Не торопись, душа, не улетай.
Ну что нам мир заоблачный и горний?!
Там ангелы настраивают горны
в садах, где процветает вечный май.
А я люблю осеннюю хандру.
Лесов и рощ поношенные фраки.
Люблю, когда бездомные собаки
приходят греться к моему костру.
Мне нравятся усталые дворы,
где дворники сражаются с листвою,
где в мирном идиллическом покое
кустов багровых светятся шары.
Мне не претит и зимняя пора.
Наоборот – рождает в сердце негу,
когда весь мир в оправе серебра
и сани мерно катятся по снегу.
В такие дни блаженство и покой
даруют упоение и силы,
и мир совсем не кажется унылым –
он множится и нотой, и строкой.
Давай ещё останемся, душа.
Смотри, качает ветер паутину,
и дождь взбивает жёлтую перину,
и жизнь благословенно хороша!
Ороси меня, осень, дождями
и студеной росой напои.
Мы же были с тобою друзьями,
ты дарила мне краски свои.
Что же ныне туман расстилаешь
на просторах притихшей души?
Ты же очень доподлинно знаешь,
как копила я счастья гроши.
Вот и вышла немалая сумма,
округлился неслыханно счет.
Выхожу из замшелого трюма,
покидаю заброшенный грот.
Подари мне безбрежную негу,
заведи золотую свирель.
Обещаю - по первому снегу
возвращаюсь в стозвонный апрель.
Захлебнулась ночь на полуслове,
небо опрокинулось в глаза,
мироточат тонкой струйкой крови
чувств моих святые образа.
Острой боли огненное жало
вновь пронзает ауру насквозь.
Разве мало в жизни я страдала?
Или так на свете повелось?
Что друзей и близких ранят хлёстко,
вознося то пегих, то гнедых?
Горьких слов безжалостная плётка
бьёт без промедления под дых.
Уйдёт и август. И сотрётся след.
И осень призовёт тепло к ответу.
Предъявит счёт сияющему лету
и посулит в безвременье билет –
всё честь по чести и по этикету.
Солёный привкус первых холодов
останется до нового цветенья.
И летний бриз незримой лёгкой тенью
пребудет в кладовых глухих дворов,
где обретёт защиту и спасенье.
Переживу и осень и снега,
чтобы услышать клёкот журавлиный.
Мне ни в любви не надо половины,
ни в ярости заклятого врага,
ни в рыке волн, ни в пеньи соловьином.
И потому, слагая день ко дню
и в зеркале времён отображаясь,
шагаю смело в осень, улыбаясь,
по солнечной московской авеню,
ни от чего в судьбе не отрекаясь.
С июльским затяжным дождём
моя душа как будто плачет.
В поддержку, видно, не иначе,
ведь мы всегда чего-то ждём.
Возможно, пенных быстрых волн
и нежных слов великолепья,
чтоб снять все бывшие отрепья
сердечных пут и – в лёгкий чёлн.
И плыть в закатном серебре
по лунной узенькой дорожке,
как Флинт на красочной обложке,
встречая солнце на заре.
Чего ещё нам в жизни ждать?
Стихов – и мудрых и глубоких,
друзей – и близких, и далёких,
чтоб самых лучших – не терять.
Ещё – немеркнущей любви,
Негромкой, но бескомпромиссной,
безгрешной, праведной и чистой.
Сharmante, supreme и vis-a-vis...
Марине Деминой покинувшей нас...
если теряется в сердце огонь маяка
это очень опасно для каждого моряка
лучше принять в каюте по снифтеру коньяка
розы признаться не терпят малейшего сквозняка
только никто не тревожится из-за этого пустяка
мысли бегут как в долине бежит река
лист разливается лужею белого молока
четкими буквами ровно течет строка
в касиев-пурпур красит закат облака
видимо здесь не поможет даже святой Лука
очень крепкиИ и хОлодны щупальца паука
звездочкой выпорхнет из-под времени каблука
в божью обитель что так высока далека
доброго ангела ей помогает рука
и она улетает... пока...пока-пока...
мелется дальше угрюмая жизни мука
тихо стекают дожди с небесного сюртука
видит теперь нас сверху очень издалека
как мы тут мечемся ждем своего звонка
чтобы сказать однажды пока-пока - пока...
К утру бледнеют звёзд зрачки,
и появляются туманы,
и, ночи летней меломаны,
за печку прячутся сверчки.
Дождит уже который день,
и на тропе не просыхает.
И новым приступом мигрень
лесов и рощ не покидает.
Ужели так недолог срок
тепла и солнечного света?
И осень вновь готовит грог
из жухлых листьев первоцвета?
Но хочет веровать душа,
что это вкрадчивые пробы,
что далеко до рубежа
осенней сумеречной злобы.
Ведь только липы отцвели,
и георгины ткут бутоны.
Ещё в гнездовьях журавли,
а у дерев шатрами кроны.
Ещё недавно летний зной
раскидывал прозрачный полог,
а день, и сладостен, и долог,
сиял цветастой бахромой.
И вдруг окалины рябин
и водостоков унисоны,
шевроны клумб, дорог перроны
и дождь а ля аквамарин.
Ну ладно, пусть себе дождит.
Он цветом так похож на море,
куда я, может быть, так вскоре
у жизни выпрошу кредит.
На смерть Паши Баулина
Ни понять, ни осмыслить, ни поверить судьбе.
Только в скорби зависнуть и всечасной мольбе
о душе твоей светлой перед Богом моим,
чтобы стал свежим ветром и остался любим.
Чтоб, как праведник истинный, пребывал ты в раю,
а не в пропасти истовой, где-то там на краю.
Наши дни скоротечные ты пойми и прости.
Я стихи твои вечные зажимаю в горсти.
Павлу Баулину (Название последей книги "Возлюбленный смерти")
Сорок дней без писем и звонков.
Сорок дней без голоса живого.
Сколько в мыслях горестных витков
от когда-то сказанного слова.
Это слово брызнуло, как сок,
и внезапным громом прогремело.
Но ему недавно вышел срок,
и оно, как камень, онемело.
Ты прости. Иначе не могла.
Я любила... преданно... как друга.
Новая морщина пролегла
в сердце вечной замкнутостью круга.
Где ты? Как любимая твоя
приняла тебя в ином пространстве?
Ты к ней шёл с завидным постоянством,
ничего от мира не тая.
Что теперь ты даришь ей? Стихи?
Или розы, алые от крови?
Господи, прости ему грехи
той загробной адовой любови.
Памяти Павла Борисовича
Баулина. Ответ хулителям
Сколько слетелось стервятников к телу.
Гневно клюют, разрывая на части.
Ну и какое, скажите, вам дело?
Или вам будет от этого счастье?
Что же вы судите? Сами судимы!
Жил, как умел, никого не тиранил.
Не был ни подлым, ни лживым, ни мнимым
и никого хладнокровно не ранил.
Только ушёл. Не истёк сороковник.
Где-то еще над землёю витает.
Что ж вы сулите колючий шиповник
бедной душе, что всё видит и знает?
Он ещё мечется в горнем пространстве.
Слушает ваши пустые наветы.
Много ли прока в таком окаянстве?
Может, пора разрядить пистолеты?!...
* * *
Захлебнулась ночь на полуслове,
небо опрокинулось в глаза,
мироточат тонкой струйкой крови
чувств моих святые образа.
Острой боли огненное жало
вновь пронзает ауру насквозь.
Разве мало в жизни я страдала?
Или так на свете повелось?
Что друзей и близких ранят хлёстко,
вознося то пегих, то гнедых.
Горьких слов безжалостная плётка
бьёт без промедления под дых.
Мне интересна белая сирень.
Я мысли одеваю тоже в белый.
И в белый крашу каждый новый день
и каждый шаг и благостный, и смелый.
Мне нравится нечаянная дрожь
нежнейших лепестковых очертаний.
Их буйный цвет бывает очень схож
с сумятицей восторженных признаний.
Мне по душе нарядная весна.
Я столько лет ее не замечала:
ни листьев безупречного овала,
ни клетки той, что так была тесна.
Благоволю и солнцу, и росе,
и желтизне отчаянной нарцисса.
А если положительна абсцисса,
то быть и в жизни светлой полосе.
Не бывает вёсен без холодов.
Посмотри, как съёжились георгины.
У едва зелёных в саду кустов,
Как от груза лет, принагнулись спины.
Не бывает солнца без злобных туч,
И любви без грусти, похоже, нету.
Как бы ни был ярок единства луч,
Он таит в основе своей вендетту.
Совершенство – редкая благодать,
а точней – исключенье из общих правил.
Каждый может в жизни тебя предать –
Нам создатель выбора не оставил.
Не бывает радость без тайных мук,
И звезда восходит не каждый вечер.
Из цветущей ветки сгибают лук,
А покой и счастье уносит ветер.
Мир до края полон добром и злом
И не будет гладью любовно вышит,
Как не станет полькой святой псалом,
А глухой - оракула не услышит.
Потому и гнутся к земле кусты,
За сияньем солнца сокрыты грозы.
Вот стихи родятся, строкой чисты, –
А душе опять не хватает прозы.
Вот опять зарядили густые ночные дожди.
По стеклу барабанят упругие водные капли,
и колотится сердце в берёзовой белой груди,
и рябины стоят, как поникшие серые цапли.
Водосточной трубы бесконечно глухой геликон
безнадежно исполнить стремится рапсодию Листа.
Я сомненья свои опрометчиво ставлю на кон –
и становится сразу в душе и просторно, и чисто.
Умножаю на ноль все тревожные долгие дни,
выношу в знаменатель томящие сердце тревоги.
Завтра будет рассвет васильковому полю сродни,
будет новая встреча и новые к солнцу дороги.
* * *
Мы будем жить с тобой на берегу...
И. Бродский
Мы будем жить с тобой на берегу,
встречать зарю, и слушать шум прибоя,
и никому – ни другу, ни врагу –
не скажем, как прекрасна наша "Троя",
солёный ветер и сухой песок...
Всё это наш живительный глоток -
и кружевное облако рассвета,
и трав зелёных бархатность вельвета.
Готовить будем рыбу на костре,
опустошив рыбачьи наши сети.
И, взгляд остановив на осетре,
им будем восхищаться, словно дети.
Забудем всё и всех на тройку дней,
чтоб ощутить и ярче полней
единство тел и прелесть поцелуя
и богу петь за это аллилуйя.
А время остановится, замрёт
пугливой птицей в проволочной клетке.
И мы отпустим птицу в небосвод,
судьбу её проверив на монетке:
чёт-нечет или решка и орёл.
Преодолев заката ореол,
она умчит в неведомые дали,
где нам не быть и где мы не бывали.
Мы будем непростительно вдвоём
и так беспечно преданны друг другу,
что никакой границы окоём
и никакого шествия по кругу –
мы создадим свои полутона.
Пусть нет пока ни дома, ни окна,
ни садика, ни флигеля, ни арки,
мы всё равно раскрасим небо в яркий,
а солнце – непременно в золотой.
Пускай сияет сквозь дожди и грозы,
чтоб мир несовершенный, но святой
не корчился в удушье глупой прозы.
Чтоб в бесконечной сутолоке дней
нам было настоящее видней
и никакие беды и тревоги
не омрачали жизненной дороги.
Когда покинем сладостный Эдем,
нам тесною покажется столица,
банальными – все строчки теорем,
угрюмыми – и улицы, и лица.
Мы будем помнить вкрадчивый прибой,
даривший нам и радость, и покой.
И вдруг поймём, что счастье – наяву
и лишь оно нас держит на плаву.
***
Какая светлая печаль!
И той печали во спасенье
я пригублю святой Грааль
с надеждой сердца на прощенье
моих грехов. Пусть чаша та
меня от горечи излечит,
как мир когда-то спас Предтеча
во славу Божьего Креста.
П. Б.
Как незаметно тает время,
в реке закатов тонут годы,
и мы порой не держим стремя
и ощущение свободы.
Теряет день прошедший краски,
ему рукою машет Феба,
теней невозмутимы пляски,
и синим сдобренное небо
так высоко и так высоко,
но эта высота чревата.
И ветра шум, как глас пророка.
Луна – как точка невозврата.
Как мне жить на временной планете?
И какой обман лелеять впрок...
Павел Баулин
Надо жить на временной планете,
как последний, каждый новый день.
И за всё пред Богом быть в ответе:
мы для смерти – сладкая мишень.
В принципе – всечасно одиноки.
И не важно, тот иль этот свет.
Нам бы отодвинуть дальше сроки,
разгадав бессмертия секрет.
Всё – обман. Не важно, что лелеять
будем с упоеньем до поры.
Главное – писать, пахать и сеять,
не точить на друга топоры.
А когда заступим за пределы –
всё равно наступит этот срок, –
то безмерно лёгким станет тело,
безгранично истинным итог.
И не важно, кто и как там встретит,
кто узнает. Главное, чтоб Он
нас простил и милостью отметил,
принял после тризн и похорон.
Не тоскуй, мой друг, теперь о бренных,
не блуждай средь праха и крестов.
Души всех – и тленных, и нетленных –
обретают свой единый кров.
Сегодня каждый четвёртый пишет.
Мы накропали уже дай Боже
в надежде – небо, оно услышит
и нас, как великих, признает тоже.
