jung und gut,
Betrogen, Rettungsdank
Dem Schlafenden da droben?

Ich dich ehren? Wofьr?
Hast du die Schmerzen gelindert
Je des Beladenen?
Hast du die Trдnen gestillet
Je des Geдngsteten?
Hat nicht mich zum Manne geschmiedet
Die allmдchtige Zeit
Und das ewige Schicksal,
Meine Herrn und deine?

Wдhntest du etwa,
Ich sollte das Leben hassen,
In Wьsten fliehen,
Weil nicht alle
Blьtentrдume reiften?

Hier sitz ich, forme Menschen
Nach meinem Bilde,
Ein Geschlecht, das mir gleich sei
Zu leiden, zu weinen,
Zu genieЯen und zu freuen sich,
Und dein nicht zu achten,
Wie ich!


ПРОМЕТЕЙ

Укрой свои, Зевс, небеса
Завесой туч,
И, словно прутиком дитя
Сечет чертополох,
Круши дубы и пики гор;
Но мою землю оставь
Стоять крепко,
И мой дом, что не ты построил,
И мой очаг,
Из-за чьего огня
Завидуешь мне.

Никто так не жалок
Под солнцем, как вы, Боги!
Вы свое величие
Подаянием жертвы
И вздохом молитвы
Питаете скудно,
Вы бы в нищету впали,
Не будь бедняки и дети
В своих надеждах глупцами.

Я еще был дитя
И, как мне быть, не ведал,
Обратил я свой ищущий взор
К солнцу, словно свыше некий
Слух моим мольбам внемлет,
И сердце, чуткое, как и мое,
Обиженного пожалеет.

Кто помогал мне
Против мощи титанов?
Кто от гибели спас,
Кто уберег от рабства?
Не ты ли свершило это,
В пылкой святости, мое сердце?
И теперь, обманутое, воспылаешь ли,
Благодарностью за спасенье
К дремлющему там в высотах?

Честь тебе воздать? За что?
Ты ли боль унял
Несущему ношу?
Ты ли слезу осушил
Дрожащему в страхе?
И мужа во мне ковало
Не время ли всемогущее,
И не вечная ли судьба,
Не они ли властны надо мной и тобою?

Не мнишь ли ты, мне бы,
Стоило жизнь ненавидеть
Или бежать в пустыню,
Ибо не все мои грёзы
Знают время расцвета?

Я склоняюсь, людей формуя,
По своему подобию,
Род, что мне пребудет равным
И в страстях и в плачах,
В радостях и утехах,
Как и я, к тебе он
Взывать не будет!




***

Dieses ist das Bild der Welt,
die man fьr die beste hдlt.
Fast wie eine Mцrdergrube,
fast wie eines Burschen Stube,
fast so wie ein Opernhaus,
fast wie ein Magisterschmaus,
fast wie Kцpfe von Poeten,
fast wie schцne Raritдten,
fast wie abgehatztes Geld,
sieht sie aus, die beste Welt.

***
Вот для вас картина мира,
лучшего, как шепчет лира.
Мир, как мрачная пивная,
как могила негодяя,
мир, как оперные хоры,
мир, как трапеза обжоры,
мир, как головы поэтов,
как собранье раритетов,
мир, как скаредный банкир,
вот он, этот лучший мир.


MEERES STILLE

Tiefe Stille herrscht im Wasser,
Ohne Regung ruht das Meer,
Und bekьmmert sieht der Schiffer
Glatte Flдche rings umher.
Keine Luft von keiner Seite!
Todesstille fьrchterlich!
In der ungeheuer Weite
Reget keine Welle sich.


ШТИЛЬ НА МОРЕ

Мертвый штиль царит на море,
Пуст и ясен кругозор.
И с тревогою во взоре
Кормчий смотрит на простор.

В воздухе ни дуновенья,
Тишь страшна на лоне вод!
В затаившемся томленье
Зыбь волну не колыхнет.


LESEBUCH

Wunderlichstes Buch der Bьcher
Ist das Buch der Liebe;
Aufmerksam hab ichЁs gelesen:
Wenig Blдttern Freuden,
Ganye Hefte Leiden;
Einen Abschnitt macht die Trennung-
Wiedersehn! ein klein Kapitel,
Fragmentarisch. Bдnde Kummers
Mit Erklдrungen verlдngert,
Endlos, ohne Mass.
O Nisami! – doch am Ende
Hast den rechten Weg gefunden;
Unauflцsliches wer lцst es?
Liebende sich wieder findend.


КНИГА КНИГ

Всех на свете книг чудесней
Этот свод любовный;
Я прочел его прилежно:
Мало строк восторгов,
Сто страниц страданий;
И большой раздел разлуки.
Вновь свиданье! Две странички.
Сбивчивы. Двухтомник грусти!
Еще больше толкований.
Скука и тоска.
Низами! Лишь к завершенью
Ты желанный путь находишь;
Невозможное возможно?.
Для влюбленных в новой встрече!


MEINE GЦTTIN

Welcher Unsterblichen
Soll der hцchste Preis sein?
Mit niemand streit ich,
Aber ich geb ihn
Der ewig beweglichen,
Immer neuen,
Seltsamen Tochter Jovis,
Seinem SchoЯkinde,
Der Phantasie.

Denn ihr hat er
Alle Launen,
Die er sonst nur allein
Sich vorbehдlt,
Zugestanden
Und hat seine Freude
An der Tцrin.

Sie mag rosenbekrдnzt
Mit dem Lilienstengel
Blumentдler betreten,
Sommervцgeln gebieten
Und leichtnдhrenden Tau
Mit Bienenlippen
Von Blьten saugen;

Oder sie mag
Mit fliegendem Haar
Und dьsterm Blicke
Im Winde sausen
Um Felsenwдnde,
Und tausendfarbig,
Wie Morgen und Abend,
Immer wechselnd
Wie Mondesblicke,
Den Sterblichen scheinen.

LaЯt uns alle
Den Vater preisen!
Den alten, hohen,
Der solch eine schцne,
Unverwelkliche Gattin
Dem sterblichen Menschen
Gesellen mцgen!

Denn uns allein
Hat er sie verbunden
Mit Himmelsband
Und ihr geboten,
In Freud und Elend
Als treue Gattin
Nicht zu entweichen

Alle die andern
Armen Geschlechter
Der kinderreichen,
Lebendigen Erde
Wandeln und weiden
In dunkelm GenuЯ
Und trьben Schmerzen
Des augenblicklichen
Beschrдnkten Lebens,
Gebeugt vom Joche
Der Notdurft.

Uns aber hat er
Seine gewandteste,
Verzдrtelte Tochter,
Freut euch! gegцnnt.
Begegnet ihr lieblich,
Wie einer Geliebten!
LaЯt ihr die Wьrde
Der Frauen im Haus!

Und daЯ die alte
Schwiegermutter Weisheit
Das zarte Seelchen
Ja nicht beleidge!

Doch kenn ich ihre Schwester,
Die дltere, gesetztere,
Meine stille Freundin:
O daЯ die erst
Mit dem Lichte des Lebens
Sich von mir wende,
Die edle Treiberin,
Trцsterin Hoffnung!

МОЯ БОГИНЯ

Из бессмертных кому
всех превыше воздать хвалу?
Я не спорю ни с кем,
Но я бы ее воздал
Изменчивой вечно,
Новой всегда,
Зевса дочери странной,
Фантазии,
Его малютке.

Ибо он лишь ей
Одной доверял
Все свои причуды,
Которые он иначе
При себе держал бы,
Так ему стала в радость
Дочь-сумасбродка.

В веночке из роз,
Со стебельком лилии
Она в цветах бродила,
Птицами повелевала
И росы легкую пищу
Устами пчелиными
С цветов собирала;

Или еще любила
С летящими волосами
И суровым взором
Провистеть вместе с ветром
Вдоль горных склонов,
И в тысяче красок,
Как утро и вечер,
Всегда иная,
Как лунные лики,
Смертным являться.

Давайте все вместе
Отца восславим!
Высокого, древнего,
Кто столь прекрасную
Воспитал супругу,
Неувядаемую,
Для любого из смертных!

Ибо именно с нами
Ее связали крепко
Небесными узы,
Ибо ей повелели
И в счастье и в горе
Не изменяя,
Быть верной супругой

А вся другая
Бедная живность
Многодетной нашей
Земли плодородной,
Пасется и бродит
В блаженстве темном
И мрачном горе,
В своей мимолетной
И скудной жизни,
Под вечным игом
Нужды и жажды.

Нам же отдал он
Ловкую самую,
Свою изнеженную,
Радуйтесь! дочку.
Встречайте достойно,
Со всей любовью!
Честь ей окажите
Хозяйки дома!

Пусть старая теща
По имени Мудрость
Нежнейшую душу
Да не обидит!

Но сестру ее знаю,
Законную, старшую,
Мою тихую радость:
О пусть она ныне
При свете жизни
Меня не покинет,
Пастушка святая,
Моя надежда!

GESANG DER GEISTER ЬBER DEN WASSERN

Der Menschen Seele
Gleicht dem Wasser:
Vom Himmel kommt es,
Zum Himmel steigt es,
Und wieder nieder
Zur Erde muЯ es,
Ewig wechselnd.

Strцmt von der hohen,
Steilen Felswand
Der reine Strahl,
Dann stдubt er lieblich
In Wolkenwellen
Zum glatten Fels,
Und leicht empfangen
Wallt er verschleiernd,
Leisrauschend,
Zur Tiefe nieder.

Ragen Klippen
Dem Sturz entgegen
Schдumt er unmutig
Stufenweise
Zum Abgrund.

Im flachen Bette
Schleicht er das Wiesental hin,
Und in dem glatten See
Weiden ihr Antlitz
Alle Gestirne.

Wind ist der Welle
Lieblicher Buhler;
Wind mischt vom Grund aus
Schдumende Wogen.

Seele des Menschen,
Wie gleichst du dem Wasser!
Schicksal des Menschen,
Wie gleichst du dem Wind!


ПЕСНЯ ДУХОВ НАД ВОДАМИ
Душа человека
С водою схожа,
С небес нисходит,
К небу восходит.
И снова долу
К земле стремится,
Меняясь вечно.

Летит с высокой
Скалы отвесной
Чистейший луч,
Затем клубится
В облачных волнах
Над горной кручей,
И легким шлейфом
Стелется вольно
С тихим журчаньем
В свои глубины.

Острые камни
Встают преградой,
Пена с досадой
Ступень за ступенью
Нисходит в пропасть.

По ровному руслу
Течет в долину,
Где озером ляжет,
И все созвездья
В нем отразятся.

Для волны ветер
Наперстник милый,
Он холит волны
Пенистым гребнем.

Как, душа человека,
Ты с водою схожа!
Судьба человека,
Как ты схожа с ветром!

GRENZEN DER MENSCHHEIT

Wenn der uralte,
Heilige Vater
Mit gelassener Hand
Aus rollenden Wolken
Segnende Blitze
Ьber die Erde sдt,
Kьss' ich den letzten
Saum seines Kleides,
Kindlicher Schauer
Treu in der Brust.

Denn mit Gцttern
Soll sich nicht messen
Irgendein Mensch.
Hebt er sich aufwдrts
Und berьhrt
Mit dem Scheitel die Sterne,
Nirgends haften dann
Die unsichern Sohlen,
Und mit ihm spielen
Wolken und Winde.

Steht er mit festen,
Markigen Knochen
Auf der wohlgegrьndeten
Dauernden Erde:
Reicht er nicht auf,
Nur mit der Eiche
Oder der Rebe
Sich zu vergleichen.

Was unterscheidet
Gцtter von Menschen?
DaЯ viele Wellen
Vor jenen wandeln,
Ein ewiger Strom:
Uns hebt die Welle,
Verschlingt die Welle,
Und wir versinken.

Ein kleiner Ring
Begrenzt unser Leben,
Und viele Geschlechter
Reihen sich dauernd
An ihres Daseins
Unendliche Kette.


ГРАНИЦЫ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Когда наш древний
Отец небесный
Рукой спокойной
Из туч гремящих
Благословляет
Молнией землю,
Я целую последний
Край его платья
С ужасом детским
В верной груди.

Ибо с богами
Никто не смеет
Равнятся из смертных.
Человек стремится
Высокие звезды
Задеть головою.
И тут же теряют
Почву подошвы,
И с ним играют
Ветры и тучи.

Стоит же он крепко
Своими ногами
На сотворенной
Земле, надежной,
Он не решится
Не то, что с дубом.,
С лозой виноградной
Сравниться силой.

Чем же различны
Боги и люди?
Большие волны
От тех исходят
Потоком вечным:
Несут нас волны,
Нас поглощают,
Мы тонем в пучине.

Круг невеликий
Нас окружает,
И поколение
За поколением –
Звенья все той же
Цепи нашей жизни.


AUS WEST-ЦSTLICHEN DIVAN

Nicht mehr auf Seidenblatt
Schreib ich symmetrische Reime;
Nicht mehr fass' ich sie
In goldne Ranken;
Dem Staub, dem beweglichen, eingezeichnet
Ьberweht sie der Wind, aber die Kraft besteht,
Bis zum Mittelpunkt der Erde
Dem Boden angebannt.
Und der Wandrer wird kommen,
Der Liebende. Betritt er
Diese Stelle, ihm zuckt's
Durch alle Glieder.
“Hier! vor mir liebte der Liebende.
War es Medschnun, der zarte?
Ferhad, der krдftige? Dschemil, der daurende?
Oder von jenen tausend
Glьcklich-Unglьcklichen einer?
Er liebte! Ich liebe wie er,
Ich ahnd ihn!”

Suleika, du aber ruhst
Auf dem zarten Polster,
Das ich dir bereitet und geschmьckt.
Auch dir zuckt's aufweckend durch die Glieder.
“Er ist, der mich ruft, Hatem.
Auch ich rufe dir, o Hatem! Hatem!”


ИЗ ЗАПАДНО-ВОСТОЧНОГО ДИВАНА

Я уже не пишу на шелке
Симметричные рифмы;
Я больше их не вплетаю
В золотой орнамент;
Но впишу их в подвижную пыль,
Унесет их ветер, но силы им хватит
До земного центра
Расплавленной почвы.
И странник дойдет до цели,
Влюбленный. Он ступит
На этот порог, и вздрогнет
Всем свом телом.
«Здесь! Любил до меня влюбленный.
Был ли это Меджнун, нежный?
Ферхад могучий?Джемил неутомимый?
Или из тысячи тех
Счастливых-Несчастных некто?
Он любил! Я люблю, как и он,
Я ему подобен!»
Зулейка, а ты возлежишь
На нежном ложе,
Что я тебе приготовил и украсил.
И ты тоже дрожишь всем телом.
«Это он меня зовет, Хатем.
И я зову тебя, о! Хатем! Хатем!»


***

Und soll dem Weisen offenbar werden,
Das Gutes und Gottgefдlliges immer gewesen
Seit es werde Licht gesprochen
Deshalb auch unversehrt die Pergamente
Die uns vermelden wie der Geist geschwebt
Auf der Tiefe und sie belebt
Und sind uns gemeinsam Schriften ьbrig bleiben
Dass weise gute Menschen sich bemьht
Im Sinn des Schцpfers weiter fort zu wirken
Die Tдtigkeit des Geistes zu beleben
Und die irdischen Zustдnde sittlich auszubilden
Wenn ihnen gleich die ursprьngliche
Fortgeerbte Roheit immerin den Weg tritt
Und viel zu schaffen macht.

(Gedichte aus dem Nachlass)

***

Должно быть мудрому открыто,
Что и добро, и все, что Богу благо, существует
С тех пор, как он сказал: да будет свет,
И потому пергаменты нетленны,
Где сказано о том, как веет Дух
Над глубиной, которой жизнь дает,
И нам хватает рукописей древних,
Чтоб люди мудрые могли стараться впредь
Продолжить вечный труд творца,
Животворить работу Духа,
И на земле устроить нравственный порядок,
Хотя всегда им, данная природой,
Наследственная грубость перечить будет
И много доставлять хлопот.

---

Языковедение

Англичане проглатывают
массу своих букв
видимо вследствие
своей колониальной политики

Китайцы
приходят в восторг
от каждого своего штриха
тогда как иностранцы
молча делают большие глаза
при виде китайской грамоты

Немцы загоняют
даже собственные глаголы
в тупики своих предложений
сразу ясно
что-то случилось
надо только запастись настоящим временем
чтобы выяснить
что случилось

Грешно на греческом
не вспоминать о мудрости
древних греков

Романские языки местами
попахивают вульгарной латынью

Грузинский помогает грузинам
так же как итальянский итальянцам
размахивать руками

Эстонцы
плывут по гласным
будто в подводном царстве

Японский укладывается
в печатные схемы
и движется
в полупроводниках

Опыт чтения
а тем более говорения
на русском убеждает
что мы слишком часто
когда слово расходится с делом
говорим
что мы хотели как лучше

Но больше всего ошибок
в русском
само собой разумеется
делают
иностранцы

---

Псалом подводной лодки

Из глубины взываем к тебе, Господи,
Из глубины морской и океанской,
Не дай нам, Господи, остаться вечно в глубинах
Дай нам надежду на берег вернуться
Оставь для нас невредимой сушу

Не дай нам, Господи, исполнить помыслы наши
Выпустить на волю наших огненных змиев,
Да не ужалят ни землю, ни воду, ни воздух
Дай нам, Господи, незаметными остаться
И оставь для нас море невредимым

Воздух наш насущный дай нам днесь,
Упаси нашу землю от нелюдимого моря
И прости нам, Господи, нашу железную волю,
Ибо не сегодня начались беззакония мира
И не завтра они в мире завершатся

---

Монолог могильщика

Монолог могильщика

Достиг я высшей власти.
Который век я властвую спокойно,
Но мира нет в моей душе. Я вижу
Как буйно разрослось мое кладбище,
Какие здесь высокие надгробья,
Порфир и мрамор, это ли не знак,
Что я даю художникам свободу
Творить, ваять, фантазию свою
Не сдерживать могильною оградой,
И созидать уж точно на века,
Падут дворцы, потомки могут свергнуть
Иные монументы с площадей,
Когда проходит суетное время
Того, кто так поспешно возведен
В сан гения, тем более героя,
Но кто, когда посмеет посягнуть,
Поколебать надменною рукою
Кладбищенскую архитектуру! Боги, боги,
Как славно вы когда-то поступили,
Что смертным сотворили человека!
(Ужель и мне когда-нибудь придется
Сойти под эти своды, уступив
Насиженное место? Но не будем
О грустном! Ведь такая благодать
Вокруг!) Да, многие споспешествуют мне
В моих заботах. Трудятся врачи,
Усердно поставляя мне здоровых,
Я о больных уже не говорю. Усыпан
Лекарствами последний путь ко мне. И судьи
На смерть легко невинных осуждают,
Не проще и преступникам, они
Порою тоже могут оступиться –
Все, все ко мне! Учителя
Заботятся, чтоб поскорее дети,
Взрослеть не успевая, снова
Впадали в детство. Ведь не будь детей,
Излишни будут педагоги. А по мне –
Пусть все бы жили… Жаль, что не хотят!
И я порой достоин передышки
В неистовом стремлении моем
Расшириться до городских пределов,
И далее, везде, где есть земля,
Могилами просторы заселить
Еще непокоренные. Надежда
Последней умирает…Я смотрю
С надеждой в этот мир, в котором
Из всех искусств важнейшим
Является кино. Но как бы
Оно ни вознамерилось тягаться
С моим искусством, скажем, по числу
Покойников, покойники мои
Имеют вид приличный, никогда
Ко мне не прибывая в виде трупа,
К тому же неопознанного. У меня
Нет неопознанных, как нет и безымянных,
А если посмотреть среди живых –
Идет толпа, я ненавижу толпы,
И кажется тогда, у этих лиц
Не может быть и имени. Но здесь
На каждом гробе имя! И не важно,
Богат ты или беден! У меня
Всем место есть. Хотя о бедных,
Скажу по совести, им умирать не стоит,
Коль дешево хотят и умереть!
К тому же их так много,
И меньше не становится, как ни
Стараются могильщики мои.
Здесь всем хватает места
В могильной демократии. И я
Во всем хотел бы видеть меру,
Итак, война не по душе мне вовсе,
И революции меня не вдохновляют,
Поскольку только портят внешний вид
Кладбищенский. Нет, я желаю мира,
И мирного развития, когда
Все так и ждут, чтобы попасть сюда,
А не тогда, когда открыты шлюзы
И обесценена людская смерть…
Одно меня тревожит, вдруг мои
Покойники восстанут, то бишь
Воскреснут…Заранее бы знать,
Чтоб вовремя предотвратить
Народа будущее возрожденье
Хотя б частично!
Но как?
(Входит слуга)
Слуга; - Позвольте доложить, к вам человек,
Могильщик: - Один?
Слуга: Пока один.
Могильщик: Живой уже? Иль может наши сети
Опять нам притащили мертвеца?
Слуга: - Не знаю, он не сказал.
Могильщик – Вот как?...

---

Поэт как отчаявшийся нищий

***

Поэт как отчаявшийся нищий
С протянутым собственным черепом
На улице клянчит у прохожих
Не бросит ли кто-то в эту его копилку
Хоть малую толику своего чистого смысла
Чтобы образ поэта перестал быть печальным

Поэт играет на фронтальных долях своего мозга
Которые не позволяют лгать человеку
Он хочет пробудить сочувствие у прохожих
Но прохожих не трогают его ухищрения
Их волнует лишь легкость своего шага
На своем пути по трупам нищих поэтов
По направлению к вершине своей карьеры

Поэт увеличивает скорость в погоне
За ускользающей надеждой добиться смысла
Он бьется левой височной долей в стекла автомобилей
Но там принимают его за нищего мойщика окон
И люди наполняющие машины
Вовсе не хотят чтобы стало их лучше видно
Когда они едут на дело

К кому же обратиться с духовной жаждой
Художнику слова звука и мысли
Он собирается с духом и воспаряет
И вот он уже витает над водами
И стучит своим черепом в угловые извилины
Эсминцев, авианосцев и подводных лодок
Не поделятся ли они с ним своим смыслом
Но стук его черепа тонет в железном чреве чудовищ
Где в собственном соку медленно
Переваривается терпеливая команда

Поэт бьется полушариями своего мозга
В железные виски самолетов
Но его принимают за облако в штанах
Его не замечают автопилоты
А пилоты думают как сохранить свои черепа
Мысли в которых настроены
На взлет ради посадки

Нищий поэт взлетает еще выше
И просить милостыни у созвездий
Вдруг они в безвоздушном пространстве услышат
Грохот его черепа, бьющегося над смыслом жизни
Над смыслом жизни на этой уже невидимой точке
На точке едва ли известной этим звездам
Но может быть они увидят нищего духом поэта
И подадут ему днесь смысл насущный
Не излишний но вполне довольный
Для утоления духовной жажды
На этой земле переполненной страждущей плотью
Поэт стучит в головной мозг Вселенной
И мозг Вселенной течет в его уже пустые глазницы
Смысл летит сквозь него со скоростью света
Но уже никто не замечает
Среди звезд его могилу

---

Кляп клипа

Общество / Человек / Резонанс
Куприянов Вячеслав

Философ Гиренок обратил внимание на серьёзную тему («От понятийного сознания к клиповому», «ЛГ», № 46 и «Клиповое мышление», «ЛГ», № 49).

Клиповое мышление – это то, что ныне модно, вынужденно, неизбежно, губительно и плодотворно. Оно по-разному воспринимается традиционным, логическим, последовательным мышлением и глядящимся в него как в зеркало самим клиповым мышлением, не всегда, а то и никогда не подозревающим, что оно – тоже мышление. Само по себе исторически оно вызвано кинематографом, прессой, телевидением, кубизмом, интернетом, китайской грамотой, египетской клинописью и нерасшифрованными сигналами из космоса. Кто-то видит в нём прогресс разума, а кто-то считает, что в разбитом зеркале мир искажается гораздо сильнее, чем в самом тусклом, но целом зеркале.
Суть подобного мышления легко угадывается в поговорке: в огороде бузина, а в Киеве дядька. Так «мыслил» Чернышевский: «Не обижает же вас, если кто покурил из вашей трубки: почему же сердиться, если кто-нибудь совокупится с вашей женой». Великий демократ не различает таинство брака и дурную привычку. Божий дар с яичницей. Революция и севрюжина с хреном, как определял активное либеральное сознание Салтыков-Щедрин. Точно так же и у Ницше последовательная, ступенчатая дихотомия людей и зверей не вписывается в клип. Розанов не мыслил клипом. Розанов и Ницше мыслили парадоксами, сентенциями, фрагментами, как и Гераклит, который тоже вряд ли годится в родоначальники клипового мышления.
Мыслители различают, создают и сохраняют иерархию ценностей. Клип есть штамп, плоский на любой выпуклой поверхности, на которой карлики неотличимы от великанов.
Гиренок рассуждает: «Сообщают обычно информацию, а она равна тому, что сказано. Но что делать, когда мы встречаемся с недосказанным или со сверхсказанным? В коммуникации достаточно ссылок на информацию, но в общении приходится иметь дело со смыслами, которые отсылают к недосказанному или сверхсказанному. И вот в силу неразвитости символического сознания и доминирования в культуре знаковых структур эти структуры и это сознание дополняется клиповым сознанием».
А как при развитости символического сознания? Как дополнение возникает миф, «сочетание слепоты и прозорливости» человека и человечества. При неполноте знаний о мире возникает мифологическое (прелогическое) сознание, которое, если позволено будет вспомнить движение сознания от мифа к логосу, наряду с наукой и религией асимптотически приближает нас к истинной картине мира.
Что значат разрывы в прямой или ветвистой линии познания (не сознания)? Это не зияние хаоса, а прозрения, озарения, откровения, но никак не «сон разума», который рождает чудовищ. А в клипе обязательно кроется замаскированное от блуждающего взгляда чудовище, бацилла, ядовитая клетка.
Недавно в фейсбуке наткнулся на студенческие анекдоты (а в анекдоте легко скрывается клип), милая девочка из Норвегии загадывает загадку: сколько евреев поместится в малолитражке-жуке? Разгадка: пятеро в салоне и десять в пепельнице. Русские студенты не смеются, хотя могли, при клиповом-то сознании. Но эта схема здесь похожа на восприятие сказки о Красной Шапочке ребёнком. Пример Гиренка говорит только о недоразвитости у этой девочки воображения и этической эмоции, которая может со временем стать религиозным чувством, а при недоразвитости перейдёт в привычный нам «цинизм духа».
На эксплуатации этической глухоты строится политика телевизионных хозяев: надо постоянно показывать «вспарывание живота», чтобы потребитель зрелищ оставался на уровне развития этой внимательной девочки. Обратите внимание на рекламу новых сериалов. Обязательно кто-то кого-то лупит по морде, вплёскивает воду, в лучшем случае вино, в лицо и т.п. При этом «клип» бьёт по эмоции с удвоенной силой: сам по себе, и ещё прерывая «контекст» рекламы (другой фильм, дискуссию) на неком «ожидании», переживании, сглаживая таким образом любую эмоцию, – особенно эмоцию сочувствия. Кино воспитывает «клиповое» сознание не только и не столько монтажом, цитатой, но и назойливой демонстрацией интимного: заглядывает непременно в чужую спальню, ванную, уборную. Клиповое поведение более бесстыдное, а девочка в красной шапочке, едва научившись ходить, мечтает стать «частью клипа», манекенщицей, то есть тело «мечтает» стать телом, а мальчик мечтает стать девочкой. Женское тело самый излюбленный и беспроигрышный привлекательный капкан: ноги для рекламы автомобиля, рот (губы) для рекламы жвачки или мороженого, глаза… нет, глаза не годятся, глаза – это уже зеркало души.
Закон «равнение вниз» призван подтвердить широким массам, что прекрасный баритон годится только для того, чтобы угоститься дорогой конфеткой, что очаровательный тенор – лишь хороший фон для очередной резни, затеянной мафией во имя блистательного раздела чужого имущества. Если катарсис в опере вызывается эстетикой человеческого голоса, то в рекламе он утверждает ценность только того, что можно съесть, выпить, надеть на себя. Общество потребления ставит художника на место рыночного зазывалы, иначе его не допустят к кормушке «клипового общества», общества театра, балагана, сытого свального греха.
Проще всего найти нужные здесь примеры в поэзии. Вот пример «клипа» в поэзии, типичного для популярного до сих пор Евгения Евтушенко:
Я глажу по ночам любимый сонный локон,
а сам курю, курю, и это неспроста.
Я распят, как Христос, на крыльях самолётов,
летящих в эту ночь бомбить детей Христа.
Автор «распят» (кощунство!), да ещё и на «крыльях самолётов», но одной рукой он «гладит» любимую, в другой папироска, но на самом деле занимается борьбой за мир. При отсутствии вкуса можно поверить в искренность автора. Хорошо, что любимая спит и всего этого не видит. Видеоклип!
Подобный опыт только усугубился в стихах молодого («клипового») поколения. Этому поветрию способствует выветривание читателя из культурного знакового обмена. Вот недавний лауреат премии имени А. Драгомощенко поэт Никита Сафонов:
где она стоит: посередине или
просто между – видимым и другим,
разъятым в мелодике влаги, капающей отдалённо,
где она (я) стоит между видимым и незримым словом,
внутри темноты и снаружи хождения в темноте, вокруг
деревянных стульев. Между –
оставленный вдох, который забыт
(как и тугая нумерация ответов),
и вопросы, которые забыты. Только
длинный проём, коридор, ровный
бессчётных глаз – глаз и деревянных стульев,
одиноко расставленных рядом с кем-то, разломанных
в чистом белом листе, оканчиваясь
«Бессчётные глаза» отсылают нас к фасеточному зрению насекомых. Но насекомым достаточно видеть, они не знают разницы «между видимым и незримым словом», ибо они не мыслят, только действуют. Стихи пытаются устранить речь, пользуясь словами.
Но вот другое мнение, уже о новой прозе. Принцип монтажа, о котором говорит поэт и критик Владимир Губайловский: «клиповое письмо» – «самое реалистичное из возможных, самое точное и правдоподобное, самое близкое к реальности, самое информативное в конце концов, потому что оно транслирует сам момент схватывания действительности. При таком письме не происходит разрыва между самим письмом и проживанием этого письма. В точности, как в стихах. Более конвенциональная проза существует в пустоте между Я и миром, в придуманном пространстве, куда сначала нужно выпасть, а потом уже воспринимать. Клиповое письмо позволяет это промежуточное пространство устранить. Но чтобы так писать, нужно так жить…»
Вот это уже интересно. Как «так жить»? Стоит подумать!
«Тьмы низких истин мне дороже / Нас возвышающий обман», уповал на благородство восприятия Пушкин. В клипе (рекламе, дурно понятом и дурно прокламируемом постмодернизме) упор, напротив, на «низкие истины».
Особую роль в клиповой картине мира начинает играть ложь. Растёт, согласно осколочному сознанию, число сект, размывающих традиционные религии, растёт число ложных теорий, подрывающих авторитет традиционной науки, в политике диалектический диалог вытесняется диктатурой замалчивания проблем и двойными стандартами. В образовании, нацеленном на манипуляцию «образованными» таким образом людьми, тезаурус (смысловой словарь знаний) коварно замещён клипами тестов – сочетанием правильного с неправильным «в одном флаконе». Не является ли либеральное сознание вкупе с политической корректностью следствием «клиповости» («кляповатости»)? И не счесть ли и нашу эпоху «клиповой», согласно философии истории по Константину Леонтьеву находящейся в состоянии вторичного смесительного упрощения?

Поздравляем нашего давнего автора, поэта и переводчика Вячеслава Куприянова с 75-летием. Желаем ему ещё долгих лет жизни, новых книг и творческих удач.

---

М. Августин, Некоторые важные фразы ...

Михаэль Августин

Некоторые важные фразы из немецко-русского словаря для обоюдного понимания,
полевое издание 1941 года (Издание О. Боргмайера при содействии Института восточной Европы в Бреслау)


Добрый день. Добрый вечер. Как дела?
Как называется это место здесь?
Покажите добровольно все, что у Вас есть!
Принесите масло, сыр, яйца, хлебец, сахар.
Подготовьте хорошие квартиры на 20-30-40 человек.
Принесите пиво, коньяк, сигареты, сигары.
Почистите сапоги.
Вы говорите по-немецки?
Есть здесь кто-нибудь, кто говорит по-немецки?
Принесите карту вин.
Где можно? Сколько стоит? Где это?
Что вы желаете? Что случилось?
Не занято ли это село красноармейцами?
Где живет сельский староста?
Позвоните сейчас же сельскому старосте!
Поживее! Руки вверх!
Берег реки болотистый или твердый?
Отвечайте: да или нет.
Говорите правду, иначе будете расстреляны.
Большое спасибо!
Очистите мундир от пятен.
Принесите мне свежую рубашку.
Передайте привет Вашим домашним.
До свиданья!


С немецкого

---

Проводы поэта (с португальским переводом)

Prуvody poeta

ПРОВОДЫ ПОЭТА

Вот поэт
наконец-то ставший поэтом.

Вот лицо поэта
наконец
получившее свое выражение.

Вот цветы
вот руки
на груди поэта.

Вот идущие
за поэтом
танские поэты
поэты-плакалъщики
несколько непризнанных поэтов

несколько школ
милетская школа
озерная школа

несколько друзей
обдумывающих воспоминания
как они пили
с поэтом

вдова поэта
вспоминающая о том
что могла быть женой поэта

нисколько женщин
думающих о том
что могли

несколько врагов
размышляющих о том
кем они назовутся

вот птицы дети поэта

вот народ языкотворец спрашивающий
за кем идут

вот поэт
в позе
достойной поэта

вот стоящие над ним
в позе стоящих над ним

вот земля
достойная тех
кто в ней
и на ней.

вот памятник поэту
к позе
достойной памятника.

вот птицы дети поэта

вот земля
вот народ
вот поэт.




DESPEDIDAS DO POETA

Eis o poeta
que finalmente se tornou poeta.

Eis o rosto do poeta
que finalmente
conseguiu sua expressгo.

Eis as flores
eis as mгos
no peito do poeta.

Eis que vгo
atrбs do poeta
os poetas tang
os poetas-carpideiros
alguns poetas nгo reconhecidos

de algumas escolas
a escola de Mileto
a escola do Lago
a escola de Tartu

alguns amigos
que reconsideram a lembranзa
de como beberam
com o poeta

a viъva do poeta
relembrando
que poderia ter sido a esposa do poeta
algumas mulheres
repensando
que o poderiam ter sido

alguns inimigos
especulando
como serгo chamados

eis as aves filhotes do poeta

eis o povo criador da fala
perguntando
de quem ir atrбs agora

eis o poeta
na pose
digna de um poeta

eis os que estгo diante dele
na pose
de quem estб diante dele

eis a terra
digna
dos que estгo nela


eis a estбtua do poeta
na pose
digna de estбtua.

eis as aves filhotes do poeta
eis a terra
eis o povo
eis o poeta



Перевод: Аврора Бернардини (Сан Паоло)

---

Книгу «Ничто человеческое» можно пролистать

Книгу «Ничто человеческое»
можно пролистать с начала до конца, если обладать редкими техническими навыками:

– мышкой по страница справа налево –…

http://www.voloshin-fest.ru/load/mezhdunarodnaja_voloshinskaja_premija_2014_goda/vse_nominanty_mezhdunarodnoj_voloshinskoj_premii_2014_goda/vjiacheslav_kuprijanov_nchto_chelovecheskoe_m_avtorskaja_kniga_2013/15-1-0-145



…Все куда-то ходим, едем…
Наша жизнь проходит мимо…
Я хотел бы быть медведем,
Повстречавшим Серафима…


Книга «Ничто человеческое» издана в связи с премией «Поэт года 2012» и состоит в основном из новых текстов.

Критик Юрий Архипов писал в газете «Литературная Россия»: «Поэзия может быть торжественной, пафосной, патетической, камерной, тихой, нежной, напевной... Поэзия Куприянова, одного из отцов нашего «паралогического», как он говорит, верлибра, – умная…»
Новая книга Вячеслава Куприянова «Ничто человеческое» выстроена вокруг образов: «человек», «человечество», «народ», «земля», – то есть посвящена как «вечным» вопросам, так и тем, которые заданы современностью.

---

Жестокий романс

Глазами Тютчева и Фета
Случайно я тебя узрел,
И вот уже ты мной воспета
Среди иных небесных тел.

О, ты была мечтой поэта
Каких-то пять минут назад!
Но ты ни Тютчева, ни Фета
Не принимала за формат.

Теперь тебя я вижу редко,
Лишь вспоминаю иногда,
Моя нитютчевка-нифетка,
Мимоскользнувшая звезда.

---

Радьо Монк (Германия), Упражнение Сеть

Следуйте по следам в сети,
Ныряйте в поток данных.
Избегайте аналогий.

Узнайте маршевый порядок картин.
Фашистскую формацию забвения.
Пиксели суть точки, но в цифровой реальности являются как четырехугольники.

Так что каждая точка это троянский конь,
Который позволяет завоевателям и авантюристам всех видов
Проникнуть в вашу клеточную систему.

Вы знаете, что картины могут быть использованы
Для захвата Вашего гипоталамуса и таким образом
Мутировать в надзирателей Вашего поведения.

Вы знаете, как происходит ловля в сети: большим рыбам
Дается возможность найти свой крючок, малым рыбам
Достаются консервы.

Следуйте по следам в сети: они суть
Пучок данных, многополярный рефлектор неизвестных источников света.

Обнаружьте, что выйдет из картины, которая существует,
Будучи ни разу не виданной. Проследите за тем,
Как картины внедряются в человека.

Проследите за тем, как люди постепенно
Замещаются картинами.

Не делайте слишком поспешных заключений.
Отключитесь от сети.

---

Маяковский

Слон в посудной лавке поэзии
Восставший против башни из слоновой кости
Сам ставший вавилонской башней футуризма
Переходящей в водонапорную башню социализма
Которая согласно наклону времени
Все более смахивала на Пизанскую

Телебашня
так и не дождалась его

---

Кровь речи

не хочу ничего видеть
не хочу ничего слышать
ничего не скажу

закусываю губы
чувствую вкус
крови

закрываю глаза
вижу цвет
крови

затыкаю уши
слышу
шум крови

невозможно
уйти в себя
разорвать с миром
кровные узы

остается вечно
говорить и слушать
слушать и говорить

слово
у всех
в крови

---

Надо всей вселенной чистое небо

Надо всей вселенной чистое небо
Лишь над Землей местами осадки
Небольшой дождь с небольшой кровью
Небольшой дождь переходящий в слезы
Дождь переходящий в обильные слезы
По просьбе голодных обитателей пустыни
Ветер с юга
Хочет обнять ветер с севера
Смерч возникший от этих объятий
Сшибает лбами восток и запад
Так что вспыхивают искры молний
Такие яркие
Что никто не успевает еще при жизни
Услышать блаженные раскаты грома

---

Тадеуш Ружевич (1921 - 24.04.2014)

ВЫХОД

Я
упрям
и
податлив в своем упорстве
как воск
только так можно
запечатлеть мир

WYJZCIE

Jestem
uparty
i ulegBy w tym uporze
jak wosk
tak tylko mog
odcisn [wiat



ПРОСВЕТЛЕНИЯ

продвигаюсь в себе
увеличенном
в этой темной округе
скрыт еще образ
другой
детство
пусто белое поле
всюду открыто
вдали тихо
оттуда является
свет

два облика черных
и сон

1967

PRZEZWIETLENIA

poruszam si w sobie
wikszym
w tym ciemnym krajobrazie
ukryty jest obraz
drugi
dzieciDstwo
pole biaBe puste
otwarte bardzo
daleko cicho
tam pojawia si
[wiatBo

dwa czarne oblicza
i sen

1967


РОЖДЕНИЕ НОВОЙ ПОЭМЫ

Сквозь ночь
рвутся две поэмы
друг другу
наперерез

образы этих поэм
новейшие
точные
светящиеся изнутри
авангардные

впадают друг в друга

взрыв
образов
разлом
сжатие
распад
убиение форм
прерывает линию
гнетет
выламывает слова

столкновение

новая поэма
третья
рождается в агонии
плывет в
околоплодных водах
человечности
новорожденная
с загадочной улыбкой
притаившаяся
готовая
к неудержимому
росту



POWSTANIE NOWEGO POEMATU

Przez noc
pdz dwa poematy
wyrzucone
naprzeciw

ksztaBty tych poematуw
nowoczesne
precyzyjne
wntrza o[wietlone
awangardowe

wpadaj na siebie

rozgromienie
obrazуw
pkanie
zaci[nicie
zmia|d|enie
konanie form
przerywa lini
zgniata
wyBamuje sBowa

zderzenie

nowy poemat
poemat trzeci
rodzi si w agonii
pBynie przez
pBodowe wody
ludzko[ci
nowotwуr
zagadkowo u[miechnity
utajony
przygotowany
do nagBego
rozrostu.

---

Переводы на чеченский Адама Гузуева

http://www.lyrikline.org/ru/stihotvoreniya/boj-chasov-10643#.Uxsnas6nBsc

Пенийн урок

Адамо
Чоь хьалхе йина
Т1емел

Чоь чура
Т1емаш долчера
Машарах эшарш

Чоь хьалхара
Т1емаш доц чера
Чоьнийн низамех.

Перевел с русского на чеченский Адам Гузуев

УРОК ПЕНИЯ

Человек
изобрел клетку
прежде
чем крылья

В клетках
поют крылатые
о свободе
полета

Перед клетками
поют бескрылые
о справедливости
клеток


Анатомийн урок

Бехк ма биллаш
Дешархой
Амма са дег1а даь1акех
Шуна 1ама х1ум дац

Са дахар
Хилла а долш

Безамех дуьзна и дог
Шен лааме
Парг1ате
Хийцир ас

Массо а сеттина
Гомачу п1енданехь
Хаттаршца
Корта а хьийзор ас

Дара и
И дахар долш

Шуна х1у пайда хир бар
И дахар доцаш.

Перевел с русского на чеченский Адам Гузуев

УРОК АНАТОМИИ

Простите
ученики
но из моего скелета
не выйдет
хорошего наглядного пособия

Еще при жизни
я так любил жизнь и свободу
что взломал свою грудную клетку
чтобы дать волю сердцу
а из каждого ребра
я пытался
сотворить женщину

Голову еще при жизни
я ломал
над вопросами жизни

Какой уж тут
череп


Цуьнан дуьнена бьаьрахиш

Кхи дуъненан сингаттам ца бовзахь
Амма хаалуш шело
Кхерало
Эцу бодане буьйсанех
Кхералой а боьлху и ц1ена берийн б1аьргаш
Ткъа хенца дахаран йистехь
Ша вокха хилларан маь1нех а ца кхеттяьхь
Сихонца д1айаьлла заманах кхета
Кхетча
Боьлху цу кхетамо даздина хишца
А б1арахин массочун ше кеп
Цхьа волчун и хийцаран ахча
Кхи волчун и деши
Къастам х1у бу ас шоьга аьлча
Х1ора а шей кепара леп
Адамашка хьовсий
Малийкаш а доьлху ола
Лай чиммашца рождественски суьйран
А дисанчу деношкахь кхечу
И кхи долу дисана денош.

Перевел с русского на чеченский Адам Гузуев


СЛЕЗЫ МИРА

Еще не ведая мирского горя
но уже осязая холод мира
и пугаясь его непроглядной ночи
чистыми слезами плачут дети

И уже взрослые на краю жизни
зачем они выросли не понимая
в беге времени улучив минуту
плачут темными тяжелыми слезами

И все-таки все по-разному плачут
чей-то плач разменная мелкая монета
а у иных и слезы золотые
они их складывают в отдельную копилку

Глядя на людей и ангелы плачут
их слезы снежинки в Рождественский вечер
а в обычные дни у их слез задача
поддерживать уровень мирового океана



Рисованийн урок

Беранна ца диллало х1ордана сурт
Беранна ца диллало латтанан сурт
Цуьнан меридианаш д1аса йоьду
Цуьнан параллелеш а д1а ю
Цо
Стигална а маршо ло
Латтана а ло цо маршо
Цуьнан
Дознаш а дац
Уьш довза ам ца девза
И теша
Лаьмнаш синтийсамел лекха ца хилар
И теша
Х1орд сингаттамел к1орга ца хилар
Ирс
Теша и латта т1ехь хилар
Ша латта
Ше дегал докха ца хиларх.

Перевел с русского на чеченский Адам Гузуев


УРОК РИСОВАНИЯ

Ребенок не может нарисовать
море
ребенок не может нарисовать
землю
у него не сходятся меридианы
у него пересекаются параллели
он выпускает
на волю неба
земной шар
из координатной сети
у него не укладываются
расстояния
у него не выходят
границы
он верит
горы должны быть
не выше надежды
море должно быть
не глубже печали
счастье
должно быть не дальше земли
земля
должна быть
не больше
детского сердца



Акха запад

Д1о арахь
Генахь
И ша йерригге Европа

Мичхьа аьлча
Цигахь
Сербаш лоькху «тамо далёко»
Цигахь
Инглсхой шей инглсца америке йоьду
Цигахь
Французаш денна а бастили йоькху
Цигахь
Испанцаш халха европа лач1къорна доькхуш буьлу
Цигахь
Немцойн могшаллийн идар и кехаташ ца кего ледар
Цигахь
Швейцарцех х1ора швейцарцийн ше наьхчи хоз
Цигахь
Голландцаш сатуьйсу и донкихот валар шоз
Цигахь
Шведаш датчанашка хьошалха оьху
Цигахь
Итальянцаш шейн кога т1ехь лоьлху
Цигахь
Полякаш х1инца а «не згинели»
Цигахь
Туркой тапп аьлла шейн пачхьалкъан кхиош хьели
Цигахь
Македонцаш инде а д1а кхаьчна цу генара латта
Цигахь
Оьрси шаьш ца бо къастамца лаьтта

Мичхьа ю и малхбузе
Мичхьа ю и малхбалале
Ша лаам европе хилча.


Перевел с русского на чеченский Адам Гузуев


ДИКИЙ ЗАПАД

Там далеко
это всё там европа
где сербы поют «тамо далеко»
где англичане всей англией плывут в америку
где французы хором ежедневно берут бастилию
где испанцы танцуют и мстят за похищение европы
где немцы перебирают бумаги и бегают на здоровье
где у швейцарцев на каждого своя дырка в сыре
где голландцы с надеждой ждут нашествия донкихотов
где шведы ходят в гости к датчанам
где итальянцы прыгают на своей одной ноге
где поляки еще не згинели
где турки тихо воссоздают свою византию
где македонцы добро дошли до индии
где русские никак не решат
где они
где восток где запад
и все же хотят быть этой европой

---

Поэтов прежде убивали...

* * *

Поэтов прежде убивали,
Ссылали в глушь, лишали благ,
На страже их судьбы вставали
То просвещенье, то Гулаг.

А ныне времена иные,
Здесь Мастер свой покой обрел:
Живи да доживай в России,
Пиши себе, но только в стол!

Учись забытым быть и старым,
Пусть публикуют молодежь,
Ведь ты внезапным гонораром
Ущерб державе нанесешь!

Усталый раб, уже не воин,
Нет, ты не Байрон, ты другой:
При жизни смерти удостоен,
Отчизной признанный изгой!

---

Алло, Баратынский,

***

Алло, Баратынский, «о ты,
Который сочетал
С чувством вкус
И ум и слог примерный» –

Я твой читатель в веках –
Веку твоему поклоняюсь –
Век наш еще более железный,
Нежели твой, (Сумарокова века тем паче –
О люты человеки!
Преобразили вы златые веки
В железны времена…)
Лютый лютует, к совести взывает подавленный,
Ржа разъедает душу, хотя мы возводим мосты
Коробим башнями воздух
И в небо запускаем пироскафы,
Самого человека все более загоняя
Внутрь им же измышленных приборов
Дабы он не мешал размножению
Все тех же приборов
И если чего у нас стало больше
В сравнении с веком твоим
Это прошлого…

И человек нужен нашему веку
Разве только для рифмы
В силлабо-тонических виршах
Моих друзей в поколении,
И пусть у них не всегда сочетается
Ум с чувством и тем более со вкусом,
Но им, по моему, все-таки тоже
Любезно твое бытие
Мнением с толпой не слившееся
Взывающее к нам…

---

….Степь отпоет…

….Степь отпоет…
Велимир Хлебников


Время поэта ведет по этапу,
Он невиновен, но вечно - в расход.
Он ни к чему ни рабу, ни сатрапу.
Путь его дальний. Степь отпоет.

Степь отпоет. Если птица степная
В синий зенит устремляет полет,
От поднебесного счастья стеная,
Стоном зеленым степь отпоет.

Степь и задумчива и степенна,
Здесь очевидны закат и восход.
Ветер засвищет – не надо Шопена,
Ветер не выдаст, степь отпоет.

В зной ли июльский, в зимнюю стужу –
Степь – это в небо прямой переход.
Жизнь до последнего вздоха заужу,
Выдохну песню – и степь допоет!

---

Времена года

***

Как изумительно зреет зима –
Целого года седая омега,
Она не трясется над зернами снега,
Просто ссыпает земле в закрома.

Ветер весенний неизъясним –
Он возвращает рекам свободу,
Дарит живую и мертвую воду,
Тем, кто разделит дыхание с ним.

Лета хватает на тысячу лет!
Небо не может в себя наглядеться,
Все для того, чтобы сердцу согреться
Даже у тех, у кого его нет!

Осень добавит здоровых забот!
Радуйся ранней, советуйся с поздней –
Осень не строит неведомых козней –
Снова к разумной зиме приведет!

---

У каждого человека...

***

У каждого человека…
И дальше идет нытье:
Одно и то же от века –
И все же что-то свое…

В каждом что-то от быта
И что-то от бытия.
И то ли душа отбита,
То ли рука от битья.

И так от нуля до итога,
Причина, или мотив:
В каждом что-то от Бога,
И что-то ему супротив…

---

Заметки о свободном стихе

ЗАМЕТКИ О СВОБОДНОМ СТИХЕ (Из прошлого)

Чтобы подойти к сути свободного стиха, попробуем определить его место в отношении как к стихам вообще, так и к прозе.
В природе языка мы находим три вида сгущения звучания: слог, слово и предложение. Отсюда три ступени сгущения мысли, три типа речи.
Первый тип опирается на слог. Упорядоченное количество слогов при упорядоченном распределении ударений «стягивается» в строку, пределом которой может быть рифма. Это и есть привычное нам стопное стихосложение – силлаботоника (или силлабометрика).
Второй тип имеет своей основой предложение с логическим, или фразовым ударением. Это – проза, которая (как и стихи) может быть как художественной, так и нехудожественной (деловой).
Третий тип имеет своей основой отдельное слово, то есть в идеале каждое слово является носителем логического (смыслового) ударения. Уплотнение смыслового ударения влечет за собой особое отношение к выбору слов, к их распределению друг относительно друга, к большей связи логического (понятийного) в языке с образным.
В диалоге Платона «Горгий» происходит такая беседа:
«Сократ: Теперь скажи, если отнять у поэзии в целом напев, ритм и размер, останется ли что, кроме слов?
Калликл: Ровно ничего».
Тем не менее, это «ничего, кроме слов» тоже может быть поэзией.
Можно определить верлибр как стих с пословным ударением. Графическая вертикальная запись наглядно подчеркивает этот прием. Возможен и нехудожественный верлибр внутри деловой прозы: «Расслабленность, простота и молчание – с этими тремя вещами на сцене надо быть очень осторожным… Нет ничего более убийственного на сцене, как

расслабленность бессилия,
простота бедной фантазии и
бесстрастное молчание» .
См. Статью А. Метса «О свободном стихе»: «Свободный стих представляет собой качественный скачок – переход от слогового стиля речи к новой стихии – к стихии полнозначного слова. Основой, единицей в свободном стихе становится любое значимое слово…» Гоголь в статье «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность» обратил внимание на следующее: «Еще тайна для многих этот необыкновенный лиризм – рождение верховной трезвости ума, – который исходит от наших церковных песней и канонов и покуда так же безотчетно подмывают его сердце родные звуки нашей песни». Точно определение Гоголя – «верховной трезвости ума», – и это по отношению к текстам, происхождение которых наивно связывают с мистическим наитием. Анализ таких текстов показывает, что они прежде всего т о ч н о выстроены. Весь корпус церковнославянских текстов с точки зрения своей о ф о р м л е н н о с т и есть неисчерпаемый источник свободного стиха. Вот типическое построение в Евангелии от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Даже при прозаической записи ритм самоопределяющихся, вернее, взаимоопределяющихся слов заставляет отличать этот текст от прозаического. Перекличка слов, создающая ритм пословного ударения, оформляет речь и распределяет новые, накопленные смыслы. Слово определяется как Бог и принадлежность Бога. Бог сам определяется как Слово, все это определяется как «начало», фундамент исторического мира. И все это создано фактически тремя словами.
См. у В. В. Виноградова: «Русский церковнославянский литературный язык уже при своем историческом становлении усваивает некоторые из предшествующих литературно-поэтических структур, например организационные системы молитвословного стиха. Молитвословный стих (в более узком понимании называемый кондакарным), по определению Тарановского, – это свободный несиллабический стих целого ряда церковных молитв и славословий, обнаруживающий наиболее четкую ритмическую структуру в акафистах» .). Там же соответствующие нашему пониманию примеры из «Слова о законе и благодати» митрополита Иллариона (XI в.), «Моления Даниила Заточника» (XII – XIII в.) и др., а также размышления о народном сказовом стихе гномического типа, который можно считать одним из народных источников свободного стиха.
Такое сгущение речи может выделяться не только строками, но и нумерацией периодов, как в следующем древнерусском апокрифе – «Сказание, како сотвори Бог Адама»: «…взем земли горсть от осьми частей: 1) от земли – тело, 2) от камени – кости, 3) от моря – кровь, 4) от солнца – очи, 5) от облака – мысли, 6) от света – свет...» (По списку XVII в.) Затем этот апокриф перекладывается в «Стих о Голубиной книге»; вот как цитирует отрывок оттуда Сергей Есенин в «Ключах Марии»:

У нас помыслы от облак божиих…
Дух от ветра…
Глаза от солнца…
Кровь от черного моря…
Кости от камней…

Из русских поэтов начала нашего века мостик от древних текстов к современному верлибру прокладывали многие, более других – Велимир Хлебников и Николай Рерих. В стихах Рериха славянский канон сопрягается с восточным, индийско-тибетским:

Мы не знаем. Но они знают.
Камни знают. Даже знают
деревья. И помнят,
помнят, кто назвал горы
и реки.
Кто сложил бывшие
города. Кто имя дал
незапамятным странам.
Неведомые нам слова.
Все они полны смысла.
Все полно подвигов.
Везде
герои прошли…

Свободный стих растет также из накопленной речевой эрудиции родного языка, фонда его пословиц, поговорок, загадок, народной афористики. С другой стороны, ему свойственно перерабатывать язык н а у ч н о й п р о з ы, стиль научного определения, закона. И это понятно, ведь любая система постулатов и теорем уже есть речь логически сгущенная, выделенная, организованная. Поэзия лишь как бы пародирует научную прозу, заменяя понятийные ряды образными, художественными. Точно так же «пародируется» стиль массовой коммуникации – фактографический язык газеты, радио, кино, телевидения. Возможно, что нужно было какое-то время для естественного развития этих новых стилей, связанных применением технических средств переработки информации, чтобы это получило соответствующее отражение в литературных стилях не только по подобию, но и по контрасту.

(Альманах «День поэзии», Советский писатель, Москва, 1982)

---

Герман Гессе. Поэт

Поэт

Рассказывают, что китайский поэт Хань Фук уже в своей юности был воодушевлен необычным стремлением изучать все и совершенствоваться во всем, что касалось поэтического искусства. Когда он еще жил на своей родине у Желтой реки, он был по собственному желанию и при поддержке своих родителей, которые нежно его любили, обручен с девушкой из хорошей семьи, и свадьба должна была вскоре состояться в назначенный, сулящий ему счастье день. Хань Фук тогда уже почти достиг двадцатилетнего возраста и был красивым юношей, скромным и с приятными манерами, сведущим в науках и, не смотря на свою молодость, уже снискавший некоторыми своими отличными стихами известность среди литераторов своей страны. И все же, не будучи богатым, он ожидал приличного состояния, которое должно быть еще приумножено приданым невесты, и так как эта невеста, кроме всего прочего, была еще весьма хороша собой и добродетельна, казалось, что юношу ожидало полное счастье. Тем не менее, он был не вполне доволен, ибо сердце его было исполнено тщеславия и он мечтал стать совершенным поэтом.
В один из вечеров, когда на реке начался праздник фонариков, случилось так, что Хань Фук прогуливался в одиночестве на другом берегу реки. Он прислонился к стволу дерева, склоненного над рекой, и видел в зеркале воды тысячи плывущих и дрожащих огоньков, он видел на плотах и лодках мужчин и женщин и юных девушек, которые приветствовали друг друга и сияли в своих праздничных нарядах подобно ярким цветам, он слышал слабое бормотание освещенной воды, пение певиц, переборы цитр и сладкие тоны флейт, и надо всем этим он видел синеву ночи, нависшую, словно купол храма. У юноши забилось сердце, когда он, как одинокий зритель, следуя своему настроению, наблюдал всю эту красоту. Но как бы его не тянуло сейчас оказаться на той стороне и наслаждаться праздником вместе со своей невестой и со своими друзьями, он все же стремился с большим томлением к тому, чтобы все это воспринять, как тонкий ценитель, и отразить в совершенном стихотворении: синеву ночи и игру огней в воде, так же как радость гостей праздника и тоску тихого соглядатая, прислонившегося к стволу склоненного над рекой дерева. Он сознавал, что ему на всех праздниках и при всеобщем веселье этого мира никогда не могло быть безоглядно хорошо и весело, что он всегда будет оставаться о всей этой жизни одиночкой и в какой-то мере наблюдателем и чужаком, и он сознавал, что его душа среди всех прочих создана таким образом, что он одновременно призван чувствовать и красоту земли и тайные чаяния чужеземца. От этого ему стало грустно, и он задумался обо всем об этом, и все мысли привели его к тому, что он только тогда познает истинное счастье и полное удовлетворение, когда ему наконец удастся отразить этот мир в стихах столь совершенно, что он в этих отражениям озвучит и увековечит весь этот мир.
Хань Фук еще не сознавал, был ли он в забытьи или бодрствовал, когда он услышал легкий шорох и увидел стоящего возле ствола дерева незнакомца, пожилого человека в фиолетовом одеянии и исполненного достоинства. Он повернулся к нему и поприветствовал его, как положено приветствовать старших и достойных; незнакомец же улыбнулся и произнес стихи, в которых все то, что сейчас пережил молодой человек, был выражено столь совершенно и прекрасно и по всем правилам великой поэзии, что у юноши от изумления замерло сердце.
«О, кто ты», воскликнул он, глубоко склонившись при этом, «кто может видеть мою душу и произносить более прекрасные стихи, чем я когда-либо мог слышать от всех моих учителей?»
Незнакомец еще раз улыбнулся улыбкой совершенного и сказал: «Если ты хочешь стать поэтом, то иди за мной. Ты найдешь мою хижину у истока большой реки в горах северо-запада. Меня зовут Мастер совершенного слова.»
С этим пожилой человек вступил в узкую тень дерева и тотчас в ней исчез, и Хань Фук, который напрасно пытался его отыскать и не нашел даже следов, остался в твердой уверенности, что все это было наваждением, вызванным его усталостью. Он поспешил к лодкам на той стороне и смешался с праздником, но среди разговоров и игры на флейте он все еще слышал таинственный голос незнакомца, который, казалось, унес с собой его душу, и он теперь сидел отчужденно с мечтательным взором среди веселых, которые раздражали его своей радостью.
Несколько дней спустя отец Хань Фука собрался созвать своих друзей и родственников, чтобы назначить день обручения. Но тут воспротивился жених и сказал: «Прости меня, отец, если я нарушаю послушание, которое подобает сыну. Но ты знаешь, как велико мое стремление, выразить себя в искусстве поэзии, и хотя многие из моих друзей хвалят мои стихи, я все же хорошо понимаю, что я все еще начинающий и стою еще только на первой ступени пути. Поэтому я прошу тебя, разреши мне на какое-то время уйти в одиночество и предаться моему учению, ибо мне кажется, что если я теперь получу жену и дом в управление, это будет удерживать меня от иных вещей. Но пока я еще молод и у меня нет других обязанностей, я хотел бы еще некоторое время пожить один ради моего искусства поэзии, от которого я ожидаю радости и славы.»
Эта речь привела отца в замешательство, и он сказал: «Это искусство кажется для тебя превыше всего, если ты ради него хочешь даже отложить свою свадьбу. Или что-то произошло между тобой и твоей невестой, так скажи мне, чтобы я тебе мог помочь помириться с ней или найти тебе другую».
Но сын заверил, что он любит свою невесту не меньше, чем вчера или когда-либо и что между ним и ею не было и тени ссоры. И тут же он рассказал отцу, что ему во время праздника фонариков было видение мастера, учеником которого он хотел бы стать пуще всех желаний на свете.
«Хорошо», сказал отец, «тогда я даю тебе один год, В это время ты можешь идти за своим видением, которое, быть может, послано тебе от бога.»
«Это может статься и два года», сказал Хань Фук, помедлив, «кто может это знать?»
И тут отец отпустил его и был опечален; а юноша написал своей невесте письмо, попрощался и отправился в путь.
Он очень долго шел, наконец достиг истока реки и нашел одиноко стоящую бамбуковую хижину и перед хижиной на плетеной циновке сидел пожилой человек, которого он видел тогда на берегу под деревом. Тот сидел и играл на лютне, и когда он увидел почтительно приближающегося гостя, он не поднялся и не поприветствовал его, но только улыбнулся и продолжал нежными пальцами перебирать струны, и волшебная музыка плыла, как серебряное облако над долиной, так что юноша застыл и дивился и в сладком изумлении забыл обо всем на свете, пока Мастер совершенного слова не отложил свою маленькую лютню и вошел в хижину. Хань Фук последовал за ним с почтением и остался здесь его слугой и учеником.
Прошел месяц, и он научился презирать все песни, какие он сочинил до этого, и он выжег их из своей памяти. Через месяцы снова он выжег из памяти и те песни, которым он научился дома у своих учителей. Мастер с ним почти не говорил ни слова, он только молча учил его искусству игры на лютне, пока его существо не прониклось полностью музыкой.
Однажды Хань Фук сочинил маленькое стихотворение, в котором описал полет двух птиц в осеннем небе, и оно ему понравилось. Он не осмелился показать его Мастеру, но он спел его как-то вечером недалеко от хижины, и Мастер мог его услышать. Но он не сказал ни слова. О только играл тихо на своей лютне, и когда в воздухе стало свежо и нахлынули сумерки, поднялся сильный ветер, хотя стояла середина лета, и над помрачневшим небом пролетели две цапли в страстной жажде скитаний, и все это было настолько прекраснее и совершеннее стихотворения ученика, что тот опечалился и замолчал, почувствовав себя беспомощным. И старик поступал так всякий раз, и когда прошел год, Хань Фук уже изучил игру на лютне почти в совершенстве, но искусство поэзии казалось ему все более трудным и возвышенным.
Когда прошли два года, почувствовал юноша сильную тоску по дому и по родным, по родине и по своей невесте, и он попросил Мастера отпустить его.
Мастер улыбнулся и кивнул. «Ты свободен», сказал он, «и можешь идти, куда ты хочешь. Ты можешь вернуться, ты можешь остаться там, как тебе только заблагорассудится.»
Ученик отправился в путь и шел без отдыха, пока он однажды ранним утром не достиг родного берега и через выгнутый мост не увидел свое отечество. Он пробрался украдкой в отцовский сад и услышал сквозь окно спальни дыхание своего еще спящего отца, потом он стоял за деревьями сада своей невесты и увидел с кроны грушевого дерева, на которое он забрался, как его невеста стоит в своей комнате и расчесывает волосы. И когда он сравнил все это, что он увидел своими собственными глазами, с той картиной, которую он рисовал себе в свое тоске по родине, стало ему ясно, что ему все же предназначено стать поэтом, и он понял, что в мечтах поэта живут красота и воодушевление, которых напрасно искать в вещах действительности. И он спустился с дерева и покинул сад и перешел через мост, оставив родину, и вернулся в высокую горную долину. Там сидел по-прежнему старый Мастер перед своей хижиной на скромной циновке и перебирал пальцами свою лютню, и вместо приветствия произнес он два стихотворения о счастье искусства, от глубины и благозвучия которых глаза юноши наполнились слезами.
Снова Хань Фук остался у Мастера совершенного слова, который теперь, когда он уже овладел игрой на лютне, стал обучать его игре на цитре, и месяц за месяцем пролетали, как снег на западном ветру. Так еще случилось дважды, что его охватила тоска по дому. Один раз он тайком решил уйти среди ночи, но едва он достиг последнего изгиба долины, как ночной вечер пробежал по струнам цитры, которая висела на дверях хижины, и эти звуки полетели за ним вслед и позвали его вернуться, и он не смог противостоять этому зову. В другой же раз ему приснилось, что он сажает молодое дерево в своем саду, и его жена стоит рядом и его дети поливают дерево вином и молоком. Когда он проснулся, свет месяца проникал в его комнату, и он поднялся растерянно и увидел рядом спящего Мастера, его седая борода слегка вздрагивала; тут его охватила страшная ненависть к Мастеру, который, как ему казалось, разрушил его жизнь и обманул все его будущее. Ему захотелось броситься на него и убить его. Тут старик открыл глаза и стал сразу улыбаться нежной, печальной улыбкой, которая обезоружила ученика.
«Помни, Хань Фук», сказал старик тихо, «ты свободен, ты можешь делать, что тебе заблагорассудится. Ты можешь вернуться на родину и сажать деревья, ты можешь меня ненавидеть и убить, от этого мало что изменится.»
«Ах, как я могу тебя ненавидеть», воскликнул поэт в большом волнении. «Это то же самое, как если бы я решил возненавидеть само небо.»
И он остался и учился играть на цитре, и потом на флейте, и позже он начал по указаниям Мастера сочинять стихи, и он медленно познавал это тайное искусство говорить как будто только простое и понятное, чтобы при этом веять в душе слушателя, подобно ветру на глади воды. Он описывал приход солнца, как оно медлит на кромке гор, и беззвучное снование рыб, когда они, как тени, пролетают под водой, или колыхание юной ивы на весеннем ветру, и если кто бы это слышал, то это было бы не только солнце и игра рыб и шелест ивы, но казалось бы что и небо и весь мир каждый раз в это мгновение вместе звучали в совершенной музыке, и каждый слушатель при этом думал с радостью или болью о том, что он любил или ненавидел, ребенок об игре, юноша о возлюбленной и старик о смерти.
Хань Фук уже не знал, сколько лет он провел у Мастера у истока большой реки; порой казалось ему, что он только вчера вечером ступил в эту долину и был встречен игрой старика на лютне, и часто казалось ему, что позади его осыпались и стали несущественными все эпохи и времена человечества.
И однажды утром он проснулся один в хижине, и как он ни искал и ни звал, Мастер исчез. После ночи показалось, что вдруг наступила осень, жестокий ветер сотрясал старую хижину, и над горным хребтом пролетали большие стаи перелетных птиц, хотя время их еще не пришло.
Тогда взял Хань Фук маленькую лютню с собой и спустился на землю своей родины, и где его встречали люди, все обращались к нему с приветствием, какое подобает пожилым и почтенным, и когда он пришел в свой родной город, то там уже умерли и его отец и его невеста и его родственники, и другие люди жили в его доме. А вечером праздновали на реке праздник фонариков, и поэт Хань Фук стоял на другой стороне на темном берегу, прислонившись к стволу старого дерева, и когда он начал играть на своей маленькой лютне, тогда вздыхали женщины и смотрели зачарованно и растерянно в ночь, и молодые девушки звали играющего на лютне, которого нигде не могли найти, и громко кричали, что никто из них еще никогда нигде не слышал таких звуков музыки. А Хань Фук улыбался. Он смотрел на воду, где проплывали отражения тысячи светильников; и так же, как он не мог уже отличить отражения от самих светильников, так же он не находил в своей душе отличия этого праздника от того первого, когда он здесь стоял юношей и услышал слова незнакомого Мастера.

(1913)

(Матильде Шварценбах посвящается)

---

Р.М.Рильке. Воспоминание

Ты ждешь, что одно мгновенье
безмерно жизнь удлинит,
разбудит в камне движенье,
время вернет из тленья,
глубины твои отворит.

Книги в шкафах стеклянных,
золото их в пыли,
а ты грезишь о пройденных странах,
о лицах, словах, обманах
женщин, забытых вдали.

И вдруг осеняет, все это
было. И в памяти, как судьба,
давно прошедшего лета
облик, страх и мольба.

---

Ангел

Убили ангела в полете,
и выстрел был из глубины,
на дне которой вы живете
и даже звездам не видны.

А он летел сюда из рая,
не ведая о воле зла.
над нашей бездной простирая
горизонтальные крыла.

---

Подавляющее большинство

О чем можно подумать, глядя
На привычную и новую вечно
Белизну снега? о том, куда мы
Стоим (нет еще наших шагов
На снегу) или (поправят меня)
Куда мы идем, чтобы хотя бы
Не мерзли ноги, и на чем мы
Стоим, чтобы ведать, куда мы
Идем, но мысли проходят мимо
Подавляющего большинства тех,
Для кого это всего лишь думы
Поэта, а не властителя дум –
Думы, рожденные в голове
Не главы государства и прочих
Так называемых первых лиц,
Хотя бывали поэты в России
Которые, не смотря на погоду,
Разумное сеяли, славя свободу,
Но народ уже не чтит поэтов,
Подавляющее большинство
Затыкает уши наушниками,
Застилает глаза бельмами экранов,
Подавляющее большинство мудрых
Книг заперто от народа в застенках
Библиотек, ликующее большинство
Подавляет всякую мысль, мешая
Подумать иначе, сдвинуться с места,
С насиженного, хотя и оно
Не всегда и не очень удобно, но
Даже это дозволенное удобство
Подавляет иную мысль. За окном
Подавляющее большинство снега
Подмораживает мою Россию еще
На одну счастливую зиму.

8 декабря 2013 г.

---

Осенние заметы

Листья наскучили ветру
и игра с огнем надоела,
гаснут костры на полянах, еще раньше погасли осины,
воздух издерган дождями,
скоро капли застынут,
видимым станет дыханье,
небо поднимется выше,
звезды опустятся ниже,
ковш семизвездный
будет клониться,
покуда
нашу, покрытую снегом,
землю не зачерпнет
вместе с нами со всеми,
с нашим внешним и внутренним миром,
о котором сказано все,
но не все
и не всеми
услышано.

---

Жизнь с аппаратами

***

Жизнь с аппаратами – страсть и мода!
В липком плену цифровых чудес
Сам человек не знает народа,
Из-за деревьев не видит лес.

Так поприветствуем мир простофиль мы,
Где глупый над мудрым смеяться готов!
Но как они смотрят цветные фильмы,
Не зная названий лесных цветов?

Как они слушают чудные звуки,
Не зная имен настоящих птиц?
Они многолики и многоруки,
Но не различают ближайших лиц.

Они не знают, что запах книги
Сродни аромату берез и лип,
И запаху свежей ржаной ковриги…
Но им доступней безликий клип.

---

Джузеппе Унгаретти, Агония

Умереть бы как жаворонок от жажды
с миражом в гортани

Или как перепела
после морcкого полета
в первой же чаще
ибо лететь дальше
прошла охота

Но не жить же в самообмане
с плачем щегла


AGONIA

Morire come le allodole assetate
sul miraggio

O come la guaglia
passato il mare
nei primi cespugli
perche di volare
non ha piu voglia

Ma non vivere di lamento
come un cardellino accecato

---

Равновесие несправедливости

В свободной жизни соседствуют
простые люди и люди с двойным дном
гении и злодеи
спасатели и наемные убийцы
блюстители закона и воры в законе
публичные фигуры и отъявленные мошенники
(иногда даже в одном и том же лице)

В тюремных стенах соседствуют
схваченные на месте преступления
и просто попавшиеся под руку
нагло шедшие по трупам
и случайно оступившиеся
те кто отделался незначительным сроком
за значительное душегубство
и вовсе невинно осужденные

Так поддерживается в мире
неустойчивое равновесие
человеческой несправедливости

---

Чудеса - 1

Чудеса
не бывают
злыми

Зло
буднично и рукотворно
оно доходное ремесло
не обучиться которому
можно
только чудом

Чуда
нет
без добра

---

Чудеса - 2

все меньше чудес на нашем веку –
вот уж с чем не следует соглашаться
ведь если нам лично не явлено некое чудо
то это еще не значит будто оно не происходило

нам известно что зримый космос состоит из букашек
и путь познания знаменует нам открытия
все большего количества незримых букашек
которые ощутимо влияют на наши судьбы

все больше букашек входит в круг наших интересов
круг растет и все меньше места для чуда
но это же только внутри круга наших интересов
а вне его число чудес практически возрастает

но космос наших букашек стоит на страже
наших практических жизненных интересов
и мелким чудесам все труднее пробиться
сквозь оболочку ощетинившихся букашек

и парадокс действительно крупного чуда
в том состоит что растущий круг интересов
все еще слишком жалок чтобы вместить чудо
и при этом не нарушить наши жизненные интересы

---

Этому нет названия...

Сорок тысяч дирижеров
машут палочками в свою сторону
единственному скрипачу
который отбивается единственным смычком
и пытается спрятаться
в свою скрипку

Сорок миллионов режиссеров
размахивают миллионом сценариев
перед лицом единственного актера
который пытается перевоплотиться
и кричит как подбитая птица

Cемь миллиардов людей
окружают единственного человека
каждый каркает – живи как я!
и тогда из человека вырастает дерево
в кроне которого прячется обезьяна
и никак не хочет спускаться на землю

Не бойся
спустись
семь миллиардов тебя поддержат

---

Чудеса - 3

О какое чудо что человечество
Выжило во второй мировой
Хотя еще большее чудо
Что оно выжило в первой мировой

И еще большее чудо что человечество
Выжило и в новой эре
Хотя оно выживало и до новой эры
Что было еще большим чудом

И так далее чем глубже в историю
Тем больше чудес выживания
Вплоть до чуда появления
Самого первого человека

Который чудесным образом выжил
После столкновения
С новым вторым и третьим
И так далее человеком

Так что выживание человека
Среди людей сегодня
Уже никому не кажется
Историческим или вообще чудом

---

Переводы на хорватский Фикрета Цацана

Odisejeva pjesma

Kada moj brod pristane uz obalu,
skupa sa mnom sie i moja pjesma,
nju je dotad sluaalo samo more,
gdje se natjecala sa zovom sirena.
U njoj e biti samo vla~ni samoglasnici
koji tako zvu e u blijedom prijevodu
s jezika skitanja na jezik pristajanja:

Volim te promuklim krikom morskih galebova,
kliktanjem orlova, ato lete na zadah Prometejeve jetre,
tisulikom autnjom morske kornja e,
zvi~dukom uljeaure, koji ~eli biti re~anje,
pantomimom, punom pipaka hobotnice,
od koje se naglo uspravlja sve raslinje.

Volim te cijelim svojim tijelom ato je izaalo iz mora,
svim njegovim rijekama, pritokama Amazone i Mississippija,
svim pustinjama koje su umislile da su more,
ti ujea kako njihov pijesak sipi u mome suhom grlu.

Ja te volim svim srcem, pluima i produ~enom mo~dinom,
volim te zemljinom korom i zvjezdanim nebom,
padanjem vodopada i mijenjanjem glagola,
Stoljetnim ratom i tatarsko-mongolskim jarmom,
Spartakovim ustankom i Velikom seobom naroda,
Aleksandrovim stupom i Kosim tornjem u Pizi,
te~njom Golfske struje da zgrije Sjeverni pol.

Volim te slovom zakona te~e,
i osudom na smrtnu kaznu,
na smrtnu kaznu kroz vje ni pad
u tvoj bezdani Bermudski trokut.




Песнь Одиссея

Когда мой корабль причалит к берегу,
Вместе со мной сойдет на берег песня,
Её прежде слушало только море,
Где она соперничала с зовом сирен.
В ней будут только влажные гласные звуки,
Которые так звучат в бледном переводе
С языка скитаний на язык причала:

Я люблю тебя охрипшим криком морских чаек,
Клекотом орлов, летящих на запах печени Прометея,
Тысячеликим молчаньем морской черепахи,
Писком кашалота, который хочет быть ревом,
Пантомимой, исполненной щупальцами осьминога,
От которой все водоросли встают дыбом.

Я люблю тебя всем моим телом вышедшим из моря,
Всеми его реками, притоками Амазонки и Миссисипи,
Всеми пустынями, возомнившими себя морями,
Ты слышишь, как их песок пересыпается в моем пересохшем горле.

Я люблю тебя всем сердцем, легкими и продолговатым мозгом,
Я люблю тебя земной корой и звездным небом,
Падением водопадов и спряжением глаголов,
Я люблю тебя нашествием гуннов на Европу,
Столетней войной и татаро-монгольским игом,
Восстанием Спартака и Великим переселением народов,
Александрийским столпом и Пизанской башней,
Стремлением Гольфстрима согреть Северный полюс.

Я люблю тебя буквой закона тяготения
И приговором к смертной казни,
К смертной казни через вечное падение
В твой бездонный Бермудский треугольник.





Nenaoru~anim okom

Gledajui sa zemlje
prema nebu,
ja ne vjerujem
da je svaka zvijezda –

vje ni plamen –
spomenik
nepoznatom planetu.

Ve se nadam
da se ni iji ~ivot nije zamra io
za njihov daleki bljesak,
da nitko nije izgorio u tami
za njihov uzviaeni oganj,

da nitko
nikome nije
otimao zemlju
za njihov
zrakoprazni
prostor.

Невооруженным глазом

Глядя с земли
на небо,
я не верю,
будто любая звезда –

вечный огонь –
памятник
неизвестной планете.

Я надеюсь,
что ничья жизнь не померкла
ради их далекого блеска,
что никто не сгорел во тьме
ради их высокого огня,

что никто
ни у кого
не отнимал землю
ради их
безвоздушного
пространства.


Globus 1961.

Ah, ovaj globus,
maleni moj!
Ah, kako se samo dr~ao
kad su ga vodili
na streljanje:
pjevao je!
I pritom je
uzeo
i po eaao
svoju pljeaivicu,
svoj pol
sjeverni!
Odmah su poletjele
na sve strane
ledene pahuljice...
I odmah su svi povikali:
– Aha, nismo li vam rekli
da e nam on ipak
prirediti
joa jedno
ledeno doba

Глобус – 1961

Ах, этот глобус,
мой маленький!
Ах, как он вел себя,
Когда его вели
На расстрел:
Он пел!
И при том
Он взял
И почесал
Свою лысину,
Свой полюс
Северный!
И сразу полетели
Во все концы
Льдинки-снежинки…
И сразу закричали все:
- Ага, мы говорили,
Что все равно
Он закатил бы нам
Еще одно
Очередное
Оледененье




Globus 2003.

Sjeverna amerika
zasad se joa ne prevaljuje
na ju~nu

Prednja azija
joa uvijek ne pritiae
malu i srednju

Europa se joa ne obruaava
preko sredozemnog mora
na slobodnu afriku

Sile svjetske te~e
zasad joa nadilaze
druge
oru~ane snage

Politi ku kartu svijeta
joa nije ubila
fizi ka karta

Глобус – 2003

Северная америка
Пока еще не проваливается
В южную

Передняя азия
еще не продавливает
малую и среднюю

Европа еще не обрушивается
Сквозь средиземное море
На свободную африку.

Антарктида еще не тянется
Слиться льдами
С гренландией

Силы всемирного тяготения
Пока еще превосходят
Иные
Вооруженные силы

Политическая карта мира
Еще не убита
Физической картой


* * *

Neuhvatljiv je krajolik obljubljen oblacima
oni ponekad prolaze ne ostavljajui za sobom ni kiau
prostor izmeu oblaka takoer je neuhvatljiv
na zemlji on ne ostavlja ak ni sjenu
zemlja pod nebom isto je neuhvatljiva
ne zamjeuje svatko njezinu vrtnju
njezino primicanje suncu ili dalekim zvijezdama
njezino udaljavanje od sunca ili od zvijezda
i neuhvatljivi su ljudi koji te~e k suncu u zimu
jednako kao ljudi koji se kriju od sunca
a pogotovo ljudi koji se dive oblacima
posve neuhvatljivi kao i bjegunci od kiae


***

Неуловим пейзаж облюбованный облаками
Они проходят иногда не оставляя по себе даже дождя
Пространство меж облаками также неуловимо
Оно не оставляет на земле даже тени
Земля под небом также неуловима
Не каждому дано заметить ее вращение
Ее приближение к солнцу или к отдаленным звездам
Ее удаление от солнца или от звезд
И неуловимы люди стремящиеся к солнцу в холод
Так же как и люди прячущиеся от солнца
И тем более люди любующиеся облаками
Так же неуловимы как и бегущие от дождя











Projekt uredbe

Sve tamnice sa zate enim u njima zatvorenicima
uspostavljaju se kao vladine
ustanove
s pravom na zakonodavnu
dogradnju a takoer i na
neodlo~nu provedbu
tih zakona u ~ivot
kako izvan tamni kih okvira
tako i u njihovim okvirima

Sve psihijatrijske zdravstvene ustanove
dobivaju status znanstvenih instituta
za razradbu netrivijalnih
i nestandardnih pristupa
za rjeaenje openarodnih
i opedr~avnih zadaa
kako u okvirima tih zavoda
tako i izvan njihovih okvira

Kako tamnice tako i
psihijatrijske zdravstvene ustanove
prelaze u slobodnu privatnu uporabu
postajui dioni kim druatvima
s ograni enom odgovornoau
i neograni enim pravima
kako u okvirima tih zavoda
tako i izvan njihovih okvira

Pravosudna tijela
potpadaju pod upravu
gore spomenutih privatnih poduzea
osiguravajui im
sigurnost vladanja
dr~avom i njezinim podanicima
kako u okvirima tih ustanova
tako i izvan njihovih okvira

Aktualne vladine
i dr~avne ustanove
ostaju istima u prijelaznom razdoblju
radi osiguranja te nog prenoaenja vlasti
na navedena privatna poduzea
kako u dr~avnim okvirima
tako i izvan dr~avnih okvira

Проект указа

Все тюрьмы с находящимися в них заключенными
объявляются правительственными
учреждениями
обладающими правом законодательного
строительства а так же
неукоснительного проведения
этих законов в жизнь
как за пределами тюрем
так и в их пределах

Все психиатрические лечебные заведения
получают статус научных институтов
по разработке нетривиальных
и нестандарных подходов
к решению общенародных
и общегосударствнных задач
как за пределами этих заведений
так и в их пределах

Как тюрьмы так и
психиатрические лечебные заведения
переходят в свободное частное пользование
становясь акционерными обществами
с ограниченной ответственностью
и неограниченными правами
как за пределами этих заведений
так и в их пределах

Правоохранительные органы
переходят в ведение
выше означенных частных предприятий
обеспечивая последним
безопасность управления
государством и его поддаными
как за пределами этих заведений
так и в их пределах

Действующие правительственные
и государственые учреждения
остаются таковыми на переходный период
и обеспечивают плавный переход власти
к означенным выше частным предприятиям
как в пределах нашего государства
так и за его пределами





* * *

U sivi dan
vidio sam meu oblacima
neobi no plav
komadi neba –

o ta disperzijo svjetla!
o spektralna analizo!
o moja utilna aarenice!
o unjii, odgovorni
za poznavanje boja!
o joa ne izblijedjeli
kristaliu moga oka!
o o ni ~ivcu!
o siva tvari!

o nje~ni odsje ku mo~dane kore
ato si bla~eno u se smjestio
komadi plavog neba!

o nadobudna uvjerenosti
u odraz svega toga
diskretnim rije ima


***

В серый день
я увидел среди облаков
удивительно синий
клочок неба –

о эта дисперсия света!
о спектральный анализ!
о моя чуткая сетчатка!
о колбочки, ответственные
за восприятие цвета!
о еще не поблекший
хрусталик моего ока!
о глазной нерв!
о серое вещество!

о нежный участок коры головного мозга
блаженно в себя вместивший
клочок синего неба!

о поразительная уверенность
в возможности передать
все это
дискретными словами




Vukova pjesma

Ja sam vuk vuk
ja sam zimski noni vuk vuk
ja svojim tragovima slu~im duhu snijega
ja sam gospodar krckanja tuih kostiju
to sam vam ja nahukao mrazne zvijezde
na vaaa prozorska stakla
dok ste spavali i sanjali
namamio sam vam na nebo puni mjesec
kada joa niste ni znali gledati nebo
to sam vas ja nau io bojati se nonih stabala
to vas ja zaklanjam od opasnih igra sa svojom sjenom,
to sam vas ja nagovorio zbijati se u stada
ja sam vuk vuk
ja sam zimski noni vuk
ja odlazim od vas u vaau zimsku bajku.



Песня волка

Я волк волк
Я зимний ночной волк волк
Я своими следами служу духу снега
Я хозяин хруста чужих костей
Это я надышал вам морозные звезды
На ваши оконные стекла
Пока вы спали во сне
Я навыл вам в небе полную луну
Когда вы еще не умели смотреть на небо
Это я научил вас бояться ночных деревьев
Это я заклинаю вас от опасных игр с собственной тенью
Это я подсказал вам что надо сбиваться в стаи
Я волк волк
Я зимний ночной волк
Я ухожу от вас в вашу же зимнюю сказку



Tigrova pjesma

Ja sam tigar
ja sam grom tajge i munja d~ungla
od neko kada je joa bilo puno ognja
i joa samo malo vode
ja sam iziaao ~iv iz ognja
i po eo oko sebe uzgajati zelenilo
da se odra~ava u mojim zelenim o ima
ali bolje vam se ne sretati s mojim pogledom
jer se moj pogled zaledi na oatrici mojih zuba
i ne hodajte po mojemu tragu
jer ja uvijek idem iza vas
i ja prezirem ovjeka
jer je on samo gazda domaih ma aka

Песня тигра

Я тигр
Я гром тайги и молния джунглей
Когда-то когда еще было много огня
И еще очень мало воды
Я вышел живым из огня
И начал вокруг себя наращивать зелень
Чтобы она отражалась в моих зеленых глазах
Но не следует вам со мною встречаться взглядом
Ибо мой взгляд застывает на срезе моих зубов
И не ходите по моему следу
Ибо я всегда иду за вами
И я презираю человека
Ибо он всего лишь хозяин домашних кошек


Medvjed pleae

Evo ide naprijed moja lijeva noga
evo ide naprijed moja desna noga
evo ide natrag moja lijeva noga
evo ide natrag moja desna noga
to se ja pretvaram da idem naprijed
to se ja pretvaram da idem natrag
vi biste rekli da su to aape
ja bih rekao da su to ruke
airim ruke
i skupljam ruke
podi~em vjetar
smirujem vjetar
vrti se pod nogama svje~a zemlja
ali mi ne izmi e ispod nogu
kru~i nebo nad glavom
ali ne izlazi iz glave
hoda drvee oko mene
ali me ne mo~e okru~iti
ptice zaaute kada ja pleaem
u strahu da ne poletim
trave poniknu kada ja pleaem
u strahu da ne padnem
ptice ne zaaute uzalud
ta ako pleaem mogu i zapjevati
a trave pak poniknu bez veze
jer neu pasti nisam ovjek


Медведь пляшет

Вот идет вперед моя левая нога
Вот идет вперед моя правая нога
Вот идет назад моя левая нога
Вот идет назад моя правая нога
То я делаю вид что иду вперед
То я делаю вид что иду назад
Вы бы сказали что это лапы
Я бы сказал что это руки
Развожу руками
И свожу руки
Подымаю ветер
Опускаю ветер
Вертится под ногами сырая земля
Но не уходит у меня из-под ног
Кружится небо над головой
Но не выходит из головы
Ходят деревья вокруг меня
Но не могут меня окрутить
Птицы помалкивают пока я пляшу
Боятся как бы я не взлетел
Травы никнут пока я пляшу
Боятся как бы я не упал
Птицы помалкивают не зря
Уж коли пляшу то могу и запеть
А травы-то никнут вообще-то зря
Не упаду ведь я не человек



Povijest poate

Trista su godina
Rusi tvrdili
da ih gnjetu Mongoli
ali se pokazalo
da su samo nosili poatu.
Trista su godina
u Rusiji primali poatu,
ali je nisu znali itati
zato je i valjalo Moskvu
spaljivati redovno
da je spase od tame
nepro itanih pisama.

Napokon je Ivan Grozni
krenuo na istok
i osvojio Kazanj, a pisma
po eae slati na zapad
bjeguncu knezu Kurbskom.
Na ta grozna pisma
odgovarao je ve Peter Veliki
iz Holandije, preko mora,
zatim Katarina, takoer Velika,
uspostavi veze s najboljim od svjetova
gospodina Voltairea, i ve je Napoleon,
Bonaparta pak, novim spaljivanjem
Moskve omoguio uvoenje
elegantnog francuskog
kao epistolarnog udvornog stila, da se
podli narod ne bi zbunjivao
prije vremena
slobodom ravnopravnoau bratstvom.
S poboljaanjem dostave poate
dekabristi su slali svoja pisma
o ruskom druatvenom ureenju
ak iz Sibira, kako bi
u Londonu razbudili Hercena.
Odgovarao im je glavom
Vladimir Ilji , akiljei
dalekovidnim mongolskim pogledom
iz Geneve, iz Zuericha.

Tako se dogodio i
Oktobarski prevrat
kao nu~ni posljedak
mongolske poate,
kao isto ni
odgovor i izazov Zapadu.

Hoe li nam uzvratiti odgovorom
u narednih trista godina
sa Zapada
elektronska poata?
История почты

300 лет
русские утверждали
их угнетали монголы
но те как оказалось
просто приносили почту.
300 лет
на Руси получали письма,
но не умели читать,
потому и приходилось Москву
сжигать неоднократно
чтобы избавлять от тьмы
непрочитанных писем.

Наконец, Иван Грозный
пошел на восток
и взял Казань, а письма
стал слать на запад
беглецу князю Курбскому.
На эти грозные письма
отвечал уже Петр Великий
из Голландии, из-за моря,
затем Екатерина, тоже Великая,
наладила связь с лучшим из миров
господина Вольтера, и уже Наполеон,
он же Бонапарт, очередным сожжением
Москвы способствовал введению
элегантного французского как
эпистолярного стиля дворян, дабы
подлый народ не смущать
прежде времени
свободой равенством братством.

С улучшением доставки почты
декабристы слали свои письма
об обустройстве России
уже из Сибири, чтобы
в Лондоне разбудить Герцена.
Им отвечал уже сам
Владимир Ильич, щуря
дальновидный монгольский взор
из Женевы, из Цюриха.

Вот и свершился
Октябрьский переворот
как необходимое следствие
монгольской почты,
как восточный
ответ и вызов Западу.

Что-то нам принесет в ответ
в ближайшие 300 лет
с Запада
электронная почта?


More glava

More glava
gdje u svakoj plivaju djelii misli
ali misli ne isplivaju na povrainu
i za njih se niata ne mo~e zakva iti
mjesto njih ponekad isplivaju atrcaji dlanova
koji pljeskaju
i puataju val zadovoljstva
u kojemu se kona no utapaju
ak i djelii misli

Glave u moru glava
sve su okrenute na jednu stranu
one vide svijet kroz tui zatiljak
i ne pada im na pamet
da pred ne ijim o ima
mo~e biti more misli
i nebo misli

U moru glava
lice se postupno
pretvara u zatiljak


Море голов

Море голов
где в каждой плывут обрывки мыслей
но мысли не всплывают на поверхность
и за них нельзя уцепиться
вместо них иногда вспыхивают брызги ладоней
которые рукоплещут
и пускают волну удовольствия
в которой окончательно тонут
даже обрывки мыслей.

Головы в море голов
повернуты все в одну сторону
они видят мир сквозь чужой затылок
и им не приходит в голову
что у кого–то перед глазами
может быть море мысли
и небо мысли

В море голов
лицо постепенно
превращается в затылок





***

Tr~iani hirovi prirode –
zima je zadr~ala ljeto
snijeg je pao
u odnosu na kiau
ali ne mo~e svatko pod nebom
dopustiti sebi ak ni pahuljicu
premda je netko prikupio gomile snijega
i izvezao ga u grenlandske banke

Na nebu je sve manje
slobodnih terena
specijalne slu~be prate
kamo se upuuju pogledi
da ne bi doticali
predjele tuih sazvije~a

Mikrobi prelaze
u makroekonomiju gripe

Ptice odlu uju veinom glasova
kad e proljee stii


***

Рыночные причуды природы –
зима задолжала лету
снег упал
по отношению к дождю
но не каждый под небом
может позволить себе даже снежинку
хотя кто-то скопил сугробы
и вывез их в банки Гренландии

На небе все меньше
свободных земельных участков
спецслужбы следят
за направлением взглядов
чтобы они не касались
пределов чужих созвездий

Микробы переходят
на макроэкономику гриппа

Птицы решают большинством голосов
когда приходить весне



uda

O kakvo udo da je ovje anstvo
opstalo u drugom svjetskom
premda je vee udo
da je opstalo u prvom svjetskom
i joa je vee udo da je ovje anstvo
opstalo u novoj eri
premda je opstajalo i prije nove ere
ato je bilo joa vee udo
i tako dalje ato dublje u povijest
to je viae uda pre~ivljavanja
sve do uda pojavljivanja
prvobitnog ovjeka
koji je na divan na in opstao
poslije sukoba
s prvobitnim drugim i treim
i tako dalje ovjekom
da se ovjekov opstanak
meu danaanjim ljudima
viae nikome ne ini
ni povijesnim ni uope udom


Чудеса

О какое чудо что человечество
Выжило во второй мировой
Хотя еще большее чудо
Что оно выжило в первой мировой
И еще большее чудо что человечество
Выжило и в новой эре
Хотя оно выживало и до новой эры
Что было еще большим чудом
И так далее чем глубже в историю
Тем больше чудес выживания
Вплоть до чуда появления
Самого первого человека
Который чудесным образом выжил
После столкновения
С новым вторым и третьим
И так далее человеком
Так что выживание человека
Среди людей сегодня
Уже никому не кажется
Историческим или вообще чудом



* * *

Svijet zvu i
kao da su svi idioti
postali glazbenicima
njihova se tvrda ela
zaljubljeno
sudaraju
i raaju slobodu
od sadaanjice

Svijet gledamo kao
detektivsku seriju
svi ekaju nastavak
dr~ei sebe junacima
a ne ~rtvama
prazne znati~elje:
svakodnevno masovno samoubojstvo
u mutljagu tv-ekrana

Ovaj svijet
zaudara prometnim sredstvima
sredstvima protiv za ea

samo manjak sredstava
budi nadu
u sutraanjicu


***

Мир звучит
будто все идиоты
стали музыкантами
их толоконные лбы
влюбленно
сталкиваются
и порождают свободу
от настоящего времени

Мир смотрится
как многосерийный детектив
все жаждут продолжения
считая себя героями
а не жертвами
праздного любопытства:
ежедневное массовое самоубийство
в омуте телеэкрана

Этот мир
хочет быть на любой вкус
уже обесцвечена кровь
все пресно

Этот мир
пахнет средствами передвижения
противозачаточными средствами

лишь нехватка средств
внушает надежду
на будущее




* * *

O vje na muaka nemarnosti!
O ~enska nestrpljivosti!
Kamo kora am pod nebom?
Kiaa se u daljinu nosi.

inilo se, zamolit ea za pie,
do sunca u stii po svodu,
kamen u isjei iz vatre,
iscijediti iz kamena vodu!

A ti si rekla: ekala sam,
dok samo ocean hu aae,
uzela sam aau sa stola
i napila se iz aae.


***

О вечная нерасторопность мужчин!
О женское нетерпенье!
Куда я под небом иду один?
Дождь идет в отдаленье.

Казалось, попросишь пить у меня,
До солнца дойду по своду,
Камень высеку из огня
И выжму из камня воду!

А ты сказала: я так ждала,
Был слышен шум океана,
Но я взяла стакан со стола
И напилась из стакана.





* * *

Dan bio neskladan, a zalazak pak ist,
i glas je negdje fino zazujio.
U vrtu jesenskom poviri pod list,
ondje pla e ~ena.
Ne, to sam se zabunio.

Ondje pla e ptica. Kraj sljepoo nica
dvije se bure uzvitlane bijele.
I dan, zaboravivai neato letimice,
stoji i daae kraj njene postelje.


***

Был день нескладен, а закат так чист,
И где-то голос тонко заструился.
В саду осеннем загляни под лист,
Там плачет женщина.
Нет, я оговорился,

Там плачет птица. На ее висках
Волнуются две белые метели.
И день, забывший что-то впопыхах,
Стоит и дышит у ее постели.


Pjesnici

Pjesnici neko ~ivljahu u Kini,
piaui samo pod vje nosti znakom,
dok predodreenje u daljini
smatrahu tako nekim divnim dankom.

U poveljama, pa i kroz pismena,
govorahu da nalaz prijateljski
jest najtra~enije iz uspomena,
usluga pomna visina nebeskih.

I obredi polako teku opet.
Papir na stolu kao put iz snova,
i sve odbacit – obi ni je pokret,
a mirna smjelost – po et isponova.

as piae atap po praaini na cesti,
as klone kist, as po ne struna jeka...
Bili bi ak i nama gosti esti
da ih se samo iskrenije eka.


Поэты

Поэты жили некогда в Китае
И для высокой вечности писали,
Свое предназначение считая
Прекрасной данью из грядущей дали.

Они обменивались письменами,
Где говорилось, что находка друга
Изысканнейшее из воспоминаний,
Небес нетленных чуткая услуга.

Течет неторопливое раденье.
Дорогой длинной на столе бумага,
И бросить все – привычное движенье,
И вновь начать – смиренная отвага.

То пишет посох по дорожной пыли,
То никнет кисть, то струны зазвучали…
Они и к нам бы чаще заходили,
Когда бы мы их искренне встречали!





Bajka o crvenom balonu

Imali smo crven balon.
Puhali smo u njeg' dim.
Smetnuvai da opasna je
igra s plavim i crvenim.

Dlanove nam razmaknuo,
odnese ga dim na gor',
zaplete u kroanji punoj
javora, uz obli~nji dvor.

Dlanovi nam u~areni,
ne mogosmo upomo,
pa e tada namjereni
mudraci s pilom do'.

Do ve eri dokraj ili,
no on posve ne pade.
Vertikalno za balonom
u visinama nestade.

Gore, zvijezde gdje ne spiju,
dugo kopnio u vis,
mi na zemlji usamljeno
ostadosmo s pilom svi.

Сказка о красном шарике

Был у нас шарик красный.
Мы пускали в него дым,
Забыв, что играть опасно
С красным и голубым.

Он отбросил наши ладони,
И дым его прочь понес,
И запутал в огромной кроне
Клена, что рядом рос.

Ладони наши горели,
Но делу помочь не могли.
Тогда, чтоб достичь цели,
Мудрецы пилу принесли.

До вечера клен доконали,
Но вовсе он не упал:
За шариком по вертикали
Он ввысь отрываться стал.

Там, где ночью звезды не спали,
Он долго таял во мгле.
А мы одиноко стояли
С пилой в руках на земле.

VJAESLAV KUPRIJANOV rodio se 23. prosinca 1939. godine u Novosibirsku, Rusija. Studirao na Visokom vojno-mornari kom u iliatu za in~enjere oru~ja u Lenjingradu. Zavraio prevodila ki fakultet na Moskovskom institutu za strane jezike, odsjek za strojno prevoenje i matematsku lingvistiku.
lan je Saveza knji~evnika Rusije, Druatva knji~evnika Srbije te ruskoga PEN-centra.

---

Небо, кладовая озарений...

Небо, кладовая озарений,
Проблесков, мерцающих незримо,
Их заметить успевает гений,
А профаны пропускают мимо.

Их порой скрывают облака,
Сами, как изложенные кратко,
Нам еще не ясные пока
Мысли высочайшего порядка.

Мысль, во мгле мелькнувшая, чужая,
Хочет стать моей наверняка,
Но ее уносит, отражая,
Столь же мимолетная река.

И в реке, - то заводи, то омут,
Все умней становится вода:
Эти отражения не тонут,
Но минуют наши невода…

---

Гёльдерлин, Речь

В грозе говорит сам
Бог.
Часто в речи моей
мне говорили гнева
я полон и это
речь Аполлона –
Если полон любви
то гневайся но
с любовью
Я часто песнь
заводил, но они
не внимали. На то была воля
святой природы. Не для нее
то что ты пел
в дни твоей юности
С богами ты говорил,
но вы их давно поза-
были, ведь вечно пер-
венцы смертных не помнят,
что они принадлежат
богам.
Проще надо быть будничней
плоду дай созреть, тогда будет
речь и смертным близка.

---

rece ao computador

Prece ao computador (на португальском)

De ocos cuidados voltando
Fixo-me no teu monitor:
Mais memуria! Sу um pouquinho
Concede-me, computador!

Para que verbos ocultos
E nъmeros encantados
Consiga juntar a cabeзa
Com o devido significado.

Mediante teu tino avisado
Ilumina linha apуs linha,
Carrega a luz do universo
No invуlucro de cada нris.

O que й familiar ao genial,
E nгo a turva busca enfadonha
Sustenta, e procura guardar
No rнgido disco, meus sonhos.

E quando eu me for desta terra,
Tal como o desнgnio previu,
Peзo, у PC, que desterre
Minhas tristezas, de ti.

Viatchelбv Kurpiyanov (2011)
Version Aurora Bernardini


Ода компьютеру.

От пустых забот вдали
Я гляжу в твое окошко:
Мой компьютер! Удели
Памяти еще немножко!

Дабы тайные слова
И магические числа
Сочетала голова
С допустимой долей смысла.

С чистым разумом в связи
Оцени за строчкой строчку,
Код вселенной загрузи
В радужную оболочку.

Все, что гению сродни,
А не смутные изыски
Поддержи! И сохрани
Сны мои на жестком диске.

А когда уйду с земли,
Как задумано в начале,
Мой компьютер, удали
От себя мои печали.

---

Итак, поэты больше не нужны...

Итак, поэты больше не нужны,
Увы, для равновесия планеты,
Для благосостояния страны
Важнее те, кто составляет сметы,

Кто гонит газ, кто навевает сны,
Кто продает военные секреты,
Кто раздает авансы и чины,
Для нас чеканя медные монеты.

Здесь любят визг, и есть на хохот спрос.
Бессмыслица кичится видом здравым.
Поэт шумит, – он небо перерос –

Скороговорки продает картавым,
Зовет макак задуматься всерьез,
Ослу внушает рвение к забавам…

---

Ночные мысли

Нет у ночи иных причин,
Кроме помысла темных сил
Вникнуть в значение величин
Не замечающих их светил.

Перекликается с тишью тишь,
Тень за тенью спешит во тьму,
Кто-то кличет – услышь, услышь! –
Слышу – эхо вторит ему.

Звездный дождь разверзает высь,
На спящие души струит бальзам.
На чей-то оклик – вглядись, вглядись! –
Вижу – в ответ, – но не верю глазам.

---

Что ты делаешь со мной?

Что ты делаешь со мной?
Лучше ничего не делай,
Ибо ты мой мир цветной
Превращаешь в черно-белый!

И всегда, пока я жив,
Каждый шаг в моей судьбе
Это отклик на призыв
От тебя или к тебе.

Здесь я уголь, ты – алмаз,
Я могу сгореть дотла.
И никто не видит нас:
Темен я, а ты светла…

---

Культурный код

А велика ли беда для народа –
Несовпаденье культурного кода?

Так и беседовать в общем дому –
Кто про Ерему, а кто про Фому?

Много ли надобно слов людоедам,
Если им стыд, как и совесть, неведом?

Много ли надо слов кукловодам,
Общий язык обретая с народом?

Как сформулировать правильно тест –
Кто не работает, свинья не съест?

Надо ли новый добавить вопрос:
Кто не ворует, тот не дорос?

Нужен ли третий вопрос на засыпку:
Можно ли страх поменять на улыбку?

Кто же наладит, кто же вернет
Код культурный в русский народ?

---

Матия Бечкович, Два мира

ДВА МИРА

День такой наступит, с новой челобитной
Обратятся люди к власти ненасытной –

Пусть лишат нас страха, страсти и свободы
И в застенки спрячут на долгие годы!

Путь застроят тюрьмами города и веси.
Мир тогда утратит мерзость равновесия!

Милыми покажутся прежние изъяны.
Ведь на нас на всех не наберешь охраны!

Ночь придет, и, утра не дождавшись даже,
В страхе о пощаде нас попросит стража.


с сербского


Dva sveta

I uskoro emo, taj dan doi mora,
Uputiti molbe upravi zatvora –

Da nas liae straha, slobode i zime
I na robiju teaku da nas prime!

A kad nas u lance bace i pove~u,
Nek svet izgubi sramnu ravnote~u!

I od dva sveta ato svet ovaj ine,
Nek svet robijaaa bude svet veine!

A uvari nek nas, iz straha il' srama,
Jedne noi mole da budu sa nama!

---

Логос и мелос

«… высшая культура должна дать человеку двойной мозг, как бы две мозговые камеры: во-первых, чтобы воспринимать науку и, затем, чтобы воспринимать
не-науку…»
Фридрих Ницше, «Человеческое, слишком человеческое»
(перевод С.Л.Франка)




Слово за словом, за слогом слог.
Все это сходит поэту с рук,
Если глухих не сбивает с ног
И под слепыми не рубит сук.

Звук летит и снижается в знак,
Знатен знак, и завиден вид.
Буквы звукам желают благ,
И смысл толкованием знаменит.

Счастлив, кто привкус притчи поймет.
Блажен, кто намеки примет всерьез.
Логос и мелос ведут хоровод
В звоне смеха и блеске слез.

Кто свои чувства умыл умом,
Кто чувством облагородил ум?
Кто из света построил дом
Для смутных страхов и чутких дум?

Свет тайком проникает в окно,
Ибо двери всегда правы.
Мысль заставляет петь заодно
Две полусферы одной головы.

---

Русская жизнь

***

Русская жизнь переписывается
арабской вязью Корана
железной латынью крестоносцев
египетской клинописью кремлевских звезд

Кто мне пошлет бересту
по электронной почте?

Река забвения
впадает в море жизни

где коренастые иероглифы
заводят свою огромную сеть
чтобы поймать скудеющую кириллицу
которая из точки А
несет золотой песок азбуки
в бездну
моего Я

---

Занимаясь неизбежными расчетами

Занимаясь неизбежными расчетами –
Сколько еще надо прожить,
Чтобы успеть расплатиться за пользование
Солнцем, морем и ветром,
Пытаясь вычислить, хватит ли времени,
Чтобы отсеять пустое время от полного, гадая
Наступит ли такое будущее, из которого
Станет невидимым проклятое прошлое,
Ломая голову над вопросом, какова цена
Настоящему, которое не ценит тебя ни в грош,
И так далее, и так далее, и так далее,
Я взглянул наконец на небо,
Которое как-то странно накренилось
И, как мне показалось, стало снижаться,
И я увидел, что это пошел дождь,
Но не из туч, а из провалов звездного неба,
И состоящий не из капель, а из
Сплошных нулей, внутри которых
Не было даже пустоты, иначе
Им незачем было бы падать
На не замечающую их землю.

("Ода времени", Москва, "Новый ключ", 2010)

---

Хосе Эмилио Пачеко (Мексика), Предыстория

На стене этой пещеры
я нарисую оленя,
дабы завладеть его мясом,
дабы в него воплотиться,
дабы его сила и легкость ног стали моими
и я бы стал первым
среди охотников моего рода.

В этом святилище
я боготворю неведомые мне силы,
я изобретаю бога
по подобию Великого Отца, которым
я хотел бы стать с беспредельной властью над своим родом.

На этом камне
я начертаю первые буквы,
алфавит, так я в символы вмещаю вселенную.
Это Б, эта башня, на которой я властвую и стою на страже,
и это М, это море, неведомое и грозное море.

По твоей воле, алфавит, начертанный мною,
не будет, кроме моего, иного бога.
Мой бог иных богов не потерпит.
И кроме моей не будет иной правды.
Кто это оспорит, будет наказан моим богом.

Я дам иерархии, память, законы,
мои законы: законы того, у кого сила,
дабы длилась вечно моя власть над миром.


PREHISTORIA

En las paredes de esta cueva
pinto el venado
para adueсarme de su carne,
para ser йl,
para que su fuerza y su ligereza sean mнas
y me vuelva el primero
entre los cazadores de la tribu.

En este santuario
divinizo las fuerzas que no comprendo.
Invento a Dios,
a semejanza del Gran Padre que anhelo ser
con poder absoluto sobre la tribu.

En este ladrillo
trazo las letras iniciales,
el alfabeto con que me apropio del mundo al simbolizarlo.
La T es la torre y desde allн gobierno y vigilo.
La M es el mar desconocido y temible.

Gracias a ti, alfabeto hecho por mi mano,
habrб un solo Dios: el mнo.
Y no tolerarб otras deidades.
Una sola verdad: la mнa.
Y quien se oponga a ella recibirб su castigo.

Habrб jerarquнas, memoria, ley:
mi ley: la ley del mбs fuerte
para que dure siempre mi poder sobre el mundo.

---

Больше свободы

Стало больше свободы
В камерах побелили потолок
И стало просторней

С окон убрали решетки
Но убрали и окна
Зато больше внимания дверям

Надстроили стены
Теперь на тюремном дворе
Вы можете выше

Подбрасывать свой мячик

---

Р.М.Рильке, Антистрофы

Женщины, как же вы среди нас,
себя не теряя, страдаете,
вы не сильнее нас, но беззащитные можете
дать блаженство, словно счастливые.

Откуда
с приходом любви
в вас берется грядущее,
больше, чем его есть во времени?
Кому расстояние зримо
до самой отдаленной звезды,
тот изумится, открыв необъятный
заповедный край ваших сердец.
Как вы их сберегли в суете?
Вы полны родников и ночи.

И вы все те же,
что и в пору детства,
когда по дороге в школу
вас так грубо
толкал старший брат?
А вы все те же.

Мы с самого детства
искажены безобразно,
вы чисты, как хлеб предложения.
Разрыв с детством
не погубил вас. Внезапно
преобразились вы, словно Господь
вдруг завершил чудо
в каждой из вас.

Мы, как обломки скал,
от ребячества резки
и угловаты, быть может,
обтесаны порою удачно;
мы, словно груда камней,
рухнувшая на цветы.

Вы цветы подземных глубин,
всеми корнями любимые,
за сестрой Эвридикой
все вы верите в святой возврат
вослед восходящему мужу.

Мы, обиженные сами на себя,
обижающие безоглядно
и обиженные судьбой;
мы, как нож, гневом
положенный возле сна.

Но в ком, кроме вас, опора, когда
не на кого опереться. Всех одиноких
осеняет деревом сна
дума о вас.

1912–1922

---

Р.М.Рильке, К Музыке

Музыка: статуй дыханье. Или:
обликов тишь. Ты речь, где прервана
речь. Ты время,
что застыло отвесно
на пути преходящих сердец.

Чувства к кому? О ты превращение
чувства во что? — в звучный ландшафт.
Странница: музыка. Ты наше сердце, вышедшее
за свои пределы. Глубинное наше,
что нас превосходит и теснится наружу,—
расставанье святое:
нас наша суть облекает
как искушенная даль, как иная
сторона воздуха:
чиста,
необъятна,
необитаема больше.


AN DIE MUSIK

Musik: Atem der Statuen. Vielleicht:
Stille der Bilder. Du Sprache wo Sprachen
enden. Su Zeit,
die senkrecht steht auf der Richtung
vergehender Herzen.

Gefiehle zu wem? O du der Gefuehle
Wandlung in was? —: in hoerbare Landschaft.
Du Fremde: Musik. Du uns entwachsener
Herzraum. Innigstes unser,
das, uns uebersteigend, hinausdraengt,—
heiliger Abschied:
da uns das Innre umsteht
als geuebteste Ferne, als andre
Seite der Luft:
rein,
riesig,
nicht mehr bewohnbar.

---

Пейзаж с громом

Над скалой поющей под ветром
Словно тенор в театре ла скала
Над морем помнящим историю
Не хуже франсуа мориака
Из облака похожего обликом на оруэлла
Вот-вот прогремит антиутопический гром
Раскатистый как имя грэма грина
Вслед за ослепительной молнией
Мимолетной и острой
Как гений мольера
И хлынет дождь как из верлена

Монотонный и томный
Одинаково высокопоставленный
В любой радиоточке
Земного рене шара

---

Здесь каждый ствол - земная ось..

***

Здесь каждый ствол - земная ось.
Вращаются листва и птицы.
Лишь нам когда-то удалось
с орбиты этой удалиться.

И мы в своих домах летим.
Чем дальше, тем сильнее тяга
вернуться к рощам золотым,
принять блуждание, как благо,

проникнуть в плотные слои
настоя из осин и сосен.
Здесь зреют замыслы твои,
здесь даже воздух плодоносен.

Здесь родниковая струя
смыкает с росами глубины.
Пусть крепнет праведность твоя,
здесь все создания невинны.

Иди и не твори обид.
Тори тропинку по приметам.
Здесь вдохновенный лес омыт
своими смолами и светом.

---

Р.М.Рильке, Для Хайде

Для Хайде

Не ищи во мне надежной встречи,
я не мост, не город за стеной,—
я лишь голос в миг отваги речи,
до основы овладевший мной.

Ты цветок, и в нем я дуновенье
и дождя величественный плач,—
или вдруг, в восторге от волненья,
оба вместе: и ловец и мяч.


FЬR HEIDE

Sieh mich nicht als Stetes und Erbautes,
weder Brьcke kann ich sein, noch Ziel.
Hцchstens Mund dem Wagnis eines Lautes,
der mich unbedingter ьberfiel.

Hцchstens Wind in Deinem Blumengrunde,
hцchstens weichen Regens Niederfall —,
oder, plцtzlich, in der freisten Stunde,
beides: Fangender und Ball.

(In den ersten Julitagen 1924)

---

Сумерки тщеславия

Каждую ночь
мертвец
приподнимает
гробовую плиту
и проверяет на ощупь:

не стерлось ли
имя
на камне

---

ДикиЙ Запад

Там далеко
это всё там европа
где сербы поют тамо далеко
где англичане всей англией плывут в америку
где французы хором ежедневно берут бастилию
где испанцы танцуют и мстят за похищение европы
где немцы перебирают бумаги и бегают на здоровье
где у швейцарцев на каждого своя дырка в сыре
где голландцы с надеждой ждут нашествия донкихотов
где шведы ходят в гости к датчанам
где итальянцы прыгают на своей одной ноге
где поляки еще не сгинели
где турки тихо воссоздают свою византию
где русские никак не решат
где они
где восток где запад
и все же хотят быть этой европой

---

Гюнтер Грасс

Гюнтер Грасс (род. 1927), нобелевский лауреат 1999 года, прозаик, публицист и поэт. Свою новую книгу, из которой взяты публикуемые стихи, он назвал «Мухи-однодневки», (Гёттинген, издательство «Штайдль», 2012), намеренно указывая этим на мимолётность содержания и нарочитую простоту формы. Некоторые из этих стихов, опубликованных в немецкой периодической печати, где Грасс позволил себе сознательно нарушить политкорректность средств современной массовой коммуникации, вызвали ожесточённую полемику в этих же средствах, причём аргументы его противников были им заранее предвидены. Вся эта кампания не могла не отразиться на оценке этой его книги, в которой иные критики не нашли ничего, кроме старческого брюзжания. Сама по себе такая оценка тоже не отличается политкорректностью. Я бы осмелился предположить, что Грасс предложил в газету стихи, направленные против двойных стандартов в политических мнениях, подчёркнуто не «поэтические», чтобы ещё раз обратить внимание именно на поэзию, на которую, не будь скандала, мало кто обращает внимание. Я думаю, имеет смысл познакомить наших читателей с некоторыми стихами Грасса, сочинёнными вполне в популярной традиции Бертольта Брехта, но не обязательно рассчитанные на скандал.



ЧТО ИЗНУРЯЕТ И ЧТО БОДРИТ

Мутит от ежедневной прессы,
где вчерашняя новость уже протухла.
Изнуряет отвращение,
ощущать которое уже стало привычкой.
Ещё меня гнетёт усталость,
когда ставят вопросы,
которые никак не удовлетворить ответами.
И угнетают игры с цифрами,
где всегда в итоге побеждает ноль.

И напротив: мне издавна бодрости придаёт
желание ещё и ещё раз
в надёжном кресле карусели,
катаясь по кругу, почувствовать нечто,
подобное ощутимой свободе,
которая пусть коротка
и всё же всегда повторима.


УДОСТОВЕРЕННОЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ:

Я есть.
Должно же быть сему доказательство
очевидное, хотя бы это: Он курит.

Потом вновь меня нет,
что тоже надо доказывать:
От него остались пустоты,
за которые уже некому каяться.

Итак, принимаем: Я есть, и меня нет.
Зачем тогда эта трата слов,
дымовые сигналы и фиксация фактов,
за которые некто, кто должен быть мною,
призван нести ответственность,
ибо всё это имеет имя,
влачит перед собой свой запах
и достоверно отбрасывает тень?

Словно это вещь,
о которую ударилась моя нога,
так что я чувствую боль,
как будто бы свою, но давно прошедшую.


НЕКОТОРЫЕ ПРЕДЛОЖЕНИЯ АВТОРАМ, ИЩУЩИМ МАТЕРИАЛА

Почему бы не написать
об официально подтверждённом множестве
нераскрытых убийств,
о тихой жизни в кругу семьи
беспечно стареющих душегубов.
Счастливо текущие любовные романы, без событий,
где занимательно нагнетается скука,
принимая эпический размах.
Окончание войн, которые бы не состоялись,
можно отпраздновать без победителей и без жертв.
Путешествуя пальцем по карте, можно бесплатно
громоздить приключение на приключение.
На несостоявшихся конгрессах удалось бы
принять действенные, мир улучшающие решения.
Нерождённым детям не пришлось бы страдать
от рассеянного внимания, аллергии и
от излишнего надзора родителей.
Скандалы, не замеченные бойкой прессой,
нашли бы вдруг интерес у продюсеров,
получая шансы на скорую экранизацию.
И книги, которые никогда не будут написаны,
не будут терять время на поиск издателя,
но со всем своим тщетным многословием
окажутся всё же в сети и, минуя бремя налогов,
смогут автора сделать богатым.
И кто наконец раскроет нам внутренний мир
муравейника, не прибегая
к помощи всё ведающего рассказчика?
И кто будет настолько скромен,
чтобы вести дневник мухи-однодневки,
которая, невзирая на отмеренный срок,
не отказывается от послеобеденного сна?


МНОГОГОЛОСЫЙ РАЗЛАД

Мне приснилось недавно,
вдруг земля содрогнулась
от толчка небольшой силы,
и вот я лежу под грудой рухнувших книг,
и книги, не в силах сдержать своего содержания,
тотчас на всех языках
начинают меня убеждать,
будто они с незапамятных времён знали,
да, каковы надёжные способы спасения
при землетрясении и при ещё
более грозных протестах природы.
Мол, на все подобные случаи
есть соответствующие предписания,
которые прежде передавались
только из уст в уста; вот она, вечно всё та же
ложь на службе у правды, побасенки,
каждый раз рассказанные по-иному:
одни безутешно развлекательные,
другие тщетно поучительные,
и те, чьи страхи в нас вызывают смех,
и те, иные, ковыляющие из одного огня
да в новое полымя,
сомнительно смелые, которые тщатся
в хаос внести свой порядок,
и чудовищные, в которых дети отцов убивают,
и такие, которые приходят на смену прежним,
но имеют в виду лишь своё личное спасение,
лишь своё Я отражая.

Едва проснувшись, решил я
все мои книги
переставить в ином порядке.


МОЯ ЕВРОПА

Где найду я тебя?
На книжных полках, забытую в музеях,
в пыли архивов.
Или беглым взглядом окинув кладбища,
найду под сенью равнодушных ландшафтов,
где лежат по ранжиру последнего приказа
солдаты всех наций.

Или в яростном свете Кордовы,
где мавры, евреи и христиане
пили из одного колодца.
Или искать тебя на востоке,
в Наумбурге на берегах Заале,
куда пришёл из Франции
безымянный мастер
и высек из каменных блоков
фигуры для соборной церкви,
которые оказались столь живыми,
что повсюду создали школу,
и ещё сегодня лица их выражают
наши беды и радости,
наши угрюмые грёзы
и ещё бог знает что.

По кровавым следам я иду за тобой:
Я их вижу вдоль резких границ
бывших колоний, которые,
став государствами, всё ещё войны
кормят оружием,
детищем твоего духа.

Где ты ещё очевидна?
В многополосице автобанов,
в вязко тянущейся сети каналов.
В Амстердаме, где Спиноза
мысли шлифовал, как алмазы.
В Цюрихе, где задыхался Бюхнер.
На больничном матраце Гейне,
где тот, угасая, уже не находил рифм.

Под сводами кирпичных кирх,
вдоль берегов Балтики, в Кракове, Вильнюсе, Праге,
где каждый камень грустит о тебе,
там близка ты сама себе.
Над бараками чистеньких памятных мест,
где дымили прежде фабрики смерти, замирает твоё дыханье.
На вылепленных из черепков островах Греции
ты озираешь руины замков,
вниз спускаешься по сапогу Италии,
огибаешь берега Босфора,
или идёшь путём пилигримов,
ведущим точно на христианский Запад,
и ты остаёшься находкой на фотоснимках.
И повсюду цитаты из Критики разума,
которому ты воздвигала храмы.
Или ты рядом с тем, кто в башне своей
писал за трактатом трактат,
о суевериях и о халтуре врачей,
но в распре религий не пожелал
встать на службу какой-то из партий.
И всем своим читателям ты близка,
которые блуждать готовы
вместе с Рыцарем печального образа
и его ехидным слугой
по испанской равнине и
по всем нашим книгам,
где безумие человека
в кривом зеркале отображено.

И ты ешь из полных и полупустых тарелок
твоих богатых и бедных кухонь,
и тем подобна, кто живёт от избытка,
и тем, кому достаются остатки.
Хвала твоим лакомствам,
ибо обильно зреют твои сыры,
твёрдые и тягучие или облагороженные плесенью.

И в приливе беженцев со всего мира,
что к тебе стремятся, штурмуют, как крепость,
чтобы в тебе раствориться, обновить, сделать моложе,
ты ещё собой остаёшься, прекрасней, чем когда-либо прежде,
необъятен для слуха твой голос, когда в нём оживает язык,
который знает слова, давно тобою забытые.

Даже в Брюсселе, где деловитые чиновники
одержимы лишь жаждой бездушных денег,
и там я тебя нахожу, моя Европа.

Перевёл с немецкого Вячеслав КУПРИЯНОВ

---

Как-то бывает / не по себe

***

Как-то бывает
не по себе
с кем-то вдвоем.

С кем-то
чувствую себя
будто я бриллиант
проглоченный
курицей.

Кто-то вижу
глядит на меня
будто я курица
проглотившая
бриллиант.

Конечно
приятней всего с теми
с кем я могу обращаться
как бриллиант
с бриллиантом.

Но порою
так не хватает тех
с кем можно говорить просто:
как курица
с курицей.

---

Мольба

Ландыш лодочник
дай мне лодку
которую выдолбил
дятел из дуба
я поплыву на ней
по ручью по реке
по морю
по свету
по темноте
потому что так тихо
тихо
ничего
ничего мне
не кукует кукушка


© Copyrig

---

Плач

Я плачу
потому что никто
не видит

Я плачу
потому что никто
не слышит

Я плачу
потому что слезам
не верят

Я плачу
потому что все
проходит

даже
плач

---

Cмех

Я смеюсь
над собой
потому что я вижу
как смеются
над нами

Над нами
смеются
потому что видят
над чем
мы смеемся

Смешнее всех
тот кто хочет
смеяться
последним

Смешно
ждать
так долго

---

Cтрах

Я боюсь
что страшное
еще вернется
из прошлого

я боюсь
что страшное
еще нагрянет
из грядущего

я боюсь
настоящего
страха

боюсь
что страх
уже не поможет

---

Кричащая несправедливость

Кто-то кричит
чтобы его услышали
среди крика

Одни кричат
чтобы он
замолчал

Другие кричат
что им
ничего не слышно

Он кричит
из страха
перед тишиной

---

Веселая наука

Где же русский мужик, на которого уповал Ницше,
Такой простой, работящий и несовременно добрый,
Какой Толстой теперь за него пашет?
Кто-то заполонил города, упаковался в черные костюмы,
Сел в Мерседес, осознал себя сверхчеловеком –
Телом, которому необходим телохранитель.
Кто-то совершил преступление: создал банки, чтобы дать возможность
Грабить банки (вспомним грубияна Брехта),
Кто-то скупает прибрежную Европу
Чтобы было удобнее плыть в Америку
Очередному Колумбу, хулиганы
Следуя Болонскому процессу овладевают
Нелегкой профессией гангстеров. Уголовники
Преподают сыщикам науку выживания. Кто
Еще не был в армии, готовится к войне
С теми, кто уже в армии. Кто хочет мира,
Торгует оружием. У кого есть оружие
Хочет завладеть миром. Вселенная вовсю
Торгует своими органами. И у многих хватает ума,
Чтобы понять, что лишь тот, кто не мыслит,
Все еще существует. Философ утешает:
Бесчеловеческое, все еще не слишком
Бесчеловеческое

---

Переходный период

***

Мы находимся на затянувшемся переходе
Из ледникового периода в парниковый
Оглядываемся в прошлое
И нас бросает в дрожь
Глядим в будущее
И нас бросает в пот
Так мы ухитряемся в настоящем
Сохранять свою
Комнатную температуру

---

Миф об Айги (по просьбе читателей)

МИФ ОБ АЙГИ или О ВЕРЛИБРЕ – 4

«Пускай я буду среди вас / как пыльная монета оказавшаяся / среди шуршащих ассигнаций / в шелковом скользком кармане / звенеть бы ей во весь голос / да не с чем сталкиваться / чтоб звенеть», - эти ранние стихи Геннадия Айги напоминают буддийский коан о незвучащей одинокой ладони, и в то же время изначально обрекают автора на путь избранничества, довольно грустный в своем одиночестве: сам с собой в собственной копилке. Традиционный поэт проще описывает своё положение в этом мире: «Стукнул по карману – не звенит» (Н.Рубцов). Но это не то отсутствие звона, на который откликаются чуткие слависты.
– Кроме Айги в России нет поэтов, – услышал я от переводчика Ханса Бьеркегрена на шведском острове Готланд в 1999 году. Русская переводчица тут же уточняет, что по-шведски Айги звучит особенно хорошо. Я удивляюсь, значит ли это, что перевод лучше оригинала? Как это получилось? Переводчица с гордостью поясняет, что это она помогала Бьеркегрену с переводом на шведский. Здесь я удивляюсь вдвойне, так как два дня назад эта же переводчица признавалась, что стихов Айги не понимает.
В случае с Геннадием Айги, чувашским поэтом, пишущим по-русски, сталкиваешься именно с подобным моментом: в его творчество следует верить, не пытаясь его понять. Попытки возразить его почитателям воспринимались обычно как оскорбление чуть ли не святыни и получали «отповедь». Нам внушает переводчик Ф.Ф.Ингольд: «…его стихотворение – это абсолютный дар, а дар есть вопрос, который самодостаточен, как бы бесплатный дар, непрошеный и без причины… …Такому дару можно соответствовать лишь в том случае, если принять его, в его безусловности, без всяких условий, не стремиться ни возражать, ни оправдывать, ни объяснять.» Идет ли речь о поэте, чей «дар» слова требует сочувствия и понимания, или об идоле, предмете веры? Вл. Новиков, «которого многие считают сегодня одним из лучших в России литературных критиков» (Л.Робель), вносит свою лепту: «Тихая недекларативная вера в возможности слова объединяет всех «айгистов» (Вл. Новиков.) Добавляет масла в «священный» огонь француз Леон Робель: «почти сакральный символ совмещает… образ художника и образ Сверхъестественного существа"» (с.43). То есть для «айгиста» Айги –удачный гибрид художника и «Сверхъестественного существа». Похожий гиперболизм встречаем разве что у ученых поклонников Д.А.Пригова: «Поэзия Пригова подобна тому чуду, которое пережили апостолы, когда они вдруг начали говорить на всех языках». (Немецкий профессор Игорь Смирнов в переписке с немецким профессором Борисом Гройсом, интернет, 19 мая 2001)
Пишущие об Айги совершают постоянные подмены понятий. «Айги – тот род поэта, который не стремится создать отдельный текст (стихотворение)», но «семантическое пространство с более или менее очерченными границами» (А.Хузангай). И верно, у Айги как бы нет “законченного” стихотворения, нет как таковой строки, нет часто и логических связей между словами, но это как раз выдается за достоинство его стилистики. Чувашский критик довольно точно определяет это расплывающееся семантическое пространство. Оно заполнено вариациями мест и «местоподобий»: это «поле», «лес», «сон», «Бог», не всегда легко различить, это существительные, или уже междометия? «Читая Айги, постоянно ловишь себя на том, что это ты уже где-то встречал у него же» (А.Хузангай ). Не следствие ли это «потрясения» Айги от чтения Киркегора: «…Кажется, будто Киркегор… на разные лады переписывал одну и ту же книгу», – пишет исследователь творчества Киркегора И.Томпсон.
Вл. Новиков утверждает: «Поэзия, как и наука, бывает прикладной и фундаментальной». Эта натяжка нужна, чтобы определить неуловимые для традиционной поэтики тексты Айги как «фундаментальную поэзию», и тогда получается, что Айги «больше чем поэт». Вслед за этим возникает бухгалтерская болтовня о «поэзии 100 процентов». Айги предлагает принципы иной поэтики: «Поэзия-как-Молчание», «Сон-Бегство-от-Яви», «Сон-Любовь-к-Себе», «Бумажка-будто-в-Дырках» и другие загадочные вещи. «Айги строил и строит поэзию, которая все менее возможна, Какие-то «духовные силы» влекут его строки в «мерцание безмолвное» (А.Хузангай» (ЛО. 51). Колдовство, но – с другой стороны: «У Айги каждый элемент взвешен, до самих знаков препинания» (Дж.Янечек, США).
Для Айги главный авторитет К. Малевич с его «абсолютной» живописью. Иные критики сравнивают поэтику Айги с «Черным квадратом» дабы его «унизить», другие (и он сам) видят в этом высшую похвалу. Смысл же «Черного квадрата» (пафос без логоса) в абсолютном презрении к зрителю, который в любом произведении искусства ничего кроме слепого пятна не находит, в союзниках же здесь выступает лукавый толкователь, предлагающий увидеть в этом «бездну». Айги публикует в стихах «Без названия» – красные квадратики (32), добавляя к этому страницу «О чтении вслух стихотворения без названия» с нотами и указаниями на длительность «пауз», что выдвигает его в пионеры перформенса (1965 год!). Так дается пища последующим исследователям значимости «пауз» у Айги (дзен-буддизм и т.п.).: «…пробелы становятся «уровнями» последовательного погружения в глубины существа: тяжкий труд!» (Л.Робель.) Возможно, для переводчиков Айги именно «пробелы» – тяжкий труд. Для сравнения вспомним строки Владимира Соколова о соловье: «Как удивительно в паузах // Воздух поёт за него!» Но «воздух» работает не на всякого певца. Именно вне «паузы», вне «пробела», там, где стоят слова (то есть поет «соловей»), у Айги востребована еще большая тишина, чем в пробеле: «(Тихие места – опоры наивысшей силы пения. Она отменяет там слышимость, не выдержав себя. Места не-мысли, если понято ”нет”)»
Эта вечная установка на слово как на вывернутую наизнанку тишину претендует у Айги на апофатическое богословие, что позволяет филологу Вл. Новикову считать Айги «философом». Но много ли действительно новых литературных текстов можно сочинить о наличии отсутствия или о безмолвии слова? Потерю изобразительности осознает и сам Айги на «Страничке с признанием»:
Было: в лицо Простоте попытался взглянуть я однажды
Понял одно: что лишился я Слова как зренья
Вл.Новиков выдает нам одинокую букву (звук) «А» в стихотворении Айги «Спокойствие гласного» за «первый миг творения». В той же технике выполнено «Стихотворение-название: белая бабочка, перелетающая через сжатое поле»: чистый лист. И то и другое – «цитаты» из Василиска Гнедова (1890 – 1978), несомненного предшественника самого Айги, который пишет о нем (Гнедове): «поэт выступает зачинателем «антиискусства» в европейской литературе (французские поэты, например, начали осознанно заговаривать об «антипоэзии»….ровно через полвека после «антипоэтического» выпада Гнедова)». У Гнедова есть поэма из одинокой буквы «Ю», и есть опять-таки чистый лист под названием «Поэма конца». У Айги Бог весьма литературен, Он – «цитата из Бога» (есть еще «каракули Бога-дитяти» и снежинки, как «иероглифы Бога», образы не лишенные красоты, наряду с этим – «Бог бессмыслицы», ницшеанское – «Бог умер», киркегорианское – «Бог был»). Вот еще текст (переведенный на 43 языка!), имеющий (по Р. Грюбелю) «онтическую ценность»:

НЕТ МЫШИ
есть
18 ноября 1982
Вл. Новиков предлагает нам текст Айги, «в котором дается подлинно поэтический, музыкальный ответ на самый важный вопрос, неизбежно встающий перед каждым человеком – вопрос о существовании высшего смысла, вопрос о Боге, о вере и неверии»:

как снег Господь что есть
и есть что есть снега
когда душа что есть

снега душа и снег
а все вот лишь о том
что те как смерть что есть
что как они и есть

есть так что есть и нет
и только этим есть
но есть что только есть
а Бог опять снега

а будь что есть их нет
снега мой друг снега
душа и свет и снег

о Бог опять снега

и есть что снег что есть… (11)

Итак, Айги прояснил, наконец, заблудшему (в снегу ли?) Вл.Новикову и всему человечеству, – что есть (и в то же время «нет») Бог. Эта мерцательность «есть» и «нет» – повторяется часто у него как атрибут сна-текста.
Вл.Новиков утверждает, что здесь свободный стих вдруг переходит в метрические стихи. Но у Айги метрический стих распадается в аморфное построение, которое я бы не взялся определять как «верлибр». В данном случае здесь обычный трехстопный ямб. Слух за метром тянет известные строки, вот и Новикову почудилось, что «снега мой друг снега» идут от Пушкинской строки: «Пора, мой друг, пора», с чем тут же соглашается сам автор. С тем же успехом можно начать отсчет от дедушки Крылова: «Вороне где-то Бог…», – размер тот же, и Бог тоже вполне упомянут «всуе» («яд литературных ассоциаций» – Вл. Бурич). Этот текст может показаться «заговором» (можно даже положить на музыку, что и сделала с успехом С.Губайдулина), но о чем заговор? Лишь о том, чтобы критику Вл.Новикову «внушить», будто «перед нами текст, объективное значение которого превышает пределы чисто эстетической функции», то есть сакральный текст, утверждающий довольно невнятно, видимо, «снежность» Бога.
Айги «дерзнул» назвать Слово «Иоанническим» в своей речи, сказанной в Македонии, дабы выглядеть православным среди православных, возвеличив профанное поэтическое слово до «Слова у Бога». Но св. Иоанн Дамаскин поучает: «… так как наша природа подвержена смерти и легко разрушима, то, поэтому, и слово наше – безлично. Бог же, всегда существуя и существуя совершенным, будет иметь и совершенное, и ипостасное Свое Слово…». По свидетельству Л. Робеля Айги не соотносит себя с определенным вероисповеданием, т.е. он «оригинальный» язычник, создающий своего Бога при помощи своего языка. А затем автора канонизируют «айгисты», люди вряд ли религиозные, поскольку они полагают, что его тексты, построенные как «псалмоподобия» (в его словаре есть еще «богоподобия», «своеподобие», «смыслоподобие», «ветроподобие»), по своей силе и значимости способны встать в один ряд с текстами священными,
Критик из Австрии Илма Ракуза пишет верно: «Повторение и взывание характерны для молитвы, песнопения, заклинания, Айги переносит их сакральные функции на поэзию, которая как «священнодействие», имеет своей целью не сообщение, а внушение» (заклинание). Но что внушается? Что автор – «жрец» неведомой религии? «Тишина», «молчание», «поле», овраги» – как высшие ценности, говорящие о величии творца? Стихотворение, если оно удалось, внушает: – я удачное стихотворение, а если это «семантическое пространство», смутно отражающее весь космос, то оно внушает нам необъяснимую благодарность за само усердие сочинителя. Поэзия, даже если о Боге, – дело светское. Уитмен, как известно строивший свой стих от Библии, брал у нее лишь форму, он не играл в «жреца», потому и остался поэтом.
Св. Василий Великий описывает псалом как произведение, имеющее определенное содержание, идущее от Бога и возвращенное Богу как молитва. Каждый Псалом имеет точное толкование. А вот поэта Айги толковать не велят. «Айгисты» ставят нашего автора в один ряд с псалмопевцем Давидом (Р.Грюбель, с.43). В Псалмах есть великая правда Духа: правильная мысль. У Айги с его опорой на бессознательное «правильности» нет, зато – «есть так что есть и нет / и только этим есть / но есть что только есть»). Есть тщательно просчитанная неопределенность.
Айги признается, что его потряс импрессионизм как возможность крайней субъективности художника. Не дал ли ему пример Сёрен Киркегор: «В датском королевстве безусловно не живет ни один человек, обладающий таким чувством индивидуальности, каким обладаю я».
«Нет пророка в отечестве своем» – читаю в российской прессе (1993 год) о присуждении премии Петрарки Г.Айги. После этого беседую в Германии с Карлом Дедециусом, первым переводчиком Айги на немецкий. Дедециус – знаток польской поэзии, с русского перевел Маяковского, и тут наткнулся на «странного» Айги, перевел и издал в крупном издательстве «Зуркамп». Книгу не покупали (обычное дело для поэзии) и ее «пустили под нож» (в этом издательстве мне довелось услышать о перспективах русской поэзии: если лучшего – Айги – не покупают, зачем тогда другие русские!). Прошло лет десять и снова выходит Айги, а затем приезжает автор в надежде на гонорар, но его нет: книгу не покупают. Тогда, рассказывает Дедециус, созвонились с добродушным Збигневом Хербертом (Дедециус его переводил) и деловым Михаэлем Крюгером, главным редактором издательства «Ханзер» и решили дать Айги премию Петрарки. Так «пророк» объявился еще в одном отечестве.
В Бонне знакомлюсь с известным журналистом Юргеном Серке. А, русский поэт, – восклицает он, – вот Геннадий Айги – грандиозный поэт! Я наивно спрашиваю, чем грандиозен Айги. Журналист объясняет: у него такое французское лобби!
Айги перевел на французский Леон Робель, блестящий знаток русского языка. С Леоном мы гуляли по Парижу в поисках рыбного ресторана в 1992 году. Он был как раз удручен своей ссорой с Айги. Тот «поручил» ему написать книгу о себе, но оказалось, что подобное «поручение» (для надежности) получил еще один сочинитель, который выполнил задачу быстрее, чем Робель, так что труд проделан зря. Но не прошло и десяти лет, и книга Робеля «Айги» появляется уже и на русском языке в 2003 году при поддержке французского посольства в Москве и нашего бывшего Министерства печати. Французское «лобби» плюс федеральная программа, отбирающая из культуры самое для нас насущное!
Л.Робель – автор представления Айги к Нобелевской премии. Он вспоминает в этой книге: «…его (Айги) длинный монолог касался лишь Нобелевской премии, на которую он надеялся… речь шла и о значении, которое присуждение ему премии могло бы иметь для его маленького народа. В какой-то момент я был поражен: только это его и интересует…» Но потом Робель одумался, попытался подняться над «этическим подходом», над «почти этнографическим интересом по отношению к чувашам», и вот уже по заключению Л.Робеля – Айги «единственный, кому удалось найти поэтическую мысле-форму, которая наиболее полно отвечает самым насущным потребностям человечества…». Отношение Айги к последнему (в одном из лучших стихотворений-«снов»): «проснусь – визжит Частушка-Человечество».
Сложилась эта мысле-форма из «древнечувашской культуры, русского авангарда и французской поэзии ХХ века». Невероятный гибрид! Древнечувашская культура есть язычество и вряд ли сегодня «отвечает самым насущным потребностям», в какую бы первобытную стихию не скатывалось нынешнее человечество. Русский авангард, как и любой авангард, противоречит любой традиционной культуре и религии (по духу «Псалма» авангард что-то близкое «совету нечестивых»), Он космополитичен в своей вечной революционности и страсти к сбрасыванию предшественников с «парохода современности» (это сбрасывание Айги выдает за непреложный «закон»). Для истории авангарда в России изыскания Айги имеют несомненную ценность, но его попытка выдать авангард за магистраль культуры вряд ли плодотворна.
В Англии во время чтений в английских университетах в 1992 году я останавливался в Эдинбурге у слависта Питера Франса. Он сетовал на то, что перевел Айги на английский, но никак не найдет издателя для книги. Я спросил, чем замечателен поэт Айги? Питер Франс ответил: Гена сказал, что если он не получит Нобелевскую премию, чувашский народ вымрет. И Франсу удалось издать Айги. Отклик на это издание появился в «Новом мире» (№ 9, 1997) под названием «Обманувшийся и обманутый». «Некто Колкер», из Англии цитирует текст Айги – О ДА: РОДИНА :
была как лужайка страна
мир – как лужайка
там были березы-цветы
и сердце-дитя

а как те березы-цветы ветром этого мира сдувались

и розы-снега
окружали как ангелов-нищенок вздох
сельских безмолвных!.. – и с их Свето-Жалостью
вместе
светили

(здесь – место молчанию
такому же долгому
как бесконечная жизнь) …

Стихи закончатся выходом в «мир-чистоту» (в других стихах -–«Рожь-Чистота» с.218).
Обратим внимание на «молчание» в скобках, делающее текст «иномерным» или уходящим в «вечность». Ю.Колкер комментирует: «переживание это старо как мир, известно поэтам всех времен и народов… в приведенном тексте нет ни новизны, ни метафизических глубин, ни сложного или загадочного содержания, а все «иррациональное» и «метаграмматическое» наводит на мысль об отказе от нормативной русской речи»). В отклике Колкера вновь выныривает «внушение» со ссылкой на слова Льва Толстого: «Первая жертва «эпидемических внушений» (Л.Т.) сам автор, теряющий голову от успеха, перестающий понимать, на каком он свете. Айги – типичнейшая из таких жертв… Перед нами человек обманувшийся и обманутый.» Это не совсем так, роль Айги отнюдь не страдательная, а вполне активная. Далее Ю.Колкер, обвиняет Айги в приспособленчестве к « запросам западных университетских славистов и испорченному вкусу российской окололитературной публики». Иная позиция у Евг. Евтушенко: «Теряя в количестве читателей, Айги выигрывает в их качестве». Но не приводит ли это "качество" к заговору суеверных?
Как начинал Айги? – задается вопросом Леон Робель. «Он ответил мне, что в самом начале своего творческого пути работал как Лермонтов или Маяковский…» Не больше и не меньше. Но со временем Айги «под влиянием Малевича понял, что есть еще более высокая поэзия, нежели «исповедь Лермонтова-Маяковского, а именно – «это нечто значительное и пока неопределенное, мир как туманность, довольно пугающая. Громада этого материала не вмещается в рамки исповеди, она требует от поэта придания ему формы (стихотворения) и в то же время представляет собой модель мира, включающую все на свете: предметный мир, природу, философские построения, иррациональное, непознаваемое, бессознательное, все вместе». Что же получается? Вместо исповеди – проповедь «всего на свете»? Оказывается, стоит лишь поставить себе неразрешимую (безумную!) задачу и убедить своих адептов в ее разрешимости. И еще Айги сам о себе: «чувашский поэт Михаил Сеспель… Это был совершенно гениальный поэт», и чуть дальше о «накале гениальности»: «…думаю, это во мне есть…» (Л.О., стр. 19, беседа с В.Куллэ).
Айги – начитанный человек. Из потрясений, сформировавших его личность, упоминается Ницше. Не Ницше ли дал ему идею о «творческом» сне: «Прекрасная кажимость сновидческих миров, порождая которые каждый из людей выступает как художник в полном смысле этого слова…» («Рождение трагедии»).
Айги черпает эту кажимость из сна, особенно подчеркивая важность периода перед засыпанием. Затем у него, как пишет теоретик «зауми» Сергей Бирюков, «сон» переходит в «молчание» и в этом происходит «авангардная» … «попытка слияния природы и искусства». (54). И – уточняется: «Пусть попытка не удастся… но останется искусство как возможность», то есть опять-таки кажимость поэзии. Но еще Гоголь связывал сакральную поэзию не с кажимостью , а с «верховной трезвостью ума». Я бы противопоставил облачным снам-симулякрам Айги контрастно-ясный «Сон – 1» Вл. Бурича :

Огромное
от океана до океана
существо
лежит
ест
хлеб с металлом

и еще чем-то

что не дает хлебу засохнуть
металлу заржаветь

Вл.Бурич, родоначальник современного русского верлибра, относил себя к поэтам, которые пишут «ясно о ясном» или «ясно о темном», и не особенно жаловал Айги, которого определял как пишущего «темно о ясном и темно о темном»: («дыханием (о дай) / немного замутить!» - Г.Айги). Вл. Бурич писал об естественности и искусственности как эстетических категориях, сравнивая французский регулярный парк с метрическим стихом и английский «естественный» парк со свободным стихом. Это сравнение повторил Айги в своей статье, опубликованной в немецком издании (составители В.Хёллерер и Х. Хартунг), посвященном современной поэтике. Вообще представляется странным, что Айги нигде не упоминает своего умершего коллегу, также как и его переводчики, переводившие Вл.Бурича. Правда, Л.Робель в книге об Айги вспомнил тех, «кто, подобно Буричу, добились признания верлибра самостоятельной системой русского стихосложения.» (с.181). А Ф. Ф. Ингольд замечательно перевел книгу В.Бурича и даже опубликовал его стихи (« В угол локтя вписана окружность головы…») на немецком языке… как свои собственные (Альманах – 2 Мюнстерского фестиваля поэзии).
Айги повторяет мысли Вл.Бурича об «усталости» и устаревании рифмы и метра: «О рифмах. Они давно уже кончились». Но все иные (не «темные») проявления русского верлибра он не принимает, как «повествовательно-рассказовые», либо умственно-риторические, и по его мнению «свободный стих совсем не разработан в современной русской поэзии». В то же время он (сам не без черт постмодернизма) испытывает отвращение к постмодернистам: «По поводу «соцарта» и «центонной поэзии» (Пригов, Кибиров и др.) Айги без колебания утверждает: «это явление сочинительства, мертвечины, литературщины…» О Евтушенко и Вознесенском говорится уже с осуждением самой их аудитории: «стихи… несколько механистичны, суховаты и не должны были действовать на молодую среду». «Об официозе. Русская поэзия в своём основном корпусе агрессивно-консервантивна и очень напыщенна, самовлюбленна».
Соответственно и нелюбимые им рифмотворцы отвечают взаимностью, но достаётся уже верлибру как таковому: «Тут уж и ямб от хорея отличать не надо – валяй верлибром и делай, что хочешь…» (А.Кушнер: Л.Г. от 26.06.91). Но именно Айги, которого имел в виду опасающийся вторжения верлибра А.Кушнер, «валяет» чаще всего метрическими ансамблями (логаэдами), а часто и вполне ямбами и хореями.
Возможно, что Айги, будучи несомненно поэтом в чувашском языке (переводы «Василия Теркина» Твардовского, польской ли, еврейской ли, наконец, французской, принесшей ему славу во Франции, разве не требуют мастерства?) в русском языке скорее не мастер, а борец со словом, для него оно так и осталось «чужим», что внушаемые читатели принимают за «своё слово», за крайнюю оригинальность и новаторство. «На русский язык я мучительно переходил в 1960 году». Не есть ли вся его поэзия след этого непрекращающегося «мучительного перехода»? И здесь прав его собрат по перу Гиви Орагвелидзе, когда он говорит о «поражениях» европейской поэзии конца уходящего века, которая оказалась способной передать «лишь форму своего терзания». Для него Айги – «первый из русскоязычных поэтов, который ступил на этот тернистый путь… и творчество его дополняет общую картину несомненного кризиса, который в наши дни переживает мировая поэзия, очутившись на краю бездны, но оно, это творчество, жертвой бездны не стало». Здесь, в конце, Гиви, кажется, возвышенно заговорился: жертвой это творчество стало.
Робель пишет о «затрудненности общения (что было характерно и для общества в целом)», в результате чего «вопреки правилам грамматики и нормам словоупотребления» Айги выработал «особый синтаксис своих стихов». Но утверждения о безъязычии «общества в целом» сомнительны даже для советского периода. Айги начинал с более ясных стихов с более зримой образностью. Советский период закончился, но темный стиль Айги не изменился. Мало того, он сам заговорил о конце своего творчества. Можно это понять в связи с затуханием интереса к поэзии в меновом обществе, более глухом, чем «совок». Но для сочинителя, чьё слово «работает в счет третьего тысячелетия» (проф. Новиков), заявление преждевременное.
Задача Айги – воссоздать историю русского авангарда вполне ему удалась, в этом его несомненная заслуга перед русской словесностью, но изменить соотношении традиции и авангарда в пользу «авангарда» - дело явно проигрышное. И вот опять мимоходом беглая подмена: «в своё время и Пушкин был авангардом», – беседует с Айги В.Куллэ. – «Совершенно верно», – поддакивает Айги.
Поэт Ю. Милорава предрекает необходимость «течения» с опорой на Айги (Л.Робель соглашается с ним) и сам его воплощает. Он повторяет и приём сращения слов (заодно и аграмматизмы) вслед за Айги: «место личинок-роз-жарких», «эта - сама – дрожь разверстая», утверждая в книге «Прялка-ангел»:

сапоги могут быть такими
или даже другими
и цветы какими угодно даже большими
и даже фиолетовыми
и даже за такими высокими бордюрами
какими угодно им
всюду

…стало быть и камни бордюрные
какими угодно

Стало быть, и стихи могут быть «какими угодно» в этом новом течении.
Согласимся с Евг. Евтушенко, когда он пишет в своем предисловии к книге Айги: «ни в одном современном поэте так причудливо не выразился выход от почвенности к европеизму». Но, - если бы еще знать, нужен ли русской поэзии нынешний «европеизм» (у Пушкина или у Блока разве его не было?) с его все более узким кругом читателей! И кто сказал, что у Европы нет почвы?
Айги достоин всяческих премий, но его порыв не может служить образцом для русского языка (ничего обидного, акад. В.В.Виноградов даже язык Гоголя и Лескова не брал в «образцы»). И он вряд ли со всей апологией языческого авангарда, вопреки утверждению Л.Робеля, «вписывается в магистральную линию русской поэзии, траектория которой проходит через точку «Пушкин» и точку «Хлебников»». Айги тем и хорош, что движется в стороне и в своих поэтических снах принципиально неподражаем.


(Окончательный вариант в "Литературной газете" от 23 июня 2004)

---

Невидимая скрипка (Арво Метс)

К вопросу о русском верлибре - 5 Арво Метс



Недавно прочитал в статье А. Ямпольской “Из истории итальянского верлибра”: “В Италии утверждение верлибра проходило отнюдь не гладко”.
Вот и в Италии “не гладко”, и русский преподаватель Литературного института озабочен этой проблемой. А когда-то учился в этом странном московском вузе странный поэт Арво Метc, озабоченный проблемой русского верлибра. И его даже не выгнали в отличие от Геннадия Айги, за “странность”, даже поддерживали и более-менее издавали. И сегодня нельзя не вспомнить этого энтузиаста. В прошлом году я представлял в Германии составленную мной антологию русского свободного стиха, несколько расплывчато названную издателем строкой из Валерия Липневича: “Куда идет тополь в мае?” Я убедился: из всех стихов всего живее воспринимались миниатюры Арво Метса.
К своей последней малюсенькой книжке “В осенних лесах” (1997) он еще успел написать вступление: “В основе настоящей поэзии лежит нравственное начало, без которого все здание будет построено на песке”. Но мы еще вернемся к художественным воззрениям Арво Метса.
Арво Метc (1937–1997) был спокойный, выдержанный человек, типичный эстонец. Переводил эстонских поэтов. Что-то взял у них: краткость, сдержанность прибалтийских красок, но и – стремление обновить свой поэтический язык, которым для него был – русский. Насколько его верлибр идет от эстонского, должны были бы исследовать критики – его соотечественники. Мне кажется, что даже подражания японским хайку возникли у Метса благодаря увлечению ими в эстонской лирике 60-х – 70-х годов. И не от мелодики ли эстонского языка его “тоска по дактилю”, как он сам с неожиданной наивностью пытался в своих статьях определить свободный стих? Русский свободный стих. Ибо писал он по-русски и носил в себе страсть революционного преобразования русской поэтики. И сам изумлялся:

Я и сам не знаю,
как меня,
парня из эстонской глуши, настигла судьба
русского поэта.

...Со всеми
вытекающими последствиями.

Георгий Резниченко, работавший когда-то с Арво Метсом в редакции еще знаменитого “Нового мира”, во вступлении к его сборнику “Годовые кольца”, вышедшему в 1992-м, обнажает, видимо, одно из этих “вытекающих последствий”: “Будем откровенны: поэту не на что жить”.
А ведь позади была далеко не безуспешная борьба за русский свободный стих. Были “Осенние прогулки” (1970), между прочим, первый сборник верлибров в нашей новейшей истории.
В те годы вовсю балаганила “эстрадная” поэзия. За что-то боролись, то ли за свободу, то ли за неевклидову геометрию, что-то ниспровергали, то ли Сталина в мавзолее и за его пределами, то ли Ленина на деньгах. На фоне всенародного признания происходило государственное приручение буйных поэтов. Верлибра не было видно. Он произрастал если не в подполье, то в подвале. “Крысы – голуби подвалов”, – писал “непечатный” Владимир Бурич, любимым поэтом которого был бунтарь Маяковский. Также “непечатный” Иван Шапко эпатировал недоступного ему советского читателя буддийскими аллюзиями или предвосхищал еще неизвестного нам экзистенциалиста-христианина Киркегора:

Это я доносчик Богу
на себя и людей

Однако, даже не отвлекаясь на подозрительный смысл и более чем отсутствие рифмы, возмущались отсутствием пунктуации: такое мы не печатаем! Это против духа русского языка.
У Арво Метса в этом смысле все, как нам тогда казалось, было достаточно традиционно и правильно. Он был чистый лирик! Нам же представлялось, что верлибр более объективен, нежели обычный силлабо-тонический стих, ориентированный на пение и скандирование. А тут – сплошная субъективность, лирический субъект вполне уравновешен собственным “я”. “Исчезаю в весне”. “Я – дух созерцания”. “Я добрый”, правда, – такого живо слопают”. “Я помню из детства / запах земли...” “Я маленький...” Все эти чувства, а не претензия мысли на образ, все это просто (а мы готовы были увидеть в его стихах “упрощение” – нам хотелось усложнения, совмещения более удаленных смыслов...) Буричу не хватало у Метса ироничности, отрешенности от навязанных нам будней, а чуть заметной праздничности в его стихах он не замечал. Бурич стремился связать чувство узлом афоризма, мне тоже хотелось вязать речь из “узлов”, а здесь какая-то вышивка гладью...
Мой скептицизм поколебал академик Ю. В. Рождественский, принявший безоговорочно стихи Метса за их непосредственную поэтичность, не требуя от них никаких излишеств пафоса. Я не мог не поверить его филологическому чутью.
Я понял, что Метса стоит перечитывать. Тогда появляются открытия:

...Я не тот, кого мир ждет,
но помогаю ему
открывать свинцовые двери.

Это уже понимание своей мимолетной (“Личность мгновенна...”) жизни как миссии, как незаметного, но высокого все же подвига. В его миниатюрах, где он бескорыстно любуется старой настольной лампой, осенней листвой, красивой девушкой, – но и бездомной собакой, и обнищавшим музыкантом в гастрономе, – вдруг просыпается китайское понимание культуры: ведь культура по-китайски именно – любование, в отличие от нашего латинского “возделывания”. Сейчас, когда жесткость, “крутизна”, откровенный аморализм становятся стилем, как жизни, так и вектором цивилизации (намеренно не говорю – культуры), доброта и человечность Метса приобретают особую цену.
С годами – и это можно заметить – радостного, восторженного Метса время загоняло в более трезвый и горький фокус жизни. Ранний Метс: “Ливень солнца!”, “Мы встали в длинную очередь / за счастьем”, “Мне так хорошо”, “Счастливы женщины, / носящие в себе будущее!”, “У кончиков пальцев / мерцает звезда”; поздний: “Где вы, / мои безмятежные годы...”, “мы цепью прикованы / к злобе времени”, “Страшнейшая из осад – / осада нищеты”, “железные звезды, / жестокие и глухие” и –

Годовые кольца
все больнее
врезаются в душу.

А в адрес окружающей толпы и вовсе беспощадно:

Бессловесные рабы
во мгновение ока
превратились
в крикливых хамов.

Метсу, надо сказать, помогало его происхождение – недаром его первая книга верлибров вышла в Эстонии. То же и в Москве: ему, как “национальному кадру”, было позволено чуть больше, хотя и меньшим тиражом. Тем больнее прошел по жизни разрыв времени:

Эстония моя,
маленькая,
за буреломами,
за разливами рек.

Вот-вот отколется
и уплывет
вдаль,

– это написано уже в 90-м году. Впрочем, он отзывался не только на свою боль. Вот редкое для Метса обращение к речевому каламбуру:

Пути цивилизации –
от Нагорной проповеди
к Нагорному Карабаху.

В отличие от В. Бурича и К. Джангирова, Арво Метс не выступал резко против практики традиционного стиха, а если и отвергал чей-то метод, то по взгляду на мир (добрый – пренебрежительный), по художественной философии. Вот его миниатюра “Поэту” с посвящением – “И. Б.”:

Эти стихи
написаны гипсовой маской
(или голым черепом),
которой все равно
в какой точке глобуса
обитать,
презирая
живых.

(Забавно, как с этим умозаключением перекликаются наблюдения Эдуарда Лимонова: “Иосиф Бродский никогда не бывает в состоянии восторга. Взрывов у него нет. Человек он невеселый. Классицист. Бюрократ в поэзии. Бухгалтер поэзии, он подсчитает и впишет в смету все балки, костыли, пилястры, колонны и гвозди мира”.)
Бродский не верил в верлибр на русском языке, хотя и сочинил несколько верлибров и, что делает ему честь, еще в 60-е годы поддержал своей внутренней рецензией для журнала “Аврора” питерского верлибриста Геннадия Алексеева. Что же касается стихотворения Метса, в него любопытным образом прокралась и заговорила “маска” из текста Бурича:

Жизнь –
постепенное снятие
масок
до последней
из гипса

Здесь как раз уместно вспомнить Метса – подвижника и теоретика русского верлибра. Процитировать сохраненные памятью и бумагой его суждения и поступки.
Дискуссия “От чего не свободен свободный стих?” в журнале “Вопросы литературы” появилась в № 2 за 1972 год, а происходила она в редакции под руководством Евгения Осетрова в конце 1971-го. “Я чувствую, что на этой дискуссии может грянуть буря”, – так открывал ее Метс, преисполненный пафоса культурной революции. Он охотно согласился с А. Жовтисом, определявшим свободный стих как “метрический взрыв”. И в подтверждение приводил Уолта Уитмена: “Если бы среди нас присутствовали астрономы, они сравнили бы его рождение с рождением “суперновы”. Впрочем, начав с набата, который должны были услышать даже астрономы, к концу своего доклада взрывом уже не пугал: “Свободный стих вошел в русскую поэзию не “взрывчато”, а вливался как бы струйками...” Тут он был прав. Реальных публикаций было мало, редакции от верлибров отмахивались, а если печатали, то жалкими порциями, разбавляя привычными рифмованными стихами.
Проблески надежды забрезжили в конце 80-х. Карен Джангиров выпустил роскошную антологию русского верлибра – “Время Икс”, куда наряду с другими избранными 18-ю авторами по справедливости вошли лучшие стихи Арво Метса. Это 1989 год. В том же году в Калуге прошел первый фестиваль верлибристов, где Арво Метс получил первую премию.
“Закрыл” тему два года спустя тот же Карен Джангиров – выпустив “Антологию русского верлибра”, где Метс соседствовал уже с 360-ю авторами. С тех пор монументальная издательская деятельность переродилась в судорожное производство ярких мелочей, и поэзия попала в мало кому интересные мягкие переплеты. За лирику пришла расплата, ударившая по наиболее непрактичным авторам. Метс уже не сочинял, он констатировал:

Заботами
заслонили от нас
небо.

Назревало время нудного постмодернизма, занявшего опустевшее место социалистического реализма. Читатель перекочевал в маргинальные группы с различными нетрадиционными ориентациями. Болезненно ощущалось снижение культурного интереса. На всеобщее свинство откликнулся даже Арво Метс, некогда подчеркнуто аполитичный:

После ваших подлостей
вы навсегда отлучены
от наших улыбок.

На этом фоне о “взрывном” действии свободного стиха не было речи. Его уже никто не запрещал, но и никто не праздновал победы, ибо побеждать было нечего и некого. Не сбылось пророчество Метса: “сильный напор содержания” так и не сломал “плотину старой формы”. Новые поэты с упоением продолжали рифмовать, тем более что пародировать отмененную социалистическую литературу следовало ее же методами. Весь этот стиль “молодежной моды” можно было бы даже назвать бунтарски-мелкобуржуазным, но тут мне подворачивается цитата из работы И. Маца “Литература и пролетариат на Западе”, которую Метс привел как “ненаучную” в своей статье “О свободном стихе” (“Писатель и жизнь”, 1978): “Развитие свободного стиха тесно связано с развитием и осуществлением индивидуалистических тенденций буржуазного общества – точнее, с развитием и осуществлением индивидуалистических тенденций мелкой буржуазии” (1927). Будущее покажет, усилят ли “индивидуалистические тенденции” интерес к поэзии вообще, пока как раз наоборот, хотя, возможно, здесь виновата половинчатость реформ, затормозившая появление у нас здорового среднего класса, то есть “мелкой буржуазии”. Во всяком случае, “челнокам” не до литературы.
Но вернемся от вульгарной социологии к эволюции взглядов Метса на свободный стих.
В той последней своей статье 1978 года Метс нащупывает важное определение: “Свободный стих представляет собой качественный скачок – переход от слогового стиля речи к новой стихии – к стихии полнозначного слова. Основой, единицей в свободном стихе становится любое значимое слово...” И далее: “Каждое значимое слово в свободном стихе является носителем ударения”. Здесь сделан решающий шаг в сторону слова как носителя смысла, а не как фонетического (слогового) объединения.
Метс с сочувствием цитирует Вяч. Вс. Иванова (из “Иностранной литературы” № 2, 1972): “Верлибр – это близкий к “киноправде” способ говорить о действительности иначе, чем о ней говорилось в традиционной поэзии”. Вячеслав Всеволодович был в то время увлечен поэтикой кино, написал книгу об Эйзенштейне, поэтому, видимо, ему всюду грезилась “киноправда”.
Арво Метс не пропускает возможность сослаться и на структуралистские разработки Ю. Лотмана, привлекая для оправдания верлибра “учение об автоматизации и деавтоматизации стиха”.
И даже: “Свободный стих – это ясно осознанный переход к семантической организации поэтической мысли”.

Арво Метс, находя верные посылки, часто как бы стеснялся сделать последний вывод. Но его кропотливая работа по выяснению теоретических нюансов более чем поучительна. Это он организовал одну из первых дискуссий о русском свободном стихе, которая дала возможность высказаться, что называется, противным сторонам, а главное – поставить во всеуслышанье сам вопрос. Как ни странно, в то время (начало 70-х) он был самым “официальным” из нас, и это пошло на общую пользу.
...Такой нежный поэт, а пугал общественность “взрывом” верлибра. Но лирика и правда бывает способна “открывать свинцовые двери”. Сомневающимся как бы из вечности доносится скромный вопрос Арво:

...А я
со своей

невидимой скрипкой?

Вот так...

---

Предпосыли и перспективы (Верлибр -1972)

О свободном стихе - 1



Отрадно, что дискуссия протекает благоприятно для свободного стиха, даже поэты, не пишущие им, допускают возможность его существования. И вместе с Б. Слуцким я бы с удовольствием прочитал стихи В. Бурича, а не только его таблицу. Можно согласиться с С. Наровчатовым и с другими поэтами, утверждающими, что русская рифма себя еще не исчерпала, но следует заметить, что развитие поэзии заключается не только в стремлении исчерпать какие бы то ни было формальные элементы речи. Рифма скрывалась в самом существе многих языков и стала доминирующей в поэзии вовсе не потому, что дорифменная поэзия себя исчерпала. В рифме в период перехода к ней и в свободном стихе в период перехода к нему (а эти периоды не единичны в истории) есть нечто, позволяющее проиллюстрировать ситуацию подобного перехода стихами поэта из ГДР Хайнца Калау:

Не было так никогда,
чтобы творец дизеля
был заподозрен
творцом паровой машины
в стремлении восстановить
царство извозчиков.

Кстати, если Маяковский в зрелые годы стал приближаться к ямбической речи, как упоминает А. Тарковский, то есть к пушкинским истокам, то зрелый Пушкин в 30-х годах пишет: «Думаю, что со временем мы обратимся к белому стиху. Рифм в русском языке слишком мало». Свои «маленькие трагедии», наполненные глубоким этическим содержанием, он пишет белым стихом, так же как и «Бориса Годунова», а в поздних «Песнях западных славян» вовсе уходит от ямбов.
Об «убаюкивающей» роли ритма и рифмы писал в 1938 году Брехт, а задолго до него Шопенгауэр – в 1844 году («Мир, как воля и представление»), а до Шопенгауэра о неуместности рифмы в сложных логаэдических формах писал Гегель в «Эстетике».
Опыт многих литератур говорит о том, что время от времени происходит кризис «рифменного мышления» и свободный стих приходит на смену конвенциональному (термин, который употребил здесь В. Бурич). Вспомним Гёльдерлина, который около двухсот лет назад молил время заставить многочисленных стихотворцев отказаться от рифмы, чтобы обнажилось их суесловие. В то же самое время никогда не было всеобщего отхода от конвенциональных форм: видимо, задачи свободного стиха yже и труднее задач конвенционального стиха настолько, насколько этические задачи в искусстве определеннее и серьезнее эстетических.
Сами литераторы по-разному осознают возможность перехода от рифмованного (фонетического) стиха к свободному («вербальному»). «Ну вас к черту, надоело в рифму!» (Р.Рождественский). «Я думаю не о рифмовке – с ума бы не сойти!» (А.Вознесенский). После этих слов не последовало никакого перехода. В первом примере, таким образом, выражено лишь определенное отношение к читателю («надоел!»), во втором же случае автор думает именно о «рифмовке». «Надоело мне думать о рифмах, я устроил смотр своей совести» (Мирослав Валек). «Смотр совести», пересмотр поэтом этической ситуации – вот один из возможных переходов к свободному стиху…
Если таблица В. Бурича показывает место свободного стиха с точки зрения ритмологии, то можно найти его место и с точки зрения общего принципа построения стихового текста в любом языке. Этот общий принцип – повтор на любом уровне языка.
Назовем стиховой такую речевую конструкцию, в которой графически выделены элементы повтора (строки), разделенные неповторяющимися либо другими повторяющимися элементами. Таких стиховых (рамочных) конструкций может быть 10: 1) фонетическая (рифма, метр и т. д.); 2) грамматическая на уровне слова (морфологическая); 3) синтаксическая (грамматическая на уровне предложения); 4) семантическая («смысловая рифма» и т. п.); 5) фоно-грамматическая; 6) фоно-синтаксическая; 7) фоно-семантическая; 8) морфо-синтаксическая; 9) морфо-семантическая; 10) синтактико-семантическая. Тип 1 – чистый конвенциональный, тип 4 – чистый свободный стих, остальные типы – смешанные, но и наиболее распространенные на практике.
Естественно, что семантические «рамки» присутствуют и в конвенциональных стихах. Силлогизм: «тезис – антитезис – синтез», – является семантической стиховой конструкцией, присущей, например, сонету. Но известно, что если не так уж трудно составить рифменную «рамку» сонета, то нелегко соблюсти условия семантической «рамки». Потому «правильных» сонетов единицы. Освобождение от рифменной «рамки» необходимо для усиления семантической. Видимо, в таком освобождении причина успеха новой книги латышской поэтессы Монты Кромы, о чем здесь сказал Ояр Вациетис.
Одним из видов свободного стиха будет такой, в котором рифменный повтор заменен синтаксическим, крайний его случай – изосинтаксизм, «наполнителя» нет, так как нет «разрыва», налицо возврат к синтаксическому повтору древней литературы, однако, образы, ассоциации – современны. Беру в качестве примера стихотворение В. Бурича:

Лицо девочки – луг
лицо девушки – сад
лицо женщины – дом
дом – полный забот.

Это стихотворение можно отнести к типу 10 приведенной выше типологической классификации.
В сюжетной разновидности свободного стиха (притче) изосинтаксизм менее выражен, а элементами повтора в стиховой конструкции становятся не только отдельные слова («смысловые рифмы»), но и «микроситуации», фразеологические обороты, языковые клише (пословицы, поговорки). Отношения внутри стиха таковы, что смысловая «рамка» входит одна в другую подобно наиболее распространенной схеме фонетической рамки: рифмовки а-б-а-б. Такая конструкция является наиболее ускользающей от читательского ожидания, а смена повторяющихся элементов создает особый, семантический ритм стихотворения. Привожу пример «сюжетного» свободного стиха с общей «опоясывающей» рамочной конструкцией и семантическими повторами («рамками») внутри общей «рамки»:

Мы будем играть в войну –
дети сказали, – и ты
будешь фашистом.
– Нет, я не буду фашистом! – Но это –
дети сказали, – совсем понарошке…
– Нет, если уж понарошке,
пусть я буду лучше
Эйнштейном,
таким рассеянным,
что, увлеченный чисткой картошки,
я позабуду
принять участие
в создании атомной бомбы. Или,
пусть я буду Пушкиным, и понарошке
убью на дуэли Дантеса, и буду потом
одиноко страдать
среди монументов Дантесу. Или,
пусть я буду Бетховеном, но
понарошке я не оглохну
и услышу…– Дети кричали
– Мы умеем
только
в войну.

Элементами повтора, замыкающими семантические «рамки», будут слова: «игра», «играть», «понарошке» и прочие слова с оттенком условности происходящего, до снятия этой условности; слова с отрицательными характеристиками: «война», «фашистом», «атомная бомба», «убить на дуэли», «страдать», «оглохну» и т. д. Принципиальной стиховой конструкцией здесь является 4, но есть еще и 3, 10 и даже 1 (Эйнштейном – рассеянным, понарошке – картошки). Микроситуации, связанные друг с другом проблемой выбора, тоже представляют собой рамочные конструкции. «Рамка» замыкается («и услышу… – Дети кричали») переходом от игры вымышленной к игре настоящей, которая, пройдя стадии тезиса, антитезиса и синтеза, получает свою этическую и поэтическую оценку.
Ясно, что элементы повтора в любом типе стиховой конструкции должны быть выделены, так как восприятие этой конструкции предполагает возвращение назад, к первому элементу «рамки» с одной стороны, и, с другой стороны, организует читательское ожидание. Поэтому свободный стих, как и рифмованный, располагается таким образом, что на каждую его строку приходится минимум один элемент семантического повтора. Нелепо требование непосвященных располагать свободный стих как прозу. Не оправдано также и требование «ломки» семантической рамки ради навязывания стиху рифмованной рамки: если текст уже построен по законам ассоциативного мышления, то незачем монтировать в нем «рычаги», которыми не пользуются.
Пунктуация в свободных стихах изменяется или снимается вообще, так как концестрочная пауза в них более весома – граница семантической рамки должна быть более резкой, чем граница фонологической рамки, никакие знаки, кроме обрыва текста, не должны отвлекать внимание. С другой стороны, внутри строки (или «рамки») свободного стиха связь слов более тесная (это как бы одно слово, сравнимое со словом-предложением в инкорпорирующих языках), так что здесь знаки препинания излишни. Эти соображения снимают различия между строчными и прописными буквами.
Что происходит со стиховыми текстами, если снять стиховую конструкцию? Если снять рифменную «рамку», то остается белый стих. Его существование, как правило, оправдывается сюжетом, презумпцией музыкальности (метр). Белый стих – это стих драмы, трагедии. Если же снять (или не увидеть) семантическую «рамку» свободного стиха, то получится белый свободный стих, оправданный презумпцией осмысленности. Вообще говоря, любое слово в контексте стиховой речи можно рассматривать как находящееся в «рамке», а вертикальная (строчная) запись текста помещает слово в строки как бы в удвоенный контекст. И все-таки текст без смысловой и без какой бы то ни было стиховой конструкции является наиболее уязвимым. Образцы такого белого свободного стиха так же нередки, как и образцы конвенциональных стихов с беспомощной рифмовкой. Если такие стихи написаны «прозовиком» в ритмологической характеристике таблицы В. Бурича, то они почти сливаются с «дурной» прозой.
Вообще мне кажется важным, что существуют конструкции, от которых а принципе не свободен никакой стих. Здесь одна из предпосылок установления конвенции свободного стиха.
Свободный стих расширяет возможности русской поэтической речи за счет того, что он органически принимает в себя противопоказанный конвенциональным стихам словарь современной науки и ее логику, тогда как конвенциональный все более наполняется лексиконом массовой коммуникации и ее логикой (язык газет, радио, кино, телевидения). И если в большинстве своем конвенциональный стих ориентирует читателя на сигнальное восприятие, то свободный стих создает предпосылки для знакового восприятия (продумано – воспринято – прочувствовано, то есть читатель ориентирован на мыслительную деятельность). В этом вторая предпосылка конвенции свободного стиха.
«Скрытая гармония лучше явной», – утверждал Гераклит, но в «сокрытости гармонии» одна из причин неприятия свободного стиха: ищут в нем явного благозвучия и, не находя, не хотят искать уже смысла. Предсказывал такое положение еще в 1790 году Радищев в своем «Путешествии» (глава «Тверь»): «Долго благой перемене в стихосложении препятствовать будет привыкшее ухо ко краесловию. Слышав долгое время единогласное в стихах окончание, безрифмие покажется грубо, негладко и нестройно».
Третья предпосылка конвенции свободного стиха в его отношении к прозе. Стиховые конструкции есть и в ней, однако не выделены графически. Прозу можно разбить на стоки так, что текст найдет свое место в таблице В. Бурича, но от произвола нашей разбивки будет зависеть, попадет ли текст, скажем, в «сбойники» или в «прозовики».
В свободном стихе автор дает единственную возможность графического построения, так что свободный стих как бы соблюдает внешнюю конвенциональность поэзии, но ориентируется на внутреннюю содержательную конвенциональность прозы. Свободный стих близок прозе философской, параболической, литературной сентенции и народной сказке. Через эту близость возможно предположить влияние свободного стиха на современную прозу.
А пока мы видим, как в поисках гармонии этического и эстетического, духовного и осязаемого, национального и общекультурного, современный свободный стих возникает

на грани
прозы
и
стиха
на грани
розы
и
шипа.


«Вопросы литературы» № 2, 1972
В дискуссии «От чего не свободен свободный стих» - за: Арво Метс, В.Бурич, В.Куприянов, Ояр Вациетис, Расул Рза; против – Б.Слуцкий, А.Тарковский, Д.Самойлов, С.Наровчатов ()
"Практики" свободного стиха - В.Бурич, В.Куприянов на дискуссию приглашены не были, поскольку их "практика" тогда была почти не известна.
Они пришли без обещания быть опубликованными в порядке дискуссии.
Но при поддержке Евгения Осетрова (зам. главного редактора) их
выступления все же вышли в печать.

---

Жизнь скоро начнется

Жизнь скоро начнется
с 2-х лет (ты уже говоришь
но приходится слушать) с 7-ми

(ты уже читаешь
но приходится говорить) с 17-ти
(ты можешь уже любить

но приходится читать) с 33-х
(ты можешь уже думать
но приходится писать) с 41-го

с 50-ти с 65-ти со ста (есть же
еще жизнь после смерти)
жизнь скоро начнется

в россии ( в америке уже
началась) в армении (в германии
уже закатилась)

в стране дураков на земле
обетованной в атлантиде в граде
китеже в лукоморье-беловодье

скоро начнется (война
уже началась) после
30-летней 100-летней 6 –

дневной после великой звездной
отечественной боснийской
чеченской первой второй третьей

мировой холодной гражданской
после заключения мира сделки
перестройки реформы путча

зимой летом при новом добром
царе президенте генеральном
секретаре диктаторе жизнь начнется

после потопа пожара постмодерна
во время икс железный век
год жирафа змеи черепахи

в век ХХ век ХХ1 век ХХХ в
году 1917 1953 1991 1993 2003
2004 2013 2053 2093 3002 3017

---

Исповедь собственника

Облепили вещи.
В общежитии дали кровать, она
прилипает к спине, даже днем
тащишь ее на себе,
как черепаха пранцирь, и все же
приятно - что-то
свое... А затем
комнатная квартира жены, все же
квартира, куда бы
ни шел, а она
тянется за тобой, как хвост
динозавра... Приятно?
Собственный дом, наконец,
даже с гостиной, огромный,
накрывает тебя, словно шапка -
невидимка, ты сам притаился где-то
в углу, уже старый, никого бы
не видел, и все же
гости могут прийти и тебя
не заметить, наступят,
раздавят, как паука,
и уйдут, пожимая
плечами - а где же
хозяин?

---

Часы с кукушкой

Подарили часы со смыслом:
Утром рано вместо кукушки
Выскакивает из них Лев Толстой
И выкрикивает трижды:
- Не могу молчать!
И замолкает, слава Богу.
И где-то вдруг среди дня, -
Прости, Господи, - Владимир Ильич
Ленин, прямо из мавзолея, бледный, -
- Что делать? – говорит, - Что делать? –
И падает навзничь. В двенадцать
Часов по ночам является, как я понимаю,
Очередной президент, живее всех живых,
Глядит на меня, не узнавая _
- Не туда попал, - говорит, - Не туда…
- А куда, - я его вопрошаю,
Но его уже след простыл,
- Что за черт, - обращаюсь я к своему
Времени, - для чего мне эти
Последние двое, не достаточно разве
Одного говорящего Льва?

---

Vladimir Jaglicic, Стихи Вячеслава Куприянова на сербском

Вjачеслав Куприjанов

* * *

Епидемија
слободе:

Најопаснији
носиоци бакцила -
људи
који љубав
одболеше.

Сутон сујете

Сваку ноћ
мртвац
придиже гробљанску плочу
да провери на опип:

није ли збрисано
име на камену?

* * *

Древност
кану у вечност
средњевековље
заокружи се
цу-
ри
но-
во
вре-
ме

Огласи

Сутра
у свим биоскопима
олујно време
могуће муње

У 13.00
по локалној прогнози
огласиће се
шушањ лишћа

На првом програму
телевизије у боји
приказаћемо
лањски снег

На многобројне
молбе читалаца
у свим вечерњим листовима
објављујемо
таблицу множења.


Језеро у горама

Тектонски расед
Одједном отворен бездан за поглед
Али све испуни најчистија вода
У њој се не умара одражавати небо
Можда у нади да спере звезде
Можда ту оно и лови звезде
Недоста само купачица
Иако њој би овде било зима
Можда би циктала од свежине
Можда би се ужаснула дубине
Као што би се ужаснута затекла
безданом провалијом сећања мог
где већ је толико воде протекло
а она тамо сама
мноме безнадно заборављена
мада ње ради само
тамо се небо одражава, још.




Блискост

Како одредити растојање међ нама
премерити корацима
ликовима који између нас пролазе
узбибаним душама

Колико путује писмо
од мене к теби
док стојимо
дишемо издвојито

Ма колико трајала блискост
сву вечност дугу -
растанак је
мера љубави свих

И чекам твоје речи
а не знам са које ивице
устати - да ли ближе срцу
ил дати срцу простора више
да те заклоним од ветра
или пустити ветру
да његов занос
помеша са заносима твојим

И како постојати пред лицем сунца -
како задржати наше сени
које ноћ слиће
у једно
ма с ким да нас је
затекла.


Сигисмунду Кржижановском

Над кубатуром здања тешких, сивих
трагом, где трамвај пролази кроз крај,
трамвај пун бића неких полуживих
с картом путника из хада у рај;

Над Аустралијом, морском пеном плавом,
над Курфирстандом берлинским гле, лети,
овлаш над свешћу и над заборавом
у једном правцу, ка местима светим;

над копренама манија и страсти,
понад похлепе датумских нехата,
над искром нових буна и пропасти,
над мрешном мрежом свих координата;

Над страницама успомена, муза
те будућности коју смо живели,
пролетело је јато аплауза
да ум од мисли никад не одели.

Интерпункција знак док га мамуза
над океаном писаћега стола,
пролетело је јато аплауза
не нашавши ни кривца, ни утола.

Ода компјутеру

Од празне бриге исцели,
кроз прозор твој да пролетим:
Компјутеру! Удели
мени још мало памети!

Да тајне речи спасим
и магичне бројеве,
да глава усагласи
с дозом смисла све бојеве.

С чистим умом у вези
усмери строфе дуге,
код васељене прежи
у кошуљицу дуге.

Род генија без рува,
не мутнеж далек смислу,
подржи! И сачувај
сне моје на свом диску.

Кад ме са земље свали
чин зачет у повоју,
компјутеру, не жали,
изгуби тугу моју.


* * *

Када се душа отргне од тела
усхит је згоди: најзад није тесно!
Одједном, сврху тражећи тог дела,
у страху схвата: све је бестелесно...

И немаш где да обазреш се, нити
да схватиш да је - прах све што је било,
то што је њу на рукама носило
не дајући јој у себе се скрити,

то што се каткад у дрхтају прене,
у чему душе, каткад, беше мало,
што - смртно - тек се бесмртности дало
и веровало: надживеће мене...

И ево, лети, не знајући: шта сам?
Сред живих нема више места њој а
међ просторима мртвог неспокоја
већ друге душе осећа се траса.


ZMIJA

Ni korena nema
da bi ostala
ni krila nema
da odleti

Ne`urno
pu-
zi
iz srca
u srce

^AS MUZI^KOG

Moramo za sve one
{to `iveli su pre nas
i pevati i smejati se i plakati

Moramo zagrmeti
za zanemele trube angelske
moramo jeknuti
za i{~upane jezike
zvonara

Moramo zdomiti
okean
koji se u nas stropo{tava
kao u vrelo

Oslu{nite:
kako je tiho -
Mocart
nikada ne}e ~uti
za [opena

+ + +

^arobne tice
ple{u sa ki{om

jedne - kao princeze na gra{ku
vrte se sred razletelih kapi

druge kao na `icu
poku{avaju zasesti
na kosu liniju ki{e

ima i onih
koje glavolomno
nasr}u na se~ivo muwe
i proni~u
nebeski svod

te su umnice
ki{a ih se}a
na krlet

RUSIJIN SAN

Rusija spava u hladnoj rosi
i sawa
da je postala Amerika -
weni brbqivci - kongresmeni
wene len~uge - nezaposleni
weni huligani - gangsteri
weni pijanci - narkomani
weni trgovci - biznismeni
weni Rusi - crnci
i vreme je da se leti na Mesec

Rusija se budi u hladnom znoju
sve je kao pre na svom mestu
brbqivci kao brbqivci
len~uge kao len~uge
huligani kao huligani
Rusi kao Rusi
treba se samo prizemqiti u dodeqenom kutku

i Rusija opet pada u san
i u woj se budi ruska ideja -
kao, Amerika spava i sawa
da je postala - Rusija

PUT @IVOTA

Po osun~anoj {umi, svega li{en,
kad {eta{, kao ispred veka, sporo,
i pti~joj pla{wi ne veruje{ vi{e,
budu}i da je sve istinski skoro -

pomisli da ~ak na jug, katkad, dospe
kapriciozno dete - svilen lahor,
seti se one slu~ajnice gospe
kojoj je "mo`da" re}i tako lako,

i nestati, i oluju oholo
dovesti kao niz oblaka redom,
i zalediti sva stabla okolo,
i zagrnuti reku lomnim ledom.

Sa {umom svetlom kad te korak spaja,
ostani sre}an {to put nema kraja.

1969.

+ + +

Bezdano sunce u jutarwem dimu,
i zra~nija visina od kristala.
Sad pla{tanica za no}nu intimu
ve} u pervaze svetiqki je stala.

Probudilo je zrewe svaku travku,
daju}i hrane gladnom umu leta.
Sa vama skupa primam dan ko javku:
jutro je - na{e bliskosti po~etak,

a ne no} kada mrak sva lica mewa,
a nebo je, zbog tmine, van dohvata.
Mi zrak ~ekamo - znak preobra`ewa.

Neka misao slo`i se za zorom -
sjaj prelomiti, deliti svet skoro:
besmrtnost nam je na ceo dan data!

1970.

ROSTOV VELIKI

Kako su mogli, zidovi su ovi
sa~uvali nas od hordi olo{a.
I pomogo{e kupole i snovi
kad gora doba smenila su lo{a.

Tu traje zamah drevne energije,
mnogih sunaca vekoviti naboj:
silina koju starac je Sergije
ulio vojsci Dimitrija, slaboj.

Leti kupola sa tlom, izvan uma,
plove nebesa pod zvezdanom vodom
i, ko masla~ke {to sa~uva {uma,
od razlaza nas ~uvaju sa sobom.

Sa zaboravom u sporu nemilom,
graditeq biva nadmo}an nad silom.

1977.

+ + +

Pirka nad morem drevnoga Homera,
i nije pala, ~ini se, jo{, Troja,
al u Danteov Had }e na{a era
il negde uvis. Postaje i moja
ta Pu{kinova jesen: opet tu je,
i list se vije pred sumornim Blokom,
i u zvezdama nedre se oluje,
`uri kob da se zamisli duboko,
dok nema bure, dok nad kejom celim
ptice ne {tede frule u idili,
i devojkama, sre}nim i veselim
svi uzdasi su davno dojadili...

+ + +

Izgreja sunce nad na{om pustiwom.
Gle kako zraci raseja{e mo}i!
Ali se sunce umorno spustilo:
sad lak{e `ivi u paklenoj no}i.

Jer svikli smo se na taban mesijin
(trag mu u danu izgubqenom svakom),
o, sahranite sunce u Rusiji,
tu }e mu biti {iroko nad rakom.

Pusti nas, zemqo, zvezde naselimo,
da u~vrstimo `ivot nalik truwu.
[to pohlepnije tu zemqu delimo,
nepovratnije ulazimo u wu.

Daqine puste, san je na{ pustiji..
Usahnu ~ak i sjaj hramova ne`an.
O, sahranite zemqu u Rusiji,
tu }e joj biti prostraniji le`aj,

ovde, na mestu pustom i visokom,
gde sjaj se osmeli ~istotu da sprema,
me|u zapadom i me|u istokom
gde ni istoka ni zapada nema.






ZMIJA

Ni korena nema
da bi ostala
ni krila nema
da odleti

Ne`urno
pu-
zi
iz srca
u srce

^AS MUZI^KOG

Moramo za sve one
{to `iveli su pre nas
i pevati i smejati se i plakati

Moramo zagrmeti
za zanemele trube angelske
moramo jeknuti
za i{~upane jezike
zvonara

Moramo zdomiti
okean
koji se u nas stropo{tava
kao u vrelo

Oslu{nite:
kako je tiho -
Mocart
nikada ne}e ~uti
za [opena

+ + +

^arobne tice
ple{u sa ki{om

jedne - kao princeze na gra{ku
vrte se sred razletelih kapi

druge kao na `icu
poku{avaju zasesti
na kosu liniju ki{e

ima i onih
koje glavolomno
nasr}u na se~ivo muwe
i proni~u
nebeski svod

te su umnice
ki{a ih se}a
na krlet

RUSIJIN SAN

Rusija spava u hladnoj rosi
i sawa
da je postala Amerika -
weni brbqivci - kongresmeni
wene len~uge - nezaposleni
weni huligani - gangsteri
weni pijanci - narkomani
weni trgovci - biznismeni
weni Rusi - crnci
i vreme je da se leti na Mesec

Rusija se budi u hladnom znoju
sve je kao pre na svom mestu
brbqivci kao brbqivci
len~uge kao len~uge
huligani kao huligani
Rusi kao Rusi
treba se samo prizemqiti u dodeqenom kutku

i Rusija opet pada u san
i u woj se budi ruska ideja -
kao, Amerika spava i sawa
da je postala - Rusija

PUT @IVOTA

Po osun~anoj {umi, svega li{en,
kad {eta{, kao ispred veka, sporo,
i pti~joj pla{wi ne veruje{ vi{e,
budu}i da je sve istinski skoro -

pomisli da ~ak na jug, katkad, dospe
kapriciozno dete - svilen lahor,
seti se one slu~ajnice gospe
kojoj je "mo`da" re}i tako lako,

i nestati, i oluju oholo
dovesti kao niz oblaka redom,
i zalediti sva stabla okolo,
i zagrnuti reku lomnim ledom.

Sa {umom svetlom kad te korak spaja,
ostani sre}an {to put nema kraja.

1969.

+ + +

Bezdano sunce u jutarwem dimu,
i zra~nija visina od kristala.
Sad pla{tanica za no}nu intimu
ve} u pervaze svetiqki je stala.

Probudilo je zrewe svaku travku,
daju}i hrane gladnom umu leta.
Sa vama skupa primam dan ko javku:
jutro je - na{e bliskosti po~etak,

a ne no} kada mrak sva lica mewa,
a nebo je, zbog tmine, van dohvata.
Mi zrak ~ekamo - znak preobra`ewa.

Neka misao slo`i se za zorom -
sjaj prelomiti, deliti svet skoro:
besmrtnost nam je na ceo dan data!

1970.

ROSTOV VELIKI

Kako su mogli, zidovi su ovi
sa~uvali nas od hordi olo{a.
I pomogo{e kupole i snovi
kad gora doba smenila su lo{a.

Tu traje zamah drevne energije,
mnogih sunaca vekoviti naboj:
silina koju starac je Sergije
ulio vojsci Dimitrija, slaboj.

Leti kupola sa tlom, izvan uma,
plove nebesa pod zvezdanom vodom
i, ko masla~ke {to sa~uva {uma,
od razlaza nas ~uvaju sa sobom.

Sa zaboravom u sporu nemilom,
graditeq biva nadmo}an nad silom.

1977.

+ + +

Pirka nad morem drevnoga Homera,
i nije pala, ~ini se, jo{, Troja,
al u Danteov Had }e na{a era
il negde uvis. Postaje i moja
ta Pu{kinova jesen: opet tu je,
i list se vije pred sumornim Blokom,
i u zvezdama nedre se oluje,
`uri kob da se zamisli duboko,
dok nema bure, dok nad kejom celim
ptice ne {tede frule u idili,
i devojkama, sre}nim i veselim
svi uzdasi su davno dojadili...

+ + +

Izgreja sunce nad na{om pustiwom.
Gle kako zraci raseja{e mo}i!
Ali se sunce umorno spustilo:
sad lak{e `ivi u paklenoj no}i.

Jer svikli smo se na taban mesijin
(trag mu u danu izgubqenom svakom),
o, sahranite sunce u Rusiji,
tu }e mu biti {iroko nad rakom.

Pusti nas, zemqo, zvezde naselimo,
da u~vrstimo `ivot nalik truwu.
[to pohlepnije tu zemqu delimo,
nepovratnije ulazimo u wu.

Daqine puste, san je na{ pustiji..
Usahnu ~ak i sjaj hramova ne`an.
O, sahranite zemqu u Rusiji,
tu }e joj biti prostraniji le`aj,

ovde, na mestu pustom i visokom,
gde sjaj se osmeli ~istotu da sprema,
me|u zapadom i me|u istokom
gde ni istoka ni zapada nema.


перевел с русского
Владимир Јагличич, город Крагујевац, Сербија

---

Орден Полярной звезды - 5

Часть четвертая

Когда в деревне умирает колдун, разбирают крышу, чтобы его виноватая душа наконец могла освободиться. Он не был колдуном: во всяком случае, ему не приходило в голову колдовать, и его этому не учили. Иногда ему казалось, что он предвидит что-то, но предвидение, как правило, не сбывалось. Потому он всегда полагался на опыт наставников, на расчеты конструкторов и если уж на то пошло, то на приказы руководителей центра.
Видимо, игла, пронзившая его существо, была блестящей и тонкой. Блестящей – потому что с концом его видения блеск не уходил, подобно блеску молнии, который навеки разливается в мертвой памяти убитого. Тонкой – потому что выход был тесен даже для такой тонкой субстанции, как душа, она с трудом выбиралась из вынужденного мрака смертного тела в область запредельного небытия. Его зародышевые клетки, еще не погибшие вместе с ним, трепетали от сопереживания с ее напряженным исходом.
И все же ему показалось, что кто-то старательно разбирает над ним крышу.
Вначале над образовавшейся отдушиной возникла странная театральная маска, олицетворение трагедии, потом печальная подкова рта стала изгибаться снизу вверх, перестраиваясь в улыбку. Он вспомнил, что при выборе именно его для миссии полета решающей оказалась его открытая улыбка, ибо лицо, призванное смотреть на себе подобных из кромешной высоты, должно нести на себе привлекательную улыбку, ни в коем случае не натянутую, тем более не презрительную ухмылку или горькую усмешку.
Тогда для соискателей-детей показали зрелище: вышел тощий артист с приклеенной на лице печалью и толстый благодетель с толстой пачкой денег в руке и ртом, похожим на знак минус. Благодетель с невыразительным лицом стал отсчитывать бумажки и передавать их в просящую руку артиста, отчего печаль на его выразительном лице оттаивала, преображаясь в сияющую улыбку, когда все деньги перекочевали в его ладонь; но в этот момент деньги нарушили равновесие его тощей артистической фигуры, он перекосился и якобы замертво рухнул наземь.
“Дети, – воскликнул назидательно толстый благодетель, – умение хорошо считать есть единственно верный путь к процветанию изящных искусств!”
Но дети уже не слушали его, они смеялись над наказанной жадностью худосочного артиста. А будущие наставники в подзорные трубы выбирали наиболее подходящую для высокого взлета улыбку.
И сейчас маска над ним улыбалась ему его детской улыбкой, а в просветах глаз маняще проступало голубое земное небо. Он видел эту ожившую маску, понимал, что она обращает свое внимание на него, но видел себя, достойного такого внимания. Потом медленно маска стала удаляться, но и он последовал за нею, будто она несет его в зубах улыбающегося рта, словно кошка слепого котенка, и он никак не мог понять, за что она его держит, за спину или за голову, ибо он не ощущал ни своей спины, ни головы. Он решил считать себя проглоченным, ибо маска растворилась в движущемся пространстве, и он уже не видел ни ее улыбки, ни ее зубов.
Он захотел заговорить, но не услышал своего голоса, хотя тут же ему стал внятным ответ на не прозвучавший вопрос, ответ потряс его в буквальном смысле, заставив дрожать подобно незримой струне, тронутой незримым, но весомым смычком:
“Я есмь твой ангел-хранитель. Да, я твой ангел-хранитель. Не пугайся меня, но и не мучай меня вопросами, которые будут отвлекать меня от нашего пути. Конечно, я буду стараться отвечать тебе, но нам предстоит очень нелегкий путь. Тот путь, что ты преодолел силой чужого ума, нам предстоит проделать в обратную сторону силой твоей осиротевшей души и силой моего вечного духа. Я сопровождал тебя, но я был не в силах тебя сохранить. Дух веет, где хочет, но ты проник туда, где дух уже не хочет веять. Тебя занесло за пределы Божественной Вселенной. И в ее пределы я обязан вернуть твою душу, так же как я обязан был следовать за тобой, чтобы успеть ее, твою душу, уловить в момент исхода, чтобы она не рас¬творилась бесследно в чужой немыслимой пустоте”.
Хотя известие должно было погрузить его в глубокую скорбь по самому себе, потрясение было приятным, и, когда оно утихло, он захотел снова испытать течение ангельского голоса по струне его души, ибо в замирании не было ничего, кроме всплесков новых вопросов, которые таились где-то в центре его нового существования. Он уже сознавал себя тонким смычком, настроенным на струну ангельского слуха, или, может быть, дуновением внутри ангельской флейты, которая тут же зазвучала ему в ответ.
“О, это желание увидеть себя! Ты захотел увидеть себя в зеркале, и это стало причиной разрушения твоей телесной оболочки. Ты даже не успел заметить, что это было за зеркало. Земные законы и земные константы плохо сочетаются с физическим беззаконием других миров. Не отвлекай меня лучше вопросами, связанными с физикой или математикой! Божественны лишь редкие числа, один, два, три, менее того – семь, а какое нагромождение чисел в вашем видимом мире! И ты нес это нагромождение в себе. Ты захотел увидеть себя как совокупность хранящих тебя в полете чисел, но при той скорости, как твоя, твое цифровое представление в зеркале не соответствует твоей действительности. Тем более это расстояние между тобой и желанным зеркалом! Тебя предупреждали догадливые мыслители об опасности сверхдвижения. Ты просто-напросто разбился о собственное отражение. И теперь оно не принадлежит ни тебе, ни мне и летит одиноко туда, откуда никому никогда не будет возврата”.
Это показалось ему печальным. Ему было очень трудно вообразить себе, как его отражение продолжает где-то играть его роль, может быть, даже оно тоскует теперь о нем, и ему стало жалко своего отражения. Обычно разбиваются отражения, оригинал остается, или, как в случае с Нарциссом, они сливаются и исчезают оба вместе.
Дуновение голоса еще качало его, как лодку в океане, только плеска не было слышно. Когда-то в планирующих полетах он видел, как по земле летит его крылатая тень, сейчас он ощущал себя такой же летящей тенью, тенью ангела, но самого ангела он не видел.
“Ты не можешь меня видеть, – зазвенела в нем ангельская струна, – потому что я храню форму твоей несовершенной души, испуганной своей неожиданной свободой. Я несу в себе твой испуг, не показывая его тебе, чтобы твоя душа безболезненно приняла свою блаженную форму. Ангелы иногда кажутся страшными тем живым, которым они являются не всегда по своей воле, а втягиваясь в земное зримое пространство игрой настоятельного воображения, не облагороженного святостью смиренного иконописца. Наши очертания часто очень страдают от рассеянного человеческого зрения. Особенно опасно попадать в поле ложно-невинного женского взора, когда наши крылья ломаются в воронке внешне безмятежного зрачка. Нет ничего больнее, чем удар бесконечности об единицу...”
Дуновение голоса замерло где-то в листве Мирового древа. Легкое покачивание челнока утратило свою блаженную амплитуду, серая, мертвая зыбь уныло нахлынула на отсутствие его тела. Где-то, где не было сердца, разливался смутный страх.
Голос упал с Мирового древа сизым туманом, это был и не звук, и не очертание, а разрозненный алфавит, с трудом собирающийся в слова.
“Мы вернулись в опасную глушь Вселенной. Здесь пространство изъ¬едено обиженными душами, не нашедшими или потерявшими своего ангела. Здесь есть души, до сих пор крадущие друг у друга кости. Здесь есть места страшные, как провал пустого взгляда. Ты преодолел это испорченное пространство под прикрытием мечты о чистоте снега. Крик неприкаянных душ заглушает гармонию небесных сфер и встает как мутный щит на путях осмысленного разговора. Мой голос с трудом в этой бездне обретает в тебе впечатление слуха. Но мы и это преодолеем...”
Голос с Мирового древа бросил ему легкий цветок, держась за который он не проваливался в бездну. Стали видимы покинутые им звезды. Он впервые увидел их не над собой, а сквозь себя, отчего они стали ему еще дороже, не умаляя его отсутствующей плоти. Возможно, что, видя чужой свет, он сам обретал способность свечения. Возможно, это помогало ему освещать обратный путь, и, возможно, это нравилось его ангелу, ибо он видел это.
Эти вдунутые в него звезды, а может быть, только его одного снова что-то задело, обеспокоило, даже закружило, но как-то необычно, неожиданными толчками и провалами, и ангел ему поведал:
“Это Большое Минное Поле Вселенной, но это не совсем точное название, а обозначает оно поле битвы исторических личностей, где продолжаются непрерывные военные действия, постоянно повторяются ошеломительные подвиги. Здесь идет соревнование в науке разрушать, подавлять и сдерживать, что особенно трудно в едином и неделимом пространстве.
Вот крымско-татарский хан Тохтамыш тайком от Кутузова выжидает, когда Наполеон войдет в опустевшую Москву, чтобы тут же ее сжечь. Все попытки Наполеона доказать Тохтамышу, что это не его время и совсем не та Москва, тщетны. Тохтамыш свирепо сжигает то, что он считает Москвой, чтобы не было больше сомнений, кто поджигатель, и теням наполеоновских гренадеров нечего грабить. Наполеон же вместо того, чтобы поспешно отступать в родную Францию, бросается в сердцах в погоню за Тохтамышем, его конница форсирует Сиваш, громит в Крыму отступающую русскую белую армию во главе с благородным генералом Врангелем, но тут с Черного моря его начинает обстреливать турецкая эскадра. Наполеон напрасно ждет подкрепления, конница Мюрата попадает в засаду, ибо ее проводник, матрос революции Железняк, опять завел ее не туда и французов бьют объединенные полчища половцев, гуннов и печенегов. На помощь туркам с моря подходит единая, неделимая часть Украинского Черноморского флота. Мимоходом обстреливают броненосец “Потемкин”, который ищет убежища в чудовищной киноленте Эйзенштейна. Наполеону ничего не остается, как бежать вместе с остатками Белого движения из России, в результате его хоронят несколько раз на разных русских кладбищах, то в Турции, то в Белграде, то в милом его сердцу Париже, где он снова собирает армию, восхищает и разоряет Европу, пока опять и опять не нарывается на одноглазого русского старика Кутузова. Вот головокружительный провал, здесь в келье давно упокоившегося летописца сидит участник Крымской кампании Лев Толстой и описывает и описывает борьбу Кутузова с Наполеоном, ибо всплывают все новые и новые факты, войска несут все новые и новые потери, одерживая все новые победы и терпя все новые поражения.
Человек единственное существо, которое постоянно увеличивает расстояние своей убойной силы. Убийство на расстоянии вытянутой руки, на расстоянии брошенного копья, выпущенной из лука стрелы. С тех пор как это расстояние покрыло всю Землю, в любой точке Вселенной идет невидимая война. Побежденный в земном бою побеждает в бою небесном. Почему так происходит? Потому что побежденные несут бульшие потери, нежели победители, и в небесном сражении силы побежденных, как правило, превосходят зазнавшиеся силы триумфаторов. Исключение – русские, павшие во Второй мировой войне. Они победили, но продолжают гибнуть в иных сферах. Павшие в небесной битве во второй раз ведут новые неравные бои в следующих слоях небес, так до бесконечности. Нам очень повезет, если мы невредимыми минуем эти небеса, если нас не заденет шальная пуля, если мы не подорвемся на забытой мине, если нас не затопчут боевые слоны Ганнибала, не загрызут немецкие овчарки или не съедят дикари-людоеды, легендарные охотники за головами. Особенно это опасно для тебя, ведь ты – великий герой, твоя голова у разборчивых людоедов ценится очень высоко.
Не бойся, это уже другое поле, и по нему бродят другие тени, они не так ужасны, как выглядят. Нет, это не людоеды, проглотившие чужие головы, это народ, для которого желудок был превыше всего, поэтому желудок занял свое место, то есть бывшее место головы, а голова тихо переваривается там, где когда-то верховодил желудок. Это мирные люди, они умерли своей смертью и теперь продолжают жить своей жизнью.
И этих тоже не бойся, у них вместо головы то, что было превыше всего для них, поэтому они вообще потеряли голову. А эти плоские черви, замкнутые сами на себя, это рядовые сторонники отсутствия каких бы то ни было иерархий. Из них можно вить веревки, по которым легко спускаться в пропасть глупости, но подняться обратно нельзя, любопытные вечно соскальзывают по гладким извивам вниз”.
Ангел приумолк, видимо, эти тени вызывали в нем некоторое уважение, а о нем ангел словно забыл на мгновение, отчего ему почудилось, что его выронили, и если он до этого был натянут в пространстве горизонтально и ангел играл на нем как на скрипке, то сейчас на нем стало возможным играть как на виолончели, ибо натянут он был отвесно, перечеркнув таким образом собственную линию горизонта.
“Ничего страшного, – продолжал утешать его ангел, перехватив его, как падающую в пропасть виолончель, – ты попал в топкое место пустых разговоров, систематической болтовни, но здесь эти серые тени, от которых идет пар холостого перегрева, уже не обмениваются словесами друг с другом, а только чокаются пустыми стаканами. Здесь можно встретить знаменитых государственных деятелей, которые в принципе еще живы, но их тени уже здесь, ибо здесь они скорее находят себе собеседников. Здесь немало отставных военных, которых по тем или иным причинам не допускают к военным действиям даже в потустороннем мире. Многие столпились здесь в ожидании спиритических сеансов, с этими как раз никто не хочет говорить в заочных сферах, поэтому спиритический вызов для них единственная возможность разболтаться. Еще здесь скопище влиятельных дам, которые и здесь продолжают оказывать свое влияние. На что? На общество? И на это общество тоже, но еще они хотят оказывать влияние на Вселенную, в чем им не могут отказать галантные тени пребывающих здесь высокопоставленных мужчин. И здесь не без суматохи. Вот морские пехотинцы пожимают руки всем своим президентам, вплоть до первого, после чего они разочарованно расходятся, ибо очередь быстро исчерпана. Вот русские патриоты рвутся дать пощечину Петру Первому за то, что он устроил сквозняк в России, прорубив окно в Европу. А вот огромная толпа – это народы всего загробного мира спешат в мавзолей души Ленина, чтобы заставить ее повторить все те обещания, которые прозвучали из глубины еще живого вождя. Но эта душа молчит, она верна суровому безмолвию своего исковерканного ради земной вечности тела.
Да, запах. Этот запах многое говорит опытному чутью, этот запах сопутствует воинственному скрипу и зеркальному блеску. Мы в раю. Этот рай не исчерпывает все состояния блаженства, но это тоже рай. Нет, это не запах забальзамированных кумиров, хотя он и сродни бальзаму.
Здесь царит вселенский запах ваксы, здесь пребывают в блаженстве те, кто всегда мечтал чистить сапоги самому товарищу Сталину. Здесь сапог хватает на всех, это и есть их Чистилище. Почитатели Гитлера не могли для себя пожелать ничего лучшего, поэтому они тоже здесь чистят сапоги господину Гитлеру. Можно подумать, что Гитлер не так часто носил сапоги, как товарищ Сталин, но здесь все справедливо, и у Гитлера здесь не меньше сапог, чем у Сталина. И это несмотря на то, что Гитлер, так же как и Сталин, находится в Чистилище, и это ради тех, кто, благодаря им, ощущается себя здесь как в Раю. Ты, конечно, я понимаю это любопытство выздоравливающей души, не можешь не спросить: что же тогда такое ад?
Ад находится здесь же. В аду сгорают от зависти те, кого не удостоили чести чистить сапоги ни Сталину, ни Гитлеру.
А здесь страдают более интеллигентные личности, при жизни они страдали от более высоких видов зависти, теперь они страдают вдвойне, поскольку никак не могут понять своим интеллектом, отчего их так мучает не оказанная им честь чистить чужие сапоги.
Ты никак не возьмешь в толк, отчего же мучается в сам товарищ Сталин? Ну, как же, ему кажется, что в его сапогах ходит Гитлер. А чем подавлен рейхсканцлер Гитлер? Очень просто, ему жмут сапоги товарища Сталина. Ты находишь эти страдания недостаточно мучительными для обоих вождей? Но в этом проявляется простота и человечность ада, и дело не в изощренности муки, а в ее безысходности.
Тебе не нравится эта бесформенная серая масса? Но она никому не нравится. Она не нравилась бы и себе самой, если бы могла выразить свои собственные переживания. Это то, во что обычно превращаются самые обыкновенные воры. Это и есть, собственно, та вакса, которой чистят вышеупомянутые сапоги. Конечно, вакса должна быть скорее черной, чем серой, но тогда бы чистка сапог заканчивалась бы несколько быстрее, чем проходит потенциальная бесконечность, а так она не заканчивается, наполняя чувством блаженства одних и удручая других. В то же время сам космос черен, и серое получает в нем необходимую возможность, так или иначе, блестеть”.
Промелькнуло несколько знакомых лиц, на них не было и тени страдания, он подумал: значит, они в раю, это хорошо, хотя при жизни на этих лицах не было заметно ни тени мысли. Но одно из явлений его неприятно поразило: это группы абсолютно одинаковых теней, которые мучительно вглядывались друг в друга.
“Это увековеченные, – объяснил ангел, – они блуждают среди собственных подобий, не в силах понять, кто из них настоящий”.
Многих из них он никогда не встречал лично, но хорошо знал по портретам.
Кто-то играл на нем не как на виолончели, а как на контрабасе, перебирая басовые струны, под этот туповатый ритм с горизонта ползли полчища начищенных сапог, они нарастали, шли строевым размеренным шагом, но потом почему-то начинали заплетаться самым причудливым образом. Ему показалось, что они бегут по снегу, что они бегут в панике с какого-то исполинского поля боя, оставив своих хозяев недвижно лежать на окровавленном белом снегу. Ему хотелось еще спасти кого-то, он попытался кого-то приподнять под огнем невидимого противника, но только провалился в глубокий сугроб.
Ангел засмеялся:
“Это не то, что тебе представляется, это переплетения самых обыкновенных букв, хотя они и говорят о бедных событиях, интересных для тех, кто в них не участвует, и провалился ты не в снег, а просто порвал свежую газету”.
Не было никакого запаха, оставалась только чернота без блеска, но вот и блеск появился, обмотав его шею снежным шарфом, он узнал родной Млечный Путь, обрадовался и удивился его гордому постоянству. Все звезды были на своих местах.
Он уже мог ухватить за пояс коренастого Ориона, и тогда бы его могли увидеть с Земли, оттуда, где ночь. Он вспомнил шутку школьного астронома. Он спрашивал: “Какая звезда ближайшая к нам?” “Альфа Центавра!” – кричали отличники. “Ничего подобного, – ликовал астроном, – Солнце”.
Как всегда, ангела не было видно, но был слышен скрип его шагов, словно они рядом идут по снегу, но следы оставляет только ангел. Как прекрасно, как очаровательно, что ангел сумел вернуть его сюда, в привычное земное небо, где каждая звезда имеет свое имя!
“Как прекрасно, как очаровательно, что ты выдержал дорогу сюда, в привычное земное небо, где у каждого есть своя звезда!” – протрубил ангел в невидимую огромную трубу, и при этом из нее вместе с известием, словно молния или змейка, вылетела маленькая флейта, таящая в себе возможность женского светлого голоса, которая повторила уже в своей тональности: “Как прекрасно, как очаровательно, что у каждого есть свой путеводный ангел!”
Была ли эта молния-флейта все время рядом с ним, или она дожидалась его в этой близкой, надежной Вселенной? Или это была флейта-змея, которая заставила его сделать мертвую петлю в надежде вернуться домой?
Правда ли, что Вселенная при всей ее грандиозности женственна? Ангел выплеснул еще несколько звенящих волн:
“Конечно, женственна и бесконечно женственна! Но она еще и девственна, поэтому тебе не следовало ломиться в ее прозрачный предел с такой безудержной поспешностью, да еще и с желанием увидеть свое отражение! И все же – это не тень Млечного Пути, а самый настоящий Млечный Путь, и твоя душа насытилась его молоком, и ты заслужил под ним свое тело, ты получишь его, но запомни, как желают того буддисты, это будет твое последнее тело...”