Мы так стремимся держать осанку,
шагаем рядом, шагаем в ногу,
боясь в пути проглотить обманку,
спешим к значительному итогу.
Итог прозрачен и всем известен.
Но кто же помнит души отметку?!
Ведь мы настряпали столько песен,
а вот Стихи получались редко.
И снова пишем, слагаем строки
и всё выносим на суд собратьев:
улыбки, шутки, шаги, подскоки –
не перечесть пиджаков и платьев.
И мы стремимся, и мы лелеем
мечту – свою утвердить харизму.
И поливаем умы елеем,
и фанатеем от фанатизма.
И каждый хочет себе по нимбу.
А истый свет, он, ребята, рядом.
Но все упорно идут к Олимпу,
твердя: дойду или буду гадом.
Как скульптор, отсекаю лишний слог,
потом строку, что выглядит небрежно.
Чтоб получить изысканный итог,
работаю отчаянно прилежно.
Но не ложатся слоги в те слова,
которые бы радовали душу:
и коротки у строчек рукава,
и смыслы почему-то горло душат.
И в громогласьи этой немоты
я уповаю лишь на милость духа.
А poesis, сварливая старуха,
твердит скабрезно и предельно сухо,
что не миную сердца пустоты,
что не сложу ни веник, ни венок
из нервных мыслей и переживаний,
что чистый лист, как пальмовый листок,
не избежит смертельных увяданий,
что песнь моя мне будет не верна,
а осень золотую снимет ризу,
и обнажится сразу и сполна
вина сиюминутного каприза
сознания и росчерка пера.
Но я не верю этому прогнозу.
Я вытащу сомнения занозу,
засяду за работу до утра.
И ну писать. Навзрыд. Как Пастернак.
И никакая чёртовая сила
не сделает ко мне навстречу шаг.
Рассвет разгонит тучи, сгинет мрак...
И я пойму, что poesis – простила.
Святая ночь рождественских чудес
дарила сердцу радость ожиданья,
чтоб дух любви в нас ангельский воскрес,
теплом наполнив своды мирозданья.
А белая стозвонная метель
металась напряжённо над домами
и пела сочно, как виолончель,
владея нашим слухом и умами.
И всякий раз, когда касалась стен
и припадала к паперти с опаской,
то поднимала плачущих с колен.
Рекла: идёт Христос к нам «Зимней Пасхой».
Богомладенец, волею Отца
рождённый в мир от святости и Духа.
И нет нам вести радостней для слуха!
И нет для нас спасительней венца!
Ему уже волхвы несут дары.
Звезда с небес тропу им указует.
И все вокруг радеют и ликуют,
и свечи жгут, и Божии костры.
Но есть среди даров недобрый знак
средь ладана и золота Востока.
Царь мира пребывает у истока,
а для Него уже готовит небо мрак.
Волхвы младенцу смирну принесли
Как человеку, что умрёт однажды.
Единожды уйдёт с лица земли,
а вот родится волей Бога дважды.
И будет бесконечно пребывать
в трёх лицах нераздельно-равноправных
и нас на путь достойный направлять
в земли чертогах пышных и державных.
Я этот год за всё благодарю:
за горечь встреч и радость расставаний,
за то, что смерть не тащит к алтарю,
за искренность и праведность желаний.
За яркий свет несбывшихся надежд
и сущих слов, что не сложились в строки,
за сердца неспокойного мятеж,
за все победы, крахи и уроки.
Спасибо, год, за холодность ночей,
за грусть дождей, и искренность рассвета,
за добрые улыбки палачей
и лжи правдоподобные обеты.
Благодарю за пышный глянец роз
и за дурман черёмухи неброской,
за мой ответ, за ваш прямой вопрос
и за любви прошедшей отголоски.
За радость и за пагубность речей,
что жгли мосты и к жизни возвращали.
Спасибо вам, и поле, и ручей,
и взглядом душ очерченные дали.
За долгих дней раскрашенный буклет,
за осень и весенний гомон почек.
Уходит год. Он был... Его уж нет...
Январь – декабрь, а между ними – прочерк.
Нам не хватает наших мам
и всех, кто скрыт навек землёю.
Тех, кто к высоким куполам
упрямо тянутся травою.
Кто был и дорог, и любим
и без кого теперь не спится,
кто каждый час необходим,
но никогда не возвратится.
Мы с ними ночью говорим
и часто ищем в прозе буден.
Но дух их, Господом храним,
нам не подвластен, неподсуден.
И мы пытаемся понять,
в какой их сердце ипостаси,
где суждено им пребывать,
в каком обличье, теле, расе.
Постичь пытаемся уход
и оправдать коварство смерти:
мол это – лишь мудрёный ход
природы в жизни круговерти.
Преодолев и дрожь, и страх,
кресты сыновьим дарим взглядом...
Они живут в других мирах.
Быть может, даже где-то рядом.
(триптих)
1
Почернели стволы деревьев.
Так от боли чернеют лица.
Начинается птиц кочевье –
и унынье в душе родится.
Здесь мажор, безусловно, лишний.
Время ловко ведёт к развязке.
Жёлто-розовый купол вишни –
как волшебный фонарь из сказки.
2
Не зови меня, лето, не надо.
Нам не скоро готовиться к встрече.
Видишь, в самый разгар листопада
дождь и ветер затеяли вече.
Знаю, будет решение прежним:
жечь костры и раскрашивать красным,
чтоб зимою покровом снежным
снова выбелить день ненастный.
3
Уплывают по лужам мечты,
как когда-то кораблики детства.
Заковырки у жизни просты,
но от них не придумали средство.
Так и будем по кругу ходить –
зимы, вёсны... то осень, то лето.
Может, как-то возможно избыть
увяданье? Но нету ответа.
На багровых листьях белый снег.
Первый снег на синем спелом тёрне.
Это вновь зима берет разбег
и этюд играет на валторне.
Белый снег на кончиках ветвей,
постриг принимающих покорно.
Он, как для помазанья елей,
тает и ложится вновь, повторно.
На скамейки в парке, на дома.
И пейзаж вокруг меняет в корне.
И уже душа моя сама
мастерски играет на валторне.
Руку подниму и опущу.
К чёрту все печали и тревоги.
Отложу кансаси* и пращу,
грусти все на волю отпущу
и тоску заведомо прощу,
лишь бы не являлась на пороге.
Прогоню унылости каргу.
Подожди, оранжевая осень.
Допишу ещё одну строку,
чтоб ни перед кем не быть в долгу,
и с тобой в цветастую пургу
вновь махнём и никого не спросим.
кансаси* – японский женский
боевой стилет
Какой торжественный уход.
Не шелохнётся лист осенний,
и звуки птичьих песнопений
не заполняют небосвод.
Какой безмолвный благовест
во всей томящейся природе!
В садах, и в парках, и в погоде –
во всём отсутствует протест.
И в этой гулкой тишине,
в покорном том преображеньи,
в согласьи полном и смиреньи –
укор и жизни и весне.
Но неминуема зима
и бесноватые метели.
Вновь золотые канители
прядёт сезонов кутерьма.
Саднит всесветная печаль,
на сердце оставляя шрамы.
И облака, как телеграммы,
плывут в неведомую даль.
Чернеет выцветший забор,
лесов излатана тенета,
багрян закат, но мало света,
и осень – выстрелом в упор.
Благодатная, но грустная пора.
Вновь янтарный ворох листьев на земле.
Солнце тает, и, наверное, пора
Потихонечку готовиться к зиме.
Насушу душистых яблок и опят,
наварю варенья сладкого из роз
и, когда повеют ветры, то опять
я вдохну желанный запах летних гроз.
Заготовлю разных ягод, цвета, трав,
чтобы пить зимой целебный крепкий чай
и, припомнив снежной стужи ярый нрав,
припасу ещё муки на каравай.
Удивительно, как плещется заря,
хоть уверенно светлеет неба синь.
Безотчётно, бескорыстно, но не зря
догорают свечи клёнов и осин.
Крупным жемчугом холодная роса –
драгоценный и спасительный глоток.
Вновь туманы поднимают паруса
и плывут куда-то дальше на восток.
А за ними журавлиный острый клин –
режет воздух взмах окрепшего крыла,
и рождают прозаично лёгкий сплин
треск и запахи осеннего костра.
Как торжественно пустынно во дворе...
И в тоскливые глухие вечера
точки, слоги, восклицанья и тире
вновь размеренно плывут из-под пера.
Я с судьбой не спорила до поры,
покорялась истово, следом шла,
не точила с умыслом топоры,
и колчан без дела жил, и стрела.
Я мечтала в мир, где звенят ветра,
где фонтаны звезд и душа струной.
Я ждала, когда же придет пора,
и отпустит боль, и остынет зной.
Но однажды вырвалась из узды -
ни терпеть, ни ждать не хватило сил, -
и в слепую даль от пустой вражды,
от всего, что Вельзевул породил.
Я бежала день, а потом и ночь,
чтоб не слышать вовсе его речей.
Поскорей, подальше навеки прочь,
лишь туда, где песню журчит ручей.
Где так свеж и светел небес эфир,
а над спелым цветом гудит пчела,
где затвор не щелкнет и конвоир
не иссушит сердце мое дотла.
Как сияют просинью васильки!
И хлебов стоит золотая рать.
Чтобы снова в клетку да во силки?
Никогда подобному не бывать.
Ещё один год неспокойный и сложный,
ещё одна долгая грустная сага.
Движение жизни – закон непреложный,
и здесь бесполезны старания мага.
В нём были хорошие дни и минуты,
и я отрицать эту данность не стану,
но только они в скороходы обуты:
час выдался светлый – и сразу же канул.
И мы от рассвета бредём до заката,
от мартовских трелей до праздничной ёлки,
и слышим то шёпот, то голос набата,
то радость лелеем, то клеим осколки.
И так неуёмны, и так биполярны
текут наши дни в суматохе явлений,
и мы проживаем различные жанры,
суммируя опыт других поколений.
И всё ж, опираясь на знанья столетий,
не можем освоить гармонию мира.
На том ли познаем, на этом ли свете,
как сладостна жизни священная мирра.
Судьба, не прожитая мной,
та, что никак не состоялась,
что прошагала стороной
и мной не узнанной осталась,
та, что могла бы принести
мне больше радостных мгновений,
и от беды меня спасти,
и от ненужных сожалений...
Но наши не сошлись пути.
Я выбрала стезю иную.
И, как сегодня ни крути,
всё чаще горечь одесную.
А может, и не суждены
мне были счастье и отрада,
и нету в том моей вины,
что ЭТОТ путь – моя награда?
И как, скажите, угадать,
где наши именно дороги,
где наше поле, наша гать
и где заветные пороги,
что были небом суждены
и ожидают нас поныне?
А мы по отзвукам весны
всё бродим – будто бы в пустыне.
И в чём загадка, в чем секрет
фатальных всех несовпадений?
Судьба, прошу, оставь свой след,
избавь меня от заблуждений.
В свете лета и ультрамарина,
подмечая важные штрихи,
я бродила в доме, где Марина
написала главные стихи.
И узор в гостиной на обоях,
и часов фигура у дверей
мне дарили видимость покоя,
как дарили, видимо, и ей.
Клетки потолочного оконца
и гостеприимный круглый стол.
В то окно заглядывало солнце,
золотило стены, скатерть, пол.
В рамке фотография Эфрона,
синяя лампадка на стене.
Здесь она молилась у иконы
о Серёже, детях, о стране.
Свечи жгли подсвечников ладони,
жар буржуйки рвался к потолку,
а она слагала «оды» Соне
и влюблялась в каждую строку.
Стряпала лепешки с отрубями
и варила суррогатный чай,
слушала Бетховена с друзьями
и не знала, что наступит край.
Книжный шкаф, а в нём записки Блока,
Брюсов и история Руси.
Ей пришлось погоревать до срока,
жуткой обречённости вкусить.
Молчаливо сдержанны картины.
Я остановилась у окна
и смотрела в зеркало Марины,
как когда-то делала она.
Мы теряем дружбу за так, за грош.
Ничего взамен не даёт судьба.
Под лопатку мяконько входит нож,
и стихает душ и сердец пальба.
А в ночном тревожно трещат костры,
и уже не щиплет траву табун.
Будут завтра кони мои быстры,
словно ветер вольный или тайфун.
Ничего не станется до зари,
ничего не сладится и потом.
Задымят Пергамские алтари,
осенят страну дымовым крестом.
Приходил на землю мою Батый,
и терзала тело её Орда.
А теперь пришёл беспощадный Вий,
и не счесть ни горести, ни вреда.
Правовестник ада, прислужник тьмы
он на землю послан как Чернобог
сокрушить сердца людей и умы,
чтобы даже праведный не сберёг.
Это бьются силы Добра и Зла,
Демиург и Римлянин Кассиан,
смертоносный взгляд с белизной крыла –
наступает истово истукан.
Но его подвинет Податель благ,
и тюремщик ада опустит кнут.
Уж довольно высосал вурдалак.
Да, был Цезарь, но был и Брут.
Всё в жизни наказуемо, поверь.
И лестницы витые не случайны,
и нету в том интриги или тайны,
что раньше было проще, но теперь,
когда отягощает душу грех,
а чаще не один – ведь мы не святы, –
приходит день заслуженной расплаты:
нас покидают слава и успех.
Нас оставляет лёгкость прошлых лет,
печаль и боль господствуют над нами.
Их можно заглушить порой стихами –
порою с ними просто сладу нет.
Но мы идём. Обязаны идти.
И никакого с неба послабленья,
и требуется максимум смиренья –
иначе дух и тело не спасти.
За всё, за всё. За сладостность интриг,
за лоск обид и ловкость униженья,
за все земные наши прегрешенья
даётся нам тяжёлый этот миг.
Покаяться! И каждого простить,
и вспомнить, как когда-то было больно
тому, кого нарочно иль невольно
тебе когда-то нравилось казнить.
Когда казалось, можно взять всё то,
к чему нельзя и пальцем прикасаться,
пренебрегать, в открытую смеяться,
как будто жизнь – не жизнь, а шапито.
О, в мире этом всё куда сложней.
Нельзя ни лгать, ни думать лишь о ранге.
Поступки наши – словно бумеранги,
что чашу боли делают полней.
Зелёный бархат косогора
прудов прозрачных тишь и гладь.
Такого духа и простора
ещё мне долго не видать.
И не вдыхать мятежный гений
его щемящих горьких строк,
предчувствий смутных и прозрений,
что нам – и вера, и урок.
Не говорить с дубравой пышной
и не ловить среди ветвей
горячий шёпот еле слышный
с небес ниспосланных речей.
Не бередить на сердце рану,
не сожалеть в душе о том,
что он ушёл безмерно рано,
за край, за неба окоем.
Не горевать, что в руки снова
он не возьмёт свою тетрадь
и ни строки, ни даже слова
уже не сможет написать.
Так наплывали чувства эти.
Вдруг мысль явилася стрелой:
не разлучусь до самой смерти
с тарханской милою землёй.
Не будет без неё покоя.
Вернусь сюда ещё не раз,
чтоб видеть устье роковое
и слышать лиры трубный глас.
Ты не понял – я не трава.
Как с другими, со мной нельзя.
Ты чуть позже, чем Покрова,
попросился ко мне в друзья.
Был почти что непогрешим,
говорил: «Ты в моей голове».
Понимала, что мы спешим,
потакала честной молве.
А когда зарядил снег,
а в душе не смолкал сакс,
мы всю ночь не смыкали век –
sms, Buddi Guy, Trucks.
А потом пошло невпопад,
и захлопнул врата Эдем.
Как непрошенный камнепад,
навалился вдруг рой проблем.
Эта жизнь не всегда права.
Не дает нам порой летать.
Но к чему теперь все слова,
если ты не умеешь ждать.
Уж лучше горечь хризантем
и одиночество пустыни,
чем дальше тешить душу тем,
чего и не было в помине.
Чего и быть-то не могло
ни в принципе и ни в реале.
Так что же душу так влекло,
какая сторона медали?
Что так тревожило мой ум
и будоражило сознанье?
И где найти мне оправданье,
и как избавиться от дум?
Прочту акафист и псалом,
зажгу лампаду у иконы
и заглушу и боль, и стоны.
Коль верю в сказки – поделом.
Уплывают апрельские дни,
Вместе с ними – дожди и туманы.
Вновь весенних дурманов осанны
И восторги друзей и родни.
Необузданный ветер с высот,
Ощущенье любви и полёта.
И нежданным подарком джекпота –
Благотворный судьбы поворот.
В царском парке сплетенье ветвей,
Кружевное изящество линий,
И небесный шатёр синий-синий,
И тюльпаны, что дикий порей.
Вновь синицей взмывает душа,
Предвкушая всю прелесть дороги,
И меняет пустые остроги
Зимних дней на тепло шалаша.
И громами рыдающий май
Вновь незримо тревожит сознанье
И ведёт мой покой на закланье,
Обещая несбыточный рай.
Царицыно, 2014
Нам не вернуть былые годы
И жизнь иначе не прожить,
И за бревенчатые своды
Уже не бегать ворожить.
Уже не вымолить прощенья
У нами пройденных дорог,
А месяц, словно на колени,
На звездный падает горох.
Но мы не выйдем спозаранку,
И не проложим санный след...
Лишь псов голодных перебранка.
Околица. Звезда. Рассвет.
Хоть уготовано, поверьте,
Нам неминуемо стареть,
Не страшно умереть от смерти,
От жизни страшно умереть.
Каплями радости, каплями света
Капает полдень. Берёза раздета.
Пухлые почки на грани разрыва.
Соком полна белоствольная дива.
Солнце похоже на пряник из Тулы,
Прячет свой бок за домишко сутулый.
Моет усищи наш кот полосатый –
В мартовской сказке он главный глашатай.
Скоро апрель и цветенье фиалок.
Станет весь мир разноцветен и ярок,
А на верхушке ветвистой осины
Грач взгромоздится и важный, и чинный.
Ветер, что был так серьёзен и строг,
Вновь размотает клубочки дорог.
Будет природе совсем не до сна.
И незаметно наступит весна.
Утро. Вещает колокол. Благовест.
Нету покоя сердцу и голове.
Вольная воля - с горных хребтов норд-вест,
Бабочка с черными крыльями на траве.
Нет, не по мне звонит. Рано еще. Постой,
Горечь бездонная. Видишь, опять весна.
Это потом я буду просто сухой золой,
Коль оболочка станет душе тесна.
Стелется тропка, стелется между трав,
А беспокойный колокол все звонит.
Господи, Боже, ты - бесконечно прав,
Нас направляя сердцем всегда в зенит.
Надо успеть при жизни преодолеть
Все, что толкает в бездну, в кромешный ад,
Чтоб до того, как выпадет умереть,
Мы не вкусили аггела горький яд.
Долго ли, долго будет еще звонить
И будоражить душу, будить мечты?
Как мне с ладони жизни, скажи, испить,
Если стою, а рядом одни кресты?..
2013 г. у могилы родителей и брата
Лишь запах чабреца, сухой и горьковатый,
Повеял на меня - и этот сонный Крым...
Н. Заболоцкий
Спокойно и легко всегда душе моей,
Когда иду по берегу морскому.
Мне нравится размашистость морей
И их причастность ко всему мирскому.
Волны соленой тихий разговор,
И шорох гальки при ее откате,
И света с тенью бесконечный спор
На бесконечно розовом закате.
И пряный запах обожженных трав
Мне нежно дарит горное дыханье.
А в нем неповторимый крымский нрав
И маяков ночное полыханье.
Я каждый раз в заутрене молюсь
За эти величавые просторы.
Я знаю, я опять туда вернусь,
Чтобы увидеть солнце, море, горы.
Какая удача, однажды расправив крылья,
Преодолев поверья и тяжесть безумных буден,
Забыв о размахе зла и любви бессильи,
Взлететь, ударив крылом в раскалённый бубен.
Пусть видит мир, проржавевший от слёз и крови,
Что солнце живо и греет домовьи крыши,
Что дуги улиц задумчиво сводят брови,
А створки окон открыли сердец ниши,
Что на асфальте сером мелками рисуют дети
Смешных жирафов, собак и несносных кошек,
Что вновь весны цветенье по всей планете
И вдоволь света – деревьям и птицам – крошек,
Что языком шершавым лижет нам души время,
Мы - далеки, словно берег левый и берег правый.
Какое нынче в землю мы бросим семя,
Такие и будем когда-то косить травы.
Ночная гладь покоилась во тьме.
Вдруг солнце родилось в прозрачной сини
И улеглось на ласковой волне,
Как рыжий кот в соломенной корзине.
Залепетал предутренний прибой,
И белым островком взметнулись чайки,
Рассыпались, как пух, над головой.
Рассвет забрезжил ласковый и яркий.
Волне с утра вздыматься было лень.
Она прощалась с гаснущей звездою.
И море быстро выплеснуло день
С внезапно отошедшею водою.
Каналов медленные воды,
Глухие прорези окон,
Дворцов готические своды
И масок еле слышный стон.
Мостов изогнутые брови,
Скульптур застывших карнавал,
Вновь ждет немеркнущей любови
Луны бесчувственный овал.
И вновь Старуха у рояля:
Задумчивый, глубокий взгляд
И кружевные нити шали
Об очень многом говорят.
Ты снова уезжаешь от меня,
И снова сердце в сумрачной тревоге.
Я не усну, не погашу огня,
Останусь ждать у жизни на пороге.
Так в море уплывают корабли,
Не веря в предсказанья и прогнозы,
А по щекам измученной земли
Текут ручьи – её скупые слёзы.
* * *
Я сегодня открыла весну, как Колумб.
Я услышала ветер, вдохнула пространство,
И цветные открытки сияющих клумб,
И, как вены набухших ручьев, постоянство.
Я коснулась ветвей, обрамлённых листвой,
Бесконечно зелёной волной смолянистой.
По асфальту дорог дождь прошлёпал босой
И оставил природу пронзительно чистой.
Я сегодня Колумб. Отпускаю всех птиц.
Открываю зари золочёные дверцы,
Чтобы вспыхнуло радостью множество лиц
И согрело остывшее за зиму сердце.
* * *
В чёрном зеркале рояля
Блики света, струны, звуки...
Пальцы чуткие страдали,
И разбуженные руки
Птицей пойманной метались,
Били раненно крылами.
Дни былые вспоминались,
Всё, что пережито нами. –
Стены не были преградой,
Звуки рвались в поднебесье,
Чтоб с Божественной Триадой
Слиться – и вернуться Песней.
Под окнами дома, который теперь не мой,
Брожу и слушаю песни пустых фрамуг
И, заглушая памяти грусть и зной,
Спасти пытаюсь душу от горьких мук.
Я помню маму на этом пустом крыльце
И дым сигареты, что вкусно курил отец,
Улыбку брата на бледном его лице –
Умолкли звуки биения их сердец.
И я взахлёб глотаю вечерний мрак.
Луна крадётся, как хитрый степной шакал.
Мой ум горячий от мыслей таких обмяк –
Его таранит множество едких жал.
Мои дорогие, стараюсь совсем без слёз,
Хоть боль вцепилась и жжёт, изуверка, жжёт.
Но Божьей милостью вновь догоняю воз
Реальной жизни, смахнув рукавом пот.
Не скоро встреча, но с дальних своих высот,
Из тех земель, где, сияя, маячит рай,
Вы открываетете, кто ненавидит, врёт,
И приближает жизни вселенской край.
И каждый раз, чтобы снова меня спасти,
Мне подставляет мама свою ладонь,
А папа шепчет: «Прости ты их, дочь, прости.
Пусть бьёт копытом зависти злобный конь.
Искал я правды, но душу и сердце сжёг,
А ты живи, обходя суеты грязь.
Не все, поверь, подлецам попускает Бог –
И тем обрывает чёрного с белым связь».
Вновь хрустит под ногами лёд, стекленеют лужи,
И синицы стаей на ветках замерзшей вишни,
И мороз кромешный. Скажите, кому он нужен?
А промозглый ветер уж точно, поверьте, лишний.
Небо сыплет мельчайшей блестящей пылью,
Да и солнце светит какой-то холодной лампой.
Голосят вороны, нахохлив бока и крылья,
И обочины в белых сугробах сияют рампой.
Это грустная повесть о бедном замёрзшем Кае
И о том, как теряем всё навсегда и сами
И потом лишь ездим в холодном пустом трамвае,
А не в теплом море в лодке под парусами.
Это повесть о том, как однажды приходят зимы,
И о том, как пустеют душ и сердец перроны.
Если руки свои опустят вдруг херувимы,
То от свода останутся только хрустальные звоны.
Я не знаю, как можно спасти наш престол из сапфира.
И кто может открыть эту тайну, я тоже не знаю.
Мне не хватит ни сил, ни стихов, никакого эфира,
Чтоб оттаять помочь бесконечно беспечному Каю.
Время лечит. И я это знаю наверняка.
Но к тебе эта формула просто неприменима,
Ты мгновенно срываешься из-за каждого пустяка,
Как срывается дождь с небес на бредущего пилигрима.
Ты сказал: когда-то обидели, и не раз,
До сих пор не вытравить из души обиду.
Только боль и горечь твоих беспардонных фраз
Привести любого смогли бы к душевному суициду.
И коль скажешь снова, что был бесконечно бит
И всему научился в жестокой моральной схватке,
Ни за что не поверю – ты просто играешь гамбит
По какой-то своей беспредельно циничной раскладке.
Поэту Вадиму Месяцу
который исполняет свои стихи
под гитару, барабаны, бубен
и другие инструменты
Мыслей стая, как налёт саранчи,
А последняя, что тень у дверей.
Как печальны в беспросветной ночи
Покрасневшие глаза фонарей.
А на дне стакана тают круги.
В них утонет чайной ложки язык.
А на небе отблеск жёлтой дуги –
Это месяца явившийся лик.
Я листаю лист один за другим,
И рождается признанья порыв.
Ведь всегда поэт народом любим
За возвышенный духовный надрыв.
Так отрадно и земле и уму
Настоящее отведать зерно.
Ведь не в каждом, согласитесь, дому
Будет щедрою рукою дано.
А сибирский неизбывный размах,
Зычный голос, что подобен хорам,
Уничтожит и сомненья и страх,
Как в пути колодца маленький храм.
Будет Месяц, как отрада душе,
А ещё его шаманский напев,
Как глоток воды в студёном ковше
И струною перетянутый нерв.
Я люблю бродить по дорожкам в парке,
По ветвям читать дуновенье ветра.