Часть первая

Звезды так плавно опустили его на Землю, как будто не они это свершили, а он медленно возвел звезды на их места. Где-то среди них остался и ангел, уже не напоминая больше о себе. Внезапный метеор быстро пересек созвездие Лебедя, словно яркое доказательство истинности этого неба, поскольку в нем можно сгореть. Боль этой вспышки отдалась в его спинном мозгу, он содрогнулся и опустил взгляд на линию горизонта. Конечно, была ночь, иначе звезд не было бы видно. Во тьме тихо колыхались силуэты деревьев, они были непрозрачны, значит, одеты листвой, было лето. Он медленно приходил в себя.
Среди деревьев проступали кричащие в своей обнаженности кресты, указуя на страны света. Он понял, что попал на кладбище. Чему удивляться, побывав в глухих закоулках рая и ада. Он стоял над могильной плитой, едва освещенной тусклым светом ущербной луны, плита была очень древняя, он нагнулся, чтобы разобрать на ней свое имя, известное любому на Земле. Его нисколько не удивило, что именно его имя было высечено на плите, ведь очень много детей называли в его честь, а обрадовали его даты рождения и смерти неизвестного однофамильца – это были пятизначные числа!
Надо думать, что он выполнил свою задачу – добавил времени своим отсутствием, а своим возвращением он докажет, как много еще нерастраченного времени впереди.
Он потянулся, наслаждаясь своим вновь обретенным телом, его фигура вышла на дорожку, обозначившуюся в наступающем рассвете, и тут его охватило чувство, которого он давно не испытывал: ему показалось, что на него кто-то смотрит. Присмотрелся и он, за крестами мелькнуло что-то, а так как бежать, минуя могилы, было непросто, эти двое выскочили прямо на него, в руках у них были охапки еще не увядших цветов. Ну вот, его уже спешат встретить с цветами. Но они почему-то пронеслись мимо и скрылись; наверное, будут встречать его на выходе из кладбища, на кладбище приветствовать несколько неудобно...
Он вышел через ворота на улицу незнакомого города, который еще не совсем проснулся. Те, с цветами, так и не встретили его, дав ему возможность выдвинуть предположение о стеснительности местных жителей. Хмурый старик подметал за воротами улицу, он так был занят своим делом, что не заметил его, а когда наконец заметил, то только крепче вцепился в свою метлу и замахал ею еще отчаянней.
– Вот я и вернулся, – поведал он первому встречному.
– Мог и не возвращаться, – сказал старик своей метле, стараясь не глядеть в его сторону.
Конечно, старик. Видимо, старику давно уже все равно. В чудеса он не верит и ничего хорошего не помнит. В любые времена возможны такие старики. Все времена похожи друг на друга.
Ему было приятно передвигаться на своих ногах, размахивать в такт движению своими руками, поворачивать голову на звук или на приближение какого-то предмета, будь то птица или промелькнувший на перекрестке велосипедист. Он чувствовал, что его тело подогнано к нему как всегда, как прежде, как будто не было на дне Вселенной его разбитого отражения.
Он вовремя освоил прежнюю подвижность своего тела, он только собрался пересечь улицу, как из-за угла на свирепой скорости вылетел белый автомобиль и наверняка бы сбил его, если бы на его месте был самый обыкновенный человек. Но он интуитивно рванулся вперед, и машина пронеслась мимо. Человек за рулем даже не оглянулся. Интересно, что это за человек, как он ходит по улицам, когда он ходит пешком, или он уже давно сросся с автомобилем? Автокентавр? Было ли случайным его появление, или тот на него осознанно замыслил покушение – как узнать? Он уже стоял на другой стороне улицы, и его не испугало появление еще одной бешеной машины, тогда он понял, что так здесь ездят, значит, со временем здесь все еще неладно, если его так оголтело уплотняют.
Он поравнялся с дверями подвальчика, откуда слышались голоса; наверное, здесь перед выходом на службу пьют кофе с круассонами, решил он, машинально спускаясь в подвальчик.
– Занято! – бросили ему за первым же столом, хотя он и не собирался там садиться.
Все столы действительно были заняты, сидящие за ними, склонив головы к центру стола, о чем-то загадочно переговаривались, время от времени откидывались назад, и тогда они пили, но не кофе, а водку. Водку ему пить не полагалось, но он знал от наставников, что московский или калужский разлив достаточно надежны, с остальными надо обходиться осторожнее. И то, что в ясные рассветные часы, когда вся жизнь полнится будущим, пить водку предосудительно, он тоже слышал. А здесь пили, не снимая кепок, и кепок было гораздо больше, чем шляп, которые тоже не снимались с голов, отчего лиц и их выражения уловить было невозможно. Приглядевшись, он с ужасом понял, что головные уборы были естественным продолжением головы. То же самое и с одеждой, она, подобно оперению птиц плотно покрывала тела говорящих и пьющих. Он обратил свой взор на обувь, она, несомненно, сформировалась в результате эволюции веками не мытых ног. Его наблюдения были прерваны хозяйственным указанием официанта:
– Не видишь, что здесь за типа люди? Проваливай!
Не имея привычки ни с кем спорить, он вышел на воздух, свежесть которого настолько отличалась от атмосферы подвальчика, что ему стало приятно оттого, что его так неприлично выставили. Он никак не мог вспомнить, где еще он встречал такую же душную атмосферу; странные головы с выступами фуражек и кепок, ноги, нарастившие на себе... сапоги…
Еще один старик, по старости он уже не мог даже мести улицу, он одиноко сидел на скамейке и держал в руках газету, которую он по старости тоже не мог читать.
– Сынок, нет ли у тебя закурить? – прохрипел безо всякой надежды в голосе старик.
– Я не курю, отец, – пришлось ему ответить, он впервые пожалел, что он не курит.
– А что же ты не на войне, сынок?
Странную фразу сказал старик, заставив его остановиться и в свою очередь спросить:
– На какой войне, отец?
– Да я и сам не знаю на какой, но, когда я был молодой, я, помнится, был на войне, потому и остался совсем один, на войне, помнится, почти всех остальных поубивали. Да и сейчас молодых редко встретишь, где они – ясно, на войне, на какой – не знаю. Воюют друг с другом! Ты смотри не ходи туда, а то и тебя там убьют...
Старик замолчал и тотчас забыл о нем, не растолковав свое безнадежно высказанное предостережение, куда не ходить. И он пошел дальше в поисках людей, потому что старик был, скорее всего, не прав, просто он плохо видит и слышит, потому и утверждает, что никого не осталось. И верно, все больше прохожих попадалось ему на пути, они выглядели празднично и бодро, они обходили его стороной, не удостоив своим взглядом, отчего можно было заключить, что у них сегодня очень важное назревает событие. Он стал замечать, что во всех этих лицах есть определенное сходство, он долго соображал, пока его не осенило: они напоминают ему усредненные лица его второстепенных наставников, тех, которых разогнали после разоблаченного безобразия с очередью красавиц. Кто-то еще ехидно заметил, что наставники наставили ему рога, но он не обратил внимания на ехидство, как на недостойную слабость.
Лица были большие и розовые, сосредоточенные на себе, на некоторых были роговые очки, эти были посолиднее и постарше, видимо по званию, а не только по возрасту. Но если у наставников лица были исключительно мужские, то в нарастающей толпе он узнавал и женщин, лица которых были лучше мужских, хотя и в них уже проявлялось некоторое усреднение. Как бы это лучше определить... Быть может, их головные уборы были разнообразнее, запечатлев пласты вымерших, когда-то прекрасных мод? У женщин часто появлялось мужское выражение лица; если бы не это, то многие напоминали бы ему его былых красавиц. Прелесть, накопленная случайным совпадением любовных обстоятельств казалось погашенной служебным расчетом руководящих лиц, точнее говоря, постылые лица наставников и охранников поставили свою печать на Божью милость. Красота вызревает род за родом, а разменивается в одночасье, подумал он, но что тогда остается? Лица, за которые заплачено красотой?
Он попытался заговорить с некоторыми из них, еще раз пожалев, что не курит, иначе было проще всего попросить у них закурить, хотя и не совсем удобно просить об этом у женщин. Спросить у них дорогу? Но куда? Полюбопытствовать, что это за город, но за кого тогда его примут? Спросить, который час?
– Скажите, пожалуйста, который час?
Ему не ответили, прошли, не оглядываясь, мимо. Он повторил еще раз, но на него посмотрели так, словно говорит он на неизвестном наречии или, более того, просит милостыню в непотребном месте. Тут он понял, что они не говорят, а жуют, и им этого достаточно, чтобы понимать друг друга.
Лиц становилось все больше, и все они стремились в одну и ту же сторону, ему не оставалось ничего другого, как последовать за ними. И хотя они оставались глухи к его речи, он все-таки улавливал в их языке знакомые слова. Да, да, без сомнения, у всех на устах звучало его имя. Как? Они устремляются встречать его, не замечая, что он уже среди них? Неужели он так изменился, выветрился на космических ветрах из своих фотографий, портретов, бюстов? Он снова пожелал увидеть себя в зеркале, чтобы понять, отчего все это происходит, отчего он до сих пор не узнан.
К разговорам в толпе присоединилось радио, звучащее неизвестно откуда, но направляющее толпу в нужную сторону. С ужасом он вспомнил, что уже слышал все это, но слышал не прислушиваясь, потому что это было – о нем, но не для него. Такой же торжественный шум царил в день его запуска в глубину космоса, однако, тогда он не мог всего этого наблюдать со стороны.
Радио повторяло громовым голосом, что сбывается вековая мечта о сапогах-скороходах, что сегодня ОН будет послан в небывалую погоню за временем, которого всем так не хватает и которое он, наконец, догонит и перегонит.
Неужели снова? Значит, его первый полет не удался? И сейчас, без дня передышки, он снова переживет душный отрыв от земли, грохот старта, потом гробовая тишина чужого пространства! Но почему его тогда не пропускают вперед? Почему отталкивают локтями, стараясь протиснуться туда, откуда ЕГО лучше видно перед скорым взлетом?
По усилившемуся реву толпы, по ее натиску он догадался, хотя ничего не мог понять, что ОН сейчас там, на виду у всех, и все хотят его увидеть, быть может, пожать ему на прощание руку. Он катился вместе с толпой, и ему было трудно колыхаться вместе с ней своим привыкшим к одиночеству телом.
Он хотел сдавленной грудью прокричать: “Да я это, это же я! Я!” – но ангел уже не играл на его скрипке, флейта осталась молнией в чужом, черном небе и змеей на черной, чужой земле, она так и не грянула оземь, не обернулась красавицей и не заговорила с ним человеческими словами. “Наш народ достоин того нового времени, которое ОН добудет для нас в сокровенных глубинах Вселенной!” – гремел чужой голос в репродукторе. “Кто же ОН? Неужели не я, а мой дублер?” – успел он предположить, но тут же захлебнулся своим именем, грохочущим со всех сторон и потерявшим в миллионах глоток свое единственное значение.
Его толкнули напиравшие сзади, толкнули навстречу этому магическому имени, он потерял в этом мире привычное равновесие, его сбили с ног, и тотчас по нему неумолимо пошли чужие черные сапоги, он в последний раз отразился в их черном блеске, свет погас в его втоптанных в родную землю глазах, тяжесть, не сравнимая с тяжестью взлета, с хрустом смяла его последнее тело, и длилось это невыносимо долго, пока он с облегчением не почувствовал, что где-то на небывалой высоте над ним разбирают крышу.

---

Орден Полярной звезды - 4

Часть третья

Казалось бы, взлет – это переход из материи в эфир, из плотности в легкость, но все наоборот, тяжесть нарастает стремительно, как будто ввинчиваешься во все более жесткую твердь. Тяготение не выпускает мягкое тело из своего кокона, плоть вот-вот соскользнет со скелета, дерево крови шумит и гнется, как в бурю.
Это еще ничего. Скоро звезды будут процеживать сквозь тебя спирт своей гравитации. Чужие планеты за комок твоего существа будут тянуть жуткий жребий. Порожняя пустота будет стремиться выудить из тебя хотя бы атом, она будет гипнотизировать тебя пустым взглядом и просить как милостыню из твоей плоти хотя бы клетку, чтобы войти в нее и стать живым опасным существом.
Он летел как стружка, снятая с поверхности планеты. С точки зрения земного наблюдателя его полет касался все возрастающих сфер, шел по вершине невидимой взрывной волны, родившейся в центре земного шара, получалась упругая спираль, пружина, которая все ускоряла и ускоряла свое развертывание, чтобы в конце концов запустить его, как из пращи, за пределы видимого и вычислимого. Потом он отразится от бесконечности и понесет ее бесконечную долю в ту колыбель мировой мысли, откуда он взлетел. Ожидалось, что разница между спиральным путем с точки зрения землян и абсолютной прямой его летящей точки зрения составит накопленное в полете время, и время покажет, так ли это.
Он еще различал проваливающиеся во все более ничтожную копию самих себя материки и океаны. Когда-то его смущало – ибо, как и большинство детей, глобус он рассмотрел прежде, чем живую Землю, – почему, например, на связанных тонким узлом Америках не написано – “Северная Америка” и “Южная Америка”, летящего поражает, что планета в действительности никак не расписана, что политическая география только коверкает физическую. Как возможны топологически страны, то есть государства как непересекающиеся подмножества? Как может Азия где-то граничить с Европой, почему, если кончилась Европа, тут же должна начинаться Азия, и наоборот? Можно было еще понять, там, где начинаются львы, кончаются зебры, это определяется тем, кто кого кушает, но как найти умозрительное обоснование тому, что там, где начинаются русские, там непременно кончаются немцы, а где кончаются немцы, там обязательно начинаются французы, и так далее.
Иногда, снижаясь над пляжами, он в так называемых южных курортных областях мог обнаружить лежбища одновременно немцев, голландцев, французов, англичан, а в последнее время еще и русских, которые в полуголом виде почти не отличались друг от друга, а от местного населения отличались тем, что находились ближе к воде и были раздеты, а население простиралось еще и вдаль от моря и было одето, хотя и не всегда хорошо.
Чтобы уйти от этих проклятых несообразностей, он воздевал глаза к небу, глаза, а не руки, их нельзя было оторвать от управления. Там ему рассыпались мелким бесом бесчисленные звезды, которые всем своим видом должны были взывать к человеческой совести. Множество звезд в его точечном представлении должно быть счетным, поэтому, если они влияют на людей, количество совести у последних должно быть величиной постоянной.
Звезды в небе рассыпаны более скупо, чем люди по Земле, но это касается только видимых звезд. Невидимые звезды соответствуют, возможно, количеству невидимых людей, которые имеют основание оставаться в тени, давая другим возможность вспыхивать фейерверками легкой болтовни, разлетаться петардами безопасных шуток или гореть на костре собственных неуемных страстей. Звезд больше, чем личностей, и личности пытаются сменой поколений во времени обверстать звездное число. Облететь бы все звезды, обратить бы внимание на свет каждой из них, тогда добыча времени будет столь обильна, что не потребуются никакие последующие поколения. Но хватит ли на это одной жизни?
Так думал молодой повеса, которого никто не ждал в необъятных поместьях Вселенной. Он был счастлив, что не разбился, врезавшись в стрекозу или птицу: хороший знак, можно считать, что уже ничто не сведет его с правильного пути. Он уходил все дальше от гармонии солнечного хозяйства, стало быть, ему уже не надо бояться ни таможенников Марса, ни пиратов Венеры. Он слышал историю о неудачном полете к Луне, когда из-под запасных кислородных баллонов выскочили два бледных брата-близнеца и потребовали посадить корабль не в лунном Море Спокойствия, а в Сан-Диего, где их ожидало наследство от фантастически богатого дяди, который в свое время продал Америке военный секрет, кажется, связанный с периодом полураспада российского флота.
Запросили Землю, Земля сообщила, что дядя еще жив. “Скончается, – уверили близнецы, размахивая гранатой, – скончается, как только нас увидит!” Опять запросили Землю, но уже американскую, американский компьютер ответил, что братьев примут, поскольку у них есть родственники в Штатах в лице дяди, но экипажу приземляться на американской почве не положено, у них там родственников нет. Корабль дергало то в сторону Луны, когда экипаж решал, что там приземляться безопасней, то в сторону Земли, когда братья в очередной раз замахивались гранатой. Снова запросили Землю, откуда пришло предложение, не то от президента, не то от вице-президента, что наши могут занять Калифорнию на время вынужденного приземления, это сделает посадку законной, затем, когда экипаж высадит космических пиратов, Калифорнию снова освободят, и космический корабль продолжит свой заданный маршрут.
В этот момент в эфир вышла одна из южных стран, пожелавшая остаться неизвестной, она предложила выкрасть богатого дядю, если он того стоит, и обеспечить мягкую посадку близнецов на своей горной независимой территории. Это предложение совпало с интересами некоторых отделов наших спецслужб, которые хотели бы выпытать у дяди секрет, выданный врагам и забытый нами. Но к этому времени близнецы упали в обморок, ибо не были соответственно подготовлены для космоса. У них изъяли две гранаты, выломанные, как выяснилось, у фигур партизан на станции московского метро “Площадь революции”.
Путь на Луну был открыт, но горючее потратилось во время переговоров с Россией и Америкой, настроение у экипажа было испорчено, и корабль приземлился в районе Саратова, откуда родом были злополучные близнецы, все еще пребывавшие в обмороке.
А их дядя оказался долгожителем, возможно, благодаря калорийной американской пище. Его пришедшие в себя племянники сделали себе если не состояние, то временный достаток, выпустив книгу о своем космическом пиратстве. При этом близнецы оказывались уроженцами той страны, на язык которой переводилась книга, русскими оставались только гранаты. Близнецы требовали через космические каналы связи, чтобы Россия оставалась на пути реформ и чтобы президент лично владел ситуацией, благодаря чему каждый со временем разбогатеет и всем будет плевать на американского дядю. Для увлекательности чтения близнецы объявили себя сексуальным меньшинством, угрожали экипажу сценами насилия, которые тут же должны будут транслироваться на Землю по всем программам, включая “Время”, и будут оплачены как реклама презервативов. Во многих столицах мира на центральных площадях были сооружены обелиски с указанием, что именно в этой точке легендарные близнецы намеревались посадить русский “шаттл”, если их требования не будут удовлетворены. Существует предположение, что как следствие этого события возник миф о могучих андрогинах, двуполых чудовищах, угрожавших даже самим олимпийским богам, а так как этот миф мы встречаем в диалоге Платона “Пир”, где главное действующее лицо мудрый Сократ, то ученые выдвинули предположение, что либо Сократ, либо кто-то из его круга в свое время бывали в России, откуда и вывезли свою мифологию. Мифология населила небо своими благородными героями и привязала астрономию к земным заботам...
Еще не достигнув первой звезды, он неожиданно столкнулся с москитным флотом, кораблики которого были допотопны и убоги, он догадался, что это нищие, за тусклыми стеклами нельзя было угадать, цыгане или какой-то другой забытый народ, кто-то, как на картине Марка Шагала, залез на крышу со скрипкой, но музыки не было слышно в безвоздушной пустоте. Они скоро поняли, что ему не до них и ему нечем с ними поделиться, им было бы бессмысленно семенить за ним следом, и они печально отстали.
Его вдруг тряхнуло так, что он чуть не вылетел из своего скафандра, он скорее ощутил, чем понял: пролетает как раз созвездие Близнецов, и Кастор тянет его в свою сторону, а Поллукс в свою. Наблюдать себя внутри созвездия это не то же самое, что созерцать его в планетарии, все конфигурации утрачены, а имена не написаны на звездах. Вон и Большая Медведица заметила его, попятилась и провалилась в белом пару Млечного Пути, а потом и сам Путь, полыхающий на его шее, как шарф на ветру, соскольз¬нул и пропал в собственной снежной буре.
Как хорошо, что его скафандр пригнан по фигуре: когда его тряхнуло, будто желток в белке, скорлупа костюма не треснула, и он мог удобно продолжать высиживать сам себя. Не зря он берег этот устаревший, но надежный образец, в котором уже не раз приземлялся и приводнялся, все было ему нипочем, все складывалось до сих пор удачно. Скафандр был серый, изготовленный еще в пору холодной войны и рассчитанный на незаметность, с потеплением отношений он стал напяливать на него оранжевые шаровары, сшитые из парашюта, на котором приземлялся первый космический слон, их тоже было рекомендовано применять как запасной парашют, но он этим ни разу не воспользовался.
Млечный Путь был лишь одной из волн Мирового океана, даже не девятым валом. В промежутке между волнами была мертвая зыбь, куда более страшная, чем промежуток между добродушными Близнецами. Мимо ухнуло какое-то низкое созвездие и скрылось за лесом. На такой скорости уже трудно было определять, что это за созвездие, пока определишь, внедришься уже в другое пространство, принцип неопределенности для элементарных частиц проявлялся здесь уже на макроуровне. Он опять не имел ни звезды на своем горизонте, когда успел подумать, при чем здесь лес, что за лес, а в ушах его щебетала стая неведомо откуда спугнутых птиц, голоса которых могли предупреждать о надвигающейся грозе. Пошел теплый, удивительно тропический дождь, и он предположил, что достиг уже Магелланова Облака. Все шло пока благополучно, он ни разу не врезался ни в чужой корабль, ни в случайного ангела.
В его глаза посыпались другие звезды, он решил, что должно же быть созвездие Александрии, и, может быть, под ним шелестит лес.
Лес шелестел многоликими листьями, в замысловатых прожилках каждого из них была зашифрована судьба грядущих деревьев. Листья отражали солнечную, летящую на них пыль, отбрасывали тень, желтели, высыхали и опадали. Теперь они у подножия стволов ожидали торопливых шагов, чтобы вспомнить о своем прежнем высоком шуме. Они не успевали разлететься, как их уже укрывал снег своим белым налетом. Силуэты деревьев отчетливо рассекали синюю эмаль неба, пока его не заволакивал снегопад, снег плотно упаковывал землю, в отличие от рыхлой, рассеянной оболочки звезд. Снег таял, и деревья выпускали зеленые пламена новых листьев, лес уже дышал ими в ожидании нового шума. Волны зеленого снова желтели, сталкивались с волнами белого, и на этих волнах колыхался его корабль, он плыл над ее лесом, и его несло ее ветром. И где-то между его виском и скоплением темных звезд звучала ее песня.
Яблони в саду не успевали за яблоками. А потом возникали на месте лесов моря, деревья становились водорослями и кормили рыб, моря опять уходили, молнии растений ударяли в небо и снова уходили в море, блуждающее по земле. Планеты съеживались и расширялись, лопались и порождали себе на удивление бледные луны, луны возвращались в свои лона, взрывая застывшие пейзажи своих планет.
Не забывая о своей Земле, он думал, что ему нравился радиус этой планеты, он не раздражал почти плоской, безутешной далью и не давил катастрофической узостью малого тела, взятого за горло собственным горизонтом. Горы не взламывали пространство, а занимали в нем достойное место посредников между теснинами ущелий и просторами небес, которых осторожно касались своими заснеженными пиками. Моря хотя и разделяли материки, но и не давали им потеряться в своей зыбкой протяженности. И каждая река честно несла свой крест.
Он помнил, что именно там, на этой земле, ему особенно удачным казалось расстояние до Солнца, дающее любому живому существу возможность продолжать свое существование. Всегда можно было в случае необходимости войти в охлаждающую воду, встать в освежающую тень или согреться от многоликого явления замедленного огня.
Очень любил он кристаллическую ипостась Мирового океана, белый снег, по которому так приятно идти рано утром от дома к дому, где тебя ждут родные души, или бежать на лыжах от леса к лесу и от поля к полю. Есть что-то гордое в стремлении пройти первым там, где еще никто не шел, такая дорога более медленна, зато тем, кто пойдет следом, будет идти радостнее, так обычно идут впереди большие, а за ними торопятся дети. Идти по накатанной лыжне хорошо до поры до времени, пока она не разбита настолько, что тебя шатает из стороны в сторону, и ты уже не чувствуешь благодарности ко всем до тебя прошедшим поколениям. Хотя поколения здесь ни при чем, это, скорее всего, современники, твои собратья по любви к свежему воздуху.
Он летел дорогой, о которой знал только по чужим расчетам и по наитиям своего воображения. Его вдруг осенило, почему он вспомнил о накатанной лыжной колее: его бросало из стороны в сторону, словно звезд¬ный путь был разбит множеством прошедших здесь до него. Но это же не снег? Или пустота так же хранит в своем пустом мозгу память обо всех, кто отважился ее преодолеть? И значит, кто-то должен быть впереди его?
Корабль, подобно пуле в стволе, обдирался пустотой и оставлял в ней свои жесткие следы. Все сгустившееся пространство – след движущейся материи с уснувшей мыслью внутри. Если лыжник бежит по кругу, то и корабль может лететь по замкнутой кривой, не замечая, когда она замкнулась. Поколения кораблей, смещая свои траектории, образуют в покоренной пустоте гигантские скорлупы, гигантские шаровые поверхности, созданные из их тончайших следов. Эти сферы, как только они замкнутся, начнут сжиматься, выдавливая, изгоняя из себя замкнутую в себе пустоту. Так образуется плотное небесное тело, несоизмеримо малое по сравнению с первоначальной полой сферой, но достаточное для построения грандиозной солнечной империи со своей историей, своими предрассудками, катаклизмами и процветаниями. Из этого жизнеспособного источника вынырнет новое мыслящее существо, которое измыслит новые беспредельные скорости, и овладевшему этой быстротой уже некогда будет дальше мыслить.
Мысль возникает при пересечении быстрого с медленным. Какой силы должно быть мгновение, чтобы оплодотворить вечность? Кто собирает яблоки в саду молний?
Увидев размытое полыхание прохладной звезды, которой никто никогда не видел на земном небе, он почувствовал стеклянную тоску телескопа по невиданному небесному телу. Большие числа много бы дали за оценку этой сияющей массы, вокруг которой на множество световых лет ни одного дотошного наблюдателя, способного пережить восторг от этого неописуемого зрелища.
Ему захотелось поскорее ввести эту красоту в память бортового компьютера, но, пока он набирал код соответствующей программы, картина изменилась настолько, что источник его вдохновения стерся из его собственной памяти. Если только что он наблюдал пульсацию сердца светила, то в следующий миг уже вздувались сетчатые легкие звезды, произошел вдох черного света, который будет выдохнут уже белым, это было ясно, хотя выдоха он не успел увидеть, вступив в грозовое пространство солнечного сплетения, здесь зарождались блестящие мысли, но их перехватывали на пути нервные сети – хранители тайн загадочного светила, и профильтрованные лучи уже мало что сохраняли от первоначальных глубоких прозрений.
Но и это все уже далеко позади.
Пустота продолжала строить свои козни, прикидываясь основой всего сущего. Ее было больше, чем можно было предположить. Вакуум распадался на большие пустоты, которые были чем мельче, тем активнее. Они совокуплялись друг с другом, порождая все более жадную пустоту. В пустоте действовал закон пропасти наизнанку, она выталкивала из себя любого, кто не был абсолютно пуст, но задетый пустотой долго не может оправиться от этого удара.
Его компьютер мог что угодно вытащить из прошлого и сделать любой прогноз на будущее, но он никак не был связан с настоящим. Поэтому ему захотелось записать свои непосредственные наблюдения, придав им форму слов знакомого ему языка, так он мог лучше понять промелькнувшее, но он еще не забыл, что ему запрещалось делать записи. Пославшие его опасались, что уже один жест занесения пера над бумагой может вызвать необратимые помехи в заданном курсе, а уж как это может повлиять на окружающую действительность, никто не осмеливался даже подумать.
А если он нанесет хотя бы одно слово на бумагу, это уже может отозваться катастрофой. Возможно, кто-то читает его неразборчивые мысли, но этот поток легок и эфемерен, течет себе и течет, он не опаснее лесного ручья. А вот слово... Оно может озадачить кого-то свыше, кто, может быть, единственный имеет право запечатлевать слова...
Кроме этого, никто не мог поручиться за то, что в полной пустоте, при отсутствии звуков может учинить скрип пера по бумаге.
И последний момент (но не последний по важности): запах чернил. Запах чернил – один из немногих, соперничающих с запахом сапожного крема. Владельцы блестящих сапог не выносили запаха чернил. Какое значение имело все это в кромешном пространстве? Что может потревожить эту бездонную, блестящую черноту?
Еще ему категорически запрещалось даже вызывать в себе желание за¬глянуть в зеркало. Кто знает, в какое чудовище превратит его запредельная скорость? Кто знает, как ведут себя в искривленном пространстве затаившие в себе ядовитую ртуть зеркала?

* * *


Какой смысл называть новые сущности новыми именами, если эти сущности сменяют одна другую с быстротой, исключающей их запоминание? Он сознавал себя первооткрывателем, но кому он передаст радость своих открытий? Не так же ли и каждый ребенок сам для себя открывает впервые зелень, в зелени траву, а потом в траве крапиву, полынь, коноплю?
Его увлекало это безудержное проскальзывание, стремление иглы, забывшей о тянущейся за ней нити, тогда как истинный след оставляет не игла, а нить. Он мчался сквозь Вселенную, как мог бы мчаться на сверхзвуковой скорости самолет через лес, стараясь миновать каждое дерево. Он сам не понимал, как ему удавалось сохранять верность назначенному пути. Скорость настолько уплотняла Вселенную, что светила, световые ямы, черные дыры нанизывались друг на друга, и это было чудо, что он не врезался ни в одну из этих непредвиденных вех. Он продолжал верить, что лишь его нежелание столкнуться с чужой безымянной массой хранит в пути доверенный ему корабль.
Внезапно слева по борту в океане неизвестности возникла серая точка, и с ее ростом он пытался определить, на что она похожа и во что превратится – личинка стрекозы, дельфин, дирижабль... И вот уже позади затерянный в бездне мертвый чужой корабль, с другой ли планеты, действительно ли мертвый, или его корабль так испугал чужеземцев, что они прикинулись мертвыми, как это делают на Земле ящерицы. Промелькнуло синее солнце с проглоченным обугленным материком во чреве, ухнуло из ниоткуда в никуда, уступив свое зыбкое место рою светящихся пчел, они несли пыльцу с полей тяготения, и вот уже были выстроены огромные соты и заполнены медом, мед растекался медленно по сосудам пространства, он должен был замедлить движение любого тела, захваченного им, но этого не происходило, его скорость еще возросла, так что мед Вселенной как бы засахаривался, выпадал в кристаллы, и в этой среде его охватило новое ускорение, не тягостное, а сладкое, засасывающее и обволакивающее. Он вновь ощутил течение своей крови по замкнутому кругу, руки его потянулись вперед, как для объятий, и ему страстно захотелось увидеть себя в этот миг наслаждения неосознанным чудом, он вообразил, что таким счастливым видит его сейчас в своих мечтах Александрия...
И тут ему показалось, что у него вовсе нет рук. Еще он успел вспомнить, как наставник, который был обязан его пристрелить, если он уйдет через Северный полюс, то есть соберется уйти на другой материк с другим образом жизни, так вот этот самый грубый из наставников, особенно любивший так чистить свои сапоги, чтобы в них самому отражаться, он как-то злорадно, но со знанием дела сообщил ему, что в конце назначенного полета неимоверная скорость обратит его в плотный шар, в центре которого будет тускло проявлять себя головной мозг, омываемый и сохраняемый кровью, а скелет будет отброшен на периферию тела, образовав панцирь, скорлупу, внутри которой он будет дышать, как собственный зародыш. Довольно-таки страшная картина и довольно-таки хрупкая конструкция. Где же тогда его глаза? Ведь он все время видел и видел и не мог насытить видением свое око. Вот он падает каплей меда в студеную воду осеннего пруда, его охватывает озноб, невозможный для тела, покрытого панцирем, он видит волны, душную глубину, водоросли, возможно, здесь затаилась гидра, одно из ее щупальцев колышется ему навстречу, как игла. Слева проскользнул, обгоняя его, мертвый корабль, значит, он вовсе не мертвый, или это просто его самого отбросило назад, к этому затаившемуся кораблю, это он сам совершил мертвую петлю в чужой пустынной среде, и вот теперь...
И в этот миг стремительная игла пронзила хрупкую скорлупу и прошла сквозь уже ничем не защищенный мозг, кровь покинула стены своих сосудов, и здесь оборвались его видения.

---

Превод на болгарски от руски Роман Кисьов

Вячеслав Куприянов (Русия)

Вячеслав Куприянов е един от най-известните и превеждани по света съвременни руски поети. Роден е през 1939 г. в Новосибирск. Завършил е Московския педагогически институт за чужди езици, преводачески факултет, в отдел за технически превод и математическа лингвистика.

Поет, преводач, есеист, публицист, белетрист. Член на Руския ПЕН-център, на Съюза на писателите на Русия и на Съюза на писателите на Сърбия.

Той е един от родоначалниците, адептите и апологетите на свободния стих (верлибър) в съвременната руска поезия (заедно с Владимир Бурич, Арво Метс и др). Лауреат е на множество национални и международни награди и признания (в Италия, Австрия, Сърбия, Македония и др.).

Превежда предимно немскоезична поезия (Хьолдерлин, Рилке, Ерих Фрид, Хайнц Калау и др.). Автор е на голям брой поетически книги, много от които са преведени на различни езици – най-вече на немски, но също така и на английски, френски, нидерландски, полски, румънски, сръбски, хърватски, македонски, арменски, тамили и др.

Поезията на Куприянов досега е представена в три книги с избрани стихотворения на български език – две в превод на Кирил Кадийски (1987, 2005) и една в превод на Здравко Кисьов (2000).

КРЪГЪТ НА ЖИВОТА


Детството мечтае за мъдростта

Мъдростта се бори за правдата

Правдата копнее за щастието

Щастието тъгува за мечтата

Мечтата се стреми към надеждата

Надеждата я тегли към вярата

Вярата призовава към съвестта

Съвестта потвърждава любовта

Любовта е нужна за мъжеството

Мъжеството търси женствеността

Женствеността чака майчинството

Майчинството възпява детството



РАЗГАДАВАНЕ НА НЕБЕТО


Земята е една от загадките на небето

бележка върху полето на Вселената

твърдение

че небето може да е населено

че неговите жители виждат различни звезди

защото имат почва

за различни гледни точки

но имат и благоприятна атмосфера

в която могат да се разберат

така смятам аз

един от хората

сред които всеки

е една от загадките

на Земята



СЛЪНЧЕВАТА СИСТЕМА


Слънчевата система

това е машинен лагер

твърдеше един техник

Ние сме само смазка

между земята и небето

Хлъзгави сме ние хората

твърдеше техникът

Ако стояхме на свое

слънце

никога

не би залязло



В ЧУЖД ГРАД


Ако кръстят на мое име улица

не бих имал нищо против

стига да й дадат моя навик

да се скитам до късно в глухи пресечки

само едно би ме смутило

че на тази улица

ще живеят глухи хора

Ако кръстят на мое име човек

не бих имал нищо против

стига той да има моите надежди

във всеки срещнат да разпознава приятел

само едно би ме смутило

че човекът ще има куче

Ако кръстят на мое име куче

не бих имал нищо против

стига то да има моите очи

където се срещат хората и пресечките

само едно би ме смутило

че кучето ще има стопанин



ПРИ ИЗХОДА НА МЕТРОТО


Няма по-необичайна гледка:

за миг

можеш да видиш толкова много хора

колкото са видели и всички пустинници

на всички времена и народи заедно

с течението на всички свои животи

Кои са те?

Възкръснали ли са?

Орфей до Орфей

Евридика до Евридика

Какво са правили там, под земята?

Да не би да са я поддържали?

Поставяли ли са нещо под нея?

Дали са разговаряли със сенките на предците?

Ето ги, просто излизат

и започват да се шляят

по дъното на лунното море:

толкова просто било

да бъдеш под Земята...



БЕЗ ИМЕ


Четиридесет хиляди диригенти

размахват палки от пулта

към единствения цигулар

който се подпира на своя лък

и предпочита да се скрие в цигулката

Четиридесет милиона режисьори

размахват милионите сценарии

пред лицето на единствения актьор

който се опитва да се преобрази

и пищи като скована птица

Четири милиарда хора

обкръжават всеки човек

и всеки грачи ли грачи: живей като мен

и тогава от човека израства дърво

а в короната на дървото се е скрила маймуна

която въобще не желае да слезе долу

на земята...

Не се страхувай

слез

четири милиарда ще ти помагат



ПОЛЕТЪТ НА ИКАР


Под жестокия източник на светлината

(не ставай пепел!)

над коварството на студената бездна

(не ставай камък!)

нас ни носят изкусни крила:

през деня –

черните ръце на работата

през нощта –

белите ръце на любовта

и през деня и през нощта

дано не се стопи

свързващият восък

на словото!



* * *

Братята-хора

най-накрая ми дадоха криле

и ме хвърлиха

в морето.

Братята-риби

оглозгаха крилете ми

и крилете ме повлякоха

към гибелната глъбина

и аз мисля само за ръцете

за ръцете

сковани от крилете.

Всички говореха

че на хората са им нужни криле

никой не подозираше

че на птиците не им достигат

човешки ръце.

Братята-птици

кръжащи над мене

безръки

не ще ми помогнат.

Подобно Икар

падащ поради близостта на слънцето

поради човешката близост

окрилен

аз пропаднах в морето.

Братя-птици

простете

на братята – хора и риби.



БЕЗ НАЗВАНИЕ


Не хвърляйте на вятъра

своите думи

не изричайте не възприемайте

празните фрази

не изяждайте сричките

не оставяйте в самота

буквално

буквите.

В добрата фраза е

вашето безсмъртие

в точната дума е

вашият живот

в ясно изговорената сричка е

вашето дихание

в самотната буква

се смразява

кръвта.



ПЕСЕНТА НА ОДИСЕЙ


Когато моят кораб акустира на брега,

заедно с мене ще слезе и моята песен,

дотогава нея я слушаше само морето,

където тя си съперничеше със зова на сирените.

В нея ще има само влажни гласни звуци,

които ето така звучат в бледия превод

от езика на скитането на езика на завръщането:

Обичам те с хрипавия крясък на морските чайки,

с граченето на орлите, кръжащи над вмирисания дроб на

Прометей,

с хилядоликото мълчание на морската костенурка,

с писъка на кашалота, който иска да прерасне в рев,

с пантомимата, изпълнена от пипалата на октопода,

от която всички водорасли настръхват.

Обичам те с цялото си тяло, което излиза от морето,

със всички негови реки, с притоците Амазонка и Мисисипи,

със всички пустини, въобразили си, че са морета,

ти чуваш как техният пясък се пресипва в моето пресъхнало гърло.

Обичам те с цялото си сърце, със светлината и зеницата на окото,

обичам те със земната кора и звездното небе,

с падането на водопадите и спреженията на глаголите,

обичам те с нашествието на хуните в Европа,

със стогодишната война и татаро-монголското робство,

с въстанието на Спартак и Великото преселение на народите,

с Александрийския стълб и Кулата в Пиза,

със стремежа на Гълфстрийм да затопли Северния полюс.

Обичам те с буквата на закона за гравитация

и с осъждането на смърт,

на смърт чрез вечно пропадане

в твоя бездънен Бермудски триъгълник.



* * *


Далече най-далече

дори на края на света

в някакво тридесето царство

зад седем печата

между четири стени

на затворена страница

расте самотно дърво

в речника на чуждите думи

О как тъгува то

по блясъка на светлината



ЦИВИЛИЗАЦИИ


Цивилизации загиват

и след себе си оставят

изсечени камъни

Загиват култури

и след себе си оставят

неотсечени глави

които изобщо не могат да схванат

кой и защо

е изсякъл тези камъни



* * *

Пророкът твърдеше:

ние живеем

на жив

вулкан!

Напразно.

Бавно

изстива лавата

в която живи

изгорени са глухите.

Бавно изстива

славата

в която жив

изгорен е

пророкът.



ИГРА НА СЛЯПА БАБА


Смъртта е все по-хладна

от хладното оръжие

все по-гореща

от огнестрелното

Хората си играят

със смъртта

като децата –

със завързани очи

Викат й:

студено

горещо

Сякаш е толкова важно

от коя страна на ада

отлита

топлината на живота



ОТКРИТИЯ

Нощта отмахва от земята

крехката кора

на светлината

Денят разбива

тънката черупка

на тъмнината

Кой съзерцава тези минути

за да види

земята без обвивка

беззащитното небе?

Така покълват

попаднали в чувствителна душа

зърната на внезапни прозрения

за преживения ден

за преживяната нощ



ОБЕЩАНИЯ


птица

ще се излюпи

от яйцето

на луната

дърво

ще израсте

от семето

на слънцето

песен

ще се излее

от короната

на звездите

и ето че

ще се срещнем

в тази

градина


ЛУННИ СТЪПКИ

1

Само влюбените, луна,

могат да стъпват по тебе –

те знаят

цената на твоята светлина

и не ще се уплашат

от твоите светулки.

2

В тази нощ

когато всички цветя са бели

когато са отворени всички прозорци

аз вървя към твоя прозорец

по земята

тихо

със скоростта на лунната светлина.



ПРИСПИВНА


Спи

В съня

през твоето сърце

неусетно ще мине

нощта

Тя ще вземе със себе си

сенките на сутрешните съмнения

свитъците на дневните обиди

ядките на вечерните ядове

Утре

в сърцето отново

ще бъде светло

Ще можеш отново

да се съмняваш

във светлината



* * *

В един сив ден

сред облаците аз видях

удивително синьо

парче от небето –

о тази дисперсия на светлината!

о спектрален анализ!

о моя чувствителна ретина!

о колбички за възприятие на цветовете!

о моя още неизбледняла очна леща!

о очен нерв!

о сиво вещество!

о нежен участък от кората на главния мозък

блажено в себе си побрал

парче от синьото небе!

о поразителна увереност

във възможността да предадеш

всичко това

с думи дискретни!



* * *

Аз съм поет

на моя и на вашия свят

аз съм поет на любовта и враждата

между световете

и има свят

който минава през мен

с гигантските крачки на прогреса

засипвайки ме

с прахта на стария свят

и има свят

който минава през мен

в мимолетно възпоминание

за прекрасните мигове

практически неповторими

ето тези светове

минават през мен

без да забележат

че и аз се опитвам да ходя

притиснат

в самото сърце на света



МОЯТ ЕЗИК


Моят език – преживял

Вавилонската кула

и всички кули

от слонова кост

сега лежи онемял

под игото

на телевизионната кула



* * *

Здравей

мое старо стихотворение!

Къде се изгуби?

Ще ме познаеш ли?

Колко безнадеждно млад съм аз

във всеки

твой ред!



ЛИЦЕ


В моето лице

събрах лицата

на всички които обичам

кой ще ми каже

че не съм красив



* * *

Отражението на слънцето

в езерото

е по-голямо

от самото слънце

Брегът

на който ти стоиш

е по-широк

от вселената



МЕТАФОРА


Дните летят

Нощите са

килери

където се складират

техните крила



ЗДРАЧ НА СУЕТАТА


Всяка нощ

мъртвецът

повдига надгробната плоча

и с опипване проверява:

да не би да се е изтрило

името му на камъка.



ВАЖНО СЪОБЩЕНИЕ


На 17 февруари

в автобус

влязла старица

и казала:

Д о б ъ р д е н !



ЖАЖДА


Детството –

извор на вечността

Младостта –

извор на бъдещето

Зрелостта –

извор на детството

Старостта –

глътка вода



РАЗРИВ


разстоянието между нас –

пространство

на вечно

отворена рана

зараства постепенно

с времето

на нашия единствен

живот



АПЕЛ


Жълти

Черни

Бели

Кръвта

на всички нас

е еднакво

червена

достатъчно

проверявахме



ПОСЛЕДНИЯТ ДЕН


На третия ден

гълъбът се върна

на Ноевия ковчег

с бомба в клюна

Още няма земя

но вече има

въздух



НОЩНО НЕБЕ


Нощно небе
над нас -
това е дневно
небе на небесните жители:
звездите -
фенери
в ръцете на безбройни
Диогени
на безкрайния път
в търсене на
Човека.


УРОК ПО ПЕЕНЕ - 1


Човекът
е изобретил клетката
преди
крилата

В клетката
пеят крилатите
за свободата
на полета

Пред клетката
пеят безкрилите
за справедливостта
на клетката



УРОК ПО ПЕЕНЕ - 2


Птиците пеят
ние се боим от хората
ние пеем
от страх

Рибите пеят
ние се боим от хората
ние мълчим
от страх

Зверовете пеят
ние се боим от хората
ние ревем
от страх

Хората пеят
ние не сме зверове
не бойте се

Всички се разбягаха
разлетяха
отплуваха
от страх

Хората
пеят

* * *


Викащият в пустинята:

вслушват се
скорпионите
змиите

съзвездията

и застива времето
в пясъчните часове
на земята

Превод от руски Роман Кисьов

---

Оазис времени

В пустыне пространства
оазис времени
прозрачный ключ
вдохновения

мы смотрим в него
как в зеркало

мы выпиваем то
что мы
видим

чтобы иметь силы
идти
там
где не на что смотреть

---

карлики на плечах великанов

Не у каждого великана
есть охота и время
поддерживать карликов. Но
карлики ухитряются находить
возможность поддерживать великанов
хотя бы по частям: вот карлик
поддерживает печень великана –
ты сидишь у меня в печенках –
досадует великан и пересаживает
карлика себе на плечи. Вот
карлик поддерживает легкие, мешая
дыханию и вдохновению, великан
выплевывает карлика себе на плечо.
Вот карлик в позе атланта
поддерживает сердце великана, шепчет:
главное в сердце – это желудочек,
великан в сердцах вытаскивает
карлика на свет и сажает на плечи.
Карлики поддерживают глазные яблоки,
надкусывая отраженное в них небо,
они залезают в ушную раковину
и крадут по капле шум океана,
они ложатся костьми под язык,
лишь бы вмешиваться в речь великана,
сплачиваются в артель по поддержке
строения головного мозга великана,
стараясь сталкивать друг с другом
левое и правое полушарие.
Все они скапливаются на плечах великана,
они похлопывают его по плечу,
карлики сердца, карлики мысли,
карлики речи, карлики духа –
дух захватывает, когда с высоты
чужого плеча, они вещают, поют и пляшут,
и вот уже ты сам пляшешь
под слаженный ансамбль их дудок.

---

Дыхание и прямохождение

***

Дыхание и прямохождение –
Вот что наиболее ценно
Из всех наслаждений
Дарованных мне природой

Чтобы оценить дыхание
Достаточно его затаить на мгновение
И уже следующее мгновение вдоха
Почувствовать как наслаждение

Без дыхания нет и речи
А тем более пения
Его перекрывает плач
Над ним издевается визг

Как приятно стоять прямо
И при этом дышать всем небом
И представлять себе море
То есть все что перед тобой – море

Но это уже следующее наслаждение –
Это роскошь воображения
Воображения прямоходящего человека
Который дышит легко и свободно

---

Мы дикие пчелы

***

Мы дикие пчелы
Заочных высот.
Готовым тяжелый
Космический мед.

Летим, не сгорая
В горящих кругах,
Пыльцу собирая
На звездных лугах.

Но въедливым роем
Гудит окоем:
Не соты мы строим.
А сети плетем!

И множатся слухи
На Млечном пути:
Мы сонные мухи
В глобальной сети.

Ах, разные взгляды,
Да с разных сторон!
Лишают услады,
Наносят урон…

---

Орден Полярной звезды - 3

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

СЫН


Он долго искал камень, чтобы его бросить в пруд, нашел, бросил, и по воде пошли круги, дернув луну за серебряную пуповину и рассыпав новорожденный свет в рассерженные волны. Второй камень искал он еще дольше, и, когда он швырнул его, тот отпрянул от воды, никак не повлияв на лунный осадок, потому что пруд затянуло льдом.
Время собирать камни.
А где их возьмешь, если все они давно что-то подпирают, чему-то противостоят? Пирамиды, пьедесталы, колонны... А иные заброшены в тину тихих заводей, где они едва блестят недоступными светляками в перевернутом омуте неба.
Ночью он имел право отдыхать от калейдоскопа дня, где его облик был разбит на множество подобий, где его рот коллекционировал улыбки, по глазам, словно рябь по воде, пробегали проблески разных по оттенкам, но мудрых по сути мыслей. Лицо, уставшее от ликующих, полных надежды взглядов, руки, набрякшие благодарными рукопожатиями. Отнятый от его гортани голос в положенные часы сопровождал ожившие слепки с его лица, обещая зрителям и слушателям то, чего им всем не хватало.
Время.
Он обещал Время.
Как пчела на обножке принесет в свой улей накопленную цветком питательную пыльцу, так он призван выбрать созревшее на почве истлевших звезд мировое время. Именно он, и никто другой. А они с легким сердцем могут пока продолжать утрачивать свое настоящее время.
Его долго готовили для небывалого подвига. С самого детства. И потому у него не было собственного детства, хотя уже тогда предполагалось, что это добавляет детства всем прочим.
Когда дети носились друг за дружкой, оставляя каждому вероятность догнать другого и в то же время при старании надеясь убежать от любого, он был за пределами этих игр, он должен был тянуться за взрослым наставником, который вел его за собой, исходя из продуманных скоростей, ускорений и внезапных остановок. Когда дети купались, будто они впервые попали в воду, он должен был повторять движения наставника, который, казалось, родился в воде.
Он научился любить землю, отталкиваясь от нее ногами. Он научился любить воду, проскальзывая сквозь нее, подобно обтекаемому существу, для которого голова служит носом. Он полюбил воздух, ибо с ним вдыхал в себя все небо, приобщавшее его к высочайшему огню, до которого ему еще суждено будет дотронуться.
– Дыши, дыши, – подстрекали его наставники, – тебе еще придется не дышать или почти не дышать целую вечность!
Он учился затаивать дыхание под водой, и когда он выныривал, то чувствовал не только вкус, но и цвет воздуха, который из синего в его легких мгновенно становился красным, а, пройдя сквозь камеру сердца, сгущался и темнел, как терпкое вино, которым его не баловали, но и не лишали с достижением зрелости. Ему исподволь загадывали загадки: старше ли его это вино или моложе и насколько, когда его сняли с лозы, какое стояло в ту пору лето – и чем старше он становился, тем более старое вино доверяли ему на пробу. И надо было угадывать местность, где оно родилось, высоту над уровнем моря, удаленность от розы ветров, и все это не для того, чтобы в предполагаемом обществе блеснуть отточенностью праздного вкуса, но чтобы уметь определить, оказавшись в неизвестном краю, что это за край, по запахам, по привкусу надкушенной травы, по заложенной в этой земле толике солнца, по томящемуся именно в этом колодце неба настою времени.
Не все из наставников настаивали на том, что время настаивается только в вине, сгущаясь до доступной многим поколениям истины. Однако идея выдержки казалась пригодной для его воспитания, он как бы накапливал время в себе самом, пока сам себя еще никак не проявил, зато он и не выдыхался.
Приятно было сознавать, что время бывает белое и красное, а также розовое, оно бывает сухое, бывает в меру – хорошо, если в меру – сладкое, оно приятно бьет в голову, если оно шипучее. Особенно приятно его делить вдвоем, тогда его становится больше даже при самом малом исходном разливе, ибо оно обрастает обходительностью, взаимностью и любовью.
Время, как гроздь, зависит от земли, воды и солнца, от каприза ветра и легкости облаков, оно начинается весной и замирает поздней осенью, и это почти незыблемо. Становясь вином, время зависит от бочки, от пошедшего на ее бока дерева и уже почти не зависит от безразличной к ее вкусу бутылки, в которой самое важное – пробка.
Он знал, что среди теоретических разработок, от которых зависит результат его будущего полета за временем, проблема пробок является наиболее сложной. Уже предполагалось, где находятся залежи времени. Если бы Вселенная имела форму бочки, что не так уж далеко от истины, то время бродило бы где-то на ее дне, а до нас доходило бы только редкими пузырями, их-то мы и транжирим, деля на эоны, века, дни и секунды. Но эта бочка еще и вращается, подобно центрифуге или стиральной машине, потому время завихривается спиралью и отбрасывается на самые края вместе с галактическими туманностями, потому в мощные телескопы, даже, несмотря на чудовищную удаленность, видно, что в этих туманностях заблудилось немало времени, возможно, даже и затонуло на дне четвертого измерения. Красное смещение намекает нам не только на разбегание галактик, но и на красный цвет втуне исчезающего времени и на преимущество красных вин по отношению к белым. Он проходил – вернее, пробегал – все эти научно-небесные соображения; один наставник вел его молча, всегда забегая вперед, а второй, чуть отставая, диктовал ему на бегу скороговоркой то знание, которое не требовало формул и графических иллюстраций. Эти наставники передавали его друг другу, как эстафету, ведь уставали они, вещая скороговоркой, быстрее, чем он, внимающий на бессловесном дыхании. Менялась при этом и тема: — например, состояние вакуума внутри ближайшей Вселенной, стереометрия цветка зонтичных растений, разница в поведении рабочих пчел и трутней в условиях магнитных бурь, пророчества древних атлантов и гипербореев о роли государства Российского в грядущем подъеме Атлантиды и так далее.
Знание более плотное преподавалось во время плавания, как только он выныривал, чтобы вдохнуть воздух, вместе с ним он проглатывал афоризмы о смысле жизни, вроде того, что человек это гигантски разросшийся сперматозоид или что человек рожден для счастья, как птица для перелета в Африку, тут же ему называли некоторые мировые константы – постоянную Планка, золотое сечение, число “пи”, величину которых он должен был себе вообразить уже под водой, выпуская на поверхность соответствующего объема пузыри, причем никто не мог выдуть квадратный пузырь, что говорило об иррациональности мира и невозможности кубатуры шара.
Следы мудрости отпечатывались в его мозгу гораздо надежнее, чем его собственный след в воздухе или в воде, а ему придется хранить эту мудрость в далеком вакууме, чтобы ее не высосало в пустоту. Снова проблема пробки! И он, будущий сосуд всеобщего нового времени, в отличие от личностей, оставивших в человеческой истории цепочку значительных следов, был включен в сонм бессмертных, еще не совершив заданного подвига. Это было обоснованно, ведь, когда он совершит свой подвиг и замкнет кривую своего полета, его встретят (согласно теории относительности) уже другие поколения, и они едва ли будут помнить даже кого-то из его до¬стойных современников, ибо не будет для них такого свершения в прошлом, сравнимого с его неизбежным подвигом ради их будущего.
Вот его еще и увековечивали. Когда с него еще живого снимали гипсовую маску, он воспринимал это как очередной опыт затаивания дыхания. Вспышки фотографов предваряли ощущение полета среди недолговечных сверхновых звезд, которые выслаивали из него плоскостной срез за срезом, но были изготовлены и голографические его облики, из которых предполагалось еще соорудить единое монументальное его представление. Со временем, подходя к окну, он сам себе казался своим поясным портретом; распахивая дверь, он вписывался в проем портретом во весь рост; когда он бежал без лыж по снегу, он видел за собой, даже не оглядываясь, след легендарного снежного человека, а море он любил за то, что оно быстро смывало его следы.
Его вводили в заблуждение зеркала, в них он казался себе не столь значительным, как на портретах; он старался не обращать на них внимания, тем более что определить, правильно ли сидит на нем головной убор, можно было и на ощупь.
Однажды его посетил ночной кошмар: как будто его лицо несут на пластиковом пакете, набитом луком, и, хотя лук не был нарезан, из его глаз лились слезы, кто-то из прохожих доброжелательно указал: – смотрите, у вас пакет протекает! Он в ужасе проснулся, бросился к зеркалу, чтобы убедиться, не из пластика ли его лицо и нет ли на нем не приличествующих ему слез. Когда он поделился этим переживанием с наставниками, ему категорически запретили рассматривать человечество ниже уровня головы, а зеркало из его покоев убрали, рекомендовав при ночных кошмарах вызывать дежурного.
Отвлекаться на чтение писем восторженных поклонниц и завистливых поклонников ему было не положено, на них отвечали отзывчивые грамотеи, имеющие опыт собственного сочинительства, никому не нужного, но тут у них создавались все условия для ответственного творчества. Девушкам из кругов, к нему не допущенных, они сообщали, что да, встреча возможна, но только после его возвращения, когда у всех будет достаточно времени. Юношам они подтверждали принципиальную возможность повторения его подвига, но это лишь в случае, если его подвиг не состоится и уже не будет времени на подготовку такого же, как он. Тем, кто сомневался, доживут ли они до успешного завершения его космической миссии, предлагалось беречь свое время и таким образом обязательно дожить, но не забывать и вкладывать свое личное время как капитал в детей и внуков. В заключение они, как правило, добавляли, что примут все меры по улучшению работы почты.
Летать он начал раньше, чем бегать, но позже плавания. Сначала это были полеты с наставниками, он привыкал к высоте и скоростям, необычным для неоснащенного тела, он сразу понял, что управлять самому летательным аппаратом и одновременно заучивать, скажем, главы из истории о редком сочетании власти и интеллекта в лице фараона Эхнатона весьма затруднительно, даже пролетая в ясном небе над египетскими пирамидами, и, как бы велик ни был мудрый царь Ашока, следов его мудрости на азиатской земле нельзя было различить. К самостоятельным полетам его допустили одновременно с введением в его жизнь обязательных женщин, в расчете на то, что одна из них в свое время привяжет его к себе настолько, что эта привязанность станет залогом его возвращения из окончательного полета.
Кроме всего прочего, женщина была ему предписана для ощущения тех нюансов тяжести и невесомости, которые недостижимы ни при нырянии, ни при подъеме на снежные вершины, ни в пикирующем полете. Называя свои знаки Зодиака, они преподавали ему наглядную астрологию, ему становился ясней тот ближайший Млечный Путь, первый слой, который придется ему преодолевать. Наставники оставались при этом в тени, где они вычисляли, когда и с кем он погрузится в очередной раз в собственную тень, каковой он считал женское тело. Он и входил в него как в собственный след, не смытый морем и порывами ветра.
Он много раз облетал Землю, с разной высоты рассматривая ее черты. Оранжевым заревом тлела пустыня Сахара, погашенная на севере дыханием Средиземного моря. Из темно-бирюзовых материковых полей выползал седой Нил, чтобы остужать и оплодотворять северо-восток, золотое сечение Африки, сокровенным числом подпирающее пирамиды. Облака стелились к югу, набегая на яшмовые леса и аметистовые горы. Облака так часто затягивали его поле зрения, что он привык видеть в их белом стане что-то привлекательно-женское, а сквозь белизну женского тела ему вдруг не терпелось увидеть скрытые за ним материки, моря, затонувшие корабли.
Он думал, что все женщины белые, темным в них отмечен только вход, заметный даже у блондинок. А однажды, после полета над Океанией, к нему вошла абсолютно черная женщина, и он испугался, что не найдет в нее вход, а потом, когда уже совсем стемнело, изумился, что она осталась плотью и не слилась с ночью.
Он различал своих наложниц по дыханию, смеху и стону, по вкусу губ и языка,
но видел их в отдаленной и смутной перспективе воздухоплавания, он любил их и
боялся – и потому зажмуривал глаза, чтобы уравновесить любовь и страх. Хотя что было толку закрывать глаза, когда по ночам и без того темно.
Еще он закрывал глаза над Тихим океаном, когда было малооблачно, и его завораживала синяя, до черноты сгущающаяся глубина, насыщенная настоящим солнцем, а то, которое стыло в небе, казалось только отражением.
Как-то он плыл в этом океане рядом с китами, которые не обращали на него никакого внимания. С севера они несли в себе огромных детенышей, чтобы выпустить их из себя в потеплевших водах Мексики. Он подумал, что вся морская вода профильтрована через их ноздри. Вдруг возникла большая белая акула, он насторожился, но вблизи огромных китов, казалось, ее наглость не вышла наружу, и она не тронула более мелкое существо.
Глядя на океан из противоположной бездны, он не мог не вспомнить о китах, ставших там, внизу, незаметными, хотя под водой продолжалась их мощная океанская работа. Стоило закрыть глаза, и уже неясно, плывет ли он рядом с китами или летит высоко над ними и над женщинами, которые гораздо меньше китов и меньше, конечно, акул, но таят в себе что-то гораздо большее, чем детей, которых надо рожать в океане.
Наставники, сопровождавшие его в полетах, тревожились, если он за¬крывал вдруг свои глаза, обязанные быть бдительными; он поведал им о китах и о женщинах, и они подивились, почему такое с ним случается именно над Тихим океаном, он же сам не совсем уверенно объяснил, что Индийский океан более серый, Атлантический более узкий и текучий, а в Северном больше льдов, чем воды, от его стужи и стремятся уйти беременные киты.
Наставники рекомендовали ему впредь смотреть на женщин открытыми глазами.
Тогда он стал замечать, что ищет повторений, чтобы та или иная женщина появилась снова, но ожидание всегда было обмануто, а новизна оправдывалась соответствующим сочетанием звезд, и всегда насылались новые и новые юные существа. Ему даже подумалось, что на самом-то деле это одна и та же женщина, но владеющая волшебным искусством неузнаваемо изменяться. Тогда он стал надеяться на совпадение не только точек, но и линий, рассчитывая не только на встречу, но и на путь.
Он стал мечтать, какова она на самом деле.
В его закрытые глаза вливалось ясное, как рассвет, и яркое, как закат, человеческое лицо, черты которого внутренне совпадали с его глубинным представлением о вечном наслаждении видением. Но когда он открывал глаза, этот образ сразу же забывался, на него падало совсем другое лицо, он ощущал что-то похожее на полет кувырком в небе, когда еще не раскрылся парашют, когда он еще сам не установился в бесстрашном падении, а лик земли внизу пугает своим приближением.
Однажды он перепутал в пасмурном полете дебри изумрудной Амазонки с медной патиной лесов африканской Гвинеи. Это было постыдной ошибкой, но ни чем особенно не чреватой, ни там, ни здесь он не намерен был приземляться. Но лицезрение таило в себе нечто более серьезное, вплоть до опасности разбиться в падении, хотя он и сознавал, что не летит над чьим-то лицом, и, чтобы еще убедиться в этом, он склонялся к нежной безопасности слепого поцелуя.
Ночные полеты доставляли ему меньше радости. Исчезала вся лучезарная физическая география, оставалась назойливая политическая, электриче¬ские искры городов, прикинувшиеся звездными скоплениями, трассирующие линии дорог, внутри которых пульсировали элементарные частицы под управлением бессонных водителей с весьма ограниченной свободой воли. Ночная Земля управлялась не солнечной осмотрительностью, не веселыми порывами ветра, а суровой бессонницей ночных патрулей и вкрадчивыми страстями контрабандистов. И лишь с возмужанием он стал воспринимать ночную музыку земли, как поднимается и опускается с трагическим гулом перепонка Африки, как продувают друг в друга суховатые обертоны мощные меха Америк, как гулко гудят под смычком песчаного ветра тугие струны Азии, как в своих электрических снах смех смешивает со стоном Европа, говорящая со своим оглохшим прошлым.
В этих сухих искусственных искрах ничто не напоминало о женском волшебном тепле, которое не измерялось никакими приборами. Ночной полет обещал только то, что этой ночью он пребудет на высоте, но без возможной возлюбленной. Эти полеты над политической географией считались для него важными, ибо ему придется ориентироваться среди ночных звездных роев, он может оказаться в положении ночной бабочки, наколотой на случайный острый луч, если не будет начеку, сознавая, что у каждой, даже самой тусклой, звезды может быть своя коварная политика, а то и просто страсть к накоплению мимолетностей. Иногда ему намекали, что Вселенная, скорее всего, женственна и ему предстоит изведать, имеет ли она женское тело, или женскую душу, или то и другое.
Кружа над Землей, в теплой атмосфере одухотворенного и не до конца отравленного человеческой жизнью небесного тела, он размышлял, откуда и куда уходит время. Стекает оно с холодных полюсов со скоростью полярных экспедиций, вынуждая Землю дрожать от глубокого озноба и стряхивать со своего лица ненадежные людские жилища? Или тратится сразу и вдруг с извержением застоявшихся вулканов, сметая доверчивые селения, искавшие тепла у их подножий? Или тает вместе с морским туманом, от которого запотевают корабельные часы, и капитаны не успевают записать в свои вахтенные журналы, в котором часу столкнулись их корабли? Пересыпается ли оно вкупе с песками пустыни под копытами верблюдов, несущих на своих горбах запрещенные грузы? Или вянет оно в городах, где скапливаются сомнительные слухи, запрещенные грузы и отравленные туманы, где замышляются темные дела, но еще не тают зыбкие мечты и вспыхивают редкие светлые мысли?
Бледную Луну он недолюбливал, как ночное животное, когда-то бывшее живым, а теперь, ни живое, ни мертвое, оно пугает и завораживает живых. В полнолуние вся ее пустота обнажена, а в новолуние она грозно обещает наращивать свою ущербную сиятельную пустоту. Но после прогулок по Луне, по пыли, которой негде колыхаться, он увидел Землю такой же одинокой и безвременной, и он стал жалеть обе эти сферы – и ту, где еще было время, и ту, на которой оно отмечено лишь чужими следами и отдаленными туманными взглядами. Особенно его окрылило открытие, что можно подойти ночью к окну, отодвинуть штору и при свете Луны открыть для себя лицо уже засыпающей от счастья женщины. Если у Вселенной такое же лицо, то что творится у нее во сне?
Сны ему иметь не возбранялось, но предлагалось и во сне настраиваться не на расплывчатые лица и образы, а на цели и ориентиры, выстраивая предполагаемый путь над конкретными континентами и акваториями, планетарными системами, галактиками и метагалактиками, повторяя их собственные имена и координаты с неизменным добавлением, как внушили ему наставники, – пока: пока Африка, пока Америка, пока Солнце, пока Рыба, пока Магелланово Облако... Почему пока? – спрашивал он. Потому что существует вероятность полной неизвестности того, что потом, так отвечали ему.
Он переносил это пока на имена своих возлюбленных, если они ему открывались: пока Анна, пока Аэлита, пока Ассоль, от многих только и оставалось это пока. Однажды ему приснилось, что он спит с Австралией. Пока Австралия. Наставники попеняли ему, что это не просто часть суши, но и отдельное государство со своими законами и проблемами, которые могут расстроить здоровый сон. Например, проблема, связанная с размножением прожорливых овец, или проблема незаконного вывоза словоохотливых попугаев. Сон больше не повторился, а наставники склонили его к более низким полетам, обращая его внимание на мелочи. Он промчался над Москвой, где извилистая линия реки понравилась ему больше, чем громозд¬кая панорама самого города, напомнившая ему распластанного осьминога, выпустившего над собой облако отвратительных чернил. Потому дома и кварталы выглядели смутными присосками. И таковы были многие города. От Москвы он соскользнул на Калугу, где виднелась допотопная одинокая ракета, воплотившая в себе память о чудаке-велосипедисте, задумавшем здесь думу об околосолнечном пространстве. Там же рядом сохранился музей древней космонавтики, где на потолке можно увидеть сегодняшнее звездное небо. Снизу его летательный аппарат принимали за неопознанный летающий объект, поэтому над деревнями и окраинами городов он избегал появляться, чтобы не вызывать переполоха и писем в местные газеты; в городах же ко всему привыкли и не обращали внимания на небо, зато в некоторых странах было предписание сбивать подобные объекты, которое, к счастью, не выполнялось из-за предписания не разбазаривать боезапас. Лишь однажды, в районе Билибино, где когда-то была атомная электростанция, кажется, чукчи его обстреляли стрелами из луков.
Ему нравилось отмечать среди имен городов ласковые женские: Лима, Манила, Севилья. Некоторые звучали жестче: Прага, Рига, Калуга – или вовсе вызывающе: Аддис-Абеба, Тегусигальпа, Калькутта. При облете планеты выбирались самые замысловатые кривые, но со временем маршруты стали повторяться, так что стали повторяться облики и названия населенных пунктов.
Он снова поднял вопрос о закреплении за ним некоторых из уже отданных ему на любовь женщин. Наставники убеждали его: это огромная честь – провести с ним ночь или даже часть ночи. Если уж он хочет вникнуть в тонкости этой специальной службы, то для него отбирают красавиц из неимоверно длинной очереди претенденток, а это сложный процесс отбора, учитывающий астрологические моменты и политические убеждения, моральную чистоту и древность рода, художественный вкус и пассионарность, а в особенных случаях обращаются к оракулам и колдунам для принятия соответствующего решения. Все это происходит на самом высоком правительственном уровне. И было бы исторической несправедливостью оборвать на ком-то эту восторженную очередь до его призвания к решающему поединку с пространством и временем. Он должен также сознавать, что в расчете на единственную с ним встречу претендентки отдают ему такой любовный заряд, который повторить в принципе невозможно.
Он даже пожалел, что на свете так много красавиц, обращенных помыслами только к нему, веруя, что именно он добудет для них время, которое навечно сохранит их красоту.
– А как ты находишь танец нимфы, который танцует каждая из них, – ведь это каждый раз по-новому, каждый раз его ставит новый хорео¬граф? – спросили его наставники, хотя они редко обращались к нему с интимными вопросами.
– Танец нимфы? – удивился он. – Никто никогда не танцевал никакого танца, если не считать танцем бурное раздевание.
От такого ответа наставники остолбенели и долго не могли прийти в себя.
И вот когда она появилась у него и дразняще присела, словно обещая завлекательный танец, но тут же отбросила все притворное и вдруг спросила, как его зовут, он был так озадачен, что его собственное имя, давно всем известное, вдруг как-то выпало из его закружившейся головы. Он засмеялся впервые не от радости прикосновения, а от высказанного слова, которое продолжало кружить, как спутник, вокруг его головы, задевая волосы и приводя их в ласковый беспорядок. Обычно он не успевал никого ни о чем спросить, а тут он спросил в свою очередь, она сказала – Александрия, он вспомнил этот город, где сгорела великая библиотека и когда-то была великая словесность на забытом ныне языке, в нем проснулись какие-то неслыханные песни и по звучащему совпадению промелькнул забавный сон со спящей Австралией.
Когда все прежние поражали его молчанием и междометиями, переходящими чуть ли не в плач, видимо от долгого нетерпения в очереди, она покоряла его ритмом из речи и мановений. Прежде чем наброситься на его губы, она сказала: давай поцелуемся, и, когда они поцеловались, она заявила, что он целует не в той музыкальной тональности, и стала так перебивать его поцелуи своими, что он ощутил поцелуй, наконец, как слово, которое можно произнести только вдвоем, и не с любой, а с той, с кем находишь общий язык, и такая речь не насытится сиюминутным говорением, она через мысль спускается в нижний угол сердца и уже сердцебиением продолжается всю умную жизнь. В конце концов, ему показалось, что он перепутал себя с нею.
Потом она зажгла свечу, принесенную с собой в сумочке, и чего только у нее там не было, в этой сумочке. Расположив свое лицо между свечой, луной, заглядывающей в окно, и зеркальцем позади свечи, она стала менять для него свое лицо. Она снимала все краски, румяна, тени для век, помада и так уже была съедена с губ, откидывала волосы с чистого лба и стягивала на затылке в пучок, и он видел, что она совсем ребенок. Она распускала золотистые у свечи и пепельные в лунном свете волосы, оттеняла веки, отчего раскосыми становились темные в полутьме глаза, ярко обнажала губы и приоткрывала рот, язык хищно проплывал из уголка в уголок, становилось ясно, что она вся – женщина и ее любовная сущность готова вот-вот опрокинуть предел временного приличия. Чтобы его не смущать нарисованной страстью, она стягивала сызнова мягкие волосы, обнажая любопытные уши, надевала круглые стрекозьи очки, глаза увеличивались, становясь важнее утонченного рта, сквозь который она начинала процеживать серьезные слова, весь смысл которых можно было свести к математическим началам неэвклидовых пространств. Ее тело лучилось положительной и отрицательной кривизной, не сводясь к линейности: стоило ему протянуть к ней руку и уронить ее от груди к низу живота, чтобы убедиться: параллельные пересекаются. Она вращалась вокруг своей бесконечной оси, а он скользил ладонями от лопаток вниз через тонкую талию и убеждался, что параллельные могут расходиться не в беспредельности, а на кончиках его же пальцев. Он был больше ее, но ему мерещилось, что весь может войти в нее без остатка, и это его исчезновение становилось единственным доказательством его бытия. Ему не хотелось возвращаться в себя. Ему не хотелось, чтобы в свете дня навсегда рассеялась эта ночь, в которой он никак не мог отделить сон от яви.
Днем, уже в полете над Канарскими островами, когда в проеме облаков мелькнул кратер потухшего вулкана, серый, а рядом зеленое пространство для игры в гольф, он заявил наставникам, что хочет видеть только Александрию. Наставники было согласились повернуть в сторону Средиземноморья, но он возразил, что речь идет не о городе, а о человеке.

Они стали смотреть какие-то списки, посовещались и после какого-то мыслительного тупика прямо его спросили, как попала к нему эта странная Александрия. Он вспомнил, что она вошла к нему не как все, постучав в дверь, а через окно, почему ее попытка сделать танцевальное движение показалась такой веселой. Сам не сознавая почему, он не дал своим спутникам точную информацию, сказав, что она вошла как все, как обычно. Тогда они спросили, вошел ли он в нее как обычно или... Он смутился, но не показал виду, и они ничего не заметили, ведь научился же он владеть и сердцем своим, и дыханием, а теперь впервые возникли мысли, которые хотелось сдерживать. И он сказал, что он вошел в нее как обычно, хотя входил он в нее именно с трудом, и при этом он заметил, что ей больно, может быть, даже страшновато, но разыграла она при этом такую радость, что он поверил в одновременную боль и радость, лучше даже сказать – в радость, острую до боли.
После приземления в Центре наставники поспешили к начальству, вид у них был озадаченный, а при выходе от начальства явно перепуганный. Видеть их ему больше не довелось. Такое бывало и раньше, но с наставниками низшего ранга, которые ни в чем его не наставляли, а просто, как ему казалось, берегли его. Страховали, когда он полз по отвесной скале, или, когда он совершал затяжной прыжок и долго не раскрывал свой парашют, они тоже в ужасе летели рядом, но не раскрывали своих куполов, пока он не раскроет. Некоторые сопутствовали ему на расстоянии и, если бы не его цепкая наблюдательность, казались бы случайными спутниками. Как-то его забросили на полярную льдину на предмет выживания, и на него набрел белый медведь, а он еще раньше заметил, что его преследовал некто в белом халате с винтовкой, сквозь ее оптический прицел некто время от времени его разглядывал, не зная, что он видим и без оптики. Он и решил: сейчас его спасут от медведя при помощи меткого выстрела, – но не тут-то было. Видимо, было так задумано, что с медведем ему придется обходиться самому. Зверь смотрел на него бессмысленными глазами сильного существа, нанятого высшими силами для соблюдения относительного порядка. Он словно ожидал приказа, более императивного, чем праздное любопытство, задом осел в снег, из такой позы можно было либо встать на задние лапы и попробовать протянуть передние для освидетельствования неизвестного, либо развернуться, чтобы не пятиться, и уйти от греха подальше. Зверь выбрал второе, услышав оглушительный свист себе в лицо и решив, что к такому предмету лучше подходить потихоньку и сзади.
Свист пришел ему в голову как самое резкое действие при отсутствии личного оружия и затруднительности маневрирования в мягком снегу. Когда опыт на выживание успешно закончился, его взяли на борт вертолета, куда тут же юркнул и тот в белом халате. “Ну что, страшная была большая медведица?” – ехидно бросил ему белый человек. “А откуда вы знаете, что это была медведица?” “По Полярной звезде”, – со знанием дела ответил белый. Затем для согрева ему подали бутылку его любимой испанской риохи, а его соглядатаю, у которого от объятия с винтовкой закоченели руки, стакан спирта.
Когда внутри у обоих потеплело, он спросил соглядатая, зачем ему винтовка, если он не стал стрелять в медведя, то есть в медведицу. И тот ответил, очумев от спирта, что из винтовки ему было велено уложить не медведя, а именно его, если он ради выживания отправится через полюс в Северную Америку.
Это известие его поразило настолько, что он уснул, а когда проснулся, обнаружил, что спутник его бесследно исчез, хотя вертолет явно не прерывал своего воздушного путешествия.
И тут в одно мгновение исчезло сразу множество окружавших его наставников, хотя никакой вертолет специально на базу не прилетал. Ему пришлось узнать страшную тайну, сообщенную ему, скорее всего, неофициально: эти уставшие от собственных монотонных наставлений специалисты решили по-своему управлять очередью за его любовью, они допускали в его объятия лишь тех красавиц, которые не отказывались перед этим пройти через их руки. Они оправдывали это необходимостью удостовериться, действительно ли они, эти девушки, сохранили для него свою девственность, а удостоверившись, они освобождали его от дальнейших, как они называли, хлопот по лишению.
Высокое начальство и непосредственные исполнители разошлись в мнениях о так называемом таинстве любви, о чем у высокого начальства оказались и более высокие представления, и еще только им известные далеко идущие планы и замыслы. Но об Александрии никто не мог ему ничего ни прошептать, ни сообщить командным голосом, ибо в списках очередниц она не значилась. Пострадали не только непосредственные наставники, но и незримая охрана, исчезновения которой он так и не заметил.
Новые наставники не сообщали ему ничего нового, и он весьма сожалел о старых, которые, как выяснилось, оказались для него более чем близкими.
Он еще не знал новых наставников по голосам, и как только кто-то позвал его к окну из темноты сада, он подошел, тот же голос предложил ему впервые в жизни спуститься через окно, и он это с удовольствием выполнил, вспомнив, что Александрия позволила себе возникнуть именно так и именно так, через это окно, исчезнуть.
Он спрыгнул в темную траву, и тут же его спеленали какой-то сетью, куда-то понесли, а потом, видимо, повезли. Он не сопротивлялся, ибо не имел на этот счет никаких указаний, ему было не очень приятно дышать сквозь стягивающее всю его плоть пелену, он решил, что это очередной опыт по сдерживанию дыхания, и терпеливо сдержанно дышал. Через некоторое время, которое он вынес, он оказался в замкнутом пространстве, где его распеленали частично, высвободив правую руку, правое ухо и единственный рот.
Он получил в руку телефонную трубку, в которой услышал взволнованный голос незнакомого наставника, и он узнал, что он похищен неизвестными с целью выкупа, они требуют миллиард долларов в купюрах образца не ранее 1990 года, выплата должна быть произведена немедленно, похитители знали уже, – а он этого еще не знал, – что уже назначен его запуск, если запуск сорвется, то его придется перенести на неопределенный срок, а человечество будет продолжать прозябать под угрозой неотвратимого безвременья. Ему было предложено мгновенно оценить и доложить обстановку и не предпринимать никаких самостоятельных действий, кроме непредвиденных. Он хотел переспросить, что это значит, непредвиденные действия, но, как ответственный человек, прежде всего доложил обстановку, что везли его 47 минут 14 секунд на юго-юго-запад без нарушения скорости, то есть не превышая 70 километров в час, судя по плохой дороге, в черте города, потом 30 минут со скоростью 110 километров в час точно на юг, в месте его пребывания влажность воздуха говорит о наличии водоема, скорее всего реки, если отвести от уха трубку, слышно, что-то течет, куда нельзя войти дважды, как учил Гераклит... При имени Гераклита стали переспрашивать, при чем здесь Гераклит, надо ли эти данные закладывать в компьютер, но тут у него отняли трубку и в нее пролаяли: “Слышь, ты, Гераклит, ваш пока жив, времени у нас в обрез, а у вас и того меньше, так что выполняйте условия и не валяйте дурака”. А ему снова примотали руку, хотя ухо и рот оставили на свободе. “А что ты ему руку-то отматывал?” — сердито прохрипел еще один живой голос. “А кто он мне такой, чтобы я ему своей рукой трубку держал?” – ответил другой живой.
Дальше события развертывались с неимоверной быстротой.
По его данным было просчитано, что он находится на даче бывшего министра культуры, после упразднения этого министерства ею завладел известный продавец лондонского тумана, нашедший оригинальный способ хранить туман в бутылках так, что последний не рассеивался. Астрологиче¬ские прогнозы о скором провале Англии в тартарары были широко известны, поэтому спрос на сырой лондонский туман, расфасованный по литровым бутылкам, был велик, англоманы всего мира сделали этого изобретателя самым авторитетным среди новых русских, а безработные эрудиты, знающие наизусть любое место из Британской энциклопедии, могли хорошо зарабатывать себе на жизнь сбором пустых бутылок. Изобретатель и продавец имел некоторое отношение к пресловутой проблеме пробок, но выяснилось, что к похищению он не имел отношения, так как сам уже давно переселился в Лондон, а дачу сдал каким-то темным личностям. Вот за них-то сейчас и возьмутся.
Итак, они ждут миллиард американских долларов, вертолет, который их доставит в аэропорт Чкаловский, где их должен ждать готовый к взлету сверхзвуковой бомбардировщик, но без бомбового груза. За ними прилетает вертолет, к нему же подвозят доллары, они выволакивают похищенного, прикрываются им от возможной прицельной пальбы, пересчитывают деньги и загружают в вертолет, заваливая ими похищенного, так что он сможет протянуть, почти не дыша (а для этого его и тренировали), как раз до взлетной полосы в Чкаловском, где добычу быстро перебрасывают в бомбардировщик, откапывая, таким образом, похищенного и возвращая ему воздух, затем взлетают и скрываются из виду.
Операция начнется на рассвете, так как в темноте они не смогут проверить банкноты на фальшивость и пересчитать их.
Власти беспрекословно согласились на это, они, в отличие от захватчиков, просчитали, что такое миллиард, сколько времени понадобится, чтобы его пересчитать и перегрузить.
Операция началась на рассвете, вертолет сел на грядку с огурцами, в открытые ворота дачи к нему подошла машина с долларами, шофер покинул ее и ушел, а похитители – их оказалось четверо – только собрались высунуться, но тут стали подходить другие машины, все груженные мешками с деньгами, целая автоколонна. Тем не менее злодеи бросились просматривать первый мешок, забыв о намерении забаррикадироваться мешками, а уже потом их просматривать. К тому же они растерялись, выгрузив несколько мешков: где же тот, в котором похищенный? Плюнув на все, они стали просматривать на свет долларовые бумажки, тут их и уложили снайперы.
В них опознали бывших охранников претендента на президентский пост, который в президенты не прошел, и охранники ему больше не понадобились. Один из них до службы в охране был режиссером детективных фильмов, он, видимо, и организовал захват заложника, основываясь на своем опыте работника культуры. Судя по подложным документам, вылететь они собирались во Франкфурт, причем двое во Франкфурт-на-Майне и двое во Франкфурт-на-Одере.
Перестреляв преступников, бросились искать похищенного, перебрали все мешки, среди которых один оказался с бутылками, но его не обнаружили.
Да и как могли его обнаружить, если он только и думал о непредвиденных действиях, что бы это могло быть. Он знал, что если Вселенная закручена в одну сторону, то раскручиваться ей придется в другую. Он вспомнил, в какую сторону его заворачивали, и в конце концов вывернулся из пеленок, вращаясь в сторону свободного уха. Им же он слышал, что заговорщики оставили его лежать одного, а размотавшись, он связал вместе бутылки с лондонским туманом так, чтобы они образовали нечто вроде мумии, в которую негодяи хотели его превратить навеки. Раскупорив несколько оставшихся бутылок, он выпустил туман за окно, и его никто не увидел, когда он сиганул через окно во двор, преодолел забор и оказался у реки, в воды которой он вошел с уверенностью, что такое больше с ним не повторится.
Ему стало приятно смывать с себя следы непрошеных пут и дышать родным речным туманом, едва заметным над свежей водой. Рассматривая звезды над головой, он понял, что это река Ока, а когда на рассвете увидел над плотиной силуэт старинной ракеты, решил, что это уже Калуга, можно уже и выйти сухим из воды. Сотрудники музея космонавтики встретили его как родного, они долго не хотели его отпускать, уговаривая его навсегда остаться здесь, рядом с Циолковским, в качестве бесценного экспоната.
Но тут всех неожиданно настигло сообщение, что пробил его час. Слух о похитителях распространялся по всем каналам массовой информации, и хотя они должны были быть мертвы, ссылаясь на них, как на источник, был назван день и час его грандиозного запуска. Некоторые выражали мнение, что ему уже небезопасно оставаться на Земле, поэтому чем скорее, тем лучше, и не только для него самого, но и для всего человечества.
Готов ли он? Да, конечно, готов, а если не готов, то готов дублер, он и полетит. Какой дублер? Он впервые слышал о дублере. Некоторые независимые источники сообщали, что похищен был вовсе не он, а как раз дублер. Другие уверяли, что похищение было организовано дублером. Дублер – иностранец, пока неизвестно из какой страны, страны пока молчат из дипломатических соображений.
Народу обещали, что перед взлетом он даст эксклюзивное интервью Московскому радио. Потом было опровержение, командование разрешило ему дать интервью, но ни в коем случае не эксклюзивное, но не Москов¬скому радио, а “Немецкой волне”, там лучше платят. Опять ложь, но ее уже никто не опровергал.
Надо лететь.
– Как, а Александрия?
Вот-вот, и Александрия. Она всполошила всю очаровательную очередь. Ее, Александрию, надо прятать от гнева очередных красавиц. Возможно, она сама это понимает и прячется. Зачем же ей прятаться от него?
Это очень важно, сказали ему, возможно, это самое важное. У него на Земле остается Александрия. Это значит, что он обязательно вернется. Конечно, он бы и так обязательно вернулся, завершив свою миссию, но тут уж совсем нельзя не вернуться. И ради человечества, и ради Александрии, ради себя самого.
Подготовка к запуску была стремительной, как обряд осужденного к гильотине, его, соответственно, облачили во вселенский панцирь, дали прощальный глоток красного вина, перепутав бордо с бардолино, но он, поперхнувшись, ничего не сказал на это, надвинул шлем на бедовую голову, перекрестился и шагнул в бездну.

---

Орден Полярной звезды - 2

Шли годы, чертежи становились приборами, приборы уносили на так называемые полевые испытания и не всегда возвращали. Росли ученики, самые способные из них сами заводили учеников, менее способные сами собой отсеивались, возможно, даже выходили на свободу.
Неоднократно ему доверительно сообщали о поимке шпионов, засланных в тюрьму только для того, чтобы выкрасть его секреты. Это для них надстраивал этажи архитектор. Видимый космос пока еще не принадлежал никому, что противоречило священному принципу частной собственности. Собственники где-то на воле не дремали. Но об этих происках знали и принимали контрмеры. Бумага для всех его работ выдавалась с грифом “совершенно секретно” и заранее была пронумерована, но даже названия просачивались за положенные пределы, эти названия уже настораживали и пугали: “Завоевание источников света без помощи тягловых животных”; “Овладение безвоздушным пространством негеометрическими методами”; “Вытеснение вакуума из мест довольно отдаленных” и т. д. Были и разработки не совсем по его специальности: “Засекречивание еще несовершенных открытий путем озадачивания гипотетического противника”.
Не так просто было шпионам просочиться в тюрьму, чтобы вплотную приблизиться к его секретам. Некоторые ради этого становились на зыбкий путь уголовников, принимались грабить по ночам несчастных прохожих, что им вполне удавалось, но добыча была обычно невелика, а надежда на то, что их при этом схватят, не оправдывалась. Контрразведка разгадала этот ход противника и тут же была расформирована, а правоохранительным органам было дано негласное указание не трогать ночных лиходеев, несмотря на ропот несведущего населения.
Тогда шпионы попробовали проникнуть в это легендарное место лишения свободы путем политической борьбы. На каждом шагу можно было увидеть броские вывески: “Тайное общество по опровержению русской идеи”; “Тайный союз потусторонних сил”; “Секретная служба содействия подрывным силам” и т. д. Но узниками совести им не удалось даже назваться, ибо политический плюрализм и всяческая толерантность были возведены на уровень государственных уложений. К тому же при высоком уровне экономики в стране не столь важна роль государства, а значит, и политический переворот, кем бы он не замышлялся, особой опасности не представляет.
Ку-клукс-клан, еврофашисты, поборники введения на Руси норманно-алеутского правления и проч. были зарегистрированы в качестве действующих партий и движений, их представители получили свои места в Думе, некоторым лазутчикам пришлось даже обратиться к изучению славяно-греко-латинского языка, чтобы выдвинуться в спикеры или хотя бы вице-спикеры.
Оставалась еще одна возможность – это заполучить должность надзирателя. Однако эта лазейка давно была наглухо закрыта, так как эта должность традиционно была наследственной, если сам надзиратель не оставлял наследника по мужской линии, то им становился потомственный заключенный из числа тех, чей проект безнадежно провалился, и надо было следить за тем, как бы кому-нибудь не пришло в голову его осуществить. Так, в надзиратели в свое время перешел автор проекта осушения Мирового океана. По этому проекту дно Мирового океана будет заселяться беженцами из районов, где осуществляются грандиозные проекты, не связанные с океаном, а только с сушей. Мировой океан при этом будет собран в огромный пузырь, который, как гигантский одуванчик, будет колыхаться над землей. По его прозрачному стеблю вода будет рачительно распределяться для нужд остатков населения, а по более тонким сосудам будут транспортироваться рыбные запасы, крабы, осьминоги и другая съедобная морская нечисть. По встречному путепроводу за небольшую плату будут пропускаться внутрь пузыря любители подводного плавания. Проект окупится еще и за счет сокровищ, затонувших еще во времена пиратов, а также собранных со дна морей вполне пригодных ядерных реакторов с устаревших подводных лодок.
Проект провалился из-за мощного сопротивления туристических фирм, чьи клиенты привыкли отдыхать на берегах еще не осушенных морей. Их поддержала комиссия независимых ученых, которая пришла к выводу, что подобный пузырь будет постоянно лопаться и заливать соленой водой не готовые к этому участки суши. А в период стабилизации этого мочевого пузыря планеты он будет являть собою увеличительную линзу, пройдя сквозь которую солнечный свет сфокусируется на земной оболочке и просто прожжет ее в самом неподходящем месте, тогда из недр грянет огненная лава и снесет с лица земли все шероховатости, к которым следует отнести все следы цивилизации.
Узнав о провале проекта, исследователь так обозлился, что мог после этого служить только надзирателем, ибо для этой должности требовалась именно отменная злость.
Являющийся нашему герою надзиратель, видимо, достаточно срывал злость на других заключенных, с ним же как бы отдыхал душою, что, как мы видим, происходило не так уж часто. Прочие особисты, не важно, в старых или новых сапогах, входили к нему в камеру подчеркнуто уважительно, во всяком случае, ногами на него не топали.
Однажды передали ему в камеру трубку с антенной, сказав, что это новейший радиотелефон, разработанный здешним специалистом по звукослуху. Он нажал указанную кнопку и услышал знакомый голос, прерываемый задумчивым выдыханием дыма.
– Сколько времени мы не виделись с вами? Еще один солнечный цикл? А ведь за это время мы выиграли две войны, третью предотвратили, а четвертую развязали там, где, как говорится, нас и в помине нет! И это не без помощи ваших приспособлений и приборов. Вы меня хорошо слышите?
– Хорошо, сейчас особенно хорошо, я же всегда был туговат на ухо, а сейчас слышу, хотя и не вижу! Я ведь давно хотел поговорить с вами, – признался ученый.
– Поговорить? Это хорошо! А о чем? – раздался заинтересованный голос в трубке.
– О жизни, о смерти, – начал издалека Основатель.
– Э, любезнейший, на эту тему у нас с вами жизни не хватит. Тут у нас один наш поэт об этом со мной поговорить рвется. Его, правда, зарубежные поездки от разговоров отвлекают. У нас для этого специальная географическая студия оборудована. С двумя подразделениями – физической географии и политической географии. Там тебе и тропики Рака, и трущобы Нью-Йорка, снега Килиманджаро и прочие джунгли. Международные успехи. Большие друзья нашего народа. Все там! Но жизнь там везде не наша… Трущобная и субтропическая… Расскажите лучше, как ваши успехи?
– На бумаге уже все сходится. Я еще хотел бы вас поблагодарить за вычислительную машинку, мне ее от вашего имени предоставили, очень все дело ускоряет. Спасибо!
– Ускоряет? Я рад, что ускоряет. Но благодарить не меня надо, а опять-таки ваших соседей. У них там на воле машинки эти были с трактор величиной. А у нас тут места не так уж много, вот они их быстренько довели до камерных размеров. А как ваши ракеты, все еще на жидком топливе? Не пора ли на твердое перейти?
– Перейдем, скоро перейдем, как только вся жидкость подсохнет, так на твердое и перейдем. Нам тут и атомщик со своей стороны помогает.
– Я так и надеялся, что атомщик непременно поможет, атом, он ведь очень тверд, хотя и неисчерпаем. Значит, если корабль твердый, а топливо жидкое, то скорость ниже, чем при твердом топливе?
– Несколько ниже, – согласился Основатель.
– А вы не задумывались над тем, какие будут достигнуты скорости, если топливо твердое, а корабль будет жидкий?
Этот вопрос весьма озадачил Основателя. Будь он даже приговорен к неминуемой смертной казни, ему бы такая мысль даже на ум не пришла.
– Корабль жидкий? Это интересно… К этому наука еще не подошла, возможно, еще не дозрела… Как вы это полагаете?
Надзиратель не помедлил с разъяснениями.
– Как? А как считать человека, он твердый или он жидкий? Мой опыт говорит, что человек – это звучит жидко! Так что если основная масса корабля – это люди, то и весь корабль, я полагаю, довольно жидкий!
Возражать надзирателю даже по телефону не было принято, но надо было как-то осознать, куда он клонит.
– Я думаю, что люди не всегда жидкие. Они могут сплотиться в массу. А когда более совершенные люди по моему проекту преобразуются в растения космоса, то они станут значительно тверже.
– Тверже? – оживился голос в трубке. – Это хорошо. Но пока еще очень много отдельных жидких людей, которые никак не хотят слиться с массами. Я бы давно всех жидких отправил с вашей помощью за пределы нашего с вами космоса, чтобы только твердые остались. Нам твердым лететь некуда, да и некогда. Одна надежда – на вашу невесомость!
– Ну, невесомость еще как следует не разработана.
– Это плохо. Если до космоса далеко, то нельзя ли пока эту невесомость к нам опустить? Железнодорожный транспорт разгрузим. Я уже не говорю о питании населения. Невесомому, я надеюсь, не понадобится так много баланды. А то у нас некоторые моду себе завели, французских поваров выписывают. Дворяне выписывали, и мы туда же. А ведь французская кухня тяжеловата для нашего желудка. Луковый суп с хлебом-сыром. Сыр-фромаж! Плесень еще разводят французскую и швейцарскую. Будто у нас своей не хватает. Так как у нас с невесомостью?
– С невесомостью все хорошо, но пока не у нас. Мы же только часть космоса, потому у нас может быть только самая малая часть невесомости. И вот в чем трудность, вес-то изменяется, а масса остается. Постоянная величина.
– С массой трудности? У меня тоже трудности с массами, массы, они у нас движущая сила истории. Но что-то история движется слишком медленно. И все не туда… Такой народ! А если народ лишить его веса, то можно ли доверить такой массе беспрепятственное движение вперед? И потом, как он в невесомости нас, то есть власть свою поддерживать будет?
– Трудно сказать. Если все в невесомости, то и поддерживать никого не надо.
– Вот как? Ну и скоро вы полетите? Без поддержки!
В трубке раздавалось мерное посапывание. Основатель самим слухом прочувствовал плотность выкуренного дыма.
– До полета еще далеко, – заполнил паузу ученый и от собственного воображения закашлялся.
– Как далеко? – возмутилась трубка, – это что, саботаж? Мы же условились, вы
первый и полетите! Вы что-то не спешите испытать чувство законной гордости. А на вас уже и скафандр спроворили, наши специалисты по саркофагам постарались, все подогнано, все по мерке, даже одна нога короче другой…
Надзиратель не на шутку рассердился, он уже откровенно издевался. Ученый даже пожалел, что еще не научился отключать радиотелефон. Да и руки как-то плохо слушались, могли не ту кнопку нажать. Не та твердость в руках – мелькнуло у него в голове, но ответить он поспешил по сути дела:
– Не могу я лететь. Рад бы, но не получится. Нельзя мне за пределы вселенной, я же несимметричный, так что мне, скорее всего пути не будет. То есть путь мне возможен только незамкнутый.
– То есть как несимметричный? И что это значит – незамкнутый?
– Вы же знаете, что я хромой, это даже скафандром не исправишь. Только саркофагом! (Он сам удивился своей смелости.) Подобная несимметричность искажает искомую траекторию, как бы ни старался ее выровнять хромой пилот. Так что путь получается незамкнутый, то есть исключающий возможность возвращения в исходную точку.
– Вот как? Что-то вы загибаете! Абсолютной симметрии в природе нет. Я вот тоже
несимметричный. Рука вот – хромает. Как такой рукой руководить? А я руковожу! И народ от этого не шатает! Но если вы настаиваете на своем, то полетит ваш сын. Мы уже давно его наблюдаем и пестуем. Способный парень. И симметричный!
– Мой сын? – ученый настолько ушел в работу, что о жизни за пределами тюрьмы и думать забыл. Да и в пределах тюрьмы, что он видел? Он вдруг представил себе с тоской, как разрослась масса младенца, которого он видел только в колыбели, однажды и второпях. Как он питается там на воле? Хорошо бы, если бы в тюрьме, здесь еду подают регулярно. И как жаль, что он еще не сделал необходимых шагов в сторону преобразования несовершенного человеческого организма в идеальное растение космоса, которому кроме воды и света ничего не понадобится.
– Мой сын? Но и он состоит, как и я, из атомов, а атом – несимметричный, – продолжал противоречить ученый, интуитивно защищая жизнь своего сына.
– Атом несимметричный? Ну, это мы поправим. Если организм состоит из нечетного количества атомов, то не исключено, что организм несимметричный. Тогда мы добавим в организм еще один атом, тогда он будет состоять из четного количества атомов и будет соответственно симметричным. У нас здесь атомов, хоть отбавляй.
Разговор на этом оборвался. Затем без стука вошли в камеру два особиста и внесли очередное изобретение, как они его назвали – видеотелефон. Они объяснили, что техника уже позволяет внести в его камеру так называемый телевизор, но зрелище событий, которые он передает беспрестанно, способно только угнетать тонкие чувства и парализовать всякую самостоятельную мысль. А по видеотелефону он может общаться выборочно, когда ему предоставят возможность выбора, а пока он будет время от времени соединен с главным надзирателем. Кофе с цикорием на время разговора будет ему передаваться, как и прежде, вручную.
Как только особисты вышли и в коридоре отзвучал стук их сапог, вспыхнул синеватый экран, и на нем обозначились рябые черты его постоянного собеседника. Надзиратель, видимо, возлежал перед монитором в своем кабинете, по скромности мало чем отличавшемся от обычной одиночной камеры. Висевшая на стене географическая карта с пучками стрелок и флажков говорила о том, что ее хозяин увлекается военной географией. Итак, хозяин лежал под картой развязанных им сражений, вытянув ноги перед монитором, так что можно было видеть огромные подошвы его сапог, а лицо терялось где-то а перспективе.
– Я что-то нехорошо с вами недавно поговорил. Мне как-то не хватало вашей живой реакции, вот я и велел ускорить внедрение видеотелефона. К тому же мне захотелось сделать вам что-то приятное и увидеть вашу реакцию. Я решил наградить вас орденом Полярной Звезды. Думаю, что посмертно.
– Как посмертно? Я еще не изложил все мои мысли! Я еще не осуществил…
– Не увлекайтесь! И не волнуйтесь. Если понадобится, мы вас опять воскресим. Меня вот воскресили, поскольку понадобился народу. И нам вовсе не нужны все ваши мысли! – утешили его сапоги, – нам достаточно только некоторых. Да и человечеству нужно время, чтобы дорасти до некоторых из ваших мыслей. В общем, времени у вас еще достаточно. Но вот о чем я сейчас подумал. Вы, кажется, давно не видели звездное небо над головой? Сейчас вам по моему указанию сделают сюрприз.
Экран потух, и действительно, тут же за ним пришли и вежливо пригласили следовать куда-то вдаль по бесконечному коридору, где в окошечках камер его приветствовали странные ликующие лица. По пути особисты в полосатых пиджаках и при галстуках говорили ему увлеченно о каком-то новом мышлении.
– Что еще за новое мышление, когда старое еще не кончилось, а кое-где и вообще не начиналось, – пробурчал он на это, но они не унимались:
– Как же, как же, – объясняли ему новые полосатые, – у нас здесь давно один товарищ сидел в позе роденовского мыслителя. Дело в том, что в своей камере он и высидел мысль, что объемы всех камер надо свести до сидячих размеров. Экономия пространства высвобождает массу времени! Стоит только решительно ужать пространство, как тут же резко подскакивает количество самостоятельных мыслителей. Это и есть новое мышление, или по-иностранному плюрализм. Затем небольшое количество ходячих собирают все мысли, высиженные сидячими, и дают им ход. Это приводит весь механизм в вечное движение… А сейчас мы покажем вам нечто, что у нас связывается с ходячими представлениями о свободе…
Его ввели в огромную камеру, он огляделся и ахнул: над ним сияло незабвенное звездное небо, все созвездия оставались на своих местах, что говорило о том, что космическая эпоха еще не изменилась. Накренившийся Орион, целеустремленный Лебедь, Малая Медведица все еще не больше Большой…
Он вспомнил о своих калькуляциях по управлению погодой, дабы она из нелетной становилась летной, о переориентировке вооруженных сил на решение климатических проблем, о создании оружия массового развлечения, от которого не будет индивидуальной защиты, и подумал о том, что надо как-то к лучшему изменить небо. Хотя надо ли? Приглядевшись, он различил, что камера напоминает колодец, и если со дна его можно обозреть вселенную, то можно и всплыть, то есть взлететь в кромешное пространство.
– А днем здесь можно проводить гонки по вертикальной стене на мотоциклах, – произнес один из особистов, описав круговое движение рукой в кожаной перчатке.
– У стены внизу вы можете обнаружить свой старый велосипед, на котором вы когда-то ездили в библиотеку, все в целости и сохранности, у нас ничего не пропадает, – добавил второй особист.
Они ушли и оставили его одного, из чего он понял, что эта камера принадлежит ему, хотя бы на эту одну ночь, хорошо бы, чтобы это не была ночь перед казнью. Он долго и жадно вглядывался в яркие чертежи созвездий, с замиранием отмечал мерцание цефеид, радовался, что его зрение не так ослабло, как слух, он еще мог различить в Большой Медведице “восседающую” восьмую звездочку. Потом он стал с нарастающей досадой замечать, что звезды на этом небе как-то недостаточно обращали внимание друг на друга. Хотя, впрочем, они казались более расположенными к земле.
Пахло яблоками, он на ощупь нашел стол и яблоки на столе. Он не видел, но слышал, что какой-то чудак разводит здесь яблоки прямо на столах. Надкусив яблоко, он скривился от его терпкости, и подумал, что при подобной высоте каменного колодца вряд ли небесный охотник Орион мог бы высунуться выше своего пояса. Или это очередной удар ниже пояса со стороны главного надзирателя? Ему вспомнилось, как в детстве он бросал камни в заледеневшую гладь пруда с рассеянным лунным отражением, представляя себе полет в околосолнечное пространство: луна отражает солнце, надо, отразившись от луны, впитав ее холод, попытаться ринуться навстречу колючему солнечному ветру! Он размахнулся надкусанным кислым яблоком и отчаянно запустил его в звездное небо. Яблоко задело хвост Малой Медведицы недалеко от Полярной звезды и отразилось, отскочило вниз, в полную темноту. Вот оно что. Птоломеева картина мира с неподвижным и твердым небесным сводом, отметил он, прежде чем заставил себя догадаться, что это просто высокий потолок, искусно снаряженный тюремными электриками.
Он долго не мог заснуть под рукотворным небом. Хотя планетарии считал он милым и полезным сооружением ради объяснения детям и простофилям упрощенной Вселенной, но он никак не хотел принять тюремный вариант мироздания. Вот так воспаришь, умчишься в кромешную бездну, дабы добыть людям новое знание или новую веру, вернешься с грузом открытий, а тебе возьмут да и подсунут не ту планету, не ту Землю… Впрочем, он уже давно потерял представление о том, какая она, эта настоящая земля, и чего от него ожидают настоящие люди.
Во сне он занялся просвещением звезд.
Он летел в настоящем небе с мешком книг за плечами и на каждой звезде он открывал библиотеку. Для каждой библиотеки он составлял свой звездный каталог, ведь с каждой звезды небо выглядит по-другому. Он видел в звездном свете, как из корешков книг вырастет мыслящее растение будущего, не такое хрупкое и ломкое, как мыслящий тростник у Паскаля и Тютчева. Он чувствовал, как оно шелестит мудрыми мыслями. Звездные величины сияют от счастья, подаренного им с далекой и незаметной Земли.
От скопления ослепительного света он устремляется во мрак вселенной, ибо мрак соткан из дыма сгоревших библиотек. Там он восстанавливает по атому, по щепотке праха сгоревшие великие книги. Наконец, он находит в целости и сохранности многократно спаленную библиотеку древней Александрии. Как долго блуждал в пустоте ее неразвернутый дым!
Он обнаружил, что дальше, под Полярной звездой, в которую упирается гибкая земная ось, находится черный омут, где оседают все утраченные на земле сокровища духа, они вгонялись туда по черному смерчу, скрученному всем подспудным тягостным земным сумраком. И все это можно еще вернуть!

* * *

Утром его разбудила необычная суета. Было еще темно, и электрические звезды слабо горели на тюремном небе. Двери его исполинской камеры не были заперты, и он пошел по коридору в сторону нарастающего шума. Заключенные выстроились перед своими камерами, двери были распахнуты. Кто-то напевал: Америка, Америка, им вторили другие: Евразия, Евразия… Перед телевизионной камерой стоял тюремный поэт в красной косоворотке и валенках и, перекрывая всех, оглушительно читал, размахивая свободными руками, не то про Великую китайскую, не то про Берлинскую стену, которая настолько гнила, что надо в нее обязательно ткнуть.
Особисты были в подчеркнуто белых, уже без полос, костюмах, отчего казались привидениями в полумраке коридора. Они были уже без сапог. Наконец, он настиг чопорную процессию – группа аккуратных карликов в черных халатах торжественно несла на своих плечах прозрачный гроб. Он узнал карликов, это были микробиологи, они были призваны разрабатывать биологическое оружие на случай, если на нас нападет неживая природа. Кто-то из особистов в свое время решил, что микробами должны заниматься карлики, им виднее. Они же следили за тем, чтобы микробы не досаждали заключенному № 1. Но не он, как мне показалось, не заключенный № 1 плыл в гробу на узких плечах микробиологов, а мой надзиратель, только уже без трубки, но в тех же сияющих сапогах.
Уголовники в такт их шагу стучали в стену оловянными плошками. Политические молча вздымали вверх сухие кулаки. Куда его несут? На какую свободу? Он мертв? Или все еще жив? Его бледное усатое лицо не давало никакого ответа
Куда его несут?
Наконец, его медленно внесли в двери саркофага, под свинцовой защитой которого когда-то жил и работал легендарный атомщик. То-то его давно не было видно! Значит, он завершил свой труд, ведь по завершению своего труда ученые, как правило, исчезали неведомо куда. Тяжелая дверь закрылась, и все стали расходиться по своим местам. Карлики поспешили к своим микробам, за ними и поэт, все еще указывая пальцем на стены и призывая обязательно ткнуть. Уголовники перестали стучать плошками, потому что туда уже успели плеснуть баланду, сделали это почему-то политические. Особисты на ходу снимали белые пиджаки, видимо, им было необходимо переодеться.
Основатель было сунулся в свою прежнюю камеру, но дверь была заперта, как будто там уже поселился новый жилец.
Он захромал в сторону своего колодца. Когда он прошел сквозь стену, он едва не ослеп от сияния дня. Небо было голубое и настоящее. А внутри колодца, посредине двора стоял готовый к старту космический корабль, нацеленный на Полярную звезду, четкое воплощение его чертежей и расчетов. Уж не поставлен ли он здесь для заключенного № 1? Или?
Что за глупые мысли, тут же спохватился Основатель. И вообще, что такое мысль? И вдруг его охватила мучительная тревога: а где мой сын?
Говорят, что он поднялся (или спустился, что согласно принципу относительности одно и то же) на корабельном лифте в хорошо подогнанном скафандре, занял место пилота в голове ракеты, сам себе сказал: – Поехали! – и запустил двигатель на твердом топливе.
Хотя злые языки не устают утверждать, что он просто застрял в лифте

---

Орден Полярной звезды - 1

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ОТЕЦ

Гениального Основателя Вселенской Империи, кроме особо допущенных, никто не знал в лицо. Можно только догадываться, что это лицо время от времени покрывалось щетиной, поскольку тюремный цирюльник брил только раз в неделю. Такая щетина стала модной и на свободе, наряду с татуировкой, ибо на свободе только и мечтают об изысканных причудах вкуса, доступных по-настоящему только в тюрьме.
Несколько слов об особо допущенных. В их среде смена поколений проходила как-то неожиданно, чтобы особо допущенные не успели слишком сблизиться с поколением приговоренных к пожизненному заключению. Считалось, что особо допущенному повезло, если он своевременно переходил в разряд пожизненно заключенных, это было добрым знаком продления жизни.
Особо допущенные, или для краткости - Особисты были той особой выделки, благодаря которой ведомый ими объект (или субъект?), поглощенный своей творческой деятельностью, не замечал, как один особист сменялся другим. Для ведомого они, таким образом, всегда оставались в одном возрасте, приближающемся к среднему, никогда его не достигая. Одеты они были в одинаковые мундиры цвета тюремных стен, курили один и тот же недорогой табак и в любую погоду носили сапоги. Основателю иногда смутно казалось, что как только сапоги начинали стаптываться, следовало ожидать, что обладатель новых сапог проявит вспышку интереса к его проекту, как будто ему надо освежить свою стоптанную от хождения по разным местам память. Но что тут удивляться, его проект был столь необычен, что его было непросто изложить даже другим гениям на прогулке, тем более, что это строго запрещалось. Не рекомендовалось пытать и другого гения о сути его гениального проекта, дабы не отклоняться от своего собственного.
Особисты вели документы и составляли отчеты, но они уничтожались так же тщательно, как и велись, чтобы вводить в заблуждение всякого рода врагов, способных выкрасть эти ценные документы. Поэтому все, что можно сообщить о легендарном Основателе, основано на устном предании, неизвестно как проникшим за пределы того сурового времени, о котором принято говорить, что оно не должно повториться.
Основатель ценил свободу превыше всего, еще в детстве он освобождал пауков из паутины, поскольку их оцепенелый вид вызывал сочувствие, а мухи и осы бились, попав в тенета, что вселяло в наблюдателя надежду на их собственноручное освобождение. Он помогал муравьям выбраться за пределы муравейника, ибо ему казалось, что они в плену у собственной суеты. Ему не нравилась зависимость собственной ходьбы от зрения, поэтому он упражнялся в движении вперед с закрытыми глазами, отчего на его лице с раннего детства остались заметные шрамы. Его не устраивала зависимость головы от ног, оттого и замучила его мечта о полете, но без крыльев, прикованных к собственному туловищу или к фюзеляжу самолета, раздражала его и необходимость опоры на спертый воздух, ибо воздух не беспределен.
Будучи математиком, он уважал знак равенства, равенства углов и сторон приводило его в восторг, но больше всего его восхищала теорема, согласно которой хрен редьки не слаще, ее доказательству он посвятил немало времени, придя наконец к выводу, что за пределами овощных истин разрастаются дикие поля и леса иерархий, где всякое сравнение хромает, в результате он и сам хромал, сорвавшись однажды с дерева, пытаясь вычислить зависимость скорости роста дерева от веса взобравшегося на него разумного существа.
Что касается братства, то он старался всю свою сознательную жизнь отделить его от панибратства, дабы оно не переходило в хамство, но и близнецов он презирал за вопиющее разукрупнение безликости. Но больше всего он страдал от ощущения братства с обратным знаком, под которым подразумевалось нынешнее состояние человечества: небратство. Чем более разрастался и скучивался совокупный организм человечества, тем более он впадал в это небратское состояние, состояние немужественности и неженственности. Основатель породил идею: рассеять вздорное человечество в кромешном пространстве, расселить его по хуторам Вселенной, тогда и пробудится желанная родственная тоска по ставшим далекими братьям и сестрам по разуму, по братьям по оружию, растерявшим своих закадычных врагов, по братьям – собратьям по перу, утратившим даже надежду на читателей, поклонников и поклонниц.
Человечество будет расширяться вместе с космосом, краснея за все возрастающее отчуждение, но когда-то рассеивание достигнет физического предела, и уже не будет знать предела платоническая любовь человечества к себе самому, тогда космос блаженно съежится до состояния идеального братства!
Забота об этой в принципе русской идее требовала бездны времени и личной неограниченной свободы. Основатель прежде всего поспешил распутать свои семейные узы, это ему удалось, всеобщее непонимание было в этом надежной опорой. Семья мешала ему думать, а когда он получил невероятную возможность безнаказанно думать, он скоро забыл про свою семью, жену и, кажется, сына. Да, сын, если верить преданию, у него где-то был, но ему счастливый отец предоставил столько свободы, что сын ничего не знал и даже не хотел знать об отце.
Парадоксальным образом это не увязывалось с его мечтой о воссоздании детьми вечно исчезающего мира отцов, более того, физического возвращения ушедших отцов в утраченный ими мир детей. Возможно, путь лежит через жертву: отец жертвует сыном, чтобы сын своим путем нашел отца! Каков же тогда путь сына?
Но отец пока думал о своем, более близком: как освободиться от уз непреклонного земного тяготения? Думая об этом, Основатель еще не знал, что на это уйдет вся его свобода.
Звездное небо не давало ему покоя с раннего детства, ему страстно хотелось его приблизить к себе, для этого он залезал на деревья, а так как звезды виднелись только ночью, то он прокрадывался по ночам в сады, отчего принимали его за вора, хватали и начинали пытать, что же он хотел украсть, ведь цветы уже отцвели, а плоды еще не поспели. Тогда он оправдывался, указывая на звезды, и его отпускали, одни, полагая, что он очередной безобидный сумасшедший, другие же, чтобы не ввязываться в политику и вяло возделывать свой сад, ибо разговор о звездах, опасались они, мог затянуть именно в политику.
Бывал он и на крышах домов, где его подозревали уже в краже белья, которое сушилось на чердаке, но, найдя все в сохранности под его звездные вопли, его оставляли в покое, сочтя оторванным от жизни лунатиком.
В результате повышенного интереса к небу и неосмотрительного отношения к земле в более сознательный возраст он вошел, прихрамывая, так как падать ухитрялся не только с деревьев, но и с крыш. Знакомые и родственники поговаривали, что на самом деле он упал с Луны. Но в зрелом возрасте он уже не карабкался куда-то, а подолгу засиживался в публичных библиотеках, где осиливал сложные книги, которые мало кто до него дочитывал до конца, а то и до середины. Он читал, считал, перечитывал и пересчитывал, рисовал и чертил, некоторые его чертежи и сегодня можно увидеть в музеях рядом с копиями наскальных рисунков первобытного человека.
Он вычислял, насколько должно быть вытянуто шарообразное тело, чтобы в полете полностью совпадать со своим собственным следом. Какова должна быть скорость космического объекта, чтобы при движении внутри Млечного Пути увлечь за собою все видимые звезды. Какой толщины должен быть слой космической пыли, чтобы звезды стали чихать, и как это отразится на уровне интеллигентности земных муравьев. Позже он делал вычисления по заданию руководства, например: каким должен быть максимальный объем тюремной камеры, чтобы камера прогревалась теплом тела обнаженного узника (это пригодилось позже для расчета оптимального объема тела космонавта для заполнения кабины пилотируемого корабля), или каково должно быть соотношение площадей тюрьмы и околотюремного пространства, чтобы выход за пределы тюрьмы расценивался как ущемление свободы (и это пригодилось в период приватизации земного шара).
Его угнетал тот факт, что звездное небо представляло из себя прежде всего зверинец, и он добивался решения загадки, в чем здесь дело: конфигурация человеческого сообщества еще не дотягивает до уровня небесного распределения светящихся масс, или светящиеся массы еще не сложились в осмысленную конфигурацию, способную действительно просветить человека. Надо ли настраивать земную жизнь на правильно понятую звездную, небесную, или так починить небо, чтобы под ним жизнь стала вольготней и ярче.
Один из его последователей – генерал инженерной службы Покровский начертал проект, как лучше всего Земле свихнуться с привычной орбиты: в центре Антарктиды пробурить скважину, которая станет соплом реактивного двигателя. Надо только выбрать соответствующее светило, к которому надо лететь за недостающим светом и пространством. И какую часть Земли надо будет сжечь, чтобы уравнять ее с видимыми звездами.
Земной шар с реактивным выхлопом в точке Южного полюса можно обнаружить на полях одной из рукописей Основателя, хранящейся в тюремных архивах.
Почему именно в тюремных?
Известно, что Основатель в своем стремлении достичь кромешной свободы считал Землю отнюдь не колыбелью, но тюрьмой человечества. Поэтому он не удивился, когда однажды прямо из библиотеки был доставлен в Тюрьму. Знаменитая “Матросская тишина” и Лефортовская тюрьма до сих пор оспаривают право установить мемориальную доску в честь Основателя на своих стенах. Кто победил в этом споре, сказать трудно, ибо доска установлена во внутреннем дворе и видна только нынешним, к тому же не вполне грамотным заключенным. Возможно, что подобные доски установлены и в других тюрьмах, чтобы поднять дух обитателей.
В тюрьме Основатель пробыл какое-то время без работы, потом в его одиночную камеру доставили все его записи и чертежи, а как он позже убедился, к ним добавились еще и рукописные труды на заданную тему неизвестных ему энтузиастов. Однажды появился человек, которого он сперва принял за надзирателя, ибо тот принес две кружки кофе из цикория, себе и ему.
– Цикорий цветет синим цветом, а вот кофе из него – черный, – вместо приветствия сказал он.
– Ночное небо тоже черное, но днем, когда оно цветет, оно синее, – объяснил Основатель.
– Вот как? А ведь мы с вами видим в основном серое небо, даже днем, мне кажется, лучше уж сразу любоваться плодами, а не цветочками, – ответствовал надзиратель, и тут же сменил тему:
– Такое же небо видел перед смертью народоволец Кибальчич. Что вы думаете о Николае Кибальчиче?
– О Кибальчиче? Гениальный мыслитель! Он перед казнью успел начертить космическое устройство, это было первой догадкой применить ракету для превозмогания земной тяги…
– Ага, значит, покушение на земную тягу? Тянем-потянем… А вы знаете, за что был повешен Николай Иванович? – надзиратель достал трубку и начал ее любовно раскуривать
– За что? М-да. Повешен… Как нехорошо, оставлять человека между небом и землей, когда он уже сам собой не распоряжается. Я в принципе против смертной казни в любом виде. Любая казнь бесполезна. Рано или поздно все будут воскрешены силой моей науки. И Кибальчич, который пытался приручить взрывы, и царь-освободитель Александр II, погибший от неуправляемого взрывного устройства…
– Так уж и неуправляемого! Все управляемо. И объяснимо. Так вы понимаете теперь за что вас несколько ограничили в свободе? Попытайтесь порассуждать! Кибальчич покушался на жизнь царя, как вы тут неосторожно заметили, освободителя, а потом стал чертить космические устройства! Покушение на Вселенную! Итак, кое-какие устройства вами уже начертаны. На кого вы собираетесь покушаться?
– Как? – Основатель не ожидал подобного поворота мысли. Подобный поворот он бы вообще не отнес к правильной мыслительной операции. Но по запаху едкого трубочного дыма он скорее ощутил, чем понял, что в такой атмосфере нельзя обсуждать сам ход мысли, а надо откликаться на ее предметное содержание: – Я вообще против любого покушения на любую жизнь, я перед жизнью благоговею, хотя давно ее не наблюдаю. Я же говорил, рано или поздно все будут воскрешены, тогда я опять буду наблюдать жизнь.
– Так что, и царя вы нам опять воскресите? – недобро усмехнулся надзиратель.
– Раз все воскреснут, то и царь, – испуганно, но упрямо заявил ученый.
– Ну вот, получается, что мы и так и этак правы, задерживая вас здесь на неопределенный срок с вашими неопределенными замыслами. Ну, воскресите нам царя, это, конечно, плохо, но его тут же взорвет воскрешенный вами Кибальчич, что уже совсем неплохо, однако, зачем повторяться?
– Не взорвет, – хотел было озвучить мысль Основатель, но тут же спохватился и промолчал, подумав, что ему дают неопределенный срок, то есть пока еще не казнят смертью.
– Казнить смертью мы вас пока не будем, – подтвердил его думу свирепый собеседник, – мы же вас не сможем, к сожалению, воскресить, если нам в будущем понадобится действительно кого-нибудь по нашему усмотрению воскрешать. Но только по нашему усмотрению! Так что вам и карты в руки. Работайте. Ваше свободомыслие в вашем полном распоряжении!
За дверью раздались вопли, кого-то проволокли мимо по коридору, надзиратель отвлекся от мрачных мыслей о свободе и счел нужным разъяснить происходящее:
– Это, между прочим, истошный голос нашего осведомителя. Это он сообщил нам о вашем увлечении летающими предметами и указал нам на историческую связь этого увлечения с терроризмом. Вы удивляетесь? Он сидел рядом с вами в библиотеке и делал вид, будто читает литературу о переселении душ, на самом же деле он больше интересовался перевозкой мебели, но это неважно. Вы удивляетесь, почему он здесь? Но мы же не можем до бесконечности пользоваться его наблюдательностью, которая чем тоньше, тем грубее результат: мы же не можем заполнять тюрьму грузчиками-леваками, хотя левый уклон мы и не одобряем. С другой же стороны, нам и в тюрьме нужны преданные наблюдательные люди. Когда он не кричит, он по-прежнему занят: заглядывает в ваш глазок. Не насытится око видением! Вы наш двор уже видели? Не видели?
Он подставил табурет к окну и подчеркнуто услужливо под локоток подтолкнул заключенного подняться и выглянуть в окно. Во дворе по кругу двигались люди в полосатых робах.
– Это вам что-нибудь напоминает?
Основатель еще постоял на носках, припоминая, откуда ему знакома эта картина, наконец, предположил:
– Как на картине Ван Гога!
– Именно, как у Ван Гога! обрадовался надзиратель, выбивая трубку о каблук своего сапога: – Мы в свое время обратились к правительству Франции с просьбой выдать нам этого Ван Гога. Он как-то изобразил довольно старые ботинки и стал от этого знаменит. Мы подумали, было бы справедливо для истории, если бы он запечатлел достойно мои новые сапоги. Однако правительство Франции ответило нам отказом, дескать, не располагают информацией о местонахождении некоего Ван Гога! Какие малокультурные люди! А у нас даже тюремный двор – произведение искусства!
Он помог собеседнику спуститься с табурета, и только тут заметил, что тот хромает.
– Жаль, что вы хромаете, а то бы мы вас хоть сейчас вывели на прогулку. Там бы вы и с Ван Гогом познакомились, он же все равно к нам попал, это естественно, ведь художники недаром любят изображать собственное лицо в безликой толпе. Но у нас и сама толпа не безликая, хотя, если понадобится, все будут хромать, как и вы, в этом не слабость, а соборная нравственность замкнутого коллектива. Еще замечу, маршируют-то одинаково, а хромает каждый по-своему. Мы иногда запускаем коллективную хромоту, чтобы при помощи ее синхронного ритма замерить параметры подземных атомных испытаний, которые проводит наш противник неизвестно где. Вы знаете, что такое атом?
– Как же не знать, – возмутился ученый, – я же построил непротиворечивую теорию восстановления бывшего тела уже истлевшего человека по тоскующим атомам…
– Тоскующий атом это не наш атом, – перебил его надзиратель, – хотя мы найдем возможность и его развеселить. Наш атом – это неисчерпаемое оружие, которое хорошо еще и тем, что совсем не ржавеет. Создатель этого оружия работает как раз в камере напротив. Это даже не камера, а свинцовый саркофаг, это на тот случай, если наш атомщик просчитается, и взрыв произойдет прямо в камере. Тюрьма при этом даже не пострадает. Считаю нужным вам сообщить, что и над вами потолок свинцовый, так что если вам вдруг заблагорассудится при помощи вами начертанной ракеты выйти за положенные вам пределы, в лучшем случае вы попадете в саркофаг над вашей камерой.
– Но я и не собираюсь лететь в космос из моей камеры! Я вообще не уверен, доживу ли я сам до осуществления моих проектов.
– Доживете! У нас здесь хорошие специалисты по целесообразному продлению творческой жизни. Или доживет отдельная от вас мыслящая часть. У нас уже разработана щадящая гильотина: у легкомысленных французов – рраз! – и тело больше не безобразничает, и голова не соображает, а у нас при хирургическом вмешательстве тело тоже больше не безобразничает, а голова соображать продолжает. Иногда уже и на более приличном теле. Что же до полета в космос, то в космос вы, быть может, и не собираетесь, кто знает, что там, а вот в другую страну перелететь, почему бы нет? Вы же знаете географию! А что есть ваше изобретение как не подготовка массового перелета целого народа из отдельно взятой страны да в теплое местечко! Гуси-лебеди, тю-тю! Что вы так укоризненно на меня смотрите? Вы еще сами не ведаете, что вам может прийти в голову, как только ваша модель заработает. Вам же все хочется испытать, а нам все предупредить нужно. Думаете, нам с атомщиком легко? Ну, создаст он нам оружие массового поражения, чтобы мир во всем мире укрепить окончательно. Но он же после этого может ввязаться в борьбу за права человека! Это что же, чтобы каждый, кому не лень, мог на эту бомбу права иметь. Одно дело – дураков бомбой окоротить, а как дураки тебе под нос эту же самую бомбу? Чудовищно!
Основатель глянул в свой свинцовый потолок и почувствовал, как это чудовищно, но еще сильнее заныла в нем тоска по своим выкладкам и чертежам, чтобы никто ему не мешал обозначать корявыми значками свои воздушные грезы. Надзиратель, кажется, уловил сквозь дым своей трубки эту воздушную тоску, поднялся из-за стола и с воодушевлением произнес:
– Ну, так с Богом! Нас всех ждут достойные дела. А как, кстати, по поводу Бога? Поможет ли ваша ракета окончательно разоблачить его очевидное отсутствие?
– С Богом? – растерялся вычислитель. – Лаплас не нуждался в этой гипотезе, где там у меня копошатся уравнения Лапласа? Я ведь не работаю с очевидностями. Есть, правда, мнимые величины, корни из пустоты… С другой стороны, есть бесконечно малые величины, значит, возможны бесконечно далекие, или бесконечно высокие, это уж точно за пределами нашей тюрьмы.
– Смотрите у меня. Я полагаю, вам самому придется осуществлять ваш безумный проект, так что, если наткнетесь на Бога, можете не возвращаться! А цикорий пейте, он смягчает нрав и продляет жизнь, – надзиратель забрал свою пустую кружку, вышел и замкнул за собой тяжелую железную дверь.

- 2

Шло время, он думал, чертил, ставил опыты, воспитывал учеников. Читал популярные лекции: для политических – космополитизм космоса, для уголовников – космос в законе, для надзирателей – как охранять границы вселенной.
Его старательно контролировали особисты. Если кто-то из уголовников не мог пересказать лекцию, то Основатель был обязан прочитать ее в более кратком и более доступном виде. Иначе с политическими, в связи с расширением вселенной они требовали того же количества слов, но в более затяжной период, они же настаивали на том, чтобы на этот период были сокращены сроки их заключения. Особисты поддерживали это требование, ибо таким образом политические ускоренно переходили в разряд уголовников, а это благотворно влияло на мировое общественное мнение.
Надзиратели забрасывали вопросами, когда наконец можно будет выйти на границы вселенной, установить там контрольно-пропускные пункты и натянуть колючую проволоку через небесные сферы. Много спорили о наличии братьев по разуму: или их вообще нет, или в тюрьмах на других планетах такая хорошая охрана, что побег на нашу Землю практически невозможен.
Особисты опасались массового побега с лекций при помощи чертежей и схем, их пугала уже возможность свернуть чертеж в трубку, а это уже оружие. Однако ничего предосудительного не происходило, и Основателя уже начали подозревать, что все его расчеты ничего не стоят, что у него так ничто и никогда не полетит и не взорвется. Тогда он сам предложил устроить в тюремном дворе фейерверк и очень воодушевился, когда это ему разрешили. Он стал готовить потешный космический флот к запуску. Заключенные прильнули к окнам камер, а для персонала была организована трансляция с места события, но на место события они старались не выходить, мало ли что.
Основоположник подобно магу и волшебнику был весь вечер на арене – на тюремном дворе, он поджигал петарды и жирандоли, метался от одной вспышки к другой, в грохоте взлетающих разноцветных огней тонул звон его цепи, – конечно, из опасения, чтоб он и сам не взмыл в небо, свободу его передвижения ограничили цепью, длину которой он рассчитал сам, чтобы ее хватило на всю площадь тюремного двора. Тут уж он и сам был виноват, незадолго до этого он прочитал лекцию о движении тела с переменной массой, изображая этот процесс как последовательное сбрасывание цепей.
Праздник был признан удачным, на полыхание волшебных снарядов мгновенно откликнулась пожарная служба, дюжина машин окружила тюрьму, но внутрь их не пустили, и пожарники, задрав головы, любовались полыхающими разрядами, пытаясь достать до них водяной струей. По городу разнеслись зловещие слухи, будто изобретен новый вид смертной казни – катапультируемый электрический стул, что весьма ускоряет процедуру: приговоренного катапультируют, он еще исторгает из себя электрические разряды, а на его место сажают тут же следующего осужденного, все это настолько современно и удобно, что на стул сажают уже и тех, кого еще не успели приговорить.. Поговаривали, что стул подарен нам американцами, но были и сторонники отечественного производства, убеждавшие в том, что стул создан у нас, но по американским чертежам, выкраденным нашей разведкой.
Слухи эти скорее всего понравились главному надзирателю, который в хорошем расположении духа посетил ученого.
– Как долго мы с вами не виделись? Лет 11, а то и все 12, целый солнечный цикл! Слышал про ваш салют в нашу честь, похвально! Со мной даже советовались, не привлечь ли к этой огневой подготовке нашего атомиста, но что-то ему в саркофаг не смогли достучаться. Я всегда считал ученых чудаками, одни спешат пустить цветную пыль в глаза, другие прячутся и скрывают от народа свои достижения!
– Чудаки, чудаки, а как иначе, кому еще в голову придет то, что приходит им в голову, вот они и держат все подальше у себя в голове, а то ведь что можно в ответ услышать, – мысль изреченная есть ложь, а дело, выставленное напоказ, тем более, – заступился за своего коллегу Основатель, а сам вспомнил слова атомщика, сказанные недавно на прогулке, – эх, взорвал бы всю эту тюрьму, да боюсь, разнесет и все остальное!
– А это уже возможно технически? – спросил его тогда же Основатель шепотом, оглядываясь на остальных прогуливающихся, среди которых где-то ковылял акустик, работающий в области усиления слуха вплоть до улавливания писка мысли.
– Технически возможно, атомов полно вокруг, но громоздко, – прошипел в ответ атомщик, – с атомным зарядом все ясно, но пока взрыватель получается в десять раз больше. Вот и мы тут ходим по кругу, как атомы по орбите… Если бы нам соответствующее ядро, да скорость побольше… Есть еще одна мысль, как бы она на свежем воздухе не пропала… Мне кажется, что атом, как и каторжник в своей робе, полосат, а следовательно – несвободен… А если наоборот, каторжник из состояния частицы, воспользуется своей полосатой одеждой и перейдет в волновое состояние… Надо все это додумать в саркофаге…
Основатель представил себе, что будет, когда эти идеи выйдут за пределы саркофага, за пределы тюрьмы и овладеют массами, но голос надзирателя вернул его к мрачной действительности:
– А я все хотел вам показать еще один наш саркофаг. Пройдемте-ка по нашей
тюрьме!
Он звякнул ключами.
– Как он это произнес, по нашей тюрьме, любовно, как будто по родной стране, – мелькнуло в голове ученого, и тут же утонуло во тьме его старых мыслей.
– А вот тут, – излагал он по дороге, – полагает свои труды на алтарь отечества наш летописец. Какая тишина, слышите? Если прислушаться, то можно будет уловить мерное поскрипывание вечного пера. Ему созданы идеальные условия, никто не входит, да и ему выходить не надо. Чернила и новую бумагу ему подают вместе с баландой. Когда он углубится в прошлое, ему будут подавать пергамент, затем папирус и бересту. Стены камеры он может использовать по своему усмотрению, мы пока не вмешиваемся. Когда наша история закончится, а закончится она не скоро, его труды будут, несомненно, опубликованы и станут предметом обсуждения, а затем и изучения.
Он указал куда-то наверх и продолжил:
– А это могло бы вас заинтриговать, будь это в наших интересах. Там, этажом выше отдыхает наш специальный агент, он доставил нам чертежи реактивного прибора, для взлета которого приспособлен американский мыс Канаверел во Флориде. Мы проверили, не у вас ли украдены эти американские чертежи. Вас мы даже отвлекать не стали. К счастью, как выяснилось, они были похищены еще из царской тюрьмы у террориста Кибальчича. Возможно, за эту халатность в работе с важными секретными документами и был на самом деле повешен известный вам Кибальчич. А у нас все гораздо надежнее! Уж до ваших формул и чертежей никто не доберется. А если и доберется, то здесь над ними и будет работать. На нас, А не на них!
За следующей дверью раздался хриплый, скорее нечеловеческий голос, который повторял одну и ту же неразборчивую фразу. Ей вторил голос, вроде бы похожий на человеческий, но менее уверенный.
– Здесь у нас работает министр образования над реформой образования. Он создает сызнова русский язык. Дело в том, что непонятно, откуда взялся русский язык. Некоторые утверждают, что он взялся из русской литературы. Но тогда откуда взялась русская литература? Ведь ребенок, когда он учится говорить, еще не умеет читать. И тут ему подсовывают эту самую литературу, вместо того, чтобы дать свободно развиваться без всякого постороннего давления. Пусть народ учится языку у народа. Вот наш министр учится языку у попугая. Что может быть проще попугая? Образование должно быть понятно простому народу. – И немного помолчав, он добавил: – И любимо им. А какой народ не любит попугаев!
Основатель хотел бы что-то возразить, но от крика попугая слова застряли у него в горле.

Наконец, они вошли в полутемную, прохладную камеру, похожую на рентгеновский кабинет, где немудрено столкнуться с собственным скелетом. У освещенной фиолетовым светом стены стоял стеклянный гроб, в котором лежал в глубоко задумчивой позе лысый человек с редкими усами, одна рука на груди была сжата в кулак, как будто в нем была зажата последняя копейка. Нижняя половина тела терялась в темноте, отчего казалось, что это великан с бесконечными ногами.
– Кто это? – содрогнулся ученый.
– Это, если можно так сказать, наш заключенный номер 1. Его заслуга в том, что ради него и была создана вся тюрьма. Это, несомненно, выдающееся достижение. Но не главное. Обратите внимание, как он хорошо выглядит!
– Он мертв? – в ужасе взирая на мумию, спросил ученый.
– В том-то и дело, что жив.
Заметив, что ученому, больше имевшему дело с сухими схемами, а не с живой жизнью, стало явно не по себе, надзиратель поспешил вывести его отсюда под предлогом, что здесь нельзя курить.
Уже в своей камере Основатель, как в полусне, различал смешанные с табачным дымом слова, дым давал им невечную синюю ускользающую плоть.
– Это у вас очень хорошая идея, дать народу надежду на вечность посредством далекого космоса. Вы же предсказывали нашему народу, что он зарабатывает себе бессмертие, а затем начнет воскрешать и другие народы, уже сошедшие с исторической арены. А чтобы не началась война за передел мира между воскресшими народами, им с вашей легкой руки будет предоставлено дополнительное космическое пространство со всеми удобствами. За тридевять земель! Правы были предки, когда рассказывали сказки. Отдельный космос для гуннов, свой космос для сарматов и скифов, главное, чтобы они и там не сталкивались, а, в крайнем случае, торговали. Вот мы вам сейчас не просто так еще один саркофаг показали. Нам надо, чтобы вы и ему достойное место подыскали. Созвездие Льва, или там Кентавра, вам виднее. Но вы уж не тяните долго, вы не думайте, мол, уж он-то и так доживет-дотянет. Мы, конечно, можем гордиться нашими успехами в области бальзамирования. Кстати, вы заметили?
Надзиратель так пыхнул трубкой в его сторону, что он закашлялся от чужого едкого дыма, но сквозь кольца его, наконец, увидел, на что ему указывают.
– Заметили? Сапоги! Видите, как блестят! Ночное небо, Млечный Путь! Это наши бальзамировщики создали такую уникальную ваксу для моих сапог, теперь даже если подметки сносятся, голенища все равно сиять будут! Ну, заговорился я с вами. Пора. Мне надо еще потолковать с нашим архитектором. Ведь мы постоянно и неуклонно расширяемся. Надстраиваем этажи. Меняем орнамент решеток на окнах. Наша тюрьма, если бы было кому посмотреть на нее снаружи, пожалуй, самая красивая в мире!
И он ушел, оставив ученого размышлять о блеске и бессмертии вселенной.

---

Когда все тебя потеряют

Когда все тебя потеряют
и никто уже искать не станет,
тогда ты найдешься
и найдешь, что ответить тем, кто спросит –
где тебя носило –
уверяет весенний ветер.

Скажешь – засыпало золотой листвою,
скажешь – увлекли перелетные птицы,
умыкнула серебристая рыба.

Не говори, что с пути сбивался,
что о горючий камень споткнулся,
долго лежал под снежной корою,
ждал, когда под нею срастутся кости.

Скажи – с первой травой вернулся,
скажи – на землю выронили птицы,
на берег выплеснуло с талой водою.

Не говори, если вернешься,
что тебя уговаривал ветер
не возвращаться.

---

Невооруженным взглядом

Глядя с земли
на небо
я не верю будто любая звезда –
вечный огонь –
памятник
неизвестной планете

Я надеюсь,
что ничья жизнь не померкла
ради их далекого блеска
что никто не сгорел во тьме
ради их высокого огня

что никто
ни у кого
не отнимал землю
ради их
безвоздушного
пространства

---

Недалекие люди

Почему-то недалекие люди
Делают вид, что глядят далеко вперед
И принимают судьбоносные решения
Относительно нас и наших близких.

Эти судьбоносные решения
Умножают число недалеких людей
И сокращают число наших близких
Которые соглашаются с таким положением,
И стараются от нас держаться подальше.

Недалекие люди стремительно заселяют
Не столь отдаленное будущее
Превращая в жилплощадь неевклидово пространство
Присваивая себе осевое мировое время
Любое далекое перетаскивая в свое здесь и сейчас

Над нами сияют недалекие звезды

Почему же близкие нам люди
Не берут судьбу в свои руки
Разве близкие нам люди
Ничем не лучше людей недалеких?

Кто же нам внушает недалекие мысли
Будто близкое и недалекое в итоге одно и то же?

---

Вавилонское столпотворение

Вавилонское столпотворение

Мы строим Вавилонскую башню
Мы договорились ее построить
Мы строим за этажом этаж
Мы строим и строим
А кто-то уже пытается жить
На недостроенных этажах
На этажах построенных не ими
С ними нельзя договориться
Потому что тех кто спешит заселиться
Больше чем тех кто строит
Их все больше и больше
И они не дают нам спуститься на землю
Мы должны гнать этажи все выше
В надежде что и нам найдется место под солнцем
Место в построенной нами башне
Но нам не дают остановиться
Те которых все больше и больше
Они вечно занимают наше место
Обвиняя нас в вечном грехе
Будто мы на них свысока смотрим
Потому что и они сами смотрят
Сверху вниз с этажа на этаж
Презирая языки друг друга
И потому рушится наша башня
Потому что не может перерасти небо

13.11.12 Сан Паулу

---

Симон Дах (1605-1659), Анхен из Тарау

Simon Dach


Анхен из Тарау, милый мой свет,
Ты мой достаток, любовь и совет.

Анхен, ты добрым сердцем своим
Делаешь все, чтобы я был любим.

Анхен из Тарау, ты так хороша,
ты моя кровь, моя плоть и душа!

Пусть непогода нежданно придет,
Встретим мы вместе пору невзгод.

Хвори, изгнанье и старости груз
Только упрочат наш крепкий союз.

Так же, тем выше пальма растет,
Чем ее жестче ливень сечет.

Так же и мы, тем выше растем,
Чем тяжелее мы ношу несем.

Если ж в разлуке окажемся мы,
Жить будем, словно в объятиях тьмы.

Лесом бы, морем я шел за тобой,
В битву вступая с грозной судьбой.

Анхен из Тарау, мой сон наяву,
Только тобой я дышу и живу.

Что попрошу, ты все делаешь в срок,
Слова не скажешь ты мне поперек.

Что еще суть и любовь и мечта,
Если не сердце, ладонь и уста?

Если же люди, скандалят и лгут,
Так только кошка с собакой живут.

Нам же такой неизвестен порок,
Ты моя птичка, я твой голубок.

То, что ты ценишь, и я признаю,
Я твою юбку, ты шляпу мою!

Анхен, ведь в этом и сласть и покой,
Стали душой мы и плотью одной.

Мы как в раю, нам неведом разлад.
Ну. а без лада жизнь хуже, чем ад.



С немецкого (с немецкого перевода Гердера)

---

R. M. Rilke, Молитва за безумных и заключенных

Пусть отвернула от вас
жизнь откровенный лик,
все же кто-то сейчас,
может быть, ваш двойник

на свободе, без сна,
молится в эту ночь,
чтобы вам превозмочь
злые свои времена.

Вспомните свой дом,
нежно откиньте прядь.
Вновь на месте пустом
вечно вам начинать.

В сердце хмурые дни
темный оставят шрам.
Лишь бы не знать матерям,
что вы совсем одни,

что на пустырь ночной
месяц выходит в срок,
словно ваш дом родной,
замкнут и одинок.

Париж, зима, 1908–1909

---

Гёльдерлину

…Поэтически живет на земле человек…
Фридрих Гёльдерлин


Чтобы сердцу и уму
Проявиться наяву,
По завету твоему
Поэтически живу,
Песней подавляя страх
В новых скудных временах,
Веруя, что в беге дней
Вечер утра мудреней.

Где же боги, Гёльдерлин?
Львиный рык и взор орлин?
Только ловкий человек
Ладит по себе ковчег,
И стоит потешный флот
И потешной бури ждет...
Я иду, тяжел от дум,
Не рассчитанных на шум,
А скорей на шелест рощи,
Но от этого не проще
Смыслом озадачить звук,
Еле слышимый вокруг.

Да и круг все уже, уже,
И в него входящим вчуже
На какой-то русский дух
Напрягать свой ум и слух,
И тебе внимает глухо
Неба срезанное ухо,
И на всю земную ось
Солнце кровью пролилось…

18.06.11 Шато де Лавиньи

---

Шел я через лес один...

Шел я через лес один
Созерцая мир зверин
И глядели на меня
Очи дерева и пня

Я взглянул на небо птиц
Птицы все упали ниц
Я хотел испить воды
Рыбы словно от беды

Отшатнулись от руки
Чуть коснувшейся реки
Все как вымерло опричь
Затаилась где-то дичь

Только человечий вой
Стелется над головой
Только человечий крик
В каждое гнездо проник

В нору каждую залез
Возмутил лицо небес
И летят с ветвей берез
Капли человечьих слез

Слышит даже лунный диск
Тихий человечий писк
Как же так? От слов пустых
Даже львиный рык притих

Я злодею – палачу
Человек! Ты где? – кричу, -
Появись при свете дня!
…Никого опричь меня…

---

О переводах Рильке

КУДА? О переводах Рильке на русский язык

Ни одному из мировых поэтов так не везет в количестве переводов на русский язык как Райнеру Марии Рильке, и мало кому так не везет с качеством перевода. Поэт и филолог Ольга Седакова так раздосадована этим явлением, что предлагает подстрочный перевод как единственное верное толкование этого поэта. А как быть с другими, пусть более близкими нам по поэтике авторами, разве тут нет проблемы? Публикация подстрочников рядом с переводом была вполне разумным решением. И не будь такого количества опубликованных переводов, труднее было бы говорить и о качестве, или о качествах этих разных переводов. К тому же можно утверждать, что и подстрочник предполагает варианты, иногда весьма различные. Суть поэзии часто прячется в нюансах.
Вот оригинал VII сонета из «примыкающих к Сонетам к Орфею», которые известны как вершина философской и религиозной лирики Рильке. Написан этот сонет в замке Мюзо 17./19. февраля 1922 года: «Aus den Sonetten aus dem umkreis
der Sonette an Orpheus»:

VII

Wir hoeren seit lange die Brunnen mit.
Sie klingen uns beinah wie Zeit.
Aber sie halten viel eher Schritt
mit der wandelnden Ewigkeit.

Das Wasser ist fremd und das Wasser ist dein,
von hier und doch nicht von hier.
Eine Weile bist du der Brunnenstein,
und es spiegelt die Dinge in dir.

Wie ist das alles entfernt und verwandt
und lange entraetselt und unerkannt,
sinnlos und wieder voll Sinn.

Dein ist, zu lieben, was du nicht weisst.
Es nimmt dein geschenktes Gefьhl und reisst
es mit sich hinueber. Wohin?

Теперь предложим подстрочник этого сонета, не претендуя на то, что все тонкости будут сразу поняты и отмечены:

Мы издавна невольно слышим фонтаны.
Они звучат для нас почти как время.
Но они скорее держат шаг
с изменяющейся вечностью.

Вода чужая и вода твоя,
отсюда и все-таки не отсюда.
В какой-то момент ты камень (дно) фонтана,
и вода отражает вещи в тебе.

Как все отдалено и сродни
и давно разгадано и неузнаваемо
бессмысленно и снова полно смысла.

Тебе дано любить то, что ты не знаешь.
И оно берет это тобой подаренное чувство и влечет
его вместе с собой (прочь). Куда?

Первая часть этого сонета как бы указывает на стихотворение «Римский фонтан» швейцарского классика XIX века Конрада Фердинанда Майера (1825 – 1898), которое привожу здесь в моем переводе:

Ринувшись ввысь, ниспадает струя
В чашу из камня, и влажная блажь
Снова расплескивает через края
Струи воды во вторую из чаш;
Тут и второй наступает черед
В третий сосуд изливаться рекой,
Так каждая чаша берет и дает
И делит с потоком покой.

Оригинал;

Der roemische Brunnen

Aufsteigt der Strahl und fallend giesst
Er voll der Marmorschale Rund,
Die, sich verschleiernd, ueberfliesst
In einer zweiten Schale Grund;
Die zweite gibt, sie wird zu reich,
Der dritten wallend ihre Flut,
Und jede nimmt und gibt zugleich
Und stroemt und ruht.

Здесь та же тема дара и принятия, данная через образ фонтана. Рильке не мог не читать Майера. Известен ему и сам Римский фонтан в Вилле Боргезе, здесь должно упомянуть его прежние стихи о фонтанах из «Книги образов». Если искать подобную тему в русской поэзии, то вот хотя бы начало пушкинского стихотворения «Фонтану Бахчисарайского дворца», здесь тоже есть «дар» и «немолчный говор», «живость» и ощутимая «вещность», и то чувство восторга, которое скрыто и в сонете Рильке:

Фонтан любви, фонтан живой!
Принес я в дар тебе две розы.
Люблю немолчный говор твой
И поэтические слезы.

Твоя серебряная пыль
Меня кропит росою хладной:
Ах, лейся, лейся, ключ отрадный!
Журчи, журчи свою мне быль...

Одним из первых, появившихся в печати, переводов сонета Рилька был перевод Т.Сильман. Это был первый сборник Рильке «на нашем веку», он вызвал противоречивые мнения. Одни радовались, что, наконец, появился «русский Рильке», другие находили переводы скорее филологическими, нежели поэтическими, ведь автор переводов – филолог, а не поэт. Были высказаны опасения, что эта книга только замедлит выход в печать других переводов. Теперь можно видеть, что переводы Т. Сильман публикуются и в новых сборниках, наряду с новыми, другими переводами, их очевидная простота составителям кажется вполне убедительной.

VII

Как часто мы слышим: поёт ручей.
То будто время поёт.
Но нет, не время, это скорей
Сама бесконечность течёт.

Тебе порой эти звуки чужды,
Вода – то здесь, то не здесь.
А то вдруг ты – камень у самой воды,
И в ней отразился весь.

Как всё далеко и близко опять,
Нет смысла ни в чём, и нетрудно понять…
Течёт и течёт вода…

А ты неизвестное любишь до слёз,
Чужой ручей пробежал и унёс
Все чувства твои, но куда?

Перевод Т.Сильман (ИХЛ, 1965)

Вместо вечности употреблена «бесконечность», но это безликое слово, а в оригинале «вечность» изменяется, если взять математическую бесконечность, то она делится на потенциальную (или «дурную») и актуальную, можно домыслить, что вечность более соответствует актуальной бесконечности, она как бы «вся сразу» и изменяется внутри себя, тогда как время просто течет, соответствуя дурной бесконечности.
«Поет ручей», вполне избитый «поэтизм» (но и ручьев в поэзии Рильке более, чем достаточно), затем и «время поет», глагол повторяется, чтобы легко зарифмовать с другим глаголом – «течет». У Рильке рифмуются более неожиданные слова, хотя рифма остается грамматической (существительные Zeit – Ewigkeit), но здесь есть антитеза: «время – вечность». Если бы в русском языке эти слова рифмовались! Слово «время» повторяется в третьей строке. Таким образом, для «изменчивости» вечности места уже не хватило. «Тебе порой эти звуки чужды», но Рильке уже «забыл» о «звучании» в этой строке, у него уже поют неведомые смыслы; далее – «порой» - лишнее слово, «чужды» - требует тут же антитезы, но получает взамен только рифму – «воды». Образ фонтана не сохранен, потому «камень» появляется не оправданно (на какую-то длительность), а «вдруг», и потому «ты» отразился в воде, что банально, тогда как у автора вещи отражаются в «тебе», то есть «сквозь воду» в мраморном ложе фонтана, с которым сливается образ автора-читателя
(«ты» - камень, и потому в «тебе»…) «Нет смысла ни в чём», - «ни в чём» - лишнее, «и нетрудно понять…» - «нетрудно» - абсолютно лишнее и вялое, но если далее всего лишь – «Течёт и течёт вода…» (дурная бесконечность!), тогда, конечно, подумаешь, «течет»… «А ты неизвестное любишь до слёз», - зачем здесь «слезы», если не для последующей рифмы. Конечно, речь идет об эмоциях, страсти, но не обязательно о страсти слезливой, тем более по отношению к чему-то «неизвестному»! «Чужой ручей пробежал и унёс / Все чувства твои» Словно какой-то воришка «пробежал и унес». Пропало (не упомянуто, не подчеркнуто) «дарение», «дар», важный момент философии Рильке. Перевод Т. Сильман очень упрощен. Звуковая палитра не выдержана.

Владимир Микушевич начал переводит Рильке, возможно, раньше Т. Сильман, но смог обнародовать свои работы позже. Он увидел образ именно «фонтана», взял для него старинное русское название – «водомет», как в известном стихотворении Иннокентия Анненского: «Помню дым от струи водомета..» :

Давно мы слушаем водомет,
чьи струи, как время само, звучат,
но даже вечность их не уймет,
идущая с ними в лад.

Вода чужая, вода твоя;
здесь ключ нездешней страны;
ты камень, куда ниспадает струя,
где вещи отражены.

Она далека, но тебе сродни,
на солнце темна, прозрачна в тени,
загадочная вода.

Любить неведомое обречен,
ею будешь ты завлечен
вместе с нею. Куда?

В.Микушевич (РИПОЛ-КЛАССИК, Москва, 1998)
.
Но затем «даже вечность их не уймет», довольно красивая метонимия по отношению к «струям», что отдаляет нас от противоборства времени и вечности, к тому же, если вечность «идет … в лад», то скорее всего и не собирается что-либо унимать. «Вода чужая, вода твоя» - почти буквально, но чуть-чуть не хватает парадоксально объединительного «и»; «здесь ключ нездешней страны», красивая строчка, «здесь» должно стать оксюмороном к «нездешней стране», но «ключ… страны» столь же украшает образ, сколь и уводит от него, здесь самое «лишнее» слово все-таки «страна», которую хотелось бы «отомкнуть». Заключительные строки второго катрена с «камнем» - самые удачные изо всех прочих переводов. «На солнце темна, прозрачна в тени» - очень смелая попытка усилить оксюморонность и диалектику этого сонета, его «загадочность». Но в самом последнем терцета опять-таки утеряно «дарение», мотив обреченности здесь вряд ли уместен (автор здесь скорее отдается стихии сам), и «ею … завлечен / вместе с нею», одно из местоимений («ею») грамматически здесь лишнее. Перевод изрядный.

Зинаида Миркина (Рильке Р.М. Сонеты к Орфею. М.-СПб.: Летний сад, 1999) тщательно продумывает детали своего перевода. Она тоже начинает с «фонтана»:

Мы слушаем долго. Фонтана звон.
Звук времени, - капель шаг.
А может быть раньше, до всех времен
предвечность звучала так?

Вода – нигде, и вода – везде,
Ушла и пришла назад.
Минута – и камнем лежишь в воде,
Все вещи в тебя глядят.

Далекое – рядом с тобой, давно
Разгаданное – опять темно;
Нет смысла, он есть всегда.

Не знать, а любить это все… И вот,
Не мы, а оно нас в себя берет,
Уносит с собой. Куда?

Оригинальным, но закономерным для православной поэтессы представляется замена образа вечности на «предвечность», Красиво, но это вводит нас в христианскую теологию, тогда как Рильке весьма своеобразно относился к религии вообще, иногда это отношение чисто эстетическое. По свидетельству друга Рильке, философа-физиогномиста Рудольфа Касснера, Христос («Предвечный») «мешал» последнему непосредственно воспринимать Бога. Во всяком случае, Рильке в этом стихотворении достаточно было «вечности», понятия, скорее устремленного в бесконечное будущее, нежели во время «до вечности». Но трудно здесь однозначно определиться, диалектика Рильке завораживает. Сама же третья строка в переводе Миркиной очень красива: «А может быть раньше, до всех времен…» Но – «Минута – и камнем лежишь в воде» - как будто кого-то бросили в воду!
Тема фонтана не развита, не продолжена, к сожалению.
Несколько сбивает с толку перенос в первом терцете: «давно / Разгаданное», чего нет здесь у Рильке, четко строящего каждую отдельную строку, вмещающую антитезу себе самой. Хотя единственный перенос все-таки есть – в последнем терцете в предпоследней строке, но разрыв там у Рильке более органичен: рвет / это «reiЯt / es mit sich»…: А здесь при устном прочтении звучит почти слитно: «Далекое – рядом с тобой давно…» То же самое можно сказать о строке «Нет смысла, он есть всегда», запятая не выручает. У Рильке в каждой из этих строк антитеза выражена более четко и более изящно.
И в конце опять потеряно «дарение», возникает неопределенное «все», которое любишь, его не зная, снова потеряна диалектика добровольной отдачи: «Не мы, а оно нас в себя берет» - личное чувство персонифицировано в безличном «мы», которое уносится опять-таки безличным «оно» (все). Чувственная вещность Рильке смазана. Но в целом звуковая энергия сохранена.

Переводчик В. Бакусев (Москва, «Текст», 2003) пытается выдержать четкие антитезы Рильке при помощи тире, что также замедляет течение стиховой речи автора, столь же бурной, сколь и точной. Здесь опять течет «ручей», вернее «ручьи», ткань речи рвется не только тире, но и переносами, отчего каждая отдельная строка звучит отрывком.

Ручьев перекаты – быстрых минут,
нам все кажется, мерят ход.
Но с вечным в ногу они идут,
что разные лики несет.

Вода и чужая, вода и твоя,
отсюда – и с той стороны.
На миг ты – камень на дне ручья,
и в тебе отраженья видны.

Как же все близко и как далеко,
неведомо – и узнается легко,
след – и вновь ни следа.

Любить неизвестное – жребий твой.
Отдай ему чувство – оно с собой
возьмет его в даль. Куда?

Здесь немало буквальных повторов, которые в русском тексте не звучат. «Шаг» (Schritt) у Рильке не выбивается из немецкого текста, у З.Миркиной он интерпретируется как «шаг капель», но когда в русском переводе Бакусева «Ручьев перекаты» с вечным «в ногу идут», это отсылает нас к строевой песне. Несколько рваный синтаксис затрудняет восприятие, «они» в третьей строке: уже не ясно, к чему отнести это местоимение, к «перекатам» или к «минутам», а «вечное», прилагательное в творительном падеже, не позволяет догадаться сразу, к какому же предыдущему существительному относится союз «что» в начале следующего придаточного предложения. Меняющая лики вечность не совсем то, что одновременное несение разных ликов. И снова «камень на дне ручья» с абстрактными и банальными «отражениями», вместо загадочных «вещей» Рильке. Рифмы почти как у Микушевича; у того «страны – видны», у В.Бакусева «стороны – видны». Что значит: «с той стороны»? С какой?
Первый терцет сонета хорош, можно счесть находкой (не буквальное!): «след – и вновь ни следа», здесь даже тире не смущает.
В последнем терцете тире смущает «жребий твой». И затем снова прилагательное в роли существительного: «неизвестное», отчего опять теряется нить, к чему отнести местоимение «оно» после местоимения «ему»: к «неизвестному», на что намекает местоимение «его». Тяжелый синтаксис при мнимой легкости местоимений. Понуждение «отдай» намекает на «дар», но звучит излишне категорично для дарения: «отдай и оно возьмет»… В. Бакусев также перевел известный трактат Хайдеггера о Рильке, в своих переводах он ориентируется на философские интерпретации Хайдеггера. Но, видимо, в начале был Рильке, а уже потом Хайдеггер.

Аннотация к книге («Скорпион», Москва, 2010) предупреждает нас: «Перевод Владимира Летучего — новый не только по времени выхода в свет, он новый принципиально: максимально бережен к стилистике и поэтике оригинала и, самое главное: передает дух и смысл лирико-философских творений великого поэта». Это действительно самые последние переводы из Рильке, где переводчик мог учесть недостатки и достижения предшественников.


Заслушавшись, долго стоим над ручьем.
Он почти как время поет.
И в неустанном беге своем
в нем вечность себя узнает.

Вода твоя и чужая вода
отсюда – и все-таки нет.
Донным камнем кажешься ты иногда
и отражаешь вещи и свет.

Как все удаляется, чтобы опять
загадкой в перевоплощениях стать,
где смыслов и тайн череда.

Твоё: что не знаешь, любить наперёд.
Кто чувство твоё, как даренье берет
и уносит с собой. Куда?


«Заслушавшись, долго стоим над ручьем…» Довольно странное занятие, хотя для поэта характерное. У Рильке же не просто «фонтан», но – «фонтаны», множественное число, а это отбрасывает нас в умозрительное состояние, а не в конкретное созерцание. «И в неустанном беге своем / в нем вечность себя узнает» повтор творительных падежей с предлогом «в» - удаляет «вечность» от «времени» и сдвигает к «бегу», не лучшим образом построенная фраза. На то и вечность, чтобы не «бегать». У В. Летучего - снова «ручей, и поэтому снова невнятен образ камня, сочетание «вещей и света» тоже непонятно, «свет» как лишнее здесь для Рильке слово, только затемняет смысл «вещей». Непонятно, что значит «загадка в перевоплощениях» после того, как «все удаляется», антитеза здесь не четкая. «Перевоплощение», хотя и напрашивается по буквальному смыслу, но не из репертуара Рильке, даже если он в других стихах обращался к восточным (буддийским) мотивам.
«Вода твоя и чужая вода», здесь сочиненная связь не может точно противопоставить «свойства» воды, читается как перечисление, как и у Микушевича: «Вода чужая, вода твоя». «Твоё: что не знаешь, любить наперёд» - неуклюжая попытка буквально (чуть ли не пословно) повторить подстрочник, «любить наперёд» - это не русский язык, а какая-то Кама-сутра. Персонификация всего этого потока в неопределенном «Кто» (предпоследняя строка) теряет нерв течения оригинальной мысли. И можно взять дар, но не «дарение». «Не мы, а оно нас в себя берет/ Уносит с собой. Куда?» - у З.Миркиной. «Кто чувство твоё, как даренье берет /и уносит с собой. Куда?» – у В.Летучего. Иногда перевести близко к подстрочнику вовсе не значит хорошо передать смысл оригинала. В результате, вопреки аннотации, перевод В.Летучего именно стилистически далек от языка Рильке, он скорее ориентирован на разговорную, бытовую речь.


Следующий перевод взят из интернета, его автор Алена Алексеева (опубликовано -2006-10-13, Poеzia.ru http://poezia.ru/article.php?sid=48198), Она интересно переводит старых китайских поэтов, надо заметить, что некоторые свои переводы из Рильке она помечает как сочинения «по мотивам»:


Извечно вслушиваться в родники.
Подобно времени они поют.
Но слышатся за пением шаги
И вечности бредущей неуют.

Вода свободна и вода близка,
земная, здешняя, - вода небес.
И ты, что камень - в струях родника,
В тебе все вещи отразятся здесь.

Твоё всё исключительно, и всё ж
Загадку эту вновь ты познаёшь, -
Дно чувства, снова высота.

Не ведая, любовь ломает лёд.
И это страсть дарёную влечёт
С собой в иное, но куда?


Жесткие мужские рифмы оригинала, дающие ему напряжение, в этом переводе разбавлены женскими, они не всегда точны и полнозвучны, чего сам Рильке тщательно избегает. Ритм (размер) сонета то и дело сбивается.
«Твоё всё исключительно…» - наречие вряд ли поэтическое, скорее бухгалтерское, «Но слышатся за пением шаги / И вечности бредущей неуют», там где у автора все же стремление, «брести» которому не след (снова «дурная бесконечность), видимо переводчицу смутил «шаг вечности», понятый буквально, и тут же для рифмы («поют») вечности приписан звучный, но весьма смутный «неуют». «Дно чувства, снова высота», перевод объяснительный, у Рильке переход струй фонтана в движение чувств не столь навязчив. Смело, конечно – «Дно чувства», но что это такое? «Не ведая, (чего?) любовь ломает лёд» («Форель ломает лед»? - М.Кузмин), и снова «это», похожее здесь скорее на междометие, нежели на указательное (на что?) местоимение. «Дар» здесь превращен в буквальную «страсть дарёную» (geschenktes Gefьhl) , но без указания,У что это «твоя» страсть, уже неясно, чья это страсть, кто ее «дарит», личностный момент утерян. Рильке «ты» и «твой» можно понимать как «я» и «мой.»
Этот перевод явно недоработан. Но автор его и не выставил особенно напоказ, он «спрятан» в серии других переводов. Прошу прощения у автора за использования этого перевода.

Мой перевод оценивать я бы отдал с удовольствием кому-то другому, кому не лень вникать в чужой текст. Я бы назвал свою работу импрессионистской, я шел от впечатления, полученного от оригинала, к попытке создать подобное же впечатление от воссозданного мною произведения. Ведь у Рильке вслушивание в фонтаны умозрительно-созерцательное, оно как бы преследует автора неотступно, и не обязательно, что автор непосредственно и сейчас рядом с каким-то фонтаном, ручьем или другим водоемом.
А возможно, я вообще ни о чем не думал. Насколько помню, перевод этого сонета возник сразу и впоследствии не правился мною. Я ориентировался на звучание, звук, на создание аллитераций, которые бы подчеркивали «течение», перелив, переход из одного состояния в другое, противоположное. Потому здесь избыток журчащих шипящих согласных «ч» и «ш», повторы однокоренных слов, почти тавтологические; «с вечностью, вечно…», «Ты любишь то лишь, что...». В катренах рифмы на одинаковых ударных гласных, в первом это «и», во втором «а» («я»), тоже «а» в заключении (каталектика четырех последних строк, но так у многих, ибо у всех в конце – «Куда». Также значимы переходы согласных звуков «р» и «л», как соотношение «твердого и легкого, текучего». Во всех словах, кроме одного, не более трех слогов. Таких длинных слов («тяжелых»), как «перевоплощение» или «исключительно» нет, вынужденных переносов (анжабеманов) нет.
Поскольку здесь не фонтан, а «родник», а потом «ручей», то и с камнем пришлось «прикинуться»: «Камнем прикинься на миг у ручья», эту строку я заменил на более внятную: «Стань на мгновение ложем ручья». «все в тебе отразит волна», если домыслить с точки зрения квантовой физики, то волна и камень подобны частице и волне вещества, и способны зеркально отображаться друг в друге. Тут можно перефразировать Пушкина (о «подражании Корану) – хорошая физика, но плохая поэзия.. И последнее слово «не от Рильке» - это «шквал», но это усиление стихии здесь вполне логично, хотя оригинал чуть спокойнее, сдержаннее.

Как будто время в себе заточив,
не умолкая, течет родник.
Но схож скорее его перелив
с вечностью, вечно меняющей лик.

Вода твоя, и вода ничья,
Здешняя, все-таки так странна.
Стань на мгновение ложем ручья,
и все в тебе отразит волна.

Все кажется дальним и все же родным,
давно доступным и вновь иным,
пуста и полна вода.

Ты любишь то лишь, что не объял.
Как дар, твою страсть принимает шквал
и в струях влечет. Куда?

Этот сонет Рильке можно понять и как метафору переводческого творчества, в котором всегда остается загадочная неопределенность, незавершенность, как и в любом результате творчества. Это поединок великого оригинала с возникающим в сознании переводчика личным его поэтическим образом, когда переводчик берет чужую мысль и страсть и присваивает, переносит все это в свое, и уже трудно провести границу, где здесь свое и где чужое, и куда все это будет унесено – в вечное или же только во временное. Куда?

---

Земля, голубой эллипсоид

Земля, голубой эллипсоид,
Она меня кормит и поит,
Но весь я - тяжесть и гнет,
О, почему не полет?

Пусть эллипсоид вращения
За гнет попросит прощения,
Запустит меня, как пращу,
И я полечу и прощу.

---

К 80-летию Бурича и Алексеева

Два глухонемых хулигана...



Время чтения стихов

это время их написания

прикосновение
стокрылого ангела
книги

разговор рыб
ставший слышимый
птицам

оно где-то
между подушкой
и утром

Стихи мои!

Будут пытать
не выдам
сожгут все списки
не вспомню

Время чтения стихов

Спешите!

Оно никогда не наступит

(Владимир Бурич)


ЛУЧШЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

Предвкушать его.

Услышать скрип двери
и догадаться,
что это оно.

Растеряться.

Но взять себя в руки
и, побледнев от решимости,
прочесть его про себя.

Поразиться.

И, переведя дух,
прочесть его вслух,
но шепотом.

Расхрабриться.

И, открыв окно,
прокричать его громко,
на всю улицу.

Наконец успокоиться.

И ждать новое,
самое лучшее.

(Геннадий Алексеев)


Быстро текут юбилейные пятилетки.
Летом этого года исполняется 80 лет со дня рождения двух основоположников современного русского свободного стиха, верлибра: 18 июня родился Геннадий Алексеев, 6 августа – Владимир Бурич. Прожили оба недолго, у Алексеева не выдержало сердце в марте 1987, у Бурича в августе 1994. Некоторые до сих пор твердят, что в свободный стих вкладывается мало сердца.
Геннадий Алексеев создал ленинградскую школу верлибра, более близкую к разговорной речи, к мысленному диалогу с самим собой. Архитектор и художник, он сам оформлял свои книги стихов и прозы. Как ни странно, одну из первых его публикаций в журнале «Аврора» поддержал своей внутренней рецензией Иосиф Бродский, с оговоркой, что свободный стих в русской поэзии вряд ли когда-нибудь возобладает. Исследователь русского верлибра Юрий Орлицкий утверждает: «…большая часть произведений поэта, в том числе и многие безусловно лучшие, до сих пор остаются недоступными как широкому читателю, так и специалистам… Значение творчества Г. Алексеева, как водится в России, стало очевидным после его смерти, хотя и сейчас об этом замечательном литераторе знает очень узкий круг специалистов и любителей поэзии…»

Швейцарский поэт, славист и переводчик Феликс Филипп Ингольд в свой новейшей двуязычной антологии "Als Gruss zu lesen" - Русская поэзия с 2000 до 1800", выпущенной в Цюрихе в
2012 году, упомянув о рождении Бурича в Харькове и переезде в Москву, сообщает: "Больше
о его жизни ничего не известно. В большинстве литературных словарей и на соответствующих русских интернет-страницах имя его отсутствует."

Владимира Бурича в поэзию напутствовал популярный в 60-е годы новатор турецкой поэзии Назым Хикмет. Вот разговор между Хикметом и Николаем Глазковым, записанный Буричем:

Глазков: Стихи без рифмы напоминают мне женщину без волос.
Назым Хикмет: А представь себе, брат, женщину, у которой везде будут волосы.
Глазков: Это верно…

Конечно, этим не исчерпывается теория свободного стиха, поэтому Бурич в 70-е годы пишет статьи по ритмологии, где, как в периодической таблице Менделеева, подобно еще не открытому химическому элементу, определяется место и верлибру. Его критика рифменного мышления, часто приводящего рифмующего поэта к непредвиденному результату, определила художественные задачки недавнего постмодерна: повтор старой поэтики в ироническом плане и стремление спрятаться в чужих цитатах. О «стихотворной запоминаемости» рифмованных текстов говорил с иронией: «Это пустой вздор. Всем известно, как запоминается всякая ерунда. И наоборот. Что касается меня, то я сознательно обратился к свободному стиху, как к трудно запоминаемому, чтобы он постоянно дразнил, раздражал, заставлял перечитывать его снова и снова, чтобы не получалась девальвация, какая постигла многие произведения, написанные силлабо-тоникой». К поэзии, как к нерукотворному созданию, Бурич относился крайне серьезно: «Одним из опосредованных средств человеческой адаптации является поэтическая литература. В противоположность непоэтической литературе, занимающейся выработкой новых и популяризацией старых понятий поэтическая литература занимается моделированием человеческого менталитета в определенных политических и социальных условиях». (Вл.Бурич, «Тексты», Москва, СП, 1989, стр 143)
Если исходить из того факта, что интерес к поэзии во всем мире падает, то получается, что условия (политические и социальные) ныне таковы, что не требуют от человека развития его умственных устремлений. Недавно австрийский поэт Рауль Шротт в соавторстве с ученым - психологом опубликовал обширное исследование, в котором доказывалось, что чтение и сочинение стихотворений перекидывает некий мостик между правым и левым полушарием головного мозга человека, между логическим и образным (ассоциативным) мышлением. Без
этого "мостика", построенного еще в детстве, полнота мышления не осуществляется...
«Я был приговорен к высшей мере литературного наказания – к двадцати семи годам непечатания», - говорит о себе Бурич. Сейчас у него, как и у Г.Алексеева, «взрослые» ученики, а некоторые их «внучатые» последователи, возможно, их книг уже не знают, переизданий нет и не предвидится. Если посмотреть на самый широкий сайт в интернете - «стихи.ру», то можно заметить, что под верлибром в лучшем случае до сих пор понимают солидный белый стих, а то просто стих, написанный через пень-колоду. Но есть и понимающие этот жанр, умеющие им пользоваться: – Владимир Монахов, Евгений Дюринг, Егор Кошелев, Лана Волкова, Анатолий Степанов, Артем Ангелопуло…
Непонимание верлибра связано с благим намерением соблюдать традицию и чистоту жанра, тогда как есть и другие традиции, а жанры могут дополнять друг друга. Когда я помещаю свободный стих между поэзией и прозой, то можно это понимать как переходную, а исторически даже как исходную литературную форму. Поэтому свободный стих не теснит привычную лирику, не дублирует прозу, записывая ее «в столбик», а стремится занять свое законное место в литературе. Когда я определяю его как жанр словесности, симметричный прозе относительно поэзии, я имею в виду именно полноту литературы. Можно даже сказать, что это не проза и не поэзия, и в то же время - и проза и поэзия. Владимир Бурич в своих набросках (Записные книжки) оставляет афоризму из одного предложения прозаическую запись («У обезьян под шкурой розовые щеки»), но верлибр (иногда это цепь афоризмов) уже стихи, где по смыслу задается интонация, каждое слово или фраза по праву выбирает себе отдельную строку:

Стихи мои
профилактические прививки
от страха
отчаяния
ужаса смерти
это безбольно
через лопнувшие сосуды глаза


Пауза (междустрочие) в верлибре дает нам момент подумать, тогда как в силлабо-тонике это скорее музыкальный момент (синкопа). У прозы гораздо более длинное дыхание и более широкий шаг, а неравномерность шага как бы не замечается в общем фразовом потоке. Верлибр расширяет словарь как поэзии, так и прозы. Трудно представить себе слово «профилактический» в лирической стихии не-свободного стиха, если это не ирония, а в прозе оно было бы в своем прямом, не-образном смысле. Даже названия стихотворений у Бурича говорят о превращении научных («прозаических») понятий в оригинальный образ: «Концепции», «Сирингомиэлия», «Ненависть деструктивна…», «Стагнация», «Трансплантация», «Деадаптация»… Здесь не мог не сказаться опыт новаторов послевоенной польской поэзии, таких как Тадеуш Ружевич, которого Бурич успешно переводил на русский язык.
Поэтический опыт Геннадия Алексеева и Владимира Бурича дает нам уже не попытки, не эксперименты, а образцы. Обратим сегодня на них наше внимание. Они писали так тогда, когда почти не на кого было опереться.
Вячеслав Куприянов



ГЕННАДИЙ АЛЕКСЕЕВ

КУПОЛ ИСААКИЯ

Вечером
я любовался куполом Исаакия,
который был эффектно освещен
и сиял
на фоне сине-фиолетового неба.

И вдруг я понял,
что он совсем беззащитен.

И вдруг я понял,
что он боится неба,
от которого
можно ждать всего, чего угодно,
что он боится звезд,
которых слишком много.

И вдруг я понял,
что этот огромный позолоченный купол
ужасно одинок
и это
непоправимо.


ВОСТОРЖЕННЫЙ

Хожу по весеннему городу,
и в горле у меня булькает восторг.
Но я и виду не подаю.
Хожу по городу и криво усмехаюсь:
"Подумаешь, весна!"

Сажусь в весеннюю электричку,
и в ушах у меня щекотно от восторга,
но я не поддаюсь.
Еду в весенней электричке
и исподлобья гляжу в окно:
"Эка невидаль - весна!"

Вылезаю из электрички,
бросаюсь в лес,
раскапываю снег под елкой,
расталкиваю знакомого муравья
и кричу ему в ухо:
- Проснись, весна на дворе!
Восторг-то какой!

- Сумасшедший!- говорит муравей.-
И откуда только берутся
такие восторженные идиоты?



***

Протяни руку,
и на твою ладонь
упадет дождевая капля.
Протяни руку,
и на твою ладонь
сядет стрекоза
большая зеленая стрекоза.
Только протяни руку
и к тебе на ладонь
спустится райская птица
ослепительной красоты.
настоящая райская птица!
Протяни же руку!
чего ты стесняешься -
ты же не нищий.

Постой минуточку с протянутой рукой,
и кто-то положит тебе на ладонь
свое пылкое восторженное сердце.

А если положат камень,
не обижайся,
будь великодушен.

----


В музее

У богоматери
было очень усталое лицо.

- Мария, - сказал я,-
отдохните немного.
Я подержу ребенка.

Она благодарно улыбнулась
и согласилась.

Младенец
и впрямь был нелегкий.
Он обхватил мою шею ручонкой
и сидел спокойно

Подбежала служительница музея
и закричала,
что я испортил икону

Глупая женщина.

---

ТАК

- Не так,- говорю,-
вовсе не так.
- А как?- спрашивают.

- Да никак,- говорю,-
вот разве что ночью
в открытом море
под звездным небом
и слушать шипенье воды,
скользящей вдоль борта.
Вот разве что в море
под небом полночным,
наполненным звездами,
и плыть, не тревожась нисколько.
Вот разве что так.

Иль, может быть, утром
на пустынной набережной,
поеживаясь от холода,

и смотреть на большие баржи,
плывущие друг за другом.

Да, разве что утром
у воды на гранитных плитах,
подняв воротник пальто,
и стоять, ни о чем не печалясь.

Вот разве что так,- говорю,-
не иначе.

***

Необъяснимо,
но ребенок
так горько плачет
у истока жизни.

Непостижимо,
но мужчина
пренебрегает
красотой созревшей жизни.

Невероятно,
но старик
смеется радостно
у жизни на краю.

---

Бессовестные.

Веселые они люди -
бессовестные.

Спросишь:
- И не совестно вам?
- Нет,- отвечают,-
не совестно!-
И улыбаются.

Удивишься:
- Неужто и впрямь
совсем у вас совести нет?
- Да,- говорят,-
ни капельки нет!-
И смеются.

Полюбопытствуешь:
- Куда же вы ее дели,
совесть-то свою?
- Да у нас и не было ее,- говорят,-
никогда не было!-
И хохочут.

Отойдешь в сторонку
и задумаешься.

---


ДВА ГЛУХОНЕМЫХ ХУЛИГАНА

Два глухонемых хулигана
три глухонемых хулигана
четыре глухонемых хулигана
хватит?
можно еще.
Пять глухонемых хулиганов
шесть глухонемых хулиганов
семь глухонемых хулиганов
теперь достаточно.
Семеро здоровенных
глухонемых хулиганов —
это целая толпа.
Безобразничают они скромно:
не матерятся,
не пристают к девушкам,
не пугают старушек —
просто стоят на мосту
и чего-то ждут,
а на мосту стоять не положено.
Милиционер свистит,
но они не слышат,
потому что они глухонемые,
и получается безобразие.
Семеро совершенно глухих
и безнадежно немых хулиганов
ждут на мосту
какого-то чуда.
Но если вам кажется,
что их все же
слишком много,
можно оставить только шестерых
или пятерых,
можно ограничиться четырьмя
или даже тремя.
Давайте оставим на мосту
двоих глухонемых хулиганов,
одному будет скучно
ждать чуда.

---

ШУТ.

Шут! Шут! Тут шут!
Шута поймали!
-"Пошути, шут! По шутовству соскучились!
Посмеши, шут! По смеху стосковались!
Тащите сюда всех царевен- несмеян!
Тащите сюда всех зарёванных царевен!
Шут! Шут! Шут!"
А тот стоит весь бледный
И губы у него трясутся.

----------------------




ВЛАДИМИР БУРИЧ

***

Так и не смог доесть
золотую буханку дня

Посмотрел на часы
половина семидесятого

надо ложиться спать
гасить свет
в глазах

Руки можно поднять
чтобы капитулировать

чтобы взлететь



***

Зачем обнимать
если нельзя задушить

зачем целовать
если нельзя съесть

зачем брать
если нельзя взять навсегда
с собой
туда
в райский сад

ГЕРМАНИЯ – 1984

Я захотел заглянуть в пасть зверю

а увидел
маленькие домики под красной черепицей
высунувшихся из окон старушек
детей идущих в кирху на концерт Баха
желтые кусты форзиций бледно-розовые соцветия очиток
кружку пива стоящую на тротуаре
рядом с мастером укладывающим плиты

Он подмигнул мне
и весело крикнул:
- Рус сдавайся!

ПЕСНЯ

Каменщик
спит
сидит
в воскресенье
рубль стоит кубометр кладки
пять кубометров в день норма

Стоит
ходит
огород поливает
плотник
рубль в час стоят его движения
в воскресенье
гребет
плывет на лодке

Каменщик
нянчит внука
открывает бутылку

Плотник
поднимает руки
поправляет кепку
относит весла в заросли ежевики

И растут
незримые
замки


***

Фигуру моей души
не могло передать мое тело

Тело моей любви
не найти на фресках Помпеи

Фигура моей любви
не сплетение
не слияние
не нанизывание
не поедание
это не действие
это маленький вакуум
образующийся в горле


***

Все наше бунтарство
это скрытая форма покоя
мы лжем
мы жаждем
чтобы гвоздь был вбит
шар скатился
капля упала

***

Стареем
я
моя кепка
мост через реку

Старение камня – эталон старения

Старение – вот что нас объединяет
Мы в едином потоке старения

Мое старение адекватно
старению десяти кошек
четырех собак

я не увижу старости
этого галчонка

***
Перерезав горло лезвием забора
угасающим взглядом
покатился по каменным дорожкам рая

Ни одного плевательного рефлекса
ни одного фонтанчика слюны из алой гортани кита
только призраки цветоформы
только молекула аромата
величиной с розовую Венеру
влетает в мохнатую пещеру моего носа


***

Я вижу тебя
сквозь этот пепел
сквозь месяц
сквозь Днепр
шагающий
в зеленой рубашке леса
по мягкому песку пляжа

Сколько русской крови
в березах и осинах
которые снова
светят там наверху

***

Хочу боли
хочу резкой непреходящей боли
боли правды
боли жизни

хочу плакать большими цветными слезами
приводя публику в восхищение



-

Я старьевщик
я собираю продукты распада
они гуманны и безобидны
иглы уже не уколют
колесо не раздавит
Я речник
ставлю временные пирамиды из досок
в память о мелях
Грабли
да конечно нужны бы грабли
собрать
опавшие волосы солнца


***

На перекрестке
времени и пространства
стою
торгую
днями своей жизни
подходите
покупайте
вот этот свежий
с красными боками рассвета
их сорвали
руки любимой

Смотрю на них
плачу
обливаю слезами
белой кровью воспоминаний


* * *

Я заглянул к себе ночью в окно

И увидел
что меня там нет

И понял
что меня может не быть


* * *

Мир наполняют
послевоенные люди
послевоенные вещи

нашел среди писем
кусок довоенного мыла
не знал что делать
мыться
плакать

Довоенная эра —
затонувшая Атлантида

И мы
уцелевшие чудом



ЗАПОВЕДИ ГОРОДА

Уходя гашу свет
Перехожу улицу на перекрестках
Сначала смотрю налево
дойдя до середины — направо
Берегусь автомобиля
Берегусь листопада
Не курю
Не сорю
Не хожу по газонам
Фрукты ем мытые
Воду пью кипяченую
Перед сном чищу зубы
Не читаю в темноте и лежа
Так дожил до почтенных лет
И что?
Хранить свои деньги в сберегательной кассе?



* * *

Середина жизни

мысли в зените

Все происходит четко и однозначно
как в операционной
с бестеневым освещением



* * *

Ненависть деструктивна
Любовь требует формы

Как трудно творить
на столе
разоренной планеты



* * *

Солнце сменяет Луну
Солнце сменяет Луна
Одно Солнце
Одна Луна
Чистая случайность
только задержавшая развитие
человеческого воображения



* * *

Человечество
непотопляемое судно

Четыре миллиарда
отсеков
надежды

---

О, дышащие существа...

О, дышащие существа!
Вы друг из друга воздух пьете
и выдыхаете слова,
неуловимые в полете.

Дышите глубже, молчуны!
Шумите вдумчивей, витии!
Вы в лоне ломкой тишины
творите грозные стихии.

Вот слово-ветер, слово-гром,
смех - молнией по небосклону!
Мы думаем, что мы поем,
а мы листвы лишаем крону.

Мы с истиной страшимся встреч,
мы только случаю предтечи.
Мы думаем, что держим речь,
но нет опоры, кроме речи.

Мы, думаем, что мы молчим,
чтоб словом не испортить дело,
а мы вселенную мельчим
до огородного надела.

Есть небо, емкое как вдох,
и мысль, достойная вниманья.
Мы думаем, что мир оглох,
а нам внимает мирозданье.

---

Теодор Фонтане, Четыре стихотворения

DIE FRAGE BLEIBT

Halte dich still, halte dich stumm,
Nur nicht forschen, warum? warum?
Nur nicht bittre Fragen tauschen,
Antwort ist doch nur wie Meeresrauschen.
Wie's dich auch aufzuhorchen treibt,
Das Dunkel, das Rдtsel, die Frage bleibt.



ОСТАЕТСЯ ВОПРОС

Тихо живи, оставайся нем,
Зря не тверди – почему? зачем?
Горек вопрос? В разговоре с тобою
Будет в ответ шум морского прибоя.
Слушай, не слушай, что ветер донес:
Тайна и тьма. Остается вопрос…



RUECKBLICK

Es geht zu End', und ich blicke zurueck.
Wie war mein Leben? wie war mein Glueck?

Ich sass und machte meine Schuh;
Unter Lob und Tadel sah man mir zu.

"Du dichtest, das ist das Wichtigste ..."
"Du dichtest, das ist das Nichtigste."

"Wenn Dichtung uns nicht zum Himmel trьge ..."
"Phantastereien, Unsinn, Lьge!"

"Gцttlicher Funke, Prometheusfeuer ..."
"Zirpende Grille, leere Scheuer!"

Von hundert geliebt, von tausend missacht't,
So hab' ich meine Tage verbracht.


ИТОГИ

Вот время приходит итожить дела.
В чем мое счастье? Как жизнь прошла?

Тачал сапоги я в своем углу;
И брань я слышал, и похвалу.

«Поэт! Ты оставишь в истории след...»
«Поэт? Глупее занятия нет.»

«Поэзия к свету выводит во мраке...»
«Фантазии, глупости, вздоры и враки!»

«Божия искра, огонь Прометея...»
«Стрекот сверчка и пустая затея!»

Хулителей тьма на пяток знатоков –
Итог поэтичской жизни таков.


MEIN LEBEN

Mein Leben, ein Leben ist es kaum,
Ich gehe dahin als wie im Traum.

Wie Schatten huschen die Mensch hin,
Ein Schatten dazwischen ich selber bin.

Und im Herzen tiefe Muedigkeit -
Alles sagt mir: Es ist Zeit ...

МОЯ ЖИЗНЬ

Вся жизнь моя, это жизнь не вполне,
Она пролетела, словно во сне.

Мелькают люди, подобно теням.
Одна из теней .- это я сам.

И сердце устало, себе же на зло
Шепчет угрюмо, что время ушло

***

Ein neues Buch, ein neues Jahr
Was werden die Tage bringen?!
Wird's werden, wie es immer war,
Halb scheitern, halb gelingen?

Ich mцchte leben, bis all dies Glьhn
Rьcklдsst einen leuchtenden Funken.
Und nicht vergeht, wie die Flamm' im Kamin,
Die eben zu Asche gesunken

***

Как новый год, так новый том,
И в этом-то вся задача?
А жизнь все тем же идет чередом ,
То взлет, то неудача.

Я так хотел бы дожить до седин,
Чтоб вспышка за спышкой крепла.
Не так, как тлеет этот камин,
И вот – лишь горстка пепла.

"Зарубежная поэзия в переводах Вячеслава Куприянова". «Радуга» 2009

---

Всемирная отзывчивость авангарда

Всемирная отзывчивость авангарда


По поводу дискуссии Вальдемар Вебер – Д.А.Пригов –
в журнале «Иностранная литература» № 7 (2005 г.)

Мы существуем, а некоторые живут припеваючи в уже изжившую себя эпоху постмодерна. Взгляните на телерекламу, где вся семья, как в сказке про репку, идиотски вопит и прыгает от восторга, получив доступ к очередному напитку из прокисших фруктов. Посмотрите на телевизионное ток-шоу, где глаз противоречит уху, и смысл не соответствует звуку. Все это дико, зато дико интересно.
В своем эссе «Интересное» философ Голосовкер, предвидя нам уготованное будущее, объяснял, что подлинное и высокое скорее неинтересно, так как содержит в себе не всем и не сразу доступный культурный код, а «интересное» - в смысле «занятное» - часто находится вообще вне культуры.
Если Ортега и Гассет заявлял о восстании масс, то сегодня следует говорить о падении элиты. Это связано с тем, что «элита» в своих отношениях с массами все более ориентируется не на традиционную (книжную) культуру, а на массовую информацию. Таким образом «элита» превращается в «информафию». Не потому, что она обладает некой особо важной информацией, а потому что приватизирует и узурпирует средства массовой информации. И все эти (или многие) более мелкие образования пытаются не отстать в строительстве мозаичной, дробной и довольно случайной картины мира. Но, если, скажем, наркомафия вполне себе представляет смертельный вред от своего бизнеса, то «информафия» всегда делает высокомерно важный вид в своей уверенности, что творит благо.
Зарубежные слависты (как и прочие идущие впереди прогресса) приняли условия пост-культурного постмодерна и включили в сферу своих интересов именно тех, кто формировал и формирует вкусы этой виртуальной элиты.
Читать Вальдемара Вебера надо так, как он пишет, рассчитывая на диалог. Читать Пригова надо там, где он не говорит, а проговаривается. Пригов с проблемы, которой озадачена личность, переводит сразу на личность, завоевывая симпатии единонемышленников. «Которые не хотят вас, так ведь они имеют право». Но Вебер пишет не о себе, которого кто-то «не хочет», а о достаточно сложном пласте литературы модернизма ХХ века, который еще не вполне освоен ни через перевод (чем он занимался и занимается), ни через осознание в оригинальной традиции. Вебер серьезен, потому неинтересен невнимательным и опасен развеселившимся. Последним интересен Пригов, потому что пуст и располагает сочувствием в резвящейся пустоте.
Загадочные для Вебера слависты якобы «раскручивают не тех, кого надо», потешаясь на Вебером проговаривается Пригов. Все правильно: слависты «раскручивают» именно тех, кого надо. Было бы нелепостью «раскручивать» Пушкина. Пушкина как не понимали вне русского языка, так и не понимают. Вопрос: но почему «раскручивая» кого-то из ныне бодрствующих, надо попридержать и принизить Пушкина или Тургенева? Традиция такова, что, скажем, Блок своим явлением делает более очевидным явление Пушкина. Но когда Пригов «интерпретирует» Пушкина посредством блеяния и кудахтания, становится очевиднее Пригов.

Беспроигрышная стратегия авангарда во все времена в претензии на новый стиль, более (или вообще) соответствующий духу времени, это стратегия, рассчитанная на тех, кто сам не определился в своей стилистике. Дух времени сам по себе и без авангардистов пытается открещиваться от всего традиционного, дабы овладеть источниками временного процветания в этой жизни. Однако мы выживаем внутри традиции в широком смысле этого слова, и культура воспроизводит себя именно в рамках, поставленных традицией:
Пригов упрекает Вебера в литературцентризме, от которого столь успешно освобождает нас постмодерн. Я не буду здесь рассуждать о том, насколько «литературоцентризм» связан с трудами А.А.Потебни и его школы и насколько это чисто русское или советское явление. Скорее китайское. Но, что важно, - литературоцентризм лишь часть общего «культуроцентризма», когда культура и язык культуры понимаются как основа существования и воспроизведения человеческого общества. Здесь антитрадиционный энтузиазм постмодерна вполне совпадает с политикой нашего государства в области образования – свести до минимума русскую словесность в русской школе. Дело тут не просто в сокращении часов на литературу. Дело в тщательном выхолащивании этического императива нашей классики из преподавания, в вычитании воспитания из образования. Постмодерн уже в негласном союзе с ведомством образования в принципе готовит общество к существованию вне культуры. К монетизации культуры и сведению ее к платной забаве.
Авангард (сегодня все еще постмодерн) всегда знак переходного периода, он не оставляет после себя традиции, хотя определенные поновления в традицию вносить может и должен. Авангард не всегда знак поколения, он скорее отношение к нему, вечная апелляция к вновь входящим в самостоятельную жизнь, соблазн малых сих.
Поэтому понятно, почему Пригов осаживает Вебера, мол, мы не бегали в советские издания – как вы – а ждали своего времени, вот оно и пришло, так что теперь вы знайте свое место в своем прошедшем времени. Вполне житейская коллизия. Поэтому смотреть надо сегодня не на озадачивающее произведение художника, признанного (прежде всего информафией) современным, а на то законное место, которое он занимает в неубывающей современности. Замечу только, что Вебер вряд ли заискивал перед издателями в советское время, ибо тогда была – сегодня для многих необъяснимая - установка на традиционную культуру, и для поэта-переводчика поле деятельности было более-менее открыто.