Если он оставил свои ремарки,
Наряжать рябины в бонет из фетра.
И держать в объятьях охапку листьев,
А потом подбрасывать над собою
И смотреть, как красного цвета кисти
Полыхают ярко над головою.
А ещё кормить хлебной коркой уток
И сидеть на брёвнышке у причала,
Позабыв о времени светлых суток:
Их часов порой почему-то мало.
Здесь всегда так много тепла и смысла.
Это лучше, чем Лондон, Париж, Севилья.
Незаметно радуга вдруг повисла -
Семицветный фазан расправляет крылья.
Здесь ни слов, ни ссор, ни смертей до срока.
Лишь гуляют осени, зимы, вёсны.
Им не надо жизни платить оброка –
Вперехлёст берёзы, ракиты, сосны.
И не важно, кто ты, зачем и сколько
И каков твой дом – из дворцов иль хижин.
Не бывает здесь ни грешно, ни горько,
И никто не будет никем обижен.
Я люблю бродить по дорожкам в парке,
Из лучей плести на странице строчку.
Мне никак нельзя допустить помарку.
Аккуратно ставлю в блокноте точку.
Добавлю в кофе тертый шоколад,
Чтоб вовсе не чувствовать горчинки,
И буду повторять, как постулат,
Мелодии с виниловой пластинки.
А в них дорога и морской простор,
В них сок берез и листья, как записки,
И стук колес, и звон гусарских шпор,
И шелест трав в степи, и обелиски.
В них яблонь цвет и колокольный звон,
И школьный двор, и золото рассвета,
Любовь собой похожая на сон,
Трава у дома и осколки лета.
И этот мир, придуманный не мной,
Глаза напротив, синий-синий иней
И утра стяг, и бесконечный бой,
И учкудук в горячечной пустыне.
А где теперь такую песню взять,
Чтобы звучала не витиевато,
Чтоб пароходы с нею провожать,
Когда любовь одна лишь виновата.
Вернуть бы время вышедшее - вспять
И песни, что живут, как невидимки.
И потому я буду повторять
Мелодии с виниловой пластинки.
ОН ТАК УЛЫБАЛСЯ...
День хмурый. Морды у нас хмурые. Каждый за своим столом царапает цветные сны о жизни на желтоватой лежалой бумаге. В кабинет входит Алик – и за окном появляется солнце. Так совпало. Это было уже в «КоЗе». А познакомились мы на Запорожском ТВ в 1968 году. И началось знакомство с улыбки, осветившей предбанник телестудии, заставленной декорациями. Я ещё не мог предполагать, какую роль этот парень сыграет в моей судьбе.
1. ЗАПОРОЖСКАЯ ТЕЛЕСТУДИЯ
– Здравствуй, меня зовут Алексей Мурач. Надолго к нам? Ты ведь пишешь? Я видел твои статьи в «Комсомольці Запоріжжя». Мне понравилось. Ты же не собираешься всю жизнь постановщиком работать?
Постановщик – круто сказано, выглядит даже круче, чем редактор, которым был Алик. Но он-то настоящий телевизионный журналист, а я – постановщик декораций. Под руководством художника оформляю задники, верчу по сигналу помрежа ручку за заставкой, отчего фанерное с прорезями колесо бросает на надпись «Запорожская телепанорама» быстрые мигающие блики, таскаю кабели за камерами, а иногда, когда кто-то заболеет, оператор Вадим Нетета кивает мне, чтобы стал за камеру.
Приехала в прямой эфир болгарская певица Лили Иванова – маленькая, голосистая, популярная. Я должен между песнями быстро стащить с неё одно платье и натянуть другое, полотенцем промокнуть испарину на лбу, подержать зеркало. Она быстрым боковым зрением успевает глянуть, как я её оцениваю. Ничего, старушка (ей было за 30), выглядишь моложе. Это я, конечно, не говорю, только широко одобрительно улыбаюсь.
Видеомагнитофон есть (громадный, с широченной коричневой лентой с перфорацией), но им пользуются редко, по особым случаям, каковых я не помню. За залетевшую в студию муху (она всегда находит лысину выступающего) объявляют выговоры. Эфир прямой – от скудности возможностей. Все тексты рецензируются до эфира. Я ещё должен успеть смотаться в цензуру за штампиком. Вечером нужно притащить тяжёлые коробки с фильмами (кино на ТВ – главная приманка), утром утащить их обратно.
Впрочем, за плечами уже какая-то биография. Месяц проучился на инязе в пединституте, но потом ректор приехал в колхоз, где мы убирали помидоры, и сказал, что у меня и ещё одного парня полупроходные баллы, и мы уехали вольными стрелками. Поработал слесарем на заводе. Проучился курс в фарминституте. К тому времени уже активно печатался в КоЗе, начал работать там по договору и институт бросил. Денег не хватало. Пошёл печатником в типографию и ловил кайф, когда по графику выпадало печатать газету с собственными текстами. Шаг за шагом шёл к мечте – работать в газете. Когда помреж телестудии Белла Григорьевна (мать Лёши Цветкова – извините, теперь знаменитого русского поэта Америки Алексея Петровича Цветкова) сообщила, что есть место постановщика, я не думая бросил типографию, где зарабатывал неплохо, и пошёл всего на 90 рублей в месяц в студию.
* * *
Мы с Аликом Мурачем и Славой Футуровичем сидим и пьём портвейн в запирающемся фанерном закутке у телевизионного художника (прости, художник, забыл твоё имя). Пьём вместе, но каждый занят своим. Художник, глотнув вина, арспыляет пульверизатором на трафаретку синюю гуашевую краску. Это титры передачи, которые вечером мне предстоит аккуратно снимать с пюпитра, так, чтобы не видно было моей руки. Футурович внимательно разглядывает спортивный блок в журнале «Пионер»: там юные гимнастки бьют какие-то рекорды. «Пионэрка», – мрачно бормочет Слава, объясняя, что уже пора делать с этой «пионэркой». У Славы тонкие испанские усики, гордый профиль, и все его командировки заканчиваются одинаково: он привозит хороший крестьянский репортаж, а потом районные дамы начинают судорожно звонить директору студии – Ивану Гавриловичу Мащенко (секретарша пишет ему записки так: «Ив. Гав.! К Вам приходили...»). Однажды был скандал, когда барышня, покушавшаяся на свободу Славы, развесила на заборе телестудии пелёнки, а сама села на ступеньках у проходной. Но всё у Славы обходилось как-то.
Алик пил молча. И улыбался. А потом вдруг говорил: «Вот послушайте». И начинал читать стихи. И мы, и так негромкие, затихали вовсе. Это был стихи о войне, о любви, о степи, окаймлявшей наш дымящий металлургический город. Даже художник на время отрывал губы от трубочки пульверизатора и сидел. Откинувшись на спинку стула, неотрывно глядя на ополовиненную бутылку, будто в её тёмной глубине пряталась тайна поэзии.
Алик останавливался.
– Ну, давайте, нужно готовиться к эфиру, скоро трактовая репетиция.
Он разливал остатки вина, но тут из-за фанерной стены, где была гримёрка, раздавался голос дикторши Нели Поляковой: «Алик, почитай ещё». И по голосу слышно было, что она, похоже, всхлипывает. Мы чокались подпольным «камушком» без звона, допивали свой нектар, Алик читал ещё один стих, и все расползались по делам. От всех пахло карамельками дюшеса.
* * *
На студии я и впрямь надолго не задержался. Проработал год с небольшим. Продолжал публиковаться в «Комсомольці Запоріжжя». На ТВ было даже интересно. Работа через день, правда по 12–15 часов с перерывами. Занятная публика. Сталевар, который, к ужасу режиссёра Сиротиной, приходил на эфир поддатый и приносил пару ящиков коньяка. Знаменитый краевед, покрывавший лысую голову платочком (юпитеры пекли немилосердно). Чемпион мира, тяжелоатлет, катавшийся на телекамере, как на самокате. Вводили вторую программу. Защиту не поставили. И нас всех облучило, но особенно дикторшу Наташу Больных, которая вынуждена покинуть ТВ и прошла через ад специфических операций задолго до Чернобыля. Талантливый Володя Мушастиков (о нём сам Борис Полевой написал когда-то, и все это помнили). Стихи Алексея Мурача (стихи он тогда считал главным). И студийные интриги – в лучших традициях провинциального театра. У меня был плотно закрытый рот и широко открытые уши. Это ценили. Жилетку можно было выкручивать. Приходили жаловаться на жизнь, я знал про все сплетни, про все закулисные козни, про все любови и предательства. Романтика телевидения всё меньше нравилась.
Мурач подошёл, как всегда улыбаясь, положил мне руку на плечо и спросил: «Уходишь? И правильно. Пора делом заняться».
Меня позвали на автозавод в многотиражку «Комунаровець», к замечательному редактору Александре Ивановне Шипиловой, фронтовичке, которая в девичестве звалась Шурой Медведевой. Фронтовая газета писала о ней: «Комсомолка-разведчица Медведева двух фрицев задушила, а одного привела в качестве «языка». На заводе побаивались её весёлого взрывного характера. Опыт не только письма, но и отношений с людьми, добытый в этой газете за два года, перевесит многое, что было позже.
Когда в городе разгромили литературный клуб, собиравшийся в кафе «Романтики», и о нём появилась погромная гэбистская статья «Интеллектуалы без фундамента», меня с Лёшей Цветковым объявили центровыми демонами морального и идейного разложения (глава о нас называлась «Кумиров пошлая работа»). Девочки в типографии показали мне гранки за день до выхода текста. Я позвонил Шипиловой и сказал, что напишу заявление об уходе. Она заорала: «Только попробуй!» Партком потребовал от неё, чтобы я ушёл. Она сказала: «Пиши заявление». Я написал. А она наискосок выдала резолюцию: «Считаю требование секретаря парткома об увольнении Челышева противозаконным». И велела: «Отнеси в партком». Там крикнули и положили заявление в сейф. Шипилову вызвали в обком и попытались надавить. Она взяла хлипкого обкомовца в свою железную хватку, подтащила к окну и тихо сказала: «Щенок. Сейчас выкину – и скажу, что так и было. Пикни ещё раз только!» Сработало и то, что рабочие из инструментально-штампового корпуса, которым я через ЦК профсоюза помог с доплатами за вредность, сказали, что забастуют (бастовали на заводе часто). И от меня отстали.
А через год примерно (тяжёлый год, когда некоторые знакомые, увидев меня, переходили на другую сторону улицы, чтобы не быть замеченным в рукопожатии) позвонил Алик Мурач: «Старик, надо встретиться и поговорить».
2. ВЕРХОМ НА «КОЗЕ»
Мы пили кофе в кафе «Снежинка» (рядом, на улице Горького, в здании, куда потом переехала станция скорой помощи, находилась редакция «КоЗы»). От предложения я был в шоке. Алик уже давно перешёл в отдел рабочей и сельской молодёжи «Комсомольця Запоріжжя» и теперь уговорил редактора Петра Горбачёва взять корреспондентом меня. С одной стороны, это было лестно и невероятно (на мне стоял жирный идеологический крест). С другой стороны, как уйти с завода, от Шипиловой, от рабочих, которые и защитили меня в самые трудные дни?
– Предатель! – кричала Шипилова. – Мало мне было твоих сессий в МГУ, твоих литературных скандалов, твоих статей, после которых меня, а не тебя распинали! Так ты ещё и предатель!
– Хорошо, я остаюсь.
– Я тебе останусь! Кто тебя ещё куда позовёт? Петя Горбачёв, такой тихий-тихий, а рискнул, вот же собака! Он же наверняка выдержал бой в обкоме партии. А ты «остаюсь».
– Тогда я уйду.
– Я же говорю – предатель. Конечно, иди...
...«КоЗа» оказалась местом совсем не простым, и новичкам там было не слишком сладко. Конкуренция отделов. Конкуренция людей. Конкуренция идей, наконец. У меня было две точки опоры – Алик Мурач и редактор Пётр Горбачёв. Позже подружились с Костей Сушко.
В редакции довольно много пили. Так же втихаря, как и на телевидении. Это была даже какая-то обязаловка. Получили аванс – пьём. В зарплату – пьём. Получил командировочные – отстегни на выпивку.
Зав. отделом спал и видел, как попасть в ЦК ЛКСМ Украины, в вожделенный Киев. Он обихаживал по телефону каких-то киевских инструкторов – и позже добился-таки своего. Мы тоже не дураки были опрокинуть чарку, но не по приказу маленького начальника. Жена моя дулась (рос первенец), и однажды я отказался остаться.
– Поклади п’ять карбованців – і вільний, – сказал зав. отделом.
Я положил и ушёл.
На следующий день Алик подошёл ко мне, и впервые на лице его не было улыбки. Была скорее брезгливость. Он сказал:
– Я буду говорить с ним сегодня, я этого так не оставлю. И тебя я не понимаю. Ты пропустил оскорбление.
Я Алика успокоил.
Зав. отделом приходил на работу к 8 утра, чтобы видеть, кто из редакции на сколько опоздал, и записать себе в блокнотик. В 8 я тоже был там. Запер дверь, взял его за лацканы пиджака, прижал к стене и сказал: «Ещё одна любая выходка в мой адрес – и я из тебя калеку сделаю, при всех. Ты понял? А теперь повторяй: извини меня, Виталий, пожалуйста, я больше никогда ни с тобой, ни с кем другим так не поступлю». Он повторил.
На лице Мурача расплылась его славная улыбка:
– Думаешь, выполнит?
– Обязательно. Иначе я выполню своё обещание, – сказал я.
И с этого момента до самого отъезда в Киев, в свой любимый ЦК, зав. отделом был тих и скромен.
* * *
Он – большой и надёжный – с неизменной своей улыбкой подбрасывает моего маленького сына Дениса и ловит. Денис смеётся и тут же изображает улыбку Алика. Снова смеётся, снова обезьянничает. Искал – и не нашёл это фото. Может, его и не было, такого фото? Но в памяти всё до деталей сфотографировано.
* * *
Телефоны у нас все старые. Рабочий день начинается в 9 утра, а где-то в 8–8.30 каждый из обычных телефонов во всех кабинетах делает «дзынь-дзынь-дзынь...» КГБ включает прослушку. Все мы об этом знаем и даже иногда снимаем трубку и говорим: «Доброе утро, товарищ офицер». Есть ещё чёрный телефон без циферблата – редакторский «Зайды до мэнэ».
Середина дня. Мурач отписался и звонит какому-то приятелю. Они разговаривают долго и обстоятельно. Алик вспоминает, что уже несколько лет не видел их общего знакомого. Приятель тоже не видел этого знакомого и даже не слышал ничего о нём. И тут Алик вдруг говорит: «Кто-то подключился. Послушайте, положите трубку, мы разговариваем. Как?! Это ты?!» Благодаря дурацкой связи или какому-то чуду на линии вместе с ними оказался как раз тот приятель, которого они вспоминали.
Была ещё одна телефонная история. Мурач бредил созданием музея при редакции. Кинотеатр им. Ленина всё время готовился к реконструкции. А была легенда, что во время приезда в Запорожье Маяковский выступал в этом здании, а потом оттуда звонил в Москву. Уж как Мурач убеждал администрацию кинотеатра, не знаю, но он притащил этот допотопный аппарат (с ручкой, за которую нужно было крутить, чтобы вызвать станцию) и повесил на стене в кабинете. Над ним красовалась надпись об исторической ценности телефона. Много позже, когда редакция переезжала в Дом прессы, аппарат хотели выбросить, я его утащил домой, а когда уходил – вернул в «КоЗу».
* * *
Катастрофа! Уж не помню, что за командировка была у Мурача, но он возвращался на самолёте, в котором забыл портфель с блокнотом. Полдня хватался за голову, которая и без того болела. Потом позвонил, уточнил фамилии и несколько цифр. Сел – и часа за два выдал материал, который потом был признан лучшим за неделю.
* * *
30 декабря 1972 года страна отмечала 50-летие создания СССР. Было решено, что мы с Аликом возьмём интервью у представителей 15 братских республик. Казалось, что всех нашли. Материал запаздывал. Я клацал на машинке: одного своего, одного мурачевского кандидата. На трезвую голову мы переругались по композиции материала, потом решили разбавлять трудности алкоголем. Я помню, сколько ёмкостей «Охотничьей» настойки мы опорожнили за ночь, но называть не буду. Вдруг оказалось, что у нас армян двое (у него и у меня), а киргиза ни одного. Утром – засылать материал в типографию. За окном ветреная и морозная декабрьская ночь. Где добыть киргиза, когда и украинца в 3 ч ночи не сыщешь? Мурач, казалось, уснул за столом. Я почти сквозь сон продолжа выстукивать короткие истории братьев по Союзу. Вдруг он вскочил, стал лихорадочно перелистывать блокнот, а потом – звонить и перезванивать.
– Уральские казармы? Это из газеты вас беспокоят.
– ...
– Как это, зачем нам киргиз? Хорошо. Жду.
Где-то там, далеко, в Уральских казармах дежурный, матерясь и кутаясь в шинель, шёл сквозь ветер будить несчастного солдатика-киргиза, а потом тащил его к телефону.
– Здравствуйте, вы киргиз? Тут вот какое дело...
* * *
Он позвонил мне в субботу.
– Виталик, мне очень важно с тобой посоветоваться. Приезжай в редакцию. Пожалуйста.
– Сейчас буду.
Жена, конечно, надулась. Все жёны считают, что брак – это выбор одного друга вместо всех остальных. Ну, инопланетянки, их тоже нужно понять, хотя понять трудно.
Алик тоже в тот день круто разругался с женой и пришёл в редакцию, чтобы тут и остаться ночевать на подшивках. Но был ещё яркий солнечный день. И пили мы только чай. Он хотел прочитать мне то, что от всех скрывал, что было для него сокровенным и важным. Он писал, оказалось, большую поэму о Ленине.
Помнится, поэма была полна тем, чем полнились и другие его стихи. Возникали образы степи. Возникали образы революции как стихии, сминающей на своём пути всё. «Обломки самовластья» мало пригодны, чтобы писать на них какие-то имена из прошлого. Но вера в Ленина была высокой.
Мои мозги были уже изрядно порчены, и моё представление о Ленине сильно изменилось именно потому, что я его внимательно читал. Казнь Саши убила его веру в Бога и породила жажду мести самодержавию. И было ещё презрение к крестьянству, которое Ленин не понимал и которое он же мечтал превратить в рабочих. Крестьяне с их индивидуализмом не укладывались в его коллективистские схемы. И эти несколько системных ошибок позволили позже вырасти сталинизму на обломках великой и полной противоречий нашей страны.
Мы не спорили. Мы разговаривали. В этот субботний день мы мечтали о том, какой могла бы стать наша страна, убери из неё море лжи. Мы оба оставались каждый при своём мнении, но оба считали, что страна может измениться к лучшему.
Это было странное время, когда сталинизм тихой сапой возвращался в нашу жизнь. Но можно было, в противовес тенденции, опираться на Ленина, на ХХ съезд КПСС, антисталинские решения которого никто не отменял. И часто нужная цитата из Ленина, упоминание ХХ съезда затыкали рот оппонентам.
* * *
Мурач погиб. Упал с балкона 9-го этажа. Или выбросился. Или выбросили. Сколько пустой болтовни было вокруг этого, болтовни, производившейся лишь для того, чтобы заполнить образовавшийся вакуум. Непостижимо. Шло какое-то параллельное расследование. Да, я тоже опросил участников той вечеринки и для себя сделал вывод: вернее всего – случайность. Ночью вышел на балкон в трусах и рубашке, подышать вышел или перекурить. А мир предательски покачнулся и перевернулся.
Его лицо было искажено ударом. Светлый осенний день. Мы хороним молодого, красивого, талантливого и не слишком счастливого человека. Вот похоронили. Сказали слова. И не могу точно вспомнить, кто, но спасибо этому человеку: вдруг вышел вперёд и прочёл стих Алика Мурача.
Листья. Всюду листья. Листьев – по колено.
Листья. Всюду листья. Листьев – по окно.
Под пилой соседской взвизгнуло полено,
Словно Буратино возмутился в нём.
Листья. Всюду листья. В них нырнуть охота.
Небо хмуроброво. В небе – ни луча.
Листья. Всюду листья. Листья с позолотой –
Будто капли солнца на моих плечах.
Кладбище и впрямь был завалено золотом опавших кленовых листьев, шуршащих и разбегавшихся волнами от наших ног. Эхо стиха продолжало звучать в ушах какой-то неведомой правдой, угаданной Аликом задолго до этого дня: «Листья. Всюду листья. Листья с позолотой – Будто капли солнца на моих плечах».
– А знаешь, я ему нравилась, – сказала девушка, шедшая рядом. – Но между нами ничего не случилось. А теперь бы всё сделала, лишь бы он был жив.
– Да? – спросил я.
И дальше мы шли молча.
Не помню поминок. Не помню подробностей всей последующей кутерьмы вокруг слухов и подозрений. Не помню и не хочу помнить. Я попрощался с ним там, на кладбище, которое в тот день было так же красиво, спокойно и улыбчиво, как был красив, спокоен и улыбчив мой погибший друг. Вечная тебе память.
Виталий Челышев,
народный депутат СССР,
секретарь Союза журналистов России.
ТЕБЕ ТАК И ОСТАЛОСЬ 30
Мой добрый друг. Как давно тебя нет в живых. Но, вероятно, поэтому всё сильнее хочется увидеть твою улыбку, добрые, часто лукавые глаза, услышать задорный смех и прочесть твои новые строчки, которые всегда отличались самобытностью и талантом.
Общение с тобой было приятным и интересным. Сразу покоряли ум, интеллект, радушие, желание помочь людям. В процессе этого общения я заметила, что многое в жизни мог и умел только ты один.
На то время, а это было самое начало семидесятых, в Доме печати квартировало несколько городских газет. Но только у тебя в отделе рабочей молодежи «Комсомольця Запоріжжя» существовал маленький уникальный музей. Помню два экспоната: кусочек окаменевшего дерева и телефон, по которому разговаривал В. Маяковский, приезжавший когда-то в Запорожье. Только твои статьи в тот период жутких газетных штампов отличались живостью и яркостью нормального человеческого языка. И как тебе это удавалось?!
Тебе так и осталось 30. Теперь ты моложе меня. Долгие годы небытия пролегли между нами. Но до сих пор помню, как ты учил меня писать стихи. Однажды ты дал мне задание – одно-единственное слово «перекрёсток». И предложил, обыграв его, написать стихотворение. Несколько дней труда, и я принесла тебе четыре строчки. Ты похвалил, но потребовал ещё. Затем сложилось восьмистишие и, в результате, стихотворение, которое живёт и поныне.
Ты умел великолепно подбирать рифмы, почти мгновенно и очень точно. Как-то раз даже предложил что-то вроде тренировочной игры: ты называешь слово, я – рифму. И выпалил первое, что пришло в голову: «Дерево». Я долго думала, предлагала разные варианты, но так и не смогла добиться полного созвучия. «Смотри, как это просто: дерево – дверь его!» Это было гениально, но простым казалось только для тебя...
Ты был оригинален во всём, даже в почерке. Мелкие, аккуратные бисеринки букв ровными строчками ложились на бумагу. Я старалась подражать тебе даже в этом. Казалось, что написанное «твоим» почерком и звучит так же хорошо, как у тебя.
Я помню, как ты бился с моими статьями. Однажды перед Днём торговли предложил сделать репортаж о людях этой профессии. Я выбрала зоомагазин. Побывав в царстве фауны и флоры, попыталась создать монументальный опус. Но, несмотря на лёгкость темы, материал не давался. Ты раз за разом отправлял меня переписывать, а я, продолжая растекаться мыслию по древу, в очередной раз приносила тебе множество пафосных страниц. Моё упрямство брало верх, и ты, наконец, сказал: «Достаточно. Кажется, получилось...» Каково же было моё удивление, когда в газете под фотографией улыбающегося продавца я увидела всего четыре строчки текста шириной на две колонки. Просто ты убрал всё лишнее.
Затем я ходила на завод, полдня мучила какого-то слесаря, писала и переписывала в надежде услышать слова одобрения. Наградой за этот титанический труд стали пять небольших абзацев на второй полосе. Так с каждым разом моего текста оставалось всё больше и больше. Ты радовался моим успехам, а я была совершенно счастлива осознанием «значительности» своего «творчества».
Я помню, как ты хотел сделать свой отдел рабочей молодёжи лучшим, как дежурил в типографии за себя и «за того парня», как молодые специалисты рвались работать с тобой. Саша Чехарин – теперь Александр Фёдорович Чехарин, редактор газеты «Днепровский металлург», – был направлен к тебе в отдел после окончания факультета журналистики МГУ, но опоздал всего на один день. Тебя уже не было в живых. Шокированный произошедшим, он отказался от места в «КоЗе» и уехал работать в редакцию газеты села Константиновки, – хотя всё могло сложиться иначе...
А ещё я помню, как мы бродили по вечернему городу, и ты слёту выдавал коротенькие четверостишья-экспромты. Я не запоминала их и не записывала, о чём сейчас очень сожалею. Ты радовался, как ребёнок. Ты всегда находил, чему удивляться и радоваться, когда тебе было хорошо.
Но до сих пор я необыкновенно ценю то, что ты приходил ко мне и тогда, когда тебе было плохо. Такие моменты и есть проявление настоящей дружбы. Однажды ты сорвал меня с лекций в институте, сказав в деканате, что меня вызывают в редакцию. Ты стоял в коридоре бледный и потерянный. «Что случилось?» – спросила я. «Побудь со мной, мне очень-очень плохо. Очень». Мы прошли пешком до самого твоего дома, чтобы хоть как-то развеять одолевшее тебя удручённое состояние. Ты не хотел ни есть, ни пить, и я с трудом уговорила тебя лечь отдохнуть. Я терпеливо нянчила твою боль, а когда уходила, услышала очень дорогие для меня слова: «Знаешь, ты для меня сейчас и мать, и сестра, и любовь...» Но их места я, конечно же, занять не могла. И всё чаще стала отправлять тебя домой с лестничных посиделок в моём подъезде. Прости, что отнимала у тебя минуты понимания. Прости, что не уберегла.