«Повествование о крахе всего святого и падении нравственности – один из древнейших жанров. Самое старое свидетельство относится к какому-то ветхозаветному тысячелетию до нашей эры», свидетельствует Пригов, полагая, что в ветхозаветном тысячелетии нашей эры сокрушаться по этому поводу уже не модно. Когда говорят робким защитникам морали, что это уже было в допотопные времена, то суть в том, что время не друг, а враг культуры (и морали как её важнейшей составляющей). Время, как все временное, скорее всего союзник авангардистов. Почва культуры тонка, и если говорить о почвенниках языком культуры земледелия, то их задача не дать почве истощиться в труде по воспроизводству жизни. Если почвенникам противопоставляются западники, то это люди, которые хотят чужими руками собирать урожай с чужой почвы, вытаптывая при этом и свою.
Культура рушится ежедневно, как ежедневно истощается живой организм. Так было и так будет. Стоит человеку замешкаться в блаженстве сиюминутного достатка, как он тут же забывает о бедах ближнего своего и спешит отречься от морали, которая вечно стремится чего-то недодать ему, поскольку он не один на белом свете. Вебер столкнулся с непониманием европейцами самих себя, что наиболее очевидно в области искусств, некогда бывших изящными. Об этом писал в своей недавней книге «Если Европа ненавидит себя…» нынешний Папа Римский Бенедикт ХVI: «Запад… больше не любит себя, в собственной истории он видит только прискорбное и разрушительное и уже не способен принять то, что было великим и чистым» (РЖ, 26 июля 2005, Интервью с Орианой Фаллачи). Не потому ли для интеллектуалов Запада столь близки именно те художники из России, которые подыгрывают им в «нелюбви к себе», подчеркивая разрушительный и несколько затушевывая эстетически прискорбный характер своего творческого поведения. Кто здесь кого заражает неизлечимой болезнью бесчеловечности? Мешающая передовикам культурного производства мораль есть естественная иммунная система как личного, так и общественного организма. Сон морали, как и сон разума, рождает чудовищ. Чудовища интересны в мире, который вдруг почувствовал себя неуязвимым, самоустроенным и благополучным. Террор, порождаемый низменным пластом традиционной культуры (не обязательно востока!) пугает, но пока еще не отрезвляет западного постчеловека. (cм. статью в ЛГ 27.07.) Авангард неосторожен, но его бесстрашие в том, что он уверен в безобидности преобразуемой им насильственно традиционной культуры. Есть здесь некоторая параллель с революцией и эволюцией. Потому авангардисты по своей стилистике поведения весьма смахивают на большевиков. Да и любой концлагерь не что иное как инновация, гигантский перформенс, под руководством деловитых фанатиков-авангардистов. Злые тупиковые проделки истории. И Ленин,и Сталин и Гитлер были типичными авангардистами в политике, потому их так якобы не любят авангардисты от культуры: подобное отпугивает.
Культурное существование в пост-модерное время становится подобным мафиозно-кланово-тусовочному (в случае с культурой происходит скатывание в «тусовку», хотя иные деятели могут допускаться и «выше», если они преуспели в шоу-бизнесе, например) устройству общества, отсюда небывалый откат морали в сторону первобытной (практической). В лучшем случае, как навязывает Пригов, вы – сами по себе, а мы со своими - сами по себе. Не пересекаемся. Не будем пересекаться. Давайте не пересекаться, но модель подобного существования в культуре следует рассмотреть.
Г-н Пригов признает, что не всегда было так, одно время было не до авангарда, слависты увлекались Солженициным и Бродским. Но отрезвление пришло: «…нынешний авангард просто даже и литературой не считался. И его открытие и осмысление было делом личного энтузиазма отдельных молодых людей.» Ну, литературой он и сейчас не считается, а как сам Пригов определяет - способом существования в литературе, способом поведения. В какой степени постмодерный авангард увязывается с либерализацией (почему бы и не с «монетизацией»?) общества? Здесь назойливо напрашивается прямая зависимость. Упомянутый Приговым интерес к «той самой телесности» вспыхивает в период «нашей» приватизации и всеобщей монетизации. Нашу домашнюю ситуацию оценивает философ Михаил Рыклин : «Люди и человеческие отношения выставляются на продажу, как если бы речь шла о заурядных товарах; за ними не признается никакого достоинства» («Время диагноза», М. Логос, 2003, стр.148-149) Либерализация проституции (торговля живым телом) по времени совпала с торговлей мертвецами на благо искусства – я имею в виду нашумевшую в Германии выставку («Телесные миры») ободранных человеческих трупов, закупленных в моргах когда-то моего родного Новосибирска. Возникает подпольная торговля человеческими органами как вид бизнеса. Это же время отмечается пиком активности поколения, на которое 20 лет назад пришелся как раз спад гуманитарной составляющей в образовании. Оно вполне принимает все эти эксцессы как норму, его реакция – от либерального восторга до более сдержанного «почему бы и нет». Это то самое «совпадение культурных возрастов российского и западного постмодернизма» - по Пригову. Однако не бывает «культурных возрастов» самих по себе, бывают более культурные, бывают менее. О довлеющем ныне «культурном возрасте» больше говорят анекдоты о новых русских.
«Почему бы и нет» является одним из мерил постмодерна, лишенного иерархии ценностей и потому старающегося лишить и традицию эстетической иерархии. Упоминаемое Приговым отсутствие якобы интереса к «музейной» классике (Рафаэль) у передового западного человечества столь же сомнительно, сколь и незначимо по отношению к классике, которая пребывает в культурной памяти веками и ее бытие не зависит от того, любуются ею или нет какие-то преходящие поколения. Это известно хотя бы из стихотворения авангардиста минувших лет В.Маяковского - «Лев Толстой и Ваня Дылдин». Г-н Пригов с проницательностью своего великого предшественника Козьмы Пруткова замечает, что на выставках авангардистов народ есть - Ваня Дылдин числом прибывает…
Вот пример. Единственный (так в аннотации) немецкий сатирический журнал «Цинн» (от «циник») после сатиры о пигмеях летом сего года (2005) в Интернете закономерно переходит к сатире о русских. Публикации предшествует редакционное вступление, где отмечены все после-перестроечные неудачи России, откуда предполагается, что выход у русских один – угрожать всем прочим, потому немецкий циник провоцирует: «Что нам всем угрожает: РУССКИЙ, или иначе: ДЕР ИВАН». И вот сочиняет уже некто Эрик Бернер: «Когда первый русский вылез из своего припятского болота и вытер грязь со своих валенок, весь остальной мир уже много веков назад полностью завершил свое развитие. Русский протер глаза и, заикаясь, произнес свое первое слово: «Водка». В глубокой печали от своего запоздалого прихода он так напился, что снова упал в свое болото». Затем «русский» спит на печи 200 лет, спускаясь с нее только чтобы поколотить жену и детей, и так далее между печкой и водкой. Викинги ему государство построили, а он все водку пьет, и так на четырех страницах да и до наших дней. Причем сталинский ГУЛАГ выставлен как «Массовый вытрезвитель». (Найдите параллель с легерем смерти в Саласпилсе, политкорректно называемый ныне в Латвии «трудовым лагерем»). Вот вам и перформенс! У нас есть своя «История государства Российского», горько и остроумно сочиненная А.К.Толстым, есть и Веничка Ерофеев с его бутылочными налетами на нашу историю: «Скажи мне по совести, Минин, сколько ты сегодня выпил?» - «Сейчас скажу (Пожарскому отвечает): сначала 150 грамм российской, потом 580 кубанской…» и т.д. («Москва – Петушки», глава «105-й километр - Покров»). Немец же, не обладая ни вкусом, ни чувством юмора, между тем подспудно проводит мысль, что все в России путное не русским умом и не русскими руками создано. Интересно, пусть нет у него литературного дара, но насколько авторитетен этот немец? Нахожу в Интернете: Эрик Бернер, славист, плодовитый переводчик русской прозы и поэзии, и в том числе Пригова. Значит, любит он Россию, но странною любовью. Между прочим, после возмущенных читательских откликов была сделана попытка выдать этот текст за непонятую пародию на глупые истории о славянах.
Что мне это напомнило? Более тридцати лет назад мой коллега Борис Хлебников привез из Германии труд некоего профессора Штерна – «История жестокости в России», изданный в 1908 году. Последующие две мировые войны добавили свои реальные страницы в «историю жестокости», а в этой книге я впервые в печатном виде прочитал русский мат, подхваченный нашими издателями-постмодернистами почти через столетие, а также, кроме прочих исторических гадостей, узнал, что все наши классики, включая Пушкина и Лермонтова были извращенцами и педерастами. Так что г-н Сорокин, который германцу ( и нашим либералам) так полюбился, не первый со своими похоронными мотивами и т.д.
Однако любопытно проследить, как происходит милая сердцу постмодерниста справедливая «раскрутка» на примере того же В.Сорокина.
Вот он в 1998 г. получает место приглашенного профессора в Свободном университете Берлина. Немецкие слависты так рекомендуют нового профессора своим студентам: Сорокин «считается экспертом по людоедству, садизму, дерьму, пыткам и убийствам» (все цитаты из немецкого Интернета). Эти качества дают основание госпоже Керстин Холм, корреспонденту «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг» в Москве считать означенного эксперта представителем «русской души» (вспомните дважды довоенного профессора Штерна!). К прочим заслугам этого эксперта причисляется следующее: он «не только против официальной советской культуры, но и против культа классиков, против неонационалистической деревенской прозы, против морализирующей диссидентской литературы». Сорокин освобождает новых немцев от химеры русской литературы: «Большевики заморозили трупы, чтобы они не разлагались. Когда Советский Союз умер, испустил дух и холодильник, труп оттаял и теперь он смердит. Надо его похоронить». Продолжение этой знаменательной фразы я слышал своими ушами еще за два года до профессорства ее автора на его выступлении в Мюнстере в 1996 году, когда на наивный вопрос из публики, кто же эти «трупы», последовал ответ: «Ну, эти… Пушкин, Достоевский, Толстой». Последователи не бурные, но все-таки аплодисменты. Так развлекаются те, кто, по-Пригову, «не хотят вас» и «имеют право», отнюдь не считая себя «тварями дрожащими».
В немецких газетах в июне 1998 года это событие освещалось весьма широко и почти без комментариев. Вот перед студентами показывают фильм, где в частности по-сорокински «обыгрывается» 2-я Мировая, а для нас все еще Отечественная война: «…двое русских ползут на коленях с ключом от Москвы», при этом Сорокин от себя добавляет, что его всегда занимал «исполненный любви взгляд немецкого захватчика в советских фильмах». Затем отношения России и Германии излагаются как сексуальная связь любовников, где русским предписывается склонность к анальному сексу. Собеседник Сорокина берлинский писатель Дурс Грюнбайн, выросший в ГДР замечает, что его детство прошло «под русскими», на что Сорокин подобострастно добавляет, что и его детство в СССР тоже прошло…«под русскими».
В то же время этот страдавший и страдающий «под русскими» автор объявляется немцами «кумиром» российской молодежи. Надо ли говорить, что отношение к нему в России все-таки иное, не смотря на любовь к нему политика Хакамады. Но и отторжение этого господина русской культурой тут же вызывает преувеличенную реакцию западных славистов. Говоря о «преследовании» (в чем-то и за беспардонный цинизм) своего любимца, переводчик Эрих Кляйн в австрийском журнале («Веспеннест» 132, сентябрь 2003) обвиняет в «известном цинизме» всю Москву и полагает, что за этими «гонениями» стоит – «сам Путин». И добавляет, что даже «при Брежневе» не трогали Сорокина, не догадываясь, что «при Брежневе» этого автора еще не существовало.
Очень часто изумляют отношение к фактам и логика зарубежных ревнителей русской словесности. И в то же время, конечно, слависты все милые и интеллигентные люди, здесь я согласен с Приговым. Сами по-немецки матом не ругаются. Но, имея с ними дело, надо соглашаться с их самым бредовым мнением, а не настаивать на своем. Прав проницательный Пригов: «И действительно, многие нынешние славистские исследования вполне далеки от тем, волнующих Вебера. Славистов интересуют вопросы культурологические, проблемы той самой телесности и ее метафоризации». То есть увлечены анатомией, а не словесностью. Тело по новейшим воззрениям интернационально и либерально, особенно в нижней своей части. Слово же остается патриархальным и национальным, если вас интересуют его разумные функции, то вы уже «почвенник», и с вами даже редакция «Иностранной литературы» иметь дело не захочет. И я понимаю, например, профессора Регенсбургского университета господина Кошмаля, когда он, зная мое отношение к постмодернизму, не велит мне на лекции говорить об этом предмете: «Вы нам испортите студентов». Здесь не принимают полемики, здесь свобода только одного всеми принятого мнения. И их забота о нас, предметах пристального их изучения, меня не может не умилять. Вот снимают в кино о переводчиках ученую даму из университета в Цюрихе (Доротея Троттенберг, одна из переводчиц статей о Пригове), главной страстью которой стал этот самый загадочный русский мат, уже возникло на немецкой почве новое понятие, до коего наши отечественные умы не додумались: «матизмы». Как не пожалеть швейцарскую славистку, можно сказать, жизнь на мат положившую, когда она в конце фильма сокрушенно изрекает: «К сожалению, в России еще есть противники матизмов». То же самое, что сказать: «к сожалению, есть еще противники мелкого хулиганства».
И здесь я выскажу предположение, чего не хочет понять Вебер и о чем не хотят говорить ему вежливые немецкие интеллектуалы: для них (не для всех, с чем смиряется даже Пригов) традиция то, что мы по чужому же наущению считаем авангардом. Не важно, что они его упрямо кличут авангардом, но это традиция, идущая еще от Ломоносовских баталий с немецкими академиками, от профессора Штерна, специалиста по «врожденной» русской жестокости, от времен двух мировых войн и от не вполне завершенной холодной войны.
Как бы не прикидывались аполитичными наши авангардисты, сама история показывает, что они такие же бойцы идеологического фронта, как и благоволящие им филологи, тоже старательно берегущие свои стерильные халаты кабинетных ученых. Постмодерн востребован сегодня благополучными элитами как анестезирующее средство в восприятии культуры. Повторяю: анестезия художественного и нравственного восприятия. Если когда-то искусство высвободилось из ритуала, то теперь оно втягивает потребителя в ритуал. Попробуй помешать втянутым в ритуальное действо (бедный Вебер) – убьют. Здесь не цинизм только, но нежное пестование цинизма. Все может быть искусством, каждый имеет право быть художником, но – при определенном поведении. Поведение художника важнее самого произведения (не воспроизведение, не чтение произведения, хотя и это тоже, но и весь контекст игры в художника). При всех своих скандалах постмодерн политически корректен. Нет даровитых и бездарных, так же как нет богатых и бедных: эстетическая парадигма проецируется в этическую, потому и такое поношение морали: надо заметать следы. Но и не надо скрывать свой аморализм, можно его оправдывать веянием времени, в переводе на старый советский язык - социальным заказом новой элиты. Чтобы не отдавало «советизмами», скажем не социальный заказ, а смена парадигмы. Как пишет сам Пригов – «идеология нового культурного поведения». Неслужение большевикам закономерно переходит в обслуживание новой господствующей среды, у которой нет и не может быть своей философии культуры, кроме культуры балагана, зато есть деньги. Культура сводится к отдыху наряду с баней, походом к проституткам, с элементарным бытовым обжорством. Рафаэль здесь будет только раздражать, все-таки он рисовал Мадонну, а это уже призыв. А нужен не призыв, а позыв. Потому вернисаж постмодерниста обычно заканчивается вместе с фуршетом. На объекты «искусства» взирают лишь в ожидании оного. А тут приходит Вебер и упорно вопрошает – по какому случаю выпивали? И, как правильно пишет Пригов, – «Интеллигентные люди… не хотят расстраивать дотошного вопрошателя и деликатно уходят от вопросов», - уходят к своим заслуженным рюмкам и тарелкам.
Авангардистов-потмодернистов уважаю хотя бы за то, что у них хватило чисто русской смекалки дать хлеб насущный незадачливым славистам, не излишний, но достаточный по их зубам и не вызывающий несварения в их и без того сытых желудках. Кроме Пригова за них буквально некому заступиться. Но полагать, будто это еще и пища для ума и для души, было бы большим преувеличением. Более того, вполне сочувствую постмодернистской стратегии выживания, это нынче не с волками по волчьи выть (Пригов и это может), а подстраиваться под птичьи диковинные языки, когда важно даже не пение как таковое, а ритуал птичьего знакомства: кулик кулика видит издалека. А для Вебера и не только для него одного (и тут прав Пригов) - кулик весьма бесполезная птица, как бы аргументировано он не хвалил свое болото.

Можно писать, подчиняясь либо вдохновению, либо накопленному мастерству. А можно ни то ни другое – писать из принципа. Тут все в итоге равно: из принципа соцреализма или из принципа концептуализма-постмодернизма. Ведь принимали заграницей в свое время с распростертыми объятиями столпов соцреализма – да еще как! А теперь принимают адептов другого течения. Сменился не стиль, а формат. И не надо сетовать на то, кого жалуют, а кого нет: подобное притягивает подобное. И им нелегко в этом течении удерживаться, потому что в принципе все они – за бортом культуры - в воде (вместе со сброшенными ими же с парохода современности), а господа слависты лишь время от времени протягивают им свою барскую руку с того же парохода. Так и придется барахтаться до какого-нибудь порога.
Обозреватель Г.Шульпяков принимает эристику (набор ложных посылок с ложными же выводами при защите собственных интересов) за диалектику (последовательный поиск и нахождение истины, независимой от личных интересов) и оценивает фельетон Пригова как «полную риторическую победу» (РЖ, 26 июля 2005), но в то же время для него «полемика носит пустопорожний характер». Г.Шульпяков о Вебере: «Местами очень точные наблюдения этого автора убиты манерой изложения, то есть языком, который неаккуратно заляпан советизмами». Где, какими? Не замечает развязной «советскости» Пригова. Приятно обозревать из виртуальной пустоты. Жанр фельетона в ответ на чуть ли не крик души господина Вебера - деяние стилистически безнравственное, на что и было рассчитано: «Живи своей жизнью. Все нормально, старик». Точка зрения куда как советская: платоновский большевик Умрищев из «Ювенильного моря». «Соваться будешь? Не суйся!» Ведь мы не суёмся!
Вообще говоря, поза страуса, спрятавшего головку в стог сена и что-то изрекающего свободной частью своей телесности, и есть горделивая поза преуспевающего постмодерниста. Отсюда и его голубая мечта об «идеологической победе и финансовом преуспеянии» (Пригов), что к нелегкому игу культуры отношения не имеет.

---

Готфрид Бенн, (1886 - 1956), Что скверно

Что скверно

Если не знаешь английского,
и слышишь о добром английском детективе,
который не переведен на немецкий.

В зной кружку пива видеть,
за которую заплатить нечем.

Найти в себе новую мысль,
которую не можешь облечь в строку Гёльдерлина,
как это делают профессора.

Ночью в пути слушать шум волн
и себе говорить, они делают так всегда.

Очень скверно: быть приглашенным в гости,
когда дома царит тишина,
и кофе лучше,
и никто не склоняет к беседе.

Но сквернее всего:
умереть не летом,
когда все полно света
и земля лопатам легка.

---

Р.М.Рильке, Бодлер

Поэт весь мир слагает воедино,
когда в любом потери и распад.
Поэт открыл прекрасные глубины,
восторги в нем и муки — исполины,
и вечно освещает он руины.

Уничтоженья — тоже мир творят.



BAUDELAIRE

Der Dichter einzig hat die Welt geeinigt,
die weit in jedem auseinanderfдllt.
Das Schцne hat er unerhцrt bescheinigt,
doch da er selbst noch feiert, was ihn peinigt,
hat er unendlich den Ruin gereinigt:

und auch noch das Vernichtende wird Welt.

Berg am Irchel,
fьr Anita Fovver zum 14. April 1921

---

Переводы на язык шона, Зимбабве

Куприянов Вячеслав

Перевод на язык шона Ченьерай Хове, Зимбабве (Chenjerai Hove, Zimbabwe)

Chidzidzo Chokuimba

Vanhu vakatanga kuvaka
Chizarira
Vasina mapapiro.

Muzvizarira umu
Vane mapapiro
Vanoshaura
Chishuvo chokubhururuka.

Mberi kwezvizarira zvose
Vasina mapapiro
Vokurukura
Nezverusunguko rwezvizarira.


УРОК ПЕНИЯ – 1

Человек
изобрел клетку
прежде
чем крылья

В клетках
поют крылатые
о свободе
полета

Перед клетками
поют бескрылые
о справедливости
клеток



*****************************



Mushereketi
Kare kare pasichigare
Kwaive nemushereketi
Wembiri kupinda pasi rose.

Munhu uyu aishereketa
Achiita mashura asozivikanwa.
Asi aizvininipisa hake
Asingazvirovi dundundu,
Pasina ane hanya naye,
Achimbonyangarika zvake chinyararire
Asingadzoki.

Ainyangarikavo muchivande
Asingadzokizve.

Muchayeuka here
Paimbova nemushereketi
Ane mbiri kupinda vose
Vose vepasi rino?

***********
ВОЛШЕБНИК

Жил на свете
великий волшебник,
самый великий
на свете.

Он мог совершить
невозможное:
жизнь прожить
так незаметно,
что никто его не заметит,
мог незаметно
исчезнуть
и не вернуться.

И он исчез незаметно.
Он не вернется.

Помните,
жил на волшебник,
самый великий
на свете?



Ndinongonzwa zvangu

Hana ichingorova
Ndine umwe munhu pedo neni.
Kana ndine umwe

Ndinongonzwa
Sokunge ndiri dhayamondi
Rakamedzwa
Nehuku.

Ndinoonazve umwe
Akanditarisisa
Sokunge ndiri sheche
Yakamedza dhayamondi.

Asi zviri pachena hazvo
Kuti hana yangu inogadzikana
Ndine vaya vandinobata
Sokubata kunoita dhayamondi
Rimwe raro.

Asi dzimwe nguva
Ndinoshuva vaya
Vandinotaura nayo nyambo
Sehuku
Kune dzimwe huku.



***

Как-то бывает
не по себе
с кем-то вдвоем.

С кем-то
чувствую себя
будто я бриллиант
проглоченный
курицей.

Кто-то вижу
глядит на меня
будто я курица
проглотившая
бриллиант.

Конечно
приятней всего с теми
с кем я могу обращаться
как бриллиант
с бриллиантом.

Но порою
так не хватает тех
с кем можно говорить просто:
как курица
с курицей.





***

Pasi Rose Rotumbuka
Pasi penge ruva
Rakachena kuti mbee.
Matama aro
Achitsaukana zvawo –
Yuropi,
Azhia,
Afrika,
Amerika,
Austrariya.

Zvadzinenge dzichadonhazve.

Vamwe vachachemera
matsutso egore rapera.
apo vakaparadzaniswa
nemakungwa nemiganhu
yoga.



РАСШИРЯЮЩАЯСЯ ВСЕЛЕННАЯ

Расцветает Земля
как фиалка
друг от друга все дальше
ее лепестки
Европа
Азия
Африка
Америка
Австралия

А потом они облетят
Люди будут грустить
о прекрасной ушедшей весне
когда их разделяли
только моря
и границы



***

Kambo Kasingagumi
Vana
Vanotamba zvavo
Mumushana.

Hedzo
Nyenyedzi
Dzakakumirirai.

Vakuru,
Musapaparika
Kuinda mumimvuri,

Vana
Vangakuteverai
Kwamainda ikoko.

Mwayai mbeu,
Ivhu
rakamirira.

Rudo urwo,
Mwedzi
wagara.

Mugungwa
Runyemwerero,
Tarisai henyu
Muone uso hwenyu.

Vana,
Tambayi henyu,
Mumushana.

(Dzakaturikirwa naChenjerai Hove, Zimbabwe)



ВЕЧНАЯ ПЕСНЯ

Дети, играйте
на солнце!

Вас
уже ожидают
звезды.

Взрослые,
в тень не спешите:

за вами
идут
дети.

Сейте,
земля
ждет.

Любите,
луна
восходит.

В море улыбок
ищите
свое отраженье.

Дети,
играйте
на солнце

---

Взбесившиеся микробы.

Чрезмерность несущественного

Взбесившиеся микробы.

Кто-то из космонавтов рассказывал, что микробы, оказавшиеся в безвоздушном кромешном пространстве, способны буквально прогрызть снаружи стекло иллюминатора
космического корабля. Подобным же образом бывает вынужден вести себя художник или писатель в культурном пространстве, в котором все меньше воздуха. Автора не видят и не слышат, и он ищет способ «прогрызть» преграду, отделяющее его от потенциального потребителя его творчества. Исходя из культурного состояния этого потребителя, вырабатывается метод и стиль автора, который именуется постмодернизмом.
В жизни культуры смена стилей выстраивает ее историю. Новое всегда влияет на старое, обновляя его, включая в свой контекст, или не замечая его (тогда на это тоже может обратить внимание критика). «Паду ли я стрелой пронзенный, Иль мимо пролетит она…» Пушкин пародирует предыдущий романтизм. Затем появляется опера Чайковского, и этот текст «оживляет» оперный тенор, снимая с него момент насмешки. Никто же не будет здесь напевать авторскую ремарку – «Так он писал темно и вяло».
Новый стиль всегда содержит в себе опору на все предыдущее, это и набор сюжетов, и само по себе единство языка, и вечное повторение жизненных положений. Все можно превратить в цитату, преобразовать и и. д. Над предыдущем можно слегка посмяться, тем не менее, оставив его в живых (Пушкин), можно и уничтожить, унизить, испакостить, поменяв местами верх и низ, добро и зло, правду и кривду. Последнее стало метой постмодернизма. Уж не им ли давал для этого повод еще Фридрих Ницше:

Нельзя ли все ценности перевернуть?
Может быть, добро и есть зло?
И бог всего лишь измышлен.
Всего лишь уловка черта?
И все в конце концов в итоге ложь?
И если мы все обмануты,
то не потому ли обманщики?
Разве нет у нас повода для обмана?


Вот Шемшученко сетует, объединяя довольно разных авторов, сведенных воедино лишь критиками: «Может быть, кто-нибудь помнит стихи Парщикова, Ерёменко, Искренко, прозу Нарбиковой и других обманутых и «обманываться радых». Кстати помнят, изучают в университетах, но это – капля в море, к тому же Парщиков и Еременко вряд ли постмодернисты. Но как помнят и как порой пишут об этом предмете показал профессор Валерий ДАНИЛЕНКО цитатой из книги И.С. Скоропановой: пишут тем же бессмысленным и темным языком, каким владеет и сам предмет. Потому для новых филологов это самая благодатная почва для сочинения диссертаций. Так в свое время писал, например, Евтушенко о Вознесенском: «Болотоход его поэзии барахтаясь в так не любимой им лапше…» (цит. по памяти). Чем не телевизионная реклама лапши, но при чем здесь поэзия?
«Обманутость» и обман рисуют сегодня стиль жизни, делая это настолько чрезмерно, что в это начинаешь верить. Лев Пирогов «Сам видел, как солидная, почтенного возраста дама наливала в плошку по ложке разных супов из каждой кастрюли… Вот оно! Ситуация пост¬модернизма». Так с удовольствием обманывают свой вкус, но постмодернизм не был бы последовательным, если не заставлял при этом проглотить еще и плошку, а затем еще раз все это, но уже переваренное. Если классик все еще романтик: «Есть упоение в бою…» - то наш любимый современник легко меняет вектор: «Есть упоение в говне…» Евгений Ермолин, замечая перемены в этом направлении, пишет об авторе этой строки Тимуре Кибирове, что тот «выдавливал из себя по капле постмодерниста». Хорошо, когда есть, что выдавливать. Но иногда после одной фразы уже не стоит читать остальное, как бы автор не выдавливал в дальнейшем. Отрыл книгу почтенного покойного автора Михаила Генделева («сомасштабных ему фигур в отечественной и русскоязычной израильской словесности сегодня не так много» - сказано о нем в интернете) и сразу натыкаешься уже не на цитату, а собственно «свое»: «Жопу прокажу!» Источник подобного чрезмерного огрубления в наших школьных проделках, которые сродни шизофреническим и гебефреническим шуткам. Юмор слабоумных. Мы извращаем школьную классику, снижая ее до нашего пубертатного уровня. Потом мы вырастаем, но не все. Кто не вырос, вербуются как в постмодернисты, так и в число их читателей. Способом создания сообщения здесь является клип. Клип – это сообщение, в котором соединены часто вовсе несовместимые элементы. Самым распространенным клиповым действием можно считать немотивированный русский мат. Запрет на мат ранее диктовался именно возможностью мотивированного восприятия и толкования матерной речи, неприятной для толкоателя. Чтобы это объяснить недогадливым, приведем пример типичного матерного речения, но в переводе на обычный язык; «Когда же (б.) женщина дурного поведения, ты, наконец, (ё.т.м.) половое сношение с твоей матерью, погладишь мне брюки!» Цензура некогда отсекала эти моменты необразованной устной речи, не допуская ее в письменную, не говоря уже о литературной печатной речи, так же, как и задумчивое мычание, заполняющее паузы. Поскольку сегодня на такую речь принято уже не обращать внимания, литераторы и режиссеры ввели мат в контекст художественной речи, что убавляет число культурных потребителей искусства, которых и так мало, но привлекает «людей улицы», которых все больше. Одновременно стирается грань между теми и этими, соответственно и между искусством и не искусством. Во всяком случае, искусство выводится за грань культуры.
В эту ситуацию вписывается клип рекламы, то есть подача более мелкого и часто пустякового на фоне более значительного. Очевидно, что знаменитый баритон Хворостовсий поет не ради того, чтобы питаться конфетами. Но в рекламном клипе это совмещено, и по замыслу знатоков человеческого подсознания «Куплеты тореадора» должны повести массы на штурм бакалейных лавок. Или (техника видеоклипа позволяет) мечта о полете в заоблачные сферы может стать реальностью, если жевать резинку.
Реклама – это принятый способ стрелять из пушки по воробьям ради процветания воробьев. Многие простые реплики могут давать потребителю иллюзию общения со знаменитостями, если потребитель будет правильно потреблять: «Привет! Я Жанна Фриске!» или «Привет! Я грибок стопы!» Возможно, язык рекламы стал проникать в поэзию еще у шестидесятников. Причиной этого проявления мог быть шок о этих молодых еще авторов, впервые выпущенных в Европу и в Америку. «У вас будет шок», сказал мне еще в самолете Виктор Розов, когда мы летели в Нью-Йорк в 1988 году. «Перегрев, пройденный экстерном», упомянутый л.Пироговым лучился раньше, и имеет не только литературную причину. У тех, кто этот шок пережил гораздо раньше, в стихах воспевались заокеанские аэропорты и сигареты Винстон. И одновременно незаметно пародировалась советская классика. Если у Твардовского была трагическая картина убитого на войне ребенка, вмерзшего в лед, то Вознесенский в то ж размер вписывает поросенка, «одетого в хрен и черемшу». Сегодня этот прием используется открыто и всенародно. Если для военного поколения песня о Священной войне остается священной (либеральные мыслители вообще считают «миф об Отечественной войне» вредным пережитком), то для промоутеров программы НТВ это фон для рекламы: для зрителя сегодня важнее «ментовская война». Тот факт, что уничижительное название милиции на уголовном жаргоне стало принято самой милицией (с легкой руки тех же средств массовой информации) – типичный факт постмодерна.
Формирование клипового сознания (или клипового бессознательного) началось в недрах «мозаичной» культуры, что я описал на примерах эстрадной поэзии в статье «Поэзия в свете информационного взрыва» (Вопросы литературы № 10, 1975): «…набор сообщений можно представить как «стихи», если зарифмовать поток газетных заголовков или радиорубрик. Попробуем непрерывно прочесть газетную страницу или сделать выборку из разных радио- или телепрограмм и представим их как единый текст…Например, факт (газетный, - В.К.) угощения детей яблоками с бритвами сам себе довлеет, но автор все-таки пытается строить на этом образ: «Но любовь – это райское яблоко с бритвами, Сколько раз я надкусывал, сколько давал…» Реклама себя посредством сопоставления с чрезмерностью сообщенного в средствах массовой коммуникации факта. Но и традиционный образ можно убить его же чрезмерностью. «Читатель ждет уж рифмы «розы», и вдруг на тебе – «миллион, миллион, миллион алых роз»… Запахло уже не розами, а большими деньгами.
Одним из наиболее значимых образов в клиповой дрессировке являются … деньги! Для этого многочисленные детективы, где самая яркая картина – распахивание чемоданчика с долларами. Наименее значимым элементом здесь представляется труп, хотя из-за него развертывается действие. Обилие компьютерных трупов, не вызывающих ни страха, ни сострадания, приводит к тому, что для некоторых юных душ смерть не кажется чем-то реально угрожающим, страшным и бесповоротным. Отсюда недалеко до «моды» на самоубийство. Да и в самом рекламном бизнесе деньги и трупы соседствуют за кулисами жизни. Кто бы ни убил шоумена и журналиста Листьева, это сделано ради «свободы» рекламы. Говоря о смещении ценности внутри клипа рекламы, стоит сказать о ее/его внешнем воздействии: внутри художественного фильма она вставляется именно там, где восприятие особенно напряжено, то есть, как бы направлено против аристотелевского катарсиса, лишая смысла всякую эстетическую эмоцию. Деэстетизация искусства рекламой очевидно. В биологии аналогом «клипа» можно назвать раковую клетку, где цитатой будет еще живой здоровый организм. При позитивном «цитировании»
это – симбиоз. Еще одним видом клипа, направленного во вред уже не эстетике, а интеллекту, является тест ЕГЭ, где правильное нарочно разбавлено неправильным (все супы в одну плошку). Вместо определенного знания предлагается игра в альтернативу
У книги «Постмодернисты о посткультуре, интервью с современными писателями и критиками» (М., 1996) есть предисловие: «От альтернативной прозы к культуре альтернативного сознания». Альтернативное сознание противополагается то соцреализму это уже прошлый век), затем чему-то именно «русскому», затем здравому смыслу вообще. Автор предисловия и составитель спрашивает одного из избранных ею авторов: «А интерес к телу, его экскрементам связан с выработкой нового языка?» Автор Яркевич отвечает: «Я не думаю. Я думаю, что это связано с расширением сознания…» Если реклама играет на повышение, то литература постмодерна старательно «возвышает» низ, уничижая пресловутую «духовность» русской классической литературы, полагая, что мировая литература уже не «духовна». Сознание по кишечнику сползает в низ.
Я встречался в Монреале с Серафимой Ролл, профессором русской литературы, создавшей эту книгу. Она мне хорошо объяснила бедственное положение славистики в мире. Раньше студентов было достаточно, они обучались основательно, прежде всего, для целей разведки: сильного врага надо не только хорошо знать, но и любить. Ныне студенты малочисленны, их интерес мало мотивирован, чтобы удержать группу, ее надо развлекать, потакая невзыскательному вкусу, для этого и годится выморочный постмодернизм с его мелкими пакостями и высокими амбициями по ниспровержению «русской ментальности». Подобное я слышал от поэта Власенко, который преподавал русскую литературу в Калифорнии. Скучающий студент диктует, что и как ему преподавать. Теперь похожая ситуация уже в российских университетах и школах. Мои студенты в МГУ слышали о Сорокине и Пелевине, в то же время не читали Лескова, о поэтах я уже не говорю. И чему удивляться, когда школьники, недавно опрошенные по телевидению, не знают, что такое честь и зачем ее хранить смолоду. В то же время они не осознают духовную составляющую в «клипе» «Преступления и наказании» Достоевского убил, украл, мучаешься совестью (рефлектируешь), заменяя ее по-современному прагматической: убил, украл, реализуй украденное, пока не пойман! Дети постмодерна, уже обладающие альтернативным сознанием, которое, видимо, помогает входить в рынок. Они удаляются от собирательной способности мысли в сторону распада: «Чтобы мыслить, необходимо мочь собрать не связанные для большинства людей вещи и держать их собранными. К сожалению, большинство людей по-прежнему, как и всегда, мало к чему сами по себе способны и ничего не знают, кроме хаоса и случайности. Умеют лишь звериные тропы пролагать в лесу смутных образов и понятий», - так Мераб Мамардашвили предвидел и видел постмодернизм.
Не хотелось бы упоминать пресловутого Вл. Сорокина (который, как пишут критики, меняется в лучшую стороуну) если бы о не некоторые критические суждения о нем.. Мне приходилось говорить о его рассказе «Русская бабушка» на конференции немецких славистов в Германии, аудитория, включая переводчика этого рассказа, в общем, согласилась, что русская бабушка здесь буквально вываляна в дерьме. «У меня у жопе Бог» – декларирует она от имени автора, который, кстати, не прочь поговорить о своей вере в Бога. Но вот что пишет о этом мерзейшем тексте новейший критик: «Прерывая нескончаемый и полный повторов монолог, идет удалая частушечная интермедия, где в бабушке прорывается мощь и сочность фольклорной культуры вместе с обсценной народной лексикой. В этом контексте она может означать только одно – витальный заряд, лихой бабий танец жизни, смеющийся над поползновениями смерти». (Павел Руднев, «Новый мир» № 11, 2005, стр. 195) Где Павел Руднев обнаружил фольклорную «культуру»? В необоримом желании «просраться дрисно»? Какие «поползновения смерти»? То есть – она смеется над погибшими на войне собственными детьми? Вся беда в том, что в почтенном «Новом мире» вряд ли возможно цитировать этого автора, вот и приходится верить словам обслуживающего его специалиста.
Если принять постмодернизм как следствие современного состояния мира, с его двойными стандартами в политике, с его воровской «экономикой», с его «свободной» и альтернативной моралью, с его обращенной негативной эстетикой, то его смерть возможно лишь со смертью подобного состояния мира. Огромная страна, которая выживает за счет вполне исчерпаемых ископаемых, это тоже некий геополитической клип. Но наряду с искаженным параллельным миром существует некое трезвое и здравое состояние, которое порождает и другую культуру, другую литературу, более соответствующую сути человека все еще разумного.
Критиковать постмодернизм в то же время дело неблагодарное, так как в его контексте любое о нем напоминание работает на него, как реклама, в которой несущественное всегда выигрывает. Он порожден отсутствием внешней цензуры, потому спасение от него во внутреннем самоограничении, которое задано нам первым Псалмом Давиду: «Блажен муж, иже не иде в совет нечестивых…»

в сокращени в последней Литературной газете

---

Заблуждение

Поэт, всевидящий,
обсуждает с ослепшими
виды на будущее,

всеведающий,
выспрашивает у несведущих
о неведомом,

и говорит обо всем
во всеуслышанье,

чтобы скрыть навсегда
от глухих.

---

Конрад Фердинанд Майер (1825 – 1898),, Римский фонтан

Римский фонтан

Ввысь возлетев, ниспадает струя
В чашу из камня, и влажная блажь
Снова расплескивает через края
Струи воды во вторую из чаш;
Тут и второй наступает черед
В третий сосуд изливаться рекой,
Так каждая чаша берет и дает
... И делит с потоком покой.

с немецкого

Der roemische Brunnen

Aufsteigt der Strahl und fallend giesst
Er voll der Marmorschale Rund,
Die, sich verschleiernd, ueberfliesst
In einer zweiten Schale Grund;
Die zweite gibt, sie wird zu reich,
Der dritten wallend ihre Flut,
Und jede nimmt und gibt zugleich
Und stroemt und ruht.

---

«Деликатная взаимность вранья»

Серийному человеку, а именно за такового борется рынок, требуется серийная литература, которая обслуживается рекламой. Ему критика ни к чему. Когда критика не очевидна, ее бытование сродни деятельности заговорщиков. Критик ныне призван не критиковать, а заговаривать и уговаривать. Указывает теоретик Ж.-Ф. Лиотар: «Подстраиваясь под кич, искусство льстит беспорядку во «вкусах» любителя. Художник, галерейщик, критик и публика уговариваются по любому поводу, наступил час расслабления. Но реализм всякой всячины – это реализм денег: в отсутствии эстетических критериев остается возможность судить о ценности произведений по приносимому ими доходу… Что же до вкуса, то нет нужды в деликатности, когда спекулируешь или развлекаешься.» Вот потому одна из дам, сочиняющих детективы, получает право нас поучать: «Писатель тот, кого читают».
У поэта, Александра Аронова, мало отмеченного критическим вниманием, есть такие строки:

Блок писать почти не мог,
Все стихи не получались.
Но друзья поэта в срок
Собрались, посовещались, -
Слава громкая итог.

Хлебников связать двух строк
Не умел, как ни старался.
Снова круг друзей собрался,
Тот же случай, что и Блок.

Да, и Блок и Хлебников живут в литературе пока действует «круг друзей» как союз критиков и читателей.
Этот «круг друзей» становится уже или шире, глубже или пошлее, он может колебаться от соборности до местечковости. Сравним ли пушкинскую плеяду с кучками наших современников? Критик Валерий Хатюшин так описывает круг друзей Б.Ахмадулиной: «Ее отчужденно элитарное, а чаще узко-салонное творчество тлеет в кастовом мирке своих, избранных, почитателей и ценителей, посвященных в «секреты мастерства». Это достаточно четко показал А.Вознесенский в книге «Прорабы духа»: «Читает Белла. С в о я Белла. А вокруг тоже свои. Только свои»» Или вот пример рекламного текста: «Сутин, без сомнения, пишет для «своих». И круг этих «своих» весьма широк – Сутин пишет для тех, кто вырос на Стругацких и Торнтоне Уалдере… Он словно напоминает своему читателю: мы с тобой из одного времени, из одной компании. Мы с тобой одной крови…» (изд. «Время»). А. Столяров хотел бы эту «свою компанию» поставить на свое место, (ЛГ № 33) но – не те времена! Филологам только и остается подобострастно и «без сомнения» включать «своих» в антологии и хрестоматии – уже для «всех».
Однажды на конференции славистов под Берлином я спросил профессора Георга Витте, поклонника наших постмодернистов, что за предмет читал весьма им уважаемый Владимир Сорокин в Свободном университете Берлина. – Он рассказывал о своих друзьях, – определил предмет профессор, и добавил, что, если я утверждаю, что в России есть и другие писатели, то я ведь тоже говорю о своих друзьях.. Итак: «круг друзей» понимается на вполне профанном уровне, потом он переходит в массовую «тусоваку» (телевидение), и вот вам культовые имена и клички. Напрасно А.Столяров удивляется, – почему Курицын «считается критиком».
Александр Блок на сломе эпох заметил: «Чудесное, что витало над нами в 1905 году и обогатило нас великими возможностями, привело с собой в ряды литературы отряд людей зачумленных, «напрасных талантов», или хулиганов в глубочайшем смысле этого слова. Они думают, что то, о чем они говорят, называется искусством и литературой; публика думает то же, так как они убеждают ее в этом, и если что знают в совершенстве, – так это – приемы, которыми можно действовать на дурные инстинкты толпы.» Это было сказано задолго до того, как эти приемы стали усиливаться средствами радио, телевидения и массовых газет.
С установлением информационного диктата массовой коммуникации, «круг друзей» сочинителя существенно изменился. При этом одни «свои» никак не пересекаются с «другими». Признание стало зависеть не столько от критиков, сколько от журналистов, а последние от спонсоров, часто уже анонимных и далеких от самого предмета критики и литературы. Вот как писал недавно, изумившись своему открытию, философ В. Подорога: «В начале 90-х, когда еще сохранялись иллюзии, я впервые прочитал большой текст Андрея Вознесенского о Мартине Хайдеггере – встреча русского поэта с немецким мыслителем. Я был удивлен некоторыми оценками поэта, но еще и тем, что он не прочел, вероятно, ни строчки из Хайдеггера. Но потом то ли в «Новой газете», то ли в другой, не помню точно, читая уже чисто журналистский текст о Хайдеггере, я понял, что время экспертов и знатоков уходит». Мне приходилось писать о подобном же в статье «Поэзия в свете информационного взрыва» («Вопросы литературы» № 10, 1974), о «беседе» Вознесенского с социологом Маклюэном, которого он принял за философа. Тот же принцип внелитературной «цитатности»: «Я и Хайдеггер», «Я и Маклюен», «Я и Рейган, Кеннеди, Хрущев и т.д.» Здесь «цитируемая» фигура вовсе не «снижается» за счет такого соседства, зато значимость цитирующего должна расти в глазах профана-читателя. Постмодернизм только сделал следующий шаг, включая тексты уже ушедших классиков, встреча с которыми лично невозможна, в свой, как правило, более слабый текст. И здесь критике делать нечего. Помню, спросил Вадима Кожинова, почему он не пишет об «эстрадных» поэтах. – Я не пишу фельетонов, – ответил он.
Филология стала заниматься и штудиями, минующими ценностный подход. Давно уже спрашивал акад. М.Л.Гаспарова, зачем он в своих арифметических исследованиях рассматривает рядом поэтов и графоманов, тот ответил, что он рассматривает объективно объективный процесс.
Доктор филологии Н.Фатеева в труде под названием: «Контрапутнкт интертекстуальности, или интертекст в мире текстов» (Москва, 2000), цитирует (цитирую): «следуя «букве» классических образцов и используя их как материал для своих построений, современные авторы «в процессе интертекстуальной работы» значительно упрощают претексты и стремятся «низвести» чужую речь на уровень, лежащий ниже того, на котором та и впрямь находится, чтобы – парадоксальным образом – устранить превосходство над собой иного «Я»»(Смирнов). Хотя, видимо, на современном этапе, в эпоху постмодернизма, когда доминирует принцип «нонселекции» и «отсутствия иерархии», даже трудно говорить о «низведении», релевантном для эпохи модернизма и исторического авангарда.» (стр.7)
Если немецкий профессор Игорь Смирнов, чья заслуга в продвижении наших постмодернистов на германский рынок, отдает себе отчет в том, какие ценности он продвигает, нашему отечественному доктору «трудно говорить» о том, что хорошо, а что плохо «на современном этапе». Нам предлагают смириться с тем, что любой усидчивый сочинитель, взявший на себя труд разбавлять свою писанину цитатами из классиков, оказывается с ними, подобно Хлестакову, «на дружеской ноге». Реклама, сравнивающая высокое с низким, рассчитывает на это: чем примитивнее вкус, тем шире запросы. Безвкусный человек наиболее рентабелен. Критик, который обязан выражать суждения вкуса, попросту вреден в подобном обществе.
Нет иерархии, нет и критики. А «литературоведение» проделывает труд, обратный «авторскому»: выковыривает из его текста цитаты, утверждая тем ценность совокупного текста: «У Нарбиковой Таня, или даже Танька, то фигурирует как русская девушка, похожая на «маленькую издерганную француженку, какими их изображают немцы», то как собака Александра Сергеевича, и оба они «очень похожи – оба: Таня и Александр Сергеевич»…(Н.Фатеева, стр. 32)
Одна из задач постмодерна – уничтожение толстых журналов в России: «Какую роль играет массовая информация и зарождающаяся электронная культура в процессе развенчания традиционного потребления культуры через толстые журналы, альманахи и серийные издания, которые по-прежнему проводят политику сохранения традиции...», – интересуется канадский профессор С.Ролл. («Постмодернисты о посткультуре», 1996, стр. 8) Одним из разделов в толстых журналах является критика, и, чтобы избавиться от нее, надо избавиться от журналов. Серьезную критику в них только и находим. Например, замечательные «Чтения о русской поэзии» Николая Калягина в журналах «Москва» за последние годы. Или эссе А.Солженицина о недавнем современнике: «Давид Самойлов» («Новый мир» № 6, 2003).
Для постмодерна важна не публикация, а публичное действо, чтение-перформенс, когда даже возмущение публики работает на «имидж». Автор как бы и есть собственное произведение. Выворачивается наизнанку сократическое представление о вдохновенном «исступлении» художника, которое предшествует поэтическому произведению. Здесь «пафос» остается вне «логоса» (почти по Белинскому), произведение создается холодным расчетом, но исполняется с той или иной степенью исступления. Это было заметно уже у наших эстрадных «лириков», так, любой текст Евтушенко или Вознесенского, прочтенный не самим автором, воспринимается достаточно бледно. О Дмитрии Александровиче Пригове говорить уже не приходится. Илья Фаликов в книге «Прозапростихи» («Новый ключ», 2000, стр.91), одной из редких ныне книг критики, замечает: «Говорят, на выступлениях Д.А.П. криком кричит. Это компенсаторное осознание ущербности своего письма – не кричащего».
И.Ростовцева не зря опасается филологов и культурологов. В культурологии сталкиваются два направления. Одно видит культуру как накопление, приращение традиции, нарушение преемственности рассматривается как вандализм. Второе ограничивает культуру данной «культурной» деятельностью, любой «новый» художник «среди своих» вправе самовыражаться даже в ущерб общественному вкусу. Вместо разборчивости внушается терпимость, то есть заведомая некритичность. Такая культурология видит в классике только «цитаты» для игр современных «творцов». Критику здесь остается только сочинять рейтинги, если ему это доверят.
Итак, постмодернизм есть побочный, но рентабельный продукт коммерциализации, приютившийся в закутках массовой коммуникации.
Вик. Ерофеев, официальный, как кажется, представитель российской литературы за рубежом, интервью немецким газетам начинает с того, что «русской литературы не существует», а то, что «существует», не имеет ничего общего с русской традицией. Такое утверждение расчитано на сочувственное понимание. Вот вам похожее высказывание, выражающее тенденцию в другом идеологическом пространстве: «По-новому преобразовывать формы литературы и искусства и развивать их в чучхейском направлении сообразно с требованиями нашего времени и сложная работа по ликвидации старого (подч. мною, В.К.) в формах литературы…» и т.д. («Развитие литературы и искусства в Корее», Пхеньян, 1988) В отношении к традиции чучхейское направление совпадает с ерофеевским, так как выводит нас за пределы культуры. Это направление заявлено уже как кредо журнала «Новое литературное обозрение»: «…пересмотр традиционных категорий отечественного культурного сознания…», В английском варианте рекламного текста сказано более круто: «Пересмотр базовых парадигм русской культурной идентичности». Не советской уже, а именно – русской. То есть, как русским стать не-русскими. Смело. За это главный редактор (кажется, филолог) удостоен государственной премии за 2003 год.
А.Шорохов в нашей дискуссии справедливо заметил, что наши поэты были и лучшими критиками. Автор, ищущий успеха у масс-медиа («модный», «культовый»), должен еще убить и критика в себе. Поль Валери утверждал: «Но всякий истинный поэт непременно является также и первоклассным критиком.» Этот «критик в себе», согласно Валери, должен как-то соотносить себя с миром речи: «Поэт, таким образом, обрекает себя и расходует себя на то, чтобы выделить и образовать речь в речи; и усилия его… направлены на то, чтобы создать язык для существа более чистого, более могущественного и более глубокого мыслями, более напряженного жизнью, более блистательного и более находчивого словами, нежели любая действительно существующая личность.» (стр. 450). Нечто похожее высказывал прозаик Достоевский: „При полном реализме найти человека в человеке. Это русская черта по преимуществу…» Вот «базовая черта», которую ныне пересматривают.
В какой-то мере Поля Валери повторяет акад. Дм. Лихачев, определяя задачи литературоведения: «Задача литературы открывать человека в человеке совпадает с задачей литературоведения открывать литературу в литературе». В открывании литературы с выдачей грантов и назначением бестселлеров – еще до продажи! – литературоведы гордо становятся в ряд с модными портными, поварами и т.д. Результаты соответствующие. Недаром лауреаты «Нацбеста»-2003 (словцо что-то среднее между нацменом и асбестом), кстати, «литературные критики», сами себе определяют место на кухне: «Мат и кровь – это острая приправа» («Книжное обозрение» от 30 июня 2003). «Интеллектуальное гурманство»? Законное завершение «кухонной» болтовни российской интеллигенции? Что делать, если читателя тащат не за письменный, а за обеденный стол? Вспоминать Осипа Мандельштама, заявившего, что – «Читателя нужно поставить на место, а вместе с ним и вскормленного им критика».
Здесь я бы продолжил цитату из Блока о литературных хулиганах, и поныне развлекающих публику: «Но у толпы есть и другие, здоровые, а не больные инстинкты, и в силу этих «инстинктов» – толпа постепенно отстраняется как от этих «художественных критиков», так и от тех, о ком они говорят, с похвалой ли, с порицанием ли – все равно; ведь их похвалы часто во много раз ядовитей и вредней их порицаний; публика же полагает, что те, о ком они говорят, заодно с ними, что все это – «одна шайка». Надо надеяться, что это – «основной инстинкт» толпы, когда она хочет стать народом.
Нас заставляют жить не в не культуре, а в тенденции, которая строится на современном вранье. Классик Достоевский так определял это в свое, тоже либеральное время: «Деликатная взаимность вранья есть почти первое условие русского общества – всех русских собраний, вечеров, клубов, ученых обществ и проч.» Взаимное вранье собраний, жюри и обществ, никак не друг с другом не сообщающихся. Ага, есть же у нас «базовые черты», которые надо изживать! Тенденция обмануть читающее общество, не дать ему стать обществом! Но нам завещал еще Иван Ильин – «Всякая нарочитая тенденция – и «прогрессивная» и «реакционная», и просто разсудочно-выдуманная – нехудожественна. Она эстетически фальшива – и в произведении искусства, и в художественной критике. Искусство имеет свое измерение: измерение духовной глубины и художественного строя. Именно это измерение обязательно для всякого художественного критика». А нам навязывают безразмерную культуру. Творится каста художников по причастности к кассе. В какой священный ужас должен прийти сегодня писатель и его критик при напоминании о «духовной глубине»!

---

Kонрад Фердинанд Майер (1825 – 1898), 5 стихотворений

CONRAD FERDINAND MEYER


ВСЕ ЭТО НЕ ВСЕРЬЕЗ

Здесь смысла жизни не ищи,
Ведь с песен что за спрос!
Чуть-чуть восторга, грусти горсть,
Все это не всерьез.

Чьи очи я воспел, не жди
Ответа на вопрос,
Здесь множество горит очей,
Но это не всерьез.

Пусть я украдкой обронил
На лист немного слез,
Но все они бледней чернил,
Все это не всерьез.


Alles war ein Spiel

In diesen Lidern suche du
Nach keinem ernsten Ziel!
Ein wenig schmerz, ein wenig Lust,
Und alles war ein Spiel.

Besonders forsche nicht danach,
welch Antlitz mir gefiel,
wohl leichten Augen viele drin,
Doch alles war ein Spiel.

Und ob verstohlen auf das Blatt
Auch eine Traene fiel,
Getrocknet ist die Traene laengst
Und alles war ein Spiel.



КАШТАН С ТЯЖЕЛОЙ ТЕНЬЮ

Каштан с тяжелой тенью,
Мой темный спутник лета,
Ты к морю тянешься листвой,
Склоняешь к водопою ветви,
Каштан с тяжелой тенью!
Там юный выводок плывет
С восторгом, с перебранкой,
И дети плавают, светясь,
В сети огромной кроны,
Каштан с тяжелой тенью!
Когда на море ляжет мгла,
И лодка мимо проплывет,
Огонь ночного корабля
Дает сигнал начать прилив,
И словно лестницы излом,
След света под твоей листвой
Исчезнет, словно тайный шрифт,
Каштан с тяжелой тенью!


SCHWARZSCHATTENDE KASTANIE

Schwarzschattende Kastanie,
Mein windgeregtes Sommerzeit,
Du senkst zu Flut dein weit Geдst,
Dein Laub, es durstet und es trinkt,
Schwarzschattende Kastanie!
Im Porte badet junge Brut,
Mit Hader oder Lustgeschrei,
Und Kinder schwimmen leuchtend weis
Im Gitter deines Blдtterwerks,
Schwarzschattende Kastanie!
Und dдmmert See und Ufer ein
Und rauscht vorbei das Abendboot,
So zuckt aus roter Schiffslatern
Ein Blitz und wandert auf dem Schwung
Der Flut, gebrochnen Lettern gleich,
Bis unter deinem Laub erlischt
Die Rдtselhafte Flammenschrift,
Schwarzschattende Kastanie!



НОЧНЫЕ ЗОВЫ

Где твои ночные зовы, Муза,
Что бессонному доверишь слуху?
Слышу лай сторожевой собаки,
Бой часов, невидимых во мраке,
Рыбаков ночная перекличка,
А потом? Потом поток невнятных
Привидений, шепчущих беззвучно,
Словно сердце молодое бьется,
Словно ропот в глубине колодца,
И потом веслом плеснула лодка,
Вот и сна неслышная походка.


NACHTGERДUSCHE

Melde mir die Nachtgerдusche, Musa,
Die ans Ohr des Schlummerlosen fluten!
Erst das traute Wachtgebell der Hunde,
Dann der abgezдhlte Schlag der Stunde,
Dann ein Fischer-Zwiegesprдch am Ufer,
Dann? Nichts weiter als der Ungewisse
Geisterlaut der ungebrochene Stille,
Wie das Atmen eines jungen Busens,
Wie das Murmeln eines tiefes Brunners,
Wie das Schlagen eines dumpfen Ruders,
Dann der ungehцrte Tritt des Schlummers.



МИКЕЛАНДЖЕЛО И ЕГО СТАТУИ

Да, раб, ты открываешь рот,
Но стона нет, уста молчат.
Тебя, мыслитель, не гнетет
Шлем, укрывающий чело.
Ты нервно бороду схватил,
Но ты не дрогнешь, Моисей.
Мария, твой оплакан сын,
Но слезы не текут твои.
Страданья жест изображен,
Но самого страданья нет!
Вот так освобожденный дух
Претерпевает жизни боль.
Что мучило живую грудь,
Преображает камня суть.
До вечности продлился миг,
Здесь смерть свою минует смерть.
Ждет в камышах меня Харон,
Проводит время в свисте он.


MICHELANGELO UND SEINE STATUEN

Du цffnest, Sklave, deinen Mund,
Doch stцhnst du nicht. Die Lippe schweigt.
Nicht drьckt, Gedankenvoller, dich
Die Bьrde der behelmten Stirn.
Du packst mit nervger Hand den Bart,
Doch springst du, Moses, nicht empor.
Maria mit dem toten Sohn,
Du weinst, doch rinnt die Trдne nicht.
Ihr stellt des Leids Gebдrde dar,
Ihr meine Kinder, ohne Leid!
So sieht der freigewordne Geist
Des Lebens ьberwundne Qual.
Was martert die lebendge Brust,
Beseligt und ergцtzt im Stein.
Den Augenblick verewigt ihr,
Und sterbt ihr, sterbt ihr ohne Tod.
Im Schilfe wartet Charon mein,
Der pfeifend sich die Zeit vertreibt.




БЕСПОКОЙНАЯ НОЧЬ

С утра сегодня этот жар.
А то и с поздней ночки,
В моей груди – удар, удар,
Лихие молоточки.

Как будто полчища ребят
Внутри сердечных камер
Стучат, колотят и бузят,
И днем их стук не замер.

Лишь в полдень понял я секрет,
Что там за новоселье:
Они прибили твой портрет
В моей сердечной келье!


UNRUHIGE NACHT

Heut ward mir bis zum jungen Tag
Der Schlummer abgebrochen,
Im Herzen ging es Schlag auf Schlag
Mit Hдmmern und mit Pochen

Als trieb sich eine Bubenschar
Wild um in beiden Kammern,
Gewдhrt hat, bis es Morgen war,
Das Klopfen und das Hammern

Nun weist es sich bei Tagessschein,
Was drin geschafft die Rangen;
Sie haben mir im Herzensschrein
Dein Bildnis aufgehangen.

---

Тадеуш Новак (1930-1991), Песня о сочинении стихов

Пишутся вирши пишутся сами
майские воды трава луговая
Слово в траве обрастет словесами
меркнет листок по воде уплывая
лист за листом подбираю слова я.

С майских лугов собираю траву я
в ноги тебе охапку бросаю
ты прочитай про мечту луговую
с писем из мая печати ломая
что там за травы не понимая

Я прикачу к тебе все озера
круглые как караваи хлеба
чтобы омыть помутнения взора
чтобы избавить от мрачного вздора
очи зверей и очи неба

Листья я сброшу с березовой кроны
Вечность запишем на листике бренном
ты из березы возникнешь бессонно
все что шептало так утомленно
станет соломой словом и сеном


Tadeusz Nowak
(1930-1991)

Psalmy, 1971

PIEZC O PISANIU WIERSZY

Pisz si wiersze pisz same:
majowe Bki wody li[cie
SBowo po sBowie trawie kBamie
i w wodzie li[ po li[ciu mgli[cie
w list si spisuje w list po li[cie

Z majowych Bk natargam trawy
i rzuc ci do stуp narcze
a ty z niej czytaj bez obawy
i zBam w kolankach jej pieczcie
i to co w trawie niepojte

KoBo jeziora ci zatocz
tak jak si toczy koBo chleba
|eby[ z przywidzeD i zamroczeD
przemyBa to co przemy trzeba:
zwierzce oczy oczy nieba

Ze wszystkich brzуz osypi li[cie
Na li[ciach brzуz si wieczno[ pisze
i twoje z brzуz bezsenne przyj[cie
i to co szepcze coraz ciszej
[cite na sieczk [wiatBo mysie

---

Георг Тракль (1987 – 1914), Зимний вечер

Georg Trakl

ЗИМНИЙ ВЕЧЕР

Если белый снег летит,
Колокол взывает к вере,
Значит всем открыты двери,
И для многих стол накрыт.

Кто-то дальней стороной
Долго шел к святым воротам.
Древо милости к заботам
В стуже расцвело земной.

Страннику войти дано,
Боль оставив за порогом.
И сияют в свете строгом
На столе хлеб и вино.



EIN WINTERABEND

Wenn der Schnee ans Fenster faellt,
Lang die Abendglocke laeutet,
Vielen ist der Tisch bereitet
Und das Haus ist wohlbestellt.

Mancher auf der Wanderschaft
Kommt ans Tor auf dunklen Pfaden.
Golden blueht der Baum der Gnaden
Aus der Erde kьhlem Saft.

Wanderer tritt still herein;
Schmerz versteinerte die Schwelle.
Da erglaenzt in reiner Helle
Auf dem Tische Brot und Wein.

---

Рыночный реализм

Сумерки литературы: закат или рассвет?
Вячеслав Куприянов

ЛИТЕРАТУРА РЫНОЧНОГО РЕАЛИЗМА

У литературы всегда был заказчик, влиявший на ее содержание, а, следовательно, и на стиль. У великой русской литературы ХIX века заказчиком и, в основном, исполнителем было дворянство и, если мы признаем величие этой литературы, то следует за дворянством признать определенный вкус и определенную интеллигентность. Литературу писали и читали не бедные люди, а появление в культуре разночинцев говорило лишь о заразительном влиянии литературного труда и литературного мышления на новые сословия. Другие классы тоже могли себе позволить литературу, хотя народ довольствовался в основном Евангелием и читал не на русском, а на церковно-славянском языке, отнюдь не становясь от этого «хуже».
ХХ век с его социалистической революцией перевернул пласты культуры, зарыв в землю дворянство и духовенство, но литература как средство культурного самосознания оставалась в традиции как классика и продолжала развиваться как авангард. Была обеспечена массовая грамотность, необходимая для того, чтобы потребление художественная культура шло на пользу идеологии государства. Так был задуман социалистический реализм. Пласт церковно-славянской культуры был почти выкорчеван, отчего народ в моральном плане стал готовым к лютой борьбе с «врагами народа». Светская, она же советская литература поддерживалась государством как проводник идеологии, заказчиком стала правящая коммунистическая партия, а народ ее читал и оплачивал.
Такая литература вызывала противодействие как со стороны классики, национальной и мировой, так и со стороны других идеологий. Это движение было воплощено частично в эмигрантской литературе и полностью в диссидентской литературе, которая нелегально поддерживалась со стороны так называемого свободного мира. Существовало две заказных литературы.
Мы пережили период неподлинного бытия при утопии социализма не без помощи утопического соцреализма. Перейдя к иной эпохе еще более неподлинного бытия, можем ли мы надеяться на то, что вот теперь у нас появится подлинная культура и подлинная словесность? А кому она нужна? Народу? Но народ безмолвствует. Элите? Но она, ежели таковая у нас появилась, то она косноязычна и ее главной культурной заслугой является легализация мата, то есть жаргона уголовников, или в индивидуальном плане – жаргона соглашателей уголовного мира. (Сравните с вечным феноменом российского детства: не все дети хулиганы, но все, подчиняясь диктату хулиганов, подобострастно приучатся к мату).
Смешно думать, будто новые хозяева, основным жизненным стимулом для которых является вороватое и наглое чувство жадности и зависти, закажут для себя какую-то высокую культуру. Серьезная словесность в так называемых цивилизованных странах Запада всегда была в оппозиции к массовой культуре пресыщенного буржуя. Чего же мы хотели?
Переворот, начинавшийся как перестройка изменил соотношение сил в культуре, а именно упразднил литературу как идеологию, устранил ее заказчика (идеолога и цензора) и поставил в тупик, как ее потребителя, так и создателя. В моду вошли авторы, которые ударили по уже несуществующему заказчику, с одной стороны по идеологу (и без того ушедшего в предприниматели), с другой по цензору вообще, включая личного внутреннего (литературное хулиганство, переползающее в нелитературное).
Соответственно литература была отлучена как от государства, так и от народа. Этот факт был зафиксирован уже в пенсионном законодательстве: именно с 1991 стаж писателя перестал признаваться официально, справка о принадлежности к Союзу писателей является действительной именно до этого года, а затем требуется договор, то есть заказ, хотя ясно, что никто не будет вам давать заказ ни на «Пророка» с его духовной жаждой, ни на то или иное «чудное мгновение». Деятельность, не относящаяся к коммерции, выпала из настоящей культуры и пока не имеет видов на будущее
Новая литература вряд ли относится к изящной словесности. В конце 80-х и начале 90-х усиленно наверстывали упущенное, то есть ту массовую культуру, при которой отдыхал Запад. Переводили детективы. Легализовали порнографию. Заменяли социальную научную фантастику космическими боевиками. Полагая, что на пути в новое светлое капиталистическое будущее будут попадаться отдельные ужасы, стали нагнетать ужасы и кошмары. Контрастом к ужасам должна быть всепобеждающая любовь, бесчисленные современные вариации Золушки, написанные ее бессмертными бездарными сестрами. Все это – переводная литература, переведенная наспех дешевыми переводчиками.
К чести русской прозаической музы надо сказать, что в этих сумерках быстро заблестели отечественные огни разной степени яркости. Зарубежный детектив сменился отечественным, где происходят те же самые обыкновенные убийства, но уже в близких нам обстоятельствах. Этот род литературы кроме всего прочего «информировал» обывателя о настоящих хозяевах жизни, или, согласно клише массмедиа, о «коррупции в высших эшелонах власти». Но какова жизнь, такова и отражающая ее литература. Вот мнение писателя В. Розова: «…ситуацию оцениваю драматически. Уголовщина в массовом порядке, убийства. Молодежь агрессивна – вот это страшно… А куда не кинь – за ней будущее». (ЛГ, № 6, 5866,) 2002.
Здесь я бы попытался привести некоторые параллели между нашим не оформившимся обществом и сформированным западным обществом.
И здесь и там читают и смотрят прежде всего детективы. Однако такого засилия именно детективов, криминального чтива, нигде в мире нет. Нет и такого явления, или оно довольно редко, когда преступник, уголовник, киллер является подчеркнуто положительным героем, у нас же такая тенденция налицо, особенно в кино, (заказной убийца убивает не только «безразличных» ему людей, но и подчеркнуто «плохих», после чего уезжает в Израиль, где, видимо, опять станет хорошим человеком) но кино так или иначе основано на литературном сценарии, то есть на литературе.
Насаждается мнение, готовое стать мировоззрением, будто жизненная реальность – это криминал, это борьба криминальных групп или личностей за те блага, которые усиленно преподносятся еще одним жанром – рекламой, которая встраивается в «триллер» или «ужастик» как его органическая часть. «Бери от жизни все!» – призывает кока-кола, вариант: «Не отказывай себе ни в чем!» («Эхо Москвы»). «Есть вещи, ради которых стоит жить», – обрабатывает вас пивной ларек. То, что любовь должна быть товаром, подтверждает уличная реклама ювелирных изделий: «Любишь? Докажи!» (то есть – заплати!). В этот контекст современной системы ценностей хорошо вписывается новая «заповедь» «религиозного человека» Б.Березовского: «Интеллект плюс деньги могут все» («Мир новостей» № 31 (449) от 30 июля 2002). А посему – «Заряди мозги!» – какие-то орехи угрожающе требуют от существа, видимо, работающего на батарейках, добавляя по-хамски: «Если они есть». Мне могут возразить, что все это может раздражать только при отсутствии чувства юмора, но известно любому верблюду, что даже удачная шутка, повторенная более одного раза, вызывает сначала недоумение, а потом нарастающее возмущение. Именно чувство юмора прежде всего атрофируется у наблюдателя рекламы (удивляло всегда ослабленное чувство юмора у западного обывателя, воспитанного на рекламе). Воображение потребителя подобной развлекательной культуры колеблется между целью, выбором «райского удовольствия», проповеданного рекламой (от жевательной резинки до виллы на Средиземном море) и средством достижения этого удовольствия (от мелкого воровства до крупного мошенничества, если надо, то и убийства). О средствах в духе фарисейско-иезуитской морали напомнил нам тот же Б.Березовский, приписав покойному губернатору А.Лебедю следующее положительное свойство: «очень искренний в своих помыслах, он одновременно считал, что если цели правильные, то методы могут быть любые» («Мир новостей» № 31). Большевики (не они первые) обожглись на применении подобной морали, но что делать, если цели нынешних большевиков поменялись с всеобщего блага на личную корысть, а методы не изменились!
Эффект рекламы – подача продукта через объект, по смыслу мало и ли совсем не связанный с «образом» продукта (женское тело может быть заместительным символом чего угодно, от прохладительных напитков до стиральных порошков) может создавать и создает в восприятии сегодняшнего телезрителя или вообще потребителя массовой информации реакцию терпимости (зритель «притерпелся»), способную перейти во вполне законную страсть к наиболее повторяющимся «клише», «сюжетам», «ключевым словам», к ним относятся и сцены насилия, и интерес к наркотикам (не важно, будто речь идет о борьбе с наркотиками, важно, что эта «борьба» весьма частый «сюжет»), к аномальному сексу как разновидности нормы, и, в конце концов, – убийство как заурядный и ничего не значащий факт (значим лишь поиск, вызывающий скорее сочувствие к еще не пойманному, когда сам «фактор трупа» уже забыт). Все фильмы о мафии рисуют ее скорее привлекательной, нежели отталкивающей, благодаря ее таинственному и неискоренимому могуществу. Этот эффект так или иначе работает на криминализацию общества, на легализацию преступного деяния. Это не так только в том случае, если потребитель всего подобного – он же заказчик – и есть собственно криминальная среда, которая находит в этом свое развлечение. Я уже не говорю о песенном «творчестве» («Парень из нашей братвы» и т.п., юмор «Лесоповала»).
Кажется, уже упомянутому известному опальному олигарху-интеллектуалу принадлежит высказывание: капитал нанимает власть. Поскольку у нас капитал до сих пор считается криминальным, то, значит, и криминал нанимает власть. Власть, хотя и нанятая, располагает весьма малыми финансовыми возможностями для поддержки культуры, еще менее у нее желания на это и понимания, какого рода культура требует постоянной поддержки. Остается только предположить, что у нас бесхозную культуру заказывает криминал. За серийными убийствами следует серийная, то есть заказная литература. А криминал на то и криминал, что он остается в тени, делая свое дело. Ситуация напоминает либеральную модель образования, когда ученики диктуют учителю, что им следует преподавать. И вот утверждается: читатели хотят прежде всего детективы как естественное отражение подстерегающей нас жизни. Крутые мужчины хотят крутых детективов, с максимумом насилия, с матерной руганью, (это не ругань, просто речь такая), женщины (дамы) склонны к более мягким вариантам, для них пишут авторы с дамскими именами. Для людей с трудным детством, связанным с изучением некоторых наук, предлагается интеллектуальный детектив, где как жертва, так и преступник являются интеллигентными людьми. Но для тех и для других брезжит только один вариант внешнего мира: жизнь состоит из преступлений, а если они и раскрываются, то это как раз художество, а не реальность. Более того, некоторая раскрываемость преступлений в художестве делает как бы излишним раскрытие преступления в реальной жизни. Читатель счастлив, когда он чувствует себя еще живым.
От детектива польза (вред) двойная: преступление в художестве играет роль развлечения и в то же время является «информационно-культурной» поддержкой преступления в действительности.
Место, свободное от детективов, занимает любовный роман, чтение для дам, которым не повезло в жизни с любовью. Таковых у нас много: обманутые переходным периодом от распределительного социализма к грабительскому капитализму разочаровываются в любви: бедных никто не любит. А богатым всего всегда мало. В этих романах они получают свою долю компенсации: выход в светское общество в соответствующих туалетах, легкий флирт с занятым человеком, затем трудный путь, заставленный кроватями, к замужеству с миллионером, в крайнем случае, просто с порядочным человеком.
От любовного романа польза (вред) двойная: он как развлечение занимает место культурного чтения, и в то же время уводит от непростых любовных отношений в действительной жизни.
В чем здесь связь с криминалом? Эту литературу читают потенциальные жертвы. Эта литература призвана сделать простого человека простейшим. Читатель призван понять, что любовь это, прежде всего, причуда застоявшейся гормональной системы, а не способ познания мира. Поэтому любовь может задаваться списком, как меню, как расписание движения транспорта. Поэтому ее можно заниматься, как занимаются стиркой белья, выносом мусора, копанием огорода. Но чтобы это было занимательно, то женщина должна при этом вести себя как стиральная машина, а мужчина как трактор. Если выдавать подобное за современную сказку, то это сказки для состоятельных дур и бедных неудачниц. Такие книги часто различаются только ценой переплета.
Задача детектива и любовного романа сходится в одном: выбить из человека язык в функции размышления, самопознания, остающийся рецидивом прежнего школьного образования. Новое образование, где будет меньше речи (упрощенная речь тестов) и больше неречевых коммуникаций даст нам разновидность солдата (военного человека), для которого речь только система команд (делай покупку! или – занимайся любовью!), которые не обсуждаются.
О манипуляции массовым интересом писал в советское время (но не мог напечатать) философ Яков Голосовкер: «Пресса хочет быть интересной, и поскольку она знает, что самое интересное это «скандал», пресса овладела искусством любую вспышку пучка соломы или любую искру из-под копыт жизни раздувать в мировое пожарище, чтобы быть интересной. Прессе нет дела до того, что за это скандальное как «интересное» человечество расплачивается высшими ценностями духа – сутью культуры, ибо «скандальное–как–интересное» сводится в итоге всегда к убийству духа, к торжеству цинизма и апофеоза бесчестности и бесчеловечности, к развитию криминальной (подч. мною, В.К.) фантазии за счет развития имагинативного гения, то есть гения познающего воображения…
И здесь раскрывается трагедия: читатель-масса не знает, что господство скандальной славы заглушает в нас наш высший инстинкт – инстинкт культуры». (стр. 137-138, ВФ, № 2, 1989, «Интересное», 1960) Поставьте вместо слова «пресса» – литература, и увидите ее современное состояние. Акад. Ю.В.Рождественский в своей «Теории риторики» уделил немалое внимание массовым речевым практикам, задающим ныне тон в культуре: «Речевое насилие, создаваемое корпорациями, производящими речь, сейчас столь велико, что уверенность корпораций в том, что они могут сделать с обывателем все, что угодно, достигает крайних пределов цинизма». (стр.190)
Все это объединяются наличием искушения, вот что занимает место партийности в литературе. Искушение самой возможностью убийства (детектив), искушение богатством за счет упрощения любви (ведь в любовных романах не влюбляются в бедняков и чудаков). Искушение ложью (ложными ценностями). Развлечение искусительно, ибо оно стоит денег, и тот, кто торгует развлечением, готов на любой обман. Общество, давая свободу потребителю, способно только напоминать легкомысленному индивиду о небезопасности его свободного выбора. Самый ясный пример благого, но малорезультативного напоминания, это надпись на пачке сигарет: Минздрав предупреждает: курение опасно для вашего здоровья! Однако это предостережение вряд ли пересилит завлекающий образ: РУССКИЙ МАСШТАБ. На картине видны истуканы острова Пасхи, курящие русские сигареты ПРИМА. 90 процентов массовой литературы надо снабжать подобным же благим пожеланием: чтение этого чтива делает вас дебилом! Яркая обложка все равно пересилит, ведь если даже на коробке сигарет будет написано крупно – курение опасно, и уже мелко – русский масштаб, это не повлияет на страсть курильщика к курению. Точно так же – убийство как средство дать отдых усталому интеллекту еще долго будет замещать любое культурное усилие.
Какова же та часть культуры, которая подавляется механизмами криминального рынка?
Прежде всего, поэзия, как традиционное ядро словесной культуры. На заре развитого социализма оптимист Борис Пастернак напутствовал молодого тогда поэта Юру Панкратова: «Близится и, наверное, недалеко Ваше время, то новое время, которое обратится с большими запросами к личности, к своеобычному, к истинной мысли…» Однако время распорядилось иначе, определив человеку одну только дорогу: на базар и с базара. В 1988 году философ Мераб Мамардашвили сделал более точное предсказание, нежели поэт: «Мой глаз не увидит, пока я жив… ничего красивого, ухо не услышит свободного языка, спонтанно свободного... Ведь та речь, которую мы слышим естественным образом на улице, в магазине, вокруг нас – она же сплошная раковая опухоль. Я уже не говорю о психике людей...» Не умея построить реальную рыночную экономику (не криминальную), стали насаждать рыночную речь, которую подхватила литература, обслуживающая «рынок». «Идолы рынка» (Ф.Бэкон) перешли в наступление.
А поэзия требует метафорического мышления. Надо понимать что-то в переносном смысле. То есть надо отвлечься от слов и дать простор воображению и соображению. Это не входит в норму воспитания нового человека – солдата рынка, идолопоклонника рынка. Он начнет понимать и рекламу метафорически и подвергать ее критике вкуса вместо того, чтобы тут же бежать покупать не всегда нужный ему продукт. Школа перестраивается именно в эту сторону, в сторону дегуманизации, уделяя все меньше времени языку и литературе, вместо того чтобы развивать мышление через речь. Когда-то школа появилась с развитием книгопечатания, чтобы воспитать покупателя и читателя книги, как продукта, содержащего знание. Сейчас школа скорее обращается к ученику как к товару, способному покупать и потреблять товар.
Поэзия может быть индикатором состояния культуры. Проглочен человек обществом потребления, поглощен заботами найти себе место в пирамиде глобализма, или он свободен в духовном выборе, обладая духовным умозрением? Интересно ли ему, что происходит в высших сферах языка?
Наряду с поэзией выдавливаются из духовного обихода вообще тексты высокого порядка: «Тексты, которые в концентрированной форме выражают природу человеческого познания и деятельности, можно характеризовать как тексты высокого порядка (в отличие от функциональных, узко-целевых текстов). (Я.В. Сиверц ван Рейзема, «Философия планетаризма, 1995, стр. 18). «Тексты высокого порядка воплощают разум цивилизации… Их цель – знаковое бессмертие… С течением времени ценность этих текстов возрастает» (стр.21). Если определить их как мудрость, то «Мудрость есть поэзия» (стр.109). Конечно, подобные ключевые тексты сегодня получили право на издание, мы можем купить Библию, Коран, другие канонические сочинения, плюс какие угодно апокрифы, эзотерику и каббалистику, то есть канон плюс «плюрализм», отрицающий истинность канона.
Здесь следует заметить, что канонических и опирающихся на них текстов – всегда недостаточно с точки зрения их необходимости для развития цивилизации как культуры, как и вообще сложных текстов, требующих толкования и повторения.
Чем же регулируется свобода художественного слова со стороны государства? Налоговой политикой. Она такова, что только коммерческая, рыночная литература имеет право на существование. Таким образом, государство согласно с уголовной составляющей культурного процесса. Это еще раз подтверждает тезис – криминал заказывает культуру. Здесь глагол заказывает можно понимать и в его уголовном значении (заказное убийство), а в долгосрочном прогнозе это означает гибель культуры, и вместе с этим ее носителя (народа, социума). Останется ли тогда население на уровне электората, и это сомнительно. На этом месте может появиться только другой народ, пришлый, но не утративший своей культуры
Когда культура становится все более зависимой от денег, можно сформулировать закон: чем больше грязных денег, тем меньше их для культуры. И когда утверждают, что на культуру нет денег, то это говорит о качестве и запахе денег вообще. А не просто об их количестве. Недаром министр культуры М.Швыдкой заявил во вторник по радио 30 июля, (радио «Свобода», беседует Марина Тимашева) что налоговые льготы потенциальным меценатам и благотворителям государством не предусматриваются, так как за этим последует «прачечная», то есть начнут отмывать криминальные доходы. Буквально так.
Премия «Триумф» являет собою один из видов такого меценатства. Раз в году мы имеем счастье видеть на столь дорогом экране телевизора процедуру награждения почтенных деятелей культуры этой престижной премией. И тут же называется имя самого мецената – Бориса Березовского, героя книги об истории разграбления России. По другой программе того же телевидения объявляется, что названный меценат находится в федеральном розыске. И здесь криминал, политика и культура сливаются достаточно наглядно. Будут ли почтенные лауреаты «Триумфа» подписывать гневные письма в защиту благодетеля? Или их совесть утешает поговорка: не пойман – не вор? И вера в нашу власть, которая никого не может и не хочет поймать?
Европа и Америка при их уровне благосостояния могут позволить себе духовный застой в области культуры, оставив пик духовного напряжения тем временам, когда это благосостояние создавалось. Если мы будем подражать пресыщенным (надолго ли?) элитам Запада, мы никогда не встанем вровень с Европой, к которой себя причисляем.
Литература сегодня не в сумерках, она ведет охоту на человека при ясном свете дня. И я намеренно не говорю о другой литературе, со всеми ее смутными иерархиями, которую мы полагаем все-таки настоящей. Пишет же, например, Анатолий Афанасьев вполне интеллигентные, хотя и не самые популярные детективы, или Юрий Перов сочиняет изящный эротический роман «Прекрасная толстушка», а философствующий Анатолий Ким поднимает эзотерические моменты до уровня художественности. Тимур Зульфикаров делает прозу, неотличимую от поэзии. Дело не в жанре, а в достоинстве таланта. Но не эта литература задает тон, истребляющий чтение как искусство. Новая изящная книжная словесность занимает место в нашем культурном ландшафте, соответствующее размерам Дании или Голландии. Это готовит нам перспективу получить реальный географический ландшафт в объему Дании или Голландии, остальное увезут кочевники в дальние страны вместе с выкачанной нефтью. Таковы сегодня тиражи – на бедную душу нашего нищающего населения. Если дать вздохнуть потенциальному читателю, чтобы он мог оплачивать желанную ему культуру, литература получит шанс возродиться. А пока так же, как во времена тирании невостребованными и недозволенными оставались и «Мастер и Маргарита» Булгакова, и антиутопии Замятина и Платонова, так же и сейчас серьезный пласт литературы может надолго оставаться под запретом коммерческого (криминального) диктата. Беда в том, что гнет торгашеской морали может стать более долговечным, нежели пережитая нами диктатура. Литература рыночного реализма, опекаемая средствами массового оповещения, обещает быть более живучей, чем соцреализм. И то, что нам предлагают как «просвещение» (когда существует даже Академия развлечения) будет все более застить наш духовный взор.

---

Властители дум

Где они? Некоторые и сейчас
После драки размахивают кулаками
Идут в будущее в ногу со своим прошедшим
По ночам прокрадываются на стадионы
Чтобы пробудить снова в памяти
Иллюзию восторга ликующих масс
По поводу их исключительно смелых мыслей
Они грезят о конной милиции
Осаждающей памятник Маяковскому –
Кто донашивает сегодня их заграничные пиджаки?
Кто дослушивает их петушиные крики?
Кто доплакивает их партийные и антипартийные слезы?
Кто выискивает в музеях их расплывчатые восковые фигуры?
Цветы зла возложены на их могилы
Тяжелый рок преследует их тени
Черными квадратами занавешены их окна
Их потомки им обещали
Выдать им тулупы
Чтобы они могли служить ночными сторожами
В подмороженной ими же стране
В ожидании новой оттепели

---

Р.М.Рильке, Мы хотим, чтобы страх исчез

Мы в страхе своем взаперти,
и вместе выхода ждем,
и каждое слово - лесной окоем,
встающий на нашем пути.
Наша воля - порыв ветерка,
что нас теснит на лету;
и мы сами только тоска,
которая в самом цвету.

(из Ранних стихотворений)

Wir sind ganz angstallein,
haben nur aneinander Halt,
jedes Wort wird wie ein Wald
vor unserm Wandern sein.
Unser Wille ist nur der Wind,
der uns draengt und dreht;
weil wir selber die Sehnsucht sind,
die in Blueten steht.

---

Р.М.Рильке, Напев любви (Liebes-Lied)

Как удержать мне душу, чтоб она
не трогала твоей? Каким путем
идти к другим через твои долины?
Ах, быть бы там, где длится тишина,
где все потери смутны и невинны,
ничто не дрогнет там, когда в твоем
потоке грез взволнуются глубины.
Но нас двоих пронзающий поток
уносит вместе, так тугой смычок
рождает в струнах двух е д и н ы й звон.
С какою скрипкой вместе мы поем?
Кто заставляет нас звенеть вдвоем?
О сладкий стон.

С немецкого


LIEBES-LIED

Wie soll ich meine Seele halten, dass
sie nicht an deine ruehrt? Wie soll ich sie
hinheben ueber dich zu andern Dingen?
Ach gerne moecht ich sie bei irgendwas
Verlorenem im Dunkel unterbringen
an einer fremden stillen Stelle, die
nicht weiterschwingt, wenn deine Tiefen schwingen.
Doch alles, was uns anruehrt, dich und mich,
nimmt uns zusammen wie ein Bogenstrich,
der aus zwei Saiten eine Stimme zieht.
Auf welches Instrument sind wir gespannt?
Und welcher Geiger hat uns in der Hand?
O suesses Lied.

---

Лакейскя лирика

Русский народ любил и любит петь: «Царствование Императрицы Елизаветы век был песен», утверждает Гаврила .Державин (Рассуждение о лирической поэзии). Позже ему вторил Киреевский: «Правление Екатерины было веком песенников» Утверждалось и это: «Для хорошей народной лирики должна быть известного рода цельность мировоззрения». (А.А.Веселовский, 1909) В советское время песня «строить и жить помогала», это была пора энтузиастов со своим маршем, хотя и на фоне лагерных песен. В античное время Аристотель признавал за музыкой не только службу на ниве развлечения и отдыха, но и воздействие «на нравственный склад человека», то есть развитие в человеке «умения правильно радоваться». В частности «песни Олимпа… наполняют наши души энтузиазмом, а энтузиазм есть возбуждение нравственной части души», («Политика», том 4, стр. 634-636).
Однако, о какой части души может идти речь, когда на сцену выбегает полуголая любимица публики и заражает вас безголосой песней без слов – тарам-пам парам – и тут же показывает, что надо хлопать в ладоши, что и делает жизнерадостная публика, поскольку делать это несложно. Теперь народ не поет, а только слушает дурные голоса и верит , одурманенный еще и световыми эффектами, что перед ним действительно – звезды!. Налицо, что называется, вырождение песни.
О вырождении русской песни еще в XYII веке писал А.А.Веселовский в 1909 г. : «Простонародная песня XYII в. должна была измениться с проникновением новых полукультурных элементов в среду простонародья.» И далее: «Проводниками его были с давних пор писаря, целовальники, подъячие и прочие лица крестьянской аристократии. Щеголь-писарь, плут-подъячий и мошенник-целовальник были внесены в обиход песни и сами внесли в нее новые мотивы…» К тому же здесь упоминаются «сержанты и поручики, побывавшие заграницей» и которые «познакомились с заграничной жизнью, конечно не умственной, а внешней, с ее лоском и испорченностью. Проводниками разложения были и бары…" Еще определенней «испорченная» песня именовалась лакейской: «продукт общения с барами и дурно воспринятого просвещения» (А.А.Веселовский).
Что изменилось за двести лет, и кто причастен к порче песни (уже не обязательно «простонародной»)? Поют ли лукавые лакеи для новых бар, или возомнившие себя барами позволяют себе развлекать лакеев? Писарь ныне сел за компьютер, бары потянулись к глянцевым журналам за образцами щегольства, целовальник то ли пошел по охранному ведомству, то ли морит народ паленой водкой; плут и мошенник стали основными деятелями всеобщего рынка. Как себя ведут «наши» заграницей и что они оттуда привозят в качестве «культурных образцов», известно. И вот они поют о том, что они видят своим духовным взором::
Деревья, словно доллары,
Зеленые стоят…
Если еще не так давно Виктор Цой от лица всех школьников требовал – «Перемен, мы ждем перемен», то теперь, видимо, желанные перемены свершились, теперь поют «Пусть будет все, как есть». Вот прогресс любовной (лакейской?) лирики: «нет ни фигуры, ни лица, возьми меня, таким, как есть, другого не получится». И это не ответ ли: «Долго ты меня тревожил, мой потрепанный герой…!» Все принижается, редуцируется, опошляется: если раньше просили миленького – «возьми меня с собой», то теперь вопит на все готовая женщина: «Возьми меня! Возьми меня!» А как иначе, если миленький почти угрожает: «Люби меня, это не просьба, это приказ!» Но и спрос с такого любовника невелик: «Сегодня в постели ты был с ней не очень, не парься, будь счастлив». И кто-то недвусмысленно намекает: «Если еще умереть не пришлось, эту ошибку нетрудно исправить». Но тут же нечто утешительное : «Жаль, что неизбежна смерть, но сатисфакция (?) возможна». Поют! Самый расхожий лейтмотив: «плюнь на все!» Это все я услышал за несколько минут, включив радио «Русские песни». А включив телевизор, не мог не согласиться с репликой Аллы Пугачевой: «В наше время форматом является всякая дребедень» (27 янв. 19.58).
Поэты-песенники всегда были известнее просто поэтов. Поэты творили и сохраняли язык, а песенники взывали ко вкусу широких масс, не всегда владеющих литературным языком. Еще 20 лет назад было принято считать, что поэты, сохраняющие язык в его эстетической функции, есть, и их знают.. Сегодня же поэтами стали считать именно поэтов песенников, особым вкусом не блещущих. Вот, Лариса Рубальская, пользуется большой любовью публики. В чем здесь взаимопонимание? Есть некая галерея нравов, совпадающая с желаниями «полукультурной» публики, не вполне понимающей себя самое. Тут и все об обмане для вечно обманутых, о неразборчивости выбора для тех, кто не способен делать выбор, лирическое легкомыслие для вечно больных недомыслием. Итак, на все вкусы: «Мне все равно, женат ты или холост »; Отсюда сюжет: «Ничего себе , ситуация, \ Муж пришел, а ты у меня» ; вот еще видение «мужа»: «Тебя на встречном эскалаторе /Я увидала не со мной (292)»;еще сюжет: «Ты любимый у меня не первый, \ Сколько было, счет я не вела… (289)». После таких сюжетов автор не зря удивляется: «Стою на сцене, читаю стихи, рассказываю свои незамысловатые истории и удивляюсь. Как замечательно люди слушают! Особенно женщины», А вот сюжет с популярными уголовно-наказуемыми деяниями:
Если спросят, где взяла
Я такого мальчишку сладкого,
Я отвечу, что угнала,
Как чужую машину-девятку я.
Многие жизнено важные решения принимаются лирической героиней глубокой ночью с перепугу:
Давно не девка я, папаша,
Я – неформальная жена.
Мне как-то ночью стало страшно,
И я с тех пор не сплю одна.
К слову:– папашей обычно называют не родного человека. И порой есть чего испугаться: «Оставляя шаги на асфальте, \ Мне навстречу шла пара сапог». Сочиненное от лица якобы мужчины тоже чревато страхом: «Ты на меня наехала \ Своею красотой. \ Увидел ноги длинные \ И синий взгляд в упор». Но и убитые не сдаются: «Мы были очень близкими \ С тобою столько раз. \ Меня ты сбила выстрелом \ Своих холодных глаз.» Достойное продолжение лакейской лирики, ведь это все рассчитано на пение! Но и, возможно, на то низовое чувство юмора, которым веет от нынешних веселящих телепрограмм. Так и хочется к автору обратиться ее же словами: «Ну что ты делаешь культурное лицо? \ Ты ж не Диором надушилась, а Карменом.» (Интересно, как пахнет известный режиссер документального кино?) Не лишена Л.Рубальская и государственных забот, вот ей снится, как она танцует с Биллом Клинтоном и просит его : «Чтоб опять было все так красиво, нежность рук и сияние глаз. И чтоб Клинтон дал денег России - он же мне обещал в прошлый раз!!!» Бедная Россия аплодирует.
Объяснить массовому потребителю, что это скверная поэзия нелегко, ибо хорошей он не знает, ее ему стесняются предлагать издательства. Чего изволите? – лакейски обращаются издатели к лакейски воспитанной публике. Та же Л.Рубальская выпущена в ЭКСМО в «Золотой серии поэзии - Лучшие стихотворения прошлого и настоящего». До этого были изданы похабные стихи Пушкина и Лермонтова , призванные соответствовать вкусу нынешнего читателя: вот вам настояшие Пушкин и Лермонтов, забудьте, что вы читали в школе. Естестественно, сочиняется и «новый, неизвестный», Барков моим хорошим приятелем Витей Пеленягрэ. Есть спрос.
Так же было всегда неблагодарным делом пытаться объяснять. что и вполне «моральный» Эдуард Асадов плодил дурной вкус и только отвращал от настоящей лирики. Но если поэзия высокого порядка не находит читателя в народе, который превращается в лакея (ему рынок готовит максимальную затятость в сфере обслуживания), то здесь ее вины нет. Если поэзия сама скатывается до лакейского лексикона, в допушкинское, барковское состояние. тут уже ничего не поделаешь: не на что опереться.
Помню, в разговоре о песне Александр Градский упомянул Николая Баскова, как умеющего петь и на телевидении. Согласившись с этим, не могу не упомянуть закон уподобления (нивелировки) в массовой коммуникации. Становясь в ряд то ли с Наташей Королевой, то ли с новыми русскими бабками, Басков стушевывается, как бы он ни пытался исполнять бельканто. Также и в любой «Золотой серии поэзии» Блок, оказавшись в одном ряду с Рубальской перестает быть Блоком, и Пушкин хрестоматийный (образцовый) перестает быть таковым в одном ряду с его пубертатными стихами, по его собственному завещанию к печати не предназначенными. Поэтому я здесь не упоминаю о мастерах, чьи песни могут жить и без музыки – как стихи, или чьи стихи могут стать песней (как бывало с классикой). Речь о том, что все достойное на общем фоне тонет в недостойном»: вырождение.
Поэт Владимир Монахов пишет в интернете: «при нас (и на нас) литература сделала свою очередную творческую паузу. Писатели вынужденно присели в тени тишины помолчать. Какие они услышат последние новости тишины , никто, может быть, так и не узнает….. Только что такого написано? Попробуйте по памяти , навскидку, прочесть лучшее? Ничего не помнится – сплошные метатексты в метапаузе интернетмесива, … …» И тут В.Монахов приводит нам актуальные свидетельства Баратынского об исчезновении снов поэзии у поколений, которые «Промышленным заботам преданы.» И утверждает далее: «В таких же сходных условиях оказалось и наше поколение.» Однако торгашеские заботы нашего поколения куда более лукавы, нежели продуктивные промышленные, а диктат средств массовой коммуникации погружает массу в некий коллективный сон, когда любой кошмар переживается как нечто вполне приятное.
Поэт Евгений Чигрин (род. в 1961 г.), признает этот сон, как «отрадный мрак»« Мы все бредем во мраке, / Отраден мрак подчас./ Как мелки наши страхи, / Как мельтешит Парнас…(«Новый мир» № 2, 2006) Это почти как у Рильке в переводе Пастернака – «Как мелки с жизнью наши споры», но уже без следующей строки: «Как крупно все, что против нас». Мелочь и мелочность мельтешат, но это, как ни странно, - продается и покупается., Источник просхождения новейшей лирики определил Дмитрий Воденников (род. в 1968 г. - если судить по интервью из книги ЗахараПрилепина "Именины сердца", знаменитый прежде всего своей красотой. Как тут не вспомнить высказывание Роберта Фроста: "Сказать о себе, что я поэт, то же что говорить о себе - я красавец".):
…… стихи не растут, как приличные дети,.
а прорастают ночью, между ног…
Он же, Воденников пишет о выступлении поэтов старом театре в Тбилиси: «…я попросил своих товарищей уж как-нибудь поднатужиться и не читать стихи с матерными словами. Я считал это жестом уважения к стране, в которой, возможно, существует совсем другой порог целомудрия в слове. Но мои товарищи считали иначе. Поэтому, когда люди стали уходить из зала, мне было стыдно…» (газета «Акция» № 13,27 ноября 2006 г.) В стране, где не хотят рожать, а если и рожают то отказываются от собственных детей, действительно царит весьма зыбкий «порог целомудрия». И другую страну юные красавцы и «властители дум» хотя бы пытаются уважать, а вот свою собственную страну и свой собственный язык уважать уже не принято.
Если раньше говаривали, что основной бедой России являются дураки и дороги, то сегодня это дураки и средства массовой коммуникации. Для массовой культуры дурак коммерчески выгоден, и это совпадает с культурой наживы – дурак для рынка мил, как податливый потребитель. Еще Пушкин в статье о Радищеве признавал:, что «со времен возведения на престол Романовых, от Михаила Федоровича до Николая I, правительство у нас всегда впереди на поприще образования и просвещения. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда и неохотно». Поскольку ныне просвещение сверху народу не угрожает (не считать же таковым надсадную борьбу за введение единого экзамена), то народ и следует за теми, кто его и за народ-то не считает, а за «пипл», который «хавает» что попроще да покруче.
Страдательным элементом здесь оказывается молодежь с ее «порогом целомудрия», претендующая на свой стиль в культуре и попадающая на удочку с мелкой наживкой, которую им забрасывают взрослые дяди и тети из шоу-бизнеса. Существует зависимость между умственным состоянием поколения, его литературой и его песней. Критик Елена Невзглядова, сурово оценивающая сегодняшнюю словесность (в особенности «женскую»), замечает:«Сегодня мы наблюдаем успешного литератора, «вечного подростка»», и делает вывод: «в нашей литературе обосновался недалекий, душевно не развитый человек…» (Вопросы литературы, 2006, сент.-окт., стр 129) Но это же портрет как сочинителя, так и потребителя поп-культуры. Усиленное всеми электронными приборами, управляемое одичание. По каналу «Культура» диктор с гордостью и пониманием вещает: «Современная молодежь хочет говорить на языке подсознания и древних инстинктов» (15.янв., 18.35, хотя речь здесь идет о барабанах).
Если говорят, наконец, о программе поддержки рождаемости в стране, то надо подумать и о программе.- как не плодить дебилов, недаром дебилизация и зомбирование стало самым рассхожим комментариям к разгулу дискотек, и, как к исходному образцу, - к .развлекательным программам радио и телевидения. И женщины не рожают не потому, что не знают, чем прокормить детей, а потому что не знают, какие им петь песни.


сокр. в ЛГ (28.2.07)

---

Поход по Топску и СЛОВЕСНОСТЬ ОТ МАРТЫШКИ

Возьмите свои спасательные пояса и пристегнитесь друг к другу. Спасательные пояса надо взять, чтобы их не украли, если мы отойдем далеко от нашего воздушного шара. Пристегнуться необходимо, чтобы не отойти далеко и не потеряться, так как вряд ли кто сможет вам подсказать обратную дорогу.
Мы находимся на Старой площади в самом центре города. Когда-то это была Новая площадь. В старое время здесь были торговые ряды, и древние мудрецы учили, как жить, чтобы дожить до будущего. В средние века здесь были потешные театры, где потешались над настоящим. В настоящее время здесь находятся гостиницы для деловых людей, порвавших со своим прошлым. Как раз в эти дни происходит международный съезд по обустройству времен года. В разных полушариях этой планеты времена года наступают в разное время, а это сбивает с толку как местных путешественников, так и пришельцев из иных миров. И вот ученые мира собрались здесь, чтобы упорядочить эти природные недоразумения. А пока мы осмотрим город при прежней погоде.
Немного истории.
Сначала город назывался просто Топск. Не Простотопск, а Топск. Некоторое время считали, что город основал вероломный политик Талейран. Чем завоевывать уже устаревшие города, лучше тайком построить новый современный город на территории противника, так однажды сказал Талейран в частной беседе Наполеону Бонапарту. Обратившись к летописям, историки долго и напрасно искали подтверждения этим словам, зато нашли ошибку, сделанную переписчиком: следует читать не Талейран, а Тамерлан, вероломный завоеватель. Оказалось, что орды Тамерлана дошли до этого места, где тогда ничего не было. Решив, что это край света, Тамерлан остановился, сошел с коня и топнул ногой от отчаяния, что завоевывать больше нечего. Там, где он топнул, и возник Топск, а топнул он так сильно, что с тех пор стал хромать. В память об этом все улицы Топска имеют одностороннее движение. Есть и другие точки зрения. Известно, что «топос» по-древнегречески означает «место». Отсюда произошло слово «утопия», то есть несуществующее место. Словом «утопия» назывались многие сочинения о местах, отдаленных как во времени, так и в пространстве, но где очень хорошо устроена жизнь. В противоположность этому Топск реален, а жизнь в Топске отличается тем, что она там, прежде всего, имеет место.
Когда в Топске начали преподавать географию, прежде всего, изучали большую карту самого Топска, по которой можно обычным невооруженным глазом заметить, где у Топска верх и низ. Так образовался Верхнетопск, а за ним – Нижнетопск. С введением преподавания истории между Верхнетопском и Нижнетопском возникли междоусобицы, когда верхи уже не могли, а низы еще не хотели переходить на новую историческую ступень. В передышках от исторических потрясений было принято возвращаться к истокам и воспитывать в себе национальную гордость, что привело к решению воссоединить оба Топска, так родился Великотопск. Однако его жители, как вообще все жители Земли, забывают со временем, чему их учили, и они для краткости и сейчас говорят просто Топск. Не Простотопск, а Топск!
Житель Топска именовался, если он мужчина, – топец, а если женщина, – топица. Враги искажали эти слова, видимо, от страха перед отважными воинами Топска: «вот пришел тебе топец», – говорили они в случае поражения или неудачи. А если женщина не уступала какому-то иноземцу, он, по преданию, называл ее – топица.
Не было ли это место топким? Было. Но и Петербург был построен на топком месте, но даже он был назван Петербургом. Итак, с топким местом Топск может связываться лишь в поэтическом сознании, для которого звук важнее конкретного смысла.
Вернемся к самому городу. Посмотрите вдаль: туда уходит аллея Карлов. Раньше это была аллея Карла I, но только при самом этом Карле. В XVII веке английские буржуа казнили этого тирана из династии Стюартов, и аллея стала называться именем Карла I из династии Габсбургов. В ходе революции 1918 года этот Карл вынужден был отречься от престола в Австрии, а затем и в Венгрии. Аллею переименовали в аллею Карла II, который реставрировал монархию в Англии, но в 1685 году умер. Так появилась аллея Карла III Простоватого, отдавшего норманнам Нормандию, но зато захватившего в том же 911 году Лотарингию. Так как прилагательное «простоватый» не очень нравилось жителям, а особенно жительницам города, то, еще до мятежа французской знати против своего короля, аллея стала носить имя Карла IV, императора Священной Римской империи. Но знатоки и краеведы выяснили вскоре, что Карл I был королем Венгрии в 1916–1918 годах под именем Карла IV и, как уже известно, отрекся. Аллея перешла в ведение Карла V, но ему не удалось создать мировую христианскую державу, и город Топск не вошел даже в состав Испании. Аллея после поражения этого Карла V в борьбе с немецкими протестантами стала носить имя Карла V, но уже не испанского, а французского, прозванного Мудрым. Благодаря Карлу V, Мудрому, аллею не назвали именем Карла IV Безумного, хотя именно Безумный сменил Мудрого на французском престоле в 1380 году. В 1380 году состоялась Куликовская битва, где французы, несмотря на Безумного, не принимали участия. Однако из уважения к Жанне д'Арк аллею переименовали в аллею Карла VII, коронованного при ее содействии в Реймсе в 1429 году. Тем временем Грибоедов написал «Горе от ума», где осуждалось низкопоклонство перед всем французским, и от имен французских Карлов решили отказаться, тем более, что Карл IX под влиянием Екатерины Медичи устроил Варфоломеевскую ночь, а Карл X напал на Алжир.
Покончив с французами, в Топске заявили: «Отсель грозить мы будем шведам».
Первый швед, появившийся на этой аллее, был, разумеется, Карл IX, но его тут же выдворили, ибо его тезка во Франции резал несчастных гугенотов, а он, швед, напал на Россию.
Шведы захватили Новгород где-то в году 1609-м, и чтобы отомстить им под Полтавой, аллею в Топске нарекли именем Карла XII, пропустив Карла IX, а когда Петр I разбил шведов, в Топске решили вернуться к Карлу Великому, который был удобен тем, что никакой историк не мог сказать точно, где находилась его столица, потому некоторые стали утверждать: в Топске.
Казалось, что с Карлами все уже покончено, но многочисленные смены столбов с указанием названия аллеи привели к тому, что, вкапывая очередной столб, – а вкапывали их все глубже и глубже, – обнаружили горячие целебные источники и назвали их Карловы Вары. Город был еще не готов принять многочисленных больных, это было тогда, когда на месте гостиниц еще стояли потешные театры. Больных в Топске вообще очень боялись, особенно иностранцев, и сочли более целесообразным источники снова закрыть, чтобы никто не приезжал. Источники закрыли, и тогда они забили в другом месте, там теперь и находятся Карловы Вары. Именно туда, а не в Топск ездил лечиться великий немец Гёте.
Жители Топска не любили принимать у себя не только больных, но и здоровых, в свою очередь сами старались никуда не ездить. Они объявили в связи с этим борьбу отдыху на так называемом юге, куда едут обычно за хорошей погодой. Пришлось медленно, но верно, переносить юг сюда. Вы видите, как аллея Карлов переходит в бульвар Баобабов, бывший Липовый бульвар. Не надо путать с берлинской Унтер дер Линден, так эта улица находится в Берлине. А во времена еще более плохого климата, которым управлять совсем не умели, здесь был бульвар Карликовых берез.
Теперь понятно, почему именно в этом городе проходит первый съезд по обустройству времен года.
Вдоль бульвара текла речка Тушонка, переименованная в водопад Заря Рассвета. Теперь водопада нет, он спрятан в трубу и носит имя Водопровод Надежды. Хотели назвать просто Водопровод, но подумали вовремя о том, что может возникнуть необходимость время от времени его чинить, а кто же будет чинить, не имея никакой надежды. В то же время, кто пьет воду, не прокипятив, надеется, что в ней нет вредных микробов.
В этой воде водились многочисленные пиявки, и была улица Пиявок, которая стала после упаковки реки в трубу Набережной Чудовища Лох-Несс. Об этом чудовище писали многие газеты и журналы, и хотя его никто не видел с большой достоверностью даже на самом озере Лох-Несс, то здесь из-за него бывшая река была признана несудоходной. Не надо добавлять, что с исчезновением пиявок повысилось давление в головах жителей Топска, отсюда и видение чудовищ, страх перед иноземцами и склонность к гигантомании.
По проектам в скором времени здесь грянет море. На приколе у Набережной Чудовища стоит пароход «Козьма Прутков». Его переименуют, когда он выйдет в море, в «Козьму Индикоплова», после чего он должен на пути в Индию открыть Америку в надежде присоединить ее к Топску.
Памятник с рукой, протянутой в будущее море, – это памятник Евклиду с его «Началами геометрии». С другой стороны – это памятник Риману – Лобачевскому с их неевклидовой геометрией. Когда грянет море, памятник будет вписан в прозрачный шар и будет считаться памятником Архимеду, так как начнет вытеснять воду. Если соединить прямыми линиями памятник Архимеду с двумя воображаемыми геометрическими местами, то образуется Бермудский треугольник, необходимый здесь для того, чтобы топить при приближении к Топску суда нежелательных заморских гостей. Если Архимед, спаливший некогда флот римлян, по ошибке утопит «Козьму Индикоплава», лишив таким образом жителей Топска надежды на Америку, то он всплывает и становится памятником Козьме Пруткову, пароходу и человеку.
Видимые на горизонте белые барханы в Америке называются Русские горы, а в России – Американские горы. Они состоят целиком из поваренной соли: прежде чем соорудить море, завезли соль. За этими белыми горами начинается окраина города, или, как принято сейчас называть, космическое пространство. Именно в него уперся Тамерлан, сметая все с лица Земли.
Это еще не все достопримечательности, но уже появились и сами жители города Топска. Как уже упоминалось, они терпеть не могут пришельцев, и у них высокое давление. Они уже бегут сюда с баграми, дрекольем и изотопами за пазухой. Кстати, изотопы – это то оружие, которое роднит жителей Топска с другими городами, стертыми Тамерланом с лица Земли. Нам следует поторопиться с посадкой на наш воздушный шар. Хорошо, что на нас есть спасательные пояса и мы все пристегнуты друг к другу. Жаль, что мы не сможем разглядеть вблизи самих жителей, да это и к лучшему. Вон Старая площадь, с которой мы поднялись, она будет переименована в площадь Летающей тарелки, ибо мы таковой представляемся туземцам. Переименовано будет все, чтобы мы при новом появлении ничего не узнали.
Теперь обратим внимание на всю планету. Она имеет форму шара, то есть Точки, имеющей видимую поверхность. Все эти крупные образования – материки, они тоже населены и расширяются кверху, а книзу сужаются. Это очень разумное устройство, ибо таким образом находящиеся сверху крупные державы не могут провалиться в находящиеся снизу, более узкие: Северная Америка не проваливается в Центральную, Россия не проваливается в Афганистан, Китай – в Индию и т. д. Благодаря этому данная планета как-то еще держится.



(журнал “Техника – молодежи”, 2000)


«Комната невесты», Библиотека русской фантастики, том 19-20, «Русская книга», 2001

СЛОВЕСНОСТЬ ОТ МАРТЫШКИ ИГНАТЬЕВНЫ
( из романа «Ваше Звероподобие», ЗебраЕ, 2006 )


Я с неприязнью смотрел на потревоживших мой сон. Две узконосые обезьяны вежливо (а перед этим они весьма бесцеремонно меня растолкали) объяснили, что мне выпала незаслуженная честь быть приглашенным мартышкой Игнатьевной посетить ее издательство Орангутан-пресс. Я спросил, почему это в такую рань, и мне ответили, что день поэта, критика, а ныне директора издательства расписан по минутам, а с вами, то есть со мной, ей хотелось бы поговорить на свежую голову. Я еще попытался съязвить – на чью свежую голову, но мой вопрос остался без понимания и ответа.
Издательство Орангутан-пресс находилось в высотном доме на Красной Пресне. Мы поднялись довольно высоко на лифте и пошли по коридору, уставленному стеллажами с книгами. Здесь уже мне было дозволено вертеть головой, и я мог заметить, что некоторые издания были не просто в дорогих кожаных переплетах, но и, как мне показалось, в меховых. Названия этих книг можно было определить на ощупь, если их использовать по назначению в качестве муфты в прохладное время года, как мне объяснили сопровождавшие меня узконосые лица.
Названия прочей продукции говорили о серийном производстве: «Половая жизнь пауков», «Половая жизнь сумчатых», «Половая жизнь рогоносцев», ¬ – хотя это могли быть и носороги, я все же был без очков. Вся эта серия так и называлась: «Жизнь замечательных зверей». Приложением к ней была «Кама-сутра для членистоногих». Строчка из всемирно известного стихотворения мартышки Игнатьевны – «набухли седалищные мозоли» – была вынесена на обложку серии «зверино женский роман». Я не без ревности вспомнил, что эта строчка родилась как посвящение именно мне, прозябающему в безвестности человеку. Что же касается еще человеческих женских романов, то там, как правило, женщины мечтали от возлюбленного мужчины получить в подарок тонкое дорогое белье, мужчина же грезил сорвать с возлюбленной белье какое угодно, что приводило к размолвкам и создавало фабулу. В «зверино женском романе» страсть накалялась настолько, что срывалось не только белье, но и шкура, чтобы обладать возлюбленным предметом безо всяких внешних оболочек.
Далее шли ряды поваренных книг по интересам: «Как откормить барашка на свободе», «Баранина для волкообразных», я и не знал, что введено новое понятие – волкообразные; «Говядина для гиеновых»; а это уже совсем поэтично, я даже подумал, что это мемуары – «От свиньи до ветчины». На одной из обложек был изображен улыбающийся барашек в обнимку с обаятельной гиеной.
Следующая серия была уже в мягкой обложке, я предположил, не поэзия ли, но это тоже были различные национальные кухни, однако, не для хищников, а уже для травоядных. «Что можно приготовить из навоза». «Художественное обгладывание коры деревьев». «До чего должны докопаться свиньи?» Интересно, до чего?
Далее шли уже явно научные труды: «Роль клопов в очеловечивании человека», опять клопы: «Расы клопов и человеческие расы». Мемуары: «Глисты о внутреннем мире человека». Социология: «Фрейдизм и вопросы любовных отношений некоторых паукообразных»; «Карл Маркс и съедобные животные». И непонятно что: «Проблемы захоронения ископаемых животных». Я-то размечтался о поэзии, хотя мне уже было известно, что кроме самой мартышки Игнатьевны на слуху были всего лишь еще два-три, кажется, человеческих имени, носители которых были с Игнатьевной в каких-то отношениях и поэтому допускались даже на телевидение. В зависимости от характера передач, они поочередно выдавали себя за ведущих представителей то позитивного, то негативного постмодернизма. Временами они становились просто ведущими.
В приемной мне велели подождать, и я успел пролистать кое-что из произведений изящной словесности. Мне попался «Маугли» в виде комиксов. Вот волчонок Маугли попадает в приличную человеческую семью, где его обучают ходить на задних лапах и есть при помощи ножа и вилки. Дальше история переходит в какую-то зверскую достоевщину. Волчонок подрастает и съедает Красную Шапочку, свою сестренку, как полагают, из-за бабушкина наследства. Расследование берет в свои руки никто иной, как сам Шерлок Холмс. Он долго и многозначительно курит свою трубку, одновременно вынимая из кармана смятую пачку сигарет «дымок», делая им таким образом скрытую, видимо, рекламу, прежде чем указать трубкой на непомерно большой живот подростка Маугли, тогда как доктор Ватсон призывает всех на поиски дровосеков-педофилов, ибо именно они растлили и зарубили топорами убежавшую от Маугли Красную Шапочку. Несмотря на протесты Общества Охраны Животных, многоумный Холмс вспарывает живот несчастного Маугли, использовав для этого обыкновенную кочергу. К изумлению присутствующих из живота Маугли выходят еще живые дровосеки, но Красной Шапочки нет как нет. Присутствующие и группа внезапно появившихся местных интеллигентов требуют линчевания жестокого Шерлока Холмса. Но тут уже умирающий Маугли указывает на раздутые животы дровосеков. Интеллигенты уже без помощи Шерлока Холмса вспарывают животы дровосекам, используя для этого свои очки, и из первого же вываливается красная шапочка, то есть головной убор бедной девочки, а из прочих все остальное. Все встают на колени перед благородным умирающим Маугли. «Вы, люди…» – все, что он успевает прошептать перед смертью. На последней странице изображен памятник Маугли, почему-то перед зданием бывшего КГБ на бывшей площади Дзержинского: волчонок плачет, сжимая в лапах красную шапочку. Эта книга допущена Министерством народного образования в качестве пособия по родной речи для начальных классов средней школы.
Мне хотелось узнать, кто пишет такие книги, было только указано, что авторский коллектив, но отсюда не следовало, кто же пишет, люди или животные. Тут как раз меня ввели в кабинет мартышки Игнатьевны, которая величественным жестом указала мне на кресло, а сама еще заканчивала телефонный разговор, несколько прояснивший тайны издательской кухни:
– Да, да, конечно нам нужны детективы! Нет, нет, это не мое дело угадывать, кто у вас и в кого стреляет. Человек в человека? Но это же банально! Зверски убивает? А как еще можно убивать? Съедает потом? Опять банальность. Зачем убивать, если потом не съесть. Ах, живьем съедает! Но это же обычная для нас китайская кухня. Банально, банально… Не надо мне пересказывать сюжет… Кому пересказывали и кого вырвало? Теще, вы говорите? Какой еще теще? Скажите прямо, вы кто, человек? Да что вы мнетесь! Сразу бы так и сказали. Поймите меня правильно, рынок есть рынок, «Орангутан-пресс» – коммерческое издательство, рассчитанное на успех, выражающийся в твердой прибыли. Поэтому люди нам пока нужны только в качестве массового читателя, а писатели у нас есть свои. Свой слаженный авторский коллектив. Так что простите, простите…
Игнатьевна положила на стол мобильную трубку и несколько смущенно повернулась ко мне. На ней было бежевое элегантное платье с какой-то меховой оторочкой, плавно переходящей в шерстистое декольте, как я потом узнал уже из телевизионного интервью с нею, от модного нынче кутюрье Набалдашкина.
– Ну, вы-то с вашим вкусом, надеюсь, меня понимаете, современная коммерческая литература, как правило, пишется животными, но читается пока в основном только людьми, так как у них руки лучше приспособлены для перелистывания книги. Но зато у нас все впереди! А у вас там эти, Лев Толстой, Лопе де Вега, это все в прошлом. Люди, как принято вслед за Бюффоном утверждать, произошли от обезьян, но это только на время. Арабы считали наоборот, будто мы, обезьяны, выродившиеся людишки, проклятые Аллахом. Отсюда, кстати, исламский экстремизм! Хайдеггер называл городского человека «обезьяной цивилизации», – мартышка бросила на меня беглый взгляд, обиделся ли я за человека, или подивился ее знакомству с трудами немецкого мыслителя, но я-то уже привык ко всему. – Да, мыслитель, как в воду глядел, мы создаем новую городскую цивилизацию, призванную покончить, как говорил уже, кажется, Маркс, с идиотизмом деревенской жизни. Мы выпускаем наши книги, – жеманно продолжала она, – прочитав которые новое поколение перейдет на новый уровень расширенного сознания. Это вам не попса выбирает пепси! Мировоззрение и самопознание! Метабеллетристика! Наши книги помогут нам разобраться, кто от кого произошел, и куда нам идти!
– А русская классика есть в программе? Хотя бы для школьников?
– Несомненно, но в переработанном виде. Русская классика писалась прекраснодушными дворянами, оторванными от народной жизни и настоящего народного языка. Толстой, Чехов, Бунин. Они в жизни сами так не говорили, тот же Бунин какой был матерщинник! Вот мы и переписываем классиков, исходя из сегодняшнего социального заказа. Нельзя сказать, что у нас там теперь сплошной мат-перемат, но все приведено в норму в соответствии с современным языком улиц шумных, о чем только мог мечтать Пушкин, когда писал в подцензурное время: Брожу ли я… Сам павиан Нерон, министр культуры и обороны курирует это издание, считая его культурной революцией в российской словесности. Ах, что-то я все теоретизирую, теоретизирую! Я с вами еще не поделилась своими впечатлениями о Западной Европе? – мартышка откинулась в кресле и закурила Русский стандарт.
– Никак нет, хотя я слышал о твоем триумфе. Европейская Премия как изгнаннице из Африки в Россию. Премия имени Владимира Соловьева за вечную женственность. Пушкинская премия в Гамбурге как лучшей русской поэтессе…
– Ну да, ну да, – скромно потупилась Игнатьевна, – у меня даже в голове перепутались все границы! Священные камни Европы, по которым ступала то одна, то другая нога Достоевского. Хоть на четвереньки становись, чтобы всем своим потрясенным существом ощутить все это! Как все это дорого сердцу русского сочинителя!
– Да уж, еще как дорого, – я не знал, как бы полюбопытствовать, не нанеся обиды директору издательства: – а где ты впервые ясно ощутила, что ты – русская?
– Как где? Уже в присутствии. В консульском отделе Немецкого посольства при получении Шенгенской визы. Я вначале растерялась и встала в очередь в окошко для дипломатов, думала, меня пропустят как африканку. Но не тут-то было! Раз по культурному обмену, значит, русскую культуру представляю. Еще добавили: – можете бумаги не показывать, это лишнее, и так видим, что культура и что русская! – директор изящно стряхнула пепел в пепельницу, как я заметил, изготовленную в форме раскрытой книги. Докуриваешь сигарету и захлопываешь книгу, чтобы не воняло. Удобно.
– На границах, правда, – щебетала Игнатьевна, – не без путаницы, в Шереметьеве в аэропорту спросили: – есть ли зеленые, – я поняла так, что имеют в виду зеленых мартышек, разносчиц вроде бы спида, я даже обиделась, а во Франкфурте-на-Майне, тоже ко мне: – а, на съезд зеленых, – я тут обрадовалась и закивала, чтобы лишних вопросов не задавали. Я ведь по-немецки так только, чуть-чуть нахваталась на курсах в институте Гете. Спросили еще только, нет ли у меня чего-нибудь запрещенного к вывозу в защечных мешках.
– А как же без языка стихи-то читать? Немцам по-русски? – я еще ехидно подумал, вот она, культура, вся в защечных мешках и умещается.
– Конечно, по-русски! Я только начну читать, как публика стонет – толль, толль, это у них значит – дико классно! А потом уже и вообще слова сказать не давали, только выйду на сцену – рукоплескания. Только рот раскрою – аплодисменты. Ручку подниму, чтобы все утихли – и тут овация. Но это уже после вручения Пушкинской премии.
– Премию как-то обосновывали, кто-то из славистов выступал с
поздравительной речью?
– При чем здесь обоснование, вообще формальности, когда дело касается такой тонкой вещи, как поэзия? Да, какой-то славист говорил в честь меня речь, не то по-немецки, не то по-голландски, но я поняла по интонации, что хвалебную, он так галантно кивал в мою сторону! Что же касается собственно обоснования, то это же не только славистам известно, что Пушкин, прости Господи, был похож на обезьяну. Кстати, он, как и я, выходец из Африки, в какой-то мере изгнанник, как и я, – мартышка победоносно посмотрела на меня красноватыми глазками.
– Тоже мне, изгнанница, всю-то жизнь на казенных харчах в зверинце, – не удержался я.
– Кто прошлое помянет, тому глаз вон! – осерчала директриса, – дались мне эти харчи, я сегодня сама себя содержу и еще спонсирую музыкальную школу в Сухумском питомнике. Я так еще возмутилась, когда мне в Германии политическое убежище предлагали, мол, богатому литератору не будет жизни в России! А кто тогда Россию поднимать будет, если не богатая интеллигенция? Я от возмущения даже чуть от премии не отказалась…
– А не объяснили, почему Пушкинская премия и в Гамбурге? – задал я отвлекающий вопрос, дабы уйти от больной темы подъема России. Начнет опять от Петра, я даже слышал, она в честь любимого Императора хотела стать из Игнатьевны Петровной, но ее отговорили, Петровны, дескать, итак на каждом шагу.
– Почему в Гамбурге? Потому что деньги есть! – мартышка на секунду задумалась и блеснула школьной эрудицией: – У Гоголя в «Записках сумасшедшего» где луну делают? В Гамбурге! А теперь вот и Пушкинскую премию дают!
– Здесь в России на премию Аполлона Григорьева не выдвигали пока?
– Какого Аполлона? Григореьва? Нет, на этого пока не выдвигали.
Как говориться, в своем отечестве… Но выдвинули там, за бугром – на премию имени Аполлона Бельведерского. Но это уже мне как ваятелю, я ведь лично и пластические искусства представляю. Ручки кверху и застыну: инсталляция "Остановленное мгновение"!
– А на что полученную премию потратила?
– Не потратила, а вложила. В основной фонд. С чего издательство-то началось? Не с моих же гонораров за поэзию, хотя я номер один в рейтинге! А теперь мы крепнем, готовимся уже и к Франкфуртской книжной ярмарке 2003 года, когда Россия будет главной ее темой. У нас фантастические проекты. Книга, которую можно съесть. Правда не каждый сможет ее съесть, но наши слоны это продемонстрируют посетителям. Россия ведь родина слонов! Фокус не в том, что слон съест книгу, а в том, что когда она выйдет из слона с его обратной стороны, ее мы выставим на аукцион для посетителей ярмарки, бьюсь об заклад, цены ей не будет! А еще готовим книгу -муравейник. Буквы так и кишат на каждой странице. Читать можно только тогда, когда идет проливной дождь. Книга, куда автор входит, как в дверь, и выходит только чтобы дать автограф. Книга с двойным, так сказать дном, для перевозки валюты, будет продаваться во всех международных аэропортах. Одна из звезд шоу-бизнеса, я пока умолчу об имени и сексуальной ориентации, пишет для нас мемуары – «Моя интимная жизнь с гиппопотамами», она уже снимается в одноименном фильме. Пять серий. Действие происходит на пяти реках: Нил, Ганг, Миссисипи, Рейн и Яуза! На каждой реке свой национальный гиппопотам. Но не надо забывать, что в отличие от кино, не только мы читаем книгу, но и книга читает нас…
В кабинет заглянула секретарша, как не странно с лицом человеческой национальности. Она что-то шепнула директрисе, подбежав к ней на задних лапках. Та кивнула, и в кабинет пригласили каких-то вьючных животных, одетых по-походному, но не без шика. Игнатьевна подписала каждому его бумагу и по очереди пожала своей лапкой торчащие из рукавов копыта. Когда вьючные вышли, она деловито взглянула на свои швейцарские часы и обратилась ко мне явно с прощальной речью:
– Это наши распространители. Дилеры. Дистрибьютеры. Товар берут только в твердом переплете и продают за твердую валюту. Самки распространяют дамские детективы и любовные романы, самцы крутой мужской детектив и легкую порнографию. И, как вы уже слышали, авторский коллектив у нас достаточно крепкий, но массовый читатель по-прежнему имеет, можно сказать, человеческий вид. Да, жаль, дефицит времени, так еще хотелось поспорить с вами, – вздохнула мартышка.
– О чем еще спорить?
– Хотя бы о постмодернизме!
– Но я не постмодернист, ответил я почти как профессор Лифшиц.
– Все равно хотелось бы поспорить. Но Вас я позвала затем, – ведь вы же в прошлом писатель, – чтобы вы, познакомившись с нашей издательской программой, подумали над тем, как ввести в наш поток некую философскую струю. Тогда бы мы могли рассчитывать на приток читающей публики уже из нашей среды, которая долгим своим молчанием в истории планеты заслужила право называться именно интеллектуальной публикой. Пора из молчанья делать золото! Если раньше мы мечтали, то теперь с вашей помощью мы рассчитываем, на то, что «Критику чистого разума», сами понимаете, того же Канта, или «Критику отвлеченных начал», того же Соловьева, будут читать запоем, как интеллектуальный детектив, и требовать продолжения. Работы будет масса. Представьте себе «Критику чистого разума – 2», «Критику чистого разума – 3», написанную уже не устаревшим Кантом, а нашим более чистым и более разумным современником, а потом пойдет критика уже нечистого разума и так далее по многочисленным просьбам читателей, пока не покончим со всяким разумом. В роли Чистого разума, скажем, Кот Бегемот! - тут мартышка ехидно на меня посмотрела и сделала большие глаза: - Да, я понимаю, для этой роли трудно будет найти человеческого исполнителя. Но теперь у вас есть свобода! А мы можем запустить сериалы на подобной основе. За «Похвалой Глупости» Эразма Роттердамского, сами понимаете, человеческой, последуют «Похвала Мерзости», «Похвала Мерзопакости», сочиненные на том же уровне пока еще безвестными сочинителями, людьми и не только людьми! Актеры уже стоят в очереди, готовы убить друг друга, раньше, чем следует. Сперва сериал, потом – книги. Начните со сценариев. А пока вспомните умную молитву византийских монахов, внутреннюю речь задумчивых животных, еще не воплотившуюся в слово! Издательство «Орангутан-пресс» не останется перед вами в долгу. В случае успеха, разумеется. Давайте предложения. Создайте список. Сколотите писательский коллектив. Мы дополним и поддержим. Дадим вам литературных обработчиков. А теперь, прощайте и подумайте над моим предложением.
И уже в приемную, где меня ожидали сопровождающие узконосые лица:
– Можете увести читателя! Спасибо!



(Опубликовано в журнале «ЧУДЕСА И ПРИКЛЮЧЕНИЯ» № 11, 2002, стр. 50 – 52, Москва)

«Ваше Звероподобие», ЗебраЕ, 2006
(перевод на немецкий – Pop-Verlag, 2011)
В 2012 вышел в Македонии и Хорватии

---

Р.М.Рильке, Жемчуг рассыпан

Жемчуг рассыпан. Увы, нарушена нежная нитка.
Смысла нанизывать нет, тебя, любовь, не хватает,
только ты замыкала эту крепкую связь.

Время ли было? Так сумерки жаждут рассвета,
как я тебя ожидал, бледный от прожитой ночи,
словно заполненный театр, я был весь вниманье,
чтобы увидеть твой выход,
не пропустив ничего. О как мечтает залив
выйти в открытое море, и с высоты маяка
светом питает пространство; как русло реки в пустыне,
с чистых исторгнуто гор, полно еще неба, грезит
о ливне -,
как узник ждет от звезды прямого ответа
всем своим невинным окном,
как отбрасывает калека
свой еще теплый костыль, водружая его на алтарь,
и падает ниц, не в силах подняться без чуда:
видишь, также я, если ты не приходишь, склоняюсь к концу.

Я жажду тебя лишь. Разве трещина в мостовой,
если, нищая, она ощущает натиск травы, разве она
желать не должна прихода весны? Видишь весну на земле?
Не нужно ли месяцу, чтобы в сельском пруду отразиться,
явления чуждой планеты? Как могла бы
даже самая малость случиться, если б вместе нас не сводила
затягивающая в себя, грядущая полнота?
Разве ты не в грядущем сейчас, несказанная? Только мгновенье,
и тебя я уже не сдержу. Я старею, и, может быть, дети
в грядущеe меня потеснят…

Венеция, начало июля 1912, закончено в конце 1912.



PERLEN ENTROLLEN

Perlen entrollen. Weh, riss eine der Schnuere?
Aber was haelf es, reih ich sie wieder: du fehlst mir,
starke Schliesse, die sie verhielte, Geliebte.
War es nicht Zeit? Wie der Vormorgen den Aufgang,
wart ich dich an, blass von geleisteter Nacht;
wie ein volles Theater, bild ich ein grosses Gesicht,
dass deines hohen mittleren Auftritts
nichts mir entginge. O wie ein Golf hofft ins Offne
und vom gestreckten Leuchtturm
scheinende Raeume wirft; wie ein Flussbett der Wueste,
dass es vom reinen Gebirge bestuerze, noch himmlisch, der Regen, -
wie der Gefangne, aufrecht, die Antwort des einen
Sternes ersehnt, herein in sein schuldloses Fenster;
wie einer die warmen
Kruecken sich wegreisst, dass man sie hin an den Altar
haenge, und daliegt und ohne Wunder nicht aufkann:
siehe, so waelz ich, wenn du nicht kommst, micht zu Ende.
Dich nur begehr ich. Muss nicht die Spalte im Pflaster,
wenn sie, armselig, Grasdrang verspuert: muss sie den ganzen
Fruehling nicht wollen? Siehe, den Fruehling der Erde.
Braucht nicht der Mond, damit sich sein Abbild im Dorfteich
faende, des fremden Gestirns grosse Erscheinung? Wie kann
das Geringste geschehn, wenn nicht die Fuelle der Zukunft,
alle vollzaehlige Zeit, sich uns entgegenbewegt?
Bist du nicht endlich in ihr, Unsaegliche? Noch eine Weile,
und ich besteh dich nicht mehr. Ich altere oder dahin
bin ich von Kindern verdraengt...


























































































































































































































































































































































PERLEN ENTROLLEN

Perlen entrollen. Weh, riss eine der Schnьre?
Aber was hьlf es, reih ich sie wieder: du fehlst mir,
starke SchlieЯe, die sie verhielte, Geliebte.
War es nicht Zeit? Wie der Vormorgen den Aufgang,
wart ich dich an, blass von geleisteter Nacht;
wie ein volles Theater, bild ich ein groЯes Gesicht,
dass deines hohen mittleren Auftritts
nichts mir entginge. O wie ein Golf hofft ins Offne
und vom gestreckten Leuchtturm
scheinende Rдume wirft; wie ein Flussbett der Wьste,
dass es vom reinen Gebirge bestьrze, noch himmlisch, der Regen, -
wie der Gefangne, aufrecht, die Antwort des einen
Sternes ersehnt, herein in sein schuldloses Fenster;
wie einer die warmen
Krьcken sich wegreiЯt, dass man sie hin an den Altar
hдnge, und daliegt und ohne Wunder nicht aufkann:
siehe, so wдlz ich, wenn du nicht kommst, micht zu Ende.
Dich nur begehr ich. Muss nicht die Spalte im Pflaster,
wenn sie, armselig, Grasdrang verspьrt: muss sie den ganzen
Frьhling nicht wollen? Siehe, den Frьhling der Erde.
Braucht nicht der Mond, damit sich sein Abbild im Dorfteich
fдnde, des fremden Gestirns groЯe Erscheinung? Wie kann
das Geringste geschehn, wenn nicht die Fьlle der Zukunft,
alle vollzдhlige Zeit, sich uns entgegenbewegt?
Bist du nicht endlich in ihr, Unsдgliche? Noch eine Weile,
und ich besteh dich nicht mehr. Ich altere oder dahin
bin ich von Kindern verdrдngt...

---

Путь наверх и Парашюты на площади

Все уже были давно готовы штурмовать вершину, надо было только выбрать самую высокую. Когда очередной тектонический удар постиг планету, потрясенные жители увидели, наконец, новую гору, достойную восхождения.
К ее подножию потянулись первопроходцы, сначала на слонах, верблюдах и оленях, потом на велосипедах и автомобилях, когда дороги хорошо протоптали. Прибывшие разбивали лагеря и стойбища. Кто-то изобрел кресало; добыли огонь, развели его и стали готовить мясо слонов, верблюдов и оленей. Владельцы велосипедов и автомобилей с завистью следили за пирами счастливцев, сами же ели консервы.
Уже назревала вражда, так как некоторые стали спать только с огнем, мешая другим, кто хотел спать в полной темноте. Не было единства и во взглядах на дневное время: держать ли огонь при солнечном свете. Появились первые противники дыма.
Только продвижение вверх могло спасти от столкновений. К тому же прибывали все новые партии, которым уже не хватало места у подножия, и они пытались захватывать его с боями. Гора была обложена сплошным кольцом живой силы и техники. Развернутым строем прибыл парк вычислительных машин. Машины не ведали, куда их толкают хитроумные программисты, отключившие всякий приток информации к электронным мозгам. Энергия, как известно, связана с массой, и чтобы было легче двигать массу разумных машин, энергию отключили.
Уже на месте, используя текущие с вершины потоки вод, соорудили электростанции, подключили машины, и те стали думать. Думали они очень медленно и водянисто, ибо энергия к ним шла, но все еще не было информации. Программисты сделали ставку на процесс самообучения, сами же двинулись наверх вслед за предыдущими и увлекая последующих.
Тем временем возникла у подножия неимоверная драка, вызвавшая оседание пород, вследствие чего гора стала еще выше, многих стряхнуло с достигнутых высот, а машинный парк вообще погрузился под землю и продолжал самообучаться в полной темноте. Много позже оттуда стали добывать народную мудрость и перерабатывать в массовую словесность.
Тем не менее, кольцо вокруг горы сжималось, уплотнялось, но неудержимо двигалось вверх. Смельчаки срывались в особо опасных местах, но их спокойно ловили и снова подталкивали вперед. Прошли почти все климатические зоны, вытоптав цветы альпийских лугов. Очень боялись тундровой и ледниковой зоны, но с приближением к ним скучились настолько, что стало жарко, несмотря на сугробы.
Движение вверх уже можно было наблюдать из космоса, что и делали космонавты с обитаемых станций и приборы с необитаемых. Приборы сняли весь процесс на пленку методом «лупы времени», то есть замедленно, а потом, когда пленка попала в руки археологов и была прокручена с нормальной скоростью, то было видно следующее.
Довольно плотная волна равномерно наплывала на конический контур горы, доходила до вершины, взвихривалась и катилась вниз по тому слою, который продолжал двигаться вверх. В кино это все выглядело красиво.
На деле же достигшие вершины, теснимые снизу, теряли опору, начинали кувыркаться вниз по чужим головам и чрезвычайно чертыхались. Расстраивались и те, по чьим головам они катились. Некоторые катились, не выпуская из рук ледорубов, посохов, а те, кто шел с лозунгами, и лозунгов. Все эти предметы больно стучали по головам.
– До каких пор они будут ходить по нашим головам? – возмущались стукнутые, и ропот пробегал по сомкнутым рядам. Те, кто катился, пытались, кувыркаясь, внеси ясность, проповедуя, что всех ждет неизбежное кувыркание, что сами стремящиеся наверх виноваты в том, что по их головам ходят. Но скорость кувыркания размазывала речь настолько, что собрали ее лишь тогда, когда возникла в рядах идущих наука телефонология, позволяющая по обрывкам речи восстанавливать содержание. Но и в это восстановленное содержание не поверили до тех пор, пока на собственном опыте не убедились в безвинности кувыркающихся, оказавшись внезапно на их месте.
Так возникло взаимопонимание, ибо уже все шли наверх не по первому разу, и влекло их уже не желание просто достичь вершины, а ожидание спуска, куда более приятного, чем подъем. Причем научились спускаться более аккуратно, стараясь не повредить чужие головы, а нижние уже не хватали их за ноги.
Именно тогда у Гомера родился образ богини Аты, или в переводе Гнедича – Обиды:
Дщерь громовержца, Обида, которая всех ослепляет,
Страшная; нежны стопы у нее: не касается ими
Праха земного; она по главам человеческим ходит…
Другое свидетельство находим у Платона, когда он приводит эти же строки о нежности стоп и добавляет: «Так вот, по-моему, он прекрасно доказал ее нежность, сказав, что ступает она не по твердому, а по мягкому».
Это очень важное замечание очевидца, говорящее о том, что у движущихся на вершину и обратно не только стопы, но и головы размягчились.
Вся эта эпоха имела свои достоинства, например, полное стирание грани между городом и деревней. Это была и деревенская жизнь – под открытым небом и на свежем воздухе, правда, без землепашества и скотоводства, но и не без устного творчества, свойственного сельским обрядам. Были и городские черты – теснота, суета, разговоры о необходимости метро.
Кстати, со временем не ощущалась даже сама грань между горой и равниной, так хорошо был налажен весь этот механизм, и только при возвращении вниз можно было, остановившись на мгновение, почувствовать свое место.
Почему этот механизм не действует по сей день?
Разные науки дают разные ответы. Скорей всего это лишь вынужденная передышка, связанная с продолжением рода, необходимостью создания крепкой семьи, которая не могла функционировать при постоянном движении в гору, а при кувыркании и подавно.
Есть данные и о горении земли под ногами из-за усиленной умственной работы провалившихся электронных мозгов. Когда их вынули из тьмы на свет, у них у всех на выходе было одно и то же: ученье – свет, а неученье – тьма; вариант: ученье – свет, а неученье – факт. У залегавших глубже машин были найдены следующие истины: повторение – мать учения, и – еще глубже: на ошибках учимся.
Так или иначе, покинутые и засыпанные песками города были расчищены и вновь заселены, возродились ремесла и городской фольклор для записи на магнитофон. Заселены были города кувыркнувшимися, так как их скорость благодаря инерции качения была выше скорости все еще ползущих вверх. Двинувшиеся вслед им ползущие и восходящие поворачивались долго, им пришлось заселять отдаленные села, расконопачивать окна в избах и городить огороды.
Все были счастливы, когда ознакомились с геологией планеты, что гора не оказалась вулканом с кратером, куда могли бы некогда безвозвратно рухнуть самые передовые. Откат волны от горного подножия хорошо виден был из космоса и вызвал там большой интерес.
Что же касается физических причин прекращения штурма вершины, то понятно любому школьнику со времен изобретения школы, что никому и никогда еще не удавалось создать вечный двигатель.

(журнал “Техника – молодежи”, 2000);
«Комната невесты», Библиотека русской фантастики, том 19-20, «Русская книга», 2001


Парашюты на площади


Парашютист приземлился на людной площади средь бела дня и начал судорожно тянуть на себя стропы, чтобы сложить непокорный купол. Кто-то крикнул, что это очередной космонавт, вернувшийся из многолетнего пребывания в кромешном пространстве, о котором уже почти забыли, и тут все бросились рвать парашют на память.
В суете парашютист исчез, исчез и парашют. Прибывшие с опозданием представители местной власти попросили публику предъявить вещественные доказательства, в результате чего публика разошлась. При осмотре площади не было обнаружено ничего, что могло бы подтвердить явление свыше некоего гражданина, и тогда решили, будто это ложная тревога с целью скрыть обычную потасовку, тем более что, как выяснили, нигде никакой космонавт не потерялся.
Счастливчики, которым удалось оторвать по куску парашюта, пошили себе простыни и наволочки, а те, кому досталось лишь на носовой платок, с гордостью ожидали очередной эпидемии гриппа.
Итак, официально ничего не произошло, но слухи среди населения и командированных сделали свое дело. Люди вроде бы безо всякой надобности стали скапливаться на площадях, исподтишка поглядывая в небеса. Приходилось пускать в обход грузовой и гужевой транспорт, а для владельцев легковых автомобилей изыскивать новые стоянки, так как именно эти владельцы дежурили на площадях наиболее регулярно, наезжая из мест, где архитектурой площади предусмотрены не были. Стали поговаривать о необходимости метро там, где метро еще не было, а в некоторых местах энтузиасты, чтобы не терять даром времени вырыли под площадями подземные переходы, которые затем превратились в довольно уютные пивные подвальчики. Очень удобно: одни сидят внизу, другие ждут вверху, и пока ничего не показывается с неба, спускаются в свою очередь вниз, а затем другие выходят наверх и продолжают стоять, не падая, так как на любом месте всегда кто-то поддержит.
Перед учеными встала задача, как рациональней использовать это явление, названное «площадным эффектом». Выдвинули ряд проектов электростанций, работающих от равномерного регулирования масс. Они не оказались выгодными, так как движение было броуновским. Тогда решили использовать статическое давление на площадь. Предлагали покрывать площади пьезоэлектрическим материалом, изыскивали способы извлекать энергию из шарканья подошв.
В изыскания пустились и экономисты в свободное от «площадного» время (некоторые делали расчеты, а особенно выводы прямо на площадях) и пришли к выводу, что электричество в дальнейшем не понадобится. Люди уже не жгли по вечерам свет, так как реже стали бывать дома, нагревательные приборы тоже стали излишни, так как на площадях люди терлись друг о друга и потом долго не могли остыть. Холодильники многие отключили, перестав хранить в них продукты, потребляя их на месте, где покупали.
Вводить новые мощности за счет электричества с площадей тоже было проблематичным, так как рабочая сила не успевала во время с этих площадей перемещаться на свои рабочие места.
Единственный проект, который был осуществлен, это проект усиления идеологической работы среди масс. На площадях читались, а иногда и слушались лекции о загородном положении, политинформации, специально обученные лекторы-передатчики рассказывали, что происходит в данный момент по телевидению. Тут же выступали фокусники и внезапно узнанные популярные певцы и поэты.
Тем временем происходило следующее. Активизировалась вражеская разведка. Резидент, а это именно он по ошибке приземлился на площади, приняв ее издали за руины древности, а также перепутав день с ночью (его доставляли на самолете, а из-за нелетной погоды пришлось сделать ряд вынужденных посадок неизвестно где и в каком поясе), так вот этот резидент был хорошо обучен. Он передал в свой центр шифровку, где объяснил преимущества засылки агентов прямо на людные площади: не надо закапывать парашют. Шифровка так и гласила: «Сажайте на площади, не надо закапывать».
Ее перехватили некоторые сельские хозяйства и после коротких дебатов посадили на площадях картошку, не закапывая, и стали ждать. Это было в тех отдаленных местах, где парашютистов не ожидали.
Тем временем, где надо, отреагировали верно и сбросили контрольного агента на одну из площадей, когда там собравшимся безбожникам читали лекцию «Существовала ли вера в Бога?»
Агент приземлился к всеобщему восторгу, отстегнул парашют, тут же исчезнувший, и растворился в толпе, имея в кармане в качестве носового платка лоскут шелка – если вдруг обнаружат, то после обыска станет ясно, что не станет же сам заброшенный рвать собственный парашют.
После этого удачного контрольного приземления агенты посыпались, как из мешка.
Но враг на то и враг, чтобы жестоко просчитаться. Чуждые агенты были чужды друг другу, и как только возник их избыток, возникла и здоровая там, но не здоровая здесь конкуренция между ними. Скоро стало ясно, что заниматься в своей зоне подрывной деятельностью – непродуктивно. Но надо было как-то действовать, чтобы не обвинили, будто даром ел чужой хлеб. Поедать чужой хлеб с подрывными намерениями тоже неэффективно, ибо никакой резидент не мог в этом превзойти тех, кто жил у себя дома. Так начали конкурировать агент с агентом и резидент с резидентом, и, конечно, тайно.
Агент пробирался на территорию другого агента и начинал там поднимать производство и улучшать качество продукции.
Другой агент не мог ему помешать, и так было немало помех, и дополнительные были бы весьма подозрительны. Так что он, в свою очередь, пробирался на свободную теперь территорию конкурента и в силу своих способностей творил то же самое, вплоть до рационализаторских предложений и внедрения.
Коварство никогда ничего доброго не сулило человечеству. Такой образ жизни подрывал психику агентов, – они перестали понимать, на кого и зачем работают. Надолго их не хватало. Часто их разоблачали, но не как агентов, а как зарвавшихся производственников, погнавшихся за цифрами, а не сутью. Не справившихся с материальным производством бросали на идеологическую работу, где они окончательно терялись, несмотря на хорошую выучку.
Приток новых агентов начал сокращаться по понятной причине: толпы на площадях, заваленных парашютами, перестали собираться, предпочитая проводить время в подвальчиках, а потом просто отсыпаться за все свои прежние годы на шелковых парашютах-простынях. Им снились воздушные заморские сны.
Очередной агент, присланный с целью расследовать причины роста благосостояния местного населения, был схвачен на пустой площади. Вначале его приняли за покусившегося на невыросшую картошку, поскольку парашют напоминал скомканный мешок. Не понимая, в чем его обвиняют, агент во всем сознался и завалил всю многолетнюю агентуру, тем более что у него не было другой возможности выхода на связь.
Так враги были разоблачены, и их нововведения в одних местах отменили, в других частично оставили из-за необходимости технического прогресса. Это разоблачение могло бы и нашуметь, но осталось как-то в тени из-за локальности и нетипичности, к тому же огласке это решили не придавать, держа агентов на случай необходимости равноценного обмена.
Жизнь постепенно входила в свою колею и, наконец, вошла. Картошку снова стали, сажая, закапывать, она дала урожаи, которых хватило и на производство крепких напитков. В подвальчиках под площадями их распивали, но в меру, так как кавалеры желали аккуратно танцевать со своими дамами, не обтаптывая их любимые туалеты из парашютного шелка.

---

Утро палача

Палач просыпается по звонку
будильника ранним утром
долго чистит зубы
еще дольше чистит свои ботинки
ведь на них будет устремлен
последний взгляд жертвы

Он пьет кофе и выкуривает сигару
думая что пора бросить курить
и пить крепкий кофе

Уходя он треплет по голове ребенка
машинально определяя на ощупь
достаточно ли отросли волосы
чтобы можно было за них
поднять над ликующей толпой
усекновенную голову

Он спешит на свою работу
боясь опоздать в сутолоке
просыпающегося мира
опоздать
вот чего он всегда боится
ведь его с нетерпением ждут
приговоренные к смерти
и нет ничего невыносимей
чем ожидание исполнения приговора

По дороге он листает газеты
с удовольствием отмечая отсутствие
сообщений о помиловании
в то же время от себя отгоняя
вечную досаду что его имя
как всегда остается в тени
яркого имени его жертвы
которая якобы примет смерть достойно
когда все дело только
в его неповторимом искусстве

Ощущая себя повивальной бабкой
исторической справедливости
он проверяет свои надежные инструменты
веревки хозяйственное мыло
топоры огнестрельные предметы
перелистывает свое рабочее расписание
размышляет о бессмысленности прогресса
в области перехода из времени в вечность
и только очень боится
опоздать
поскольку – как шутят
его коллеги – можно
опоздать родиться
но опоздать с исполнением приговора
это медленной смерти подобно
и сам палач больше всего на свете
боится именно медленной смерти

---

В серый день

***

В серый день
я увидел среди облаков
удивительно синий
клочок неба –

о эта дисперсия света!
о спектральный анализ!
о моя чуткая сетчатка!
о колбочки, ответственные
за восприятие цвета!
о еще не поблекший
хрусталик моего ока!
о глазной нерв!
о серое вещество!

о нежный участок коры головного мозга
блаженно в себя вместивший
клочок синего неба!

о замечательная уверенность
в возможности передать
все это
дискретными словами

---

Закат

Еще цветы не потеряли цвет,
Но каждый лист уже в туман одет,
И медленно, как вдалеке челнок,
Плывет по сердцу легкий холодок,
И память оживает за веслом,
И правит вспять, к истоку, за теплом,
А солнце, оставляя облака,
Еще стоит мгновенье у цветка.

---

Песня тигра

Я тигр
Я гром тайги и молния джунглей
Когда-то когда еще было много огня
И еще очень мало воды
Я вышел живым из огня
И начал вокруг себя наращивать зелень
Чтобы она отражалась в моих зеленых глазах
Но не следует вам со мною встречаться взглядом
Ибо мой взгляд застывает на срезе моих зубов
И не ходите по моему следу
Ибо я всегда иду за вами
И я презираю человека
Ибо он всего лишь хозяин домашних кошек

---

Песня волка

Я волк волк
Я зимний ночной волк волк
Я своими следами служу духу снега
Я хозяин хруста чужих костей
Это я надышал вам морозные звезды
На ваши оконные стекла
Пока вы спали во сне
Я навыл вам в небе полную луну
Когда вы еще не умели смотреть на небо
Это я научил вас бояться ночных деревьев
Это я заклинаю вас от опасных игр с собственной тенью
Это я подсказал вам что надо сбиваться в стаи
Я волк волк
Я зимний ночной волк
Я ухожу от вас в вашу же зимнюю сказку

---

Хайнц Kалау 1931 - 2012

ХАЙНЦ КАЛАУ (6.2.1931 - вечер 06.04.2012,), ученик Брехта (Meisterschuler), один из самых известных поэтов ГДР, автор критического склада. Сегодня пользуется популярностью его любовная лирика.Переводил русских поэтов. «Избранная лирика» выходила в «Молодой гвардии» в 1980 г.)


КОШМАР


Мне снился сон:

человек отпиливал

часть своей головы

чтобы она подходила

под форменную фуражку.

Я проснулся от его крика.





ЧУДАКИ И ПРОВИДЦЫ


Каждый их нечаянный вопрос

нарушает тишь да гладь времен.

Снова мир их непритворных грез

От событии века отдален.


Снова неудобны чудаки.

От сомнений их не жди добра!

Снова в тихой заводи реки

им видна те только рыб игра.





ПОХВАЛА СИЗИФУ


Волосы надо стричь.

Посуду надо мыть.

Улицу надо мести.

Глупых надо учить.

Землю надо беречь.






РАССТОЯНИЯ


За 2 часа

можно на самолете

долететь до Белграда.

На сборы у меня ушло 15 лет.

Через десять секунд

телефон соединит меня

с моим коллегой,

но вот уже 5 лет

нам нечего

сказать друг другу.

Расстояния стали короче,

боль отчужденья острее.






НЕОБХОДИМОЕ


Рыболовные снасти,

Крыша над головой –

Что еще нужно для счастья

Здесь в лесу над рекой?


Выстиранная рубашка,

Пара крепких сапог.

Соль, котелок и чашка,

Нож, топор, молоток.


Если успел до заката

Сделать все и прибрать,

Можешь совсем непредвзято

Все, что думал, сказать.




СКАЗКА


Однажды под вечер

рыбы птицам доверят

свою мечту о полете.

Рыбы в ответ услышат

о птичьей надежде

скользить в глубинах.


С этого мига

станут птицы

летать свободней.

Станет раздольней

рыбам в глубинах

с этого мига.





ЛЕГКО ОБЪЯСНИТЬ…


Легко объяснить

временное отсутствие

сырья, валюты,

запчастей, рабочей силы,

сознательности,

чувства юмора, благородства –

но почему

у нас

отсутствует

элементарная человечность?








ОДНО ИЗ МОИХ ИСКУССТВ


От моего деда,

кровельщика,

кроме искусства крыть крыши,

я научился еще и такому:

как напарнику кидать молоток.

Надо стараться попасть в нос.

Поймает он,

или не поймает –

это уже его искусство.




САМОУБИЙЦА


Он был во цвете лет, едва за тридцать,

вполне благополучный человек,

ему везло, что вызывало зависть

у всех его старательных коллег.


Он мог с любым заданием справляться,

пусть это стоило ему немалых сил.

Причем никто из гордого начальства

хвалебных слов ему не говорил.


Напротив, принося большую пользу,

он был загружен, словно вол, вдвойне,

и под кнутом двойного чувства долга

он только мог мечтать о тишине.


Он шел домой, как выжатая тряпка.

Его встречали дети и жена

с упреками, что он семью забросил.

И здесь не наступала тишина.


И вот однажды на бессонном ложе

его всю ночь промучила хандра,

и он решил расстаться с этой жизнью

сейчас, безотлагательно, с утра.


Он написал предсмертную записку,

потом на сбереженья приобрел

костюм, носки, полуботинки, шляпу,

и так из этой жизни он ушел.


Ушел. Переодевшись. В новой шляпе.

У озера он лодку отыскал,

оставил в ней ненужную одежду

и с облегченьем двинул на вокзал.


Когда одежду в лодке отыскали,

широким бреднем прочесали дно,

но тела не нашли и посчитали,

что током вод оно унесено.


Сомнений нет, огромная утрата.

Был помещен в газете некролог,

где говорилось о его заслугах,

как много бы еще он сделать мог.


Купив газету на одной из станций,

свой некролог покойник прочитал

с большим вниманьем. Как он наслаждался

свободой, о которой лишь мечтал!


Он с поезда сошел и дальше в горы

еще два дня прошествовал пешком.

В глухом селенье начинали жатву,

он нанялся на жатву батраком.


В селе его сноровку оценили,

и он остался. Пас крестьянских коз,

доил коров, так время шло, и сам он,

как ветхий пастырь, бородой оброс.


Случилось так, что женщину он встретил,

вошел к ней в сердце, а затем и в дом.

Он не хотел семьей обзаводиться,

но жить уютней в доме обжитом.


Он до сих пор умело уклонялся

от всех вопросов – где он жил и с кем,

а всякий знает, с женщиною рядом

непросто избежать подобных тем.


Но он молчал. От всех ее расспросов

он уходил в работу. Помогал

то кузнецу, то крыл кому-то крышу,

то музыкальный ящик починял,


учил детей и пел в церковном хоре,

и очень скоро стал незаменим.

Так жизнь его во всем похожа стала

на прежнюю течением своим.


Он мог с любым заданием справляться.

пусть это стоило ему немалых сил.

Своим трудом прилежным и заботой

он местный быт во многом изменил.


Конечно, принося большую пользу,

он был загружен, словно вол, вдвойне,

и под кнутом двойного чувства долга

он только мог мечтать о тишине.


Он шел домой, а там галдели дети –

а как иначе, он ведь был мужик.

Ему напоминал о прежней жизни

его детей неугомонный крик.






БАЛЛАДА О ТАБАКЕ


Посвящается человеку,
с которым это случилось


Он любил табак хороший

и девчонку Эмели.

И когда он собирался

уезжать на край земли,

Эмели его спросила:

«Что тебе в прощальный час

подарить, чтобы не сразу

образ мой в тебе угас?»


Он ответил: «Только «данхил»,

очень дорогой табак…»

И она в ближайшей лавке

целый фунт купила в знак


ожиданья дальней встречи.

Он был тронут, что она

даже в тягостной разлуке

хочет быть ему верна.


Он сказал, что он пробьется

через сто невзгод и бед

и к любви своей вернется

через семь нелегких лет.


Эмели ушла с вокзала

вся в слезах, почти без сил.

Поезд шел, и для начала

он свой «данхил» закурил.


Был он там, где очень часто

смерть ждала исподтишка.

Но всегда горела трубка

и хватало табака.


Многих спутников терял он,

многих женщин он встречал,

но всегда он от любимой

свежий «данхил» получал.


Табаком ее со вкусом

часто трубку набивал,

и других сортов он стойко

ни за что не признавал.


Да, она его любила,

но обратно не звала.

И однажды так случилось,

что посылка не пришла.


До конца любимый «данхил»

докурив в чужом краю,

он был вынужден нарушить

ту привязанность свою.


Всеми местными сортами

был он мало вдохновлен.

Вот тогда – пусть слишком поздно –

загрустил по дому он.


Семь ночей проспав тревожно,

лишних слов не говоря,

он в обратный путь пустился

через горы и моря.


И, вернувшись в край родимый,

он с вокзала прямиком

поспешил к табачной лавке

за любимым табаком.


Там купить прекрасный «данхил»

можно будет без труда.

Эту радостную встречу

он запомнит навсегда,


этот миг он не забудет

даже на краю земли:

ведь женой владельца лавки

оказалась Эмели!




СПОКОЙНО


Спокойно смотрю на шляпу,

сметенную в воду ветром.

Спокойно прочь провожаю

любимую навсегда.

Спокойно внимаю досужим,

рожденным завистью сплетням,

что топчут старые люди

в осенней листве у пруда.


Новые шляпы в продаже,

и снова дожди прольются.

Новая страсть подступит,

и ветер новый придет.

Увянут пустые сплетни,

рожденные завистью куцей,

и новым и юным листьям

шуметь наступит черед.


Спокойно в зеркале вижу,

как волос до срока седеет.

Спокойно смотрю на правду,

чьей правды прошла пора.

За стол сажусь беспокойно,

когда во мне слово зреет,

и людям твержу беспокойно:

«Мир станет лучше с утра».

---

Хайнц Калау (6.2.1931 - 06.04.2012)

БИБЛЕЙСКОЕ ПРАВИЛО ПРИВЕТСТВИЯ

При встрече мне не подавай руки,
пусть взор твой скроет радость и испуг.
Вдали пустыня, и дома близки,
Спеши пройти, нас видят все вокруг.

Торопит жизнь, и миг берет в тиски,
гроза над нами разразится вдруг!
Ты гнева на себя не навлеки.
Пройди, меня не узнавая, друг.

Я все стерплю, шаги мои легки,
когда же смерть и мой размоет след,
приди туда, где море бьет в виски,
и в бурю мне проговори привет!

---

Переводы на испанский - Marcia Gasca (Cuba)

Viacheslav Kupriyanov (Russia)

Amor de humanos

Terrible atracciуn
Hacia los extraсos

Terror atrayente
Cуmo hacer
Con los tuyos

ЎOh, solemne certidumbre
De las plantas!

Ellas entregaron
Su amor
A los insectos
A las aves
Y al viento



***

La infancia sueсa con la sabidurнa
La sabidurнa enfrenta a la verdad
La verdad aсora la felicidad
La felicidad extraсa los sueсos

Los sueсos van tras la esperanza
La esperanza persigue la fe
La fe apela a la vergьenza
La vergьenza insiste en el amor

El amor exige valor
El valor busca a la mujer
La mujer espera ser madre
La maternidad venera a la infancia



Tiempo de amar


Tiempo de amar
Quien ama sabe
Que el amor no le alcanza
A quien ama.

A aquellos que no aman
El amor les alcanza,
Porque de aquellos que aman
Sobra amor para todos
Los que no aman.

Es mejor amar
Y multiplicar amor
Que no amar
Y dividirse,
Pues con el tiempo,
Cuando no haya quien ame,
Llegarб el momento
En que no habrб a quien amar.

Despuйs del tiempo
En que no haya a quien amar
Llegarб el tiempo en que no haya nadie.
Entonces,
Ya tampoco
Existirб el tiempo.


La espera

Espera querida,
No te vayas,
Siquiera un dнa mбs
Y yo lograrй entender
Cуmo hacer
En nuestros dнas
Para que los dнas sigan siendo nuestros.

Esperen, hijos
No se apuren en crecer.
Un aсo mбs
Y yo lograrй entender
Quй hacer en nuestro tiempo
Entonces ustedes no tendrбn
Que repetir
Mis errores.

Espera, madre
No envejezcas
Siquiera una vida mбs
Y yo lograrй
Devolverte siquiera una parte
De lo que tъ me diste.
Espera, vida.



***

A veces sucede
Que no te sientes bien
Con alguien.

Hay personas
Con las que me siento
Como un brillante
Al que se lo ha tragado una gallina.

Hay otras
Que me miran
Como a una gallina
Que se ha tragado
Un brillante.

Por supuesto
Se estб mejor con aquellos
A quienes puedo tratar
De brillante a brillante.

Pero a veces
Necesitamos tanto
A aquellos con quienes se puede hablar
De gallina a gallina.




Cercanнa

Cуmo hallar la distancia entre nosotros
Medirla con pasos
Con figuras que se nos interponen
Con almas que se agitan
Cuбnto se demora una carta

Que te envнo
Mientras estamos
Uno junto al otro
Por mбs que dure la cercanнa
La eternidad
Es la separaciуn
La medida de todos los amores

Espero tu respuesta
Y no sй de quй lado situarme
Si junto al corazуn
O darle al corazуn mбs espacio
Protegerte del viento
O dejar que el viento
Y sus rбfagas

Se confundan con las tuyas
Y quй hacer ante el rostro del Sol
Cуmo retener nuestras sombras
Que la noche fundirб
En una sola
Sin importar
Con quiйn estemos.



Versiоn Marcia Gasca (Cuba)

---

Народ

Народ есть мера
таких разных людей

Человек проходит через народ
и всей своей жизнью
по мере сил
колеблет меру

один выше
другой ниже

если народ ничего не теряет
теряя хотя бы одного человека
народ теряет
свое лицо

только если человек
не имеет своего лица
народу нечего терять

Если народу нечего терять
для человечества
это самая большая потеря

---

Вдруг приснилось: Россия...

***

Вдруг приснилось: Россия
огромной ночной бабочкой
химерическим бражником
распластана на земном шаре

но пыльца с ее крыльев
взметнулась в небо
и вот вам звезды

Если она вдруг сложит крылья
обнажится –
безликая бездна
и поглотит Европу и Азию
никакая Америка уже не поможет

Если она вдруг взлетит -
схлопнется земной шарик
не спасет даже
неевклидова геометрия

Успеть бы
раньше проснуться…

---

Космическая перспектива

И я из космоса вижу
всю мою землю
где дети играют
под присмотром взрослых
где играют взрослые
без присмотра

и вот уже слышно –
отчего океаны
в рот набрали воды

и вот уже вдно –
зачем пустыни
пускают пыль в глаза

и вот уже ясно
что все течет
быстрей
чем меняется

и еще зеленая
вся земля

---

Пауль Целан, Как бела ты...

Пауль Целан

Как бела ты в сумерках, осина.
Матери моей не быть седой.

Зелена Украйна, одуваничик.
Мою мать уже не ждать домой.

Туча, ты прольешься над колодцем.
Моя мать оплакивает всех.

У звезды орбита золотая.
В сердце моей матери свинец.

---

Волшебник

ВОЛШЕБНИК

Жил на свете
великий волшебник,
самый великий
на свете.

Он мог совершить
невозможное:
жизнь прожить
так незаметно,
что никто его не заметит,
мог незаметно
исчезнуть
и не вернуться.

И он исчез незаметно.
Он не вернется.

Помните,
жил на волшебник,
самый великий
на свете?

MAGICIAN

Once upon a time there was
a great magician,
the greatest one
in this world.

He could perform
the impossible:
to live a life so
unnoticed,
that nobody would notice him,
he could disappear unnoticed
and not be back.

And he did disappear unnoticed.
He won’t be back.

Do you remember,
there was a magician,
the greatest one
in this world?

Translated from Russian
by Olga Volgina

---

Одни забегают справа...

Одни забегают справа,
Слева – крыло другое,
Так начнется облава.
На тех, кто хотел покоя.

Спокойные будут разбиты
Без пощад и пленений.
Тогда только станут квиты
Сторонники крайних мнений.

---

Чехов и кровохаркание

Увидев на нашей странице, посвященной чтению, указание на книгу английского профессора Дональда Рейфилда «Жизнь Антона Чехова» (2010-02-15 12:19:28)
(Книга: Дональд Рейфилд. «Жизнь Антона Чехова». Б. С. Г. – ПРЕСС. 2008.) я не мог не вспомнить эту историю.
Профессор Клуге, глава славянского семинара в университете Тюбингена, у которого я нередко выступал перед студентами, пригласил меня принять участие в конференции, посвященной Чехову, которая будет проходить в ноябре 1994 года в Баденвайлере, курорте, где умер Чехов, и где его имя чтут до сих пор. Это было заманчиво, я согласился и придумал тему для доклада: Чехов и Платон, точнее – Чехов и Эрот в «Пире» Платона. Идея была в том, что большинство чеховских героев как бы ни то, ни сё, они не плохие и не хорошие, как и Эрот у Платона, изображенный в речи Павсания о двух Эротах, происходящих соответствен от двух Афродит, Афродиты Пандемос (народной или пошлой) и Афродиты небесной. Этот первый Эрот «пошл и способен на все, что угодно», или далее у Сократа он «не прекрасен и вовсе не добр». По своей лености я все это как следует не записал, но доклад в Баденвайлере все-таки прочитал. Вообще-то это прекрасное место с реликтовым парком располагает к философствованию сократического свойства. Мой доклад вряд ли был самым экстравагантным.
Мой старый знакомый профессор Накамото Нобуюки из Киото читал доклад «Чехов и буддизм». Возможно, сам доклад оказался достойной иллюстрацией к некоторым практикам буддизма. Мало кого удивит лекция, на которой лектор бодрствует, а в аудитории кто-нибудь засыпает. Но когда лектор, застыв на полуслове, закрывает глаза и клонит голову на кафедру, это заставляет аудиторию внимательно вслушиваться в возникающую тишину. Таков был доклад Накамото, всеми силами сопротивляющегося собственному погружению в состояние самадхи.
Но наибольшее оживление вызвал доклад профессора из Англии : Дональда Рейфилда – «Чехов и кровохарканье». Суть его заключалась в том, что с усилением кровохаркания у Чехова усиливалась и его известная похотливость. Меня, как и иных коллег, тема несколько смущала, но она была скорее заурядной в системе исследований зарубежных славистов. Собственно филологические вопросы давно исчерпаны, остается лишь пристальное внимание к самой личности писателя. При чем к тем чертам, которые собственно не имеют никакого отношения к творчеству. Хотя не надо забывать о фрейдизме и т.д. Но тогда надо забыть об «образе автора» в школе В.В.Виноградова, не принять во внимание высказывание Пушкина, что у поэта «все не так». Но не об этом речь.
В 1982 году немецкий режиссер Вадим Гловна пригласил меня «сыграть роль» в его фильме «Чехов в моей жизни», где я должен был стать партнером Веры Чеховой, внучатой племянницы Михаила Чехова. Это было интересное предложение, я почитал сценарий и сказал Гловне, что я согласен, если мне будет позволено играть не по сценарию, а исходить из собственной отсебятины. Таковое согласие я получил, съемки проходили в Москве, основным содержанием было блуждание Веры Чеховой по местам, так или иначе связанным с именем Чехова. Участие принимали потомки Книпперов, поскольку Книпперы оставались в России, а Чеховы оказались за рубежом. В одной из сцен с Верой, которая снималась в Московском цирке на Цветном, я вспомнил о своих «связях» с судьбой Чехова, а именно – о кровохаркании. Случилось это со мной в 1962 году, но было скорее кратким эпизодом в моей болезни, от которой я в конце концов излечился, но – благодаря которой я оказался с санатории в Крыму, где познакомился с Самуилом Яковлевичем Маршаком, который похвалил мой «талант». Там же в Ялте у меня прошло первое публичное выступление – в Библиотеке имени Чехова. Всю эту историю я поведал Вере Чеховой, заключив такими примерно словами (говорить приходилось по-немецки): Чехов умер от туберкулеза, когда ему было 42 года, мне тоже 42 года и я еще жив, что говорить о том, насколько лучше у нас в России стала медицина и насколько хуже литература…
Фильм показали в посольстве ФРГ, особенно захватывающей была сцена, где я в время пикника в подмосковном лесу падал с березы. Хотел показать оператору, который был женат на внучке Троцкого, как у нас в Сибири катаются на березах. Послом тогда был интеллигентнейший господин Кастль, сообщивший мне, что моя роль здесь одна из лучших. Некоторые немецкие журналисты до сих пор считают, что я актер, который после падения с березы в том фильме стал писать стихи и романы.
И собственно ради чего я вспоминаю все это. После конференции в Баденвайлере всем ее участникам был сделан подарок – поездка в Баден-Баден, где нас пригласили в казино и выдали каждому бесплатные пять фишек. Было это 11 ноября 1994 года. Я даже что-то выиграл. Кто-то решил принять участие в настоящей игре, в их числе и исследователь чеховского кровохаркания. Однако у него не оказалось галстука, а без этого нельзя играть в казино. Галстук профессор Дональд Рейфилд одолжил у меня.
Как принято в голливудских фильмах, а теперь у нас (это, когда герой попадает в тюрьму и наконец выходит: прошло несколько лет…
Прошло несколько лет, во всяком случае два или три, и раздался звонок в моей квартире, жена подошла и весьма удивилась, поскольку какой-то иностранец просил к телефону профессора Куприянова. Профессором она меня не считала.
Оказалось следующее: какой-то профессор из Англии, коллега профессора Дональда Рейфилда ищет со мной встречи, так как он обязан передать мне от профессора – мой галстук.
Мне приятно сознавать, что теперь и книга профессора Дональда Рейфилда о странностях писателя Чехова вышла наконец в нашей стране.

---

Тадеуш Шливяк, 1928-1996, Сапоги

САПОГИ

С войны вернулись
сапоги отцовы
кожа грубая ссохлась
поползла по швам

А где ноги – спросил я
а где штанины
где его портянки
где каблуков стук

Сапоги молчали
язык отвалили
дышат на пороге
слизывают кровь


BUTY

WrуciBy z wojny
mego ojca buty
skуra twarda spkana
i rozpruta w szwach

A gdzie nogi - spytaBem
a gdzie nogawice
gdzie onuce wojskowe
gdzie obcasуw stuk

Ale buty milczaBy
wywaliBy jzyk
dyszc w progu domu
zlizywaBy krew

---

Эрнст Барлах – Изваяние летящего ангела

Трагически необтекаем
все ветры века
проходят сквозь
его лицо

Ангел в военной шинели
Ангел в больничном халате

Необходимы цепи
чтобы он не рухнул на землю

Необходимы своды храма
чтобы он не взлетел


Гюстров, 1972

---

Збигнев Херберт (1924 – 1998) - 10 cтихотворений

Zbigniew Herbert

Збигнев Херберт (1924 – 1998)

Я хотел бы описать...


Хотел бы описать простейшие чувства
радость любовь смуту
но не так как делают другие
ссылаясь на блеск дождя либо солнца

описать бы исход света
который во мне таился
но я знаю он не походит
на звездный отблеск
ибо не столь ясный
не столь чистый
не столь нездешний

описать бы свою храбрость
не выволакивая льва из пыли
описать бы тревогу
не расплескав воду в полном стакане

иначе молвить
отдам все намеки
за одно изречение
как ребро вынутое из грудной клетки
за одно слово
которому хватит места
в границах моей кожи.

но это кажется невозможным

и чтобы о любви поведать
ношусь как скаженный
спугиваю птичью стаю
и моя нежность
хотя она с водой и не схожа
жаждет водой умыться

и гнев
с огнем не схожий
у огня взаймы просит
многоразличной речи

и так смешалось
и так смешалось
во мне воедино
то что мужи седые
раз и навсегда разделили
одно называя субъектом
а другое объектом
мы засыпаем
одну руку под голову забросим
другую на другую планету

а ноги нас приземляют
и смакуют землю
тонкими корешками
которые мы утром
вырываем с болью


CHCIAABYM OPISA

ChciaBbym opisa najprostsze wzruszenie
rado[ lub smutek
ale nie tak jak robi to inni
sigajc po promienie deszczu albo sBoDca

chciaBbym opisa [wiatBo
ktуre we mnie si rodzi
ale wiem |e nie jest ono podobne
do |adnej gwiazdy
bo jest nie tak jasne
nie tak czyste
i niepewne

chciaBbym opisa mstwo
nie cignc za sob zakurzonego lwa
a tak|e niepokуj
nie potrzsajc szklank peBn wody

inaczej mуwic
oddam wszystkie przeno[nie
za jeden wyraz
wyBuskany z piersi jak |ebro
za jedno sBowo
ktуre mie[ci si
w granicach mojej skуry

ale nie jest to wida mo|liwe

i aby powiedzie - kocham
biegam jak szalony
zrywajc narcza ptakуw
i tkliwo[ moja
ktуra nie jest przecie| z wody
prosi wod o twarz

i gniew
rу|ny od ognia
po|ycza od niego
wielomуwnego jzyka

tak si miesza
tak si miesza
we mnie
to co siwi panowie
podzielili raz na zawsze
i powiedzieli
to jest podmiot
a to przedmiot

zasypiamy
z jedn rk pod gBow
a z drug w kopcu planet

a stopy opuszczaj nas
i smakuj ziemi
maBymi korzonkami
ktуre rano
odrywamy bole[nie

(Hermes, pies i gwiazda, 1957)


КОЛЕБЛЮЩАЯСЯ НИКЕ

Наиболее прекрасна Нике
когда колеблется в сомнении
правая рука как приказ прекрасна
с опорой на воздух
но вздрагивают ее крылья

ведь она видит
как юноша одиноко
идет по длинному следу
боевой колесницы
по серой дороге в сером пейзаже
среди скал с терновником редким

этот юноша скоро погибнет
чаша весов его срока
склоняется резко
долу

так хотелось бы Нике
спуститься
к нему с поцелуем

но она боится
чтобы он который не ведал
восторга ласки
познав ее
может оставить как иные
поле этого боя
потому колеблется Нике
и наконец решает
остаться в той позе
что ей придал ваятель
устыдившись минутного волненья
прекрасно зная
что завтра на рассвете
найдут этого парня
с отверстой грудью
застывшим взглядом
и терпким оболом отчизны
за мертвыми устами


NIKE KTУRA SI WAHA

Najpikniejsza jest Nike w momencie
kiedy si waha
prawa rka pikna jak rozkaz
opiera si o powietrze
ale skrzydBa dr|

widzi bowiem
samotnego mBodzieDca
idzie dBug kolein
wojennego wozu
szar drog w szarym krajobrazie
skaB i rzadkich krzewуw jaBowca

уw mBodzieniec niedBugo zginie
wBa[nie szala z jego losem
gwaBtownie opada
ku ziemi

Nike ma ogromn ochot
podej[
i pocaBowa go w czoBo

ale boi si
|e on ktуry nie zaznaB
sBodyczy pieszczot
poznawszy j
mуgBby ucieka jak inni
w czasie tej bitwy
wic Nike waha si
i w koDcu postanawia
pozosta w pozycji
ktуrej nauczyli j rzezbiarze
wstydzc si bardzo tej chwili wzruszenia
rozumie dobrze
|e jutro o [wicie
musz znalez tego chBopca
z otwart piersi
zamknitymi oczyma
i cierpkim obolem ojczyzny
pod drtwym jzykiem



ГОЛЫЙ ГОРОД

Этот город на равнине плоской как лист жести
с увечной рукой собора его указующим когтем
с мостовой цвета внутренностей домами со снятой шкурой
город под прибоем желтой волны солнца
известковой волны месяца
о город что это за город скажите что это за место
под какой звездой на какой дороге

вот люди: их работа на бойне в огромном доме
из кирпича-сырца бетонный пол овеян миазмами крови
и покаянным каноном скотины Есть ли там поэты (поэты молчания)
есть немного войска в предместье оглушительная трещотка казармы
в выходной за мостом в кустарнике на стылом песке
на ржавой траве девчонки принимают солдат
есть еще места для недолгих мечтаний
Кино
где на белой стене мечутся потусторонние тени
заведения где блестит алкоголь в тонком стекле или грубом
есть еще наконец голодные псы которые воем
определяют границы городских окраин Аминь

итак вы все еще вопрошаете что это за город
достойный страстного гнева где этот город
на поддержке каких ветров под каким воздушным покровом
живут ли там люди с цветом кожи похожим на наш
люди с лицами как у нас или


MIASTO NAGIE

To miasto na rуwninie pBaskiej jak arkusz blachy
z okaleczon rk katedry szponem wskazujcym
z brukami o kolorze wntrzno[ci domami odartymi ze skуry
miasto pod przyborem |уBtej fali sBoDca
wapiennej fali ksi|yca
o miasto cу| to za miasto powiedzcie jakie to miasto
pod jak gwiazd przy ktуrej drodze


o ludziach: pracuj w rzezni w ogromnym gmachu
z surowej cegBy betonowej podBodze owiani odorem krwi
i pokutnym psalmem zwierzt Czy s tam poeci (poeci milczcy)
jest troch wojska olbrzymia grzechotka koszar na przedmie[ciu
w niedziel za mostem w krzakach kolczastych na zimnym piasku
na rudej trawie dziewczta przyjmuj |oBnierzy
jest jeszcze troch miejsc po[wiconych marzeniom Kino
z biaB [cian na ktуr chlustaj cienie nieobecnych
maBe sale gdzie nalewaj alkohol w szkBo cienkie i grube s jeszcze psy na koniec gBodne psy ktуre wyj
i w ten sposуb wyznaczaj rogatki miasta Amen

wic jeszcze si pytacie co to za miasto
godne siarczystego gniewu gdzie jest to miasto
na linach jakich wiatrуw pod jakim sBupem powietrza
i kto tam mieszka czy ludzie o podobnym do nas kolorze skуry
czy ludzie z naszymi twarzami czy



ОСТРОВ

Есть голый остров резная колыбель моря
могилы среди эфира и соли
дымка его стежек стелется в скалах
возносится голос над молчаньем и шумом
У времен года сторон света здесь свой дом
здесь добры тени ночь добра и доброе солнце
океан был бы рад здесь сложить свои кости
усталой рукой небо здесь прибирает листья
Он так хрупок среди разгула стихии
когда ночью в горах бормочут огни человека
а утром еще до вспышки Авроры
пробивается в папоротниках свет родниковый



WYSPA

Jest nagBa wyspa Rzezba morza koByska
groby midzy eterem i sol
dymy jej [cie|ek oplataj skaBy
i podniesienie gBosуw nad szum i milczenie
Tu pory roku strony [wiata maj dom
i cieD jest dobry dobra noc i dobre sBoDce
ocean rad by tutaj zBo|y ko[ci
zmczone rami nieba opatruj li[cie
Jej krucho[ po[rуd wrzasku elementуw
gdy noc w gуrach gada ludzki ogieD
a rankiem zanim wybBy[nie Aurora
pierwsze w paprociach wstaje [wiatBo zrуdeB.

przyj
ale rуwnocze[nie
wyodrbni w sobie
i je[li to jest mo|liwe
stworzy z materii cierpienia
rzecz albo osob



ОЩУЩЕНИЕ ТОЖДЕСТВА

Если он чувствовал тождество то чаще всего с камнем
с песчаником не очень зыбким стойким и светло-серым
у которого тысяча глаз из кремня
(бессмысленное сравнение камень видит кожей)
если он чувствовал глубокую связь то именно с камнем

это не было вовсе идеей неизменности камня
он был всякий ленивый в блеске солнца занимал свет
как месяц
когда близилась буря мрачнел темнее тучи
потом жадно пил дождем запасенную воду
в сладком уничижении схватке стихий столкновении
элементов
утрата своей натуры хмельная статичность
были одновременно унизительны и прекрасны

и под конец он трезвел на ветру сухом от молний
стыдливый пот улетающий облак любовного пыла


POCZUCIE TO{SAMOZCI

Je[li miaB poczucie to|samo[ci to chyba z kamieniem
z piaskowcem niezbyt sypkim jasnym jasnoszarym
ktуry ma tysic oczu z krzemienia
(porуwnanie bez sensu kamieD widzi skуr)
je[li miaB poczucie gBbokiego zwizku to wBa[nie z kamieniem

nie byBa to wcale idea niezmienno[ci kamieD
byB rу|ny leniwy w blasku sBoDca braB [wiatBo jak ksi|yc
gdy zbli|aBa si burza ciemniaB sino jak chmura
potem piB deszcz Bapczywie i te zapasy z wod
sBodkie unicestwienie zmaganie |ywioBуw spicia elementуw
zatracenie natury wBasnej pijana stateczno[
byBy zarazem pikne i upokarzajce


wic w koDcu trzezwiaB w powietrzu suchym od piorunуw
wstydliwy pot ulotny obBok miBosnych zapaBуw




ПАН КОГИТО ОБДУМЫВАЕТ РАЗЛИЧИЕ
МЕЖДУ ЧЕЛВЕЧЕСКИМ ГОЛОСОМ И
ГОЛОСОМ ПРИРОДЫ

Неутомима оратория галактик

могу все это повторить снова
с пером наследством гуся и Гомера
с уменьшенной копией копья
встану наперекор стихиям

могу все это повторить снова
рука горе уступает
горло слабее родника
перекричать песок невозможно
слюной не свяжешь
метафору ока с солнцем
склонив ухо на камень
из зерен молчания
не смогу смолоть тишину

а ведь я собрал столько слов в одну линию
что длинней всех линий ладони

и потому она и судьбы длиннее
линии выходящей за пределы
линии расцвета
прямой как отвага линии завершенной
а ведь это была лишь линия горизонта в миниатюре

и дальше струятся молнии цветов oratio трав oratio туч
хор деревьев бормочет скала спокойно пылает
гаснет закат в океане день поглощает ночь и на
изгибе ветров
новый свет наступает

и ранняя мгла возвышает острова диск


PAN COGITO ROZWA{A RУ{NIC MIDZY GAOSEM LUDZKIM A GAOSEM PRZYRODY


Niezmordowana jest oracja [wiatуw

mog to wszystko powtуrzy od nowa
z piуrem odziedziczonym po gsi i Homerze
z pomniejszon wBуczni
stan wobec |ywioBуw

mog to wszystko powtуrzy od nowa
przegra rka do gуry
gardBo sBabsze od zrуdBa
nie przekrzycz piasku
nie zwi| [lin metafory
oka z gwiazd
i z uchem przy kamieniu
z ziarnistego milczenia
nie wyprowadz ciszy

a przecie| zebraBem tyle sBуw w jednej linii
dBu|szej od wszystkich linii dBoni

a zatem dBu|szej od losu
w linii wymierzonej poza
linii rozkwitajcej
prostej jak odwaga linii ostatecznej
lecz byBa to zaledwie miniatura horyzontu

i dalej tocz si pioruny kwiatуw oratio traw oratio
chmur
mamrocz chуry drzew spokojnie pBonie skaBa
ocean gasi zachуd dzieD poByka noc i na przeBczy wiatrуw
nowe wstaje [wiatBo

a ranna mgBa podnosi tarcz wyspy


О ТЕРПЕНИИ

Все попытки отсрочить
так называемую горькую чашу –
включая рефлексию
бурную деятельность в пользу бездомных котов
глубокие вдох и выдох
религию –
все обмануло

надо смириться
голову кротко склонить
не заламывать руки
и пользоваться в меру терпением
свободно

как протезом
без фальши стыда
но и без излишней спеси

культей не размахивать
на головами чужими
посохом не стучать
в окна сытых

пить горькие травяные настои
но не до самого донца
оставлять прозорливо
пару капель на день грядущий

смириться
но в то же время
в себе определиться
и если это возможно
сотворить из материи терпения
суть или личность


O CIERPIENIU

Wszystkie prуby oddalenia
tak zwanego kielicha goryczy –
przez refleksj
optaDcz akcj na rzecz bezdomnych kotуw
gBboki oddech
religi –
zawiodBy

nale|y zgodzi si
pochyli Bagodnie gBow
nie zaBamywa rk
posBugiwa si cierpieniem w miar
swobodnie

jak protez
bez faBszywego wstydu
ale tak|e bez niepotrzebnej pychy

nie wywija kikutem
nad gBowami innych
nie stuka biaB lask
w okna sytych

pi wycig gorzkich ziуB
ale nie do dna
zostawi przezornie
par Bykуw na przyszBo[





ГАДАНИЕ

Все глубже линии в долине ладони
в ямке где бьется родник рока
вот линия жизни смотрите летит стрелою
кругозор пяти пальцев прояснен потоком
что рвется вперед сметая преграды
и что может быть мощней и великолепней
чем это безудержное стремленье

как бескрыла рядом с ней линия постоянства
как окрик ночи и как река пустыни
начинаясь в песке она в песок уходит
или уходит куда-то глубже под кожу
сквозь ткань мышцы впадает в артерию
чтобы мы встречали ночью наших мертвых
в глубине где пульсирует кровь и память
в штольнях камерах и колодцах
наполненных темными именами

этого бугорка не бывало – я хорошо помню
там было гнездо чувственности круглое как будто
слеза горячего олова на ладонь упала
я же помню волосы и тень на щеке помню
ломкие пальцы и тяжесть головы во сне
кто гнездо разорил кто насыпал
бугорок бездушия которого не бывало

зачем закрываешь лицо руками
мы же гадаем Кого пытаешь


WRУ{ENIE

Wszystkie linie zagBbiaj si w dolinie dBoni
w maBej jamie gdzie bije zrуdeBko losu
oto linia |ycia patrzcie przebiega jak strzaBa
widnokrg piciu palcуw rozja[niony potokiem
ktуry rwie naprzуd obalajc przeszkody
i nie ma nic pikniejszego nic pot|niejszego
ni| to d|enie naprzуd

jak|e bezradna jest przy niej linia wierno[ci
jak okrzyk noc jak rzeka pustyni
poczta w piasku i ginca w piasku
mo|e gBbiej pod skуr przedBu|a si ona
rozgarnia tkank mi[ni i wchodzi w arterie
by[my spotyka mogli noc naszych zmarBych
we wntrzu gdzie si toczy wspomnienie i krew
w sztolniach studniach komorach
peBnych ciemnych imion

tego wzgуrza nie byBo - przecie| dobrze pamitam
tam byBo gniazdo czuBo[ci tak krgBe jak gdyby
oBowiu Bza gorca upadBa na rk
pamitam przecie| wBosy pamitam cieD policzka kruche palce i ci|ar [picej gBowy
kto zburzyB gniazdo kto usypaB
kopiec obojtno[ci ktуrego nie byBo


po co przyciskasz dBoD do oczu
wrу|b stawiamy Kogo pytasz





РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПРОБЛЕМЕ НАРОДА

Исходя из уже привычных проклятий
и таких же любовных признаний
делают часто слишком смелые выводы
а также всеобщее чтение в школе
вовсе не должно давать достаточный повод
для убийства
и земля похоже в таком же положении
(ивы песчаный путь пшеничное поле небо
плюс перистые облака)

я хочу наконец увидеть
где конец тому что нам внушили
и где возникают реальные связи
как следствие вживания в историю
не случился ли с нами психический вывих
и мы события воспринимаем с доверчивостью истериков
словно мы все еще варварское племя
среди рукотворных озер и электрических дебрей

правду сказать я не знаю
твержу только
о наличии этой связи
ее симптомы побледнение
и резкое побагровение
выкрики взмахи руками
я боюсь все это приводит
к наскоро вырытой могиле

итак наконец завещаю
чтобы вы все знали:
я участвовал в бунте
но считаю что этот узел кровавый
должен стать последним который
разрубит
тот кто обрящет свободу

с польского

ROZWA{ANIA O PROBLEMIE NARODU

Z faktu u|ywania tych samych przekleDstw
i podobnych zakl miBosnych
wyciga si zbyt [miaBe wnioski
tak|e wspуlna lektura szkolna
nie powinna stanowi przesBanki wystarczajcej
aby zabi
podobnie ma si sprawa z ziemi
(wierzby piaszczysta droga Ban pszenicy niebo plus pierzaste obBoki)

chciaBbym nareszcie wiedzie
gdzie koDczy si wmуwienie
a zaczyna zwizek realny
czy wskutek prze|y historycznych
nie stali[my si psychicznie skrzywieni
i na wypadki reagujemy teraz z prawidBowo[ci histerykуw
czy wci| jeste[my barbarzyDskim plemieniem
w[rуd sztucznych jezior i puszcz elektrycznych

prawd mуwic nie wiem
stwierdzam tylko
istnienie tego zwizku
objawia si on w blado[ci
w nagBym czerwienieniu
w ryku i wyrzucaniu rk
i wiem |e mo|e zaprowadzi
do pospiesznie wykopanego doBu

wic na koniec w formie testamentu
|eby wiadome byBo:
buntowaBem si
ale sdz |e ten okrwawiony wzeB
powinien by ostatnim jaki
wyzwalajcy si
potarga


ГОСПОДИН ПРИРОДЫ

Никак не удается
его лицо припомнить.

он надо мной возвышался
расставив длинные худые ноги
и я видел
золотую цепочку
сюртук пепельно-серый
и тонкую шею
на которой болтался
неживой галстук

он показал нам впервые
ногу дохлой жабы
которую иглой уколешь
и она сожмется

он нас познакомил
с помощью золотого бинокля
с интимной жизнью
нашего предка
инфузории-туфельки
он показал нам
темное семя -
спорынья - смотрите

с его ведома
десяти лет от роду
я познал чувство отцовства
когда после долгого ожидания
из выдержанного в воде каштана
пробился желтый отросток
и вдруг все запело
по всей округе

на второй год войны
убили господина природы
выродки истории

если он попал на небо

может он ходит и сейчас
на длинных тощих лучах
в своих серых носках
с огромной кошелкой
и зеленой коробкой
смешно болтающейся сзади

но если он не попал на небо –

когда на лесной тропинке
я вижу как жук вскарабкаться тщится
на песочный холмик
подхожу ближе
раскланиваюсь
и повторяю:
- день добрый пан профессор
позвольте я помогу вам
и переношу его деликатно
и слежу за ним долго
пока он не исчезнет
в темном профессорском покое
в конце лиственного коридора

PAN OD PRZYRODY

Nie mog przypomnie sobie
jego twarzy

stawaB wysoko nade mn
na dBugich rozstawionych nogach
widziaBem
zBoty BaDcuszek
popielaty surdut
i chud szyj
do ktуrej przyszpilony byB
nie|ywy krawat

on pierwszy pokazaB nam
nog zdechBej |aby
ktуra dotykana igB
gwaBtownie si kurczy

on nas wprowadziB
przez zBoty binokular
w intymne |ycie
naszego pradziadka
pantofelka
on przyniуsB
ciemne ziarno
i powiedziaB: sporysz

z jego namowy
w dziesitym roku |ycia
zostaBem ojcem
gdy po napitym oczekiwaniu
z kasztana zanurzonego w wodzie
ukazaB si |уBty kieBek
i wszystko roz[piewaBo si
wokoBo

w drugim roku wojny
zabili pana od przyrody
Bobuzy od historii

je[li poszedB do nieba -

mo|e chodzi teraz
na dBugich promieniach
odzianych w szare poDczochy
z ogromn siatk
i zielon skrzynk
wesoBo dyndajc z tyBu

ale je[li nie poszedB do gуry -

kiedy na le[nej [cie|ce
spotykam |uka ktуry gramoli si
na kopiec piasku
podchodz
szastam nogami
i mуwi:
- dzieD dobry panie profesorze
pozwoli pan |e mu pomog -
przenosz go delikatnie
i dBugo za nim patrz
a| ginie
w ciemnym pokoju profesorskim
na koDcu korytarza li[ci

Hermes, pies i gwiazda, 1957

---

Р.М.Рильке, Поэт

ПОЭТ

Час мой, ты, меня покидая,
Больно ранишь своим крылом.
Я один, и как быть не знаю
с моей ночью, с моим днем?

Ни любимой, ни дома, устало
я скитаюсь от двери к двери.
Вещи, которым я душу доверю,
расточают ее, как попало.


Rainer Maria Rilke

Der Dichter


Du entfernst dich von mir, du Stunde.
Wunden schlaegt mir dein Fluegelschlag.
Allein: was soll ich mit meinem Munde?
mit meiner Nacht? mit meinem Tag?

Ich habe keine Geliebte, kein Haus,
keine Stelle auf der ich lebe.
Alle Dinge, an die ich mich gebe,
werden reich und geben mich aus.

---

Р.М.Рильке, "Круги моей жизни..."

***

Круги моей жизни все выше и шире
над каждой вещью земной.
Замкну ли последний круг в этим мире,
не знаю: попытка за мной.

Я кружу вокруг Бога, древних высот,
кружу уже тысячи лет,
и не знаю: я буря? я сокола взлет?
напев или завет?

***

Ich lebe mein Leben in wachsenden Ringen,
die sich ueber die Dinge ziehn.
Ich werde den letzten vielleicht nicht vollbringen,
aber versuchen will ich ihn.

Ich kreise um Gott, um den uralten Turm,
und ich kreise jahrtausendelang;
und ich weiss noch nicht: bin ich ein Falke, ein Sturm
oder ein grosser Gesang.

---

Удивленный ангел

***

Удивленный ангел
похожий на одинокое дерево
стоит на ветру
и греет над снегом
озябшие в полете незримые крылья

он боится
снова поднять глаза на звезды
потому что они шепчут
одно и то же: это
твоя
родина

---

Эрих Кестнер (1899 – 1974) 2 стихотворения

ERICH KAESTNER (1899 – 1974)

АРИФМЕТИЧЕСКАЯ ЗАДАЧКА

Их ждал во всем за срывом срыв,
Их гнев душил, и вот
Они сплотились в коллектив,
Решив – теперь пойдет!

В грядущее вперяя взгляд,
Они все вместе шли.
Ни с места все! Кто виноват?
Расчеты подвели.

Сложите множество нулей,
Быть может, выйдет прок!
Умножьте! Нуль на нуль – смелей!
Хватайте числа покруглей!

Лишь нуль – всему итог.


KLEINE RECHENAUFGABE

Allein ging jedem Alles schief.
Da packte sie die Wut.
Sie bildeten ein Kollektiv
und glaubten, nun sei‘s gut.

Sie blinzelten mit viel Geduld
der Zukunft ins Gesicht.
Es blieb, wie‘s war. Was war dran schuld?
Die Rechnung stimmte nicht.
Addiert die Null zehntausend Mal!

Rechnet‘s nur gruendlich aus!
Multipliziert‘s mit jeder Zahl!
Steht Kopf! Es bleibt euch keine Wahl:
Zum Schluss kommt Null heraus.


СОВРЕМЕННИКИ, ВСЕ В КУЧЕ

Их нелегко изобразить без гнева,
Любой из них достаточно смешон.
Их головы забиты, словно чрево,
И там, где сердце билось, телефон.

Они слыхали, что квадрат квадратен,
Что деревянны ноги у калек.
Я зык их боек и всегда понятен,
И потому они горды собой навек.

Все в их руках становится товаром,
В их душах электричество горит.
Они находят меру даже чарам,
И чтут лишь то, чему находят сбыт.

У них давно мозги ороговели,
Как будто бы они на них сидят.
И любят лишь со счетчиком в постели.
Краснеют лишь в игре среди ребят.

Не пляшется им всласть и не поется,
Ни летом, ни в Рождественские дни.
А если мысль какая подвернется,
Посредством носа думают они.

Зато эпоху хвалят неустанно,
Хотя она сечет их иногда.
Они в ней смыслят меньше таракана,
И так живут, не ведая стыда.

Коль шутят, то обычно неуместно.
Но судят смело обо всем подряд.
И словно лезут по стене отвесно –
Так над пробором собственным корпят.

Им следовало бы продырявить тело!
Предсмертным криком исказится рот.
Но не пройдет у нас такое дело,
Их круговой поруке нет предела.
Неистребим их род.

ZEITGENOSSEN, HAUFENWEISE

Es ist nicht leicht, sie ohne Hass zu schildern,
und ganz unmцglich geht es ohne Hohn.
Sie haben Koepfe wie auf Abziehbildern
und, wo das Herz sein muesste, Telephon.

Sie wissen ganz genau, dass Kreise rund sind
und Invalidenbeine nur aus Holz.
Sie sprechend fliessend, und aus diesem Grund sind
sie Tag und Nacht - auch sonntags - auf sich stolz.

In ihren Haenden wird aus allem Ware.
In ihrer Seele brennt elektrisch Licht.
Sie messen auch das Unberechnenbare.
Was sich nicht zaehlen laesst, das gibt es nicht!

Sie haben am Gehirn ernorme Schwielen,
fast als benutzten sie es als GesдЯ.
Sie werden rot, wenn sie mit Kindern spielen,
die Liebe treiben sie programmgemдЯ.

Sie singen nie (nicht einmal im August)
ein hьbsches Weihnachtslied auf offner StraЯe.
Sie sind nie froh und haben immer Lust.
Und denken, wenn sie denken, durch die Nase.

Sie loben unermuedlich unsre Zeit,
ganz als erhoielten sie von ihr Tantiemen.
Ihr Intellekt liegt meisstens doppelt breit.
Sie koennen sich nur noch zum Scheine schдmen.

Sie haben Witz und kцnnen ihn nicht halten.
Sie wissen viel, was sie nicht verstehen.
Man muЯ sie sehen, wenn sie Haare spalten!
Es ist, um an den Wдnden hochzugehn.

Man sollte kleine Lцcher in sie schiessen!
Ihr letzter Schrei waer noch ein dernier cri.
Jedoch, sie haben viel zuviel Komplicen,
als dass sie sich von uns erschiessen liessen.
Man trift sie nie.

---

Вислава Шимборска, 1923 - 1 февраля 2012

Wislawa Szymborska
ur. 1923



Золотые годы

Как они когда-то различались,
пламя и вода, как не уживались,
в них пылала страстная отвага
разорять и одарять друг друга.

Они были заняты стяжанием и травлей
так долго,
что в руках остался только воздух
чистой воды после отлета молний.

И пришел ответ однажды, упредив вопрос.
Как-то ночью угадали выраженье своих глаз
по отличию молчанья, в темноте.

Сходит кожа, тайны догорают,
сходство все различия вбирает,
как вмещает белый все цвета.

Кто из них удвоен, кто исчез?
Кто двойной улыбкой улыбнется?
На два голоса чей голос распадется?
Кто кому кивает, соглашаясь?
Жестом чьим ко рту подносят ложки?
Кто с кого здесь шкуру снял?
Кто здесь жив, и кто пропал,
в линию вплетенный чьей ладони?

Если длятся чары, то разрешатся двойней.
Близость обещает лучшую заботу,
мать не выбирает из детей кого-то.
мать не различает, кто из них достойней.

В золотые годы праздничным днем
Один и тот же голубь нам виден за окном.




Попытка

Как же ты, песенка, смеешься надо мной,
мол, пошла я в гору, но не быть мне розой.
Видишь, розой станет роза и никто другой.

Я пыталась шелестеть листвой. Стать мечтала розовым кустом.
Затаив дыханье – чтобы поскорей –
я ждала минуты превращенья в розу.

Нет у песни добрых для меня вестей:
плоть моя единственна, перемен не жди,
ах я одноразовая до мозга костей.



Ключ

Ключ потерян, вот как бывает.
Как теперь мы откроем двери?
А кто-то нашел его, недоумевает,
зачем ему эта железка?
То подбросит, то снова поймает,
что ему до нашей потери.

Случись такое с моей любовью,
с моей любовью к тебе,
то не только у нас, у целого света
стало бы меньше одной любовью.
Поднятая чужой рукою,
ничьего дома она не откроет,
станет формой, ничего не стоя,
и пусть ржавчина ее покроет.

Не карты, не звезды, не крик павлина
гороскопа такого причина.



Короткие объявления

Кто знает, в ком нынче живет
Сострадание (воображение сердца)
Пусть об этом промолвит слово,
Пусть об этом песню поет
И танцует, словно утратил разум,
Веселясь под тонкой березой,
Что всегда заплакать готова.


Учу молчанию
На всех языках
Науке вглядываться
В звездное небо,
В нижнюю челюсть синантропа,
В скачки кузнечика
В ноготки новорожденных,
В планктон,
В хлопья снега.


Возвращаю любовь.
Внимание! Внимание!
В траве прошлогодней
По горло в солнце
Лежите а ветер пляшет
(прошлогодний этот
ворог ваших волос).
Запросы по адресу: сон


Требуется особа
Чтобы оплакивать
Стариков, что в приютах
Умирают в прострации:
К соискателям просьба
Являться без удостоверений
И письменных заявлений.
Бумаги будут порваны
Без регистрации.


За обещания моего мужа,
Завлекавшего блеском света,
Шумом света, гулом досужим,
Уличной песней, собакой соседа:
Мол, никогда не кончится лето,
Мол, одиночество не для меня
- я не могу отвечать за это.
Ночь, вдова Дня.




Лужа

С детства запомнила этот страх.
Стороной обходила лужи,
прежде всех свежие, дождевые.
Вдруг в одной из них будет бездна,
хоть лужа и выглядит, как другие.

Наступлю и вдруг вся провалюсь,
и полечу вглубь,
и все дальше вглубь,
сквозь все отражения облаков,
а то и еще глубже.

После высохнет лужа,
и надо мной сомкнется,
а я замурованная навеки – где –
с не достигающим поверхности криком.

Лишь позже пришло разумение:
вовсе не все злоключения
отвечают законам мира
и как бы они ни желали
не могут произойти.



В белый день

В пансионе в горах отдыхал бы
тихий час и обед соблюдал бы
и как скачут белки по веткам,
не роняя с них свежего снега,
из окна за столом наблюдал бы.

С остроконечной бородкой
седой, лысоватый очкарик,
с лицом погрубевшим и грустным,
на щеке бородавка и лоб в морщинах,
словно ангельский мрамор обстала людская глина –
когда так случилось, он и сам позабыл бы,
ведь не вдруг, не сразу, а мало помалу
растет цена за то, что не умерло раньше,
и он так же, как все, эту цену платил бы.

С хрящом уха лишь чуть задетом снарядом,
- когда он успел уклониться в последнюю минуту –
«мне повезло чертовски» - он говорил бы.

Ожидая, пока подадут ему суп, макароны,
он газету со свежей датой читал бы,
заголовки крупные, объявлений мелочь,
барабанил бы пальцами по скатерти белой,
у него были бы обветшавшие ладони
со сморщенной кожей в синеющих жилах.

Порою с порога кто-нибудь звал бы:
«пан Бачиньский, это вас к телефону»,
И никто ничего в этом странного не замечал бы,
что это именно он встает, оправляя свитер,
и идет неспешно в сторону двери.

Разговоры при этом никто и не прерывал бы,
на половине жеста и вдоха не застывал бы,
это было бы так обычно, а жалко, жалко,
что никто бы это как-то иначе не трактовал бы.



Цирковые звери

В такт музыке притопывают медведи,
Скачет лев через пламенный обруч,
Обезьяна в тунике ездит на велосипеде,
Щелкает кнут и колышет глаза зверя,
Слон несет графин на честном слове,
Псы танцуют, ставя шаг осторожно.

Я – человек, и мне очень стыдно.

Скверное было сегодня развлечение:
рукоплесканий громких было немало,
и хотя рука длиннее кнута
острую тень на песок бросала.


Три самых странных слова


Когда называю слово Грядущее,
в прошлое первый же слог провожаю.

Когда слово Тишина называю,
тут же ее нарушаю.

Когда называю слово Ничто,
то, чего нет ни в одном небытии, созидаю.



К несчастной влюбленной

Людей знаю, у которых сердце угасло,
но они уверяют: нам тепло, нам все ясно,
и они обманывают, когда смеются.