Я помню... Я многое помню. Помню, как провожали тебя (Боже, как я ненавижу эти слова!) в последний путь, как поминали. Большая комната твоей квартиры, почти пустая от мебели. Только длинный-длинный стол, лавки и много людей в чёрном. Виталик Челышев говорит о тебе. На глазах слёзы, а губы дрожат. Валя Ёлкина изо всех сил сжимает мою ладошку. Печальные лица Кости Сушко, Лизы Бондаренко, Таси Клименко, Толика Рекубрацого. Виталик Исаенко читает стихи, посвящённые твоей памяти. А ты... Ты улыбаешься нам с портрета, такой лёгкий, такой светлый, как будто ни о чём не сожалеешь.
А как ты любил жизнь! Во всех её проявлениях: будни и праздники, работу и отдых, стоящие книги (очень любил Олешу) и красивые снимки, весну, потому что родился в мае, и осень, потому что «листьев по колено». Любил друзей, встречи, прогулки, умные добрые разговоры и споры. Мне кажется, ты любил даже своих врагов.
Ты писал замечательные стихи. Спорил и «дрался» за каждое слово, собирался ехать в Москву к Е. Евтушенко, но так и не успел. Так сложилась твоя жизнь. Ты ушёл. Моя же продолжалась дальше. Неважно, что, как и сколько в ней пришлось пережить, но память о тебе, моём добром друге и учителе, всегда со мной. И хотя ты советовал мне бросить писать стихи, т.к. в нашей стране они просто никому не нужны, а лучше рожать детей, писать я всё-таки продолжаю. И книги у меня есть. И живу я почти в самой Москве, хотя Евтушенко вживую так и не видела.
А как ты хотел иметь свой сборник! Это была твоя большая, но неосуществившаяся мечта. Конечно, ты со своим талантом добился бы своего и обязательно был бы признан. И будешь признан. По справедливости земной и по воле Божьей. Тебя уже напечатали в литературном альманахе «Махаон». И, наконец, тем, кто любит и ценит тебя и твои стихи, удалось издать ТВОЮ книгу. Пусть так тебя узнают и полюбят читатели, пусть так станут благодарными тебе за многие твои строчки, пусть так твои стихи останутся потомкам. Пусть так!
* * *
Алексею Мурачу
Все вещи о тебе лишь говорят
В той комнате, где ты дышал когда-то.
Здесь мысли до сих пор твои парят,
И тишина – как лунная соната.
Направо шкаф, он книгами богат,
Живут в диване папки со стихами,
И стол рабочий был бы очень рад
Принять тебя, пусть даже и с грехами.
Хотя не понимаю, в чём твой грех:
Ты жил, кутил, смеялся, увлекался
И был совсем не хуже прочих всех,
А просто чище прочих оказался.
Зачем ты рано с жизнью счёты свёл?
Ты написал бы лучшие страницы...
Квадратом чёрным молча смотрит пол
В окна незащищённые глазницы.
* * *
Царство небесное, Алик, Алёшенька.
Старится осень одна-одинёшенька.
Жизнь разделила судьбу твою горькую
Сладкими, кислыми – разными
Дольками.
Был неподкупным голос твой праведный.
Всё получилось как-то неправильно.
Душу ты рвал, а по сути – всё пропадом.
Всё: и стихи, и душевные
Хлопоты.
Вот она долюшка, вот она милая.
Ведь не гранатой рвануло, а миною.
Кончилась жизнь твоя, яркая, летняя.
Самая горькая долька –
Последняя.
Татьяна Гордиенко (Шацило),
поэт, член Союза литераторов
России и Межрегионального
Союза писателей Украины.
ТЫ СМОЖЕШЬ
...Кто в юности не писал стихи! Среди тогдашнего моего окружения таких просто не было. Школьные капустники, КВН, на худой конец – стенгазета. Авторов не притесняли, наоборот, всячески приветствовали их умение «выдавать на-гора» рифмы. Грешила этим и я. Причём, отнюдь не стесняясь обнародовать своё «творчество». За что и была «привлечена» моим дворовым товарищем Виталием Исаенко в поэтический клуб, где увидела и услышала Алексея Мурача. И после первого же его стихотворения, прочитанного в этом клубе, подумала: не пиши-ка ты лучше, дорогуша, стихов...
Он уже тогда был поэт. Поэтом он и остался, несмотря на свою до обидного короткую жизнь. Несмотря ан то, что последние годы работал зав. Промышленным отделом областной комсомольской газеты «Комсомолець Запоріжжя», куда после университета пришла и я, поддавшись на уговоры Альки.
Он взял меня в свой отдел и тут же выдал задание: побывать на отчётно-выборной комсомольской конференции комбината «Запорожсталь» и рассказать о том, что там было. Рассказать статьёй на первую полосу. К послезавтра. На украинском языке.
Я назвала его «варваром» и поехала Бог знает куда от центра города. Собирание отсидела. Всё-всё выслушала. Статью писала дома, почти до утра, обложившись всеми словарями. Когда пришла на работу, вполне была готова услышать от Мурача жёсткую критику.
Но Алька поступил совершенно по-иному: он прочитал раз и второй, потом подошёл ко мне, погладил, как ребёнка, по голове и сказал:
– Умница! Смотри, как здорово написала!
И зачитал... два абзаца – как я сегодня понимаю, единственно приемлемые из моих выстраданных шести страниц.
– Сейчас мы вдвоём кое-что подредактируем, – проговорил Мурач.
И мы сели редактировать. До самого обеденного перерыва...
Я не сразу поняла, какой урок преподал мне Алька: что-то свойственное журналисту он таки увидел, а всю шелуху исправлял по-своему, но так, будто это я находила адекватные слова и повороты. Было совсем не обидно. Настолько не обидно, что я даже не засомневалась, когда в газете под статьёй стояла моя, а не его подпись.
Теперь-то я знаю: это был высший пилотаж состоявшегося журналиста в работе с молодой и неопытной нахалкой, считавшей себя тоже корреспондентом. Сегодня я и сама очень стараюсь так же работать с молодыми коллегами, время от времени вливающимися в наш газетный коллектив.
И ещё. Я помню Мурача. Помню светло – он и сам был очень светлым... И благодарю за то, что я его лично знала, работала с ним, частенько плакалась в его жилетку на «скучные редакционные задания», а Алька, как правило, дав мне «барбариску», которые у него не переводились, говорил всегда одно и то же:
– Попробуй зайти с заголовка. Или с конца. Ты сможешь. У тебя должно получиться.
...Как давно он перестал это говорить!
Валентина Ёлкина, журналист.
ПОЛЁТ, КОТОРЫЙ СОСТОЯЛСЯ
Для меня это имя – отголосок времени, нет, скорее – эпохи, когда лютые морозы ещё не одолели хрущевскую «оттепель», хотя уже по всей стране гуляли холодные сквозняки застоя. И всё же удивительное и неведомое ранее чувство свободы и полёта ещё не покинуло умы и сердца поколения шестидесятых не только в столице (там что ни имя – то живая легенда), но в нашем не перенасыщенном культурной жизнью индустриальном Запорожье.
Для меня это имя – как свет моей ранней юности, где было пронзительно радостно и трепетно больно от всего, что происходило вокруг. Как символ полёта души и мыслей – читай, твори, общайся, напрягай и наполняй свой интеллект – благо, есть, кого слушать, читать, смотреть... И вот с этими Демиургами шестидесятых, среди которых был и он – Алексей Мурач, тогда счастливо свела меня жизнь.
Мы не были друзьями. Хотя я хорошо его знала, но – как бы со стороны. Я ещё только поступила в Запорожский педагогический институт, а он его уже окончил. Но мои старшие друзья были его друзьями, и все мы в те времена встречались в студенческом кафе-столовой индустриального института с характерным для того времени названием «Романтики». По средам там проходили вечера любителей поэзии, по пятницам – любителей кино. Вход был свободным. Студентов и, как тогда говорили, творческой молодёжи там собиралось много.
В двадцатилитровой алюминиевой кастрюле на «столовской» кухне мы сами варили напиток, который гордо именовали чёрным кофе, разливали его в гранёные стаканы и подавали всем желающим. На кофе и сахар сбрасывались все участники интеллектуальных посиделок. С тех пор мне пришлось отведать самые разные сорта этого напитка, и в разных странах. Но, клянусь, вкуснее того, который подавался в «Романтиках».
Лёша, как и я, часто бывал на этих вечерах и посиделках. Отсутствие более близкого с ним знакомства мне даже нравилось. Было так интересно наблюдать за Лёшей со стороны. Он держал стакан с кофе двумя руками, переходил от группы к группе, включался в разговор, рассказывал, читал стихи или обсуждал фильм. Он был интеллектуалом в лучшем смысле этого слова, его любили слушать, потому что с его рассказами приходило ощущение богатства и разнообразия окружающего мира, раскованности духа и окрылённости.
Он бывал разным – задумчиво-отрешённым, словно пришедшим из другого времени, возбуждённым полемикой, напряжённым, как струна, весёлым и открытым на удачную шутку, умеющим интересно рассказывать и хорошо слушать... И всё же всегда остающийся чуть-чуть закрытым.
В нём всё время происходила какая-то внутренняя работа, и иногда она так ясно отражалась на лице. Но потом он как бы спохватывался и, словно улитка, заползал в свою раковину. А ещё он был ранимым и незащищённым, хотя об этом мало кто догадывался.
У него был удивительно лёгкий слог, слова будто сами выстраивались на бумаге, и ты читал или слушал его статьи или стихи и ловил себя на мысли, что это же ты так думал, это твоя душа так отзывалась... Главный и самый верный признак таланта – когда журналист, поэт, творец написал так, как это чувствовал, как об этом думал каждый из нас.
Его крылатая душа раньше всех уловила и ощутила тотальное наступление серости и застоя. И он страдал от этого тяжело и безысходно. Нас постепенно стали прибивать к земле. Кто-то испугался и усмирил «души прекрасные порывы» до лучших времён, приспособившись к течению времени. А ему просто подрезали крылья. И не кто-то конкретно, а то большое, серое и удушливое, что постепенно заполняло нашу жизнь и что позже нарекут застоем. Он был крылатым и хотел летать. Без этого жизнь для него не имела смысла. И он взлетел – в зарождающийся рассвет, с высоты – в Вечность. Лёша Мурач – один из последних ярких осколков метеоритного дождя запорожской оттепели.
Валентина Манжура, журналист.
Ліна Костенко
* * *
Життя іде і все без коректур.
І час летить, не стишує галопу.
Давно нема маркізи Помпадур,
і ми живем уже після потопу.
Не знаю я, що буде після нас,
в які природа убереться шати.
Єдиний, хто не втомлюється, – час.
А ми живі, нам треба поспішати.
Зробити щось, лишити по собі,
а ми, нічого, – пройдемо, як тіні,
щоб тільки неба очі голубі
цю землю завжди бачили в цвітінні.
Щоб ці ліси не вимерли, як тур,
щоб ці слова не вичахли, як руди.
Життя іде і все без коректур,
і як напишеш, так уже і буде.
Але не бійся прикрого рядка.
Прозрінь не бійся, бо вони як ліки.
Не бійся правди, хоч яка гірка,
не бійся смутків, хоч вони як ріки.
Людині бійся душу ошукать,
бо в цьому схибиш – то уже навіки.
Перевод с украинского
Татьяны Гордиенко
* * *
А жизнь идёт и всё без корректур.
И время мчится, не уняв галопа.
Давно уж нет маркизы Помпадур,
и мы живём уже после потопа.
Не знаю я, что будет после нас,
во что природа сможет нарядиться.
Не отступает время ни на час.
А мы – живые, надо торопиться,
чтоб след оставить, без него нельзя,
мы ж – ничего, проходим, словно тени,
чтоб только неба синие глаза
всегда бы землю видели в цветеньи.
Чтобы леса не вымерли, как тур,
слова не оскудели, словно руды.
А жизнь идёт и всё без корректур,
и как напишешь, так уже и будет.
Досадных строк не бойся, как курка.
Прозрений – тоже. Это сердца вехи.
Не бойся правды, хоть она горька,
и всех печалей, хоть они, как реки.
Людскую душу бойся обобрать:
предашь однажды – и уже навеки.
Я знаю, дело всё в карандаше,
В словах, им выводимых на бумаге.
Он людям открывает, что душе
Моей так плохо, как любой дворняге.
Всё дело в буквах, точках, запятых,
В январском небе, что на склеп похоже,
И дне – недолгом, словно краткий штрих, –
И в стылых окнах, безусловно, тоже.
В твоём молчаньи долгом и глухом,
Как звук в колодце, брошенном навечно,
В тропе, что отливает серебром
Невозмутимо, глупо, бессердечно.
Но ты за так меня не отдавай
Тоске и одиночеству страницы.
Я не хочу, как выцветший трамвай,
Теряться в громогласии столицы.
Бетонный город – каменный острог.
Мне без тебя в нём шатко и незримо.
Звонит Данилов... Благости глоток
Вещает: только смерть необратима.
Внемли его звучанию, внемли.
Вся истина в том меццо-форте гулком.
А мы в момент - как в море корабли.
Так и идем по разным переулкам.
В твоих словах винительный падеж
Звучит и убедительно, и важно,
Предложный – недовольно и протяжно,
Творительный и вовсе как мятеж.
Родительный и вздорно и смешно.
Меня пугают эти перемены.
Ужели снег приносит нам измены
И тает виновато и грешно?
Склоняет время радость, грусть и боль
По падежам неистовых событий,
А наша память, словно антресоль,
Уж не вмещает пафосность открытий.
Смотрю в окно – там призрачная даль,
В душе - одни сомненья и тревоги,
Но я не стану подводить итоги –
К чертям и полумеры и мораль.
Не удержать за пазухой любовь,
В карман не спрятать ласковое слово,
И если даже это и не ново,
То все равно поставлю рифмой «кровь».
Хотя могла поставить «прекословь,
Морковь, злословь» плюс разные изыски,
Но прекращаю вычурные списки
И удивлённо поднимаю бровь –
Ты говоришь... Винительный звучит
Просительно и даже как-то нежно,
Родительный – безоблачно, безбрежно,
А мой предложный – истово навзрыд.
Сестре Нине
Нелепо тёплая зима,
Осенние туман и слякоть.
Печально горбятся дома.
Их сердце не умеет плакать.
И в ожидании снегов
Дороги, лужами умыты,
А у давно пустых дворов
Душа калитками открыта.
Давай в одну из них войдём,
Чтоб в детство доброе вернуться.
Ступеньки, пропустив нас в дом,
Лишь тихим скрипом отзовутся.
И будет снова печь трещать,
Уютно пламя обнажая,
И будет вечность обещать
Луна холодная, чужая.
Тень от пламени свечи,
Хоть кричи, хоть не кричи -
Наполняют сердце болью
Слов небрежных палачи.
Тень от пламени свечи,
Слов небрежных палачи
Рубят головы наотмашь,
Хоть кричи, хоть не кричи.
Слов небрежных палачи,
Хоть кричи, хоть не кричи -
Нет опаснее оружья.
Тень от пламени свечи...
Не говори ненужные слова.
Они мешают понимать друг друга.
Ведь очень трудно вырваться из круга,
Когда и так-то дышится едва.
Не замыкайся в собственном бреду –
Убогость мысли не даёт полёта.
И не гаси внезапную звезду,
Ведь звёзды в небе зажигает кто-то.
Не совершай поступков наугад,
Не ставь по жизни выдуманных точек.
Всему, что есть, будь бесконечно рад,
Учись читать порою между строчек.
Цени всё то, что небом нам дано, –
И станет явью всё, к чему стремишься.
Жить по-другому – глупо и грешно.
Ты просто в общей массе растворишься.
Всего важнее сохранить свой лик
И чувствовать себя самим собою,
Чтоб быть хоть раз отмеченным судьбою,
Счастливым стать – пусть даже и на миг.
Ключи от неба – звёздные ключи,
И я стою у тайного порога,
А месяц, как огарочек свечи,
Бросает свет на дольнюю дорогу.
Теней замысловатых перепляс
И пляска мыслей – всё одно и то же.
Так жизнь и смерть перемешались в нас,
И неизвестно, что кому дороже.
* * *
Не страшно умереть всерьёз,
Пронзает сердце смерти жало,
Мгновение... – и вас не стало,
Ни ваших глаз, ни ваших слёз.
Страшнее, если ты живёшь,
Когда мертвы душа и сердце.
Но к Богу все закрыты дверцы,
И только очереди ждёшь.
Ты ушёл. Тебе поют ручьи.
И кресты, как по полю грачи, –
Разбрелись по сгорбленной земле
И застыли на одном крыле.
На молчание и скорбь обречены
Этой горькой пашни крикуны.
Им покой ушедших сторожить.
Ты ушёл. А как теперь мне жить?
С.Макуренковой
Есть нечто большее, чем боль:
Есть ужас разочарованья.
Он – средоточие страданья.
Он – и Голгофа, и юдоль.
Как пестрой осени цветы,
Что ловят солнечные крохи,
Мы все в Венеции – шуты...
В России все мы – скоморохи...
Бурлящая Москва. Огни цветастых елок.
Вновь вечер опустил на город мягкий полог.
Непроходящий снег - зимы студеной ксива, -
И тихая печаль со вкусом чернослива.
Декабрьская метель прохожим дует в спину.
Сижу и пью в кафе с корицей каппучино.
Лишь пачка сигарет тоскливо одесную.
Не вяжутся слова и мысли - в рассыпную.
Троллейбусы, такси везут куда-то мимо
Задумчивых людей. И непреодолимо
Мне хочется туда, где этот вечер ярок,
Чтоб с чистого листа без всяческих помарок.
Как трудно одолеть занудливую память.
В душе еще саднит и даже эта заметь
Не может заглушить гортанность саксофона,
Но я почти люблю тугую звучность тона.
И я почти живу и вновь пытаюсь верить.
Еще совсем чуть-чуть - и я захлопну двери.
Растает в сонме лиц обид и грусти веха,
И я сыграю блиц в преддверии успеха.
Не оборвись, застывшей жизни нить,
Как вьюги незаконченные песни,
Не дай мне вновь печалиться и стыть,
Пойми, прости и заново воскресни.
Не обойди меня своим теплом,
Моя земля, измученная стужей,
Ни лакомым берёзы молоком,
Ни ласковой искрящеюся лужей.
Смолистых листьев духом обожги,
И нежным ветром оберни мне плечи,
И на колючих веточках зажги
Сосновых почек маленькие свечи.
Я дверь закрою на засов,
Включу поярче свет.
Спокойный, ровный бой часов –
Безмолвию ответ.
Потёртый старенький альбом
И ваза на столе.
Остыл отеческий мой дом,
Как воздух в сентябре.
И на изящный вензель роз
Я брошу грусти горсть
И отменю апофеоз –
Я здесь сегодня гость.
Юрию Яковлеву посвящается
Он - воплощение ума
И средоточие таланта.
Он обладал душой атланта
И романтичностью Дюма.
Его запомнили навек.
В кино, в театре ли - не важно.
Он тихо жил - не эпатажано,
Но был великий человек.
Любовь не мерил на весах
И не заботился о ранге.
Он будет самый добрый ангел
В холодных зимних небесах.
Марине Цветаевой
Борисоглебский, второй этаж,
Молчит рояль в анфиладе комнат,
А в кабинете, как верный страж,
Рабочий стол – он так много помнит
Твоих стихов и касаний рук.
Окно во двор, как калитка в небо.
О, этот тайный сердечный стук,
О, эта мыслей шальная небыль.
Диван у печки – тепла ковчег,
И волчья шкура – лохматый остров,
Исток телесных вечерних нег –
Сутулый мягкого кресла остов.
Кроватки в детской, тахта, ковёр,
В углу икона – свидетель боли.
Трюмо в оправе, но кто-то стёр
Твоё отраженье. Не слышно боле
Твоих шагов. Не раздастся смех.
И ты, заняв капитанский мостик*,
Уже не свистнешь друзей наверх:
Анастасия, Сережа, Костик...
И только дух молчаливых стен,
И только свет потолочных окон.
И гроздь рябины, как рыжий локон...
Их не коснется забвенья тлен!
* капитанский мостик – место на
лестнице перед круглым окном в
квартире Марины Цветаевой.
Нажму на кнопку «прошлое стереть».
И, коль уже нельзя совсем иначе,
С дождём холодным от души поплачу
И дам надежде тихо умереть.
Не жду звонков твоих, ни SMS
И не пишу привычно: «сердце, споки».
Мобильный DUOS, слайдерный прогресс,
Коротенькие сленговые строки.
Они, должно быть, вымокли в пути
Или рассыпались, как битый лед в стакане.
Мы все равно не сможем их спасти
В таинственном эфирном океане.
Поставлю точку, скобки и тире
Взамен необходимых, настоящих
Щемящих слов, коль в сотовой «дыре»
Нет позывных и нет твоих входящих.
Уступаю тебя другим,
Что толпой у твоих ног.
Только будешь ли ты любим,
Коль уже преступил порог?
В королевстве кривых зеркал
Не плетется стихов нить.
Дождь вчера на жизнь уповал,
А с утра перестал лить.
Посуровел сырой асфальт,
Но не в этой беде беда.
Просто ветра тоскливый альт
Зацепился за провода.
Как тебе в пустом твоем домище?
Греют ли камины без меня?
Может, стало радостней и чище,
Или мягче стала простыня?
Может, чашки смотрят по-другому
Или чайник свищет нараспев?
Если скажешь «Счастлив в этом доме»,
Не поверю – выдумка и блеф.
На окне напыжилось алоэ,
На стене картина смотрит вбок.
Счастью надо, чтобы были двое,
Чтобы миски, тапки, молоток.
Чтобы пахло курицей и соком,
Улыбалось шторами окно,
А иначе в жизни мало прока –
Просто чёрно-белое кино.
Владимир Пестерев
Светлане Макуренковой
* * *
Сегодня мысль одна меня тревожит,
При том при сём – себя я не пойму...
Что если Светочку на ксероксе размножить?!
Я копию домой себе возьму...
P.S.
Подумал я, немного повздыхал:
А лучше бы её оригинал!
Татьяна Гордиенко
Владимиру Пестереву
* * *
Уж лучше копию возьмите непременно.
Коль в дом возьмете Вы оригинал,
То вдруг поймете и при том отменно,
Что Вам отныне баста и финал...
P.S.
Не надо ни вздыхать, ни огорчаться.
С Горгоной лично лучше не встречаться!
* * *
На дне пологого оврага
Согбенный куст надрывно наг.
Сырая осень – злая скряга –
Его лишила дольних благ.
Так наших душ купель благая
Пересыхает в прозе дней,
А мы всё медлим, полагая:
Сосуд становится полней.
* * *
Уж ночь стремилась восвояси,
Не защищённа и и бледна.
В плиссе небесного атласа,
Смущаясь, пряталась луна.
И звёзды таяли, и тени,
И контуры являлись вновь,
И самых горних откровений
Алкала вечная любовь.
Владимир Пестерев
Светлане Макуренковой
Пастушка ты среди ромашек,
Что любят для тебя цвести...
Я быть хочу твоим барашком,
Чтоб ты могла меня пасти...
Но мысль одна меня пронзила,
От этой мысли сразу сник...
Надеюсь, ты не вообразила
Слово кошмарное – шашлык?..
Татьяна Гордиенко
Владимиру Пестереву
Опасно очень быть барашком
У этой женщины в руках.
Она людьми играет в шашки
И души разбивает в прах.
Не зря опаски Вас пронзили –
В конце концов наверняка
Вас пустят хоть на чахохбили,
Хоть на цыпленка табака.
Юрий Беликов
В России живут лириканы –
поведали мне стариканы.
А где-нибудь в Тюильри
колибри порхают – лири.
И долго со мной пререкался
ужасно бодливый Бодлер,
что он основал лириканство
и, стало быть, он – Лиривер.
Но так я сказал Лириверу
(и не был ответ мой запутан):
– Ты лучше свою лири-веру
в напёрстки разлей лирипутам!
Россия – до края стакан.
И выпьет его лирикан.
Татьяна Гордиенко
Лириканы и Бодлер
(пародия)
В России живут лириканы.
До края наполнив стаканы,
твердят, что бодливый Бодлер
не главный совсем Лиривер, –
Не он основал лириканство
в каком-нибудь там Тюильри,
где лИри порхают в пространстве
и глупые пишут лирИ.
Ответ их отнюдь не запутан –
напёрсток отставь, лилипут.
Российские лИри всем пУтам
до края по полной нальют!
У нас тут любой лирикан
гранёный осилит стакан!
Стихи писать – не женское занятье.
Мужскими привилегиями были
Дуэли, войны, пьянки и – стихи.
Зачем вам с нами, грешными, тягаться?..
Лев Болдов
Давно понятно и известно свету,
Попавшему под стихотворный пресс:
Писать стихи – лишь женщине-«поэту»,
Стишки – удел салонных «поэтесс».
Скрещенье шпаг – привычная работа.
Мы не хотим остаться не у дел.
Не надо, Болдов, нас в штрафную роту,
Чтоб русский стих совсем не обОлдел.
Как жаль, что нет балОв и политеса,
И фортепьян тревожит редко слух.
Шагнули б так в развитии процесса
Высоких поэтических наук!
Дуэли, пьянки и стихи, и бабы –
И так тяжёл ваш непосильный груз.
Поэзий ваших велики масштабы,
И каждый мнит, что он козырный туз.
Мы и сейчас всю тяжесть бренных буден
Смиренно тащим на своих плечах.
Мы как писали, так писать и будем,
Чтоб штат «поэтов» часом не зачах.
Уже давно не тревожит возраст.
Несутся дни бессловесной тенью.
И вдруг – пронзительный сердца возглас,
И вновь – забытое мной волненье.
И мне теперь бы такую малость:
Святого утра услышав звуки,
Переосмыслить души усталость
И рухнуть в небо, раскинув руки.
Красного камня готический храм.
Узкие окна, как будто бойницы.
Крест в бесконечное небо стремится
Солнцу навстречу и буйным ветрам.
Место святейшее для прихожан.
Клонят деревья опавшие кроны.
Колокол мечется, тихи поклоны –
Мир на молитву вечернюю зван.
Всем нам своя предназначена роль.
В каждой душе и мольбы, и надежды.
Перед иконой снимают одежды
Мысли и чувства, смятенье и боль.
Несотворимый сияет огонь.
Запахи ладана, воска и мирры*.
Дух Николая – защитника сирых –
Голубем белым летит на ладонь.
* мирра – благовонная смола,
смирна в Библии.