Я знаю, как надо расправить морщины,
чтобы никто не заметил кручины.



Влюбленные

У нас так тихо,
что слышим еще вчерашнюю песню:
«Ты пойдешь горою, а я долиной…»
Хоть мы и слышим, но мы не верим.
Наша улыбка – не маска грусти,
а доброта – вовсе не жертва. И больше,
чем следует, тех, кто не любит, жалеем.
Мы сами себе удивляемся настолько,
что ничто уже нас больше удивить не может.
Даже радуга ночью. Даже мотылек над снегом.
А когда засыпаем, мы во сне расстаемся.
Но это сон хороший,
сон хороший, потому что мы проснемся.



"А когда засыпаем, мы во сне расстаемся.
Но это сон хороший,
сон хороший, потому что мы проснемся..."
Нобелевский лауреат Вислава Шимборска умерла во сне 1 февраля 2012 года.



Перевод Вячеслава Куприянова

---

Голос переходит в шепот...

***

Голос переходит в шепот.
Час еретикам и сектам.
Сумерки проводят опыт
Над проклятым интеллектом

Слышен вечный плач народов,
Что ушли, в скитаньях сгинув.
Столкновенье антиподов.
Разлученье андрогинов.

Время в шрамах и разломах.
Век запутался в мгновеньях.
Лишь достаток насекомых
Явлен в их поползновеньях.

В безобразии безверий
Молим у небес наживы.
На развалинах империй
Попраны императивы.

Всячина не хочет всякой
Быть, а только суверенной,
Между волком и собакой,
Между печкой и вселенной.

В электрической чащобе
Размножаются химеры,
Словно приняли микробы
Очевидные размеры.

Через город лег проселок.
Я иду в разломе неком,
Как последний антрополог
За последним человеком.

---

Лес

В стволах, облаках и травах
гулкий лес замурован.
Он полон событий странных
и делает вид, что суров он.

Там проповедует ветер,
что в нем заключен гений
березовых междометий,
сосновых местоимений.

Там ночью, сливаясь с тенью
и к взрыву готовя завязь,
до звезд достают растенья
и плачут смолой, обжигаясь.

Утром туман награнет,
и, чтобы не заблудиться,
сигналить станут в тумане
росой умытые птицы.

И птичьему следуя зову,
упругий воздух колебля,
из леса уже другого
рухнет солнце на стебли.

Как здесь листья завидуют хвое!
О осенней зависти вспышки!
По ним, объятым травою,
бредут усталые шишки.

---

Памятник мамонтам

Бедные,
бедные мамонты!
Зря мы их истребили.
Шкура их была слишком грубой.
Мясо их было слишком жестким.
Бивни были не так уж красивы.
Просто были мы первобытными,
а теперь мы все осознали,
теперь
мы разыщем всех мамонтов
до последнего
и рядом с древними изваяниями
наивно заблуждавшихся охотников
водрузим дорогие скелеты
на заслуженные
пьедесталы.

---

На сервере диком

На сервере диком
Стоит одиноко
На голой странице поэт

(хокку, 16.06.05)

---

Лучи мои, альфа и бета

***

Лучи мои, альфа и бета,
Пронизывающие пустоту!
О атомы белого света,
Незримые на свету!

Как бьется сердце поэта,
Желая и эту и ту
Идею или примету
Идеи схватить на лету!

О песня, которая спета
Из немоты в глухоту!
О ангелы белого света
Незримые на свету…

---

Петер Хухель (1903 – 1981) семь стихотворений

PETER HUCHEL (1903 – 1981),


ПСАЛОМ

Выйдет ли человек
Из семени человека
И вырастет ли оливковое дерево
Из семени оливкового дерева,
Это все можно измерить
Поспешностью смерти.

Те, кто там живет
Под землей
В бетонной сфере
Их безопасность не больше
Чем у былинки
Под снежной вьюгой.

Пустыня станет историей.
Термиты впишут ее
Своими челюстями
В песок.

И некому будет запомнить
Этот род,
Так тщательно занятый
Собственным уничтожением.



ВСТРЕЧА

Сова-сипуха,
дочь снега,
в объятиях ночного ветра,

но пустившая корни
свои когти
в руину ветхой стены,

лицо, ставшее клювом,
с круглыми глазами,
застывшая маска
в белом пламени перьев,
вне времени и пространства,

ночь приносит стужу
на старый двор,
за забором блеклый свет,
сани, поклажа, фонари в снегу,

в чугунках смерть,
в кружках яд,
завещание прибито к балке.

Затаенное под
копытом скалы
отверстие ночи,
смертельный страх
насыпан как соль на раны.

Дай нам спуститься
на языке ангелов
к разбитым кирпичам Вавилона.


ТОСКАНЕЦ

Не время ли
собрать с крыш серебро,
отрясти росу с листьев оливы?

Просрочена,
как пыль на пожелтевших манускриптах,
моя жизнь отныне.

Не заходи
за Столбы Геркулеса.
Смерть, ворчливый погонщик мулов,

я вчера ее видел в стойле,
окруженную роем оводов,
она знала свою дорогу.

Скоро покроет
черный профиль горы
виноградники и колодцы,


МОГИЛА ОДИССЕЯ

Никто не найдет
могилу Одиссея,
не наткнется лопата
на хрупкий шлем
в пыли окаменевших костей.

Не ищи пещеру,
где сходит под землю
трепещущий чад, лишь тень,
изъеденная смолой факела,
в писках своих мертвых спутников,
подняв безоружные руки,
забрызганная кровью забитых овец.

Все мое, говорит пыль,
могила солнца в пустыне,
рифы, полные водоворотов,
безмерный полдень, все еще дающий знак
сыну пирата из Итаки,
руль, щербатый от соли,
карты и список кораблей
ветхого Гомера.



МОНЕТА ИЗ БИР ЭЛЬ АББАСА

Не ищи ее прежнего блеска.
Пусть пребудет во сне чужое лицо
под зеленым слоем металла,
как под зеленой водой
иссякающего колодца.

Монета звенит.
Ты слышишь говор пустыни,
протяжный стон караванов,
распавшихся в пыль.
Отточенные ветрами,
рассекают серпы песка
костер привала,
черный полог из козьей шерсти,
копыта и ноздри ослицы.

Не знавшая мира монета,
путь ее от колодца к колодцу
на шершавых спинах верблюдов,
от базара к базару,
из грязного свертка старухи
в заскорузлый кулак торгаша,
в липкие лапы вора,
в цепкие пальцы грабителя,
и в кружку больного проказой,
на ковер под ноги рабыни, –
чтоб плясала перед любовью,
колыша над бледным ликом
луну из звериной кожи,
погоняя ее за флейтой.

Не знавшая мира монета,
дар и пропажа,
попранная подошвами, испытанная на зуб,
внесенная в книгу долгов, просоленная плачем,
ты, свидетельница обманов,
заложница жемчуга и амбры,
ты, связывающая рот судьи,
только ты знаешь судьбы мира,
ты катилась через голод народов,
через роскошь и через бунты окраин,
через распри племен и кровавый смех,
пока тебя не сгребли жесткие когти пустыни.

Там, где пески наступают на город,
где сухими шагами шаркает зной,
ты лежала среди осколков,
отданная в рост безмолвью,
и вынутая лопатой, –
случайная зелень в ярком песке,
драгоценность мертвых,
не способная утолить на миг
непреходящую жажду мира.

MUENZE AUS BIR EL ABBAS

Reibe die scharige Muenze nicht blank.
Lass es schlafen, das fremde Gesicht,
Unter der gruenen Schicht des Metalls
Wie unter dem gruenen Wasser
Verschlammter Lцcher der letzten Oase.

Die Muenze klirrt.
Du hoerst Getцse der Oede,
Die lange Klage der Karawanen,
Zerfallen zu Staub.
Vom Wind gewetzt,
Zerschneidet die Sichel des Sandes
Das Lagerfeuer,
Das schwarze Zelt aus Ziegenhaar,
Der Eselstute Nьster und Huf.

Ruhlose Muenze,
Von Brunnen zu Brunnen getragen,
Auf schrundigen Rьcken dьrrer Kamele
Von Markt zu Markt.
Aus schmutzigem Kopftuch der Greisin fallend
Ins schmutzige Leder des Fladenhдndlers,
Verborgen unter der Achsel des Diebes
Und wieder geworfen aus Rдuberhand
Dem Leprakranken in den Napf,
Geschoben auf den dьnnen Teppich,
DaЯ vor der Liebe die Ulad noch tanze,
Drehend den Leib wie eine Tцpferscheibe
Und ьber dem starren, gekalkten Gesicht
Den kleinen Mond aus Tierhaut schwindend,
Der drцhnend umkreist den Flцtenton –

Ruhlose Muenze,
Verschenkt und verloren,
Von Fersen getreten, vjn Zдhnen geprьft,
Geschrieben ins Schuldbuch, ins Salz der Trдnen,
Wenn unter der Fron der Mahlstein knirschte,
Du Zeuge des Schachers um Amber und Perlen,
Dem Richter den Spruch vom Munde nehmend:
Du nur kennst die Wege der Welt.
Du rolltest durch den Hunger des Volks,
Durch Prunk und Aufruhr alter Provinzen,
Durch Stammesfehden und Lachen von Blut,
Bis dich die Tatze der Wьste begrub.

Wo Oede wuchert an Wall und Mauer,
Mit stumpfer Hacke die Hitze schlдgt,
Lagst du im Schutt purpurner Scherben,
Dem Schweigen nun auf Zins geliehen –
Vom Spaten gehoben,
Das einzige grьn im grellen Sand,
Der Mammon der Toten,
Der nicht zu stillen vermochte
Den nie verlцschenden Durst der Welt.



АНГЕЛЫ

Струится дым,
и входит тень,
идет по дому,
где старуха
с крылом гусиным
в слабой руке
чистит печной карниз.
Горит огонь.
Пыль шепчет,
помни обо мне.

Ноябрь, туман, дожди, дожди,
и кошка спит.
Так мрачно небо,
и река мутна.
Из щели в пустоте стекает время,
течет сквозь плавники
и жабры рыб
и через ледяные очи
тех ангелов,
которые слетают в сумерках
на закопченных крыльях к дочерям Каина.

Струится дым,
и входит тень,
идет по дому.
Горит огонь.
Пыль шепчет,
помни обо мне.

DIE ENGEL

Ein Rauch,
ein Schatten steht auf,
geht durch das Zimmer,
wo eine Greisin,
den Gaensefluegel
in schwacher Hand,
den Sims des Ofens fegt.
Ein Feuer brennt.
Gedenke meiner,
flьstert der Staub.
Novembernebel, Regen, Regen
und Katzenschlaf.
Der Himmel schwarz
und schlammig ьber dem FluЯ.
Aus klaffender Leere flieЯt die Zeit,
fliesst ueber die Flossen
und Kiemen der Fische
und ьber die eisigen Augen
der Engel,
die niederfahren hinter der dьnnen Dдmmerung,
mit russigen Schwingen zu den Tuechtern Kains.
Ein Rauch,
ein Schatten steht auf,
geht durch das Zimmer.
Ein Feuer brennt.
Gedenke meiner,
flьstert der Staub.



ПОД СОЗВЕЗДИЕМ ГЕРКУЛЕСА

Местность
не больше
чем круг,
который вечером в небе
облетает коршун.

Стена,
грубо отесанная, опалена
красноватым мхом.
Колокольный звон
над мерцающей водой
проносит
запах олив.
Огонь.
накормлен соломой,
прелой листвой,
напоен голосами,
которые ты не знаешь.

Уже склоняясь к ночи,
в железную сбруе
влачит Геркулес
звездную борону
северу неба навстречу.

UNTERM STERNBILD DES HERCULES

Eine Ortschaft,
nicht groesser
als der Kreis,
den abends am Himmel
der Bussard zieht.

Eine Mauer,
rauh behauen, brandig
von rцtlichem Moos.
Ein Glockenton,
der ьber schimmernde Wasser
den Rauch
der Oliven trдgt.
Feuer,
von Halmen genдhrt
und nassem Laub,
durchweht von Stimmen,
die du nicht kennst.
Schon in die Nacht gebeugt,
ins eisige Geschirr,
schleppt Hercules
die Kettenegge der Sterne
den nцrdlichen Himmel hinauf.

---

Ода компьютеру.

От пустых забот вдали
Я гляжу в твое окошко:
Мой компьютер! Удели
Памяти еще немножко!

Дабы тайные слова
И магические числа
Сочетала голова
С допустимой долей смысла.

С чистым разумом в связи
Оцени за строчкой строчку,
Код вселенной загрузи
В радужную оболочку.

Все, что гению сродни,
А не смутные изыски
Поддержи! И сохрани
Сны мои на жестком диске.

А когда уйду с земли,
Как задумано в начале,
Мой компьютер, удали
От себя мои печали.

---

Фолькер Браун (р. 1939)

ИМПЕРИЯ СМОТРИТ НА КАРТУ МИРА

(На карикатуру Цеентмайера)

Америка (Северная) велика
На ее бедре болтаются послушные страны
Великобритания Италия Испания
И кольт Израиля
За Калифорнией мерещится Япония

Другой континент
Гондвана
Включает Африку Латинскую Америку
Также Атнтарктику

Небольшая кучка стран на отшибе
В неприветливом климате
Франция Бельгия Германия Куба:
Цель следующей войны.

Государство Тайвань
Рядом островок Китая
Он может подняться из моря

И масляное пятно, рукой изгоя
Посаженное: Саудовская Аравия,
Иран, Ирак, дело такое!

Дальше, почти что выйдя из строя,
Прокисшая Россия
Куда инспекторы рвутся
Место для заготовки для бочек из Багдада
И чьи нервы напряжены до края
Из-за возрождения упомянутого Китая


DAS IMPERIUM SCHAUT AUF DIE WELTKARTE

Nach der Karikatur Zehentmayrs

America (North) ist gross
An seiner Hьfte baumeln die willigen Laender
Great Britain Italy Spain
Und der Colt Israel
Vor Kailfornien dьmpelt Japan

Der andere Kontinent
Gondwanaland
UmschlieЯt Africa Latin-America
Sowie Antarctic

Ein kleiner Staatenhaufen weitweg
In unfreundlichem Klima
France Belgium Germany Cuba:
Das naechste Kriegsziel

Das stattliche Taiwan
Daneben das Inselchen China
Koennte sich aus dem Meer erheben

Und dieser Oelfleck, von Schurkenhand
Saudi Iraq Iran
Sehr interessant

Und angeschnitten am Kartenrand
Das verrottete Russia
In das die Inspektoren ruecken
Der Bereitstellungsraum, fuer die Buttcher aus Bagdad
Deren Nerven blank liegen
Vor der Befreiung erwaehnten Chinas.


ДЖАЗ

Это магия джаза:
Бас взламывает окаменелость оркестра.
Ударник вышвыривает бездарные звуки.
Рояль вспарывает труп покорности.
Саксофон взрывает оковы партитуры.
Трепещите, пальцы! – мы играем новую тему,
которой я одержим: быть лишь самим собой, –
я борюсь за это, сливаясь с мотивом и ритмом.
И вот из растерзанной гнили аккордов,
из тщедушного дерева нот пробивается громкая крона.
Сердцебиение банджо, грудной тембр саксофона –
Пробивается наша гармония в стройном порыве.
Каждый входит с единственным в общую тему.
Это музыка будущего: каждый – творец.
И ты вправе быть лишь собой, и я – это я,
И мы порываем с теми, кто затаивает себя,
Кто сер одинаково в гневе, в любви, в борьбе!




JAZZ

Das ist das Geheimnis des Jazz:
Der Bass bricht dem erstarrten Orchester aus.
Das Schlagzeug zertrommelt die geistlosen Lieder.
Das Klavier seziert den Kadaver Gehorsam.
Das Saxophon zersprengt die Fessel Partitur:
Bebt, Gelenke: wir spielen ein neues Thema aus,
Wozu ich fдhig bin und wessen ich bedarf: ich selbst zu sein —
Hier will ich es sein: ich singe mich selbst.
Und aus den Truemmern des dunklen Bombasts Akkord,
Aus dem kahlen Notenstrauch reckt sich was her ьber uns,
Herzschlag Banjo, Mundton der Saxophone:
Reckt sich unsere Harmonie auf: bewegliche Einheit —
Jeder spielt sein Bestes aus zum gemeinsamen Thema.
Das ist die Musik der Zukunft: jeder ist ein Schцpfer!
Du hast das Recht, du zu sein, und ich bin ich:
Und mit keinem verbьnden wir uns, der nicht er selber ist,
Unverwechselbar er im Hass, im Lieben, im Kampf.


ОБРАЩЕНИЕ К БОЛЕЕ ЗРЕЛОЙ МОЛОДЕЖИ

Нет, нашей страсти деревья вне ваших конструкций.
Линейка и циркуль рисуют плакат, а не жизнь.
Развлечения наши слишком опасны и клёвы, чтобы
сериями их клепать.
Наше счастье тотально: его не расчислить.
В отношении нас осторожность напрасна: мы меры не знаем.

Ах, довольно в нас сомневаться: сомневайтесь в вымирающем!
Ах, дайте дереву ветви расправить, тогда оно молодо!
Не рисуйте себе устремления наши, сами стремитесь!
Не глушите нашу свободу: будьте свободны!
Хватить о нас говорить: говорите с нами!

MITTEILUNG AN DIE REIFERE JUGEND

Nein, die Bдume unserer Lust kцnnt ihr nicht konstruieren.
Zirkel und Lineal geben ein Plakat ab, nicht das Leben.
Unsere Vergnьgungen sind zu toll und gefдhrlich, um sie in Serien
zu produzieren.
Unser Glueck ist total: es lдЯt sich nicht ausrechnen.
Unsere Vorsicht vor uns ist vergeblich: wir sind maЯlos.

Ach, verlernt es, an uns zu zweifeln: ihr zweifelt an Ausgestorbenen!
Ach, lasst die Zweige den Himmel ausspsehn: dann ist der Baum jung!
Malt nicht laenger das Bild unserer Anstrengung: strengt euch an!
Kreidet uns nicht unsere Freiheiten an: seid frei!
Sprecht nicht laenger ueber uns: sprecht mit uns!





ПРОЦЕСС ГАЛИЛЕЯ

Галилей, босые затекшие ноги
На горячем полу в церкви Святой Девы,
Где не так давно промолчал сожженный, он же

В этот ранний час в городе Риме
Выглядел так, словно Земля стояла
Недвижно, и только он единственный может
Сейчас ее сдвинуть одним своим словом и,
зная это,
Он был равен богу, огромный и уже ненужный.
И он ушел сутуло на свет улиц под грузом
Своего жирного тела, такой великий предатель,
Что слишком многие будут показывать на него
пальцем.


PROZESS GALILEI

Galilei, die nackten rosigen Fuesse
Auf dem heiЯen Fleck in der Kirche der Jungfrau
Wo der Verbrannte kьrzlich schwieg, er aber

An diesem Vormittag in der Stadt Rom
Schien es wirklich, als stuende die Erde
Still, und nur er, der Eine, konnte sie
Jetzt bewegen mit einem Satz, er wuЯte es
Und war Gott gleich, riesig und ueberfluessig
Ging gebueckt ins Licht in den Gassen mit seinem
Gespickten Leib, ein so grosser Verraeter
DaЯ genug Haende auf ihn zeigen wuerden.



ПОСЛЕ РЕЗНИ ИЛЛЮЗИЙ

Гевара на кинопленке с отрубленными
Руками, «он больше не подрывает» так
Когда погребены идеи
Наружу выходят кости
Государственные похороны ИЗ СТРАХА ПЕРЕД
ВОСКРЕСЕНИЕМ
В крови голова и на продажу раны
ПОЙДИТЕ ОДНАЖДЫ ЗА СВОИМИ ФРАЗАМИ
ДО ПУНКТА ГДЕ ОНИ ДОЛЖНЫ
ВОПЛОТИТЬСЯ
Валерий Ходемчук, засыпанный
В саркофаге реактора, он может ждать
Как долго еще нас выдержит земля
И что мы будем называть свободой


NACH DEM MASSAKER DER ILLUSIONEN

Guevara unter der Rollbahn mit abgehackten
Hдnden, „der wuehlt nicht weiter“ wie
Wenn die Ideen begraben sind
Kommen die Knochen heraus
Ein Staatsbegrдbnis AUS FURCHT VOR DER
AUFERSTEHUNG
Das Haupt voll Blut und Wunden Marketing
GEHT EINMAL EUREN PHRASEN NACH
BIS ZU DEM PUNKT WO SIE VERKЦRPERT
WERDEN
Waleri Chodemtschuk, zugeschьttet
Im Sarkophag des Reaktors, kann warten
Wie lange haelt uns die Erde aus
Und was werden wir die Freiheit nennen

---

traductions de Christine Zeytounian-Belous

Viatcheslav Kouprianov


НЕЛЬЗЯ

Нельзя ходить по облакам
промочишь ноги

нельзя летать по воздуху
заклюют птицы

нельзя выходить голым на улицу
начнут приставать незнакомые

нельзя закрывать лицо руками
знакомые не узнают

нельзя нельзя нельзя



Il ne faut pas

Il ne faut pas marcher dans les nuages,
tes chaussures vont prendre l’eau

il ne faut pas voler dans les airs
les oiseaux vont te donner des coups de bec

il ne faut pas se promener tout nu dans la rue
des inconnus vont venir t’embкter

il ne faut pas se cacher le visage entre les mains
tes amis ne te reconnaitront pas

il ne faut pas il ne faut pas il ne faut pas









МОЙ ЯЗЫК

Мой язык - переживший
Вавилонскую башню
и все башни
из слоновой кости
ныне лежит немо
под гнетом
телевизионной башни



Ma langue

Ma langue qui a survйcu
а la tour de Babel
а toutes les tours
d’ivoire
dйsormais repose
muette sous le poids
de la tour de tйlйvision



(ПО)ЯВЛЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА

1.
Занесло из космоса одноклеточные организмы
в результате постепенного сплочения мелочи
появился человек

2.
В результате резкого изменения климата
измельчали крупные чудовища
появился человек

3.
В результате археологических раскопок
произошло воскрешение мертвых
появился первобытный человек

4.
Появился человек
и обезьяна упала с дерева в обморок

5.
Открыли Америку
появился белый человек
и стал навязывать черно-белый образ жизни

6.

Россия прорубила окно в Европу
появился широкий русский человек
которому тут же указали на дверь

7.
Открылась дверь
появился незнакомый человек
и начался конец света



Ap(pari)tion de l’homme

1.
Des organismes unicellulaires sont tombйs de l’espace
l’accumulation progressive des microorganismes
a provoquй l’apparition de l’homme

2.
Suite а un brusque changement de climat
les gros monstres sont devenus plus petits
l’homme a fait son apparition

3.
Des fouilles archйologiques
ont entraоnй la rйsurrection des morts
et l’homme prйhistorique a fait son apparition

4.
L’homme a fait son apparition
et le singe a perdu connaissance en tombant de son arbre

5.
On a dйcouvert l’Amйrique
l’homme blanc a fait son apparition
pour imposer un mode de vie en noir et blanc

6.
La Russie a percй une fenкtre sur l’Europe
Le gйnйreux homme russe a fait son apparition
on lui a aussitфt indiquй la porte de sortie

7.
La porte s’est ouverte
un homme inconnu a fait son apparition
et la fin du monde a commencй




БОЛЬШЕ СВОБОДЫ

Стало больше свободы
В камерах побелили потолок
И стало просторней

С окон убрали решетки
Но убрали и окна
Зато больше внимания дверям

Надстроили стены
Теперь на тюремном дворе
Вы можете выше

Подбрасывать свой мячик



Plus de libertй

Maintenant il y a plus de libertй
On a blanchi le plafond dans les cellules
Elles semblent plus spacieuses

On a supprimй les barreaux des fenкtres
Sauf qu’on a aussi supprimй les fenкtres
Mais зa permet de prкter plus d’attention aux portes

On a йlevй les murs
Maintenant dans la cour de la prison
On peut lancer le ballon
Plus haut.



traductions de Christine Zeytounian-Belous

---

Р.М.Рильке, Одинокий

Я, как видавший виды мореход,
все вещи для меня аборигены,
наивны, неподвижны, неизменны,
а мне видений полон небосвод.

Весь этот мир, теснящийся вокруг, -
пустыня, он безлюднее луны,
но в них все отклик, отзвук и испуг,
и все слова у них населены.

И вещи, мною взятые сюда,
ушли в себя в предчувствии потери:
в своей стране они лихие звери,
а здесь дышать не в силах от стыда.


DER EINSAME

Wie einer, der auf fremden Meeren fuhr,
so bin ich bei den ewig Einheimischen;
die vollen Tage stehn auf ihren Tischen,
mir aber ist die Ferne voll Figur.

In mein Gesicht reicht eine Welt herein,
die vielleicht unbewohnt ist wie ein Mond,
sie aber lassen kein Gefuehl allein,
und alle ihre Worte sind bewohnt.

Die Dinge, die ich wether mit mir nahm,
sehn selten aus, gehalten an das Ihre —:
in ihrer grossen Heimat sind sie Tiere,
hier halten sie den Atem an vor Scham.

---

Лопата (Russian - English)

В полном разгаре была полевая страда, было всем до земли, а не до неба. А оно, на грех и на счастье, было ярко-синим, чистым и пустым, так что при появлении в нем значительного предмета все подняли головы кверху.
Предмет имел форму плоского диска, а посредине казался прозрачным, чем-то он напоминал медузу, если кто смотрел когда-нибудь на медузу из-под воды, если же нет, то его лучше сравнить с одуванчиком, правда приплюснутым, и, скажем, сорвешь его и дуешь, чтобы он облетел, а он не облетит, а полетит весь в высоту, станет в той высоте огромным, а потом снова будет снижаться, – так вот, это то самое зрелище.
Предмет все увеличивался в размерах и увеличивал таким образом тревогу глядящих на него снизу: а не покроет ли он собою всё поле, а то и всю округу, а то и целое полушарие? Тревога была столь неопределенной, что бежать спасаться не решали
Бригадир Филипп Семенович, подбоченясь, глядел ввысь вместе со всеми, потом, не опуская головы, подозвал хозяйственным жестом помощника и распорядился с лаконичностью хирурга:
– Володя, живо в деревню: хлебец, соль, полотенчишко… Мигом!
И Володя исчез, появившись снова через такой промежуток времени, когда предмет известил о себе уже не только видом, но и звуком высокой тональности, – местный гармонист утверждал позже, что это была мелодия популярной песни «Валенки…»
Предмет между тем снизился настолько, что стал заметен орнамент на его днище. Потом стало ясно, что это не украшение, а сеть трубопроводов. Но вот музыка стихла, и аппарат, оказавшийся величиной с племенного быка, присел на пахоту.
– За мной! Только по порядку, без толчеи! – и двинулся к необлетевшему одуванчику, к медузе, величиной с племенного быка.
Между тем из чрева медузы вышли двое. Как положено, в скафандрах. Они были среднего роста, но пропорции смахивали на младенческие: громадная головища под стеклянным куполом, туловище, зашнурованное в сплетенный как бы из удавов корсет, и короткие, но, видимо, сочлененные ножки, – они позволяли существам быстро семенить по рыхлой пахоте поля. Существа размахивали верхними конечностями, пальцы которых отрастали как бы от локтя и достигали длины до полуметра каждый. Вот этими-то конечностями и размахивали внезапные гости.
– Эки руки-то загребущие, – проворчал про себя Филипп Семенович, в то время как в его руках хлебец потихоньку трясся и соль из солонки чуть просыпалась, но Филипп Семенович не заметил этого.
Существа между тем развернули какую-то карту и жестикулировали с явной досадой, если их эмоции хоть в чем-то подобны нашим.
Наконец они угомонились и уставились на приближающуюся толпу с бригадиром во главе. В их разочарованных позах появилось что-то вроде надежды. И когда Филипп Семенович, бледный, но исполненный достоинства, разинул рот, чтобы срывающимся голосом прогаркать: – Добро пожаловать, гости дорогие! – его остановили понятным жестом, помахав перед его носом растопыренной космической ладонью.
Помахивавший нажал затем кнопку на своем обмундировании, включил портативный микрофончик, из которого на чистом местном диалекте послышалось:
– Лопату здесь, часом, не находили?
И репортерский микрофон сунули под нос Филиппу Семеновичу.
– Какую лопату? – озадаченно промямлил бригадир.
– Понимаете, 700 миллионов лет, 11 месяцев, 4 дня, 5 часов и 48 минут тому назад наши люди посетили эту планету для пополнения нашего Андромедийского зверинца диплодоками. После выполнения задания перед взлетом – именно из этой точки – было замечено, что одно из колес аппарата завязло. Колесо расчистили лопатой, и, когда вернулись домой, ревизия установила, что эту лопату какой-то ротозей оставил на вашей планете. Кто был преступник, выяснить не удалось, так как за перелет сменилось около восьмидесяти поколений. Так или иначе, пришлось срочно возвращаться сюда за казенной вещью.
Эта честь и выпала нам, благодаря нашим предкам в восьмидесятом колене. Так вы не находили лопату?
– Лопату? – с ужасом в голосе переспросил сызнова Филипп Семенович. – Так у нас сколько хочешь лопат… Володя, – обратился он к помощнику, – мигом на склад, захвати парочку поновее…
– О, нет, так не годится, – грустно ответил прибор. – Либо та самая лопата, либо никакой. Программа у нас однозначная. Ладно уж, придется порожняком назад лететь. Да… Разве найдешь?
– А что теперь будет-то за это? – с сочувствием спросил Филипп Семенович.
– Под суд, – ответил прибор. – Нам-то что, мы свой долг выполнили. Это наше восьмидесятое поколение отдуваться будет.
Существо отключило все свои кнопки и со своим спутником (спутницей?) полезло обратно в чрево медузы.
Оба они еще помахали руками на прощанье и плавно оторвались от земли.
Вновь послышалась музыка, не столь мажорная, как при снижении. Местный гармонист утверждал потом, что это была известная мелодия «Средь высоких хлебов затерялося…»


(«Простор», № 10,1970; «Фантастика –80», МГ, 1981;
in : “Ein nuechternes Echo”, LCB, 1985























VYACHESLAV KUPRIYANOV

THE SPADE

The harvest season was in full swing, everyone was busy with the earth? Not with the sky. But the sky, as ill or good luck would have it, was bright blue, clear and empty, so that when a sizable object appeared in it all raised their heads.
The object had the form of a flat disc and seemed to be transparent in the middle; it bore some resemblance to a jellyfish, if anyone had ever looked up at a jellyfish from under the water, or if not, then it could have been best compared to the seed-head of a dandelion, a flattened one. Imagine picking a dandelion and blowing at it to make all the fluff scatter, but it doesn’t and the dandelion just flies up high and there, at a great height, grows to an enormous size and then begins to descend again–that would provide exactly the same picture.
The object continued to grow in size and the alarm of those looking up at it grew correspondingly: what if it covered the whole field or the whole neighborhood, or the whole hemisphere? But their alarm was so indeterminate that they could not decide whether or not seek safety in running away.
The team leader, Filipp Semyonovich, his arms akimbo, looked up together with everyone else, then without lowering his head, he beckoned with a masterly gesture to his assistant and curtly as a surgeon commanded: “Volodya, off to the village at a run. Bring back bread, salt and a towel… Quick!”
Volodya disappeared, and when he materialised again the object had announced its presence not only to the eyes but also to the ears by a high-pitched sound; the local accordionist melody of a popular song Felt Boots.
In the meantime the object descended so low that one could make out an ornament on the underside. Later it became clear that it was no ornament but a network of pipes. Then the music died down and the apparatus, which turned out to be the size of a pedigree bull, settled onto the ploughed field.
The team leader, Filipp Semyonovich, took the towel, bread and salt from Volodya and commanded:
“Follow me. In proper order! No pushing!” and he moved towards the fluff-retaining dandalion, or jellyfish, the size of a pedigree bull.
In the meantime two creatures emerged from the belly of the jellyfish. Naturally they were wearing protective suits. They were of medium height, but of infant-like proportions – a huge head under the glass dome, the body laced into a corset made of something lire a boa-constrictor, and short, but, it seemed, jointed legs which allowed the creatures to make fast, mincing steps over the soft ploughed earth. The creatures waved their upper limbs which had fingers growing apparently from the elbows, each finger about half a metre in length. It was with these limbs that the unexpected arrivals were waving.
“They’ve got grabbing hands for sure!” Filipp Semyonovich muttered to himself, while the bread in his hands shook slightly and a bit of salt spilt out of the salt-cellar; but Filipp Semyonovich did not notice it.
In the meantime the creatures had spread out a sort of map and evident vexation, that is if their emotions were in any degree comparable to ours.
Finally they quietened down and stared at the approaching crowd headed by the team leader. Something like hope showed in their disappointed faces. And when Filipp Semyonovich, pale but full of dignity, opened his mouth to shout in a strained voice: “Welcome to you, dear guests!” he was stopped by comprehensible gesture of an outstretched waving cosmic palm.
The creature who had waved pressed a button on his suit, switching on a portable microphone from which sounded in a purely local dialect:
“Haven’t chanced to come across a spade somewhere hereabouts?”
The reporter’s microphone was then pushed under Filipp Semyonovich’s nose.
“What spade?” the bewildered team leader mumbled.
“You see, 700 million years, 11 months, 4 days, 5 hours minutes ago people visited this planet with the aim of replenishing our Andromedian menagerie with diplodocks. Having carried out the assignment, it was noticed before taking off – exactly from this spot – that one of the apparatus’s wheels had got stuck. The wheel was freed with the use of a spade and when they returned home the auditing commission established that some scatter-brain had left the spade on your planet. They failed to single out the guilty one because during the time of the flight eighty generations had succeeded each other. Anyway it was necessary to return here urgently to retrieve the state property. Thanks to our ancestors, eighty generations removed, this honourable task fell to our lot. So you haven’t chanced to come across a spade?”
“A spade?” Filipp Semyonovich asked once again in a horrified voice. “But we have plenty of spades… Voloday,” he addressed his assistant, “run to the warehouse and bring a couple of the newest ones.”
“Certainly not!” a hurried voice sounded from the microphone. “Not at all. We need that particular spade. It bears a stamp. It’s an inventory item. It all happened precisely here, the calculations are exact, yet there is no spade… Bad luck.”
Filipp Semyonovich looked at the visitors with a fatherly concern. “Let Voloday bring you the spades, they’re just as good to dig with as any, it’s no more than half an hour to run to the warehouse.
“Oh, no, it won’t do,” the microphone replied sadly. “It’s either that particular spade or no spade at all. We have a single-task programme. Have to make an empty run back now. Well… what chance did we have of finding it?”
“And what will they do about it now?” Filipp Semyonovich asked compassionately.
“A court trial,” the microphone said. “Not that it is our worry. We’ve done our duty. It’s our descendants, eighty generations removed, who’ll have to answer for it…”
The creature switched off, and together with his male (or female) companion climbed back into the belly of the jellyfish.
Both of them waved hands again in farewell and smoothly took off.
Music could be heard again, but not so cheerful as at their landing. The local accordionist maintained later that it was the popular song Lost Among the Tall Grain.

---

В секретном центре

Я давно мечтал посетить это знаменитое на весь мир предприятие. Я не без труда получил допуск, чтобы ознакомиться с этим сугубо засекреченным Центром. Дело в том, что для этого требовалось поручительство от двух по крайней мере роботов, которые могут удостоверить, что я с ними хорошо знаком и тем не менее не распознаю их как роботов. Я обратился к некоторым знакомым, но они после этого перестали распознавать меня. Тогда мне посоветовали сочинить это краткое поручительство самому и подсунуть для подписи какому-нибудь популярному лицу, якобы, с просьбой дать мне автограф. Наконец, через поклонников небезызвестных талантов я за небольшую мзду получил это подтверждение, и оно было принято соответствующими службами.
Поставка роботов в народное хозяйство и соответственно в семейную и общественную жизнь осуществлялась очень продуманно и тонко, чтобы не задеть за живое окружающих людей, произведенных на свет пока еще естественным путем. На какое-то время этот процесс отодвинул в отдаленное будущее более сомнительную проблему клонирования плотского человека. И мне, считающему себя человеком, была интересна эта легендарная фабрика будущего.
Оказалось, что Центр находится в черте города, но население считало, что это обычная фабрика, хотя и большая, а высокий забор и суровая охрана вызывали слухи, будто делают здесь водку или портвейн.
В Центре масса лабораторий, куда меня не водили, ибо я не робот и не все увиденное мог бы выдержать физически и психически. Мне показали только самые очевидные достижения. Я отметил повсюду идеальную чистоту и хорошую акустику всех помещений. Сотрудники и сами роботы были все отлично и по моде одеты, меня даже хотели пригласить на конкурсный просмотр новых моделей для нужд рекламы, там будут в большом количестве жевать жевательную резинку, запивать ее разными сортами пива и так искусно демонстрировать нижнее белье, что никто не заметит под ним металлические детали. Я отказался, я это и так могу видеть каждый Божий день. Не пошел я и на заседание роботов-парламентариев, чтобы не расстраиваться, когда предложенные и одобренные ими хорошие законы все равно не будут выполняться безответственными людьми.
Хотелось побеседовать с каким-нибудь живым роботом. Мне сказали, что я не должен пытать его о так называемом внутреннем состоянии, о свойственной иным людям душе и тому подобных идеалистических благоглупостях. Никакой метафизики! Иначе он вывернет вам все наизнанку, и у него могут полететь дорогие сопротивления. И не спрашивать его о собственном мнении, иного робота тогда уже не остановишь. Собственных мнений у роботов много.
Ввели робота, и я сказал ему – хелло, как погодка? Какая погодка, ответил тот и уставился в потолок. Ну та погодка, которая там, на улице, уточнил я. Тогда и тот уточнил – на улице естественная уличная погодка, там и спрашивайте. Затем возмутился, что его отвлекли от существенных мыслей из-за пустяков, добавил, что он вовсе не расположен отвечать на извечные русские вопросы, и вышел, жутко звякнув зубами.
Я удивился находчивости этого существа. От чего зависят умственные способности робота? От величины головы, ответили мне. Величина головы человека уже ограничена его, так сказать, природным образом и подобием, здесь же мы можем достичь каких угодно величин. Но слишком большую голову не выносит шея. Делали роботов без шеи, тогда они не могли мотать головой туда-сюда, а без этого нет впечатлений, а без впечатлений нет и мыслей. Потом большие роботы неудобны тем, что задевают за потолок и ломают помещения, поэтому мы их пока не создаем, да нет еще и таких глобальных дум, для чего бы именно они понадобились. Кроме того, нам же известно понятие коллективного сознания, поэтому уже три робота, если их заставить думать совместно, будут отнюдь не глупее робота тройной величины. Давайте лучше потолкуем о реальных вещах.
Давайте. И мне поведали о роботах-гидах. Создается поточная линия достопримечательностей, все они радиофицированы. Вы подходите к памятнику Гоголю, нажимаете кнопку и слышите: Я – Гоголь, Николай Васильевич, родился в 1809 году, умер в 1852, являюсь выдающимся представителем классической русской словесности. Получил сюжет от самого Пушкина. Основной вклад в духовное наследие – смех сквозь слезы. И тут же комната смеха и фонтан слез. Вы туда идете, когда Гоголь выключается.
Далее вам докладывают плачущим голосом – следующая достопримечательность – казенный дом, памятник зодчества конца ХХ века, все подходы к нему охраняются государством, чтобы не откалывали куски на память, как от Великой китайской стены. И вот по этой линии достопримечательностей мы пускаем компанию роботов, сначала как туристов. Они самообучаются таким методом: подходит один к другому и умоляет: ты же Гоголь, Николай Васильевич, родился в 1809 году, умер в 1852, ты же пасечник Рудый Панько, и тебе должны шинель выдать, ты же получил что-то от Пушкина?. Тот уж все точно запомнит, память действительно вечная, теперь его можно уже пускать по улицам с толпой туристов. Как только увидит Гоголя, тут же говорит: Гоголь, пасечник, от Пушкина, родоначальник магического реализма. Вся задача сейчас в оглашении, то есть в извлечении звуков, особенно таких, как «л» и «р». «Л» – влажный звук, от частого его извлечения зубы робота ржавеют, он начинает плеваться, туристы обижаются, особенно из-за рубежа, ведь они не догадываются, что их обслуживают роботы. И пока наш опытный гид начинает так: Я – Гого, но это, сами понимаете, не предел. Особенно ловко извлекают роботы гундосые звуки, поэтому в слове Гого они ударение делают на последний слог. Иностранцы это сразу понимают: русская словесность пошла от французов. Пушкин от французов, поэтому передал Гоголю шинель, ей и сейчас сносу нет. А вот у японцев нет звука «л» вообще, и именно в этой области, то есть в области гомонящих роботов, у них выдающиеся успехи. У них робот сказал – сделал, а у нас сделал, а потом уже объясняет, почему и зачем. Наш робот находчивей.
А как робот извлекает звук «р», грассирует ли, когда сознается: Я – робот? Трошки, ответили мне, трошки грассирует. Особенно если дать французского гувернера. Или если робот – японец, тогда он и звук «л» грассирует.
Хорошо, очень хорошо. Вы говорите, Пушкин от французов, водят ли еще и по Пушкину? Конечно, с радостью сообщили, водят, пока, правда, только по цепи и вокруг дуба, Пушкин ведь от французов очень далеко ушел, нам дальше пока нельзя.
Почему же нельзя, странно как-то, я думал, уже и дальше можно, два века прошло, дальше тоже интересно! У нас некоторые так ждут, когда нам нового Пушкина предъявят.
Нельзя, мне говорят. Пробовали после Пушкина, но нельзя дальше, дальше – Лев Толстой. Война и мир. Два века, вы говорите, так у нас опасаются, что если дальше ко Льву Толстому, то мы снова на нас французов накличем. Это нам пока не ко двору, и не то что это нам не по силам, но такой проект мы пока запускать не решаемся. Но к 2012 году и этот проект, возможно, сдвинем с места.
Проект? А может ли робот-гид сказать, по чьему проекту выполнен тот или иной памятник?
Это задача, ответили мне. Дело в том, что робот сам создан по чьему-то проекту, он как бы памятник своему создателю. Поэтому слово «проект» в лексиконе его памяти вызывает сложные ассоциации. Мы уже упоминали, что не следует робота беспокоить по поводу его внутреннего состояния и его собственного мнения. Слово «проект» сдвигает мысль робота именно в эту нежелательную сторону. Он начинает заводиться и поносить именно свой проект и своего создателя. Робот принципиально не религиозен, он не верит, что его кто-то создал, поэтому у него налицо комплекс поношения несуществующего создателя. Хотя создателя быть не должно, но – недовольство собой взывает к создателю, на коего можно свалить собственные неполадки. Если я несовершенен, сокрушается робот, то зачем меня создали? А если я совершенен, то зачем мне голову ломать над поставленными глупыми (несовершенными) людьми вопросами? Мы сейчас ломаем голову над снятием этого парадокса. Хотя сами роботы говорят – покажите нам хоть одного создателя, мы с ним разберемся. И мы пока не показываем. Есть еще слова, вызывающие нежелательные сдвиги в поведении. Скажем, очень волнуются при слове «пуск».
Я тут же подумал о слове «выпуск» и спросил, готовят ли к поточному выпуску роботов-писателей. Конечно, ответили мне. Уже запущены на полную мощность роботы-читатели.
Мне показали читальный зал, где над книгами склонились роботы. Они подняли головы на нас, а кто-то сказал – т-сс. Мы тихонько вышли, а за нами вышли из зала двое и стали быстро-быстро говорить друг другу, каждый свое, но я не мог разобрать, что.
Мне шепотом сообщили, что они так обмениваются знаниями. Каждый делится сутью известной ему книги с собеседником, кстати, одномоментно, тогда как человек так не может. Человек либо говорит и ничего не слышит, либо слушает и молчит.
Действительно, подумал я, сколько времени уходит на то, чтобы вещать, ничего не получая взамен. И как часто мы вынуждены тупо внимать, когда и тебе есть что сказать, но невежливо заглушать собеседника. Получается, что вежливость – лишь дань нашей недоделанности. И тут я полюбопытствовал: когда роботы станут достаточно начитанными, начнут ли они сочинять сами, скажем, кто читал о путешествиях, будут писать о путешествиях, кто читал детективы, будут писать детективы, роботессы будут писать женские любовные романы, а читатели классики будут писать классику.
В недалеком будущем так и будет, ответили мне. Правда, роботессы, начитавшись любовных романов, тут же начинают крутить роман с первым встречным, которым чаще всего оказывается такая же роботесса. Счастливые полов не различают. Они вообще потом ничего и никого не различают, поэтому они крутят свои романы сами уже не знают с кем, и потому они потеряны для творчества. А вот читатели путешествий будут путешествовать по прочитанным местам, где будут исправлять отклонения от прочитанного текста. Это будет весомый вклад в экологию геополитики.
Это меня несколько удивило. Мало ли что писали путешественники в свою эпоху. Допустим, в изложении Ключевского находим, что согласно Адаму Олеарию из-за ночных разбойников ночью нельзя ходить по Москве без оружия и спутников. Что же сделает робот, начитавшийся сказаний иностранцев о Московском государстве, попав в Москву? Потребует спутников? Оружия? Будет восстанавливать число разбойников до соответствующего букве ветхих описаний?
Мои спутники засмеялись. Оказывается, разбойники роботов не пугают и являются для них чисто научными объектами. Ведь во времена Адама Олеария роботов не было, вот и расплодились разбойники. А нынешние разбойники ночью даже наткнуться на роботов боятся, что с них взять-то, с роботов, поэтому орудуют разбойники только днем, когда робота от человека можно отличить по толщине бумажника. А по ночам ходить по Москве, почему не ходить, ходите! Наши ходят.
А что будут делать роботы-детективы? – напомнил я.
Читателям детективов будет дана полная свобода. Нам самим любопытно, к чему они склонятся, станут ли состоятельными уголовниками или пополнят собой плеяду малооплачиваемых сыщиков. Многие дошли своим умом, что уголовников ловят только в художественной литературе, для чего она собственно и сочиняется, поэтому не хотят заниматься пустым делом. Но есть и романтики, которые любят искать тех, кто прячется. Они не знают, что никто не прячется.
А читатели классики начнут, а иные уже начали, экранизацию классики.
Но это же опасно! – воскликнул я, хотя я почти свыкся с мыслью, что здесь всему голова – чистый разум.
Ничуть не опасно, успокоили меня. Любая экранизация окупается, ведь кино увлекает сегодня все больше людей, поэтому у них все меньше охоты читать книги. Тем более что кино уже цветное, а книги все еще черно-белые. К тому же для нас это самый простой способ догнать и перегнать Америку!
Но я имел в виду вовсе не это, я полагал опасным, что роботы станут уголовниками. Ах, это, утешили меня спутники. Если иные и станут уголовниками, то большинство из них тут же поймают. Ведь ловить их будут не только роботы-сыщики, но и сыщики-люди, а также сами уголовники, люди, возмущенные самозванцами. Вы же знаете, между нами говоря – все остается людям! Тут мне подмигнули. Я снова убедился в величии чистого разума.
А как дела с экранизациями? Оказывается, снимают фильм по Тургеневу, «Отцы и дети». Конфликт между роботами двух поколений. Новый русский Базаров, демократ и либерал, пилит автогеном ископаемые танки, ищет, что у них внутри. Внутри пусто, обнаруживает он, но если он сам туда залезет, тогда он сам – внутри. Это заставляет его задуматься о своем месте в мире. Потом он умирает, заразившись от танка ржавчиной, скрипит, но умереть не может, так как надежно свинчен. Тертый калач – отзывается о нем баба с электронным мозгом. Фильм жизнерадостный, показывающий, что все поколения роботов могут сосуществовать.
Еще снят фильм «Нос» по сценарию Гоголя. Ново, неожиданно. Дело в том, что обонятельная система является одной из самых сложных, поэтому есть слуховые и визуальные усилители, но нет обонятельных. И нос, отдельный от робота майора Ковалева, действительно такой же, как он, по величине и даже по виду, но интимно куда сложнее и таинственнее самого майора, а то и полковника. Затем с помощью наших ученых нос становится все портативней и портативней и, наконец, занимает свое естественное место на лице майора, но уже в качестве произведения искусства.
Великолепно! – изумился я смелости замысла и исполнения. А каковы будут «Мертвые души» в изложении роботов? Плюшкин экономичен, но маломощен, Собакевич потребляет больше энергии, но и выдает больше полезной информации, У Коробчки плохо с оперативной памятью, Ноздрев то и дело глючит, но рвется обыграть компьютер в шашки. Главный герой, бывший программист, скупает списанные модели, чтобы сбыть их иноземцам как ископаемые ценности на запчасти. Но сбытые ценности скопом бегут назад в отчизну, обогащенные опытом и валютой, и начинают гражданскую войну с новейшими моделями за сферу влияния на еще человеческие умы, а потом…
Т-сс, – засипели мои спутники, – роботы могут нас услышать и глубоко задуматься над вашими идеями, а некоторые просто обидятся. Ведь у нас, простите, так уж по проекту задумано, что, когда мы их в свет выпускаем, у них у всех эти самые, гоголевские имена. А в свете, то есть когда они настолько отлажены, что могут справить совершеннолетие, они имеют право при смене технического паспорта на гражданский выбрать себе другое имя, но пока только гоголевское. Уже пушкинские имена им не нравятся. Так что вы не путайте наши планы и не смущайте их невинные души. Т-сс!
Я вспомнил, какая здесь замечательная акустика. На этом мое посещение закончилось. Я только должен был расписаться в огромной гостевой книге, просто отчетливо вписать свое имя рядом с уже заготовленным клише – БЫЛ ЗДЕСЬ.
Заходите к нам через сто лет, – доверительно предложил на прощанье, кажется, самый главный, – будем очень рады, вы оцените наши новые успехи на поприще инженерной подготовки человеческих душ, а мы на вас посмотрим, как там в вас душа держится!
Еще один из моих молчаливых спутников наклонил ко мне свою довольно большую голову и шепнул: вы этого Чичикова не слушайте, заходите, кстати, и не так поздно, обсудим кое-какие ваши мысли. Найдите меня, меня здесь каждый знает, я – Гоголь, Николай Васильевич, родился в 1809 году от Пушкина, являюсь и по сей день выдающимся…

---

Прожиточный минимум

Государственные умы подсчитали
Сколько мне положено съесть
Белков жиров и углеводов
Чтобы не перейти за черту голода
За которой начинаешь сомневаться
В государственных умах

Государственные умы вычисляют
Какой минимум духовной пищи
Положен мне уже с раннего детства
Чтобы не испытывать духовной жажды
И воспитывать в себе с раннего детства
Прожиточный минимум совести
И государственный ум

Когда я вырасту
Я тоже стану
Государственным умом
Который уже все подсчитал
И все вычислил
Мне останется только
При минимуме совести и способностей
Жить по максимуму

---

Заброшенные храмы

Много их,
Заброшенных в небо, на зеленых высотах,
Их купола вписаны в голубую
Нетускнеющую эмаль, как знак
Рукотворности духа. Камень их
Держится стойко, как земля. Воздух
Хранит в них запас славянских глаголов,
С позолотой смешана пыль, каждый
Случайный голос усилен голосами
Вымерших певчих, роспись темна, или это
Навертываются на глаза
Невыплаканные слезы
Изверившихся странников.
Возле них на погостах
Есть у многих родня, но не многие
Помнят ее. И не многие
Входят в сорванные двери храмов, не столь
Знаменитых, засыпанных известью, прелой
Листвой, тарой из-под съеденной снеди,
Дровами для снесенных русских печей,
Хаосом, из которого за шесть дней
Реставраторы могут воздвигнуть хранилище мира.
В храмах заброшенных нет прихожан,
Кроме редко на землю сходящего Бога.

1983

---

Пастиш о постмодернизме

Устали придумывать термины с корневыми основами, остались лишь корни, кое-где уже подгнившие, суффиксы, бессменные измы, – все спасение нынешней «культуры» в приставках. Так появились постструктурализм, постмодернизм, даже посткультура. И если мы действительно ощущаем себя внутри этой прокламируемой посткультуры, то и жизнь наша – уже что-то совсем загробное, как жизнь после жизни.
Писать о постмодернизме зачастую столь же безрадостное дело, как и читать его манифестации, особенно относящиеся к постсоветскому литературному пространству. Тем более само это литературное стечение обстоятельств не принимает обычного анализа, ибо, по определению, не содержит в себе иерархий, а значит, и системы ценностей, подлежащих рассмотрению. Постмодернизм – разновидность модной болезни, и если ходят слухи, будто СПИД выработан в пробирках вирусологов, то постмодернизм выработан в пробирках культурологов. Писать о постмодернизме следует лишь в неопределенном жанре «эссе», как, например, Юрий Буйда в «Независимой газете»: «”Нечто ничто“ Владимира Сорокина» (1994, 5 апреля).
Как иначе? Подойти к этому событию с точки зрения вкуса – вкус отвергается; с точки зрения разума – но разум вовсе здесь не в обиходе; с моральным критерием – но этика отрицается так же, как и эстетика. Пафос как стремленеие что-то кому-то доказать, утвердить, просто-напрсто выразить риторически, пафос отвергается тоже. Об этих сочинениях нельзя ничего сказать, чтобы не прослыть устаревшим и несовременным, «им нельзя вынести окончательный приговор, применяя к ним общеизвестные критерии оценки», как заявляет мэтр Лиотар (цит. По кн.: Ильин И. Постструктурализм, деконструктивизм, модернизм. М. 1996, стр. 215).
Между тем интерес к постмодернизму не иссякает, точнее – искусственно насаждается, как некогда к соцреализму. Такова книга «Постмодернисты о посткультуре, интервью с современными писателями и критиками» (М., 1996, серия «классики XXI века»). Составитель, автор предисловия и редактор – Серафима Ролл, профессор русской литературы в одном из университетов Монреаля (Канада).
Есть у этого сборника еще предисловие: «От альтернативной прозы к культуре альтернативного сознания». Следуя логике исследовательницы, можно заключить, что такова в основном культура сексуальных меньшинств, которым предстоит процвесть в Российском государстве, став, видимо, большинством; это и будет «посткультурой», на чем всякие исследования закончатся, кроме, возможно, палеонтологических, ибо гомосексуальные культуры не редуплицируются, то есть биологически не воспроизводятся.
Хотя профессор Серафима Ролл не претендует на построение некоторой объективной картины «развития новых форм мышления», но она живо интересуется всем новым и «новым», новизна является наиболее желанным фактором, и не важно какая. В культурологии и филологии новизна содержания и соответственной ему формы обыкновенно соотносится с историческими традициями, с определенным кодом, каноном, то есть новое есть и приращение к старому. Но это не для постмодернизма. И исследовательница серьезно вопрошает писателя Яркевича: «А интерес к телу, его экскрементам связан с выработкой нового языка?» И специалист по экскрементам столь же серьезно отвечает профессору: «Я не думаю. Я думаю, что это связано с расширением сознания, с тем, что многие вещи стали просто очевидными». Одним из открытий нашего постмодернизма в области содержания является неожиданный факт, что человек время от времени испражняется, а в области формы – как он это делает.
На вопрос канадского профессора о роли литературы в современном обществе писатель Яркевич отвечает: «Для России сегодня литература – это невразумительный либеральный словесный понос. Все, что не укладывается в эти рамки, становится нелитературой, становится чем-то непонятным, нарушающим рамки общественного спокойствия». То есть, видимо, постмодернизм выходит за рамки «поноса», и напрашивается исходя из этого еще одна возможность хоть как-то определить русский постмодернизм – как «запор»? Это хорошо укладывается с концом литературы.
Впервые некоторые произведения будущих постмодернистов, точнее, тогдашних концептуалистов были обнародованы в ФРГ.
В рассказе Владимира Сорокина «Русская бабушка» два плана: на одном «русская бабушка» одиноко живет в своей деревне, она горюет по своим детям, видимо, погибшим на войне. Этот план немецкие филологи относят к социалистическому реализму, который пародируется Сорокиным при помощи второго плана. А на втором плане бабушка выкрикивает матерные частушки вроде детских прибауток в рифму, когда дети издеваются друг над другом. Надо заметить, что русский мат при посредственном знании русского языка воспринимается иностранцами не как оскорбление для самого языка, а опять-таки как нечто «новое» в переводе же эффект «мата» вообще смазывается: нет адекватных выражений! И здесь вдобавок дистанция по отношению к другим, чужим, – вполне языческая, как между племенными культами. Когда Сорокин пишет для немцев: «У меня у жопе Бог» – и т. п., то немецких язычников это не оскорбляет, это же «русский» Бог, там ему и место… Я на одном симпозиуме спросил немецких славистов: а если бы это была не русская, а немецкая бабушка, был бы восторг столь же почтительным? Ответа я не получил, ибо это только по Бахтину литература и жизнь диалогичны, а сейчас каждый при разговоре предъявляет единственно свой монолог.
(Несколько позже мне довелось прочитать весьма удивительную интерпретацию этого поганого рассказа: «Прерывая нескончаемый и полный повторов монолог, идет удалая частушечная интермедия, где в бабушке прорывается мощь и сочность фольклорной культуры вместе с обсценной народной лексикой. В этом контексте она может означать только одно – витальный заряд, лихой бабий танец жизни, смеющийся над поползновениями смерти». (Павел Руднев, «Новый мир» № 11, 2005, стр. 195) Где Павел Руднев обнаружил фольклорную «культуру»? В необоримом желании «просраться дрисно»? Сорокин в изобретенных им и только им пакостных частушках показывает бабушку буквально над толчком, а наблюдательный Руднев видит здесь «лихой танец». Фантазия критика здесь кощмарней гвоздя в сапоге Маяковского! Невозможность процитировать всю сорокинскую мерзость позволяет ему беспардонно обманывать читателя. Руднев умалчивает о финале всего мерзостного действа: появлении рядом эсэсовца и православного священника. Как бы он это явление интерпретировал в «этом контексте»? Как умильное братство фашизма и православия, исходя из «народного» взгляда на процесс дефекации?)
Сам Сорокин признается в том, что получает удовольствие, «когда литература становится телесной и нелитературной. Именно это проявление телесности в литературе тяжело воспринимается культурой. Толстой не описывал, как пахли подмышки или прыщи Болконского, например, потому, что это разорвало бы всю ткань его текстов, а я этим занимаюсь. Для меня взаимодействие этих двух абсолютно противоположных начал – текста и тела – и есть главная проблематика творчества». Можно, конечно, подивиться самой оппозиции «текст – тело», можно подивиться и другому: почему тело обязательно должно быть прыщавым, вонючим и гнилым. «Проблематику творчества» лучше всего понимаешь – в смысле Сорокина, – когда вспоминаешь «Анатомию человеческой деструктивности» Эриха Фромма, где говорится о «некрофилии», о страсти ко всему разлагающемуся, к испражнениям, к ругани и т. п., хотя Фромм иллюстрирует эту страсть на примере известного политика, а не писателя. Вот и для Сорокина: «Литература вообще – мертвый мир, как некое клише…» И именно от этого он испытывает «удовольствие».
Если Сорокин, по уверению Ю. Буйды, «пишет лучше, чем дышит», то В. Нарбикова вроде бы проще: «Я живу так, как пишу, и пишу, как живу». Но и сложнее: если для Сорокина «тело» и «текст» противопоставлены, то для Нарбиковой «моя жизнь и литература – это одно и то же тело». Это заявлено в ответ на вопрос профессора
С. Ролл, которую «очень привлекает факт, что ваши тексты подрывают однозначность смысла, логическое сцепление понятий и абсолютность концепций», – из ответа же следует, что у Нарбиковой вообще нет никаких концепций; как достойный выпускник Литинститута, она вправе сказать: «Чем больше я живу, тем меньше я понимаю, что такое литература вообще. И мне кажется, что, когда я окончательно перестану понимать, что это такое, тогда и создастся мой самый важный текст». Что же ее роднит с более самоуверенным Сорокиным? Отношение к слову, как к мертвому, и незачем напоминать Гумилева: «Дурно пахнут мертвые слова». «Слова, – говорит она, – это только шум. Слова – это физиологическая потребность. Слова – это несостоятельность мысли. Слово пренебрегает словом, слову мало слова… В слове слишком много букв». Все это забавная игра «слов», не жаждущая быть осмысленной, но выдающая одаренность автора к подобной игре; забавна и реакция профессора из Монреаля: «Такое отношение к слову, безусловно, наполнено глубокой философией…»
Иногда я не улавливаю, иронизирует ли профессор над своими собеседниками, или собеседники лихо дурачат профессора. Хорошо, когда один из собеседников открывает для себя что-то «новое» в процессе разговора. Нарбиковой «чрезвычайно интересно, был ли такой период, когда литературный язык совпадал с живым языком». Не надеясь на подсказку профессора из Монреаля, которая из интервью с современными критиками выводит представление «об отмирании филологического подхода и зарождения культурологического анализа, рассматривающего культуру в контексте ее производства, потребления…», Нарбикова сама находит ответ: «Мне кажется, этого не было никогда». Это говорит лишь о том, что отмирающий «филологический подход» прошел-таки мимо Нарбиковой. Соотношение литературного и живого языков просматривается в разные времена – в дописьменное ли, в допечатное ли – по-разному: по отношению к литературной норме языка люди делятся на грамотных и неграмотных, на малообразованных и высокообразованных, – но вот «культурологический анализ», представленный в рассматриваемой книжке сквозь призму «производства – потребления», на этот счет молчит.
Профессор в предисловии не без удовлетворения пишет: «Именно против возрождения чисто филологического исследования культуры выступает… Вячеслав Курицын. Курицын считает современное увлечение филологией в искусстве и критике одним из способов уйти от обсуждения насущных вопросов, которые ставит перед критикой история». История поставила перед Курицыным вопрос, как освободиться от «традиционных форм мышления». Новые же формы мышления должны прийти благодаря «новым методам распространения информации», преимущество коих в «мобильности» и «самоокупаемости», следовательно, в независимости «от старой идеологии». Профессор Ролл находит эти идеи Курицына «оптимистичными».
С Курицыным спешит согласиться Виктор Ерофеев: «Для меня постмодерн – это полный разрыв с традиционной литературой». Любопытно, как бы выглядела словесность в средствах массовой информации, если бы они оказались наконец завоеванными постмодернистами. Пока типичными для этих средств являются излияния какого-нибудь Бари Алибасова, который на вопрос, почему во многих массовых звучаниях как бы нуль содержания, отвечает: «Пипл хавает». При том понимании постмодерна, с коим мы сталкиваемся в этом сборнике, – типично постмодернистское высказывание.
Еще от Вик. Ерофеева: «Возникает уничтожение автора, крайне необходимое уничтожение, потому что автор в литературе просто устал. Само понятие автора – это уже устарелое понятие, и надо от него избавляться». Но не придется ли тогда избавляться и от авторских гонораров? Вик. Ерофеев в одном из интервью немецкому еженедельнику «Шпигель» определяет себя как самого богатого в России писателя. Вообще, занятное положение: автор «умер», «устарел», «исчез» – и в то же время упорно и остервенело добивается показа по телевидению, звучания по радио, хочет выпускать книги, давать интервью, ездить по приглашению славистов по белу свету.
Много наговорено о свободе читателя, при этом он якобы может «свободно интерпретировать» (Вик. Ерофеев) любимого автора, хотя многие другие (Сорокин) о читателе вообще не думают. Для Вик. Ерофеева тот читатель, кто сознает, что «с ним просто валяют дурака».
Много наговорено и о противопоставлении постмодернистской пародии пародируемому соцреализму. Но постмодернизм, сообщается тут же, возник как отталкивание от модернизма – якобы с долей оптимизма, отсутствующего у модернистов (Кафки, например). В России что-то не сходится. Во времена соцреализма было еще явление – глум, глумление «читателя»-чиновника над писателем, пишущим инако. Русский постмодерн в тоске по читающему чиновнику глумится над читателем нечиновным, как бы в отместку за невнимание к себе. Вик. Ерофеев: «Русский постмодерн – это настоящее проявление свободы, поскольку здесь ни критик, ни читатель еще до этой свободы не дошел. Здесь постмодерн – это и скандалы, и сплетни, и обиды…» Старо как мир.
Те же лица сетуют на недостаток интереса со стороны академической науки. Конечно, нашим постмодернистам хочется, чтобы их канонизировали, стали преподавать не только на кафедрах славистики за рубежом, но и в российских школах. Но если пока не получается, то хотя бы изъять пресловутый девятнадцатый век с его поисками духовности, двадцатый – с его символизмами и акмеизмами, оставить лишь ковыряние в только что вышедших из первобытного хаоса «телах». Курицын: «Рефлексии по поводу тела сегодня органичны и естественны… это ведь своего рода борьба с «глубиной», с «духовностью»… Это попытка свести всё трансцендентное, всё, что существует «там», в «здесь» и в «сейчас»!
Тем же озабочен Яркевич: «Вообще в этой стране было два мифа – это миф о коммунизме и миф о русской духовности. Все русские люди безумно духовные и очень талантливые, им просто не дают спеть, сплясать, выставить картину, сделать табуретку. Сейчас, когда рухнул миф о коммунизме… выясняется, что русская культура просто не талантлива, не талантлива за счет своей духовности. Мне кажется, что все поиски в русской литературе идут сейчас в основном по пути освобождения от этой самой духовности». Далее Яркевич разъясняет любопытной славистке, что такое эта ненавистная ему «духовность»: «Это, во-первых, пафос постижения мира, пафос Достоевского, Пушкина, пафос приоритета духовных поисков над поисками физиологическими».
Странные, однако, казусы: вместо того чтобы стать ветеринарами или санитарами в морге, люди стремятся в литературу, ненавидя ее духовную основу, которая вовсе не чисто русский курьез, но свойство любой культуры. Не хочется стрелять из пушки по воробьям, но приходится констатировать, что вся философия проходит мимо наших постмодернистов, даже М. Бахтин с его скрупулезным интересом к семиотике тела и «телесного низа». Яркевич, будучи автором книги «Как я занимался онанизмом» (1994), в своем интервью заверяет: «Онанизм – это всё, это метафора дикого кошмарного человеческого одиночества в конце двадцатого века». Эпохальное заявление, но канадский профессор спешить заузить его до чисто русского «состояния». Серафима Ролл: «Вы испытываете это состояние в контексте русской ситуации?» И теоретизирующий Яркевич поучает профессора: «Онанизм… это метафора свободы, уверенности в своей собственной самодостаточности».
И все-таки – из пушки по воробьям: как пишет М. Бахтин, «биологическая ценность здорового тела пуста и несамостоятельна и не может породить из себя ничего творчески продуктивного и культурно значимого, она может лишь отражать иного рода ценность, главным образом эстетическую, сама она “докультурна”» (Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М. 1979, стр. 49). Сделаем поправку: у наших постмодернистов само «тело» зачастую «нездорово (некрофилия!), а если здорово физически, то нездорово социально. Искомая посткультура и есть «докультурность». Поэтому как бы от имени животного вещает Егор Радов: «Психология и культура – это чисто человеческие проблемы. Как только ты понимаешь, что все это разрушаемо, разложимо, что все это полностью подвержено распаду, то все эти проблемы легко распадаются…»
Наши передовики постмодернизма все время апеллируют к культурологии, понимая ее как руководство по купле-продаже. «Введение в культуроведение» Ю. В. Рождественского вышло в свет в 1996 году, когда передовики в основном уже перестали читать и повернулись к телевидению. Обратим внимание на третий пункт в определении в а н д а л и з м а, как оно дается в этом учебнике: «Падение образования или недостаточно современный уровень образования. Этот тип вандализма уничтожает запросы культуропользователей, делает культуру невостребованной и потому постепенно разрушающейся» (стр.25; курсив мой – В. К.). Боюсь, что наш постмодернизм вполне проходит по ведомству вандализма, вступая в противоречие с законом бытования любой культуры, а именно: «Всякий новый факт культуры… не может уничтожить фактов культуры того или другого класса, уже введенного в культуру» (там же, стр. 20).
И в этом, и в других смыслах наши передовики не могут ни по таланту, ни по уровню культуры сопоставимы с такими авторами, как Гарсиа Маркес, Умберто Эко или Милорад Павич. Это явно иной уровень «постмодернизма». Михаил Берг вводит политический критерий: «Присоединение России к мировому сообществу связано безусловно с вступлением России в постмодернистское пространство конца века» (вынесено на обложку). Звучит грандиозно и так же неотвратимо, как продвижение НАТО на восток. Но даже в западной культуре постмодернизм, что бы под ним ни понимать, занимает отнюдь не ведущее место. А такое «вступление в пространство», какое мыслится здесь, возможно лишь как избавление от национальной культуры. И наш «постмодерн» не задержится в национальном культурном пространстве, как и любой замаскированный под «посткультуру» вандализм. Он уже вошел в сферу преподавания во многих зарубежных университетах как знак – желанного? – «конца русской культуры»; ведь преподавать это гораздо занятнее, чем культуру как таковую.
«Посткультура» носит не этический, а явно этологический характер, то есть описывает поведение человека как животного в животном же коллективе. Во многом это явление постсоветское, настоянное на советском атеизме и аморализме. О подобном состоянии нашего общества прекрасно сказал Мераб Мамардашвили. Напоминая кантовский постулат о бессмертии души как основе морали, «постулаты общения, социальной и нравственной жизни, благодаря которым последняя выражается в исторических судьбах культур, народов, стран и т. д.», он констатирует: «… в нашей стране эти постулаты сегодня фактически разрушены. То есть люди не способны вступать в общение, на основе которого они воспроизводили бы себя в качестве людей. Как когда-то распалась связь общения, которая делала греков греками, и они исчезли, затопленные варварами. Разумеется, это зависело от того, что произошло с их способами организации нравственной и духовной жизни».
Получается, что искомая и предлагаемая нам постмодернистами и славистами «альтернативная культура» претендует всего лишь на разрушение бытующих еще, хотя и «фактически разрушенных» советским тоталитаризмом, «способов организации нравственной и духовной жизни» народа. Но в древнюю Грецию варвары проникли извне, а наши вандалы созрели на нашей же, постсоветской, культурной почве. Единственно, что нас спасает и еще как-то сохраняет в качестве народа, – это отсутствие массового читателя у постмодерна, «смерть автора» и малая степень ангажированности в средствах массовой коммуникации его отечественных теоретиков, поскольку шоумен Бари Алибасов делает его дело гораздо эффективнее.

1997, Новый мир

---

Р.М.Рильке, - Это было давно, давно…

XXII

Это было давно, давно…
Когда – эта даль туманна…
Бил свет в окно, птица с ним заодно –
И сердце билось так странно.
Было в небе светло и в лесу темно,
И сирень расцвела так рано –
В летнем платье там девушка стройная, но
В глазах ее страх обмана…
Это было давно, давно…



(Из сборника “Венчанный снами”, 1896)

---

Р.М.Рильке, Предчувствие

Я с чуткостью флага вдаль устремляюсь.
Влага бури далекой мне внятна, и я с этой бурей сливаюсь,
тогда как все вещи внизу лишь дремлют, не веря:
двери мягки в движеньях, в каминах ровное тленье,
окна не дребезжат, и пыль еще тяжела.

Но я уже ведаю бурю, во мне, как на море, мгла.
И я раскрываюсь, как бездна, и падаю в свой исток,
и на гребне своей волны вижу, что я одинок
в огромной буре.


VORGEFUEHL

Ich bin wie eine Fahne von Fernen umgeben.
Ich ahne die Winde, die kommen, und muss sie leben,
waehrend die Dinge unten sich noch nicht ruehren:
die Tueren schliessen noch sanft, und in den Kaminen ist Stille;
die Fenster zittern noch nicht, und der Staub ist noch schwer.

Da weiss ich die Stьrme schon und bin erregt wie das Meer.
Und breite mich aus und falle in mich hinein
und werfe mich ab und bin ganz allein
in dem grossen Sturm.

---

Переводы на немецкий Петера Штегера

Вячеслав КУПРИЯНОВ

ИСКУССТВО СТРЕЛЬБЫ

совершенствуй искусство стрельбы
старайся как можно точней
не попасть в человека
ни в мужчину ибо он идет к женщине
ни в женщину ибо она идет к ребенку
ни в ребенка ибо он еще не знает куда идти
ни в старика ибо он вовсе не хочет
встречи не со своей смертью

тщательно совершенствуй
искусство бомбометания
это так трудно
не попасть в город или не задеть деревню
не стереть с лица земли
еще одно необщее выражение
совершенствуй это искусство
ради чужой и собственной жизни

ибо пули и бомбы минуют тебя самого
и тебе еще удается миновать мины
лишь потому
что твой совершенный противник
не хочет тебе уступать
в этом поразительном искусстве




WJATSCHESLAW KUPRIJANOW

DIE KUNST DES SCHIESSENS

perfektioniere die kunst des schieЯens
versuche mцglichst exakt
keinen menschen zu treffen
weder einen mann denn der er geht zu einer frau
noch eine frau denn sie geht zu einem kind
noch ein kind denn es weiss noch nicht wohin
noch einen alten denn er will ueberhaupt nicht
seinem tod begegnen

sorgfaeltig perfektioniere
die kunst des bombenabwurfs
es ist so schwierig
keine Stadt zu treffen oder kein dorf zu streifen
nicht noch einen weiteren ungemeinen ausdruck
von der erdoberflдche zu tilgen
perfektioniere diese kunst
um des fremden und des eigenen lebens willen

denn kugeln und bomben treffen dich selbst nicht
und dir gelingt es noch ihnen auszuweichen
nur weil
dein perfekter Gegner
dir nicht unterlegen sein will
in dieser erstaunlichen Kunst





ПРИШЕЛЬЦЫ

Земля переполнена пришельцами
с других планет
они наступают нам на пятки
и стоят слева
когда мы хотим идти слева
вы чего? - мы им
мы ничего - они нам
мы им: вы что, с другой планеты?
они нам - конечно вот вы рветесь
на другие планеты
а там у нас
вам будут наступать на пятки
и стоять там
где вы будете пытаться идти.
мы им: пустите пожалуйста.
они нагло: вы что, с приветом?
мы им: да полно же наконец!
они нам: как бы не так!
мы им: примем меры!
они нам: ха-ха!
хи-хи - начинаем мы
примиряться
с пришельцами -
вы чего? - они нам
мы им: мы?
ничего!




ANKOEMMLINGE


Die welt ist voller ankoemmlinge
von fremden planeten
sie treten uns auf die fersen
und stehen auf der linken seite
wenn wir links gehen wollen
„Was seid denn ihr“ wir zu ihnen
„Nichts weiter“ sie zu uns
wir zu ihnen ob sie von einem fremden Planeten gekommen
sie zu uns: „Natuerlich ihr strebt ja immer
zu fremden Planeten
doch dort bei uns
wird man euch auf die Fersen treten
und euch bloss den Weg verstellen
wo ihr zu gehen versucht.
Wir zu ihnen: Lasst uns bitte vorbei.
Sie zu uns: Und, habt ihr gegruesst?
Wir zu ihnen: Jetzt reicht’s aber!
Sie zu uns: Das fehlte gerade noch!
Wir zu ihnen: Wir werden Mittel ergreifen!
Sie zu uns: Ha-ha!
Hi-hi fangen wir an
Frieden zu schliessen
mit den Ankoemmlingen
„Was seid denn ihr?“ sie zu uns
Wir ihnen: Wir?
Nichts weiter!




***

глядишь вперед
своими очами грешными
видишь

как по капле
накапливают
океан для всемирного потопа
надеясь выйти
сухими из этой воды

как высекают
искру за искрой
для мирового пожара
надеясь на этом
нагреть руки

тайно сколачивают ковчег
роют бункер
обещают явно
воздушные замки

спешишь очнуться
оглянуться назад

увидеть закрытыми глазами
вместилище жизни лес
игру русалок и рыб
в еще чистых речках

под золотым сечением солнца
океан-море рождает
богиню любви из пены

и вот уже кто-то как посуху
идет по смиренным волнам

голоса детей из детского сада
над могилами предков шумят сады
тишина в садах академа

еще скрывает
древо познания добра и зла
райский сад

так идешь
пятясь в грядущее


***

wenn du nach vorne blickst
mit deinen suendigen augen

siehst du

wie tropfenweise
sich zusammentroepfelt
ein ozean zu einer weltsintflut
in der hoffnung,
sich nicht nass zu machen

wie sie schlagen
funken um funken
fuer den weltbrand
in der hoffnung
sich die finger nicht zu verbrennen

insgeheim zimmern sie eine arche
bauen einen bunker
versprechen ungeniert
luftschloesser

wenn du dich beeilst, zu dir zu kommen
zurueckblicken

mit geschlossenen augen zu sehen
den lebensbehaelter den wald
das spiel der nixen und fische
in noch klaren fluessen

unter dem goldenen schnitt der sonne
gebiert das ozeanmeer
die liebesgoettin aus schaum

und schon geht jemand trockenen Fusses
ueber die befriedeten Wogen

die Kinderstimmen aus dem kindergarten
ueber den graebern von vorfahren laermen gaerten
die stille in den gaerten der akademie

noch verbirgt
der baum der erkenntnis von gut und boese
den paradiesgarten

so gehst du
zurueck in die zukunft


МОИ ДРУЗЬЯ ИНОСТРАНЦЫ

Мои друзья армяне
Мне говорили о коварном ататюрке
Как он обманул русского ленина
И всю армению

Мои друзья азербайджанцы
Мне говорили о гениальном ататюрке
Как он вдохнул новую жизнь
В свою турцию

Мои друзья грузины
Не говорили об ататюрке
Но только о гениальном сталине
Как он вовремя заменил
Русского ленина

Мои друзья русские
Мне говорили что ленин
Вообще не русский
А сталин вовсе не грузин

Мои друзья азербайджанцы
Мне читали по-турецки
Стихи гениального назыма хикмета
О каменном бронзовом гипсовом
Бумажном сталине
Который своими сапогами
Попирал всех нас

Мои друзья немцы
Со знанием дела
Мне говорили что мои друзья русские
Всю жизнь попирали моих друзей
Грузин армян азербайджанцев чеченцев
Евреев литовцев латышей эстонцев
И еще сорок сороков народов
Своими историческими сапогами

С сапогами в россии
В последнее время довольно плохо
Особым спросом
Пользуются немецкие сапоги




MEINE AUSLAENDER-FREUNDE


Meine freunde die armenischen
erzaehlten vom heimtueckischen atatuerk
wie er den russischen lenin betrog
und ganz armenien dazu

Meine freunde die aserbaidschanischen
erzaehlten vom genialen atatuerk
wie er seiner tuerkei
neues leben einhauchte

Meine freunde die georgischen
erzaehlten nichts von atatuerk
sondern nur vom genialen stalin
wie er rechtzeitig
den russischen lenin ablцste


Meine freunde die russischen
erzaehlten mir lenin
sei gar kein russe
und stalin alles andere als georgier

Meine freunde die aserbaidschanischen
trugen mir auf tuerkisch
die gedichte des genialen nasym hikmet
ueber den steinernen bronzenen gipsernen
papierenen stalin vor
der mit seinen Stiefeln
uns alle niedergetreten habe

Meine freunde die deutschen
erzaehlten mir mit sachverstand
meine freunde die russischen
haetten zeitlebens meine freunde die georgischen
armenischen aserbaidschanischen tschetschenischen
juedischen litauischen lettischen estnischen
und eine weitere unzahl von voelkern
mit ihren historischen stiefeln niedergetreten

Stiefel sind in russland
letztens kaum mehr zu kriegen
besonderer nachfrage
erfreuen sich deutsche stiefel



***

посмотри из окна на осень
на прелестное соревнование
медных золотых вечнозеленых
посмотри на медлительный
уход лета
из своего
из чужого окна
из окна тюрьмы
больницы
сумасшедшего дома


***

sieh aus dem fenster in den herbst
auf den hinreissenden wettbewerb
des kupfernen goldenen immergruens
sieh auf das zцgerliche
scheiden des sommers
aus deinem
aus einem fremden fenster
aus dem fenster eines gefaengnisses
eines krankenhauses
einer irrenanstalt





ПОИСКИ ПРОДОЛЖАЮТСЯ

необходимо сочувствие конструируем
контур который после некоторого
колебания может выдать два три
теплых слова вставляем полупроводник
пропускающий только да ставим
лампу усилитель светлого чувства
еще лампу как выпрямитель внезапной
надломленности конденсатор слез
трансформатор смутной тревоги
индикатор притворства сердечник
из очень чистого материала ручка
настройки сердечности снимаем
лишнее сопротивление только
положительные контакты и еще раз
контакты и контур замкнут осталось
накрыть футляром и машина готова
произведем испытание живая душа
в тоске по объятиям ангела мечется
над землей и вдруг натыкается на
колючую проволоку перфокарта готова
вводим ее в машину и слышим
мерное сочувственное мычание
полный успех теперь еще надо
продумать дизайн футляра и вставить
предохранитель на входе и счетчик
на выходе ибо сочувствие необходимо




DIE SUCHE WIRD FORTGESETZT

mitgefuehl ist vonnoeten wir konstruieren
einen stromkreis der nach einigen
schwankungen zwei drei freundliche worte
von sich geben kann schliessen einen Halbleiter an
der nur fuer den stromdurchlauf und drehen eine lampe
ein diesen verstaerker lichten gefuehls
noch eine lampe als gleichrichter ploetzlicher
unterbrechung einen kondensator fuer traenen
einen transformator fuer unklare erregung
einem indikator fuer heuchelei ein herzstueck
aus sehr reinem material einen zeiger
zur einstellung der herzlichkeit wir entfernen
einen unnoetigen widerstand nur
positive kontakte und nochmals
kontakte und der stromkreis ist geschlossen bleibt noch
sie mit einer huelle abzudecken und die maschine ist fertig
wir fuehren das experiment durch eine lebende seele
voll sehnsucht nach den umarmungen eines engels hastet
ueber die erde und verfaengt sich plцtzlich
in einem stacheldraht die lochkarte liegt bereit
wir stecken sie in die maschine und hoeren
ein gleichmaessiges mitfuehlendes muhen
erfolg auf der ganzen linie jetzt muss nur noch
das design der huelle durchdacht und eine sicherung
am eingang eingebaut werden und ein zaehler
am ausgang da mitgefuehl vonnoeten ist



НЕБЕСНАЯ ТОШНОТА

Вот и жили не хлебом единым
Хлебали хлебали небо
Исписанное потолками
Украшенное кумирами
Населенное вампирами
В торжественных мундирах
Небо в линейку для лозунгов
Небо реклам
Небо в клетку
Надменное небо верхоглядов
Нутро распирает
Испорчен воздух
Тошно
Мутит небом
Ошметками извергаются
Кинозвезды
Содержимое летающих тарелок
Съеденный свет

Изнанка вселенной
Разъедает нежную землю



HIMMLISCHE UEBELKEIT

So lebten sie also nicht vom Brot allein
Und loeffelten loeffelweise den Himmel in sich hinein
Ausgemalt mit Deckenfresken
Geschmueckt mit Heroen
Bevoelkert mit Vampiren
In feierlichem Aufzug
Ein Himmel liniiert fuer Sprueche
Ein Himmel fuer Werbung
Ein Himmel gekoestelt
Der hochfahrende Himmel der Oberflaechlichen
Bringt die Gedaerme in Wallung
Speiuebel
Wird’s einem vom Himmel
Hoeppchenweise spucken
Filmstars
Den Inhalt fliegender Untertassen aus
Verzehrtes Licht

Das Innenfutter des Alls
Zehrt die zarte Erde auf



ГУМАНИТАРНАЯ ПОМОЩЬ

со стороны восходящего солнца
группа цивилизованных самураев
движется по транссибирской магистрали
обучая всех желающих на остановках
высокому искусству харакири

задержана группа древних греков
с грузом ядовитой цикуты
но отпущена за недостатком улик
тем более что цикута была предназначена
для внедрения античной демократии
в головы бывших диалектиков материалистов

выходцы с островов далекой океании
в чем мать родила проповедуют на арбате
что основная ошибка советской власти
в том и состоит что ее коммунизм
был в недостаточной мере первобытным

какие-то варяги предлагают свои услуги
встать во главе обустройства россии
но киев отклонил их лестные предложения
ибо является столицей другого государства

со знанием дела прописывают гунны
свои рецепты мирного урегулирования истории
накрывают столы для переговоров

в ожидании доброго слова с барского стола
державный народ все еще безмолвствует




HUMANITAERE HILFE


aus richtung der aufgehenden sonne
bewegt sich eine gruppe zivilisierter samurais
entlang der transsib und unterweist
an den haltestellen alle interessierten
in der hohen kunst des harakiri

eine gruppe alter griechen wurde mit einer ladung
giftigen schierlings festgenommen
dann aber wieder aus mangel an beweisen freigelassen
zumal der schierling vorgesehen war
zur einspeisung der antiken demokratie
in die kцpfe ehemaliger dialektischer materialisten

abkoemmlinge der inseln des fernen ozeaniens
predigen im adamskostьm auf dem arbat
der hauptfehler der sowjetmacht liege darn
dass er nicht primitiv genug gewesen sei

irgendwelche warдger offerieren ihre dienste
als oberhaeupter eines russischen staatswesens
doch kiew wies ihre schmeichelhaften vorschlдge
mit dem hinweis ab, hauptstadt eines anderen staates zu sein

mit sachverstand stellen die hunnen
ihre rezepte fьr eine friedliche beilegung der geschichte aus
und decken die verhandlungstische

in erwartung eines guten wortes vom herrentisch
haellt sich das staatsvolk weiterhin in schweigen


Uebersetzung: Peter Steger 28.07.03

---

Стихи на польском - перевел Збигнев Дмитроца

WiaczesBaw Kuprianow





Pamici WBadimira Buricza



CaBy kraj

zasBonity pBotami –

ni przej[, ni przejecha.

Na pBotach pisze

poeta Buricz

odcitym jzykiem –


1000 razy –

nie czekajcie,

mnie nie bdzie,

10000 razy –

nie wypatrujcie,

mnie nie ma,

100001 razy –

nie szukajcie,

ja nie istniaBem.


Pisane krwi z |yB

prawie si nie rу|ni

od pisanego

krwi z ttnic.



21. 07. 2006, Antwerpia




* * *



Poeta Giennadij Aleksiejew

trzyma w rkach swoj ksi|k

jak maleDkie dziecko

i kartkuje

przyszBe lata.


Mdry czytelnik

powiada:

– Nie staraj si tak bardzo,

ksi|ka uro[nie

i o tobie

nawet nie wspomni!


Do[wiadczony

czytelnik.



21. 07. 2006, Antwerpia




Pragnienie



DzieciDstwo

studnia wieczno[ci


MBodo[

studnia przyszBo[ci


DojrzaBo[

studnia dzieciDstwa


Staro[

Byk wody



Ostatni dzieD



Trzeciego dnia

wrуciB goBb

na ark Noego

z bomb w dziobie


Jeszcze nie ma ziemi

ale ju| jest


powietrze




* * *


Na wiosn

dziecice gBosy

rozlegaj si

po caBym

[wiecie.

Dolatuj

do odlegBych

gwiazd

i, odbiwszy si,

wracaj

na ziemi

pуznym jesiennym

echem:

tak

zaczyna si

[nieg.



* * *


SBowem

wstrzymywali sBoDce

na czas bitwy.


A my przez caBe |ycie si trudzimy

poszukujc sBowa,


ktуre wstrzyma wszystkie bitwy

w imi |ycia

pod tym

posBusznym sBoDcem.



* * *

Czekajc

na pBomienne |ycie

odwa|nie

[pi bohaterzy


w pudeBku

zapaBek





Chwilowe rado[ci



Nastaje

wiosna ludzko[ci:

wszyscy chc

chodzi po zielonej trawce

nikt nie chce

ora i sia.



Nastaje

poranek ludzko[ci:

wszyscy chc

dostawa listy miBosne

nikt nie chce

roznosi poczty.


Nastaje wieczno[:

wszyscy woBaj –

chwilo

trwaj!


Nikt wicej

nie chce

marnowa

swojego czasu.






* * *



Popatrz przez okno na jesieD

na przelotne wspуBzawodnictwo

rudych zBotych wiecznozielonych

popatrz na powolne

odchodzenie lata

przez swoje

przez cudze okno

przez okno wizienia

szpitala

domu wariatуw





Milczenie



My milczymy

|eby nie naruszy

milczenia


Wy milczycie

poniewa|

ju| wszystko powiedzieli[cie


Oni milcz

poniewa|

nie maj nic do powiedzenia


Porozmawiajmy

o czym

tak dBugo milczeli[my






Zmiech


Zmiej si z siebie

bo sBysz

jak [miej si

z nas


z nas [miej si

bo widz

z czego

[miejemy si my


najsmutniejszy

jest ten kto chce

[mia si

ostatni


to [mieszne

czeka

tak dBugo





PBacz



PBacz

poniewa| nikt

nie widzi


pBacz

poniewa| nikt

nie sByszy


pBacz

poniewa| Bzom

si nie wierzy


pBacz

poniewa| wszystko

minie


nawet

pBacz









Tajemnica dwu oceanуw



Pacyfik chce wej[ do Atlantyku

jak w tym przypadku mu wadz

obie Ameryki

zbyt wski KanaB Panamski

zbyt pBytka Cie[nina Magellana

zbyt zimno patrzy

na obydwa

Ziemia Ognista


Wolno koBysze

pуBkulami oceanуw

kula ziemska


Atlantyk

rad by podarowa

Pacyfikowi

swoj Atlantyd


Pacyfik chce

by coraz bardziej

Wielki


Pami o potopie

przyprawia je

o zawroty gBowy




Ernst Barlach – rzezba leccego anioBa



Tragicznie nieaerodynamiczny

wszystkie wichry wieku

przechodz przez

jego twarz


AnioB w wojskowym pBaszczu

AnioB w szpitalnym szlafroku


Konieczne s liny

|eby nie runB na ziemi


Konieczne sklepienie [wityni

|eby si nie wzbiB



Gьstrow, 1972





Oaza czasu


Na pustyni przestworzy

oaza czasu

przejrzyste zrуdBo

natchnienia


patrzymy weD

jak w lustro


wypijamy to

co widzimy


|eby mie siBy

i[

tam

gdzie nie ma na co patrze






ChiDski motyw


nie wpisuj si

w ramy

pogodnych

pejza|y


wiatr

zmiata z gуr


ton

w morzach i rzekach


chwytam si pdzla

i nikn

w niebie

---

Фридрих Ницше - 8 cтихотворений

ФРИДРИХ НИЦШЕ (1844 – 1900)

СКРИПИТ ПЕРО

Терпеть мне ад - скрипеть перу!
Приговоренный к дням постылым,
Я вновь чернильницу беру,
И – набело, назло чернилам!

Как я горжусь самим собой,
Как бурны слов моих потоки!
Пусть неразборчив почерк мой -
Да кто заглянет в эти строки...


FRIEDRICH NITZSCHE (1844 – 1900)

DIE FEDER KRITZELT

Die Feder kritzelt: Hцlle das!
Bin ich verdammt zum Kritzeln-Muessen? –
So greif' ich kьhn zum Tintenfass
Und schreib' mit dicken Tintenfluessen.

Wie laeuft das hin, so voll, so breit!
Wie glueckt mir Alles, wie ich's treibe!
Zwar fehlt der Schrift die Deutlichkeit –
Was tut's? Wer liest denn, was ich schreibe!


К НОВЫМ МОРЯМ

Своего добьюсь, я знаю,
Верую в мой путь прямой.
Полетит к земному краю
Генуэзский парус мой.

Дремлет день, не зная срока,
Новой новизной маня, -
Лишь твое взирает око,
Бесконечность, на меня!


NACH NEUEN MEEREN

Dorthin - will ich; und ich traue
Mir fortan und meinem Griff.
Offen liegt das Meer, ins Blaue
Treibt mein Genueser Schiff.

Alles glaenzt mir neu und neuer,
Mittag schlaeft auf Raum und Zeit -:
Nur dein Auge - ungeheuer
Blickt michs an, Unendlichkeit


РЕШЕНИЕ

Я мудр, я сам себе кумир,
А в славе что за прок.
Я славлю Бога – он сей мир
Глупей создать не мог!

Меня с кривой стези свернуть
Не смогут до конца!
А там, где мудрый начал путь,
Закончен путь глупца.


ENTSCHUSS

Will weise sein, weil’s mir gefaellt,
Und nicht auf fremden Ruf.
Ich lobe Gott, weil Gott die Welt
So dumm als mцglich schuf.

Und wenn ich selber meine Bahn
So krumm als moeglich lauf –
Der Weiseste fing damit an,
Der Narr – hoert damit auf.



ПРИЛЕЖАНИЕ И ГЕНИЙ

Прилежного ревную к прилежанью:
Час в час к нему приходит бодрый день,
Уходит от него час в час
В пучину темных недр - прилежному суля покой,
Забвение и расслабленье членов.

FLEISS UND GENIE

Dem Fleissigen neid ich seinen Fleiss:
goldhell und gleich fiesst ihm der Tag herauf,
goldhell und gleich zurueck,
hinab ins dunkle Meer, - und um sein Lager blueht
Vergessen, gliederloesendes.


ТРИ ОТРЫВКА

1.

Счастье, славная добыча!
Как достичь твоих утех?
Если кто-то счастлив нынче,
Твой охотник не из тех.
Из грехов людских не ты ли
Истинно
Сладчайший грех?

2.

Издалека грохочет гром,
Дождя пустой разлив:
Вот так педант скрипит пером,
Зануден и болтлив.
Чуть день за окнами скользнет,
И снова даль пуста!
Во мне все плачет и поет,
Что все вокруг – тщета!


3.

Проходит день, и счастье так пройдет,
Как свет зенита.
Приходит ветер, звезд ночная свита,
И зрелость: и паду я в свой черед,
Как дуновеньем с древа сбитый плод.



DREI BRUCHSTUECKE

1.

Glueck, o Glueck, du schoenste Beute!
Immer nah, nie nah genug?
Immer morgen, nur nicht heute, –
Ist dein Jaeger dir zu jung?
Bist du wirklich Pfad der Suende,
Aller Suenden
Liebliche Versuendigung?

2.

Fern brummt der Donner uebers Land?
Der Regen tropft und tropft:
Geschwaetzig frueh schon, der Pedant,
Dem nichts das Maul mehr stopft.
Kaum schielt der Tag durch Fenster mir
Und schon die Litanei!
Das predigt, platschert fьr und fьr,
Wie alles – eitel sei!

3.

Der Tag klingt ab, es gilbt sich Glueck und licht,
Mittag ist ferne.
Wie lange noch? Dann kommen Mond und Sterne
Und Wind und Reif: nun saeum ich laenger nicht,
Der Frucht gleich, die ein Hauch vom Bдume bricht.



СОЛНЦЕ САДИТСЯ

1.

Ты недолго томилось жаждой,
сожженное сердце!
Пылает воздух,
меня обдавая из незнакомых уст,
- великая свежесть грядет...
Мое солнце сжигало меня в полдень,
вам привет от меня, приходите
внезапные ветры,
вы, вечерней свежести духи!

Воздух так чист и чужд.
Не смотрит ли косо
на меня своим хитрым взглядом
совратительница-ночь?
Крепись, мое храброе сердце!
Не вопрошай: почему? –

2.
День моей жизни!
садится солнце.
Уже разлита
позолота.
Теплом дышит скала:
Не на ней ли видело счастье
свой послеполуденный сон?
В лучах зеленых
еще играет счастье над обрывом.

День моей жизни!
подступает вечер!
Уже твое пылает око,
полуприкрыто,
уже твоей росы стекают
первые слезы,
и тихо стелится над белым морем
пурпур твоей любви,
твоя последняя замедленная радость...

3.

Бодрость, златая, приди!
Ты предсмертное
Предвкушение тайны сладчайшей!
– Слишком быстро прошел я свой путь?
Лишь теперь, когда шаг устал,
догоняет меня твой взор,
догоняет счастье меня.

Все вокруг волна и игра.
Что некогда было в тягость,
в голубом забвении тонет,
праздно ныне застыл мой челнок.
Он забыл и парус и шторм!
Утонули надежда и страсть,
штиль на море и на душе.

Седьмое мое одиночество!
Никогда не была мне
такой близкой сладость покоя,
таким теплым солнечный взор.
– Сияет ли еще лед моей вершины?
Рыба, легко, серебром
сквозь мой проплывает челнок...


DIE SONNE SINKT

1.

Nicht lange durstest du noch,
verbranntes Herz!
Verheissung ist in der Luft,
aus unbekannten Mьndern blдst mich's an,
- die grosse Kuehle kommt...

Meine Sonne stand heiЯ ьber mir im Mittage:
seid mir gegruesst, dass ihr kommt,
ihr ploetzlichen Winde,
ihr kuehlen Geister des Nachmittags!

Die Luft geht fremd und rein.
Schielt nicht mit schiefem
Verfuehrerblick
die Nacht mich an?...
Bleib stark, mein tapfres Herz!
Frag nicht: warum? -

2.

Tag meines Lebens!
die Sonne sinkt.
Schon steht die glatte
Fluth vergueldet.
Warm athmet der Fels:
schlief wohl zu Mittag
das Glueck auf ihm seinen Mittagsschlaf?
In gruenen Lichtern
spielt Glueck noch der braune Abgrund herauf.

Tag meines Lebens!
gen Abend gehts!
Schon glueht dein Auge
halbgebrochen,
schon quillt deines Thaus
Thraenengetraeufel,
schon laeuft still ueber weisse Meere
deiner Liebe Purpur,
deine letzte zoegernde Seligkeit ...



3.

Heiterkeit, gueldene, komm!
du des Todes
heimlichster sьssester Vorgenuss!
- Lief ich zu rasch meines Wegs?
Jetzt erst, wo der Fuss mьde ward,
holt dein Blick mich noch ein,
holt dein Glьck mich noch ein.

Rings nur Welle und Spiel.
Was je schwer war,
sank in blaue Vergessenheit,
muessig steht nun mein Kahn.
Sturm und Fahrt - wie verlernt er das!
Wunsch und Hoffnung ertrank,
glatt liegt Seele und Meer.

Siebente Einsamkeit!
Nie empfand ich
naeher mir suesse Sicherheit,
waermer der Sonne Blick.
- Glueht nicht das Eis meiner Gipfel noch?
Silbern, leicht, ein Fisch
schwimmt nun mein Nachen hinaus ...


***

Нельзя ли все ценности перевернуть?
Может быть, добро и есть зло?
И бог всего лишь измышлен.
Всего лишь уловка черта?
И все в конце концов в итоге ложь?
И если мы все обмануты,
то не потому ли мы обманщики?
Разве нет у нас повода для обмана?

***

Kann man nicht alle Werte umdrehen?
Und ist gut vielleicht bцse?
Und Gott nur eine Erfindung
und Feinheit des Teufels?
Ist alles vielleicht im letzten Grunde falsch?
Und wenn wir Betrogene sind,
sind wir nicht ebendadurch auch Betrueger?
Muessen wir nicht auch Betrueger sein?


***

Что истины огонь? Его ты видел?
Тих, гладок, холоден и нем,
Вот он картина и колонна, вот зажжен
У входа в храм – скажи,
Тебя воспламеняет это?
Нет, ищешь ты личин
И радужный покров,
Отвагу диких кошек, к прыжку в окно готовых,
В ту чащу, где вселенский правит случай!
Нет, джунглей жаждешь ты,
вкусить своего меда,
в греховном здравии и красоте,
пестро-пятнистым хищникам подобно.


***

Der Wahrheit Freier? Sahst du ihn?
Still, starr, kalt, glatt,
Zum Bilde worden und zur Sдule, aufgestellt
Vor Tempeln—sprich,
Der geluestet dich?
Nein, Larven suchst du
Und Regen-Bogen-Hдute
Wild-Katzen-Muthwillen, der durch Fenster springt,
hinaus in allen Zufalls Wildniss!
Nein, Urwald brauchst du,
deinen Honig zu schluerfen,
suendlich-gesund und schoen
gleich buntgefleckten Raubthieren

---

Роберт Гернхардт (1937 – 2006) 4 стихотворения

ROBERT GERNHARDT (1937 – 2006)

***

Как любовь сближает лица!
Кровь горит, объятье длится.
Ноги врозь, язык наружу.
Будь жена послушна мужу.
Как друг дуга любят люди!
Руки льнут, трепещут груди.
Но обид здесь сколько скрыто!
В сердце боль. Душа разбита.

SEHEN UND HOEREN UND FUEHLEN
UND DENKEN

Sieh, wie rasch sich Augen finden,
Arme lockern, Finger binden.
Hoer, wie zart es Lippen treiben,
Zungen spielen, Wangen reiben.
Fьhl, wie tief sich Menschen lieben,
Schenkel spreizen, Knie schieben.
Denk! wie hoch sie sich verschulden,
Herzen brechen, Seelen dulden.



ХОРОШО И ПРИЯТНО

Север, дай нам хлеб насущный,
Мы его, забыв печали,
Будем в масле юга жарить,
Как отцы нам завещали.
Запад нам вино подносит,
Чтобы мы свой хлеб запили,
Чтобы мы нужду востока
За глотком глоток забыли.



GUT UND LIEB

Kommt, das gute Brot des Nordens
wolln wir stuetckenweise braten
in dem guten Oel des Suedens,
wie es schon die Vaeter taten.
Von dem guten Wein des Westens
trinken wir, derweil wir essen,
um die liebe Not des Ostens
schlueckchenweise zu vergessen.


ПРИЗНАНИЕ

Я маршей не любил язык
И шахмат не держал.
От маршей слишком шум велик,
От шахмат слишком мал.


SELBSTAUSSAGE

Ich mach mir nichts aus Marschmusik,
ich mach mir nichts aus Schach.
Die Marschmusik macht mir zuviel,
das Schach zuwenig Krach.



ЛЮБОВНЫЕ СТИХИ

Жабы жадно ждут поры
появленья мошкары.

Мошки жили бы, когда б
не пропали в брюхе жаб.

Я и ты, и все мы вместе
образцы каких из бестий?



LIEBESGEDICHT

Kroeten sitzen gern vor Mauern,
wo sie auf die Falter lauern.

Falter sitzen gern an Waenden,
wo sie dann in Kroeten enden.

So du, so ich, so wir.
Nur – wer ist welches Tier?

---

Эрих Арендт (1903 – 1984) 3 (оды)

ERICH ARENDT (1903 – 1984)


ЭРИХ АРЕНДТ (1903 – 1984)

ЭЛЕГИЯ IV

Памяти Альберта Эйнштейна

Мыслитель, прежде
чем навсегда уйти,
предупреждая, поднял
руку... В ответ
тревожно напряглось пространство.
Спадали, как следы прибоя
на берегу истерзанного болью моря,
тени у рта его. И все же так много значил
в уловленном полете темных звезд
его последний час. В его вселенской
поэме чисел, таинственная для нас,
вызревала ночь!
Над миром
неподвижная рука.
Над гладями вселенной
вихрь! Жизнь и смерть —
о боль! Вдали от сени бога
развеянные,
застывают мысли.
Но ты, летящий
над бездной ночи вдаль
от белого виска твоей земли,
от детских недоумений, от деревьев,
от тихой, как трава, луны,
ты, уходящий,
среди отдаленных
светил отыскиваешь
всем сердцем власть вселенной, мысль.
Прислушайся: молчанье...
Сверхтихая, над миром
мысль: гибкий напряженный
мост!

И все же, быть может,
в твоих глубинах страшно, сумрак
вокруг, ты постигаешь боль
на дряхлом рембрандтовском лике,
и память боли
в твоем зрачке под веком
прочна, как корень, и темна, как тень?
Век человека — миг... И только брезжат,
его переживая на дыханье,
горы, и меркнет все,
что было человеческим
в его глазах... Раздавлена уже
его гордыня, как в бурю мотылек.
И только по течению мечты,
почти как облака, скользят
твои шаги, и вот
уже расколота
носившая тебя
земная скорлупа.
Сочится кровь, о,
снова и снова кровь!
Скрой с пепельно-холодным сердцем,
скрой свои руки! Спрячь
ко всему причастные,
умевшие скрывать свои дела:
руки, за картой карту бросавшие
в пустой игре на обагренный стол,
чтобы не видеть: там
за ремеслом своим — убийца. Скрой свои руки
от проклятий, сделай вид, будто ты хочешь спать, и
смерть пусть скроет
твое лицо.
И все же
где истина? Там
в Бухенвальде, где
тот, Великий любящий ,
прислушивался к сердцу, там
не билась ли надежда? И однажды
не стала ли она словами? Выкорчевана
гора его сердца. О пепел, стужа —
не зарастают раны!
И под корой деревьев
бродит беспалый страх.
О ночь ночей!
О тень
на наших сердцах!
Германия, слишком много
знают твои деревья.



ELEGIE IV
In memoriam Albert Einstein

Ein Weiser aber,
bevor er starb: Er
hob noch einmal
seine Hand... und angestrengt
vor Warnen war der Raum.
Da welkten schon und wie vom Rande
schmerzerregter See
die Schatten seines Mundes. Doch
voller Deutung war und ganz
im aufgefangnen Lichte dunkler Sterne
die letzte Stunde:
Weltgedicht der Zahlen.
Allein:
die Hand stand unbewegt.
Wind auf den Flдchen
des Alls. Leben Tode —
Schmerz! Ausgerissen
in Schwingen Gottes, die Gedanken
lagen, verstreut.
Du aber im Nachtgrund,
Fliegender, fern
der weiЯen Wange deiner Erde,
dem Kinderstaunen
von Wipfel und grasleisem Mond:
Totabgeschieden
unter den ferngesteckten
Gestirnen ahnt
ein Walten dein Herz.
Vernimm den Ton: Schweigen...
ein Denken, alterlos,
der Welt: die schmalgebogene
Brьcke!

Oder schreckt es dennoch
tief um dich in dir
und du erinnerst den Schmerz
im altersgefurchten Rembrandtgesicht,
dies Wissen
unterm Lid, zurьckgehalten,
wurzelhart, ein Schatten?
Wie schnell endet der Mensch... und wanken erst,
die ihn ьberdauern einen Atem lang,
die Berge, erlischt,
was menschlich war,
im Aug ihm... und zerdrьckt ist
sein Stolz, Schmetterlingsflьgel im Sturm.
Noch geht wie unter traumwдrts
fliehenden Wolken still
dein FuЯ, und
zerbrochen schon
ist, die dich trug,
die dьnne Schale der Erde.
Blut quillt, ach
immer wieder das Blut!
Verbirg aschkalten Herzens, Bruder,
verbirg deine Hдnde! Deck zu
die mitwissenden, die
zu schweigen verstehn:
Finger, die warfen Blatt um Blatt
auf den besudelten Tisch beim argen Spiel,
nicht aufzuschauen, da
der Wьrger umging. Deck zu,
Elender, daЯ schlafen du magst und,
inmitten des Todes,
gesichtlos.
Aber war nicht, sagt es,
sagt das gьltige Wort: war
wo im Buchenwald
der groЯe Liebende, hier,
einem Herzschlag lauschte, nicht
der sichre Ort? Sang
er nicht einst?— Kahlgeschlagen
sein Berg. Sand und kaltes Erstarren:
die ungeschlossenen Wunden!
Und unter den Rinden
die fingerlose Angst!
Nacht du der Nacht:
felsennagender Schatten
an unserm Herzen!
Noch deine Bдume, Deutschland,
wissen zu viel.

ОДА IХ

Превысил горы прилив
наших сердец!

Взором бессонным
блуждает в высотах
неизведанное. Пора,
летящий! Воспой
восходящий из праха
просветленный лик!
Спадает
с земного взора
тусклая полудрема.
О чудо
открытого взгляда!
О свет
на висках вселенной!
Над руинами облаков
сникающим звездам
твой голос,
рожденный взлетом,
слышен: «Так будет!»

У ног твоих
поверженные – торс неба,
мертвых богов легион.
Трубный гул времен
развевает волосы, над пространством
сияющий ореол,
над морем и твердью, и все
возвратимо! Все созидается
нашей мечтой. И смотри:
вспять покатились крутые
ступени времен,
над закатом гроза, и никто
не избегнет
возмездия грома.

Где правые, где виноватые?
Но был верен призыв –
растить колосья затишья
под каменной сенью небес, перед
домом
нашей вселенной. «Дайте свободу
осужденному вами на смерть, дайте
свободу Каласу*!
Чтобы в людские руки
свой стержень вложила Земля:
Доверие!»Так,
бездны коснувшись,
возвращается плавно маятник,
и все видят над страхом
победу
улыбки…

Незамутненное,
светлое над столетием
возникает сияние: над безысходностью –
сфера нового света,
ясная мысль.
Пусть же во всех, ослепленных
внезапной грозой, пусть развеется
древняя грусть; Земля,
породившая смертные скалы, деревья,
Земля, с железом
резца истории в сердце,
уже содрогнулась
от перелома времен,
окаменелость и косность
расколоты – о гнев,
о пламя! – «Аврора»
возвещает заветный день,
век могущества
человека.

* Калас Жан (1698–1762) – французский протестант, казненный
католическим духовенством. Дело Каласа получило огромную
известность, в частности, благодаря вмешательству Вольтера и
имело большое значение в борьбе французского Просвещения
против католической церкви


ODE IX

Flut, gipfeldurchragte
unseres Herzens!

Hellwachen Auges
in den Bergen trдumt
die groЯe Unberechenbare,
Fliegender, die Zeit.
Singe im zerfallenden Staub
das unvergдngliche Antlitz!
Abfiel
von der Erde Stirn
die dunkle Frucht, der Schlummer:
Schцnheit
ersten Anschauns! Licht
auf den Schlдfen des Alls!
Und ьber Wolkensockeln,
verblassenden Sternen
sein Werde! spricht, Fluggezeitigter,
dein Mund.
Zu FьЯen
der gestьrzte Torso
der Himmel dir,
die toten Gцtter all.
Muschelton der Zeiten im Haar,
wцlbt
die groЯe Rundung:
Glanz ьber Feste und Meer: Nichts
ist verloren! Traum, du tдtiger:

Ungeduld unserer Stunde! Und fьhlst,
aufwдrts rollend die steilen Stufen
der Zeit,
das Abendgewitter, unabwendbar
den Hдuptern ein Donner,
meeradlerhaft.
Was Schuld hier was Unschuld!
Wohl sprach, daЯ дhrene Stille
baue, Gerechtigkeit am Haus
der Welt, unterm Steinlaub
der Himmel Einer: „Gebt,
den zu den Toten ihr
verdammtet, gebt
Calasfrei!
DaЯ in des Menschen Hand
die Achse sich der Erde,
ein Vertrauen lege!" Und
wie der Pendelschlag
vorm Abgrund stockt,
sichtbar allen: einmal
siegte das Lдcheln...
Nieverschattet
und durchs Jahrhundert ein Leuchten
steht: maskenдugige Schwermut,
die wцlbende Helle,
seine Stirn.
Mцge, die die Mitternacht
mit Blindheit schlug, gereift
euch sein die Trauer: der sterblichen
Bдume und der Felsen
Mutter, die eiserne Spitze
im Herzen, bebte,
vom Zirkelschlag
der Geschichte: Und zerbrechend
das steinerne Antlitz,
jahrtausendalt — o Schmerz
o Flamme! — Aurora
kьndete den gesetzlichen Tag,
eine Mцglichkeit
dem Menschen.


ЧУЖИЕ СТАДА

Где бы ты ни ступал
Кровоточащей подошвой,
Нет нигде обетованного края.
Через бестравную
Ясность скользит
Змея ветра.
Высохли всхлипы скота.
Дорога безмолвна.
Чуткие белые пасти жуют
Остатки трав за горизонтом.
Древнее земной коры
Горький взгляд негра:
Обглодано его поле.
Вечно слепо блуждает влага,
Неминуема встреча. Чем ускорит ее
Этот взгляд из-под черной, иссохшей
За тысячелетья руки?
Нет нигде
Обетованного края.

Кто осмелится встретиться взглядом
С распавшимся ликом
Вещей:
Глиняного черепка, в чьей тени
Нынче приют скорпиона?
Смерть в сердце вещей.
Опадают в полдень
Высохшие мотыльки света
С ветвей бескровных деревьев.
Кто находит каменные семена
В скорлупе на безлистом стволе?
Дети пекут из пепла и глины
Для новорожденных
Красный горестный хлеб на солнце.
Тишина запруживает
Горизонт. И только
На шипах, пронзавших
Жаркий лоб рассвета,
Повисли кровавые капли.

Стада белых господ
Все сожрали за время аренды
До последнего стебля.
Под стертыми подковами
Им принадлежит земля.
Вы это видели?
Взмахами черных ножей
Взлетали крылья вражды
Из-за тощей падали, подло.
Плешивые коршуны
Вьются теперь
Над деревней.

Индианка-девочка приносила
Кожуру листьев,
Мертвый пучок бананов к потоку:
Безрадостные челны
Отплывали от детской ладони.
Так перед ветхими ликами хижин
Мрачный поток проносил
Мимо пустые годы.

А когда малярийный цветок
Луны расцветает огромный
За скелетами изгородей,
Вспоминают
О грезах. О кровь
Восстания, с отчих времен
Она стынет в горах величия.

Кожаный шорох ночи
Трется о хижины: может быть,
Во сне приподнялся ребенок,
Чтобы поля разглядеть,
Крик услышать, который
Все взорвет, который
Под стареющим небом боли
Соберется с силой!
Куда ветер унес
Полуночную песнь
Гнева над водами?
Смотрят над жаркими
Крышами кроны пальм,
Лишенные света, ждут прилива
Черного мощного гнева
К спящим рукам негров,
Чтоб они разорвали
Узловатые путы –
Время, прядущее грусть.
Тогда негритята помчатся
С невидаанными улыбками
На белых, как облака, спинах
Белых огромных буйволов,
Сияя от счастья, домой.




DIE FREMDEN HERDEN

Wo du auch hintrittst,
mit nacktblutender Sohle,
ьberall ist
unverheiЯenes Land.
Durch die verkohlende Helle
raschelt die Schlange des Winds.
Das Дchzen der Rinden
starb. Schnaubende
weiЯe Mдuler zermahlen
den Steppenrest
am Horizont.
Abgenagt liegt und
unter dem alten Blick
des Negers sein Feld. Doch
das dauernde FlieЯen
des Stroms, knotenlos, ist
unvermeidbar. Was kцnnt es helfen,
die seit tausend Jahren verdorrte
Hand zu erheben, die
schwarze? Ьberall ist
unverheiЯenes Land.
Wer mag den Blick noch
wenden ins
Gesicht eines
zersprungenen Krugs,
Schattenhцhle des Skorpions?

Am Mittag, aus abgehдuteten
Дsten, fielen
die vertrockneten Falter
des Lichts.
Kinder buken aus Asche und
rotem Lehm
dem eben Geborenen
sein bitteres Brot
in der Sonne.
SchweiЯ
der todesmьden Neger: In
den Heuschreckenfeldern
fraЯen
die weiЯen Herden
den letzten Halm.
Unter zertretenden Hufen
ihnen gehцrt die Erde.
Saht ihr's? Feige
schwarze Messer, flogen
die Flьgelschlдge des Streits um
das magere Aas. Nun,
eingezogenen Kopfs,
brьten Geier ьberm Dorf. — Wohl trug
das indianische Mдdchen
die Hдute
toter Bananenstauden zum FluЯ:
freudlose Kдhne,
schwammen sie aus ihren
Hдnden. Auf trдgem Strom,
vor dem Holzgesicht der Hьtten,
treiben die Jahre.

Wenn aber der Gelbfiebermond
aufgeht, groЯ
hinter den Skeletten
der Zдune, erinnern
die Trдume sich an das Blut
des Aufstands, das
in den Bergen liegt,
seit Vдtertagen.
Ledernes Rascheln:
Nacht, die
an Hьtten rьhrt, vielleicht,
daЯ ein Kind sich erhebt
und im Schlaf die Steppen
ablauscht, den Schrei zu hцren,
der alles zerrisse, der
unter dem alternden Himmel
sich sammelt.
Doch der schnellzerfallende Wind
der Mitternacht, nie trug er
ein Lied des Zorns
ьber den FluЯ. Immer,
ьbers heiЯe Zink
der Dдcher blicken die Palmenkronen,
lichtentschдlt, ob nicht
der HaЯ anschwimmt, schwarzmдchtig
in die Hдnde der Schlafenden
fahrend, zu zerreiЯen
den knotenlosen Strick
der Zeit.

Negerkinder ritten dann
mit nie gesehnem
Lдcheln auf weiЯen
Bьffelwolken ins Dorf.

---

Гюнтер Кунерт. 2 стихотворения

GUENTER KUNERT (g. 1929)

ГЮНТЕР КУНЕРТ (р. 1929)



ФИЛЬМ В ОБРАТНУЮ СТОРОНУ

Тогда я очнулся
в душном мраке
ящика. Я услышал: земля разверзалась
над моей головой. Комья земли
летели, ссыпаясь, к лопатам назад.
Бесценная урна со мной дорогим
усопшим взмыла вверх.
Отскочила крышка, и я
встал и почувствовал тотчас: три
пули рванулись из моей груди
в стволы автоматов солдат, а они
маршировали, ртами хватая
из воздуха песню,
в спокойном и твердом движении
вспять.


FILM — VERKEHRT EINGESPANNT

Als ich erwachte,
Erwachte ich im atemlosen Schwarz
Der Kiste. Ich hцrte: Die Erde tat sich
Auf zu meinen Hдupten. Erdschollen
Flogen flatternd zur Schaufel zurьck.
Die teure Schachtel mit mir, dem teuren
Verblichenen, stieg schnell empor.
Der Deckel klappte hoch, und ich
Erhob mich und fuehlte gleich: Drei
Geschosse fuhren aus meiner Brust
In die Gewehre der Soldaten, die
Abmarschierten, schnappend
Aus der Luft ein Lied,
In ruhig festen Tritt
Rueckwaerts.


КОВАРСТВО ВРАГА

Ничего не знала
на острове Иоа
японская рота
о конце войны, о сложении
оружия, обмене ранеными,
освобождении пленных, о начале восстановления
разрушенных домов и мозгов, но как прежде
выставляла часовых, прислушавалась к каждому звуку,
пугалась рева диких оленей, с подозрением
внимала соловью, не скрытый ли это
сигнал противника, от бдительности
без сна, изнуренная полностью, непоявленье
врага она принимала за крайнее
его коварство.

TUECKE DES FEINDES

Nichts erfuhr
auf der Insel Ioa
eine japanische Kompanie
vom Ende des Krieges, vom Stillstehn
der Waffen, von der Verwundeten Austausch,
Befreiung der Gefangenen, dem beginnenden Aufbau
zerstoerter Haeuser und Hirne, sondern zog morgens
auf Wache, spьrte hinter jedem Gestrдuch nach,
erschreckt vom Ruf wilder Hirsche, miЯtrauisch
gegenьber der Nachtigall, ob sie nicht etwa
ein getarntes Signal, vor Wachsamkeit
schlaflos und voellig zermьrbt und hielt,
daЯ kein Feind kam, fьr eine besondere
Tuecke des Feindes.



«Зарубежная поэзия в переводах Вячеслава Куприянова», Радуга, 2009

---

Ханс.Магнус Энценсбергер, 7 стих.

ХАНС МАГНУС ЭНЦЕНСБЕРГЕР (р. 1929)

НАХОДКА В СНЕГУ

перо в снегу потерял мой брат
ворон
три капли крови пролил отец мой
ворог
лист можжевельника
упал на снег
нежной невесты моей башмачок
от господина невежды письмо
камень кольцо соломы клок
там где их поребла война
этьо было давно

порви письмо
порви башмачок
черным пером напиши на листе:
камень бел
солома черна
красный след
ах как хорошо что не знаю я
как невесту мою страну мой дом
как брата
как меня самого зовут


FUND IM SCHNEE

eine feder hat mein bruder verloren
der rabe
drei tropfen blut hat mein vater vergossen
der rдuber
ein blatt ist in den schnee gefallen
von machandelbaum
einen feinen schuh von meiner braut
einen brief von dem herrn kannitverstan
einen stein einen ring einen haufen stroh
wo sie der krieg begraben hat
das isz lang her

zerreiss den brief
yerreiss den schuh
schreib mit der feder auf das blatt
weisser stein
schwarzes stroh
rote spur
ach wie gut dass ich nicht weiss
wie meine braut mein land mein haus
wie mein bruder
wie ich heiss

РАЗРЫВ

между тобою и мною
будет разрознено небо,
и разрознено белое знамя,
под которым мы были во сне,
сросшиеся, как стволы
под кроной грядущего

настанет утро

повеет ветер
и вырвет из крон
зеленую память,
повалит снег,
не будет дыма над домом,
и будет разрознено время,
и небо посеет
холодный покорный пепел
на мою непокрытую голову,
на твою непокрытую голову:
посеет разрозненный снег.





TRENNUNG

der himmel soll zwischen dir und mir
zerschnitten sein,
und zerschnitten die weisse fahne,
in die wir uns hьllten in schlaf,
schцn belaubt mit zukunft.

es ist montag geworden.

ein wind soll kommen
und aus den kronen raufen
ihr grьnes gedдchtnis,
ein schnee soll kommen
und kein rauch ьbern haus,
und die zeit zerschnitten,
der himmel, dass herausfдhrt,
die kalte geduldige asche,
und sich auf dein haupt setzt,
und auf mein haupt setzt:
der zerschnittene schnee-


НАБЛЮДЕНИЕ ЗА СМЕНОЙ ФУНКЦИОНАЛЬНЫХ ЭЛИТ

Этот вкрадчивый звук,
днем и ночью кто-то скребется,
когтями, ногтями и рук и ног –
это кто-то цепляется,
карабкается, ползет, это те,
кто, затаивая дыхание,
вверх торопятся, вверх,

и все выше, исполнены страха,
страха, что песчаный склон
под их ногтями подастся,
так что вспять, туда,
откуда они явились, рухнут,
и тут же, чем больше они, паникуя,
как только рыхлая почва
осядет, провалится, всё,
что они ниже себя полагали,
будут топтать,
тем глубже, неудержимей

их падение вниз


EINE BEOBACHTUNG BEIM AUSTAUSCH VON FUNKTIONSELITEN

Dieses schьrfende Gerдusch,
ein Scharren, Tag und Nacht,
von Zehen, Fingern, Krallen –
das kommt vom Kratzen,
vom Klettern, vom Krabbeln derer,
die da mit angehaltenem Atem
hochwollen, hoch,

immer hцher, voll Angst,
Angst, daЯ der sandige Hang
nachgibt unter den Nдgeln,
so, daЯ sie abwдrts, dahin,
wo sie herkamen, rutschen,
und zwar, je mehr sie, in Panik,
noch ehe die mьrbe Kante

brцselt, bricht, auf allem,
was sie unter sich vermuten,
anfangen herumzutrampeln,
desto tiefer, unaufhaltsam,

nach unten.





ВЕЧЕРНИЕ ВЕСТИ

бойня из-за горстки риса,
я слышу, каждому ежедневно
горстка риса: ураганный огонь
по хилым хибарам, неотчетливо
я это слышу, садясь за ужин.

на черепице крыши я слышу
пляску рисовых зерен,
полная горстка, садясь за ужин,
над своей головой я слышу:
отчетливо первый мартовский дождь, .


ABENDNACHRICHTEN

massaker um eine handvoll reis,
hцre ich, fьr jeden an jedem tag
eine handvoll reis: trommelfeuer
auf dьnnen hьtten, undeutlich
hцre ich es, beim abendessen.

auf den glasierten ziegeln
hцre ich reiskцrner tanzen,
eine handvoll, beim abendessen,
reiskцrner auf meinem dach:
den ersten mдrzregen, deutlich.


Блюз среднего класса

мы не можем пожаловаться
мы при деле.
мы сыты.
мы едим.

трава растет,
общественный продукт,
ногти,
прошлое.

улицы пусты.
итоги отличны.
сирены молчат.
это проходит.

мертвые оставили свои зпвещания.
дождь прекратился.
война еще не объявлена.
спешить некуда.

мы поедаем траву.
мы поедаем общественный продукт
мы грызем ногти.
Мы поедаем прошлое.

нам нечего скрывать.
мы ничего не теряем
нам нечего сказать.
мы имеем.

часы заведены.
отношения упорядочены.
посуда вымыта.
последний автобус уходит.

он пуст.

мы не можем пожаловаться

чего мы еще ждем?



middle class blues

wir kцnnen nicht klagen.
die verhдltnisse sind geordnet.
wir sind satt.
wir essen.
das gras wдchst.
das sozialprodukt,
der fingernagel,
die vergangenheit.
die strassen sind leer.
die abschlьsse sind perfekt.
die sirenen schweigen.
das geht vorьber.
die toten haben ihr testament gemacht.
der regen hat nachgelassen.
der krieg ist noch nicht erklдrt.
das hat keine eile.
wir essen das gras.
wir essen das sozialprodukt.
wir essen die fingernдgel.
wir essen die vergangenheit.
wir haben nichts zu verheimlichen.
wir haben nichts zu versдumen.
wir haben nichts zu sagen.
wir haben.
die uhr ist aufgezogen.
wir haben zu tun.
die teller sind abgespьlt.
der letzte autobus fдhrt vorbei.
er ist leer
wir kцnnen nicht klagen.
worauf warten wir noch?

[von Hans Magnus Enzensberger in Blindenschrift, Suhrkamp 1964, S. 32f


вслепую

победоносность
это дело зрячих
одноглазые
взяли его в свои руки
захватили власть
и на царство призвали слепого

на огороженной границе
пограничники играли в жмурки
временами схватывали глазного врача
объявленного в розыск
из-за подрывной деятельности

все руководящие господа носили
черную повязку
на правом глазу
в бюро находок плесневели
сданные собаками-поводырями
бесхозные очки и лупы

юные астрономы карьеристы
вставляли себе глазные протезы
прозорливые родители
своевременно преподавали детям
прогрессивное искусство косоглазия

враги тайно ввозили борную кислоту
для промывания сетчатки свих агентов
но порядочные граждане не доверяли
в сложившихся обстоятельстивах
своим глазам
посыпали лицо солью и перцем
плача ощупывали достопримечательности
и учили шрифт для слепых

говорят что король заявил недавно
он с уверенностью смотрит в будущее

Blindlings

siegreich sein
wird die sache der sehenden -
die einдugigen
haben sie in die hand genommen,
die macht ergriffen
und den blinden zum kцnig gemacht.

an der abgeriegelten grenze stehn
blindekuhspielende polizisten;
zuweilen erhaschen sie einen augenarzt,
nach dem gefahndet wird
wegen staatsgefдhrdender umtriebe.

sдmtliche leitende herren tragen
ein schwarzes pflдsterchen
ьber dem rechten aug.
auf den fundдmtern schimmeln,
abgeliefert von blindenhunden,
herrenlose lupen und brillen.

strebsame junge astronomen
lassen sich glasaugen einsetzen;
weitblickende eltern
unterrichten ihre kinder beizeiten
in der fortschrittlichen kunst des schielens.

der feind schwдrzt borwasser ein
fьr die bindehaut seiner agenten,
anstдndige bьrger aber trauen
mit rьcksicht auf die verhдltnisse
ihren augen nicht,
streuen sich pfeffer und salz ins gesicht,
betasten weinend die sehenswьrdigkeiten
und erlernen die blindenschrift.

der kцnig soll neulich erklдrt haben,
er blicke voll zuversicht in die zukunft.




ВОПРОСЫ В ПОЛНОЧЬ

Где, с моей рукой в руке, подруга,
ты пребываешь, по каким сводам
идет, пока на башнях колокола
грезят, будто они разбились,
твое сердце?

Где, какой вырубкой ты пробегаешь,
ты, чьей щеки касаюсь, что за
ночная дурман-трава тебя гладит,
что за брод в мечтах опутал сетью
твои ноги?

Где, когда пустое небо сереет, родная,
шурша в камыше мечты, ты ищешь
двери и склепы, с каким вестником,
дрожа, обмениваются поцелуями
твои губы?

Где флейта, к которой твой слух приникает,
каким ревом твои волосы беззвучно
вздувает, и я лежу, словно скован,
не сплю и слушаю, и куда уносит
твое оперенье?

Где, в каких лесах тебя водит,
с моей рукой в руке, подруга,
твоя греза?
Befragung zur Mitternacht

Wo, die meine Hand hдlt, Gefдhrtin,
verweilst du, durch welche Gewцlbe
geht, wenn in den Tьrmen die Glocken
trдumen, daЯ sie zerbrochen sind,
dein Herz?

Wo, welchen Kahlschlag durcheilst du,
die ich berьhre wangenzart, welch ein
betдubendes Nachtkraut streift dich,
Trдumerin, welch eine Furt benetzt
deinen FuЯ?
Wo, wenn der hohle Himmel graut, Liebste,

rauschst du durch Traumschilf, streichelst
Tьren und Grьfte, mit wessen Boten
tauscht Kьsse, der leise bebt,
dein Mund?

Wo ist die Flцte, der du dein Ohr neigst,
wo das Geheul das lautlos dein Haar
bauscht, und ich liege wie ein Gelдhmter
und horch und wach und wohin
dein Gefieder?

Wo, in was fьr Wдlder verstrickt dich,
die meine Hand hдlt, Gefдhrtin,
dein Traum?



«Зарубежная поэзия в переводах Вячеслава Куприянова», Радуга, 2009

---

Все проходит...

***

Все проходит. А пока
Сердце не приемлет скуку.
И еще крепка рука,
Чтоб пожать чужую руку.

Жизнь все так же хороша,
Хоть трясет меня, как грушу.
И еще болит душа,
Чтоб понять чужую душу.

Лишь уходят облака
По дороге к райским кущам,
Как ушедшие века,
Равносильные грядущим.

---

Гюнтер Айх, (1907 – 1972), Стихи (9)

GUENTER EICH (1907 – 1972)


СОРТИР

Кровью настил испачкан,
из ямы зловонный дух,
и я сижу на карачках,
отмахиваясь от мух,

я вижу лес и дорогу,
пристань сады и дома.
Слышу внизу подо мною
колыханье дерьма.

Уши мне заложила
Гёльдерлина строка.
Белы, как снег, отразились
в луже мочи облака.

«Иди же и поприветствуй
Гаронны берега – »
След облаков попирает
вздрагивающая нога.


LATRINE

Ueber stinkendem Graben,
Papier voll Blut und Urin,
umschwirrt von funkelnden Fliegen,
hocke ich in den Knien,

den Blick auf bewaldete Ufer,
Gдrten, gestrandetes Boot.
In den Schlamm und Verwesung
klatscht der versteinerte Kot.

Irr mir im Ohre schallen
Verse von Hoelderlin.
In schneeiger Reinheit spiegeln
Wolken sich im Urin.

„Geh aber und gruesse
die schцne Garonn – „
Unter den schwankenden Fuessen
Schwimmen die Wolken davon.


О том позаботились

О том позаботились,
чтобы бедные без молитвы не засыпали.
Товарный поезд говорит, что ему предписано.
Слово за словом падают капли воды.
Поутру ветер читает
начинающие сохнут листья.

Молитвы, где просят о том, что случится,
дневное уничижение,
соль на раны,
каменный хлеб,
и путь не столь дальний.

Утешения спрятаны:
В куче мусора усиливает роза,
теряя лепестки,
свой вожделенный аромат.


Es ist gesorgt

Es ist gesorgt,
dass die Armen nicht ohne Gebete einschlafen.
Der Gьterzug spricht, was ihm vorgezeichnet ist.
Wort um Wort fдllt der Wassertropfen ein.
Gegen Morgen liest der Wind
in dorrenden Blaettern.

Gebete, die um das bitten, was geschieht,
die taegliche Demьtigung,
das Salz auf die Wunden,
das steinerne Brot
und eine kuerzere Wegstrecke.

Die Trцstungen sind versteckt:
Im Kehricht vervielfachtet die Rose
abblaetternd
ihren getraeumten Duft.


ГДЕ Я ЖИВУ

Когда я открыл окно,
в комнату вплыли рыбы,
сельдь, казалось,
как раз проплывал косяк.
Они резвились и в кронах груш.
Но большинство
еще держалось леса,
заповедников и карьеров.

Рыба невыносима. Но еще настырней
матросы
(и высшие чины, штурманы, капитаны),
то и дело подходят к открытым окнам
и просят огня для своего скверного табака.

Хочу переехать.


WO ICH WOHNE

Als ich das Fenster цffnete,
schwammen Fische ins Zimmer,
Heringe. Es schien
eben ein Schwarm vorьberzuziehen.
Auch zwischen den Birnbдumen spielten sie.
Die meisten aber
hielten sich noch im Wald,
ьber den Schonungen und Kiesgruben.

Sie sind lдstig. Laestiger sind noch
die Matrosen
(auch hцhere Rдnge, Steuerleute, Kapitдne),
die villeicht ans offene Fenster kommen
und um Feuer bitten fьr ihren schlechten Tabak.

Ich will ausziehen.


ДЛИНННЫЕ СТИХИ

НОРМАЛЬНО
Скажи ему,
надо вилку держать в левой
и нож в правой.
Не касается одноруких

ОСТОРОЖНОСТЬ
Каштаны цветут.
Во внимание принимаю,
но не высказываюсь.

УВЕРЕННОСТЬ
В Салониках
я знаю одного, кто меня читает,
и одного в Бад-Наугейме.
Итого: уже двое.




LANGE GEDICHTE

Normal

Sagt ihm,
er soll die Gabel links nehmen
und das Messer rechts.
Einarmig gilt nicht.

Vorsicht

Die Kastanien blьhn.
Ich nehme es zur Kenntnis,
дuЯere mich aber nicht dazu.

Zuversicht

In Saloniki
weiЯ ich einen, der mich liest,
und in Bad Nauheim.
Das sind schon zwei.


ГЕОМЕТРИЧЕСКОЕ МЕСТО

Мы продали нашу тень,
она висит на стене в Хиросиме,
сделка, о которой мы ничего не знаем,
мы просто растерянно загребаем прибыль.

Дорогие, пейте мое виски,
мне уже не найти ту пивную,
где осталась моя бутылка
с моей монограммой
как свидетельство чистой совести.

Я в дар не принес пфенниг
в Рождество Христово,
но я видел на холмах Дунайской школы
правнуков псов, натасканных на людей,
и выдерживал их взгляд.

Теперь я хочу вместе с жителями Хиросимы
забыть о сожженной коже,
я хочу пить и петь песни,
петь после выпитого виски,
я хочу гладить псов, чьи предки
бросались на человека
за колючей проволокой в каменоломнях.

Ты, тень моя
на здании банка в Хиросиме,
я хочу иногда
навещать тебя со всеми псами
и пить в твою честь
и за благо нашего счета.

Музей сровняют с землей,
перед этим
я прошмыгну к тебе
под твою ограду,
под твой смех, наш зов о помощи,
и мы снова сойдемся друг с другом,
твой след в след моих подошв,
с точностью
до секунды.


GEOMETRISCHER ORT

Wir haben unsern Schatten verkauft,
er hдngt an einer Mauer in Hiroshima,
ein Geschдft, von dem wir nichts wuЯten,
wir streichen ratlos die Zinsen ein.
Und, liebe Freunde, trinkt meinen Whisky,
ich werde die Kneipe nicht mehr finden,
wo meine Flasche steht
mit dem Namenszug,
eine Urkunde des guten Gewissens.
Ich habe den Pfennig nicht auf die Bank gelegt
bei Christi Geburt,
aber die Urenkel auf Menschen dressierter Hunde
habe ich gesehen auf den Hьgeln der Donauschule
und sie sahen mich an.
Und ich will, wie die Einwohner von Hiroshima,
keine verbrannte Haut mehr sehen,
ich will trinken und Lieder singen,
nach Whisky singe ich,
und will die Hunde streicheln, deren Urahnen
Menschen ansprangen
in Steinbrьchen und Draht.
Du, mein Schatten
am Bankhaus in Hiroshima,
ab und zu

will ich dich besuchen mit allen Hunden
und dir zutrinken
auf das Wohl unseres Kontos.
Das Museum wird eingeebnet,
davor
werde ich zu dir schlьpfen,
hinter dein Gelдnder,
hinter dein Gelдchter, unseren Hilferuf,
und wir passen wieder zusammen,
deine in meine Schuh,
genau
in die Sekunde.


ОПТИКА

Когда слабеют глаза,
подходишь поближе,
чтоб распознать друзей.

Надеваешь очки,
вставляешь контактные линзы
и замечаешь
совсем близко
черноту
под ногтями
врага


Optik

Wenn das Auge schlechter wird
geht man nдher heran,
um die Freunde zu erkennen-

Setzt eine Brille auf,
benutzt Kontaktglдser
und bemerkt
ganz nahe
das Schwarze
unterm Fingernadel
des Feindes.


ОТ ВСЕГО СЧАСТЬЯ

От всего счастья
остаются лишь два попугая
в телефонных будках.
Разговор может продолжить
любой, кто имеет право
и достаточно мелочи.
Меня покидает память,
я забываю свое имя.
Серость оперения попугая
описать невозможно.

Vom Glueck

Vom Glueck
bleiben zwei Papageien ьbrig,
der Mьnzenvernsprecher.
Die Sдtze wird jemand fortsetzen,
der Recht hat
und die passenden Mьnzen.
Mich verlaesst mein Gedaechtnis,
ich vergesse den egenen Namen.
Das Grau des Papageiengefieders
Ist schwer zu benennen.


ВЗГЛЯДЫ НА ЖИЗНЬ

Надо спросить Гулливера:
можно ли жить без отчаяния?
Он жил среди лилипутов
и среди великанов.
Он считает, жить можно.
Неужто все дело в размерах?
Или в пониженном давлении?
Надо бы его расспросить,
его или Спящую Красавицу.


WELTANSICHTEN

Man muesste Gulliver fragen:
Wie lebt man ohne Verzweiflung?
Er ist bei den Zwergen gewesen
und bei den Riesen.
Er findet die Welt mцglich.
Eine Frage der Statur?
Oder des Unterdrucks?
Man mьsste ihn fragen,
ihn oder Dornrцschen.


РУССКИЕ ПОЭТЫ

и скука,
мне приходит на ум борщ,
красноватый суп,
он лучше.

RUSSISCHE DICHTER

und Langeweile,
da faellt mir Bortsch ein,
eine roetliche Suppe,
die besser ist.

---

Фридрих Геббель (1813 – 1863)

СHRISTIAN FRIEDRICH HEBBEL (1813 – 1863)

ФРИДРИХ ХРИСТИАН ГЕББЕЛЬ (1813 – 1863)


Я И ТЫ

Мы грезили друг о друге,
И эта греза прошла.
Мы в жизни любим друг друга,
И ждет нас ночная мгла.

Из грез моих ты вышла,
И я был твоим сном.
Мы гибнем, когда теряем
Себя один в другом.

Так на лепестке лилейном
Две капли наверняка
Сольются в одну и вместе
Канут в чашу цветка.


ICH UND DU

Wir trauumten voneinander
Und sind davon erwacht,
Wir leben, um uns zu lieben,
Und sinken zurueck in die Nacht.

Du tratst aus meinem Traume,
Aus deinem trat ich hervor,
Wir sterben, wenn sich eines
Im andern ganz verlor.

Auf einer Lilie zittern
Zwei Tropfen, rein und rund,
Zerfliessen in eins und rollen
Hinab in des Kelches Grund.




ЗАКОН

Чем нам дорог закон? Он высшего требовать должен,
Он от имени лучших силу должен иметь,
Мир он от зла ограждает и выступает за благо
Даже против себя, чтоб в искушенье не впасть.


DAS GESETZ

Was ich will vom Gesetz? Es soll das Hoechste verlangen,
Was der Beste vermag, wenn er die Kraft nur gebraucht.
So beschuetzt es die Welt vorm Bцsen und steht auch dem Guten
Gegen sich selber bei, wenn ihn die Stunde versucht.


ВЫСШИЙ КРИТЕРИЙ ОБРАЗОВАНИЯ

Многим хватает с лихвой устремленья занять свое место
В определенном кругу, в том, что приемлет его.
Меньше отважных, таких, что подвергнут круг испытанью:
Чем знаменит этот круг в несколько большем кругу.


HOECHSTES KRITERIUM DER BILDUNG

Mancher ist ehrlich genug, mit Ernst und Eifer zu prьfen,
Was er ist in dem Kreis, dem die Natur ihn bestimmt;
Wenige haben den Mut, den Kreis zu pruefen und redlich
Zu ermitteln, wieviel dieser im groesseren gilt.



***

Под стынущим сводом
По пенистым водам
Двух лебедей лучезарных влекло.
Их волны качали,
И с ветром крепчали,
И стлался прохладный туман тяжело.

Друг друга в печали
Они избегали,
Но больше не в силах терпеть этот ад:
Влекомы волною,
Укрытые мглою,
Они захотели любовных услад.

Ласкаясь и млея,
Они все смелее
В объятиях пены сливались в одно,
Переча глубинам
Стремленьем единым
В любовном томлении кануть на дно.

Доходит их рвенье
До изнеможенья
И в это мгновенье их гасит волна.
Не бейте крылами!
Навек между вами
Завеса разлуки, ночь будет темна.

SIE SEHEN SICH NICHT WIEDER

Von dunkelnden Wogen
Hinuntergezogen,
Zwei schimmernde Schwaene, sie schiffen daher;
Die Winde, sie schwellen
Allmaehlich die Wellen,
Die Nebel, sie senken sich finster und schwer.

Die Schwaene, sie meiden
Einander zu leiden,
Nun tun sie es nicht mehr, sie koennen die Glut
Nicht laenger verschliessen,
Sie wollen geniessen,
Verhuellt von den Nebeln, gewiegt von der Flut.

Sie schmeicheln, sie kosen,
Sie trotzen dem Tosen
Der wellen, die Zweie in Eines verschraenkt;
Wie die sie auch baeumen,
Sie gluehen und traeumen,
In Liebe und Wonne zum Sterben versenkt.

Nach innigem Gatten
Ein suesses Ermatten,
Da trennt sie die Woge, bevor sie’s gedacht.
Lasst ruhn das Gefieder!
Ihr seht euch nicht wieder,
Der Tag ist vorueber, es daemmert die Nacht.

---

Вальтер Хёллерер (1922 – 2003) - Три стихотворения

Известный поэт, издатель и деятель немецкой культуры, профессор западноберлинского технического университета. Участник 2-й мировой войны, был в плену. (Именно он участвовал в издании моей первой книги стихов и прозы в переводе на немецкий в 1985 году в Литературном коллоквиуме Западного Берлина).


А ЭТОТ У ОБОЧИНЫ ЛЕЖАЛ

А этот у обочины лежал
Не шевелясь. Ресницы нависали
Спокойными тенями над глазами.
Могло бы показаться, что он спал.

Но вот его спина (мы отнесли
Тяжелого в сторонку, он мешал
Колоннам в их движенье), та спина
Была сплошною раной, вот и всё.

Его рука (не часто мы над этим
Шутить решались, мы его забыли,
Забыли скоро), словно меч, сжимала
Картофелину конского дерьма,

Застывшую и желтую, как будто
Сам шар земной, или чужую руку,
Или распятье: я не знаю.
В сторонку мы снесли его и – в снег.


WALTER HOELLERER (1922 – 2003)


DER LAG BESONDERS MUEHELOS AM RAND

Der lag besonders mьhelos am Rand
Des Weges. Seine Wimpern hingen
Schwer und zufrieden in die Augenschatten.
Man hдtte meinen kцnnen, dass er schliefe.
Aber sein Rьcken war (wir trugen ihn,
Den Schweren, etwas abseits, denn er stцrte sehr
Kolonnen, die sich drдngten), dieser Rьcken
War nur ein roter Lappen, weiter nichts.
Und seine Hand (wir konnten dann den Witz
Nicht oft erzдhlen, beide haben wir
Ihn schnell vergessen) hatte, wie ein Schwert,
Den hartgefrorenen Pferdemist gefasst,
Den Apfel, gelb und starr,
Als war es Erde oder auch ein Arm
Oder ein Kreuz, ein Gott: ich weiЯ nicht was.
Wir trugen ihn da weg und in den Schnee.


НАД КРАСНЫМ МАКОМ СОДРОГНИСЬ

Что ты там был и не был там
И дальше в поисках идешь:
Пришло, ушло, не знаешь сам,

Откуда это? И куда?
И где конец? И вот слова
Сковала горная гряда,

Как прах времен. Но превозмочь
Весь этот гнет сумела речь –
И это знала жрица, в ночь

Вошедшая, где мрак царил.
Где перед смертью раб в цепях?
Где перед битвою Ахилл?

И ты, упав лицом в траву,
Где рядом каждый сноп кричал,
Все это помнишь наяву?

Как вынесешь тепло лица
Чужого, вспоминая взгляд
погибшего в тот день конца –

В последний самый день войны?
Ты радуешься до сих пор,
Что в прошлом нет твоей вины?

И не меняешься ничуть,
Один и тот же как всегда,
Звериный продолжаешь путь,

И в хищном взоре тонет высь?
Шатаясь, ты уходишь в тень.
Над красным маком содрогнись,

Что сросся ты с твоей судьбой,
И прошлое живет в тебе,
И не чужой ты сам себе –

Ты редко был самим собой.



O SIEH DEN ROTEN MOHN, ERSCHRICK

Dass du es hast und doch nicht hast
Und dass du weitergehst und suchst:
Das kam, das ging, das war zu Gast
Und kam woher? und endet wo?
Und ging wohin? und spricht nun weit
Vom Berg verdeckt die Worte so,
Als waer’n sie alt. Und sind doch nie
Mehr voll gesagt —
Und wusste es die Priesterin, die
Im Nebel stand, im Qualm der Nacht?
Und der in Ketten vor dem Tod?
Achill vielleicht in seiner Schlacht?
Und du, in feuchten Klee gepresst,
Wenn neben dir die Garbe schrie,
Hieltst du es fest?
Hieltst du ihm stand, den Frauen nah?
Und wenn es war in dem Gesicht
Des Sterbenden, als dies geschah
Am letzten Tag des letzten Kriegs?
Und warst nur immer froh des Siegs,
Wenn es vorbei, vorьber war,

Und дnderte dich nie und nie
Und streifte hin und lieЯ dich so
Wie vorher sein und lieЯ dich wie
Ein Tier am Weg mit stumpfem Blick?
Und schwankst und toelpelst schattenwaerts:
O sieh den roten Mohn, erschrick,
Dass du es haeltst, dass du es hast
Und dass dus seist,
Und nicht als Fremder weiterreist —
Du warst nur selten dir zu Gast.


НЕВЕЗЕНИЕ С НИЩИМИ

С нищими мне не везет.
Одному однажды
Молоко опрокинул –
Он бежит позади меня.
По всем дорогам расплескивается молоко.

Я стою, сижу, преклоняю колени,
С самодельной гармоникой. Обувь прохожих.

Каблуки дам огибают нищего,
Музыку нищего заглушают гудки
Машин и реклама зимнего спорта.

UNGLUECK MIT BETTLERN

Ich habe Unglueck mit Bettlern.
Einmal einem
Die Milch umgestossen —
Rennt er hinter mir her.
Milch schwimmt auf den Wegen.
Ich stehe sitze knie mit gebasteltem Instrument.
Schuhe der Passanten. Hohe Absдtze der Damen
Klappern ums Bettlereck,
Huepfen durch Bettlermusik:
Ballklaenge Rufe vom Skihang Wintersport

---

Эдуард Мёрике (1804 – 1875)

EDUARD MOERIKE (1804 – 1875)

СОКРЫТОСТЬ

Дай мне быть, о белый свет!
Не вручай любовным чарам,
Пусть пылает сердце жаром
Радостей своих и бед!

Я не знаю, чем томим,
Но грущу о небывалом;
Солнце плачущим кристаллом
Кажется глазам моим.

Я в печали сам не свой,
Гнет в душе преобладает,
И восторг во тьме блуждает,
Как огонь предгрозовой.

Дай мне волю, белый свет!
Не вручай, любовным чарам,
Пусть пылает сердце жаром
Радостей своих и бед!



VERBORGENHEIT

Lass, o Welt, o lass mich sein!
Locket nicht mit Liebesgaben,
Lasst dies Herz alleine haben
Seine Wonne, seine Pein!

Was ich traure weiЯ ich nicht,
Es ist unbekanntes Wehe;
Immerdar durch Trдnen sehe
Ich der Sonne liebes Licht.

Oft bin ich mir kaum bewusst,
Und die helle Freude zьcket
Durch die Schwere, so mich druecket
Wonniglich in meiner Brust.

Lass, o Welt, o lass mich sein!
Locket nicht mit Liebesgaben,
Lasst dies Herz alleine haben
Seine Wonne, seine Pein!


ДУША, ПОДУМАЙ!

Где эта ель растет,
В какой чащобе,
Венок из роз, скажи.
В каком садочке?
Но избраны они,
Душа, подумай!
Чтобы найти свой путь
К твоей могиле.

Две черные кобылки
Бегут по лугу,
Они к себе домой
Поскачут резво.
Они пойдут степенно,
Твой гроб колыша;
Когда, увы. еще
На их копытах
Не сносятся подковы.
Чей блеск я вижу!


DENK ES, O SEELE!

Ein Taennlein gruenet wo,
Wer weiss, im Walde,
Ein Rosenstrauch, wer sagt,
In welchem Garten?
Sie sind erlesen schon,
Denk es, o Seele!
Aif deinem Grab zu wurzeln
Und zu wachsen.

Zwei schwarze Roesslein weiden
Auf der Wiese,
Sie kehren heim zur Stadt
Im muntern Spruengen.
Sie werden schrittweis gehen
Mit deiner Leiche;
Villeicht, villecht, noch eh
An ihren Hufen
Das Eisen los wird,
das ich blitzen sehe!

---

Ода Времени

О, половина седьмого!
О, без четверти семь! О, без пяти!
О, семь утра!
О, восемь! О, девять! О, десять!
О, одиннадцать, двенадцать, тринадцать!
О, обеденный перерыв! О, после-
Обеденный сон разума!
О, послеполуденный отдых фавна!
О, последние известия! О, ужас! О, ужин!
О, уже последняя капля! О, последняя туча
Развеянной бури! О, последний
Лист! О последний день
Помпеи! О, после
Дождичка в четверг! О, после
Нас хоть потоп! О, половина
Двенадцатого! О, без пяти!
О, полночь!
О, полдень!
О, полночь!
О, по лбу! О, в лоб!
О, по московскому времени!
О, по Гринвичу
О, по ком звонит колокол!
О, бой часов! О. счастливые!
О, половина седьмого!
О, полдень!
О, полночь!
О, без пяти!



."Ода времени", Новый ключ, Москва, 2010

---

Хайнц Калау, 5 стихотворений

ХАЙНЦ КАЛАУ (р. 1931)

БИБЛЕЙСКОЕ ПРАВИЛО ПРИВЕТСТВИЯ

При встрече мне не подавай руки,
пусть взор твой скроет радость и испуг.
Вдали пустыня, и дома близки,
Спеши пройти, нас видят все вокруг.

Торопит жизнь, и миг берет в тиски,
гроза над нами разразится вдруг!
Ты гнева на себя не навлеки.
Пройди, меня не узнавая, друг.

Я все стерплю, шаги мои легки,
когда же смерть и мой размоет след,
приди туда, где море бьет в виски,
и в бурю мне проговори привет!



МЕТОД СЛАВЫ

Когда мой друг Слава из Новосибирска,
строитель, студент и поэт,
должен принять решение, скажем,
быть ли строителем
или инженером
(поэтом он будет все равно),
или думает, скажем,
о единомышленниках в Китае,
словом, о вещах, важных в его жизни,
он ложится, я сам это видел,
на Землю навзничь,
чтобы ее ощутить
всем своим телом.

И порою Слава, поэт,
там в Сибири, на голой Земле
подолгу не находил решения. Часто
мерз, тугодум, и все же,
говорит Слава, мой русский друг,
с Землей за спиною
думается лучше.

Мне нравится метод Славы.
Поэтому мы порою
лежим в разных точках планеты
спина к спине,
и нет ничего между нами,
кроме Земли.
И одни и те же проблемы
в одну и ту же эпоху.


ДЕНЬ БЫЛ КАК ЧУДО

Ничего от меня не потребовали.
Я мог пойти к тем,
кто строит дома,
собирает плоды в саду,
играет с детьми.
Среди них и я
нашел себе дело.
От меня не потребовали никаких бумаг.
Не спросили, что я
этим хотел сказать.
Вечером я мог подумать,
или спеть песню,
или рассказать случай –
что угодно.
Никто не знал, как меня зовут.
Откуда я, не имело значения.
Для них я был просто
один из них.
Этот день был как чудо.


ПЕСНЯ О СПЕШКЕ

Растут на лугу телята.
Спешит с ножом дармоед.
Наесться – желание свято,
пасти их – времени нет.

Но если бы не было этой спешки,
было бы лучше всем.
Того, что можно иметь без спешки,
они не имеют совсем.

Мужчина дикой гориллой
спешит за женщиной вслед.
Он хочет взять ее силой,
на ласку времени нет.

Но если бы не было этой спешки,
было бы лучше всем.
Того, что можно иметь без спешки,
они не имеют совсем.

Пришелся мудрец по нраву
черни, заполнившей свет.
Его обрекли на славу,
на мудрость времени нет!

Но если бы не было этой спешки,
было бы лучше всем.
Того, что можно иметь без спешки,
никто не получит совсем.


ПРИ КАЖДОЙ ИДЕЕ

При каждой
перспективной идее
собираются
мученики и святые,
всезнайки,
приспособленцы,
мелкие мошенники и
крупные негодяи,
люди долга и
люди, лишенные чувства долга,
прорицатели,
правдолюбцы,
болтуны,
попутчики
и еще много народу,
который просто живет при этом.


HEINZ KAHLAU (g. 1931)

BIBLISCHE GRUSSREGELN


Wenn wir uns treffen, gib nicht die Hand,
sieh mich nicht an und sage mir kein Wort.
Ist Himmel ьber uns und drunter Land,
geh eilig weiter, denn uns sieht uns dort.

Sind da Gewaechse, Huegel, eine Wand,
dann spuere die Gefahr an diesem Ort.
Und siehst du mich von fern im Wuestensand,
sehn mich auch andre. Gehe besser fort.

Denk mich nicht an, es bleibt nicht unbekannt.
Erst wenn ich tot bin, wenn man mich vergisst,
tritt leise an des lauten Meeres Rand
und fluestre in den Sturm, dass du mich gueьsst.




SLAWAS METHODE

Wenn mein Freund Slawa aus Nowosibirsk,
der Brueckenbauer, Student und Dichter,
Entscheidungen treffen muss, beispielsweise —
ob er Brueckenbauer bleiben oder
Konstrukteur werden soll
(Dichter bleibt er sowieso),
oder nachdenkt,
etwa ueber die Genossen in China,
also ueber wichtige Dinge, sein Leben betreffend,
dann legt er sich, wie er mir gezeigt hat,
mit dem Rьcken auf die Erde. So,
dass er sie von den Haenden
bis zu den Fuessen' beruehrt.

Manchmal- braucht Slawa, der Dichter,
dort in Sibirien auf nackter Erde,
lange zu einem Entschluss. Mehrmals
fror dieser Dickschaedel fest, aber,
mit der ganzen Erde im Ruecken,
sagt Slawa, der Russe,
denkt es sich besser nach.

Slawas Methode gefaellt mir.
Mitunter liegen wir deshalb,
Ruecken an Ruecken
und nichts zwischen uns als die Erde
und haben die gleichen Probleme
zur gleichen Zeit.



EIN TAG WIE EIN WUNDER

Niemand wollte etwas von mir.
Ich konnte hingeh n zu denen,
die Haeuser bauten,
die Obst pflьckten,
die mit den Kindern spielten.
Bei ihnen allen konnte ich
taetig sein.
Niemand wollte meinen Ausweis sehn.
Niemand wollte wissen,
wie ich etwas gemeint habe.
Und am Abend durfte ich schweigen,
oder singen,
oder erzaehlen —
wie es mir einfiel.
Meinen Namen wuЯten sie nicht.
Meine Heimat spielte keine Rolle.
Mein Beruf war ihnen egal.
Ich war irgendeiner fьr sie,
irgendeiner von ihnen.
Das war ein Tag wie ein Wunder.


DAS LIED VON DER EILE

Ein Fleisch wдchst auf den Weiden.
Die Schlдchter stehen bereit,
das Fleisch mit Macht zu zerschneiden
es hat zum Wachsen nicht Zeit.

Wenn sie nur nicht solche Eile haetten,
waere es besser fuer sie.
Was sie ohne diese Eile haetten,
kriegen sie nie.

Ein Weib geht durch den Hafen.
Die Maenner stehen bereit,
das Weib mit Macht zu beschlafen,
es hat zum Lieben nicht Zeit.-

Wenn sie nur nicht solche Eile hдtten,
wдre es besser fьr sie.
Was sie ohne diese Eile hдtten,
kriegen sie nie.

Ein Weiser wurde gefunden.
Die Leute stehen bereit,
mit Macht ihm Ruhm zu bekunden,
er hat zur Weisheit nicht Zeit.

Wenn sie nur nicht solche Eile hдtten,
waere es besser fuer sie.
Was sie ohne diese Eile haetten,
kriegen sie nie. Kriegen sie nie.


UNTER JEDER IDEE

Unter jeder
hoffnungsvollen Idee
sammeln sich
Maertyrer und Heilige,
Alleswisser
und Pragmaten,
kleine Gauner und
grosse Schurken,
Pflichtbesessene und
Pflichtvergessene,
Wahrsager,
Rechthaber,
Vorschreiter,
Mitlaeufer und
sehr viele Leute —
die einfach da wohnen.



«Зарубежная поэзия в переводах Вячеслава Куприянова», Радуга, 2009

---

Гюнтер Бруно Фукс, (1928 – 1977), 4 стихотворения

ГЮНТЕР БРУНО ФУКС

СУМЕРКИ

Чей крик на лестнице никак не прекратится,
кто там на подоконнике, немой?
Моя мечта уперла в пол копытца
и, словно пони, вертит головой.

Сейчас не время выходить за двери.
И снова ночь с отчизны жаждет весть.
И шепчет мне: «Летят ночные звери
и слепо натыкаются на жесть».

Перед рассветом, далеко до солнца,
ко мне доносит песню Арарат;
что бедный ангел смотрит мне в оконце,
он звал меня за дверью миг назад.


DAEMMERUNG

Wer hat im Treppenhaus gerufen,
wer sass am Fensterbrett und blickte stumm?
Mein Traum, das Pony mit sanften Hufen,
erschrak so sehr und warf sein Kopf herum.

Die Zeit befielt, im Zimmer wach zu liegen.
Die Nacht ist wieder heimwehkrank.
Sie sprach zu mir Die Fledermдuse fliegen
Und stuerzen manchmal auf das Blech der Fensterbank.

Villeicht schon frьh, im Morgengrauen,
grьsst mich das Lied von Ararat:
ein armer Engel wird in meine Stube schauen,
der auch im Treppenhaus gerufen hat-.





ПОСЛЕ ОБЫСКА

Хорошо, не все они поломали.
Они придут еще вскоре
но все это будет напрасно.

Они подняли шум до полночи,
Они вырвали с корнем цветы,
Они ничего не нашли.

Они просто пришли на смену
Той банде, что вечно
Грозила моему дому.

Я слышу по кругу грохот сапог:
Камни, труба, алебарды,
Портупея, швыряние бомб.

Они вечно ищут только свое оружие.
Им никогда игру не обнаружить,
Чье имя им не произнести.



NACH DER HAUSSUCHUNG

Gut, sie haben nicht alles zerschlagen.
Sie werden abermals kommen,
das wird vergeblich sein.

Sie laermen schon lange vor Mitternacht.
Sie haben die Blumen entwurzelt,
sie finden es nicht.

Sie haben die Rotte nur abgeloest,
die lebenslaenglich
mein Haus umstellt.

Ich hoere den kreisenden Stiefelschritt:
Stein, Blasrohr, Hellebarde,
Patronengьrtel, Bombenwurf.

Sie suchen immer nur die eignen Waffen.
Sie finden nimmermehr das Spiel,
das jenen Namen traegt, der unaussprechbar ist.


ДОМАШНЕЕ ЗАДАНИЕ

Прогрессу
нет охоты
заботиться
обо мне. Что до меня, то
мне тоже неохота
стараться
для прогресса. Ибо
наш брат
уже был
человеком
до всякого прогресса.

Вот так, дитя мое,
и запиши
в свою школьную
тетрадку.




SCHULARBEITEN

Der Fortschritt
hat keene Lust, sich
zu kuemmern um
mir. Und wat mir anjeht, habick
keene Lust, mir
um den Fortschritt
zu kuemmern. Denn
unsereins
war ja
als Mensch
wohl zuerst da.

So, mein Kind, das
schreibste
in dein Schulheft
rein.


НЕКОТОРЫЕ ВОПРОСЫ

Вы пришли из тех мест, где ухо
прикладывают к деревьям? Кто делает эту работу?
Специалисты или простые рабочие?
И сколько платят за это? ( Я бы вас попросил
честно ответить.) И еще скажите,
дает ли прослушивание деревьев основу
для разработки современных кухонных приборов.
Может быть, вы скрипичных дел мастер? Если да,
сколько лет живет скрипка? Вы меня
хорошо слышите? Я говорю
ясно?


EINIGE FRAGEN

Sie kommen aus einer Gegend, wo man das Ohr
an die Baeume legt? Wer ьbt diese Taetigkeit aus?
Gelernte Kraefte oder einfache Arbeiter nur?
Und was verdient man damit? (Ich moechte Sie
bitten, die Wahrheit zu sagen.) Und sagen Sie auch,
ob das Belauschen der Bдume eine Grundlage
bildet fьr die Anschaffung moderner Kuechengeraete.
Sind Sie Geigenbauer vielleicht? Wenn ja, welche
Lebensdauer hat eine Geige? Verstehen
Sie mich? Spreche ich
deutlich?

---

Петер Рюмкорф. 2 стихотворения

ПЕТЕР РЮМКОРФ (1929 – 2008)

***

Осьмушка луны, сирени букет –
и вот уже я размяк.
Выметаю все крохи души на свет,
сколько хранил костяк.

И я из ветхого шкафа наскреб,
что дорого вам и мне:
здесь голода стон и мечты захлеб
набросаны вчерне.

Вот я – Европы блудный сын.
Взгляните, как лик угрюм.
Я стравливаю один на один
содержанье кишок и ум.


***

Ein Achtel Mond, ein Fliederstrauss
Und ich bin aufgeweicht.
Jetzt weide ich meine Seele aus
Solange der Vorrat reicht.

Jetzt krame ich aus dem schдbigen Spind
Was uns tifft und was uns rьhrt.
Der Hunger und die Traeume sind
Im Dunkeln konzipiert.

Ich bin Europas verlorener Sohn.
Siehe die truebe Gestalt!
Ich komme und stelle zur Diskussion
Denken und Darminhalt.



***

Годы без перемен —
провалы в нашей судьбе.
И только напев сирен
в евстахиевой трубе.

В глазах цветущий коралл,
в памяти милый пейзаж -
и вот уже перебрал
рот, сладкопевец наш.

Нас тошнит от широт,
беспредельных на вид.
Над нами нависший свод
когда-то нас отрезвит...



***

Wochenlang, jahrelang
Treiben wir nun in die Leere,
Nur den Sirenengesang
In der eustachischen Roehre.

Im Auge ein Bluetenatoll,
Die paar rosa Erinnerungen;
Wir haben die Schnauze voll,
Mit der wir so schцn gesungen.

Wir haben die Weite so satt,
Weite ohne Massen.
Der Himmel, der uns ueber hat,
Soll uns endlich ersaufen lassen.

---

Бутылка и два стакана -

***

Бутылка и два стакана -
рубиновое стаккато,
чтоб вспомнили два маремана
море цвета заката.

Буря на дне стакана,
и вот уже дно бутыли,
чтобы два маремана
бездонное море забыли.

---

Герман Гессе, Цзу Юн

Герман Гессе



«Последний снег на Чжань-Шане»
(Тема для экзаменационного стихотворения на государственных экзаменах при приеме на службу в 725 году в Чань-ане, столице Танского царства)


Еще вершины гор на северной черте
Превыше облаков возносят седину.
Прозрачный лес стоит в эфирной чистоте,
И стужей ляжет ночь на город и страну.

Когда Цзу Юн сдал это стихотворение, экзаменатор вернул его ему обратно и укоризненно заметил, что оно слишком коротко для экзаменационной работы, в стихотворении должно быть, по крайней мере, восемь строк или более.
Цзу Юн ответил только: «И Дзин», что значит «Смысл исчерпан».
Экзаменатор оценил еще раз и согласился, что стихотворение действительно содержит все, что следовало сказать, принял его, и это высказывание Цзу Юна стало со временем признанной мерой для оценки стихотворений.

(Пятидесятые годы)

Перевод с немецкого

---

Иоганнес Бобровский, (1917 - 1965) - Памяти рыбака

ПАМЯТИ РЫБАКА

Навечно сорочьим пером
белый твой лик
вписан в лесные тени.
Громко прибрежный ветер,
донную рыбу дразня, вопрошает:
кто расставит мне сеть?

Никто. Серой пичугой
ерш проплывает сквозь невод,
строит гнездо для потомков.
Над щучьей пастью глубин -
фонарь,
поплавок.

А кто мне дно просмолит,
умоляет челнок, кто мне слово промолвит?
Кошка трется о столбик,
кто окуня бросит ей?
Да, мы уже тебя позабыли.

Только ветер помнят еще.
И старая щука не верит.
На склоне долгий кошачий вопль:
рушится небо!



ПОЛНОЧЬ В ДЕРЕВНЕ

В распахнутом небе
тяжелым шагом
бредет через тени Сатурн
и свистит своим лунам.

Из провалившейся крыши
был бы он виден, но только
дом, переполненный сном,
словно лесом,
ворочается во сне,
и над дымом его и дыханьем
распахнуты крылья дремлющих птиц.

Пусть не спугнут наших снов
сны чужие и не услышим
гомона звезд и всех
шорохов тьмы, пусть только
кровь шелестит, восходя, упадая,
под сердцем краснокаемной
черновато-синей листвой.

Утром можешь
пепел высыпать в небо
пред грядущим все ближе
шагом Сатурна.


НАМ ОДНАЖДЫ

Нам однажды
ладони наполнит свет –
строфы ночи, бегучие
воды наткнутся на берег
снова, на суровый, безглазый
сон зверья в камыше
после объятий - тогда
встанем мы над обрывом
наяву, под белым
небом, холодным,
плывущим по склону
горы, с каскадами блеска,
где застывает лёд,
словно сошедший со звёзд.

На твоём виске
я хочу невеликое время
жить, забывшись, беззвучно
блуждать заставляя
кровь мою в сердце твоём.


ВОДА

Ты еще говоришь,
вода, говоришь,
ты в чащу пришла небольшими
шагами ветру вослед;
ветер разыскивал реку
во мраке и лодку,
выше плыл месяц, в траве
ты речь его слышишь:
Здесь ветви ивы,
здесь жилище совы.

Но месяц сморит вдаль на огни Синая.
Но вода еще слышит морозы Скифии.
Но птичьи стаи летят высоко над лесом.
Но снег под небом возводит крышу свою.



GEDAECHTNIS
FUER EINEN FLUSSFISCHER

Immer
mit Fluegen der Elstern
dein weiЯes Gesicht
in den Waelderschatten geschrieben.
Der mit dem Grundfisch zankt,
laut, der Uferwind fragt:
Wer stellt mir das Netz?

Keiner. Der vogelfarbne
Stiehling schwimmt durch die Maschen,
baut ein Nest fьr die Brut,
ьber dem Hechtmaul der Tiefe
eine Laterne,
leicht.

Und wer teert meinen Boden,
sagt der Kahn, wer redet
mir zu? Die Katze
streicht um den Pfahl
und ruft ihren Barsch.

Ja, wir vergessen dich schon.
Doch der Wind noch gedenkt.
Und der alte Hecht
ist ohne Glauben. Am Hang
schreit der Kater lange:
Der Himmel stьrzt ein!




MITTERNACHTSDORF

Im verwinkelten Himmel
mit schwerem Fuss
tappt durch den Schatten Saturn
und pfeift seinen Monden.

Aus dem zerbrochnen Dach
war es zu sehen, aber
das Haus ganz voll von Schlaf
wie von Waeldern
ruehrt sich im Schlaf,
auf seinem Atem mit offenen
Fluegeln schlafen die Voegel.

LaЯ uns schlafen einer
des anderen Schlaf und hцren
nicht die Sterne und alle
Stimmen im Finstren, das Blut
nur wie es faellt und zuruecksinkt
mit rotgeraenderten, schwaerzlichen
Blaettern unter das Herz.

Morgen magst du verstreun
Asche ueber den Himmel,
vor die naeherkommenden
Schritte Saturns.

EINMAL HABEN

Einmal haben
wir beide Haende voll Licht —
die Strophen der Nacht, die bewegten
Wasser treffen den Uferrand
wieder, den rauhen, augenlosen
Schlaf der Tiere im Schilf
nach der Umarmung — dann
stehen wir gegen den Hang
drauЯen, gegen den weiЯen
Himmel, der kalt
ueber den Berg
kommt, die Kaskade Glanz,
und erstarrt ist, Eis,
wie von Sternen herab.

Auf deiner Schlaefe
will ich die kleine Zeit
leben, vergeЯlich, lautlos
wandern lassen
mein Blut durch dein Herz.

.
DAS WASSER

Du sprichst noch,
Wasser, du sprichst,
du kamst im Gestrдuch mit den kleinen
Schritten unter dem Wind;
er suchte die Fluesse hinter
der Finsternis und das Boot,
darin der Mond fдhrt, im Heu,
du hцrtest ihn sagen:
Hier sind die Weiden,
hier ist das Eulenhaus.

Aber der Mond blickt hinaus auf die Feuer am Sinai.
Aber das Wasser hцrt die Frцste von Skythien her.
Aber die Vogelschwдrme heben sich ьber die Wдlder.
Aber der Schnee vor dem Himmel errichtet sein Dach.

---

Иоганнес Бобровский, (Русская тема - 2)

РУССКИЕ ПЕСНИ

Марина
в светелке
над скалистым обрывом
напевает, три речки
у нее под ногами, но
ночь и ветер уже
наводят тени.

Краса-девица,
моя березка,
в твоих ветвях,
высоко, висок открытый
подставив месяцу,
я сплю, зарывшись
в свои крылья.

Я сплю –
ты даешь мне крупицу соли,
добытую в неведомом
море, я тебе возвращаю
каплю дождя
из страны,
где не плачет никто.



НОВГОРОД
(Прибытие святого)

Теперь
на заре, свет
наплывает на берег, озеро
восходит до облака,
черны крылья птиц,
и там бело,

где образ плывет
на зеленой доске
темным ликом,
Никола, волна
в зеленых пальцах влечет
по теченью,

и навстречу выходит
Антоний, странник, привел
сюда его камень к воде
без волн, и легко
он ступает на берег,
город виден ему,

башни и крыши,
стены и холм
восходят и падают вместе
с черными, белыми птицами,
и вписана башня
в небесную твердь.

Аминь. Выпал мне крест
на моем пути, говорит
Антоний, каменный –
иди, дурень, иди,
идите, дурни, святые чада,
через дрожащий мост.

Идут они с палками, с тощих
рук свисают лохмотья,
старые птицы, прочь от зимы.

С кликом вышли вы в путь.
Поднимите мне камень.


ПРОСЁЛОК

Лето беззлобно:
уходит по рекам –
жарко и весело:
взрываются розы вокруг.
Но близко морозы Скифии,
с пламенем, а внутри
чёрный обугленный камень.

Оттуда,
от бескрайних
небес он приходит,
за кобылкой, оратай,
в рязанских берёзах,
высоко в их кронах,
кроются грозы, дрожащим
видит он берег, шатает
дальнюю даль.

Микула, былинный
пахарь Руси деревянной,
весёлым ртом припади
к ковшу, будем песню петь,
где в строфах поёт лишь ветер.
Вдруг вечером голос
раздастся, Чаадаева голос,
в сомнении выдыхая
птичий крик.

Дороги:
следы колёс,
следы подков,
трава
и пыль –
лицо земли,
на самом дне рек,
в песке,
который уносит поток.
И в сердце моё. Никогда
оно уже не всплывёт.

РОДИНА ХУДОЖНИКА ШАГАЛА

Ещё над домами
сухой дух лесов,
голубика и мох.
Облаком вечер
нисходит на Витебск, звуча
из собственной тени. Улыбка
пробегает, когда предок
подглядывает с крыши
в день свадьбы.

И мы зависаем во снах.
Но что-то надёжное
брезжит в домашних созвездиях наших отцов,
бородатых, как ангелы, с дрожащими ртами,
с крыльями из пшеничных полей:

Близок грядущему, этот
пламенный звук рожка,
в сумерках, когда город
плывёт через облако,
ал.

ПАСХА

Тьма еще там
на холме, но сходят
прямо дороги, долины
близятся издалека, и с ветром
спускается их крик.

По-над лесом. Река
подступает. Березы
задевают стену, башни,
созвездье над куполом, позолота
на цепях поднимает крест.

Туда
в мрачную тишину
свет, распев, поначалу как будто
под землей, колокольный звон,
петушиный крик голосов

и обьятия воздуха,
звона раскаты, над белой
стеною башни, высокие
башни света, я зрю
твои очи, горят у меня
твои щеки, пылают уста, он
воскрес, Господь, так пойте
очи, пойте щеки, пойте уста,
пой Осанну.

(aus „Schattenland Stroeme“, Stuttgart 1962)

RUSSISCHE LIEDER

Maryna
von einem Turm
ьber die Landschaft der Felsen hinab
singend, drei Fluesse
unter den Fuessen ihr, aber
Nacht und des Winds
Schatten im Flug.

Schoene Geliebte,
mein Baum,
dir im Gezweig
hoch mit offener Schlaefe
gegen den Mond
schlaf ich, begraben
in meine Fluegel.

Schlaf ich —
du reichst mir ein Salzkorn,
geschцpft im unbefahrenen
Meer, ich geb dir wieder
einen Tropfen Regen
aus dem Lande,
wo keiner weint.

NOWGOROD
(Ankunft der Heiligen)

Jetzt,
wie es tagt, das Licht
tritt auf die Ufer, der See
hebt sich auf, eine Wolke,
um seine Fluegel schwarz
die Voegel und weiss,

wo das Bild, ein Holz,
herschwamm, ein gruenes Holz
und ein dunkles Gesicht,
Nikolaj, eine Welle
trugs mit ergrьnten Fingern
hinab in den Strom,

und entgegen kam
Antonij, der Fremdling, ein Stein
fuehrt ihn daher auf dem Wasser
wellenlos, trug einen Mann,
leicht auf das Ufer kam er,
er hatte gesehen die Stadt,

Tuerme und Daecher,
ueber dem Berg die Mauern
steigen und fallen im Flug
der schwarzen und weiЯen Voegel,
und einen Turm, geschrieben
hinauf an den Himmel.

Amen. Es ist mir ein Kreuz
gefallen ьber den Weg,
sagt Antoni j, ein Stein —
Narr, geh, Narr, du auch,
Narren, geht, heilige Kinder,
ueber die Bruecke, die zittert.

Sie gehn mit Stoecken, an duerren
Armen flattern die Lumpen,
Windvoegel, alt, aus den Wintern.

Ihr kommt des Wegs mit Geschrei.
Hebt mir den Stein auf.


DORFSTRASSE

Arglos der Sommer:
er geht mit den Flьssen —
listig und heiЯ:
die Rosen brechen herauf.
Bald die Froeste Skythiens,
flammend und innen
ein Rauchgestein, schwarz.

Dorther,
von den randlosen
Himmeln kommt er,
hinter der Stute, der Pflueger,
in der Rjasanschen Birke,
hoch im Gezweig,
stehn die Gewitter, erbeben
sieht er das Ufer, die weite
Ebene schwankt.

Mikula, wunderbarer
Pflueger im hoelzernen Russland,
heiteren Mundes komm
an die Traenke, wir werden singen,
Strophen singen aus nichts als Wind.
Einmal abends die Stimme
toent, Tschaadajews Stimme,
atmend in der Verzweiflung,
ein Vogelschrei.

Wege:
Raederspur,
Huf spur,
Kraut
und der Staub —

der Erde Gesicht,
auf den Grund der Fluesse gelegt,
in den Sand,
den die Stroemung treibt.
Und in mein Herz. Nie mehr
taudits nun herauf.



DIE HEIMAT
DES MALERS CHAGALL

Noch um die Hauuser
der Waelder trockener Duft,
Rauschbeere und Erdmoos.
Und die Wolke Abend,
sinkend um Witebsk, aus eigener
Finsternis tцnend. Ein schьtt'res
Lachen darin, als der Ahn
lugte vom Dach
in den Hochzeitstag.

Und wir hingen in Traeumen.
Aber es ist Verlaessliches
um unsrer Vaeter Heimatgestirne gegangen,
baertig, wie Engel, und zitternden Mundes,
mit Fluegeln aus Weizenfeldern:

Naehe des Kuenftigen, dieser
brennende Hoernerschall,
da es dunkelt, die Stadt
schwimmt durch Gewoelk,
rot.



OSTERN

Dort noch Huegel,
die Finsternis, aber
die Steige sind recht, aus der Ferne
die Ebenen nahn, mit dem Wind
herьber ihr Schrei.

ueber den Wald. Der Fluss
kommt, die Birkenschlaege
gehn an die Mauer, Tuerme,
Gestirn um die Kuppeln, das goldne
Dach hebt an Ketten ein Kreuz.

Da
in die finstere Stille
Licht, Gesang, wie unter
der Erde erst, Glocken, Schlдge,
der Stimmen Hдhnegeschrei

und Umarmung der Lьfte,
schallender Luefte, auf weisser
Mauer Tuerme, die hohen
Tuerme dues Lichts, ich hab
deine Augen, ich hab deine Wange,
ich hab deinen Mund, es ist
erstanden der Herr, so ruft,
Augen, ruft, Wange, ruf, Mund,
ruf Hosianna.

---

Иоганнес Бобровский ("Русская тема" - 1)

JOHANNES BOBROWSKI (1917 – 1965)
ИОГАННЕС БОБРОВСКИЙ (1917 – 1965)

Иоганнес Бобровский родился 9 апреля 1917 г. в Тильзите, учился в гимназии в Кенигсберге и в Берлинском университете имени Вильгельма фон Гумбольдта, изучал искусствоведение. Был участником христианского сопротивления фашизму.
Был призван в вермахт в 1941 году, тогда и начал писать стихи, тему которых он сам определил позже : “ …Вина моего народа перед народами Восточной Европы от возникновения ордена германских рыцарей и до событий недавнего прошлого”. В конце войны он был взят в плен и работал на шахтах в Донбассе. Вернувшись на родину работал в христианском издательстве “Унион Ферлаг” в Берлине. После выхода в свет сборника стихотворений “Время сарматов” в 1962 году стал сразу признанным поэтом, получившим ряд престижных премий.
Бобровский умер рано, в 1965 году.


ДОН

На холмах деревни
в пламени. Скалы нависли
над берегом. И в долине
загнан поток, выдыхает он
иней, темная тишь
в погоне за ним.

Бело над стремниной. Нависли
тьмой берега. И кони
восходят по склону. И склоны
над берегами
вдруг обнажают
вдали над полями
древние стены, под юной
луною, под небесами.

Там
див кличет
на верху древа,
облака оглушает, птица
вся из печали, кличет
над склонами брега,
слушать велит долинам:
Холм, – говорит, – разверзнись,
выйди, павший, в своих доспехах,
воин, шлем свой надень.


DER DON

Hoch, aus Feuern
die Dцrfer. Ьber den Fels
fallen die Ufer. Aber
der Strom gefangen, Eishauch
wehte er, Stille finster
folgte ihm nach.

Weiss war der Strom. Das hoehere
Ufer dunkel. Die Pferde
stiegen den Hang auf. Einmal,
die Ufer drueben
flogen davon, wir sahn
hinter den Feldern, weit,
unter dem Fruehmond, Mauern
gegen den Himmel.

Dort
singt der Diw,
im Turm,
er schreit an die Wolke, der Vogel
ganz aus Unglueck, er ruft
ueber die Felsenufer,
befiehlt zu hoeren den Ebenen.
Huegel, oeffnet euch, sagt er,
tretet hervor geruestet,
Tote, legt an den Helm.







ВОЛЖСКИЕ ГОРОДА

Прочерк стены.
Башни. Берег уступом. Когда-то
рухнул бревенчатый мост. Вдаль уводили
огнища татар. С бородой клочками
бродячий монах среди ночи
учить приходил. Утро
взрывалось одно за другим, кровью
окрашивалась вода.

Обойди вокруг камня.
Здесь в стеклянный полдень
пред народом простер
Минин руку свою. Крик
крепчал над рекою – причалил
Стенька Разин. Выходили на берег
казаки из Сибири, леса их
шли за ними вослед.

Здесь
услышал я весть,
возвещенную человеком:
войди в свой дом
сквозь замурованный вход
и отвори окно
для прибоя света.


DIE WOLGASTAEDTE

Der Mauerstrich.
Tuerme. Die Stufe des Ufers. Einst,
die hoelzerne Bruecke zerriss. Ueber die Weite fuhren
Tatarenfeuer. Mit straehnigem Bart
Nacht, ein Wandermoench, kam
redend. Die Morgen
schossen herauf, die Zisternen
standen im Blut.

Geh umher auf dem Stein.
Hier im glaesernen Mittag
ueber die Аugen hob
Minin die Hand. Dann Geschrei
stob herauf, den Wassern entgegen, Stjenkas
Ankunft – Es gehen auf dem Ufer
bis an die Hueften im unterholz
Sibiriaken, ihre
Waelder ziehen ihnen nach.

Dort
einen Menschenmund
hoerte ich rufen:
Komm in dein Haus
durch die vermauerte Tьr,
die Fenster schlag auf
gegen das Lichtmeer.




ИКОНА

Башни, выгнутые, обнесены
крестами, в зареве мрачно
вздыхает небо, Иоанн
стоит на холме, город
навис над рекой. Он видит
море приносит брусья,
весла, мертвую
рыбу, лес
хочет зарыться в песок.
На ветру
князь идет, факелы
держит в обеих руках, струит
безмолвные пламена
над равниной


IKONE

Tuerme, gebogen, verzaeunt
von Kreuzen, rot. Finster
atmet der Himmel, Joann
steht auf dem Huegel, die Stadt
gegen den Fluss. Er sieht
kommen das Meer mit Balken,
Rudern, raeudigen
Fischen, der Wald
wirft sich herab in den Sand.
Her vor dem Wind
geht der Fuerst, er schwenkt
Fackeln in beiden Hдnden, er streut
lautlose Feuer
ueber die Ebenen aus.

---

Русские сказки

Солнце вспыхивает на реснице,
И волнуется море в зрачке.
Все благое не может не сбыться,
Если добрая сила в руке.

Словно кокон из ясного шелка,
Ткется время из яви и див.
Вот царевич садится на волка,
Волю хмурого зверя смирив.

Путь-дорога лежит самобранкой,
Но незримые рыщут враги,
Породнились гадюка с поганкой,
И в потемках не видно ни зги.

Будешь праведен, утро развеет
Наваждение мрачных чудес,
И ковер-самолет подоспеет,
С настоящих спустившись небес.

Только вовремя выручи братца,
И невесту от слез отвлеки,
Как за доброе дело не браться,
Если силы твои велики!

---

Карл Кролов, 2 стихотворения

КАРЛ КРОЛОВ (1915 – 1999)


АПЕЛЬСИН И ДВА ЛИМОНА

Апельсин и два лимона,
Нерешенная задача,
Прелесть в поисках закона,
Алгебра плодов тяжелых!

След осиного узора
В желтизне луча дневного.
Лепестки сухие скоро
Ветер сухо унесет.

Апельсин и два лимона,
Крылья тишину приносят.
Зеленью исходит крона,
Парус над командой бодрой.

Небо, голубое око,
Стрел в сердца уже не шлет,
Кончилась его морока,
Чудо в трепете листвы.

Апельсин и два лимона:
Математика восторга,
Письмена дневного звона!
К языку летит язык.
Только старый смысл ворчит.




KARL KROLOW (1915 – 1999)


DREI ORANGEN, ZWEI ZITRONEN

Drei Orangen, zwei Zitronen: —
Bald nicht mehr verborg'ne Gleichung,
Formeln, die die Luft bewohnen,
Algebra der reifen Frьchtel

Licht umschwirrt im wespengelben
Mittag lautlos alle Wesen.
Trockne Blumen ruhn im selben
Augenblick auf trocknem Wind.

Drei Orangen, zwei Zitronen.
Und die Stille kommt mit Flьgeln.
Grьn schwebt sie durch Ulmenkronen,
Seliges Schiff, matrosenheiter.

Und der Himmel ist ein blaues
Auge, das sich nicht mehr schlieЯt
Ober Herzen: ein genaues
Wunder, schwankend unter Blдttern.

Drei Orangen, zwei Zitronen: —
Mathematisches Entzьcken,
Mittagsschrift aus leichten Zonenl
Zunge schweigt bei Zunge. Doch
Alter Sinn gurrt wie ein Tauber.


ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ

Как молния, олива,
Лимон надрезан светом!
За полдень – перспектива,
Что день к распаду клонит.

Шестого часа ртутью
Отяжелило веки.
Бегут по перепутью
Расплывчатые тени.

Потерей дара речи
Наказаны предметы,
И вздрагивают плечи
Холмов, укрытых ветром.

Как влага из бокала,
Ушло пустое небо.
Пронзило воздух жало
Шиповника желаний.

Жди, чтобы все уснуло,
Вся правда – это вечер,
Он на копытах мула
идет и тьму приносит.


DER NACHMITTAG

Ein Blitzen von Olive,
Limone, lichtzerschnittenl
Machmittags-Perspektive
Zeigt den Verfall der Tage.

Die Lider werden schwerer
Vom Silber sechster Stunde,
Die Schatten ungefдhrer
Auf geisterhaften StraЯen.

Und unter Gegenstдnden,
Verlorener als Sage,
Die Schultern und die Lenden
Der Hьgel unterm Winde.

Verdunstend wie ein Wasser
Im Glas: der alte Himmel.
Die Luft trдgt Spuren nasser
Wildrosen der Gefьhle.

Die Wahrheit ist der Abend,
Der kommt, im Arm das Dunkel,
Auf Maultierhufen trabend,
Und Lichter vor den Augen.

---

Гюнтер Грасс, Стихи

GUENTER GRASS (g. 1927)

KINDERLIED

Wer lacht hier, hat gelacht?
Hier hat sich's ausgelacht.
Wer hier lacht, macht Verdacht,
dass er aus Guenden lacht.

Wer weint hier, hat geweint?
Hier wird nicht mehr geweint.
Wer hier weint, der auch meint,
dass er aus Gruenden weint.

Wer spricht hier, spricht und schweigt?
Wer schweigt, wird angezeigt.
Wer hier spricht, hat verschwiegen,
wo seine Gruende liegen.

Wer spielt hier, spielt im Sand?
Wer spielt muЯ an die Wand,
hat sich beim Spiel die Hand
grьndlich verspielt, verbrannt.

Wer stirbt hier, ist gestorben?
Wer stirbt, ist abgeworben.
Wer hier stirbt, unverdorben
ist ohne Grund verstorben.


ГЮНТЕР ГРАСС (р. 1927, Нобелевская премия 1999)


ДЕТСКАЯ ПЕСЕНКА

Кто смеется, что за смех?
Здесь высмеивают всех.
Грех не заподозрить тех,
чей не без причины смех.

Кто здесь плачет, что за плач?
Быть не может неудач.
Здесь не плачь и мысли спрячь,
что не без причины плач.

Кто молчит, кто говорит?
Кто молчит, тот будет бит.
Тот, кто говорит, тот скрыл,
почему он говорил.

Кто играет? В чем игра?
К стенке стать ему пора,
от игры не жди добра,
причиняет боль игра.

Кто здесь гибнет, кто погиб?
Ненадежен этот тип.
Те, кто не сменил личин,
гибнут вовсе без причин.



PROPHETENKOST

Als Heuschrecken unsere Stadt besetzten,
keine Milch mehr ins Haus kam, die Zeitung erstickte,
цffnete man die Kerker, gab die Propheten frei.
Nun zogen sie durch die Strassen, 5800 Propheten.
Ungestraft durften sie reden, sich reichlich naehren
von jenem springenden, grauen Belag, den wir die Plage
Wer haette es anders erwartet. — [nannten.
Bald kam uns wieder die Milch, die Zeitung atmete auf,
Propheten fuellten die Kerker.


ДОЛЯ ПРОРОКОВ

Когда саранча напала на город,
мы остались без молока, задохнулась газета,
отворили темницы и волю дали пророкам.
Они высыпали на улицы, 3800 пророков.
Им дали безнаказанно поговорить и досыта наесться
этой серой скачущей массой,
что мы называли напастью.

Как и следовало ожидать –

появилось опять молоко, вздохнула газета,
пророки вернулись в темницы.


NORMANDIE

Die Bunker am Strand
koennen ihren Beton nicht loswerden.
Manchmal kommt ein halbtoter General
und streichelt Schiessscharten.
Oder es wohnen Touristen
fuer fuenf verquaelte Minuten —
Wind, Sand, Papier und Urin:
Immer ist Invasion.


НОРМАНДИЯ

Бункеры на побережье
не отделаются от своего бетона.
Порой приходит полуживой генерал
и поглаживает амбразуру.
Или набиваются туристы
на пять мучительных минут –
ветер, песок, бумага, моча:
вечно длится вторжение.


IM EI

Wir leben im Ei.
Die Innenseite der Schale
haben wir mit unanstaendigen Zeichnungen
und den Vornamen unserer Feinde bekritzelt.
Wir werden gebruetet.

Wer uns auch bruetet,
unseren Bleistift bruetet er mit.
Ausgeschluepft eines Tages,
werden wir uns sofort
ein Bildnis des Bruetenden machen.

Wir nehmen an,
dass wir gebruetet werden.
Wir stellen uns ein gutmuetiges Gefluegel vor
und schreiben Schulaufsaetze
ueber Farbe und Rasse
der uns bruetenden Henne.

Wann schluepfen wir aus?
Unsere Propheten im Ei
streiten sich fuer mittelmaessige Bezahlung
ueber die Dauer der Brutzeit.
Sie nehmen einen Tag X an.

Aus Langeweile und echtem Beduerfnis
haben wir Brutkдsten erfunden.
Wir sorgen uns sehr um unseren Nachwuchs im Ei.
Gerne wuerden wir jener, die ueber uns wacht
unser Patent empfehlen.

Wir aber haben ein Dach ueberm Kopf.
Senile Kueken,
Embryos mit Sprachkenntnissen
reden den ganzen Tag
und besprechen noch ihre Traeume.

Und wenn wir nun nicht gebrьtet werden?
Wenn diese Schale niemals ein Loch bekommt?
Wenn unser Horizont
nur der Horizont unserer Kritzeleien ist
und auch bleiben wird?

Wir hoffen, daЯ wir gebrьtet werden.
Wenn wir auch nur noch vom Brьten reden,
bleibt doch zu befuerchten,
dass jemand, ausserhalb unserer Schale,
Hunger verspьrt, uns in die Pfanne haut
und mit Salz bestreut. —
Was machen wir dann, ihr Brueder im Ei?

В ЯЙЦЕ

Мы живем в яйце.
Изнанку скорлупы
мы исцарапали неприличными рисунками
и именами наших врагов.
Нас высиживают.

Кто нас высиживает,
тот высидит и наши карандаши.
Однажды, вылупившись,
мы нарисуем тотчас
портрет нашей наседки.

Мы полагаем, что нас высидят.
Мы представляем себе солидное пернатое
и пишем школьные сочинения
о цвете и расе
нашей наседки.

Когда мы вылупимся?
Наши пророки в яйце
спорят за небольшую мзду
о сроках высиживания.
Они предполагают день Икс.

От скуки и действительной нужды
мы выдумали инкубатор.
Мы очень печемся о нашем потомстве в яйце.
Мы с удовольствием бы рекомендовали наш патент
тем, кто бдит над нами.

У нас есть крыша над головой.
Сенильные цыплята,
зародыши со знанием языков
весь день болтают
и обсуждают собственные грезы.

Вдруг нас не высидят?
И не видать дыры нам в этой скорлупе?
Вдруг исцарапанная изнанка –
весь наш кругозор, и так останется навечно?
Надо надеяться, нас все же высидят.

Но если говорить лишь о высиживании,
есть опасение, что кто-то,
вне нашей скорлупы, вдруг проголодается,
выбьет нас на сковородку и посолит.
Как быть тогда, собратья по яйцу?


ASKESE

Die Katze spricht.
Was spricht die Katze denn?
Du sollst mit einem spitzen Blei
die Braute und den Schnee schattieren,
du sollst die graue Farbe lieben,
unter bewoelktem Himmel sein.
Die Katze spricht.

Was spricht die Katze denn?
Du sollst dich mit dem Abendblatt,
in Sacktuch wie Kartoffeln kleiden,
und diesen Anzug immer wieder wenden
und nie in neuem Anzug sein.
Die Katze spricht.

Was spricht die Katze denn?
Du solltest die Marine streichen,
die Kirschen, Mohn und Nasenbluten,
auch jene Fahne sollst du streichen
und Asche auf Geranien streun.

Du sollst, so spricht die Katze
weiter, nur noch von Nieren, Milz und Leber,
von atemloser saurer Lunge,
vom Seich der Nieren, ungewaessert,
von alter Milz und zaeher Leber, aus grauem Topf:
so sollst du leben.

Und an die Wand, wo frьher pausenlos
das grьne Bild das Grьne wiederkдute,
sollst du mit deinem spitzen Blei
Askese schreiben, schreib: Askese.
So spricht die Katze: Schreib Askese.

АСКЕЗА

Кошка говорит.
Что кошка говорит?
Ты должен серым цветом
затушевать невест и снег,
ты должен краски серые любить
и жить всегда под хмурым небом.

Кошка говорит.
Что кошка говорит?
Читай свою вечернюю газету
и наряжайся в мешковину, как картошка,
будь вечно верен этому наряду
и нового себе не заводи.

Кошка говорит.
Что кошка говорит?
Ты должен вычеркнуть моря,
и вишни, маки, даже кровь из носа,
и должен ты то знамя зачеркнуть
и пеплом посыпать герани.

Ты должен, дальше кошка говорит,
жить только почками, печенкой, селезенкой,
прокисшими пустыми легкими,
мочой из почек, обезвоженной,
печенкой высохшей и старой селезенкой
из серого горшка: так должен жить.

И на стене, где раньше неустанно
сквозь зелень снова пробивалась зелень,
ты должен серым цветом
аскезу написать, пиши: аскеза.
Так кошка говорит: Пиши аскезу.


DIE SEESCHLACHT

Ein amerikanischer Flugzeugtraeger
und eine gotische Kathedrale
versenkten sich
mitten im Stillen Ozean
gegenseitig.
Bis zum Schluss
spielte der junge Vikar auf der Orgel. —
Nun haengen Flugzeuge und Engel in der Luft
und koennen nicht landen.


МОРСКАЯ БИТВА

Американский авианосец
и готический собор
друг напротив друга
затонули
посреди Тихого океана.

До самого погружения
играл на органе юный викарий.
Повисли в воздухе ангелы и самолеты –
негде им приземлиться


KLEINE AUFFORDERUNG ZUM GROSSEM MUNDAUFMACHEN – ODER DER WASSERSPEIER SPRICHT

Wer jene Faulnis,
die lange hinter der Zahnpaste lebte,
freigeben, ausatmen will,
muss seinen Mund aufmachen.

Wir wollen nun den Mund aufmachen ,
die schlimmen Goldzaehne,
die wir den Toten brachen und pflueckten,
auf Aemten abliefern.

Und dicke Vaeter
– jetzt, da auch wir schon Vaeter und immer dicker –
absetzen und ausspeien zu koennen,
muss man den Mund aufmachen;

wie unsere Kinder bei Zeiten
den Mund aufmachen, die grosse Faeulnus,
die schlimmen Goldzaehne, die dicke Vaeter
ausspeien werden, absetzen werden.


МАЛЕНЬКИЙ ПРИЗЫВ
К ШИРОКОМУ РАЗЕВАНИЮ РТА

Кто хочет всю эту гниль,
что таится за пастой зубной,
выплюнуть, выдохнуть, –
тот должен разинуть рот.

Нам время настало разинуть рот, –
дрянные золотые зубы,
вырванные нами у трупов,
сдать властям.

И чтобы пухлых папаш –
хотя мы сами уже папаши и пухнем, –
выплюнуть, удалить,
надо разинуть рот;

ибо и наши дети со временем
разинут рот: и старую гниль,
дрянные золотые зубы, пухлых папаш
выплюнут и удалят.


PLOETZLICHE ANGST

Wenn sich im Sommer bei oestlichem Wind
Septemberstaub rцhrt und in verspдteter Zeitung
die Kommentare Mystischer Streifen,

wenn sich die Maechte umbetten wollen
und zur Kontrolle neue Gerдte
oeffentlich zeugen dьrfen-

wenn um den Fussball Urlauber zelten
und der Nationen verspielter Blick
grosse Entscheidungen spiegelt,

wenn Zahlenkolonnen den Schlaf erzwingen
und durch den Traeume getarnter Feind
atmet, auf Ellbogen robbt,

wenn in Gesprдchen immer das gleche Wort
ausgespart in der Hinterhang bleibt
und ein Zuendhoelzlein Mittel zum Schreck wird,

wenn sich beim Schwimmen in Rueckenlage
himmelwaerts nur der Himmel tuermt,
suchen die Aengstlichen rasch das Ufer,

liegt ploetzlich Angst in der Luft.


ВНЕЗАПНЫЙ СТРАХ

Когда летом восточный ветер
взметает сентябрьскую пыль и в запоздалых газетах
комментарии мистикой пахнут,

когда державы хотят сменить положение
и новые приборы для контроля
официально применять разрешено,

когда отпускники гнездятся на футбольном поле
и наций отсутствующий взгляд
серьезные отражает перемены,

когда колонны цифр ко сну склоняют
и в сновидения укрытый враг
крадется по-пластунски, дышит,

когда в речах одно и то же слово
всегда приберегается к концу
и спичка делается поводом к испугу,

когда плывешь по морю на спине
и над собою видишь только небо,
в тревоге ищешь снова, где же берег,–

тогда внезапный страх разлит вокруг.


ZUGEFROREN

Als es kaelter wurde,
das Lachen hinter den Scheiben blieb,
nur noch als Paeckchen und Brief
zweimal am Tage ins Haus kam,
als es kaelter wurde,
rьckte das Wasser zusammen.

Wer etwas versenken wollte,
der Dichter villeicht einen Hammer,
der Moerder drei mittlere Koffer,
der Mond ein Pfund weissen Kдse,
wer etwas versenken wollte,
stand vor verriegeltem Teich.

Kein Lot gab mehr Antwort,
kein Stein, der durchfiel,
grьnschielende Flaschen lagen dem Eis an,
bodenlos und vergeblich rollte der Eimer,
kein Lot gab mehr Antwort,
und alle vergassen, wie tief.

Wer Glas zerbricht,
die Jungfrau nicht schon am Sitzen erkennt,
wer hinter dem Spiegel ein Ei aufstellt
und vor dem Spiegel die Henne,
wer Glas zerbricht,
weiss immer noch nicht, was der Frost verbirgt.

ЗАСТЫВШЕЕ

Когда похолодало,
остался смех за окнами –
лишь как письмо или пакет
два раза в день еще являлся в дом,
когда похолодало,
вся съежилась вода.

Кто что-нибудь хотел утопить,
поэт, к примеру, молоток,
убийца – три небольших баула,
луна – фунт белого сыра,
кто что-нибудь хотел утопить,
стоял перед замкнутым прудом.

Лот больше не дает ответа,
не канет камень на дно,
бутылки впаяны в лед, зеленеют,
дна не достигнет ведро,
лот больше не дает ответа,
все забыли, как здесь глубоко.

Кто стекло разобьет,
тот не узнает сидящую деву,
кто позади зеркала ставит яйцо
и перед зеркалом наседку,
кто стекло разобьет,
никогда не узнает, что скрыто за стужей.


Перевод с немецкого

«»Зарубежная поэзия в переводах Вячеслава Куприянова», «Радуга», 2009

---

Эрих Фрид (К 90-летию со д.р. – 6 мая 2011)

ДВОЕ КРИЧАТ

Первого слушают
второго нет
Первого унимают
вступают в дебаты

Второй все кричит
и вот до него снисходят
И спрашивают в рупор:
«Вы зачем открываете рот?»
Он кричит: «Вы же слышите!»

Отвечают: «Но слышим ни звука»
А он все кричит
и к нему направляют первого
который уже не кричит
а просто шлепает ртом

И вот второму кричат:
«Поучитесь кричать у первого!
Его крик нам понятен!
Он вдохновляет нас!»

И первого снова уводят
оставляя кричать второго
Улицу оцепляют
чтоб его никто не услышал

И приносят ему газету
с его портретом
под которым написано:
Безмолвный наш ротозей»

Он кричать пытается громче
он падает и умирает
Первому поручают
прошептать надгробную речь


ПРЕДВИДЕНИЕ ПОБЕДЫ

Сизиф
пропылен
и по горло сыт
прахом
своего камня
он в страхе:
камень все меньше

Бессмысленный
вечный
окаянный
смысл его труда
сам
оказался проклят

Все меньше
вместе с мельчанием камня
сострадание тени
что придавало силы
его бессилию

Скатится скоро
лишь камешек
по избитому склону
Что останется?
Только мука
сознавать себя
пережившим муку



БИБЛИОТЕКА

Когда все книги
прочитали друг друга
они решили
устранить людей

но долгое чтение
подорвало их мощь
и они написали об этом
новые книги

ставшие новым каноном
человеческой человечности
не овладеешь им
и тебя устранят



ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ УСЛОВИЯ

Важно
не только то
что человек
правильно
думает

но и
что тот
кто правильно думает
является
человеком

---

Приятно жить в родной стране...

***



Приятно жить в родной стране
Среди забытого народа
И боли чувствовать в спине,
Когда меняется погода

От зноя летнего к дождю,
От потепления к морозу,
От императора к вождю,
И от забвения к прогнозу.

А также быть в чужой стране
Среди умеренного чуда,
Где ждут спокойно в стороне,
Когда исчезнешь ты оттуда.

И жить потом на небесах,
Которым я и ныне внемлю,
Где ангел, стоя на часах,
Следит: не смотришь ли на Землю…

---

Пять сонетов

СОНЕТ К ДОЖДЮ

Спешите пить весенний сок –
Надрезана кора березы.
И рифмами стекают слезы,
Вот ликования исток.

На языке презренной прозы
Все проще: снег давно размок,
Растаял в небе, как дымок,
И первые сгущает грозы.

Дождь наш насущный даждь нам днесь!
Чтоб осенью мы были сыты,
Его зерном уравновесь!

Вот в небе закрома открыты,
И я уже не жду защиты:
Иду в дожде весеннем весь!



ДЕТЕКТИВНЫЙ СОНЕТ

Он их агент. А мы считаем – наш!
Те своего хватают, как чужого!
Побег. Обмен. Преследует сурово
Злодея обаятельный типаж.

Когда излишним станет шпионаж,
А тоске по приключениям былого
Зеваки не потребуют ли снова
Угонов, драк, и грандиозных краж?

Здесь пригодятся старые картины,
Где выявлены вовремя кретины,
На наше посягнувшие добро!

Весь труд ума заменит сила зренья
И новизну – внезапность повторенья.
Не зря скрипит старинное перо!


ЛЮБОВНАЯ ДРАМА

Её он любит, только он – не тот,
Ведь он в любви не смыслит ни блина,
И потому в другого влюблена,
Она с ним половую жизнь ведёт.

И тот, кому она ещё жена,
Он был бы рад потребовать развод,
Но медлит, уяснив, что заберёт
Машину с дачей у него она.

Тем временем достойный антипод
Узнав, что ожидается приплод,
Твердит, что это не его вина.

А муж рогатый, грозный от вина,
Уже с ножом готовится в поход,
Но здесь реклама будет включена.


***

Прелестно в стиле страстного Петрарки
Воспеть любовь, что в женском сердце скрыта,
Полет мечты над суетою быта,
Над маревом от стирки или варки.

Судьба скупа на щедрые подарки.
Страдает у разбитого корыта
Подруга импозантного бандита,
Расстрелянного в модной иномарке.

О красота, достигшая зенита,
Тебе от света собственного жарко,
И как тебе страшна твоя орбита!

Богиня, королева и дикарка,
Как быстро в тень твоя уходит свита,
И краток путь от солнца до огарка!


МОТИВ ПЕТРАРКИ

Потерян лад, но это не раздор,
бессонница, но длится сновиденье,
в затворничестве чувствую простор,
теряю все, но ширятся владенья.

Сиянье заволакивает взор,
и тьма приносит яркие виденья,
уста молчат, но долог разговор,
и взлетом представляется паденье.

В моих ладонях вспыхивает крик,
Я замерзаю в пламени пожара,
льдом вечности пронизывает миг!

Безвинному, за что мне эта кара,
влечением к тебе мой дар велик,
твоя же прелесть – в отверженье дара.



(«Ода времени», Новый ключ, Москва, 2010)

---

От имени прыщей

(старая статья. пусть не пропадает)

Как СМИ защищают русскую литературу

Назойливо обращает на себя внимание рекламная кампания по пропаганде книги под названием «Голубое сало». В воскресенье 30 июня в программе «Итоги» роль пресловутого Лени Голубкова была доверена многозначительному Киселеву.

Какова риторика этой кампании?

Если при большевиках было принято говорить - я эту книгу не читал, но я ее осуждаю, то при рыночном режиме она вывернута наизнанку: я эту книгу не читал, но она несомненно хорошая. И вот вальяжный Киселев опрашивает защитников культуры, вряд ли знающих о чем конкретно идет речь. И обстоятельный политик Лукин, конечно, попадается на эту удочку, видимо, ему с детства внушили, что книги рвать не хорошо. Беллетрист Улицкая угрожает зрителям (специально пригласили?), что если не относиться подобострастно к Сорокину, по всей России запылают костры с книгами. Вслед за этим противников означенного мирового имени (движение «Идущие вместе») огульно причисляют к скинхэдам: порнография им, видите ли, не по душе. Вот и фашисты были против порнографии.

Второй демагогический трюк. Большевики со времен Троцкого апеллировали к молодежи, понимая, что это наиболее внушаемая аудитория. Критик Л. Аннинский упоминает Сорокина с Ерофеевым в числе авторов, определяющих состояние нынешней литературы, потому что от них «тащится молодежь». Она от них «угорает» («Лит. учеба № 2, 2002, стр. 40). Симптоматичная лексика. Статистика уверяет, что на несколько порядков больше молодежи тащится вовсе не от литературы, а от наркотиков. В традиционной культуре было принято возделывать (индо-европейский корень), то есть воссоздавать себя как человека через культуру, или любоваться (дальневосточная традиция) чем-то достойным человеческого восприятия. Пушкин или Шекспир плохи уже потому, что ими можно наслаждаться, сопереживать, но не тащиться. И чтобы привлечь на свою сторону молодежь, (самый перспективный покупатель) надо ей продемонстрировать профанное мнение «отживших свое» пенсионеров, которых кто-то заставил прочитать явно не про них написанное. Вот и выставляет их на посмешище центральное телевидение. Вот они кричат во весь экран, что их тошнит от того, что они прочитали. Правильно, тошнит. Но кто заставил их это прочитать?

Это лишь повторение лукавого приема: критика от лица несведущих, от профанов. «Прогрессивные» большевики использовали этот прием с успехом в советское время. Например, написал молодежный кумир: «Из икон, как из будок лаяли / кобели, кобели, кобели». Молодежь тащится, для государства безбожников это вполне приемлемо, но были и тогда читатели, которых кощунство возмущало, и чтобы «отвести» от любимого автора справедливый гнев, тогдашние партийные газеты давали подборку наивных писем пенсионеров и полковников в отставке, но не осмеливались дать слово компетентному критику.

Было ли сказано в передаче «Итоги» о том, что же так возмутило вполне юных «Идущих вместе» и примкнувших к ним пенсионеров? Ведь порнография здесь только громоотвод.

Речь идет не о порнографии как таковой, когда одни стыдливо стараются на что-то прикрыть глаза, а другие истошно вопят о расширении сознания. Можно напомнить еще об одном рекламном акте: на радиостанции «Эхо Москвы» в интервью с известным польским кинорежиссером Занусси ему тоже был навязан разговор о «порнографии» Сорокина, ссылаясь при этом на пример Рубенса, его, дескать, тоже в этом обвиняли. Умный Занусси ответил на это указанием на свое право не читать определенные вещи.

Итак, речь должна идти не об извечно сомнительном определении порнографии, спор о ней, как правило, всегда привлекает интерес к самому порнографу. Речь о том принципе отрицания культуры и традиции, на чем основана вообще «новизна» постмодернизма. «Для меня постмодерн - это полный разрыв с традиционной литературой», - утверждает Вик. Ерофеев, и это в принципе ложное утверждение позволяет делать далее любые безосновательные высказывания. Он и делает это в последней заказной телепередаче: раньше были Чехов, Бунин, а вот теперь время другое (что бесспорно), поэтому его адекватно отражают другие великие, то есть сам говорящий и его подзащитный. Кроме этого наглого уравнивания себя с классиками, стоит обратить внимание на представление о литературе как отражении действительности, характерное как раз для ими же (постмодернистами) охаянного соцреализма. И самое главное - эти высказывания с телеэкрана рассчитаны на безответную массовую аудиторию. Не считать же аудиторией самих говорящих, где все ответы заранее просчитаны, (включая «подставленного» Лукина). Писатель свободен!

А как быть тогда со свободой читателя? Тот же Ерофеев нам объясняет: «Само понятие автора - это уже устарелое понятие, и надо от него избавляться. Поэтому переход в состояние, когда читатель становится свободным интерпретатором и когда писатель не бьет его по рукам (подч. мною, В.К.)… - это момент высвобождения…» И далее: «…русский постмодерн - это настоящее проявление свободы, поскольку здесь ни критик, ни читатель еще до этой свободы не дошел, Здесь постмодерн - это и скандалы, и сплетни и обиды…» («Постмодернисты о посткультуре», Москва, 1996, стр. 108).

В чем здесь демагогия? Не только в том, что тяжелая артиллерия средств массового оповещения защищает «автора», от которого следует «избавляться». Не только в том, что автор свободен, а читатель, которому с одной стороны дана свобода «интерпретации», но с другой стороны ему тут же дадут «по рукам», так как он до этой свободы не дорос, если не испытывает восторга, скажем от поедания дерьма писателем Сорокиным (в одном из интервью этот любимец интеллигенции признается, что поедание говна для него не метафора, он его действительно ел). И критик тоже заранее предупрежден, чтобы не вылезал.

Ведь говорится якобы о литературном характере постмодернизма, но к его методам причисляются «скандалы и сплетни». Но почему тогда не ожидать, что явление нелитературное - скандал и сплетня плюс телесные нечистоты вызовут нелитературную реакцию читателей? Бунт возмущенного читателя, может быть, не лучше, но и не хуже писательского скандала.

Можно вспомнить еще один рекламный ролик. Из получасовой беседы Вик. Ерофеева с В.Сорокиным по телеканалу «Культура» в прошлом году запомнилось одно высказывание Сорокина: «народ - быдло». Поскольку сказано по каналу «Культура», то это, похоже, вписывается в некую культурную политику, и раз сказано по-русски и в России, то имеется в виду русский народ

Одним из свойств постмодернизма является не просто разрыв с традицией, а активное на ней паразитирование, при чем сам паразит желает быть более крупным, более видимым, нежели попираемая им «традиция».

Поделюсь впечатлениями от «мировой известности», на которой так настаивал в «Итогах» Вик. Ерофеев. На суперобложке книг В. Сорокина, изданных швейцарским издательством «Хафман», черным по белому написано, что это единственный автор, которого в России сегодня можно поставить рядом с Толстым, Тургеневым… Это позволяет Вик. Ерофееву в уже упомянутой, довольно скучной беседе со своим коллегой прямо обратиться к нему - тебя на Западе считают современным Львом Толстым, с чем современник скромно соглашается. Так как беседа идет далее по заместительному принципу рекламы - о чем угодно, но не о самом творчестве, то хорошо бы обратиться к печатному высказыванию автора с мировым именем о его «родстве» с Толстым в интервью под названием «Литература как кладбище стилистических находок»: «Я получаю удовольствие в тот момент, когда литература становится телесной и нелитературной… Толстой не описывал, как пахли подмышки или прыщи Болконского… а я этим занимаюсь». («П. о П.» Стр. 124) Оставим фрейдистам и психиатрам толкование этого сорокинского откровения. Возможно, прыщавая молодежь должна от этого «тащиться». Но как быть с комплексом неполноценности по поводу возрастного исчезновения прыщей?

В немецком городе Мюнстере мне довелось однажды побывать на авторском вечере В.Сорокина, который открыл глава славянского семинара профессор Шпреде. Сочинение автор пел сам (он действительно «пел»), прерываемый чтением немецкого профессионального актера. Пел он вот о чем: некто гниет и разлагается, его несут в ванне три сестрички в лес, где достают шприцы и выкачивают гной из его предстательной железы, который затем вводят во все березы и осины, из которых от этого вырастут «русские богатыри» и которые «выебут всех русских баб». А сестричек зовут Вера, Надежда, Любовь. Следуют бурные аплодисменты. Видимо, что-то прояснил немецкой публике о русском народе писатель с мировым именем. Почему бы не предложить и нашему телевидению вместо обиняков рекламы показать «лицом» сам продукт? И Киселев прокомментирует, дав отповедь тем, кому это не понравится. Я еще, помнится, на том вечере в Германии пожалел, что уголовная грубость русского мата неадекватно переводится на «цивилизованные» языки, но поговаривают, что русский мат собираются ввести в курс русистики университетов. Скоро мы найдем, наконец, общий язык с Западом!

Интересен был вопрос, заданный затем на чистом русском языке: «Господин Сорокин, вы обещали похоронить русскую литературу, когда вы ее, наконец, похороните?» И похоронных дел мастер ответил следующее: да, действительно обещал, и похоронит, и вот почему. Советская власть (это, надо полагать, кроме ее прочих подлостей) подморозила все эти фигуры, а теперь этой власти нет, вот они разморозились и смердят, и нам со товарищи следует их похоронить. Вопрос: Кого вы имеете в виду? Ответ: Ну, этих, Пушкина, Достоевского, Толстого… Аплодисменты. Такой вот Лев Толстой. Еще один вопрос: Что вы думаете о русском языке? Ответ короткий: Русский язык устарел. Вопрос: А что же тогда не устарело, на что надеяться? Ответ: Язык телевидения. Аплодисменты.

Хороший ответ, из него следует, что язык телевидения - не русский язык, и посему это телевидение не даст в обиду своего апологета.

Вообще это мировое явление создано зарубежными славистами, которые не любят русскую литературу, а тащатся. Впервые сочинение Владимира Сорокина «Русская бабушка» был обнародован в ФРГ. Во вступлении слависты сетовали: свобода, перестройка, а вот это все еще не печатают! В этом повествовании два плана: на одном «русская бабушка» одиноко живет в своей деревне, она горюет по своим детям, погибшим на войне. А на втором плане бабушка буквально вопит благим матом, излагая свое желание - покакать. И здесь этот акт получает чуть ли не свою «идеологию». Когда Сорокин пишет для немцев: «У меня у жопе Бог» - и т. п., то немецких язычников это не оскорбляет, это же «русский» Бог, там ему и место… Я на симпозиуме в Евангелической академии баварского города Тутлинга спросил немецких славистов: а если бы этому глумлению была подвергнута не русская, а немецкая бабушка, был бы восторг столь же единодушным? Мне мудро ответил евангелический пастор: когда корова стоит в стойле, она не только дает молоко, но и какает. Как не вспомнить здесь определение канадского профессора Серафимы Ролл: «…тексты Ерофеева и Сорокина …являются свежей струей в современной русской литературе». («П. о П.» Стр.20) Теперь ясно, из какого места эта струя. Я тогда предположил, что пьют при этом все-таки молоко, а не все остальное, на что получил уже более академический ответ: Интересно вы рассуждаете, коллега, но мы придерживаемся другого мнения.

Завершает же «Русскую бабушку» сцена, где застывают рядом, как эмблема, православный священник и фашист-эсэсовец. Как два брата. Кому-то из «коллег» это соседство кажется нормальным. И пусть читатель интерпретирует, как хочет, но в тех пределах, чтобы ему за это не дали по рукам и не обвинили самого в фашизме, если его возмутит подобное безобидное соседство. Нельзя выходить за пределы, которые позволены только самому автору! Толерантность нужна, а то костры с книгами запылают. Ведь мы уже привыкаем к тому явлению цивилизации, когда бывшие нацисты выходят на парад в бывших «братских» республиках?

Почему же русский «постмодерн» так усердно поддерживается и внедряется именно на Западе? Я вижу в этом следующий момент (эффект «русской бабушки»): Западный постмодернизм редко опускается до открытого хамского глумления над собственной культурной традицией. Предложите немцам «похоронить» гниющего Гете! А Пушкина пусть хоронят. Там национальные культуры остаются национальными. Другим же предлагаются изложенные квазинаучным языком рецепты: «национальная основа…и языковая ограниченность (?) уступают место более многозначным понятиям и транснациональной значимости» (Серафима Ролл, стр. 12). Чем не «постбольшевизм»? Но глумление над чужой традицией силами тех же «чужих», это привлекает и развлекает. Еще мерзкий парадокс: говорят о «транснациональности» постмодернизма, но воспринимается-то все как раз наоборот! Я слышал от немецких читателей Сорокина буквально следующее, - а что, действительно русские говно едят? Национальная черта? И когда постмодернисты, как марксисты, твердят о своем (якобы) адекватном отражении российской действительности, то это совпадает со скрытыми (и не всегда скрытыми) мотивами отношения к России как к опасной и враждебной цивилизации. Кто имеет дело с Западом, должен это ощущать.

Почему же у нас, в ущерб классике и традиции наши сервильные СМИ, используя прием неполноты информации, ретиво поддерживают только коммерческую культуру? Один из ответов дает тот же канадский профессор (кстати, российско-советского происхождения) Серафима Ролл устами тоже «постмодерниста», но более трезвого, - Михаила Берга: «Появление коммерческих изданий волнует Берга не столько тем, что они «выживают», сколько тем, что они, подобно западным изданиям, преследуют политику санкционирования любого новшества в ущерб более отрефлексированным формам культурологического анализа, который бы рассматривал взаимоотношение культуры и идеологии. Он весьма критически относится к столичной политике непременного соединения коммерческого и литературного успеха и к появлению литературных звезд, возведенных в статус не «народным признанием», а коммерческой прессой». (стр.13) Сама Ролл не совсем с этим согласна. Но отсюда вывод, совпадающий с практикой наших СМИ: все эти чисто коммерческие акции по созданию «звезд» ведут только к созданию порочного круга, создают круговую поруку этих самых звезд, не только не допускающих в сферу успеха конкурентов, но даже не допускающих критики литературной.

И вот тут-то закономерным образом возникает критика телесная и нелитературная - демонстративная, уличная, когда те, кого Сорокин определяет как «быдло», быдлом быть не хотят. Умеют ли - другое дело, но не хотят. Собственно говоря, им-то слова на телевидении не дали. Их зато наши демагоги подверстывают к скинхэдам.

Вред, нанесенный Леней Голубковым более-менее известен. Известно и то, что телевидение, которое не могло не знать, что пропагандирует мошенничество (МММ и пр.), не понесло за это никакой ответственности, хотя и заработало на рекламе свои деньги. Теперь бунтуют уже не вкладчики, а люди, озадаченные навязанным им сломом культуры. Можно ли оценить еще и моральный вред, наносимый обществу, когда неполнота информации заведомо переходит в дезинформацию? Где граница, перейдя которую, электронная цивилизация начинает угрожать духовной культуре? Возможна ли в системе СМИ разумная критика как иммунная система культуры? У меня один ответ: надо учиться распознавать ложь, надо учить распознавать, начиная со школы, механизм коммерческого обмана, механизмы воздействия на массы, эти механизмы известны, и надо их знать, чтобы нас не считали за быдло, ни дома, ни на Западе, ни на Востоке.
P.S.
Реформы г.Фурсенко ведут как раз к обратному.

---

Ветхий Пушкин

Ночь. Никто не постучится,
И никто не позвонит.
Только в лампе свет звенит.
И раскрытая страница
Буквы темные качает.
Опускается туман,
И сгущается, не тает.
Возвышающий обман,
Нас уже не утешает.
До смерти знакомый стих,
Недочитанный затих
На устах. Из рук моих
Ветхий Пушкин выпадает.

"Ода времени", 2010

---

Р.М.Рильке, Карусель

КАРУСЕЛЬ

(JARDIN DU LUXEMBURG)

Тень крыши совершает оборот
за крышей вслед, и дальше табуны
коней пятнистых из такой страны,
что долго медлит, прежде чем прейдет.
Иной в коляску пеструю впряжен,
но все хранят достоинство на мордах,
свирепый лев, он рыжий, но из гордых,
и вот опять все тот же белый слон.

И как в лесу, такой же здесь олень,
но он оседлан, бледная в седле
сидит девчонка, догоняя тень.

На льва уселся молодец верхом,
вцепившись в гриву, управляет он,
лев скалит зубы, дразнит языком.

И вот опять все тот же белый слон.

Потом несут по кругу жеребята
блондинок юных, но для этой скачки
уже больших, и те глядят, чудачки,
растерянно и даже вверх куда-то.

И вот опять все тот же белый слон.

То вверх, то вниз, по кругу карусели
несется этот разномастный строй,
цвета смешались, нет конца и цели,
и не понять, кто первый, кто второй.
Лицо мелькнет, но разве вы успели,
поймать его улыбку: пролетели
лишь тени, ослепленные игрой.

KARUSSEL

Jardin du Luxemburg

Mit einem Dach und seinem Schatten dreht
sich eine kleine Weile der Bestand
von bunten Pferden, alle aus dem Land,
das lange zцgert, eh es untergeht.
Zwar manche sind an Wagen angespannt,
doch alle haben Mut in ihren Mienen;
ein bцser roter Lцwe geht mit ihnen
und dann und wann ein weiЯer Elefant.

Sogar ein Hirsch ist da, ganz wie im Wald,
nur daЯ er einen Sattel trдgt und drьber
ein kleines blaues Mдdchen aufgeschnallt.

Und auf dem Lцwen reitet weiЯ ein Junge
und hдlt sich mit der kleinen heiЯen Hand,
dieweil der Lцwe Zдhne zeigt und Zunge.

Und dann und wann ein weiЯer Elefant.

Und auf den Pferden kommen sie vorьber,
auch Mдdchen, helle, diesem Pferdesprunge
fast schon entwachsen; mitten in dem Schwunge
schauen sie auf, irgendwohin, herьber -

Und dann und wann ein weiЯer Elefant.

Und das geht hin und eilt sich, daЯ es endet,
und kreist und dreht sich nur und hat kein Ziel.
Ein Rot, ein Grьn, ein Grau vorbeigesendet,
ein kleines kaum begonnenes Profil -.
Und manchesmal ein Lдcheln, hergewendet,
ein seliges, das blendet und verschwendet
an dieses atemlose blinde Spiel...

---

Р.М.Рильке. Конец осени

КОНЕЦ ОСЕНИ

Как все меняет вид,
вот ныне моя забота:
приходит иное что-то
и милует, и мертвит..

От ряда к ряду сад
все тоньше и все желтее ,
от желтой листвы в аллее
к опавшей ведет распад,
а путь все дальше лежит.

И вот даже море во мгле я
вижу сковозь сеть древес:
всей этой дали довлея,
все ближе и тяжелее
запретная твердь небес.


ENDE DES HERBSTES

Ich sehe seit einer Zeit,
wie alles sich verwandelt.
Etwas steht auf und handelt
und tцtet und tut Leid.

Von Mal zu Mal sind all
die Gдrten nicht dieselben;
von den gilbenden zu der gelben
langsamem Verfall:
wie war der Weg mir weit.

Jetzt bin ich bei den leeren
und schaue durch alle Alleen.
Fast bis zu den fernen Meeren
kann ich den ernsten schweren
verwehrenden Himmel sehn.

---

Говорят...

ГОВОРЯТ…

Мы живем под собою не чуя державы.
Регионы вот-вот превратятся в анклавы.
Вместо общества нас окружают оравы.
Попираются мысли и портятся нравы.

А еще говорят, это только начало,
Нас еще не достали тиски капитала!
Караул! Мы в руках мирового кагала!
Мы в Европу идем. Только этого мало.

Повышается уровень среднего класса,
Но под ним расползается косная масса.
Говорят, возникает новая раса.
А народ в ожидании смертного часа.

Хорошо тем, кто встал под знамена рекламы,
Тем, кто честь потерял, но сберег килограммы,
Кто очнулся от дремы для фарса и драмы,
Кто свои балалайки сменил на там-тамы.

И еще говорят, надо строить мечети!
Нет, спасенье России в своем Пиночете!
Или самое время взять в руки мачете?
Что ж, возможно правы как и те, так и эти.

А пока что мы все у тюрьмы на примете…



"Ода времени", Новый ключ, 2010

---

Утро исполнения желаний

Такое прозрачное утро
как будто все дети с аквариумами
бегут к морю

чтобы выпустить в море
золотых
рыбок

Накопились желания

Надо только состариться
и забросить
сеть

---

Пластинка

начинается с одинокого плача
потом уже слово за словом
потом разделяются голоса
на мужской и женский
о это пение
смех
вмешиваются новые голоса
снова плач
пение
снова смех
и звучат многоголосые хоры

так все быстрее
по черному диску
чувствуя над собой
иглу

чувствуя над собой
вращение смутной вселенной
и в ясной собственной глубине
вращение темного омута

все кончается плачем
или смехом
уже над тобой

чем ближе к стержню вселенной
тем стремительнее вращение
смех и плач отбрасываются на края
еще остается и держится твое слово
остается
немое
упорство стержня

ты уходишь все глубже
и слышишь
голоса над собой

и переводишь дух

между сменой
иглы
или диска



"ОДА ВРЕМЕНИ", Новый ключ, 2010

---

Больше свободы

Стало больше свободы
В камерах побелили потолок
И стало просторней

С окон убрали решетки
Но убрали и окна
Зато больше внимания дверям

Надстроили стены
Теперь на тюремном дворе
Вы можете выше

Подбрасывать свой мячик




"ОДА ВРЕМЕНИ", Новый ключ, 2010

---

Р. М. Рильке - Из штормовой ночи - из цикла

6.

В такие ночи похожи все города,
все флагов полны.
И бурей за флаги унесены,
словно за волосы, в глубь страны,
чьи очертания неясны,
и реки без русел текут.
И в каждом саду одинокий пруд,
и тот же дом на краю пруда,
и в каждом доме тот же огонь;
и все люди похожи, как города,
и все прячут лицо в ладонь.

---

Последний день

На третий день
вернулся голубь
на Ноев ковчег
с бомбой в клюве

Еще нет земли
но уже есть

воздух

---

Р. М. Рильке -Гость

Что значит гость? Я гостем был у Вас.
А каждый гость по древнему укладу,
не ведая о том, взывает к ладу
и сам к себе добрее в этот час.

Пришёл, ушел. Да, гость неудержим,
но, чувствуя, что близок он кому-то,
он держит равновесие уюта,
как ось между знакомым и чужим.

Люцерн, 13 ноября 1919



DER GAST

Wer ist der Gast? Ich war’s in Ihrem Kreis.
Doch jeder Gast ist mehr zu seiner Stunde;
denn aus des Gastseins ururaltem Grunde
nimmt etwas an ihm teil, was er nicht weiss.

Er kommt und geht. Er ist nicht von Bestand.
Doch fьhlend plцtzlich, dass man ihn behьte,
erhдlt er sich im Gleichgewicht der Gьte
gleich ferne von bekannt und unbekannt.

Luzern, 13 November 1919

---

Р.М.Рильке. Смерть поэта

Его лица смертельна крутизна,
но в нем еще не все окаменело,
нисходит мерно мир с его предела,
и мысль его, что миром всем владела,
с него плывет в пустые времена.

Кто знал его, казалось, до конца
не сознавал, что он и мир — едины,
что эти побережья и глубины
и гладь воды — черты его лица.

Его лицо — простор и даль потока,
где гаснет отражение высот,
и эта маска, что сейчас замрет,
так откровенна, словно подоплека
плода, что на ветру уже гниет.



DER TOD DES DICHTERS

Er lag. Sein aufgestelltes Antlitz war
bleich und verweigernd in den steilen Kissen,
seitdem die Welt und dieses von-ihr-Wissen,
von seinen Sinnen abgerissen,
zurьckfiel an das teilnahmslose Jahr.

Die, so ihn leben sahen, wussten nicht,
wie sehr er Eines war mit allem diesen;
denn Dieses: diese Tiefen, diese Wiesen
und diese Wasser waren sein Gesicht.

O sein Gesicht war diese ganze Weite,
die jetzt noch zu ihm will und um ihn wirbt;
und seine Maske, die nun bang verstirbt,
ist zart und offen wie die Innenseite
von einer Frucht, die an der Luft verdirbt.

---

Р.М.Рильке. Ах, как это нас занимает...

Посвящается Э. М.


***

Ах, как это нас занимает:
что же стрекозы не вдоволь
друг дружкой любуются,
что же их прелесть для них
совсем не загадка
и вряд ли соблазн,
а всего лишь инакость.
И чем они жертвуют, именно
вся их прелесть вполне
отвечает их краткости жизни,
они прельщают друг дружку легко,
и любовь их не идет дальше прелести.

А нам предстоят избыток и расточительность,
или вдруг напротив, мало нам самого бытия.
Или избыток восхода,
с которым возлюбленная воссияет,
дню угасающему довлеет.
Ветер развеивает её аромат,
и ручей приглушает ее, ниспадая…
Кто был с нею вровень, её превосходство
кто выдерживать мог,
лишь на её восходе - ,
и уже скоро,
еще до полудня
не понимал он другое: её нищету.
Её и свою.
Или никчемность богатства,
или растущую разобщенность
в богатстве.
Или его потрясал избыток,
слишком смело взлетало
его изумление и
рушилось!
(Храмы возводит расчет.)
Ах, обязывало его изумленье,
и её изумляться -, но кто может быть
по обязанности великолепен?
В восхищении может она лишь на миг
показаться великолепной. И изумление,
там, где возрастает цена,
выкликать будет все более высокую цену,
до наивысшей последней…,
пока обладание,
загнанное,
не достигнет звездных небес:
созвездие,
недоступное им обоим.


(вечер 17 июня 1924)


***

Ach, wie beschдftigt wir sind,
weil die Libellen einander nicht
genьgend anstaunen,
weil ihre Pracht
ihnen einander kein Rдtsel ist
und kaum Versuchung,
sondern ein Gegenwert.
Genau dem, was sie opfern,
ihrer Lebenskьrze genau
entspricht es, so prдchtig zu sein,
und von der Pracht, die sie leicht zueinander spielt,
geht ihre Liebe nicht ьber.

Wir, vor Ьberflьssen stehen wir, Verschwendungen,
oder, plцtzlich, vor zuwenig Dasein.
Ьber das ЬbermaЯ Aufgangs,
mit dem die Geliebte heraufglдnzt,
verfьgt ein sich trьbender Tag.
Wind zerstreut ihren Duft,
und ein stьrzender Bach ьberstimmt sie...
Wer war ihr gewachsen, wer ihrer Ьbermacht,
wer ertrug sie auch nur,
da sie heraufkam -,
und bald schon,
da noch Mittag nicht ist,
begreift er das Andere nicht: ihre Armut.
Seine und ihre.
Oder des Reichtums Unbrauchbarkeit,
oder das nicht mehr Zugleichsein
im Reichtum.
Oder die Ьberflьsse verschьtten ihn,
sein eignes Bewundern
war zu wagend gewцlbt,
bricht!
(Tempel sind rechnender.)
Ach, sein Bewundern verpflichtete
jene Bewunderte -, aber
wer ist herrlich aus Pflicht?
Aus Entzьcken war sie`s vielleicht einen Augenblick,
wie wo versteigert wird,
schrie den nдchst hцheren Preis,
immer noch hцhern...,
bis die Erwerbung,
getrieben,
unter die Sterne sprang:
Sternbild,
beiden unmцglich.

(Als ein erster Entwurf.)

Aus: Die Gedichte 1922 bis 1926 (Briefwechsel in Gedichten zwischen Rainer Maria Rilke und Erika Mitterer, zweite Antwort, Chateau de Muzot/ Sierre (Valais), Schweiz, am Abend des 17.Juni 1924

---

Р.М.Рильке. Поворот

"Путь от сокровенного к величию лежит
через жертву."
Касснер


Он всего достигал созерцаньем.
Звезды склонял на колени
его повелительный взор.
Или сам созерцал на коленях,
и его послушания дух
вынуждал божество
улыбаться ему сквозь сон.

Он башни разглядывал так,
что они вдруг терялись:
он их сызнова воздвигал, разом, внезапно!
Но зато как часто округа,
истомившись под светом дневным,
отдыхала в его смиренном взоре под вечер.
Звери входили с надеждой
в его распахнутый взор, паслись,
и зачарованно львы в неволе
в нем искали себе недоступной свободы;
птицы снижались пред ним,
блаженным, даже цветы
заглядывались на него
и росли, как дети.

Но молва о взирающем
почти не касалась тех,
ему едва ли заметных,
не касалась женщин.

Долго ли созерцать?
Долго ли, отвергая сокровенное,
молиться в глубине взгляда?
Будто он в ожидании, на чужбине; гостиницы
неуютная, ветхая комната,
он ворчит про себя, и в ненавистном зеркале
сызнова комната,
и потом на бессонной постели
все снова и снова:
и в воздухе брезжит,
неуловимо брезжит
над чувствилищем его сердца,
над его болезненно потрясенным телом
и все же чутким сердцем
брезжит и указует:
что в нем нет любви.
(И закрыт ему путь посвящения.)
Ибо есть предел созерцанию.
И увиденный мир
жаждет расцвета в любви.

Сделано дело лица,
сверши же деяние сердца
над уловом своих видений; ведь ты
превозмогаешь их, ты их больше не знаешь.
Узри, сокровенный муж, свою сокровенную деву,
ту, обретенную из
тысяч существ, ту
лишь теперь обретенную, ту
не познавшую чуда любви.

---

Райнер Мария Рильке. Пред небом моей жизни...

***

Пред небом моей жизни в изумленье
стою, внимая. О большие звезды!
Восход и нисхожденье. Тишина.
Меня как нет. Я соучастник? Или
я лишний здесь? В крови прилив, отлив
подчинены ли высшему порядку? Или
мне надо сердца рвение отринуть
к тому, чтобы сродниться с этим дальним?
И пусть оно своих страшится звезд, как будто
лишь близкое обманет, но утешит.

Париж, весна 1913

---

Стужа

Такой мороз оставит след
На много лет во мне.
Звезду окучивает свет,
И вся она в огне.

Охватывает землю сон,
Хотя вокруг светло,
И поезда со всех сторон
Грохочут тяжело.

Куда? Гудок, и не догнать!
И ты один идешь.
Охватывает землю гладь,
И только в сердце дрожь.

Дыханье схватывает лед,
Слова застыли впрок.
Кто отогреется, поймет
Студеный их урок.

И сыплет снег, но недосып
В спешащих на дела.
Охватывает землю скрип,
Но ось еще цела.

---

Весть

В травах птичьего роста
ярко жизнь зелена.
Здесь в тишине погоста
ниже травы тишина.

Имя на каждой могиле -
слово в устах земли.
Вы для чего приходили?
Что вы за весть унесли?

Шумом подземного зова
зашелестела трава:
ради всего живого
словом ответь на слова!

Ведомо все нам и зримо,
знаем мы правду и ложь,
ты, проходящий мимо,
что нам за весть несешь?

В небо вросла корнями
белая память берез.
Ты, идущий за нами,
что нам за весть принес?

---

Слезы мира

Еще не ведая мирского горя
Но уже осязая холод мира
И пугаясь его непроглядной ночи
Чистыми слезами плачут дети

И уже взрослые на краю жизни
Зачем они выросли не понимая
В беге времени улучив минуту
Плачут темными тяжелыми слезами

И все-таки все по-разному плачут
Чей-то плач разменная мелкая монета
А у иных и слезы золотые
Они их складывают в отдельную копилку

Глядя на людей и ангелы плачут
Их слезы снежинки в Рождественский вечер
А в обычные дни у их слез задача
Поддерживать уровень мирового океана

---

О русская земля, ты уже среди звезд...

О РУССКАЯ ЗЕМЛЯ, ТЫ УЖЕ СРЕДИ ЗВЕЗД!

1.

Плыть быстрее течения времени,
Видеть всюду следы человека –
Мелькает в водах Днепра седая голова Перуна,
Псы- рыцари идут с мечом на дно Чудского озера,
Балтика окном вставляется в каждую избу,
Волна Иртыша поблескивает панцирем Ермака,
От моря идет открывать Академию Ломоносов,
Открывать Антарктиду идут русские бриги,
Север, светлый, как имя Седова,
Плывет перед глазами, как свет
Перед глазами летящих впереди света,
По Черному морю за светом плывет Потемкин,
Аврора сдвигает с места шестую часть света,
Вокруг света плывет и плывет,
Свет плывет
Перед взором взлетающих в небо –
О русская земля,
Ты уже среди звезд!


2

Земля моя,
Одуванчик света,
Ты мне машешь вослед
Белыми

Платочками,
Облаками,
Звездами
Собственной
Величины…


3.

Стада звезд,
Козерог, Овен, Телец,
Через все небо –
Млечный Путь;

Но и в туманностях даже
Ты никого из своих
Не теряешь из виду:
Земля,
Пастушья сумка на твоем плече…


4.

Земля моя,
Незабудка русского поля,
Как на твои цветы не похожи
Розы кромешных ветров,
Подорожники Млечных Путей,
Чертополох и крапива
Полей
Тяготения…


5.

Осторожно, так же
Как в полете,
Принимая солнце
За одуванчик,
Иду по земле,
Принимая одуванчики
За подсолнухи…


6.

Время летит.
Души древних греков в полете
Свою родину видят уже
Меркнущей точкой:
По стопам гекзаметров
Они поднялись наконец до своих
Богов и героев. Они пролетают
Мимо Лебедя, мимо
Кита (это море!), Кентавр
(Это твердь!) оглядывается им вослед.
Архимед
С головой уходит в Млечный Путь, –
Эврика! – восклицает и вытесняет
Звезды: над землей влюбленные
Глаза поднимают на метеорный дождь,
Их любовь –
Архимедова точка опоры.
Сократ
Вместо чаши с ядом
Держит чаши Весов: на них
Возвышенное перевешивает,
Уходит вниз. Мудрец
Пытает летящее время, софиста:
На какой же из чаш
Оставленная на произвол
Учеников и книг
Земля? Время
Летит.


7.

Нам, живым,
Вечно следить за склонением
Наших имен, за склонением
Стрелки часов и магнитной стрелки:
Есть полюса
У Земли, у Вселенной, у Времени,
У любого из нас…
И на пути к полюсам
Ждут не только магнитные
Бури. В небо
Нам вечно глядеть, даже в небе
Склоняться
Над звездной картой
И наносить на нее
Новое звездное небо.
Вечно
Лететь наяву
И во сне, склоняться
На плечо друга, лететь
Друг у друга в объятьях,
И жить, жизнь
Продолжать
Нам живым, провожать
И ждать, вечно
Склоняться над зыбкой
Бездной, склоняться
Над зыбкой ребенка…

---

Бродит лев...

Бродит лев по бульвару,
страшно ему в Москве.
Над ним колдует январь
с оттепелью в рукаве.

Лев осторожно ступает,
с дорогой снежной на Вы.
И ветер легко осыпает
одуванчик его головы.

---

Историческая справедливость

Существует ли право истории?
Историческая истина?
Историческая свобода, если
Настаивать на исторической необходимости…
«Историческая необходимость» - уверенно
Заявил мне на семинаре в 80-х годах
Прошлого века молодой аспирант филфака,
Когда речь зашла о сталинских убийствах,
Его беременная жена осторожно молчала.
Так бывает, одиночное убийство
Лишь повод для сочинения детектива,
Убийство массовое – повод для слухов,
Что кто-то творит историю,
И для уверенности, что мы заслужили
Свою спокойную жизнь за счет чужих неизбежных смертей.

История течет, как река, в которой
Играют водовороты крови, ее переливы
Могут дать пищу для художественного
Воображения –но не опасно ли
Купаться в волнах истории, или
Лучше смотреть на все это
С других берегов. Где они
Берега другие? В свирепых очах
Колумба? В ликующем взоре
Летящего космонавта? Во сне дикаря,
Спрятавшего в свою кровь
Свою реку? Чуден Днепр
При тихой погоде. Исторический шквал
В лучшем случае замедляет
Течение мысли. Где история лучше?
Там, где резали сто лет назад, или где
Будут резать лишь через сто лет?

Доисторический человек по утрам
Деловито завязывает свой галстук,
Репетируя ежедневно завязывание
Петли на чужой шее. Приходят
Лучшие времена. Уходит
Личное время. В дивный миг перестройки
Добрый писатель И произнес всемирно:
Наконец мы будем жить, как все люди, -
И власти тут же ему даровали
Еще одну квартиру, дабы он
Не усомнился в сказанном.
Историческая справедливость.
Да минует нас чаша сия.

---

Снег

***

Весной
детские голоса
раздаются
по всему белому
свету.
Они долетают
до самых далёких
звёзд
и,
отразившись,
приходят назад
на землю
поздним осенним
эхом:
так
начинается
снег


***

Под снегом, под снегом белым
Деревьев и лиц карнавал.
По этим близким пределам
Никто еще не ступал.

Сейчас мы друг друга отыщем
И первый проложим след.
Ты знаешь, что снега чище,
Сказать тебе, или нет?

Нет, говорить не надо,
Пусть плачут слова в колыбели,
И пусть тишину снегопада
Озвучат весной капели.

Все сказанное не важно,
Когда нас в небо воздело.
Пусть сердце весной доскажет,
О чем в снегопаде пело.




ЗАГОВОР

Я тебя разлюбить не могу.

Напишу твое имя на снегу.
Снег растает, станет водой,
хлынет к морю с моей бедой.
Станут глубже моря от любви.

Ты подальше от моря живи.


***

Птицы летние вдаль улетели,
Снег упал на нетронутый лед.
Нарисую скворца акварелью,
Пусть бумажные зерна клюет

Так я участь свою обозначу:
Лишь далекое в мире любя,
Без тебя я смеюсь и плачу,
И люблю тебя без тебя.



***

В прозрачном пространстве у стен гастронома,
в вечернем дрожанье дежурных аптек
и просто у окон знакомого дома,
о, женщины, как на вас падает снег!

Как хлопок, как хлопотные перетолки,
как пенные хлопья при стирке белья,
как бурного моря седые осколки
в следах исчезающего корабля.

Как тонкие крылья пленных ромашек:
так «любит –не любит» гадают, любя.
И словно платочками белыми машут,
в разлуку, в беду провожая тебя.

Снежинки летят на стекло циферблата,
замедлят, ускорят ли времени бег…
За время для всех одинакова плата.
О, женщины, как на вас падает снег…


СНЕГ


Днем и ночью тосковать по снегу
Может только снежный человек.
Зимний снег подобен оберегу,
От беды оберегает снег.

Снег бодрит и прибавляет силы,
Снег всегда имеет важный вид.
Снег летит на свежие могилы
И о вечном детстве говорит.

Снегу, нам ниспосланному свыше,
Снегу, вдохновившему метель,
Снегу, озадачившему крыши,
До весны таящему капель,

Снегу лыж, саней или салазок,
Снегу запорошенных дорог,
Снегу снов и новогодних сказок,
Снегу, навалившему не в срок,

Снегу, соглядатаю свиданий,
Снегу, зазвеневшему в мороз,
Не хватает собственных названий.
Жаль, что наш язык не эскимос.


ПТИЦА–ТРОЙКА

Мчится тройка удалая,
Подгоняет злое слово,
Вдоль Кавказа, вдоль Алтая,
Мимо Гоголя, Толстого,

Мимо Пушкина и Блока,
Мимо снега, воя, грома,
Колокольчик одиноко
Бьется вдалеке от дома.

Белый снег метет во мраке,
Седоки пощады просят.
А ямщик поет во фраке:
Русь, куда тебя заносит?

Там, за небом ты святая,
Здесь – ослепшая в метели,
Мчишься, вечно пролетая
Мимо сути, мимо цели.

И ямщик, лихой холерик,
Угадать в метели тщится –
Где, в которой из Америк
Тройка-Русь остепенится?


ПЕСНЯ ЭХА

Не говорите, не го…
Еще далеко до снега,
Еще высоко до света,
И песня еще не спета.

Снега не бойтесь, не бо…
Снег лишь причуда неба,
Или скорее чудо,
Идущее ниоткуда.

Так что не плачьте, не пла…
Еще далеко до пепла,
До осени или до лета.
И песня еще не спета.


СНЕГ

снег послан на землю чтобы никто не думал что воздух
бесплотен
чтобы никто не думал что ветер пуст
снег уверяет
что земля ослепительна так же как небо
и еще ослепительней
а особенно под луной
когда очевидно что наша земля драгоценный камень
который может блеснуть на реснице у каждого
снег засыпает дороги чтобы мы оставались
с теми с кем мы есть
снег тает на наших глазах
чтобы мы не забыли
что все очаровательное преходяще
снег лежит на полях непрочитанных книг
снег скрипит под шагами вселенной

---

Фиолетовая зима

Фиолетовая зима.
Лето не фиолетово.
Осенних цветов кутерьма
осыплется с лета, и нет его.

А нам, подобно легкому дыму,
осторожно в осень врастать,
перезимовывать долго зиму,
лето быстро перелетать.

---

Похороните землю в России...

Солнце восходит над нашей пустыней.
Как растерялись его лучи!
Солнце устало, солнцу отныне
легче живется в кромешной ночи.

Как мы привыкли к приходу мессии,
след его в каждом потерянном дне.
Похороните солнце в России,
здесь ему места хватит вполне.

Землю покинем и звезды заселим,
чтобы упрочить свое бытие.
Чем ненасытнее землю мы делим,
тем невозвратней уходим в нее.

Как безотрадны дали пустые,
храма не высветит благодать.
Похороните землю в России,
здесь ей просторнее будет лежать,

здесь, на месте крутом и высоком,
где отстояться отчаялся свет,
здесь, между западом и востоком,
где ни востока, ни запада нет.

---

Герман Гессе, В ТУМАНЕ

Странно в туманной хмари!
Сгущается пустота,
И все одиноки твари,
Куст не видит куста.

Мир мой был ясен и мал,
В каждом знакомом – друг;
Но только туман упал,
И никого вокруг!

И кто во тьме не блуждает,
Не наживет ума,
Когда нас всех окружает
И разделяет тьма.

Странно в туманной хмари!
И даже не видит Бог,
Как все одиноки твари,
И человек одинок.

(1906)

---

Когда душа отторгнута от тела...

***

Когда душа отторгнута от тела,
восторг мгновенный: наконец не тесно!
И вдруг сникает в поисках предела
и в страхе постигает: бестелесна…

И невозможно, нечем оглянуться,
чтобы увидеть то, что ныне – прах,
то, что ее носило на руках
и не давало спрятаться, замкнуться,

то, в чем порой ее бросало в дрожь,
чему души порой так не хватало,
что – смертное – бессмертной рисковало
и верило: меня переживешь…

И вот она летит, не зная: что я?
Среди живых уже ей места нет,
и мертвое пространство беспокоя,
другой души нащупывает след.

---

Уроки звезд

УРОК ГЕОГРАФИИ

Молчащему подскажите,
где граничат земля и память:
ограниченный ученик
не может жить без подсказки.

Подскажите пути сообщения
между медвежьим углом
и обетованным краем.

Про страну Чудес:
сколько рек пота и крови
впадают в море Блаженства.
Какова численность
потусторонних
вооруженных сил?

Подскажите шепотом: мы
после себя готовы оставить
только белые пятна.

Подскажите вслух: мы
в себе должны открывать
полюса Добра и Надежды.

Подскажите все хором: земля
имеет форму воздушного шара
и держится
на нашем честном слове.



УРОК РИСОВАНИЯ – 1

Пушкину перед смертью
хотелось морошки
нарисуйте
морошку

Нарисуйте
запретный плод
до которого было
бессмертие

Нарисуйте
яблоко раздора
до которого не было
войн

Нарисуйте
необходимые
плоды просвещения
которых всегда не хватает

но когда они будут
мы будем
жить
своей настоящей жизнью

и умирать
только своей
смертью


УРОК РИСОВАНИЯ – 2

Ребенок не может нарисовать
море
ребенок не может нарисовать
землю
у него не сходятся меридианы
у него пересекаются параллели
он выпускает
на волю неба
земной шар
из координатной сети
у него не укладываются
расстояния
у него не выходят
границы
он верит
горы должны быть
не выше надежды
море должно быть
не глубже печали
счастье
должно быть не дальше земли
земля
должна быть
не больше
детского сердца


УРОК ПЕНИЯ – 1

Человек
изобрел клетку
прежде
чем крылья

В клетках
поют крылатые
о свободе
полета

Перед клетками
поют бескрылые
о справедливости
клеток



УРОК ПЕНИЯ – 2

Птицы поют
мы боимся людей
мы поем
от страха

Рыбы поют
мы боимся людей
мы молчим
от страха

Звери поют
мы боимся людей
мы рычим
от страха

Люди поют
мы не звери
не бойтесь

Все разбежались
разлетелись
уплыли
от страха

Люди
поют


УРОК АНАТОМИИ

Простите
ученики
но из моего скелета
не выйдет
хорошего наглядного пособия

Еще при жизни
я так любил жизнь и свободу
что взломал свою грудную клетку
чтобы дать волю сердцу
а из каждого ребра
я пытался
сотворить женщину

Голову еще при жизни
я ломал
над вопросами жизни

Какой уж тут
череп


УРОК АРИФМЕТИКИ

Из пустыни
вычитаем пустыню
получаем
поле

Извлекаем корень
из леса
получаем
сад

Складываем
сады с полями
получаем
плоды и хлеб

делим
получаем дружбу

умножаем
получаем
жизнь



УРОКИ ЗВЕЗД

Звезды в небе
переходят
из спектрального класса
в класс

ведь этого мало: просто
видимость
видимость
видимость

надо еще согревать
притягивать
ведь этого мало: просто
звездная величина

надо суметь пронести свет
сквозь туманности и облака

не просто стоять и стынуть
но вставать и светить

не просто вращаться
но создавать атмосферу
благоприятную для жизни

Да будут благословенны
те световые годы
когда звезды
учатся
на солнце

---

Исцеление глухого

Колокола звонили, но глухой
Не сочетал их звоны с небосводом.
Жила неслышно птица под стрехой,
И без журчанья время шло по водам.

И говорили, кто во что горазд,
Храня на лицах праведность для виду.
Глухой молчит, он виду не подаст,
Что отличает от хвалы обиду.

Увы, его, казалось, не проймешь,
Он был, как все, кто, обладая слухом,
С покорностью проглатывают ложь,
И от обмана не скудеют духом.

И лишь когда увидел он, как дети
Пустое слово ловят на лету,
Он в их сердцах услышал глухоту.
И лишь потом – все громкое на свете.

---

Исцеление слепого

Зовы, шумы и звоны
Стали густеть повсюду.
Каждый гул отдаленный
Твердил: я еще прибуду!

Слова звучали суровей,
Срывая с вещей покрывала,
И тяжесть плыла с надбровий
По векам и исчезала.

Вот шум уже стал кроной,
Пение стало птицей,
Крона стала зеленой,
Птица стала синицей.

И вот уже из названий
Выросли все предметы,
И люди из изваяний,
И руки у всех воздеты…

---

Лучшие времена

Думали о лучших временах,
Где пройдут уныние и страх,
И в скиту неведомый монах,
И в миру властитель Мономах.

Думали свирепые вожди,
И мечтал доверчивый народ,
Что наступит где-то впереди
Время обретений и свобод.

Думали в пустынях и в лесах
Время в нашу сторону склонить:
Надо только в солнечных часах
Солнце ненадежное сменить.

И тогда небесные весы
Уравняют Запад и Восток.
Будут нам песочные часы
Золотой отвешивать песок.

Надо лишь идти путем зерна.
Надо в небеса забросить сеть!
Ах, какие будут времена!
Вот еще немного потерпеть.

---

Что мы нынче кличем благом?

Что мы нынче кличем благом?
О каких победах петь?
Снова хочется варягам
Смутной Русью володеть.

Ход истории изведав,
Вновь дробится русский стан
На дреговичей, венедов,
На радимичей, древлян.

Снова чудятся набеги,
Степь от полчища в пыли.
Половцы и печенеги
Выползли из-под земли.

Неразумные хазары
И расчетливый вестгот
Русичам вещают кары
И готовятся в поход.

Попирают злые гунны
Свет религий и наук,
В тетиву свивают струны,
Лиру стягивают в лук.

Мы кричим в ответ: Не надо!
Мы же не идем на вы!
Нам вполне хватает ада
Петербурга и Москвы!

---

Приходит учить Иуда...

***

Приходит учить Иуда,
Что нет ни добра, ни зла,
Что движет миры не чудо,
А тучная власть числа.

Явление Бога-Слова
Вовсе не благодать,
Для жадного и скупого –
Лишь повод – его продать,

И каждый раз подороже,
Так частный ваш интерес,
Число всесильное множа,
Работает на прогресс.

Вечно идет на смену
Тому, чему нет цены,
То, что имеет цену.
Все мелочи учтены.

Все прочее будет риском!
Что проку судить о том,
Что есть что-то мерзкое в низком.
И что-то дрянное в пустом.

---

Хамы ломятся в культуру

Хамы ломятся в культуру
С наглостью черновика.
Вдруг тебя заметят сдуру
И прославят на века.

Надо только знать - откуда
И куда прийти, к кому,
Кто поверит, словно в чудо,
В чепуху и кутерьму.

Тут ввернуть словечко кстати,
Там сказать белиберду,
Привязать себя к цитате
И остаться на виду.

И нести без остановки
Редкостную чепуху,
Есть различные уловки,
Как держаться на слуху.

Пустяковый труд на вес-то,
Просто вовремя успеть
Показать такое место,
Что стеснительно смотреть.

Вот тебя как бочку катят,
Вот качают на руках!
Тут поддержат, там подхватят
На заморских языках.

И уже пришла известность,
Бредни обратились в быль.
Неизящная словесность
Утверждается как стиль.

---

Cказка о прямоте

Улица шла прямо,
И все прямоту блюли.
Слова говорили: мама,
Пели песенку: ай-люли!

Давно они шли, недавно,
Но так упоительно шлось,
Что не мешала давка
И возможность пойти вкось.

Но кто-то, видно, случайный,
С улицы, что ли, другой,
Прямоту нарушал отчаянно,
Цели мешал благой.

Он выделился из массы,
Забор проломил и дом,
Но от возмездья не спасся:
Взяли его гуртом.

Вокруг свирепые лица,
Крики со всех сторон:
Должен он поплатиться
Жизнью за свой уклон!

А этот, ведомый мимо,
Рассказывали потом,
Кричал, что он шел к любимой,
Сердцем своим влеком.

Сердце болело слева,
Дорога вперед темна,
А в сердце его для напева
осталась одна струна.

И если ее не тронут,
Ему умирать немым.
И сердце его, как в омут,
Свело путем непрямым.

Он так бы шел по спирали,
И многого бы достиг.
Когда его убирали,
Сказал он в последний миг:

Солнце мое святое,
Сердце мое в груди,
В час ночного покоя
Радугой упади…

---

Сказка о садоводе

Был сад безнравственно прекрасен,
Он цвел, плодоносил, но вот
Однажды начитался басен
На вид приличный садовод.

Он вдохновился мыслью вздорной,
А вздор нередко шел на взлет:
Достойны жизни только корни,
А значит, вреден всякий плод.

Цветы напрасно влагу тянут
Из тех, кто жаждет в темноте,
Они красуются и вянут,
Не внемля коренной мечте.

И вот, вооружась металлом,
Трудолюбивый человек
Деревьям всем, большим и малым,
Все, что поверхностно, отсек.

И сад исчез. Вода иссякла.
Иссохли корни без воды.
Но садовода, как Геракла,
Все превозносят за труды.

Нет никого во всей округе
Умней, богаче и бодрей.
К его столу привозят слуги
Плоды из-за семи морей!

---

Сказка о скрипаче

Опять скрипач мешал своей игрою
Разгулу опасений и угроз.
Настроенных на козни беспокоя,
Он нарушал всемирный перекос.

В противоборстве северных и южных,
В борении незрячих и слепых
Он стал мишенью унижений дружных,
Ненужный, как мелодия и стих.

И тех и этих музыка хватала
И на момент к единому влекла:
К воспоминанью общего начала,
К забвенью разобщающего зла.

Но бдили те, кто вечно в карауле,
Они минутный пережили страх,
И с двух сторон в него всадили пули,
Все, кто держал оружие в руках.

Затем, когда убили скрипача,
В том мире, обжитом и нелюдимом,
То левые давали стрекача,
То правые сдавались под нажимом.

И над землей, подъемля свод упруго.
Планеты возлагая на костры,
По Фридману летели друг от друга
Вселенные, галактики, миры.

---

Гёльдерлин, - День мимолетный я жил…

День мимолетный я жил и вместе с близкими вырос;
Те уж почили давно или ушли далеко.
Но вы, почившие, в сердце моем вы не спите, родные.
Облик ушедший живет в признанной вами душе.
И вы живее живых там, где божественным духом
Радость ушедшим дана, юными стали вы вновь!



с немецкого

---

Дивные индивиды...

Дивные индивиды
Выходцы из народа:
Кто-то видывал виды,
Кто-то выдумывал моды.

Кто-то сводил счеты,
Кто-то концы с концами.
Кто-то латал пустоты
Меж ангелами и подлецами.

Кто-то вышел из лесу,
Кто-то глядел в оба.
Кто-то служил прогрессу
С точностью до микроба.

Кто-то подписывал чеки,
Век не видав свободы.
Кто-то искал в человеке
Свойства высшей породы.

Кто-то разбил корыто,
Клянча у моря обновы.
Кто-то… Ладно, а ты-то?
Ты кто такой? И кто вы?

---

Далеко глубокие умы...

***

Далеко глубокие умы.
Близко неглубокие колодцы,
Даже эхо там не раздается,
Что бы им не прокричали мы.

Высоко высокая звезда,
Только тонкая былинка рядом,
Страшно так, что переломишь взглядом,
Упадет она, и что тогда?

Высоко звезда, но свет звезды
В глубине души твоей мгновенной,
И любой цветок обыкновенный
Сберегает от большой беды.

И всегда в колодезной воде
Зыбкое лицо твое смеется!
Так небес не требуй от колодца,
И траву не торопи к звезде…

---

Удвоение населения

Удвоение населения мира
в недалеком грядущем
вселяет надежду:
ведь один ум хорошо,
а два лучше.

Но на месте одного дурака
будут двое
один умнее другого

Где скрывался один трус
будут двое
дрожа друг перед другом
они станут жертвой третьего
кто живет поговоркой –
кто смел тот два съел

Дабы дать пищу умножившимся умам
плоские мысли о грядущем
будут объявлены дутыми
дутые
будут увеличиваться в объеме

Прямые пути в грядущее
станут широкими полями
жизнь будет прожить
что поле перейти

Итак глядите в грядущее
в оба
и пусть у вас
не двоится в глазах!

---

Перепись населения

Перепись населения
мне напомнила средневековые споры
о количестве ангелов
способных поместиться
на кончике иглы.

В новое время (советское)
это было моделью
для решения некоторых
коммунальных проблем.

В новое постсоветское время
это уже критерий
ценности якобы личности:
главный вопрос анкеты –
сколько квадратных метров
приходится на мою душу.

Это все
что следует знать государству
о моей душе.

---

Сказка о красном шарике = русс.-англ.

Вячеслав Куприянов

СКАЗКА О КРАСНОМ ШАРИКЕ

Был у нас шарик красный.
Мы пускали в него дым,
Забыв, что играть опасно
С красным и голубым.

Он отбросил наши ладони,
И дым его прочь понес,
И запутал в огромной кроне
Клена, что рядом рос.

Ладони наши горели,
Но делу помочь не могли.
Тогда, чтоб достичь цели,
Мудрецы пилу принесли.

До вечера клен доконали,
Но вовсе он не упал:
За шариком по вертикали
Он ввысь отрываться стал.

Там, где ночью звезды не спали,
Он долго таял во мгле.
А мы одиноко стояли
С пилой в руках на земле.


Tale of a Red Balloon“

Once we possessed a red balloon
We filled it up with smoke
Forgetting, what we'd learn too soon:
A red balloon's no joke!

It slipped our grasp and struggled free
Then headed for the sky
But got snagged in a maple tree
The tallest one nearby

We shook the tree to knock it down
And soon our hands were raw
Until some genius went to town
And brought us back a saw.

We sawed that tree for half the day
Expecting it to fall
But red balloons do not obey:
It shot up tree and all

Up through the clouds we watched it go
Defying Newton's law
While we, abandoned, stood below
Still clutching that fool saw.


Translated from the Russian
by Lydia Razran Stone

---

Children’s Song - Детская песня

ДЕТСКАЯ ПЕСНЯ

Островок, не иди ко дну,
У тебя жизнь одна, одна,
Приучая волну, волну,
Ты и так достигаешь дна.

Ты не жди кораблей, кораблей,
Пусть их дальше проносит шквал,
Им не надо земли твоей,
Ты еще слишком мал, слишком мал.

Не пытайся тайком, тайком
Новый берег себе намыть!
Если станешь материком,
Где же лодкам подводным жить?

Волны знают тебя назубок,
Ветер учит тебя с азов.
Ты в пустыне морей, островок,
Всех земель отдаленный зов.


Children’s Song



O little island, do please stay,

You have one life, no more, no more,

By breaking in the waves, the waves,

You still will reach the ocean floor.



Don’t give those ships a berth, a berth,

Let them drift past you in a squall,

They can’t have any of your earth,

For you are still too small, too small.



Don’t sneakily attempt, attempt,

To stretch your shore with washed up stone!

If you become a continent,

Where will the submarines call home?



The waves know you like their own hand,

The wind shows you your ABCs,

You are the distant call of every land,

In this the desert of the sea.



English by Jemmie Rann

---

Конрад Фердинанд Майер, 1825-1898, Ночные зовы

Где твои ночные зовы, Муза,
Что бессоному доверишь слуху?
Слышу лай сторожевой собаки,
Бой часов, невидимых во мраке,
Рыбаков ночная перекличка,
А потом? Потом поток невнятных
Привидений, шепчущих беззвучно,
Словно сердце молодое бьется,
Словно ропот в глубине колодца,
И потом веслом плеснула лодка,
Вот и сна неслышная походка..


NACHTGERДUSCHE

Melde mir die Nachtgerдusche, Musa,
Die ans Ohr des Schlummerlosen fluten!
Erst das traute Wachtgebell der Hunde,
Dann der abgezдhlte Schlag der Stunde,
Dann ein Fischer-Zwiegesprдch am Ufer,
Dann? Nichts weiter als der Ungewisse
Geisterlaut der ungebrochene Stille,
Wie das Atmen eines jungen Busens,
Wie das Murmeln eines tiefes Brunners,
Wie das Schlagen eines dumpfen Ruders,
Dann der ungehцrte Tritt des Schlummers.

---

Вольфдитрих Шнурре, Допрос

ВОЛЬФДИТРИХ ШНУРРЕ (1920 -

ДОПРОС

Что он имеет против знамен?
Ничего, сказал он, просто
местами они слишком красные.
Что вы имеете притив красного?
Ничего, сказал он, напротив,
это цвет свободы,
ей стыдно, что ее разбазарили,
отсюда и весь румянец.
Но знаменам, сказал он,
не бывает стыдно, напротив,
они эксгибиционисты
и клептоманы, они
украли краску у стыда,
и стыд стал бледным.
Но придет время, сказал он,
стыд вернет свою краску,
и знамена опять побледнеют.
Его отпустили после долгих сомнений.


WOLFDIETRICH SCHNURRE (1920 -

Auskunft

Was er gegen Fahnen haette.
Nichts, sagte er, sie waeren
ihm nur an gewissen Stellen zu rot.
Was haben Sie gegen Rot.
Nichts, sagte er, im Gegenteil,
Rot ist die Farbe der Freiheit;
sie schaemt sich, weil sie
versaumt worden ist, daher
der Ton. Aber Fahnen, sagte er,
schaemen sich nie; im Gegenteil,
sie sind exhibitionistisch und
kleptoman; denn sie haben
der Scham die Farbe gestohlen,
und die Scham ist jetzt bleich.
Es wird Zeit, sagte er,
dass die Scham wieder Farbe bekommt
und dass das Fahnenrot bleich wird.
Nur sehr zoegernd liess man ihn gehen.

---

Русь, ты шла на простор...

***

Русь, ты шла на простор,
Ветер неся с собой.
Дует с окрестных гор.
С моря грозит прибой.

С севера тянет льдом,
Юг запасает зной.
Кажется, крепок дом,
Вставший такой ценой.

Кто затаился в лесу?
В городе кто засел?
Держится на весу
Над пропастью наш предел.

Кажется, все ни по чем,
Дремлет народ лихой.
Где же Илья с мечом?
Где Микула с сохой?

Будто в пестром бреду
Те, кто вечно в гостях,
У живых на виду
Пляшут на ваших костях.

И что-то тонет в душе,
Вписанной в этот край,
То, как Ермак в Иртыше,
То, как в Урале Чапай.

---

Призыв

Граждане! Братья мои дорогие!
В мире, где зреет вселенский мятеж,
Я призываю – любите Россию,
Англию, Индию и Бангладеш,

Грецию, Грузию, Данию, Чили,
Кубу, Китай, Уругвай и Непал!
Мы эти страны в школе учили,
Счастлив, кто в эти страны попал.

Да и Соединенные Штаты,
Каждый, взятый в отдельности штат
Надо любить, ибо штаты чреваты
Страхом, что всюду грозит супостат.

Надо любить, несмотря на утраты,
Латвию, Ливию, Конго и Чад,
Гану, Арабские эмираты,
Нам за любовь да воздастся стократ!

Мир лишь в любви обретает опору.
Даже Израиль я не кляну.
Славьте Монако, Ирак и Андорру,
Обе Кореи, Литву и Луну!

---

Белый халат

Выдайте поэту белый халат –
маскировочный:
с наступлением стужи
он – разведчик
посланный теплом надежды
за языком
подснежников

Выдайте поэту белый халат –
он санитар и врач
редчайший специалист
по выхаживанию души
единственный
кто может выправить
переломы
человеческих крыльев


Не спешите ему сулить
саван
и смирительную рубашку

Выдайте поэту белый халат –
его труд
требует чистоты

---

Век мой...

Памяти О. Мандельштама

Что-то расшалились нервы,
резче выдох, злее вдох.
И летит сова Минервы
на границе двух эпох.

Это ночь, или затменье,
света белого конец?
Или жуткое прозренье
красных кровяных телец?

Кровь течет над каждой датой
под счастливый визг попсы,
и вцепился век двадцатый
в электронные часы.

Он в своих секундах тонет,
у судьбы пощады ждет,
только никого не тронет
роковой его исход.

Как бы ни был он заметен,
лязгнут вечности тиски:
распадутся в бездне сплетен
склеенные позвонки.

Упадет сова Минервы
в ею выдуманный мрак.
И поднимет Двадцать Первый
самый первый белый флаг...

---

Утечка мозгов

И хлынул мозг из головы России
растекся по всей земле черной нефтью
Утечка головного мозга
вдоль по спинному мозгу
в сторону копчика
Уже некого бить по голове
Утечка высшей нервной деятельности
в сторону тропизма и таксиса
Утечка реки Волги
в сторону Атлантического океана
Утечка левого полушария
в сторону правого
не уравновешивается утечкой
правого в сторону левого
Утечка Земного шара
в сторону Полярного круга
под марш Прощание славянки
Утечка Солнца
куда-то за пределы
своей солнечной системы
мимо огненной
русской земли

---

Опустело лицо паяца

***

Опустело лицо паяца.
Только тик на его виске.
Стало стыдно ему смеяться
Над синицей в своей руке.

Стало страшно, когда на рожах,
Смех уже оттого, что жуют.
Стало странно смешить прохожих,
Что по коже твоей идут.

Всю-то жизнь свою без разбора,
То ли в Киеве, то ли в Москве,
Ублажать упыря и вора,
И царей без царя в голове!

Покатилось красное слово
Под высокий небесный мост:
Ничего не видно смешного
В лихорадочном свете звезд!

---

Р.М.Рильке - Потоки слез во сне...

***

Потоки слёз во сне. Долины сна.
Действительность, что в сердце сведена.
Точенье жемчуга, как будто под стеклом
увеличительным. А где всё это днём?

Уже не я, омыт слезами, свеж,
ясней кому-то виден, чем допреж,
а сам от блеска слёз моих незряч.
И мой ли этот очевидный плач?

При чём здесь я? И тот другой? При чём
здесь ангел, нас ведущий наяву?..
И утро, как гербарий: вижу в нём
для снов моих соцветья и листву.


24 августа 1917

---

Одинннадцать

На них одиннадцать костюмов работы фабрики имени пакина
все они пахнут тройным одеколоном
напоминая тем не менее тридцать трех богатырей
вышедших сухими из вод морских
но на самом деле лишь трое еще оставались богатырями
ибо смахивали на лошадей под последними с картины Васнецова
еще четверо имели лица достоинством в 1, 2, 3 и 5 копеек
так что старший из них по старинке пытался прорваться в метро
трехкопеечный все еще искал автомат с газировкой
а двухкопеечный надеялся нахамить кому-то по телефону
еще четверо имели гораздо более озабоченные лиц
достоинством соответственно в 1, 3, 5 и 10 рублей
но они не знали что делать с такими деньгами
и потому один из них всегда забегает вперед
чтобы никто не заметил что у него расстегнута
ширинка брюк костюма работы фабрики имени пакина
а вместо головы футбольный мяч с автографами
всех выдающихся парикмахеров микрорайона
а самый важный их них естественно десятирублевый
все время чирикает меняя ударение с чирък на чърик
и простите нет слов чтоб ответить на те слова
которые он произносит когда ему говорят простите
зачем вы несете свой костюм на вытянутой руке
когда вы сами самая для него удобная вешалка
лучше наденьте его на себя а то обнаженный
вы выделяетесь чем-то из одиннадцати которых
с каждым днем становится все больше и больше

---

Полет русской души

Легко ли тебе на воле,
о, русская душа?
Или все так же не отпускают
протяжные русские песни,
которые так далеко заводят,
не отпуская?
Не пахнуло ли на тебя
из недр мирового духа
нерусским духом?
Райскими птицами,
Жужелицами, мотыльками
мерещатся мимолетные
немецкие, японские,
тьмутараканские души,
сопричастные, странные,
и ты, им невнятная,
соловьиным ли свистом
страшно пролетаешь мимо?
Если души – сплочение плача,
как же ты глубока и прозрачна!
Если души – сплочение смеха,
то ты самая срывающаяся из душ,
о, летящая русская душа!
Итак, наконец, на свободе,
на вожделенной воле,
на просторе, обширнее, чем поле,
без оков тела, ввысь, отвевая
все вести, кроме
благой, отслаиваясь от всего
земного, все позади, или все
впереди, или ты
лишь литота русской земли,
и где оно –
русское небо?

---

Жалоба ребенка

Я уже давно не расту.
По синим моим сосудам
С ракетами на борту
Атомное плывет судно.

Я уследить не могу,
Это недоступно глазу –
В сердце или в мозгу
Оно выбирает базу.

Тускнеет в глазу хрусталик,
Солнце съежилось, словно мяч,
Я чувствую, что я карлик,
Способный только на плач.

Пусть слезы мои горючие
Остановят закат,
И в мир, ослепительно лучший,
Глаза с лица улетят.

А я, если свет настанет,
С наважденьем своим умру,
А то оно, всплыв, поранит
Брата или сестру.

---

Что за весть нам на хвосте принесла сорока

Что за весть нам на хвосте принесла сорока
и не сорока а совсем чужая птица
да и вообще этой птицы никто не видел
только кто-то слышал
будто она провещала
что наш король умер
как мы теперь будем
что с нами без него станет
мы ведь думали что король вечен
а теперь возможны перемены
нам возможно придется
не думать по-другому
а по-другому не думать
это очень болезненная перестройка
вот поэтому мы горюем
мы плачем
на кого ты нас покинул
вокруг кого теперь будет виться наша свита
от лица кого мы будем плясать и петь перед народом
перед лицом кого мы будем твердить о благе народа
вслед за кем
по поручению кого
в чью честь и кому на руку
увы но кто это идет нам навстречу
это же его блаженство собственной персоной
кто же это нам подсунул чужую птицу
да и не чужую а просто сороку
на хвосте у которой мы чуть не поплелись всей свитой

...

Диковинный сон королю приснился

Диковинный сон королю приснился,
будто народ его процветает,
и король понял, что это сновиденье.

Диковинный сон королю приснился,
будто он свой подданный и не больше,
и тут же сон стал еще глубже.

Диковинный сон королю приснился,
будто он и не король вовсе,
от неожиданности он проснулся.

Диковинный сон королю приснился,
будто он сам над собой поставлен,
страх объял его от копыт коня до короны

С тех пор короля бессонница гложет.

---

Король был когда-то простым человеком...

Народ ждет от вас действий, Ваше Блаженство

Народ ждет от вас действий, Ваше Блаженство
– Откуда это видно?
– Это видно из того, что народ безмолвствует
– Каких же действий ждет безмолвный народ?
– Лучше всего военных
поскольку в этих действиях
народ хорошо себя проявляет
и выявляет свои лучшие силы
которые кричат вперед когда надо
и безмолвствует когда уже ничего не надо
– Против кого должны быть действия?
– Скорее всего против другого народа
который тоже хочет выявить свои лучшие силы
– А когда одни лучшие силы
угробят другие лучшие силы
чего мы добьемся с остатками народа?
– Мы добьемся мирных переговоров, Ваше Блаженство
в результате которых
вам могут предложить остатки другого народа
который будет безмолвно ждать от вас других действий
– Против кого?
– Хотя бы против остатков своего народа,
Ваше Блаженство

...

Король был когда-то
Простым человеком
И с ним водились простые люди
Для которых все просто

И вдруг он понял
Что можно быть еще
Проще простого
И тогда с ним стали водиться и те
Для кого все
Проще простого

Главной заботой короля стало
Следить за тем что бы те
Для кого все проще простого
Присматривали за теми
Для кого все просто
То есть те кто проще простого
Не спускали бы глаз
С простого человека
В надежде на то
Что простой человек
Сам уже не допустит
Никакого другого человека

Так они и жили
Люди как люди

---

Зной

Зной плывет откуда невесть,
Весь исходит в солнечном гуле.
Затяжная жара в июле
Даже с солнцем не хочет сесть.

В каждой кроне скрыты грома,
Но никто прогреметь не хочет,
Только сердце мое грохочет
И не слышит уже ума.

Улетучиваются слова,
Языку не хватает гласных,
И как на снимках контрастных
Разрезает небо листва.

Вознестись бы по знойной мгле, –
Мне осталась одна уловка.
Но летит травяная совка,
Оставляя меня на земле…

---

Коль вы король, то вам нужна охрана

–Коль вы король, то вам нужна охрана -
сказала ему свита
– Что это значит, охрана?
– Это сильные крепкие люди
которые будут вас защищать от прочих
– Кто такие прочие?
– Это сильные крепкие люди
которые захотят отнять у вас корону
а то и жизнь вместе с короной
а то и просто жизнь
вообще без короны
– Что это за жизнь,
если есть такие люди
и в чем смысл охраны такой жизни?
– Смысл в том,
чтобы все сильные крепкие люди
постепенно вошли
в число вашей охраны
не отняв у вас вашей жизни
при этом постепенном переходе
и не покушаясь в дальнейшем
уже в качестве охраны
на вашу корону
– Не проще ли
ходить в обычной меховой шапке –
спросил король, но ему возразили
– Не проще,
ибо все равно тяжела шапка Мономаха
тем более если и под ней
продолжать думать

...

Над королем размахивают опахалом...

Над королем размахивают опахалом
и приговаривают при этом:
– Вы лицо историческое
поэтому не закрывайте лицо руками
В ваших руках судьба народа
поэтому когда идете вперед
смотрите под ноги и мягко ступайте
Когда будете что-нибудь обещать народу
стучите себя кулаком в грудь
это можно
чтобы грудь при этом бренчала
мы ее увешаем орденами
это придаст весомость каждому слову
– А если народ повернется к историческому лицу задом?
– Шутить изволите, Ваше Блаженство
народ есть сущность абстрактная
так что ему фактически нечем к вам повернуться
– Любопытно, а мне казалось
что если кто имеет свое лицо
то имеет и все остальное
– Вашему Блаженству простительны даже крамольные мысли
– Мысли всегда простительны
(по рядам свиты пролетает шепот –
король сегодня в добром расположении духа)

---

Король летит на ковре-самолете

Король летит на ковре-самолете,
вокруг него сгрудилась его свита.
– Куда мы летим? – вопрошает король.
– Мы летим в Лапландию, Ваше Блаженство,
мы намерены провести с ней переговоры
о нераспространении льда за ее пределы.
– Странно, говорит король, –
ведь лед несет ветром,
а ведь это мы делаем погоду.
– Но лед производит Лапландия, Ваше Блаженство.
– Великолепно. Однако, когда мы будем пролетать горы,
прошу вас обратить на них мое внимание.
– Горы, Ваше Блаженство, обратите внимание, горы.
– Великолепно! Если бы всю землю покрывали горы,
нам бы не надо было летать на самолетах,
можно было бы просто прыгать с вершины на вершину.
– Совершенно верно, Ваше Блаженство,
но у гор один недостаток:
они производят лед, и следовательно, Лапландия
может предъявить претензии на все горные вершины.
– Невероятно! Невероятно! Как только
мы прибудем на место, напомните мне о моем народе,
о его мощи, величии и названии,
чтобы от его общего лица я мог Лапландии диктовать волю.
– Воля Ваша, Ваше Блаженство,
а что касается народа, то ваш народ – это люди,
люди не позволят дать себя в обиду.
– Великолепно. Но когда мы будем пролетать море,
прошу вас обратить на него мое внимание.
– Море, Ваше Блаженство, обратите внимание, море.
– Великолепно! Если бы всю землю покрывало море,
то нам не надо было бы делить землю.
– Совершенно верно, Ваше Блаженство.
– Но поскольку это не так, обратите внимание,
когда мы будем перелетать границу,
не забудьте всем раздать меховые шапки,
чтобы чуждое веяние не повредило нам уши.
– Будет сделано, Ваше Блаженство.
– Кстати, что это за дымка там на горизонте,
может быть, это враждебные силы
в нарушение всех негласных соглашений
выбивают там свои ковры-самолеты?
– Не волнуйтесь, Ваше Блаженство,
горизонтальная служба наведет там свой порядок.
– А где мы летим? – король вопрошает.
– Мы летим где положено, – отвечает хором свита,
и ее ответ переходит в гимн стихиям,
которые тем и прекрасны,
что нам должны покориться.
Но король опять вопрошает в тревоге:
– Да кто мы?
– Мы сама справедливость, – поет его свита.
– Мы сама справедливость, и на нас вся надежда, –
и король поет вместе со всею свитой,
пока не становится видимым дыханье,
и тогда он отдает распоряженье
раздать всем меховые шапки,
и песня стихает, потому что сквозь шапку ее не слышно.
– Куда мы летим? – вопрошает король в шапке.
– Мы летим в Лапландию, Ваше Блаженство,
мы летим в Лапландию делать погоду, –
но король уже ничего не слышит.

2.

– Я вас приветствую, Ваше Блаженство!
– И я вас приветствую, Ваша Пристойность!
– Я всегда был уверен, что Ваше Блаженство
Это только внешность, вы шире и глубже!
– И я уверен, что Ваша Пристойность
Это только внешность, вы выше и тоньше!
– Это значит, мы с вами похожи,
Не только внешне, но глубже и шире!
– Не только глубже, но выше и тоньше!
– Это значит, у нас похожие мысли!
– Мысли о наших разных народах!
– Наши народы должны жить дружно!
– Дружно, потому что живут отдельно!
– Мы их сблизим, чтобы они получше
Чтобы они в лицо узнавали друг друга!
– Чтобы знали, от кого они живут отдельно,
Знали конкретно, а не понаслышке!
– Мы их немножечко перемешаем,
Чтобы они не мешали нам о них думать!
– С вашей стороны хорошая идея!
– И с вашей стороны хорошая идея,
Так что дадим народам карты в руки!
– Так подвинем народы поближе друг к другу,
И дадим им палки в руки, чтобы в пути опираться!
– Пусть они по палкам узнают друг друга!
- По палкам, по палкам!
– А также по головам и по невиданным лицам!
- По головам! По лицам!
– Они это сделают за нас с вами!
– Они это сделают за наше здоровье!
– Ваше здоровье, Ваше Блаженство!
– Ваше здоровье, Ваша Пристойность!

---

Гиппо-поэма

Нашему времени повезло:
Мы поняли, в чем заключалось зло.
И в этом мы виноваты сами -
Зло заключалоь в Гиппопотаме.
Он жил, чураясь наших забот,
А мы проливали гиппопо-пот,
Он же на труд не растрачивал сил,
Но гиппопо-ел и гиппопо-пил,
Гиппопо-спал и гиппопо-пел
За счет своих гипотетических дел.
Молол он ги-патетический вздор
И этак все выше и выше пер,
И вот для него мы всего лишь ноли,
Он же - Гиппопо-пуп земли.
А кто-то, верный в расчете простом,
О том сочинаяет гиппопо-том,
Потом его слава в ораве уст,
Уже установлен Гиппопо-бюст,
Вот Гиппопо от головы до пят,
И гиппо-подонки вокруг вопят:
Гип-гип-ура! Гип-гип-ура!
Так наступила Гиппо-пора.
Гиппопо-мед - тем, кто поймет,
Что он по гиперболе к счастью ведет.
На тех, кто не верит в этот гипноз,
К Гиппо идет за доносом донос,
И Гиппо казнит всех негибких сам.
Но это уже перегиб-попотам!
История не простит перегиб!
И вот от гриппа Гиппо погиб.
Гиппо погиб! Гиппо погиб!
Да не повторится подобный тип!
Теперь забьем мы осиновый кол
И землю избавим от меньших зол...

Но слухи ползут, что Гиппо живет
Под новой фамилией – Бегемот!

---

Среди воров, в мерцании светил...

(Памяти Золотого и Серебряного веков)


***

И я в свой век отчизне посвятил

Моей души прекрасные порывы.

Молитвами друзей да будем живы

Среди воров, в мерцании светил!




Свинец и злато, вот глагол времен,

А помыслы о вечности негромки.

И сетовать не стоит на обломки,

Где наших не написано имен.




Не более иных наш век суров.

Лишь гении глядят на нас сурово.

И стоит петь, чтоб не скудело слово

В мерцании светил, среди воров…

---

Слепые Брейгеля

Слепые Брейгеля
падают друг за другом
в яму

Слепые Брежнева
чтобы не упасть
стоят на месте
вцепившись друг в друга

Слепые Сталина
роют друг другу яму

Слепые Ленина
стоят друг за другом
в очереди
чтобы его
увидеть

---

В прозрачном мире солнца моего

***

В прозрачном мире солнца моего
Достоинств тьма и масса недоделок.
Там лес высок, а небосвод так мелок,
Что можно вброд перебежать его.

И ты бежишь, в глазах твоих рябит
От высоты, но духа не хватило,
Чтобы понять, что ты уже – светило.
И спугиваешь луны с их орбит.

Не наколись с разгону на звезду!
Ее лучи нежны и ядовиты
И в свой черед сведут тебя с орбиты
иди спокойно, так, как я иду.

---

Памятник неизвестному трусу

Вы приглашаетесь
на открытие памятника
неизвестному трусу.

Памятник выполнен скромно: голый
пьедестал. Сам трус
может смело скрываться
среди приглашенных,
не опасаясь
открытия.

Вы услышите много неизвестного:
поскольку неизвестно,
чего трус боялся,
говорить будут только
о неизвестном.

В речах будет подчеркнуто,
что благодаря трусости неизвестного
известным вовсе нечего было бояться.

Вы приглашаетесь на открытие
памятника
неизвестному
трусу.

Попробуйте
не прийти!

---

Памятник неизвестному дураку

Известно
что иные из нас
воздвигают памятник
неизвестному
дураку

Известно
что дурак заслуживает
памятника
только при жизни

Ведь на смену
уже известному дураку
приходит неизвестный
и он не потерпит
памяти по уже известному

Ведь известный
только бросает тень
на то ясное настоящее
в котором иные из нас
воздвигают памятник
неизвестному
дураку

---

Любовная песня

Я в лодке песню перевозил
До берега до другого.
Кто меня звал, и кто позабыл,
Кто не узнает снова?

Песня отталкивалась от весла,
веселья воды не чуя,
онa пылала, стыла, плыла,
плела про любовь былую.

С ней волны спорили наперебой,
Дал ветер ей волю шквала.
Она не давала мне быть с тобой,
Тебе быть с другим мешала.

Ее от воды отраженный взлет
Был слит с соловьиным свистом,
И именем молчаливых высот
Он был причислен к пречистым.

Песня касалась крон и корней,
Свиданий ждала под часами.
За то, что туман стелился над ней,
Туман был взят небесами.

А я так берега и не достиг,
Да там меня и не ждали.
Но этой песни рассветный блик
Достиг ли твоей печали?

---

Сегодня в мире (22 июня)

22 июня стройными рядами
Доблестная германская армия
Неся на подошвах своих сапог
Целостность своей территории
Вступила на так называемую русскую землю

Русские войска вероломно оказывают сопротивление

Международное сообщество призывает
Русских прекратить кровопролитие

Президент Соединенных штатов
Осудил русскую агрессию

Русские стягивают к Москве
Вооруженные формирования из независимой Сибири
Геноцид немцев под Москвой
Геноцид немцев под Сталинградом

Гаагский трибунал требует выдачи Суворова и Кутузова
Голландец Петр Первый преследует шведа Карла XII
Прибышего с визитом дружбы в оранжевую Украину

Президент Грузии запретил сержанту Кантария
Водрузить знамя победы над Рейхстагом


РЕКЛАМА:


Западные ценности. Восточные сладости
Права человека. Супружеские обязанности
Европейская безопасность. Азиатский грипп
Автралийские аборигены. Африканский слон

---

Власть захватили маньяки!

***

Власть захватили маньяки!
А вы-то хотели как?
Карабкаться вверх во мраке
может только маньяк.

Власть захватили воры.
А как же, если не красть,
прокрасться как в коридоры,
ведущие в эту власть?

Власть захватили бандиты!
Пришедший к власти бандит,
В сопровождении свиты
В законе руководит.

Власть захватили звери!
Вверху самый хищный зверь,
вниз в убывающей мере
лестницу власти измерь.

Где же, вы спросите, люди?
Люди в самом низу.
Они мечтают о чуде
и пускают слезу.

Они, в звезду свою веря,
в шерсть укутав сердца,
грезят, как выйти в звери,
не потеряв лица

---

Cвойства света

Когда сквозь линзу солнечного дня
Ты видишь увеличенным меня,
Не жди, когда вечерний небосвод
Подзорную трубу перевернет!

Давай с тобою встанем на свету,
Растут во сне, а я тогда расту,
Когда и ты растешь со мною рядом
Над окнами, над освещенным садом.

Как все за нами тянется вокруг!
Дома, дороги, перелесок, луг,
Земля мала, и неба не хватает!
А по ночам здесь только сон витает.

---

Памяти философа Александра Пятигорского

Вот событие, смысл которого
Раскрывается только задним числом
И то не до конца
Поскольку пришло время
Пожить тебе согласно тибетской Книге Мертвых
Наблюдая процесс уже изнутри а не снаружи
Уже не перевод с подлинником сверяя
А подлинник с истинностью небытия

Но и это настоящее пройдет и станет очередным прошлым
И тогда снова встанут ребром вопросы
Можно ли покинув уровень непосредственного бытия
Действительно выйти в сферу сознания
И продолжаем ли мы в этой сфере
Бытовать в виде мыслящего себя самого существа
Или мы целиком становимся частью чужой мысли
Мысли безразличного к нашему бытию Универсума
С высоты которой мы вовсе не существуем
Или существуем как ненаблюдаемые величины
И стоило ли наконец уходить из жизни
Чтобы найти окончательные ответы
На некоторые онтологические вопросы

---

Памяти философа Георгия Гачева

Страдать оттого, что мыслишь,
Оттого, что мысль бесплотна,
Что с ней нельзя войти в более тесные
Плотские отношения, ею нельзя обладать единолично,
Ее желательно передать другому,
Зная, что нет подарка страшнее чужой мысли.
Но с чужой мыслью можно породить другие мысли,
Которые вырастут и о тебе скорее всего
Забудут. И вот внезапно вдруг оказаться
За пределами незавершенной картины мира,
Там где нет, возможно, ничего кроме
Чистого разума, темного, как Гераклит,
И, ни тебе русской думы, ни еврейского вопроса,
Ни сферы американских жизненных интересов,
Ни ускоренного развития новорожденной литературы,
Ни заботы о куске хлеба и рюмке водки.
Там тебя встретит, возможно, запредельный Кант,
Вращающийся среди звезд согласно моральному закону,
Оглядит твою пустоту критическим взглядом
И, возможно, спросит, зачем ты мыслишь,
Если ты вовсе не немец,
А, возможно, вообще ничего не спросит,
Потому что все уже знает из того света об этом.
Не отнесется ли и он к тебе как к неизбежному
Бесконечно-сияющему синтезу единицы,
Но единицы, возможно, из ряда вон выходящей?

---

Поэты

Поэты жили некогда в Китае
И для высокой вечности писали,
Свое предназначение считая
Прекрасной данью из грядущей дали.

Они обменивались письменами,
Где говорилось, что находка друга
Изысканнейшее из воспоминаний,
Небес нетленных чуткая услуга.

Течет неторопливое раденье.
Дорогой длинной на столе бумага,
И бросить все – привычное движенье,
И вновь начать – смиренная отвага.

То пишет посох по дорожной пыли,
То никнет кисть, то струны зазвучали…
Они и к нам бы чаще заходили,
Когда бы мы их искренне встречали!

---

Башмак Эмпедокла - 24 (Эпилог)

ЭПИЛОГ

Не знаю, что бы было со мною, если бы не было этого наваждения с Померещенским. Так уж складывается судьба, что без встречи со значительным лицом в жизни как бы ничего и не происходит. А именно с тех пор я не просто помню себя, но помню себя как бы уже в литературе, не важно, достиг ли я той степени блистательной популярности как мой герой, или нет. Я решил, будет у меня читатель или не будет, но свое свидетельство о Померещенском я оставлю, даже если утонет оно в прочих лучах его славы. Да и что говорить о том, что будет, если сам Померещенский словами любимого им Эмпедокла предвещал возвращение Века Чудовищ! Хотя эка невидаль – Век Чудовищ!
В поисках оправдания перед моей женой я безрезультатно пытался дозвониться моему герою, никто не подходил к телефону. Я решил без звонка заявиться к нему. В знакомый мне дом меня вообще не впустили: всюду в подъездах находились охранники, увешанные огнестрельным и холодным оружием, которые меня удивили, так как ни о каком Померещенском в жизни ничего не слыхивали, а дом продан коммерческим структурам, и личности в нем вообще не проживают. У подъезда грубые люди грузили в бронированную машину подозрительно легкие огромные мешки. Что это за структуры, попытался я узнать, но охранники тут же приблизились ко мне настолько, что я поднял руки вверх и поспешил удалиться. Нищий за углом, видимо, бывший житель дома, доверительно сообщил, что здесь торгуют контрабандным воздухом, вывезенным в бурдюках из далеких горных районов. За него пролилось в горах немало крови, так что стоит он немалые деньги. Есть спрос у состоятельных горожан! Все закономерно, подумал я, четыре элемента по Эмпедоклу, если первые три – огонь, земля и вода продаются, то можно продавать и воздух! Нищий бежал за мной, уговаривая не покупать этот воздух: он – дутый, на самом деле горцы из ближнего зарубежья поставляют только пустые бурдюки, так рентабельнее и лучше для перевозки. Говорил он это тихо, с опаской оглядываясь по сторонам, и вдруг почти взвизгнул: – а ведь еще Эмпедокл утверждал, что пустоты не бывает!
Я вздрогнул и полез в карман за мелочью, но нищий так же прытко, как возник, исчез.
Через приятелей, близких к писательским кругам, я узнал, что Померещенский получил в подарок замок в Датском королевстве, но отказался от него, ибо там все прогнило. Был приглашен в Голливуд на роль короля Лира в новом боевике, но сниматься отказался, так как, его дочерей не пригласили на роль дочерей короля Лира. Он отбыл в длительное путешествие по морям и океанам в связи с легкомысленным предложением господина Скелетова подарить ему остров, теперь он будет выбирать остров, почему-то где-то на периферии мира. Почему почему-то? Я вспомнил, что согласно Эмпедоклу – любовь находится на периферии мира. Стало ясно, где его искать.
Я сразу же отбросил Цейлон и Сахалин из-за их маловероятной вулканической деятельности. На Сицилию вряд ли в ближайшее время пустят нашего соплеменника, из страха сицилийской мафии перед русской. К тому же я своими глазами прочитал, что Померещенский, чтобы запутать рок истории, суеверно меняет географические названия, упоминая вместо Сицилии Цейлон, а вместо Санторина Сахалин. Я решил начать с острова Крит, откуда будет нетрудно добраться и до Санторина. Ведь искомая величина запутывает следы, меняя не только свои имена, но и имена островов!
Все оказалось проще простого, туристические бюро были на каждом шагу. Меня еще спросили, нужен ли мне просто тур, или шоп-тур с продажей меховых шапок грекам. Я сказал, просто тур, надо мной посмеялись, дружелюбно сообщив, что недавно один такой уже отбыл – в одной единственной меховой шапке. Я даже подпрыгнул от неожиданности, что-то мне подсказало, что я на правильном пути. Еще меня спросили, хочу я ехать один или с группой бизнесменов. Один, один, – поспешил сказать я. Зря, с бизнесменами безопаснее, они сами вооружены и берут с собой охрану. Но я настоял на своем одиночестве. Еще со школьных послевоенных времен у меня завалялся кусок динамита. Хорошо, что он до сих пор не взорвался! Мне никогда бы не пришло в голову, что он мне может пригодиться. А что если его взорвать на месте черного вулкана перед самим островом Санторин? И оставить рядом меховую шапку, взывающую к Нобелевской премии для великого путешественника? Неужели я ничем не смогу ему отплатить за великодушное гостеприимство? Хорошая идея. В его духе.
Динамит я зашил в меховую шапку. Пограничники смеялись надо мной и разрешали мне не снимать ее при проверках, подозревая, что я – лысый.
На Крите я всюду чувствовал его следы, хотя не было ясности, передо мной, или позади. А когда я попал на борт красавца «Аполлона», я почувствовал, что запахло Музами. Я попытался заговорить с очаровательными стюардессами, но они оказались голландками, говорящими по-гречески, они никак не могли понять меня, лишь когда я назвал имя Померещенского, они догадались, что я русский. Они оживились, и попытались жестами изобразить, что да, именно Померещенский плыл на этом корабле, при этом все время писал, но все написанное выбрасывал в воду и очень был разочарован тем, что никто не бросается за борт вылавливать его наброски.
О том, что на острове можно сесть на осла, я узнал по картинкам на туристических проспектах.
Где-то на дне лежала Атлантида. И до Этны – рукой подать! Стоит только поменять или перепутать остров. Дух Эмпедокла носился над Средиземным морем. Эта местность так и напрашивалась на взрыв или на очередное извержение. Да и год весьма для извержения подходящий. А у меня в голове стучало прозвучавшее в моем отечестве заявление: Нам больше не понадобятся замечательные люди!
Зачем тогда люди вообще?



конец

---

Башмак Эмпедокла - 23

***

Вернулась жена, принеся из редакции новые поваренные книги. Неужели она настолько не доверяет мне, что не будет больше читать вслух рецепты изысканной французской кухни, подавая мне при этом, – в который раз! – пшенную кашу? Попробовать поговорить с ней о Померещенском как о виртуальной действительности? Я растерянно протянул ей газету с портретом и промямлил:
– Ничего не понимаю. Я просто убит.
– А ты никогда живым и не был. Нечего мне газеты подсовывать, я им не верю, как и тебе. Мы сегодня утром всей редакцией наводили справки, – самодовольно произнесла мой редактор.
– И навели?
– Навели. Некто Померещенский провел все это время тайком от семьи у художницы Марины Мнишек, это псевдоним, конечно, он ее обычно выдавал за художника, чтобы скрыть с ней отношения. Он и рисовал за нее. Она, якобы, рисовала целые сутки его отражение в самоваре, откуда он пил японский чай с сушками из керамической кружки, якобы тоже являющейся произведением искусства! Этот самовар, помнящий его отражение, будет выставлен на аукционе в Париже.
– Как же вы все это выяснили, если все это было тайком, – пробормотал я.
– Это он тайком, а она-то всем рассказывает. Даже когда он не приходит. У нас есть такой бизнес, специальная служба, которая приносит бесплатно пиццу на дом, скажем так, второстепенным лицам, у которых есть тайная связь с лицами значительными. Если эти лица находят, что рассказать нашим агентам, они получают к пицце бутылку красного вина, – сделала редакционное заключение моя умная жена.
Мне осталось только подивиться тому, что наш герой вынужден делать что-либо тайком...

***

"Одиноко очи по свету скитались без лбов…"
Эмпедокл из Агригента

ДАЛЕЕ ПО СВЕТУ

Я вышел на улицу, бьющую в лицо не то концом прошлого, не то началом нынешнего века. Еще вспомнилось начало повести Стефана Цвейга о Гёльдерлине: «Новый, девятнадцатый век не любил свою раннюю юность». Можно теперь добавить: двадцатый век с отвращением смотрел на свою позднюю старость. А двадцать первый вовсю старался откреститься от двадцать первого. Цифры стоят друг за другом и боятся посмотреть друг дружке в глаза.
Минуя людей-черепах со щитами спереди и сзади, на которых крупными буквами было написано: РАЗВИВАЙТЕ В СЕБЕ ПОКУПАТЕЛЬНЫЕ СПОСОБНОСТИ (мелкие буквы я уже старался не читать), я дошел до лотка издателя, который торговал еще и сапогами и прочей, не всегда новой обувью. Он сразу же радостно сообщил: «А ко мне вчера заходил сам Померещенский - в лаптях , купил у меня пару поношенных, но еще крепких башмаков фирмы Саламандра. Он еще спросил: «Саламандра в огне не горит?» Я уверил его, что не горит. Я его спросил: «Зачем Вам огнеупорные башмаки?» – Он ответил, что горит родная Земля под ногами, как у Эмпедокла в пекле.
Я, конечно, про себя подивился, хотел еще спросить издателя, горят ли уже и рукописи, но, чтобы не настраивать его на философский лад, требующий взаимного чувства юмора, задал вполне конкретный вопрос, будут ли в обозримом будущем издавать книгу о Померещенском.
– Если вы имеете в виду нашу серию «Жизнь замечательных людей», то я боюсь, что жизнь прошла!
– Как прошла?
– Ну, как-то так незаметно прошла. Сейчас у нас идет «Жизнь животных». Новая жизнь!
– Вы, конечно, шутите?
– Шучу, конечно. Мы все сейчас шутим. Если сейчас какой-нибудь знаменитый писатель сыграет сам себя в художественном фильме, то его могут и прочитать. Если он ухитрится сыграть самого себя в оставшейся жизни, как это может только Померещенский, актерские способности которого едва ли не превосходят поэтические, то у него не все потеряно. Я вас утешу, у вас тоже еще не все потеряно, как у бывшего хулигана и санитара сумашедшего дома. И у вас есть хорошие знакомые в области боеприпасов со времен службы на флоте, а то с послевоенных времен, когда взравчата валялась буквально под ногами. Вы же слышали, что Нобелевская премия выплачивается от количества проданного динамита. Так что не надо думать, будто разрушительная сила не работает на созидательную!
– Я так и не думаю, только при чем здесь светлое имя Померещенского?
– А при том, что Померещенскому в очередной раз не присуждена Нобелевская премия, и в знак протеста возмущенный Померещенский обещал взорвать себя "нобелевским", как он сам выразился, динамитом. Слыхали?
– Да я как-то в последнее время не подключался к слухам.
– Ну вот, а ходят слухи, что некоторые коммерческие структуры, которые разбогатели, снабжая динамитом различные противоборствующие структуры, заявили о своей готовности стать спонсорами господина Померещенского, то есть всех новых его книг и всех новых книг о нем. Как только обещанный взрыв будет произведен. Я повторяю: как только взрыв будет произведен! Тут же последует взрыв посмертной популярности нашего героя.
– Вы, конечно, шутите?
– Шучу, конечно. Но, если серьезно, ищите и вы спонсора, а нам, к сожалению, в обозримом будущем не понадобятся замечательные люди.

---

Башмак Эмпедокла - 22

Правдивая заметка об этой встрече была набрана мелким шрифтом, но с броским заголовком – РАНДЕВУ ДВОЙНИКОВ-КОРИФЕЕВ – о встрече Померещенского со своим двойником, который под личиной овеянного славой деятеля мировой культуры вел опасную двойную игру, то есть разведывательную деятельность, как в интересах нашего государства (до развала и после него), так и в интересах некоторых других великих держав, да и не только великих (это, скорее всего, уже после развала). Журналисты на эту встречу допущены не были, никто даже не дознался, где она происходила. Было только замечено, как из высоких дверей выходила закутанная в плащ от Гуго Босса фигура, размерами напоминающая нашего свежего лауреата. На все вопросы по поводу двойника лауреат отвечал замысловато и уклончиво, некоторые журналисты даже предположили, что перед ними как раз двойник, блистающий навыками государственного красноречия, а не сам поэт, привыкший рубить правду-матку с плеча, пусть даже и с чужого.
Померещенского допекли вопросом, не смущает ли его, что его двойник оказался двойным агентом, и что в последнее время он действует именно на нашей территории.
– Если эта деятельность на благо Открытого общества, а она, несомненно, на благо, то почему бы не перенести эту деятельность и на нашу территорию, на которой и так уже успешно действуют различные секты, клубы и службы – отмахнулся Померещенский и задумчиво добавил, – ведь не будь этого, мы бы могли и не встретиться.
Как выглядит двойник, действительно ли похож? Тут наш лауреат оживлялся: – Поразительно, как похож, я даже удивился, что я могу, то есть, мог бы так хорошо выглядеть! Я привык одеваться ярко, так что мое лицо часто как-то скрадывается модным платьем, а при наличии защитной формы одежды лицо моего типа, оказывается, выглядит гораздо более весело. На нем может быть написано гораздо больше выражений, чем я себе обычно могу позволить. К сожалению, я не мог насладиться зрелищем подобного мне лица, так сказать, до отвала, ибо секретный мой двойник сообразно роду его деятельности находился постоянно в движении, он во время нашей короткой беседы под разными углами рассекал пространство, отведенное нам для встречи, не то чтобы как на параде, но как-то боком, он шел вперед именно боком, и лицо тоже несколько боком, я хотел узнать, почему, и он боком же, не изменяя походки, ответил, что если идешь фронтом, то являешь собою более широкую мишень, нежели если сплющиваешь себя до менее уязвимых для пуль боковых размеров. Еще меня поразило, что, передвигаясь таким образом, он так ловко маскировал направление, что трудно было сразу определить, идет ли он все еще вперед или уже назад. И я тут впервые понял, что есть судьбы гораздо завиднее, чем моя судьба.
– И все-таки, все-таки, – настаивали репортеры, – раскрыл ли великий засекреченный какую-нибудь сенсационную тайну касательно нашего вселенски-открытого, всемирно-отзывчивого лауреата?
Все-таки раскрыл кое-что.
Что?
А вот что. Ведь засекреченному приходилось не только внешне играть роль души нараспашку, изображать этакого рубаху-парня то с Арбата, то с Невского, то с Красного проспекта, но порой он был вынужден даже не просто импровизировать, продолжая традицию пушкинского итальянца – по-итальянски и труда-то не стоит, но и всерьез сочинять свежие вещи самого Померещенского! Положение обязывало, и начальство требовало.
Так раскрылась тайна двух, теперь можно сказать, незаконнорожденных поэм Померещенского, обнаружив которые в одном из своих сборников, автор сначала пришел в замешательство, долго пытался вспомнить, когда и как он их написал, потом что-то сам себе приблизительно представил, пока не привык к этим поэмам, и даже забыл о них.
Одна из поэм, написанная неравностопным дольником, как следовало из комментария, якобы, авторского, была сочинена по-голландски на острове Цейлон, откуда голландцы, вытеснившие португальцев, ушли под натиском англичан еще в конце XVIII века. Потому голландский язык уже не вызывал раздражения у местных жителей, но и вряд ли мог быть прочитан местным переводчиком, который принимал этот язык за русский, но осложненный современной поэтикой и неповторимым стилем. В поэме воспевался крепкий чай и горные водопады, причем водопады образовывались от пота и слез угнетенных сборщиц чая – за много веков, – это придавало особый терпкий аромат цейлонскому чаю, а водопадам суровую тяжесть наряду с легкой прозрачностью. Сам чай в поэме, якобы самим автором переведенной с голландского на родной, при помощи рифмы переливался в русское вводное словечко «чай», придавая национальный колорит всему тексту: «Ты, чай, с морозу, не выпьешь ли чаю?» При переводе, естественно, исчезло зашифрованное в голландском оригинале секретное донесение, согласно которому местные. мусульмане умело используют противоречия между местными сингалами-буддистми и тамилами-индуистами, но эти подробности уже не для прессы.
В ХХ веке из великих писателей на Цейлоне бывали Чехов и Бунин, поэтому никого не удивило, что именно двойник Померещенского в свою очередь был отправлен в этот райский уголок. Сам же Померещенский побывал там позже, уже во время перестройки, когда агентурная деятельность переживала соответствующий кризис, и только сегодня Померещенский понял, почему его встречали там, как родного, да и не только там.
Другая незаконнорожденная поэма называлась «Бушлат Эмпедокла» и посвящалась высадке союзных войск в июле 1943 года на Сицилию, от первого лица в ней выступал британский капитан Гулливер, который в поисках тени великого естествоиспытателя Эмпедокла штурмовал Этну, где окопалась немецкая дивизия «Герман Геринг». После трехнедельной битвы союзники одолели фашистов, Гулливер взошел на Этну и обнаружил у края кратера полуистлевший бушлат из добротного английского сукна, эта находка говорила в пользу гипотезы, согласно которой Эмпедокл был по происхождению ирландцем. Гулливер подновил бушлат и стал в нем писать свои воспоминания. Поэма отличалась лихорадочным синтаксисом, что объяснялось малярией, которой страдал Гулливер. Этим объясняются кошмарные видения автора, ему чудится, что в чреве вулкана, в его древних лабиринтах находится конец немецкой классической философии: мировой дух время от времени переходит в материю, тогда и случаются извержения.
Излагая этот сюжет, великий философ и путешественник не смог уклониться от раскрытия еще одной тайны. Эту поэму он сразу принял за свою, сочиненную на Сицилии, куда его пригласили как артиста на съемки детективного сериала под названием «Каракатица». Там Померещенскому предлагалась роль русского мафиози, который переправляет родные радиоактивные отходы в подземные лабиринты средиземноморских островов. Вначале отходы предполагалось переправлять с бывшего атомного полигона на Новой Земле, но тут путь съемочной группе преградили активисты из экологической организации Гринпис, поэтому Северный Ледовитый океан отпал. К тому же мэр Санкт-Петербурга не позволил использовать крейсер «Аврора» для перевозки этого зловещего груза, ибо это могло бы только ускорить продвижение НАТО на восток.
Тогда решили доставлять зловещий груз с Чукотки, якобы с атомной станции в Билибино, а для этого поднять со дна Японского моря крейсер «Варяг». Но воспротивились этому морскому кощунству японцы, чтобы лишний раз не будить в русских память о поражении при Цусиме. К тому же «Варяг» уже был поднят. Так идея «Каракатицы», то есть зловещей перевозки морем, отпала, а с ней и необходимость в русской атомной мафии. Продюсеры решили, что зловещий транспорт пойдет все-таки с древней славянской территории, но ныне земли Нижняя Саксония, пойдет, подгоняемый немецкими «зелеными» из бывших соляных копей соснового тихого курорта Горлебен. В свое время западные немцы выбрали именно это место для захоронения чреватого опасностью мусора, так как Горлебен был на границе с Восточной Германией, и ветер здесь дул обычно как раз на восток.
Итак, русскую мафию заменили чопорные немецкие чиновники, и Померещенский наотрез отказался играть немца (хотя он и сам немец!), процитировав мнение Гёльдерлина о своих соотечественниках: «даже то, что у дикарей очень часто сохраняет свою божественную чистоту, эти сверхрасчетливые варвары превращают в ремесленничество; да они и не могут иначе, потому что раз уж человеческое существо соответствующим образом вышколено, оно служит только своим целям, оно ищет только выгоды», и так далее... Чтобы успокоить русского бессребреника и патриота, сицилийцы устроили в честь его прощальный банкет, где пили много вина из винограда, взращенного на склонах Этны, а потому таящего в себе кровь горделивого мудреца Эмпедокла.
Очнулся Померещенский уже в самолете, и как ему показалось, написал эту поэму вчерне, а уже в Москве передал черновик своему редактору, который ее и опубликовал, не разобрав кое-где витиеватый почерк, так появилась поэма «Башлык Эмпедокла», действие происходило уже в горах Кавказа, где Эмпедокл, не найдя ни одного кратера, спустился с гор и принял участие в освободительной борьбе горцев против царского сатрапа генерала Ермолова. А в списках еще появился анонимный эпос «Бешбармак Эмпедокла», где рассказывалось о кулинарных и эротических пристрастиях великого философа во время его путешествия в Киргиз-Кайсацкие степи. Приписывался этот эпос уже не самому Померещенскому, а его младшему товарищу Виктору Пеленягрэ, большому знатоку востока.
– Что же было дальше, – допытывались представители средств как электронных, так и более архаичных, – снял ли президент зарвавшегося Ермолова?
Но тут литератор призвал представителей не спешить уходить от славного вымысла в мрачные дебри действительности. В действительности Померещенский признал эту вещицу своей, отнес ее к своему кавказскому, так называемому лермонтовскому циклу, но и признал, что написана она во хмелю стихами, а потому следует ее, по обыкновению, переложить трезвой прозой.
– Я перечитал кое-что о моем предшественнике Эмпедокле, особенно меня поразило, что Эмпедокл оказался едва ли не первым в истории плюралистом, во всяком случае, так о нем писал поэт Арсений Прохожий, который под другим именем – как философ Чанышев - хорошо разбирается в даже дофилософских временах. Перечитал я и друга Гегеля с Шеллингом, безумца Гёльдерлина и пришел в исторический ужас: немецкий поэт, высочайший духом, тянулся чутким сердцем к высочайшему вулкану Европы, который так и дышит стихийным материализмом, а вот дошла до Этны из средневековой Германии – простите, я имею в виду середину нашего, ХХ-го века – дошла немецкая дивизия «Герман Геринг». А ведь и я пишу о драгоценнейших местах нашей планеты, и я стремлюсь каждым своим туда прибытием слиться с ними - с философами, а не с вояками - своим русским духом, а ведь если я не дойду? Если не сольюсь? Какие дивизии проследуют путем моих возвышенных грез? Я даже решил впредь таким местам давать вымышленные имена, или хотя бы запутывать, менять местами: вместо Сицилии – Цейлон (какая аллитерация! – люблю поцокать!), вместо Санторина – Сахалин (какова рифма!), вместо России – Атлантида, или Антарктида...
Тут репортеры не выдержали и перебили героя дня, – как же так, вы же рыцарь пера, незаменимый и неповторимый, а тут, оказывается, что рыцарь плаща и кинжала не по вдохновению, а по долгу службы сочиняет нечто, а вы с легким сердцем готовы принять это за свое?
Рыцарь пера терпеливо объяснил, что писано было все это матерым агентом-полиглотом на более архаичных языках, на которых что ни напишешь – все в рифму, так что любое произведение, выданное автором за поэтическое, считается таковым. Вот и принимали в цивилизованных странах все, что не выдавал матерый агент за художество, при чем за художество самого высокого пошиба. Даже литературные премии за это давали, о которых я лишь случайно узнавал, и то, разумеется, не всегда. Никто и заподозрить не смел, что все это вовсе не новаторский поэтический язык, а некое агентурное донесение. А у нас, так сказать, в Центре, в тайном приказе, шифровальщики расшифровывали донесение, а в другом, не менее секретном отделе, поэты-переводчики переводили его на русский, а потом все это тоже неведомыми, тайными путями просачивалось уже в нашу печать. А меня потом подвергали гонениям за якобы крамольные мысли и политические намеки, видите, вот так устраивали мне провокации. Но я все равно стоял на своем, отнюдь не отказываясь от грехов, которые мне казались не совсем моими., но я брал на себя и эту ношу…
Кстати, необходимость выдавать донесения моего двойника за современную поэзию тормозила развитие русского свободного стиха, верлибра. Ведь если бы русским поэтам было позволено писать без рифмы, то этим бы воспользовались и многочисленные агенты, работавшие на нашей территории, ибо это бы только облегчило им составление собственных шпионских донесений. Правда, шифровать было бы труднее. Так что верлибр мне удалось ввести в российскую словесность гораздо позже. Когда я сам устал от моей собственной рифмы и от присущего только мне ритма, да и сами движения мои с возрастом стали менее ритмичны…
- А не случалось ли так, что и нашего рыцаря пера ни с того, ни с сего вдруг принимали за шпиона?
Тут Померещенский вразумил журналистскую братию, что, где бы он ни был, его сперва принимают именно за Померещенского, а уже потом за поэта или еще за кого угодно. Померещенский в России и во всем мире – больше, чем Померещенский! Немного подумав, он поделился с репортерами следующим переживанием:
– Мне иногда казалось на встречах с моей публикой, что кто-то из публики как бы готов меня непосредственно схватить с помощью созерцания. Я по обыкновению моему относил это на счет моего обаяния, но после встречи с двойником моим, который, кстати, тоже не без обаяния, я готов предположить, что за мной велась постоянная слежка. Это было несложно сделать, ибо публики я имел всюду предостаточно, в ее среде можно было удобно затеряться. К тому же в некоторых дорогих гостиницах у меня вдруг пропадала обувь, которую я выставлял за дверь, чтобы ее почистили. Я себя утешал, что это мои фанаты, а в худшем случае мои враги, которые готовы подбросить мою обувь у кратера какого-нибудь вулкана, чтобы пустить слух о моей безвременной гибели. И я уже не удивлялся, что некоторые поэты вдруг начинали писать моим размером! Я не исключаю и такой возможности, что подобное хищение необходимо для того, чтобы служебная собака могла взять мой след, каким бы путем я не шел...
Я оторвался от газеты и пожалел, что у меня нет собаки. С кем же я все-таки встречался? С агентом на пенсии, они, возможно, как и летчики, могут рано увольняться на пенсию. Что-то было в его повадках, быстрота, с какой он переодевался, но зачем тогда этот цирк с чемоданами, где были обещаны телефонные разговоры? А вдруг это агент другой службы, который прослушивал нашего агента? Тогда, с кем же встречался настоящий писатель, если он, конечно, настоящий? Ага, возможно, это был со мной агент, а потом он как бы нечаянно отключил меня, чтобы успеть встретиться с настоящим писателем? А что, если тот, с чемоданами, как раз и был настоящим, нет, не получается. Получается, пожалуй, что и агентов больше, чем один, и Померещенских тоже. Недаром писал еще Эмпедокл – «Появилось много существ с двойными лицами и двойной грудью, рожденный быком с головой человека и наоборот…»
С газетной полосы на меня смотрело знакомое и в то же время чужое лицо. Почти гоголевский нос, пушкинские бакенбарды, чеховское пенсне, дикий взгляд и шевелюра как у Козьмы Пруткова, ну, это, скорее всего парик, а, может быть, и легендарная шапка, ведь качество фотоснимка явно никуда не годилось. А я же видел его интимно-лысым, похожим на немецкого литератора Виланда в описании русского путешественника Карамзина. А тут поверх рубахи-толстовки галстук-бабочка, или это и есть «Золотой Мотылек»?
Надпись под снимком гласила: Бессменный постовой, останавливающий прекрасные мгновенья.

---

Башмак Эмпедокла - 21

Я снова обратился к газете, где вычитал, что еще до телевизионной беседы лауреат говорил по японскому радио (чем не чайная церемония?!), где его по-русски пытали о влиянии дзен-буддизма на российскую прозу, поэзию и рыночную экономику. Померещенский доложил, что дзен пустил в России глубокие корни еще в незапамятные времена, о чем говорит старинная поговорка: слышал дзен, да не знает, где он! К сожалению, последующие поколения заменили дзен на звон, хотя почему к сожалению, возможно, российский звон и есть дзен. Беда в том, что стали понимать не скрытый, мистический смысл, а действительно звон, отчего в России произошли необратимые неприятности, когда колокола переливали на пушки, ибо глухая публика переставала слушать волшебный звон. При сем поэт попросил тишины, после чего заслышался легкий звон, и поэт объяснил, что он пощелкивает пальцем по Золотому Мотыльку. И тут он поведал о своем паломничестве на священную гору Фудзияма, ибо был ему знак, что между ямой Фудзи и кратером Этны должно быть глубинное сообщение. Ему одному было явлено, как это установить, и он получил-таки возможность удостовериться в этом: на вершине Фудзи он обнаружил второй башмак Эмпедокла! Как же выглядят башмаки Эмпедокла, заинтересовалась японская сторона. Померещенский засмеялся, посетовал, что башмаки нельзя передать по радио, и посоветовал обратить внимание на известную картину Ван Гога, где изображены похожие башмаки.
Где находится эта Этна, заинтересовалась японская сторона. Померещенский объяснил, что в Сицилии, тут испугались японцы, но потом поняли, что Сицилия все же часть Италии, и они заинтересовались, нельзя ли через это подземное сообщение наладить доставку уже не реликтовой, а модной итальянской обуви в Японию, японцы же взамен могли бы протянуть в Италию свою фотопленку, она бы не засвечивалась в темноте, так что ее можно было бы свертывать и упаковывать уже в Италии, это взаимовыгодное предложение. Померещенский обещал подумать об этом, выяснить, не будет ли это подземное сообщение горячей линией, слишком горячей для фотопленки, но он обязательно проверит все это во время своего грядущего паломничества на Этну. Японцы в знак вежливости сообщили Померещенскому об ожидающем его сюрпризе: скоро он получит груз из Японии, эту будут его фотографии, сделанные разными японцами в разное время в разных точках планеты, когда они внезапно натыкались на великого человека. К сожалению, груз столь велик, что не мог быть отправлен воздухом, вот и придется ждать, пока он будет доставлен поездом через Сибирь, и если груз запоздает, то лишь по вине поклонников великого человека, которые рассматривают этот поезд как передвижную выставку. Померещенский очень обрадовался и сообщил японцам, что он как раз торопится к художникам по поводу обсуждения его облика.
В центральном Доме живописцев, куда он успел как раз к обсуждению вопроса, согласится ли он дать добро на изображение его неуловимого облика на новых денежных купюрах, его поначалу не узнали, чему несказанно обрадовались. Ведь именно эта неуловимость его облика, лица необщее выражение, схваченное удачно коллективом богомазов нового поколения, сделает практически невозможной подделку казначейских билетов. В то же время широкие массы, не очень довольные предстоящей денежной реформой, смягчатся, увидев на новых деньгах любимое лицо. Чтобы не ломать голову, кем еще украшать твердую, наконец, валюту, решили остановиться только на Померещенском: на мелких купюрах – лицо, на более крупных – лицо, но уже в шапке, на червонце – поясной портрет, а на сотне уже в полный рост и в башмаках.
Правда, кто-то из развязных молодых авангардистов предложил воспользоваться единственно башмаками, чтобы купюры были соответственно достоинством в один, два, три и более башмака, тогда и народ путаться не будет, и обсчитывать будет труднее, а сам символ башмака будет закреплять идею успешного бега денег от инфляции.
Наконец, в клубе Соборной лиги литераторов Померещенский посетил экстренное заседание цвета литературы. Заявление сделал поэт Гурьбов:
– Мы все теперь не просто литераторы, мы теперь сами себе литературные агенты. Теперь сложилась такая литературная практика, иной писатель хотел бы выехать за рубеж, но не может. Иного писателя и в условиях свободы многие хотели бы попросту выслать за пределы нашей многострадальной родины, но уже не могут. В результате страдают и бывшие братские литературы, и вообще мировая литература: нет привычной затечки мозгов. В результате мировое сообщество способно пойти на крайние меры: будет выкрадывать наших ведущих писателей...
Тут все повернулись, конечно, в сторону Померещенского. Гурьбов тоже с грустью посмотрел в его сторону, но продолжил:
– Да, судари мои, будут выкрадывать, и не только ведущих, – Гурьбов приосанился и посмотрел куда-то поверх голов ведущих писателей, – чтобы влить свежую кровь в застойный очаг так называемой свободной литературы открытых западных обществ. Надо сказать, что в навязанных нам условиях мы бессильны, посмотрите, в бывшем нашем кабаке на каждого официанта по два охранника, а мы не можем себе позволить и половины того. Выход один: максимум внимания друг к другу. Что греха таить, раньше за каждым из нас присматривали компетентные органы, а теперь мы полностью предоставлены сами себе. Повторяю: мы сами себе и литературные агенты, и органы...
В зале зашумели, некоторые нестройно захлопали. Гурьбов поднял руку и торжественно завершил, не опуская руки:
– В сложившейся обстановке мы должны брать пример с народа, с тех, кто не выходит из-под земли, тех, кто не хочет подниматься в воздух. Мы должны оказать давление на правительство категорическим образом: перестать писать! Или нас возьмут под защиту, поддержат, или пусть подыхают, извините за прямоту, от духовной жажды!
Прозвучали бурные аплодисменты.
– Отныне каждый наш шаг должен стать демонстрацией протеста. Мы должны появляться на улице в количестве не менее трех писателей, исключая жен. Это будет одновременно самозащитой от внешних врагов и вызовом нашим врагам внутренним! И учтите, народ нас поддержит, ибо в условиях забастовок и голодовок у него останется единственная возможность: читать! И еще раз – читать!
Гурьбов опустил руку. Все опять посмотрели в сторону Померещенского, ожидая, что он, несомненно, возьмет слово, и Гурьбов последовал за ожиданием зала, призвал: «Надеюсь, товарищ Померещенский, вы не пройдете мимо трибуны, не сказав своего веского слова как нам выживать в условиях постсовременности?»
Померещенский не стал ломаться и не обиделся на товарища, взошел на трибуну.
– Как выживать в постсовременности? Прежде всего, каждый должен оставаться на своем посту. Если, конечно имеет свой пост. Остальным я бы сказал, не следует зауживать понятие современности до постной постсовременности! Есть еще в нашем распоряжении квазисовременность, гипо- и гиперсовременность, гомосовременность, ну и для избранных – архисовременность...
– Ну не все же нетленку гонят, – раздалось из зала.
– Нечего меня гнать, я сам уйду, – пошутил Померещенский и на прощание еще предложил следовать заветам апостола Павла (не сообразуйтесь веку сему) и старца Григория Сковороды (век ловил меня, но не поймал). И последними словами его были: – Но мы пойдем другим путем! – И вышел.
Поздние апокрифы утверждали, что не сам вышел, а вывели, при этом ловили его всем миром, но некоторые коллеги сознательно мешали этой ловле, ведь ловили-то его не сами писатели, а люди уже из другого ведомства, и это немудрено, так как предстояла нашему герою встреча уже не с кем-нибудь, а с агентом тайного приказа, на такую встречу добровольно не ходят.

---

Башмак Эмпедокла - 20

* * *
Дома встретила жена, она еще не спала.
– Ты откуда в таком виде? Где ты был? – вид у нее был такой, что я подумал, какое счастье, что в нашем доме нет скалки
– В каком таком виде? – бодрился я. – Я был у Померещенского.
– У Померещенского? А может быть, у Пушкина? Я спрашиваю, где ты был? Мне желательно знать чистую правду.
– Ну, я же говорю, я был у самого Померещенского. Это и есть чистая правда. Потом он в меня выстрелил. Нечаянно.
– Выстрелил? Скажи еще, что у тебя была дуэль с Померещенским! Конечно, это для тебя была бы единственная возможность, если не войти в литературу, то хотя бы попасть в историю. В качестве Дантеса! – ехидства ей не занимать, все-таки редактор, книги читает и поправки делает.
– Но это чистая правда, при чем здесь дуэль, он выстрелил в меня по ошибке, приняв за тайного агента...
– Ты совсем с ума сошел, даже соврать как следует не можешь. За тайного агента тебя тоже только сумасшедший примет, агенты одеваются гораздо приличнее, особенно агенты по торговле недвижимостью!
– Да я...
– Ладно, проспаться тебе надо, завтра разберемся.

* * *
Телевидение штурмовало мою квартиру под музыку Вивальди. Я пожалел, что не удосужился поставить себе железную дверь, мол, кому я нужен, а теперь уже поздно. Вместе с охотниками за сенсациями вломились какие-то мои шапошные знакомые, и тоже с видеокамерами. Какой смысл снимать меня спящего? Из деловитых разговоров при расстановке аппаратуры я уловил, что очень актуален мой храп, он может при достаточном освещении разбудить нового Герцена, который по предсказаниям уже появился не то в Западной Европе, не то в восточной Азии. Шапошные знакомые умильно перешептывались, – мой храп, якобы, говорит о духовном здоровье России. Кто-то даже услужливо схватил меня за горло, чтобы я лучше храпел. Не знаю, чем бы для меня это кончилось, но тут ворвались японцы, все в черном, и, размахивая мечами, разогнали съемочную группу, после чего уютно расселись на полу, погрузились в печальную прелесть моей ночной обители и стали пить чай, молча, они передавали друг другу чашки, мне стало стыдно, что у меня не хватает чашек на всех, я хотел встать и посмотреть, нет ли еще где-нибудь чашек, но не мог встать. Японцы были с черными лицами и в оранжевых касках, они с таким вежливым нетерпением ждали своей чашки, что мне захотелось посоветовать им снять пластиковые каски и пить из них, но мне не удавалось произнести ни слова. Они пили чай не из котелка, а из самовара, я никак не мог вспомнить, откуда у меня самовар, а пили они так долго и так много, никуда не выходили, меня объял ужас, что они будут вынуждены, в конце концов, сделать себе харакири, чтобы избавиться от чая, и тогда я опять залью нижних соседей, и будет скандал. Я попытался объяснить им знаками, что у меня есть сушки, но от сушек они отказались, так как у них предупредительная голодовка. Еще они очень смиренно разъяснили, что если им, опытным учителям бабочек, если им не будут сверху своевременно выплачивать скудную зарплату, то их трудные ученики мутируют и будут поедать не только урожаи, но и наличные деньги у всех, к чьим рукам они липнут. Они раскланялись и, пятясь, удалились через окно, так как прямо к нему был подан трап самолета японской авиакомпании и они улетели в страну восходящего солнца, видимо, рассчитывая вернуться именно к восходу. Я не сразу заметил, что кто-то то ли остался в комнате, то ли возник в ней, он бубнил, как молитву: человек – это звучит гордо, человек человеку – текст! Знаю, согласился я, это открыли французы, все есть текст, вот и человек тоже. Вовсе не французы, возразил мне текст, бубнящий в темноте, – это открыли задолго до всяких там ученых русские уголовники, ювелиры татуировки, но их открытие, как и прочие в России, замалчивается. Говоря так, он позвякивал какими-то металлическими мелочами. Вы давно читали настоящего уголовника? Ведь даже не раскрывали? Я хотел пробормотать, что я стараюсь следить за новой литературой, но мой гость напористо наседал: вы видели, что написано у настоящего уголовника на груди? А на ягодицах? Это вам не глупые комиксы, это – афористика! Ну, я вас не хочу обижать, напротив, я все сделаю от меня зависящее, чтобы вас читали! Не беспокойтесь, это совсем не больно, представьте себе, что вы спите, спите... Следы ваших снов, ваше подсознание как бы само проступает на вашей поверхности. И я могу предложить джентльменский набор, лучшие в мире тексты! Для груди, тут надо нечто подходящее на случай, если понадобится рвануть на груди рубашку. А для ягодиц я подберу вам сюрприз, вы всю жизнь будете гадать, не догадаетесь! Только самым близким вы сможете доверить разгадать эту тайну! Я был не в силах сопротивляться и только вспотел от жути, это вселило в меня надежду, быть может, нельзя будет писать по потному телу. Художник слова уже подступал ко мне со своими склянками и колющими предметами, как вдруг на его пути сгустилась фигура в плаще и с кинжалом.
– На кого работаешь! – вскричала фигура. – Ты что не знаешь, что всякий текст должен быть, прежде всего, зашифрован? И разве тебе неизвестно, что всякий открытый текст, если он может попасть в руки врага, должен быть в крайнем случае съеден? Как же он съест сам себя? На что ты обрекаешь, художник слова, моего беспечного, спящего друга? Ведь ему еще предстоит пройти огонь и воду...
– Вот-вот, – прошипел защитнику моему художник, – воду и огонь! Потому я и хочу превратить его в рукопись, ведь рукописи не горят! На этом месте я и уснул, наконец, или, наконец, проснулся, что в принципе одно и то же.

* * *
Насколько изменяются люди, настолько всегда и разум
им представляет иные мысли…
Эмпедокл из Агригента

Утром я взялся за свежую газету «ВЧЕРА». Сразу бросился в глаза заголовок:

ЗОЛОТОЙ МОТЫЛЁК

Уж не про нашу ли встречу? Да нет...
Прежде всего объявлялось, что маститый мастер стал лауреатом премии Золотого Мотылька, и весь вчерашний день в стране прошел под знаком этого события. Вчерашний день! Уж не проспал ли я целых две ночи? Нет, число было то, вчерашнее, когда весь мой день прошел под знаком незабываемой встречи! О Золотом Мотыльке сообщалось, что изготовлен он из сибирского золота, добытого в Бодайбо, где еще в прошлом веке трудился прадед нынешнего лауреата. Пыльцу для крылышек выделали из якутской алмазной пыли, известно, что бабушка лауреата выросла в Якутии, когда там ничего, кроме обычной пыли, еще не видели. Там бабушке, когда она еще сама было внучкой, в облаке обычной пыли явилось видение ее внука, который мановением гусиного пера обращал обычную пыль в книжную. Тогда бабушка и решила срочно учиться грамоте, чтобы было кому поднимать грядущего внука до сияющих высот мировой литературы.
Мотылек был размером с обычного олеандрового бражника, и был тут же объявлен конкурс для умельцев, которые будут готовы попытаться подковать Мотылька. В утренней передаче «ДВАЖДЫ ГЕРОЙ ДНЯ» вы можете увидеть лауреата в беседе либо с телеведущим 1-й программы, либо с комментатором 13-й, которые, к сожалению, пройдут в одно и то же время, так что вы можете выбрать себе одну из этих бесед по вашему вкусу! Я посмотрел на часы и поспешно включил телевизор, первую попавшуюся программу, и сразу же попал на Померещенского, на нем был затейливый пиджак, состоящий как бы из множества карманов, из которых высовывались многочисленные носовые платки. Ведущий, некто Митя, заявил, что все его поколение, как на дрожжах, взошло на лирике лауреата, можно сказать, вышло из его модного пиджака, после чего он обратился к пиджаку лауреата:
– От Марка?
– От Кардена, – важно ответил лауреат.
– А правду ли говорят, что когда-то все эти карманы были внутренние, когда вам еще было что скрывать?
– Я никогда ничего не скрывал, тем более в карманах. Но, правда, что некогда эти карманы были внутренние. Я еще на Сицилии бывал в этом пиджаке, да и в прочих влажных местах, потому я сильно потел, вот и пришлось пиджак перелицевать, зато английское сукно выглядит как новое, и опять-таки с модой совпадает. Это еще навело меня на мысль перелицовывать старинные сюжеты, так чтобы они приходилось впору охочему до новизны читателю...
– Но у вас же есть еще и другие пиджаки, – наседал Митя.
– Есть, но этот мне особенно дорог. Однажды в Белом доме я ожидал встречи с президентом Рейганом, я волновался, ведь мы оба еще и артисты, и все никак не мог прикинуть, какую он роль сыграет, и что сыграть мне. И тут выходит Рейган, и в точно таком же пиджаке! Скованности как ни бывало, наши пиджаки распахнулись навстречу друг другу и обнялись. И в знак дружбы между нашими народами мы обменялись пиджаками.
– Так значит, это вы сейчас находитесь внутри бывшего пиджака бывшего американского президента! – восторженно подпрыгнул Митя, почему-то вцепившись в лацканы собственного, морковного цвета пиджака.
– Не совсем, – тут же огорчил Митю обладатель настоящего пиджака. – Однажды я по рассеянности забрел в метро, и в мой вагон набилось столько моих почитателей, что я вышел из него без единой пуговицы, вот и пришлось пуговицы заменить, видите, антикварные теперь, с двуглавым орлом...
– Дорогие телезрители! – перебил его ведущий. – Если вы, если кто-то из вас нашел в московском метро пуговицу от пиджака, скажем так, сразу двух великих людей, просьба позвонить нам, мы обязательно пригласим вас в нашу студию, чтобы показать пуговицу и заодно и вас и нашим телезрителям!
В это мгновение раздался оглушительный взрыв, словно взорвался телевизор, на экране которого разваливался самолет, во все стороны летели обломки, наконец, рассеивался дым, и на земле из-под кучи трупов выкарабкивался, блистая зубным протезом, сам Померещенский и произносил своим лирически-поставленным голосом: «Летайте только боевыми самолетами!» Когда-то я очень пугался при появлении этой рекламы, безусловно, не я один, но потом была проведена успешная разъяснительная работа, всех удалось убедить, что хорошая реклама вовсе не должна действовать на кору головного мозга, а только на подкорку, потому она и достигает своего, несмотря на первичное отвращение неопытного обывателя. Успел ли я переключиться с подкорки на кору, но я опять увидел сияющего Померещенского и Митю с телефонной трубкой в руке: «У нас звонок! – сообщил Митя. – Алло, говорите, вы в эфире!» – Я в эфире? У меня вопрос: что было раньше отснято, реклама воздухоплавания или ваше интервью, то есть, я бы хотел узнать, действительно ли жив Померещенский? – Жив, жив, мы сейчас его спросим, и он даже заговорит – вот вы, – он обратился к живому, – вот вы во всех областях искусства, даже бессловесных, сказали свое слово. Что такое для вас постсовременное искусство?
– Постсовременное искусство? Вообще говоря, постсовременное искусство также отличается от современного, как жизнь после жизни отличается от жизни. Ближе всего к этому видеоклип, ну, например, – двое поют, вернее, за них поют, а они ездят вдвоем на велосипеде-тандеме, крутят педали в разные стороны, но едут все-таки в одну по этакой клетчатой спирали, вроде развертки шахматной доски, протянутой в облака над Гималаями, а вокруг шахматные фигуры, уступая место поющему велосипеду, разбегаются в разные стороны и выскакивают друг из друга как матрешки, танцуют и в то же время навязывают друг дружке кровавые восточные единоборства, на них падает белый снег сверху, а снизу их хватают за уже отсутствующие ноги, изрыгая огонь и пепел, морские чудовища, всплывающие вместе с океаном, пока все вместе не проваливаются в квадрат Е 4, и песня, в которой были, разумеется, всякие слова, проваливается тоже.
– Я тащусь, – откликнулся Митя, – а то все фигню нам продают за клипы, да и пипл тащится, я думаю!
– Кто? Куда тащится? Какой пипл? – выдал в себе человека старой закваски представитель посткультуры.
– Какой пипл? – отреагировал Митя, – да наш, построссийский. Я бы попытался определить вашими словами: пипл, это до предела демократизированный народ, сплоченный вокруг видеоклипа, который нас тащит в светлое настоящее. Главное, не задумываться о прошлом! А вот что у нас за будущее, что будет после видеоклипа, что-нибудь его переплюнет, а, вопрос на засыпку?
– Что будет? – Померещенский не моргнул глазом. – Будет видеоклимакс!
Я зажмурился и зажал уши, по моим впечатанным в подкорку расчетам должен был сотрясти эфир очередной рекламный взрыв, но я, видимо, просчитался. Митя изображал полный экстаз, но тут снова звякнул телефон.
– Говорите! – скомандовал Митя, и голос из трубки попросил, не может ли лауреат исполнить свой знаменитый шлягер – Волга, Волга, мать родная... – Ах, так это вы написали, – возник Митя. – Так вы нам споете?
– Я мог бы и спеть, но не хочу, не настроен. К тому же, если честно говорить, не все народные песни написаны мною. Хотя и посвящена эта песня предку моему Стеньке Разину...
– О-о-о! – почти запел Митя. – Вы же пра-пра-кто-то знаменитому русскому народному разбойнику. В этой связи, – что вы думаете о нашем криминальном мире? Может ли внук сегодняшнего российского мафиози стать большим русским поэтом?
– Молодой человек! – осадил его большой поэт. – Во-первых, Разин в отличие от всякого сброда был интеллигентным человеком. Да-да! Он говорил чуть ли не на десяти языках, и по-персидски, а с матерью, турчанкой – по-турецки, он и на Соловки к святым старцам ездил. И разбой, как истинно народный промысел, – это во-вторых, еще ждет своего Разина. И что касается российских мафиози, то это больше по вашей части, вы же интервьюируете нынешних знаменитостей...
Митя поспешил сменить тему разговора:
– Я понимаю, это у вас наследственное, болеть за Россию. Что бы сказали вы о России, об ее истории болезни? – Митя незаметно покосился на часы.
– Россия – это опиум для народа, – ошарашил зрителей потомок разбойника, – можно даже сказать, опиум для разных народов. Но теперь у каждого народа свой собственный опиум. И все себя считают здоровее других.
– Как вы так можете говорить о свободе! – возмутился Митя и постучал пальчиком по циферблату часов. – Вы так нам опиумную войну накличете!
– Причем здесь свобода, свобода – это простое желание, содержащее в себе возможность исполнения. А опиумная война, она и так идет, причем в так называемых лучших умах, война симметричных структур вроде Восток–Запад, только увеличивающих хаос своим затянувшимся противостоянием, а уж как велик вклад поэтов и мыслителей в это противостояние, – вития витийствовал, не обращая внимания на Митю, постукивающего по часам: – Россия – это необходимый оптимум хаоса, который уравновешивает Запад с его порядком, скажем так, положительным, и восток, с его порядком, скажем так, отрицательным. А неблагодарная Европа никак не возьмет этого в толк. И мы хотели надеть эту Европу себе на голову, как наполеоновскую треуголку, думая, что от этого станем европейски образованными. А Европа всегда была готова сесть на нас, как на ночной горшок, не рассчитывая на такое будущее, когда и ей придется примерять нас на свою голову!
Митя постучал уже не по часам, а по своей голове, отчего вития речь свою остановил, дав Мите возможность успеть задать еще вопрос:
– Вот вы говорите, как поете, а ведь вы же утверждали, что с развитием очевидного, то есть визуального языка, речь постепенно утратит свое значение?
– Ну да, я же писал об этом: Я последний поэт электронной деревни! Мы и видим сегодня, как язык все больше отстает от искусства, от культуры вообще, а потом надобность в нем отпадет, зачем он, когда можно будет общаться молча, рассматривая совместно один и тот же видеоклип...
– Я согласен, – согласился поспешно Митя, – пусть даже прогресс лишит меня моей работы, но, как говорится, из песни слова не выкинешь, как же совсем без слов?
– Да просто слова будут не те и не так применяться! Ну, мои-то слова все равно останутся. Ведь известно, что все есть текст, надо только во всем найти такое разложение, чтобы получились буквы этого текста, потом эти буквы можно будет так складывать, чтобы получался опять-таки новый текст, его надо складывать в уме так, чтобы ум был доволен, а чтобы этот процесс совпадал с очевидностью, то есть с визуальностью, то будут уже не говорить, а только петь, мы на пути к этому! И еще как петь! По правде говоря, именно поэтому я отказался здесь у вас петь. Ведь у вас уже сейчас почти все поют. Молодежь поёт от радости, когда впервые попадает в качестве изображения на экран, старики-юбиляры от умиления, что их в последний раз вспоминают. Ведь когда все поют, то никому в отдельности не будет стыдно за то, что он не умеет петь, и это отнюдь не пение хором, а каждый при этом держится за свою идентичность и поддерживает свой имидж. К тому же исчезновение стыда разовьет нам еще недоступные глубины подсознательного!
– Исчезновение стыда! – воздел к потолку свои ручонки Митя, – В этой связи как вы относитесь к последним дискуссиям о русском мате, не является ли мат как раз нашей единственной идентичностью?
– Мат, вы имеете в виду сквернословие? – уточнил лауреат.
– Ну, как раз наше демократической большинство проголосовало за пристойность мата, вы же помните ток-шоу нашего министра с участием вашего собрата по перу Тита Европеева, а наши германские коллеги уже ввели матизмы в программу обучения своих студентов русскому языку.
– Ток-шоу не видел, – хмуро реагировал писатель, – но если порой, наблюдая ваши ток-шоу, особенно с участием министров, нормальный зритель не может не матерится, то его уже не удивит, когда нему с экрана будут обращаться с тем же самым... А что касается немцев, то после упразднения марксизма должно же что-то ласкать немецкое ухо, тоскующее по нашему мату еще с времен Второй, а то и с Первой мировой войны...
И тут Митя, перехватил инициативу, пожалел, что лауреат так и не спел ничего, поблагодарил за содержательную беседу, пообещав зрителям в следующий раз встречу с человеком, который согласился быть снежным, если интервью будет эксклюзивное, а лауреат поймал со стола огромной пятерней Золотого Мотылька и исчез с экрана.

---

Башмак Эмпедокла - 19 (Комикс Померещенского)

КОМИКС ПОМЕРЕЩЕНСКОГО

Спустившись в метро, я обрадовался, что меня туда пропустили, и я как-то странно начинал не верить, что я был там, откуда шел. Мелькнула даже нелепая мысль, – надо было взять у него справку, что он в меня стрелял. Ведь он мог снять с нее копию и поместить ее в один из своих томов. Тут подоспел поезд, можно было спокойно сесть, и хотя ехать было недалеко, я раскрыл выданный мне новый журнал. Повесть называлась:
«По дороге к девочкам»,
состояла она из рисунков и подписей к ним, кое-где рисунки без подписи, так сказать, без слов, словом – комикс. Я стал разглядывать и прочитывать. Какой-то саквояж с двумя кружками, в которые вписаны две головы, это астронавты Диванов и Фомяков летят открывать новую планету.
Диванов: «Какой русский не любит быстрой езды!»
Фомяков: «Как хороша, как свежа третья космическая скорость!»
Головы становятся все больше, навстречу им увеличиваются такие же головы.
Диванов: «Мы летим навстречу великой зеркальной преграде, именно здесь изгибается наша вселенная!»
Фомяков: «Так оно и есть, по закону листа Мебиуса. Но смотри, Диванов, мы уже поседели!»
Фомяков и Диванов хватаются за головы, торчащие из скафандров: «Ах! Ох! Ух!»
Фомяков: «Не может быть! То-то я уже чувствую, что меня тянет к девочкам!»
Диванов: «Немудрено, ведь прошло несколько миллионов относительных лет».
В верхнем ряду воображения витают девочки.
Диванов: «Фомяков, нам не до девочек, мы не можем уклоняться от курса».
Фомяков: «По нашему курсу лежит Черная Дыра, если мы в нее не свернем, она все равно нас затянет».
Приближается Черная Дыра.
Диванов: «Не затянет, потому что у меня нет такого желания, а у тебя нет на девочек даже денег!»
Фомяков: «Деньги выделены тебе как эквивалент времени, и я могу потратить часть своего времени на то, чтобы отнять у тебя эти деньги!»
Сквозь шлем просматривается испуганное лицо Диванова.
Диванов: «Фомяков, но у тебя дома на Земле жена!»
Ехидное лицо Фомякова.
Фомяков: «А ты читал, Диванов, пушкинский анекдот о том, как Дельвиг звал однажды Рылеева к девкам. «Я женат», – отвечал Рылеев; «так что же, сказал Дельвиг, разве ты не можешь отобедать в ресторации, потому что у тебя дома есть кухня?»
На картинке Рылеев зовет Дельвига к девкам.
Диванов: «Ты, Фомяков, себя с классиками не ровняй. Ты бы еще Баркова вспомнил. Ты даже на Померещенского (вот, скромняга, отметил я) не тянешь. А я тебе еще вот что скажу: ты в транскосмической экспедиции впервые, ты себе и не представляешь, что за девки в этих дырах попадаются...»
Художник изображает вполне пристойных девок.
Фомяков: «Девки, они везде – девки, какая бы дыра не была...»
Диванов: «Не скажи, батюшка, ведь иные есть и в осьминогом обличии...»
Нарисованы восьминогие и восьмирукие девки, вроде бы как в огромных очках.
Фомяков: «Подумаешь, многорукий Шива! Это, брат, для объятий очень даже хорошо, таких объятий и в Кама-сутре не сыщешь. А если у них еще и присоски есть! На это одно поглядеть стоит».
Диванов: «Увидишь ты, держи карман шире, у них, у осьминожек чернильная жидкость есть, они ее как выпустят, ты и не увидишь, где ты и с кем!»
Художник изображает Черный квадрат.
Диванов: «А еще есть пчеловидные девушки, у них и манеры, как у истинных пчел, они же трутням отрывают потом это самое: так природой предусмотрено».
Пчелы вырывают трутням это самое.
Фомяков: «Ты меня не стращай и не обзывай трутнем, я тебе тут столько экспериментов провернул, другому и десяти жизней не хватит! Ты меня на меде не проведешь, хватит зубы-то заговаривать!»
Диванов: «А можешь еще напороться на акуловидных, членистохвостых, черепахообразных, драконоподобных, слонокожих и медузоликих».
Изображена почти достоверно соответствующая нечисть.
Фомяков: «Подумаешь, на то на мне и скафандр на все случаи, совпадающие с непредвиденными!»
Скафандр крупным планом.
Диванов: «Да они все оборотистые, сперва и не видно, кто – кто, а как только скафандр по молодости-то скинешь, так тут они нужный вид примут, уже не отвертишься. А ты знаешь, сколько ловушек они цельным кораблям устраивают?»
Космический корабль попадает в ловушку.
Фомяков: «Неужто цельным кораблям? Со всеми антеннами?»
Диванов: «Они антенны за усики принимают, что там – с антеннами: с экипажем! А потом их экспедиции разыскивают, отчеты об этих поисках публикуют, да ни разу правды еще ни один фантаст не написал, куда они на самом деле провалились: цензура все равно бы не пропустила».
Нарисовано, как цензура гневно не пропускает отчет. Фомяков изображает крайнее недоверие на лице.
Диванов: «Усмири свою постыдную похоть, Фомяков, ведь я же вот держусь, я думаю только о том, как выполнить наш долг и открыть новую планету!»
Фомяков: «Дошло, наконец, до меня, как ты держишься! Ты с самого начала не доверял нашему правительству! Ты экономил продукты, не ел, думаешь, вот вернемся на Землю, ты на этих запасах еще лет сто протянешь! Все, Диванов, шалишь! Вернемся, ты у меня еще за это недоверие под трибунал пойдешь! Выкладывай деньги на девчонок, сквалыга!»
Диванов (дрожа от негодования): «Держи, чтоб ты провалился, провокатор!»
В лицо Фомякову летят рубли и трешки.
Фомяков: «Ты за кого меня держишь? Мы же не дома... да и дома... Шутки со мной шутить вздумал? А ты знаешь, никто еще не отменил закона, что больше тридцати рублей нельзя вывозить за границу? Так я тебе, как домой вернемся, еще нарушение финансовой дисциплины и контрабанду пришью».
Диванов (дрожа от негодования): «Держи, чтоб ты провалился, доносчик! Но смотри, не прогадай! Я предупреждал...»
В лицо Фомякову летят доллары и фунты.
Фомяков: «Вот так-то лучше. Теперь давай, тормози, да тормози ты, Черная Дыра на носу! (поет): – А ну-ка девушки...»
Черная Дыра приближается, уже можно видеть очертания, какие-то родимые пятна, которые, чем ближе, тем более становятся родными.
Диванов (кричит, торжествующе): «Земля!»
Фомяков: «Как? Почему Земля?»
Вырисовывается Земля.
Диванов: «Я же предупреждал, что время – деньги! Ты выманил у меня деньги, которые и совершили такой оборот. Ты что не слышал, что деньги кого угодно сведут с пути истинного? Ишь, что затеял, и это в пространстве-времени Римана и Минковского, о Лобачевском я уже при тебе и говорить стесняюсь. Итак, Фомяков, я тебя сейчас сдам властям за невыполнение задания особой государственной важности. Правительству позарез нужна была новая необитаемая планета для проведения на ней экологических экспериментов. А ты куда все повернул? Будут тебе, ужо, девочки! И жене твоей все обязательно расскажу!»
Фомяков с ужасом смотрит на Землю.
Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны. Я закрыл журнал и вышел. На улице было безлюдно.
Из-за киоска, оскалившегося разноцветными бутылками, вынырнули две фигуры и двинулись ко мне.
– Почитать что-нибудь есть? – с угрозой в голосе спросил первый. Второй зашел сбоку, снял с носа очки и стал хмуро протирать их своим галстуком. Я молча протянул им журнал, и они, повеселев, тут же отошли читать к ближайшему фонарю.

---

Башмак Эмпедокла - 18

Он высунулся в амбразуру, я не слышал его переговоров, но дверь он все-таки открыл. Вошел средних лет человек, в плаще, хотя на дворе стояла сухая погода. В руках у него было по чемодану.
– Руки вверх! – скомандовал поэт.
Вошедший выпустил чемоданы и поднял руки, застенчиво улыбаясь.
– Извините, Христа ради, я не могу по известным причинам назвать себя. Но я ваш давнишний почитатель...
Поэт молча опустил пистолет.
– Та-ак. Опустите руки, спокойно. Вы что, ко мне жить собрались? С чемоданами?
– Понимаете, – мялся вошедший, – мне давно хотелось вам сделать что-нибудь приятное. Я у вас не задержусь... Я, так сказать, давно слежу за вашим творчеством... Я слышал, что вы готовите обширное собрание ваших сочинений... И вот... Мой посильный вклад...
Вошедший показал на свои чемоданы.
– Что?! – вскричал поэт. – Это ваши графоманские сочинения? Мне? Вы что, больной?
– Никак нет! Успокойтесь, пожалуйста. Я только выполнял свой долг. Я ухожу.
– Ступайте, ступайте, и забирайте свои чемоданы!
– Никак нет, это – ваши чемоданы. Извините, по долгу службы, а теперь в свете гласности и последних решений... Словом, это вам для собрания. За много лет. Ваши телефонные разговоры...
– Телефонные разговоры? – воскликнули мы с Померещенским.
– Телефонные разговоры, – еще раз подтвердил гость. – С точной датировкой, а где нужно и с идентификацией собеседника. Я считаю, что я выполнил свой долг перед российской культурой. Извините еще раз. Честь имею кланяться! – Гость попятился, сделал кругом и уже решительно исчез.
– Черт возьми, бывает же такое! Вот вам и секретный агент! – поэт был явно ошеломлен. Я был не менее ошеломлен, но пришел в себя гораздо скорее, ведь это, собственно, не меня касалось. Поэт же еще не выпускал из руки пистолет, на что я и поспешил обратить его внимание:
– А если бы вы вдруг в него выстрелили?
– А, – поэт махнул рукой с пистолетом, – ничего страшного, обыкновенный пугач, газовый пистолет, – и тут внезапно грохнул выстрел, меня обдало чем-то горячим, и я потерял сознание.

* * *

...Меня то поднимало, то опускало из
пучины, пучины, нет, пустыни, пустыни,
нет, паутины, паутины, и предо мной
в сиянии, нет, во мраке, нет, в тумане
сидел на шести ногах шестиногий паук,
нет, шестикрылый поэт Померещенский
и делал на моей груди углем татуировку:
сердечко, пронзенное стрелкой, и слова:
восстань, и виждь, и внемли, и обходи, и жги –
отчего меня снова бросило, запеленало в паутину, заткнуло рот и отключило сознание и подсознание.

* * *
...Я всплыл медленно со дна
пучины, нет, я поднялся
со дна пирамиды вместе со
своим саркофагом в ее вершину
но она была заткана паутиной
где сидел шестиногий поэт
который ко мне подбирался
шепча: восстань, и виждь
и попробуй еще что-то сделать глаголом –
отчего я снова в страхе провалился сквозь собственное подсознание, где меня еще преследовали чудовищные два слова, кажется, из буддийской гносеологии: авидья и шуньята.

* * *
Очнувшись, я увидел склоненное надо мной лицо миловидной блондинки, я еще не мог понять, где я, на полу валялся черный парик, еще что-то черное, я понял, что это – чадра, потом я увидел бледного поэта и догадался, что это Померещенский. Я взглянул на правую руку поэта и с удовлетворением отметил, что держит он в ней не оружие, а бокал виски. Он снял и френч, облачившись в шелковый халат, расписанный драконами, а в углу мирно бубнил телевизор: похороны за счет правительства, а теперь минута рекламы – только для состоятельных клиентов – бронежилеты для служебного пользования и бронешорты, если вы отправляетесь на отдых...
– Лежи, лежи, – засуетился надо мной поэт, – уж и не знаю, как просить прощения.
Никак не ожидал, что так получится, это все – взаимодействие прибора с объектом... Я и сам наглотался, хорошо еще обычный слезоточивый газ, а не нервно-паралитический.
– Хорошо, – пролепетал и я.
– На вот, выпей, – он подал мне бокал.
Я поднялся с дивана и сел. Глоток виски был мне весьма кстати.
– А что вы ощущали в отключке? Если бы вы не ожили, я бы, честное слово, сам застрелился. И все-таки мне как художнику не терпится услышать, что вы пережили, ведь вас не было с нами целую вечность!
Я уже привык, что ко мне обращались то на ты, то на вы. Возможно, в этом были какие-то стилистические нюансы. Мне самому между тем стало интересно, смогу ли я по свежему своему же следу воссоздать, что промелькнуло в моем отключенном мозгу.
Я лечу, распластав руки, в собственное отражение в зеркале, зеркало лежит внизу, в глубине, словно в жерле вулкана, которое расширяется, я не могу достигнуть дна-зеркала, оно растет, и растет мое в нем отражение, зеркало раздвигается до размеров пруда, по краям которого темные следы прибрежных деревьев, они вращаются, пропадают, стягиваясь к берегам, пруд растет до пределов озера, я уже не могу связать свое отражение воедино, руки еще стремятся схватиться за убегающий берег, озеро раздвигается до размеров моря, волны размывают мой ускользающий контур, и холод заполняет мою нарастающую пустоту, подобно ветру, дующему из глубины зеркала, ставшего уже океаном... Я пытался найти свое лицо, но океанское зеркало разбилось на осколки, и они тоже стали удаляться, улетать, я только не понятно каким органом сознавал, что в каждом осколке улетает нечто, связанное со мной. Из глубины всплывало навстречу мне чужое необъятное лицо, оно называло Слово, имя, сплеталась паутина слов, по ним можно было спускаться еще глубже, по медленному вихрю развивающейся спирали, спуск, скольжение и паденье сдерживались ткущейся сетью слов, пока ячейки сети не смыкаются настолько, что образуют прозрачную твердь: взгляд еще может проникать сквозь нее, но твердь начинает отталкивать взгляд, отталкивать Слово, отталкивать речь, и речь стремится проникнуть внутрь, пробиться сквозь твердь, прогрызть ее, но твердь не дается, и речь съедает свои слова, слово за словом... Потом... Все возвращается вспять, но гораздо быстрее, чем развивалось вначале, океан, море, озеро, пруд, над прудом мелькание бабочек, их крылья наносили тепло на мое лицо, потом от их щекотания вздрогнули мои ноздри, дыхание вернулось ко мне и я очнулся... но мне еще долго казалось, что я лечу где-то высоко, распластав руки.
– Потрясающе! Я всегда говорил: фантастика есть жизнь! И смерть тоже... И опять бабочки! Взмах крыльев бабочки в дебрях Амазонки вызывает ураган в другом краю света! Мой любимый хаос! Тождественность абсолютной формы и абсолютной бесформенности! Лечу, распластав руки! А когда-то вместо них были крылья, – поэт распластал руки и вдруг схватился за голову:
– Где Шагал?
Он вскочил, оглядел в который раз свои портреты, выбежал в другие комнаты, вернулся, лег на пол и заглянул под диван, поднялся и строго обратился ко мне:
– Где Шагал?
– Какой Шагал?
– Мой Шагал, подаренный мне Шагалом в Париже, подлинный, там кто-то зеленый летел верхом на скрипке над крышами... – Он снова схватился за голову и запричитал: – Я совсем забыл, совсем забыл, я же недавно покупал холодильник, когда его перевозили на грузовике, я холодильник накрыл полотном Шагала... Наверное, ветром сдуло. Летит теперь где-нибудь над крышами…
В окно с улицы влетела пяденица настоящая большая, светло-зеленый свет трепетал в электрическом свете, привлеченный этим светом из неглубины городского вечера. Лампа в прихожей тоже была окаймлена стеклянным листом Мебиуса, похожим на математический знак бесконечности. Нельзя же засиживаться до бесконечности в гостях, и бабочка-геометрида, мелькая перед зеркалом, хочет напомнить мне об истекающем времени.
– Боюсь, что я уже превысил положенное мне время, да и вы, по-моему, устали, я пойду...
– Я устал? Да я никогда не устаю, тем более, я ведь сегодня вынужден был отдыхать, а не работать. И не воспринимайте бабочку, как знак, она же не прозерпина, никуда не манит, просто дает свою меру нашему небольшому пространству, успокаивая своим таким мягким цветом. А мы с вами еще не до конца прочли политический гороскоп! – он был готов снова увлечь меня в библиотеку.
– Но вы же сами любите незавершенность. И что там осталось – Водолей, я думаю, либерал, льет воду на мельницу Рыбы, Рыба ищет, где глубже, оппортунист и конформист.
– Ну, воду вы совсем не понимаете! Вода таит в себе хаос, но хаос более всего чреват неожиданностями, то есть способствует изобретениям. Эйнштейн – Рыба. Глубочайшие поэты выходят из воды, Э. Т. А. Гофман – водолей, а Гельдерлин – рыба. И как водолей в политике льет воду на мельницу рыбы? Куда там! Водолей Ельцин утопил рыбу Горбачева!
– Будем считать, что мои ошибки – результат взаимодействия прибора с объектом, вернее субъекта с объектом, – осмелел я, увидев, что терпеливый хозяин никуда не торопится в своем уютном халате. Да и я почувствовал, что еще не способен уверенно передвигаться, то ли от выстрела, то ли от виски.
– Забавный вы субъект! Забавный субъект. И ваш рассказ о состоянии затмения памяти очень поучителен... Любой внутренний хаос гораздо более упорядочен, чем наш хаос, внешний. И чем шире это внешнее по цепочке – личность, семья, политическая партия, многопартийное государство – тем сильнее хаос... И здесь нужен принцип, сводящий в космос хаос личных свобод, не ограниченных культурным зеркалом. Мы свободны, когда отвыкаем в себя вглядываться. А сколько мы понаставили кривых зеркал! Если вглядеться в оставленные нам культурные вехи, то и среди них не просто отделить путеводные от лукавых... И еще надо ухитряться не проваливаться в зазеркалье... А сейчас процветает искусство, построенное на эстетике хаоса, на соединении нелепого с еще более нелепым, и это дает поистине блестящие результаты...
– Блеск упаковок на свалке после выеденного традиционного содержимого?
– Нет, вы всмотритесь пристальнее в причудливое искусство видеоклипа, все это наиболее соответствует мировосприятию, отрекшемуся от Слова, в вашем обмороке это все ясно показано. Так кино сочиняет хаос истории, угодный заложникам исторической справедливости, это очевидно. К сожалению, и мои предки приложили к этому руку, не я один... Я кивал в знак согласия:
– На себя вы, я думаю, наговариваете, все ваши лучшие роли исключительно благородны, – князь Игорь, князь Мышкин, а Стеньке Разину было не до искусства кино...
– Э, мне тут не до шуток, ведь мой папа, который мне фамилию дал, был помощником режиссера у самого Эйзенштейна, вместе с ним Зимний штурмовал, этот штурм для нас придумал, а дворец при этом попортили изрядно. Помощник режиссера, сокращенно – помреж, отсюда фамилия – Помрежченский, затем произошла редукция с ассимиляцией, и в паспортном столе записали – Померещенский!
– Не может быть!
– В нашем паспортном столе все может быть. Хотя есть и еще одна версия. Предки имели поместья как дворяне, отсюда возможна фамилия – Помещенский. Потом произошла ре-волюция, и мой предок вставил из революции первый слог внутрь своей фамилии.
– Почему же слог «ре», а не, скажем, – «во» или «лю»?
– Предок был музыкант и очень любил ноту ре, особенно ре-мажор. К тому же, смею вас заверить, Р – резко, решительно, ревностно относится к труду, Р – демократично, с него началась речь, ибо Р может произнести даже собака: РРР! Читайте Платона, диалог «Кратил», этюды на тему греческой буквы «ро».
Я стал возражать Померещенскому: – А мне сдается, что Р – редко, робко, дрожит над рублем, Р – реакционно, репрессивно и преждевременно, из чрева Р журчит вечно речь рабов: РРР!
– Ишь как он заговорил! Р – это распределение кривизны мира по ранжиру геометрии Римана! Р – ребро времени, из которого происходит безразмерная вечность! Р режет вам правду-матку в глаза!
– Уж если Р такое острое, как топор, секира, резец, то еще острее – Ф! Ф – это обоюдоострое Р!
– Ф? Фи! Ф – это двуликий Янус, фокусник, франт и фантом! Кофта, фата, туфта, нафталиновый фатализм, офонаревший от фраз фанатиков! Фигня и фата-моргана! Физкультура во фраке!
– Фантастика, футурология, футуризм и фталазол!
– А вот фантастику, поэзию и науку не надо трогать! – поэт неожиданно обиделся. Я пошел на попятную:
– Я и не трогаю. Я разделяю вашу любовь к ученым, фантастам и поэтам!
– Поэтам?! – поэт, казалось, еще больше обиделся.
– Поэтам, – к вам в частности. В особенности, – поправил я положение.
– Где вы вообще видели поэтов? У нас, в прогнившем Датском королевстве! Одни эпигоны – пушкинята, фофанята и блокята! Есть еще бродскисты и сумасбродскисты. Сброд! А фантазии никакой, ни у поэтов, ни у фантастов.
На шум вышла белокурая Сальха и, сложив на груди руки, голубыми глазами с укоризной уставилась в какую-то точку, находящуюся между головой поэта и моей. Я встал и был уже готов откланяться, но поэт положил мне на плечо шелковую руку и подвел меня к окну, из которого открывался вид на звездное небо:
– Вот единственная настоящая поэзия! Наш век не дает нам достаточно времени проследить за эволюцией мироздания, но мы в состоянии зафиксировать эволюцию нашего взгляда. Вот это я совсем еще зеленый:
Кто-то лунное сомбреро
отряхнул от книжной пыли,
и к оконцу атмосферы
звезды тонкие пристыли...
Это еще все книжное, из юношеского чтения, в вот уже позже, после знакомства с научно-популярной библиотекой солдата и матроса, была такая на нашу романтическую голову:
На юге, как на ладони, космос,
И небо – анастигмат.
Царапают звезды его плоскость
На мотоциклах цикад...
Он задумался, а мне пришло в голову только это: – Да, поэзия – вся езда в незнаемое...
– Конечно, езда, – подхватил поэт, – а какой русский не любит быстрой езды? Вы, кстати, на чем домой поедете? На мотоцикле? Или у вас машина?
– Я – на метро, – сообразил я, и подумал, хорош бы я был, если бы мне пришлось вести мотоцикл или машину. Я стал искать взглядом шляпу, хотя пришел без шляпы, да вообще никогда не носил шляп.
– Успеете на метро, – сказал поэт. – Рад был познакомиться, да, а зачем вы приходили? Ну, разберемся в другой раз, – закончил он, заметив, наконец, неподвижную блондинку Сальху.
– А что вы будете делать с чемоданами? – едва не споткнувшись об них, спросил я при выходе.
– Сальха расшифрует, и все войдет в том, который будет следовать за воспоминаниями моих жен обо мне. Дать вам что-нибудь почитать на дорогу? Вот номерок нового журнала с началом моей приключенческой повести, сочиненной в соответствии с духом времени. И будьте осторожны, вы спускаетесь в город, в это безрадостное место, где убийство, и злоба, и толпы иных злых божеств, изнурительные недуги, и тлен, и плоды разложения скитаются по ниве несчастья!
Я поежился, а он еще крикнул мне на прощанье:
– Привет Эмпедоклу!

---

Башмак Эмпедокла - 17

Вернулся Померещенский, возбужденный, размахивая руками, он поделился со мной новостями. Ему только что доложили о некоторых важных телефонных звонках. Телевидение не могло приехать, так как в это же время сбежал с острова Сахалин знаменитый каторжник по фамилии Комлев, он уже добежал до столицы, раздавая по дороге интервью и автографы, и теперь нельзя было не воспользоваться случаем и не взять у него интервью в прямом эфире, в частности, журналистов интересовало ставшее модным искусство палача, которым означенный каторжник когда-то хорошо владел. К тому же он обвинялся как людоед и как насильник, журналисты очень просили людоеда дать свои рецепты приготовления пищи, но людоед их огорчил, признавшись, что уже продал свои рецепты одной фирме, выпускающей специальные пищевые добавки. Он также гневно отверг клевету, будто он насиловал свою жертву, – никак нет, он не насильник, он ее только раздевал, потому что нельзя же съесть кого-то в одежде. Логично! Потом он по просьбе ведущего пел, танцевал и читал что-то названное стихами, ведущий отметил, что для публичного человека это весьма достойное пение и почти приличные стихи. Присутствующая при этом публика рукоплескала.
А после интервью съемочная группа не могла выехать к Померещенскому, так как Останкино оцепила группа ОМОНа с требованием выдачи интересного преступника, который тем временем на личном самолете уже вылетел в Монако. Из Монако он будет регулярно высылать свои видеоклипы, так как он решил стать популярным певцом, очень жаль, что на родине он будет появляться только в виде видеоклипа. Телевидение приносит телезрителям свои извинения за нашу несовершенную систему судопроизводства.
Японцы тоже принесли свои извинения за нашу нелетную погоду, хотя они действительно обиделись, но не из-за Курильских островов, а из-за скандальной беседы Померещенского с представителями электронной фирмы в Киото:
– Они меня доконали со своими роботами, будто их роботы гораздо лучше наших. Я им тогда на пальцах все объяснил, проще простого. Чтобы сделать машину, выполняющую физический труд человека, надо, чтобы такая машина была физически сильнее человека, даже борца сумо. А если создавать машину для умственного труда,
то, ясное дело, она должна быть умнее человека, даже человека с умом! И тут мой космополитизм не смог сдержать моего патриотизма. Я им рассказал, как широк наш русский, а тем более бывший советский человек, даже наши классики его хотели бы сузить, и как гордо звучит наш человек, и пошел, и пошел... Короче, очень трудно нам сделать робота, чтобы он стал умнее нашего человека! А вам, сказал я японцам, все гораздо проще. Японцы тогда меня очень поблагодарили, подарили самурайский меч на прощанье, – да вон он висит, над собранием сочинений Маркса – Энгельса. Оказывается, – поэт развел руками, – только сейчас через полгода переводчики перевели, что я сказал, и это все только что опубликовали в своих центральных газетах. Обиделись! А я их и не хотел обижать, я их люблю за восходящее солнце, за каменные сады, за вулкан Фудзияма, зачем они только при Цусиме наш флот потопили...
Но главный фокус с мадагаскарским художником! Вот мистика, мы же как раз над гороскопами сидим. Художник вдруг выяснил, что я – рак! А по мадагаскарской традиции ребенка, рожденного под знаком созвездия Рака, убивали! Месяц асурутани, то есть июль, неблагоприятен для рождения. То-то художник меня спросил, есть ли у меня рисовое поле, я сказал, откуда у нас рисовые поля, хотя рис у меня в доме есть, для плова рис всегда держу, если хочет, мы ему плов сготовим. Но он отказался. Оказывается, если июльский ребенок выживал, то ему следовало обязательно выделить рисовое поле, иначе смерть накличет. Нет у меня рисового поля! Художник так испугался, что сам и не объявился, за него посольство извинялось. Суеверие! Он еще моего рентгеновского снимка тогда испугался, вот этого, из Кремлевской больницы. А мы на чем остановились?
– На Скорпионе-Достоевском, – подсказал я, – и на его «Крокодиле».
Поэт строго посмотрел на меня и сказал: никто не может так хорошо написать о крокодиле, как скорпион. Лев Троцкий – тоже скорпион. Как вы в вашем письме упомянули, он сейчас очень популярен кое-где в Южном полушарии. Кстати, Мадагаскар в южном полушарии? Я не уверен, что у них Рак приходится на июль. Но посмотрим, что у нас дальше на мониторе: Стрелец. Упитан, бестактен, любит поучать, годится в спикеры. Политики – с одной стороны – Сталин, с другой – Черчилль. Работать с такими людьми приятно. Ну, Сталин в Стрельцы входит лишь относительно. А вот Брежнев, тот входит абсолютно. Перейдем к вам, коллега. Козерог. Консерватор, враг всякого новаторства и реформаторства. Да, несвоевременный вы человек, не дай Бог, – были бы вы критиком! Но – терпелив, хотя и хитер, себе на уме. Да, вы – Козерог, батенька, кто бы еще меня вытерпел почти целый день! Рак засмеялся и дружески похлопал меня по плечу, а так как я ничего не ответил, он снова, как однажды по телефону, вдруг перешел на ты:
– Давай-ка, брат, выпьем!
Он принес виски – Белая лошадь, хотя я не вспомнил, кто из поэтов воспевал виски, и он не стал вспоминать, мы выпили, и он продолжил:
– А кто из Козерогов политик? Геринг, этот символически до Сицилии дошел. Ныне скандально разоблаченный директор Федерального бюро расследований – Эдгар Гувер! В хорошую компанию ты попал, старик! А культурный революционер Мао Цзе дун!
Меня это как-то задело, да и выпивка после разгрузочного дня подействовала, и я поднял голос на крупную личность:
– Что касается политиков, так вы к ним ближе, не я. Что касается Федерального бюро расследований, то вы еще ждете прихода какого-то секретного агента, а я не ухожу только потому, что он никак не приходит! Уж вы-то, хотя и цензура вас не пускала, хотя и за границу, прежде чем выпустить, тоже, якобы, не сразу пускали, так что с этими службами вы лучше меня знакомы...
– Ладно, старик, не обижайся, – он еще разлил по бокалам виски и вдруг сделал свирепое лицо, словно при изобличении незримого мерзавца:
– Молодой человек! Что вы знаете о нашем многострадальном поколении! Мы боролись с чудовищной гидрой, которая нежно (он пропел это слово – нежно) душила нас, то ослабляя, то сжимая потные щупальца, и мы искренне пытались строить Вавилонскую башню утопического социализма, и мы срывались наяву с этой (он сделал виток рукой) развитой башни, многие при этом разбивались насмерть! Мы думали, что мы еще понимали друг друга, тогда как Господь уже давно смешал наши языки, и если даже друзья были глухи друг к другу, то что говорить о казенном доме нашей самой передовой словесности? Свобода слова?
Он встал и продолжил свой монолог стоя:
– То, что вы сейчас сказали, было ли сказано до вас, или это только вы догадались так сказать? Если это было до вас сказано, то было ли это записано? И было ли это потом напечатано? А потом одобрено обществом, вернее общественностью? Или до вас этого никто не догадался сказать, то есть вы берете на себя смелость говорить то, что еще никем не одобрено? Вы уверены, что это одобрят? Что это будет достойно напечатания? Тиражирования? Что это начнут повторять, ссылаясь на вас? А как вы относитесь к ссылке? Вас не испортит слава при жизни? Вас не пугает забвение прежде смерти? Вы считаете, что можете молвить слово поперек, когда все молвят вдоль? Это ваше пожизненное заключение? Или вы оставляете за собой право из-менять свое мнение? Что принесет вам ваше из-менение, ваша из-мена? Как ваше слово отзовется? Будет ли на него заведено дело? Вы полагаете, что слова поэта суть его дела? Нет, это наши дела. Это наше дело. Оно не боится никакого мастера!
Мастер снова сел и еще налил виски. Он несколько смягчился и уже доверительно, даже как-то заговорщески, склонившись над столиком, продолжал:
– Личность моего масштаба не может не быть не задействована в самых высоких эшелонах власти. А также личность моего масштаба не может избежать всевозможных слухов о себе, домыслов и кривотолков – личность хитро подмигнула, – а также эта личность способна сама усиливать подобные слухи...
– Да, ко многим слухам в свое время даже привыкли, то вы готовитесь к запуску в космос, но потом или уступаете место монгольскому летчику, с которым вы, кстати, на снимке в гостиной, то на орбите вместо вас оказывается ваш сборник стихов, ваши строки летят оттуда на грешную землю – в буквальном смысле слова, я помню:
зачем усталость и печаль нам,
мы все в полете орбитальном...
Автор этих строк просиял и похвалил меня:
– Хорошая память! Должен согласиться с молвой, мне больше везет с небом и землей, нежели с морем. Может быть, мой пращур Стенька Разин в этом виноват, когда они сожгли первый российский военный корабль «Орел», построенный боярином Ордин-Нащокиным для спуска по Волге в Каспийское море. С тех пор мне все моря мстят. Я ведь о море писал не меньше, чем о небе, но мне кажется, что на небе я более известен, чем на море. Видимо, военно-морская цензура строже всех остальных, да и морских государственных тайн я знаю больше, чем сухопутных. К сему как раз история, связанная с моей агентурной деятельностью, ха, ха, ха... Я написал поэму о подводных лодках – «Евангелие от спрута», где спрут свидетельствует о чудесах, которые происходят с лодками в автономном плавании. В комитете по охране государственной тайны мне сказали, что я таким образом раскрываю дислокацию наших подводных лодок, к тому же изображать одно чудовище с точки зрения другого чудовища это противоречит нашей этике. Тогда я заменил наши подлодки на американские субмарины, поэма тут же вышла в свет, и вскоре, как все, что выходит из-под моего пера, была переведена на американский диалект английского языка. Спустя два месяца я был приглашен в университет в Лос-Анджелесе читать спецкурс – секреты русской кухни. Там я встретил своих старых знакомых, профессора Алика Жолковского, он автор интересной теории усиления, согласно коей каждый художественный факт это ход конем, а Андрон Михалков-Кончаловский снимал фильм, не помню сейчас о чем, кажется о любовниках. И вот однажды после моей лекции об искусстве приготовления украинского борща ко мне подошли два немолодых супермена, сразу видно откуда. Я еще успел подумать, что Украина еще не отделилась от России, и я имел полное право читать такую лекцию. Супермены же вежливо проводили меня в свою машину, кстати, как потом оказалось, за рулем ее сидел бывший одесский еврей Володя, который мне с досадой поведал, как ему тяжело в этой проклятой стране:
– Приезжаю я в Москву, иду в Пекин, закупаю там, в ресторане всю икру, а мне еще говорят, Володя, не грабь, оставь немного людям, а я им отвечаю, люди не здесь, люди в Одессе. Имел я всю Москву в кармане! А здесь по телефону заказывают мой лендровер, вроде и говорят по-американски, я уже их понимаю, а подъезжаю, гляжу – негры! А уж детям здесь вообще житья нет, знакомых мальчики, так, постреляли из пистолета, задели кого-то, умер, так я вам скажу, мальчики здесь больше не живут, пришлось их в Канаду отправить. Да…
Мне супермены предъявляют обвинение в том, что я раскрыл в своей поэме дислокацию американских субмарин, поэтому по закону штата Калифорния мне грозит уже не профессорская кафедра, а электрический стул. Стул у меня и так был неважный, такая ирония судьбы, читать о русской кухне, а питаться в Макдональдсе! Но супермены поспешили меня утешить, как раз в это время рука Москвы схватила матерого разведчика, который вскрыл всю дислокацию правительственных и неправительственных подземных сооружений нашей столицы. Попался он случайно, крыс в лабиринтах метро испугался и сам выскочил из лабиринта прямо на рельсы... Теперь он находится в одном из вычисленных им подвалов, а грозит ему пожизненное заключение. Итак, принято решение обменять этого опытного агента на меня, наше правительство в лице своих спецслужб дало свое согласие. Выбора у меня не было, я только спросил, могу ли еще прочитать заключительную лекцию о блинах. Если нас тоже пригласите на блины, напросились супермены. Я дал свое согласие.
– Ну, и как вас обменяли?
– Мне вручили авиабилет Лос-Анджелес – Нью-Йорк – Брюссель – Москва, супермены
сопровождали меня до Брюсселя, потом меня должны были встретить в Шереметьево. От идеи побега я отказался сразу же, у меня был видеоплеер и другой тяжелый багаж, я воспользовался тем, что супермены не имели багажа, и я за счет этого мог провезти тройной груз, такая возможность подворачивается не часто, вы уж мне поверьте. Кроме того, рассчитывая на особую встречу в Шереметьево, я мог не опасаться нашего таможенного досмотра и захватил с собой немало запрещенной тогда литературы.
– И эти книги сейчас здесь в вашей библиотеке?
– Частично здесь, а часть я отправил по просьбе Баруздина, он тогда вел журнал «Дружба народов», в баруздинскую библиотеку Нурека, тогда в Нуреке ожидалось, что все больше таджикского народу будет читать по-русски.
– А что за книги?
– Много, все не упомню. Сейчас их уже на каждом развале увидеть можно, а тогда – подпольная литература... «Австралийские аборигены о русском сексе», «Лев Толстой как зеркало для бритья», «Номенклатура», «Как нам обуздать Россию», «Третье ухо оккультизма»... Еще Библию прихватил из гостиницы Беверли Хиллз.
– Агента, или, если его можно так назвать, вашего контрагента удалось увидеть?
– Это не было предусмотрено. При таких обменах, если они неэквивалентные, случались трагедии: агент, понимающий, что его контрагент более значителен, то есть более опасен для его державы, способен в последний момент уничтожить своего контрагента, даже если он жертвует при этом собственной жизнью. Поэтому наша сторона настояла на том, что мы друг друга не увидим, но будем пролетать на одном уровне в определенной точке между Брюсселем и Лондоном, супермены показывали мне в иллюминатор этот Ил-62, заверив, что из него в меня никак попасть невозможно, но я даже не повернул головы, я был занят написанием эссе «Хаос и его прогресс».
В этот момент раздался звонок.
– Уж не агент ли? – воскликнул я, а мой контрагент вскочил, схватился за кобуру и выхватил из нее пистолет, замер и обратился ко мне:
– На всякий случай, пойдем со мной!

---

Башмак Эмпедокла - 16

Овен. Если у вас что-то украли или вы что-нибудь потеряли сами, то ваше желание вернуть потерянное покажется вполне законным вашим родным и близким, а также сослуживцам и просто случайным собеседникам, если они, конечно, сами не замешаны в краже.
Телец. Остерегайтесь любопытных: о вас могут узнать то, что вы желали бы скрыть. Возможно, что вы хотели бы это скрыть даже от себя, если вы, например, случайно присвоили себе чужую вещь или сознательно совратили чужую жену. Обратитесь к профессионалу, – будь то врач, адвокат или просто участковый милиционер.
Близнецы. Если вы замыслили что-то не совсем приличное, то август не лучшее время для исполнения ваших желаний. К тому же окружающие еще не готовы поддержать вас, возможна и неразделенная любовь. Ждите мудрого совета от опытного незнакомца, возможно инакомыслящего.
Рак. (Мы, конечно, переглянулись.) Вы можете сильно пожалеть о своей нечестности. Но коллеги готовы оказать вам свою посильную помощь тем же. Собственный эгоизм вы сможете преодолеть в сфере услуг, старайтесь дать точную оценку вашим клиентам. (Мы здесь, конечно, рассмеялись.)
Лев. Вам может подвернуться удобный случай обделать кое-какие ваши дела, только делать их придется лично вам самим, без охраны, поэтому будет лучше, если вы обладаете соответствующим умением. В случае удачи вы получите приглашение, от которого трудно будет отказаться.
Дева. Проявляя чрезмерное остроумие вы можете потерять бдительность, и объект вашей насмешки может лишить вас еще не потраченных сбережений. Пассивное принятие чужого воздействия на ваш организм может нанести ему непоправимый вред.
Весы. В этом месяце и вообще в этом году вам лучше ничего не предпринимать и не обдумывать никаких предприятий. Любая попытка нарушить равновесие в какую-нибудь одну сторону только приведет к необходимости вернуться в исходное положение.
Скорпион. В ваших делах может возникнуть неопределенная задержка, поскольку вы не совсем осознавали, чем вы занимались, как говорят, голову вытащил, хвост увяз. Но чтобы ваши усилия не пропали даром, отбросьте все колебания и продолжайте как бы в том же духе, но делайте все наоборот.
Стрелец. Вы разочарованы в жизни, не находя в ней решительно ничего достойного. Но проявите характер и упорство, чтобы доказать окружающим, что вы внесете в жизнь необходимый интерес благодаря вашим финансовым возможностям. Купите билеты в зоопарк преданным друзьям, и они вас во всем поддержат.
Козерог. (Здесь я, естественно, оживился.) Если у вас появятся деньги, то вы легко найдете, на что их можно будет быстро потратить. Но при покупках вас могут заметить завистники, поэтому не афишируйте ваш успех и не оскорбляйте самолюбие окружающих ни в булочной, ни в пивной, ни в кассе метрополитена. Лучше всего потратьте их на покупку билета туда, где вас никто не знает, и вы достигнете своей цели. (И здесь мы рассмеялись и еще выпили.)
Водолей. В вашем окружении находятся люди, которые стараются ставить вам палки в колеса. Если вас это будет обижать, у вас появятся трудности в общении с ними. Но они сообщат вам нечто такое, что будет способствовать изменению вашей жизни. Окончательно ли это изменение – будет зависеть только от вас.
Рыбы. В вашей жизни могут возникнуть такие коллизии, которые заставят вас отказаться от древних воззрений на природу. Вы не знаете, к какому берегу плыть, но обязательно выйдете сухими из воды и у вас появятся дела, в том числе и беспроигрышные.
Мой хозяин выключил телевизор.
– Поскольку гороскоп приписывает мне угрызения совести по поводу моей собственной, якобы, нечестности, я сразу честно признаюсь: гороскоп составил я. В моих сочинениях будет том гороскопов. Я к астрологии давно присматривался, не берусь утверждать, что я превзойду самого Нострадамуса, но я сделал немало предсказаний. Вы не обидитесь, если я до поры, до времени, то есть до публикации тома не будут раскрывать их?
– Что вы, – поспешил согласиться я, – я же говорю, я боюсь прорицаний, хотя, если они исходят от вас...
– От меня вы уже узнали, что у вас могут появиться деньги. Ведь у вас интервью со мной все газеты с руками оторвут. А я сам предпочитаю держать судьбу в своих руках, поэтому иногда зарабатываю составлением гороскопов, деньги небольшие, но верные, регулярные, как само течение времени. Получая деньги за будущее, я могу спокойно заниматься настоящим.
– А трудно составлять гороскопы и делать астрологические прогнозы?
– У меня для этого есть компьютер, программа составлена на все случаи жизни и с поправками на политическую окраску. Пойдемте, я вам покажу!
Прорицатель провел меня в одну из комнат, где стоял компьютер, а стены были сплошь уставлены полками с книгами, я заметил, что были даже китайские, посредине же стоял огромный глобус, утыканный многочисленными флажками, видимо, горячие и прочие точки планеты, где он побывал. Потолок был расписан как карта звездного неба северного полушария, там тоже кое-где свисали флажки, – неужели он и там побывал, но скоро до меня дошел принцип, ибо вспомнились названия его произведений: «Спасательный пояс Ориона», «Гончие псы империализма», – это из его ранних; «Как Малая Медведица стала Большой», это для младшего школьного возраста, «Гончие псы социализма» – это уже из последних, о наших путчах. Звезды Альтаир, Вега и Денеб были соединены прямыми линиями, внутри которых был распластан летящий человеческий силуэт, тут же всплыла первая строчка его военно-морской поэмы «Из варяг в Авроры»: – «О, моряки, я вписан в штурманский треугольник»...
– Это мой астрологический дом с небольшой библиотекой, в памяти компьютера вся мудрость древних по интересующему нас вопросу, от «Шестоднева» Василия Великого в переводе экзарха болгарского Иоанна до самого Хета Монстера, автора «Практической астрологии» и «Истории эзотерических учений».
– И часто вам приходится исполнять заказы на подобную работу, – спросил я, продолжая рассматривать уже не потолок, а пол, на котором, несмотря на разбросанные книги и газеты, просматривалось небо южного полушария.
– Для телевидения я сделал все уже на полгода вперед, как мы условились по договору, ведь я не сижу дома, чтобы ежедневно поставлять предсказания телезрителям, я езжу, летаю. Для еженедельников и ежемесячников я выполняю заказы на год вперед. Естественно, для разной периодики нужна разная окраска, одно для «Новой страшной газеты», другое для новых деловых русских, третье – для политиков эпохи плюрализма.
Я подошел к чучелу крокодила, оно лежало на телевизоре, и я подумал, какой маленький крокодил, но зато какой большой телевизор, гораздо больше тех, что в уборной и в гостиной.
– Как же делаются поправки на политический плюрализм, ведь на заре астрологии политическая палитра не была так богата, как нынче?
– Осторожно, укусит! – пошутил прорицатель, – это кайман с Кубы, подарок Хемингуэя. Да, когда-то политика была не так разнообразна, зато более действенна. Хотя нет, кажется, кайман – подарок Фиделя Кастро. Не важно, главное – крокодил. Так. Какие поправки?
– Да, какие поправки, – переспросил я, отойдя от крокодила и рассматривая смутный скелет в полный рост, прикрывающий стеклянную дверь большого книжного шкафа.
– Это мой другой рентгеновский снимок, сделан давно еще в Кремлевской больнице.
А поправки мы сейчас прокрутим, – он взял компьютерную мышку и стал бегать по экрану: Смотрим, овен, авантюристичен, но рога у него загнуты назад, бодаться он не может, значит, бодаться за него должны другие – козероги, тельцы, лучше, если овны исполняют роли политиков в кино и на театре. Типичный политик-овен Владимир Ильич Ленин, хотя Ленин скорее телец. Овны – теневые фигуры, Берия овен, Хрущев – овен, а нынче некто Черномырдин, наш человек в Украине. Телец, если от овна исходят идеи, то телец их исполняет, бодается, он консерватор, силой обстоятельств втянутый в преобразовательскую деятельность. Тельцы – Карл Маркс и Адольф Гитлер. Оба виновники трагедий. Но и Шекспир – телец, творец трагедий. Близнецы. Их как бы двое в одном, они сами воплощают свою идею в жизнь, даже бредовую. Близнецам рекомендуется покупать акции телекомпаний. Близнецы Петр Первый, а также мой Пушкин. Так. Рак, это я. Самое скромное из зодиакальных созвездий. Мстителен, причем в отличие от Скорпиона мстит тайно. Наивен, поэтому склонен к демократическим иллюзиям. Гай Юлий Цезарь, из поэтов и писателей я уже назвал – я. И вот что фантастически приятно: космический корабль, высадившийся на Луне 16 июля 1969 г. Аполлон 11, – тоже рак! Потому он и успешно вернулся назад! Лев, монархист. Имеет успех, лишь опираясь на мудрую змею, если таковой нет, лучше ему уповать на новую конституцию. Наполеон Бонапарт. Дева, политика не дело дев, которые не могут поступаться принципами. Ей лучше заниматься финансами, причем не своими. Их помыслы чисты. Политик-дева – кардинал Ришелье, кстати, Хонекер... Весы призваны уравновесить демократов с бюрократами и должны колебаться между анархией и деспотией. Под знаком Весов рожден Фридрих Ницше, мой любимый философ, особенно созвучно мне его сочинение – «Почему я пишу такие хорошие книги». Наше различие в том, что Ницше признает: «Я одно, мои сочинения другое», тогда как я и мои сочинения одно и то же. И еще в чем я с ним полностью согласен – незаконченное как средство художественного действия гораздо выше, чем законченное. Прав Ницше и в том, что астральный распорядок, в котором мы живем, есть исключение. А стихи Ницше, если бы я их мог прочитать раньше, могли бы направить мое творчество в сторону метафизики. Скорпион. Скорпион может быть орлом, тогда он летает высоко и правит другими. Иначе он ползает низко и жалит откровенно и с удовольствием. К ним относился мой большой друг и поклонник Пабло Пикассо. Скорпионом был и Достоевский, написавший мой любимый рассказ «Крокодил»...
Тут заглянула турчанка, почему-то в темных очках, и вызвала прорицателя. Оставшись один, я включил телевизор. Не знакомый мне благообразный господин произнес: обмен денег не может не повлиять положительно на обмен веществ гражданского населения. Я переключил на другую программу. Миловидная дикторша с ослепительной улыбкой сообщила, что в последнее время к мошенничеству в области международного туризма стали прибегать интеллигентные женщины. И тут внезапно вошел в кадр Померещенский, улыбнулся во весь рот, и изо рта выплыла полная луна, тут же отразившись в его темных очках, очки разрослись в ночное небо, а поэт, уже под Луной своим неповторимым голосом прогрохотал: наши космонавты доказали, что Луна сделана из жевательной резинки, вот почему молодежь любит лунные ночи! Покупайте наш лунорол, – именно его продажа позволит нам, россиянам, оплачивать казахам аренду космодрома в Байконуре! Затем Луна снова влетела в его рот, и на месте любимого поэта очутился всенародно избранный президент, чем-то похожий на Померещенского, и лукаво признался, что он не берет взяток.
Я выключил телевизор и взял первый попавшийся лист бумаги, лежавший на полу, обнажился Южный Крест, а на листе было четким почерком написано:
«Вторая космическая мама», киносценарий. Дальше было пусто. Стало темнеть за окнами, я зажег свет, обратив внимание на люстру: она имела вид ажурного листа Мебиуса. Возле монитора компьютера лежала раскрытая газета, при свете я смог прочитать наугад несколько объявлений:
Магистр серой магии снимет сглаз, заговорит зубы, приворожит, отведет душу, закодирует курящих от отупения. Оплата сдельная в золотых цехинах.
Снимем в районе Садового кольца высотное здание для нужд иностранных спецслужб. Оплата в СКВ гарантируется.
Гроссмейстер приглашает на сеанс одновременной игры группу натуральных блондинок старшего, но школьного возраста. Просьба родителей не предлагать.
Продаем и покупаем в рабство. Дешево. Без посредников!
Как бесповоротно и надежно похудеть! Медицинский центр доктора Майера-Мюллера, имеющего неповторимый опыт работы в лучших концлагерях Европы.
Фирма предлагает бесплатные ритуальные услуги пенсионерам. Похороны в день подачи заявления!

---

Башмак Эмпедокла - 15

– Ну как? – великий путешественник радушно улыбался: – эту штуку для унитаза я привез из немецкого города Мангейма, где, как утверждают, был изобретен велосипед. Я немцам возразил, что велосипед изобретен у нас в Нижнем Тагиле. Они мне на это сказали, что и автомобиль мерседес у них изобрели, а у вас, говорят, в каком городе изобрели мерседес? Еще показали мне пожарную каланчу, где у них живут на стипендии разные писатели и художники, а на прощанье подарили мне в шутку эту крышку, добавив, что рады были бы подарить велосипед, но понимают, что ехать мне слишком далеко, а на этом тоже сидеть можно. Дорогая вещь, я видел ее еще в витрине – полтысячи немецких марок.
– Уж лучше бы велосипед подарили, – поспешил я посочувствовать нашему герою, – ведь хорошие у них велосипеды. – Я верю, – согласился герой, – но итальянские есть и получше немецких, у меня уже был дорожный велосипед, подаренный мне на Сицилии, я на нем прямо к подножию Этны подкатывал.
– Вот как, – догадался я, – так вы на велосипеде к теме Эмпедокла прикатили?
– Никак нет, на мерседесе, когда меня привезли в старинный немецкий город Тюбинген. Там рассказали мне о судьбе поэта Гельдерлина, он был влюблен в древнюю Грецию, писал драмы об Эмпедокле, разные варианты, Гельдерлин никак не мог схватить образ этого божественного философа, его духовное отшельничество. Мне показали башню, где на берегу реки Некар был заключен блаженный Гельдерлин, он ведь восторгался французской революцией, но потом сошел с ума, узнав, что французы пошли войной на Россию. А еще его не любил и не понимал великий графоман Гете, потому Гельдерлин покинул свою башню и уехал в Россию, чтобы освобождать ее, как Байрон Грецию, но его там не поняли, приняли за француза, вот он и замерз на улицах Москвы, кажется, пьяный. Как не полюбить такого человека! Истинный романтик!
– Постойте, забеспокоился я, усомнившись вдруг в некоторых собственных познаниях: на улицах Москвы замерз поэт Якоб Ленц, его тоже не любил Гете, да и не замерз, ведь умер, кажется, в мае...
Российский поэт сердито сверкнул глазами: – Быть может, и бедный Ленц замерз, на улицах Москвы не мудрено замерзнуть, даже в мае. Я тоже чуть однажды не замерз в Москве на Воровской улице, ныне, как и прежде, Поварская, было это ночью, хорошо хоть родная милиция ко мне лучше отнеслась, чем Гете к иным немецким поэтам: меня узнали, отогрели, чтобы я мог ожившими пальцами нацарапать автограф, да и домой отвезли...
Должен заметить, что пока я был в туалете, на столе появились фрукты: яблоки, бананы, курага, изюм, фейхуа и еще грецкие орехи.
– А не хотите ли выпить, – спохватился хозяин, – у меня, правда, только литературные напитки.
Он подкатил бар на колесиках и стал показывать бутылки:
– Это амонтильядо, помните, у Эдгара По – «Бочонок амонтильядо», у меня, правда, не бочонок... А это – кьянти, ординарное, у Гумилева: «В ночном кафе мы молча пили кьянти, когда вошел, спросивши шерри-бренди, высокий и седеющий эффенди», вот и шерри-бренди, ну, водку воспел еще мой предшественник Иван Барков: «Ревет во мне хмельная водка», а в допушкинском веке еще некий аноним обращал к многоликому Ломоносову «Эпистолу от водки и сивухи»: «Пускай, коль хочет кто, пребудет твердо в том, что пахнет всякий стих твой водкой и вином», да, русские поэты от Ломоносова, не говорю уж о Денисе Давыдове – «Жомини да Жомини, а об водке ни полслова!» – до вашего покорного слуги не гнушались водкой, я уж не говорю о шампанском, оно в поэзии нашей буквально течет рекой. Жаль, у меня сегодня разгрузочный день. Так что вы пьете, коллега?
Я выбрал что полегче – амонтильядо. Наш покорный слуга с некоторой, как мне показалось, неохотой откупорил бутылку.
– А вам, – полюбопытствовал я, пробуя доброе вино, – приходилось сочинять в хмельном состоянии?
– Приходилось. Ведь пишу я постоянно, не важно, в каком я состоянии. Я должен владеть вдохновением, а не вдохновение мной. Не буду кривить душой, во хмелю, тем более в изрядном, когда пишешь, кажется, будто и пишешь изрядно, а потом, протрезвев, находишь в написанном массу изъянов. И вот какой я нашел выход!
– Какой же? Публикуете как ранние вещи?
– Это я делал только в ранний период, как детские опыты. Нет! Следы вдохновения не пропадают! И вот какой выход: если я писал стихами, то по трезвому разумению я все это переписывал прозой, а если я сочинял навеселе в прозе, то на следующий день обращал все это в стихи. Результат превосходил все ожидания. Изменение формы улучшало и содержание, добавляло превосходные мысли. Однажды я летел на Боинге над Атлантическим океаном после банкета в мою честь в Торонто. Я сочинял поэму об увиденных мною индейских резервациях, о Ниагарском водопаде, об океанском волнении в коварном районе Бермудских островов, о мутной зелени Саргассова моря и моем случайном соседе, оказавшимся знаменитым астрологом, он предсказал мне, что у меня скоро родятся близнецы, чему я очень удивился, ведь у меня и так семеро детей, да и дома я не был больше девяти месяцев.
На следующий день в Амстердаме, позавтракав знаменитой голландской селедкой, я начал перерабатывать это в политический памфлет – «Звезды теряют свои концы». Группа узников совести в сибирском ГУЛАГе захватила американский шаттл, по ошибке приземлившийся в глухой тайге. Знаменитый астронавт помогает диссидентам совершить побег. По дороге им удается заправиться тюменской нефтью, которая по недосмотру пьяных нефтяников бьет водопадом недалеко от лагеря. В районе Бермудского треугольника они едва не терпят крушение. Вдруг в Саргассовом море всплывает подводный авианосец:
– Советский! – в ужасе восклицают беглые диссиденты.
– Американский! – утешает их астронавт.
Но всплыть авианосцу мешают саргассовы водоросли, и тут на его палубу садится шаттл, освобождая своими колесами подводный корабль от зеленых пут, а путы соответственно тормозят шаттл. И затем они благополучно направляются в Америку, где диссиденты делают свое политическое заявление, вследствие чего в нашей многострадальной стране умирает Черненко и к власти приходит судьбоносный Горбачев, запрещает водку и вводит гласность. Правда, трезвый народ никак не может ею воспользоваться, но это уже другая тема.
– А как с предсказанием, родились у вас близнецы?
– Это надо было понимать символически. Астролог обещал, что близнецы будут рождаться в муках. Я в муках создавал свой памфлет. На родине он был запрещен цензурой, и вышел только в переводе, зато сразу в двух странах, в американском издательстве Даблдэй и в Люксембурге одновременно, вот вам и близнецы! Потом по этому роману сняли фильм, вначале хотел снимать Френсис Форд Коппола, но его отвлек на несколько лет знаменитый «Апокалипсис сегодня», сняли другие, а в съемках участвовал американский Шестой флот. Должен был участвовать Черноморский флот, но его как раз начали делить, и наша страна потеряла огромную выручку в валюте.
То ли от досады из-за раздела флота, то ли переживая потерю валюты, поэт забыл про разгрузочный день и тоже выпил вина, затем сам задал мне вопрос:
– А вы верите предсказаниям, ходите к гадалкам, хиромантам, всяким там экстрасенсам?
Я попытался вспомнить подходящий случай из моей жизни, и мне пришел в голову только эпизод из раннего детства. Одна из соседок в нашем многосемейном доме, которую все считали сумасшедшей, заявила, развешивая во дворе белье, что я или стану великим человеком, или закончу свою жизнь в тюрьме. С тех пор я опасаюсь всяческих предсказаний и радуюсь тому факту, что я еще на свободе.
– У вас еще все впереди! – утешил меня великий человек, и загадочно добавил: – если вы пойдете путем не Сальери, а Моцарта. Вот Эмпедокл шел путем Моцарта, он успел всю нашу историю предсказать, оттого он и в кратер Этны бросился, как только наше настоящее себе представил, жаль, что все его прогнозы на будущее утеряны.
Что бы это могло значить, подумал я, и на всякий случай допил свою рюмку, как бы подчеркивая свое доверие к собеседнику. Он тут же налил мне еще, взял дистанционное управление и включил телевизор, стоявший между двумя его гипсовыми бюстами, объявив при этом: – А вот мы сейчас посмотрим, сейчас как раз будут передавать гороскоп на следующую неделю. Вы кто будете по зодиаку?
– Козерог. А вы?
– О, вы упрямый! А я – рак. Видимо, из-за этого меня часто обзывали красным. Ну-ка, минуточку, посмотрим.
На экране возник дядя в хламиде и на фоне зодиакального круга стал монотонно вещать:

---

Башмак Эмпедокла - 14

– Потрясение! – воскликнул он. – Нам всем необходимо потрясение! В чем загадка происхождения человека? В потрясении! Когда появились посланцы далеких миров, животный мир земли заволновался. Но когда эти посланцы посмели, наконец, разоблачиться, сбросить свои тяжкие скафандры и шлемы, они предстали во всей красе, которую никто не мог оценить, кроме наших предков обезьян, ведь обезьяны и сейчас самые впечатлительные из животных. Они, как известно, любят и понимают телевидение. А тогда, на заре зажиточной жизни, именно обезьяны были потрясены красотой пришельцев, и в них произошли мутации, превратившие их в человека, а память их сохранила это потрясение, что и было зафиксировано в букве Священного Писания: по образу и подобию! Вот, батенька!
– А, может быть, дело не в потрясении, а в зоркости взгляда и отзывчивости души, – поспешил я вмешаться, при этом незаметно перекрестившись.
– Именно! Священная история ничуть не противоречит эволюционной теории Дарвина, сокровенным осталось лишь сознательное стремление мудрых и зорких обезьян к увиденному и оцененному ими образу. Уже потом произошла душа и наша русская всемирная отзывчивость. Отсюда нам будет лучше понятно и откровение Достоевского: красота спасет мир! Если, конечно, мир обратит на нее внимание. И так называемое второе пришествие – это приближение нового космического цикла, когда снова нас посетят высшие существа, которые не могут прибыть к нам раньше по соображениям космической геометрии. А до этого они дали нам бездну времени, чтобы разобраться в самих себе, прежде чем приобщиться к вечности…
Поэт выскользнул на мгновение и вернулся уже в косматой бараньей бурке.
– А знаете, почему произошло великое оледенение? Улетавший чужой космический корабль оставил после взлета пылевое облако, оттого ослабла сила солнечных лучей, остыли атлантические течения, Гольфстрим и тому подобное, ледник пополз и сдвинул с места арийские племена, которые мерзли и одевались, а необходимость одеваться это первый шаг к обретению космических доспехов, арии пришли на юг и дали южным племенам эту гениальную идею – одеваться даже тогда, когда жарко. А южные племена отплатили северным идеей изобразительного искусства, ведь они начинали с татуировки, им еще не приходила мысль создать некую оболочку вокруг себя, они еще изменяли свою собственную, а нанесение татуировки, копирующей облик пришельца, этот эскиз, примеренный на собственное тело, он и формировал собственно человека, татуировка, прежде всего, устраняла волосатость, вот почему мы, если разденемся, выглядим самыми голыми из животных, а раз мы самые голые, то и интерес у нас к этому моменту обостренный, так стал человек самым сексуальным существом, в результате чего неимоверно расплодился, а когда окончательно расплодился, этот интерес кое-где стал выражаться в порнографии и во всяких там эротических шоу... Не исключено, что ко второму пришествию мы опять полностью обнажимся…
Фантаст проворно вскочил и сбросил с себя тяжелую бурку, подаренную ему еще Расулом Гамзатовым, как он успел мне ненароком поведать, подпрыгнул и удалился в другие комнаты, я испугался, уж не обнажаться ли он пошел, но вот он вернулся, действительно в другой форме, как ни странно, это был глухой френч защитного цвета, ремень с кобурой, где, возможно, находился настоящий пистолет, я знал уже непредсказуемость поведения великого человека и испугался еще больше, так что даже не обратил внимания на его брюки, были ли они с лампасами или нет. Заметив в его руках книгу, я тут же успокоился, а он сел в свое кресло и, как будто это было продолжением разговора, прерванного его новым переодеванием, отчеканил:
– Теперь обстановка и убор человека далеко не имеют того значения, какое они имели в старые времена. Современный человек обставляет и убирает себя по своим понятиям и вкусам, по своему взгляду на жизнь и на себя, по той цене, какую он дает самому себе и людскому мнению о себе. Современный человек в своей обстановке и уборе ищет самого себя или показывает себя другим, афиширует, выставляет свою личность и потому заботится о том, чтобы все, чем он себя окружает и убирает, шло ему к лицу. Если исключить редких чудаков, мы обыкновенно стараемся окружить и выставить себя в лучшем виде, показаться себе самим и другим даже лучше, чем мы на самом деле. Вы скажете: это суетность, тщеславие, притворство...
– Что вы, что вы, – поспешил заверить я, – я с вами совершенно согласен! Я грешным делом подумал, что он собирается таким образом отстаивать соцреализм, приукрашивание действительности как способ показать лучшее будущее, но он, не снижая пафоса, размахивал далее книгой, заложив какое-то место в ней указательным пальцем:
– Так, совершенно так. Только позвольте обратить ваше внимание на два очень симпатичные побуждения. Во-первых, стараясь показаться себе самим лучше, чем мы на деле, мы этим обнаруживаем стремление к самоусовершенствованию, показываем, что, хотя мы и не то, чем хотим казаться, но желали бы стать тем, чем притворяемся. А во-вторых, этим притворством мы хотим понравиться свету...
На этом месте Померещенский споткнулся, перестал размахивать книгой, так что стало видно на обложке: В. О. Ключевский. «Исторические портреты», раскрыл ее на заложенном месте и уже по книге прочитал:
«В старые времена личности не позволялось быть столь свободной и откровенной...» Он протянул книгу мне, и я с удивлением удостоверил точность цитаты, что подтверждало легендарную память моего импозантного собеседника. Он еще какое-то время наслаждался моим неподдельным удивлением, затем промолвил:
– Вы теперь понимаете, почему не приходит художник? Мое лицо неуловимо, как и лицо нашего времени... А ведь я лишь один из тех, кто вышел из своего народа, чтобы показать его ему же. И чем дальше, чем более зрелым становился мой талант, тем труднее удавались мои портреты. Да что это я все говорю, говорю, это даже как-то с моей стороны негостеприимно, не стесняйтесь, спрашивайте!
– Что вы, вы так интересно рассказываете, вы просто предвосхищаете мои вопросы! Разве что хотелось бы услышать, как вы начали сочинять, – осмелел вдруг я.
– Писать я начал едва ли не раньше, чем научился читать, а потом что бы я ни читал, так тут же сочинял что-то подобное. К сожалению, мало что сохранилось, ведь я долго скитался. Помню только, прочитал я «Гадкий утенок» Андерсена и написал «Гадкий опенок», сказку, как опенок стал белым грибом, а для этого я проработал литературу о грибках, после чего написал свою первую фантастическую повесть о Луне, пораженной лучистым грибком, я там объяснил, почему в полнолуние оживают вампиры и происходят превращения оборотней – это лунный грибок проникает в кровь и вызывает такое...
– Здорово! Значит, уже в детстве ваше дарование проявилось. А как оно дальше развивалось?
– Когда я стал повзрослее, я мечтал стать скульптором. Ведь где бы я ни был, в любом городе стояли памятники, еще не мне, (поэт хитро и в то же время застенчиво усмехнулся) очень тяжелые, и я тогда стал качать мышцы в уверенности, что искусство скульптора заключается в том, чтобы громоздить камень на камень. Но это увлечение быстро прошло, так как монотонность гимнастики с гантелями и гирями наскучила мне.
– И что потом?
– Потом я обратил внимание на мое лицо, вот тогда я и обратился к боксу, а когда на лице у меня уже стала пробиваться борода, я и начал пробоваться в кино.
– На роль бородатых?
– Бородатых у нас еще Петр Великий запретил. Чтобы все на лице было написано. А я стал пробоваться на иностранцев, я же одно время увлекся иностранными языками.
– И вы пробовались на иностранных языках?
– Не обязательно, фильм бы все равно дублировался. Но вот мне досталась роль египетского писца в фильме о знаменитом реформаторе фараоне Эхнатоне.
– Почему не самого Эхнатона?
– Должен сознаться, что в юности я шепелявил и даже заикался, поэтому поначалу мне давали только бессловесные роли. И вот я сижу над бумагой, это, якобы, папирус, и я на нем что-то должен писать. Как только я взял в руки перо и оказался над бумагой, я тут же начал писать, не останавливаясь, режиссер пытался меня вывести из кадра, так как мой эпизод закончился, но мысли так и просились наружу, а скрипел пером я так остервенело, что ко мне уже не решались подойти, да и я ни на кого не обращал внимания, даже на саму Нефертити и ее полуголых шестерых дочерей. Съемку пришлось прервать, пока не кончилась бумага, а я – вчерне, конечно, набросал свою ставшую известной повесть «Пятая нога в четвертом измерении».
– Это в ней вы открыли, что не только скорость вращения зависит от времени, но и количество времени зависит от прецессии скорости?
– Совершенно верно. Там же я высказал важные соображения о четности и нечетности в живых и полумертвых организмах.
– Если я не ошибаюсь, вы утверждали, что живой организм отличается от неживого косного тела тем, что находится сразу в двух мирах, собственном и зеркальном, так возникает четность всего органического как частный случай симметрии вещества?
– Вы, я вижу, неплохо ознакомились с моими ранними работами. А ведь свой первый сборник стихов я, как и Некрасов, скупал, чтобы уничтожить, он был слабым, но мне не удалось опередить моих читателей, почти все расхватали.
– Насколько я помню, критики оценили высоко этот сборник, хотя разошлись в мнениях, одни подчеркивали свежесть рифмовки, другие вообще не заметили рифму и восхищались авторским оптимизмом, но все хором хвалили название – «Рядовой мирового порядка»...
– Я бы не сказал, что критика меня обрадовала, в военной прессе писали, что ждут от меня произведений про сержантов и майоров, журнал «Техника – молодежи» сетовал на то, что в моих стихах нечетко проводится граница между релятивистской и нерелятивистской картиной мира, а критик и литературовед Кожинов ничего не написал, но проговорился, что за введение таких порядков в старое доброе время просто тащили за шиворот к мировому судье. Правда, Кожинов, известное дело, консерватор.
– А я слышал, что он возражал, когда его так называли, и уточнял, что на самом деле он – реакционер.
– Ну, это хорошо, если имеешь хорошую реакцию, – Померещенский прыснул, видимо, он оценил свой каламбур. – Я же всегда был и останусь неисправимым новатором. У меня всегда в запасе хорошее новое. Извините, а вы не курите, – ни с того, ни с сего обратился ко мне новатор.– Нет, я бросил, – ответил я и невольно похлопал по своим карманам в поисках отсутствующих спичек. – Вот и хорошо, я тоже бросил, ведь новатору надо долго держаться за жизнь, чтобы увидеть торжество своих идей. Но когда внимательно относишься к бытию, даже дурные привычки приводят к отдельным озарениям. Когда я выдыхал дым, я не только любовался витиеватыми разводами, которые могли бы дать недурную пищу художникам-абстракционистам, но я однажды вдруг со всей очевидностью ощутил материальность слова, его способность стать плотью. И я почувствовал, почти почуял, что такое устное предание, как оно передавалось раньше, до книгопечатания, история и поэзия. Это было буквально – из уст в уста. Вот так возник поцелуй как типично человеческое явление. Так что любовь – это закономерное следствие обмена информацией, причем обмен этот носит доверительный, тайный характер, потому любовь и причисляется к таинствам в христианстве. И вот еще. Выдыхание это и есть произнесение. Господь Бог выдыхал планеты, буквально выдувал их вместе с их именами. Поэтому и говорится в Евангелии от Иоанна: – В начале было Слово...
При этих словах я на всякий случай незаметно перекрестился. Уж не знаю, уместно ли было об этом спрашивать, но я все-таки спросил: – Верите ли Вы в Бога? Он ответил, почти не раздумывая, только еще почесал в затылке:
– Богом я весьма интересуюсь. Надеюсь на взаимность! Однажды в Берлине, который еще был Западным, я спросил одного пастора, моего доброго знакомого: А есть ли Бог? Он только рассмеялся и по-немецки ответил: – я-я, тогда и я рассмеялся, вот за это я-я я и люблю немецкий язык. Потом я многих о Боге спрашивал, так сказать, профессиональных служителей культа. Один тибетский лама так мне ответил: раз ты об этом спрашиваешь, значит для тебя нет Бога. Я даже обиделся, но лама не стал со мной больше разговаривать, да и переводчик куда-то исчез. Было это на севере Тибета, куда иностранцы не допускались, сделали исключение только для меня. А мне больше нравился не северный, а южный буддизм, я где-то читал, что одна из его школ, тхеравада, очень во многом воплощает в себе предпосылки диалектического материализма. Я, хотя в партиях никогда не состоял, но одно время считал себя еврокоммунистом...
Я уже долго терпел, но, наконец, не выдержал и спросил: где у вас туалет? Он тут же провел меня, включил свет, при этом загадочно улыбаясь. Я вошел, закрылся, только посмотрел на унитаз и остолбенел: на сиденье лежала очень аккуратно – колючая проволока. Я подумал, хорошо, что я не женщина, и, подойдя поближе, увидел, что проволока была замурована внутри прозрачной пластмассы. Выходя, я заметил сбоку на полочке портативный телевизор. Разумно, подумал я, а то у многих в туалетах книги лежат, причем только в туалетах…

---

Башмак Эмпедокла - 13

ПОСЕЩЕНИЕ ПОМЕРЕЩЕНСКОГО

Ровно в шесть утра я позвонил в желанную дверь. Сбоку заверещал какой-то прибор, и я догадался вдунуть в него свою фамилию. Дверь автоматически отворилась, и я оказался в коридоре еще перед одной дверью, сбоку виднелась некая амбразура, в которую водвинулось лицо крупного писателя, кисло улыбнулось, и меня впустили в квартиру. Поэт был в спортивном костюме цвета обложки своих сочинений, босиком, а на руках боксерские перчатки.
– Делаю утреннюю разминку, деловито произнес поэт и запрыгал вокруг меня, цитируя при этом самого себя:
Бой с тенью –
бой с теми,
с кем я
не схожусь в теме!
Бой с тенью –
веду везде я,
где в забвенье
моя идея!
Бой с тенью –
бой с теми,
кто размышленьем
не тешит темя! –
и так далее, дальше я не запомнил, из подобострастия я тоже запрыгал, защищаясь и радуясь, что поэт не бьет по-настоящему, мне при этом очень мешала отставшая подошва моего левого ботинка. Наконец, хозяин запыхался и перестал боксировать и цитировать.
– Сильные стихи? – спросил он гордо, снимая перчатки. – Сильные, сильные, – подтвердил я: – ваши?
– Мои, ранние, когда я еще был мухой, писал, – доверительно сообщил поэт.
– Мухой? – удивился я.
– Когда я еще боксировал в весе мухи. Я нарочно пошел заниматься именно боксом. Я считал, что пропущенные мной удары, сотрясая мою голову, будут способствовать развитию сюрреалистической фантазии. А теперь я в весе пера, мой вес не меняется, но перо мое все тяжелее, – кокетливо заключил боксер.
Он провел меня в гостиную, которую можно по праву назвать домашним музеем. Одна стена была сплошь в разной величины и освещенности фотографиях. Померещенский среди нефтяников Аравийского полуострова. С монгольским космонавтом. С буддийским монахом. С австралийским аборигеном. С немецким рок-певцом Удо Линденбергом. С горным орлом. С нильским крокодилом. С американским президентом у Белого дома. У Белого дома с почерневшими окнами рядом с российским президентом. С доктором Фиделем Кастро. С «Доктором Живаго» в руках. С Армстронгом, певцом. С Армстронгом, космонавтом. С Ван Даммом. С Кукрыниксами. С гигантской черепахой.
– А это кто? – спросил я, чтобы сделать приятное хозяину. – А это я в музее мадам Тюссо в Лондоне, – скромно ответил тот.
На другой стене были вывешены портреты поэта, выполненные разными мастерами кисти. Я узнал работы Сальватора Дали, Финошкина, Глазунова... А это чьи замечательные работы, – спросил я, чтобы сделать приятное. Это – автопортреты, ответил хозяин. Рядом висел башмак, видимо сорок пятого размера. Поэт хитро усмехнулся: а это башмак Эмпедокла! Я только развел руками. – Я не мог не взойти на Этну, вот я и бросил туда второй башмак от этой пары, а вдруг он еще пригодится Эмпедоклу! А этот повесил здесь в знак, что мы с ним побратимы. Я не стал напоминать, что сандалий Эмпедокла должен быть медным, как хозяин сам с воодушевлением добавил: а на самом деле башмак должен быть медным, но вот что малоизвестно, ведь это после Эмпедокла пришла в наш сегодняшний день медицинская мода носить медные браслеты, чтобы медь, всасываясь, улучшала состав крови, недаром Эмпедокл считался врачевателем.
Мы подошли к стене, где были вывешены кинопробы и роли хозяина, он очень любил кино не просто как хронический зритель, но и постоянно пробовался на разные роли, а некоторые успешно исполнял. Я вглядывался в колоритные непохожие лики и слушал разъяснения: Для фильма о Куликовской битве, проба на роль инока Пересвета, а сыграть пришлось в результате Мамая, вы же знаете, как говорил кто-то из великих французов, противников России, чуть ли не Наполеон – потри русского, ототрешь татарина... Вот и меня оттерли. К тому же Пересвет должен был погибнуть, а Мамай бежал, я же бежать не хотел, но опять-таки режиссер заставил. Я ведь бегом тоже занимался, на средние дистанции.
Проба на роль фельдмаршала Кутузова, сказали – мелковат. Проба на Наполеона, как всякий провинциал, я мечтал поскорее въехать в Москву, поэтому я мог понять Наполеона, но я оказался великоват для него, на эту роль потом взяли поэта Мопсова, он более походил на одноглазого, вернее после этой роли он и стал Мопсовым, я его стал дразнить стихами Маяковского:
– Наполеона поведу, как мопса, – ему ничего не оставалось, как взять такой псевдоним.
А вот это проба на роль Робинзона Крузо, а вот это – это не Пятница, это эпизодическая роль дикаря-людоеда, на которую меня взяли. А вот это, я сломал ногу, катаясь в тирольских Альпах на горных лыжах, я долго хромал и пробовался то на роль Тамерлана, то на роль Байрона, но пока фильмы готовились, я уже перестал, к сожалению, хромать. А это после моей поездки в Геттингенский университет, где я читал лекцию о возможной связи поэта Ленского с русскими декабристами и итальянскими карбонариями. Я пробуюсь на роль Ленского в немом еще фильме «Евгений Онегин», попробуйте догадаться, почему не дали мне эту поэтическую, уж точно мою роль? А? Режиссер сказал: Онегин должен вас убить. Тот же случай, что и с иноком Пересветом. Пусть это все бутафория, но и бутафорский пистолет раз в жизни стреляет! Мало ли что! Нет, я вами рисковать не буду! Вот та-ак...
Между разговорами поэт переоделся в косоворотку и шаровары, а телевидение все не появлялось.
– Да, по поводу телевидения: ох уж эти разговорчики об отсутствии цензуры! Запретили мне прямой эфир, а теперь и съемку впрок. Хотели сделать передачу о поэзии многоликой и о поэзии безликой. Я хотел предложить, чтобы поэтам выдавали в это тяжелое для них время добротную форму, ведь сейчас все возвращаются к форме, казаки, например, а вот поэтов тогда можно будет различать, как носильщиков, по номерам блях: поэт бляха номер восемь, например. Так телевидение не разделило эту идею, мол, носильщики обидятся, а они люди важные нынче, работают только с иностранцами. Тогда я в рамках разговора о парашютном спорте хотел предложить, чтобы всем поэтам даже на земле выдать каждому парашют, так как они, витая в облаках, подвергают как свою, так и чужую жизнь опасности. И это не разрешили, мол, за рубежом решат, что русские исподволь готовят десантников для нежелательной высадки на Балканах…
В комнату бесшумно вошла женщина в чадре, неся на подносе чайник и два стакана. Та самая турчанка, подумал я. Все дети поэта тоже были поэтами, но, как говаривал их отец, никто из них не дорос до уровня Жуковского, как известно, рожденного турчанкой. И молва разносила слух, будто Померещенский вывез из восточных земель турчанку, и звать-то ее соответственно – Сальха, вот она со временем и должна родить России нового Жуковского.
Турчанка так же бесшумно выскользнула. – Чайная церемония! – воскликнул поэт, приглашая к столику. – Жаль, японцы не прилетят, пронюхали про мою гипотезу, что Курильские острова возникли в результате взрывов Тунгусского и Сихотэ-Алиньского метеоритов, следовательно, являются исконными ошметками нашей территории. А вообще-то я люблю восток едва ли не больше, чем запад, – разоткровенничался за чаем хозяин, – восток всегда загадка, да я и сам с востока. Я род свой веду от самого Стеньки Разина, это во всех моих ранних автобиографиях упоминается. Но вот о дворянской, княжеской линии мне приходилось умалчивать, а ведь эта линия идет от персидской княжны, которую, якобы, утопил в Волге мой свирепый пращур, если верить песне. Но на самом деле, она выплыла и родила еще одного моего предка, о чем сегодня свободно можно говорить, благодаря гласности. Ну, а сейчас, на закате лет моих свести хочу снова восточные линии, – он указал на бесшумную турчанку, в который уж раз балующую нас чаем.
– Чай, между прочим, прямо с чайной плантации в горах Цейлона, так щедро снабдили, что на год хватит! Что вы там увидели? – поэт перехватил мой любопытный взгляд: – Это мои рентгеновские снимки, сильно увеличенные, они понадобились, когда я пробовался на роль Кощея Бессмертного.
– Ах, что за прелесть, эти сказки! – вещал хозяин своего скелета. – И ведь верно, сказка – ложь, да в ней намек. Я так думаю, Кощей, несомненно, был инопланетянин, робот, скорее даже киборг, и его смерть – игла, спрятанная в яйце, не что иное, как дистанционное управление, отключающее Кощея. А это значит, что уже в незапамятные времена наши предки-славяне уже умели пользоваться дистанционным управлением, беда в том, что управлять особенно было нечем, кроме как Кощеем, хотя за ним и стояло целое Кощеево царство. Отсюда возникла идея, что управлять вообще лучше издалека, потому и призвали варягов, чтобы они у нас княжили. А вспомните соловья-разбойника, от свиста которого сам Владимир Красное Солнышко под стол забился. Это тоже пришелец, который силен и страшен, пока он прячется в своем космическом корабле, а как только Илья Муромец его оттуда стрелой выковырял, он уже и беспомощен, возможно, он тоже – киборг, теряющий свои силы при удалении от системы питания. Подобные случаи были известны и в античной Греции, иначе откуда этот образ Антея, он не просто от матери-земли черпал силу, а от определенной точки ее, в которой осуществлялся контакт с кораблем, который, вы же понимаете, не мог остаться торчать над землей, он и к взлету был готов из-под земли, после таких обратных стартов и возникли многочисленные вулканы. Вообще все сказочные страшилища и гиганты, это пришельцы в скафандрах, а их чудесные превращения в добрых молодцев – это просто выход из скафандра, сбрасывание космических доспехов. А происходит это не сразу, ибо нужен инкубационный период, акклиматизация в новых, земных условиях. Вот почему наш народ так терпелив...
Я хотел было перебить собеседника, усомнившись в космичности нашего терпения, но, разгоряченный чаем, великий сочинитель был готов, казалось, слушать только себя.

---

Башмак Эмпедокла -12

В СТОРОНУ ПОМЕРЕЩЕНСКОГО

Я очень обрадовался, когда в серии «Жизнь замечательных людей» запланировали книгу о Померещенском. Узнал я об этом, разговорившись с уличным продавцом сапог, который оказался сотрудником редакции. Он и сказал мне, что никак не могут найти автора для этой книги, так как никому не удается встретиться лично с Померещенским, всем он отказывает, а без бесед с ним – какая жизнь. Именно поэтому затруднительно заказать эту книгу самому неуловимому Померещенскому. Тогда я спросил, доверят ли мне описание этой жизни, если я добьюсь такой встречи. Продавец сапог заверил меня в этом, дал мне нужный номер телефона и спросил размер моей обуви.
На мои звонки откликался только автоответчик, говорящий одну и ту же фразу – призрак бродит по Европе, из чего я заключил, что хозяин в творческой командировке за границей. Но вот, наконец, писатель мелькнул по телевидению в костюме для подводного плавания, он рассказал, как гостил у своего коллеги Артура Кларка в Коломбо, тренируясь в его водолазной школе, купаясь в Индийском океане и беседуя о звездных войнах. Ничего себе, Европа, подумал я и тут же позвонил подводнику.
Трубку сняла женщина и твердым голосом на ломаном русском языке объяснила, что хозяин к аппарату не подходит, так как за слова, сказанные им по телефону ему не платят гонорар. И у себя никого не принимает, так как и эти разговоры никто ему не оплатит. На письма по той же причине не отвечает, но прочитать может, так как вдруг что-то из прочитанного пригодится для собственного творчества. Тогда я написал ему письмо.
Милостивый Государь! Узнав о Вашей недавней одиссее в зеленоватых водах Индийского океана, я подумал, что Вы, несомненно, захотите снова вернуться на омываемый этим океаном остров. Говорят же на любимом Вами Цейлоне по-тамильски и по-сингальски. Я давно увлекаюсь как этими языками, так и Вашей поэзией, которую я перевожу на эти языки. Беру на себя смелость предложить Вам эти переводы, чтобы Вы могли ими распорядиться по своему усмотрению. К тому же в древнем городе Канди, где хранится зуб Будды, у меня есть хорошие знакомые журналисты, они с удовольствием Вас напечатают, если Вас не смутит их склонность к троцкизму. В надежде быть Вам полезным имею честь кланяться – Ваш покорный слуга –
Я поставил свою подпись. В библиотеке иностранной литературы я заказал несколько книг на этих экзотических языках и тщательно переписал несколько текстов, располагая их в виде стихотворений. Что за языки, я уже не помню. Буквы были очень красивы, и рисовать их было приятно. Так я готовился к встрече.
Ответа все не было, и прошел слух, что Померещенский болен, наконец, тропической лихорадкой и не придет на свой вечер в клубе имени Чаадаева, поэтому там соберутся молодые литераторы, которые расскажут о своих встречах с поэтом, когда это еще было принято и было возможно. Я побывал на этом вечере.
Вечер вел поэт Мопсов, известный тем, что был женат на одной из бывших жен Померещенского. Он выразил надежду, что П. скоро поправится, и дал слово кому-то из молодых. Тот рассказал, что приехал на дачу к П. С двумя товарищами, они долго маялись у калитки, наконец, кто-то в доме обратил на них внимание, подошел к калитке и из-за забора спросил о намерениях. Молодые сказали, что они молодые поэты. Кто-то за забором ушел, видимо, с докладом о прибытии смены, вернулся и спросил – откудова? Из города, отвечал рассказчик, а мы из деревни, соврали двое других. Кто-то ушел, опять вернулся и передал, что тех, что из деревни, велено впустить, а что из города, пусть проваливает. Тех, что прошли, предупредили, что не больше десяти минут, они и увидели П. в кимоно, в мольеровском парике и с кальяном, его ему из Турции привезла его новая жена. Встретив молодежь, П. оживился, воскликнул: молодо – зелено, потом вытолкал кого-то из домашних, прикрыл дверь и полушепотом поведал молодым старый, но смелый анекдот. Затем ворвались домашние и выпроводили молодых, а П. кричал им вослед: выражается сильно русский народ! Вот так и писать надо!
В этот момент вскочил другой молодой поэт, выбежал на сцену и с негодованием заявил, что такая история была именно с ним и с двумя его приятелями, и был П. не в кимоно, а в тулупе на голое тело, в сомбреро и с хоккейной клюшкой в руках, ее ему в Канаде нападающий ихней сборной подарил. И еще П. поинтересовался, из какой деревни, есть там свой говор или нет, и анекдот тоже рассказал. Вот ты, набросился он на предыдущего рассказчика, – ты помнишь, какой анекдот? Предыдущий растерянно заявил: забыл. Вот и я тоже забыл, вдохновенно закричал другой молодой, – а при этом он еще отложил клюшку и вот так сделал – и он показал, как. Ну, вы там, полегче, встрепенулся ведущий Мопсов. Да, все так и было, подтвердил первый молодой, он отложил кальян и сделал вот так: и он показал, как.
Ведущий попросил обоих сойти со сцены, и сам взял слово. Дорогие товарищи, я верю вам обоим. Когда еще я был молодым, со мною произошло соответственно то же самое. Только П. тогда передал: те, что из деревни, пусть отваливают, а те, что из города, пусть заходят, и был он в галифе, в буденовке и в галошах на босу ногу, в руках у него, кажется, кнут был, мы еще испугались, его ему подарила делегация ковбоев из Техаса, но тут домашние нас вытолкали, а он еще кричал вослед, как писать надо. Кто-то крикнул из зала: а анекдот рассказывал? Рассказывал, как же, как же, кнут отложил и сделал вот так: Мопсов увлекся и показал так. Раздались бурные аплодисменты.
В это время дверь в зал приоткрылась и, вначале не замеченный из-за рукоплесканий, а потом и не сразу узнанный, так как был в белом медицинском халате, в ночном колпаке из английских романов, в резиновых охотничьих ботфортах и с китайским веером в руке – сам Померещенский, он боком крался к сцене, кому-то подмигивая. Рукоплескания стихли на миг и тут же разразились с утроенной силой.
– Я только на десять минут, – утешил всех П. – Врач оказался поклонником моего таланта. Он сейчас за меня в моей постели лежит, но долго он там не протянет, ведь у него свои домашние, а у меня свои. Да и скорая торопится. Так вот, чтобы, так сказать, продолжить вспять преемственность поколений, расскажу-ка я вам о том, как я навещал самого поэта Рапануйкина, он тогда еще почти был жив. – При имени Рапануйкина в зале все подскочили.
– Итак, начал Померещенский, – хотя было заметно, что лихорадка его основательно трясла, – итак, не помню, сколько нас тогда было, молодых, кто из города, кто из деревни, а кто и Бог знает откуда, приехали мы к даче поэта, дали знать о себе, разложили костер, печем картошку, ждем. Рапануйкин тогда разводил на даче верблюдов, он, говорили, владел секретом превращения их в Пегасов. Ходили слухи, что сначала надо их превратить в кентавров, тогда у них вырастают руки и им тут же подсовывают пишущую машинку ундервуд, они начинают печатать, отчего к ним приходит вдохновение, и крылья, заложенные в горбах, начинают расправляться. Ну, мы, значит, испекли картошку, съели, подремали у костра, а под утро к нам вышли и объявили, что те, которые из деревни, пусть проваливают в деревню, а те, которые из города, пусть проваливают к себе в город. И пошли мы вдоль забора под солнцем родины, и вдруг видим, с той стороны забора едет голова поэта, в чалме, а когда он подпрыгивал, видимо, на верблюде, показывались еще эполеты, а в руке он вздымал копье, мы как увидели, так и бросились бежать, он же нам вослед что-то кричал на новаторском языке, кто-то смекнул на бегу – глоссолалия. А когда отбежали на безопасное расстояние, оглянулись, видим, он через забор кричит – вот как писать надо, потом плюнул через забор, не то сам, не то его верблюд, и под конец еще сделал вот так: и поэт Померещенский показал, как.
Показались в дверях укоризненные фигуры людей в халатах, Померещенский беспомощно развел руками и двинулся на выход под несмолкаемые аплодисменты, воспользовавшись которыми, он, чтобы только ему было слышно, бросил Мопсову: – Прощай, Дерьмопсов! Тут я и попытался перехватить его, бормоча что-то о письме по поводу переводов на цейлонский. Он на секунду замер, потом великодушно выдохнул:
– Позвоните... а если не будут подзывать, скажите, что из посольства... да все равно, из какого... скажите, из новогвинейского.

* * *
Как только стало известно, что поэт Померещенский поправился, я позвонил ему и сказал, что я из посольства, новый посол, обязан представиться, женский голос был недоверчив, но я добавил, что из новогвинейского, не знаю, почему, но скоро подозвали самого.
– Да-да, я помню, новогвинеец, отозвался поэт, – я ваше письмо включил в свой том писем, к сожалению, не успев прочитать. Но мне приятно иметь дело с переводчиком, поэтов, честно говоря, терпеть не могу. Так. Послезавтра я улетаю в Гонконг на семинар – поэты мира против куриного гриппа. Завтра... Завтра с утра я жду телевидение... Пока привезут аппаратуру, свет, все это расставят... Мне надо будет загримироваться…Я бы отказался, да уж неудобно, и тема мной предложена – поэзия и парашютный спорт. Потом спецрейсом прибудет японская делегация. Летят, чтобы со мной выпить чаю! Чайная церемония, сами понимаете... Я не знаю японского, они не знают русского, наше взаимное молчание может продлиться бесконечно долго... Во второй половине дня художник пишет мой портрет, тоже нельзя отказать, художник специально приехал с Мадагаскара, да я и мадагаскарского языка не знаю, чтобы попросить его сократить сеанс. А вечером... вечером давно набивался агент какой-то секретной службы по важному делу, не знаю уж какой, наш агент или иностранный. М-да. Знаешь что? Приходи в шесть утра!

---

Башмак Эмпедокла - 11 (Эмпедокл на Этне)

ЭМПЕДОКЛ НА ЭТНЕ

Возвращаясь к художествам, читаем у Померещенского, что его подземные жители то там, то сям высовывались из-под земли и были видимы только по пояс, а что ниже, можно было только воображать, вот и дало воображение жителей поверхности – кого бы вы думали? – кентавров и русалок, из чего можно, однако, заключить, что внутри все-таки были существа обоих полов, а почему именно женщины появлялись в воде, то это объясняется их занятием стиркой, откуда и любовь к купаниям, а из подземных источников немудрено уже вынырнуть где угодно. О подземных каналах и реках писал еще Плиний. А почему подземные потоки Ахерона, Коцита, Пирифлегетона и Стикса считались в античности жуткими реками загробного мира, угадать нетрудно, ведь если из-под воды еще можно вынырнуть, то уже под воду нырнуть так, чтобы живым доплыть до подземного царства, это никому не удавалось. Проницательный Платон полагал, что в земных недрах есть пустоты, заполненные либо водой, либо огнем, либо душами умерших, но настоящим путешественником великий философ не был, и это наше счастье, что он не собрался сам проверять свои умозрения, иначе бы мы лишились столь великолепного объективного идеализма. Тем временем из-под земли на землю выходили неведомые народы, то гиксосы, то гунны, то скифы, их встречали как свирепых кочевников более благополучные этносы, терпели поражение, мучились вопросами: за что? А кочевники так же неожиданно, как появились, исчезали. Куда? Да назад, под землю, в ожидании предсказанных ими же новых потрясений и ужасов, которые они подготавливали соответствующей подпольной литературой. Да-да, это был второй после Атлантиды, но куда более мощный источник овладевающей умами словесности. Мы сразу начинаем предполагать известные сочинения – романы «Что делать?» или «Как?», может быть, даже «Протоколы сионских мудрецов», но на самом деле это были ежедневные и еженедельные газеты, иногда коллективно написанные киносценарии. Но главным изобретением, правда, довольно поздним, было кабельное телевидение. Когда на поверхности еще был каменный век, внутри уже кипел век железный. Там изготовили подкову, вынули наверх, подковали конницу, ясно, что только хорошо подкованная конница может постичь достаточные расстояния. Так ускорялся ход истории, а чтобы утвердить относительность не только пространства, но и времени, выходцы из глубин изобрели еще и оковы. Наиболее способных к сопротивлению всяким там темным силам буквально сковывали по рукам и ногам, а это замедляло ход истории. Гениальным изобретением стали решетки и клетки, клетки появились как момент осознания своей заключенности, ограниченности, только изнутри можно было ее прочувствовать, вот ее и выносили как идею внутренние обитатели, подарив ее внешнему миру как реальность, данную в ощущении тем, кто в нее посажен. Решетки способствовали равномерному ходу истории, ибо за ними сидели негодяи, преступники, замедлявшие этот ход, и всяческие еретики, революционеры, замышлявшие ускорение развития человечества. Как же так, возникает вопрос, бывшие революционеры, сами подпольщики, а изобретают нечто, отчего будут страдать настоящие бунтари на поверхности планеты? А разве можно вообще как-то обуздать неутолимую жажду познания, которая питается лишь сама собою, ведь первооткрыватель с одинаковым восторгом вопит – Эврика! – если он открывает клетку, и если он открывает Америку, или открывает публичный дом как вечный двигатель человеческого несовершенства. Стоит ли упоминать об изобретении атомной бомбы? Правильно, не стоит, но упрямая страсть продолжать именно подземные ядерные испытания наводит на некоторые размышления. Хватит, хватит! Ведь там под землей прошлое, чреватое будущим! Неужели нечем более заняться под землей?
Наш знаменитый сочинитель такое занятие находит.
Древнегреческий философ Эмпедокл, демократ, приравнявший себя к богам, бросается в кратер Этны на Сицилии. Немудрено сгинуть, но он не умер, а только исчез с горизонта, мыслитель теряет сознание, оно возвращается к нему, сначала смутное философское: он ощущает темную, хладную влагу, сокровенное твердое начало мира, что-то горячее и лучезарное, наконец, необъятное небо, и тут-то возвращается к нему обычное сознание, так как небо-то с овчинку! Вглядевшись в клочок бессмертной выси, Эмпедокл убеждается, что назад ему не выбраться, и он в отчаянии швыряет свой сандалий в сторону сияния дня. Но, вспомнив, что мироздание сферично, имеет форму яйца, он решается углубиться в эту сферу, тем более что огненный корень ветвился совсем рядом, обдавая его своими жгучими парами, выжигаемыми из богатых серой подземных ключей. Но вот он увидел узкий вход в лучезарный грот, откуда тянуло прохладой и волшебным светом, столь не похожим на возлюбленный Эмпедоклом солнечный свет.
– Пусть это будет моей смертной тропой, кратчайшей, ведущей к бессмертию,– воскликнул философ, – наконец, я смогу своими руками ощупать корни всех вещей! Землю, воду, огонь и воздух!
Тусклый запах серы сменился ароматом тополиной рощи, хотя рощи не было. Вход расширялся, манил седым и тихим сиянием, и как только внимательный взгляд приноровился к новому свету, Эмпедокл увидел, что свет исходит от бабочки, которая ведет его за собой, подобно ожившей в подземелье звезде. Она летела медленно по известному ей пути, то удаляясь, то возвращаясь к осторожно идущему Эмпедоклу, а ступать по скользким каменьям было нелегко, особенно жаль было выброшенного башмака, так как босая ступня едва могла ступать по раскаленной россыпи. К счастью почва довольно скоро остыла, было уже приятно ощущать дорогу, которая явно вела куда-то вглубь, хотя уклон оставался невеликим.
– Не в аид ли я влеком, не встретит ли меня трехглавый пес Цербер, жив ли я, – подумал Эмпедокл, и в это мгновение бабочка исчезла. Но свет не угас, а разлился в глубоком гроте, потом поднялся, высветив свод, и на пути Эмпедокла возникла, словно из темного воздуха фигура – уж не владыка ли ада совлек с головы свой шлем-невидимку? Фигура шагнула вперед и сделала приветственный жест рукой, а затем торжественно произнесла: мир тебе, идущий на Олимп через наши глубины! Ну вот, не без грусти подумал Эмпедокл, в аду меня уже ждут.
– Кто вы? – спросил он, возвышаясь над фигурой, которая смахивала на гнома из волшебной сказки, но отнюдь не на злого кобольда.
– Я – воспитатель бабочек, – смиренно промолвил гном, – как довела вас наша Прозерпина?
– Персефона? – переспросил Эмпедокл.
– Прозерпина-Персефона, – подтвердил гном, – Персефона, если уж сохранять греческое имя, но, увы, классификация бабочек осуществляется на латыни, и вела вас бражник Прозерпина. Вы обратили внимание на оливковое сияние, исходившее из вершин крылышек, и на охряно-желтый подсветок, струившийся с закрылий? Ведь вас это изумило, не правда ли? А все на самом деле просто: бабочки, воспитанные нами, все светятся своими цветами, это освобождает нас от необходимости изобретать электричество. Вы не верите? Ах, для вас, так тонко понимающего природу света, это не будет головоломкой. Между тем воспитатель бабочек взял Эмпедокла под руку и повел его вдоль галереи, где светились отдельные пещерки, словно кельи, где трудились темные фигуры над чем-то светлым: в их пальцах что-то мерцало и трепетало, и воспитатель неторопливо толковал происходящее. Прежде всего, нам как-то надо было искать кратчайшие выходы на поверхность, и мы обратили внимание на то, что именно бражник Прозерпина – лучший проводник по подземному миру. Да-да, дочь Цереры, или если хотите, Деметры. Ведь вы только поставляете своих мертвых в нашу страну, и кто-то же должен руководить их душами. Вот это и делают бабочки. А нам, нам надо выходить на поверхность живыми и возвращаться живыми. Не буду скрывать, мы не добры, мы скорее злы и желаем зла, а подавление желаний дается нам не проще, чем всем иным существам вселенной. И когда мы решили взять воспитание бабочек в наши руки, мы начали с травяной совки, ибо нам было любо наводить вредителей на полевые травы. Травяная совка, воспитанная в достаточном количестве, напускалась на травы там, где паслись стада мирных кочевников. Стада оставались без корма, тогда появлялись мы и вели кочевников на захват чужих земель, нашествие всегда завершалось нашей победой, потом мы возвращались в наши норы, вот почему распадались державы завоевателей. Надо ли говорить, что с совками все у нас удалось блестяще, ведь совки – ночницы, а у нас вечная ночь, у нас им раздолье. Правда, мы сразу отвергли идею выведения бабочек для охоты на корни растений, отвергли, так сказать, на корню – здесь гном самодовольно захихикал. Мы даже страшно старались отбить охоту питаться корнями у нашей земляной совки! Ведь корни – это наши цветы, не говоря уже о целебных и волшебных корнях. Вот мы как раз подошли к колыбели совок, взгляните, это наши воспитатели выхаживают их, жаль только, эти совки неказисты, от них мало света, вот мрачная совка, черно-коричневая, очень крупна, а вот – роскошная совка, самая красивая, от нее яблочно-зеленый свет, и выводит она нас в хвойные леса. Я вам уже говорил, мы любим устраивать завоевания. Но ведь для этого нужна немалая отвага, за это положено награждать тех, кто вернется! Видите эти карминные сполохи, словно россыпь маленьких закатов, и все это в наших руках, а у многих это пылает на груди за проявленные заслуги: ивовая орденская лента, обыкновенная красная орденская лента, малиновая орденская лента.
Эмпедокл видел все это, и находил в этом огонь, исходящий из подземных вод и переставший быть жгучим в подземном воздухе. Это любовь подавляла вражду, истекая из его собственных глаз, единственных здесь, сохранивших животворящее тепло солнца.
– Особенно много таких бабочек понадобилось нам после Столетней войны в Европе, – нараспев продолжал его таинственный поводырь, – как я вам завидую, что вы до нее еще не дожили! Да, еще, орденские ленты безукоризненно выводят нас в дубравы, это малиновая и малая красная. Недаром в дубравах кроются благородные разбойники, а исход победы на поле Куликовом тоже предрешила дубрава, где мог укрыться засадный полк воеводы Боброка. Вот желтая орденская лента, очень редкая, любит сливу, дается за военные действия в Китае. Ею награждены многие павшие в опиумной войне Китая с Англией. Кстати, мы действуем не только на суше, но и на водах, не только Стигийские болота нас вдохновляют, ведь Океан только река для нас. Поэтому мы выращиваем дневную бабочку – адмирал. На земле ее гусеницы ползают по крапиве, а здесь мы ее вручаем за морские открытия! Колумб нами был награжден орденом этой бабочки, ах, вы же ничего не знаете об открытии Америки! Там есть небоскребы, там есть Голливуд, в его основании повинна наша бабочка павлиний глаз! Ведь Голливуд – это и есть дубовый лес, так что фабрика грез это тоже наше, далеко не дубовое дело, – не будь мрака, можно было бы разгадать улыбку на маленьком лике гнома.
– А вот бабочки, которые прилетают на корабль, становясь счастливым знаком приближения суши. Капитан Кук тоже отмечен нами красной адмиральской лентой, но Кука съели каннибалы, которые за это деяние удостоились всего лишь ордена бабочки мертвая голова. А это траурница, утешение душам тех, кто не доплыл до земли. В 1912 году у нас случилось перепроизводство траурниц, вот и пришлось – гном потупил свои темные глаза – потопить Титаник, чтобы было кому вручать накопившиеся награды... Ах, нимфалиды, нимфалиды! А эти нежные малютки пяденицы, или землемерки, они нам помогают измерять земные пространства снаружи, чтобы знать, где основывать города и ставить остроги и крепости, а потом не отдавать ни пяди отмеренной земли. Но хороши пяденицы и для набегов на садовые участки, особенно зимние пяденицы. Сейчас мы подошли к галерее шелкопрядов, за ними большое будущее, еще придется восстанавливать Великий шелковый путь. К тому же нам всегда может понадобиться парашютный шелк на случай массированных парашютных десантов. А как они красивы, особенно дубовый шелкопряд, медно-красный с желтым налетом и фиолетовым отливом! А это кокон шелкопряда, черноватый, а вот уже и куколка – красно-коричневая с белым налетом. Если бы люди в ХХ веке лучше разбирались в сочетании этих цветов и пристальнее присматривались к бабочкам, не было бы некоторых гражданских и даже мировых войн.
Они углубились в галерею, отливающую голубизной.
– Это сияет кобальт, пояснил воспитатель бабочек. Поэтому нас и зовут – кобольдами, связывая с горным делом. Здесь мы воспитываем кобальтово-синих кавалеров для Новой Гвинеи. Да на этой земле, если и есть где еще кавалеры, так это на Новой Гвинее! Вот еще кавалеры: изумрудно-зеленый, оранжево-красный и фиолетово-голубой. Кое-какие кавалеры встречаются еще и в тропической Африке. Но ни в тропики Африки, ни в дебри Малайзии мы не выходим с тех пор, как ушла в прошлое охота за головами, – некого награждать! – и кавалеры для нас имеют лишь декоративное значение.
Мы возвращаемся в нашу Европу. Это в ее сторону смотрят наши загадочные сфинксы, из которых самый великолепный – олеандровый бражник, он показывает путь в Крым. Крым, как известно, что бы на его поверхности не говорили русские, татары и украинцы, принадлежит бражникам, то есть сфинксам. Вам повезло, что наши сфинксы не задавали вам никаких хитрых вопросов! Бражник Прозерпина, как и бражник-нетопырь, живет с июня по август на кипрее. Вы еще не были цветком кипрея? Гусеница перед окуклением очень быстро бегает! Торопится стать куколкой, а затем самой бабочкой, но вы-то не торопитесь? Куда могут спешить цветы? Бражник ввел вас сюда, он же может и вывести.
Эмпедокл долго молчал под впечатлением всего увиденного, а потом задумчиво произнес:
– Вражда проникает в шар и вытесняет любовь, но любовь снова и снова возвращается. Но как вы добились такого совершенства, – спросил он воспитателя.
– Благодаря вашему учению, Эмпедокл, – ответил воспитатель, – вы же учили, что неудачное соединение членов порождает уродов, вот мы и стремились, прежде всего, к одному: к удачному соединению членов...
Эмпедокл подивился осведомленности маленького воспитателя в его, Эмпедокла, земных воззрениях; в это время стая голубых бабочек потянулась за невидимым потоком вдаль, замелькала и закружилась, и тут впервые он понял, что он давно уже не жив, но еще решился заговорить, удивился собственному голосу, исходившему как бы не из него, а от стен пещеры:
– Что будет со мной? – спросил он своего провожатого.
– Тебе ли вопрошать об этом, – перешел вдруг на ты его спутник, – ведь вслед за учителем твоим Пифагором ты предсказывать мог землетрясения и бури! Но уж если ты мне доверился, то я подскажу. Ты ведь был уже и юношей, и девой, и кустом, и вольной птицей, и молчаливой рыбой морской, так будешь еще и травой кипреем – иван-чаем, и бабочка Прозерпина предскажет тебе, кем быть дальше, а как всадник искусный ты еще понадобишься в наших степных походах. А спросим-ка бабочку: он поманил светящийся лоскуток из глубины пещеры, он вспыхнул и перелетел к нему на ладонь. Вот, ты не смог сосчитать, как не можешь почувствовать скорость света, глядя на солнце, а я скажу, – бабочка совершила – 1669 колебаний крыльями, прежде чем сесть на мою ладонь. И в году 1669 будут ждать конца света, а Этна извергнет свое пламя наружу, ты же выйдешь на свет и снова родишься в Англии, чтобы снова проявить свое врачебное искусство, имя будет тебе Вильям Кокберн, и лечить ты будешь сочинителя Джонатана Свифта, вот тогда-то не забудь про нас, хотя мы и не лилипуты, но наведи его на мысль, чтобы он описал в гулливеровых путешествиях и наш маленький народ, не показывая его таким уж скверным и коварным! А пройдет еще сто лет, и душа твоя еще при зачатии войдет в немецкого поэта Гельдерлина, который родится в один год с гением музыки Бетховеном и гением философии Гегелем. В творениях же Гельдерлина оживут утерянные твои оды, он и прославит в своих драмах тебя, твой мятежный и свободный дух. А еще через двести лет – вот эта бабочка – аполлон – унесет тебя на далекую Луну, к которой влекся еще дух и Свифта, и вдохновенного Гельдерлина, а имя этой огромной бабочке будет – космический корабль Аполлон 11, и случится это 21 июля 1969 года!
Эмпедокл ощутил себя вдруг веселым цветком кипрея, и если прежде он подчинял себе ветер, то теперь трепетал на ветру, и он выдохнул навстречу ветру свои бесплотные слова – о, как долго еще колыхаться, вянуть и восставать, пока снова придет рождение в человеке! И к нему спустилась бабочка Прозерпина и лишь ему слышимо просвиристела, – что время относительно, и что оно уже прошло и пришло как его время, и что Свифт уже два года как родился и скоро начнет выдумывать Гулливера, так быстро течет время в цепи перерождений.
Вот на этом и заканчивается одна из историй 13-го тома, под ней дата написания – 1978 год, год очередного извержения Этны. И там же чуть выше можно найти предсказание об очередном извержении этого вулкана летом 2001 года.

---

Башмак Эмпедокла -10 (Гимн. Собрание сочинений)

* * *
К моментам учительства можно отнести работу Померещенского по созданию нового гимна, который можно будет петь при подъеме нового нашего флага и в других необходимых случаях государственной жизни. Наш автор уже участвовал в корректировках прежнего гимна, когда надо было менять взгляд на того, кто нас вырастил, кто и на какие подвиги нас вдохновил. Работая над новым гимном, Померещенский исходил из того, что наша родина – это огромный остров сокровищ, которые надо найти и не допустить к ним пиратов. Такова задача, так и появились первые строки гимна:
Эй, Президент, разворачивай парус,
Йо-хо-хо, пусть ликует мэр.
Одних заела совесть, других сгубила старость,
Пусть тот, кто жить умеет, нам подает пример.
Йо-хо-хо, и т. д. и т. п.
Президент, которому дали гимн на подпись, взял было в руки перо, но подумал: доверяй, а проверяй! Проверив, он отложил гимн со словами: – У нас нет и не должно быть узников совести! Советники Президента по физической культуре и отдыху не пришли к единому мнению, отдавать ли гимн на доработку, или вообще не связываться со словами, если есть хорошая музыка. Политически активные писатели тут же решили, что Померещенский впал в немилость. Во дворе Дома литераторов жгли мусор, едкий чад распространялся до площади Восстания и доходил до Американского посольства. Пошли слухи, что сожгли чучело Померещенского. А в Малом зале Дома литераторов устроили настоящее судилище, говорили о пиратстве Померещенского, не в том смысле, что он использовал пиратскую песню для нашего гимна, а в том, что сам этот поступок имеет пиратский характер. Небывалый в истории случай: самого оригинального в мире поэта попытались обвинить в плагиате! Померещенский умело защищался, заявив, что его гимн является творческим переосмыслением народных песен о Стеньке Разине и философии Фридриха Ницше с поправкой на критику ницшеанства Николаем Федоровичем Федоровым. Все присутствующие сделали вид, что не поняли этого аргумента, а противники Померещенского иезуитски заявили, что они и не имели в виду текст, а лишь музыку, созданную в сталинское время для фильма «Остров Сокровищ», где кроме всего прочего идеализировались разбойники. Тогда Померещенский потребовал перенести собрание в Большой зал, который был и так переполнен, поскольку в нем происходила встреча московских избирателей с Далай-ламой XIV. Сделав дружеский знак Далай-ламе, Померещенский взошел на сцену и торжественно пропел свой текст на известный всем мотив старого гимна, для чего ему лишь понадобилось добавить несколько слогов в припев «йо-хо-хо». Публика в Большом зале поднялась и подхватила гимн, и Далай-лама, со своей очаровательной улыбкой, тоже подпел, хотя и по-тибетски. Так скандалисты были посрамлены, а народ, несмотря на официальное непризнание, как пел, так и поет этот гимн во всех церемониальных случаях.

собрание сочинений

Разобраться с сочинениями Померещенского не так-то просто. Сам автор в газете «Ночной портье» объявил, что хочет в своем избранном соединить идею актуальности с идеей потенциальности. Каждое произведение будет актуальным, а число томов потенциально бесконечно. Впервые в истории литературы собрание сочинений выйдет за пределы натурального ряда.
И действительно, вышло два первых тома, потом том, обозначенный как квадратный корень из двух. Тайну этого тома разгадал школьник-вундеркинд из Калуги, он доказал, что, если в первых томах провести диагональ из левого верхнего угла страницы в правый нижний, то перечеркнутые слова составят содержание искомого тома.
Затем поступили в продажу тома – минус первый и минус второй, это расшифровали читатели, даже давно окончившие школу: положительные герои первых томов стали отрицательными, и наоборот, а персонажи нейтральные изменили свой пол на противный, так что если в первом томе муж изменял жене с проституткой, то в томе минус первом жена изменяла мужу с политическим деятелем.
Критика тут же завопила, прием не нов, вспомнили набоковскую «Лолиту» и обращенный сюжет у Марио Варгоса Льосы с любовью маленького лоботрясика к своей милой мачехе. Но отечественный читатель обнаружил для себя много нового, с нетерпением ожидая очередных томов, обозначенных в проспектах дробными и иррациональными числами. Тираж некоторых томов был объявлен исчезающе малым, некоторые выходили в твердом переплете и продавались только за твердую валюту, в иных были только начала, в других только концы, но зато счастливые.
И никто не мог сказать, сколько появилось тринадцатых томов, где шел роман о революционерах «Требуем уравнения с неизвестными», по слухам эти тома различались, прежде всего, только названием планет, где совершались мировые революции; поскольку революции не удавались на одной, отдельно взятой планете, революционеры покидали очередную планету, улетали на новую, неизвестную, и там все начинали сначала, не взирая на то, что на неизвестных планетах обитали совсем другие существа, которые в процессе эволюции еще не доросли до революционного скачка, а некоторые планеты вообще были необитаемы.
Но именно на необитаемых планетах было удобнее всего производить революцию: революционеры заселяли новые Земли, размножались, входили в конфликт с новыми поколениями, которые в свою очередь расслаивались, и один слой начинал угрожать другому.
Были еще фантастические повести и о космических челноках, которые в баулах вывозили редкие земли на Луну, а потом, не найдя там покупателя, возвращались на Землю, якобы с лунным камнем. Так появились каменные сады в Японии, долмены в Англии и истуканы на острове Пасхи. Именно космические челноки, а не легендарные атланты нагромоздили на Земле пирамиды и множество прочих чудес.
В одном из сочинений Померещенский сделал открытие в области космогонии. Он писал, что все новые планеты до заселения были плоскими, и заселившие их революционеры, в борьбе за рынок сбыта идей, оттесняли друг друга к краям планеты. Тогда те, кто был оттеснен на край, чтобы не высыпаться в кромешное пространство, стали искать способ закруглить планету и нашли его: они уже владели огнем, и самые смелые из них пробрались на нижнюю сторону плоского диска, развели там огонь, отчего диск начал выпячиваться, подобно воздушному шару. Теперь оставалось только законопатить дыру, на месте которой возникнет южный полюс. Было две возможности.
Первая, герои, надувшие планету, успевали выбраться наружу. Вид у них был при этом закопченный, отчего их принимали за другую расу. Этот факт усиливал противоречия и ускорял глобальную революцию, плохо было только то, что тогда роман заканчивался скорее.
Вторая возможность: герои не успевают вылупиться, остаются под землей, организуют оттуда вулканическую деятельность и способствуют возникновению концепции ада. На поверхности данной планеты вследствие такой подрывной работы порождаются суеверия, которые замедляют революционный процесс, но зато продлевают действие романа.
Еще можно было продлить это действие при помощи теории относительности, ведь верх и низ во Вселенной понятия относительные. Поэтому, когда герои ползли по брюху планеты со своими факелами, мудрецы наверху, смекнув, что все относительно, разводили свой огонь на своей поверхности, и один огонь уравновешивал другой. Герои долго не могли понять, что происходит, почему планета не закругляется, пока лазутчики сверху не донесли до них весть об относительности пространства. Герои прекратили разогревать планету, а мудрецы не успели отреагировать на это, отчего планета с неизбежностью сомкнулась над их головами, и они, увидев тьму в ее душном величии, поняли бесконечность как бездну, а не как сияние.
Оказавшись внутри вздувшегося шара, они не растерялись, а приняли решение уйти в глубокое подполье. Они приняли на себя ответственность не только за извержения вулканов, но и за землетрясения, потопы, грязевые обвалы, лавины, явления комет и тому подобное. Почему явление комет? Потому что с приближением комета сильнее притягивает ближайшую к себе сторону коры небесного тела, отчего оно вспучивается в этой точке: перпендикуляр к ней указывает на источник возмущения, а заметить это изнутри шара значительно легче, нежели снаружи. В коре были проделаны тайные ходы, как в муравейнике, можно было внезапно выходить на поверхность и также внезапно исчезать. Выход был приурочен обычно к очередной природной причуде. Чтобы пользоваться лунными и солнечными затмениями, они выдули из безразличной для них Атлантиды – Луну, воспользовавшись недоразвитостью географии и истории. Так что Атлантида не затонула, а взлетела подобно мыльному пузырю, при взлете образовалось немало пены в Средиземном море, а некоторые из прекрасных атланток доплыли до берегов Кипра и буквально вышли из пены, породив миф об Афродите-Киприде. Диаметр Луны, оптически совпадающий с солнечным, только подтверждает расчисленное сооружение Луны.
В то же время Атлантида накопила огромную библиотеку, и часть книг разлетелась при ее отлете, повлияв на развитие мировых религий и храмового искусства. К северу от Мемфиса спустилась с небес «Книга планов храма», ее приписали затем перу (или палочке) главного жреца Имхотепа Великого, сына бога Пта. Эта была запись на папирусе, и ее сдуло еще над Средиземным морем где-то около 3000 года до нашей эры, что дает нам приблизительную дату гибели Атлантиды, а намек Платона на захватнические притязания атлантов в отношении свободолюбивых праафинян подсказывает нам, что не безразличие диктовало нашим подземным мудрецам выбор именно этого агрессивного острова для изготовления Луны, нет, в них заговорили еще и подпольные, революционные интересы.
Несколько позже упала еще одна книга – скрижали, данные Моисею после бегства из Египта. Скрижали были каменные, они вращались на околоземной орбите, пока не вошли в плотные слои атмосферы, где, несомненно, раскалились, вот почему от них исходило сияние. Это толкование мы оставляем на совести автора, тем более что далее он утверждает, будто падали книги и много позже, притом и его собственные сочинения где-то в районе города Магадана. А поскольку автор наш не мог быть в Атлантиде, то это дает нам повод считать неподлинными и прочие его свидетельства, правда, он и сам соглашается, что все это отнюдь не свидетельства, но художества, которые вполне можно счесть пророческими.

---

Башмак Эмпедокла - 8 ("Книга жалоб")

...Празднуя нашу сокрушительную победу над командой «Стреноженные кентавры», мы тарелки перебили на счастье и от избытка радости, едой и питьем довольны, за что выражаем благодарность охране, персоналу и поварам ресторана «Космос». Просим простить за осколки. Все оплачено нашими болельщиками.
Подпись: игроки команды «Пучина», всего одиннадцать подписей, одна из них крестиком (левый крайний).
...Совершив вынужденную ночную посадку на этом необыкновенном небесном теле, мы с гордостью и горечью обнаружили здесь груду осколков в таком далеком и унылом углу космоса. С гордостью, ибо приятно сознавать, что и здесь уже побывали наши гуманоиды. С горечью, ибо от их величественных кораблей остались одни белые осколки. Мы еще вернемся сюда на поиски наших пропавших без вести предков! Подпись: экипаж летающей тарелки У– 794652138046291004 –Х.
Таковы извлечения из некоторых книг, написанных нашими братьями по разуму. Эволюция этих книг проста, от бедности языка и жизни к богатству языка и жизни.
Одна из первых жалобных книг – «Бедная Лиза» была написана в то время, когда кроме Лизы бедных почти не было.
Потом появились «Бедные люди», так как бедных стало больше, но писал эту книгу всего один человек. Несколько человек эту книгу прочитали.
С прогрессом человечества появилась такая знаменитая книга, как «Богатые тоже плачут», автор которой уже не важен. Зато важно, что в ней объясняется простым языком то, что было уже видно невооруженным глазом на посиневшем от слез экране. К этому плачу с восторгом присоединялось все больше и больше бедных.
Становясь все богаче и богаче, массы пишут все меньше и меньше жалоб, и все меньше обращают внимания на писанину бедных, все еще грамотных. Зато на пути к богатству массы все больше пляшут и поют. Пение более органично для масс, чем писанина. Если подумать хорошенько, то как могут водить одним пером дюжины, сотни и тысячи, не говоря уже о миллионах. А музыка масс возникает как бы сама собой, давая выход не унылой жалобе, а всеобщему ликованию.
Вначале кто-то начинает пыхтеть, сипеть, повизгивать, хрюкать, жужжать, лепетать, квакать, улюлюкать, крякать, квохтать, кукарекать, выть, ухать, мяукать, причмокивать, урчать, гундосить, фыркать, ржать, блеять, тявкать, шипеть, каркать, икать, гоготать, рявкать – и тому подобное, и все это вызывает безусловное неодобрение окружающих. Но если огромное скопище окружающих само подхватит это великолепное начинание и тоже будет всем скопом хохотать, свистеть, стенать, кашлять, картавить, цокать языком, скрежетать зубами, щебетать и при этом считать – до двух, до трех, еще лучше до двух и трех тысяч, а потом в обратную сторону, считая при этом, что каждое выкрикнутое число является иррациональным, – экстаз будет полным.
Чтобы все это действо упорядочить, надо подключить электричество, упаковав его в микрофон. Один из народа берет этот микрофон в свои руки и подносит его к своему рту, усиливая свои звуки настолько, что все остальные воспринимают их как свои. И тут к звуку подключают свет, который высвечивает обладателя микрофона, дают ему вид, блеск, мерцание, сияние, и это еще усиливает его (или ее) слияние с массой, помогая ей хлопать в ладоши и топать ногами. Таким образом пение соединяется с танцем, состоящим из двух па: ерзания и подскакивания, так как танцевать чаще всего приходится, сидя всей массой на стульях. Любой из таких исполнителей дает слушателям чувство уверенности в том, что и он – исполнитель. Но кроме исполнителей, многочисленных в массовом искусстве, существовали и выдающиеся сочинители в этой новой для забывчивых области.
Первым здесь был, конечно, Померещенский, который свои личные жалобы называл любовной лирикой, он давно закрыл эту тему своим нашумевшим сборником «Вызываю любовь на себя». Другой нашумевший сборник – «Моя любовь обрушилась на всех» – это уже гражданская лирика. Затем поэт углубился в поиски нового жанра, который бы обладал достоинствами как поэзии, так и прозы. Свои опыты он начал с исполинских стихов, его «Гигантские шаги в незнаемое» продавались в спортивных магазинах, были они в двух томах, и первый том был приспособлен для левой, а второй для правой руки – специальный был переплет с захватом, книги эти охотно брали борцы и тяжелоатлеты. В первом томе поэт признавал себя фанатичным продолжателем футуризма, во втором он неистово отрекался от футуризма. А исполинскими стихи эти были еще и потому, что каждое слово занимало в них отдельную строчку:
В
левой
руке
том,
в
правой
руке
том,
левой
ногой –
топ
правой
ногой –
топ!
И
дело
все
в
том,
чтить
стихи
мои
чтоб!
– и т. д.
Поэт гордился, что его книгами размахивают сильнейшие люди планеты. Но узкая строчка не долго тешила поэта, он перешел к сверхдлинной, тогда его книги стали издавать в форме вымпелов, если их насадить на флагшток, то, как левые, так и правые могли идти с ними на манифестацию.
Все эти опыты вызвали к жизни исследования, в корне изменившие поэтику.
Стали считать, что, если ширина текста почти не отличается от его высоты на отдельно взятой странице, то это проза, а если ширина во много раз меньше высоты, то это поэзия. Если ширина больше высоты, то это сверхпроза, например, такой текст: ПРИБЫЛ СКОРЫМ ПОЕЗДОМ ВСТРЕЧАЙ САМОЛЕТОМ ОБЯЗАТЕЛЬНО ЦЕЛУЮ ПОДРОБНОСТИ ЗАКАЗНЫМ ПИСЬМОМ ЖЕЛАТЕЛЬНО НА ДЕРЕВНЮ В ГОРОД и т. п. Исследователи Кронштейн и Шпиндель в своей монографии «Штрихи к истории введения в определение предмета» доказали, что именно Померещенский первый использовал в качестве стихотворной строки сверхпрозу. Померещенский же был одним из первых, кто согласился с этим доказательством. Но надо было идти дальше, и поэт стал писать, исходя из сверхпрозы, но не столь по-исполински, как прежде, а все короче и короче, после чего появились не только критики, но и читатели, которые смогли все это дочитать до конца.
Исследователи в новой монографии доказали, что, таким образом, была обнаружена так называемая тихая глубина, тихий омут, он сам окрестил свое новое направление омутизмом, что и пришло на смену жалобизму.
В музыкальной среде поэт был давно известен как потрясатель основ. Когда тот писал свою сверхпрозу, многие известные композиторы говаривали, что будь кто-то из них Вагнером, они бы обязательно к его сверхпрозе написали музыку, это было бы большой честью для них и обещало бы немалую выгоду, ведь поэт выступал в основном на стадионах, за рубеж его приглашали читать в римский Колизей, в древние цирки Малой Азии, читал он и с пирамиды Хеопса, откуда его не было слышно, зато видно – показывали по телевидению через спутник, при этом комментатор утверждал, что читает он стихи, написанные им по-коптски, отчего нет смысла озвучивать передачу. Готовился он читать и на аэродромах, для чего уже переоборудовали Орли под Парижем, Пикассо готовил эскизы специально для этого, а американцы перенесли в аэропорт Кеннеди Статую Свободы, сделав в ее рту отверстие для головы поэта, который должен олицетворять свободу в прямом и переносном смысле – давать ей лицо. Статуя мешала взлету и посадке самолетов, и ее вернули назад на Гудзон, не дождавшись лично Померещенского, – не дают поэту свободы в России, – прошел слух по Америке.
А он тем временем сидел в Байконуре в ожидании запуска в космос, но тут новое мышление привело к распаду имперского сознания, поэта от запуска в космос временно отстранили, ибо стало неясно, какую часть суши он представляет.
Но музыка, как и прежде, не знала границ, поэт от сверхпрозы шагнул к сверхпоэзии, за которую сразу и ухватились композиторы. Большинство из них шло простейшим путем: поэт – потрясатель, поэтому класть его надо прежде всего на ударные инструменты. Скажем, берем литавры: как только в сверхпоэтическом тексте появлялся ударный слог, так тут же удар в литавры: чвяк! И раз за разом: чвяк! чвяк! чвяк!
А там, где кончается сверхстрока и появляется что-то вроде рифмы, там ударник: бум! Очень это нравилось молодежи и охраняющей ее конной милиции. Услышав имена композиторов, обратившихся к его творчеству, и не найдя среди них себе известных, поэт обвинил композиторов в сальеризме. Сумбур вместо музыки, заявил он. Но потом он оттаял, когда после музыки пошли банкеты, и на одном из них открыто высказал свое отношение к благозвучию.
Прежде всего, он позавидовал музыкантам. Вот он, поэт, не может своими словами переписать ни Ивана Баркова, ни Демьяна Бедного. А тут любой композитор может положить и Шекспира и Микеланджело на свою – на свою! – музыку. Вот вам, пожалуйста: я и Шекспир, я и Микеланджело! На Пушкина до сих пор кладут! Когда же композиторы устыдились, поэт воскликнул: и это хорошо! Композиторы воспрянули, а поэт продолжил: но вот что плохо... И стал объяснять, как неудачно положили на музыку именно его. Никакой Вагнер не мог оркестром так заглушить слова, как заглушили его слово, между прочим, известное всему передовому человечеству наизусть.
– А как? – а как? – закричали композиторы. А так, продолжал поэт. Перво-наперво было слово. Мое слово. А что такое музыка? Музыка – это сочетание приятных звуков с не менее приятной тишиной. Так вот эту тишину надо сделать достаточной для того, чтобы в нее влезло мое слово. А если музыкальную тишину еще чуть-чуть продлить, то это слово не только можно произнести, но и пропеть. А уже в промежутках между словами – пожалуйте, инструмент, барабан или гобой. Кто успеет, подсказал кто-то. Э, нет, поднял Померещенский свой указательный палец, не кто успеет, а кому по партитуре положено. Какой тут шум произошел, аплодисменты и топот: все композиторы побежали по домам, к своим нотным тетрадкам. Книги поэта, конечно, были у каждого в домашней библиотеке. Некоторые работали на глаз и на слух, некоторые тщательно измеряли длину каждого слова линейкой, прежде чем втиснуть его в музыкальную фразу.
Так начиналась массовая омутизация тишины. Однако вся эта музыка была только сопровождением для массового театра будущего, здесь Померещенский считал себя продолжателем дела Хлебникова и Крученых, режиссером Солнечной системы и драматургом туманностей, едва видимых с Земного шара. Новый театр выходит на площади, увлекая за собой зрителей и сметая с пути зевак. Переходя все границы, он становится театром военных действий. Выходит из моды пословица, – когда говорят пушки, музы молчат, ибо муза массовых зрелищ охотно делится с народом пушечным мясом, особенно в периоды затруднений с обычной едой. При этом уходят в прошлое великие сражения как дорогостоящие, сегодня мы не увидим ни Куликовской битвы, ни Бородинского сражения, ни Ватерлоо, ни Курской дуги. В прежних баталиях зрителей было гораздо меньше, чем непосредственных участников, потому их и не пускали из-за громоздкости на телеэкран. Современный театр военных действий более локален, более обозрим, само количество зрителей на много порядков превосходит число действующих лиц конфликта.
А чтобы так называемый зритель не вмешивался в конфликт, подобно взбесившемуся болельщику на стадионе, телевизор как бы арестовал массы и рассадил их по одиночным камерам собственных квартир. Если эти камеры семейные, то в них разыгрываются локальные конфликты, когда хозяйка хочет плакать вместе с богатыми по одной программе, а хозяин желает завести себе рабыню по другой программе.

---

Башмак Эмпедокла - 6 (Муки творчества)

МУКИ ТВОРЧЕСТВА

Меня поражает, с какой быстротой нынче выходят мемуары. Прошлое еще теплое, а уже стало историей. Герои еще живы, а уже исторические личности, иногда даже доисторические. Вот и Померещенский пишет, прежде всего, о будущем, а уже прочно стоит в прошлом.
Обратившись к собранию сочинений Померещенского, поражаешься разнообразию предисловий. Одно из них написано личным врачом классика, мы узнаем, что вся жизнь классика была борьбой его богатырского здоровья с коварными болезнями, среди которых свинка и весенний авитаминоз, грипп более семидесяти раз, включая гонконгский, который начался еще в Ленинграде, а кончился уже в Петербурге.
Легкие венерические болезни обратили внимание чуткого больного к небесным
телам, породив посвящение каждой планете. Очень не удавалась Померещенскому цинга, в поисках которой он неоднократно отправлялся к Северному полюсу, но так как
командировки оплачивались Союзом писателей довольно скупо, приходилось скоро возвращаться в Москву, так ничего и не добившись. Но каждый раз рождался цикл поэтических миниатюр, руки поэта мерзли на морозе, и он успевал написать только миниатюры. Не везло ему и с тропической лихорадкой, хотя в джунглях он находился дольше, чем во льдах и в тундре. Померещенский даже подозревал, что пригласившие его аборигены что-то подмешивают в подносимую ему пищу, после чего его долго не брали вообще никакие болезни. Это и понятно, почему его так берегли, ведь для аборигенов он являлся единственным белым, которого они хотели видеть в своих дебрях. Из тропиков он привез ряд приключенческих повестей, «Белый среди красных», «Большой брат людоеда», «Суп из томагавка» и многие другие.
Влияние морской болезни на поэтическую ритмику раннего Померещенского исследовали стиховеды института Мировой литературы имени Горького, разойдясь в своих выводах с выкладками французских постструктуралистов школы Деррида. Последние полагали, что скорее всего именно ритмика создаваемого текста влияла на состояние моря, а не наоборот.
Поздний Померещенский уже более ценил свое время и реже позволял себе морские путешествия, поэтому на его творчество больше влияла воздушная болезнь: от этого этапа читатель испытывал легкое головокружение, вызванное редкими падениями в воздушные ямы. Любовная лирика, где сквозь трезвый опыт обольстителя срываешься вдруг в бездну неведомой юношеской страсти.
Но не только недуги и хвори сказывались на творчестве, но и наоборот. Померещенский создал жанр медитаций, например, всем известны его «Народные медитации», затем «Милицейские медитации», «Медицинские медитации», «Медитации на пике славы», «Демомедитации», «Медиомы». Вот начало одной из них:

Посмотри вокруг себя
Посмотри на себя
Посмотри внутрь себя
А теперь изнутри
На других посмотри
Посмотри на себя другими глазами
Посмотри на других глазами третьих
Посмотри на себя глазами других
глядящих в себя твоими глазами
посмотри одним глазком
посмотри вторым
посмотри на себя
своим третьим глазом...
и т. д.
После сорока подобных строчек у поэта начиналась кессонная болезнь, и если бы не его знакомство с водолазным делом, ни один врач бы не догадался, что с ним происходит. А Померещенский сам поставил себе верный диагноз и повернул это состояние себе же на пользу: как только у него закипала кровь, он тут же прерывал медитацию и срочно писал обличительные трактаты: «Против буржуазии»; «Против масонов»; «Против гравитации» и тому подобное. Раскрывается и загадка оглушительного чтения собственных стихов нашим больным: он просто глушил подобным образом свою зубную боль. Зубы заговаривал.
Но в основном времени болеть не было, и только болезнь роста он считал для себя хронической. Поэтический сборник «Стихи разных размеров» был проиллюстрирован многочисленными костюмами Померещенского, среди них преобладали клетчатые и полосатые, с клетчатыми соседствовали двустопные размеры, ямб и хорей, полосатые соответствовали дактилям (с длинными рукавами) и анапестам (с короткими).
Конечно, был представлен фрак, о котором известно высказывание его хозяина: «В нищей торбе каждого поэта должен быть фрак Нобелевского лауреата».
Белые стихи мелькали среди светлых костюмов, они писались летом, скорее всего у Черного моря, и были особенно элегантны.
Листая сборник, хотелось добраться до свободных стихов, чтобы узнать, чему они соответствуют в гардеробе поэта, я даже ожидал увидеть "новое платье короля", но это были обычные костюмы, но не застегнутые на все пуговицы, а нараспашку, и так как самого поэта в них не было, то пуговицы не сразу бросались в глаза. Отдельно были изображены брюки, пошитые Померещенскому молодым Эдиком Лимоновым, когда пошив брюк еще стоил 15 рублей.
– Что писать? – спросил тогда Эдик Померещенского, когда тот примерял брюки.
– То же самое, – посоветовал Померещенский, – но только в Америке и для французов.
Так родился писатель Лимонов.
Также были изображены пиджаки, украденные у Померещенского еще в студенческом общежитии литературного институтута поклонниками и поклонницами его таланта, чьи физические размеры, как ни странно, часто совпадали с его собственными. Они были нарисованы им самим по памяти и изготовлены еще в социалистических странах. Окружали их стихи о геологических партиях и борьбе за мир. В конце сборника были стихи о загранице, тоске по родине, по-германски гениально-туманные намеки об уходе из этой жизни в другую, что сопровождалось уже теплой верхней одеждой, флотскими бушлатами, афганскими дубленками, волчьей шубой и пугачевским заячьим тулупчиком, как будто автор действительно вот-вот уйдет на мороз, а затем и в историю.

---

Башмак Эмпедокла - 5 (В ночном клубе)

Мы встретились с Померещенским в ночном клубе, каком, я умолчу, он просил не упоминать. Его дело. И мне он был нужен по делу. Я заказал столик в ресторане, что мы кушали, это уж я не буду перечислять, а платил я.
И вдруг Помер (я его так всегда называл для краткости, любя) мне говорит:
– А вообще-то я собирался покончить с собой. Ты помешал. Нашел время, когда развлекаться! В другой раз не мог, что ли, а, Скелет (так он меня, любя, называл, подлец)?
– Это как это? Скелет чего-то не понял. Объясни, Скелет на приеме!
– Как? Из пистолета, подаренного мне Хемингуэем на Кубе. Я тогда с двустволкой по странам ездил. Мне наши сказали в Москве, возьми с собой двустволку, мало ли что, а мы тебе дадим документ, что ты на сафари командирован. Спать будешь, с собой клади. Вот и пристал Хемингуэй, подари да подари, все равно у тебя ее при въезде отнимут, это только от вас с ружьем уехать можно, а к вам с ружьем нельзя. Потом ты все равно носить его не умеешь, как за плечо забрасываешь, так стволами шапку сшибаешь. Отдай! А я тебе взамен пистолет, с ним и самолеты угонять удобнее...
– Зачем тебе самолеты угонять, ты же государственный человек, – я его, конечно, перебил и одновременно уколол, ведь раньше он больше любил свою государственность.
– А я и ответил ему, что как государственный человек самолеты угонять не собираюсь, тем более, меня сразу в любом самолете узнают, сначала стюардессы, а потом пассажиры. Некоторые пассажиры всегда очень волнуются, уж не в горячую ли точку планеты мы летим, если я на борту.
– А что ж Хемингуэй, – вернул я его к оружейной теме, а тем временем на сцене был обещан стриптиз, и я вспомнил, как Померещенский, вернувшись из какой-то горячей точки планеты, рассказывал в Политехническом музее о стриптизе, с которым столкнулся впервые. Был он еще тогда, кажется, комсомольцем, и с негодованием описывал, как затравленная девушка выскочила на помост и стала разоблачаться под Камаринского мужика, хотя это могла быть любая другая народная мелодия. – Она сбрасывает блузочку! – размахивал тогда руками Помер, едва не задев кого-то в президиуме, не то Горького, не то Михалкова, – потом она скидывает юбчонку! – в президиуме кто-то пригнулся, – она срывает с себя лифчик! – в президиуме привстали, – наконец, она стягивает с себя трусики, – тут Помер воздел руки к небу, – и вам, советскому человеку, вдруг становится до смерти противно!!!
– Уговорил меня таки Хемингуэй на свою голову, – пробормотал Померещенский, вскакивая, чтобы разглядеть раздевающуюся девицу, но, так как наш стол был достаточно близко, снова сел, не отводя глаз от сцены и в то же время не выпуская ножа и вилки, которыми он дирижировал действом, но и не забывал их прямого назначения: – На свою голову, говорю. Ведь Хемингуэй потом из моего ружья и застрелился. А кто знает об этом, кроме меня? И подумай я нынче, застрелюсь из пистолета, и кто тогда будет знать, что пистолет мне Хем подарил? Это меня и остановило, – он захлопал в ладоши, так как стриптиз совершился, и снова встал, чтобы его было видно.
А ты бы повесился с этим пистолетом в руке, – посоветовал я, дабы он поскорее сел, – вот была бы задачка для расследования. Он замахнулся на меня вилкой, но смирился и сел на место. Ведущий на сцене объявил, что сейчас для многоуважаемой и состоятельной публики будет сюрприз, перед вами выступит лауреат регионального конкурса красоты охранников.
Лауреат вышел на сцену на руках, повертел внизу породистой головой, и встал на ноги под одобрительные возгласы допущенных в это общество знатных дам. Он ловко выскочил из казацких шаровар, быстро сбросил гимнастерку и долго стягивал тельняшку, словно запутавшись в ее полосах. Принесли стул, и богатырь мигом обломал ему ножки, внесли стол, со столом то же самое. Внесли еще стол, его он ломать не стал, так как на нем был графин и стаканы, графину он отсек горло ребром ладони, а содержимое быстро разлил по стаканчикам, дав публике понюхать: водка. Выпил водку, закусил стаканчиком, так четыре раза, стаканчики были невелики, он их не разжевывал, а так проглатывал. Но и разжевать их он мог спокойно, так как принесли еще стул и лауреат, заложив руки за спину (руки связаны! – прокричал ведущий), отгрыз одну ножку за другой. Лауреат был действительно красив, как Шварценеггер, но челюсть была чуть тяжелее, и уши гораздо больше.
– О чем задумался, – спросил я притихшего приятеля моего.
– Да вот, интересная закономерность в облике наших правителей. Смотрю я на этого верзилу и удивляюсь, как в нем сочетается подвижность со степенностью. Совершенный человек! А вот наши вожди: Ленин. Подвижен, резок, суетлив, жаждет незамедлительных перемен. Потому и не продержался долго. Сталин. Степенный, себе на уме, немногословен, все делает как бы исподволь. Вот и продержался в неустойчивом равновесии максимальный срок. Хрущев. Снова – подвижен, резок, болтлив, фантастичен, абсурден. Хотел преобразований, слетел быстро. Ну, эпизодические фигуры не в счет.
Брежнев. Степенный, многозначительный, косноязычный, тоже себе на уме, но более для себя. На восемнадцать лет хватило, хотя и с моторчиком. Затем – Горбачев. Энергичный, трезвый, тоже суетливый, скорее пустослов, чем ритор. Пребывание его у власти сравнительно метеорно, а сколько разворотил! И вот теперь – Ельцин, сам у себя за кулисами, слова из него не выжмешь, степенности хоть отбавляй. Музы молчат, поговаривают пушки. Никак, это надолго...
Атлет тем временем много чего сокрушил, находясь в связанном состоянии, крушил лбом, реже затылком. Ведущий объяснял, так приходится вести себя, попав в логово враждебной структуры. Дюжие ассистенты, исполняющие роль истязателей, подвешивают лауреата за волосы к люстре. После их ухода он висит, покачиваясь, несколько минут, потом начинает шевелить своими большими ушами, уши медленно сползают вместе с волосами с его головы, скальп остается на люстре, а гигант легко приземляется на сцену.
– Еще один очевидный момент, – продолжал обобщать Померещенский: – Ленин был лыс, Сталин волосат и усат, Хрущев опять лыс, Брежнев волосат и броваст, Андропов лысоват, Черненко сед и волосат, Горбачев лыс, Ельцин волосат и сед. При этом лысые как раз суетливые и кратковременные, видимо, к ним относится поговорка: потерявши голову, по волосам не плачут. А волосатые держатся дольше, к ним, хоть и к мужикам, годится пословица: у бабы волос долог, да ум короток...
– По-твоему получается, что после Ельцина опять лысый будет, – вставил я, – это хорошо, значит не Жванецкий, хотя он и подвижный...
– При чем здесь Мойша, он ведь как раз лысый, – сообразил Помер.
– Извини, старик, я имел в виду Жириновского, это он еще не лысый, правда, хитер, быть может, тоже маскируется и пока в парике ходит. А кто после Ельцина, если не лысый будет, на работе этой облысеет…
На сцену втащили шкаф, музыка закатила барабанную дробь, как перед смертельным номером циркача. Дверцы шкафа раскрылись, и оттуда вышел ведущий с ночным горшком в руке. Он прошел по краю сцены, показывая всем пустоту в горшке, белое эмалевое донышко. Находясь в застенках неприятельских структур, приходится ради выживания принимать крайние меры, растолковал он публике. Потом лауреат с горшком на минуту скрылся в шкаф, и появился уже с полным горшком. Если вас хотят уморить голодом, объяснял ведущий, это самое надежное средство перехитрить мучителей. Есть ли среди присутствующих желающие убедиться, что все подлинное? Можно попробовать пальцем! Одна из дам выразила желание, но ее спутник, грубый мужлан, не пустил ее. Впрочем, запах был подлинный, некоторые даже перестали жевать, хотя пить продолжали. Под барабанный рокот лауреат съел содержимое и под рукоплескания удалился.
– Знаю я эти штучки, – хмуро заметил Помер, – все у них сосчитано. Стаканчиков жалко, потому он съел свое дерьмо, чтобы хозяину стаканчики проглоченные изрыгнуть, так сказать, не отходя от кассы.
– Ну, ты – голова! – восхитился я приятелем своим и заказал еще выпить, было как раз к месту. И тему, затронутую Померещенским, развил дальше.
– А смотри, как они нашу литературу каждый по-своему колебали. Первый лысый требовал от всех партийности, нечего писать для денежных мешков. Он бы и всех лирических героев принял в партию, даже всяких там бабочек и мотыльков, и жуков, от майского до навозного. Революция у него, как в воду, в Толстого гляделась. А писатели разбежались, хорошо, кто успел.
Первый волосатый и усатый уже разбегаться не дал, пусть, мол, на родной земле помирают. И помог. А потом говорил: У мэня других пысатэлей нэту! Следующий лысый, Никита, Сталина отменил, Ленина не тронул, ясно, лысый лысому на лысину не плюнет. А писателей опять разбазарил, хорошо хоть уже не хоронил. Лучше он, конечно, с художниками распорядился, они удобнее, их перелистывать не надо. Теперь опять волосатый, с бровями, он уже не шумел, он понял, писатель хорош, когда его не особенно видно, а чтобы тон задать, сам положил начало правительственному натурализму, снова вспахал целину и захватил, отбил у немца Малую землю. Хорошо. Третий лысый сразу понял для себя смысл правительственного натурализма, но на новом витке: писать надо только за валюту. Потому неправительственные писатели пусть делают, что хотят, если и их заметят, то туда им и дорога. И много, много писателей сразу развелось, но и вывелись они довольно быстро, вместе с книгами. И последний волосатый. Это уже и писатель последний. Остальных, если и видно, то их нам изредка из заграницы показывают, истощенных, но уверенных в себе. А если Самого долго не видно, то нечего и спрашивать, что он делает, как государством-де руководит. Что делает? Книги пишет, чтобы на Западе раньше нас знали, что он делал. Они там всем правительством пишут, оттого других и не увидишь, поскольку у нас сейчас главное направление, оно и единственное – это конвертируемый правительственный натурализм. Чуешь, к чему я клоню?
Вечно этот Помер прибором играет. Говорил я ему: ты же по заграницам шастаешь, честь страны, так сказать, не тереби нож и вилку, будто ты их украсть хочешь. Не помогает.
– К чему ты клонишь? Что и меня уже не видно? К этому, да?
– Да нет. Тебя все равно видно, ты же – Помер. Ты всех переживешь, и лысых и волосатых. Нет, я о себе. Я о том, что пора и мне за перо взяться. Вот и хочу с тобой посоветоваться, с кем же еще... Тут к его чести надо сказать, настоящий он мужик. Другой бы не потерпел потенциального соперника. А этот только поперхнулся, но отговаривать меня не стал, стращая такими словами, как особая грамотность, тонкость души и усидчивость тела.
– Ну, так пиши! – только и сказал.
– Э, нет, я так не хочу, как вы, я хочу, чтобы наверняка. Хотя я и не правительственный, но хочу, чтобы сразу и за бугром издали. Чтобы сразу – бестселлер!
Он и тут не растерялся. Валяй, говорит, Скелет. Бестселлер – это не литература, быть может, у тебя и получится. А я не отстаю: – Вот ты и дай совет – что? Он опять на тарелке остатками яств играет. Я ему всегда говорил, что ты не доедаешь? А он мне возражал: Владимир Набоков никогда до конца не доедал. Вносил и в еду сознательный элемент. Чувство меры. Хороший тон, говорит. Но совет никак давать не хочет: все уже давно написано, и все уже давно напечатано.
– Нет, – держу я свою линию, – вот Пушкин дал Гоголю сюжет Мертвых душ», и ты мне что-нибудь удели...
– Гоголю бы уделил: началась земельная реформа, и Чичиков заселяет Россию вымершими земледельцами... А вообще, для начала нужны свои мысли.
Ага, подумал я, Гоголю. Да Гоголь бы тебя в такой ресторан не зазвал, да и самого Гоголя сюда бы не пустили. Говорю: – Свои мысли? Изволь. Отсоветуй, если советовать не горазд. Что сейчас в моде? Политика, секс и пищеварение. Стриптиз как полная гласность изголодавшейся плоти. Уходит в прошлое унылое взвешивание мозгов усопших вождей. Извилины кишок больше влияют на жизнь свободного общества, чем извилины мозга. Плоды умствования совпадают с итогами работы кишечника. Моя мысль – показать наш революционный подвиг как перманентную сексуальную революцию. Ленин – первый покойник от СПИДа. Сталин всю жизнь страдает от затаенного счастья, – почему он не заразился. Троцкого высылают из страны, чтобы не заразил Политбюро. Не зря Ленин говаривал – эта проститутка Троцкий. Родоначальник всей этой катавасии заразился непосредственно от призрака коммунизма, который бродил по Европе специально в вожделенных поисках Владимира Ильича. Забальзамировать его было важно из гигиенических соображений: призрак слился с вождем и в него перевоплотился, потому плоть должна оставаться на виду, чтобы призрак не восстал и не начал бродить дальше. Троцкий был убит из ревности Сталиным в состоянии длительного дистанционного аффекта. Ясна и суть сталинского садизма, ограниченный был человек, не дошел до мазохизма, потому и оставался неуязвим. Прочие, более слабые и задетые чумой культуры, выстрадали своим садомазохизмом цепь репрессий и прямых убийств, на них же эта цепь и замыкалась, потому с таким наслаждением они признавались в несовершенных грехах. Почему их окрестили врагами народа? Народ же обязан плодиться, размножаться, а какой приплод при однополой любви? Другая сторона этой истории. Сталин неразделенной любовью любил Гитлера. Отсюда и война. Неутоленную страсть Сталин вымещал на Берии, а тот на всем прочем народе.
Я закурил свой винстон и, как следователь на допросе, предложил сигарету Померещенскому: закуривай, твои любимые. Бросил, говорит. Сидит, слушает, переваривает. Я говорю:
– Они и на смерть легко шли, потому что боялись, что рано или поздно от СПИДа загнутся. Кстати, ты обратил внимание, что вспышка СПИДа почти совпала с началом перестройки? Удивляешься? Говорили, будто это оттого, что к нам больше въезжать стали, завезли. Ерунда, это как раз мы больше выезжать стали, вот и вывезли. Не веришь? А почему же сейчас выезд, – пожалуйста, а с въездом в другие страны куда как строго? Знают, чего боятся. Это мы как всегда в неведении пребываем. Все говорим, что рождаемость у нас падает от демократии. А это все последствия великой сексуальной революции.
Вот. Ее начало тоже опишу, красочно. Не так, как Солженицын. В полном соответствии политическому натурализму. Условия такие были. Вдали от родины, тесной кучкой. Среди чужих людей. Поп Гапон тоже будет замешан. Потом ссылки. Ну, жены, Крупская и компания, все для ширмы. Все это Лариса Васильева в «Кремлевских женах» буквально обнажила: никакой сексуальности со стороны революционных жен. За редкими исключениями, но это неженатые революционерки. То есть, извини, незамужние.
Я все думал, когда это безобразие началось. Сначала решил, в запломбированном вагоне. Темно поди было, как раз для свального греха. Но потом я подумал, началось еще раньше. Есть там и некрофилия, все это смакование загнивания империализма...
Тут Помер меня перебил, зашипел, тише-тише! – и указал на сцену, где как раз пластически бесчинствовали существа загадочного пола. С этого момента он только полушепотом, а потом вообще шепотом со мной объяснялся, отчего мне приходилось часто переспрашивать. Я не стал тише говорить, я же везде, как дома, а тут особенно, и через стол у меня охрана сидит за самоваром. Но возникла рекламная пауза, и я промолчал соответствующее ей время, прослушав это повсеместное ныне звукоизъявление. В частности было сказано, что всемирно известное, но не до конца раскрывшееся число Пи во время своих грядущих гастролей впервые покажет нам именно здесь свое ню. Вы встретите здесь у нас ведущих репрезентантов истеблишмента и электората, богемы и бомонда, андеграунда и промискуитета, мы поможем вам снять стресс и испытать катарсис, войти в состояние самадхи и выйти в люди. Войдя в наш непорочный круг, вы поймете, что такое эллипс рассеивания и Бермудский треугольник.
Вся эта завлекающая белиберда сопровождалась пантомимой и световыми причудами. На сцену высыпала дичь, приправленная экзотическими фруктами, а официанты сновали между столиками с натюрмортами самых невероятных размеров, примеривая их к стенам и колоннам.
– Все натюрморты, висящие на наших стенах, вы можете заказать себе уже как блюдо. Если же вы захотите увековечить заказанное вами блюдо, к вашим услугам наши проворные живописцы, которые не только мгновенно изобразят яства на вашем столе, но и вас над этими яствами. Вы можете также заказать голову вашего партнера в виде салата или изысканного торта, а любители натуральной школы могут попробовать запеченный Нос Гоголя и натуральный фирменный бифштекс «Мертвые души», а также рыбное филе «Панночка».
Я слушал все это с интересом, у меня было хорошее настроение, его было трудно испортить. Померещенский как всегда кисло и загадочно улыбался. И ел ломтики лимона.
– Мы этнос молодой, недоразвитый, нам еще вокруг костра сидеть да сидеть, прозревая в мерцание его поленьев и углей латиноамериканские телесериалы, – заявил он лениво, не переставая кусать лимон.
– Мы племя вечно молодое и вечно незнакомое, только начнем сами себя описывать, как тут же сами в костер бросаем написанное – добродушно откликнулся я, но крик рекламы заведения мешал мне продолжить мою бодрую мысль.
– По первому вашему зову наши популярные поэты сочинят оды в честь ваших прекрасных дам, вам нужно только заказать любимый вами размер! Среди наших постоянных гостей сам поэт Померещенский лично, мы вручим вам ценные открытки с набором его автографов и его незабываемых однобуквенных стихотворений!
Померещенский поежился, но я видел, что он с трудом скрывал чувство глубокого удовлетворения. Я протянул ему руку, и он сухо пожал ее, но тут же, кажется, пожалел, что сухо.
– Нас посещали такие литературные знаменитости, как введенные в космос большой словесности самим Померещенским Авраамий Ганнибалов и Еремей Сорокоплехин, Фаддей Астроломов и Максим Телятников, Эдуард Эпикурицын и Степан Пробка. Специально для великана Михеева мы расширили наши двери и выделили для него эксклюзивной величины стул...
– Алмазный мой венец, – вальяжно заметил Померещенский.
– Натуральная школа, – чтобы поддержать разговор, добавил я.
– Ненавязчивая музыка на все вкусы и для всех возрастов! Сверху обрушивается хэви металл, снизу вздымается поступь духовых оркестров, под которые желающие могут промаршировать строем под присмотром официантов с овчарками. Возле ваших столов вы можете заметить скрипачей-виртуозов, а любой из нашего персонала по вашему настоянию с удовольствием сыграет на ложках. Мы располагаем самым вместительным в мире подпольным холодильником, желающие могут в нем покататься на коньках, а в одном из его углов пощупать рекордсмена по длительности катания в нашем уникальном холодильнике. Но это только копия рекордсмена, оригинал находится в книге рекордов Гиннеса. Если вы выйдете из холодильника живыми, то попадете в сауну с бассейном, где в теплых экваториальных водах вы можете искупаться вместе с акулами и крокодилами! Не пугайтесь, это наш высококвалифицированный персонал. Если вы любите охотиться под водой, вам выдадут гарпуны и сети. Ваши телохранители могут спокойно заняться настольными или подвижными играми, мы берем на себя всю полноту ответственности за ваши божественные тела! По вашим запросам и возможностям прелести нашего массового и индивидуального массажа, включая омолаживающую и отрезвляющую высокочастотную щекотку.
Желаете испытать чудо целебного голодания? После торжественного приема пищи вы можете спуститься на наших грузовых лифтах в комфортабельную шахту, где под наблюдением опытных отшельников предупредительная голодовка длится семь дней, а полная – сорок. Там вы можете присоединиться к нашим сотрудникам в белых халатах, которые в той же шахте добывают для нас и для вас уголь, как известно, мы давно перешли на собственные энергоносители. Культурная программа передается непрерывно сверху из наших залов, опровергая устаревшую поговорку – сытый голодного не разумеет!..
На этом, не знаю, надолго ли, но рекламная пауза прервалась.
– Я хочу продолжить. Содержание ты представляешь, этакое переселение душ вождей в разные оболочки. А вот художественную форму разработаем по Бахтину. Эстетика низа и зада. Народная смеховая культура. Народ на лесоповале, все смеются. Электрификация всей страны, народ бьет током, народ смеется.
На лице Померещенского не было и тени улыбки. – Мне больше нравится, когда народ безмолвствует, вынуждая нас задуматься, – выдавил он. Я же продолжал:
– Народ поворачивает реки вспять, реки не поворачиваются, слава Богу, народ с облегчением смеется. Смех переходит в свою противоположность, как образ входит в образ и как предмет сечет предмет. Фамильярность столов в отношении стульев. Апофеоз физического контакта, когда можно тронуть руками и губами, ногами и носом, можно взять, стукнуть, ударить, задеть, обнять, облобызать, растерзать, съесть, скушать, проглотить, переварить, пригубить, попробовать на зубок, облизать, оцарапать, короче, приобщить своему телу, или наоборот, быть проглоченным, съеденным, разжеванным, высосанным, растерзанным, зацелованным, оглаженным, объятым и приобщенным другому телу, включая совокупное тело смеющегося народа, плоть улюлюкающей толпы или всеобъемлющий космос хохочущего этноса.
– Над кем смеетесь, над собой смеетесь, – заметил Померещенский, делая вид, что его больше интересует тарелка перед ним, нежели мое вдохновенное слово.
– Естественно, мы смеемся над самими нами, смеясь над нашим недавним прошлым. Не смеяться же над будущим! Ведь зад на то и зад, что он всегда в прошлом, всегда сзади. То, что мы в настоящем принимаем за лицо, оборачивается в истории к нам задом. Поэтому на настоящее лучше смотреть чужими глазами. Я и писать буду не от своего лица, а от прыщавого лица вундеркинда-историка, который еще и карлик, служит он в архиве и переживает свой затянувшийся пубертатный период, сравнивая его по документам с развитием социализма.
В то же время карлик является любовником старика-архивариуса, который имеет обыкновение лупить его «Критикой Готской программы», а так как роман длится долго, то и «Новым мышлением» Миши Горбачева. Между избиением сладострастные сцены соития карлика и архивариуса, на них обрушиваются полки с классиками марксизма-постмодернизма...
– Что за чушь, – Померещенский, наконец, наелся и заговорил: – Все это чушь, все это было, и будет все и без тебя. Всех вождей уже и так и сяк изобразили, вплоть до нынешних. Все это лишь продолжает линию забвения любви. Крах социализма лишь подтвердил факт, что люди не любят друг друга. Теперь на этом факте пытаемся построить свободное и богатое общество. Чем больше друг друга не любим, тем более процветаем! И вот я послушал тебя и снова пожалел, что не застрелился.
– Еще успеешь, – утешил я его. – Как застрелишься, сообщи, я тогда за роман о твоей жизни засяду. Еще лучше, если тебя съест лев из любви к людям во время посещения признательных тебе народов Африки. А узнают об этом только потому, что лев в результате станет говорящим.
– Вот-вот, хорошая идея. Пусть он, лев, тебе обо мне повесть надиктует. Назовешь ее – «По когтю льва...»
– Назову уж лучше – «Последний лев российской пустыни». Спасибо за подсказку!
– Не на чем. Россию только не трогай, ты в ней ни ухо, ни рыло. Чуждый элемент. В пустыню все пустишь!
– Я – чуждый элемент? Да я в России хозяин! – я погрозил Померу пальцем.
– Чего изволите? – подскочил официант.
– Счет, пожалуйста!
Не подумайте, будто я поссорился с Помером. Все было путем. Он еще пошутил, посоветовал мне поехать отдохнуть на воды, куда-нибудь поближе к горячим точкам, и тут же поправился – не к точкам, а к источникам! Я пообещал купить для него остров в Атлантическом океане. Разумеется, с вулканом. В его честь вулкан проснется! Я это вполне серьезно.

---

Башмак Эмпедокла - 4 (слухи о самоубийстве)

Пусть мы неприятны гадам
и неведомы толпе –
После смерти нам стоять почти что рядом:
вы на «эМ», а я на «Пе»...

Поклонники после этих стихов стали толкать автора против его воли на пьедестал, и затолкали бы, если бы не бесноватый, который буквально повис на брюках поэта, отчего брюки стали съезжать, и поэту пришлось в них вцепиться обеими руками, вместо того, чтобы карабкаться на пьедестал.
Пришлось поклонникам опустить его и заняться бесноватым, но бесноватый отринул от себя чужих поклонников, прислонился к пьедесталу и, бешено жестикулируя, заорал примерно такое: – Дал дуба! И – будет! (при этом он указал рукой вверх на памятник) – Я – Будда! Я – буду!.. Все остальное вряд ли кто сейчас припомнит, но длилось это звуковое бедствие очень долго, а приблизиться никто не мог к бесноватому, какая-то сила отбрасывала всех назад. Начался ропот: где дружинники? Когда надо, их нет. Где милиция, когда надо, ее нет. Где переодетые в гражданское платье офицеры и рядовые государственной безопасности? И в этот момент Померещенский, уловив, как всегда, волю большинства, ринулся к бесноватому и, на удивление, остановлен не был. Словно для объятий, простер руки, от чего бесноватый притих, и только еще дошептал последнюю, видимо, строчку: – Без тени... и-ронии... я – гений... а-гонии... – а как только дошептал и притих, как тут же пал на колени пред Померещенским и облобызал штанину его брюк, которые уже снять не пытался, так как был исцелен. В то же время от толпы отделилось дикое стадо и с отчаянным визгом и ревом ринулось в подошедший троллейбус...
Лишь много позже очевидцы догадались, что это стадо состояло из переодетых сотрудников охранки, в них и вселились бесы, изгнанные Померещенским из одинокой больной души неизвестного поэта. Эта способность к творению чудес только усложнила и без того напряженную жизнь народного любимца. Его выступления собирали паломников отовсюду, среди которых было много студентов-иностранцев, уверовавших, что за один такой вечер в них прорежется знание русского языка, а среди отечественной публики преобладали подслеповатые и глухие, что часто приводило к срыву представления:
– Где он? он вышел? не вижу! – галдели одни.
– Он уже читает? что он читает? не слышу: – галдели другие, а все перекрывал визг девиц, которым очень хотелось потрогать поэта. Все чаще приходилось скрываться в дальних странах, но и там, в переполненных залах ликование было столь велико, что в нем тонули редкие осмысленные вопросы: а кто это? а что он делает? а на каком языке он читает? Мало того, во всем мире уже знали два волшебных русских слова, которыми всюду встречали представителя великой нации: Чуда! Чуда! – и: Шайбу! Шайбу!
Домашние, то есть отечественные недоброжелатели Померещенского (были и такие) тоже внесли свой вклад в дело отчуждения великого волшебника от собственного народа.
На очередном заседании акционерного общества ГЛАВЭЛИТ должен был решаться вопрос о присуждении Померещенскому дворянского титула. Сам Померещенский считал, что речь должна идти о возвращении, а не о присуждении, причем должны бы ему вернуть и поместье в Тамбовской губернии, а так как там находился колхоз, то колхозникам он обещал вольную. Он мог бы еще претендовать на часть земель в Померании, но от этого права он сам отказался, хотя из предложенных заранее титулов – граф, пэр, маркиз, лорд, конунг, мурза и прочее, он считал, что для благоденствия страны ему подошел бы титул мега-герцога.
Вначале дали титул графа руководителю Нового союза борьбы за трезвость официантов, фамилию которого тут же забыли, потом стал бароном ведущий грандиозных шоу-программ Иммануил Танкер, кто-то спросил, откуда такая не совсем русская фамилия, на что новоиспеченный фон Танкер смущенно сказал, что это его сценический псевдоним, а настоящая фамилия подлинно русская, стоит лишь заглянуть в любой словарь.
Затребовали словарь и убедились: танкер – нефтеналивное судно. Да, такая уж у меня была неудобная русская фамилия – Нефтеналивное Судно, мои предки участвовали в разработке нефти еще с самим Нобелем, – признался фон Танкер, – мои родители произвели меня на свет, когда интерес к черному золоту, разлитому по морям, был еще свеж. И потом обычно кораблям дают имена великих людей (здесь он бросил взгляд в соторону сидящего "в очереди" Померещенского) , почему бы сразу не назвать человека по-корабельному, чтобы повлиять на его будущее. Это сейчас дают детям более модные, но и более мелкие имена, девочка – Баунти, иногда еще по маркам стиральных порошков называют, мальчик – Сникерс, реже по маркам стрелкового оружия, прежде было наоборот. Что за этим стоит? А я веду мое шоу, все рукоплещут, и недаром, за моими прибаутками – море нефти! – Нефть нам очень нужна! – согласились учредители ГЛАВЭЛИТа, а председатель восторженно воскликнул:
– Ура, наши люди уже в словарях! Элита есть элита!
Следующим претендентом был дрессировщик пушных зверьков Наполеон Домкратович Сизифов, ему предстояло стать маркизом. Сизифов претерпел много гонений за свое укротительство. Ему вечно мешали укрощать зайцев, вначале заяц-русак, якобы, оскорблял достоинство коренных русаков, основное свойство которых – историческая неукротимость. Приходилось работать только в зимнее время с зайцами-беляками, но с реабилитацией Белого движения он был вынужден перейти на кроликов. С горностаями он сам не смел работать, будучи монархистом. На него клеветали, будто непокорных зверьков он продавал на воротники в пошивочную мастерскую Литературного фонда Союза писателей, и за это ему еще посвящали стихи: «Морозной пылью серебрится его бобровый воротник». Пришлось долго опровергать, что Евгений Онегин вовсе не современный писатель, а лишний человек из прошлого века.
Итак, Наполеон Домкратович стал маркизом, но все уже порядком устали, добравшись до имени Померещенского, некстати вспомнили инцидент с Завовулиным, представив его так, будто орденоносец был побит, а не исцелен.
– Как! Орденоносец! – послышались возмущенные голоса. – Подумаешь, орденоносец, всего-то орден «Знак учета», вступились за Померещенского и намекнули на его чудеса, но заступникам возразили, что чудес не бывает, тем более, в прошлый раз уже удостоили титула баронессы ведьму – простите – белую колдунью Чернопятову... Узнав, что благородство его осталось без должного признания, несмотря на продолжающиеся реформы, Померещенский сказал об элитариях: – Плевать я на них хотел! – но спохватился, вспомнив о волшебных свойствах своей слюны, и выразил свою мысль иначе: – Мы пойдем другим путем! А тем временем распространились слухи об его самоубийстве.

слухи о самоубийстве

Надо ли говорить, что здоровье Померещенского волновало не только его поклонниц, которые засыпали поэта письмами, прочитав его новое стихотворение, где любимая женщина опять его не понимает. И не только политических деятелей, которым было важно, чтобы перо поэта было всегда наготове, чтобы поддержать изверившихся в коммунизм или не доверяющих рынку, чтобы заклеймить врагов нации, клевещущих на наш строй, или осадить зарвавшихся друзей народа, которые воюют с демократами. И простые люди на улице, завидев поэта в шапке, сочувственно качали головами – уж не болят ли уши у поэта от глумливого шума черни? А, завидев поэта без шапки, жалели – уж не склероз ли, забыл дома шапку...
Сейчас никто уже не припомнит, кто первый кому позвонил, кто какую версию самоубийства литератора представил своему собеседнику, но об этом говорили все и долго, тем более телефон в России еще не перешел на оплату по счетчику. Говорили, что снова был замыслен путч, в столицу двинулись войска, но, слава Богу, (тут же спохватывались: – прости, Господи) на подступах еще к району Кунцева были остановлены и повернули назад: Померещенский со связкой гранат бросился под головной танк и в очередной раз спас демократию. Гранаты были ему подарены еще вьетконговцами во Вьетнаме.
Вовсе не так, говорили другие, не гранаты, а итальянская мина всему причиной, подарена она была афганскими моджахедами вместе с дубленкой, в которой он и вышел навстречу танкам. Какая дубленка, – слышались возражения очевидцев, ведь сейчас лето, и при чем здесь танки! Поэт взорвался на мине там, где положено поэту – у памятника Пушкину на Тверском, а совершилось непоправимое в знак протеста против тлетворного влияния на русскую историю пушкинских слов: «поэзия, прости Господи, должна быть глуповата». Эту фразу использовали то критики против поэтов, то поэты, отбиваясь от критиков, и все ради родной словесности. А при необъятной любви народа к поэзии это не могло не воздействовать на соборный разум, особенно на пути демократического развития. Протестуя против преемственности в области глуповатости, самоубийца в последний момент произвел «ума холодное наблюдение» и решительно отдалился от Пушкина, пожалев, как-никак, кумира своего, и взорвался уже около ресторана Макдональдс в знак протеста против засилия бездуховной американской цивилизации.
С этим не соглашались многие, знавшие любовь Америки к покойнику, они уверяли, что трагедия произошла перед немецким культурным центром им. Гете в знак протеста против слов Мефистофеля в «Фаусте»: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно творит благо». Вот и решил наш человек выступить против этого дьявольского заблуждения мировой литературы, зло пошутив над самим собой, и, предоставив миру задуматься, – а где же здесь благо? Но и это заявление опровергла радиостанция «Немецкая волна», которой Померещенский был известен еще тогда, когда его приглашали на роль Мефистофеля, но он уступил роль своему большому другу Клаусу Мария Брандауэру.
Все эти кривотолки отъявленных западников отмели востоковеды. По их взглядам, «на миру и смерть красна» – подобный буржуазный эксгибиционизм чужд такому глубокому и тонкому уму, каковым был покойник. Следуя своему внутреннему такту, тот удалился в Страну Восходящего Солнца, где после долгой и продолжительной чайной церемонии в обществе гейш вышел тихонько в каменный сад и сделал себе харакири мечом, подаренным ему Тосиро Мифуне, чтобы Померещенский не расстраивался из-за невозможности принять участие в съемках фильма «Семь самураев». Никакого протеста при этом не выражалось, просто поэт на последнем издыхании нараспев читал Евразийские истории, то есть «Узоры на бамбуковой циновке», написанные одним из его любимых врагов в литературе, пока не умер.
Как можно так поверхностно судить об уходе из жизни такого человека, – возмутилась другая ветвь востоковедов, давно мечтавшая наладить мост между северным и южным буддизмом. Они получили секретные сигналы от белого братства с Гималаев, которое умственным взором видело, как Померещенский миновал Алтай, посетив гору Белуху, преодолел Гиндукуш и движется дальше в направлении, указанном свыше. Перед уходом из мира видимого он должен встретиться с Великими Махатмами, которым он донесет из глубин своего сердца свою тайную доктрину. Если Будда в Дхаммападе учил, как должен поступать мудрец в деревне, то Померещенский продиктует, наконец, Махатмам канон, как должен поступать мудрец в городе. Да-да, в современном городе, а потом он навеки застынет в позе лотоса на одной из снежных вершин мира.
Какой снег? Какие вершины? Едва ли не со смехом встретили подобную дезинформацию политические соратники Померещенского. Именно в последнее время знаменитый борец за мир и культуру был особенно политически активен, потому он не мог уйти ни на поиски Шамбалы, ни за философским камнем, и, если он и свернул на Гималаи, то только чтобы отдохнуть в пути и, возможно, покататься на горных лыжах, на самом же деле он идет голый по пояс, правда, не снимая шапки, через знойные джунгли по направлению к Индийскому океану.
Это подтвердили из близких к американскому президенту источников, так как астронавты на очередном шаттле видели покойника из космоса, он действительно шел босиком к Индийскому океану, а на палке, перекинутой через плечо, нес свои стоптанные армейские сапоги. Итак, он рисковал жизнью, являясь первым русским солдатом, ведущим тайную войну за тропическую форму одежды.
Другая политическая партия в «Новой чудовищной газете» выразила протест против этого заявления, назвав его американской провокацией. Действительно, Померещенский как писатель-фантаст любил пересекать Индийский океан, но только для встреч со своим другом Артуром Кларком, и если он когда-нибудь собирался стать солдатом, то только на звездной войне. Что же касается «звезд», то наши космонавты со своей орбиты четко видели, как Померещенский нес на палке через плечо вовсе не армейские сапоги, а изящные медные сандалии – «от Эмпедокла», которые не могли рассмотреть с шаттла американцы из-за отставания их оптики от нашей.
– Мерзавцы, закупленные черностенцами, только и всего! – сказал сам Померещенский обо всех авторах этих слухов, и снова добавил: – Мы пойдем другим путем!
Правдивей всего этот эпизод описан в мемуарах Давида Скелетова, который был в приятельских отношениях со многими великими современниками, сам сочинял и издавал книги, а писать начал давно, еще в местах заключения, куда в свое время попал за пропаганду анархизма среди рабочих московской фабрики одеял, хотя вездесущие злодеи нашептывали, что за мошенничество. Но лучшего свидетельства, чем записки Скелетова «Лики и хари», на нужный период мы не имеем, потому и раскроем эту редкую книгу на шестьсот шестьдесят шестой странице.

---

Башмак Эмпедокла - 3 (Хрестоматия поэзии)

...

Из удачно раскрытых книг я не могу не назвать Хрестоматию по новейшей поэзии, которую составил сам поэт Померещенский. Она предназначалась для лицеев и гимназий, но где ее нынче найти? Говорят, только на американском языке и в Америке. А мою кто-то из моих почтенных знакомых взял и не вернул, сейчас почтенные люди перебиваются с хлеба на воду продажей своих и чужих книг, спешат, ибо ходят слухи, что книги скоро будет покупать зазорно. А ведь как точны были описания каждого живого, или некогда живого классика! Cerebr vek - predtechaВот примеры:
...Авраамий Ганнибалов был буквально за ручку введен мною в поэзию, хотя он и не родственник Пушкина, но он врос в наш язык, как каменный идол в почву Таити, никто не знает его происхождения, но каждый пред ним столбенеет, и каждое его слово – придорожный камень на распутьях мировой цивилизации, он первый, хотя и не последний, стал так писать по-русски, что звучало это по-зулусски, а смысл имело евразийский. Весь мир знает без перевода его поэму из 35-и тысяч звуков М. Именно звуков, а не букв!
…Дымком над еще уцелевшими крышами деревень повисли воздушные вирши Степана Булионова, так и хочется вдохнуть этот экологически чистый дымочек, этот эликсир от кашля, вызванного газовой атакой городского салонного метамодернизма. А это уже стало любимой песней:
Перелески, в них березки,
Не пугайтесь этой темы,
Здесь зарыты отголоски
Общей кодовой системы…
…Удалая космичность Фаддея Астроломова сливается с вселенским космизмом, этим наследием всемирной отзывчивости золотого века; звезды видят все: ночного лиходея, на ощупь отыскивающего в темных закоулках мегаполиса свою все еще невинную жертву, и дневного гангстера, ясно видящего свою коварную цель, и юную влюбленную пару, еще не совсем осознавшую свои вторичные половые достоинства, и просто веселого парня, которому хорошо и с самим собой и с первым встречным, по недоразумению избегающим хорошего парня, – вот так нам дано услышать, о чем звезда с звездою говорит...
…Поэт Дивана Переживалова достигла высшей степени лирической раскованности, она храбро обнажила в рифму и без – не только свои внешние, но и внутренние органы, полости, сосуды и капилляры, бросив в лицо очерствевшему свету звонкие свои ямбы и тромбы:
Я поэт, поэт Дивана,
диво дивное во мне,
без отрыва от дивана
я звучу по всей стране!
…Эпик Эдик Эпикурицын воспел все наши магистрали, железнодорожные маршруты, трамвайные и прочие пути и тупики, что и вывело его в лидеры отечественного транспортного искусства: он первый получил от государства право бесплатно читать свои стихи в трамваях, троллейбусах, вагонах метро и электричках. Ведь он не просто выходит один на большую дорогу, как не повторить вслед за ним: «И куда бы ни шел, Выхожу я в печать!»
Трижды сдвигал ударение в своей громкой фамилии Тихон Пугалов: с начала в конец соответственно с ростом популярности. Некоторые слависты считали, что это три разных стихотворца. Первый – детский писатель, пишущий, прежде всего для незаконнорожденных, правда, и взрослые зачитывались его комиксами. Второй – автор стихотворных романов ужасов про дам в мехах, меха зловещим образом прирастают к дамским телам, и дамы превращаются в соответствующих зверей, нападая на тех, кто им эти меха приобрел; в то же время на них охотятся те, кто хочет одеть в меха прочих дам. Все эти романы успешно продолжают линию «Витязя в тигровой шкуре», рассчитывая на усложнившийся современный менталитет. Наконец, третий вошел в историю словесности, выпустив том надписей на подтяжках, растягивая которые можно до бесконечности добывать что-то новое.
…У Дормидонта Ухьева хватило смелости только на смертном одре признаться, что он сочинил достопамятное двустишие:
Дар языка обрел сперматозоид
и заявил, что жить на свете стоит.
Оно звучало чуть ли не ежечасно по всем программам радио и телевидения, призывая граждан и их гражданок к модному зачатию детей в пробирках, причем анонимно. Родственники Ухьева, стоявшие у его смертного одра, тут же все сообразили и вызвали реанимационную команду, которая, как ни странно, приехала и вернула поэта к жизни и творчеству. Повинуясь нажиму родных, он отсудил у фирмы зачатий свое авторство на текст популярной рекламы, что обеспечило на много лет вперед и его и его наследников. Детей из пробирок с тех пор охотно называют Дормидонтами, если они не оказываются девочками.
Можно еще долго перечислять, кого еще включил Померещенский в свою хрестоматию, но вот Мопсова не включил, ибо к Мопсову от Померещенского ушла его вторая жена, после чего Мопсов стал писать лучше, отчего и возникло предположение, что не сам он расписался, а его новая жена вдохнула в него часть унесенного с собой гения. Померещенский в тот период действительно несколько недель молчал, будто обкраденный, но вскоре записал с новой силой, воспевая весьма замечательно различные антикварные предметы, которых он лишился вместе с женой, эти песни ярко показывали, что дух его не угас вместе с нанесенным ему материальным ущербом. А Мопсова с тех пор он называет не иначе как антикварным поэтом.
Не вошла в хрестоматию и поэтесса Зубмарина Антропосупова, автор нашумевшего сборника стихов «Мое чрево», она была в разное время замужем за семью разными писателями, а потому могла рассчитывать на место в истории отечественной словесности и без собственных сочинений. Какой-то период она одновременно металась между тремя тружениками литературного цеха. Ее покорял скромный, но зажиточный Всуев, бывший жокей, а затем кинодраматург, он был так нежен, что в день своего семидесятилетия отпраздновал свое пятидесятилетие. За ней ухаживал Антиох Кумеко, который писал за многих корифеев, увлеченных руководящей жизнью, сам же оставался в тени, зато жил не без достатка.
Он живал на правительственных дачах, ездил на черных автомобилях, коих водителями были либо раздобревшие отставные резиденты времен Рапалло, либо испитые, поджарые агенты ЦРУ и Интелледженс Сервис, которые так прижились у нас, что не захотели по истечению срока своей службы возвращаться в свои палестины.
По ней же, по Зубмарине вздыхал бард и лирический нытик Лунатиков, над которым надсадно кричали самые разные птицы, сострадая его безответным страстям, для всех этих птиц лирик находил рифмы, еще более редкостные, чем сами птицы: пеликан – по рукам, кулик – и нет улик, птеродактиль – председатель и т. д. По поводу последнего примера самый наблюдательный из критиков – Стрептокукшев – ехидничал: птеродактиль не птица, а если он и кружил над головой Лунатикова, то лишь в качестве доказательства, что стихи последнего имеют чисто палеонтологическое значение. Короче, никого из мужей Антропосуповой Померещенский не канонизировал, полагая, что каждого из них она итак достаточно прославила.
Не канонизировал он и Льва Толстого, что, казалось, было слишком смелым шагом, но когда убеждаешься, что хрестоматия архисовременная, то становится ясным, Толстой здесь не при чем. Но тут же знатоки вас высмеют, ведь Толстых очень много, есть и архисовременные, среди них есть как женщины, так и мужчины, например Фрол Толстой, который по паспорту Лев. Он издал несколько книг, которые никто не мог понять, но все хвалили, поскольку их автор Толстой.
Автор тогда сам разъяснил свои сочинения: сперва русская словесность медленно отступает под натиском французской, в ней все больше равенства: крестьян и пейзанов, стихов и прозы, высокого и низкого стилей; все больше братства: от братьев Люмьеров с их движущимися фигурами до застывших фигур Белого братства, этих памятниках скорому концу белого света.
Затем русская словесность дает решающую битву французской. Мертвые души теснят Отверженных. Человеческая комедия наталкивается на горе от ума. Капитанская дочка отбивается от пятнадцатилетнего капитана. Русские, сохраняя свою боеспособность, отдают Москву французам, но те, не найдя там читателей, бегут назад на свои Елисейские поля, преследуемые русской поэзией и прозой. Вся эта эпопея нагло названа Фролом Толстым – «Война и мир».
Однако Фрол все равно остался Фролом. Однажды он проник на один из писательских съездов, чтобы представиться иностранным гостям. Услышав иностранную речь, он надвинулся на группу предполагаемых французов, стукнул себя кулаком в грудь и назвался: Толстой. Толстой, Толстой, повторил один из французов по-русски, – Толстой, Толстой, это, кажется, тот великий писатель, который изменил жене и в результате ушел из дома и бросился под поезд, на котором ехал за границу Тургенев... Фрол Толстой обиделся и не стал продолжать разговор. А Померещенский, прослышав об этом инциденте, списал Толстого со счетов, поскольку тот не дал отпора иноземцу! Можно подумать, что Толстой бросился под поезд из зависти к Тургеневу, который часто ездил за границу. А Толстой просто терпеть не мог Тургенева за его «демократические ляжки», почему Тургенев и был готов Толстому «дать в рожу». Но Толстой был большой писатель, и Тургеневу более ничего не оставалось, как скрыться за границу от патриотического гнева Толстого. Все это следовало объяснить бестолковому иноземцу, завершив толстовским же высказыванием, что «...есть пропасть людей на свете, кроме Льва Толстого, а – вы смотрите на одного Льва». Но ничего этого наш Лев Толстой, то есть – Фрол, не сделал, почему и не вошел в дальнейшую историю.
Не пустил в историю Померещенский и орденоносца Завовулина, который был передовым партийным поэтом, талант которого расцвел с введением многопартийности, плюралистически расширив его творческую палитру. Померещенский быстро разоблачил его, указав, что тот прославляет даже незарегистрированные партии, а отсюда один шаг до создания собственной партии, например, читателей-орденоносцев, что только ослабит позицию книжного рынка в борьбе за полное и безоговорочное равенство всех читателей.
Завовулин все же сыграл историческую роль, правда, на бытовом уровне, в жизни и деятельности самого Померещенского: благодаря ему последний явил некоторые чудеса. Ветхий Завовулин никак не мог забыть свое физкультурное прошлое, у него на груди всегда хранилась фотография, где он в боксерских перчатках несет переходящее красное знамя, хотя фотография была черно-белая.
И давно уже стало традицией, если Завовулин пьет в компании своих однополчан, все кончится побоищем. Однополчанами он называл своих единомышленников, которые пришли к заключению, что автор «Слова о полку Игореве» был красноармейцем. Все разговоры этого общества сводились к спорам, откуда тогда взялась опера Бородина «Князь Игорь», в какой мере она повлияла на «Слово». Но все завершалось всеобщим неодобрением коварным половцам, которые нас завлекают своими плясками. Вот здесь и вскакивал Завовулин, крича, что молодость всему виной, что новое поколение все испортит, начиная с букваря и кончая конституцией. Если поблизости оказывался кто-то, кого подслеповатый орденоносец принимал за молодого, то он получал неожиданную возможность схлопотать в глаз.
– Чума половецкая! – шумел Завовулин, замахиваясь, но чаще всего удавалось перехватить этот замах силами самих же фракционеров, их было не более двух, чего и хватало на каждую руку Завовулина, которому только и оставалось, что свирепо вопить: Я – Ворошиловский стрелок, хорошо еще, я сегодня без оружия! И вот нарвался он однажды на Померещенского, набросился с криком:
– Испакостил еси изящную словесность, холуй половецкий!
Померещенский замер, сжал пудовые кулаки, но и его тут же любезно подхватили под руки сопровождающие его лица, а так как интернационалиста Померещенского особенно оскорбило не столько слово «холуй», сколько «половецкий», он это слово пожевал-пожевал, да и тут же выплюнул, словом, дотянулся плевком до лица оскорбителя своего, который в ответ на это взвыл, и вой этот перешел в восторженный вопль:
– О! О! Вижу! Вижу! О! Так вот это кто передо мною! Никак Померещенский! Какой же ты половецкий! Ты – наш! Исцелил еси око мое! Слава и хвала чудесному плюновению твоему! Как ни в чем не бывало, Померещенский перекрестил Завовулина левой рукой, так как правую ему еще не отпустили оторопевшие его спутники, и провозгласил:
– Завовулин! Иди с миром, и виждь и внемли!
Слух об этом прошел по всем литературным коридорам, обрастая небывалыми подробностями. Росло и количество свидетелей, сначала это были братья Улуповы, которые держали за руки чудотворца, потом оказалось, что его держали человек сорок, и все известные личности, некоторые уверяли, что Померещенский и не плюнул вовсе, а действительно заехал Завовулину в глаз, отчего тот и прозрел, а кто-то из друзей Померещенского заехал орденоносцу еще и в ухо, после чего тот стал слышать сызнова «лозы прозябанье» и собственный внутренний голос, который прошептал: не поднимай руки своей на брата по перу! Была и такая версия, будто Завовулин ни на кого не бросался, просто ему указали на вошедшего Померещенского, и Завовулин медленно, словно ощупывая воздух, двинулся навстречу со словами – вот кому я хотел бы лиру передать, а Померещенский, заметив приближение невидимой лиры, поплевал на ладонь, потом добавил пепла от окурков, взяв его из ближайшей пепельницы, сделал из этого брение и аккуратно приложил к правому оку партийного поэта, сказав: имеющий очи да видит. И как бы перенял из рук застывшего от восторга Завовулина трепетную лиру.
По-иному стал излагаться и эпизод на площади Маяковского, где при стечении жадных до искусства масс в разгар оттепели Померещенский читал у подножия памятника свои хрестоматийные строки:

Пусть мы неприятны гадам
и неведомы толпе –
После смерти нам стоять почти что рядом:
вы на «эМ», а я на «Пе»...

---

Башмак Эмпедокла - 1(Поэт Померещенский)

Вячеслав Куприянов
БАШМАК ЭМПЕДОКЛА

Героем сочинения Вячеслава Куприянова является литератор. Поэт Поме-
рещенский - собирательный образ оизвестногоп писателя, который в своих
произведениях руководствуется изменчивыми символами массовой информации.
Это такой писатель, которому опасно издавать собрание сочинений, так как
тотчас же выяснится, что никаких собственных мыслей Померещенский не
имеет, а если и имеет что-либо относящееся к психической и творческой
деятельности, то это по преимуществу впечатления от разного рода встреч
и столкновений то ли с людьми, то ли со странами. Поэтому весь текст ро-
мана о Померещенском составлен из разного рода ассоциаций, где литера-
тор-современник сталкивается то с историей словесности, которая его
удивляет, то со слухами, которые его нисколько не удивляют, то со всяки-
ми нелепицами, то с диковинными сенсациями, рассыпанными по всему прост-
ранству романа. Текст Вячеслава Куприянова смешной, ироничный, но отнюдь
не злой. Он представляет из себя как бы историю современной литературы в
кратком изложении ее сути.

Ю. В. Рождественский, академик Российской Академии образования, док-
тор филологических наук



БАШМАК ЭМПЕДОКЛА

Узкие средства у нас к познанью по членам
разлиты... и многое мысль притупляет...

Эмпедокл из Агригента
( 490 г. – 430 г. до н. э.)


...Я тоже чей-то башмак,
Я ощущаю Нечто, надевшее меня...

Андрей Вознесенский

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Мы отважились обратиться к академику Академии сетевой и сотовой словесности Померещенскому с просьбой дать нам что-нибудь новое для публикации на бумаге. К нашему радостному удивлению, писатель-лауреат нам ответил, а именно: он пишет в новых условиях на голландском языке. Возникающий таким образом текст вдвойне любопытен как для голландского, так и для русского читателя.
Академик Померещенский напомнил нам, что с голландским языком он ознакомился еще юнгой во время своих кругосветных плаваний, когда его особенно интересовало влияние голландской культуры на быт и нравы населения острова Цейлон.
В Голландию же его впервые занесло позже, когда в нашей отчизне случились перебои с сыром: сперва – и это понятно – вместе с Советским Союзом исчез советский сыр, затем, когда антисоветизм перекрасился в русофобию, исчез российский сыр, и, наконец, благодаря усилиям патриотов, было покончено и с голландским сыром, который особенно ценит Померещенский.
Господин академик послал нам посылку, где мы обнаружили рукопись неизвестного автора, все еще пишущего по-русски. Мы выражаем нашу признательность всемирно известному меценату за поддержку пусть незначительного, но все-таки отечественного дарования.
Нас обрадовало, что в центре этого повествования находится крупнейшая культурно-историческая величина всех времен и народов, то есть сам Померещенский,во всяком случае, человек, похожий на Померещенского
Мы публикуем это произведение, где жемчужиной первой величины является, безусловно, вступление, написанное самим героем данного произведения. Мы еще раз сердечно благодарим лауреата премии Золотой Мотылек, лауреата премий Гомера и Баркова, победителя международного гламурного конкурса «Красота спасает Мир-ХХI», матерого волка изящных искусств, бессменно стоящего в преддверии Нобелевской премии и все же нашедшего время откликнуться на нашу нижайшую просьбу о сотрудничестве.

Издательство с ограниченной ответственностью


ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО

Не знаю, что бы было, если бы меня не было. Так уж ведется, что без вступительного слова значительного лица не выйти в свет неизвестному сочинителю. С тех пор как я себя помню в литературе, я постоянно пишу таковые слова. Благодаря этому у нас возникла самая богатая в мире современная литература. Но у нас пока еще читателей больше, чем писателей, поэтому мне пришлось покинуть мою родную Сибирь. Наши сибирские морозы сделали невыносимыми мои каждодневные встречи с восторженными читателями. Мои земляки имели обыкновение при встрече со мной снимать свои шапки, при этом еще и разговор предлагали, как правило, неторопливый. Я привез с Аляски меховые наушники, они подключались к плееру, где была кассета с музыкой, на которую я должен был написать слова, чтобы они затем стали популярными. Земляки снимали передо мною свои собачьи и прочие шапки, я в ответ тоже, но у меня от этого не мерзли уши, а у них мерзли. От жалости к их ушам я и уехал в более теплые страны, но и там хожу в шапке, чтобы меня не сразу узнавали.
Однажды в поисках моей прародины Атлантиды я отправился с острова Крит, куда я был приглашен посетить пещеру Зевса,(к семейной жизни которого отношусь с особым уважением), на островок Санторин. В древности это вулканическое образование называлось Стронгили, что значит «круг», а древние славянские поселения в немецкой Северной Саксонии назывались «рундлинги», то есть «кружники», из этого я делал вывод, что и в глуши Средиземноморья ранее обитали славяне. Позже остров именовался Каллисти – «красивый», на старославянском «красный», и я хотел убедиться, взглянув на этот вулканический ландшафт, не стоит ли на вулканах и наша Москва, и не от этого ли южного уголка получила свое название Красная площадь в нашей столице? Я всегда находил, что во всем облике нашего Кремля есть что-то вулканическое. Во всяком случае, в себе я чувствовал гены древних атлантов.
И вот я взошел на борт многопалубного теплохода «Аполлон», я старался осторожно ступать по его трапам, чувствуя под ногами плоть моего личного бога. Все пассажирки мне уже казались Музами. Юг, юг всегда обнажает нечто возвышенное! Отвлекло меня только величественное зрелище исчезающей венецианской крепости в критском порту Ретимнон. Когда-то в крепости, конечно, были пушки, и они бы могли дать залп в мою честь! Не мудрено, что я размечтался, глядя на море, которое своей глубиной невольно напоминало мне меня самого в период акме, то есть творческой зрелости, как говорили древние греки… А теперь к делу. Когда мы приближались к архипелагу и проплыли малые острова, похожие на Сциллу и Харибду своими драконоподобными силуэтами, меня узнали две девушки-стюардессы, и подошли ко мне.
– Добрый день! – сказали они по-голландски. – Добрый день! – по-голландски ответствовал я. – Мы, кажется, не ошиблись, – продолжали девушки: – Вы как-то по-русски произносите «Добрый день!» – Вы не ошиблись, – подтвердил я, не меняя акцента. – Так Вы – Померещенский! – воскликнули обе на своем безукоризненном языке. – А как Вы меня узнали? – из вежливости поинтересовался я. Они переглянулись, и одна из них смущенно призналась: – Сейчас, хоть и середина октября, но все пассажиры в шортах, а Вы один в меховой шапке и в смокинге... Я рассмеялся и снял шапку: – Извините, я так загляделся на волны, в глазах моих рябит, я забыл, что беседую с дамами... И тут милые дамы поведали мне, что давно меня ищут, потому что во время одного из рейсов «Аполлона» на борту находился тоже, кажется, русский, ничем не примечательный и не говорящий по-голландски, да и по-гречески тоже, он сошел на берег в порту Тера на Санторине , сел на осла, и с тех пор его не видели, на «Аполлон» он не вернулся. Однако после него на «Аполлоне» была обнаружена рукопись, в которой по-русски из всех слов поняли только одно – мою фамилию, из чего и заключили, что написано по-русски. И теперь рукопись решили торжественно вручить мне. Я не отказался ее принять, я благоговею перед любой неизвестной рукописью, а вдруг это какая-то потерянная мной!?
В порту Тера я тоже сел на осла, чтобы подняться по зигзагообразному пути в город, который издали с моря казался красивой порослью грибов.( но не поганок, отнюдь, скорее добротных белых.
Я по дороге задумался, строились ли тамошние белые церковки по образцу русских печей, или печи в наших деревеньках воздвигались по подобию этих милых греческих святилищ? На осле я и вернулся на «Аполлон», который, как оказалось, построен был на верфи в Японии. Я задумался о Японии, горе Фудзи и компьютерах, из-за длительности моих раздумий я так и не ознакомился с рукописью в полном ее объеме, хотя и понял, что она обо мне. Я считаю себя не вправе скрывать от общества любые обо мне свидетельства, пусть даже самые вздорные. Естественно, я не несу никакой ответственности за художественный уровень этого очевидного вымысла и надеюсь, что никто не посмеет принять свидетельства этого автора за достоверные. Я, во всяком случае, не припомню встречи с этим человеком, но возможно, что он просто не оказал на меня должного впечатления.
Сопровождая это сочинение в печать, я оставляю все слова заблудившегося на осле автора на его совести, и полагаю, что, если у него есть совесть (не у осла, а у автора), то он обязательно отыщется и больше не будет отягощать меня своими рукописями.

Проф. др. Померещенский
Кижи – Ретимнон – Гераклион – Амстердам – Франкфурт-на-Майне – Лас-Палмас – Кунцево – Эдинбург – Кострома – Переделкино.




ПОЭТ ПОМЕРЕЩЕНСКИЙ

– Нет такого человека в природе, – зло сказал поэт Подстаканников, когда в телевизионном интервью его спросили, что он думает о поэте Померещенском.
– А если есть, – дополнил он, – то таковых, по крайней мере, двое!
Я долго не мог забыть эту таинственную фразу, прерванную, к сожалению, рекламой французского супа из крапивы. Чем дальше я удаляюсь во времени от своей замечательной встречи с Померещенским, тем больше событий оживает в моей памяти, которая несколько пострадала при свидании с великой личностью. Я еще спросил тогда:
– А как Вы относитесь к творчеству Вашего знаменитого коллеги Подстаканникова?
– Какой он мне коллега, – откликнулась личность. – «Под» стал знаменитым, написав многим настоящим, так сказать, знаменитостям письма, а потом, не получив ответа, опубликовав их. Мне он тоже писал. Но я ответил ему так, чтобы он постеснялся включать мой ответ в свои сочинения. Я написал ему следующее:
Дорогой Митрий Комиссарович!
Я получил Ваше нелюбезное письмо. Я его не читал, но оно мне понравилось. Вы хорошо пишете письма, но я пишу лучше. Лучше я напишу еще одно письмо, чем прочитаю Ваше. Вы приложили к письму Ваши многочисленные стихи. Я их не читал, но они мне понравились. Так как я все равно пишу мои стихи лучше Ваших, а главное короче, я лучше напишу несколько своих коротких, чем прочитаю одно длинное Ваше.
Пишите еще.
Ваш канд. наук Померещенский.
– Как! – воскликнул я, – почему же кандидат, Вы же доктор! – Я тогда был еще кандидат, – скромно ответил доктор. – Доктором я стал позже, когда написал докторскую диссертацию о творчестве Митрия Комиссаровича, я и защитил ее от тех, кто, так сказать, ничего не слышал об этом творчестве, а потому готов был подвергнуть его нападкам. Я там написал, что Митрий Комиссарович станет особенно популярным за полярным кругом. Почему за полярным, спросите вы. Потому, что понадобится целый полярный день, чтобы ознакомиться с подобным творчеством, а потом понадобится целая полярная ночь, чтобы отойти от мук сопереживания с этим, так сказать, творчеством.
– Диссертацию Вы защищали тоже за полярным кругом? – спросил я, а может быть, мне только сейчас кажется, что я спросил, но он тогда определенно ответил:
– Я бывал неоднократно за полярным кругом, как за северным, так и за южным, чтобы прочитать оттуда свежие стихи тем, кто будет видеть меня по телевидению, находясь, в отличие от меня, в тепличных, а не в экстремальных условиях. Меня везли туда на самолете, потом на санках, причем санки тоже везли мои читатели, а не собаки, так как собакам не нравилась моя шапка. Хотя некоторые породы собак – благодарные слушатели, – он посмотрел на меня с некоторой укоризной, как будто я собака не лучшей породы, и продолжал:
– Да, хороший когда-то был народ: комсомольцы, энтузиасты, романтики, диссиденты... А диссертацию я писал в одном из университетов Калифорнии, так как в Московском университете только удивились и сказали, что слыхом не слыхивали ни о каком Подстаканникове. Сейчас их интересуют, так сказать, другие темы, например, «Странствия Одиссея и пути первой русской эмиграции», или «Странствия Гулливера и пути третьей русской волны»...
Здесь я, кажется, не мог не вмешаться в его прямую речь и спросил, как же он на это не откликнулся, ведь он же прошел всеми этими путями.
– Да, я прошел этими путями, могу смело заявить, что маршруты Одиссея не пересекаются, так сказать, с направлениями Гулливера, а что касается третьей волны, то она и привела меня на тихоокеанское побережье американского континента. Там и приняли с восторгом тему Подстаканникова и Гомера.
Я ослышался, подумал я, при чем здесь Гомер и столпы нашего бывшего авангарда, но профессор тут же предупредил мое недоумение. Гомер, как известно из предания, был слеп. У Подстаканникова, напротив, слеп читатель. О Гомере спорят, сам ли он написал «Илиаду» и «Одиссею». Подстаканников все свое, так сказать, пишет сам, хотя некоторые другие столпы утверждают, что он списывает с безвестных опытов несправедливо забытого поэта Стаканникова. И последнее: Гомера мы знаем по переводам Жуковского и Вересаева, что только отдаляет нас от оригинала, а Подстаканников пишет на своем, ему родном и нам близком языке, а это приближает нас к оригиналу. Отсюда напрашивается вывод, так восхитивший моих калифорнийских оппонентов: Гомер абсолютно ни в чем не зависит от Подстаканникова, а Подстаканников ни в чем не повторяет Гомера. Но главное открытие: фамилия Подстаканников звучала первоначально как Пост-Стаканников, упрощение имени произошло в связи с закатом постмодернизма…
– Не может быть! – изумился я, - а я думал, упрощение в сторону народной этимологии. Народ в пост за стакан не берется…
– Все может быть, – заверил меня собеседник.
Я слушал, затаив дыхание. Вообразите себе человека довольно высокого даже тогда, когда он сидит, тонкого, даже когда на нем модный пиджак с широченными плечами, долголицего, почти безволосого, при этом то и дело, то снимающего, то надевающего меховую шапку на безволосую голову, у которого глаза были некогда серые, но от чтения стали красные – таков Померещенский. Не только шапку, но и очки при разговоре он то и дело меняет, вспоминая разные истории, связанные с приобретением или потерей очередных очков. По выражению усталых от чтения глаз можно различить, какие на нем очки: от близорукости или от дальнозоркости. Взгляд при этом старался бить в собеседника, что называется, без промаха.
– Да, Гомер, Гомер, – задумчиво произнес профессор. – Американцы на моей защите очень просили, чтобы я им еще что-нибудь рассказал о Гомере, ведь на защиту пришли знатоки не только русской, но и мировой, так сказать, литературы. Некоторые из них потом вспомнили, что видели в кино, как какой-то свинопас расстрелял из лука коварных женихов, как здорово, оказывается, это
и был Одиссей. Кстати, о литературных заимствованиях и влияниях, хотите, я попрошу Вас
и угадать, кто написал это?
Я согласился, он подмигнул мне, надел очки, в которых явно хорошо видел, и зачитал из огромной, переплетенной в крокодиловую кожу тетради:
...Я сижу у речки, у речки,
на том бережечке,
гуси-лебеди плывут,
чем дальше, тем больше они лебеди,
они улетают в далекие страны,
но как ни далек их путь,
редкая птица долетит
до середины течения
блестящей моей мысли...
Я сказал, что мог читать что-то подобное в прежних выпусках «Вашего современника», но кому это принадлежит, не припомню, поэтому полагаю, что написано это каким-то не по праву забытым крестьянским поэтом уже после отмены крепостного права, но еще до отделения Гоголя от России. Поэт пожал вставными плечами своего пиджака, достал еще одну тетрадь, обернутую в сафьяновый переплет, если я правильно понимаю, что такое сафьян. Он сменил очки на более темные и прочитал:
...Я сижу на берегу самого синего моря
на самой кромке прекрасного Крыма,
я свесил в великое море
мои босые ноги с наколкой –
«Мать-Земля, тебя не забуду»,
и глядит на меня сквозь всю Турцию Византия,
но сквозь мглу и туман веков
разглядеть не может...
Я предположил, что написано это, скорее всего в Коктебеле или в Ялте еще тогда, когда туда пускали писателей, то есть приезжим человеком, если не автором, то постоянным читателем (до седых волос) журнала «Юность», происхождения сочинитель люмпен-пролетарского, и хотя он явно не заканчивал славяно-греко-латинскую академию, но для прохождения дальнейшей учебы, возможно, прибыл с каким-нибудь обозом. Сочинитель взглянул на меня почти сердито, снял пиджак и очки и как-то смущенно, уже без пафоса зачитал из тонкой клеенчатой (я имею в виду переплет) тетрадки:
...Я сижу между Лос-Анджелесом и Сан-Франциско,
свесив в тихий великий океан
мои утонченные, умом необъятные ноги,
которые меня довели досюда, где
киты бьют хвостами по американской воде,
волоча в своих грустных глазах нашу Камчатку,
они такие тихие в великом и такие великие в тихом,
что не могут объять своим грустным взором,
где кончается Америка и начинаюсь я...
Я сначала подумал, что это перевод какого-нибудь американского бывшего большого друга русской словесности, но переведено это довольно неуклюже, особенно там, где встречаются скрытые цитаты. Это мог бы быть кто-нибудь из наших уже забытых пара-парафразистов, переехавших в последнее время на другой материк в поисках романтики, потерянной в родных условиях. Видя мое замешательство, великий экспериментатор не стал меня допрашивать, а просто взял некое подобие блокнота величиной со спичечный коробок, раскрыл его и почти запел:
...Я сижу одиноко на полной луне,
словно белый заяц на белом снегу,
я стряхнул с моих ног прах земли
в ядовитую лунную пыль,
подо мною коты на земле
назначают кошкам свиданья,
а собаки в моей милой деревне
лают-лают на меня, достать уже не могут –
собаки всех стран, присоединяйтесь!
Чтобы не выглядеть полным недотепой, я решил назвать хоть какое-то литературное имя, и назвал: поэт Гурьбов, основатель столпизма, нового стоячего течения; когда один читает в середине толпы, а остальные – толпа, столпились вокруг и слушают, причем те, кто сзади читающего, слышат хуже, но все-таки слышат кое-какие обрывки, они эти обрывки пытаются соединить в новые речевые узлы, так возникает эхо позади столписта, это эхо нарастает и создает фон, а все вместе записывается на пленку и продается как синтез поэзии и хорового искусства.
– Гурьбов? – возмутился читающий. – Гурьбов никогда не додумается сесть на Луну! И никто из столпистов, они все, так сказать, приземленные.
– А эхо? – догадался я возразить. – Если не сами столписты, то эховики могут додуматься. Тем более что луна по-украински «эхо». Да, эхо, добавил я, поймав недоуменный взгляд.
– Вы хотите сказать, что Украина далека от нас, как луна, – съязвил Померещенский, – или что она только, так сказать, наше эхо? Осторожнее, ведь я тоже украинец!
– Упаси Господь! – перепугался я.
– Ну, Господь помилует, – утешил меня украинец. – А теперь последнее. Ясно, что вы ничего не понимаете в изяществе!
И тут он вынул свиток, сдул с него пыль (лунную?), развернул:
...Я сижу беспокойно на остром
луче Сириуса, надо мною
воздвигают египетские пирамиды,
ко мне простирают незримые руки
жрецы, еще не забальзамированные фараоны,
я спускаю к ним, я запускаю к ним над собой
по лучу звезды клинописные указания –
как готовить себя к посещению вечности,
не минуя мгновенной встречи со мной...
Какая-то смутная догадка забрезжила во мне, и я напряг свою память. Я старался припомнить, где я читал что-то про Сириус:
– Лукавые происки властителей и преобладающих классов сделали то, что земля обращалась около солнца. Это невыгодно для большинства. Мы сделали то, что земля будет обращаться отныне около Сириуса!
Я замолчал, а писатель тут же, продолжая мою цитату, (вот это память!) завопил: – Прогресс нарушит все основные законы природы!!! Как я тронут: вы слышали о Константине Леонтьеве, это мой самый любимый Константин после Циолковского. А я, где бы ни был, я всегда в себе несу цветущую сложность, хотя в иных странах меня легче понимают и принимают, когда я напускаю на себя вторичное смешение и упрощение... И обожаю цветущий Крит за то, что там Леонтьев проучил француза, обидевшего нашу отчизну. Я был бы рад вернуться на Крит нашим консулом, вослед Леонтьеву, откуда тот, несомненно, привез идею цветущей сложности. Правда, цветение осталось на Крите, а сложность – в России. Грядущий консул смотал свиток и признался:
– Вы могли бы догадаться, что все стихотворения мои. По восходящей: от первоначальной простоты к цветущей сложности.
Здесь я вынужден попросить прощения у читателя, ибо передал эти замечательные стихи по памяти, а это лишь бледный пересказ, кажется в них даже были рифмы. Мне так и не удалось разыскать, где они были напечатаны. А их автор вещал дальше, пряча в стол свиток:
– Когда писали на свитках, знание было тайным, свернутым, темным, потому столь загадочна история древнего Египта, а время было непрерывным и замкнутым, и Земля вращалась вокруг Сириуса, откуда пошла вся наша цивилизация. В Китае, где писали на открытой бумаге, время находилось внизу, на обратной стороне листа, и будущее уже заключалось в прошлом, исключая, так сказать, идею прогресса. Небо, являясь отражением исписанного иероглифами листа, нависает над землей китайским календарем. Читают от конца к началу, как бы перебираясь из настоящего в историю, поэтому особенно почитают все традиционное. А в Европе появление книг сделало время прерывистым, пространство дискретным, возникли и стали разлагаться атомы, история пошла скачками, ведь книгу можно, не то, что свиток, раскрыть случайно на любом месте, вот вам, так сказать, и революции! А мы между Западом и Востоком оказались оригинальны потому, что книги имели, но не всегда раскрывали. Правда, однажды раскрыли известный вам «Капитал» не на том месте… Ух, как капитал нам за это мстит! Даже я несколько обеднел…
Я хотел было добавить, что и «Диалектику природы» мы открыли не на том месте, реки собирались поворачивать в разные стороны. Но я промолчал, внимая владельцу свитков и книг и вспоминая, как порою и в собственной судьбе случается открывать не ту книгу и не на том месте. Один мой добрый школьный приятель все время натыкался на книги о беспризорниках, которые обязательно становились крупными учеными. У него были математические способности, но он вырос в мирной семье и постеснялся идти в науку, пошел в искусство. Позже я его встретил, тот с сожалением сказал, что и в искусстве – сплошные беспризорники, но не с детства, а уже в зрелом возрасте.

---

Пауль Целан, Вода и огонь (Wasser und Feuer)

ВОДА И ОГОНЬ

Я в башню тебя заточил и слово вымолвил тисам,
брызнуло пламя из них на твое подвенечное платье.

Ночь светла,
ночь светла, зачинщица наших сердец,
ночь светла!
Ее свет заходит за море,
будит луны в заливе и ставит на скатерти пены,
смывая мне с них времена.
Оживи серебро, стань чашей, ковшом, как ракушка!

Скатерть время полощет к часу от часу,
ветер полнит сосуды,
море пищу выносит:
блуждающий глаз, оглушенное ухо,
рыбу, змею.

Скатерть время полощет к ночи от ночи,
надо мной проплывают флаги народов,
люди рядом со мной гребут в гробах к берегам,
и подо мной, как в Иванов день, звездит и небесит!

И я взгляд поднимаю к тебе,
солнцепламенной:
вспомни время, когда вместе с нами ночь всходила на гору,
вспомни время,
вспомни, что я был тот, кто я есть:
мастер застенков и башен,
тисов дыхание, брошенный в море гуляка,
слово, в которое выгоришь ты.




Wasser und Feuer

So warf ich dich denn in den Turm und sprach ein Wort zu den Eiben,

draus sprang eine Flamme, die maЯ dir ein Kleid an, dein Brautkleid:

Hell ist die Nacht,
hell ist die Nacht, die uns Herzen erfand
hell ist die Nacht!

Sie leuchtet weit ьbers Meer,
sie weckt die Monde im Sund und hebt sie auf gischtende Tische,
sie waescht sie mir rein von der Zeit:
Totes Silber, leb auf, sei Schuessel und Napf wie die Muschel!

Der Tisch wogt stundauf und stundab,
der Wind fuellt die Becher,
das Meer waelzt die Speise heran:
das schweifende Aug, das gewitternde Ohr,
den Fisch und die Schlange –

Der Tisch wogt nachtaus und nachtein,
und ueber mir fluten die Fahnen der Voelker,
und neben mir rudern die Menschen die Saerge an Land,
und unter mir himmelts und sternts wie daheim um Johanni!

Und ich blick hinueber zu dir,
Feuerumsonnte:
Denk an die Zeit, da die Nacht mit uns auf den Berg stieg,
denk an die Zeit,
denk, dass ich war, was ich bin:
ein Meister der Kerker und Tьrme,

ein Hauch in den Eiben, ein Zecher im Meer,
ein Wort, zu dem du herabbrennst.

---

Безработные часовщики

***

Безработные часовщики вышли
на остановку времени с боями
встали часы с боем механически
остановились механические часы
полегли настольные часы настенные
часы пали смертью храбрых рухнули
башенные часы вместе с башнями
где были заточены приговоренные
к пожизненному заточению матерые
убийцы времени по карману ударили
карманные часы наручные превратились
в на ручники на поддержку безвременно
безработных часовщиков бросились толпы
безнадежно безденежных и одиночные
группы бессребреников на подавление
бунтовщиков были направлены регулярные
части вооруженные острыми часовыми
минутными и секундными стрелками
на их пустых знаменах
было написано время — деньги

---

Герман Гессе. Синий мотылек

ГЕРМАН ГЕССЕ (1877 – 1962)

МОТЫЛЕК

Вот мотылек синий,
Легкий халиф на час,
Перламутровый иней,
Вспыхнул, мигнул, погас.

Так же в мгновение ока,
Меня поманив легко,
Счастье пришло издалёка
И ушло далеко.


BLAUER SCHMETTERLING


Fluegelt ein kleiner blauer
Falter vom Wind geweht,
Ein perlmutterner Schauer,
Glitzert, flimmert, vergeht.

So mit Augenblicksblinken,
So im Vorueberwehn
Sah ich das Glueck mir winken,
Glitzern, flimmern, vergehn.

---

Георг Тракль, Сон

Проклятье темным ядам,
Белый сон!
Этот самый странный сад
Дремлющих деревьев,
Он полон змей и бабочек ночных,
Мышей летучих, пауков.
Странник! Ты здесь теряешь тень,
В огне заката,
Она ночной корсар
В соленом море мрака.
Взлет белых птиц на кромке ночи
Над руиной стальных
Городов.

DER SCHLAF

Verflucht ihr dunklen Gifte,
Weisser Schlaf!
Dieser hoechst seltsame Garten
Daemmernder Baeume
Erfuellt von Schlangen, Nachtfaltern,
Spinnen, Fledermaeusen.
Fremdling! Dein verlorner Schatten
Im Abendrot,
Ein finsterer Korsar
Im salzigen Meer der Truebsal.
Aufflattern weiЯe Voegel am Nachtsaum
Ueber stuerzenden Staedten
Von Stahl.

---

Дети стали рождаться...

***

Дети стали рождаться
С ружьишками вместо рук
Детские коляски напоминают тачанки
Родители выкатывают детей на свежий воздух
Младенцы то и дело постреливают
В случайных прохожих

Средства массовой информации
Ведут бесконечные ток-шоу:
Что кончится раньше
Патроны у детишек
Или случайные прохожие

А дети растут
И случайностей все меньше

---

R.M.Rilke, Теперь пришли бы времена богам...

***

Теперь пришли бы времена богам
покинуть ими обжитые вещи
и стены моей комнаты раскрыть,
как новые страницы. Только ветер,
разбуженный листанием таким, перевернет
пласт воздуха, возделывая поле
для нового дыханья. Боги, боги!
Вы завсегдатаи, заснувшие в вещах,
вы весело встаете, умываясь
в колодцах наших снов, переливая
блаженное свое отдохновенье
в ту полноту, что кажется нам жизнью.
Пусть это утро будет вашим, боги.
Мы повторяемся. Но вы всего источник.
Мир с вами бодрствует, и блеск начала
во всех разломах наших неудач…




***

Jetzt wдr es Zeit, dass Goetter trдten aus
bewohnten Dingen…
Und dass sie jede Wand in meinem Haus
umschluegen. Neue Seite. Nur der Wind
den solches Blatt im Wenden wuerfe, reichte hin,
die Luft, wie eine Scholle, umzuschaufeln:
ein neues Atemfeld. Oh Goetter, Goetter!
Ihr Oftgekommenen, Schlaefer in den Dingen,
die heiter aufstehn, die sich an den Brunnen,
die wir vermuten. Hals und Antlitz waschen
und die ihr Ausgeruhtsein leicht hinzutun
zu dem, was voll scheint, unserm vollen Leben.
Noch einmal sei es euer Morgen, Goetter.
Wir wiederholen. Ihr allein seid Ursprung.
Die Welt steht auf mit euch, und Anfang glaenzt
an allen Bruchstelln unseres Misslingens…

Muzot, Mitte Oktober 1925 Мюзо, середина октября 1925

---

Cимфония стула, opus 74

СИМФОНИЯ СТУЛА, ОПУС 74

Анданте

Скрип
Скрип стула
Скрип стула под гнетом
Усталого тела
Скрип дубового стула
Скрип плетеного стула
Скрип и сказки венского стула
Скудный скрип стула в столовой
Когда садится за стол голодный
Скрип стула схожий со стоном
Когда встает со стула сытый
Скрип стула в столице
Слышимый в ста соседних странах
Последний скрип электрического стула
Скрип черта в стуле

Аллегро

Стук
Стук стула
Стук стула со смаком
Стук стула об пол одной ножкой
Стук стула всеми четырьмя ногами
Стук сталкивающихся стульев
До начала спектакля в оркестровой яме
Стук спинки стула сбитого с ног
Растерявшимся растяпой
Постылое постукивание по стулу пальцами
Засидевшегося заполночь гостя

Финал, крещендо фуриозо

Свист!
Свист стула
Летящего на все четыре стороны света
Свист стула в тоске
По замыслу сделать вместо стула скрипку
Свист!
Удар!
Еще удар!
Удар летящего со свистом стула
По застоявшейся тупой голове

---

изобретения -2

Мы научились моделироватеь море -
призматический прозрачный ларь
на дне которого раковины катушки
излучают электромагнитные волны
бьющие в усилительные мембраны
как в панцири гигантских крабов

а вот эти извивающиеся спруты
заодно служат для протирки аппаратуры
нажмите кнопку плыть - и вы плывете
нажмите кнопку нырять - и вы ныряете
выныривание обеспечивается автоматически
вы также можете вызвать на себя акулу или ската
можете устроить штиль или поднять бурю
можете утопить вражескую подлодку
и дождаться когда станут скелетами чужие матросы

все это море совсем недорого стоит
если вложить в него средства всех
желающих отдохнуть на его побережье
а в рассрочку можно приобрести еще
необитаемый остров с моделью робинзона
который во время ваших материковых занятий
будет следить как за островом так и за морем
а затем и за вами пока из вас не получится
скорее всего по субботам модель пятницы
и вас ежедневно будут спасать от людоедов
позволяя выживать в блаженном ожидании
космического корабля на домашнем горизонте

---

изобретения - 1

Каких мы только не имеем изобретений
например дни
уже вовсе не должны начинаться
рассветом и завершаться закатом
они просто выдаются
не солнечными или пасмурными
а виде гладких прозрачных дисков
к ним можно прильнуть глазами
и различить солнце
от долгого вглядывания может пойти дождь
к ним можно прильнуть носом и учуять
куда дует ветер
прильнуть ухом и услышать
последние известия
и уже не нужно думать о насущном хлебе
перевернул пластинку и день прожит
а можно сразу приобрести 2 или 3 пластинки
сложить их вместе и пережить сразу
беззаботно двойное или тройное сиянье

- а можно добыть сразу год или эпоху
истратить свой век
перевернуть
и начать сначала
и почувствовать себя среди бессмертных
как дома?

- это дело последующих изобретений
сложность в том что необходимые для этого ночи
находятся еще только в стадии разработки
мы еще не умеем скатывать их в клубки и свитки
но чем больше дней мы вам проденем
сквозь звездное решето очередной ночи
тем шире ночь
распахнет свои крылья над нами

но пусть вас это все не тревожит
ведь вы все равно по ночам спите
и во снах вы все также видите
свои дни
а не ночи

---

К "Отчету о выступлении российских писателей на Лейпцигской книжной ярмарке" (Елена Рышkoва)

Начну с того, что моя всуе упомянутая книжка называется «Медведь пляшет». «Медведи пляшут» - было бы добрым названием для заграничной статьи о «русских на книжной ярмарке. И все-таки расскажу, как я туда попал, на ярмарку и в престижный список участников.
Поскольку у меня вышла итоговая работа под неопределенным названием «Зарубежная поэзия в переводах Вячеслава Куприянова», где были исключительно мои переводы с немецкого, я решил, что мне есть что показать немцам на их очередной ярмарке. Но мне сообщили официально, что Россия никакого участия в Лейпцигской ярмарке не принимает.
И тут мне повезло, как раз вылез из берлоги мой «Медведь», и немецкий издатель пригласил меня на чтения в Лейпциг. За день до вылета я позвонил Полякову и с удивлением узнал, что он тоже будет на ярмарке. По какому поводу я уточнять не стал, поскольку сам Поляков в это время катался на лыжах. Подумал, все равно там увидимся.
В аэропорту Внуково я пришел в тихий ужас, обнаружив, что лечу одним рейсом с господином В.Сорокиным.
И уже в Лейпциге оказалось, что здесь обширная русская программа. Слава Богу, без Сорокина, который, видимо, прибыл по более важному делу.
Возможно, здесь это никого не заинтересует, но замечу, что своей Антологией мне там никого заинтересовать не удалось, хотя ее мельком показали по телевидению.
А теперь некоторые заметки к увиденному, услышанному и прочитанному
«О ключевом лице русского концептуализма Льве Рубинштейне…» Речь шла о проблемах массовой и элитарной культуры. Полякова возмутило, что Рубинштейна профессор Майер обозначил как «поэта», и он стал пытать бедного профессора, требуя прочесть хотя бы строчку из этого автора, на что профессор пролепетал наконец – «Мама мыла раму», а затем и вообще признался, что он вырос в Америке. Рубинштейн выпущен в Германии в аккуратном деревянном ящичке со всеми карточками внутри, но из публики мало кто видел этот ящичек. Естественно, мало кто понимал, о чем сыр-бор.
Немного об элитарности в немецком понимании. У нас и сегодня выдающиеся представители культуры любят вспоминать, как они в мрачные советские времена на своих кухнях вели свои смелые разговоры. На некоторых таких кухнях в свое время побывали некоторые слависты. Так появилась кухонная литература, которая, будучи разрешенной, стала именоваться элитарной.
Автор заметки (см. выше) массовой литературой считает русскую классику.
На Франкфуртской книжной ярмаке (2002) лауреат государственной премии России Ирина Прохорова объяснила немцам, что русская классика играла в своем 19 веке ту же роль, что телевидение сегодня…

«Профессор Хольт Майер привел в пример прозу Владимира Сорокина «Месяц в Дахау» как пример литературного преобразования идеи немецкого осознания своего националсоциалистического прошлого».
Для немецких славистов, это надо понимать, не только для нашей Хакамады, Сорокин – это «ихнее все». Поляков правильно возмутился, ведь речь о той Великой войне, которая для нас все еще «Отечественная». Астафьева – о войне – у них нет, а вот Сорокин есть, открыл немцам на их же войну глаза!
Осмелюсь повторить: «пример литературного преобразования идеи немецкого осознания…»
Немножко потопчусь на этом месте. Вообще спорить с немецкими славистами (не только с ними) нельзя. Они не спорят. Они говорят в смысле постмодернистского сознания, вы, возможно, правы, но мы все равно правее. Нам виднее. Но мы иногда готовы вас послушать, чтобы с вами не согласиться. На возмущение Полякова Майер и ткнул «русских» в их «советский гимн», по старой советской логике – «зато у вас негров линчуют». Часть публики на этот аргумент ответила рукоплесканием, что опять-таки возмутило Полякова. Не понимает Поляков, что немцев надо спрашивать, под какой гимн навытяжку стоять! «Куда менее поэтический текст», черт знает что, старый, значит, оставить?
А теперь все-таки, что нового сказал Сорокин немцам об их войне. Об этом у них говорится так: Сорокин освободил немцев от чувства вины за уничтожение евреев во Второй мировой войне. Возможно за это он и стал лауреатом министерства культуры Германии. Однако попробуйте об этом сказать в той же дискуссии!
Не в этом ли «большое культурное различие между Россией и Европой», которое, согласно заведующей фрау Михоэлс, «следует преодолевать»?
И далее в статье – «Это особенно остро смотрится на фоне огромных плакатов с изображением Сталина, что будут размещены в Москве ко Дню Победы 9 мая».
Вот, еще только «будут размещены» (будут ли?), а уже на их фоне что-то смотрится…

«Стало очевидным то, что литература в России переняла на себя большую часть просветительской миссии контролируемой (контролируемых) государством массмедиа.
Откуда это так стало? Где эта «миссия»?
И где государства не контролируют масс-медиа? К тому же плохо контролируют.

Что читать нужно Льва Толстого, предложила славист Татьяна Михэлис.

«Сумбур вместо музыки» в немецких головах. Я бы для них еще и Жданова повесил.

---

Rose Auslaender, Приглашение

На столе
Яблоки и вино
Цветы хрупкого цвета

Ты приглашен

Я живу в доме
Номер ноль

Аромат написан Моне
Яблоки созрели у Сезанна
Вино в бутылке из моря

Я повторяю
Ты приглашен от всего сердца



Einladung

Auf dem Tisch
Aepfel und Wein
Blumen zerbrechliche Farben 

Du bist eingeladen
Ich wohne im Haus
Nummer Null

Den Duft malte Monet
Aepfel gereift bei Cezanne
den Wein brachte die Flaschenpost

ich wiederhole
du bist herzlich eingeladen

---

R.M.Rilke, Ты всюду здесь...

***

Ты всюду здесь и переполнен всеми
вещами, для которых я, как брат;
в ничтожно малом зреешь ты, как семя,
в великом ты величием богат.

Вот таинство неизмеримой мощи,
ее запас во всем распределен:
ветвится корень, не теснятся рощи,
и веет воскресением из крон.


***

Ich finde dich in allen diesen Dingen,
denen ich gut und wie ein Bruder bin;
als Samen sonnst du dich in den geringen
und in den grossen giebst du gross dich hin.

Das ist das wundersame Spiel der Kraefte,
daЯ sie so dienend durch die Dinge gehn:
in Wurzeln wachsend, schwindend in die Schaefte
und in den Wipfeln wie ein Auferstehn.

---

R.M.Rilke, Еще почти безмятежно ...

Еще почти безмятежно это с-тобой-пребыванье…
Но уже через год, с подросшей, это станет уже для кого-то,
кто тебя замечал, означать бесконечность:
быть с тобой!

Разве время ничто? Внезапно оно превратит
в чудо тебя. Даже руки твои
вчера еще самой тебе в тягость, кому-то,
кого еще ты не знаешь, вдруг обещают
страну, которой он и не знал. Страну и грядущее.

К тебе, как в Сант-Яго ди Компостелла,
будет готов он идти долгим трудным путем,
все покинув. Так охватит его
стремленье к тебе. Само это стремленье
целью будет казаться. Он едва ли надеется
сердце унять, которое прибывает.

Вдруг в восторге ты вытеснишь из своей груди
чуть больше майского воздуха, это станет его дыханьем,
это вытесненное, наполненное тобой.

Мюзо, начало июня 1924

***

Noch fast gleichgueltig ist dieses Mit-dir-sein…
Doch ueber ein Jahr schon, Erwachsenere, kann es vielleicht dem Einen,
der dich gewahrt, unendlich bedeuten:
Mit dir sein!

Ist Zeit nichts? Auf einmal kommt doch durch sie
dein Wunder. Dass diese Arme,
gestern dir selber fast laestig, einem
den du nicht kennst, ploetzlich Heimat
versprechen, die er nicht kannte. Heimat und Zukunft.

Dass er zu ihnen wie nach Sankt-Jago di Compostella,
den haertesten Weg gehen will, lange,
alles verlassend. Dass ihn die Richtung
zu die ergreift. Allein schon die Richtung
scheint ihm das Meiste. Er wagt kaum,
jemals ein Herz zu enthalten, das ankommt.

Gewoelbter auf einmal, verdraengt deine heitere Brust
ein wenig mehr Mailuft: dies wird sein Atem sein,
dieses Verdraengte, das nach dir duftet.

Muzot, Anfang Juni 1924

---

R.M.Rilke, Как если бы в Судный день...

***


Как если бы в Судный день вырвались мертвые
из объятий земли, и опустевший шар,
ими покинутый вдруг, в небесах растаял —:
так же ныне живые рушатся в недра земли,
и отягченная ими, на дно вселенной земля идет,
в тину тысячелетий, где судьбы еще —
немо с тупым взглядом рыб —
холодно сходятся. Где из бутонов своих,
как водяные анемоны,
ярко раскрываются раны, и теченье само
щупальца чудовищного моллюска
сводит к добыче. Там известь скелета
расцветает бледным кораллом,
и застывший заживо ужас безмолвно ветвится.

Сентябрь 1914

***

Fast wie am Jungsten Tag die Toten sich reiЯen
aus der Umarmung der Erde, und der erleichterte Ball
hinter ihnen empor sich in die Himmel verliert —:
so fast stьrzen sich jetzt diese, die leben, ins Erdreich,
und die beladene sinkt, die Erde, zum Weltgrund
in der Jahrtausende Tang, wo die Schicksale noch —
stumme mit stumpfem Fischblick —
kalte Begegnungen haben. Wo aus Rцhren hervor,
wie See-Anemonen,
prachtvoll die Wunden erblьhn, und dem furchtbaren Pulp
selber die Stroemung den Tast-Arm
an das zu Fassende traegt. Da bildet
aus dem gebeinernen Kalk sich die blasse Koralle
starrlebendigen Grauns, die sich schweigend verzweigt.

September 1914

---

R.M.Rilke, Предчувствие весны

Сникла жесткость. Словно просветленье
снизошло на обнаженный луг.
Речь ручья сменила ударенье.
Нежность вдруг

заняла несмело окоем,
и дороги прочь пошли из дома.
И не скрыть, как приняла истома
выраженье в дереве пустом.

20 февраля, 1924


VORFRUEHLING

Haerte schwand. Auf einmal legt sich Schonung
an der Wiesen aufgedecktes Grau.
Kleine Wasser aendern die Betonung.
Zaertlichkeiten, ungenau,

greifen nach der Erde aus dem Raum.
Wege gehen weit ins Land und zeigens.
Unvermutet siehst du seines Steigens
Ausdruck in dem leeren Baum.

Muzot, gegen den 20. Februar 1924

---

Время Светa

Дар садов и озер –
Время восхода.
Свет – освещенный простор,
Совесть, свобода.

Все это в сердце. И свет
Славен заветом.
Дерево, озеро – след
Ставшего светом!

Будущий свет заключен
В утлых скорлупах.
Прахом становится он
От прикосновения глупых.

Мудрый может извлечь
Свет без изъяна.
Вечный источник – речь
Без лукавств и обмана.

Строго выращивай сад.
Веруй в призванье.
Слушай, когда говорят.
Молви в молчанье.

Думай думу один,
Но поделись со всеми.
Плод вершин и глубин –
Светлое время.

---

Oзерo Cвета

Тени растут. Но на их расход
Не бесконечна смета.
Каждый от дерева света идет
К озеру света.

В светлом пространстве изобрети
Парус и лодку!
Чтоб в неизведанное войти,
Сделай находку!

В озере света спрятан рассвет,
Скрыты закаты.
Происхождением звезд и планет
Глуби чреваты.

Берег в исходе сияющих вод,
В жажде посадок.
Вырасти дерево, будет и плод
Светел и сладок.

Будет зима, и весна через край,
Будет и лето,
Будет и время сбирать урожай
С озера света.

---

Дерево Cвета

Где бы ты ни был, везде
Счастья примета:
Видишь в вечерней воде
Дерево света?

Взор подними и прищурь:
Корни – светила.
Не потускнела лазурь,
Даль не остыла.

Нет и не будет потерь,
Только слиянья.
Утром очнись и измерь
Бездну сиянья!

Кроной распахнут восход,
Листьям просторно.
Дерево света растет,
В нас его зерна.

Нет и не будет обид.
Сердце согрето,
Если в душе шелестит
Дерево света!

---

ЮСТИНУС КЕРНЕР (1786 – 1862)

JUSTINUS KERNER (1786 – 1862)
DIE AEOLSHARFE IN DER RUINE

In des Turms zerfallner Mauer
Toenet bei der Luefte Gleiten
Mit bald fast zerrisnen Saiten
Eine Harfe noch voll Trauer.

In zerfallner Koerperhuelle
Sitzt ein Herz, noch halbbesaitet,
Oft ihm noch ein Lied entgleitet
Schmerzreich in der Naechte Stille.


ЮСТИНУС КЕРНЕР (1786 – 1862)

ЭОЛОВА АРФА ПОЮЩАЯ В РУИНАХ

Пробежит среди развалин
ветер по незримым струнам,
Зазвучит при свете лунном
голос, нежен и печален.

Так бывает и со мною,
сердце в теле еле бьется,
но – порыв, и песня льется,
боль излив порой ночною.

---

Р. М. Рильке - Нас непременно чуждое влечет...

ПОСВЯЩЕНИЕ ФРОЙЛЯЙН ХЕДВИГ ЦАПФ

Нас непременно чуждое влечет:
деревья, все во власти вырастанья,
забвенья чьи-то, не-про-нас-молчанья —
но только так замкнется оборот,

который нас к себе же возвратит,
в свое святое от всего чужого.
О вещи, в звездах ищущие крова!
Вас краткость жизни нашей не стеснит...



FUER FRAEULEIN HEDWIG ZAPF

Wir wenden uns an das, was uns nicht weiss:
an Baeume, die uns traumvoll Uebersteigen,
an jedes Fuer-sich-sein, an jedes Schweigen —
doch grade dadurch schliessen wir den Kreis,

der ueber alles, was uns nicht gehoert,
zu uns zurьck, ein immer Heiles, muendet.
O dass ihr, Dinge, bei den Sternen stuendet!
Wir leben hin und haben nichts gestoert...

---

Герман Гессе - Летняя ночь

ЛЕТНЯЯ НОЧЬ

С притихших крон капель после дождя,
И лунный свет прохладно благосклонен,
Река, свой след во мраке не найдя,
Уходит в шум, и отзвук монотонен.
Теперь собаки не дадут уснуть.
Мерцают звезды за ночной вуалью.
О сердце, как на этот бледный путь
Тебя влечет непостижимой далью!

SOMMERNACHT

Die Baeume tropfen vom Gewitterguss,
Im nassen Laub glaenzt Mondlicht kuehlvertraut,
Vom Tal herauf der unsichtbare Fluss
Toent dunkel her mit ruhelosem Laut.

Jetzt im Gehoefte schlagen Hunde an –
O Sommernacht und halbverhangene Sterne,
Wie reisst es mir auf eurer bleichen Bahn
Das Herz hinaus in Reiserausch und Ferne.

---

Герман Гессе - Снег

СНЕГ

Если снег на этот лес, на сад
Наведет свой призрачный покров,
То миры усталые поспят
И проснутся в лучшем из миров.

Если плоть уходит навсегда,
Вы легко примите эту весть!
Беглый облик сгинет без следа,
Суть была и нерушима есть.

SCHNEE

Wenn der Schnee auf Wald und Garten fдllt,
Ist es nu rein leichtes Ruhedach,
Unter dem ermuedet diese Welt
Eine Weile schlaeft. Bald wird sie wach.

Wenn der Tod mir Blut und Glieder stillt,
Sprecht mit Laecheln euer Trauerwort!
Still in Truemmer sinkt ein fluechtig Bild;
Was ich bin und war, lebt fort und fort.

---

Август фон Платен (1796-1835) Газель

***.

Постигни как благую цель отечество свое!
Цени превыше всех земель отечество свое!
Купец из Персии, придя в чужие страны, говорит:
Доставлю лучший груз отсель в отечество свое.
Когда восточный соловей восторженно поет,
Свою он хвалит колыбель, отечество свое.
Весной восходит первоцвет, за ним цветы другие,
Я первую принес газель в отечество свое!


***

Auf, und nicht laenger dich verhehle dem Vaterland!
Entgegenschwillt ja deine Seele dem Vaterland!
Der Perserkaufmann, was er sammelt, er bring’s zurueck
Auf schwerbeladenem Kamele dem Vaterland;
Die Nachtigall, die Parsi singet, gewannst du lieb,
Sie singt ja mit verwandter Kehle dem Vaterland;
Schneegloeckchen gehn, erscheinen Blumen, den Blumen vor:
Verkuende mich indes, Ghasele, dem Vaterland!

---

Клопшток, Катание на коньках

ФРИДРИХ ГОТТЛИБ КЛОПШТОК (1724 – 1803)

КАТАНИЕ НА КОНЬКАХ

Вечная ночь укрыла от нас
Открывателей имена!
Мы используем то, что открыл ваш дух.
Но довольно ли славы воздали вам?

Известен ли тот отважный муж,
Что первым на мачте парус воздел?
Да будет вечной слава того,
Кто ногам нашим крылья дал.

Не достоин ли бессмертия тот,
Кто здоровье дал нам и восторг,
Каких не знал даже быстроногий конь,
Даже сам вольнотекущий Рейн?

Бессмертно отныне имя мое,
Ибо я научил проворную сталь
Танцевать! В легком полете кружит она,
Обнажая свою красоту.

Ты знаешь каждый манящий звук,
Так мелодию танцу дай!
Пусть луна и лес слушают стали звон,
Созерцая воздушный бег!

Юноша, пусть ледяной котурн
В танце блестит, покорясь тебе.
Теплый оставь камин, спеши сюда,
Где нас ждет ледяной кристалл!

Блеск его скрыла морозная мгла,
Как нежно зимний день
Освещает озеро! Ночь над ним,
Точно звезды, роняет снег.

Как молчит вокруг белизна полей,
Как звенит путь в молодой мороз.
Тебя выдает звук котурнов твоих
Когда ты, беглец, покидаешь меня!

У нас есть что выпить и чем закусить,
Плоды полей и плоды садов,
Зимний воздух пробуждает в нас аппетит,
А крылья на ногах – вдвойне!

Ты на левой кружись, а я
На правой опишу полукруг;
Повторяй движенья за мной,
Вот так! Теперь лети вперед!

И мы кружимся за кругом круг,
А берег все дальше и дальше от нас.
Не дурачься! Это место не нравится мне,
Пусть даже сам Прайслер его рисовал.

На острове смех – не слушай его.
Там резвятся неопытные бегуны.
Туда не проложен еще санный путь,
Еще сети не убраны из подо льда.

Все слышит ухо твое, так услышь,
Как голос смерти звучит над водой.
Как звучат эти жалобы, когда мороз
Рассекает озеро на милю вдаль.

Назад! Не дай мерцающему пути
Увлечь тебя в свою белизну.
Там, где дремлют глубины вод,
Могут таиться полыньи.

Из этой незримой чуть слышной волны,
Как тайны источник, сочится смерть.
Ты туда соскользнешь легко, как листок,
И найдешь там, юноша, гибель свою.

---

Вильгельм Леман. Еще не прошло...

Повтори скорей, кузнечик,
мне свои сухие гласы,
Чтобы высыпало время
Детских дней моих запасы.

Гурр и гук! Смеется древо
воркованьем голубиным,
видело оно, как детство
шло по мокрым луговинам.

Для слезы раскрой ладони,
и из этого улова
пыль времен наполни влагой,
чтоб взошло зерно былого.

NICHT VORBEI

Wiederhole, wiederhole,
Heuschreck, deine trocknen Laute,
Als die Zeit aus ihrem Vorrat
Meine Kindertage baute.

Rucke di guck! Die Baume lachten mit
verstecktem Taubengurren,
Sahn sie meine Knabenfusse
Durch den Pfuhl der Blatter schurren.

Hohle deine Hand den Tranen,
Schale sie den aufgefangnen.
Wassere den Staub ihr Wasser,
Dass er grune des Vergangnen.

---

Якоб Ленц (1751 – 1792) - Моему сердцу

Так мало, а сколько боли
В бедную вместило грудь!
Как порою не всплакнуть:
Жить не проще без него ли?

А когда его удары
Страсть усиливает вдруг,
Сразу жди сердечной кары,
Страсть неведома без мук!

Но срашней его терзает
Охлажденья чувств игла!
Нет, пусть лучше в нем играет
Свет, как в сплаве из стекла!

Ужас, гнев, любовь, разлука,
Крах надежд, сомнений тьма,
Это все не жизнь, а мука,
Но лишь в этом жизнь сама!


An das Herz

Kleines Ding, um uns zu qualen.
Hier in diese Brust gelegt!
Ach, wer's vorsah', was er traegt.
Wuerde wuenschen, tatst ihm fehlen!

Deine Schlaege, wie so selten
Mischt sich Lust in sie hinein!
Und wie augenblicks vergelten
Sie ihm jede Lust mit Pein!

Ach! und weder Lust noch Qualen
Sind ihm schrecklicher als das:
Kalt und fuehllos! O ihr Strahlen,
Schmelzt es lieber mir zu Glas!

Lieben, hassen, fuerchten, zittern.
Hoffen, zagen bis ins Mark,
Kann das Leben zwar verbittern;
Aber ohne sie waer's Quark!

---

Саломон Гесснер (1730 - 1788, швейцарский поэт-романтик) - Утренняя песня

Привет, мой утренний рассвет,
Привет, мой юный день!
Уже мне дарит мрачный лес
Свой первый яркий луч.

Его приемлет водопад.
Блестят роса и лист;
Его сиянием во мне
Разбужен бодрый дух.

Зефир, что ночью спал в цветке,
С цветка к цветкеу летит,
И живо встряхиват всех,
Кто сном еще объят.

И вспархивает стая снов,
Беспечна и пестра,
К ланитам Хлои их влечет
Богов любви игра.

А ветер с каждго цветка
Взимает аромат,
И к Хлое бережно несет,
Чтоб сон с нее стряхнуть.

Порхая, будит он ее,
Прелестницу-дитя,
Играя на ее груди
И трогая уста.

Он скажет: я тебя искал
До солнца, наугад,
Где имя выдохнул твое,
Там нынче водопад!

---

Георг Тракль, Просветленная осень

.




Год отмечает свой закат
Огнем вина, плодами сада.
Леса возвышенно молчат,
Здесь все, что одиноким надо.

Селянин умиротворен.
В нем есть уверенность простая.
Он слышит колокольный звон.
Птиц перелетных тает стая.

Вот время нежное любви.
Возьми челнок и по теченью
Вдоль тихих берегов плыви,
Пока не кончатся виденья.


Verklaerter Herbst

Gewaltig endet so das Jahr
Mit goldnem Wein und Frucht der Gaerten.
Rund schweigen Wдeder wunderbar
Und sind des Einsamen Gefaerten.

Da sagt der Landmann: Es ist gut.
Ihr Abendglocken lang und leise
Gebt noch zum Ende frohen Mut.
Ein Vogelzug gruesst auf der Reise.

Es ist der Liebe milde Zeit.
Im Kahn den blauen Fluss hinunter
Wie schцn sich Bild an Bildchen reiht –
Das geht in Ruh und Schweigen unter

---

Роберт Вальзер - Как я увидел падающий лист

Как я увидел падающий лист

Если бы я вдруг тогда
к этой почти уже голой
ветке не обернулся, то от меня
вид медленно-
золотистого, летящего на землю
листа, питомца
былого лета
ускользнул бы. И я бы не увидел
нечто прекрасное и милое,
миротворящее и восхитительное,
поддерживающее душу не пережил бы. Надо
оглядываться чаще, если тебе
важно сохранить себя.
Здесь не спасает взгляд перед собой.
Кто не огядывается, многое теряет.



Wie ich ein Blatt fallen sah

Hдtte ich mich nicht nach
den zum Teil bereits nackten
Zweigen umgedreht, so wьrde mir
der Anblick des langsam-
goldig zu Boden fallenden,
aus ьppigen
Sommer stammenden Blattes
entgangen sein. Ich haette etwas
Schoenes nicht gesehen und etwas Liebes,
Beruhigendes und Entzueckendes,
Seelenfestigendes nicht empfunden. Schaue цfter
zurьck, wenn es dir
dran liegt, dich zu bewahren.
Mit Gradausschauen ist`s nicht getan.
Die sahen nicht alles, die nicht rund um sich sah`n.

---

Фридрих Рюккерт - из "Песен мертвым детям"

Ты тень во время зноя,
И свет во мраке ночном;
Ты вечно будешь со мною,
Ты в сердце живешь моем.

И днем и порой ночною,
Ты будешь явью и сном;
Как тень во время зноя,
Как свет во мраке ночном.

Пойдешь ли чужой стороною,
Ты всюду найдешь мой дом;
Ты вечно будешь со мною,
Ты в сердце живешь моем.

Ты тень во время зноя,
И свет во мраке ночном;
Но вечно будешь со мною,
Ты в сердце живешь моем.


aus "Kindertotenlieder"

Du bist ein Schatten am Tage,
Und in der Nacht ein Licht;
Du lebst in meiner Klage,
Und stirbst im Herzen nicht.

Wo ich mein Zelt aufschlage,
Da wohnst du bei mir dicht;
Du bist mein Schatten am Tage,
Und in der Nacht mein Licht.

Wo ich auch nach dir frage,
Find’ ich von dir Bericht,
Du lebst in meiner Klage,
Und stirbst im Herzen nicht.

Du bist ein Schatten am Tage,
Doch in der Nacht ein Licht;
Du lebst in meiner Klage,
Und stirbst im Herzen nicht.

---

Гуго фон Гофмансталь, Послание

ПОСЛАНИЕ

Я думал так, что золотыми днями
Лишь те достойны зваться, где мы речью
Ландшафт перед глазами превращаем
В ландшафт души:тогда по склону
За тенью вслед мы забредаем в рощу,
Что нас охватит, как пережитое,
Мы там на заповеданных лугах
Увидим сон неведомых существ,
Их тихие следы у водопоя,
И над прудом прольется разговор,
Где отраженье будет глубже неба:
Я долго думал над такими днями,
Хотя бы эти три: прилив здоровья,
Всю радость жизни ощущаешь телом,
И мыслями, как молодой орел,
И в этом благо: другом быть с друзьями.
Я так хочу, чтоб ты со мною выпил
Из тех бокалов, данных мне в наследство,
С изображением резвящихся ребят,
Мы сели бы с тобой в садовой башне:
Два юноши, как башни этой стражи,
И перед нашим приглушенным взором
Почти прошедшая и страшная судьба
Грозит из камня, ты тогда смолкаешь
И видишь вдруг во мне весь мой ландшафт:
И там во мне твои стихи, быть может,
В грядущем одиночестве моем
Очнуться о тебе воспоминаньем,
В тени совьют гнездо, вдоль темных улиц
Раскатятся за сумерками вслед
И в воздухе, где нет теней в помине,
Вдруг вздрогнут золотым далеким громом.



Botschaft

Ich habe mich bedacht, daЯ schцnste Tage
Nur jene heiЯen dьrfen, da wir redend
Die Landschaft uns vor Augen in ein Reich
Der Seele wandelten: da hьgelan
Dem Schatten zu wir stiegen in den Hain,
Der uns umfing wie schon einmal Erlebtes,
Da wir auf abgetrennten Wiesen still
Den Traum vom Leben niegeahnter Wesen,
Ja ihres Gehns und Trinkens Spuren fanden
Und ьberm Teich ein gleitendes Gesprдch,
Noch tiefere Wцlbung spiegelnd als der Himmel:
Ich habe mich bedacht auf solche Tage,
Und daЯ nдchst diesen drei: gesund zu sein.
Am eignen Leib und Leben sich zu freuen.
Und an Gedanken, Fluegeln junger Adler,
Nur eines frommt: gesellig sein mit Freunden.
So will ich, dass du kommst und mit mir trinkst
Aus jenen Krьgen, die mein Erbe sind,
Geschmueckt mit Laubwerk und beschwingten Kindern,
Und mit mir sitzest in dem Garten-Turm:
Zwei Juenglinge bewachen seine Tьr,
In deren Koepfen mit gedдmpftem Blick
Halbabgewandt ein ungeheures
Geschick dich steinern anschaut, daЯ du schweigst
Und meine Landschaft hingebreitet siehst:
DaЯ dann vielleicht ein Vers von dir sie mir
Veredelt kuenftig in der Einsamkeit
Und da und dort Erinnerung an dich
Im Schatten nistet und zur Dдmmerung
Die StraЯe zwischen dunklen Wipfeln rollt
Und schattenlose Wege in der Luft
Dahinrolln wie ein feiner goldner Donner.

(1897 ?)

---

Конрад Фердинанд Майер - Беспокойная ночь

CONRAD FERDINAND MEYER (1825 – 1898)


БЕСПОКОЙНАЯ НОЧЬ

С утра сегодня этот жар.
А то и с поздней ночки,
В моей груди – удар, удар,
Лихие молоточки.

Как будто полчища ребят
Внутри сердечных камер
Стучат, колотят и бузят,
И днем их стук не замер.

Лишь в полдень понял я секрет,
Что там за новоселье:
Они прибили твой портрет
В моей сердечной келье!




UNRUHIGE NACHT

Heut ward mir bis zum jungen Tag
Der Schlummer abgebrochen,
Im Herzen ging es Schlag auf Schlag
Mit Haemmern und mit Pochen
Als trieb sich eine Bubenschar
Wild um in beiden Kammern,
Gewaehrt hat, bis es Morgen war,
Das Klopfen und das Hammern
Nun weist es sich bei Tagessschein,
Was drin geschafft die Rangen;
Sie haben mir im Herzensschrein
Dein Bildnis aufgehangen.

---

Гуго фон Гофмансталь, Все повседневное, давно пережитое...

ДЛЯ МЕНЯ (Газель)

Все повседневное, давно пережитое
Мой взор возводит в таинство святое:
Заводит море бурю для меня,
Цвет розы для меня и шум прибоя,
Ласкает солнце золотую прядь,
Луна плывет в пленительном покое –
Все для меня, и мне дано понять
Живую душу сквозь лицо немое.
Кричу мечте: «Не надо улетать!»
«Жизнь, улетай! – кричу я, – стань мечтою!»
Кому слова – разменная монета,
А для меня – виденье огневое.
Я полностью всем познанным владею,
Но в помыслах – не познанное мною.
Нектар мечты прекраснее вина.
Восходит хмель прелестною волною,
Душа к иным мирам унесена,
Меня слепит сиянье неземное,
И светлый хоровод вокруг меня:
Все повседневное, давно пережитое.



FUER MICH

Das laengst Geswohnte, das alltaeglich Gleiche,
Mein Auge adelt mirs zum Zauberreiche:
Es singt der Sturm sein grolles Lied fьr mich,
Fьr mich erglьht die Rose, raucht die Eiche-
Die Sonne spielt auf goldnem Frauenhaar
Fьr mich – ind Mondlicht auf dem stillen Teiche.
Die Seele les ich aus aus dem stummen Blick,
Und zu mir spricht die Stirn, die schweigend bleiche.
Zum Traeume sag ich: „Bleib bei mir, sei wahr!“
Und zu der Wirklichkeit: „Sei Traum, tntweiche!“
Das Wort, das Andern Scheidemьnze ist,
Mir ists der Bilderquell, der flimmernd reiche.
Was ich erkenne, ist mein Eigentum,
Und lieblich locket, was ich nicht erreiche.
Der Rausch ist sьss, den Geistertrank entflammt,
Und suss ist die Erschaffung auch, die weiche.
So tiefe Welten tun sich oft mir auch,
Dass ich drein glanzgeblendet, zцgernd schleiche,
Und einen goldnen Reigen schlingt um mich
Das laengst Gewohnte, das alltaeglich Gleiche.

---

Теодор Фонтане, Сон

СОН

Опять со мной забота из забот,
Лежу без сна, а сон все не идет,
Лишь промелькнет, и слышу шепоток:
«Я твой покой накапливаю впрок,
Приду к тебе однажды, старина,
И выплачу все сразу и сполна.»



Schlaf

Nun trifft es mich, wie's jeden traf,
Ich liege wach, es meidet mich der Schlaf,
Nur im Vorbeigehn fluestert er mir zu:
"Sei nicht in Sorg', ich sammle Deine Ruh'
Und tret' ich eh'stens wieder in Dein Haus,
So zahl' ich alles Dir auf einmal aus."

---

Теодор Фонтане (1819 - 1898) Утешение

Всуе не гонись за бренным,
Стань довольным и смиренным,
Приручай свою мечту,
Делай дело, думай думку,
Не забудь порой и рюмку,
Будешь сам, как жизнь, в цвету!



Theodor Fontane .
Zuspruch

Such' nicht immer, was Dir fehle,
Demuth fuelle Deine Seele,
Dank erfuelle Dein Gemueth.
Alle Blumen, alle Bluemchen,
Und darunter selbst ein Ruehmchen
Haben auch fuer Dich geblueht!

---

Клеменс Брентано, Колыбельная

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Тихо, тихо, чутко, чутко,
поспеши скорей уснуть.
У луны учись, малютка,
чей так тих небесный путь.

Как волны ночные всхлипы,
песня будет пусть слышна,
и как гомон пчел у липы:
шопот, лепет, тишина.


WIEGENLIED

Singet leise, leise, leise,
singt ein fluesternd Wiegenlied;
von dem Monde lernt die Weise,
der so still am Himmel zieht.

Singt ein Lied so suss gelinde,
wie die Quellen auf den Kieseln,
wie die Bienen um die Linde
summen, murmeln, fluestern, rieseln.

---

Franz Grillparzer - Пусть нынешний век...

ФРАНЦ ГРИЛЬПАРЦЕР

Пусть нынешний век мое слово
Не примет, но что обижаться.,
Я вышел из века иного,
В грядущем надеюсь остаться.


FRANZ GRILLPARZER

Will unsere Zeit mich bestreiten,
Ich lass es ruhig geschehn,
Ich komme aus anderen Zeiten
Und hoffe in andre zu gehen.

---

Стефан Георге - Мы странствуем по затененным склонам...

***

Мы странствуем по затененным склонам,
А холм напротив на свету лежит,
И месяц на своем лугу зеленом,
Как маленькое облако, дрожит.

Вдали дорогу сумерки застлали,
И чудный лепет путника влечет:
Невидимая горная вода ли,
Иль птица колыбельную поет?

Два мотылька, два выкормыша лета,
Шутя, поймать друг друга норовят.
Готовит роща из листвы и цвета,
Чтоб грусть унять, вечерний аромат.

***

Der huegel wo wir wandern liegt im schatten
Indem der drueben noch im lichte webt
Der mond auf seinen zarten grьnen matten
Nur erst als kleine weisse wolke schwebt.

Die strassen weithin-deutend werden blasser
Den wandern bietet ein gelispel halt
Ist es vom berg ein unsichtbares wasser
Ist es ein vogel ser sein schlaflied lallt?

Der dunkelfalter zwei die sich verfuehrten
Verfolgen sich von halm zu halm im scherz…
Der rain bereitet aus gestraeuch und blueten
Den duft des abends fuer gedaempfter schmerz.

---

Р.М.Рильке - Гонг

Нет, не для слуха…: звук,
что-то глубже, чем слух,
внимает, возможно, нам.
Чрево пространств. Чертеж
миров, сокрытых вовне…
Храм до рожденья божеств,
насыщенный кровью раствор
нерастворимых богов…: гонг!

Сумма молчащих, всех,
признавших только себя,
бурный в себя уход
в себе заглушивших речь,
из отклика выжатый звон,
вытекшая звезда…: гонг!

Ты, кого мне не забыть,
тебя породил ущерб,
этот праздник невыразим,
вино у незримого рта,
крах несущих колонн,
путника гибель в пути,
измена, наша, во всем…: гонг!

Мюзо, ноябрь 1925

GONG

Nicht mehr fьr Ohren...:Klang,
der, wie ein tieferes Ohr,
uns, scheinbar Hoerende, hoert.
Umkehr der Raeume. Entwurf
innerer Welten im Frein...,
Tempel vor ihrer Geburt,
Loesung, gesдttigt mit schwer
loeslichen Goettern...:Gong!

Summe des Schweigenden, das
sich zu sich selber bekennt,
brausende Einkehr in sich
dessen, das an sich verstummt,
Dauer, aus Ablauf gepresst,
um-gegossener Stern...Gong!

Du, die man niemals vergisst,
die sich gebar im Verlust,
nichtmehr begriffenes Fest,
Wein an unsichtbarem Mund,
Sturm in der Saeule, die traegt,
Wanderers Sturz in den Weg,
unser, an Alles, Verrat...Gong!

---

Р.М.Рильке - Что разум наш...

МАРГЕ ВЕРТХАЙМЕР

Что разум наш из хаоса возьмет,
приносит плод в положенные сроки;
и мысль, что нам негаданно придет,
волною станет в том большом потоке,
что вдаль течет….

И так же чувство: где его предел?
Оно ту бездну чистую продлит,
где разновес больших и малых тел
миры колеблет и звезду теснит.


FЬR FRДULEIN MARGA WERTHEIMER

Was unser Geist der Wirrnis abgewinnt,
kommt irgendwann Lebendigem zugute;
wenn es auch manchmal nur Gedanken sind,
sie loesen sich in jenem grossen Blute,
das weiterrinnt...

Und ists Gefuehl: wer weiss, wie weit es reicht
und was es in dem reinen Raum ergiebt,
im dem ein kleines Mehr von schwer und leicht
Welten bewegt und einen Stern verschiebt.

---

Пауль Целан - Хвала далекому

ХВАЛА ДАЛЁКОМУ

В роднике твоих глаз
ставят сети ловцы обманных морей.
В роднике твоих глаз
море держит свои обещания.

Сюда я забросил
сердце, побывавшее средь людей,
одежду свою и блеск некой клятвы:

Чернее в черном, я стал обнаженней.
Прежде изменник, я верен теперь.
Я это ты, если я это я.

В роднике твоих глаз
я гребу и грежу о краже.

Сеть ловит другую сеть:
мы расстаемся в объятиях.

В роднике твоих глаз
повешенный душит веревку.


LOB DER FERNE

Im Quell deiner Augen
leben die Garne der Fischer der Irrsee.
Im Quell deiner Augen
haelt das Meer seine Versprechungen.

Hier werf ich ein Herz,
das geweilt unter Menschen.
die Kleider von mir und den Glanz eines Schwures:

Schwдrzer im Schwarz, bin ich nackter.
Abtruennig erst bin ich treu.
Ich bin du, wenn ich ich bin.

Im Quell deiner Augen
treib ich und trдume von Raub.

Ein Garn fing in Garn ein:
wir scheiden umschlungen.

Im Quell deiner Augen
erwuergt ein Gehenkter den Strang.

---

Пауль Целан - Из сердец и мозгов...

***

Из сердец и мозгов
прорастают былинки ночи,
и слово, серпом изреченное,
склоняет их к жизни.

Как и они, немые,
мы веем навстречу миру:
наши взоры
обмениваются, милости ради,
мы на ощупь идем
по их темным намекам

Безблико
молчат твои очи в мои,
блуждая,
подношу твое сердце к губам,
и ты мое сердце подносишь:
то, что пьем мы сейчас,
утоляет жажду часов;
тем, что есть мы сейчас,
наполняют часы времена.

Пригубим мы их?
Ни звука, ни блика:
нет между нами ответа.

О былинки, колосья,
вы, былинки ночи.


***

Aus Herzen und Hirnen
sprie;en die Halme der Nacht,
und ein Wort, von Sensen gesprochen,
neigt sie ins Leben.

Stumm wie sie
wehn wir der Welt entgegen:
unsere Blicke,
getauscht, um getr;stet zu sein,
tasten sich vor,
winken uns dunkel heran.

Blicklos
schweigt nun dein Aug in mein Aug sich
wandernd
heb ich dein Herz an die Lippen,
hebst du mein Herz an die deinen:
was wir jetzt trinken,
stillt den Durst der Stunden;
was wir jetzt sind,
schenken die Stunden der Zeit ein.

Munden wir ihr?
Kein Laut und kein Licht
schl;pft zwischen uns, es zu sagen.

O Halme, ihr Halme.
Ihr Halme der Nacht.

---

Якоб Ленц - Где ты теперь...

ЯКОБ ЛЕНЦ (1751 – 1792)


ГДЕ ТЫ ТЕПЕРЬ?

Где ты теперь? Все дни моя малышка,
Пустые сплошь.
Как луг блажен, как счастлив городишко,
Где ты поешь!

Ты далеко, и дождь завесу стелит,
Все мрак сплошной.
Как будто ныне даже небо делит
Тоску со мной.

Все без тебя здесь тихо и уныло,
И сад, и кров.
Как будто за собою ты сманила
Всех соловьев.

Вернись! Тебя пастух и стадо
Зовут назад.
Не то нагрянет зимняя прохлада
На майский сад!



JAKOB LENZ

WO BIST DU ITZT?

Wo bist di itzt, mein unvergeЯlich Mдdchen,
Wo singst du itzt?
Wo lacht die flur, wo triumfiert das Stдdtchen,
Das dich besitzt?

Seit du entfernst, will ich keine Sonne scheinen,
Und es vereint
Der Himmel sich, dir zдrtlich nachzuweinen
Mit deinem Freund.

All unser Lust ist fort mit dir gezogen,
Still ьberall
Ist Stadt und Feld – Dir nach ist sie geflogen,
Die Nachtigall.

O komm zurьck! Schon rufen Hirt und Herden
Dich bang herbei.
Komm bald zurьck! Sonst wird es Winter werden
Im Monat Mai.

---

Пауль Целан - Tenebrae

TENEBRAE

Мы вблизи, Господь,
мы вблизи, мы явь.

Мы уже одержимы, Господь,
мы друг в друга впились, словно
плоть любого из нас
плоть Твоя, Господь.

Молись, Господь,
взывай к нам,
мы вблизи.

Мы сквозь ветер сошли,
сошли, чтоб склониться
над корытом и кратером.

Мы сошли, чтоб испить, Господь.

Там была кровь, тобой
пролита, Господь.

И она сияла.

И твой облик выплеснула в наши очи, Господь,
рты и очи были пусты и отверсты, Господь.

Мы испили, Господь,
И кровь и твой облик в крови, Господь.

Взмолись, Господь.
Мы вблизи.


TENEBRAE

Nah sind wir, Herr,
nahe und greifbar.

Gegriffen schon, Herr,
ineinander verkrallt, als wдr
der Leib eines jeden von uns
dein Leib, Herr.

Bete, Herr,
bete zu uns,
wir sind nah.

Windschief gingen wir hin,
gingen wir hin, uns zu bьcken
nach Mulde und Maar.

Zur Trдnke gingen wir, Herr.

Es war Blut, es war,
was du vergossen, Herr.

Es glдnzte.

Es warf uns dein Bild und in die Augen, Herr.
Augen und Mund stehn so offen und leer, Herr.

Wir haben getrunken, Herr.
Das Blut und das Bild, das in Blut war, Herr.

Bete, Herr.
Wir sind nah.

---

Пауль Целан - И ты говори

И ТЫ ГОВОРИ

И ты говори,
говори напоследок,
скажи свое слово.

Говори –
Но Нет да сливается с Да.
И придай своей речи смысл:
снабди ее тенью.

И теней пусть хватает,
дай их столько,
сколькими можешь ты наделить
полночь, полдень и полночь.

Оглядись окрест:
как все вокруг оживает –
При смерти! Оживает!
Истинно говорит, кто изрекает тени.

Но вдруг место сжалось, где ты стоишь:
Куда теперь, когда тени опали, куда?
Всходи. Поднимайся на ощупь .
Ты все легче, все тоньше, незримей!
Ты тонок уже: как нить,
по которой вниз ее тянет, звезду:
чтобы плыть внизу, там
где ей виден ее же блеск: в мертвой зыби
блуждающих слов.


SPRICH AUCH DU

Sprich auch du,
sprich als letzter,
sag deiner Spruch.

Sprich –
Doch scheide das Nein nicht vom Ja.
Gib deinem Spruch auch den Sinn:
gib ihm den Schatten.

Gib ihm Schatten genug,
gib ihm so viel,
als du um dich verteilt weiЯt zwischen
Mittnacht und Mittag und Mittnacht.

Blicke umher:
sieh, wie’s lebendig wird rings –
Beim Tode! Lebendig!
Wahr spricht, wer Schatten spricht.

Nur aber schrumpft der Ort, wo du stehst:
Wohin jetzt, SchattenentblцЯter, wohin?
Steige. Taste empor.
Dьnner wirst du, unkenntlicher, feiner!
Feiner: ein Faden,
an dem er herab will, der Stern:
um unten zu schwimmen, unten,
wo er sich schimmernd sieht: in der Dьnnung
wandernder Worte .

---

Пауль Целан - Из голубей взлетает...

***

Ты разрешила мне любовь! Взлетает голубь.
В окне так тихо отразилась дверь.
В мой тихий дом неслышно древо входит .
Ты так близка, как будто ты не здесь.

Из рук моих берешь цветок тяжелый:
Не алый, не седой, не голубой.
Где не был он, там он пребудет вечно.
Нас нет, и с ним остались мы с тобой.

***

Der Tauben weisseste flog auf: ich darf dich lieben!
Im leisen Fenster schwankt die leise Tuer.
Der stille Baum trat in die stille Stube.
Du bist so nah, als weiltest du nicht hier.

Aus meiner Hand nimmst du die groЯe Blume:
sie ist nicht weiss, nicht rot, nicht blau – doch nimmst du sie.
Wo sie nicht war, da wird sie immer bleiben.
Wir waren nie, so leiben wir bei ihr.

---

Пауль Целан - Тише!

Тише! Я вонзаю шип в твое сердце,
ведь эта роза, ведь роза
в зеркале стынет вместе с тенями, она кровоточит!
Она и тогда кровоточила, когда да и нет мы смешали,
когда мы пили в захлеб,
ведь бокал, со стола соскочив, зазвенел,
возвещая нам ночь, что смеркалась дольше, чем мы.

Мы пили жадными ртами:
это было желчью на вкус,
но пенилось, словно вино –
Я шел за лучом твоих глаз,
и язык лепетал нам о сласти…
(Он все также лепечет, лепечет.)

Тише! Шип все глубже вонзается в сердце:
он в тайном сговоре с розой.


STILLE!

Stille! Ich treibe den Dorn in dein Herz,
denn die Rose, die Rose
steht mit den Schatten im Spiegel, sie blutet!
Sie blutete schon, als wir mischten das Ja und das Nein,
als wir schlьrften,
weil ein Glas, das von Tisch sprang, erklirrte:
es lдutete ein eine Nacht, die finsterte lдnger als wir.

Wir tranken mit gierigen Mьndern:
es schmeckte wie Galle,
doch schдumt’ es wie Wein –
Ich folgte dem Strahl deiner Augen,
und die Zunge lallte uns SьЯe. . .
(So lallt sie, so lallt sie noch immer.)

Stille! Der Dorn dringt dir tiefer ins Herz:
es steht im Bund mit der Rose.

---

Ф.Гёльдерлин - Краткость

КРАТКОСТЬ

«Что же краток ты стал? уж, как прежде, свой
Ты не любишь напев? вспомни, юношей ты
Если пел в дни надежды,
Без конца была песнь твоя!»

Песнь и счастье - одно. Хочешь в вечерней мгле
След восторга найти? Тщетно! Земля сыра,
И взлет птицы полночной
Лишь досада твоим глазам.

DIE KЬRZE

„Warum bist du so kurz? liebst du, wie vormals, denn
Nun nicht mehr den Gesang? fandst du, als Jьngling, doch,
In den Tagen der Hoffnung,
Wenn du sangest, das Ende nie!"

Wie mein Glьck, ist mein Lied. - Willst du im Abendrot
Froh dich baden? hinweg ist's! und die Erd ist kalt,
Und der Vogel der Nacht schwirrt
Unbequem vor das Auge dir.

---

ИдиОтскаЯ ПеснЯ

Позабыло про звезды небо ль,
Ускользнула из моря рыба ль –
Идиоты уходят в небыль,
Идиоты приносят прибыль.

То ли рифмам меня не жалко,
То ль иссякли все поговорки,
Привязалась эта считалка
К неглубокой моей подкорке.

Идиоты в купле-продаже
Превышают любые квоты,
Идиоты в кубе и даже
Заурядные идиоты.

Все для них, и моды и оды,
Эти подиумы и эстрады,
Чипы, ролики и штрих-коды,
Поп-концерты и хит-парады!

На столе не хватает хлеба ль,
Умыкнула все звезды рыба ль…
Идиоты уходят в небыль,
Идиоты приносят прибыль!

---

Идиотизм –

Идиотизм – шепнул
Незнакомый мне известный композитор
(дело было в концертном зале
что за музыка я не помню) –
это слово
я уже слышал от актеров кино –
идиотизм – артистично сказал
один другому
и тот ответил ему крупным планом –
идиотизм
(что за фильм я не помню)

Архитекторы это слово повторяют
прямо на улицах
не стесняясь милиционеров
я уже не говорю о литераторах
один пожилой в буфете это слово
несколько раз повторил
литератору помоложе –
преемственность поколений

И когда наконец
это слово вымолвил банщик
в адрес мне незнакомого
но известного абсолютно голого
человека – идиотизм –
то я не могу не проникнуться
духом столь популярного слова –
идиотизм –
я вам сообщаю –
это идиотизм

---

Cтрашная баба-ЕГЭ

ЭТА СТРАШНАЯ БАБА-ЕГЭ

Кажется случившимся фактом, что современный выпускник школы не расположен к чтению художественной литературы, редко обращается к созданию письменного текста, и весьма примитивен в использовании устной речи. Устную речь определяет не школа и семья, а улица и телевизионные ток-шоу как производные от шоу-бизнеса.
Это значит, что в школьном преподавании и воспитании слабо представлены в фактах и упражнениях образцы как литературной, так и деловой и устной речи, при том той части устной речи, которая основывается на письменных источниках, их чтении, понимании и обсуждении.
Этому есть свои причины. В обществе утверждаются слухи, что беды России от ее литературоцентризма. «Модернизация» образования, таким образом, должна быть сдвинута в сторону прагматических навыков и знаний, помогающих ориентироваться именно в современности, а е не оглядываться на культурный фундамент, крепость которого то и дело подвергается сомнением.
(
Чем чреват «тестовый» подход к оценке знаний? Интуитивно отвергают его и математики и гуманитарии. Безапелляционно проводят его в жизнь чиновники, как наиболее образованная часть общества. При этом ссылаются на общемировой процесс. В этом прогресс чиновного мышления. Если в минувшее время он определялся иронически: советский паралич самый прогрессивный в мире, то теперь все без особых амбиций: у них кризис и у нас кризис. Можем гордиться. На том стоим, ибо альтернативы нет.
Тест на первый взгляд безобидно имитирует мышление, выбор верного из некоторого набора, где верное рядоположено неверному. Некоторый полагают, что это следствие кибернетического, машинного подхода к интеллекту. Но, скорее всего, даже робот «мыслит» не так, если он запрограммирован мыслить. Выбор возможного не всегда есть правильный выбор. Мир не предлагает нам безальтернативные решения. И часто выбор, сделанный как правильный, опровергается временем. История это есть непрерывная последовательность ошибочных выборов человечества и его вождей.
Знание иерархично. Если мы знаем нечто, то предложеннный нам на выбор наряду с правильным ответом набор неправильных лишь искажает сознание. Любое испытание (экзамен), данное через диалог, всегда чревато обучением, а следовательно знанием. Испытание через тест предлагает угадывать, настраивая на игровое отношение к познанию (симптом рулетки).
Такое знание не встраивается в иерархическую модель. Эту модель называют сетевой и считают более современной, или более подходящей к смирению перед современностью. Иначе это называется мозаичным сознанием. Его связывают с появлением систем массовых коммуникаций, и одни воспринимают его как благо, идущее в ногу с технологическим прогрессом, это прежде всего чиновничество, обязанное не мыслить, а принимать решение (популистское или непопулярное, вынужденное или волевое, о правильности нет речи в безальтернативной деятельности). Другие, ученые и философы (кроме апологетов постмодерна) подвергают его критике или трактуют как неизбежность, связанную с характером масс и массовых процессов.
Мозаичное (не иерархическое, не традиционное) мышление видит мир знаков как тест, а мир как текст, где все слова по-своему равны: океан и лохань, путеводная звезда и звезда шоу-бизнеса. В этом мире, если обратиться к нашим экзаменационным тестам, в принципе любой ответ правилен. Особенно в отношении тестов по гуманитарным наукам. Приведу типичный мозаичный текст массовой коммуникации из Интернета:
1. Православный мир отмечает Светлое Христово Воскресение — Пасху
2. В Грузии взбунтовались заключенные женской колонии
3. «Челси» вышел в финал Кубка Англии по футболу
4. Чавес и Клинтон обсудили вопрос о возвращении послов
5. Мадонна получила незначительные травмы, упав с лошади
Этот текст является одновременно тестом на выбор по интересу. Внутри его падение некой дамы с лошади равнозначно Христову Воскресению. О влиянии подобных текстов на художественную литературу («гибридизции») я писал в статье «Поэзия в свете информационного взрыва» в «Вопросах литературы» № 10 за 1975 год. Я опирался, кроме прочего, на понятия «мозаичной культуры», введенном А.Молем в его «Социдинамике культуры». Описанные мной явления получили развитие в сегодняшнем (все еще) постмодернизме. Из-за этой статьи меня едва не провалили на приеме в Союз писателей в 1976 году.
Сравним предыдущую выборку из актуальных новостей с неким тестом по литературе:
«Что олицетворяло собой чрево в романе Э. Золя «Чрево Парижа»?
1.Центральный рынок, 2.Центральную площадь, 3. Лувр»
Решение задачи – перевод сетевой модели в иерархическую. Но дающие этот набор не исключают возможности, что для кого-то Лувр – Чрево Парижа, отсюда недалеко и до клоаки. Постмодернизм в действии!
Я полагаю, что текст, предложенный как мозаичный «тест», противоречит логической основе мышления. Он противоречит, как минимум бритве Оккама: «сущности не следует умножать без необходимости». Он противоречит этическому императиву, ибо верное рядом с неверным при незнании этого верного приводит слабый ум к неразличению добра и зла. Знающего – очевидный правильный ответ в окружении ложных (лживых?) вариантов оскорбляет, как ненужная подсказка. А что это дает невежде? Возможность угадать «методом тыка» (Монте-Карло)?
Итак, зачем ЕГЭ и почему?
Объясняет Сергей Комков, президент Всероссийского фонда образования:
- «За 7 лет на эксперименты с ЕГЭ было потрачено около 1 млрд. долл. В случае отмены этого экзамена возникнет вопрос, зачем и на что были израсходованы такие огромные cредства. Отвечать на него ответственным за ЕГЭ чиновникам очень не хочется. Кроме того, переход на тестовую систему был вопросом политическим. Эта модернизация российского образования происходила при активном участии американских советников». Вот так. Во-первых заплачено! Вспомним 90-е (сейчас ими принято умиляться), рекламу очередных мошенников, мошенники уже сидят, а реклама крутится на послушном телевидении – уплачено! А во-вторых, нельзя обидеть американских советников, они нам только добра хотят, как и грузинам. Грузины же на них не обижаются.
Об американцах, как образованных людях, очень многое поведал нам юморист Задорнов. Но это юмор. Более серьезно суть буржуазной школы (на примере французской) изложил, Сергей Кара-Мурза в книге «Манипуляция сознанием» (Эксмо, 2003) Вкратце, это школа «двух коридоров». Упрощенная школа – для масс, то есть для «продукта мозаичной культуры», для тех, кем манипулируют. И элитарная, для тех немногих, которые будут манипулировать «единым» большинством. «Одной из задач реформы после 1989 г. в России стала трансформация советской единой школы в школу «двух коридоров»», - заканчивает соответствующую главу С.Кара-Мурза (стр. 257)
Отсюда становится понятным свертывание литературного образования, о чем мы так печалуемся ныне. Литература – творческий предмет, это не просто знание, но предмет, близкий к самому производству знания, как собственно нового. Здесь есть установка на ценность, на эстетическое и моральное предпочтение. Литература искони участвует в процессе манипуляции сознанием, но она и воспитывает активное сознание, способное противостоять манипуляции. Американские советники вряд ли в этом заинтересованы, а наши подобострастные реформаторы соглашаются с необязательностью литература для будущего русского буржуа-пролетария, поскольку сами являются носителями мозаичного (клипового) сознания. Это сознание формировалось на закате прошлого века, и тогдашние прилежные ученики – сегодня сами учителя.
Сегодня учителя втянуты поневоле в полемику, вместо того, чтобы заниматься своим прямым делом. Их тоже смущает модное слово «модернизация», в которой, так или иначе, видят политическую подоплеку.
Я приведу высказывание акад. Ю.В.Рождественского, из которого следует неисчерпаемость художественного текста, когда бы он ни был сочинен: « в каждом литературно-художественном произведении действует как бы авторская гипотеза об описываемой действительности, и следует писать о «правдоподобном поведении людей (и вещей) в предлагаемых обстоятельствах». Авторская гипотеза художественного текста считается индивидуализированной для данного текста (тогда как в науке исходные гипотетические посылки науки общие для всех текстов данной науки). Способность развертывать множество исходных гипотез лежит в основе метода знания художественной литературы. Содержание этого знания, также как и научного знания окрашено духом объективного анализа действительности, что составляет этическую основу художественных текстов». (цит. по рукописи)
Взгляд на произведение как на авторскую гипотезу развертывает творческую фантазию как ученика, так и самого учителя, а это делает рассмотрение интересным и не рассчитанным на окончательное решение. Так стиль автора формирует вкус читателя и ориентирует на то, чтобы стать читателем на всю жизнь. Подобный подход невозможен в «тестовом» представлении. Поэтому читатель гибнет в ученике, распростившимся со школой. Или попадает со временем в дурную бесконечность чтения массовой литературы: клиповое сознание диктует следовать за рекламой, так дураки поддерживают коммерцию, а коммерция плодит дур и дураков – как следствие облегченного образования.
Одним из новых подходов к литературе (к математике так не подойдешь) диктуется вкусом и интересом самих учеников. Ранее я слышал от профессоров, правда уже университетских, в США и в Канаде, что Пушкина они не хотят, не понимают, а вот Лимонов им интересен…
Оправдание массовой литературы для обывателя в том, что в ней, якобы, «все, как в жизни». Вот учительница, (Каленова) взывая к «модернизации» и призывая уйти от наскучившей классики к современности, приводит оправдывающее ее призыв откровение современной школьницы: «…отвечая на вопрос о том, чем привлекают их произведения Вик. Пелевина, Вик. Ерофеева, Т. Толстой, многие учащиеся отвечали так: «Здесь нет абсурдно простых и, как мне кажется, совсем не реальных сюжетов о том, как нищий студент убивает старуху-процентщицу и в результате «ограбления» получает не деньги (что было бы вполне логично), а моральные страдания. Здесь все, как в жизни, так, как должно быть». (Из отзыва ученицы 11-го класса). Критический (размышляющий, выстраивающий гипотезы) русский реализм не воспринимается клиповым сознанием. Если убил, ограбил, так живи на эти деньги без пресловутых нравственных страданий! На этом построены сегодняшние сериалы, где убийцы всего лишь деловиты, жертвы глуповаты, а сыщики интересны свой личной жизнью, а не способностями к поиску преступников. О такой жизни можно мечтать и читать о ней интересно. Кстати, о мечте: в Сбербанке плакат: «Даша мечтает стать моделью», где изображена очень милая Даша еще дошкольного возраста. Зачем этой Даше вообще идти в школу? Надо лишь выращивать фигуру, которая может стать удачной деталью клипа, состоящего из одежды и упакованной в нее удобной модели.
Учительница Каленова горестно констатирует: «Не секрет, что отличительной чертой русской классической литературы является её ярко выраженная нравственная основа. Создаётся впечатление, что в России с самого начала существования государства никто не знал, как надо жить, чтобы жить правильно, и потому отечественная литература благородно взяла на себя неблагодарную миссию по обучению всех желающих этой премудрости. Поэтому и получается так, что история развития русской литературы – это история построения некой идеальной жизни».
Итак, сегодня, когда государств, наконец, предлагает нам «идеальную жизнь», надобность в литературе минимальна. Согласно Пушкину – «поэзия – выше нравственности», значит, долой поэзию, если мы ее еще не опустили ниже нравственности. Если серьезно, то клиповое сознание исключает ту этическую составляющую, которая увязана с классической эстетикой, в частности, нашего 19 века. В своем анти-классичесом пафосе «модернизаторы» смыкаются с постмодернистами, хотя старательно замалчивают хамскую направленность нашего домашнего постмодернизма. На заре перестройки я попал на какое-то интеллектуальное собрание, где довольно юный докладчик, бойко цитируя каких-то новейших властителей западных дум, привел свою речь к заключению, что «мозг это говно, и говно есть мозг». Я тогда не ожидал, что скоро это станет избитой истиной. «Есть упоение в говне», пародирует классика поэт-лауреат Т.Кибиров, творения которого входят в программу по литературе. «Я лиру посвятил сюсюканью, оно…» - учат Кибирова нынешнее школьники как образец, на котором продвинутый учитель объяснит им, как мелок был Некрасов, который посвятил лиру народу. Не странно, что в результате ни классическую, ни «современную» поэзию сегодня народ не читает. На этом пути автор-постмодернист, как бездарный, так и одаренный является стрелочником, направляющим читателя в тупик массовой культуры. В этом его востребованность в коммерческих кругах.
Модернизаторы и либералы были бы правы, если бы выступали против вульгарного «советского» взгляда на литературу, выискивающего положительных и отрицательных героев там, где их не предполагал автор. Но вот некто (Интернет) вспоминает с горечью «слова глубоко уважаемой мной либералки Ирины Хакамады о том, что беда либерализма в России - это следствие отсутствия в русской литературе образа положительного героя-бизнесмена…» Ужас для современника – мировая литература – подчеркнуто антибуржуазна, будь то чистая лирика или сатира. Типичный русский бизнесмен – Чичиков! Сегодня, не найдя себя в литературе, бизнесмен (буржуа, он же – заказчик!)) старательно искореняет ее из образования руками своего министерства образования.
Сегодняшнее общество всеми силами обороняется от этики, как самой по себе, так и скрытой в художественном дискурсе. Специалисты констатируют: «Само же по себе такое правительство, как у нас, потребности действительно заботиться о нравственности не имеет». Самый простой пример: дискуссии (прости Господи!) о дозволенности мата. Раз есть в жизни, так пусть будет литературе, а то взялись приукрашивать действительность! Наши друзья из-за рубежа нас поддерживают, даже жалеют: «К сожалению, в России еще есть противники матизмов» (Доротея Троттенберг, славист из Цюриха). И неудивительно, что таким образом не различаются – любая пошлая действительность и художественный вымысел («нас возвышающий обман»). Матерятся, потому что не отличают белое от черного, чистое от грязного, пустое от существенного. При этом полагают, что какие-то мыслительные операции проводит за нас Государство. Выращивают в себе средний класс и образуют собой гражданское общество.
При таких предпосылках лучше никакого экзамена по литературе, чем клип ЕГЭ. Однако буря дискуссий вокруг этого экзамена говорит о важности литературы как предмета, единственного в школьной программе, кроме пожалуй истории, который учит мыслить в эпоху, теряющую всякую нить мысли…
Закончу цитатой из Ницше: «Неоцененное влияние гимназического преподавания. Значение гимназии редко видят в вещах, которым там действительно научаются и которые выносятся оттуда навсегда, а в тех, которые преподаются, но которые школьник усваивает лишь с отвращением, чтобы стряхнуть их с себя, как только это станет возможным. Чтение классиков – в этом согласны все образованные люди – в том виде, как оно всюду ведется, есть чудовищная процедура, осуществляемая перед молодыми людьми, которые ни в каком отношении не созрели для этого, учителя каждым своим словом, часто самим своим видом покрывают плесенью хорошего автора. Но здесь-то и таится обыкновенно упускаемое из виду значение – что эти учителя говорят на абстрактном языке высшей культуры, – на языке, который при всей своей тяжеловесности и трудности для понимания является высокой гимнастикой головы; что в их языке постоянно встречаются понятия, технические выражения, методы, намеки, которых молодые люди почти никогда не слышат в беседах членов своей семьи и на улице. Когда ученики только слушают, их интеллект уже непроизвольно подготовляется к научному способу рассмотрения вещей. Невозможно выйти после этой дрессировки совершенно незатронутым абстракцией, как чистое дитя природы».
Можно суммировать, что целью преподавания литературы в школе является этот самый неуловимый абстрактный язык высшей культуры, который вытесняется из нынешнего общества выживания-потребления.

Ф.Ницше – «Человеческое, слишком человеческое»
Стр.382
( в сокращении в Лит.газете – 10.06.09)

---

круг свободного стиха

Возвращаясь в 60-е и 70-е, для кого-то не только далекие, но и уже несуществующие годы, вынужден заявить, что сегодня свободный стих, верлибр, понимают гораздо меньше, чем на заре его появления. «Верлибр - (франц. vers libre - свободный стих) - форма метрической композиции, характерная для ХХ века. В целом верлибр определяют по негативным признакам: у него нет ни размера, ни рифмы, и его строки никак не упорядочены по длине. Это означает, что можно взять любой кусок прозы, произвольно разбить его на строки - и в результате должен получиться верлибр». Автором определения является Вадим Руднев, лингвист и философ, автор книги Словарь культуры ХХ века.
(http://www.kulichki.com/moshkow/CULTURE/RUDNEW/slowar.txt)
Чем может отличаться «форма композиции» от «композиции формы»? А если композиция все-таки «метрическая», то почему нет размера? Кроме всего прочего, этот лингвист (В.Руднев) вряд ли понимает природу художественной прозы.
Вл. Губайловский («Новый мир» № 2, 2004) принимает за верлибр элегический гекзаметр С.Стратановского. Он же вводит такое понятие как «очень свободный»… стих (это у О.Чухонцева!). Ю.Качалкина («Знамя» №2, 2004) за верлибр принимает то белый ямб Хамдама Закирова, то рифмованный оболомками слов хорей Кассировой (перенос строки у последней производится на изломе слова, то есть слово нарочито приносится в жертву слогу, прием противопоказанный верлибру), она же выдает за открытие такую дичь: «По сути же своей подстрочник — всегда верлибр». Подстрочник – это «сырой» текст, можно даже сказать так: это нехудожественное изложение художественного текста. И все до сих твердят о «размере» - при полном его отсутствии. Или лирические соображения: «Верлибр и вправду жанр неблагодарный. Эти стихи редко запоминаются наизусть (о ужас запоминания наизусть звучащего в эфире! – В.К.) – ни ритма (хотя нет в природе текста вне ритма! – В.К.), ни опорных рифм. Верлибры лучше не читать девушкам под луной». Это Мария Галина в «Независимой газете» старается разобраться в верлибрах Евг. В. Харитонова и цитирует его же «табель о рангах» внутри современного процесса, цитата обрывается как раз там, где автор упоминает именно предшественников-либристов: Владимира Бурича. А ведь именно его верлибр об «антологии лунной поэзии» вполне можно читать девушкам под луной. Но поколение, растущее на Интернете, Бурича почти не знает. Хотя бы эту миниатюру:
Бабочка –
договор о красоте
имеющий равную силу
на обоих крылышках

Мало исследован свободный стих Велимира Хлебникова, который делал поучительные попытки разнообразить словесную архитектуру русского языка. Хлебников сегодня не переиздается, оставаясь поэтом прошлого для поэтов будущего, и вряд ли кто вспоминает хотя бы отрывки из «Замбези», где порхает уже совсем другая бабочка:

Мне, бабочке, залетевшей
В комнату человеческой жизни,
Оставить почерк моей пыли
По суровым окнам, подписью узника,
На строгих стеклах рока.
Так скучны и серы
Обои из человеческой жизни!
Окон прозрачное «нет»!
Я уж стер свое синее зарево, точек узор,
Мою голубую бурю крыла – первую свежесть.
Пыльца снята, крылья увяли и стали прозрачны и жестки.
Бьюсь я устало в окно человека.
Вечные числа стучатся оттуда
Призывом на родину, число зувут к числам вернуться.

Но все началось не с Бурича, не с Блока с его «Когда вы стоите на моем пути» и «Она пришла с мороза, раскрасневшаяся», не с Хлебникова и даже не с Сумарокова. Зарю появления верлибра надо бы сдвинуть в сторону начала нового времени, если согласиться с тем, что его образцом является любой сакральный текст, гимнография, то, что Кирил Тарановский называл кондакарным стихом, от слова «кондак», - церковное песнопение. И стих этот рождался непосредственно из прозы, минуя рифмованные метрические песнопения язычников. Рождался как уточнение поэтики, а вовсе не как «разрушение» традиционного стиха, на что уповают не умеющие обходиться достойно с изящным словом. Вот дополненное прочтение молитвы "Отче наш" на церковнославянском языке (прошу прощения за транскрипцию, привожу по следующему редкому изданию: «книжица сия именуемая ЗБОРНИК, то есть некоторых молений на всякий день потребных СОБРАНИЕ, напечатася во Святой Киевско-Печерской Лавре, в лето от Рождества Христова, 1841):

ОТЧЕ НАШ, его же сынове есмы, верою во Христе Иисусе.
ИЖЕ ЕСИ, за упование уложенное нам, НА НЕБЕСЕХ.
ДА СВЯТИТСЯ ИМЯ ТВОЕ, еже быти нам святым и непорочным пред тобою в любви.
ДА ПРИИДЕТ ЦАРСТВИЕ ТВОЕ,
яко да оправдившеся благодатию твоею, наследницы будем по упованию жизни вечныя.
ДА БУДЕТ ВОЛЯ ТВОЯ, благодать спасительная всем человекам, наказующая нас,
ЯКО НА НЕБЕСИ ждати блаженного упования, и явления славы великаго Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, яко
И НА ЗЕМЛИ, отвергшимся нечестия и мирских похотей, целомудренно, и праведно, и благочестиво в нынешнем веце пожити.
ХЛЕБ НАШ НАСУЩНЫЙ, не ко сласти плотстей, но ко исполнению нужды житейския,
ДАЖДЬ НАМ ДНЕСЬ, не излишний, но довольный.
И ОСТАВИ НАМ ДОЛГИ НАША, яко отец сыном прощая вины, а не яко судия казнь налагая,
ТАКОЖЕ И МЫ обычаем злы суще, ОСТАВЛЯЕМ ДОЛЖНИКОМ НАШИМ:
кольми паче ты, естеством благ, сие сотвориши.
И НЕ ВВЕДИ НАС ВО ИСКУШЕНИЕ, да напасть нас не постигнет.
Аще же и постигнет искушение человеческое, ты сильный Боже,
не остави искуситися паче, еже можем,
НО сотворив со искушением и избытие,
яко возмощи нам понести.
ИЗБАВИ НАС ОТ ЛУКАВАГО: да не прикасается нас, но паче бегает от нас,
тебе всегда в нас действующу, и еже хотети, и еже делати от благоволении.
ЯКО ТВОЕ Отца Вседержителя ЕСТЬ ЦАРСТВО,
И Сына искупителя СИЛА, и Духа освятителя, СЛАВА, во веки, АМИНЬ.

Для всех, кто пытается освоить верлибр, да будет это образцом, но не следует объявлять это «художеством» или только художеством, ибо здесь нет вымысла, желательного для художества, но только правда (истина), обязательная для свидетельства (см. об этом у О.Павла Флоренского в «Столпе и сотворении Истины»). В этом тексте находим некоторую (разъясняющую) избыточность, характерную для прозы, здесь исходный текст дан вместе с его толкованием. Эта молитва, дана впервые в Евангелии от Матфея и используется в Божественной литургии, здесь она «вписана» заглавными буквами. Прочитанная сама по себе – в оригинале и в любом возможном переводе - -дает нам образец верлибра. Сам графический прием, (разбивка на строки) здесь возможен, но не обязателен: сакральный текст все едино нечто иное, чем просто проза.
Этот пример молитвы должен как-то отрезвить всех тех, кто непременно приписывает верлибр единственно «западному» мышлению, как это страстно утверждает Олеся Николаева: “В западной традиции — идея «организации пространства»: в своем обмирщвленном пределе — дизайн, верлибр, этот образец без-энергийной вневременной самодостаточности. В восточной — «организация энергии»: интонированный стих, ритм, устремляющийся на борьбу с метром, самовластная своевольная синтагма, не терпящая возражений: драматизм, движение, ветер, вихрь... Наконец, декламация, напоминающая пение, молитвословие, магию, Бог весть что…“ («Знамя» № 2, 2004) Если не теряться в хаосе неустановившейся современности, то почему бы не опереться на опыт - далеко не современного - немецкого свободного стиха у зрелого Рильке или в гимнах и одах его предтечи - возвышенного Гёльдерлина («ВРЕМЯ ЖАТВЫ»):

Вызрел, в огне причастился, свершился
плод, и на земле испытан, и есть закон:
все восходит змееподобно,
пророчески, в грезах, к вершинам
холмов небесных. И многое,
как некий груз неудач
на плечах, выдерживать
надо. Но коварны
дороги. И строптиво,
как кони, ведут себя покоренные
стихии и древние
законы земли. И вечно
к нескованности стремится…
…И верности иго….
Вперед же, как и назад мы
смотреть не желаем. Хотим, чтобы
нас укачивало,
как утлую лодку морская волна.


Не к нам ли обращены последние четыре строчки? «Хотим, чтобы нас укачивало», и утешаем себя «организацией энергии»… Об укачивающем и усыпляющем действии монотонного рифмованного стиха писали в Шопенгауэр, а позже Бертольт Брехт. Хотя само по себе эмоциональное свидетельство мало что доказывает.
В сакральном тексте (на любом язык, живом или «мертвом») царит дух Слова, и подражающий старинному образцу современный верлибр не считает внутри себя слоги и ударения, а логически или эмоционально выделяет ключевые для выбранной темы слова. Таких ключевых слов в одном .предложении верлибра может быть больше, чем в прозаической фразе, где логическое ударение обычно одно на всю фразу. Итак, проза строится из предложений, стихотворение из слогов, а верлибр именно из слов. Философ бы мог сказать, что в верлибре многие слова стремятся стать именами. Математик бы обратился к теории графов: речь, состоящая из «узлов». Часто слова эти стремятся быть расположенными согласно мистическим (блоковым) числам: 1, 2, 3, 7 и т.д. Числу 1 соответствует удетерон, однострочие в терминологии Бурича. Числу 3 соответствует прикинувшееся в Европе «верлибром» японское хокку. Тройку можно «сдваивать», как, например, в этом верлибре Арво Метса, одного из зачинателей либрической лирической миниатюры:

Храню вас
в разных уголках
своей памяти.
Дай бог,
чтобы вы
не встретились

Остроумцы часто поминают мольеровского Журдена, который, якобы, говорил прозой. Журден не зря удивлялся: говорил он не все-таки не прозой, а устной речью. Сейчас господа и дамы «устной речью» с тем же успехом пишут «стихи», мало отличая художественную речь от бытовой, разговорной. М.Ю. Лотман прямо отмечает: «Проза не проще, а сложнее поэзии» (Анализ поэтического текста, 1972, Л-д, стр. 33). Сложнее он и нехудожественной устной речи. Тогда может быть и так: верлибр еще сложнее прозы.
Не принимая верлибр как самостоятельное средостение между прозой и стихом, литературовед и автор Ю.Орлицкий предлагает его как вырожденную форму стиха, но каким-то непонятным образом напичканную поэзией.: «Вслед за М.Гаспаровым (как теоретиком) и Буричем (как теоретиком и практиком в одном лице) мы понимаем под этим словом тип стиха, характеризующийся принципиальным отказом от всех привычных стихообразующих принципов: рифмы, метра, уравнивания строк по количеству ударений и слогов, регулярной строфики. От прозы его отличает только авторское деление текста на строки (то есть постановка пауз там, где считает необходимым поэт, зачастую в отличие от правил языка (? В.К.), что и создает особую напряженность и выразительность речи), ну и, разумеется, поэтичность выражаемых мыслей и переживаний. Такой стих может существовать только на фоне вековой традиции “несвободного” стихосложения, отталкиваясь от нее (но, разумеется, не отрицая)». («Арион», 2006, № 1)) Слово «стих» здесь мешает верлибру еще более, нежели «свободный». Я всегда твердил, что верлибр не является проблемой стиховедения (с этим соглашается болгарский исследователь Янакиев). Определяя верлибр как стихотворного калеку, можно уверенно переходить к практике: «Даже газетная колонка, названная стихотворением, автоматически становится верлибром. …Но вот поэзия ли?» - рассуждает о молодой поэзии И.Шайтанов («Вопросы лит.» № 1, 2006) Это явление В.Бурич называл достаточно определенно: «стихи метранпажа». Такой прием очевиден в построении текста рекламы. То есть одна «теснота стихового ряда» поэзии не делает.
Ю.Орлицкий говорит о научных конференциях на фестивалях верлибра, где «Михаил Гаспаров впервые представил свои “конспективные переводы” — переложение мировой поэтической классики на русский язык верлибром” («Арион», 2006, №1). Об этих «переложениях» отозвался Бенедикт Сарнов: «Стиховеды, как известно,… разницы между стихами рукотворными и нерукотворными не понимают. Даже, я бы сказал, принципиально исходят из того, что на самом деле никакой разницы тут и нет вовсе. Хотя настоящий стиховед мог бы по крайней мере понимать, что ритм стиха, рифмы, аллитерации и прочие аксессуары стихотворной речи не украшательские финтифлюшки, а — знаки, свидетельства, если угодно, доказательства той самой нерукотворности. И если уж пришла Гаспарову в голову блажь «перевести» Пушкина или Лермонтова с русского на русский, то мог бы он догадаться, что, «переводя» их верлибром, он не просто калечит — уродует стихи гениев» («Вопросы литературы) № 5, 2004). М.Гаспаров, исходя из своего понимания верлибра делает еще и последнему медвежью услугу: его переводы и не подстрочник и не верлибр, а нехудожественная редукция поэтического текста, вивисекция. Правда, на вкус Ю.Качалкиной – это верлибр! Переписывай классику, убивая музыку, вот ты и современный либрист! Столь же нелепа была бы попытка украсить настоящий верлибр, навесив рифмы и посадив его в клетку «размера»… К проделке М.Гаспарова весьма уместно процитировать старинного А.А.Потебню: «Какой эффект получится, если мы какое-нибудь стихотворение (вообще поэтическую речь) превратим в прозу, изложим своими словами, речью немерною? Вопрос этот весьма важен, ибо им определяется различие поэзии прозы. В этом случае (помимо порчи эстетического впечатления) получается либо изложение конкретного факта, либо общее положение, к которым мы должны уже применить общие приему исследования и критики. Тут уже являются вопросы: да правда ли это? Да действительно ли так? Раз созданный образ становится чем-то объективным, освобождается из под власти художника и является чем-то посторонним для самого поэта, - поэт становится уже сам в ряды критиков и может вместе с нами ошибаться…» (А.А.Потебня, «Психология поэтического и прозаического мышления», изд. «Правда»,1989, стр. 231)
Исходя из такой (ошибочной) установки многие и пишут, выдавая за верлибр прозу, при чем дурную. Хорошая проза как верлибр видится пока только в опытах Виктора Полищука («Время Икс»)… Сам Вл. Бурич стремился именно к упомянутой Сарновым нерукотворности, а прочее называл «стихами метранпажа», что мы часто видим в рекламе (снова проза внутри «прозы»). Примером «стихов метранпажа» могут быть тексты М.Жванецкого («Октябрь», № 3, 2004), первоначально рассчитанные на художественное чтение вслух. Их за понятность хвалит Вал. Краснопольский: «Феномен Жванецкого показал, что у верлибра в России большой потенциал, он может быть понятен большинству…» Здесь важно не «что» и «как», а кем написано. Вытянем «столбик» в прозу: «Не жить с тобой, хоть видеть тебя. Холодный май. Дожди. Несчастья. Запреты. Преданные женщины. Робкие цветы. Белое небо, лужи… …Люди поперек. Магазины поперек. Несчастья. Запреты… …Водка…» и т.д. Многозначительный текст. И далеко не «шепот, робкое дыханье…» Как не переставляй эти слова, в них явная установка на разговорную прозу. Ближе к верлибру имитация «молитвы» этого же автора, здесь сам предмет подражания кое-как еще держит текст, если взять молитву как некий «фон». Правда, какая молитва может быть для сочинителя, который заходит «…В церковку – послушать ложь.» (стр. 128)
В.В.Виноградов приводит пример столетней давности: «В первом десятилетии ХХ века под влиянием стиля переводов сочинений С Пшибышевского у нас широко распространяется «неврастенический» стиль повествования, состоящего из отрывистых, лапидарных, дробных фраз – с постоянным пропуском обозначений лиц и местоимений при формах третьего лица глаголов (например, в романах И.Рукавишникова, в «Навьих чарах» Ф.Сологуба). Вот, например, страница из «Навьих чар»:

«- Бумаги! – кричит пристав.
Лист за листом.
Пристав издевается.
Грозит револьвером.
Проснулась.
Пришел учитель – пискун, маленький, хрупкий.
Призывает к вооруженному восстанию.
За ним другой, третий» и т.п.)

(В.В.В. «Стилистика. Теория поэтической речи. Поэтика», М., 1963, стр. 72). Итак, за верлибр может приниматься вполне старинный «неврастенический» стиль, повлиявший в свое время на эстрадную юмористическую прозу, но этот «фон» забыт, и кому-то кажется носителем стиховых новаций.
Понятие «фона» применял Ю.Лотман: «эстетические восприятие прозы оказалось возможным лишь на фоне поэтической культуры», по прошествии времени – обратное: «поэзия начинает восприниматься на фоне прозы, которая выполняет роль нормы художественного текста» (стр. 26). Далее он втягивает в «фон» «разговорную и все виды письменной нехудожественной речи» (стр. 27). Ему позже вторит А.Кушнер: «И верлибр, кстати сказать, может быть очень хорош у нас до тех пор, пока воспринимается на фоне регулярного, рифмованного» (А.Кушнер). О том же пишет Вл. Губайловский («НМ» №2, 2004): «Верлибр умирает, если вся поэзия становится свободным стихом. Ему просто нечего преодолевать, ему нечему быть границей».
Верлибр преодолевает прежде всего самого себя, и потому держится на границе. А что до «фона», то сегодня его задает газетная речь, где некролог «воспринимается» на фоне футбольного матча, или гибриды телеобразов, где реклама пива воспринимается на фоне желания всем добра (иногда от «лица» медведя), где художественный фильм – только фон для пропаганды жвачки. Такова современная мозаичная («клиповая») цивилизация. Поэт же, если он не своевременно «умерший» автор постмодерна, исходит из традиционных античных категорий: пафоса (что он хочет сказать), этоса (к кому он обращается) и логоса (какие художественные средства выбраны, чтобы речь получилась уместной). Комбинации пафоса, этоса и логоса, их отсутствие-присутствие также выстраивают не два, а три жанра художественной речи. Они как бы чреваты друг другом, при чем именно верлибр оказывается наиболее, что ли, беременным, как прозой, так и поэзией. Но возьмем добротную «письменную нехудожественную речь», текст из военного устава:

Затвор служит:
для досылания
патрона в патронник,
для запирания канала ствола,
для производства выстрела,
для выбрасывания стреляной гильзы.

Это пример деловой прозы, записанной «метранпажем». Здесь исчерпано действие затвора, исчерпана его идея. Предметное содержание этого текста определяет не только его границы, но и четкий порядок слов, изменить слова невозможно, ибо исказится и суть описанного действия. Есть здесь и «синтаксический параллелизм». На этом «фоне» прочтем верлибр образцового автора - Вл.Бурича:

Стареем
я
моя кепка
мост через реку

Старение камня – эталон старения

Старение – вот что нас объединяет
Мы в едином потоке старения

Мое старение адекватно
старению десяти кошек
четырех собак

я не увижу старости
этого галчонка

Художественный текст отличается от делового наличием содержания, дополнительного к предметному. Однако сказать, что нам дано здесь уставное или словарное определение старости, было бы данью слишком бедному воображению. Таких поэтических идей в отличие от «идеи затвора» в литературе может быть бесконечное множество.
А вот стихи Ломоносова о пользе стекла (послание к Шувалову) скорее деловая рифмованная проза, тогда как его же «Закон сохранения» ближе к верлибру: «Все перемены в натуре случающиеся такого суть состояния, что сколько от одного отнимется, столько же присовокупится к другому». Желающие могут разбить на строчки. Есть здесь и тот (внутренний) повтор, о котором упоминает Ю.Лотман как об обязательном для стихов: «Универсальным структурным принципом поэтического произведения является принцип возвращения.» (стр. 39) Добавьте сюда изящные формулировки математических теорем и не всегда изящные предписания юридических законов, которые по сути дела дублируют этические максимы мировых религий.
Длится традиция диалогического верлибра Геннадия Алексеева в Петербурге и Пскове. Бурича, однако, переиздать некому, хотя наследуют ему в верлибре не без успеха многие – Алексей Алехин и Ген. Красников в Москве, Александр Ибрагимов и Владимир Монахов в Сибири; украинец Илья Стронговский перевел Бурича на украинский и сам переводит свой верлибр на русский:

–medulla–

человек –
насекомое наизнанку

глубоко внутри
крылья
жвала
жало

или до сих пор веришь
что бабочка?


Акад. Ю.В.Рождественский в «Теории риторики» (1999) определяет: «Система жанров художественной литературы делится по формам на стиховую речь,… верлибр, нестиховую речь… Как видно, в центре системы жанров лежит верлибр, относительно которого определяется стих и проза». (стр. 431) В верлибре и стихах музыка речи ведет смысл, в верлибре и прозе смысловые качества ведут музыкальные, в стиховой и нестиховой речи обязателен вымысел (автор развлекает читателя), что не обязательно в верлибре («Отче наш» не призван развлекать, верлибр Бурича «точен»). Так различаются между собою три жанра (или вида) художественной речи, дополняя друг друга. Все разговоры об устаревании рифмы или ее реанимации в этой проблеме абсолютно неуместны. Скорее можно говорить о кризисе вообще словаря поэзии. А поэтику следует излагать, исходя из верлибра. Начинать с примера из «Евангелия от Иоанна»:

В начале было Слово
И Слово было у Бога
И Слово было Бог

Здесь Слово определяется через Бога, Бог через Слово, а само «бытие» (связка «было») через становление Слова посредством Бога. Если не считать союзы «и», «у» и предлог «в» за слова, то здесь 9 слов, но из них «Слово» повторено З раза, «было» 3 раза и «Бог» 2 раза. Это создает «пословный» ритм. Не имеет смысла выдавать «было» за внутреннюю рифму. Еще более отчетлив смысловой ритм в церковно-славянском «оригинале», где глагол «быть» стоит как ось симметрии между Словом и Богом:

В начале бе слово
И слово бе к богу
И бог бе слово

Последнее важнейшее замечание. Психологи, изучающие восприятие речи, утверждают, что смысл речи воспринимается в паузе. Чтобы дать слушателю возможность осознать, «переварить» осмысленный отрезок речи, говорящие делает паузу. По подобному принципу автор верлибра разбивает его на стихотворные строки, то есть графические паузы ( а в церковно-славянском тексте эти строки так и называются стихами («стих Псалтыри»). …
И еще об однобоком взоре на наш родной язык и его историю: «Язык сопротивляется тому, что ему не свойственно, как русский язык с его обширной многовековой традицией фольклорного рифмованного стиха сопротивляется верлибру, несмотря на судорожные усилия его сторонников (например, В.Куприянова) в современной поэзии». (Б.П.Гончаров, «Стихотворная речь», ИМЛИ, 1999, стр.189). Сказано, как будто без фольклора ничего не было в традиции! Но ведь и устное народное творчество не только рифмованное, и верлибр во всех языках, восходит как к этим, свободным от рифмы формам, так и к письменным «канонам (сакральным текстам). Смею утверждать, что в непонимании литературного верлибра и соседствующего с ним «делового верлибра» - одна из причин нынешнего не всегда удачного законотворчества: не прояснена традиция построения «юридического верлибра». И вообще текста, построенного по правилам, установленным самим смыслом, а не только звуком, «гулом» (вспомним Маяковского!) Не всегда умеем определить «затвор», если нужна новая мыслительная формула. И если я прилагал когда-то и где-то «судорожные усилия», то только к продолжению и к «выпрямлению» уже намеченной традиции.

---

O эти существа заполонившие телевизор

***

O эти существа заполонившие телевизор
они для вас уже повидавших телевиды
всегда готовят нечто неотвратимое невероятное
которое и заключается в их вечно внешнем виде
в их открытых всем виртуальным ветрам ухмылках
в их зловещих сказаниях и предсказаниях
в их неизбывном вращении вокруг земного шара
в их бытии инобытии на воле волн эфира
они так вещают об извержении вулкана
как будто это они заставили его изрыгнуть лаву
они так глаголют о свержении правительств
как будто это они готовили заговор
они заполняют ваши глаза и уши
о как они страдают от того что ничем не пахнут
заваливая ваши жилища отходами свежих новостей
они никогда не уйдут с вашего узкого горизонта
не забьются в норы и не совьют гнезда
за пределами вашего алчного взгляда
они будут входить в него с шумом с пением и рукоплеском
как сирены перед привязанным к стулу одиссеем
как входят в море и как выходят из моря
хтонические существа превращающие море в болото
они будут показывать вам свои неуязвимые доспехи
неотразимые костюмы боевые мундиры надежные скафандры
они проникнут к вам в защитной форме
в шапке невидимке с невидимой скатертью-самобранкой
они накормят вас яркой заморской гнилью
они обогреют вас обнадежат и припугнут
они предстанут перед вами доверительно обнаженными
о как они остервенело бьются друг с другом
за право быть включенными в ваше бренное существование
о как они страдают от того что вы их не трогаете
они не покинут вас даже перейдя в качество скелетов
они будут заговаривать вам зубы даже
держа в своих фалангах пальцев свои драгоценные черепа
в полной уверенности что вы их переживете
ибо вы вечно ожидаете что они еще вам покажут

---

Мой язык

Мой язык - переживший
Вавилонскую башню
и все башни
из слоновой кости
ныне лежит немо
под гнетом
телевизионной башни

---

Ода среднему классу

Волнуется могучее VIP-море
Веселится элита поедая золотых рыбок
Широко раскинулся золотой миллиард
Но зыбкому счастью не хватает опоры

Ноев ковчег не вместит уже всех тварей по паре
На новый Титаник все также найдется свой айсберг
А тут еще тучи враждебных эскадр
Море всегда чревато пиратами

Словом для этого высшего класса
Средний класс единственная надежда
Средний класс поддержит ровную температуру
Дабы в море айсберги не заводились

Средний класс на ковчег претендовать не будет
Средний класс привыкнет к подводному существованию
Высший класс по средствам будет делиться со средним
То что с возу упало уже пропадать не будет

Средний класс освоит затонувшие сокровища
Дабы те кто остались на дне на него не посягали
В то же время он вовремя подхватит упавшее с возу
Дабы оно не пропало доставшись тем кто на дне

А тем кто на дне что-то перепадет от среднего класса
Главное чтобы до верхов со дна не доходили крики и всхлипы
Средний класс и здесь надежный посредник
Преобразующий крики со дна в убогие песни

Те кто на дне безусловно имеют право
Пробиться сквозь водоросли и щупальца среднего класса
В самое высшее общество если их не погубит
Кессонная болезнь неудачливых водолазов

Но главное среднему классу достанется мировая культура
С одной стороны поднимаясь со дна светлеют убогие песни
С другой стороны для среднего класса сверху
Все время кого-то сбрасывают с атомохода современности

---

Р.М.Рильке - Ах, кто тайну поймёт...

***

Ах, кто тайну поймёт
времени рвенья!
Мы завершаем полёт
без приземленья.

Голосу на похвалу
негде настроить лад.
Всё уходит во мглу.
Тени нас в тень теснят.

Нас уносит с высот,
тонкая рвётся нить.
Даже в зеркале вод
облика не уловить.

Мюзо, конец февраля 1924

---

Дремучий лес!

***

Дремучий лес! Здесь без борьбы
Не достигают света.
Здесь медленно растут дубы,
как сложные поэты.

Как девочка скрывает груди,
Здесь травы грузди берегут!
Зачем же опытные люди
Сюда с лукошками бегут?

1961

---

Романтическая легенда

Я хотел говорить, но слова угасали
в двух шагах от меня. Так летели года.
Но однажды мой голос взлетел по спирали,
и, к нему прикоснувшись, угасла звезда.

Я почувствовал боль. Немота затрещала
и как дерево встала над моей головой.
И лукавая птица листву пролистала,
зачиталась моей обнаженной судьбой.

Я застыл, словно ствол, постигая теченье
сокровенного мира под слоем коры.
И в течение века обратилось мгновенье,
и единственный мир обратился в миры.

Стало в каждом из них для полета просторней,
и сознанье в полете ушло из времен,
и я видел с высот, что мы все – только корни,
заземленные корни без солнечных крон.

Мы застыли, как будто в надежном пределе,
каждым днем утверждая былое вчера,
и обычное солнце – звезду колыбели –
принимали за меру любви и добра.

Я хотел рассказать о светилах полета –
между светом и светом немыслим раскол…
Но людей отвлекала земная забота,
и за тенью своей я к деревьям ушел.

Но я чужд был деревьям, подвижный, не склонный
преклоняться пред каждой осенней бедой…
И высокое дерево с солнечной кроной
я рукой своей вырвал, как волос седой.

Улетела и смолкла лукавая птица.
Только лист и перо есть еще под рукой.
Что поймут по перу любопытные лица,
никогда не слыхавшие птицы такой?

Что поймут по листу, если ветвь улетела,
если крона срослась с невидимкой-звездой?
Эту прежнюю связь и полет без предела
не вернуть ни живою, ни мертвой водой.

---

Cтарое стихотворение

***

Здравствуй
мое старое стихотворение!
Где ты пропадало?
Ты меня узнаешь?
Как я безнадежно молод
в каждой
твоей строке!

---

Возвращение

Солнце уходит вниз.
и синева вслед.
Вращенья земли каприз
с цветом сливает цвет.

Из далека в близь
поезд меня везет.
Мгновенье, не торопись
скрыться за небосвод!

Поле, не уходи,
не исчезай, луг!
Где-нибудь впереди
еще появитесь вдруг!

Еще я не дожил день,
еще сменить не готов
соломенный день деревень
на каменный век городов!

---

бабочка

О, бабочка, о мусульманка!
(О.Мандельштам)

***

То высоко, то низко,
С неба на лепесток,
О бабочка, о буддистка,
Летящая на восток!

Нищенка и обыдёнка,
Странная, как НЛО,
Рвется туда, где тонко,
Вспыхивает, где светло.

---

Парадоксы перевода (Культура как перевод)

Парадоксы перевода (Культура как перевод)

Не откажусь от парадоксального утверждения, что распад государства «Советского» начинался с закрытия редакций национальных литератур в наших ведущих издательствах. Затем закрыли за ненадобностью редакции зарубежной, то есть как бы уже «не нашей» литературы. В итоге отказались от поэзии уже отечественной, не задумываясь о том, как это скажется на представлении о самом Отечестве. В то же время в каждой из отпавших от России стран, как-то слишком стремительно старались воссоздавать именно свое Отечество, здесь и понадобились свои поэты как властители дум (что не всегда благо), многие из них пошли в политику: прозаик Менарт Лени стал президентом Эстонии, поэт Янис Петерс послом Латвии в России, Чингиз Айтматов – послом СССР в Люксембурге, уже потом он стал представлять в Брюсселе Киргизию. Олжас Сулейменов представляет Казахстан в ЮНЕСКО. О важности «перестройки» украинца Виталия Коротича говорила такая притча: «Вы нам Чернобыль, а мы вам Коротича». Из иных стран (Туркмения) поэты стали спасаться бегством, Россия в их числе. Перевод, как и вся литература, перестал быть профессией. Теперь живет в Германии и создал там свое издательство Вальдемар Вебер, на котором держалось составление многих книг с немецкого. Его едва ли не последним детищем стала «Поэзия Люксембурга», включающая перевод с трех языков этой небольшой страны, книга по объему и охвату материала непредставимая в самой этой стране! Ныне же по числу читателей поэзии мы рядом с Люксембургом. В американский Бостон переехал Павел Грушко, ведущий переводчик поэзии с испанского языка. Переводчиков с английского, живущих ныне в США, перечислять не буду.
А в сопредельных государствах новые патриотические идеи стали воплощаться и в стихи, к примеру, один бывший комсомольский поэт из Молдавии возмущался наглостью русского Петра Великого, который не на «своей» территории посмел бить шведов, но уже к шведу Карлу XII поэт претензий не предъявлял. Что касается наших, отечественных авторов, то некоторые из них на какое-то время попали в советники президентов и пр., но вскоре были вытесенены более эффектными певцами и певицами.
Загадочный Гельдерлин, давая пищу будущим толкователям, писал в одном из своих фрагментов:

… ты считаешь,
Что так и будет
Как некогда? Тогда создать хотели
Искусства царство. Но при этом
Отечество презрели,
Исход был жалок: вскоре
Прекраснейшая Греция погибла.

Ничего странного в том что этот немецкий провидец ставил знак равенства между царством искусства (культурой) и отечеством. История распада и гибели великих империй говорит нам о том, что все начиналось с расшатывания культурного стержня. Внешне эти беды связывались с набегами варваров, у нас же и на нашем веку все происходило посредством варварства внутреннего. В то же время закат эллинской цивилизации под натиском латинских варваров привел к тому, что расцвела Римская империя, унаследовав античную греческую культуру, а затем обновив ее принятием христианства. Римская империя пала, а на ее обломках возникла, состоящая из победивших варваров, новая Европа, которая через средние века и эпоху Возрождения пронесла достаточный необходимый дух культуры до наших дней. Уже потом можно было себе позволить и декаданс, и литературно-философский «Закат Европы», и т.д. И, кажется, что ныне, европейская культура не находит сама себе преемника. В то же время и России некому завещать свою, общую с европейской культуру. Все забивает визгом, смехом и плачем та массовая культура, в которую поэзия, и – тем более – перевод поэзии (здесь уже не важно - с какого языка) не вмещается! Когда вы слышали в последний раз переводную поэзию по радио (и в каком объеме)? Когда-нибудь видели по телевидению и переводчика, как представителя культуры?
Согласимся с философом Григорием Померанцем, не так давно утверждавшим: «Как бы ни развернулся кризис западной цивилизации, мы уже сегодня покатились по наклонной плоскости. И я думаю, что это надолго, быть может, так же надолго, как в Италии XVI века, в Испании XVII века, в Германии после Тридцатилетней войны». Далее он в образной форме, надеясь на соединение в русском человеке «донкихотского» (романтического) и «гамлетовского» (все-таки рассудочного, рефлектирующего) начал уповал на возможность выхода из хаоса в космос: «Только одна остается надежда: на взрыв духовных сил, не признающих власти социального упадка. В период упадка в Италии творили Леонардо, Микеланджело, Рафаэль… …В разоренной, уничтоженной Германии, потерявшей две трети своего населения, творил Иоганн Себастьян Бах. А время Рублева?» Однако сегодня не утешает исторический факт, что «гений» творит в любую, и в самую скверную эпоху. Важен механизм сохранения этого духовного богатства и доведение его до сведения просвещенного человечества. Творят и в наше время, пишут, сочиняют и переводят. Парадокс в том, что при технической возможности быстрого и массового «доведения до сведения», живая культура до масс не допускается. Ну, Пушкин недолюбливал «чернь»: «…печной горшок тебе дороже…» Ныне владельцы технических возможностей расчетливо и старательно сводят интересы любимой «черни» уже до уровня «ночного горшка»… Это уже становится «новым стилем жизни», трагедией, над которой принято смеяться, телевизионным юмором, от которого под бурные аплодисменты публики скорее хочется плакать. Профессор В.И.Аннушкин в ЛГ приходит от этого в ужас: «Мы ясно ощущаем, что живём в новом стиле, но либо абсолютно не понимаем, либо это кому-то выгодно, чтобы бессмыслица идей и словесная безвкусица портили многие благие намерения. Для этого достаточно послушать, как говорят в современном радиоэфире, отданном на потребу массовому вкусу…» Выгодно, значит, есть заказ на пошлость от лица тех, у кого нет лица, но есть страсть на пошлости делать деньги.

. Был ли перевод поэзии частью «советской» идеологии? Если понимать национальную (она же и интернациональная!) политику частью идеологии, то да. Может ли перевод стать сегодня частью «идеологии»? Не может. Если нет целого, то нет и части. А если нет целого, то замещающая его эфемерная совокупность будет всегда под угрозой дальнейшего распада. Споткнувшись однажды в истории на примате материального базиса, мы и сейчас уповаем на тот же базис, который свели к «нашим» природным богатствам, а они как и все материальное, исчерпаемы (и к тому же вовсе не наши). Мы пока лишь эфемерное единство нефти и газа, сплоченное вокруг недолгой возможности их вывоза…
Исчезновения поэтов и, тем более, переводчиков из российского массового сознания (этой электронной ипостаси римских зрелищ) никто не заметил. Подумаешь, перевод, ведь массовая культура вовсе не требует культуры перевода.
В принципе всякое благое начинание происходит через «перевод», будь то перевод Библии или перевод «Капитала» Маркса. Ужу потом идет толкование, понимание, действие. Национальные литературы появляются посредством переводов сакральных текстов, а выбор одного из них необходим для становления собственной идеологии. Сама история есть перевод из одного состояния (стиль жизни, но и не только стиль). Если перевод в истории выполняется насильственно или слишком быстро, это уже скорее «перелом», примеров достаточно в мировой истории (и, в новейшей русской тем более). Мы это благословляем как «революцию», медленно от нее отрезвляемся, и бросаемся в новый перелом. На этой границе гибнет поколение, настроенное на культуру (на перевод!), а путь его восстановления долог и зыбок. Был ли возможен разумный «перевод» из «совкового» состояния в более разумное и благополучное, без утраты культурного потенциала, то есть преображение общества вместо его скоропалительного преобразования? Без запоздалого ответа на этот вопрос наше движение вперед будет оставаться полетом вслепую. И, возможно, именно сослагательное наклонение полезно для истории.
О философии перевода мудрее всего говорится у Николая Семеновича Лескова в «Запечатленном ангеле», хотя и говорится только об иконописцах: «…как вы одного человека от другого письменный почерк пера распознаете, так и они: сейчас взглянут и видят, кто изображал: Кузьма, Андрей или Порфирий.
- По каким приметам?
- А есть, - говорю, - разница в приеме как перевода рисунка, так и в плави, в пробелах, лицевых движках и в оживке…»
Так что надобно, чтобы не только было ясно, что это Шекспир или Гёте в переводе на твой родной язык, но что это переведено либо Маршаком, либо Пастернаком, либо еще кем-то, к кому еще надо свой взгляд подвести. Отсюда по меньшей мере два типа перевода: своеобразный и безличностный. Понятно, почему «стильный» Пастернак недолюбливал переводы умеренного Маршака. Но что из этих двух манер живительнее для языка, вопрос не бесспорный, и то и другое важно как дополнение друг к другу.
Искусство перевода уязвимо, и, тем более, уязвима критика перевода. Круг переводчиков с одного языка часто и есть узкий круг этих критиков, они благоразумно не высказываются друг о друге в печати, или позволяют себе лишь краткие и не всегда осмотрительные оценки. Поэтому труд переводчика скорее оценивается только другим поколением знатоков и часто только при наличии новых подобных переводов,. когда сравнить можно не только с предыдущим опытом, но и с последующим.
Здесь уместно сказать что-то о себе самому. Я учился в свое время отношению к поэзии у великого математика Андрея Николаевича Колмогорова, который безуспешно привлекал меня к анализу стихов посредством теории вероятностей, и у великого филолога Юрия Владимировича Рождественского, который утверждал, что для исследования явлений языка вообще нужна «другая математика». Из этой школы воспользуюсь понятием «отмеченной фразы». Фраза, уже однажды использованная в речевой практике называется «отмеченной» (наиболее вероятной). Она используется в обучении языку, например: «Мама мыла раму». И хотя не только банальные стихи составляются из «отмеченных фраз», набор таковых может вызывать эстетическую эмоцию. В этом, в частности успех «карточных домиков» Льва Рубинштейна. Что же до изобретения «неотмеченной фразы», то в этом заключена претензия на первостепенную новизну, то есть на развитие современного языка. Современный же язык, о плачевном коего виде дозволено время от времени пускать слезу, заблокирован от всякого рода «возвышающего обмана». Не литературный язык и печатное слово «поднимают» речь до уровня понимания, а устная, «площадная» болтовня снижает «глагол времен» до уровня молчаливого согласия с интересами процветающей черни. Благим исключением здесь остается язык церкви, представленный как литургия и проповедь, но слышат его отнюдь не массы.
Если я перевожу строку из чужеземной поэзии, то она как бы переводится на метаязык моего о ней представления и уже потом на мой родной язык. Буквальный перевод тоже возможен, но он «забивается» нагромождением таких же буквальных предложений, которые никак не связываются друг с другом в поэтическое единство, не «рифмуются», даже если это стихи без рифмы. Здесь невозможно дать правило, это интуитивный выбор из множества так и не прозвучавших фраз. Вот один из примеров. К.Богатырев так переводит начало стихотворения Р.М.Рильке «Смерть поэта»: «Его недвижный отчужденный лик / приподнят в изголовии отвесно.» А так у Т.Сильман: «Так он лежал. Лицо его храня / все ту же бледность, что-то отвергало…» И у В.Летучего: «Лежал он; бледный и лишенный сил; / черты лица мятежно проступали…» Безусловно, у каждого из этих вариантов своя поэтическая точность, соответствующая оригиналу: «Он лежал. Его приподнятый лик был / бледен и скрытен в высоких (крутых) подушках…» Замечу, что любой прозаический «подстрочник» поэзии столь же неточен, как и его стихотворный результат. Никак не «совещаясь» с этими вариантами (не важно, были они даны ранее, или позже), я начал так: «Его лица смертельна крутизна, / но в нем еще не все окаменело…» Так вышло, и первая же фраза, в отличие от данного моими коллегами, дальше всего от оригинала. Но это – «не отмеченная фраза» в русском языке, а потому для него способна стать новостью. Далеко не все мои переводы рождаются именно так. Чем д еще радостен перевод: он движет и собственное творчество. В работе над переводами и свои стихи рождаются чаще. Влияет ли перевод на их стиль? Безусловно, ибо перевод может вытащить из иностранного текста даже то, что в нем непосредственно не заключается! И тут должно сказать снова нечто о верлибре.
В 60-е годы, когда я начал заниматься переводом, к верлибру относились с еще большим подозрением, нежели сейчас. Сейчас наплевать на то, что вообще говорится о поэзии по причине плохой слышимости. Тогда надо было слушать редактора, который требовал переводной верлибр зарифмовывать или хотя бы сделать белым стихом «из уважения к русскому уху». Об этом «ухе» (его привычке к «краесловию») еще Радищев высказывался более радикально. Возможно, что первым краем моей борьбы за русский верлибр был именно перевод. Было непросто доказать, что это уже не «подстрочник». В 1972 г., наконец, меня похвалил Борис Слуцкий за то, что я сочетаю к русскую традицию с -таковой Брехта, но уже через 3 года он за это уже бранил. Для построения краткого и близкого к афоризму верлибра образец дал Эрих Фрид, что дало Евг. Евтушенко в его «Строфах века» повод написать: «Его собственная поэтика отчасти копирует поэтическую манеру Эриха Фрида, австрийского верлибриста, которого Куприянов много переводит». Это «отчасти» верно, но еще более я брал от русских поговорок и пословиц. А еще труднее оценить менее очевидное влияние свободных ритмов позднего Рильке, в свою очередь идущего от «раннего» Гёльдерлина; здесь следовало бы подумать об использовании этого опыта всей позднейшей русской поэзией.
Был подобный опыт и в поэзии, как некогда говорилось, «народов СССР». Когда пришлось отстаивать свободный стих, поддержали нас с Владимиром Буричем и Арво Метсом (ведь тоже –«русский эстонец») прежде всего - народный поэт Латвии Ояр Вациенис и народный поэт Азербайджана Расул Рза, «свои» же (Д.Самойлов, Б.Слуцкий) протестовали и отстаивали свою «самобытность». И мои верлибры печатали в переводах на латышский или армянский, не ожидая, когда они выйдут на русском. У наших «окраин» дозволялось больше «свободы творчества». И не только в области художественных форм. Переводя латышских или эстонских поэтов, приходилось многое отстаивать от редакционной цензуры. Это давало своеобразную школу разномыслия, не только поэтического, но и политического. Помню, какую бурю в редакции «Дружбы народов» вызвало стихотворение эстонца Владимира Беэкмана «Несуществующее дерево»: «В дальнем краю, которого нет, / Дерево есть, которого нет. / Плоды его с одной стороны / Белы, а с другой стороны черны…» Ужас, оно посягало на «железную логику марксистской диалектики»! А как боялись публиковать сатиру О.Вациетиса на «Таракана», поскольку тот был «железно принципиален», само слово «принципиальность» напрямую было связано с «партийностью». Вациетис был моим первым переводчиком на «иностранный» язык, - латышский. В этой взаимности не было никакой корысти, но было полезное «единение в разномыслии». О возможности такого «разномыслия» высказывался в стихотворении «Джаз» немец из ГДР Фолькер Браун, и его мне удалось напечатать, подобное же было недозволенно «советскому» поэту.
Сегодня нам не хватает подобного общения друг с другом, о котором замечал Роберт Фрост: «Обмен поэтами полезней, чем разговор дипломатов…» Да, приезжают коммерческие авторы и к нам на книжные ярмарки, некоторые получают гонорар… Но международные встречи поэтов (а они все потенциальные переводчики) чаще проводятся вовсе не у нас, и вовсе не в самых процветающих странах. В Сербии они не прекращались даже в самые для нее трагические годы. Еще сохраняет свои Стружские вечера Македония, их обязательно посещает президент страны. А самые массовые литературные фестивали в Аргентине, в Колумбии, в Никарагуа. В чести поэзии и на Кубе. Причем число слушателей в Латинской Америке исчисляется не сотнями, а тысячами. У нас же группа поэтов внимает другой группе поэтов, хотя и это благо. О том, что поэзия может собирать стадионы (хотя без подобного гигантизма поэзия обойдется), вспоминаем во время диких драк футбольных болельщиков. Далеки от поэзии и языческие радения рок- и поп-шабашей, где на смену культу одной, отдельно взятой личности пришло полонение раскрученному «культовому» индивиду (или группе индивидов). Обратите внимание на модный ныне эпитет – «культовый». Его употребляют чаще всего, когда происходит значимый отход от культуры.
Нет у нас и центра, который бы поддерживал и собирал переводчиков, какие есть в Германии (Коллегия переводчиков в Штралене), Латвии (Дом писателей в Вентспилсе), Швеции (Визбю, Готланд), Швейцарии (Лоорен под Цюрихом) и – так далее. Нет у нас и фондов, которые поддерживали бы перевод наших отечественных авторов за рубежом, во многих странах они есть. Именно это дает возможность русским переводчикам переводить австрийцев, немцев, швейцарцев, французов… Мы же в отношение к нашей словесной культуре – бедная, немощная страна, и этим самым не перечим культурному расколу мира.
Ныне культура вынужденно становится все более мозаичной, фрагментарной, ее отдельные фрагменты, соседствуя друг с другом, не пересекаются. Тогда общий мировой организм бездействует, умирает. Так разжигается «конфликт цивилизаций» по Хаттингтону. Перевод – это то дыхание, которое культура предлагает нам для спасения общей жизни, расширяя пределы нашего исторического существования. Нельзя сказать, будто такого движения нет, просто оно ушло в другое измерение. Например, в Интернет, там переводят много и не без успеха, еще и учатся друг у друга. Но вот мнение Гюнтера Грасса, высказанное еще лет десять назад: «Не таково ли сейчас положение, что литературе предписывается удалиться на покой, молодым авторам в качестве игровой площади выделяют разве что Интернет…» (ИЛ, № 5, 2000, стр. 235)
Есть у нас поползновение объединить переводчиков под еще не увядшим знаменем высокого искусства – «Гильдия переводчиков». Есть еще журнал «Иностранная литература». Есть премия «Мастер», в 2007 году она досталась замечательному поэту Александру Ревичу за переводы из французской классики, в прошлом году за французскую же поэзию ее получил Михаил Яснов из Петербурга, а в номинации «перевод прозы» - Александр Ливергант. Поддерживает эту премию «Фонд Ельцина». Есть немецкая «Премия Жуковского», которую получили ведущие переводчики прозы. Подведен и некий итог деятельности ведущих наших переводчиков – это книга интервью с ними, числом 86., собранная Еленой Калашниковой и выпущенная в конце 2008 года тиражом в 2000. Это уже много. Но действует это с расчетом на грядущее время и в малом на сегодня пространстве, о чем я и пытаюсь говорить. Закончу же я эти заметки, вспоминая слова В.А.Жуковского о переводчиках как «почтовых лошадях просвещения», недавно написанным верлибром:

Почтовые лошади просвещения
увязают в российском бездорожье
дураки не хотят читать письма
умные тонут в Интернете
и читают лишь то
что сами себе написали
Почтовые лошади просвещения
тоскуют о ставках на ипподромах
грезят о грамотных кентаврах
о мудрых гуингмах Свифта



(Сокр. вЛитгазете № 2, 2009 – «Рифмуя пространство культуры иной»)

---

Георг Тракль, Рондель

Дня потускнела позолота
И сумерки во мгле истлели:,
Пастушьи замерли свирели
И сумерки во мгле истлели:
Дня потускнела позолота.

RONDEL

Verflossen ist das Gold der Tage,
Des Abends braun und blaue Farben:
Des Hirten sanfte Floeten starben
Des Abends braun und blaue Farben
Verflossen ist das Gold der Tage.

---

Пауль Целан - Псалом

Никому нас не вылепить снова из глины,
никому не воскресить наш прах.
Никому.

Хвала тебе, Никому.
Во благо твое
расцветем.
Тебе
вопреки.

Ничем
были мы, есть и будем,
в расцвете:
ничем –
Никому-розой.

С пестиком,
со светлой душой,
с тычинками небеснопустынными,
с цветком покрасневшим
от пурпура нами пропетых слов
о шипах, о
о шипах.


Psalm

Niemand knetet uns wieder aus Erde und Lehm,
niemand bespricht unseren Staub.
Niemand.

Gelobt seist du, Niemand.
Dir zulieb wollen
wir blьhn.
Dir
entgegen.

Ein Nichts
waren wir, sind wir, werden
wir bleiben, blьhend:
die Nichts-, die
Niemandsrose.

Mit
dem Griffel seelenhell,
dem Staubfaden himmelswьst,
der Krone rot
vom Purpurwort, das wir sangen
ьber, o ьber
dem Dorn.

---

Георг Тракль. De profundis

И вот стерня, над нею черный дождь.
Вот жухнет дерево и стынет одиноко.
Вот ветра свист вокруг пустых домов.
Как скорбен этот вечер.

Далече от села сиротка
Сбирает в поле скудные колосья.
Ее глаза гуляют в сумерках прелестно
И грезит ее лоно небесным женихом.

По дороге к дому
Находят пастухи сладчайшее тело
Истлевающее в терновнике.

Я только тень вдали от мрачных деревень.
Молчанье господа
Я пью из колодца ночи.

Мой лоб задел холодный металл
Пауки оплели мое сердце.
И это свет, что угас у меня во рту.

Оказалась я ночью в поле
Оцепенев от сора и пыли звезд.
В орешнике
Снова пели хрустальные ангелы.

---

Мило Краль (Черногория) - Баллада о детском пальтишке

Даль стерев с горизонта небо затмив голубое,
Тридевять гор далеких преодолев в полете.
Давно уже совлеченное с кости твоей и плоти,
Маленькое пальтишко гонится за тобою.

Оно твою голову ищет, полную снов и тревоги,
Оно к рукам твоим тянется рукавами пустыми,
Оно вернуть тебе хочет частицу детской теплыни,
Только застынь на мгновенье где-нибудь по дороге.

Летит оно, как на крыльях, над мглой ледяного колодца,
Задевает верхушки сосен, в подарок звезду приносит
Ребенку, который у неба уже ничего не просит.
А даль между ним и тобою далью все остается.

Нет, не он за тобою летит по небу седому,
Уже муравья не согреешь истлевшей ветошью этой,
А ты идешь через город, в другое пальто одетый,
И, одинокий, мерзнешь, и к детству идешь, как к дому.

О, далекое детство, сорвавшееся с кручи,
И в голубином небе солнце остановилось!
Детское ли пальтишко мне сегодня приснилось,
Или смерть надо мною мелькнула тенью падучей?


С сербского

---

Мои друзья иностранцы

Мои друзья армяне
Мне говорили о коварном ататюрке
Как он обманул русского ленина
И всю армению

Мои друзья азербайджанцы
Мне говорили о гениальном ататюрке
Как он вдохнул новую жизнь
В свою турцию

Мои друзья грузины
Не говорили об ататюрке
Но только о гениальном сталине
Как он вовремя заменил
Русского ленина

Мои друзья русские
Мне говорили что ленин
Вообще не русский
А сталин вовсе не грузин

Мои друзья азербайджанцы
Мне читали по-турецки
Стихи гениального назыма хикмета
О каменном бронзовом гипсовом
Бумажном сталине
Который своими сапогами
Попирал всех нас

Мои друзья немцы
Со знанием дела
Мне говорили что мои друзья русские
Всю жизнь попирали моих друзей
Грузин армян азербайджанцев чеченцев
Евреев литовцев латышей эстонцев
И еще сорок сороков народов
Своими историческими сапогами

С сапогами в россии
В последнее время довольно плохо
Особым спросом
Пользуются немецкие сапоги

---

Стихии стиха

1
Возвышенные стихи
проплывают вместе с облаками
не оставляя после себя
даже тени стихов

2
Cырые стихи
выпадают вместе с дождем
но быстро высыхают
не оставляя следов

3
Белые стихи
выпадают вместе со снегом
но их мало кто различает
на белом снегу

4
Яркие стихи
читаются при свете молний
но мало кто успевает
уловить их блеск

4
Громкие стихи
соперничают с громом
но их никто не слышит
гром все равно громче

5
Свободные стихи
приносит ветер
это может быть морской бриз
утром приносит
вечером уносит

6
Тёмные стихи
незримы на фоне ночи
но лучше читаются со звезд
они исчезают с рассветом

7
Новые стихи
не всем по вкусу
или не по зубам
иногда смущают размеры
тогда они просто
показывают вам язык

---

ФРИДРИХ ДЮРЕНМАТТ - Лишь никчемное долго хранится

Лишь никчемное долго хранится


Гневный и мокрый
выскользнул я из материнского чрева
не понял зачем
и по чьему приказу
позже я жмурился от света
я стал недоверчив
таким и остался
сам себе довлею; а мир
там снаружи
все так же неясен. Он помимо меня.
Это что, непонятная милость
или все же
злое проклятье? Кто все это знает

Потому я готов ко всему.
Потому я скупаю вина
курю коричневые высушенные
листья

Все преходяще
лишь никчемное
долго хранится








FRIEDRICH DUERRENMATT

Nur das Nichtige hat Bestand


Wuetend und nass
glitt ich aus dem Leib meiner Mutter
begriff nicht wozu
und auf wessen Befehl
spaeter blinzelte ich im Licht
und wurde misstrauisch
so bin ich immer noch
genьge mir selber; die Welt
da draussen
ist ungewiss. Sie gehцrt nicht mir.
Ist eine unbegreifliche Gnade
oder auch
ein boeser Fluch. Wer kann das wissen

Auf alles gefasst sein.
Darum sammle ich die Weine
rauche ich die braunen getrockneten
Blaetter

Vergaenglichkeiten
nur das Nichtige hat
Bestand.

---

Переводы на сербский Веры Хорват

Вjaчеслав Куприjaнов


ПОЕТСКИ КЛИП 1


Ветар ветар бели снег
блок слуша музику револуције
у жутој јакни црвен као марсељеза
из смета се појављује лепи
стодвадесетдвогодишњи мајаковски
усусрет небо
скида шешир пред њим
из дубине векова
излази пијани барков
скида старе панталоне
па у шешир
барков са мајаковским
стоје готово раме уз раме
блок пева гласом
скројеним од сомота панталона мајаковског
распалићемо светски пожар
мајаковски и барков без панталона
спаљују библиотеку блока
блок пева
не стоји човек на ногама
пева барков
ствар је у шеширу


ПОЕТСКИ КЛИП 2

Маркс преодевен у бетовена
свира апасионату
лењин повезаних образа
зачарано слуша кличе
нека одртавела сподоба
из смета у жутој јакни
помаља се… летњи мајаковски
у ужасу узвикује
лењин !!! је жив !!!
после смрти стојимо
скоро раме уз раме
он на «л» а ја на «м»
испод клавира излази јесењин
у кожним рукавицама пева
за мене ни лењин није икона
из смета под клавиром
појављују се грабљиве звери
са црвеним заставама
бацају заставе и транспаренте
бацају се на јесењина
јесењин покушава да пева
нашу мању браћу
никада није био по глави
звери јесењина бију по глави
из лепог мајаковског појављује се
изгужвани пастернак
пастернак пева не својим гласом
сам сам све тоне
из мумије лењина појављује се
налик инсекту из личинке
мумија друга стаљина
она пева гласом маркса и бетовена
ја друге писце неимам



ПОЕТСКИ КЛИП 3

Чује се хава нагила
музика перестројке
горбачов са тачерком слуша
јевтушенко у жутој америчкој јакни
пева појавивши се из смета
песник у брлогу више је него медвед
хор чечена под палицом кобзона
пева устај земљо огромна
из смета се појављује
човек налик лажном димитрију
александровичу пригову
у униформи милиционера
јевтушенко се у страху разбежао
чечени одлазе у планине
кобзон самоуверено пева
у томе је наша снага
пригов призива дух
капричозног гоје
где гој' да је
после смрти стојимо
скоро раме уз раме
он на «г» и ја на «г»
из брлога се помаља песник гоја
и сам ја сам – гоја
сви се у страху разбежали
гоја пева
медвед у русији је више него медвед


КЛИП 4

После смрти
сви леже
скоро
раме уз раме


ВИДЕОКЛИП ПЕТРА

Гвоздени скелет петра великог
пева гвозденим гласом
отворио сам прозор у европу
постало је немогуће загушљиво
кроз прозор у фраковима и мундирима
улазе безбројни беси
тужно припевају петру великом
сахрањују домовоја
вештицу удају
за гвозденог феликса
гвоздени феликс пева
измучићемо тешком невољом измочићемо
беси и вештице изводе стриптиз
из шињела гвозденог феликса
излази лепи мајаковски
мајаковски пева гласом
цевовода свира
на сопственој кичми
ако сте ви људи ко су онда вране
људи и вране изводе стриптиз
обнажујући се до кичми
у кичмама се изоштрава
осећај слободе личности
ликујући шљам свргава
споменик мајаковском побркавши
га са гвозденим феликсом
шљам пева енглеским гласовима
америка америка
и јуре облаци вију облаци



КЛИП ОТКРИЋА АМЕРИКЕ

Одрећи ћемо се старог света
Певају момци целе земље
Уз ову песму Х. Колумбо
По који пут већ хита
У Индију да открије Америку
После дугих сеизмичких
Колебања: земља! земља!
Виче на руском морнар
Окачен на јарболу
Иза хоризонта израња
Статуа Слободе
(предухитрили ме Французи
ужасава се комодор Колумбо)
на обалу се изручују Индијци
с полуцилиндрима мокасинама смокинзима
на челу са Ал Капонеом лично
(ипак и ту су наши
с олакшањем уздише Колумбо)
иза хоризонта израњају
знаменити небодери
(ваљано су се спремили
за светски потоп
одушевљава се Христофор)
иза хоризонта са рта Канаверел
помаља се још један
космички брод
са руским космонаутом на палуби
( ох већ ти Руси
штета што смо с њима ружно војевали
на страни Мамаја наша
Ђеновљанска коњица
нервира се Ђеновљанин Колумбо)
мафија новог света се братими
са мафијом старог света
иза хоризонта помаља се марш
опроштај Славјанке



КЛИП О ПАРТИЈИ

стаљин пева о стаљину мудром
стаљин то је лењин данас
лењин то је стаљин јуче
хор престарелих пионира припева
сута сутра не данас
улази статуа командира ђержинског
гуши пионире црвеним марамама
угушени пионири се подмлађују
постају зрели комсомолци и комсомолке
певају ко беше ништа
тај има све више и више
улази доња половина берије
пробире најзрелије комсомолке
горња половина берије пева
сав свет насиља ћемо
и срце лепотица је склоно
берија гуши зреле комсомолце
народним црвеним рубашкама
угушени комсомолци постају
слободнодишући лојални лењиновци
у хору разобличавају културу личности
обезличена биста хрушчова пева
все више и више и више
и ja посејах лободу на брегу
биста брежњева гуши бисту хрушчова
у црвеним партијским загрљајима
из баре хрушчовљевог отопљавања израња
безвремена снежна баба горбачова
пева ми створићемо ново мишљење
на мислећу ћелу пада
пијани портрет јељцина
он је гуши остацима црвеног знамена
портрет пева еј ухњем од деке лењина сам побегао
и никуд отићи нећу
потресени народ уста не отвара пева
из сенке у сенку прелећући и
црвено море и свештени бајкал




***

Изненада
нас прострели
срећа, и чини се,
нема граница телу
што потпуно предало се души.

Тада осећамо
да ваздух је плот,
и да по њему можемо да пливамо без страха
и да заронимо у дубине
са висине
сваке.

Тако и птице
прострељује срећа,
модрине им се чине тако прозрачним,
да и зеленило им се таквим привиђа,
и чини се –
граница нема узлету
и пробојно је
копно
земно

***

Време лети.
Душе древних Грка у узлету
Своју домовину виде већ
Као тачку која се гаси:
По стопама хексаметара
Успеше се најзад ка својим
Бозима и херојима. Пролећу
Мимо Лабуда, мимо
Кита (то је море!), Кентаур
(То је копно!) окреће се за њима.
Архимед
Главачке одлази у Млечни Пут, –
Еурека! – кличе и истискује
Звезде: над земљом заљубљени
Дижу поглед ка киши метеора,
Љубав им је –
Архимедова тачка ослонца.
Сократ
Уместо чаше с отровом
Држи чаше Теразија: на њима
Узвишено има превагу,
Спушта се. Мудрац
Искушава време које лети, софиста:
На којој од чаша је
Остављена милости и немилости
Ученика и књига
Земља? Време
Лети.

ЈЕСЕЊЕ ОПАСКЕ

Лишће је досадило ветру
и игра с ватром дојадила
гасну ломаче на пољима
још раније су згасле тополе
ваздух искрзан кишама
ускоро ће се капи охладити
дисање постати видљиво,
небо ће се подићи више
звезде се спустити ниже
пехар седмозвездни
нагињаће се
догод
нашу, снегом прекривену
земљу не захвати
заједно с нама свима
са нашим спољним и унутарњим светом
о којем је речено све
али нису сви
и нису све
чули



ВРЕМЕ ЗА ЉУБАВ

Ко воли, тај зна
Да љубави недостаје
Онима који воле.

Али онима који не воле,
Љубави је довољно,
Јер од оних који воле
Љубави претиче свима
Који не воле.

Боље је волети
И умножавати љубав,
Него не волети
А размножавати се –
Иначе иза времена
Када нема ко да воли,
Долази време
Кад се нема
кога волети.

После времена,
Кад немаш кога да волиш
Долази време
Кад никог никад нигде.

Време тада
Више не долази.



***

вољена
не плаши се
не, нисам се обесио
то се мој мантил
закачио за грану
на којој смо седели

вољена
не узрујавај се
нису ми одрубили главу
то моју капу
гони за тобом
јесењи ветар

љубљена
не заустављај се
нећу се утопити
просто нисам знао шта да радим
без огртача и капе –
једино с моста
па у воду

* * *

Од једног њеног пољупца,
пре него што ће умрети,
дуго се трудио да преживи,
приносио је уснама снег, пелен,
дотицао се беле коре брезе,
ноћима блудио, тражио језера
одстајала на корењу палих звезда,
умотавао се у маглу,
видао далеким путевима,
сном, у коме је била налик многим, –
дуго су га неговале друге руке,
заговарале друге усне,
прописивали му шум таласа, звек посуде,
и врло дуго се трудио да преживи,
а ипак је кроз четрдесет година умро,
не успевши да на самрти спозна
хоће ли коначно бити заједно,
или су се тек сада
заувек растали.




***

У очима јој
загонетка нека ...
Не говори ништа,
брзо одлази, нагло се
опростивши. Не воли?
Окреће се кад је већ далеко,
Воли? – али ако махне
у знак опроштаја руком, не воли?
И потом врло дуго, можда
вечност, вести неће бити. Не воли.
Сусрета неће бити. Случајно ће
заједнички познаник да сврати, нехотице
каже – очито, воли, чека
у нади. Време
истеже се увис, као камилица,
ноћи пуне месечине
без нас
се осипају,
попут латица.

***

Када те сви буду изгубили
и нико те више не буде тражио,
тада ћеш се наћи
и наћи ћеш шта да одговориш оном што пита –
где те носило –
вели пролећни ветар.

Рећи ћеш – осуло ме златним лишћем,
рећи ћеш – занеле ме птице селице,
ћапила ме сребрнаста риба.

Не говори да си сишао с пута,
о горући камен спотакао,
дуго лежао под снежном кором,
чекао да ти под њом срасту кости.

Кажи – ево ме с првом травом,
кажи – на земљу ме испустиле птице,
на обалу пљуснуло ме с одлеђеном водом.

Не говори, ако се вратиш,
да те ветар наговарао
да се не враћаш.

***

Не ходи води по љубав
Тамо у љубав играју русалке
Кад изрони – то је дивот дева
Зарониш дубље – а оно риба

Ни у шуму не иди по љубав
Тамо дријаде маме у загрљај
Ал им руке прелазе у корен
А корење одводи у земљу

Не води упролеће коло
У цвећу га и са цвећем воде
Узећете за руке са песмом
И никада те више неће пустити

Боље иди у град преко границе
Где нема ни воде ни цвећа ни шума
Тамо деве одоздо су стварно деве
А шта је одозго више није важно


ЈЕЗЕРО У ГОРЈУ

Тектонска пукотина
Одједном се погледу открива бездно
Али све је испунила најбистрија вода
У њој се неуморно одражава небо
Можда у нади да спере се од звезда
А можда оно овде и лови звезде
Недостаје само купачица
Мада би овде поприлично зебла
Можда би врискала од свежине
Можда би се уплашила од дубине
Исто онако као и кад се нађе
У безданом понору мог сећања
Камо је већ толико воде отекло
А она је тамо сама
Безнадежно заборављена
Мада се управо ње ради
Тамо још огледа небо

.
***

идем
и око мене
круже сунце и ветар дрвеће птица
певачица женик и
невеста дим из трубе пас
случајни пролазник плејаде
физичар с љубичицом једриличар са посадом и шевар

ако путем седнем
на камен крај пута
отежаће сунце ветар дрвеће ће испустити сенке
замукнуће птица певачица женик и невеста ће се венчати зачадиће
дим пас залајаће на пролазника заплакаће
плејаде физичар заборавити љубичицу једриличара понеће талас
језеро ће обрасти
шеваром
биће ми врло тешко да се подигнем

а ако легнем у траву
отићи ће под земљу
сунце и ветар дрвеће и птице нечији муж и
нечија жена
дим и пас пролазник плејаде физичар љубичица
једриличар са посадом језеро са шеварјем
тада
више нећу устати



КРУГ ЖИВОТА

Детињство машта о мудрости
Мудрост се пашти око истине
Истина жуди за срећом
Срећа тужи за маштом

Машта стреми ка нади
Нада тежи вери
Вера призива савести
Савест уверава о љубави

Љубав тражи мужевност
Мужевност иште женственост
Женственост чека материнство
Материнство о детињству пева




***

Ах није ми тако жао двадесетог
још свога века
као што ми је жао деветнаестог
све више нам туђег
када су још постојали Руси
што не продадоше још увек свој ваздух
што по воду одлазише до проруба у леду
(вода у реци беше дубља но у мору)
што част чуваше од младости
све до слања под паљбу брђана
који су такође имали своју част
а неприступачне горе оног века
беху узвишеније од гора
наших дана







ОДИСЕЈЕВА ПЕСМА

Када ми лађа пристане уз жало,
Заједно самном на обалу ће сићи песма,
Раније је слушало само море,
Где је супарничила с зовом сирена.
У њој ће бити само влажних гласних звукова,
Који овако звуче у бледоме преводу
Са језика луталаштва на језик пристаништа:

Волим те храпавим криком морских галебова,
Кликтајем орлова што лете на мирис Прометејеве јетре,
Хиљадоликим ћутањем морске корњаче,
Писком уљешуре који би да рев буде,
Пантомимом, испуњеном пипцима октопода,
Од које све алге морске у ужасу се костреше.

Волим те свим својим телом што је из мора изишло,
Свим рекама му, притокама Амазона и Мисисипија,
Свим пустињама, умишљеним да су мора,
Чујеш како се њихов песак пресипа по мом пресахлом грлу.

Волим те сви срцем, плућима и кичменом мождином,
Волим те земљином кором и озвезданим небом,
Падом водопада и глаголским спрегнућем,
Волим те продирањем Хуна у Европу,
Столетним ратом и татаро-монголским јармом,
Устанком Спартака и Великим сеобама народа,
Александријским стубом и косим торњем у Пизи
И тежњом Голфске струје да згреје Северни пол.

Волим те словом закона и законом привлачења
И осудом на смртну казну,
И смртном казном кроз вечито пропадање
У твој бездани Бермудски троугао.













ТЕЛЕСУЖЊИ

о та бића што што испуњавају телевизор
она за вас што све већ телевидесте
свагда спремају нешто неминовно невероватно
што се и крије у њиховом вазда спољашњем изгледу
у осмејцима отвореним сваком виртуалном ветру
у злослутним им казивањима и предсказањима
у несносном им врћењу око земљине кугле
у бивству инобивству на телал-таласу етра
они извештавају о ерупцијама вулкана
као да су га сами нагнали да изригује лаву
они тако говоре о обарању влада
као да су сами припремали заверу
они вам пуне очи они вам пуне уши
о како само пате због тога што не миришу
закрчују вам станове отпацима свежих новости
никада неће сићи с уског вам хоризонта
неће се забити у рупе и неће свити гнезда
иза граница вашег лакомог погледа
улазиће у њега уз буку певање аплауз
као што у море улазе и излазе из њега
хтонска бића што море преобраћају у блато
приказаће вам своје нерањиве оклопе
неизрециве костиме бојеве мундире сигурносне скафандре
продреће у ваш простор у заштитној униформи
у капи невидимки с невидљивим сточићем што се поставља сам
нахраниће вас шареном прекоморском трулежи
загрејаће вас понадати поплашити
стаће испред вас поверљиво обнажени
за право да буду укључени у ваше пролазно постојање
о како пате због тога што их не додирујете
неће отићи од вас ни када постану скелети
правиће вам зазубице чак и кад у фалангама прстију
буду држали своје драгоцене лобање
потпуно уверени да ћете их надживети
јер ви вечно очекујете да вам они још нешто прикажу











***

У сиви дан
угледао сам усред облака
задивљујуће модар
прамен неба –

о та дисперзија светлости!
о спектрална анализо!
о моја осетљива мрежњачо!
о чепићи и штапићи, одговорни
за пријем боје!
о још неизбледело
сочиво мога ока!
о очни нерве!
сива твари!

о нежни делићу коре великог мозга
што си у себе блажено сместио
прамичак сињег неба!

о запањујућа сигурности
у могућност да пренесеш
све то
дискретним речима





СИРОТИ СИРОМАШНИ…

Сироти сиромашни, јер
никада неће постати богати,
јер то противречи
самој природи речника,
из кога реч да извучеш не можеш
и реч сиромашан никад неће заменити
реч богат. (Мада сиромашни
могу имати богату
уобразиљу, а богати –
сиромашну, зато их и хране
фантоми рекламе.) Али реч – богат,
осим у свему осталом, богата је
нијансама, тако да се чак може рећи –
сироти богати, јер не разумеју их баш сви,
особито са свим нијансама,
а ко их и разуме, не воли их баш увек,
а то је већ манифестовање сиромаштва,
јер сиромашнима много тога недостаје,
између осталог и љубав, зато се
са сиромаштвом треба борити, макар
и стога, да сиротим богатим
преостане више љубави.
Могуће је да је све ово могуће
само у демократском друштву,
то јест у друштву свеопште хармоније.

---

Поэзия

1

Поэзия
естественна
как окно в доме

искусственна
как стекло в окне

случайна
как мир за окном

закономерна
как наука

возникающая на стыке
восходоведения
и
закатознания

2

Стихи –
подсолнухи
подстрочники
солнца

стихи –
снежинки
для заждавшихся
снега

стихи –
подснежники
для уставших
от зим

стихи –
деревья
в тени которых
светло

---

Отчёт об ангеле

Ангел был обнаружен в тринадцать сорок
в районе, где обычно ангелы не обитают,
при поимке не оказал сопротивления,
такая халатность для ангела
считается невозможной.
Крылья ангела достигали в размахе
два метра девяносто восемь сантиметров,
при весе семьдесят два килограмма
летать на таких крыльях,
с точки зрения аэродинамики, невозможно.
Белая ткань обмундирования ангела
искусственного происхождения
и негерметична,
отсюда пребывание ангела в космосе
представляется проблематичным.
С представителями гуманитарных наук ангел
говорить наотрез отказался,
отсюда его речь признана нечленораздельной
и непригодной для возвещения Господней
воли.
Бумаг при обыске ангела не обнаружено,
то есть ангел не является гражданином.
При свете и при искусственном освещении
сияние от ангела не исходило,
что было заметно невооруженному глазу
и бросало тень на воображение живописцев.
Вышеизложенное говорит о факте, что
ангелы для науки не представляют интереса,
а также в целях антирелигиозной пропаганды
содержать его признано нецелесообразным,
после чего вышеупомянутый был отпущен
и растаял в небе в шестнадцать тридцать.

---

Казнь философа и Кавалерист на концерте

Философа, учившего, что все есть огонь, всепроникающий и вечно горящий, решением холодных умов приговорили к сожжению за ересь.
Возвели кострище, и философ, подталкиваемый опытным палачом и услужливым, но непросвещенным народом, вошел в занявшееся пламя. Когда костер догорел, толпа с возмущением увидела невредимого, лишь сильно закопченного философа, на таком фоне особенно ослепительной выглядела его улыбка.
- Так он же негр! – воскликнул кто-то, - линчевать его!
Но все-таки решили об этом неприличном чуде сообщить правителю, которого считали мудрым.
- Немедленно утопить! – тут же распорядился мудрый.
Философа сопроводили к реке и дружно сбросили в воду. Вода зашипела и выдала столп кипятка, едва не ошпарив любопытных, которые было начали кидать камешки в воду. После этого философ более не появлялся.
- Ваше Величество, как вы догадались, что еретика надо было срочно утопить, - спросили правителя уже в вечерних новостях.
- Такова диалектика,- отвечал мудрый правитель, поглядывая на свои часы, - Борьба противоположностей.
- Так, может быть, нечего было и костер разводить, - чтобы еще продлить встречу с большим человеком, спросил ведущий.
- Без этого вода могла и не зашипеть, - нашел что ответить правитель, и все, кто это слышал и видел, с удовольствием засмеялись.

---


Кавалерист на концерте


Кавалерист пришел пешком на концерт и несколько запоздал, отчего оказался в задних рядах. Лучше бы я поехал на лошади, подумал он. Когда заиграла музыка, музыкантов он почти не увидел из-за скопления голов впереди сидящих. Лучше бы я сидел сейчас на лошади, все бы видел, подумал он. Но тут он вспомнил, что у него есть сабля, он быстро достал ее и прорубил просеку в мешающих его взору головах, теперь поверх обезглавленных ему все стало хорощо видно. И музыка и музыканты ему понравились, но еще более он был доволен легким решением своей проблемы, он даже подумал, а не обрубить ли остаткам публики уши, чтобы наслаждаться музыкой одному. Но музыка уже достаточно смягчила его нрав, и он не стал этого делать, и дослушал весь концерт до конца вместе с остальными любителями музыки.

---

Птичий язык

Птицы словно ангелы Гумилёва на Венере
говорят языком почти из одних только гласных:
иииииии иииии иии –
и – их любимая гласная
и это и не быват кратким
птицы покрупнее нажимают уже на у –
это у-жасные птицы
совы сычи и болотные выпи
они пугают нас по ночам
а и плюс у звучит почти угрозой
и никогда не переходит в ю
разве что у соловьев
в их любимом слове - люблю -
где звук л заменен на
почти человеческое ч, только чище,
хотя чаще всего и звучит из чащи

Птицы говорят на языке приютивших их деревьев
на языке гор приблизивших их к небу
на языке волн в которых им дано отразиться
но молчат они на языке неба

Наше ухо недостаточно чутко
чтобы различать все птичьи фонемы
их у нас не больше пяти
и мы не всегда ощущаем переходы
от щелкающих звуков к звукам
чурающимся щелкания
зато у нас
есть зубные звуки но нет
звуков клювных, хотя и нам
не чуждо
взамодействие рта горла и носа

Самый человеческий звук это о –
ООО –
это звук удивления а иногда и
отвращения при встрече человека с человеком
но при наличии определённой культуры
оо толкуют как проявление восторга

Самый скверный звук называется клекот
звук подобный стуку клюва по кости
(это звук последних известий
когда выключен сам звук)
мы же когда говорим не всегда
думаем о еде и когда едим
не всегда поем и не думаем о песне

Потому человек все же отличается от птицы
и хотя Аристотель определяет человека
как двуногое лишенное перьев
то уже мои собраться по перу
как бы уже и не совсем люди
но еще и вовсе не птицы
и Платон определял поэта
как существо легкое и крылатое
однако обреченное на изгнание
из любого благополучного
но бескрылого и поющего
свои дурные песни
идеального государства

---

Вячаслаў Купрыянаў - перевод на белорусский Андрея Хадановича

Вячаслаў Купрыянаў

* * *
неяк бывае
не па сабе
з кімсьці ўдваіх

з кімсьці
пачуваюся
быццам я дыямэнт
які праглынула
курыца

нехта бачу
глядзіць на мяне
быццам я курыца
што праглынула
дыямэнт

вядома ж
найпрыемней з тымі
з кім я магу пасумоўнічаць
як дыямэнт
з дыямэнтам

але часам
так не хапае тых
з кім можна размаўляць проста
як курыца
з курыцай

***

Урок сьпеваў

чалавек
вынайшаў клетку
раней
за крылы

у клетках
пяюць крылатыя
пра свабоду
палёту

перад клеткамі
пяюць бяскрылыя
пра справядлівасьць
клетак

***

Урок анатоміі

Прабачце
вучні
але з майго шкілету
ня выйдзе добрага
нагляднага дапаможніка

яшчэ пры жыцьці
я так любіў жыцьцё і свабоду
што ўзламаў сваю грудную клетку
каб даць волю сэрцу
а з кожнага рабра
спрабаваў
стварыць жанчыну

галаву яшчэ пры жыцьці
я ламаў
над пытаньнямі жыцьця

які ўжо тут
чэрап

***

Часовыя радасьці

настае
вясна чалавецтва
усе хочуць
сноўдаць па зялёнай траўцы
ніхто ня хоча
араць і сеяць

настае
сьвітанак чалавецтва
усе хочуць
атрымоўваць любоўныя лісты
ніхто ня хоча
разносіць пошту

настае вечнасьць
усе крычаць
спыніся
імгненьне

ніхто
ня хоча
траціць
свайго часу

***

Пункт погляду

Чалавек не пляце павуціны
таму што баіцца
мух
думаў павук

Чалавек не пляце павуціны
таму што баіцца
павукоў
думала муха

Чалавек не пляце павуціны
думала павуціна
таму што наплёў ужо
столькі ўсяго
што сам сябе баіцца

Куды я трапіў
думае
чалавек

***

Прыцемкі пыхлівасьці

штоночы
мярцьвяк
прыпадымае
магільную пліту
і правярае навобмацак

ці ня сьцерлася
імя
на камені

***

Касьмічныя падзеі

Скрозь нябесныя целы
жанчын

вандруючы
з сусьвету ў сусьвет
пралятаюць
касьмічна малыя
дзеці

Некаторыя
застаюцца
каб
расьці

Пераклад з расійскай –
Андрей Хаданович

---

Фридрих Гёльдерлин - В любезной голубизне...

В любезной голубизне блестит
Металл церковной крыши. Над
Крышей щебет ласточек, и выше
Вся эта трогательная голубизна. И солнце
Идёт высоко, отражаясь в жести,
И на ветру, чуть слышно,
Трепещет флюгер. Если кто-то
С колокольни по ступеням сходит вниз,
Он сходит в тишину, и чем
Страннее этот одинокий облик, тем
Больше узнаем в нем человека.
И окна, откуда слышен колокол, это
Врата для красоты. Конечно, ведь,
Врата в ладу с природой, и в них есть
Родство с деревьями в лесу. И в чистоте
Есть тоже красота.
Из всех различий исходит единый дух
Ведь образы бывают настолько просты, настолько
Святы они, что поистине часто
Боишься их описать. Но Небесные могут, те,
Что вечно добры, всё объять, так богаты
Они восторгом и добродетелью. И человеку
Дозволено им в этом подражать.
Дозволено, ибо усилием всей жизни человек
Следит и говорит: а не таким ли
Хотел бы быть и я? Да. Пока дружелюбие в сердце
Ещё длится во всей чистоте, не будет
Человек несчастлив перед ликом
Божества. Неведом ли Бог?
Не подобен ли он небесам? В это
Я готов скорее поверить. Мера он человеку.
Все получив, но творчески пребывает
Человек на этой земле. И чище
Не может быть даже ночная тень под звездами,
Если мне так можно сказать, чем
Человек, ибо он есть образ Господень.

Есть ли мера на свете? Нет
Никакой. И не уймут никогда свои громы
Миры Творца. Но и цветок прекрасен, поскольку
Он под солнцем цветет. И выбирает глаз
Часто в жизни себе существо, что
Могло бы называться прекрасным более,
Чем цветок. О! Это мне ведомо! Ибо
Цветок лишь обликом славен, сердцем же и душою
Более стать не стремится, разве это Господу мило?
Душа же, я верю, должна оставаться
Чистой, и так достигнет мощи орлиных
Крыльев в песне хвалебной и голосов
Столь многих птиц. И в этом
Есть мудрость, и это облик.
Ты, милый ручей, сколь ты приятен,
Когда переливаешься так ясно, словно
Господне око на Млечном Пути.
Я узнаю тебя, но слезы льются
Из глаз моих. Я вижу веселую жизнь
В цветущих всюду обликах творенья, и недаром
Я их сравнил бы с одинокими
Кладбищенскими голубями. Смех
Скорее омрачает человека,
Тем более моё сердце.
Хотел бы я быть кометой? Пожалуй. Ведь они
Имеют скорость птиц, они цветут огнём
И чистотой как дети. Большего желать,
Себе не может человек позволить.
И добродетель радости достойна похвалы
Серьёзного духа, который веет
Среди трех колонн в саду.
Пусть юная дева украсит чело
Миртовыми цветами, ибо она проста
По сути и по чувствам своим.
И миртов хватает в Греции.

Если некто взирает в зеркало, мужчина, и
Там видит облик свой, как выписан; и он похож
На человеческий, и есть глаза у облика, но не таков
Свет месяца. Возможно у царя Эдипа
Был лишним один глаз. Страданья этого
Человека, пожалуй, несказанны,
Неописуемы, невыразимы. Когда театр
Такое представляет, то что-то удается. Но
Что со мной сейчас, кода я вспомнил о тебе?
Как бы ручей несет меня конец чего-то туда
Где что-то простирается как Азия. Естественно
Страданье это, принадлежит Эдипу. И потому естественно.
Страдал ли и Геракл?
Пожалуй. Диоскуры в дружестве своём не претерпели
Ли и они страданье? Конечно
Подобно Гераклу спорить с Богом, это страданье. И
Бессмертие при зависти всей этой жизни,
Носить в себе, страданье есть и в этом.
Но есть еще страданье, когда
На человеке есть солнечные пятна,
Иными пятнами покрыт весь человек! Таково
Прекраснейшее солнце: так оно
Притягивает ввысь. И устилает юношам оно
Как розами, влекущими лучами путь.
Страдания Эдипа таковы, как будто
Некто бедный плачет о бедности своей.
И Лай уже, чужак несчастный в Греции!
Жизнь это смерть, и в смерти тоже жизнь.

---

Фридрих Гёльдерлин - Память - Andenken

Норд-ост веет,
Любимейший мой из ветров,
Ибо в нем пламенный дух
И напутствие доброе кормчим.
Но выйди же и приветствуй
Гаронны стройный брег
И виноград Бордо
Где с крутого склона
Обрушивается ручей
В струи реки, и вниз взирают
Величественно с вершины
Серебристый тополь и дуб.

Я еще это помню, и как там
В горах раскинулся привольно
Над мельницею ильмовый лес,
И во дворе зреет дерево смоквы.
По праздникам там горделиво
Смуглые женщины ступают
По шелковому покрову
В те мартовские дни,
Когда равны и день и ночь,
И над крутыми стезями,
От золотых грёз тяжелы,
Поют колыбельные ветры.

Но мне подайте
Наполненную темным светом,
Благоуханную чашу,
Пусть я усну; каким бы сладким
Стал сон в тени.
Как было бы нелепо,
В смертных помыслах
Утратить душу. И как отрадна
Была бы речь, в которой бы сказалось
Мнение сердца, и многое
Услышано о днях любви,
И о деяниях, которые свершились.

Но где ж мои друзья? Где Беллармин
С товарищем? Иные
Страшатся дойти до истока;
Но начало богатства
Именно в море. Мореходы
Как живописцы, воедино сводят
Красоты земли и крылатой войны
Не чураются вовсе, и
Живут одиноко, годами, под
Безлиственной мачтой, где ночь не оживят
Ни городские праздники, ни
Струн игра, ни гомон хоровода.

Теперь уже до Индий
Дошли мужи иные,
На ветреные выси
Где зреет виноград, откуда
Дордонь стекает,
И вместе с великолепной
Гаронной морем
Исходит поток. Но море отнимает
И пробуждает память,
И взгляд влюбленных прикован к мгновению,
Так все, чему остаться, сотворят поэты.

---

Поэзия в свете информационного взрыва

Мы, как предмет в шаре,
вращаемся со скоростью,
достаточной для того, чтобы
перепутать полюса.

Олжас Сулейменов



Графомания бытовала во все времена – достаточно вспомнить сетования неизвестного, но наблюдательного русского поэта ХVIII века:

Скажите, отчего родится мало хлеба,
Затем ли, что дождя немного идет с неба,
Зачем же не падет ни дождь, нижй роса?
Прогневаны-де, мне все скажут, небеса.
Да чем, хочу я знать и спрашиваю паки.
Тому причиною всходящи к небу враки
От нестерпимых нам и скаредных писцов,
От прозы их, от рифм и слабеньких стихов.
За согрешения их столько расплодилось,
Что нынь и на гумнах искусство их явилось,
По селам в деревнях и в малых городах
Пасутся стихачи, как овцы во стадах.
Творцы сии в печах стихов сжигают кучи,
На воздух от того исходят вредны тучи
И затмевают тем сияние небес:
Сим паром задушён и сам уже Зевес.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .



Поэтому не будем говорить о графомании, а попробуем определить наиболее существенные слабости современного стихотворчества.
Произведения необщезначимые и эфемерные, преходящие, легко отвергаются ...и либо – забываются довольно скоро.
Произведения необщезначимые, камерные, но впитавшие в себя бесспорные культурные ценности, редки, но культура их ценит и хранит для любителей изысканных вещей.
Произведения, в которых больше бесплодных реминисценций, чем фундаментальной культуры, легко обнаруживают свою вторичность...
Но сложнее сегодня обстоит дело с произведениями, построенными на общезначимом, но эфемерном содержании.
Иногда такую поэзию именуют «эстрадной», «громкой».
Она связана с «информационным взрывом», ее питают современные средства массовой коммуникации – газета, радио, телевидение, кино; то есть основа их не культурно-кодовая, а событийно-фактографическая. ...
В 1837 году Баратынский так определил эволюцию поэзии в системе массового сознания:

Сначала мысль, воплощена
В поэму сжатую поэта,
Как дева юная, темна
Для невнимательного света;
Потом, осмелившись, она....
.......................................
Плодит в полемике журнальной
Давно уж ведомое всем.

Еще раньше стремление поэтов-репортеров отражать в жизни эфемерное заметил Гёльдерлин. ... Отсюда эпиграмма Гёльдерлина «Описательная поэзия»:
Богом газетных писак Аполлон почитается ныне.
Ныне избранник его – фактов надежный слуга.

... художник читает уже не «книгу жизни», а как бы «газету жизни».
«Газету жизни» стремились сделать из литературы футуристы. Имажинисты в своей «Почти декларации» ухватили массово-коммуникационные истоки этого течения:«Два полюса: поэзия, газета. Первый: культура слова, то есть образность, чистота языка, гармония, 2-e - безобразность, аритмичность и вместо идеи: ходячие истины».
Пушкин, вовсе не подозревая, что всуе будет помянут много десятилетий спустя, писал в «Опыте отражения некоторых нелитературных обвинений»: «Нам все еще печатный лист кажется святым. Мы все думаем: как может это быть глупо или несправедливо? Ведь это напечатано!» (Пушкин. Полн. собр. Соч., т. 11, изд. АН СССР, Л. 1949, с.167). Так же и нам кажется настоящим почти все, доставленное нам каналами массовой коммуникации.
Тексты «управляемые не волею коммуникатора и его намерением, а текущими событиями» («Материалы научного семинара «Семиотика средств массовой коммуникации», ч. I, Изд. МГУ, 1973, с. 291), имеют судьбу, предсказанную Лабрюйером в «Характерах»: «Раздобыв какую-нибудь новость, газетчик спокойно ложится спать; за ночь она успевает протухнуть, и поутру, когда он просыпается, ее приходится выбрасывать». Здесь подмечена нехранимость текста МК, его невхождение в культурную память, невоспроизводимость. События и факты МК, вошедшие в художественный текст, рано или поздно топят его.
Предваряя книгу стихов Евг. Евтушенко «Идут белые снеги…», Евг. Винокуров пишет: «Евтушенко любит факт, доверяет факту. Хорошо рассказанный факт, по мнению поэта, уже в себе самом таит заряд». И далее о невключении автором «устаревших» стихов: «Факт устаревания стихов наводит на мысль, что если они устарели, значит, они не были истиной раньше, ибо истина слишком серьезная вещь, чтобы стареть». Здесь Евг. Винокуров уловил различие между художественной (неэфемерной) истинностью и оперативной правдивостью МК. «Евтушенко напоминает мне телевизор», – пишет Ст. Лесневский. Оперативность Евтушенко отмечает А. Межиров, называя его «сейсмографом, мгновенно фиксирующим колебания поверхности времени. Колебания поверхности, но зато мгновенно». Сам А. Межиров так оценивает определенный этап собственного творчества: «…пустота – тщета газетного листа…».
МК влияет на литературу не только самими фактами, но способом их подачи, логикой «рядоположенности»:

Мы
в ревущих колоннах,
как в газетных
колонках…
Однозначные
буквы
от Амура
до Буга…
Станем рядом,
и сразу
образуется
фраза!..
…Это – мы!
От заглавных
до слепого
петита…
Мы в истории –
буквы.
Лишь немногие –
слово.
(Р. Рождественский)

Попытка выразить монолитное единство приводит, согласно закону МК – «Равнение вниз» (см. «ССМК», ч. I, с. 308), – к унификации. Этот закон можно проиллюстрировать строками Новеллы Матвеевой: «…Путь от Платона к планктону и от Фидия к мидии – прост». Действительно, если прежде говорили о «винтике» в механизме, то ныне это – «буква» во фразе. Стремление оправдать унификацию за счет множества проявляется в пространственных размерах: «однозначные», но зато «От Амура до Буга» (распространенное клише «от… и до…»), затем – «от заглавных до слепого (о людях!) петита» – это уже не однозначность! «Мы… буквы», «лишь немногие – слово». Здесь попытка построить человеческую иерархию, но получается лишь выделение эталонных личностей в пределах МК. (
Итак – «станем рядом, и сразу образуется фраза». Какая? Газетная – «в газетных колонках». Каков ее смысл? Рев – мы «в ревущих колоннах». ...
Если текст, не имеющий культурной или хотя бы логической опоры, произносить в системе МК (по радио, ТВ, с трибуны), то он воспринимается как устный: предыдущие части забываются при восприятии последующих, и не возникает впечатления противоречивости, разорванности стиха – его уничтожает эмоциональная убедительность «вговаривания», чисто микрофонного. Таков же эффект некоторых модных песенок. Избыточность текста, повторение одних и тех же фраз, образов нацеливает текст не на канал культуры (книга), а на канал МК. Вот сколько всего стягивает воедино, например, Евг. Евтушенко:

У хунты всемирной кастеты,
ножи.
Пытают с пристрастьем,
любовно.
У хунты
под грязным бюстгальтером лжи
торчат водородные бомбы.
Но перед тобою,
всемирная хунта,
прекрасно и неумолимо
искусство,
как рыжее зарево бунта
над головою Мелины!
(Альманах «Поэзия», 1972, № 7)
Это своеобразный стихотворный плакат с элементами карикатуры из «Крокодила» («бомбы под бюстгальтером»).

Даже многие критики не могут взять в толк, о чем иногда пишет А. Вознесенский. (См. «Диалог о поэзии между А. Вознесенским и В. Огневым, «Юность», 1973, № 9; открытое письмо А. Урбана все тому же А. Вознесенскому, «Вопросы литературы», 1973, № 4.) В то же время он объявляется «самым, может быть, рационально мыслящим поэтом наших дней» (А. Прийма, «Литературное обозрение», 1973, № 8, с. 57).
А. Вознесенский – лидер «мозаичной» культуры (определение принадлежит А. Молю, автору книги «Социодинамика культуры»); язык МК в его творчестве проник даже в основу поэзии – в образ. Многие традиционные понятия трактуются А. Вознесенским в стиле МК. «Будь первым» – я стал гениален», – гениальность приравнивается к первенству, лидерству, кумирству, то есть к «эталонности» МК. Отсюда и чувство необходимости смены «эталона»: «Устарел как Робот-6, когда Робот-8 есть», или: «По журналам графоманит б. поэт». Сами заглавия исходят из рекламно-технологических текстов МК: «Лед 69» по типу «Экспо 70» или «Портвейн 72», что само по себе говорит об установке на временность, нерепродуктивность.
Вот описание, где содержится уже и поэтика от МК, – Назым Хикмет, завернувшийся от холода в газеты: «На груди у поэта шуршали события. Шрифтовые заголовки, фото бедствий и светской хроники намокали потом поэта. Он был спеленут в историю. Понятно, я тогда написал стихи об этом» («Взгляд»). Любопытно признание однодневных светских хроник «историей». Отсюда большинство стихов А. Вознесенского по жанру – стихотворные светские хроники. Вот записи в зарубежной тетради: «…модные лозунги… цифры, заметки с процесса Роуза, обвиняемого в убийстве Лапорта, фантастические трюизмы и стихи…».
... набор сообщений можно представить как «стихи», если зарифмовать поток газетных заголовков или радиорубрик. Попробуем непрерывно прочесть газетную страницу или сделать выборку из разных радио- или телепрограмм и представим их как единый текст. Получим некоторую загадочность, которая могла бы заинтриговать включившихся в такую игру критиков или читателей. Не такова ли «загадочность» и иных стихов, созданных с установкой на массово-коммуникационную мозаичную рядоположенность?
Большинство стихотворений А. Вознесенского – описательны, сюжет их прост. Привлекательность им придает либо умело выбранный эталонный факт, либо сама мозаика из фактов, образов и событий. В тексте и в подтексте заметно стремление к скрещиванию, гибридизации. Иногда сам факт красноречивей его обработки. Например, факт угощения детей яблоками с бритвами сам себе довлеет, но автор все-таки пытается строить на этом образ: «Но любовь – это райское яблоко с бритвами, Сколько раз я надкусывал, сколько давал…» Однако самый завлекающий в системе «мозаичной» культуры факт – смерть. Смерть окрашивает в приемлемый цвет даже сомнительные хроники; таковы «Две песни про мотогонщика» (А, Возн.) со следующим финалом: «Я – его первая женщина, вернулся до ласки охоч, дочь». «Он – мой первый мужчина, вчера я боялась сказать, мать». «Доченька… Сволочь!.. Мне больше не дочь, прочь!..» … «Это о смерти его телеграмма, мама!..»
Вынем некоторые куски «мозаики» из стихотворения «Сергею Дрофенко». «Сережа – опоздали лекари!» Констатирующее (факт) предложение еще не несет в себе никакого замысла, в отличие, скажем, от гневного зачина в лермонтовской «Смерти поэта» или осторожно-иронического в стихах Маяковского «Сергею Есенину». «Сережа – не закуришь больше «Винстона». Здесь в якобы поэтический текст вмонтирована р е к л а м н а я реалия, подобное же находим в «Реквиеме оптимистическом…» (все тот же А. Возн.): «Купил в валютке шарф цветной, да не походишь», или: «За упокой Семенова Владимира коленопреклоненная братва, разгладивши битловки, заводила его потусторонние слова». Дальше: «Еще во вторник, кукарекая, я сквозь окно тебя высвистывал…» Не странно видеть на одной газетной странице рядом с некрологом рекламу и чуть поодаль – «атаки хоккея» с реакцией болельщиков – свистом, но странно «высвистывание» в стихах о смерти (подобное же находим и в стихах «Похороны Кирсанова»: «Прощайте, Семен Исаакович! Фьюить!»).
Для некоторых текстом МК является характерным, что в них «истина… противопоставляется словам» (Ю. Каграманов, Уловки техники и парадоксы «неоархаизма», «Вопросы литературы», 1973, № 5, стр. 104).
В стихах А. Вознесенского находим подтверждение: «Да что слова! Одна софистика…» Итак, текст построен «мозаично», иерархии ценности в нем утрачены, но если его распределить по «рубрикам», то мы найдем в нем установку на «любого» читателя – и того, кто ходит в «валютку» для покупки «Винстона», и того, кто свистит на стадионе или следит за «фантастическими атаками» по телевизору, и юного студента, для которого все инакомыслящие – «чайники», и пенсионера, свыкшегося с мыслью – «Чего уж, все одно – не выживешь». «Загадочность» текста, связанного с МК, привлекает и интеллектуалов – любителей ребусов, недаром ребус и кроссворд – неотъемлемая часть популярного издания. Но притягательная сила подобного текста оборачивается слабостью, характерной для МК: «Важнейшая слабость текста массовой информации состоит в том, что по своей образной структуре он может давать эффект неупорядоченного хаотического восприятия мира и вместо организующей роли играть дезорганизующую роль для общественного сознания и деятельности» («О семантических особенностях текстов массовой коммуникации», «ССМК», ч. I, с. 294).

Ясно, что текстов с «мозаичной» структурой можно порождать очень много, рецепт изготовления их несложен, а конкретно-событийное содержание варьируется весьма широко – оно потенциально бесконечно, как бесконечна каждодневная газета. Но прочесть это событийное содержание можно и так, что оно будет единичным, вскрывая реальный код МК; таково стихотворение В, Бурича «Эскалация»:

Покупаю газету
слышу шум листьев
Разворачиваю страницы
слышу хруст веток
в папоротнике колонок
нахожу труп
брата


...на гребне волны МК можно представить себе такого гипотетического вестника, который, подобно журналисту в описании А. Моля («Социодинамика культуры», с. 74), будет «следовать тонкой диалектике добра и зла, силы и слабости, активности и пассивности, серьезности и легкомысленности, пытаясь найти компромисс между общественной моралью, которую он представляет и которая требует, чтобы убивали как можно меньше людей, и его личной моралью журналиста, жаждущего, чтобы было убито как можно больше людей, потому что при этом значительно возросла бы сенсационность новости».
Лирическое начало поэзии, ее обращение к собственным переживаниям, предоставляет поэту бульшую свободу в обращении к крайностям, нежели журналисту. Поэт «кричит о кризисах мира» (А. Вознесенский) и, разделавшись со словом (владеющий словом – владеет миром, но нынешний поэт уже не верит в эту древнюю заповедь), ищет сенсацию в постоянном, «перманентном» самоубийстве: «И пусть мой напарник певчий, забыв, что мы сила вдвоем, меня, побледнев от соперничества, прирежет за общим столом» (А. Вознесенский). «Неведенье расстреливает нас…», «Зрелость – это вид расстрела» (Евг. Евтушенко); «Ожидаю ночи, как расстрела», «Я приговорен» (Р. Рождественский). Примерно в таком же контексте появляются упоминания о стыде и совести, этих регуляторах поведения: «…Вновь тебя будет по каждому слогу четвертовать разъяренная совесть», «Садится иней призрачный на мой бесстыдный мозг» (Р. Рождественский); «Мы живем, умереть не готовясь, забываем поэтому стыд, но мадонной невидимой совесть на любых перекрестках стоит» (Евг. Евтушенко); «А может, это совесть, потерянная мной?» (А. Вознесенский).
Югославский поэт Милдраг Павлович в заметках о литературе утверждает классическую истину: «Поэзия должна быть либо священной, либо иронической». Гибридизация этих полярностей, лишает искусство и эмоциональной выразительности, и этической глубины. «Не зная о добре, не понимая зла, вышагивают сыто и твердо», – пишет Р. Рождественский о швейцарских коровах, полагая, видимо, между строк, что наши коровы уже что-то смыслят. Сам же Р. Рождественский сообщение о землетрясении в Куско считает возможным интерпретировать как историческую справедливость по отношению к потомкам завоевателей, не думая о том, что страдает от этого все-таки народ, не только имущие. Зрительная ассоциация, а не этика лежит в основе иных поэтических образов. Забыв, очевидно, о том литературном факте, что Христос изгонял торгующих из Храма, В. Смолдырев пишет: «В надежно скроенные лифчики, рублями сочными хрустя, суют торговки руки липкие, как у распятого Христа» («Спираль Архимеда»). Скрещивание продолжается. Э. Асадов превозносит доктора Кристиана Бернарда, известного ему по газетам, противопоставляя его мифологически известным и Зевсу, и Иисусу, и Будде («День поэзии. 1973»). Итак, «сим паром задушен» уже не один Зевс. Показательно, что в обращении популярных авторов к священным текстам и образам мы находим не богоборческое отрицание мракобесия, а непонимание общественных и культурных истоков любого религиозного учения. Естественно, что за это их время от времени «четвертует» растревоженная совесть. Но когда «властители дум» ведут речь о добре и зле, не вникая в истинную социальную и этическую суть этих понятий, читатель, особенно неискушенный, оказывается в положении «битницы», изображенной Евг. Евтушенко:

Все ей кажется ложью на свете,
Все – от Библии до газет.

Поэт же перед лицом МК пребывает во власти полярных видений и ощущений. Он за границей – и тогда: «Все жестоко – и крыши, и стены, и над городом неспроста телевизионные антенны, как распятие без Христа…» (Евг. Евтушенко); он дома или в телестудии – и тогда приходят покой и благодушие: «В квадратик телевизора гляжу. Принадлежу и твистам, и присядкам. Принадлежу законам и присягам. А значит, и себе принадлежу» (Р. Рождественский).
А. Вознесенский отвечает А. Урбану: «Изобретение ТВ конкурирует с книгой? И слава богу! Сначала было Слово. Но кто сказал, что слово должно быть только письменным? («Вопросы литературы», 1973, № 4, с. 75). Только письменное слово является хранителем мысли. Конкуренция ТВ и кино с книгой налицо, и не всегда ее последствия благотворны, порой она приводит к деинтеллектуализации человеческой деятельности, потребительскому отношению к духовной культуре.



Литература от МК рассчитана прежде всего на чувство, или, как пишет Маклюэн, – на эффект; вероятность ошибочности увеличивается из-за фрагментарности высказывания и из-за генерализации чего-то, пусть существенного, но оторванного от не менее существенного. Отсюда негативное отношение к разумности: «Глупо верить разуму, глупо спорить с ним» (А. Вознесенский), подтверждаемое теоретиками МК, которые считают негативное влияние МК на культуру неизбежным: «Ссылка на мираж разумности представляет собой характерную ошибку, особенно свойственную таким социальным прослойкам, как интеллигенция и бюрократия» (А. Моль. «Социодинамика культуры», с. 186). А вот примеры генерализаций из стихов авторов, не относящихся, видимо, ни к одной из этих двух прослоек: «Важны лишь факты – только в этом соль. Важны лишь факты, даже для поэта» (В. Гуринович); «…Свобода чувств дороже мне полета мыслей» (И. Шкляревский); «Я от познанья, словно от врага, к неведенью румяному бегу» (Евг. Евтушенко); «Поступки надо совершать! Одни поступки!» (Р. Рождественский); «Мыслим, – значит, живем? Нет, страдаем – и значит, живем!» (Евг. Евтушенко), – в противовес естественному устремлению Пушкина – к гармонии: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Те из поэтов, которые и сегодня стараются следовать традиции, не допускают подобных перекосов, у них более достойное и уважительное отношение к мысли:

…мыслить – значит сострадать,

Это значит – так проникнуть в слово,
Чтоб деянье в нем открылось вдруг,
Это значит – помнить боль былого,
Чтоб понять сегодняшний недуг,

Это значит – не витиевато
Выдумки нанизывать на нить,
А взглянуть на горе виновато
И свой взгляд в поступок превратить.

(С. Липкин, «День поэзии. 1973»)
Как же оценивает свою деятельность та часть литературы, что обнаруживает неудержимую склонность к коду массовых коммуникаций? Является ли статистика музой ее итогов? Вот признание в одной из заслуг: «Мы научили свистать пол-России», и вот желаемое направление развития: «Дай одного соловья-разбойника!..» (А. Вознесенский). Но В. Соснора констатирует: «Как бы ни было тошно, а свист над Россией испокон веков» («Всадники»). И пожалуй, России более необходим не разбойник, а традиционный (не апокрифический собрат Соловья, как у того же В. Сосноры) Илья Муромец, если таковой возможен в поэтической деятельности.
«Не поэзия кризисна, она – зеркало, она кричит о кризисах мира», – прокламирует А. Вознесенский. Что ж, мир, как всегда, лукав, он ускользает от взгляда художника, и художнику все труднее гордо заявить, подобно старцу Григорию Сковороде: «Мир ловил меня, но не поймал!» И все-таки поэт должен «ловить мир».
В развертывании нового содержания очень важна роль поэзии не сигнально-фактографической, а концептуально-этической, способной поднимать неустанно пласты действенной культуры на уровень сегодняшней значимости, давая человеку выход из плена «Всемирной Случайности» в осознанную необходимость. Отношение к искусству как к упорядочивающему действу показано в стихах Александра Аронова, которыми я завершу свои заметки:

Если над обрывом я рисую
Пропасть, подступившую, как весть,
Это значит, там, где я рискую,
Место для мольберта все же есть.
Время есть. Годится настроенье.
Холст и краски. Тишина в семье.
Потому-то каждое творенье
Есть хвала порядку на Земле.

1975

P.S.:

Евгений Евтушенко: «Самое страшное в литературе – это разрыв с традициями…» ( 2008 )

---

Вещь стремится...

Вещь стремится присвоить вещь,
Прикарманить, приобрести.
Ненасытна чадящая пещь
и зудящая плоть горсти.

Мимо дома проходит гость,
Мимо звезд глядит телескоп.
И накапливается злость
в закоулках пустых утроб.

И чем больше вещи растут,
Тем объемнее те места,
Где любовь переходит в блуд,
И плодит нищету нищета.

А когда начнется распад,
Превращение в прах золы,
Вещи сумрачно верещат,
Забиваясь в свои углы.

И потом уляжется чад,
И иссякнет молва из губ:
Остаётся черный квадрат,
Пустоту возводящий в куб.

---

Фридрих Гёльдерлин - ВО ВРЕМЕНА СОКРАТА

Правил некогда Бог.


И цари
Мудрецы

Кто же правит теперь?
Правит единый
Народ? или святая община?
Нет! о нет! кто же правит теперь?
племя злобных гадюк! ……трусливых и лживых
слов благородных не жди
С этих уст.
О от имени

я взываю
Древний демон! к тебе

Или пошли нам
Героя

Или
мудрость пошли.

---

Фридрих Гёльдерлин - Истр

Приди же, пламя!
Мы с вожделеньем
Встречаем день,
И если испытанье
Нас миновало,
Мы жаждем слышать гомон леса.
Но наши песни с Инда
Издалека пришли и
От Алфея, долго мы
Удобного искали,
И не без трепета
Решались потеснить
Соседа ближнего
И перейти на сторону другую.
Но здесь хотим мы сеять.
Готовят землю к пашне
Лишь реки. И там трава растет,
И к тем же рекам летом
Идет на водопой зверьё,
Туда и человек.

Мы дали этой имя Истр.
Он живет роскошно. Стволы над ним колышат
Свою листву. Деревья дико
Стоят на берегу; над ними
Вторая стража, крышей
Нависли скалы. И не диво
Для меня, что он
Призвал Геракла в гости,
Издалека сияя, от Олимпа,
Когда тот, в поисках прохлады
Пришел от зноя Истма,
Ведь даже он, отважный,
Нуждался, духами гонимый,
В тени. И потому сюда
К ручьям спустился он, и выше
По берегу за ароматом елей
Чернеющих, где в дебрях
Охотник промышляет,
И слышно, как растут деревья,
Накапливая смолу над Истром.

Тут кажется почти
Течет он вспять, а я
Считаю, что
Он должен течь с востока.
Об этом можно
Сказать бы было многое. Зачем он так
К горам привязан? Иначе, скажем,
Рейн, он их обходит. Не напрасно реки
Не высыхают. Но как? Им нужен знак,
Не меньше, чтобы как-то солнце
С луной нести в покое, неразлучно,
И днем и ночью течь вперед, и чтобы
Приятно было небу отражаться.
И постольку реки
Радость для Высших. Иначе как им
Спускаться вниз? И словно Гера, зеленая,
Все реки дети неба. Но терпеливым
Он вовсе мне не кажется, напротив,
Свободным и насмешливым. И когда

Приходит юный день
И наступает время
Ему расти, то он совсем иной,
Он душу изливает небу
И рвется из узды, и слышны вдалеке
Порывы ветра,
А он доволен;
Ему нужны уступы этих скал
И пропасти земли,
Он непокорен, нет ему покоя;
На что еще способен он,
Никто не знает.

---

Фридрих Гёльдерлин - В лесу

Обитает в хижинах человек, и тело свое
прикрывает стыдливой одеждой, в себе же
он еще сокровенней, и он свой дух сохраняет,
словно жрицы небесное пламя,
вот его разумный обычай.
И потому для свободы и власти высокой,
чего не хватало для полноты богоподобному,
опаснейшее из благ, речь человеку дана,
дабы он, творя, разрушая и падая, к вечной
жизни вновь возвращался, к матери и мастерице,
дабы наследство ее приумножал, у нее бы учился,
у божественной, вседержащей любви.

---

Фридрих Гёльдерлин - ЕДИНСТВЕННЫЙ

Что это, что
Меня притягивает к древним
Блаженным берегам, что я их больше,
Чем родину люблю?
Словно в небесный
Плен я продан,
Туда , где Аполлон прошел
В обличии царя,
И сам к невинным девам
Спускался Зевс, и сыновей святою мерой
Он зачинал, и дочерей,
Среди людей, владыка.

Высоких мыслей
Именно немало
Из головы отца произошло,
Немало душ великих
Вселил он в смертных.
И я был призван
Эллидой и Олимпией, бывал
На высоте Парнаса,
И над горами Истма,
И за морем
Под Смирной и спустился
Вниз к Эфесу;

Красот я видел много,
воспел я образ Бога,
Что и среди людей
Пребывает, и все же,
Вы, боги древние, и вы
Отважные сыны богов,
Я ищу еще одного, кого
Я люблю среди вас,
Последнего из вашего рода,
Кого вы скрываете
От меня, чужестранца.

Мастер и господин!
Ты, мой учитель!
В каком далеке
Ты остался? И тут
Я выспрашиваю мудрецов,
И героев, и всех
Богов, почему ты
Вдали остаешься? Полна
Печали моя душа,
Чуя ревность Небесных, ибо
Я служу одному, Его мне
Одного не хватает.

Но я знаю, это моя
Вина! Ибо слишком,
О, Христос, я привязан к Тебе,
Хотя братом Геракла
И смелым тебя нарекаю, и братом
Вакху, кто
Впряг тигра
В повозку, и вниз
До Инда спустился,
И исполнил веселую службу,
Заложил виноградники и
Дикость народов смирил.

Но стыд меня укрощает,
Да не сравню тебя
С мужами мирскими. И все же знаю,
Тот, кто тебя зачал, твой отец,
Даже он,





Всем никогда не ведает один.




Но я любовью связан
С Одним. И ныне,
Именно от всего сердца,
Чрезмерным был напев,
Добро, хотел бы я исправить
Ошибку, и немедля
Воспеть еще других.
Но вечно мне не удается соблюсти
Положенную меру. Знает лишь Бог,
Когда придет мной чаемое лучшее.
Ибо сам учитель,
Скитался по земле,

Как связанный орел,
И многие из тех, кто
Его встречали, были в страхе,
Поскольку облик ему дал
Отец и лучшее свое он
Творил среди людей,
И был весьма печален
Сын, пока он
Не вознесся в небо,
И так же связана душа героя.
Но поэты, даже духовные, должны
Всегда мирскими оставаться.

---

Фридрих Гёльдерлин - РЕЙН

Исааку фон Синклеру

Я укрывался в зелени плюща,
Здесь, на пороге леса, полдень золотой
К реке спускался в гости
По лестнице Альпийских гор,
Которые бы я назвал
Чертогом небожителей,
Ими воздвигнутым, где тайно
Решается порой судьба
Людская; там и моя решалась,
О чем еще я сам не знал,
В тени мечтая, всей душой
В Италию заброшен
И далее на берега Мореи .

Но здесь посреди гор,
Под серебром вершин,
Под зеленью лугов,
Лес в трепете застыл ,
И скалы, громоздясь,
Смотрели вниз, я здесь
В хладном ущелье услышал
Как о свободе молил
Юный буйный поток,
Он землю-мать проклинает
И громовержца-отца,
Боги ему сострадают,
Но люди в страхе бегут,
Увидев, как бьется он
В мрачной своей западне,
Бешеный полубог.

И это благородный голос Рейна,
Свободнорожденного,
Иной судьбы он жаждал, чем у братьев
Тессино и Родана,
Он их покинул, о просторе грезя, и в Азию его
Влекла нетерпеливая душа.
Но не всегда судьба
Берет в расчет желания.
Сыны богов
Здесь часто слепы. Знает человек
Свой дом, и разумеет зверь,
Где рыть нору, но этим не дано
Предугадать заранее, куда
Неопытная их заведет душа.

В чем чистоты исток, загадка. Песня
Ее раскроет вряд ли. Ибо
Как ты начнешь, с тем и останешься,
И как бы ни перечили нужда
Или надзор, заложена основа
От рождения,
И от луча света, что
Новорожденного встречает.
И есть ли еще кто-то,
Кто для свободы
На всю свою жизнь, и чтобы сердца страсть
Осуществить, кто еще так
От счастливых высот, как Рейн,
И от святого лона,
На радость, как он, родился?

Потому его слово ликует.
Он не любит, как прочие дети,
Плакать в пеленках;
Там, где берега сначала
Подкрались к нему, крутые,
К наивному жадно припали,
Его удержать пытаясь
В своих зубах, с усмешкой
Клубок он змей разорвал и прочь
С добычей ринулся, и если в этой спешке
Кто-то сильный его не смирит,
Он, как молния, будет расти, и расколет
Надвое землю, и повлекутся за ним ,
как заколдованный, лес, и затонувшие скалы.

Но бог стремится сократить своим сынам
Поспешность жизни, и радуется,
Когда неудержимо, святыми Альпами
Стесненные, в его глубины,
За первым вслед срываются потоки.
В таком горниле будет
Все подлинное, чистое, коваться,
И прекрасно, как затем он,
Покинув горы, привольно
Себя почувствует на немецкой почве,
Умиротворится и расправит члены
На добром деле, когда поднимет пашни
Рейн и, как отец, насытит детей любимых
В городах, им возведенных.

Но прежнее он будет помнить вечно.
Ибо скорее дом не устоит,
Прейдут законы и наступит смута
Среди людей, нежели забудет
Такой, как он, свои истоки
И чистый голос юности своей.
А кто был тот, кто первым
Любовные нарушил узы
И сети сплел из их?
Тогда попрали собственное право
И над небесным насмеялись пламенем
Строптивые, тогда впервые
Все смертные пути презрели
И восхотели дерзко
Стать наравне с богами.

Но богам достаточно свое
Бессмертие довлеет, и одно
Небесным надобно, а именно,
И люди и герои,
Они все смертны. Ибо если
Душою наделенные ее в себе не чуют,
То может статься, если будет
Позволено сказать, от имени богов
Творить начнут иные,
Как бы богам причастные; и будет их судом
Лишь то, что свой же дом
Разрушат, все, что любимо,
Как вражеское возбранят, и предков и детей
Завалят под обломками, так будет,
Если кто-то захочет быть, как боги,
И не потерпит ничего инакого, гордец.

Так благо тем, кто примет
Назначенную судьбу,
Скитания преодолеет,
Пусть память сладкая о переживаньях,
Нахлынет на надежном берегу,
И чтоб легко он взором мог окинуть
Простор до самого предела,
Который богом был ему поставлен
От самого рожденья.
И обретет конец благополучный,
Поскольку все, чего душа желала,
Небесное, само собой его обнимет
Непринужденно, с милой
Улыбкой, упокоит смельчака.

Я думаю о полубогах,
Их, дорогих, я знаю,
Их жизнь волнует часто
Мою мечтательную грудь.
Кому, как не тебе, Руссо,
Душа непобедимая
И долготерпеливая дана
И ясный ум
И славный дар внимать
И так вещать от полноты святой,
Так бог вина, в божественном безумии
И без правил речь самых чистых делает
Понятной добрым, но по праву
Казнит неосторожных слепотой,
Рабов, лишенных чести, как их еще назвать?

Сыны земли, за матерью вослед
Любвеобильны, так они приемлют
Легко, счастливцы, все на свете.
Так изумляет
И смертного пугает человека,
Когда он небо, любовно,
Собственными руками
Себе на плечи водружает и вспоминает
О прежнем гнете радости;
И думает, не лучше ли тогда
Забыться там,
Где не палят лучи,
В тени лесов
И в свежих травах на Бильском озере ,
Где можно в безмятежной тишине
В ученики податься к соловью.

И как блаженно, из святого сна
Восстать потом и из лесной прохлады,
Очнувшись, вечером идти
Навстречу меркнущему свету,
Когда и созидатель гор,
Кто русла начертал потокам,
После того, как он с улыбкой
Жизнь человека, полную забот,
Духовно бедную, как парус
Своим наполнил ветром,
И он устал, и к ученице ныне,
К невесте с примиреньем,
Создатель сам, сам бог дневной,
Склоняет голову к земле.

Теперь свою празднуют свадьбу люди и боги
И празднует все, что живет,
И уравняет всех
Время праздника перед судьбой.
И скитальцы пристанища ищут,
И храбрецы дремоты,
Но влюбленные остаются
Теми же, что и были, они
Дома там, где цветы ликуют
В полуденный зной, и мрачные деревья
Овевает дух, непримиримые же
Обращаются и поспешают
Друг другу руки протянуть,
Пока не меркнет дружелюбный свет
И ночь не наступила.

Для некоторых
Проходит это быстро, другие
Удерживают это дольше.
Вечные боги на все времена
Наполнены жизнью; до самой смерти
И человек способен
Все лучшее в памяти сохранить,
И тогда испытает он высшее.
Но у каждого мера своя.
Ибо тяжела ноша
Несчастья, но еще тяжелее счастье.
Но мудрый сумеет
От полудня и до полуночи,
И до рождения утра
На пиру оставаться трезвым .

И может тебе на пути освещенном под елями или
Во мраке дубравы, в сталь
Облаченный, мой Синклер, бог явиться или
В облаках, ты знаешь его, ибо ты знаешь
Силу добра, и от тебя вовсе не скрыта
Улыбка Господа
Ясным днем, когда
Все живое кажется скованным
И в лихорадке, или
Глубокой ночью, когда смешалось все
В беспорядке и изначальный хаос
Возвращается снова.

---

Фридрих Гёльдерлин - ПАТМОС

Близок есть,
И с трудом постижим бог.
Но там, где угроза, растёт
И спаситель.
Живут в ущельях
Орлы, идут без страха
Сыны Альп над бездной
По легковесным мостам.
И где обступают нас
Вершины времён
И любимые живут вблизи
На разлучённых горах,
Там дай воды невинным,
Дай крылья нам, и чуткости верной,
Перелететь и вернуться.

Вот так я говорил, и тут повлёк
Меня быстрее, чем я успел подумать,
И дальше, куда я
Не мог даже помыслить, гений некий
Прочь из дома. Уже
Смеркалось, когда я миновал
Тенистый лес
И тоскующие ручьи
Отчизны; я этих стран не знал.
Но скоро, в свежем сиянии,
Таинственно
В золотой расцветая дымке,
Вырастающая быстро
Вместе с шагами солнца,
Тысячью вершин благоухая,

Мне Азия открылась, ослеплённый
Искал я знакомых троп; но заблудился
Среди путей широких, где вниз
С кручи Тмола) течёт
Золотоносный Пактол ,
И высятся Тавр и Мессогис ,
И цветами полон сад,
Как тихим огнём. Но выше
В лучах расцветает серебряный снег;
И, бессмертной жизни свидетель,
На недостижимых склонах
Древний стелется плющ, и возведены
На живой колоннаде, кедрах и лаврах,
Праздничные,
Богами воздвигнутые чертоги.

И шумели у врат азийских,
То тут то там, спускаясь
К неведомым морским долинам,
Улицы без теней,
Но знает острова кормчий.
И лишь я прослышал
Что одним из ближайших
И будет Патмос,
Как меня туда
Потянуло, чтобы там
Найти тот суровый грот.
Ибо не так, как Кипр,
Ключами играющий, или
Другой какой остров, иным
Живет величием Патмос,

Но гостеприимен он
И в самом бедном доме
Всегда, и если
Гибнет корабль, или с плачем
Об отчизне или
О потерянном друге
К нему приближается
Чужестранец, он внемлет ему; и его дети,
Жарких рощ голоса,
И где метет песок и вся в трещинах
Почва поля ,все его слышат,
И лютня любовно звучит
В ответ на мужской плач. Так приютил
Некогда Патмос любимца Бога,
Пророка, что в блаженные юные годы

Прошествовал вместе
С Сыном Божьим, неразлучно, ибо
Возлюбил несущий грозу простоту
Сего юноши, чей внимательный взор узрел
Ясно Господа лик, когда
При таинстве виноградной лозы
Сидели все вместе они на Тайной вечере,
И из великой души исходила, спокойно, речь о смерти
И о последней любви, ибо до конца
Все высказать о благе не хватало слов,
Чтобы вселить в них бодрость, ибо
Он видел только злобу мира.
И все есть благо. Затем он умер. Многое об этом
Сказать бы можно было. И как он
Смотрел на всех победно, радуясь в последний раз,

Но все печалились, и тут
Приходит вечер, и изумлялись,
Ибо великое решенье зрело в душах
Мужей, но все они под солнцем жизнь
Любили и не хотели с Господом
И родиной расстаться. Как будто
Огонь в железо, входило это в них, и рядом
Шла с ними Возлюбленного тень.
И так он их подверг
Схожденью Духа, и уже дрожала
Над ними крыша, и громы Господа гремели
Издалека над их
Смятенными умами, когда, в тяжелой грёзе,
Герои смерти вместе пребывали,

Тогда, их покидая,
Он им еще явился.
Тогда померкло солнце, день,
Царственный, сам преломил
Свой бьющий светом
Скипетр, сострадая Богу, поскольку
Пришествовать положено Тому
В своё лишь время. И было бы не благом
Позже, или резко оборвав, неверно,
Уделом человека, и радостью
Отныне стало,
Жить в любящей ночи, и сохранять
Упорно в очах наивных
Провалы мудрости. И так же зеленели
В глубинах у подножья гор живые всходы,

Но это страшно, как повсюду,
И тут и там, рассеял всё живое Бог.
Приходиться покинуть
Всех дорогих друзей
И далеко уйти за горы
Одному, туда, где дважды
Узнан единогласно
Был Дух небесный; но не пророчил он, но
Вздымал им дыбом волосы тогда,
Когда внезапно,
Вдаль поспешая, оглянулся
Господь и заклинал их
Чтобы они отныне, как будто цепью золотой
Все вместе связанные,
Зло обличали– они скрепили руки. –

Но если умирает тот,
Кому всего превыше
Довлела красота, что самый его облик
Являлся чудом, и на него
Указывало небо, и если взаимной загадкой вечной
Они пребудут друг для друга
Всегда, прожившие все вместе
В единой памяти, и не одни пески лишь
И нивы поглощает бездна и храмы
Хиреют, если доблесть
Полубога с его подвижниками
Прейдет, и даже лик свой
Всевышний отвращает
В итоге, так что ни один
Бессмертный не виден больше ни на небе,
Ни на земле зеленой, что тогда?

И это мера сеятеля, когда он
Захватывает лопатой жито
И все на свет бросает на току.
Мякина падает под ноги, но
В конце концов зерно,
И нет ущерба в том, что что-то
Теряется, и от речи
Живое раздается эхо,
И Божье дело нашему подобно,
Вершитель не желает всё и сразу.
И как железо носят недра,
И пылающую лаву Этна,
Так я хотел бы дара, чтобы
Облик облюбовать, и глядя на него,
Представить, каким он был, Христос.

И если кто-то сам себя натравит,
С печальной речью, когда я беззащитен, в пути,
Напустится на меня, врасплох, как я посмел,
Я, раб, себе представить образ Божий,
Во гневе явном видел я однажды
Господне небо, нет, не чтобы проявить себя, а чтобы
Познать. Добра хотите вы, но в ненависти вашей,
Пока при власти вы, повсюду фальшь, и места
Нет больше человечности среди людей.
Ибо не вы вершите, а вершит
Судьба бессмертных, и рухнет ваше дело
Само собой, и так придет конец.
И ежели неостановим небесный
Триумфальный ход, то назван будет подобным солнцу,
Всесильными ликующий сын вершителя,

И будет знак решения, и в этом стержень
Напева, вниз указующий,
Ибо ничто не низко. Он мертвых
Воскресит, пока они не схвачены
Сырой землей. Но многие
Ждут, смежая очи, им страшно
Увидеть свет. Они боятся
Вдруг расцвести от яркого луча,
И сдерживают отвагу в золотой узде.
Но пусть ,когда
Под воспаленными веками,
Мирское отвергая,
Пробьется тихий свет святого Писания, они
Посмеют, возрадуясь, как милости,
Себе позволить тихий взгляд.

И если ныне небожители
Меня так любят, как я верю,
Тогда тем более Тебя,
Ибо одно я знаю,
Что воля именно
Предвечного Отца вполне
Тебе довлеет. Тих Его знак
На громогласном небе. Некто стоит под ним
Всю свою жизнь. Ибо живёт еще Христос.
И так Его сыны, герои, они повсюду
Прошли, Священное Писание Его
И молнии толкуя,
И все дела доныне на земле,
В стремлении неудержимом. Но с ними Он. Ибо труды Его
Заранее Ему известны.

Да, слишком, слишком долго
Невидима небесная благодать.
Ведь чуть ли не за палец
Им нас вести приходится, и стыдно, что
Иная сила нас лишает сердца.
Но небожители себе желают жертвы
И если чуть кому-то не хватило,
Не жди о них пощады.
А мы служили матери-земле
И поклонялись солнечному свету,
Не ведая, что любит нас Отец,
Который верховодит всеми,
И требует Он, чтобы соблюдалась
И крепость буквы и суть ее достойно
Толковалась. Напев немецкий следует тому.

---

Фридрих Гёльдерлин - Плач Менона по Диотиме

»

1

Денно сюда я всхожу, выбирая все новые тропы,
Каждую я вопрошал, куда она заведет;
Прохладу свежих вершин, все тени здесь я изведал,
Все родники навестил, духом блуждая в горах,
В поисках мира, как зверь, убегающий раненый в дебри,
Где непременно покой к сумеркам он обретет.
Только едва оживят его сердце зеленые травы,
Плача, бессонно кружить будет он возле оград.
Солнечный свет не целит, и не тешит ночная прохлада
Волны ручья не сулят отдыха ранам его.
И, как напрасно земля его выходить пробует цветом,
Тщетно студит зефир в сердце бродящую кровь, –
Так же, о жизнь и любовь, и со мною все происходит,
Кто мне снимет с чела боль печальной мечты?

2

Да, боги смерти, от вас пощады не будет, как только
Вы человека схватили, прежней свободы лишив,
Тут же в жуткую ночь вы его погружаете, злые,
Тщетно он будет отсель вас умолять и бранить,
Проще смиренно отныне грозной судьбе покориться,
Вашей песне пустой с жалкой улыбкой внимать,
Если сбыться сему, то о благе забудь и забудься!
Только надежду в груди трудно в себе погасить,
Нет, не сможешь, душа! смириться с вечностью мрака,
Даже в железной ночи будешь прилежно мечтать!
Пусть я срока не знаю, но чело я венком осеняю;
Разве я здесь одинок? разве дружба меня
Не веселит и в разлуке, и это ли не изумленье,
Что, любовью храним, я и в горе блажен.

3

Свет любви! Золотой, ты даже мертвым сияешь!
Вы мне и ночью близки, облики лучших времен.
Милые сердцу сады, и горы в дымке заката,
Тихие тропы в лесу, я принимаю и вас,
Вы, свидетели счастья, высокозоркие звезды,
Вы небесным огнем щедро дарили меня.
Вы, любезные мне, дети раннего мая,
Тихие розы, и вас, лилии, как не призвать!
Пусть же и весны проходят, и годы преследуют годы,
Все творя и круша, резвое время летит
Над упованием смертных, но все это не для взора
Тех, кто любит, ведь им жизнь иная дана!
Ибо звездные годы, звездные дни, Диотима,
Всею сутью своей были в нас сплочены;

4

Мы же в счастье своем лебедям влюбленным подобны,
Гладь воды их покоит, или качает волна,
Смотрят в зеркало вод, где они заодно с облаками,
И эфирная синь вместе с ними плывет,
Так же и мы на земле. И север нам угрожает
Стужей, враждебной любви, и опадает листва
С присмиревших деревьев, ветер приходит с дождями,
Но улыбаемся мы, чувствуя бога в своих
Непринужденных речах или в душевном напеве,
Счастливы сами собой мы по-детски, одни.
Ныне мой дом опустел, мне не с кем встретиться взглядом,
Так, утратив тебя, я и себя потерял.
Вот и блуждаю теперь вместе с тенями, угасла
Жизнь, и кажется мне, смысла все лишено.

5.

Праздновать я бы хотел; но зачем? и петь вместе с другими,
Но я один и меня бросили все божества.
Знаю, сломило меня некое злое проклятье,
Вот оттого и тоска, валится дело из рук,
День напролет я сижу безучастно и немо, как дети,
Только порою из глаз хладная канет слеза,
Даже трава полевая и пение птиц меня лишь печалят/
Ибо здесь и они вестники счастья небес,
Но в непогожей груди духотворящее солнце
Тускло, бесплодно коптит, словно в бедной ночи,
Ах, никчемно и пусто, словно стены тюремные, небо
Гнету подобно оно нависло над головой.

6

Но мне иное знакомо! О юность, и разве молитва
Мне тебя не вернет? Нет дороги назад?
Так ли же будет со мной, как с неким родом безбожным ,
Вот, сверкая очами, справляют застолье они,
Но, насытившись скоро, все эти шумные гости
Сразу притихли, и вот под ветра напев,
Спят под цветущей землей до поры, пока их однажды
Сила неких чудес к жизни не возвратит,
Чтобы блуждали опять по тому же цветущему полю. –
Дух священный всегда светлую душу найдет,
Если праздник возвышен, и всюду любовь прибывает
Как весною вода, силу с небес получив,
И отзыв слышится в недрах, ночь свои клады считает,
И сияет в ручьях скрытый песок золотой.-


7

Только, о ты, что тогда мне на унылом распутье.
Где я поник пред тобой, выход прекрасный нашла,
Ты и великое видеть и славить богов научила,
Молча, как и они, в тихий восторг привела;
Божье дитя! Ты возникнешь ли вновь предо мною,
Не заговоришь ли со мной вновь о высших вещах?
Видишь! я вновь пред тобой плакать готов и молиться,
Помня лучшие дни, память слезами омыв.
Ибо так долго, так долго на тусклых дальних дорогах
Сердцем привыкнув к тебе, тщетно тебя я ищу,
Радостный ангел-хранитель! напрасно, истрачены годы
После тех вечеров, где мы зрели в мечтах.

8

Свет твой тебя бережет и силы дает, героиня,
И смиренье в тебе свет любовно хранит;
Ты никогда не одна; дальше играются игры,
Где ты с каждой весной тихо цветешь средь роз;
Сам небесный отец свои колыбельные песни
Нежным дыханием муз тебе из эфира поет.
Да! афинянка, ты еще вся здесь паришь предо мною,
От головы и до ног в тихом сиянье своем,
Гений счастливый! с чела, озаренного думой веселой.,
Падает радостный луч, смертным надежду суля,
Так ты утешаешь меня, и других призываешь утешить,
Чтоб и другие со мной в это поверить могли,
Что радость бессмертнее всех наших забот и печалей,
Даже в самом конце ждет нас день золотой.


9

Так и я, вы, небесные, вам благодарен, и ныне
Легче дышит в груди вновь молитва певца.
Если я с вами, с вами стою на охваченной солнцем вершине,
Жизнь возвращая мою, бог со мной говорит.
Жить я хочу! и поля зеленеют! уже священную лиру
На серебряных высях держит сам Аполлон!
О, приди! как в мечте это было! Мои перебитые крылья
Снова срослись, и опять в сердце надежда жива.
Кто высокое ищет, тому высота достается, кто любит,
Тот вступает на путь верно ведущий к богам.
Так ведите нас, дни юности благословенной!
Вы, упования наши, не умолкайте и вы,
Наши молитвы, и вы, наши восторги, пребудьте
Добрые гении днесь вечной порукой любви;
С нами пребудьте, пока мы на общей земле обитаем,
Там, куда наконец все святые сойдут,
Там, где орлы, где светила, предвестники бога,
Там, где музы поют всем влюбленным хвалу,
Там, но скорее и здесь, нас на острове утлом приветьте,
Где в цветущем саду время друзей созовет,
Где правдивы напевы, где длятся прекрасные весны,
Там, где наша душа сызнова годы начнет.

---

Р.M.Рильке - АНГЕЛЫ

У них у всех уста устали,
и души досветла ясны.
И лишь случайные печали
порою им смущают сны.

Они как будто не у дела,
и божий населяя сад,
они, как мерные пробелы,
в его мелодии молчат.

Но стоит крыльям их раскрыться,
разбудит ветер все края,
так Бог перелистнуть стремится
рукою скульптора страницу
неясной книги бытия

---

Р.M.Рильке - Тишина

Милая, слышишь, я поднял ладони –
слышишь: покой нарушен. . .
Как найти мне жест обреченней,
чтобы вещами он не был подслушан?
Слышишь, вот я смежаю ресницы,
слышишь: – шум над твоей тишиной.
Слышишь, как снова открылись зеницы. . .
. . .но почему тебя нет со мной?

Оттиск малейшего мановенья
в тишине этой шелковой зрим;
след ничтожнейшего волненья
на пологе дальнем неизгладим.
Колеблет звёзды мое дыханье:
вздох высоты
к моим губам подносит сиянье,
и я вижу сквозь расстоянье
ангельские персты.
И только мое мечтанье: ты
дальше мечты.

---

Перестань трястись за свою шкуру!

КАК СТАТЬ ЧЕЛОВЕКОМ

Перестань
Трястись
за свою
шкуру!

Перестань
сдирать шкуру
с других.

Пусть другие
перед тобой
не трясутся.

А теперь повтори сам себе:

Перестань
Трястись
за свою шкуру!

Перестань
сдирать шкуру
с других!

А теперь попробуй стать человеком.

Но для начала еще –
Побывай
во всех
шкурах!

---

Детство мечтает о мудрости...

Детство мечтает о мудрости
Мудрость бьется над правдой
Правда тоскует о счастье
Счастье грустит о мечте

Мечта стремится к надежде
Надежда тянется к вере
Вера взывает к совести
Совесть твердит о любви

Любовь требует мужества
Мужество ищет женственность
Женственность ждет материнства
Материнство о детстве поет

---

Райнер Мария Рильке - Воскрешение Лазаря

И в сомненье многие роптать
начинали: чудо сотвори им!
Неужели Марфам и Мариям
недостанет веры признавать,
что Он может? Но кричали всюду:
«Господи, зачем Ты среди нас?»
Неужели дать свершиться чуду
вопреки природе, напоказ?
Он спросил, могила далеко ли,
а в глазах страдание и мгла,
словно слезы Он сдержать не в воле.
Он пошел, толпа за ним пошла.
Плакал Он, душа его страдала:
воскрешенье — после похорон?
Вдруг огонь высокого накала
вспыхнул в Нем, и возмутился Он:
среди них разлад и заблужденье —
средь живых и среди мертвых тел.
Гнев преобразил его движенья.
«Камень сдвиньте!» — Он им прохрипел.
«Там смердит», — сказал в испуге кто-то
(Лазарь там лежал четыре дня),
Он же руку, словно из-под гнета,
весь во власти своего огня,
тяжело над полумраком грота
поднимал, безверие кляня.
И рука, о легкости забыв,
пальцы, словно когти, цепко сжала,
мертвецы из мрачного провала
на её чудовищный призыв
все могли бы выйти, но один
в пеленах оставленное тело
обретал так смутно и несмело,
словно жизнь вернуться не хотела,
но вернулась все же из глубин.

Ронда, январь 1913

Rainer Maria Rilke

Auferstehung des Lazarus

Also, das tat not fьr den und den,
weil sie Zeichen brauchten, welche schrieen.
Doch er trдumte, Marthen und Marieen
mьЯte es genьgen, einzusehn,
daЯ er kцnne. Aber keiner glaubte,
alle sprachen: Herr, was kommst du nun?
Und da ging er hin, das Unerlaubte
an der ruhigen Natur zu tun.
Zьrnender. Die Augen fast geschlossen,
fragte er sie nach dem Grab. Er litt.
Ihnen schien es, seine Trдnen flцssen,
und sie drдngten voller Neugier mit.
Noch im Gehen wars ihm ungeheuer,
ein entsetzlich spielender Versuch,
aber plцtzlich brach ein hohes Feuer
in ihm aus, ein solcher Widerspruch
gegen alle ihre Unterschiede,
ihr Gestorben—, ihr Lebendigsein,
daЯ er Feindschaft war in jedem Gliede,
als er heiser angab: Hebt den Stein!
Eine Stimme rief, daЯ er schon stinke,
(denn er lag den vierten Tag) — doch Er
stand gestrafft, ganz voll von jenem Winke,
welcher stieg in ihm und schwer, sehr schwer
ihm die Hand hob — (niemals hob sich eine
langsamer als diese Hand und mehr)
bis sie dastand, scheinend in der Luft;
und dort oben zog sie sich zur Kralle:
denn ihn graute jetzt, es mцchten alle
Toten durch die angesaugte Gruft
wiederkommen, wo es sich herauf
raffte, larvig, aus der graden Lage —
doch dann stand nur Eines schief im Tage,
und man sah: das ungenaue vage
Leben nahm es wieder mit in Kauf.

---

В. К. у преводу на српски језик

С руског на српски језик превео
Никола ВУЈЧИЋ

* * *
На том необичном гробљу
били су врло необични грбави
гробови, упитао сам чувара
ко је овде сахрањен, а он ми је
одговорио, овде су сахрањени
грбави који су постали такви зато
што су живели, тачније умирали су
на стрмим преокретима историје
упитао сам, зар их нису исправили
гробови, али стражар на то
ништа није одговорио и окренувши ми
леђа могао сам приметити
да је он такође грбав


ГЛОБУС – 1999

Европа је уништена
Азија је потпуно разорена
Африка је опустошена
Аустралија не даје знаке живота
Америка је према
Непровереним извештајима из азије
Преврнута у тихи
И у атлантски океан
Како северна тако и јужна

Али још нису избачени из употребе
Прекоокеански пентиуми и кишни огртачи
Обарају својим томахавкама
Та нагађања и клевете
Али да ли су ти деманти дошли
До по инерцији мудрих
Европских средстава информисања
Још није потврђено

А сада о времену
Сагласно сателитској вези
Над остацима планете
Дим облаци и густи црни дим
Али чак кроз њих
Како су рачунали изумрли
Звездочатци и пророци
Звезде настављају да
Предсказују
Светлу будућност


ГЛОБУС – 2003

Северна америка
Засад се још не урушава
У јужну

Предсобље азије
Још не проваљује
У малу и средњу

Европа се још не излива
Кроз средоземно море
На слободну африку

Антарктик се још не помера
Да се санте стопе
Са гренландом

Силе светске гравитације
Засад још надмашују
Друге
Оружане силе

Политичка карта света
Још није убијена
Физичком картом


* * *

ВАПИЈУЋИ У ПУСТИЊИ:

ослушкивати
шкорпије
змије

сазвежђа

и зауставити време
у пешчаним часовницима
земље

24. 7. 2005.


КВАДРАТНИ КОРЕН ИЗ ГЕТЕА

Auf allen Gipfeln
Ist Ruh…

Добронамерна тишина
У вишим сферама

Не чују се птице
Њих не дира
Ветар промена

Причекај мало
И ти ћеш се ускоро зауставити
Тик близу
Центра земље

24. 7. 2005.


НЕ ТРЕБА

Не треба ићи по облацима
наквасићеш ноге

не треба летети ваздухом
кљуцаће те птице

не треба излазити го на улицу
почеће да се придружују непознати

не треба крити лице рукама
неће те препознати познаници

не треба не треба не треба






ДРВО НА ЗЕМЉИ


Дрво расте и постепено надраста остало дрвеће. Оно остаје само на опустелој земљи, и кад његове жиле обавију скоро целу земљину куглу, дрво се претвара у птицу грабљивицу која у својим канџама носи то јединствено јаје из кога се та птица, како она сама мисли, врло давно излегла. Зато она никако не може да схвати како не уме да испусти то празно јаје.
А то већ нико не може разумети.


ВАТРА И ВОДА


Ронилац се у води не утапа, а ватрогасац у ватри не гори. Излишно је плашити рониоца водом, а ватрогасца ватром. Непријатности се догађају онда када сву воду, у којој се ронилац праћака, излију на главу заспалог ватрогасца, да би га обавестили да је негде избио пожар.


ИГРАЧ НА КОНОПЦУ


Играч на конопцу иде по конопцу коме нема краја. Под њим се таласа кипући океан.Подиже се клизава магла, и већ се не види, не само крај конопца, већ и тачке под ногама, и када играч на конопцу не би био искусан, стропоштао би се доле.Добро је ако би пао у воду. Лоше је што је вода врела. Али, у несрећи има и среће, вода испарава. Играч на конопцу види у распршеној магли да се налази на дну огромног котла који се сужава надоле. Покушавајући да се отуда извуче, играч на конопцу заљуља котао, он се преврне, али човек отуда не излази, и то на срећу, јер иначе би пао у ватру на којој се загрејавао котао. Играч на конопцу се примиче придошлима до преврнутог дна, удара с унутрашње стране и постаје језик звона који оглашава пожар. Пламени језици испод потврђују оправданост звоњаве звона.


ИЗ ЖИВОТА ЈЕДНОГА КРАЉА


- Народ чека од вас акцију, Ваше Блаженство.
- Откуд се то види?
- То се види кроз то што народ ћути.
- Какво деловање очекује ћутљиви народ?
- Пре свега ратно,
уколико се у тим деловањима
народ покаже добро
испољавајући своју највећу снагу,
кличући на јуриш, кад треба
и ћутећи кад више ништа не треба.
- Против кога треба дејствовати?
- Пре свега против другог народа
који такође жели показати своју јачу снагу.
- А када најбоље снаге једних
униште најбоље снаге других,
шта ћемо добити с остацима народа?
- Имаћемо мировне преговоре, Ваше Блаженство,
чији коначан резултат може бити
да нам понуде остатке другог народа
који ће ћутећи чекати од вас друга дејства.
- Против кога?
- Вероватно против остатка свога народа,
Ваше Блаженство.



* * *


Расхлађујући краља лепезом
говоре му:
- Ви сте историјска личност,
зато не скривајте лице рукама.
У вашим рукама је судбина народа,
зато, када идете напред,
гледајте испред себе и отмено корачајте.
Када нешто обећате народу
ударите се песницом у груди
то можете,
да би груди при томе звецкале
ми ћемо их накитити ордењем,
то ће дати тежину свакој речи.
- А ако народ историјској личности окрене задњицу?
- Па ви се шалите, Ваше Блаженство, народ је апстрактна чињеница,
он ће се због нечега стварно окренути вама.
- Занимљиво, а мени се чини,
ако неко има своју личност, онда има и све друго.
- Вашем Блаженству опроштене су чак и грешне мисли.
- Мисли су увек опростиве
(кроз редове свите пролетео је шапат –
краљ је данас доброг расположења).



ЖИВОТ БРЗО ПОЧИЊЕ

живот брзо пчиње
са 2 године (можеш већ говорити
али мораш да слушаш) са 7

(можеш већ читати
али мораш да говориш) са 17
(можеш већ да волиш

али мораш да читаш) са 33
(можеш већ да размишљаш
али мораш писати) са 41

са 50 са 65 са сто (има још
живота и после смрти)
живот брзо почиње

у русији (у америци је већ
почео) у јерменији (у немачкој је
већ прошао)

у земљи будала у обећаној
земљи на атлантиди у мноштву
кинеза у увалама бјеловодја*

брзо почиње (рат је
већ почео) после
30-годишњег 100-годишњег 6-

дневног после великог звезданог
отаџбинског босанског
чеченског првог другог трећег

светског хладног грађанског
после закључења мира нагодби
перестројки реформи пучева

зими лети са новим добрим
царем председником генералним
секретаром диктатором живот почиње

после потопа пожара постмодерна
у времену икс гвоздени век
година жирафа магараца корњача

у веку ХХ веку ХХI веку ХХХ у
години 1917 1953 1991 1993 1998
1999 2000 2001 2002 2003 2999

*Бјеловодје – легендарна земља слободе из руских народних предања 17-19. века, налазила се на Истоку (прим. прев.)



* * *

У једном
некад давном
свету
забранили су
да се једе
све осим
птичјег млека.

И послушни су
изумрли.

Жива је остала
власт
која је увела ту забрану,
јер је тајно
јела месо,

и протерани
у далеке крајеве,
противници ове забране:

осуђени
на хлеб и воду.


ЗЕМЉИНО НЕБО


руше се стари храмови
одслуживши своју службу
време је
да њихово милозвучно царство
очувамо у нама

потавнеше ликови
на древним иконама
нека се сачува њихова светлост
на нашим садашњим лицима

круни време
црте Спаситеља на фрескама –
дошао је час
да живље и чистије буду
и наше
сопствене црте



НЕСТАНАК


Нестанак. С временом примећујеш
Да жалиш чак одлазећи облак.
Нестанак
Цвећа узнемирује осетљиву душу, иако се
Сам врт баш не таласа. Нестанак
Снега са платна Бројгела старијег
Узнемирио би више него нестанак
Самог Бројгела. Нестанак лишћа
Са појавом ветра. Нестанак хлеба
Са стола. Неочекивани нестанак
Стола из собе, собе из простора.
Нестанак човека кога није приметио
Врт, сто, простор, време,
Човек. Нестанак људскога
У човеку. Нестанак љубави
У вољеном. Нестанак у нежном.
Нестанак човека у земљи, земље у небу,
Неба у нестајућој души, нестанак
Муња које нису стигле ни да сину.
Нестанак осмеха који није нашао
Своје лице. Срећа нестајања,
Пре него што нестане све.





САЖАЉЕЊЕ

Жао ми је руса. Њихове сузе
Уливају се у Каспијско море.
Жао ми је јевреја. Дим њихове домовине
Једе им очи. Жао ми је немаца јер их
Нико не жали. Жао ми је
Неандерталаца, они су, одумирући,
Веровали у човека. Жао ми је
Американаца, они, чини се,
Никога не жале. Жао ми је
Абориџина, њих скривају у модерну
Одећу. Морепловаца ми је жао,
Ипак ће се насукати на копно.
Жао ми је географа, они
Не виде од глобуса земљу.
Жао ми је астронома, сва њихова
Нада је у ноћи.
Историчара ми је жао, они никако
Да смисле
Бољу историју...




РУСКО ПИТАЊЕ

Калашњиков?
Баришњиков?
Баришњиков?
Калашњиков?

Баришњиков?
Калашњиков?
Калашњиков?
Баришњиков?

Калишњиков?
Баришњиков?
Калашњиков?

Баришњиков?
Калашњиков?
Баришњиков?





ДИВЉИ ЗАПАД

Тамо далеко
све тамо је европа
где срби певају тамо далеко
где енглези из целе енглеске пливају за америку
где французи у хору свакодневно заузимају бастиљу
где шпанци играју и свете се због отмице европе
где немци сортирају папире и иду у провод
где сваки швајцарац има своју рупу у сиру
где холанђани с надом чекају најезду донкихота
где швеђани иду у госте данцима
где италијани скакућу на својој јединој нози
где пољаци још нису нестали
где турци тихо обнављају своју византију
где руси не знају где су а хоће бити та европа


С руског на српски језик превео Никола ВУЈЧИЋ

---

Райнер Мария Рильке - PONT DU CARROUSEL

Седой слепец, как будто вросший в мост,
Как вечный страж неведомой отчизны,
Он – мера похвалы и укоризны,
И твердый центр круговорота звезд,
Погонщик времени и поводырь прланет,
А все вокруг – блуждвнье, блеск и бред.

Он здесь как справедливость возведен,
У мрачного истока всех распутий,
Как переход от вечной смуты к сути –
В подспудный ад поверхностных племен.

---

R.M.Rilke - Слепнущая

Как все, сидела, голову склоня,
и все ж она держала чашку чая
не так, как все, того не замечая.
Ее улыбка ранила меня.

Когда же все пошли из-за стола,
как будто случай свел их в эту пору,
смеясь, болтая, прочь по коридору,
я видел, как она им вслед пошла, -

как будто знак ей будет, и тогда
ей петь придется для большого зала,
и по глазам улыбка проползала,
как блики по поверхности пруда.

Она так долго медленно идет,
как будто в предвкушении предела,
когда наступит некий переход:
и дальше не пошла, а полетела.

---

стихи на румынском в переводе Л.Бутняру

Куприянов Вячеслав
Veaceslav KUPRIANOV
(Rusia)

VISUL RUSIEI

Rusia doarme-n roua racoroasa
si viseaza
ca ea ar fi America –
palavragiii ei – congresmenii
lenesii ei – somerii
huliganii ei – gangsterii
betivanii ei – narcomanii
speculantii ei – businessmanii
rusii ei – negrii
si ca e timpul sa zboare la Luna

Rusia se trezeste scaldata-n sudori reci
ca si cum toate ar fi la locul lor
palavragiii ca palavragiii
trndavii ca trndavii
huliganii ca huliganii
rusii ca rusii
e necesar doar sa aselenizeze
n punctul stabilit n prealabil
si Rusia din nou se cufunda n somn
si visul ei trezeste ideea rusa –
de parca America viseaza si vede
ca ea ar fi Rusia

AMURGUL ORGOLIILOR

Nopate de noapte
mortul
ridica putin piatra-i de mormnt
si-si trece degetele pe suprafata ei
pipaind pipaind pipaind

au nu care cumva
i s-o fi sters inscriptia?

* * *
Cerul
nicicnd nu se reflecta
n blidul cu terci
* * *
Se sting, apun stelele
din srma ghimpata
De ele s-a agatat
sinilia pnza
a cerului
Si asta
mai e nca
de nteles


CHIPUL

n chipul meu
am adunat toate chipurile
iubitelor mele

cine ar putea sa-mi spuna
ca chipurile
nu as fi frumos


ZMBET (1991)

n acces de viata
omul zmbeste
dezgolindu-si dintii –
cea mai netrainica
parte
a craniului sau

Moartea vineri
ca moartea
zmbetului


BRESA

distanta dintre noi
spatiul –
rana
deschisa etern

treptat cicatrizata
de timpul
unicii noastre
vieti


N STIL CHINEZESC

Mi-i sufletul ca fila cea alba
nsa nu am nici pic de tus
Hieroglifa dragostei
Cui as trimite-o?

Noapte adnca dupa geam
Si rasunator ca epoca
Din departare-ajunge strigatul
Unei maimute turmentate


PROBLEMA RUSA

Kalasnikov?
Barsnikov?
Barsnikov?
Kalasnikov?

Barsnikov?
Kalasnikov?
Kalasnikov?
Barsnikov?
Kalasnikov?
Barsnikov?
Kalasnikov?

Barsnikov?
Kalasnikov?

Barsnikov?...

перевел с русского Лео Бутняру

---

Переводы на английский-D. C. Nisula

Куприянов Вячеслав

Vyacheslav Kupriyanov


TO THE STATISTICIANS

Be more interested
in the quantity
of souls
per head
of population

the quantity of brains
per capita

the quantity of ideas
per brain

the quantity of opinion
per idea

the quantity of rumors
per opinion

the quantity
of lies
per quantity
of truth

be more interested
in conversion of quantity
into quality






HISTORY OF MAIL

For 300 years
Russians claimed
oppression by the Mongols
who it turns out
were just delivering the mail
for 300 years
Russia received letters
it couldn't read
that's why Moscow
had to be burned intermittently
in order to free itself from the darkness
of unread letters

finally Ivan the Terrible
went East
took Kazan and began
to send letters West
to the runaway Prince Kurbskoy
these terrible letters
were answered by Peter the Great
from Holland overseas

then Catherine also the Great
arranged a connection with the better world
of Mr. Voltaire then Napoleon
the very Bonaparte in continuous burning
of Moscow helped introduce
the elegant French epistolary style
for nobility so as not to confuse
the common folk
too early with
freedom equality and fraternity

With better delivery of mail
Decembrists sent their letters
about reforming Russia
from Siberia to awaken
Herzen in London
they were answered by
Vladimir Ilych squinting his
farsighted Mongolian gaze
from Geneva from Zurich

then the October Revolution
came to pass
as an inevitable consequence
of Mongolian mail
as an Eastern
reply and a challenge to the West

in the next 300 years
something will come to us as a response
from the West
by electronic mail


Vyacheslav Kupriyanov


SONG OF ODYSSEUS

When my ship moors at the shore,
a poem will come ashore with me,
To which before only the sea was listening,
as it was competing with the call of the sirens.
It will have only soft vowel sounds,
That sound like this in pale translation
From the language of roaming to the language of mooring:

I love you with the hoarse cry of the seagulls,
With the scream of the eagles, flying toward the scent of Prometheus' liver,
With a thousand year silence of the sea turtle,
With a click of the cachalot that wants to be a roar,
With a pantomime, executed by the tentacles of the octopus,
Before which all seaweeds stand on end.

I love you with all my body coming from the sea,
With all its rivers, tributaries of the Amazon and the Mississippi,
With all the deserts, considering themselves seas,
You hear their sand sift through my desiccated throat.

I love you with all my heart, lungs and the medulla,
I love you with the earth's crust and the star-studded sky,
With the fall of the waterfalls and conjugation of verbs,
I love you with the invasion of Europe by the Huns,
With the One-Hundred year war and the Mongolian Horde,
With the uprising of Sparta and the Big migration of people,
With Alexander's column and the Tower of Pisa,
With the speed of the Gulf Stream to warm the North Pole.

I love you with the letter of the law of gravity
And the sentence of the death penalty,
To the death penalty through the eternal fall
Into your bottomless Bermuda triangle.




Translated by Dasha C. Nisula



Vyacheslav Kupriyanov


CONTEMPORARY MAN – 2

Contemporary man
extends himself through the wire
together with the murmur of the sea
jams himself into the shell of the telephone
compresses himself
seeks immortality
on a phonograph record
becomes a sea monster
a prisoner of the television aquarium
he becomes more portable
more compact
more contemporary
already he can be switched on
switched off
made louder softer
he doesn't see you
doesn't hear you
he doesn't know you


Vyacheslav Kupriyanov


POETRY

Poetry
is natural
like a window in a house

artificial
like the glass in a window

unexpected
like the world beyond the window

regular
like science

appearing at the juncture
of rising and
declining knowledge


Vyacheslav Kupriyanov


RUSSIA'S DREAM

Russia sleeps in cold dew
and dreams
that it is America:
its chatterers are congressmen
its loafers are the unemployed
its hooligans are gangsters
its drunkards are drug addicts
its profiteers are businessmen
its Russians are Blacks
and it must fly to the Moon

Russia awakens in cold sweat
everything appears to be in place
chatterers are chatterers
loafers are loafers
hooligans are hooligans
Russians are Russians
only it must land
in the right place

and Russia again falls asleep
and stirs a Russian idea -
that America sleeps and dreams
that it is Russia




Vyacheslav Kupriyanov


ODE TO TIME

Oh!
Oh, half past six!
Oh, quarter to seven! Oh, five to!
Oh, seven in the morning!
Oh, eight! Oh, nine! Oh, ten!
Oh, eleven, twelve, one!
Oh, lunch break! Oh, after-
noon nap! Oh, after
the afternoon
of the faun! Oh, the last news hour!
Oh, horror! Oh, supper hour! Oh,
the last straw! Oh, the last cloud
of dispersing storm! Oh, the last
leaf! Oh, the last day
of Pompeii! Oh, never!
Oh, after the flood! Oh, half past
eleven! Oh, five to!
Oh, midnight!
Oh, midday!
Oh, midnight!
Oh, hit! Oh, miss!
Oh, Moscow time!
Oh, Greenwich time!
Oh, for whom the bell tolls!
Oh, the hour strikes! Oh, the happy ones!
Oh, half past six!
Oh, half day!
Oh, half night!
Oh, five to!




Vyacheslav Kupriyanov


LANDSCAPE WITH POLYPHEMUS

All this is reflected:

Sisyphus is pushing his rock
Icarus is falling into the sea
Prometheus is chained to a cliff

while carelessly rollick
indifferent nymphs
and apolitical fawns
in ecstasy
of a fleeting life

all this is reflected
in the blood-shot
single eye of Polyphemus

that is just about to be gouged
by a wanderer
seeking his homeland
Odysseus






Vyacheslav Kupriyanov


MASS MEDIA

Global
guff
traverses
the great ocean

Intercontinental
nonsense
runs between
the east and the west

Super highway
misunderstandings
cross
all the borders

The world's sense
of moderation
is in transatlantic
trance





Vyacheslav Kupriyanov


OPTIMISTIC GEOGRAPHY

North America
still hasn't slipped
into South America

Asia Major
still hasn't crushed
Central and Asia Minor

Europe still hasn't fallen
through the Mediterranean
onto free Africa

Africa still
hasn't been swallowed
by the Sahara

Icebergs of Antarctica
haven't succeeded in
merging with the ice
of Greenland

Forces of gravity
still surpass
any
armed forces

The political map of the world
hasn't been destroyed
by the physical map











Vyacheslav Kupriyanov


TRANSLATION OF POETRY

The flash of the birds' flight
Translates to somnolent scurrying of the fish

And back

From the ancient language of fish
To the contemporary syntax of the birds' flight

And so on

From the dark language of the ocean
To the clear language of the sky

And back

---

Il sogno della Russia (Italian)

IL SOGNO DELLA RUSSIA

La Russia dorme nella rugiada fredda
e sogna
di essere l’America,
che i suoi chiacchieroni siano uomini del congresso
che i suoi fannulloni siano disoccupati
che i suoi delinquenti siano gangster
che i suoi ubriaconi siano tossicodipendenti
che i suoi speculatori siano businessman
che i suoi russi siano neri
e che debba volare sulla Luna

la Russia si sveglia con i sudori freddi
tutto sembra al suo posto
i chiacchieroni sono chiacchieroni
i fannulloni sono fannulloni
i delinquenti sono delinquenti
i russi sono russi
e si deve solo atterrare
nella zona assegnata

e la Russia s’addormenta di nuovo
e si desta in lei l’idea russa,
che l’America dorme e sogna
di essere la Russia

I TORMENTI DELLA PAROLA

Dal silenzio dei sensi
e dal volere dell’intelletto
nasce l’argento:
la parola.

Essa insegna i primi passi
al tempo.
Essa insegna a stare al proprio posto
allo spazio.
Essa insegna a volare
al pensiero.

L’argento
in cui la vita conia
i tratti dell’eternitа,
l’argento,
in risposta al tintinnio del quale
si puт udire
una parola talmente buona
al tintinnio della quale
si voltano
grandi uomini e belve addomesticate
e dinanzi al quale si inchinano
elefanti e balene,

poichй da sempre
il compito della parola
и tenere la Terra
e il compito dell’uomo
и tenere
la Parola.

* * *
In cerca di un posto
dove non ci siano funzionari,
ma abbondanza di versi e canti
m’immergo nel folto del bosco
come negli arzigogoli dell’antica scrittura slava.
La vita
и dietro ogni albero,
il sole
scrive il giorno con caratteri miniati,
qui io credo nell’avvenire
del canto degli uccelli
ad uso di chi sfoglia le foglie,
e dico a me stesso:
che bello quando in ognuno
c’и
almeno un
poeta.

ACCOMPAGNANDO IL POETA

Ecco il poeta
alla fine и divenuto poeta.

Ecco il volto del poeta
alla fine
ha ricevuto il suo riflesso.

Ecco i fiori
ecco le mani
sul petto del poeta.

Ecco coloro che vanno
dietro al poeta
poeti Tang
poeti prefiche
alcuni poeti non riconosciuti

alcune scuole
la scuola di Mileto
la scuola del lago

alcuni amici
che inventano ricordi
su come abbiano bevuto
con il poeta

la vedova del poeta
che ricorda che
avrebbe potuto essere la moglie del poeta

alcune donne
che pensano
che avrebbero

alcuni nemici
che riflettono su come
li chiameranno

ecco gli uccelli figli del poeta

ecco il popolo creatore della lingua che domanda
dietro a chi vanno

ecco il poeta
nella posa
degna di un poeta

ecco coloro che stanno sopra di lui
nella posa di chi sta sopra di lui

ecco la terra
degna di coloro
che sono in lei
e su di lei.

ecco il monumento al poeta
nella posa
degna di un monumento.

ecco gli uccelli figli del poeta

ecco la terra
ecco il popolo
ecco il poeta.

* * *
In primavera
le voci dei bambini
si diffondono
per tutto
il mondo.
Volano
fino alle stelle
piщ lontane
e,
scortovi il proprio riflesso,
ritornano indietro
sulla terra
ad autunno inoltrato
come un eco:
cosм
incomincia
la neve.

* * *
Un profeta affermт:
noi viviamo
sul vivo
d’un vulcano!

Inutilmente.

Lenta
si raffredda la lava
in cui sono stati
arsi vivi i sordi.

Lenta si raffredda
la fama
in cui и stato
arso vivo
il profeta.

* * *
Con la parola
fermarono il sole
per il tempo della battaglia.

E noi dobbiamo batterci per tutta la vita
in cerca della parola

che fermerа tutte le battaglie
per la vita
sotto questo
sole obbediente.



CIELO NOTTURNO

Il cielo notturno
sopra di noi
и il cielo
diurno degli abitanti celesti:
le stelle
sono lanterne
in mano a Diogeni
senza fine
sul sentiero infinito
alla ricerca
dell’Uomo.

* * *
Con un cenno del pennello
dipingo
te
che stai otre al buio degli orizzonti
a grandezza naturale.

Lo spazio senz’aria
tra di noi
и inciso
dall’attrazione delle nostra labbra:
viene edificata
l’unica parola
indispensabile,
quella che puт essere pronunciata
soltanto
in due.

NINNA NANNA

Dormi
nel sonno
attraverso il tuo cuore
passerа impercettibile
la notte

Essa porterа con sй
le ombre dei dubbi dell’alba
i papiri delle offese del giorno
i bioccoli dell’ansia della sera

Domattina
sarа nuovamente
luce nel cuore

puoi nuovamente
dubitare
del mondo

* * *
In attesa
di una vita ardente
gli eroi dormono
intrepidi

in una scatola
di fiammiferi

GIOIE PASSEGGERE

Giunge
la primavera dell’uomo:
tutti vogliono
camminare sull’erba verde
nessuno vuole
arare e seminare.

Giunge
il mattino dell’uomo:
tutti vogliono
ricevere lettere d’amore
nessuno vuole
distribuire la posta.

Giunge l’eternitа:
tutti gridano
istante
fermati!

Nessuno ormai
vuole
perdere
il proprio tempo.

LA QUESTIONE RUSSA

Kalaanikov?
Baryanikov?
Baryanikov?
Kalaanikov?

Baryanikov?
Kalaanikov?
Kalaanikov?
Baryanikov?

Kalaanikov?
Baryanikov?
Kalaanikov?

Baryanikov?
Kalaanikov?
Baryanikov?

COMPITO A CASA – 1

Non ripetete la storia! Ripetete
la fisica: con il calore
i corpi si dilatano
e bruciano. Sui roghi e nei forni,
con gli antichi inquisitori e con
il recente Hitler. La polvere di Giordano Bruno
non risorgerа in altri mondi
quando noi, signori dei mondi
l’avvicineremo. Ma questo и
storia. Ripetete l’aritmetica:
due al quadrato, quattro. Ma
Sacco e Vanzetti nel quadrato della cella
non sono uguali a quattro investigatori in libertа. Ma questo…
Ripetete la geometria: giа Archimede
era inscritto nei propri schizzi
da un soldato di professione, lontano
dai circoli scientifici. Oggi
il legame tra i soldati e la scienza permette giа
di seppellire tutti nel globo terrestre, ma questo
и lo sviluppo della storia. Ripetete
la geografia: gli europei
hanno scoperto l’America, ora l’America
и pronta a ricoprire l’Europa, ma questo
lo dirа la storia. Ripetete
l’astronomia: il sole
и lo stesso per tutti, ma non tutti sotto di esso
sono solari allo stesso modo, e non tutti
di notte osservano le stelle, e le stelle
si abbatterono non soltanto sulla terra ferma,
ma anche nella carne dell’uomo, e questo
и storia… non ripetete
la storia
!

LEZIONE DI ANATOMIA

Scusatemi
alunni
ma dal mio scheletro
non verrа fuori
nessun buon sussidio didattico

Ancora da vivo
io amavo tanto la vita e la libertа
da rompermi la cassa toracica
per dare spazio al cuore
e da ogni costola
cercavo
di creare una donna

Ancora da vivo mi rompevo
la testa
sulle questioni della vita

Ma allora
che cranio e cranio

* * *
Guardi avanti
con i tuoi occhi peccatori vedi

che gocce
fan gorgheggiare
gli oceani per il diluvio universale
e chi le versa spera
di restare a galla

che da scintilla e scintilla
scaturisce
un incendio mondiale
e chi l’accende spera
di scaldarsi le mani

in segreto fabbricano l’arca
scavano bunker
promettono con chiarezza
castelli in aria

t’affretti a tornare in te
a voltarti indietro

a vedere con gli occhi chiusi
il ricettacolo della vita il bosco
il gioco delle ondine e dei pesci
in fiumi ancora puliti

sotto la sezione aurea del sole
l’oceano-mare dа alla luce
la dea dell’amore dalla spuma

ed ecco che qualcuno come sulla terra
cammina sulle onde ormai quietate

le voci dei bambini dal giardino d’infanzia
sulle tombe degli avi rumoreggiano i giardini
il silenzio nei giardini convegni di saggi
ancor oggi cela
l’albero della conoscenza del bene e del male
il giardino dell’eden

procedi cosм
indietreggiando nel futuro


COMPASSIONE

Mi fan pena i russi. Le loro lacrime
Sboccano nel mar Caspio
Mi fan pena gli ebrei. Il fumo della loro patria
Mangia gli occhi. Mi fan pena i tedeschi, chй
A nessuno fanno pena. Ho pena degli uomini
Di Neanderthal, essi, estinguendosi
Credevano nell’uomo. Mi fan pena
Gli americani, a loro, mi pare,
non fa pena nessuno. Mi fan pena
Gli aborigeni, li nascondono in vestiti
Alla moda. I navigatori mi fan pena,
s’imbatteranno comunque nella terra ferma.
Mi fan pena i geografi, essi
Non vedono la terra dietro il globo.
Mi fan pena gli astronomi, ripongono
Tutta la speranza nella notte.
Gli storici mi fan pena, non riescono
In alcun modo a inventare
Una storia migliore…

LINGUISTICA

Gli inglesi si mangiano
un sacco delle loro lettere
evidentemente come conseguenza
della propria politica coloniale

I cinesi
si entusiasmano
per ogni proprio segno
allorchй gli stranieri
spalancano gli occhi in silenzio
alla vista della scrittura cinese

I tedeschi cacciano
persino i propri verbi
nei vicoli ciechi delle frasi
si capisce subito
che и successo qualcosa
che si devono soltanto mettere al riparo dal presente
per chiarire
ciт che и successo

И gran peccato in greco
non ricordare la saggezza
degli antichi greci

le lingue romanze a tratti
odorano di latino volgare

il georgiano aiuta i georgiani
come l’italiano gli italiani
a gesticolare con le mani

Gli estoni
nuotano nelle vocali
come in un regno subacqueo

Il giapponese si colloca
in schemi stampati
e si muove
lungo semiconduttori

L’esperienza della lettura
e ancor piщ del discorso
in russo convince
che troppo spesso
quando la parola si allontana dall’azione
diciamo
ciт che avremmo voluto meglio che possiamo

Ma in russo piщ di tutti
la cosa
va da sи
sbagliano
gli stranieri

NEVE

la neve и mandata sulla terra affinchй nessuno creda che l’aria
sia incorporea
affinchй nessuno pensi che il vento sia vuoto
la neve assicura
che la terra и accecante come il cielo
e ancora piщ accecante
e soprattutto con la luna
quando и evidente che la nostra terra
и una pietra preziosa
che puт brillare sulla ciglia di ognuno
la neve si stende sulle strade affinchй restiamo
con coloro con i quali ci troviamo
la neve si scioglie davanti ai nostri occhi
affinchй non scordiamo
che tutto ciт che и affascinante и passeggero
la neve sta distesa su distese di libri non letti
la neve scricchiola sotto i passi dell’universo

* * *
Per la memoria delle onde del mare
и passato senza lasciar traccia
il medioevo sotto le vele
(se non consideriamo i tesori affondati)
i mondi antichi sui remi
(se non consideriamo le terre affondate)
l’ondata di scoperte geografiche
ha fatto rumore solo sulla terraferma
il mare non cambia
per quanto lo si sferzi con fruste
o vi si gettino bombe
(comprese quelle di profonditа)
il mare non ricorda nulla
e noi
alcuni dov’и piщ profondo
altri dov’и piщ basso
entriamo tutti gioiosi
nell’acqua sconvolta e imperturbabile

DESERTO

deserto
ambasciata del sole caduta in disgrazia
deposito di tesori dei miraggi
incarnazione dell’antico sogno delle montagne:
fluttuare come il mare

di notte ognuna delle stelle visibili
sceglie per sй un granello di sabbia
e gettandolo di raggio in raggio dice –
questo и il mio –
le stelle invisibili rumoreggiano in invisibili altezze
scongiurando le stelle visibili:
allontanatevi
non vediamo niente
anche noi vogliamo toccare i nostri granelli di sabbia

di giorno tutti i granelli sono nell’abbraccio dell’unico sole
soltanto con il deserto il sole si sente alla pari
non con il mare
che и troppo assorbito da se stesso

per i saggi il deserto
non и solo il posto ove si trova ciт su cui riflettere
и lo spazio dei pensieri su quanto
valga ciт si cui
si и riflettuto

ODE AL TEMPO

Oh!
Oh, sei e mezza!
Oh, sette meno un quarto! Oh, meno cinque!
Oh, sette di mattina!
Oh, otto! Oh, nove! Oh, dieci!
Oh, undici, dodici, tredici!
Oh, pausa pranzo! Oh, po-
Stprandale sonno dell’intelletto! Oh, pom-
Eridiano riposo del fauno! Oh, pompo-
Se ultime notizie! Oh, cielo! Oh, cena! Oh, c’и
Sempre un’ultima goccia! Oh, ultima nube
D’una tormenta che si dissipa! Oh, ultimo
Foglio! Oh, ultimo giorno
Di Pompei! Oh, gioia
Dopo la pioggerella di giovedм! Oh, dopo
Di noi anche il diluvio! Oh, un di-
Luvio! Oh, undici
E mezza! Oh, meno cinque!
Oh, mezzanotte!
Oh, mezzogiorno!
Oh, mezzanotte!
Oh, in mezzo agli occhi! Oh, negli occhi!
Oh, all’ora di Mosca!
Oh, all’ora di Greenwich
Oh, allora, per chi suona la campana!
Oh, battaglia delle ore! Oh, fortunati!
Oh, sei e mezza!
Oh, mezzogiorno!
Oh, mezzanotte!
Oh, meno cinque!

ISTANTI D’ESTATE (frammento)

1

L’uccellino non и molto alto
e l’erba
и per lui piщ meravigliosa del cielo
e vi penetra
il sole che s’abbassa
e sembra
che falт baluginanti siano accesi
alla periferia d’ogni filo d’erba
e l’uccellino
non riesce a involarsi
non sa staccare gli occhi

2

L’uccellino canta ancora
un canto meraviglioso e sereno
e le ragazze han giа incominciato a cantare
le proprie canzoni
delle quali non ne sanno
nemmeno una
fino alla fine
e il sole s’и fermato
non riesce a tramontare
non sa distogliere l’udito

3

Il sole
и tramontato
Svegliati
dalla sua alba
lo incontrano
coloro
per i quali
esso и formato
di suoni e lettere

4

La luna
indugia non sa decidersi a muoversi
lа nel suo vecchio cielo
si vedono le sue
intenzioni eteree
Le betulle
l’hanno attesa, l’hanno attesa
e si sono illuminate esse stesse
di lattei filamenti come steli
Girate
intorno alla bianca luce delle betulle
lа dove
la luna
non sa decidersi a muoversi


Traduttore – Maurusio Massimo

---

В’ячеслав Купріянов - Переклад na ukrainski - Ilia Strongovskij

з книги «дайте домовити»

верлібри

В’ячеслав Глєбович Купріянов народився 23 грудня 1939 р. в Новосибірську. Автор багатьох книг віршів. Перекладався на німецьку, англійську, польську, болгарську, італійську мови та тамілі (Шрі-Ланка). Лавреат фестивалю поезії в Ґонезі (Італія), 1986; лавреат Европейської літературної премії в Югославії, 1987; власник Македонського літературного жезла в Македонії, 1998. Член Союзу письменників Росії. Член Союзу письменників Сербії.



ЖИТТЯ СКОРО ПОЧНЕТЬСЯ

Життя скоро почнеться
з 2-х років (ти можеш вже говорити
але доводиться слухати) з 7-ми
(ти можеш вже читати
але доводиться говорити) з 17-ти
(ти можеш вже кохати
але доводиться читати) з 33-х
(ти можеш вже думати
але доводиться писати) з 41-го
з 50-ти з 65-ти зі ста (є ж
ще життя після смерти)
життя скоро почнеться
в росії (в америці вже
почалась) в арменії (в німеччині
вже закотилась)
в країні дурнів на земле
обітованій в атлантиді в граді
кітєжі в лукомор’ї-біловодді
скоро почнеться (війна
вже почалась) після
30-річної 100-річної 6 –
денної після великої зоряної
вітчизняної боснійської
чеченської першої другої третьої
світової холодної громадянської
після укладення миру угоди
перебудови реформи путчу
взимку влітку при новому ласкавому
царі президенті ґенеральному
секретарі диктаторі життя почнеться
після потопу пожежі постмодерну
в час ікс залізний вік
рік жирафи осла черепахи
в сторіччі ХХ сторіччі ХХ1 сторіччі ХХХ в
році 1917 1953 1991 1993 1997
1998 1999 2000 2001 2002 2999

***
Якось буває
ворохобно
з кимось удвох.

З кимось
чую себе
ніби я діямант
заковтаний
куркою.

Хтось бачу
вирячується на мене
ніби я курка
що ковтнула
діямант.

Звісно
найліпше з тими
з ким можу поводитись
як діямант
з діямантом.

Та часом
так не вистачає тих
з ким можна говорити просто:
як курка
з куркою.

ТИМЧАСОВІ РАДОЩІ

Наступає
людства весна:
все хочуть

сновигати зеленою травичкою
ніхто не багне
орати й сіяти.

Наступає
ранок людства:
все хочуть
отримувати любовні листи
ніхто не хце
розносити пошту.

Наступає вічність:
все кричать –
мите
зупинись!
Більше ніхто
не хоче
гаяти
свій час.

ЗАНЯТТЯ

кіно - відео - телє
займаються продовженням життя
зображуючи життя
таким яким його нема

ось займають ся коханням
займають ся ревнощами
займають ся вірністю
зрадою
заходять до церкви
займають ся вірою

між займанням життям
похапцем
займають ся смертю

коли вже ніц не лишається
роблять великі очі
(в увесь екран)
скромно займають ся надією

СОН ЗОЩЕНКО

Перед сходом сонця
Хвилі моря
Виходять на берег
Величезними вогненними тиграми

Тигри входять в мій дім
Вони вносять в нього
Запах сонця і моря
Вони рятують мене
Від сонму журливих злиднів
Біля моїх дверей

Злидарі біля моїх дверей
Не дають мні
Вийти
До моря

***
Не ходи до води за любоввю
Грають там у любов русалки
як випірне так діва на диво
А глибше пірнеш там риба

І в ліс не ходи за любоввю
Там дріяди ваблять в обійми
Та їх руки уходять в коріння
А коріння уводить в землю

Не води навесні хороводи
Їх у квітах і з квітами водять
Там візьмуть тебе за руки с піснею
І ніколи вже не відпустять

Їдь-но в місто за кордон
Де ані води ані квітів ні лісу
Там діви знизу вже точно діви
А згори що то вже не хвилює

ЛЮДСЬКА ЛЮБОВ

Страшна тяга
до чужих

Обтяжливий острах
як бути
з рідними

О відрадна впевненість
рослин!

Свою любов
вони поручили
комахам
птахам
і вітру

* * *
Від її єдиного цілунку,
перш ніж померти,
він довго намагався вижити,
прикладав до губ сніг, полин,
торкався до білої кори берези,
ночами блукав, шукав озера,
настояні на корінцях палих зір,
в імлу закутувався,
лікувався далекою дорогою,
сном, в якому вона була схожа на багатьох, –
його довго виходжували инші руки,
його замовляли инші губи,
йому прописували шум прибою, дзвін посуду,
і він дуже довго намагався вижити,
і все-таки років за сорок помер,
так і не встигнувши відчути перед смертю,
чи то нарешті вони будуть разом,
чи то тільки тепер
вони назавжди розійшлись.

РОЗРИВ

Відстань між нами
простір
вічно
відкрита рана

затягується поступово
часом
нашого єдиного
життя

БЛИЗЬКІСТЬ

Як знайти відстань між нами
виміряти кроками
фіґурами, що йдуть поміж нас
душами що коливаються

Скільки йде лист
від мене до тебе
доки ми стоїмо
дихаємо поруч

Скільки б не тривала близькість
вічність –
це розлука
міра всіх любовей

Я чекаю твого слова
і не знаю з якого краєчка
чи стати мні ближче до серця
чи дати серцю більше простору
тебе застити од вітру
чи віддати вітрові
і його порив
переплутати з твоїм поривом

І як бути перед обличчям сонця –
як втримати наші тіні
котрі ніч зіллє
в одне
з ким би нас
не застала

ЗНИКНЕННЯ

Зникнення. З часом помічаєш,
Що шкода навіть хмару що йде. Зникнення
Квітів знічує чутливу душу, хоча
Сам сад геть не колихає. Зникнення
Снігу с полотен Брайґеля Старшого
Знічувало б більше, ніж зникнення
Самого Брайґеля. Зникнення листя
Зі з’явою вітру. Зникнення хлібу
Зі столу. Раптове зникнення
Стола з кімнати, кімнати з простору.
Зникнення людини, не поміченої
Садом, столом, простором, часом,
Людиною. Зникнення людського
В людині. Зникнення кохання
В коханому. Зникнення в коханім.
Зникнення людини в землі, землі в небі,
Неба в душі, що зникає, зникнення
Блискавки, що так і не встигла блиснути.
Зникнення усмішки, що не знайшла
Собі обличчя. Щастя зникання,
Перш аніж зникне все.

---

Эрнст Яндль - стареющий поэт

не вечно будут они у меня
все написанное вырывать из рук
чтобы это напечатать
но они будут смотреть мимо
поверх моей головы и будут гоняться
за другими и я их пойму

ах как стал я ничтожен
скажу я себе
никто на меня не обращает внимания
я полностью ухожу в себя
мне так страшно

---

Р.М.Рильке . Слова перед сном

Мне хотелось бы спеть кому-то,
оставаться с кем-то вдвоем.
И ты снова ребенок как будто,
и я спутник во сне твоем.
Я хочу знать единственным в доме,
как ночью стыли цветы.
Я бы слушал, как шепчут в дреме
деревья, весь мир и ты.
Бьют часы, отмеряя за шагом шаг,
и время видимо все до дна.
А где-то внизу проходит чужак,
и собаке чужой не до сна.
И вновь тишина. И вновь в тишине
твой облик нежно плывет;
и вдруг исчезает зябко во мне,
если что-то тьму колыхнет.

---

Видение

День проводящий на четвереньках,
зверь ночью выходит на задних лапах,
в передних несет он тряпичную куклу,
чтобы встречные не заподозрили в нем зверя.

Вдоль магазинов, театров и жилмассивов
зверь проносит свою тряпичную куклу,
мелькает в витринах его тяжелое отраженье,
которое видеть ему самому страшно.

А тряпичная кукла видит взаправдашних кукол,
в холодных руках несущих по теплому зверю
кукол не пугают их легкие отраженья,
и их не гнетет пластмассовая память.

Те, кто день проводят на задних лапах, –
четвероногие, шастают ночью без кукол,
они обгоняют собственные отраженья,
не видят снов, не бодрствуют и не дремлют.

А ночь пройдет, и будет недосуг вспомнить,
что в нас умирают живые нервные клетки,
в которых заперты звери, куклы и люди,
и мы умираем в чужих позабытых клетках.

1964

---

Поздно ночью ...

***

Поздно ночью иду один.
Сердце пустое бьется.
Корчат рожи из-за витрин
Фарфоровые уродцы.

Я тебя не найду. Ну и что ж!
Я в пустую квартиру войду,
Наступлю в темноте на галош,
Поскользнусь под стол упаду.

Поднимусь, и опять – с копыт.
Поглядят на дрожащую спину
И злорадно скажут клопы –
Опять напился, скотина!

1960

---

Р.М.Рильке - Луг обернулся к свету и теплу...

***
Луг обернулся к свету и теплу,
пора настала бодрому настрою,
и лето юность чувствует корою
и гонит вверх по ветхому стволу.

Взгляд не проходит дерево насквозь,
листва кроит пространство по-иному,
и небеса все больше по объему,—
а сколько ждать нам этого пришлось...

---

Эрих Фрид - Ложь о коротких ногах

НОГИ
большой
лжи
вовсе
не
так
уж
коротки

Пожалуй
короче
жизнь
тех
кто
в нее
верил

---

Песнь Одиссея

Когда мой корабль причалит к берегу,
Вместе со мной сойдет на берег песня,
Её прежде слушало только море,
Где она соперничала с зовом сирен.
В ней будут только влажные гласные звуки,
Которые так звучат в бледном переводе
С языка скитаний на язык причала:

Я люблю тебя охрипшим криком морских чаек,
Клекотом орлов, летящих на запах печени Прометея,
Тысячеликим молчаньем морской черепахи,
Писком кашалота, который хочет быть ревом,
Пантомимой, исполненной щупальцами осьминога,
От которой все водоросли встают дыбом.

Я люблю тебя всем моим телом вышедшим из моря,
Всеми его реками, притоками Амазонки и Миссисипи,
Всеми пустынями, возомнившими себя морями,
Ты слышишь, как их песок пересыпается в моем пересохшем горле.

Я люблю тебя всем сердцем, легкими и зеницей ока,
Я люблю тебя земной корой и звездным небом,
Падением водопадов и спряжением глаголов,
Я люблю тебя нашествием гуннов на Европу,
Столетней войной и татаро-монгольским игом,
Восстанием Спартака и Великим переселением народов,
Александрийским столпом и Пизанской башней,
Стремлением Гольфстрима согреть Северный полюс.

Я люблю тебя буквой закона тяготения
И приговором к смертной казни,
К смертной казни через вечное падение
В твой бездонный Бермудский треугольник.

---

Эрих Фрид, Мероприятия

Лентяи будут убиты
мир будет прилежным

Уроды будут убиты
мир будет красивым

Глупые будут убиты
мир будет мудрым

Больные будут убиты
мир будет здоровым

Печальные будут убиты
мир будет веселым

Старые будут убиты
мир будет юным

Враги будут убиты
мир будет дружным

Злые будут убиты
мир будет добрым

---

Проект указа

Все тюрьмы с находящимися в них заключенными
объявляются правительственными
учреждениями
обладающими правом законодательного
строительства а так же
неукоснительного проведения
этих законов в жизнь
как за пределами тюрем
так и в их пределах

Все психиатрические лечебные заведения
получают статус научных институтов
по разработке нетривиальных
и нестандарных подходов
к решению общенародных
и общегосударствнных задач
как за пределами этих заведений
так и в их пределах

Как тюрьмы так и
психиатрические лечебные заведения
переходят в свободное частное пользование
становясь акционерными обществами
с ограниченной ответственностью
и неограниченными правами
как за пределами этих заведений
так и в их пределах

Правоохранительные органы
переходят в ведение
выше означенных частных предприятий
обеспечивая последним
безопасность управления
государством и его поддаными
как за пределами этих заведений
так и в их пределах

Действующие правительственные
и государственые учреждения
остаются таковыми на переходный период
и обеспечивают плавный переход власти
к означенным выше частным предприятиям
как в пределах нашего государства
так и за его пределами

(НМ № 8-07)

---

Эрих Фрид, - Вверх и вниз

Первые поднимаются
вторые опускаются
третьи поднимаются
четвертые опускаются

Третьи поднимаются
ибо вторые опускаются
четвертые опускаются
ибо третьи поднимаются

Целью вторых было
установить связь
первых
с третьими

Целью третьих было
установить связь
вторых
с четвертыми

Целью первых было
дать толчок
вторым третьим
четвертым

Мудрец утверждает:
Первые поднимаются
чтобы четвертые наконец
смогли опуститься

Поэт возвещает:
Четвертые опускаются
чтобы первые наконец
смогли подняться

---

Эрих Фрид, Тесный путь

Впустит меня пустота,
замурует меня мурава.

Замурует меня мурава,
глянет в глаза глина.

Глянет в глаза глина,
окажет почести почва.

Окажет почести почва,
вспылит на меня пыль

---

Фридрих Геббель (1813 – 1863), Позднее лето

Я увидал последнюю из роз,
Как кровь из раны брызнула она;
Во мне внезапно пробудив вопрос:
«Не в смерти ли вся жизнь заключена?»

Ни ветерка, день догорал дотла,
Лишь волновался белый мотылек,
И от волненья легкого крыла
Затрепетал и облетел цветок.

---

Фридрих Рюккерт (1788 – 1866) - Отшельник и собака

В горной келье обитал отшельник,
И свой хлеб насущный ежедневно
Получал не от земной заботы
И прекрасно этим насыщался.
Но однажды хлеб не появился,
И отшельник, ночь проголодавши,
Утром рано поспешил в долину.
Где стояла у реки деревня.
В первом дома попросил он хлеба,
И, тремя хлебами наделенный,
Радостно пошел обратно в горы.
Но за ним дворовая собака
Бросилась, схватить его готова.
И блаженный, чтоб ее задобрить,
Бросил ей один кусочек хлеба.
Проглотила этот хлеб собака,
И за ним опять, тогда он снова
Бросил ей кусочек, и собака,
Проглотив, опять была готова
В бедного отшельника вцепиться.
Бросил ей последний хлеб отшельник,
Поспешая в горную обитель,
Но едва управившись с добычей,
Вновь за ним собака устремилась.
И тогда заговорил блаженный:
«Где твой стыд? Я получил три хлеба,
Все тебе отдал. Чего ты хочешь?»
И тогда господь дал речь собаке,
Та сказала: «Кто из нас бесстыден?
Уж не ты ли? Я у врат хозяйских
Бодрствую бессменно, и порою
Целый день от голода страдаю,
Или два, и три, но я не смею
То, что мне доверено, оставить
И идти просить к чужим воротам.
Ты, же, только день лишенный хлеба,
Прочь бежишь от Божьего порога,
Все забыв, и чтобы плоть насытить,
Ты готов с собаками браниться».

---

Карл Сэндберг - Прерия

Я родился в прерии, и молоко ее хлеба, кровь
ее клевера, глаза ее женщин
дали мне песню и речь.

Здесь водопады смолкали, сползали с гор
ледники, теснины сменялись долинами, и за
черной глиной лежала желтая супесь.
Здесь меж хребтами Скалистых гор
и Аппалачей, здесь утренняя звезда несет
пламя над рощей и пастбищем, над полосой
кукурузы, над полем хлопка, над скотным двором.
Здесь улетают серые гуси за множество миль и,
вернувшись, ветер приносит на крыльях их
плач по новому дому.
Здесь я не жду ничего, кроме солнца или
лунного света и его двойника, дрожащего в
лунной воде.

Для меня песня прерии утром, и я знаю к ночи,
что мне засыпать на руках у прерии, на
груди у нее.

***

После дневного зноя
прислoнены к возу сена вилы –
после яиц, сухарей и кофе,
дымчато-серые стога сена
в свете сумерек –
словно прохлада молитвы
к урожайным рукам.

Над городом среди камня гремит переполненный
поезд, поршни бранятся, и сквернословят
колеса.

Над прерией поезда на призрачных рельсах
окутаны небом и почвой, и поршни
приветливы, и салютуют колеса.

***

Я здесь, где все города исчезли.
Я здесь, где вырастут города.
Я вскармливаю одиноких всадников.
Я хочу сохранить улыбку людям, влекомым
железом.
Я прах людей.

Вода на бегу болтала с оленем, кроликом,
сусликом.
Ты прибыл в фургонах, строил школы и улицы,
Собрат пилы и винтовки, собрат коня и плуга,
Распевавший «Янки Дудл», «Старина Дэн
Такер», «Индюк в соломе».
Ты в енотовой шапке в дверях бревенчатого
дома слушал вой одинокого волка,
Ты в дверях дома, крытого дерном, слушал
вьюгу, индейские ветры, выпущенные из
шапки заклинателя.
Я прах твоего праха, ибо я брат и мать
Меднолицему воздыхателю камня и глины,
Поющим женщинам и их сынам, тысячу лет
назад
Друг за другом идущим равниной и лесом.

Я креплю их прах среди переменчивых звезд.
Я длюсь, пока длятся старые битвы, мир
вынашивает во чреве,
Пока новые войны, врываясь, свежуют жизни
юных людей.
Я кормила мальчиков, шедших во Францию
в великие мрачные дни.
Эппоматокс – для меня прекрасное слово, и
Вэлли Фудж, и Марна, и Верден.
Я свидетельница кровавых рождений
и кровавых смертей
Дочерей и сынов; принимая мир и войну, не
говорю ничего и жду.
Вы видели красный закат, окропивший мое
кукурузное поле, берег кромешных звезд,
волны восхода над пшеничной долиной?
Вы слышали голос моих молотильщиков, шелест
шелухи и соломы, теченье пшеницы вдоль
тележных бортов, урожайные руки моих
молотильщиков пожинают посев, над ними
певчие сны женщин, миры, горизонты?

***

Реки режут пути в пустоши.
Громоздятся горы.
Океаны давят всей солью,
Изгибая кромку берегов.
Солнце с ветром приносят ливень.
И я знаю, что радуга пишет с востока на запад:
Все любовные письма дойдут.

***

Города на Су-Лайн,
Города на Биг-Мадди
Дразнят друг друга, подобно подросткам,
Как дети в играх растут.

Омаха и Канзас-Сити, Миннеаполис
и Сент-Поль, сестры в доме одном,
подрастая, бранятся.
Города в Озарке, хлебные грады Дакоты,
Вичита, Пеория, Буффало, сестры,
подрастая, бранятся.

***

Прочь от бурых трав прерии в лентах дыма
вигвамов – из дымового столба, голубого
посула, – прочь от диких уток, вкрапленных
в зелень и пурпур, –

Так, я видел, город восстал и сказал всем
народам мира вокруг: «Слушайте, я силен,
и я знаю, чего я хочу».

Прочь от бревенчатых срубов – каноэ,
содранные с деревьев – плоскодонки,
выдолбленные эхом лесных топоров, – так
в годы встреч красных и белых людей –
встали улицы и дома.

Прочь ушли тысячи красных людей, плача,
к новым станам, за хлебом и женщинами:
пришел миллион белых и воздвиг
небоскребы, вытянул рельсы и провода –
щупальца к соленому морю: теперь
дымовые трубы рвут небесную плоть
тупыми зубами.

В прежние годы – крик диких уток,
вкрапленных в зелень и пурпур; теперь –
причитание камня, полицейский патруль и
протяжный, гулкий гуд парохода.

Через тысячу лет человеку я протягиваю руку.
Я с ним говорю: «Брат, будем накоротке, ибо
кратко течение тысячи лет».

***

Чьи это братья во тьме?
Над кромкою небоскребов копоть покрыла луну.
Трепещут трубы утлых лачуг.
Лодки с углем превозмогают течение,
Сутулятся плечи зерновых элеваторов,
Пламенными плоскостями стекает сталь,
Люди без рубах в прокатных цехах
Против стального сплава ставят плоть своих
голых рук:
чьи это братья
во тьме
тысячи лет?

***

Головной огонь самолета просматривается в
метели.
Воронка света перед пилотом, пересекающим
Висконсин.
В утренний час рассвета
Солнце гасит звезды небес
И огни поездов на земле.

Пожарный машет, прощаясь, деревенскому
учителю в санках.
Школьник с соломенными волосами в красных
варежках и шарфе, везет с собою на завтрак
сандвич с отбивной и уголок пирога с
крыжовником.

Снег лошадям по колени.
Снежные шапки на покатых холмах.
По крутым холмам Миссисипи всюду снежные
шапки.

***

Откармливай боровов попеременно пшеничным
пойлом и кукурузой,
О фермер!
Набивай им нутро, пока короткие ноги их
держат,
Пока барабан брюха жирные ляжки влачат.
Забей своих боровов ударом ножа ниже уха.
Разделай туши плоским ножом.
Подвесь их на крючья за задние ноги.

***

Повозка с редиской в раннее летнее утро.
Брызги росы на пурпурных плодах.
Фермер держит поводья над спинами серых,
в яблоках, лошадей.
Дочка его с корзиной яиц мечтает купить на
ярмарке новую шляпку.

***

По дороге и влево и вправо –
торжественный марш кукурузы –
Она была ростом мне до колен неделю назад, а
теперь меня догоняет – кисти из красного
шелка щекочут мочки ушей.

***

Я прерия, мать человек, я в ожидании.
Вот мои молотильщики, поедающие бифштексы,
парни, загоняющие быков в телячьи вагоны.
Вот мои толпы на пикнике Четвертого июля,
слушающие чтение «Декларации
независимости», наблюдающие цевочные
колеса и факелы ночью, молодые
мужчины и женщины по двое в поисках
укромных тропинок и узких мостов.
Вот мои лошади, глядящие через заборы
в стужу позднего октября, говорящие
«доброе утро» лошадям, влачащим телеги с
брюквой на рынок.
Вот мои ветхие жерди забора, вот зигзаги
новой колючей проволоки.

***

Молотильщики носят кожаные рукавицы.
Ветер дует без передышки.
Концы синих косынок схватывают горячие
подбородки.

Поздние яблоки вбирают в себя тление раннего
ноябрьского заката: листья, костры,
жнивье – старое все уходит, и седеет
земля.
Земля и люди все наполняют памятью, всюду
заметы, даже среди муравейников и
дождевых червей, среди древоточцев и
жаб – среди надгробных надписей, стертых
дождями, – так берегут все старое, что оно
никогда не стареет.

Мороз развертывает початки кукурузы.
Солнце, дождь, ветер развертывают початки.
Им помогают женщины и мужчины.
Молотильщики – все они вместе.
Я вижу их в поздний западный вечер
в дымно-красной пыли.

***

Призрак желтого петуха-щеголя с красным
гребнем, поющий «аллилуйя» рассвету с
вершины навозной кучи.
Призрак старого охотничьего пса,
вынюхивающий ондатру в подлеске,
лающий на енота в древесной кроне в
полночь, грызущий кость, догоняющий
собственный хвост в беге вокруг кормушки.
Призрак старой лошади, тянущей лемех плуга
через сорок акров поля весной, впряженный
в борону летом, впряженный в телегу под
осень среди скирд и стогов,
Эти призраки ловят на слове и удивляют
людей на крыльце поздними летними
вечерами.
«Все ушедшие образы здесь остаются», –
сказал как-то вечером старик из Канзаса,
держа кукурузную трубку в зубах, когда
жаркий ветер веял в люцерне.

***

Глянь на шесть яиц
В гнезде пересмешника.

Слушай шестерых пересмешников,
Несущих чушь: «О-будь-счастлив!» –
Над болотами и холмами.

Глянь на песни,
Скрытые в яйцах.

***

Когда солнце утром играет на трубах цветов
винограда, пой под грохот посуды: «Шуми
на весь Рай Господень».
Когда хлещет ливень над полем картофеля и
солнце играет серебристым лучом на
последних струях, пой кусту у забора на
заднем дворе: «Всевышний взыскует Розу
своей благодатью».
Когда дождь со снегом колотит в осенние
окна – открывается в доме второе дыхание,
пой окрестным холмам: «Старую овцу не
собьешь с пути, ягнята пусть сами свой путь
найдут».

***

Весна проскальзывает с девичьим лицом,
взывающим вечно: «Для меня есть новые
песни? Есть ли новые песни?»
О девушка прерии, будь одинокой, поющей,
мечтающей, ждущей – твой любимый
придет – твой ребенок придет – годы
крадутся на цыпочках апрельского дождя
по свежевспаханной почве.
О девушка прерии, кто б ни оставил тебе на
прощанье алые маки одни, кто б ни
целовал тебя на прощанье в губы, чтоб
никогда не вернуться, –
Есть песня, глубокая, как поздняя ягода
боярышника, долгая, как слой чернозема,
в который мы идем, есть сияние утренней
звезды над полосой кукурузы, волны
восхода над пшеничной долиной.

***

О мать-прерия, я один из твоих сынов.
Я любил прерию по-мужски, всем сердцем,
полным любовной боли.
Здесь я не жду ничего, кроме солнца или
лунного света и его двойника, дрожащего
в лунной воде.

***

Я говорю о новых городах и новом народе.
Я говорю вам, прошлое – горсть пепла.
Я говорю вам, вчера – ветер, ушедший прочь,
солнце, упавшее в запад.
Я говорю вам, нет ничего в мире,
кроме моря завтрашних дней,
кроме неба завтрашних дней.

Я брат молотильщикам, говорящим
закату:
«Завтра будет день».

---

Фридрих Гёльдерлин, Эпиграммы

ДОБРЫЙ СОВЕТ

Сердце имея и ум, проявляй либо то, либо это,
Вместе выкажешь их, вместе тебя проклянут.

ОПИСАТЕЛЬНАЯ ПОЭЗИЯ

Богом газетных писак Аполлон почитается ныне,
Ныне избранник его фактов надежный слуга.

ФАЛЬШИВАЯ ПОПУЛЯРНОСТЬ

О знаток человека! Перед детьми он ребячлив;
Дерево же и дитя высшего ищут вокруг.

К ЧИТАТЕЛЮ

В жизни искусство ищи, и в искусстве явление жизни,
Верно увидишь одно, верно второе поймешь.

СОФОКЛ

Тщетно иные пытались радостно выразить радость,
Слышу ее наконец высказанной через печаль.

СЕРДИТЫЙ ПОЭТ

Злости поэта не бойтесь, пусть буквой она убивает,
Духом же ясным своим мысль оживляет в сердцах.

КОРЕНЬ ВСЕХ ЗОЛ

Благо едиными быть, откуда же тяга людская
К благу единственным быть, имея что-то одно?

АДВОКАТ ДЬЯВОЛА

Проклято будет навек единенье святош и тиранов,
Гений будь проклят вдвойне, ищущий славы у них!

---

Уолт Уитмен, Я сам по себе

Я сам по себе, природа,
Этот чудный день, встающее солнце, друг, с которым я счастлив,
Рука друга небрежно брошена мне на плечо,
Склон холма в белизне цветущей рябины,
А поздней осенью здесь все оттенки красного, желтого, бурого, пурпурного,
светло- и темно-зеленого,
Пышный покров травы, птицы и звери, чужой неухоженный берег, дикие
яблони, камень, песок,
Прекрасные сгустки, осколки, небрежный список – один за другим, только мне
стоит их вызвать или только подумать о них, –
Истинные стихи (просто образы, облики, то, что мы называем стихами),
Стихи затаенности, ночи, людей, таких же, как я,
Поэма, застенчиво скрытая, которая вечно во мне и вечно в любом
(Знаю раз навсегда, признаюсь откровенно, всюду есть люди, такие, как я, всюду
скрыты наши крепкие мужественные стихи),
Любовные помыслы, любовные соки, любовный запах, любовная жатва,
любовные путы, опутывающие кровь,
Руки, объятья любви, губы любви, фаллический жезл любви, груди любви,
животы, смыкающиеся в любви,
Земля целомудренной страсти, жизнь, ставшая жизнью лишь по любви,
Тело моей любви, тело женщины, мною любимой, тело мужчины, тело земли,
Нежные утренние дуновения, приходящие с юго-запада,
Дикий мохнатый шмель, жужжащий, жаждой гонимый то вверх, то вниз,
сжимающий взрослое тело цветка, изогнувшись, твердой влюбленной
хваткой добивается своего, напряженный, пока не исходит в страсти;
Сырость лесов в предрассветный час,
Двое спящих в ночи, прижавшись друг к другу, во сне рука одного заброшена
под талию другого,
Запах яблок, аромат надломленного шалфея, мяты, коры березы,
Стремление мальчика, страсть, пыланье, когда он мне доверяет, о чем он грезил,
Мертвый лист, завершающий свой спиральный виток, умиротворенно падающий
на землю,
Бесплотные жала, которыми жалят меня взгляды, люди, вещи,
Мое сокровенное жало, жалящее меня самого на пределе всех своих сил,
Чувственные округлые, обволакивающие братья, лишь эти избранные
щупальца, только они на своем месте могут хранить интимность,
Любознательный странник, рука, странствующая по всему телу, застенчивая
податливость плоти, там, где пальцы задерживаются осторожно,
возбуждают, скользят,
Прозрачная скользкая жидкость внутри молодого мужчины,
Тревожное разъедание, мучительное, смущающее,
Волнение, болезненный прибой, которому нет покоя,
То же самое, что и во мне, то же самое, что и в других,
Молодой мужчина, вспыхивающий и вспыхивающий, и молодая женщина,
вспыхивающая и вспыхивающая,
Молодой мужчина, просыпающийся среди ночи, горячей рукой старается
подавить то, что овладевает им,
Волшебная ночь влюбленных, странные полувлекущие муки, виденья, угар,
Пульс, биенье в ладонях и трепет сцепленных пальцев, молодой мужчина, весь
распаленный, пылающий от стыда и досады;
Так набрасывается на меня море моей любви, когда я лежу, жаждущий и
обнаженный,
Так близнецы ликуют, ползая по траве на солнце, а мать с них ни на миг не
спускает свой неусыпный взгляд,
Вот ствол грецкого ореха, скорлупа ореха, сбор созревших продолговатых
орехов,
Выдержанность плодов, птиц, животных,
Я бы стал непременно убогим, скрыв себя, найдя себя непристойным, если
птицы и звери себя никогда не скрывают, не находят себя непристойными,
О великое целомудрие отцовства в стремленье стать рядом с великим
целомудрием материнства,
Эта клятва деторожденья, принесенная мной, мои Адамовы, мои нынешние
дочери,
Жадность, что гложет меня день и ночь с голодным гневом, пока не насытится
то, что мальчиков породит, чтобы занять мое место, когда я устану,
Благотворная легкость, передышка, умиротворенье, и эта гроздь, сорванная с
меня самого наугад,
Она сделала свое дело, – я роняю ее небрежно, чтоб упала она где угодно.

1856

---

Новалис, Жизнь рудокопа

Владеть планетой волен
Лишь повелитель руд,
Кого глубины штолен
Хранят от внешних смут.

Кто каждой скальной жилы
Изведал тайный строй,
Выкладывая силы
В подземной мастерской.

С земной чудесной бездной
Навеки связан он,
Он как жених с любезной,
С землею обручен.

Он грезит утоленьем,
И муки не страшась,
И потом и терпеньем
Скрепляет эту связь.

Преданье дней нетленных,
Ушедших в глубь времен,
Из уст земли блаженных
Выслушивает он.

Святое дуновенье
Вокруг его чела,
И в каменной геенне
Ночь для него светла.

Все для него живое,
Везде его страна.
Так воздает с лихвою
За труд ему она.

Бегут послушно воды,
С его желаньем в лад,
И каменные своды
Свой отворяют клад.

Он добывает злато
И зерна хрусталя.
Чтоб искрилась богато
Корона короля.

Идет его нажива
Для высшего двора,
Но он живет счастливо,
Не накопив добра.

Он дел и мыслей черных
Чурается один,
Глубин и высей горных
Веселый властелин.

---

Георг Тракль. Лето

Вечером смолкает грусть
лесной кукушки.
Ниже никнут злаки.
Красный мак.
Черная гроза висит
над холмом.
Старая песня стрекоз
замирает в поле.
Безмятежна листва
каштана.
На винтовой лестнице
шум твоего платья.
Тихо светит свеча
в темном доме;
серебряная рука
тушит ее:
без ветра и звезд ночь.

---

Альбрехт Гоэс (1908 - 2000), Голос ангела, играющего на лютне

Смолчи, смолчи! Я отвечать не в силах.
Я слышу только лютни перелив.
Пойми: мой долг – искать в напевах милых
К твоей душе единственный призыв.

Но не смутись! Любых речей превыше,
Всего, что есть, что в памяти на дне,
Звучит напев. Стань откровенно тише,
Услышь его, и станешь близок мне.

---

Стефан Георге - (Лебедь)

Еще ты помнишь риск его полета
Над розами, усыпавшими кряж?
Неутолима страстная охота
Вкушать нектар из ароматных чаш.

Но к парку повлекла его истома,
И, опустив прекрасные крыла,
Он вдруг застыл у края водоема,
Как будто тайна в слух его вошла.

Его не манит водопад на склоне,
О камни разбивающий струю,
И он вверяет в детские ладони
Для ласки шею стройную свою.

---

Стефан Георге, Литания

Снова охвачен
грустью глубокой,
В дом твой, Господь,
одиноко вступаю…
Путь мой был долог,
силы иссякли,
замерли крики,
мука жива.
Рот пересохший
бредит о влаге.
Бой был нелегок,
руки свело.
Дай отдохнуть
утомленному шагу.
В пальцы голодные
хлеб свой вложи!
Тщетные вздохи
мечту призывают,
Я в лихорадке,
руки пусты…
Дай мне прохлады,
выкорчуй пламя,
Верой наполни,
светом снабди!
Все еще в сердце
боль полыхает,
Где-то в глубинах
кроется крик…
Раны закрой мне,
грезы развей мне,
Страсти лиши меня.
счастье мне дай!

---

Стефан Георге - Отрешенность

Я чую воздух, но иной планеты,
Ко мне из тьмы просвечивают лица,
Пока еще участием согреты.

Трава, деревья, словно вдруг увяли,
Я их не вижу, и уйти стремится
Любимой тень, исток моей печали –

Как будто в глубь туманного колодца,
И там, устав от шума и борений,
Она смирится с тишью и замкнется.

Я отдаюсь круженью, переливу,
Исполненный немых благодарений,
Неведомому вольному порыву.

Меня уносит под небесный полог,
И всем дыханьем я подвластен хору
Неистовых незримых богомолок.

И здесь я вижу, как туманы вьются
Навстречу озаренному простору
И среди гор далеких остаются.

Земля внизу лежит болотом мглистым…
Я миновал бездонные провалы.
Я вижу, как над облаком лучистым

Плыву в морях кристального сиянья –
В святом огне я только отблеск малый,
В святых словах оставшись без названья…

---

Стефан Георге (1868 ¬– 1933) - Из «Года души»

***

Взгляни на обреченные аллеи:
Они улыбкой с моря осиянны.
Из горькой сини облака, белея,
Чуть сеют свет на пестрые поляны.

Постой под желтизной, под сединою
Берез и буков, пахнет ветер мглою,
Для поздних роз еще не пробил срок,
Срывай, целуй их и плети венок.

Возьми вот эти астры на пути,
Багрец последних листьев винограда,
Все, чем пылала летняя отрада,
Легко в лицо осеннее вплети.

---

Р.М.Рильке - Из сонетов, примыкающих к Сонетам к Орфею

VII

Как будто время в себе заточив,
не умолкая, течет родник.
Но схож скорее его перелив
с вечностью, вечно меняющей лик.

Вода твоя, и вода ничья,
здешняя, все-таки так странна.
Камнем прикинься на миг у ручья,
и все в тебе отразит волна.

Все кажется дальним и все же родным,
давно доступным и вновь иным,
пуста и полна вода.

Ты любишь то лишь, что не объял.
Как дар, твою страсть принимает шквал
и в струях влечет. Куда?

---

Р.М.Рильке - Мы только голос...

Мы только голос. Кем воспета даль,
где сердца всех вещей единый звон?
Его удар внутри нас разделен
на ровный пульс. Великая печаль
и радость сердца велики для нас,
и мы от них бежим, и каждый час
мы — только голос.
Лишь внезапный миг —
в нас сердца звон негаданно возник,
и мы — весь крик.
И лишь тогда мы — суть, судьба и лик.

---

Р.М.Рильке - Прогулка

Мой взгляд уже сейчас на освещенном
холме, вверху, а путь мой впереди.
Пространство, что неведомо еще нам,
уже ведет нас, ширится в груди,

и раскрывает в нас все тише, тише,
чем каждый, сам того не зная, жив;
на наш вопрос ответ приходит свыше...
А мы лишь ветра чувствуем порыв.

Май, 1924

---

Р.М.Рильке - Спящие, духи, светила...

Спящие, духи, светила
связаны не до конца;
только ночь их сплотила
умной волей творца.

Словно одной перспективой
всех увлекают сны.
Днем под крышей пугливой
мы никому не нужны.

Ночью только влюбленным
знаки творец подает.
В них, как в пруду бездонном,
зыблется небосвод.

Выпущенная, как птица,
тайна, зревшая в нем,
явственно отразится
в их виденье ночном.

---

Фридрих Гёльдерлин - У истоков Дуная

...Словно орган, на божественное настроенный свыше,
В святом соборе
Из труб неистощимых источает
Прелюд, пробуждая зарю,
И мелодии свежий поток
Растекается дальше по залам.
Вдохновением все наполняя,
Даже хладные тени,
И вот откликается в лад
Встающему солнцу праздника
Общинный хор: так
Слово с Востока пришло к нам,
И у твердыни Парнаса и на Кифероне я слышу,
О, Азия, эхо твое раздается
У Капитолия, и от Альпийских высот
К нам чужеземка приходит,
Нас пробуждая,
Человекотворящая речь.
И смятенье тогда охватило
Души слышащих, мрак ночной
Лучшим застлал глаза.
Ибо стихии смирил,
И воды и скалы и пламя,
Искусством своим человек,
И не боится, духом возвышенный,
Силы меча, но повержен
Силой божественной.
И становится дичи подобным, что,
Юностью блаженной гонима,
Без отдыха рыщет в горах
И силы прилив ощущает
В полуденный зной. Но только,
Играя, с небес низойдет
Свет святой, и прохладным лучом
Касается радостный дух
Счастливой земли, тут зверь, непривычный
К прекраснейшему, в чуткую дрему впадает
Еще до звезд. Так и мы. Ибо многих
Ослепил божественный дар,
Дружелюбно к нам из Ионии
И Аравии присланный, и восторг
Пред напевом благим и высокими истинами
Не наполнил души тех дремлющих,
Но были и бодрствующие. И среди вас
Они пребывали, довольные, в ваших градах достойных,
И на состязанье герой незаметно
Мог средь поэтов таиться, прославленный,
Славя с улыбкой борцов, праздноусердных детей.
Любовь былая и ныне неисчерпаема.
И хотя в разлуке, но тем более мы
Друг о друге мыслим, о вас, Истма веселые жители,
У берегов Кефиса, у подножья Тайгета,
Не, забываем и вас, долины Кавказа,
Древние, словно рай земной,
И пророков твоих, патриархов помним,
Сильных твоих, о Азия-мать!
Знамений вселенских не боялись они,
Несли небеса на плечах и судьбы,
Словно врастая в горы,
И постигли первыми это —
Как лицом к лицу говорить
С богом. Их теперь уже нет. Но если вы,
Вот что надо сказать,–
Древние, не оставили бы нам заветы, как бы
Мы теперь называли тебя? В страде святой призываем
Тебя, Природа! из купели словно выходит
Все Божественнорожденное из тебя.
Пусть мы ныне подобны сиротам,
Блага прежние, только не холят нас,
Но с памятью детства
Всегда желанны юноши в доме
И живут они трижды, подобно-
Первенцам неба.
И верность была не зря
Вложена в паши души.
Не свое, но и ваше хранит она;
И оружие слова среди святынь,
Что, уходя, неискушенным нам
Вы, дети судьбы, оставили.
Вы, духи благие, с нами по-прежнему,
Если кого-то святым облаком осеняете,
А мы в изумленье этого истолковать не в силах.
Но вы нектар струите в наше дыхание;
Мы тогда ликуем, или нас охватывает
Греза, а если вы слишком любите
Кого-то, тот не узнает покоя, пока не окажется среди вас.
Потому, благие, меня касайтесь слегка,
Чтобы я здесь оставался для песен своих,
А теперь завершите, плача блаженно,
Словно сагу любви,
Мой этот напев, который меня
То краснеть, то бледнеть
Заставлял. Но даром ничто не дается.

---

Гёльдерлин - Гимн поэтам

Так же как в праздник взглянуть на поля
Земледелец выходит, утром, когда
Душную ночь молнии освежали
Неустанно, и вдали еще гром слышен,
В свое ложе снова входит поток,
И свежа на земле трава,
И небесным дождем напоенная
Никнет в каплях лоза, и сияют
В тихом солнце деревья рощи:

Так и вы в погожее время стоите,
Вы, кого питает не одна наука, но и,
Вседневно и чутко и волшебно касаясь,
Всемогущая богопрекрасная природа.
И когда она спящей кажется в свое время года
В небе или в травах или среди народов,
То скорбит и поэта лик вместе с нею.
Пусть они одиноки, но они и провидцы.
Так и природа даже во сне провидит.

Но вот и день! Я ждал и вот он приходит,
И то, что я вижу, святым называю словом.
Ведь она, сама природа, что любых времен старше,
И выше богов запада и востока,
Просыпается под звон доспехов,
И высоко от эфира и в пропасти упадая,
По закону твердому, как прежде, из хаоса воссоздана,
Вдруг наполняет восторгом все,
Всесоздательница снова.

И как пламя горит в очах мужчины,
Когда он высокое замышляет: так
Новыми знаками, деянием света, теперь
Возгорает огонь в душе поэта.
И что прежде прошло, но едва замечено,
Открывается лишь теперь.
И кто нам с улыбкой поле возделывал,
В одежде раба, те известными стали,
Всеживительные, силы богов.

Ты вопрошаешь их? В песне веет их дух,
Когда он от солнца дня и тепла земли
Произрастает, и от ветра и воздуха, и от прочих,
Предтеч из глубин времен,
И все значительнее и доступнее нам
Устремляются с неба к земле и к народам,
Всеобщего духа мысли,
Завершаясь в тиши в душе поэта.

И поражены вдруг, к бесконечному
Издавна причастные, воспоминанием
Потрясенные, и вы, святым лучом зажжённые,
Плод любви приносите, богов и людей итог,
Дабы в обоюдном зачатии удался напев.
Так ударила,как поют поэты, которым зримо
В самом их желании видение бога, его молния в дом Семелы,
И богом поражённая, родила она
Плод грозы, святого Вакха.

И с тех пор пьют небесный огонь
Без опаски сыны земные и ныне.
Но мы рождаемся ныне, от грозы богов,
Вы, поэты! с головой обнаженной стоя,
Луч отца, его самого, своей рукой
Принимая, и народу, в песнь
Облекая небесный дар, подносите.
Ибо чисты наши сердца,
Мы как дети, наши руки невинны,
Луч отца, чистый, не опалит их,
И глубко потрясённое, страсти божественной
Сострадая, целым сердце вечное остается.

---

Фридрих Гёльдерлин - Возраст жизни

Вы, города Евфрата!
Вы, улицы Пальмиры!
Леса колонн среди пустыни,
Что с вами?
Где ваши кроны?
Вы перешли границу,
Положенную смертным,
Силы небес прошли по вам огнем,
Оставив только дым;
И я теперь под облаками, здесь,
Где каждому отмерян свой покой, под
Благополучными дубами, где
Пасутся лани, и чужими
Мне кажутся и мертвыми
Блаженные духи.


FRIEDRICH HOELDERLIN

Ihr Staedte des Euphraths!
Ihr Gassen von Palmira!
Ihr Saeulenwaelder in der Ebne der Wueste,
Was seid ihr?
Euch hat die Kronen,
Dieweil ihr ueber die Grenze
Der Othmenden seid gegengen,
Von Himmlischen der Rauchdampf und
Hinweg das Feuer genommen;
Jetzt aber siz ich unter Wolken, darin
Ein jedes eine Ruh hat eigen, unter
Wohleingerichteten Eichen, auf
Der Heide des Rehs, und fremd
Erscheinen und gestorben mir
Der Seeligen Geister.

---

Friedrich Hoelderlin - Гейдельберг

Ты мне издавна мил, я бы хотел всегда
Сыном зваться твоим, песню тебе сложить
О, возлюбленный город,
Самый лучший в моей стране.

Словно птица лесов, вровень с вершинами
Над рекою твоей, струями блещущей,
Мост надежный протянут
И легко под шагом звенит.

Дух, посланец богов, часто здесь на мосту
Нисходил на меня, чарами сковывал,
Мне сияли и склоны,
И вершины окрестных гор.

В даль раздольных долин юный бежал поток,
Грустно-радостный, как сердце любящее,
Когда манит его разлука
Броситься в струи времен.

Ты струишь родники, тени даришь ему,
Смотрят вослед беглецу горы суровые,
Им возвращает поток
Отражений дрожащих цепь.

Как опасно навис там над долиною
Всей громадой своей замок, судьбы оплот,
Ветхий от непогоды!
Тихо вечное солнце льет

На дряхлеющий кров свой молодящий свет,
Всюду стены увил зеленью свежей плющ,
И леса дружелюбно
Вкруг руины шумят листвой.

Весь в цветущих кустах склон до подножия,
И к холмам прислоняясь или к берегу,
Все твои переулки
Дышат цветом садов твоих.

---

Гёльдерлин - Жизненный путь

ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ

Большего хочешь и ты, но любовь гнетет
Нас все ниже к земле, тратит страдание,
Но совсем не напрасен
Нашей жизни замкнутый путь.

Либо ввысь, либо вниз! Не царит ли в святой ночи,
Где в природной тиши дни задуманы,
Над немой кривдой рока
Меры верной закон благой?

Это я познал. Но вы, небесные, никогда,
Смертным мастерам под стать, вседержители,
Не вели меня осторожно
Безмятежным ровным путем.

---

Гёльдерлин - Дубы

Из садов я пришел к вам, о дети нагорий!
Из садов, где природа ютится ручная,
В неге и негу даря, совокупно с прилежным народом.
Но вы, великие, встали, как племя титанов,
В этом мире покорном себе лишь да небу подвластны,
Что поит вас и холит, да земле, что вас породила.
Никто из вас не изведал школу людскую,
Вы стремитесь легко и свободно из крепкого корня,
Не стесняя друг друга, держа, словно жертву орел,
Мощной хваткой пространство, и облака задевает
Ваша задорная, мощная, солнцеподобная крона.
Каждый из вас это мир, как небесные звезды,
Вы живете, как боги, и вместе вы вольное братство.
Если б мог я вынести рабство, не питал бы я зависть
К вашему лесу и свыкся бы с жизнью всеобщей.
Если б к жизни всеобщей не был прикован я сердцем,
Если б не узы любви, я бы с вами навеки остался!


DIE EICHBAEUME

Aus den Gaerten komm ich zu euch, ihr Soehne des Berges!
Aus den Gaerten, da lebt die Natur geduldig und haeuslich,
Pflegend und wieder gepflegt mit dem fleissigen Menschen
zusammen.
Aber ihr, ihr Herrlichen! steht, wie ein Volk von Titanen
In der zahmeren Welt und gehoert nur euch und dem Himmel,
Der euch naehrt' und erzog, und der Erde, die euch geboren.
Keiner von euch ist noch in die Schule der Menschen gegangen,
Und ihr draengt euch froehlich und frei, aus der kraeftigen Wurzel,
Untereinander herauf und ergreift, wie der Adler die Beute,
Mit gewaltigem Arme den Raum, und gegen die Wolken
Ist euch heiter und gross die sonnige Krone gerichtet.
Eine Welt ist jeder von euch, wie die Sterne des Himmels
Lebt ihr, jeder ein Gott, in freiem Bunde zusammen.
Koennt ich die Knechtschaft nur erdulden, ich neidete nimmer
Diesen Wald und schmiegte mich gern ans gesellige Leben.
Fesselte nur nicht mehr ans gesellige Leben das Herz mich,
Das von Liebe nicht laesst, wie gern wuerd ich unter euch wohnen!

---

Мир наполняют ...

***

Мир наполняют жуткие фантомы,
Угрюмые дельцы, за татем тать.
На службе их рабов лихая рать,
Кто драму дней не отличит от дрёмы.

И нечестивым снова благодать –
Калечить храмы, наживать хоромы.
Вослед за ними мы, не зная, кто мы,
Под их дуду пытаемся плясать.

Восстанут ли прилежные потомки,
В отцов швыряя школьные котомки
С науками, которые не в прок?

Звучит над миром музыка упрека,
Но мир опять не выучил урока,
И человек над книгой одинок.

---

Два сонета "К Сократу"

CОНЕТ К СОКРАТУ

Воскресни, о божественный Сократ!
Прости сей мир за горькую цикуту.
Кто гасит мысль, тот получает смуту,
И как теперь остановить разлад?

Сверх меры век идеями богат,
Но каждой нам хватает на минуту.
Власть над умами мы вверяем плуту
И плута выбираем наугад.

Любовь сочли стремлением напрасным.
Мы не умеем порождать в прекрасном.
Мы замутили древние ключи.

Наш мир в безумной дерзости неистов,
Избавь нас от ликующих софистов,
Высокому искусству научи!




СОНЕТ СОКРАТА

Не зря почтен был жертвою Асклепий,
Я призван был гармонией небес,
Покинув чернь, для света я воскрес,
Для бытия иных великолепий.

Ваш мир шатает без духовных крепей,
Хотя в быту – засилие чудес.
И не на благо олухам прогресс,
Чем просвещенней время, тем нелепей.

Вы жаждете явленья новых Слов?
Мой демон не наставник для ослов,
Мечтающих самих себя познать.

Но все мои заветы на виду:
Вверяйте думы вечному суду.
Я дал вам всё, что был способен дать.













***

---

Умеющий задуматься ...

Умеющий задуматься – умен.
Мысль, молния на чертеже заката,
Она мелькнет и канет без возврата
Уже за непроглядный небосклон.

Чужим уроком разум пробужден,
Внимание открытием чревато.
Платон старался изложить Сократа,
В итоге появляется Платон.

И мы беремся повторять Платона,
Чтоб в хаос наш внести заветный лад
И Логосу не нанести урона.

В нас демоном вселяется Сократ!
Ученики нам внемлют благосклонно,
И нечисть заготавливает яд.

---

Сонет к семи

В глаголе "есмь" зачатие семи.
Семь ниспровергло башню Вавилона,
И семь холмов - столицы мира лоно,
Свет семицветным явлен пред людьми.

Семь - основанье лунного закона,
Земные тайны за семью дверьми.
Семь дней творенья как завет прими,
Как семя, чье движенье неуклонно.

Семь раз отмерив, начинай свой труд.
И семь ветров твой пот седьмой сотрут.
В седьмое небо вглядывайся зорко!

Пусть, отвергая многословный бред,
Мистическа мудрая семерка,
Удвоенная, строит нам сонет!

---

Как в море ухожу ...

***

Как в море ухожу в осенний листопад,
Листва шумит под шагом, словно пена,
И сам я исчезаю постепенно
В пучине дня, текущего в закат.

Как мачты затонувших кораблей,
Деревья опустевшие застыли,
И гомон улетевших эскадрилий
Еще гнездится в памяти моей.

Щемящим хрустом подкрадется снег,
Когда дойду до горизонта леса.
Седая гладь добьется перевеса
Над буйством трав и переливом рек.

---

R.M.Rilke - Своею смертью пусть любой умрет...

***


Своею смертью пусть любой умрет
на склоне жизни, что была полна
любви и страсти, смысла и невзгод.

Мы только оболочка, мы листва,
и смерть внутри любого существа,
как плод всего, чем плоть увлечена.

Так, девушкам не дорог их уют,
они растут, как дерево, мечтая,
и мальчик хочет мужем стать, и тут
его спасает женщина святая,
в которой страхи детские умрут.
Все видимое не имеет края,
безмерен бег утраченных минут —
и каждый, созидая, воздвигая,
вокруг того плода струясь и тая,
вливает свет в таинственный сосуд,
где все тепло дыхания вместимо,
сердец и мозга тлеющие сны.
Лишь ангелов, как птиц, проносит мимо,
для них плоды любые зелены.

---

R.M.Rilke (Kann mir einer sagen, wohin...) 3 variante

***

Кто же мне скажет, где предел
в жизни поставлен мне?
Разве не я — и в бурной волне,
и в тихом пруду затаился на дне
или, оттаивая по весне,
словно береза, ломок и бел?

(Первый вариант перевода)

***
На какие глубины,— кто скажет мне,—
я жизнью моей посягну?
Разве не я у бури в плену,
и пруд меня прячет, словно волну,
и я — обреченная на белизну
береза, зябнущая по весне?

(Второй вариант перевода)

***
Кто скажет мне, до каких глубин
я простираюсь жизнью земною?
Разве не я вздымаюсь волною,
в ветре пытаюсь стать тишиною,
и эта береза ранней весною,
белая, ломкая — все я один?

(Третий вариант перевода)

---

Диковинный сон королю приснился

1.

Король летит на ковре-самолете,
вокруг него сгрудилась его свита.
– Куда мы летим? – вопрошает король.
– Мы летим в Лапландию, Ваше Блаженство,
мы намерены провести с ней переговоры
о нераспространении льда за ее пределы.
– Странно, говорит король, –
ведь лед несет ветром,
а ведь это мы делаем погоду.
– Но лед производит Лапландия, Ваше Блаженство.
– Великолепно. Однако, когда мы будем пролетать горы,
прошу вас обратить на них мое внимание.
– Горы, Ваше Блаженство, обратите внимание, горы.
– Великолепно! Если бы всю землю покрывали горы,
нам бы не надо было летать на самолетах,
можно было бы просто прыгать с вершины на вершину.
– Совершенно верно, Ваше Блаженство,
но у гор один недостаток:
они производят лед, и следовательно, Лапландия
может предъявить претензии на все горные вершины.
– Невероятно! Невероятно! Как только
мы прибудем на место, напомните мне о моем народе,
о его мощи, величии и названии,
чтобы от его общего лица я мог Лапландии диктовать волю.
– Воля Ваша, Ваше Блаженство,
а что касается народа, то ваш народ – это люди,
люди не позволят дать себя в обиду.
– Великолепно. Но когда мы будем пролетать море,
прошу вас обратить на него мое внимание.
– Море, Ваше Блаженство, обратите внимание, море.
– Великолепно! Если бы всю землю покрывало море,
то нам не надо было бы делить землю.
– Совершенно верно, Ваше Блаженство.
– Но поскольку это не так, обратите внимание,
когда мы будем перелетать границу,
не забудьте всем раздать меховые шапки,
чтобы чуждое веяние не повредило нам уши.
– Будет сделано, Ваше Блаженство.
– Кстати, что это за дымка там на горизонте,
может быть, это враждебные силы
в нарушение всех негласных соглашений
выбивают там свои ковры-самолеты?
– Не волнуйтесь, Ваше Блаженство,
горизонтальная служба наведет там свой порядок.
– А где мы летим? – король вопрошает.
– Мы летим где положено, – отвечает хором свита,
и ее ответ переходит в гимн стихиям,
которые тем и прекрасны,
что нам должны покориться.
Но король опять вопрошает в тревоге:
– Да кто мы?
– Мы сама справедливость, – поет его свита.
– Мы сама справедливость, и на нас вся надежда, –
и король поет вместе со всею свитой,
пока не становится видимым дыханье,
и тогда он отдает распоряженье
раздать всем меховые шапки,
и песня стихает, потому что сквозь шапку ее не слышно.
– Куда мы летим? – вопрошает король в шапке.
– Мы летим в Лапландию, Ваше Блаженство,
мы летим в Лапландию делать погоду, –
но король уже ничего не слышит.

2.


Король проводит день в большой тревоге,
первый день, а потом второй и третий,
приближенные спрашивают,
что его так тревожит,
и король отвечает:
– Надо рассмешить царевну-несмеяну,
она не хочет смеяться тому,
чему мы смеемся.
У всех есть ковры,
у некоторых самолеты,
но ковры сами по себе не летают,
а самолеты не всегда мягко садятся.
У всех пока есть, что есть,
но никто не знает, что будет,
так что срочно нужна скатерть-самобранка,
а чтобы всего этого добиться
может понадобиться дубинка-самобитка
как для народа, так и для приближенных.
Короче говоря, мне кажется, что дурак нужен,
Иван-дурак, еще не совсем превратившийся в Джона,
Чтобы разрешить некоторые проблемы.
– Что за проблемы! –
восклицает первый приближенный,
а за ним второй и третий, –
– Если я нужен, то я перед вами!
– Нет, король качает короной, –
мне такой дурак даром не нужен,
мне нужен дурак из сказки,
который выловит в проруби подводную лодку
и заставит ее исполнять свои мирные желания,
не обязательно ему ездить на ядерной печке,
но очень хочется, чтобы на душе потеплело,
и хочется, чтобы всем стало веселее.
– Да, такого дурака найти непросто, –
говорит первый приближенный.
– Такого дурака нынче с электричеством не сыщешь –
говорит второй приближенный.
– Таких дураков нету –
говорит третий,
и говорят все вместе:
– Мы дураки не такие,
хотя тоже хочется, чтобы на душе потеплело,
и хочется, чтобы всем стало веселее.


3.


– Народ ждет от вас действий, Ваше Блаженство
– Откуда это видно?
– Это видно из того, что народ безмолвствует
– Каких же действий ждет безмолвный народ?
– Лучше всего военных
поскольку в этих действиях
народ хорошо себя проявляет
и выявляет свои лучшие силы
которые кричат вперед когда надо
и безмолвствует когда уже ничего не надо
– Против кого должны быть действия?
– Скорее всего против другого народа
который тоже хочет выявить свои лучшие силы
– А когда одни лучшие силы
угробят другие лучшие силы
чего мы добьемся с остатками народа?
– Мы добьемся мирных переговоров, Ваше Блаженство
в результате которых
вам могут предложить остатки другого народа
который будет безмолвно ждать от вас других действий
– Против кого?
– Хотя бы против остатков своего народа,
Ваше Блаженство!


4.


– Раз вы король, то вам нужна охрана
сказала ему свита
– Что это значит, охрана?
– Это сильные крепкие люди
которые будут вас защищать от прочих
– Кто такие прочие?
– Это сильные крепкие люди
которые захотят отнять у вас корону
а то и жизнь вместе с короной
а то и просто жизнь
вообще без короны
– Что это за жизнь,
если есть такие люди
и в чем смысл охраны такой жизни?
– Смысл в том,
чтобы все сильные крепкие люди
постепенно вошли
в число вашей охраны
не отняв у вас вашей жизни
при этом постепенном переходе
и не покушаясь в дальнейшем
уже в качестве охраны
на вашу корону
– Не проще ли
ходить в обычной меховой шапке –
спросил король, но ему возразили
– Не проще,
ибо все равно тяжела шапка Мономаха
тем более если и под ней
продолжать думать


5.


Над королем размахивают опахалом
и приговаривают при этом:
– Вы лицо историческое
поэтому не закрывайте лицо руками
В ваших руках судьба народа
поэтому когда идете вперед
смотрите под ноги и мягко ступайте
Когда будете что-нибудь обещать народу
стучите себя кулаком в грудь
это можно
чтобы грудь при этом бренчала
мы ее увешаем орденами
это придаст весомость каждому слову
– А если народ повернется к историческому лицу задом?
– Шутить изволите, Ваше Блаженство
народ есть сущность абстрактная
так что ему фактически нечем к вам повернуться
– Любопытно, а мне казалось
что если кто имеет свое лицо
то имеет и все остальное
– Вашему Блаженству простительны даже крамольные мысли
– Мысли всегда простительны
(по рядам свиты пролетает шепот –
король сегодня в добром расположении духа)


6.

Как отмечают хроники и хроникеры
народ короля любит
поскольку король накормил свой народ
чужим народом
но если народу тыкать в нос чужим народом
он ничему не поверит
он будет задавать ехидные вопросы
откуда видно что чужой народ съеден
можно проверить все пустые упаковки
на них нет и намека на людоедство
на наших свалках не найти человеческих скелетов
в нашем кофе нет чужого пота
и в блеске наших алмазов и рубинов
ничья чужая кровь не играет
а вы хотите наши рекламные радужные краски
залить краской стыда скорее серой чем красной
в конце концов что вы от истории хотите
всегда в истории сытые давали работу голодным
и если кто-то из голодных делался сытым
это не значило что он съел своих голодных братьев
ведь чем больше сытых
тем больше работы для голодных
это верно как для нашего народа
так и для любого другого
для которого наш народ пример для подражания
потому нашего короля должны любить все народы
и за этим должны следить хроники и хроникеры


7.

Король был когда-то
Простым человеком
И с ним водились простые люди
Для которых все просто

И вдруг он понял
Что можно быть еще
Проще простого
И тогда с ним стали водиться и те
Для кого все
Проще простого

Главной заботой короля стало
Следить за тем что бы те
Для кого все проще простого
Присматривали за теми
Для кого все просто
То есть те кто проще простого
Не спускали глаз
С простого человека
В надежде на то
Что простой человек
Сам уже не допустит
Никакого другого человека

Так они и жили
Люди как люди


8.

Что за весть нам на хвосте принесла сорока
и не сорока а совсем чужая птица
да и вообще этой птицы никто не видел
только кто-то слышал
будто она провещала
что наш король умер
как мы теперь будем
что с нами без него станет
мы ведь думали что король вечен
а теперь возможны перемены
нам возможно придется
не думать по-другому
а по-другому не думать
это очень болезненная перестройка
вот поэтому мы горюем
мы плачем
на кого ты нас покинул
вокруг кого теперь будет виться наша свита
от лица кого мы будем плясать и петь перед народом
перед лицом кого мы будем твердить о благе народа
вслед за кем
по поручению кого
в чью честь и кому на руку
увы но кто это идет нам навстречу
это же его блаженство собственной персоной
кто же это нам подсунул чужую птицу
да и не чужую а просто сороку
на хвосте у которой мы чуть не поплелись всей свитой

9.


Диковинный сон королю приснился,
будто народ его процветает,
и король понял, что это сновиденье.

Диковинный сон королю приснился,
будто он и не король вовсе,
и тут он в страхе проснулся.

Диковинный сон королю приснился,
будто он свой подданный и не больше,
и тут же сон стал еще глубже.

Диковинный сон королю приснился,
будто он сам над собой поставлен,
страх объял его от копыт коня до короны

С тех пор короля бессонница гложет.

---

Золотая осень

Видно, слишком много слов
бросали на ветер –
так ветер пронзителен.

Видно, слишком часто
попадали пальцем в небо –
так небо туманно.

Видно, слишком у многих
горит земля под ногами –
так листья пылают.

Видно, слишком много воды
утекло с тех пор,
как мы общий язык не находим, –
так хочет вода застыть.

Сколько еще надо талантов
зарыть в остывающую землю,
чтобы опять
наступила весна?

---

Легенда об океане

Однажды от берегов континентов
расположенных друг против друга
отошли
эскадры подводных лодок

Чтобы идти незаметно
они погрузились в воду
заполнив балластные цистерны
водой океана
и океана
не стало

Кладбищем огромных черных акул
лежали лодки
на голом дне океана
вплотную друг к другу

Их рубки возвышались как пьедесталы
для грядущих гениев
которые все и всем объяснят.

Утро осветило
эту железную пустыню
и тогда с берегов континентов
расположенных друг против друга
побежали дети
по дну бывшего океана

Прыгая с рубки на рубку
обжигая подошвы
они бежали навстречу
друг другу

Они
уже далеко в океане.
Мелькают среди акул
их детские платья

Лодки
могут выпустить свой балласт –
океан
в любую
минуту

---

Разрыв

Расстояние между нами
пространство
вечно
открытая рана

затягивается постепенно
временем
нашей единственной
жизни

---

Озеро в горах

Тектонический разлом
Вдруг открылась пропасть для взгляда
Но все заполнила чистейшая вода
В ней не устает отражаться небо
Возможно в надежде отмыться от звезд
Возможно здесь оно и вылавливает звезды
Не хватает только купающейся женщины
Хотя ей было бы довольно зябко
Возможно она бы вскрикивала от прохлады
Возможно ей было бы страшно от глубины
Так же страшно как оказаться
В бездонном провале моей памяти
Куда уже столько воды утекло
И она там одна
Безнадежно забытая мною
Хотя именно ради нее
Там еще отражается небо

---

Как найти расстояние между нами

БЛИЗОСТЬ

Как найти расстояние между нами
измерить шагами
фигурами идущими между нами
колышущимися душами

Сколько идет письмо
от меня к тебе
пока мы стоим
дышим рядом

Сколько бы ни длилась близость
вечность –
это разлука
мера всех любовей

Я жду твоего слова
и не знаю с какого краю
встать ли мне ближе к сердцу
или дать сердцу больше простору
тебя заслонить от ветра
или отдать ветру
и его порыв
перепутать с твоим порывом

И как быть перед лицом солнца –
как удержать наши тени
которые ночь сольет
воедино
с кем бы нас
ни застала

---

От ее единственного поцелуя...

* * *

От ее единственного поцелуя,
прежде чем умереть,
он долго старался выжить,
прикладывал к губам снег, полынь,
прикасался к белой коре березы,
ночами блуждал, искал озера,
настоянные на корешках упавших звезд,
в туман закутывался,
лечился дальней дорогой,
сном, в котором она была похожа на многих, –
его долго выхаживали другие руки,
его заговаривали другие губы,
ему прописывали шум прибоя, звон посуды,
и он очень долго старался выжить,
и все-таки лет через сорок умер,
так и не успев почувствовать перед смертью,
то ли теперь наконец они будут вместе,
то ли только теперь
они навсегда расстались.

---

Сонет 116 - из Шекспира

СОНЕТ 116

Когда два сердца сблизиться хотят,
зачем сулить им скорую измену?
Любовь сама в них установит лад
и за себя себе назначит цену.

Любовь – звезда, сквозь бури маету
корабль проходит под ее свеченьем.
Мы до нее измерим высоту,
но глубину влиянья не оценим.

С годами страсти источен родник,
глаза поблекли и уста опали,
но лик любви, звезды нетленный лик,
не меркнет в душах, что ее познали.

И коль моя любовь не такова,
то мертв мой стих и лживы все слова!

---

любимая не пугайся

***

любимая
не пугайся
я не повесился
просто это мой плащ
зацепился за сук
на котором мы сидели

любмая
не оглядывайся
мне не отрубили голову
просто это мою шляпу
гонит за тобой
осенний ветер

любимая
не волнуйся
я не утону
просто что мне было делать
без плаща и шляпы
только с моста
да в воду

---

У кого родина рядом...

...

У кого родина рядом –
тот не в тревоге, тот
не летит дорогой листа, который
несет на себе
свои корни.

Если родина далеко,
вспоминая,
рисуешь ее все загадочней:
если прежде
мечтал о заморских странах,
так нынче
представляешь себе свой край.

Через
десятки лет стоишь
на земле своих детских подошв
под листвой своих детских ладоней –
там твой дом.

Твой дом –
крепкий:
в нем жила твоя тишина,
и он выдержал
твое первое
слово.

---

Сигизмунду Кржижановскому

***

Над кубатурой тяжелых зданий
Над следом, где проходил трамвай,
Наполненный сворой живых созданий,
Билет пробивших из ада в рай;

Над Австралией и Океанией,
Над берлинской Курфюрстендамм,
Чуть выше забвения и понимания,
По направлению к святым местам;

Над завесой страстей и маний,
Над колонками хищных дат,
Над искрами вспыхивающих восстаний,
Над зыбкой сеткою координат;

Над страницами воспоминаний
О том грядущем, где жили мы,
Летела стая рукоплесканий,
Не отвлекая от дум умы.

Над грозными знаками препинания,
Над морем письменного стола
Летела стая рукоплесканий,
Но так виновника и не нашла.

---

на языке всех

1.

Этот язык
сух
как порох

Он пересыхает от духовной жажды
как он поворачивается!
его не сдержать за зубами
он может словом перерезать горло

Только подняв перед ним руки
можно заткнуть ему глотку

Он дает вам честное слово
он бьется над правдой
он бьется
он уже не язык
он сердце

2.

На языке всех
я - ты
мы – вы
мы молчаливым
даем
дар речи

3.


кто нарек вас
камнями
камни

изумруд
сердолик
кремень
мрамор

кто дал вам
имена
люди

мальчик
юноша
муж
старец

кто назвал вас
травами
травы

чертополох
нарцисс
горицвет
болиголов
на языке всех
4.


разве с вами
не связана
ясность

соль
смола
слезы

кто из вас
не в родстве
с любовью

мать
подруга
невеста

не вы ли
навеяли
верность

лебеда
полынь
мята

5.

в ароматном цветном словаре растений
есть много имен
для нас

лекарь срывающий изучающий
косарь наступающий берегущий
влюбленный искатель даритель

в целом мире
не понимающий
ничего

6.

смола
вечность
на языке деревьев

деревья
минуты
на языке смолы

мы
секунды
с секирами
острых вопросов

у подножия
всеведающих
минут

7.

на языке подорожников
мы
коренные дорожане
наш путь во вселенной
кровав и далек

за такие слова
подорожникам
вырывают
правдивый язык

8.

на языке облаков
мы корни
прорастающей сквозь них
мечты

каждый плод наших рук
это плод
сорванный нашими руками
с древа
заоблачных грез

9.

На языке снов
мы
лабиринт
наших собственных переживаний
где стены
туманные опасения близких
подножие
зыбкие посулы знакомых
потолок
заоблачные мечты незнакомок
о нас
о нас

10.

на раздвоенном языке змей
мы мудры
но мы
голуби

11.

на языке огня
мы еретики
не желающие уверовать
в кричащее косноязычие
собственного
пепла

12.

на честном наречии птиц
мы заглавия глав
где говорится
о синице в руки
о журавле в небе
о том чего не клюют куры
о кукушкиных слезках
о черных воронах
о красных петухах
о синей птице
об аистах лебедях голубках
о соловье без песни
о птице
для полета

13.

на языке волков
мы
люди
друг другу

14.

на волглом языке воды
мы
самые поверхностные из рыб
мы плеск
такой же как от камней
мы облик
зыбкий как облако
мы плоть
мы тепло
мы жажда

15.

в далеком лексиконе звезд
мы числимся
в разряде
междометий

16.

на небесном языке пространства
мы
щупальца земли
ощупываем сами себя
привязываемся друг к другу
прежде чем
потянуться
к звездам

17.

на языке времени
мы
слова
языка
единственного
который заставляет
само время
оборачиваться
останавливаться
откликаться

18.

на родном языке
как на крыльях
мы
в любых временах
и пространствах
летим
навстречу
друг другу

19.

на языке
волн света
мы частицы
подступающего
бессмертия


20.

мы
соль
на языке
земли

---

Урок пения на 40 языках Rus.Engl.Deut.Esp.Frans.Bu

Урок пения


Человек
изобрел клетку
прежде
чем крылья

В клетках
поют крылатые
о свободе
полета

Перед клетками
поют бескрылые
о справедливости
клеток


SINGING LESSON

Man
invented the cage
before
inventing wings

In cages
the winged sing
of the freedom
of flight

Before the cages
the wingless sing
of the justice
of cages

translated by Francis R.Jones
from - "IN ANYONE'S TONGUE";
Forest Books, London & Boston, 1992


GESANGSTUNDE

Der Mensch
erfand Kaefige
viel frueher
als Fluegel

In den Kaefigen
singen Befluegelte
von der Freiheit
des Fluges

Vor den Kaefigen
singen die Fluegellosen
von der Gerechtigkeit
der Kaefige

Deutsch: Robert Weber
aus "Auffordering zum Flug",
Berlin, 1990


LECCION DE CANTO

El hombre
invento la jaula
antes
de inventar las alas

En jaulas
los alados cantan
de la libertad
de volar

Antes de las jaulas
los no alados cantan
de la justicia
de las jaulas

Espanol:
Joaquin Reza Ramirez de Jurado
(Mexico)



La leзon de chant

L'homme
inventa la cage
avant meme
d'inventar les ailes

Dans les cages
les ailes chantent
la liberte
du vol

Devant les cages
ceux qui n'ont pas d'ailes
chantent a la gloire
des barreaus

Traduit du russe -
Henri Abril


Урок пения - на Кичи - язык майя

Kґutobal re bix

Ri achi
xu chakuj ri koґk
nabe
che ri xikґ

Pa ri koґk
kogґri chikop
che ri alajil
re rapapik

Cho ri koґk
koqґ ri maj kerapakik
che ri junaminaq
re ri koґk

traducido de Espanol - Humberto Ak Abal (Guatemala)

Lezione di canto (Ital.)

L’uomo
ha inventato la gabbia
prima
delle ali

Nelle gabbie
chi и alato canta
della libertа
del volo

Davanti alle gabbie
chi и senz’ali canta
della legittimitа
delle gabbie

tradotto dal russo da MAURIZIO MASSIMO


Урок пения - на датском

Sangtime

Mennesket
opfandt buret
l©Ўnge f©Єr
det opfandt vinger

I bure
synger de bevingede
om friheden
til at flyve

Foran burene
Synger de uden vinger
om burenes
retf©Ўrdighed

Translated by Henning Goldbaek




Урок по пеене - 1 на болгарском

Човекът
е изобретил клетката
преди
крилата

В клетката
пеят крилатите
за свободата
на полета

Пред клетката
пеят безкрилите
за справедливостта
на клетката

Превод от руски: Роман Кисьов



ZANGLES (на голландском)

De mens
vond de kooi uit
voor
de vleuges

In de kooien
zingen gevleugelden
over de vrijheid
van het vliegen

Voor de kooien
zingen ongevleugelden
over de billijkheid
van kooien

vertaald door Miriam Van hee




ЧАС ПЕВАЊА – 1 (на сербском)

Човек jе
измислио кавез
пре
крила

У кавезима
певаjу крилати
о слободи
лета

Испред кавеза
певаjу они без крила
о привлачности
кавеза

препевао Никола Вуjчић




УРОК ПО ПЕЕЊЕ - 1 (на македонском)

Човекот
Го измисли кафезот
Пред да ги измисли
Крилjата

Во кафезите
Пеат крилестите
За слободата
На летот

Пред кафезите
Пеат бескрилните
За справедливоста
На кафезите

Препеви на Ефтим Клетников




ЧАС ПО ПЕЕЊЕ - 1 (на македонском)

Човекот
го измисли кафезот
ушти пред
крилjата

Во кафезите
пеjат раскрилените
за лет
кон слободата

Пред кафезите
пеjат обескрилените
за справедливоста
на кафезите

Препеви на Чедо Цветановски
ВЕЖБИ НА ПЕЕЊЕ И МИСЛЕЊЕ, Струга, 1999




УРОК ПО ПЕНЕЕ- 1 на болгарском

Човек
е изобретил клетката
преди крилата

В клетките
пеят крилатите
за свободата
на полета

Пред клетките
пеят безкрилите
за справедливостта
на клетките

Превод от руски Кирилл Кадийски
ИК Но в Златорог, Ars poetica europea XX, 2006


Урок пения - на словенском

Pevska ura

lovek
je izumil kletko
prej
kot krila

V kletkah
pojejo krilati
o prostosti
letenja

Pred kletkami
pojejo brezkrili
o pravinosti
kletk

перевел Милан Есих (Milan Jesih)





LEKCJA SPEWU – 1 (на польском)

Czlowek
wynalaz klatk
zanim zdzy
wynale skrzidla

W klatkah
piewaj skrzydlate
o wolnoci
lotu

Przy klatkah
piewaj
pozbawieni skrzyde
o susznoci
istnienia klatek

przekad Ala Sarachanowa
“Krg ycia”, Krakw 1986


SAT PJEVANJA (на хорватском)

ovjek je izumio
krletku
prije
nego krila

U krletkama
pjevaju krilati
o slobodi
leta

Pred krletkama
pjevaju beskrilni
i pravednosti
krletaka


Preveo s ruskog: Fikret Cacan




LECbIE DE CANT – 1

Omul
a nascocit colivia
inainte de a crea
aripile

In colivii
aripatii canta
despre libertatea
zborului


Inaintea coliviilor
apterii canta
despre adevarul
custilor

Traducere de
Leo BUTNARU



Vjaeslavs Kuprijanovs

Dziedanas stunda (на латышском)

Cilveeks
izgudroja sprostu
tad tikai
spaarnus

Sprostos
spaarnaii dzied
par lidotbriiviibu

Sprostu priek
dzied bezspaari –
par to cik sprosti taisniigi

с русского – Улдис Берзиньш





Vjateslav Kuprijanov

Laulmistund (на эстонском)

Inimene
leiutas puuri
ennem kui tiivad

Puurides
laulavad tiivulised
vabast lennuhoost

Puuride ees
laulavad tiivutud
et puur
on igluse pant.

Перевел Андрес Эхин


На португальском

O homem
inventou a jaula
antes
que as asas

Nas jaulas cantam
os alados
a liberdade
de voar

Diante das jaulas
cantam os sem asas
a justica
das jaulas

Перевела Ангела Мелим (Рио де Жанейро)




На малайском

Malay

TELADAN DARIPADA NYANYIAN

Manusia
mencipta sangkar
sebelum
mencipta sayap

Di dalam sangkar
yang bersayap menyanyi
tentang kebebasan
terbang.

Di hadapan sangkar
yang tidak bersayap menyanyi
tentang keadilan
sangkar.

 

Penterjemah : Dr. Raja Rajeswari Seetha Raman, Malaysia

На турецком

Turkish

ŞAN DERSİ

İnsan

kafesi keşfetti

öncesinde

kanatların

 

Kafeslerde

şakır kanatlılar

özgürce

uçmalara

 

Kafeslerin önünde

şakır kanatsızlar

adaletine

kafeslerin.

 

Translated into Turkish by Ugur Buke

На венгерском

Magiar

ÉNEKÓRA

Az ember

előbb találta fel

a kalitkát,

mint a szárnyat.

 

A kalitkában

szárnyasok énekelnek

a repülés

szabadságáról.

 

A kalitkán kívül

szárnyatlanok énekelnek

a kalitkák

jogosságáról.

 

Translated into Magiar by Andras Soproni

 

На корейском

Korean

노래 수업

인간은
날개 보다
먼저
새장을 만들었다

새장 안에서
날개 있는 것들이 노래한다
비행의
자유를

새장 밖에서
날개 없는 것들이 노래한다
새장의
정의(正義)를

 

Translated from Russian into Korean by Lee Jong Hyeon (Korea, Seoul)

На японском

Japanese

歌のおけいこ\

 

人間は  

籠を発明したのだ

発明した翼を

前に

 

籠のなか

有翼のものが歌う

自由のことを

飛行のことを

 

籠の前で

無翼のものが歌う

正義のことを

籠のことを

 

Translation into Japanese by Mariko Sumikura, Kyoto

From the book “Duet of Iron”, Kyoto. 2018

На китайском

Chinese

歌唱课

人
发明了笼子
在
发明翅膀之前

在笼子中间
有翅膀的
在歌唱
飞翔的自由

面对着笼子
没翅膀的
在歌唱
笼子的公正

Translation: Wang Jianzhiao

На арабском

Arabic

درس في الغناء

الإنسان
اخترع القفص
قبل
أن تخلق الأجنحة

داخل الأقفاص
ذوات الجناح تغني
لحري ة
الطيران قبل الأقفاص
كان الذين بلا أجنحة كانوا يغنون
عن عدالة
ا أ لأقفاص

ترجمة نزار سرطاوي

Translated into Arabic by Nizar Sartawi

На иврите

Hebrew

שיעור שירה

אָדָם
הִמְצִיא כְּלוּב
לִפְנֵי שֶׁהִמְצִיא כְּנָפַיִם

בְּתוֹךְ הַכְּלוּבים
שָׁרִים בַעֲלֵי כְּנָפַיִם
עַל חֵרוּת
הַמָּעוֹף

מִחוּץ לַכְּלוּבִים
שָׁרִים מְחֻסְּרֵי כְּנָפַיִם
עַל צִדְקַת
הַכְּלוּבִים

 

Translated by Elena Baibikov

На персидском

Persian

زنگ آواز

 پيش از بال
انسان
قفس را
کشف کرد

در قفس ها
صاحبان پر و بال
از آزادی پرواز
ترانه سر می دهند

در جلوی قفس ها
بی پروبالان
از عدالت قفس
ترانه می سرايند

مترجم: الهام مقدس

На непальском

Nepali

 

भाचेस्लाभ कुप्रियानोभ, मस्को, रसिया (Viacheslav Kupriyanov, Moscow, Russia)

अनुभवको गीत

पुरुषले

पखेटाको आविष्कार हुनुभन्दा पहिला

खोरको आविष्कार ग¥यो

खोरभित्र

 

पखेटाहरू गीत गाउँछन्

स्वतन्त्रताको

उडानको

खोरको सामुन्नेमा

 

पखेटा नहुनेहरू गीत गाउँछन्

स्वतन्त्रताको

खोरको ।

 

        नेपाली अनुवाद भीष्म उप्रेती

(Translated into Nepali by Bhisma Upreti)

На маратхи

Marathi

 

गाण्याचा धडा

माणसाने

पंखांचा शोध लावण्याअगोदर

शोध लावला

पिंजऱ्याचा

 

पिंजऱ्यात

पंखलेल्यांनी गायिली

स्वात्रंत्र्याची आणि

भरारीची गाणी

 

पिंजऱ्यापूर्वी

पंख नसलेल्यांनी गायिली

पिंजऱ्याच्या

न्यायाची गाणी

 

वायाचेस्लाव कुप्रियानोव्ह

(मराठी अनुवाद: हेमंत दिवटे )

 

Translated into Marathi by Hermant Divate, Mumbai

На хинди

Hindi

गीत गाते उपदेश

परों के फैलने से पूर्व
आदमी ने
कर दिया आविष्कार पिंजड़ों का.

उन पिंजड़ों में
पंखों ने
नई उड़ान/ स्वंत्रतता के लिए
गुनगुनाये असंख्य गीत आजादी के.

पंख रहित गीतों को
न्याय व्यवस्था की सार्थकता पर
कर दिया स्थापित
पिंजड़ों के निर्माण से पूर्व
आदमी ने.

 

अनुवाद- अशोक आंद्रे
Translated by Andrey Ashok
from the book – Viacheslav Kupriyanov, "Hastakshar sharad ritu ke", New Delhi, 2018

На бенгальском

Bengali

 

গানের পাঠ

মানুষ

আবিষ্কার করেছিল খাঁচা

ডানা

আবিষ্কারের আগে

 

খাঁচার ভেতরে

ডানা গাইত

মুক্তি ও স্বাধীনতার

গান

 

খাঁচার আগে

ডানা না থাকায়

খাঁচার ন্যায় বিচার নিয়ে

গান গাইত 

 

#:# অনুবাদ – বিপ্লব মাজী 

 

Translted from Russian by Biplap Majee

На табасаронском

TABASARAN (Dagestan)

 

МЯЪЛИЙИРИН ДАРС

Инсанди
кьефес адабгъну
хлинццартIан
улихьна

Кьефсариъ
хлинццар кайидари
мяълийир кIура
тIирхбан азадваликан

Кьефсарин улихь
хлинццар кадрудари
мяълийир кIура
кьефсар гьякь вуйиваликан

 

Translation into TABASARAN by Elmira Aschurbekowa

На киргизском - Kyrgysisch

 

МУКАМ  УНДƟР САБАТЫ

 

Канаттарга адамзат

 эң оболу темирден

тор камдады

 

Эркиндикти

кадырлайт

олтургандар айласыз

капастагы.

 

Канаты жок

учалбастар

кубатташат капастын

барын дагы.

 

Translated from Russian by Aynash Kozubayeva

На армянском

Երգեցողության դաս

Урок пения (Gesangstunde)

 

Մարդը

վանդակն հայտնագործեց

ավելի շուտ

քան թևերը

 

Վանդակների մեջ

երգում են թևավորները

թռիչքի

ազատության մասին

 

 

Վանդակների առջև

երգում են թևատները

վանդակների

ճշմարտության մասին

 

 

Übersetzt von Shant Mkrtschan

На албанском

Mësimi i këngës

Njeriu

E shpiku kafazin

Para se të shpikte

Flatrat

 

Në kafaze

Flatrat këndojnë

Për lirinë

E fluturimit

 

Para kafazeve

Ata që nuk kanë flatra

Këndojnë

Për lavdinë e shufrave të kafazit

 

 

Translated by Anton Papleka

 

Урок пения: Хазари/дари (Афганистан) Hazaragi/Dari

 

 

درس آواز

مرد

قفس را اختراع کرد

پیش از اختراع بال ها

 

در قفس

بالداران آواز خواندند

از آزادی

از پرواز

 

پیش از قفس ها

بی بالان آواز سر دادند

از عدالت

از قفس ها

 

-------------------

شعری از شاعری روسی ویاچسلاف کوپریانوف

Translated from English to Hazaragi/Dari by Kamran Mir Hazar, poet from Hazaristan/Norway

Словацкий

Hodina spevu

 

Človek

vynašiel klietku

skôr

než krídla

 

V klietkach

spievajú okrídlení

o slobode

letu

 

Pred klietkami

spievajú bezkrídli

o spravodlivosti

klietok

 

preklad: Michal Habaj

 

 Монгольский

ДУУНЫ ХИЧЭЭЛ)

 

Нисэх жигүүрээс

Нэлээн урьтаж

Торыг хүмүүн

Зохиосон гэнэм

 

Торон дотор

Жигүүртэн шувууд

Нисэх эрх чөлөөг

Магтан дуулна

 

Торны өмнө

Далавчгүйтнүүд

Торны шударгыг

Магтан дуулна

 

Translated from Russian into Mongolian

by prof. Navaanzoch Tzedev

 

(Перевод с русского на монгольский осуществлен проф. Наваанзоч Х. Цэдэв-ом)

Юкагирский

Йахтэдин кисьэлэк.

 

Шоромо йоуйэлэк

аамэлэ

киэйэн пириидамунгэт.

 

Йоуйэпкэ

Нодопул йахтэн,ил

ходо омось

мэруйдин.

 

Эл пирииньэлбэнпэ

йоуйэ архаа ођон,и ,

йахтэриит

тан, йоуйэ омооги.

Перевод на язык лесных юкагиров - Любовь Николаевна Дёмина

на шведском

Sånglektion

 

Människan

uppfann buren

långt innan

vingarna

 

I burarna

sjunger de bevingade

om flygandets

frihet

 

Före burarna

sjöng de vinglösa

om burarnas

frihet

 

(Översättning Bengt Berg)

на якутском

Кынаттаах ырыалар

Киһи хаайыыны оҥорто
Кынатын оҥостуон иннинэ,

Хааччаха ыллыыллар сордоохтор
Кынаттаах көнүл туһунан,

Хааччах иннигэр олорон
Кынаты билбэтэх дьоллоохтор,
Ыллыыллар хааччаҕы хайгааннар

 

Перевел с русского на якутский
Михаил Колесов

На литовском

УРОК ПЕНИЯ

 

Dainavimo pamoka

 

Žmogus

išrado narvą

anksčiau

nei sparnus

 

Narvuose

dainuoja sparnuočiai

apie skrydžio

laisvę

 

priešais narvus

dainuoja besparniai

apie narvų

teisėtumą

 

Iš rusų kalbos vertė Vladas Braziūnas

(С русского перевёл Владас Бразюнас)

На украинском

Урок співів

Людина

створила грати
перш ніж

створити крила.

У клітях співають

крилаті
про свободу

летіння.

Перед шпаківнею

співають безкрилі
про справедливість

кліток.

Перевела на украинский

Лидия Тиндарей

На узбекском

ASHULA DARSI

Inson
qafasni
qanotlardan ilgari
kashf etdi

Qafasda
qanotlilar
erkin parvoz haqida
kuylaydi

Qafas yonida
qanotsizlar
qafasning adolatliligi haqida
kuylaydi

 

Перевел с русского на узбекский

Азим Ташпулатов

 На суахили:

Swahili

 

KUFUNGUA MASOMO

Mtu
zuliwa ngome
kabla
mzulia mbawa

Katika mabwawa
kuimba kwa mabawa
ya uhuru
ya kukimbia

Kabla ya mabwawa
kuimba bila waya
ya haki
ya mabwawa

translated by Asiimwe Simon (Uganda)

 

 

 

 

 

 

 

 

---

...Плывут через льды дылды подлодок...

···
...Плывут через льды дылды подлодок,
в котлах урановых дохнут пары.
А за кормой тучи дохлых селедок
и вязкая слизь баклажаньей икры.

Рев и всхлипы морского котика,
потерявшего кошку морскую.
И луна, зажженная вместо клотика,
качается, вниз свалиться рискуя.

Погружение. Вниз ушел перископ.
Дежурный штурман поправил «Рцы».
Большая Медведица, не утопнуть чтоб,
поджала хвост и отдала концы.

Ярче звезды блещет медный краник,
что может сравниться с его чистотой?
О чем же задумался грязный механик
рядом с надраенною красотой?

…Веретенное масло, веретенное масло,
голубые цилиндры, головки поршней.
И сквозь скрежет шпангоутов
четко и ясно
телепатия ищет сигналы о ней.

Неизвестные волны сквозь глубь атмосферы
в засыпающий город тревожно войдут,
где на Марсовом поле
гуляют венеры
и еще незапущенных спутников ждут.

Не в расплывчато-нежном, не в подчеркнуто резком,
не в трагическом плане мы расстались с тобой.
Ты гуляешь сейчас
на флиртующем Невском
с разукрашенной верхней и нижней губой.

Без меня ты подашься в другую систему,
будешь хату свою ненароком хвалить,
говорить будешь бойко
на забавную тему,
и в чужие глаза будешь томно пылить.

Он поверит тебе. Верит он не напрасно!
Проведет мимо Клодтовских черных коней...
Веретенное масло.
Веретенное масло.
Упоительный шепот скользящих поршней!

---

Свежо над морем древнего Гомера...

***

Свежо над морем древнего Гомера,
и до сих пор еще не пала Троя,
и в Дантов ад заходит наша эра,
и ввысь летит. И здесь передо мною

вновь осень Пушкина, и вновь по всей округе
летит листва в туманный омут Блока,
и в горних высях созревают вьюги,
торопят срок задуматься глубоко,

пока еще нет бури над заливом,
и птицы не щадят свои свирели,
и девушкам, веселым и счастливым,
все вымыслы и вздохи надоели…

---

Райнер Мария Рильке - Благовещение...

БЛАГОВЕЩЕНИЕ.
СЛОВА АНГЕЛА

Мы все от Господа отдалены,
а ты еще дальше нас.
Но как блаженно озарены
руки твои в твой час,
в них расцветает ясность твоя,
и чудо — твои черты.
Я — это день, роса — это я,
но дерево — это ты.

Прости, я сбился, был путь далек,
и я позабыл ту весть,
которую я от Господних ног
призван тебе принесть.
Я должен сказать небывалое,
блуждал я средь пустоты,
видишь — благое начало я,
но дерево — это ты.

Блуждал я долго мглой мировой,
ни для кого незрим,
теперь этот маленький дом твой
тесен крылам моим.
И здесь для тебя лишь тень я,
так взоры твои чисты,
и я — в листве дуновение,
но дерево — это ты.

Из ангелов каждый так боязлив,
быть первым никто не привык,
и не был еще никогда призыв
смутен так и велик.
Скоро свершиться тому суждено,
к чему ты в мечтах идешь.
Радуйся, зреет в тебе зерно,
ты готова, ты ждешь,
ты — это врата, и раскрыться им,
и я эту весть несу.
Слух твой сладок словам моим,
теперь, как эхо, неповторим
мой голос в твоем лесу.

Я верю, в тебе претворение в плоть
тысяча первой мечты.
Взглядом меня ослеплял Господь,
но дерево — это ты.

---

Райнер Мария Рильке - Созерцание

Деревья в буре вешней поры
я вижу, они порывами с юга
мне в окна ветвями стучат упруго,
и вести такие разносит округа,
что я бы не выдержал их без друга,
не полюбил бы их без сестры.

Грядет гроза, преображая
и лес, и высоту, и ширь,
здесь нет ни возраста, ни края,
окрестность, вечность набирая,
как будто вписана в псалтирь.

Мы лишь ничтожному перечим,
нас бури повергают ниц,
но если дать себя увлечь им,
мы суть свою увековечим
без имени и без границ.

Победы наши значат мало,
успех нас только умалит.
возвышенному не пристало
претерпевать от нас обид.

Так ангел в смертном человеке
нашел соперника себе,
чья мышца, словно из металла,
в ладони ангела звучала
струной, натянутой на деке,
рождая музыку в борьбе.

Кто выдержит неравный бой,
в том ангел, избегая боя,
сурово пестует героя,
животворящею рукой,
и тот ответит дерзновеньем.
Победа – не его венец,
но с каждым новым пораженьем
сильней становится боец.

---

Райнер Мария Рильке - Страх

В лесу безлистом кружит птичий крик,
такой бессмысленный в лесу безлистом.
Он здесь навис, округлый птичий крик,
покинув миг, в который он возник,
и вот, как небо, он в лесу безлистом.
И этим криком все поглощено:
округа в нем лежит в оцепененье,
и от испуга ветер без движенья,
минута, что вперед идти должна,
поражена, как будто вдруг узнала,
что там, за криком, гибели начало,—
и нету избавленья.

---

Райнер Мария Рильке - Осенний день (3 versionen)

Господь, вся ярость лета на весах,
пора: ветрами насели долины
и тень продли на солнечных часах.

Вдохни в плоды последний аромат,
позволь немного ясных промедлений,
добавь еще до зрелости осенней
последний сок в тяжелый виноград.

Бездомным — дом уже не заводить.
И кто ни с кем не подружился с лета,
слать будет долго письма без ответа
и по листве разрозненной бродить
один, под облаками без просвета.

Перевод: Вячеслав Куприянов


ОСЕННИЙ ДЕНЬ

Расстанься, Боже, с летнею порой,
застынь, как час, на камне длинной тенью,
растенья и простор ветрам открой!

Вели плодам налиться дополна,
пошли им напоследок день погожий
и помоги им завершиться, Боже,
последней тяжкой сладостью вина.

Бездомному уже не строить дом.
Кто одинок, тому не будет спаться,
он будет ждать, над письмами склоняться
и в парке вместе с ветром и листом
один, как неприкаянный, склоняться.

Перевод Сергея Петровa


ОСЕННИЙ ДЕНЬ

Твой час, сентябрь, а лету отцвести.
На солнечных часах отметься тенью
И на поля все ветры напусти.
Пусть будет соком яблоко полно,
Еще два южных дня найти ты сможешь
Плодам для созреванья и положишь
Последний сахар в крепкое вино.
Кто без жилья – не строит ныне дом.
Кто одинок – без друга остается,
Не спит и над письмом пространным бьется,
И бродит в размышленье над прудом,
По парку, где, пылая, лист несется.

Перевод Платона Кореневского

---

Райнер Мария Рильке - Последний дом в деревне одинок...

(из "Часосослова)

***


Последний дом в деревне одинок,
как будто он последний в мире дом.

Дорога в ночь ушла, и даже днем
вернуть назад ее никто не смог.

Деревня — это только переход
меж двух миров, там время не течет,
и многие пытаются уйти.

И потому скитается народ
или безвестно гибнет на пути.

---

Райнер Мария Рильке - О, все давно прошло...

***

О, все давно прошло
и навсегда забыто.
Звезда, от которой мне здесь светло,
в небе там умерла давно
и тьмой укрыта.
В реке плеснуло весло,
словно слово приглушено,
горькое, полное боли.
И в этот ли миг, давно ли
часы пробили в окне?
Чье это окно?
Сейчас из сердца хочется мне
в огромное небо уйти на дно,
тогда исчезнет любая беда.
И верится мне, что одна звезда
там жива еще и лучи струит.
И верится, я увижу тогда,
кто так одиноко,
как белый город, не знающий срока,
в небесах высоко-высоко
у истока луча стоит.

---

Райнер Мария Рильке - О, до любви...

О, до любви
потерянная любимая, не пришедшая,
я не знаю, какие напевы тебя пленили,
и уже не пытаюсь в наплыве грядущего
тебя провидеть. Все оживающие
во мне картины, надвигающиеся пейзажи,
башни, мосты, города и
внезапные обрывы пути
и величие тех, богами
взлелеянных стран,— все
обликом брезжит во мне
твоим, отходящая в даль.

Ах, сады — это ты,
и смотрел я на них
с такою надеждой. Окно
распахнулось, и словно ты
там стоишь, думая обо мне. Переулком
я иду и еще шаги твои слышу,
и витрины еще смущены
свежим твоим отраженьем, встречая в испуге
мой нечаянный лик. И кто знает,
не одна ли и та же одинокая птица
в нас вчера возвещала вечер?

---

Эрнст Яндль - Из книги “Обыкновенный Рильке”

Расставание рильке

необыкновенный рильке
и обыкновенный рильке
скрываются в одном

необыкновенный рильке
и обыкновенный рильке
могли бы не расставаться

необыкновенный рильке
и обыкновенный рильке
вынуждены расстаться

необыкновенный рильке
и обыкновенный рильке
оба знали об этом

---

Дыхание рильке

1

рильке
дышал
воздухом
хорошим воздухом

2

рильке
дышал
без пауз

---

Имя рильке

рильке
он говорил
когда его спрашивали об имени

рильке
говорили
спрошенные об его имени

или
а я не знаю

---

Рильке без рифмы

рильке
он говорил
потом он говорил
порка
и потом тихо
волки

---

Ящик рильке

1

он выдвигал
ящик
что-то туда
складывал
что-то
там уже было
он задвигал
ящик

2

он выдвигал
ящик
что-то
там уже было
он вынимал
что-то
он задвигал
ящик

3

он выдвигал
ящик
там
ничего не было
ничего
он туда не сложил
он оставил
пустой ящик

---

Жалованье рильке

это вот
как бы жалование рильке
никто не знал точно
что он при этом имел в виду
рильке
плакал

---

Вес рильке

рильке становится легче
на свой собственный вес
так сурово земля
воспитывает своего сына

---

Время чтения стихов

К 75-летию основоположника современного русского свободного стиха (верлибра) Владимира Бурича - (6 августа 2007 года)


Да, основоположник, но кто скажет, что возрожденный им русский свободный стих действительно состоялся? Да, поэт, но кому сейчас нужны поэты? Да, инакомыслящий шестидесятник, не признанный при жизни, а почему надо признавать его ныне, когда на дворе иное тысячелетие? И чего стоит былое инакомыслие, когда сегодня все мыслят, кто во что горазд, но большинство все также не принимает вообще никакого участия в процессах связанных с мышлением? И не звучит ли сегодня вполне обыденно то, что когда-то могло шокировать простого советского человека:

Зачем обнимать
если нельзя задушить

зачем целовать
если нельзя съесть

«Я пью за великого русского поэта Володю Бурича», - неожиданно поднят тост Евгений Евтушенко в одном из литературных застолий (60-е годы), чем исчерпал свое участие в его судьбе. В коридорах легендарного «Худ-лита» в 70-е годы я услышал фразу: «Бурич вне литературы». Произнес ее почтенный редактор, известный как стукач, который «стучит по-крупному». «Бурич – это поэт уитманист»,- прошептал Борис Слуцкий кому-то рядом, когда Бурич со своей таблицей русского стихосложения пробирался к трибуне на конференции в «Иностранной литературе» (1972 год). «Мы все хорошие ремесленники, а он – великий поэт», - заявила после выступления Бурича в Городской библиотеке Штутгарта известная немецкая поэтесса Маргарита Хансман. (1989 год). В конце 80-х Давид Самойлов, долго не принимавший верлибр, вдруг написал стихи, где, зашифровав наши фамилии, задумался, - а может быть, действительно, писать надо «как Вздорич и Крутоямов»? Еще раньше в альманахе «Поэзия» появилась эпиграмма: «Растут любители верлибра, / Причем различного калибра: / От дебютанта безымянного / До Бурича и Куприянова».
Перед юбилеем я позвонил на радио «Культура» и предложил как-то отметить этот день. Рассмотрев мое предложение, мне ответили: «Нас это не заинтересовало».
Владимир Петрович Бурич писал о себе: “Я родился 6 августа 1932 года в Александровске-Грушевском, расположенном на землях бывшего Войска Донского, в шахтерском городе, в русской (восточной) части Донецкого угольного бассейна, в городе, в котором учительствовал мой дед со стороны матери, Михаил Павлович Данильченко… Но своей родиной считаю Харьков, город, в котором встретились мои мать и отец…»
В его верлибрах, находим еще одно автобиографическое свидетельство:

В младенчестве меня украли цыгане
На мясо

В семь лет предложил
к деревянным щитам приделать карманы
чтобы носить в них камни
и войско соседней улицы
было разбито

В одиннадцать лет
скрываясь от мертвого часа в окопе
на берегу водоема
был сражен
впервые увидев женское тело

об остальном вам станет известно
из выходных данных
моей невышедшей книги

Тема «невышедшей» книги мучила его всю жизнь.». Он публиковал свои переводы из поэзии славянских языков, которые он знал. Это были такие известные авторы, как чех Вилем Завада, поляки Тадеуш Ружевич, Мариан Гжещак, Тадеуш Шливяк и др. Он был награжден медалью польского Министерства культуры.
Его путь в «печать» был перекрыт после этого, сегодня вполне «безобидного» стихотворения:
Мир наполняют
послевоенные люди
послевоенные вещи

нашел среди писем
кусок довоенного мыла
не знал что делать
мыться
плакать

Довоенная эра –
затонувшая Атлантида

И мы
уцелевшие чудом
Не понравилось фронтовику Давиду Самойлову. А еще была публикация в «Самиздате» - «Синтаксисе», а потом фельетон в «Правде»: «Бездельники карабкаются на Парнас»…
Ему удавалось лишь изредка печататься в московских ежегодниках «День поэзии», начиная с 1966 г., когда вступление к его подборке написал знаменитый тогда Назым Хикмет. Его первая статья о верлибре вышла в дискуссии «От чего не свободен свободный стих», обнародованной в «Вопросах литературы» № 2 за 1972 г. под названием «От чего свободен свободный стих». В этой статье дана убедительная критика возможностей традиционного рифмованного стиха, в частности – «смысл стихотворения в громадной степени зависит от рифмопорождающих способностей пишущего, то есть рифма выступает в качестве стимулятора и регулятора ассоциативного мышления… Оттого-то и любят конвенциональные поэты называть процесс своего творчества «колдовством», «шаманством», «волшебством», «наитием» и т.п.»
В жизни он был, я бы сказал, романтическим рационалистом. Он дружил со многими, но еще более со многими пребывал в ссорах, как по принципиальным, так и по самым вздорным вопросам. Едва вступив в Союз писателей, он активно занялся проблемами социального обеспечения писателей. «Не покупайте мне ботинки – вы уничтожите трагедию». Была ли его жизнь трагедией? В стихах – да. Как-то в Черногории на фестивале поэзии ( его на Балканах, надо сказать, - обожали, а за фамилию вообще считали сербом) Бурич вдруг объявил: я знаю, как добыть много денег. Чудесная старинная Будва было полна туристов. Внутри крепости были колодцы, куда туристы бросали деньги – на счастье. Итак, надо достать веревку, купить липкую ленту, обмотать ею камень и на веревке спустить сквозь решетку колодца. Бумажные деньги прилипнут, надо только выуживать. В 5 утра Бурич исчез (мы жили в одном бунгало). Но вскоре вернулся, печальный, со своей веревкой: так рано, а все равно уже шастают туристы. Неудобно.

Я в городской психиатрической больнице
Приходите ко мне со своими страхами
маниями
сновидениями
музыкальными галлюцинациями
я расскажу вам про химизацию народного хозяйства

. Настрой его лирики, склонной к трагическому восприятию жизни, не соответствовал тогдашнему бодрому движению вперед. . Он был «экзистенциальным» поэтом. Он предупреждал: «Осторожно! / Это - / моя жизнь / одна из концепций бессмертия». Никто не верил. Он признавался:
«Я писал пессимистические стихи и под влиянием общественной среды задал себе вопрос: почему я пишу о смерти, старости, страхе, отчаянии? В поисках ответа на этот вопрос я задал себе другой…: в чем смысл жизни? И ответил на него, как должен был ответить материалист: в жизни смысла нет… Но, не имея смысла, жизнь человека имеет цель…» («Тексты»,1995, стр. 268). И вот примеры: «Я зашел в пахнущий клеем тупик» (о книге). «Когда я буду стар как земля» (название его книги, вышедшей в Югославии в связи с полученной там литературной премией – «Золотой ключ Смедерева»). «Какова же ты смерть?» (это сравнение со сном). «Я выполняющий свой смертельный номер» (это о процессе творчества). «Но нет мира взрослых – есть мир мертвых». И наиболее благородное:

Так что ж я боюсь умереть
если спать я ложусь с мольбой
чтобы все пережили меня

Это из первой прижизненной книги. А это из посмертной: «Жизнь – это свободное от смерти время». «Я – кладбище погибших дарований». «Перерезав горло лезвием забора /угасающим взглядом/ покатился по каменным дорожкам рая». «Беломраморные лабиринты рая». «Среди покойников / на ощупь / я узнаю свое лицо». «Только смерть достойна стихотворения». И вот еще – почти кредо: «То о чем знаю только я / и о чем меня никто не спросит» Весь построенный на парадоксах, его верлибр раздражал своей формой всех привыкших в стихотворению как к песне, а своим содержанием всех, кто по-советски старался быть оптимистом. Сегодня он бы раздражал «берущих от жизни все», ибо напоминал, что это «все» нельзя взять с собой – «туда / в райский сад». Парадоксально и то, что он свято верил в книгу, и только чудом успел издаться в 1989 году. Об этом с юмором: «О выходе первой книги: попал в переплет». Книга была для него обителью «стокрылого ангела», желанным живым существом и в то же время – могилой, мавзолеем, египетской пирамидой. Но никто не приходит, чтобы хотя бы ограбить мумию поэта. Кроме поэта там нет ничего.
«Не бойтесь будущего / его не будет», утешал он современников. Заглядывая в наше время, он писал: « Время чтения стихов / Спешите! / Оно никогда не наступит». Оно и не наступило.


Вячеслав Куприянов “Ex-Libris НГ, четверг, 13 сентября 2007 г.

---

Харри Мартинсон (1904 –1978), Нобелевская премия 1974 г. - Загадка

И в атомах и в облаках галактик
эфир загадочный загадками пронизан,
загадки множит мощный интегратор,
коралл бушующего бытия.

Нет ничего объемнее загадки.
Для веры и сомненья нет опоры.
Ступает скептик, упираясь в стену.
Глашатай веры надрывает голос.
Стоит загадка и глядит на всех.

Бог поручает меньшие загадки
Талантливому ангелу загадок,
Который их проворно загоняет
В объем, уже доступный нашим думам.
Но самую большую прячет Бог.

(Из шведской поэзии)

«Лучшие времена», МГ, 2003

---

Симон Вестдейк (1898 – 1971) - Иероним Босх

Боюсь я, мастер, за великий труд
Душе досталась черствая награда:
Познали вы пути и путы ада,
А в рай подъем для вас был слишком крут.

Бранился Бог: « Забыть законы лада,
Как будто все творцы иные врут,
Избрать предметом адский бред и блуд!»
И вы в ответ не поднимали взгляда.

Но все святые, с ними херувимы,
Блаженными желаньями томимы,
Внесли вас в список тех, кто духом свят.

Бог осудил художника не строго:
«Ах, да, ведь был в начале ад у Бога,
Бог создал ад, а Босх не виноват…»

С нидерладского

---

Фридрих Рюккерт (1788 – 1866) - Джелалэддин Руми сказал

Джелалэддин Руми сказал:

Я камнем умер и растением восстал,
Растеньем умер, диким зверем стал,
И зверем умерев, теперь я человек,
Зачем же мне скорбеть, что мой недолог век!
Когда как человек я снова смерть приму,
Я ангелом очнусь, невидимым уму,
И ангелом своим пожертвует Господь,
И я, как вдох, на миг войду в Господню плоть.

---

Ханс Арп (1886-1966) - "Человек из костей..."

* * *

Человек из костей
без плоти и крови
ходит как и следует
складываясь и раскладываясь.
Человек из плоти и крови
но без костей
висит как костюм
на спинке стула.
Человек из крови
но без костей и плоти
живет в огромной бутылке
и позволяет
если есть настроение
на какое-то время
разливать себя по стаканам.

---

Адельберт фон Шамиссо - АБДАЛЛА (Из «Тысячи и одной ночи»)

АБДАЛЛА


У родника в пустыне праздно лежит Абдалла.
Пасутся его верблюды, неплохи его дела.
Он в Басре продал товары и этой удаче рад,
Теперь ему кажется легким путь обратный в Багдад.

В тот же самый оазис вкусить заповедную тишь
Идет, опираясь на посох, одинокий дервиш.
Вот они повстречались, сказали — Аллаху хвала! -
И сели друг против друга, нищий и Абдалла.

Легко потекла беседа меж ними о том, о сем,
О судьбе человека в мире, им обжитом,
Кто видел какие страны, чем память о них жива,
И наконец промолвил дервиш такие слова:

Недалеко отсюда, я место это найду,
Есть клад несметных сокровищ, тебя я туда приведу,
Мы можем твоих верблюдов, восемьдесят до одного.
Всех навьючить богатством, и там не убудет его.

От этой нежданной вести даже вскочил Абдалла,
Кровь зашумела в жилах, алчность его взяла:
Так покажи скорее, веди же меня, мой брат,
Знаю, ты бескорыстен, но мне пригодится клад!

Восемьдесят верблюдов навьючим до одного
Чудесным этим богатством, и там не убудет его.
И я даю обещанье — за эту услугу твою
Сильнейшего из верблюдов с поклажей тебе отдаю.

Ему дервиш на это: но было в мыслях моих —
Лучше, если разделим весь караван на двоих,
Тебе и сорок верблюдов окупятся тысячекрат,
Решай, ведь я тебе мог и не говорить про клад.

Добро, Абдалла ответил, не будем время тянуть,
Согласен на равную долю, давай отправляться в путь,
Сказал, а в сердце зависть готовила смуту уму,
Жаль, половина поклажи достанется не ему.

Они поднялись не медля, золото их зовет,
Купец погоняет верблюдов, дервиш караван ведет.
Уже показались горы, тропа в ущелье пошла,
Причудливо нагромождались над скалою скала.

Путь преградили камни, казалось, что никогда
Никто из простых смертных не проникал сюда.
Здесь караван верблюдов сам поделил Абдалла,
Чтоб каждая половина поклажи своей ждала.

Дервиш тем временем хворост в расселинах отыскал,
И у скалы отвесной скоро огонь запылал;
Потом с загадочной речью руки над дымом простер
И колдовские коренья бросил дервиш в костер.

Дым повалил клубами, стало темно кругом,
По земле и по небу вдруг прокатился гром,
Но вот расходится сумрак, снова день настает,
И в скале потаенный отворяется ход.

Ведет он в роскошные залы, таких Абдалла не видал,
Везде драгоценные камни и благородный металл,
Там золотые колонны вздымают алмазный свод,
Свет неземной струится из кристаллических сот.

Лежат золотые слитки у этих литых колонн,
Видом таких сокровищ был бы любой ослеплен,
И сверкают повсюду, куда проникает глаз,
Редкостные изумруды, жемчуг, сапфир, алмаз.

Глазам своим не веря, остолбенел Абдалла.
Но кровь зашумела в жилах, алчность его взяла,
Они приступают к делу, алмазы дервиш собирал,
Купец в исступленье видел только желтый металл.

Но скоро он понял ошибку и золото стал заменять
На драгоценные камни, но алчности не унять,
Он все бы вынес отсюда, когда бы хватило сил,
Так блеск безмерных сокровищ пленял его и слепил.

Навьючены все верблюды, сколько могут поднять,
Но странно, дервиш заходит в сокровищницу опять,
Все роскошные залы проходит он до конца
И вынимает шкатулку из большого ларца.

Среди богатых сокровищ откуда она взялась,
Простенькая шкатулка, в ней какая-то мазь,
Дервиш осмотрел находку, ликуя и трепеща.
И спрятал ее поглубже в грязные складки плаща.

Затем к огню они вышли, и так же, как в прежний раз,
Дервиш произнес заклинанье, и грохот скалы потряс,
Сокровищница закрылась, и каждый повел средь гор
Сорок своих верблюдов, как велел уговор.

Вначале двигались вместе, и вот прохладный родник,
Который их свел в пустыне, перед ними возник.
Пора настала прощаться, дервиш из уст Абдаллы
Выслушал благосклонно заслуженные хвалы.

Но только они расстались, как зависть сдавила грудь.
Обратно своих верблюдов решил Абдалла вернуть.
Зачем дервишу богатства, которым нет и цены,
Когда его устремленья к Аллаху идти должны?

Брат! — Абдалла воскликнул своему доброхоту вослед,—
Это даже не просьба, а скорее совет,
Ты хорошо ли подумал, сколько разных забот
Стадо глупых верблюдов в пути тебе принесет?

Не знаешь ты этих тварей, покажут они свой нрав.
Намучаешься с ними, увидишь, что я был прав.
Отдай мне десять верблюдов, еще пе поздно пока,
С тридцатью ты, пожалуй, сладишь, но только не с сорока.

Дервиш отвечал: я в этом согласен с тобой вполне,
Надеялся я, что сам ты предложишь услугу мне,
Бери же десять верблюдов, мне хватит и тридцати,
А ты без полного счастья от брата не должен уйти.

Взял Абдалла верблюдов и дальше думает так:
Когда попросил бы я двадцать, отдал бы и двадцать дурак.
Надо опять вернуться, попытка стоит того,
И он окликнул дервиша, и тот услышал его.

Брат мой, совету внемли, я не способен на ложь,
Ты, не имея сноровки, и с тридцатью не дойдешь,
Эти твари коварней, чем можешь ты ожидать,
Пожалуй, еще десяток лучше бы мне отдать.

Дервиш отвечал: я в этом согласен с тобой вполне,
Ведь от такой услуги мне станет легче вдвойне,
Бери еще десять верблюдов, мне хватит и двадцати,
А ты без полного счастья от брата не должен уйти.

Все идет, как по маслу, удаче рад Абдалла,
Но он еще недоволен, алчность его взяла,
И просит он позволенья в свой караван увести
Из двадцати еще десять, и девять из десяти.

Итак, дервишу остался только один верблюд,
Но Абдалле покоя страсти его не дают,
Упал он к ногам дервиша, не ощущая стыда:
Ты же мне не откажешь, не скажешь Нет никогда!

Бери, мой брат, верблюда, спокоен будь и богат,
Тебя без полного счастья твой не отпустит брат,
В пути береги добычу, тебя же храни Аллах,
Который дает богатства и их обращает в прах.

Казалось, купец доволен, но нет покоя уму:
Что же дорвиш так просто добычу отдал ему?
И вспомнил вдруг о шкатулке, которую, трепеща,
Прятал дервиш поглубже в грязные складки плаща.

И снова он вопрошает: послушай меня, мой брат,
Что это ты шкатулке был без памяти рад?
Зачем святому дервишу пустяковая блажь?
Может быть, ты и шкатулку в руки мои отдашь?

Бери, дервиш отвечает, мне она ни к чему.
И в дрожащие, руки шкатулку вложил ему.
Купец, горя любопытством, возопил: Чародей!
Что делать с волшебной мазью, мне объясни скорей!

Дервиш ему отвечает: Аллах справедлив и щедр.
Левый свой глаз намажешь, узришь сокровища недр,
Золотоносные жилы, русла жемчужных рек.
Правый свой глаз намажешь, и ослепнешь навек.

Душа Абдаллы в смятенье, в сердце его пожар,
Он тут же изведать жаждет действие этих чар:
Мой брат, сослужи мне службу, я очень прошу сейчас,
Чтобы я чудо увидел, намажь мне мой левый глаз!

Просьбу дервиш исполнил, и Абдалла увидал
Блеск подземных сокровищ, скрытый в рудах металл,
Вспыхивали повсюду груды ярких камней,
И сиянье не меркло, а разгоралось сильней.

Богатством недр очарован, вне себя Абдалла,
Кровь зашумела в жилах, алчность его взяла.
А если волшебной мазью намазать и правый глаз,
Станет его добычей все, что он видел сейчас!

Брат мой, меня послушай, последнюю просьбу уважь!
Так же, как прежде левый, правый мне глаз намажь,
Не отказывай брату, дерзость эту прости,
И пусть затем разойдутся наши с тобой пути.

Дервиш ему отвечает: но я не желаю зла,
Я тайну волшебной мази открыл тебе, Абдалла,
Немало благих деяний у рук моих на счету,
Я не хотел бы ими ввергнуть тебя в нищету.

Глух Абдалла к рассудку, он у страсти в плену,
Он вменяет дервишу умысел злой в вину,
Мол, тот отвечает отказом, от зависти очерствев;
Так Абдалла распалялся, все больше впадая в гнев.

Доказывал он дервишу: любому дано понять,
То, что дарует зренье, не может его отнять,
Сделай мне с правым глазом, что с левым ты совершил;
Или тебя принудить не хватит, считаешь, сил?

Казалось, исполнить угрозу уже Абдалла готов.
Одно осталось дервишу — повиноваться без слов.
Намазал он мазью волшебной правый глаз Абдалле,
И тот очутился сразу в непроницаемой мгле.

О чародей, я верю, ты не способен на ложь,
Способ вернуть мне зренье ты непременно найдешь.
Ведь я не творил бесчестья, не делал зла и обид,
И моего несчастья Аллах тебе не простит.

Но руки его напрасно хватают пустую тьму,
Дервиш в дорогу собрался и не внимает ему,
Восемьдесят верблюдов он гонит перед собой,
Один Абдалла остался, беспомощный и слепой.

Звезды сменяли солнце, но он не видел светил,
У родника в пустыне лежал он уже без сил,
На третий день из Басры шел караван в Багдад,
Из милости был купцами нищий калека взят.


с немецкого





ABDALLA

Abdallah liegt behaglich am Quell der Wьste und ruht,
Es weiden um ihn die Kamele, die achtzig, sein ganzes Gut;
Er hat mit Kaufmannswaren Balsora glьcklich erreicht,
Bagdad zurьck zu gewinnen, wird ledig die Reise ihm leicht.
Da kommt zur selben Quelle, zu FuЯ am Wanderstab,
Ein Derwisch ihm entgegen den Weg von Bagdad herab,
Sie grьЯen einander, sie setzen beisammen sich zum Mahl,
Und loben den Trunk der Quelle, und loben Allah zumal.
Sie haben um ihre Reise teilnehmend einander befragt,
Was jeder verlangt zu wissen, willfдhrig einander gesagt,
Sie haben einander erzдhlet von dem und jenem Ort,
Da spricht zuletzt der Derwisch ein gar bedдchtig Wort:
Ich weiЯ in dieser Gegend, und kenne wohl den Platz,
Und kцnnte dahin dich fьhren, den unermeЯlichsten Schatz.
Man mцchte daraus belasten mit Gold und Edelgestein
Wohl achtzig, wohl tausend Kamele, es wьrde zu merken nicht sein.
Abdallah lauscht betroffen, ihn blendet des Goldes Glanz,
Es rieselt ihm kalt durch die Adern und Gier erfьllet ihn ganz:
Mein Bruder, hцr', mein Bruder, o fьhre dahin mich gleich!
Dir kann der Schatz nicht nьtzen, du machst mich glьcklich und reich.
LaЯ dort mit Gold uns beladen die achtzig Kamele mein,
Nur achtzig Kameleslasten, es wird zu merken nicht sein.
Und dir, mein Bruder, verheiЯ ich, zu deines Dienstes Sold,
Das beste von allen, das stдrkste, mit seiner Last von Gold.
Darauf der Derwisch: Mein Bruder, ich hab' es anders gemeint,
Dir vierzig Kamele, mir vierzig, das ist, was billig mir scheint.
Den Wert der vierzig Thiere empfдngst du millionenfach,
Und hдtt' ich geschwiegen, mein Bruder, o denke, mein Bruder, doch nach.
Wohlan, wohlan, mein Bruder, laЯ gleich uns ziehen dahin,
Wir teilen gleich die Kamele, wir teilen gleich den Gewinn.
Er sprach's, doch thaten ihm heimlich die vierzig Lasten leid,
Dem Geiz in seinem Herzen gesellte sich der Neid.
Und so erhoben die Beiden vom Lager sich ohne Verzug,
Abdallah treibt die Kamele, der Derwisch leitet den Zug.
Sie kommen zu den Hьgeln; dort цffnet, eng und schmal
Sich eine Schlucht zum Eingang in ein gerдumig Thal.

Schroff, ьberhangend umschlieЯet die Felswand rings den Raum,
Noch drang in diese Wildnis des Menschen FuЯ wohl kaum.
Sie halten; bei den Tieren Abdallah sich verweilt,
Der sie, der Last gewдrtig, in zwei Gefolge verteilt.
Indessen hдuft der Derwisch am FuЯ der Felsenwand
Verdorrtes Gras und Reisig und steckt den Haufen in Brand;
Er wirft, so wie die Flamme sich prasselnd erhebt, hinein
Mit seltsamem Thun und Reden viel krдftige Spezerei'n.
In Wirbeln wallt der Rauch auf, verfinsternd schier den Tag,
Die Erde bebt, es drцhnet ein starker Donnerschlag,
Die Finsternis entweichet, der Tag bricht neu hervor,
Es zeigt sich in dem Felsen ein weit geцffnet Thor.
Es fьhrt in prдchtige Hallen, wie nimmer ein Aug' sie geschaut,
Aus Edelgestein und Metallen von Geistern der Tiefen erbaut,
Es tragen gold'ne Pilaster ein hohes Gewцlb' von Kristall,
Hellfunkelnde Karfunkeln verbreiten Licht ьberall.
Es lieget zwischen den gold'nen Pilastern, unerhцrt,
Das Gold hoch aufgespeichert, deЯ Glanz den Menschen bethцrt.
Es wechseln mit den Haufen des Goldes, die Hallen entlang,
Demanten, Smaragden, Rubinen, dazwischen nur schmal der Gang.
Abdallah schaut's betroffen, ihn blendet des Goldes Glanz,
Es rieselt ihm kalt durch die Adern und Gier erfьllet ihn ganz.
Sie schreiten zum Werke; der Derwisch hat klug sich Demanten erwдhlt.
Abdallah wьhlet im Golde, im Golde, das nur ihn beseelt.
Doch bald begreift er den Irrtum und wechselt die Last und tauscht
Fьr Edelgestein und Demanten das Gold, deЯ Glanz ihn berauscht,
Und was er fort zu tragen die Kraft hat, minder ihn freut,
Als, was er liegen muЯ lassen, ihn heimlich wurmt und reut.
Geladen sind die Kamele, schier ьber ihre Kraft,
Abdallah sieht mit Staunen, was ferner der Derwisch schafft.
Der geht den Gang zu Ende und цffnet eine Truh',
Und nimmt daraus ein Bьchschen und schlдgt den Deckel zu.
Es ist von schlichtem Holze und, was darin verwahrt,
Gleich wertlos, scheint nur Salbe, womit man salbt den Bart;
Er hat es prьfend betrachtet, das war das rechte Geschmeid,
Er steckt es wohlgefдllig in sein gefaltet Kleid.
Drauf schreiten hinaus die Beiden, und drauЯen auf dem Plan
Vollbringt der Derwisch die Brдuche, wie er's beim Eintritt gethan;
Der Schatz verschlieЯt sich donnernd, ein jeder ьbernimmt
Die Hдlfte der Kamele, die ihm das Los bestimmt.

Sie brechen auf und wallen zum Quell der Wьste vereint,
Wo sich die StraЯen trennen, die jeder zu nehmen meint;
Dort scheiden sie und geben einander den BruderkuЯ;
Abdallah erzeigt sich erkenntlich mit tцnender Worte ErguЯ.
Doch, wie er abwдrts treibet, schwillt Neid in seiner Brust,
Des andern vierzig Lasten, sie dьnken ihn eig'ner Verlust;
Ein Derwisch, solche Schдtze, die eig'nen Kamele, – das krдnkt,
Und was bedarf der Schдtze, wer nur an Allah denkt?
Mein Bruder, hцr', mein Bruder! – so folgt er seiner Spur –
Nicht um den eig'nen Vorteil, ich denk' an deinen nur,
Du weiЯt nicht, welche Sorgen, und weiЯt nicht, welche Last
Du, Guter, an vierzig Kamelen dir aufgebьrdet hast.
Noch kennst du nicht die Tьcke, die in den Tieren wohnt,
O glaub' es mir, der Mьhen von Jugend auf gewohnt,
Versuch' ich's wohl mit achtzig, dir wird's mit vierzig zu schwer,
Du fьhrst vielleicht noch dreiЯig, doch vierzig nimmermehr.
Darauf der Derwisch: Ich glaube, daЯ recht du haben magst,
Schon dacht' ich bei mir selber, was du, mein Bruder, mir sagst.
Nimm, wie dein Herz begehret, von diesen Kamelen noch zehn,
Du sollst von deinem Bruder nicht unbefriedigt geh'n.
Abdallah dankt und scheidet und denkt in seiner Gier:
Und wenn ich zwanzig begehrte, der Thor, er gдbe sie mir.
Er kehrt zurьck im Laufe, es muЯ versuchet sein,
Er ruft, ihn hцrt der Derwisch und harret gelassen sein.
Mein Bruder, hцr', mein Bruder, o traue meinem Wort,
Du kommst, unkundig der Wartung, mit dreiЯig Kamelen nicht fort,
Die widerspenstigen Tiere sind stцrriger, denn du denkst,
Du machst es dir bequemer, wenn du mir zehn noch schenkst.
Darauf der Derwisch: Ich glaube, daЯ recht du haben magst,
Schon dacht' ich bei mir selber, was du, mein Bruder, mir sagst.
Nimm, wie dein Herz begehret, von diesen Kamelen noch zehn,
Du sollst von deinem Bruder nicht unbefriedigt geh'n.
Und wie so leicht gewдhret, was kaum er sich gedacht,
Da ist in seinem Herzen erst recht die Gier erwacht;
Er hцrt nicht auf, er fordert, wohl ohne sich zu scheu'n,
Noch zehen von den Zwanzig und von den Zehen neun.
Das eine nur, das letzte, dem Derwisch ьbrig bleibt,
Noch dies ihm abzufordern des Herzens Gier ihn treibt;
Er wirft sich ihm zu FьЯen, umfasset seine Knie:
Du wirst nicht Nein mir sagen, noch sagtest du Nein mir nie.
So nimm das Tier, mein Bruder, wonach dein Herz begehrt,
Es ist, daЯ trauernd du scheidest von deinem Bruder, nicht wert.
Sei fromm und weis' im Reichtum, und beuge vor Allah dein Haupt,
Der, wie er Schдtze spendet, auch Schдtze wieder raubt.
Abdallah dankt und scheidet und denkt in seinem Sinn:
Wie mochte der Thor verscherzen so leicht den reichen Gewinn?
Da fдllt ihm ein das Bьchschen: das ist das rechte Geschmeid,
Wie barg er's wohlgefдllig in sein gefaltet Kleid!
Er kehrt zurьck: Mein Bruder, mein Bruder! auf ein Wort,
Was nimmst du doch das Bьchschen, das schlechte, mit dir noch fort?
Was soll dem frommen Derwisch der weltlich eitle Tand? –
So nimm es, spricht der Derwisch, und legt es in seine Hand.
Ein freudiges Erschrecken den Zitternden befдllt,
Wie er auch noch das Bьchschen, das rдtselhafte, hдlt;
Er spricht kaum dankend weiter: So lehre mich nun auch,
Was hat denn diese Salbe fьr einen besondern Gebrauch?
Der Derwisch: GroЯ ist Allah, die Salbe wunderbar.
Bestreichst du dein linkes Auge damit, durchschauest du klar
Die Schдtze, die schlummernden alle, die unter der Erde sind;
Bestreichst du dein rechtes Auge, so wirst du auf beiden blind.
Und selber zu versuchen die Tugend, die er kennt,
Der wunderbaren Salbe, Abdallah nun entbrennt:
Mein Bruder, hцr', mein Bruder, du machst es besser traun!
Bestreiche mein Auge, das linke, und laЯ die Schдtze mich schau'n.
Willfдhrig thut's der Derwisch, da schaut er unterwдrts
Das Gold in Kammern und Adern, das gleiЯende, schimmernde Erz;
Demanten, Smaragden, Rubinen, Metall und Edelgestein,
Sie schlummern unten und leuchten mit seltsam lockendem Schein.
Er schaut's und starrt betroffen, ihn blendet des Goldes Glanz,
Es rieselt ihm kalt durch die Adern und Gier erfьllet ihn ganz.
Er denkt: wьrd' auch bestrichen mein rechtes Auge zugleich,
Vielleicht besдЯ' ich die Schдtze und wьrd' unermeЯlich reich.
Mein Bruder, hцr', mein Bruder, zum letztenmal mich an,
Bestreiche mein rechtes Auge, wie du das linke gethan;
Noch diese meine Bitte, die letzte, gewдhre du mir,
Dann scheiden unsere Wege und Allah sei mit dir.
Darauf der Derwisch: mein Bruder, nur Wahrheit sprach mein Mund,
Ich machte dir die Krдfte von deiner Salbe kund.
Ich will, nach allem Guten, das ich dir schon erwies,
Die strafende Hand nicht werden, die dich ins Elend stieЯ.
Nun hдlt er fest am Glauben und brennt vor Ungeduld,
Den Neid, die Schuld des Herzens, giebt er dem Derwisch schuld;
DaЯ dieser sich so weigert, das ist fьr ihn der Sporn,
Der Gier in seinem Herzen gesellet sich der Zorn.
Er spricht mit hцhnischem Lachen: du hдltst mich fьr ein Kind;
Was sehend auf einem Auge, macht nicht auf dem andern mich blind.
Bestreiche mein rechtes Auge, wie du das linke gethan,
Und wisse, daЯ, falls du mich reizest, Gewalt ich brauchen kann.
Und wie er noch der Drohung die That hinzugefьgt,
Da hat der Derwisch endlich stillschweigend ihm genьgt:
Er nimmt zur Hand die Salbe, sein rechtes Aug' er bestreicht –
Die Nacht ist angebrochen, die keinem Morgen weicht.
O Derwisch, arger Derwisch, du doch die Wahrheit sprachst,
Nun heile, kenntnisreicher, was selber du verbrachst. –
Ich habe nichts verbrochen, dir ward, was du gewollt,
Du stehst in Allah's Hдnden, der alle Schulden zollt.
Er fleht und schreit vergebens und wдlzet sich im Staub,
Der Derwisch abgewendet bleibt seinen Klagen taub;
Der sammelt die achtzig Kamele und gen Balsora treibt,
Derweil Abdallah verzweifelnd am Quell der Wьste verbleibt.
Die nicht er schaut, die Sonne vollbringet ihren Lauf,
Sie ging am andern Morgen, am dritten wieder auf,
Noch lag er da verschmachtend; ein Kaufmann endlich kam,
Der nach Bagdad aus Mitleid den blinden Bettler nahm.

---

Август фон Платен (1796 – 1835) - Шемседдин Хафиз

Дерзаниям Гафиза нет предела,
И дух его был неподвластен джиннам,
Над звездами в парении орлином
Его крыло могучее взлетело.

Путем поэта устремляйтесь смело,
К его неомрачаемым вершинам,
Но только он сливается с Единым,
Единое вне вашего удела.

Пусть вы немало пережить успели,—
Творца в восторг приводит лишь творенье,
И каждый по себе находит цели.

Непосвященный даже на мгновенье
Не поколеблет звездной колыбели,
Где вольный дух не ведает старенья.

---

Иоахим Рингельнац (1883 – 1934) Бумеранг

Жил на свете бумеранг,
Он имел высокий ранг.
Он однажды улетел
В сторону небесных тел.
А народ семь дней подряд
ждал, что он придет назад.

---

КРИСТИАН МОРГЕНШТЕРН - ДВЕ ПАРАЛЛЕЛИ

Рядом две параллели
шли в бесконечный путь.
До гроба они не хотели
друг дружку перечеркнуть.

Две из почтенных фамилий,
словно свечи, ровны.
Спесь и упрямство были
им в дорогу даны.

Но вот, года световые
блуждая одна с одной,
они наконец впервые
утратили смысл земной.

Разве они параллели?
Некому дать ответ.
Лишь души еще летели,
слившись, сквозь вечный свет.

Свет безмерный незримо
слил их в себе в одно.
Словно два серафима
канули в вечность на дно.

---

Кристиан Моргенштерн (1871 – 1914) - Баран – эстет

* * *

Один баран
В большой буран
Берет бревно на таран.
Очень стран –

Но. Думаете я вру?
Мне луна-кенгуру
Выдала суть секрета:

Баран-эстет
Уже много лет
Ради рифмы делает это.

---

Вильгельм фон Aйхендорф - "Oдинокий боец"

Итак, ты брошен всеми,
Итак, поддержки нет.
Быть может, скоро время
Сломает твой хребет.

Никто твоим призывом
Не увлечен на бой.
Все с видом горделивым
Спешат своей тропой.

Пусть краткой будет схватка,
И пусть я одинок,
Не личного достатка
Взыскует мой клинок.

Чужого мне не надо,
Я без венца умру.
Осенняя прохлада
Заплачет на ветру.

Пусть смертный час настанет,
Но света мне не жаль.
Последней песней грянет
Моих доспехов сталь.

Едва я рухну в травы,
И всадник молодой
В сени победной славы
Поникнет надо мной.

На прах он мой укажет
Друзьям в победный час, –
Вот, кто был первым, скажет,
И кто погиб за нас!

---

МАТИАС КЛАУДИУС (1740 – 1815) - ЗВЕЗДОЧТИЦА ЛИЗА

Я наблюдаю в час ночной,
Дневной закончив труд,
Когда светила надо мной
Огни свои зажгут.

Одни блуждают там вразброд,
Как овцы по степи,
Другие держат небосвод,
Как жемчуг на цепи.

Мерцает за звездой звезда
В бескрайности небес;
Не насмотреться никогда
На чудо из чудес.

И сердце мне лепечет вдруг,
Замкнув мои уста:
«Есть что-то высшее вокруг,
чем страсть и суета».

И долго, не сомкнув очей,
Я буду в час ночной
Искать в самой душе моей,
Все то, что надо мной.

---

НОВАЛИС (1772 – 1801) - ГИМН К НОЧИ

(ФРАГМЕНТ)

Вечно ли будет сбываться свидание с утром?
Власти земного никогда не будет конца?
Суетою забот искажен
Ночи небесный приход.
Любви жертвенник потайной
Зажжется ль навеки?
Отмеряно свету
Время его;
Но вне предела и часа
Владычество ночи.
Вечно бдение сна.
Сон святой,
Не обойди своим счастьем
Посвященного в ночь
В этих буднях земных!
Лишь глупцы не видят тебя
И сна не знают иного,
Кроме этой тени,
Которую ты, сострадая,
В истинных сумерках ночи
Нам оставляешь.
Они тебя не находят
Ни в златой лозе винограда,
Ни в чудесном соке
Миндального дерева,
Ни в коричневом нектаре мака.
Они не знают,
Что это тобою
Так нежно девичья
Грудь объята
И к небу причислено лоно, –
Они не знают,
Что из древних преданий
Ты идешь, распахнувший небо,
И владеешь ключом
От обиталищ блаженных,
Ты, бесконечных тайн
Вестник безмолвный.

---

Эрнст Яндль - башмак рильке

башмак рильке
какой-то один
из двух

каждый башмак рильке
какой-то один
из двух

рильке всегда
носил два
башмака

пятка за пяткой
вылезал рильке
из своих башмаков

---

ИЗ ВИЛЬЯМА ШЕКСПИРА - СОНЕТ 12

Когда под монотонный бой часов
Желанный день уходит навсегда,
И сад еще увянуть не готов,
А на него нисходят холода,

Когда под ноги стелется листва,
От зноя укрывавшая стада,
И буйная седеет голова,
И сердце спотыкается, тогда

Я думаю о красоте твоей,
О том, как мимолетна и она,
Еще вчера пел в роще соловей,
И вот уже там снег и тишина.

Но чтобы смерти стужу превозмочь,
Успей оставить сына или дочь!


( «Лучшие времена», МГ, 2003, стр.271)

---

Поэтические (видео) клипы

ПОЭТИЧЕСКИЙ КЛИП 1


Ветер ветер белый снег
блок слушает музыку революции
в желтой кофте красный как марсельеза
из сугроба появляется красивый
стодвадцатидвухлетний маяковский
навстречу небо
снимает перед ним шляпу
из глубины веков
выходит пьяный барков
снимает старинные штаны
делает в шляпу
барков с маяковским
стоят почти что рядом
блок поет голосом
сшитым из бархата штанов маяковского
мировой пожар раздуем
маяковский и барков без штанов
сжигают библиотеку блока
блок поет
на ногах не стоит человек
барков поет
дело в шляпе


ПОЭТИЧЕСКИЙ КЛИП 2

Маркс переодетый бетховеном
играет аппассионату
ленин с перевязанной щекой
зачарованно слушает восклицает
какой матерый человечище
из сугроба в желтой кофте
красный как марсельеза
появляется …летний маяковский
в ужасе восклицает
ленин !!! жив !!!
после смерти нам стоять
почти что рядом
он на «л» а я на «м»
из-под рояля появляется есенин
в лайковых перчатках поет
для меня и ленин не икона
из сугроба из-под рояля
появляется хищное зверье
с красными флагами
бросает флаги и транспаранты
бросатся на есенина
есенин пытается петь
братьев наших меньших
никогда не бил по голове
зверье бьет есенина по голове
из красивого маяковского появляется
помятый пастернак
пастернак поет не своим голосом
я один все тонет
из мумии ленина появляется
подобно насекомому из личинки
мумия товарища сталина
она поет голосом маркса и бетховена
у меня других пысателей нэту



ПОЭТИЧЕСКИЙ КЛИП 3

Звучит хава нагила
музыка перестройки
горбачев с тэтчер слушают
евтушенко в желтой американской кофте
поет появившись из сугроба
поэт в берлоге больше чем медведь
хор чеченцев под руководством кобзона
поет вставай страна огромная
из сугроба появляется
человек похожий на лжедимитрия
александровича пригова
в форме милиционера
евтушенко в страхе разбегается
чеченцы уходят в горы
кобзон уверенно поет
в этом наша сила
пригов вызывает дух
капризного гойи
где гои?
после смерти нам стоять
почти что рядом
он на «г» и я на «г»
из берлоги появляет поэт гойя
я – гойя
все в страхе разбегаются
гойя поет
медведь в россии больше чем медведь


КЛИП 4

После смерти
все лежат
почти что
рядом


ВИДЕОКЛИП ОТ ПЕТРА

Железный скелет петра великого
поет железным голосом
прорубил я окно в европу
стало душно невмочь
в окно во фраках в мундирах
лезут бесчисленные бесы
жалобно подпевают петру великому
хоронят домового
ведьму замуж выдают
за железного феликса
железный феликс поет
замучим тяжелой неволей замочим
бесы и ведьмы делают стриптиз
из шинели железного феликса
выходит красивый маяковский
маяковский поет голосом
водосточной трубы играет
на собственном позвоночнике
если люди вы то кто ж тогда вороны
люди и вороны делают стриптиз
обнажаясь до позвоночника
в позвоночниках обостряется
чувство свободы личности
ликующая чернь свергает
памятник маяковскому перпутав
его с железным феликсом
чернь поет английскими голосами
америка америка
и мчатся тучи вьются тучи



КЛИП ОТКРЫТИЯ АМЕРИКИ


Отречемся от старого мира
Поют парни всей земли
Под эту песню Х. Колумб
В который раз спешит
В Индию открывать Америку
После долгих сейсмических
Колебаний: земля! земля!
Кричит по-русски матрос
Повешенный на мачте
Из-за горизонта всплывает
Статуя Свободы
(опередили меня французы
ужасается командор Колумб)
на берег высыпают индейцы
в котелках мокасинах смокингах
во главе с самим Аль Капоне
(все-таки и тут наши
облегченно вздыхает Колумб)
из-за горизонта всплывают
знаменитые небоскребы
(дельно подготовились
к всемирному потопу
восхищается Христофор)
из-за горизонта с мыса Канаверел
всплывает очередной
космический корабль
с русским космонавтом на борту
( ох уж эти русские
жаль плохо с ними сражалась
на стороне Мамая наша
генуэзская конница
досадует генуэзец Колумб)
мафия нового света братается
с мафией старого света
из-за горизонта всплывает марш
прощание славянки


КЛИП О ПАРТИИ

сталин поет о сталине мудром
сталин это ленин сегодня
ленин это сталин вчера
хор престарелых пионеров подпевает
завтра завтра не сегодня
входит статуя командора дзержинского
душит пионеров красными галстуками
задушенные пионеры молодеют
становятся зрелыми комсомольцами и комсомолками
они поют кто был ничем
у того все больше и больше
входит нижняя половина берия
отбирает из комсомолок самых зрелых
верхняя половина берия поет
весь мир насилья мы
и сердце красавиц склонно
берия душит зрелых комсомольцев
народными красными рубахами
задушенные комсомольцы становятся
вольно дышащими верными ленинцами
они хором разоблачают культуру личности
обезличенный бюст хрущева поет
все выше и выше и выше
и посею лебеду на берегу
бюст брежнева душит бюст хрущева
в красных партийных объятьях
из лужи хрущевской оттепели появляется
безвременная снежная баба горбачева
поет мы новое мышление построим
на мыслящую лысину падает
пьяный портрет ельцина
он душит ее остатками красного знамени
портрет поет эх ухнем я от дедушки ленина ушел
и никуда я не уйду
потрясенный народ безмолвствует поет
из тени в тень перелетая и
красное море священный байкал

---

ФРИДРИХ НИЦШЕ (1844 – 1900) - Осень

***

Здесь нынче осень.
Крадется солнце в гору
И с каждым шагом
Делает передышку.
На его усталых струнах
Играет ветер:
Надежды нет как нет,
И он поет ей вслед.
О поздний плод,
Упавший с древа!
Какую тайну тебе
Доверяет ночь,
Если твой пурпур
Сменила бледность? –
Я некрасив,
Так говорит цветок,
Но я люблю людей,
И я их утешаю,
Они должны искать сейчас цветы,
Ко мне склониться,
Ах, и меня сломать –
Пусть в их глазах блеснет
Воспоминание о красоте
И счастье.
Увидев это, я умру,
Умру легко.
Здесь нынче осень. –

(«Лучшие времена», МГ, 2003, стр. 308)

---

О да ! – Ода Парижу -(Из Роберта Гернхардта)

О да! И я в Париже был!
О да! Бродил по Лувру!
О да! Париж я возлюбил,
Теперь ему хвалу вру.

О да! Париж, как алкоголь!
И он впадает в Сену.
Я слышал крики – вив Де Голль! –
Сдувая с кружки пену.

О да! Париж, он стоит свеч
О да! Он строит шашни.
Его я видел издалечь
И с Эйфелевой башни!

Я в Нотр-Даме был внутри!
О мельница Монмартра!
О да! Я встретил в Тюильри
Поэта Чан Поль Сартра!

О да! Мне Сартр сказал: живи
В Пекине, не в Париже!
Но я ответил: се ля ви -
Париж мне все же ближе!

---

Гюнтер Айх (1907 – 1972) - Стихи для шарманки

Плач осени разъят по водосливам,
небес как будто нет.
Потерянно под пологом дождливым
шарманка просит хлеба и монет.

Что ближе нам: берёза иль ива?
Их ветви сплетены.
Их шум един. Совсем не сиротлива
уже их тень, и листья не бедны.

Но ты живешь, росы лугов не зная,
тебе незрим восход,
и до небес излюбленного рая
твоих молитв ничто не донесет.

Тебе запретны переходы света,
остался только в сердце уголок,
где в зелень все окрашивает лето,
траву лелеет и растит цветок.

---

Эрнст Яндль (лирик)

***

рик
рик
рик
лиииииииииии

гик
гик
гик
трааааааааааааа


тик
тик
тик
черррррррррррр

жик
жик
жик
мууууууууууууу

---

Эрнст Яндль (1925 - 2000) - анатомический автопортрет

анатомический автопортрет

два соска на груди в моем распоряжении
черт возьми зачем они мне
два соска на груди в моем распоряжении
это кто-то другой устроил не я
вообще все чем я здесь располагаю
и вообще все что там у меня внутри
это все какая-то обезьяна забыла
очень забывчивая обезьяна.

---

Пауль Целан - Фуга смерти

Черная млечность рассвета мы пьем ее на закате
мы пьем ее в полдень и утром и пьем ее по ночам
мы пьем и пьем
мы в небе могилу роем там тесно не будет лежать
В доме живет человек он играет со змеями пишет
он в сумерках пишет в Германию золото волос
твоих Маргарита
он пишет и после выходит из дома и звезды сияют
он свистом зовет своих псов
он свистом сзывает евреев чтобы рыли могилу в земле
он велит нам теперь сыграйте для танца

Черная млечность рассвета мы пьем тебя ночью
мы пьем тебя утром и в полдень и пьем на закате тебя
мы пьем и пьем
В доме живет человек он играет со змеями пишет
он в сумерках пишет в Германию золото волос
твоих Маргарита
Пепел волос твоих Суламифь мы в небе могилу роем
там тесно не будет лежать
Он кричит вы там глубже в землю а вы там играйте и пойте
он пистолетом грозит и глаза его голубые
вы там глубже лопаты а вы там дальше играйте для танца

Черная млечность рассвета мы пьем тебя ночью
мы пьем тебя в полдень и утром и пьем на закате тебя
мы пьем и пьем
В доме живет человек золото волос твоих Маргарита
пепел волос твоих Суламифь он играет со змеями
Он кричит слаще пойте про смерть смерть немецкий маэстро
он кричит гуще скрипки вы в небо уйдете как дым
в облаках вы найдете могилу там тесно не будет лежать

Черная млечность рассвета мы пьем тебя ночью
мы пьем тебя в полдень смерть немецкий маэстро
мы пьем тебя на закате и утром мы пьем и пьем
cмерть немецкий маэстро и меток глаз голубой
точна свинцовая пуля и она покончит с тобой
в доме живет человек золото волос твоих Маргарита
он травит собаками нас нам в небе могилу сулит
он играет со змеями грезит смерть немецкий маэстро


золото волос твоих Маргарита
пепел волос твоих Суламифь

---

Пауль Целан - Кощунственные слова

Дай мне пены ночи - это я был в ней вспенен.
Дай мне туман – это я был туманом.
Дай мне легкий волос, темный глаз, черное
покрывало:
дай мне третью смерть после второй.

Дай пролиться семи морям в мой бокал:
я буду пить так долго, пока ты можешь подмешивать яд,
так долго пока твоя весна морочит встречные губы,
и дольше чем ты меняешь солнца и облака наводишь.

Ты мой застольный восторг, ты пьешь мою жажду,
ты совсем как я, но я вовсе не ты,
ибо ты раздаешь а я разделяю;
но то что ты подливаешь, я выпиваю:
ничто не может горчить сильнее, чем я,
и все твои семь морей лишь моя седьмая слеза.

---

Пауль Целан - ЧТО СЛУЧИЛОСЬ?

Что случилось? Камень под горою.
Что приснилось и тебе и мне?
Слово. Откровенное. Родное.
Выше звезд. С землею наравне.

С кем идти? Против всего глухого?
Вместе с камнем. Пропасть заложить.
Сердце к сердцу. Направленье слова:
Стать весомей. Легче слыть.

---

ПАУЛЬ ЦЕЛАН (1920 – 1970) - Дождь полнит кружку...

***

Дождь полнит кружку, чтобы нам напиться.
Ночь гонит сердце, сердце гнет траву.
Но время жатвы миновало, жница.
Спи. Я же все увижу наяву.

Как прядь твоя бела, ночная вьюга!
Бело в былом, бело, что впереди.
Мой счет – года, твой счет – часы досуга.
Мы пьем дожди. Дожди мы пьем. Дожди.

---

Из Шекспира - Сонет 66

Уж лучше сдохнуть! И в иных мирах
Меня не удивят все муки ада.
Здесь все святое обратили в прах,
И правду попирает лжи громада.
Я вижу здесь как смелый трусом смят,
Как негодяем праведник унижен.
О свет, где короед – жилец палат,
Где архитектор - обитатель хижин,
Где живописцем правит натюрморт,
И где бумагой заткнут рот поэта,
Где вместо сердца ёкает монета,
Где вождь плетется за обозом орд!

Уж лучше сдохнуть! Но избавясь сам.
Тебя мой друг я разве не предам?

---

Сонет 66

Постыло всё, повсюду мразь и мрак.
Глумится чернь, и власти начеку.
Тоска смотреть, как плачет Пастернак,
И как Шекспир приравнен к Маршаку,
Как Евтушенко – больше, чем поэт,
Как Вознесенский Гойю затравил,
Как графоман легко выходит в свет,
Как тихий лирик сохнет без чернил,
Как ложь царит, и совесть не в чести,
В загоне личность и в фаворе тип!
Всю эту нечисть чтобы извести,
Зову чуму, холеру, ящур, грипп!
Постыло всё, и лучше бы я сдох,
Не будь я сам и глуп, и лжив и плох!

---

Герман Гессе - Увядший лист

УВЯДШИЙ ЛИСТ

Для цветка надежда — плод,
Утро хочет быть закатом.
От рождения к утратам
В этом мире все течет.

Даже лето всей листвой
Ждет начала листопада.
Лист, напрасен подвиг твой,
С ветром ссориться не надо.

Доиграй свою игру,
Не перечь надлому,
Поскитайся на ветру
По дороге к дому!

---

Герман Гессе - Ранняя осень

От леса пряный аромат ухода,
В полях последний истлевает след,
Мы чувствуем: нагрянет непогода,
И хрустнет лета высохший хребет.

Шуршит листва. Внезапный ореол
Объемлет близость, вдаль ее сметая.
Ладонь раскроешь, а она пустая.
Цветок испуган: не туда забрел.

В душе растет растерянность растений,
Душа до осени цветет, подобно саду,
И, как листва, подвластна листопаду,
И весь в огне уход ее осенний.

---

Фридрих Гёльдерлин - Середина жизни

Весь в жёлтых спелых грушах
И в ярких диких розах
Лёг в озеро берег,
Вам, лебеди, любо
Пьяным от поцелуев
Окунать шеи
В трезво-святые воды.

Горе мне, где же
Найти цветы в стужу, и где ты,
Солнечный свет
И земные тени?
Стены стоят,
Безмолвно стынут, под ветром
Трепещет флюгер.

---

Р.М.Рильке - Великая ночь

Часто, тебе изумляясь, стоял у окна я подолгу,
не отрываясь, глядел, как завершалось вчера.
Город меня отвергал, и непреклонная местность
меркла, со мной не считаясь. И даже ближние вещи
мне не пытались открыться. И к фонарям переулки
слепо тянулись: в них все мне было чужое.
В доме напротив — лампы сочувственный отсвет,
я потянулся к нему, но тотчас захлопнули ставни.
Тихо. Вдруг в голос заплакал ребенок. Я знал по-соседству
всех матерей (как детей они утешают), и знал я:
плача любого равно безутешны причины.
Или вот кто-то запел и выхватил из ожиданья
дальнюю долю; или закашлялся громко
полный упрека старик, так, словно плоть его вправе
тихому миру претить. Дальше — пробили часы,
я начал считать слишком поздно, они миновали.
Словно ребенок чужой, которого к играм вдруг
допустили,
но мяч он ловить не умеет, и все эти игры,
в которые смело играют другие, ему незнакомы,
смотрит он, молча — куда? — Так стоял я; и в этот
миг я понял внезапно, что ты мной играешь,
взрослая ночь, изумляя меня. Там, где башни
стыли вдали, где меня обступали
скрытые судьбы жилищ и мне недоступные горы
противостояли, и в теснимой округе
чуждость голодная крала случайные вспышки
всех моих чувств,— там, великая, ты;
и тебя не унизит эта близость ко мне. Дыханье
твое настигает меня. Твоя слитая с далью серьезной
улыбка вместилась в меня.

---

Герман Гессе - ГДЕ-ТО

Жизнь – пустыня, тщетный поиск сада,
Жажда мучит, ноша тяжела,
Только где-то роща расцвела,
И зовет забытая прохлада.

Только где-то за чертою бденья
Кончится бессонный переход,
И душа отчизну обретет,
Звезды, ночь и бездну сновиденья.


Irgendwo

Durch des Lebens Wueste irr ich gluehend
Und erstoehne unter meiner Last,
Aber irgedwo, vergessen fast,
Weiss ich schattige Gaerten kuehl und bluehend.

Aber irgendwo in Traumesferne
Weiss ich warten eine Ruhestatt,
Wo die Seele wieder Heimat hat,
Weiss ich Schlummer warten; Nacht und Sterne.

---

Р.М.Рильке - Дуинские элегии

Райнер Мария Рильке

ЭЛЕГИЯ ПЕРВАЯ

Кто бы из сонма ангелов мой крик одинокий услышал?
Даже если представить, будто кто-то из них
к сердцу близко принял меня: я бы не вынес его
превосходящей сути. Ибо прекрасное лишь
начало угрозы, и, красотой наслаждаясь, мы это переживаем,
и мы изумляемся, что же она не спешит
с нами покончить. Ведь любой из ангелов грозен.
И я крик в себе подавляю, и во мне замирают
смутные всхлипы. Ах, ни люди, ни ангелы
нам не помогут в земных упованиях наших.
И чуткие звери уже замечают,
что наш дом ненадежен для нас
в истолкованном мире. Для нас остается
разве что дерево над обрывом, с ним ежедневно
видимся мы, вечно вчерашняя улица остается
и затяжная верность привычки, которой
с нами уютно, и она остается при нас.
О и ночь, ночь, когда ветер, надмирности полный,
сводит нам лица, с нами ночь остается, желанная,
обманщица нежная, лишь она одиноким сердцам
предстоит, обещая печаль. Но разве легче влюбленным?
Ах, они во взаимности лишь иной избегают судьбы.
Ты разве не знаешь об этом? Урони же из рук пустоту
в бездну, которой мы дышим; быть может, птицы
лучше почувствуют ветер чутким своим крылом.

Да, веснам тебя не хватало. Надеялись звезды
иные на твое к ним сочувствие. Прошлое
поднимало волну за волной, или мимо
окон распахнутых ты проходил, и к тебе
скрипка взывала. Все это были веления.
Но ты ли откликнулся? Не ты ли был вечно
весь в ожидании, словно тебе все сулило
возлюбленную? (Как ее ты примешь к себе,
если чужие великие мысли тебя занимают,
приходят, уходят, вновь остаются на ночь?)
Если трогает это тебя, воспой же влюбленных; долго
ждет бессмертной хвалы их знаменитая страсть.
Но ты завидовал больше покинутым, в них
ты больше любви находил, чем в утоленных. Начни
сызнова им никогда не кончающуюся хвалу;
Знай: герой остается и в смерти героем,
смерть лишь причина его вечного бытия.
Но влюбленных природа берет, истощаясь,
к себе, словно силы ей не хватает, чтобы
снова любовь повторить. Ты ли воздал
Гаспаре Стампе хвалу, чтобы любая подруга,
другом оставленная, на ее высоком примере
подумать могла бы: мне ли не быть как она?
Не должны ли уже и для нас эти старинные боли
плод принести? Не время ли, чтобы с любовью
мы любимых покинули, которых вынесли с дрожью:
так выносит стрела тетиву, чтоб собравшись в полете
больше стать, чем собой. Негде нам оставаться.

Голоса, голоса. Слушай, сердце, как могут слушать
только святые: когда свыше великий призыв
их с земли поднимал, но они еще ниже
склонялись, небывалые, и не внимали:
так они были слухом. Нет, это не значит, что Бога
голос ты выдержишь. Но дуновение слушай,
непрерывную весть, сотканную из тишины.
Голос юных умерших нынче стремится к тебе.
Куда бы ты ни ступал, не говорила ли в церкви
в Риме, в Неаполе тихо судьба их с тобой?
Или взывала надгробная надпись возвышенная к тебе,
как однажды под сводами Санта Мария Формоза?
Что хотят они от меня? Тихо я должен отвергнуть
несправедливость забвенья, чтобы ничто не смущало
их духа чистый полет.

Как это странно, не населять больше землю,
едва заученные жесты больше не повторять,
розы и прочие вещи, таящие обещание,
сразу забыть и грядущего в них не искать;
тем, кем бывал в бесконечно робких руках,
больше не быть, и даже имя свое
Отбросить, как сломанную игрушку.
Странно, больше не пожелать желаний. Странно,
все, что было застывшим, порхающим видеть
в пространстве. И трудно быть мертвым,
и наверстывать жизнь, пока ощутишь постепенно
толику вечности. – Но живые все совершают
все ту же ошибку, когда ищут четких различий.
Ангелы часто не знают, блуждают ли
они среди живых или мертвых. Вечный поток
увлекает с собой обе области всех возрастов,
в них обеих все голоса заглушая.

И отошедшие рано в нас не нуждаются больше,
они отвыкают нежно от всего земного, как дети,
уже отнятые от груди. Но мы, кому великие
тайны нужны, по которым так часто печалясь,
мы приближаем блаженство –: можем ли мы без них?
Разве сага напрасна, где плач по прекрасному Лину
музыкой первой дерзнул там превозмочь немоту,
куда этот божественный юноша вошел навсегда,
там вдруг пустота содрогнулась, и это волнение
нас и поныне влечет и радует и целит.


ЭЛЕГИЯ ВТОРАЯ

Каждый из ангелов грозен. Себе же на горе,
я вас воспою, смертоносные птицы души,
вас познавая. Где вы, дни Товия,
когда из вас сияющий самый стоял у простого жилища,
одетый как путник и вовсе уже не грозный;
(как юноша к юноше он снисходил с любопытством).
Явись архангел теперь, устрашающий, единым шагом
сюда из-за звезд и мигом обратно: сердце-
биения взлетом убило бы нас наше сердце. Но кто вы?

Ранние счастливцы, баловни творения,
горные цепи, предрассветные вестники
всех созданий, – пыльца цветущей божественности,
запястья света, ступени, лестницы, престолы,
просторы плоти, щиты блаженства, вихри
бурно восторженных чувств, и вдруг, перед каждым,
зеркало: исход собственной красоты
надо вновь поглотить своим собственным лицом.

Мы же, чувствуя, истончаемся, мы же,
себя выдыхая, исходим; раздуть пытаемся пламя,
и все слабее дыханье. И кто-нибудь может сказать:
да, ты в кровь мою входишь, в мой дом, и весна
себя ощущает в тебе… Напрасно, тот нас не удержит,
мы в нем веем и мы его овеваем. И тех, красивых,
кто их удержит? Неизбывно восходит зримость
их лица, и снова уходит. Как роса с рассветной травы
наша суть исходит из нас, словно жар
от горячего блюда. Где ты, улыбка? Взгляни:
вновь волна, теплая, уходит от сердца –;
горе мне, ведь мы еще живы. Обрести ли вселенной,
когда мы в ней растворимся, наш привкус? Ловят ли
ангелы только что-то свое, от них исходящее, или
хотя бы случайно, по недосмотру что-то
и от нашей сути? Или мы лишь настолько
в их черты внесены, как смутность
в лица беременных? Им не заметить этого в вихре
своего возврата к себе. ( Как они это заметят?)

Могли бы влюбленные ночью, если бы поняли,
высказать это чудо. Ибо кажется, будто нас
все утаивают. Видишь, стойки деревья: дома,
где мы живем, еще крепки. Только мы
проходим мимо всего, словно порыв сквозняка.
И все сговорились, как будто, замалчивать нас,
не то, как позор, не то, как проблеск надежды.


Влюбленные, вам друг друга хватает, вас
я выспрашиваю о нас. Вы себя поняли. Нам докажите!
Видите, как у меня, ладонь моя входит
в мою другую ладонь, или ею можно прикрыть
мое истаявшее лицо. Это мне позволяет
немного чувства. Но можно ли с этим осмелиться
быть? Но вы, прибывая в восторге взаимном,
пока он не превысит вас, вы взываете:
больше не надо! – ; вы друг друга в объятьях
переполняете, как годы лозу виноградную;
и вы вдруг исчезаете, если кто-то один из вас
захочет возобладать: я вас вопрошаю о нас. Я знаю,
вы блаженно соприкасаетесь, чтобы ласку продлить,
чтобы след не исчез, который вы, нежные,
занимаете, так вы ощущаете чистую
длительность. Вы почти себе вечность сулите
объятиями. И все же, если вы вынесли
страх первого взгляда, и тоску у окна,
и первый совместный шаг однажды по саду:
влюбленные, вы еще живы тогда? Вы друг друга
к устам подносите –: глоток ко глотку:
о как странно теряет тогда пьющий свое питье.

Осторожность человеческих жестов на аттических стелах
вас не смущает? Любовь и разлука не так ли
им на плечи ложились легко, словно все они сотканы
из материй не наших, иных? Припомните руки,
как они спокойно разжаты, хотя торсы напряжены.
Эти сдержанные знали давно: мы владеем собой,
это наше, и так мы его касаемся; крепче
давят только боги на нас. Но это дело богов.

Нам бы также найти нашу чистую сдержанность
в человеческом, нашу полоску земли плодородной
между стремниной и твердью. Сердце нас превосходит,
как и тех прежних. И мы уже больше не можем
ни созерцать его в образах, более нежных,
ни в божественной плоти, где оно смиряет себя.



ЭЛЕГИЯ ТРЕТЬЯ

Одно, любимую славить. Другое, увы,
славить скрытого бога-виновника течения крови.
Девой узнанный сразу, милый отрок, но что же он знает
сам о владыке страстей, который в нем одиноком,
до того, как дева его утолит, словно она ни при чем,
из душного сумрака вынырнув, голову бога
подъемлет, ночь призывая к бесконечной тревоге.
О Нептун кровотока, о его грозный трезубец.
О мрачный ветер его груди из раструба ракушки.
Слушай, как, растекаясь, мелеет ночь. И вы звезды,
не от вас ли исходит страсть влюбленного на лицо
возлюбленной? Не из ваших ли чистых созвездий
взор его сокровенный в чистый лик ее устремлен?

Но это вовсе не ты, и, увы, не мать его вовсе
брови ему изогнула жаждой, тугой, как лук.
Нет, не к тебе, его познающая дева, не к тебе
в плодотворной улыбке стянут изгиб его уст.
Ты ли воистину веришь, будто ты своим легким явленьем
так его потрясала, ты, изменчивей ветра весной?
Да, ты сердце его испугала; но более древние страхи
овладевали им, если ты касалась его.
Окликни его… тебе из мрака не вызвать его целиком.
Да, он хочет, он расцветает; облегченно вживается он
в тайное сердце твое и берет и себя начинает.
Но начинался ли он?
Мать, ты малым его родила, это ты его начинала;
он был новым тебе, и ты в его очи вместила
новый радостный мир и отклоняла чужой.
Где же те годы? Прошли, когда просто ты от него
стройной статью своей застила хаос вокруг.
Ты хранила его от всего; в ночи затаившийся сумрак
изгоняла из комнат; и в своем восприимчивом сердце
находила приют для его безлюдных пустынных ночей.
Не во тьме, нет, в своем ощутимом соседстве
ты свет зажигала ночной, и сиял он, как дружба.
Каждый скрип, звук любой ты объясняла с улыбкой,
словно знала давно, как себя половицы ведут…
И он слушал, умиротворяясь. Так многое помогало
пробуждению нежному. За шкаф уходила,
в плащ завернувшись, судьба, и за складками шторы
грядущее крылось легко, отдаляя время тревог.
И он сам, он томился блаженно, под легким
гнетом засыпающих век, полный твоих обличий,
сладость сна предвкушая. Казалось, снаружи
полностью он защищен… Внутри же: кто охранит,
кто в нем сдержит новый наплыв бытия?
Спящий здесь беззащитен, забывшись.
Но в бреду, в сновидении, в грезе: как он открыт.
Он, боязливый, все внове, как был он опутан
липкой ползущей сетью скрытых явлений,
сам себя поглощая в мучительном росте, подобно
животным алчущим формам. Как он отдавался, любя.
Любя свое скрытое, свою глубинную чащу,
эти дебри в себе, где в немом буреломе
в светлой зелени сердце таилось, любя. Покинь же
корни свои, от них оторвись напряжением, с которым
он выжил уже в своем первом рожденье. Любя,
погрузился он в древнюю кровь, в этот омут,
где страхи таились, еще сытые плотью отцов. И каждый
из этих страхов знал его и подмигивал с пониманием.
Да, страхи ему улыбались… Как редко,
мать, так нежно сияла твоя улыбка. Как можно
было их не любить, если ему они улыбались. До тебя
он любил их, ведь когда ты его понесла,
они внешней влагой владели, облегчая плоду созревание.

Видишь, мы не любим, словно цветы, краткой
вешней любовью; в нас струится, когда мы любим,
непредугаданный сок в наши ладони. О дева,
то, что мы любили в себе, не едино, и не Грядущее это,
но бродящая бездна; не единственное дитя,
но бесчисленные праотцы, что руинами гор
у нас на дне очутились; но усохшие русла рек
материнства былого –; но целые
безмолвные равнины под облачным или
чистым покровом –; это, дева, было все до тебя.

Ты сама же, разве ты знаешь –, что ты пробуждала
довременное во влюбленном. Что за чувства
извергались из его замутившейся сути. Какие
жены там тебя ненавидели. Каких мрачных мужей
пробудила ты в жилах подростка? Мертвые
дети тянулись к тебе… О тише, тише,
верши пред ним свой любовный подвиг дневной,–
в сад его заведи, дай превозмочь ему
ночи…..
Его укрепи…..



ЭЛЕГИЯ ЧЕТВЕРТАЯ

Деревья жизни, как нам быть зимой?
Мы не едины. Журавлиный клин
мудрее нас. А мы всегда не в срок
и вразнобой теснимся против ветра
и падаем на безучастный пруд.
Цвести и вянуть нам едино суть.
А где-то бродят львы еще, не зная
о немощи, пока они могучи.

А мы, едва помыслим об единстве,
как тут же чувствуем чужой упрек. Вражда
в нас врождена. Влюбленные всегда
по краю ходят, один другого, лишь себе
суля простор, охоту и уют.
Вот так набросок одного мгновенья
контрастный предваряет фон, намек,
нам явно зримый, с нами откровенный
весьма. Мы контур наших чувств
не сознаем: лишь то, что движет ими
извне. И кто не ждал, волнуясь:
в театре сердца ставится разлука.
Легко понять. Вот это сад знакомый
Колышется, и вот танцор выходит.
Не т о т! Довольно! Пусть он легок также,
Но он переодет, он обыватель,
И прямо в кухню путь его ведет.
Я не люблю кривлянья полумасок,
Уж лучше куклы. Полностью. И я
Стерплю их жесты, нити и лицо
С единой миной. Я пред ними. Здесь.
Пусть лампы выключат, и пусть мне скажут:
Все кончено –, пусть пустота со сцены
Исходит вместе с серым сквозняком,
Пусть из моих предшественников тихих
Со мною больше никого, ни женщин,
Ни даже мальчика с косящими глазами:
Я остаюсь. Есть зрелище всегда.

Или я не прав? Вкушавший горечь жизни
Вокруг меня, во мне, да, ты, отец,
Мой первый мрачный привкус долга,
Когда я рос, вкушавший непременно,
И, чуждое грядущее провидя,
Испытывал мой опыт созерцанья, –
С тех пор, как умер ты, отец, как часто
твой страх мои надежды охранял,
и равнодушье, свойственное мертвым,
ради меня ты щедро расточил.
Или я не прав? И вы, иль я не прав,
любившие меня за то начало
моей любви к вам, вечно от которой
я уходил, когда любимых лица
вели меня в надмирное пространство,
где вас уж не было….: ведь если мне охота
ждать представленья кукол, нет, не только:
так вглядываться, чтоб надежду взгляда
уравновесить, выйти бы на сцену
пришлось бы ангелу, и потянуть за нити.
ангел и кукла: вот вам представленье.
Вот так сойдется, что мы разделяем
всегда в самих себе. И только так возникнет
из смены лет и зим круговорот
всех изменений. И тогда всех нас
переиграет ангел. И те, кто умирает,
представить могут, чем еще чревато,
все, что мы здесь творим. Ничто
не суть оно само. О те минуты детства,
когда фигуры дразнят нас не просто
прошедшим, и вовсе не грядущим впереди.
И мы росли, и мы порой старались
стать взрослыми скорее, из любви
к тем, у кого лишь возраст был в запасе.
И все ж мы были в одиноком рвенье
довольны длительностью и стояли там,
на переходе меж игрой и миром,
на месте, что основано от века
для чистого стремления вперед.

Кто нам укажет место для ребенка? Впишет кто
в созвездие его, и кто масштабы вложит
в его ладонь? И кто ребенку смерть
из хлеба слепит, из черствого, – или даст
ее в уста, как можно дать огрызок
прекраснейшего яблока… Убийц
узнать легко. Но как увидеть: смерть,
всю сразу смерть, еще до жизни, так
в нас нежно спящую, и зла не затаить,
не представимо.




ШЕСТАЯ ЭЛЕГИЯ

Ты, смоковница, с давних пор меня привлекаешь
тем, как, почти избегая цветенья и славы
расцвета, в плод, рано созревший,
ты вмещаешь чистую тайну свою.
Словно трубы фонтана, твои гибкие ветви струят
сок то вверх, то вниз: из глубокого сна он впадает,
еще почти не очнувшись, в свое сладчайшее счастье.
Так впадает в лебедя бог.
…. И только мы медлим,
ах, мы жаждем славы цветенья, и слишком поздно
вынашиваем плоды, предавая их ожиданье.

Лишь немногим довлеет жажда деяний,
и они уже наготове и сердцем пылают,
когда искушенье расцветом, как дуновение ночи,
в юные веет уста и чутких касается век:
это и есть герои, или избранники ранние,
в них садовница-смерть по-иному жилы сплетает.
Эти рвутся вперед: даже улыбку свою
опережают они, так упряжки коней на папирусах ветхих
опережают своих победоносных владык.

Близок чудесно герой этим рано умершим.
Он вовсе
не собирается длиться. Он идет на подъем: целиком
он этому отдается, изменяя облик созвездий
на своем вечно опасном пути. Кто же его там найдет?
Но все же,
мрачно о нас промолчав, вдруг восторженная судьба
вихрем впишет в бурю его и воспоет его мир.
Так я слышу его одного. Вдруг пронзает меня
натиском свежей волны его помраченный напев.

Как бы мне потом избежать этой печали:
О быть бы мне,
быть бы ребенком, снова им становиться, сидеть бы,
опершись на грядущую руку, читать о Самсоне,
как мать его сначала ничто, но после всё родила.


Был ли, мать, он уже героем в тебе, совершил ли
он уже в тебе свой героический выбор?
Тысячи созревали во чревах и им быть желали,
но видишь: лишь он решился и вышел, – выбрал и смог.
И когда сокрушал он колонны, он словно вновь исходил
из мира плоти твоей в тесноту мира сего, где он снова
выбирал и свершал. О матери героев, о истоки
восходящих потоков! Вы теснины ущелья, куда
с обрыва сердца, умоляя, стеная, уже
рухнули девы и жены, жертвы сына в грядущем.
Ибо шел на подвиг герой через остановки любви,
и его подвигал каждый удар сердца, его предчувствуя,
отрешенно уже, он стоял на исходе улыбки, – другой.



ВОСЬМАЯ ЭЛЕГИЯ

Рудольфу Касснеру посвящается

Всем зрением внимают существа
Открытому. И только наши очи
наоборот, расставлены вокруг
ловушками, перекрывая выход.
Что там вовне, мы знаем лишь по лику
зверей: детей мы понуждаем
взгляд отводить и видеть наизнанку,
не то открытое, что нам являет зверь
своим лицом, в котором смерти нет.
Смерть зрим лишь мы; свободный зверь
ее оставил позади и видит
лишь бога пред собой и, уходя,
уходит в вечность, как сухой колодец.

Мы никогда, ни дня перед собой
простора чистого не видим, где цветы
раскрыты бесконечно. Мир там
всегда, он никогда Нигде, он чист,
и им дышать легко, и знать его
безмерно можно, им не обладая.
Дитя в нём затеряется во сне –
его разбудят. То же перед смертью:
да, смерть вблизи невидима как смерть,
весь взор вовне, открытый, как у зверя.
Влюбленные, когда бы им любимый
не застил взор, могли бы видеть так же,
как будто по ошибке, изумляясь,
что брезжит там? Но снова взор отводят,
и видят мир, которым обладают.
Всегда лицом к творенью, видим мы
лишь только отражение свободы,
его мы искажаем. Или зверь
глядит сквозь нас безмолвно и спокойно.
И вот судьба: быть рядом и вдали,
вдали и рядом, и никак иначе.

Будь разум наш живому зверю дан,
навстречу нам идущему, и все же
в другую сторону, – тогда и он бы нас
с собой увлёк. Но бытие его
безмерно, непонятно, он в себя
не устремляет чистый взор, и там,
где ищем мы грядущее, всё видит
и исцеляет сам себя во всём.



И все же тёплый бодрствующий зверь
отягощён заботою немалой.
Ведь и ему довлеет то, что нас
порою поражает: эта память,
как будто все, чего мы ожидаем,
всё было в прошлом ближе и нежнее
безмерно. Далью стало здесь,
что было там дыханьем. После первой
вторая так смутна его отчизна.
О легкое блаженство мелкой твари,
она навечно пребывает в чреве;
о счастье мошки, что всегда внутри,
и в брачной неге, ибо все есть чрево.

Взгляни на зыбкую надёжность птицы,
что вроде всё о зарожденье знает,
как будто бы у неё душа этруска,
умершего, и все над ним пространство
лишь спящая фигура как надгробье.
Как изумлён, кто вынужден лететь
и покидает чрево! Пред самим собой
в испуге режет воздух, так бежит
по чашке трещина. Так след летучей мыши
в фарфоре вечера зиянье оставляет.


Мы: соглядатаи всего и вся, всегда
вовне обращены, но где исход!
Все, что мы строим, все идет на нет,
и строим снова, сами распадаясь.

Так кто нас вывернул настолько, что мы
как ни стараемся, на тех похожи, кто
вот-вот исчезнет? На холме,
в последний раз он видит всю долину,
оглядывается, застывает, медлит –,
так наша жизнь – сплошное расставанье.






ДЕСЯТАЯ ЭЛЕГИЯ

Если бы мне удалось на закате мрачного знания
ангелам честь и славу воспеть, и они бы подпели!
Так, чтоб от ясных ударов громко поющего сердца
не отказала из нежных, или больных, неуверенных струн
ни одна. Чтоб мой стремительный лик
блеска придал мне; чтоб мои незаметные слезы
расцвели. Как тогда вы мне были бы, ночи, близки,
огорчённые. Что ж пред вами я не склонялся, бедные сёстры,
к вам взывая, что ж в ваших льющихся прядях
не укрывался в слезах. Мы, растратчики боли.
Как всё мы предвидим, свои предвкушая печали,
и думаем, что обойдётся. Но печали для нас как листва,
зимостойкая наша, вечнозелёная крона,
одно из времён потаённого года –, и время не только,
но и –, место, селение, почва, хранилище, дом.

Верно, как нам чужды закоулки города-горя,
где в неверной, из надрывов воссозданной
тишине из отливки пустот вытекают, сверкая:
позолоченный гвалт, дутая мощь монумента.
О как бы ангел здесь растоптал эту ярмарку утешенья,
где с ней церковь граничит, готовая для распродажи:
чистенькая под замком, словно почта, закрытая в полдень.
И во всю гомонит, завлекая, безудержный рынок.
Карусели свободы! Тщеславия акробаты!
И румяного счастья стрельбищенские забавы,
где от целей пестрит, и падает звонкая жесть,
если счастливчик попал. Затем от удачи к сдаче
шатается он наобум, морочат его зазывалы,
бьют бубны и трубы скрипят. А для взрослых
есть особые трюки, вон деньги плодят в автоматах,
не для потехи простой: половые органы денег,
все уже напоказ, весь процесс –, это всё поучает,
вселяя надежду….
…О и тут же похлеще еще,
за последним забором плакаты: «бессмертно»,
марка горького пива, что пьющему сладость сулит,
если вдобавок зрелище ему на закуску представить…,
а вот и оно, под забором или уже за забором.
Дети играют, влюблённые изнывают, в сторонке,
в заросли скудной, но есть и собакам простор.
Но юношу дальше заводит, быть может, он любит
юную Жалобу… Он идёт за ней по лугам, и она говорит:
– Далеко. Мы живем там, далече…
Где? И юноша
следует. Он сражен её статью. Её плечи, шея, – возможно
из благородных она. Но он её покидает, уходит,
издали машет рукой… Ведь она просто Жалоба, что в ней?

Только умершие молодыми, в первой бездне
безвременного покоя, в отрешении странном
могли бы её полюбить. Она девушек привечает,
она с ними мила. Тихо им доверяет
все наряды свои. Жемчуг страданий и тонкие
ткани терпения. – А с юношами молчалива.

Но в долине, где она обитает, одна из старших, из Жалоб,
юношу примет сердечней, поведав ему, что когда-то
они были родом большим, родом Жалоб. Отцы
знали рудное дело в горах; а в роде людском
и сейчас даже можно найти их поделки из древних напастей,
или из чрева вулкана – окаменелости гнева.
Да, это было нашей добычей. Мы были богаты тогда. –

И она поведет его дальше долинами Жалоб и Плачей,
колоннаду храмов покажет или руины
замков, и в них предводители Жалоб страной
некогда мудро владели. Его подведёт к высоким
зарослям Слёз и полям цветущей кручины,
(Это зовут живые просто нежной листвой);
покажет зверей печали, на водопое, – птица внезапно
их испугает, влетев в поле их зрения,
вписав в него письмена своего одинокого крика. –
В сумерках проведет его к могилам старейшин
из рода Жалоб, прорицателей и сивилл.
Но ночь их застанет, и пойдут они тихо, и скоро
месяц взойдёт, словно он надо всеми
встанет бессонным надгробьем. На Ниле царственный сфинкс
будет братом ему –, тайну скрывающий лик.
И они изумятся челу, коронованному, что навечно
безмолвно, лицо человека
помещает на звёздных весах.

Взор его всего не вместит, в ранней смерти
колеблясь. Но Жалоба взглядом
из-под кромки короны вспугивает сову,
та скользит медлительно вдоль щеки,
очерчивая запредельное её завершенье,
мягко входит в новый
посмертный слух, в этот двойной
раскрывшийся лист неописуемой схемой.

Надо всем этим звёзды. Новые. Звезды края Страданий.
Тихо Жалоба их называет: – Здесь,
увидь: Всадник, Посох, и созвездий полных
имена повторяют они: Плодовый Венец. И к полюсу далее:
Путь; Колыбель; Горящая книга; Кукла; Окно.
А на южном небе, чистом, подобном ладони
благословенной руки, ярко вспыхивающее «М»,
что Мать означает…..–

Но умершему надо идти, молча старшая Жалоба
провожает его до обрыва, туда,
где мерцает в лунном сиянии
источник Восторга. С почтением
называет его она, говорит: – У людей
он уже разольётся рекой. –

Стоят у подножья горы.
И она обнимает его, заплакав.

Одиноко восходит он в гору к источнику Горя,
даже шаг не раздастся в беззвучной уже судьбе.

Но не дадут ли они нам, эти безмерно умершие, знак,
вот, смотрите, мы вам намекаем, повисли серёжки на голой
орешине, или, быть может,
вот дождь, что нисходит на тёмную землю весной.

И мы, о восхождении счастья
мечтая, были бы чуть ли
не потрясены, увидев,
как счастье нисходит.


Перевел В.Куприянов

---

ФРИДРИХ РЮККЕРТ (1788 – 1866) - ФАНТАЗИЯ

Фантазия, тебя, богиню воспоем,
Сарасвати и Майя в обличии твоем.
Пусть Брама сотворил все внешние миры,
Но внутренний – твоей создание игры.
И Брамы зримый свет, венец его творений,
Одно лишь из твоих бесчисленных видений.
Ты слово нам дала, святой язык санскрит,
Поэзии секрет для нас тобой открыт.
У зодчих от тебя законы ремесла,
Как высшее из благ ты музыку ввела.
Планеты водят круг по начертанью Брамы,
Взяла ты сей пример для музыкальной драмы.
Выводишь семь тонов ты из числа планет,
И семь душевных свойств гармонии вослед.
Надежда, милость, грусть, гнев, страх, любовь, восторг –
Все, что творец из нас когда-либо исторг.
Мы – арфы для тебя, природа каждый год
Нам под рукой твоей аккорд иной дает.
Двенадцать лун звучат всегда в году твоем,
И каждый новый день на слух мы узнаем.
И каждый час дневной и сумеречный час
Имеют свой мотив и свой особый глас.
Одно – щелчок листа, рожденного весною,
Бесшумный листопад по осени – иное.
И жаворонка песнь легко летит в зенит,
А вечером она печальнее звенит.

---

Герман Гессе - Смерть с удочкой

Смерть в нашу жизнь забрасывает снасти,
Магическая удочка незрима,
Не затаишься и не юркнешь мимо;
Приманку избежать не в нашей власти.

Кто на крючке, тот может в ил забиться,
Юлить, хитрить, желая проволочки,
В нем смерть сидит, а не на бережочке,
Пусть леска лопнет, но ему не скрыться.

Еще он может жаться у обочин,
Пути прямого в страхе избегая,
Но не надолго эта жизнь другая.
Угасли страсти. И крючок заглочен.

---

ГУГО ФОН ГОФМАНСТАЛЬ (1874 – 1929) - ПЕРЕЖИВАНИЕ

Серебряный и тусклый запах тьмы
в долину хлынул, будто бы луна
сквозит в высотах. Но еще не ночь.
Серебряный и тусклый запах тьмы
размыл во мне все сумрачные мысли,
и я невозмутимо погрузился
в прозрачность моря и расстался с жизнью.
Какие там невнятные цветы
во мгле мерцали! В затемненной чаще
сочился темный свет, как от топазов,
он растекался, и, смыкаясь, дали
до самой скрытой глубины заплыли
угрюмой музыкой, мерцающей и темной,
она роднилась с болью.
Но, что странно:
Тоска по родине, без имени и звука,
в моей душе тянулась к жизни, плача,
как плачут на огромном корабле
под странным желтым парусом, под вечер
по смутным водам проплывая мимо
родного города. И можно даже видеть
дома, и шум фонтанов слышать, запах
вдыхать от зарослей сирени, и себя
ребенком видеть с детскими глазами
на берегу в слезах и в страхе; видеть
в твоем окне открытом яркий свет –
но вас уносит прочь корабль огромный,
по смутным водам двигаясь беззвучно
под желтыми пустыми парусами.


(«Лучшие времена», МГ. 2003)

---

Неуловим пейзаж ...

***

Неуловим пейзаж облюбованный облаками
Они проходят иногда не оставляя по себе даже дождя
Пространство меж облаками также неуловимо
Оно не оставляет на земле даже тени
Земля под небом также неуловима
Не каждому дано заметить ее вращение
Ее приближение к солнцу или к отдаленным звездам
Ее удаление от солнца или от звезд
И неуловимы люди стремящиеся к солнцу в холод
Так же как и люди прячущиеся от солнца
И тем более люди любующиеся облаками
Так же неуловимы как и бегущие от дождя

(НМ № 8-07)

---

ФОН ШАМИССО - ВЗЫСКУЮЩИМ ИСТИНЫ

АДЕЛЬБЕРТ ФОН ШАМИССО (1781 – 1838)


ВЗЫСКУЮЩИМ ИСТИНЫ

1

Несправедливость, ложь со всех сторон,
Хула, измена, подлости потоки.
На правду нападают лжепророки,
И негодяй в святые возведен.

Но не навеки сумерки времен:
Опять забьют живительные соки,
И Человек в начертанные сроки
Положит миру благостный закон.

Подобье от смоковницы возьмите –
С листвой приходит лето в свой черед:
На молодые ветви поглядите!

Где разум твой, слепой, никчемный род?
Листва прозябла, и светло в зените,
А ты не веришь в солнечный восход!



2

Уходит солнце с голубых высот, –
Вы говорите: «Будет день погож».
Но небо утром сумрачное сплошь, –
Вы говорите: «Нас ненастье ждет».

Прозреть бы вам времен грядущих ход,
Вас, ясновидцы, бросило бы в дрожь!
О лицемеры! Злую вашу ложь
Уже Исайя видел наперед:

От фарисеев нет нигде проходу,
В их душах недоверие таится,
Но льстят в лицо лукавые уста.

Да будет горе этому народу:
И ясность взора потеряют лица,
И сердцем будет править слепота!



3

ШИЛЛЕР

А вы бы вспять хотели возвратиться,
Безликий век вам больше по уму?
Нет, время вам не засадить в тюрьму,
И ни к чему на прошлое молиться.

Сдержать рассвета блещущие спицы
Еще не удавалось никому:
Встает заря, разоблачая тьму, –
И вот сияет солнца колесница!

Ослепли вы, не доверяя взору,
И, слушая, вы глухи все равно –
Вы близитесь к плачевному позору!

Завету Бога сбыться суждено:
Плод времени в свою поспеет пору,
Что вовремя – да будет свершено.

---

Герман Гессе - СВИСТ

СВИСТ

Я на любимых скрипке и рояле
Играю лишь нетвердо и нечисто,
Досуга мне, - так дни мои бежали,-
Достало только на искусство свиста.

Пусть я не стал значительным артистом,
Искусство вечно, ну, а жизни мало.
Мне жалко тех, кто не владеет свистом,
С ним жизнь моя гораздо ярче стала.

И я перехожу от ноты к ноте,
Оттачивая свист в большом секрете,
Надеясь освистать в конечном счете
Себя и вас и все на этом свете.

---

БУРИЧ ДИКОРАСТУЩИЙ - К 75-летию Вл. Бурича - 6 августа 2007

К 75-летию основоположника современного русского свободного стиха (верлибра) Владимира Бурича - 6 августа 2007 года




БУРИЧ ДИКОРАСТУЩИЙ

Гроб с телом Бурича из Македонии мне пришлось ожидать дважды. Самолет приземлился в Шереметьево вовремя, все живые уже прошли таможню.
– Нет гроба из Скопье, если хотите, есть невостребованный гроб из Канады, – участливо сообщили мне работники аэропорта. Может быть, Бурич все-таки жив?
Наконец позвонили организаторы Стружских вечеров поэзии. Оказывается, в самолет македонской авиакомпании гроб не входит, он прибудет через три дня самолетом Аэрофлота.
...Водитель автопогрузчика вместо того, чтобы подвести гроб к машине, катал его по кругу, выклянчивая деньги, уже выплаченные его напарнику…
...
Бурич видел в свободном стихе поэзию в чистом виде, не замутненную формальной заданностью. Необходимость держать метр и рифмовать вызывает аберрацию авторского намерения, приводит к неожиданному для автора результату, читателя здесь как бы обманывают от имени ограниченных свойств «звучания» языка. Я полагал верлибр средостением между поэзией и прозой: можно определить его как художественный текст, симметричный прозе относительно поэзии. Это третий тип изящной словесности, в древности он был представлен сакральным писанием (молитвы, псалмы, гимны, мантры).
Бурич сравнивал конвенциональный рифмованный стих с французским регулярным парком (Версаль), а свободный стих с нерегулярным английским. Но тогда идеалом верлибра будет даже не сад, а лес. Это совпадало бы с идеей идеального авторства, ведь автор леса не садовник, а демиург. И в этом лесу, естественно, как он сам определился, – «Бурич дикорастущий». Но здесь Бурич ответил бы не поэтически, а по делу: «Сегодня русский лес скорее похож на пленника, над которым можно безнаказанно глумиться и спокойно уничтожать» – чем не забота об охране леса от промышленного постмодернизма? Бурич соглашался со мной: то, что мы вкладываем в свободный стих, есть этическое усилие: «Я прожил жизнь по принципу инакомыслия. Я думаю иначе, – следовательно, существую».

Я люблю приводить в качестве «древнего верлибра» фрагменты Гераклита. Надо научиться различать философское усилие в языке для уяснения очевидного, не данного в природе (нет соответствующего органа чувств, который бы непосредственно схватывал «логос», «дао», суть, дух) и – поэтическое усилие, когда уже знакомые слова в незнакомом положении дают иллюзию художественного открытия. Можно еще повторить за академиком Ю. В. Рождественским: верлибр – это словарная статья, но где известное (описанное) при помощи известного же дает эффект неизвестного, новизны. Вот вам предложение Бурича:

Жизнь –
искра
высеченная палкой
слепого

Я не согласен с этой философемой, но я не могу не проникнуться вспышкой этого образа. И таких «словарных» афоризмов, не развертывающего, а свертывающего вселенную толка, у него немало: «Жизнь – постепенное снятие масок...», «Слава – тюрьма из улыбок...», наконец, «А жизнь проста как завтрак космонавта». На дюжину «свернутых» образов найдутся и открывающие, полагающие положительность и оптимистичность жизни:

Человечество
непотопляемое судно

Пять миллиардов
отсеков
надежды

Это уже закон Бурича–Архимеда; я помню, как автор менял большие числа, догоняя рост численности населения планеты. Я часто цитировал этот «закон» в статьях, призывая не бояться поэта Бурича. Но мне кажется, что он более органичен не в «плакатных» стихах, а в увеличении и возвеличивании мимолетности:

Бабочка –
договор о красоте
имеющий равную силу
на обоих крылышках

Создавая свою систему письма, Бурич был сосредоточен на правильности речевого момента, речевого акта. В своем заключении к первой книге («Тексты», 1989), названном «Первая стихотворная традиция» (первоначальное название – «Вторая стихотворная традиция»), он различал четыре формы изложения содержания: ясно о ясном, ясно о темном, темно о темном, темно о ясном. Сам писал в основном ясно о ясном или ясно о темном. Темно о темном писал, возможно, Г. Айги, что к верлибру имеет малое отношение, а, как считал Бурич, весьма малое отношение к литературе вообще.
В его «Записных книжках» находим:«Творчество требует нетерпимости, а жизнь – терпимости. Поэтому творят в юности, а спокойно живут в зрелые годы». Основной корпус его сочинений написан «в юности», в 50-е и 60-е годы. Они и составили первый прижизненный сборник. «Стихи – красиво высказанная жалоба». Но ведь на жалобах можно выстрадать только жалобную книгу. «Не пишите, когда не пишется. Я просто не писал, когда не писалось». Хорошо, но отчего пишется? И почему не пишется? «У меня вечный страх, боязнь написать плохую вещь». Это мне более чем знакомо. Но вот еще более серьезное: «Я всегда боялся навредить своему государству и народу». Это уже очень серьезно. Сам о себе сказал: «...Я был приговорен к высшей мере литературного наказания – к двадцати семи годам непечатания». И, тем не менее, считал себя – пусть осторожно – государственным человеком и, возможно, вполне в духе Пушкина думал о народе.
Так что ж я боюсь умереть
если спать я ложусь с мольбой
чтобы все пережили меня

Это из первой прижизненной книги. Читая посмертную книгу, ловлю себя на чувстве, что это писалось уже мертвым человеком. «Жизнь – это свободное от смерти время». «Перерезав горло лезвием забора /угасающим взглядом/ покатился по каменным дорожкам рая». «Беломраморные лабиринты рая». «Среди покойников /на ощупь/ я узнаю свое лицо». «Только смерть достойна стихотворения».

Мертвые
отодвигают ногами
ограды кладбищ

Мы шли с Буричем по Партизанской улице в Кунцеве, и навстречу нам женщина с кирпичом, обернутым в газету. Бурич замер и голосом городового вопросил: «А где вы взяли кирпич?» – испуганная женщина ответила: «Я несу кирпич на могилу мужа. Вот вы умрете, ваша жена будет делать то же самое».

И снова
желание заглянуть в себя
в дырочку от пули

В его записных книжках находим: «Жить – значит умирать». «Умереть живым». Наконец: «Мечтать о смерти до смерти».
Изменились, безусловно, и его отношения с Богом. Если прежде он ожидал от завтрашнего дня только «газет», то появилась совсем иная

ХРОНИКА

Вчера как всегда
ждал
пришествия Христа

Будучи последовательным в теории «адаптации», ее автор не мог не прийти к самоотрицанию жизни. Логика была одной из сильных сторон Бурича-поэта. Некоторые литературоведы объединяли нас по классу «логического верлибра». Я не знаю, стал бы сейчас Бурич без комментариев печатать свою черновую (явно) «теорию»: «Человек – не орган самопознания природы (для чего? Это было бы мистикой), а одна из форм ее самоуничтожения. Это раковая опухоль земли. (У нас у всех впереди смерть, и мы ничем не рискуем)». В стихотворении, которое можно считать завещанием, он уходит и от «адаптационизма», отвергая в антитезе полярные способы адаптации, и от привычной логики, придя к логике почти буддийской:

Я
спокойный и трезвый
как анатомический атлас стоящий рядом с историей философских учений
придя к выводу
что быть сильным так же пошло как быть слабым
что быть богатым так же пошло как быть бедным
что быть храбрым так же пошло как быть трусом
что быть счастливым так же пошло как быть несчастным
что прикладывать к чему-либо руки так же пошло как держать их в
карманах
прошу вас
считайте что меня не существовало

Есть в этом что-то парадоксально-розановское. Кстати, некоторые розановские записи можно трактовать как «верлибр». Я переводил эти стихи на немецкий язык и запнулся на слове «пошлость». Русская «пошлость» имеет свою историю, в других языках она более безобидна. Для кого-то эти стихи могут послужить примером «отрицательной объективности» верлибра, отстранения от собственной личности, тогда как обычный стихотворец только и делает, что отстаивает свое «я». Но исчезновение человека не означает исчезновения творца. «Жизнь как чтение». «Смерть – это состояние, при котором можно влиять, но нельзя действовать».

Его путь в «печать» был перекрыт после этого, сегодня вполне «безобидного» стихотворения:

Мир наполняют
послевоенные люди
послевоенные вещи

нашел среди писем
кусок довоенного мыла
не знал что делать
мыться
плакать

Довоенная эра –
затонувшая Атлантида

И мы
уцелевшие чудом
Не понравилось фронтовику Давиду Самойлову. А еще был фельетон в «Правде»: «Бездельники карабкаются на Парнас»…
Первый сборник поэзии В.Бурича появился на французском языке в переводах Леона Робеля в 1977 г. Затем в 80-х годах гг. вышли его книги в Польше (в серии «Humanum est» Краковского литературного издательства), в Югославии. Все это только усиливало репутацию литературного «диссидента». И только к концу 80-х свободный стих начал приближаться к русскому (тогда еще советскому) читателю. В 1988 г. выходит первый коллективный сборник поэтов-либристов «Белый квадрат» (изд. «Прометей», Москва): Вл. Бурич, К.Джангиров, В.Куприянов, А.Тюрин», ставший заметным явлением в литературной жизни Москвы, т.к. выход этой книги сопровождался многодневной выставкой-продажей. В том же году В.Бурич является одним из организаторов Первого фестиваля свободного стиха в Ленинске-Кузнецком. В 1989 г. он поучает международную литературную премию в Югославии : «Золотой ключ Смедерева». В Москве выходит новая антология верлибра «Время Икс» («Прометей»), и в этом же году в издательстве «советский писатель – его основная книга «Тексты, стихи, удетероны, проза». Удетеронами он именует минимальный поэтический жанр – однострочие («моностих»), напр. : «Разве можно сказать цветку что он некрасив?» («Тексты», стр.31) или: «А жизнь проста как завтрак космонавта» (Тексты», стр. 108). Прозой он обозначил свои стиховедческие работы, первая из которых – «Типология формальных структур русского литературного текста» еще по достоинству не оценена стиховедами, хотя он был прилежным участником многих стиховедческих конференций в ИМЛИ. Своеобразный его манифест -«Первая стихотворная традиция», первоначально было - «вторая», но затем он пришел к заключению, что свободный стих стоит именно в начале поэтического творчества. Он здесь полагает: «С точки зрения эстетической конвенциональные стихи являются конкретным выражением категории искусственности…, а свободные стихи – эстетической категории естественности». И далее: «Общей заветной мечтой и конвенциональных и либрических поэтов является создание стихов, в которых возникает эффект нерукотворности. Такое случается крайне редко. К этому я и стремлюсь». («Тексты», стр. 169)
Вл.Бурич умер 26 августа 1994 г. во время Стружских вечеров поэзии в Македонии. Стараниями его вдовы, поэтессы и переводчицы Музы Павловой в 1995 г. появились «Тексты, книга вторая, стихи, парафразы, из записных книжек» (Советский писатель, Москва), послесловие В.Куприянова. Туда вошло почти все неопубликованное, включая ранние пафосные рифмованные стихи. Большинство текстов, как и ранее, лирические и философские миниатюры:
«То о чем знаю только я
и о чем меня никто не спросит» ...

.


Владимир Бурич


***
Время чтения стихов

это время их написания

прикосновение
стокрылого ангела
книги

разговор рыб
ставший слышимый
птицам

оно где-то
между подушкой
и утром

Стихи мои!

Будут пытать
не выдам
сожгут все списки
не вспомню

Время чтения стихов

Спешите!

Оно никогда не наступит


***

Зачем обнимать
если нельзя задушить

зачем целовать
если нельзя съесть

зачем брать
если нельзя взять навсегда
с собой
туда
в райский сад


***

Так и не смог доесть
золотую буханку дня

Посмотрел на часы
половина семидесятого

надо ложиться спать
гасить свет
в глазах

Руки можно поднять
чтобы капитулировать

чтобы взлететь


ПЕСНЯ

Каменщик
спит
сидит
в воскресенье
рубль стоит кубометр кладки
пять кубометров в день норма

Стоит
ходит
огород поливает
плотник
рубль в час стоят его движения
в воскресенье
гребет
плывет на лодке

Каменщик
нянчит внука
открывает бутылку

Плотник
поднимает руки
поправляет кепку
относит весла в заросли ежевики

И растут
незримые
замки


***

Возможно
мир изначально
был черно-белый

и глухонемая природа
при помощи цвета
подавала нам какие-то знаки

А мы
смешали азбуку красок
окрасили землю
небо
воды

Тайна останется нераскрытой




(Из стихов, опубликованных посмертно)

***

Бывают мгновения
когда грудь охватывает такое ликование
и вдруг становится так удобно
жить в своем теле



***

Отрежут язык –
буду им как кистью
писать свои мысли на заборе


***

Я старьевщик
я собираю продукты распада
они гуманны и безобидны
иглы уже не уколют
колесо не раздавит
Я речник
ставлю временные пирамиды из досок
в память о мелях
Грабли
да конечно нужны бы грабли
собрать
опавшие волосы солнца



***

Я в городской психиатрической больнице
Приходите ко мне со своими страхами
маниями
сновидениями
музыкальными галлюцинациями
я расскажу вам про химизацию народного хозяйства


***

Профессии развращают –
машинистка вытирает боты чистой бумагой
мельник ходит в муке по колено
редактор не смеется над Швейком
не плачет над Бедной Лизой


***

На перекрестке
времени и пространства
стою
торгую
днями своей жизни
подходите
покупайте
вот этот свежий
с красными боками рассвета
их сорвали
руки любимой

Смотрю на них
плачу
обливаю слезами
белой кровью воспоминаний



***

Стареем
я
моя кепка
мост через реку

Старение камня – эталон старения

Старение – вот что нас объединяет
Мы в едином потоке старения

Мое старение адекватно
старению десяти кошек
четырех собак

я не увижу старости
этого галчонка


***

Письма
бумажные цветы
на могиле любви


---
***

Фигуру моей души
не могло передать мое тело

Тело моей любви
не найти на фресках Помпеи

Фигура моей любви
не сплетение
не слияние
не нанизывание
не поедание
это не действие
это маленький вакуум
образующийся в горле

---

ФРИДРИХ ГЁЛЬДЕРЛИН (1770 – 1843)

ФРИДРИХ ГЁЛЬДЕРЛИН (1770 – 1843)

К РОЗЕ

Вечно плод в своем бутоне
Роза нежная несет.
Пусть краса и жизнь на склоне,
И настанет час невзгод,

Роза, мы увянем тоже,
Отцвести нам суждено,
Но взрастят, кто нас моложе
Жизни новое зерно!



(К НОЙФЕРУ)

Март 1794 г.

И вновь весна меня преображает,
И в сердце юной радости исток.
Роса любви с ресницы упадает,
И вновь душа полна живых тревог.

Утешиться меня блаженно просят
Зеленый луг и в небе облака,
Хмельной бокал восторга мне подносит
Природы дружелюбная рука.

Да, эта жизнь любой превыше боли,
Пока восходит солнце по утрам,
А в наших душах лучший век в неволе,
И сердце друга сострадает нам.



***

Некогда боги с людьми и блестящие музы водились,
И молодой Аполлон, солнечный, чуткий, как ты.
Ты же, ты вестница их, словно свыше один из священных
В жизнь мою вдунул тебя; образ сопутствует твой
Боли моей и судьбе, проникая в любое творенье,
Вплоть до поры, как умру, смертью уверясь в тебе.
Дай же нам в жизни пожить, ты, с кем рядом горю и страдаю,
Ты, с кем я устремляюсь к солнцу ясных времен.
Есть мы и будем! О нас будут знать и в грядущие годы,
Вспомнят о нас о двоих, гения суть отыскав,
Скажут: однажды, любя, одиночество вынесли двое,
Мир потайной сотворив, явственный только богам.
Кто лишь о смертном печется, тот в бренную землю уходит,
Но до эфирных высот, к свету возносится тот,
Чтит кто и тайны любви, и высотам божественным верен,
Тот, кто, в надежде живя, тихо смиряет судьбу.




К ДИОТИМЕ

Жизнь, приди и утешь, ты, кому стихии покорны,
Преданны музы небес, хаос подвластен земной,
Битвы шум заглуши миротворными громами неба,
Так, чтобы в смертных сердцах горький разрыв исцелить.
Чтобы природа людей, как встарь, величаво-спокойна,
Вновь из бродильни времен мощно, светло вознеслась.
В сердце народа вернись, красота неизменно живая!
Сядь за праздничный стол, в храм лучезарный вернись.
Ведь Диотима живет, словно нежные стебли зимою,
Духом богата своим, тянется к солнцу она.
Солнце ее, лучезарное время в глубоком закате,
И в морозной ночи бури стенают теперь.




ИЗ «ПЛАЧЕЙ МЕНОНА ПО ДИОТИМЕ»

Часто сюда я всхожу, выбирая все новые тропы,
Прежде я выведал все эти пути у нее.
Свежесть хладных вершин, все тени здесь я изведал,
Все родники навестил, духом блуждая в горах,
В поисках мира, как зверь, убегающий раненый в дебри,
Где непременно покой к сумеркам он обретет.
Только едва оживят его сердце зеленые травы,
Плача, бессонно кружить будет он возле оград.
Солнечный свет не целит, и не тешит ночная прохлада
Волны ручья не сулят отдыха ранам его.
И, как напрасно земля его выходить пробует цветом,
Тщетно студит зефир в сердце бродящую кровь, –
Так же, о жизнь и любовь, и со мною все происходит,
Кто мне снимет с чела боль печальной мечты?




ПЕСНЬ СУДЬБЫ ГИПЕРИОНА

Витаете в горнем свету,
На мягком подножье, Благие!
Божественный дух
Вас облачает в блики –
Так трогают пальцы арфистки
Струны святые.

Безмятежно младенчески
Дыханье сна небесного;
Чисто покоясь
В застенчивых почках,
Вечно цветет
Ваша душа,
Блаженный взор
В тишь устремлен
К ясности вечной.

А нам суждено
Блуждать бесприютно,
Страждущий люд
Вечно в пути
От часа слепого
К слепому часу,
Словно вода
От утеса к утесу,
В вечных поисках бездны.




***

Когда я был дитя,
Бог меня часто спасал
От суда и крика людского,
Я безмятежно играл
С цветами зеленых рощ,
И ветерки небес
Играли со мной.

Как же, сердце, ты
Радовалось траве,
Как та навстречу тебе
Тянула руки свои.

Так же радовал сердце ты,
Отец Гелиос! И, словно Эндимион,
Твоим я был милым,
Луна святая!

О, вы, мне верные
Благие боги!
Вы бы знали,
Как душа моя вас любила!

Пусть еще тогда я не звал
По именам вас, и вы
Так меня не звали, как люди
Именуют друг друга.

Но знал я вас лучше,
Чем когда-либо знал людей,
Я внимал тишине эфира,
Слов людских я не понимал.

Я взращен глаголом
Благозвучных рощ,
Я любить учился
Среди цветов.

На ладони богов я рос.

---

Там плачет женщина...

***

Был день нескладен, а закат так чист,
И где-то голос тонко заструился.
В саду осеннем загляни под лист,
Там плачет женщина. Нет, я оговорился,

Там плачет птица. На ее висках
Волнуются две снежные метели.
И день, забывший что-то впопыхах,
Стоит и дышит у ее постели.

---

Р.М.Рильке - ИЗ «СОНЕТОВ К ОРФЕЮ"

ИЗ «СОНЕТОВ К ОРФЕЮ»

VIII

Только там, где слава и удача
царствуют над кручей наших бед,
приютиться может нимфа плача,
слезной мглой оплакивая свет

над скалой с оградой и часовней.
И далекий осенен простор
верой, будто быть ей всех греховней
суждено средь братьев и сестер.

Чист восторг, желанья всюду правы.
Лишь она, лишенная забавы,
не сочтет всего, что в мире плохо.

Но внезапно, выронив беду,
в небеса, бездонные для вздоха,
голос наш возвысит, как звезду.

---

Р.М.Рильке. А вечер издали стремится...

***

А вечер издали стремится
В заснеженную тишину,
Чтоб зимним ухом прислониться
К любому светлому окну.

И замирает все в окне:
Отцы уткнулись вглубь страницы,
А матери уже царицы,
И дети не хотят забыться
В своей игре. И вечер тщится
Подслушать, что внутри творится,
А все там слушают вовне.

---

Мгновения лета

1

Птица ростом невелика
и травы
для нее причудливее небес
и сквозь них
проникает снижающееся солнце
и словно
мерцающие костры запалены
на окраине каждой былинки
и птица
никак не может взлететь
загляделась

2

Птица еще поет
прекрасно и безмятежно
и девушки уже запели
свои песни
из которых они ни одну
до конца
не знают
и солнце застыло
никак не может зайти
заслушалось

3

Солнце
зашло
От его рассвета
пробуждаясь
встречают его
те
для кого оно
состоит из других
звуков и букв









4

Месяц
замешкался
там у него в старом небе
видно свои
неземные замыслы
Березы
ждали его ждали
и засветились сами
млечными струями
обойдите
вокруг белого света берез
где там
месяц
замешкался

5

О чем бы казалось
нам с тобой говорить
днем
было все как обычно
вечер
такой же как и вчера
ночь
укладывает спать слова
а мы никак не можем заснуть
заговорились


6

Пылают окна
вселенные
где в людях все больше света

Пылает небо
Вселенная
где все уже стало
непостижимым светом
и наши сердца стучат
в непрерывном полете
друг к другу –
не уснуть
не устать
не остыть



7

Ясный рассвет – помнишь –
умывался березовым утром
утирался зеленым полотенцем
и так прошел по одуванчикам
что они не шелохнулись.
Помнишь –
солнце днем стояло так высоко
что видело месяц за горизонтом
а чтобы оно чуть-чуть остыло
в его сторону дули звезды
к которым
подошло оно слишком близко.

И закат нам показался внезапным:
вечно бывает некогда оглянуться
оглянулись –
а солнца уже нет
лишь лучи его еще
осыпались в листьях
помнишь?

8

Наши дни как дети
они все больше и больше
скоро станут нас окликать
родными словами
и однажды каждый найдет себе
невесту
и каждый день
будет о ней у нас просить совета
и уже не мы друг другу
а наши дни нам скажут:
помните были мы так незаметны
что не всегда даже могли прийти
на память

---

Р.М.Рильке - Из «Из девичьих молитв к Марии»

Из «девичьих молитв
к Марии»


***
Как наши дни невелики,
покой ночной убог,
и как наивен жест руки,
срывающей цветок!

Мария, милосердна будь,
тебе одной близка
и наша грезящая суть,
и здешняя тоска.

Пережила ты прежде нас
томленье в тишине,
как снег, идущий в первый раз,
и словно вся в огне…

---

Райнер Мария Рильке - Читатель

ЧИТАТЕЛЬ

Читал я очень долго. За окном
дождь прошумел, я и не знал о нем.
Мне в трудной книге каждая строка
была близка.

Слова то озарялись, словно лица,
то снова меркли, мысли затая,
а время шло, отстав от бытия,
и вдруг застыло: вспыхнула страница,
и вместо слов, в которых жил и я,
горит закат... и в каждом слоге длится.
Еще я в книге весь, но порвались
за строчкой строчка, катятся слова
куда хотят, казалось мне сперва –
что сад заполонила синева,
казалось, что еще вернется ввысь
большое солнце, что зашло едва...
Но это ночь. И лето. И простор.
Спешат так поздно люди от порога,
их сводит вместе дальняя дорога,
и веско так, как будто значит много,
звучит вдали их праздный разговор.

И если я сейчас взгляну в окно,
мой взор не встретит ничего чужого:
округу всю в себя вмещало слово,
все здесь и там предела лишено.
Но вникну в ночь, и прояснится снова
величие вещей после захода
и вдумчивая простота народа,-
земля себя перерастет тогда.
И встанут в ряд над кромкой небосвода
последний дом и первая звезда.

Der Lesende



Ich las schon lang. Seit dieser Nachmittag,
mit Regen rauschend, an den Fenstern lag.
Vom Winde draussen hoerte ich nichts mehr:
mein Buch war schwer.
Ich sah ihm in die Blaetter wie in Mienen,
die dunkel werden von Nachdenklichkeit,
und um mein Lesen staute sich die Zeit. -
Auf einmal sind die Seiten ueberschienen,
und statt der bangen Wortverworrenheit
steht: Abend, Abend... ueberall auf ihnen.
Ich schau noch nicht hinaus, und doch zerreissen
die langen Zeilen, und die Worte rollen
von ihren Faeden fort, wohin sie wollen...
Da weiss ich es: ueber den uebervollen
glaenzenden Gaerten sind die Himmel weit;
die Sonne hat noch einmal kommen sollen. -
Und jetzt wird Sommernacht, soweit man sieht:
zu wenig Gruppen stellt sich das Verstreute,
dunkel, auf langen Wegen, gehn die Leute,
und seltsam weit, als ob es mehr bedeute,
hiert man das Wenige, das noch geschieht.

Und wenn ich jetzt vom Buch die Augen hebe,
wird nichts befremdlich sein und alles gross.
Dort draussen ist, was ich hier drinnen lebe,
und hier und dort ist alles grenzenlos;
nur dass ich mich noch mehr damit verwebe,
wenn meine Blicke an die Dinge passen
und an die ernste Einfachheit der Massen, -
da waechst die Erde ueber sich hinaus.
Den ganzen Himmel scheint sie zu umfassen:
der erste Stern ist wie das letzte Haus.

---

Творчество - Creativity

Творчество


Творящий лирику
в эпоху эпоса

творящий трагедию
в эпоху оды

творящий человека
в эпоху человечества

творящий добро
в эпоху раздобревших

творящий свое
в эпоху освоенного

творящий странное
в эпоху расчисленного

творящий
в эпоху сотворенного

среди дозволенных чудес
вечно творит

недозволенное
чудо

...

Creativity

Creating a lyric
in the age of the epic

creating a tragedy
in the age of the ode

creating a man
in the age of mankind

creating good
in the age of do-gooders

creating one's own
in the age of ownership

creating the strange
in the age of the calculated

creating
in the age of the created

amid permitted miracles
forever creating -

one prohibited
miracle

(From Russian by Francis R.Jones:
"In Anyone's Tongue", Forest books, London & Boston, 1992)

---

Быть может, в боли... (R.M.Rilke)

***

Быть может, в боли точный есть расчет,
так плуг снимает старый слой над новым,
и боль, как благо. Надо быть готовым
к последней, той, что прежние прервет.

Страданий бездна. Было ли без слез,
без потрясений, время легкой боли?
Но чья судьба мне ближе? Не того ли,
кто чудо воскресенья перенес?


Париж, май, 1913

---

Расточаются звезды (R.M.Rilke)

***

Расточаются звезды переполненным небом
над печалью твоей. Но не в подушку,
в небо заплачь. Здесь, уже у слезы,
на самом исходе лица,
здесь, во все проникая, берет
начало вселенная, вос-
хитительная. Кто же сможет пресечь,
если к ней тебя тянет,
это стремленье? Никто. Разве ты сам
вдруг посмеешь сразиться с наплывом
грозных светил на тебя. Дыши.
Дыши темнотою земли и снова
всмотрись! Снова. Легко и безлико
бездна свыше к тебе припадает. Бесплотное,
полное ночи лицо уступает простор твоему.

Париж, апрель 1913

---

Пантера

пантера (R.M.Rilke)

Лишь эти прутья клетки отражая,
взгляд изнуренный не приемлет свет.
Лишь эти прутья, эта сталь чужая,
мельканье прутьев, мира больше нет.

Ее походка мощная упруга,
все напряженней движется она,
как в танце, в направленье к центру круга,
в котором воля спит, оглушена.

И редко в замирании мгновенном
расширится отверстие зрачка,
случайный образ пробежит по членам
и в сердце растворится на века.

---

R.M.Rilke, Колыбельная

колыбельная (R.M.Rilke)

Ты уснешь ли, если мне
навсегда уйти придется
и мой голос не качнется
кроной липы там в окне?

Как ты будешь спать без слов,
что игрой листвы казались
и груди твоей касались,
губ твоих и даже снов?

Если я уже не твой,
ты останешься с мечтами,
словно сад с его цветами,
яблоками и травой?

---

Природа счастлива (R.M.Rilke)

(R.M.Rilke)
* * *

Природа счастлива. Но властвует над нами
избыток сил, не ладящих друг с другом.
Кто по весне сближает север с югом?
Кому быть солнцем? И кому дождями?

В чье сердце входит ветер, словно семя,
и птичьего полета окоём?
Кто гибок так и хрупок в то же время,
как ветвь любая на стволе любом?

Кто ринется, как в водопад, в истоме
в неведомое счастье с головой?
И кто застынет скромно на подъёме
И тихо ляжет стёжкой луговой?

Мюзо, весна 1919,
(набросок посвящения)

---