Душой срываюсь на хорал,
Когда тепло слезою тает,
А осень медленно теряет
Латунь, и охру, и коралл.
Целую выцветший подол
Её изношенного сари,
И листья цвета киновари,
И солнца бледного обол.
Читаю небо, как словарь,
Как предсказания Предтечи.
И ветер, словно пономарь,
Звонит и зажигает свечи.
Полоска серого тумана
И неба призрачная праздность,
И наша тихая осанна –
Уже не частное, а разность.
Какая глупая небрежность!
Стоим, потупившись, у края.
А нами попранная нежность
Навечно изгнана из рая...
Так и смотрела б, наверно, лет двести я
на косогор, приукрашенный листьями.
Вот она – стройная рыжая бестия
с белым стволом и повадками лисьими.
Вспыхнула заревом в зелени ельника
и золотится кокетливым локоном.
Скоро вот так накануне Сочельника
будут светиться нарядными окнами
избы, что так разбрелись опрометчиво
и до скончания века не встретятся.
Лишь привечать будут каждого встречного,
кто на тропе возле них заприметится.
Будут смотреть черепичными крышами
в небо, что любит менять декорации,
и утешаться, что явственно слышимы
шелест и шорох продрогшей акации.
Ну, а зажжётся звезда Вифлеемская,
провозглашая Христово рождение, –
будет им радостна служба вселенская –
веры приятие и выражение.
Так вот смотрю я в окошко вагонное
и предваряю сезонов движение.
Лето ушедшее, осень студёная...
Где их начало и где завершение?..
Ты удивительно адекватен,
хоть мило врёшь.
Какое море, какой фарватер,
куда плывёшь?
Какие лица, какие страны,
и где предел?
Но твой ответ лишь вскрывает раны
и слов, и дел.
Одну лишь фразу я согреваю,
зажав в горсти.
И, сокрушаясь, благословляю
твои пути.
Очень сумрачно и промозгло,
У промокших дорог – простуда.
Начинает свой вынос мозга
Ненасытный сентябрь-иуда.
Серебра ему явно мало –
Золотые гребёт лопатой.
Но за что такая опала,
И по чьим векселям плата?
Чьи грехи отмывает осень,
Проливая холодные ливни?
Под невинных порой косим,
А втихую тараним бивнем.
Вновь решают и боль, и лихо,
В ком сегодня принять участье.
А продрогшее небо тихо
Предлагает свое причастье.
Я воздух Крыма чувствую на вкус:
Цветочно-пряный, капельку солёный,
Мускатно-хвойный в полдень раскалённый,
С кислинкой виноградной, словно мусс.
А в крике чаек на закате дня
Я слышу голос сильный и тревожный,
И понимаю: просто невозможно
Ни мне без них, ни птицам без меня.
Увидев свет в межоблачный проём,
Взмахнула вдруг крылом своим несмело...
Но не смогла, да просто не посмела
За ними вслед, за неба окоём.
Отгремели оркестры печали
Уходящего тёплого лета.
Жёлтых листьев сияют медали,
Клумба в яркое платье одета.
И мелькают в душе, как когда-то,
Чередою очерченных линий
Нереальные краски заката,
Силуэты изнеженных лилий.
Несказанная тихая благость
Растворяется в склянке тумана,
Безвозвратная светлая радость
Опустевшего птичьего стана.
Неокрепшая сила бузУки
Вновь солирует голосом ветра,
А деревья, поправшие скуку, –
В модных шляпах из рыжего фетра.
Вновь в душе, отрезвлённой прохладой,
Поселились и грусть, и усталость,
И заботы – сквозной анфиладой...
Ну, а отдыха – самая малость...
И у выцветшей улицы голос
Приглушён, как мелодия «сакса».
Бьет фонтана сияющий колос.
Солнце в небе – как жёлтая клякса.
И скитальцами вечными птицы
Снова ринулись в тёплые страны.
И воздушный поток золотится,
Дотянувшись до жизненной праны.
И моё беспокойное сердце,
Как журавлик, всё рвётся в дорогу.
Пусть навстречу – сентябрьское скерцо
И природа, сменившая тогу.
И не важно, что время – бродяга,
И не страшно, что канули лета.
Я не вор, не разбойник, не скряга –
Всё согласно судьбе и билету.
Но, отрезок пройдя по спирали,
Возвратится нежданно и вскоре
Ощущенье сияющей дали
В неусыпно бушующем море.
Догоняет облако мой вагон.
Заглянув в окошко, мне шлёт привет.
И души натруженный саксофон
Выдувает кварту ему в ответ.
Провода, как нервы, звенят струной,
От столба к к столбу указуя путь.
Может, это кажется мне одной,
Что не кровь по жилам – густая ртуть,
Что в оттенках зелень – не хлорофилл,
А в палитре яркая акварель.
Из реки прохлады закат испил,
Задрожал, как пойманная форель.
А колеса держат завидный такт,
Монотонно на ухо ре бемоль.
Здесь дымился раньше казацкий тракт,
А теперь ночная клубится смоль.
И когда развеет её рассвет
И лучи успеют траву лизнуть,
Я порву ненужный теперь билет,
Завершу свой долгий желанный путь.
Но пройдет немного совсем недель,
Соберу я вещи – и снова в даль
Догонять июнь, а потом апрель
И глушить дорогой свою печаль.
Паруса по горизонту гуськом –
Желтый, красный и белее луны.
Безуспешно ищут в море свой дом
И не познанной ещё новизны.
Их полощут бесконечно ветра,
Наполняя безграничной тоской.
Им давно уже причалить пора
За какой-нибудь пологой горой.
Но безгрешной разноцветной гурьбой
Всё плывут они в безбрежную даль,
Оставляя позади свою боль
И румяного рассвета эмаль.
И, быть может, в предзакатной тиши
Обретут они желанный покой
И в глубинах безоружной души
Обернутся безутешной строкой.
Нескладные, не главные слова.
Одни слова и очень мало дела.
В душе так много всяких слов осело,
Прилипло, словно к нёбу пахлава.
Они порой, как утренний туман,
А то подчас, как тяжкие вериги.
И мы плетём словесные интриги:
В них сердца крик и ласковый обман.
Слова, как пыль, как терпкое вино,
Текут себе сквозь жизненное сито.
Как много их потеряно, забыто
И воскресить уже не суждено.
Как жаль, что мы не знаем цену слов,
Их редкий дар, божественную силу.
Они ведут то в рай, а то в могилу.
Мы все в плену их силы и оков.
И потому, не видя в том греха,
Мы каждый раз бросаемся словами
И в суете своими же устами
Порочим суть верховного стиха.
Розовым неистовым теплом
Полыхнуло по сердцам и душам –
Вишня зацвела! Так не нарушим
Дерева цветущего псалом.
Колокол взрывает тишину –
Славит благоденствие седмицы,
В центре суетящейся столицы
Возвещает жизни новизну.
Купола вбирают солнца свет –
Возвращает золото сторицей,
Чистотой и свежестью страницы
Будущих минут, часов и лет.
Смертию Христос, поправши смерть,
Утвердил небес обетованность,
И простил грехов нам окаянность,
И возвысил всю земную твердь.
08.05.2013
Новодевичев монастырь.
Ночью -2 – -4, днём 0°С, ветер, облачно,
временами снег, местами метель.
Прогноз погоды по Москве
Весна не торопится, радость пригрелась в сугробах,
а счастье оглохло навечно от стыни небесной,
деревья чернеют в истёртых поношенных робах
на самом краю необузданной грусти воскресной.
Вновь лес ощетинился иглами дремлющих сосен,
проталины съежились, кутаясь в снежную вату.
Весь этот раздрай невозможен и просто несносен –
за лето и солнце безумно безмерная плата.
Все мимо и мимо тепло и весенняя благость,
всё время снега – с головой замело, завалило,
и бодрости в людях всего-то лишь самая малость.
Ну где она, эта весенняя вечная сила?!
Что так возрождает из самых глубоких депрессий,
что дарит нам крылья, восторг и любовь, и отвагу?
Но март обессилел от ярых зимы мракобесий
и время поёт заунывную снежную сагу.
В той саге печаль и душевные горькие муки.
Она усыпляет и кутает нас в одеяла.
Нас вновь поглощают размеренно-мягкие звуки.
Мы снова в плену у небесно-святого вокала.
Почему-то болит и покоя не знает душа.
Вроде нет ничего, чтоб впадать в удрученье и горе,
Но живу, как на грани, тревогу и страхи глуша,
И сникаю по полной при каждом с тобой разговоре.
Отчего, почему? Может, это от серой весны,
От промозглых дождей, что скребутся в оконные стекла,
От того, что не снятся цветастые летние сны,
А одежда дорог без весеннего солнца поблёкла?
Ну а вдруг – оттого, что часами молчит телефон,
Что постылые дни не приносят давно утешенья?
Вроде всё хорошо, и успешно был начат сезон
Отрезвленья души, но опять впереди искушенье.
В моих мыслей кольцо не продеть временные пласты.
И зачем вспоминать – очевидны и лица, и даты.
А ещё овертолы, фор-флеши, мазолы, висты
Твоих действий и слов – как предвестники новой утраты.
Дотянись, не спеши, перепутай и день и число,
Разгреби лишний хлам, посмотри: наши души, как эхо,
Отражают фатально иллюзий шальных ремесло.
Может, это и есть разрушительный привкус успеха?
Стоп мотор. Мы играем бесчисленный дубль.
Мы не сможем с нуля. Так побойся хотя бы уж Бога.
Ну зачем тебе счастье пустое за ломаный рубль,
Если солнце маячит почти что совсем у порога?
Лина Костенко
У свiтi злому i холодному,
де щастя зiткано з прощань,
чи ми пробачим одне одному
цю несподiвану печаль?
Чи будем вiк себе карати?
Але за вiщо, Боже мiй!
За те, що серце калатати
посмiло в нiжностi нiмiй?!
За тi переданi привiти?
За тихий погляд, що п,янить?
Нехай це сонечко посвiтить.
Нехай ця туга продзвенить.
ПЕРЕВОД Т.Гордиенко
В злом мире чувства студят вьюги,
А счастье ткется из прощаний.
Простим ли мы с тобой друг другу
печали горестной звучанье?
Иль наказанью не избыться?
Но вот за что, скажи о, Боже!
За то, что сердце колотиться
посмело в нежности? И что же?
За все улыбки и приветы?
За тихий взгляд, что душу ранит?
Пусть это солнышко посветит.
Тоска пускай звенящей станет.
Зачем так горестны апрели,
Зачем так радостен февраль?
То вдруг ручьи осатанели,
То град, как колотый миндаль.
И что же нам милей и ближе
Весенней сутолоки хмель,
Когда сосульки солнце лижет
И пляшет "Барыню" капель?
Или замерзшие озера,
Что совно вытканы из льна,
Ужимки яркого позера,
Или сугробов белизна?
Нам милы и ручьи, и снЕги,
И мы готовы жизнь отдать
За обаянье зимней неги,
За первых листьев благодать.
Меняю безрассудство на покой -
постылый, праздный - на какой угодно,
чтобы парить душою над строкой,
чтобы дышать и чувствовать свободно,
чтоб наполняли каждый новый вдох
лишь запахи весеннего тумана,
чтоб жесты, взгляды, мысли - без обмана,
уже претит сплошной чертополох.
Меняю страх бессмысленных потерь,
глухую боль, что сердце злобно точит,
на Петербург или глухую Тверь,
на все, что мне отдохновенье прочит.
Отдам весь фарс поблекших ныне слов
за плеск волны у старого причала.
А как душа отчаянно кричала
от всех овалов и от всех углов,
от всех узлов, что память завязала...
Подарю самой себе кимоно
и порадуюсь сиянью весны.
Цветом сакуры цветет полотно,
вкусом вишни мои мысли пьяны.
И хотя еще балУют снега,
но цветы уже свежи и чисты.
Синий ирис засиял - как серьга,
и левкоя зеленеют листы.
Беззащитна, словно сердце в груди,
ипомея на холодном ветру.
Если ринутся на землю дожди,
обогрею, как родную сестру.
Амарилису без солнца темно,
и камелия все ждет новизны...
Ах, цветастое мое кимоно -
яркий вестник долгожданной весны!
Пререкликаются слова,
а строчки просто крупным градом.
Три точки тихо встали рядом,
и подтвердили - мысль права.
Перекликаются слова.
Я этой ли планеты житель?
Что сердца моего обитель -
Деревья, облако, трава?
Перекликаются слова,
как будто не было итога,
в твоей руке - бокала грога...
И снова кругом голова.
Перекликаются слова,
как живописные аканты.
О, взглядов чопорные банты!
О, чувств тугая тетива...
Как ураган и как благая весть -
Незаурядность, мудрость, нежность, честь.
Подумалось: О, Господи, сбылось!
...Привиделось, приснилось , пронеслось.
Отозвалось откликнулось и - в прах.
Осталось горьким ветром на губах,
Следами на нетронутом песке
Да счастьем, что висит на волоске,
И жаром от каминного огня, -
Лишь тенью от тебя и от меня.
Мы можем увлекаться и любить,
Испытывать восторг и ликованье
И даже чашу радости испить,
Вдруг оотключив рассудок и сознанье.
Но в полной мере, что ни говори,
Мы не способны испытать блаженство.
Ведь правильно писал Экзюпери -
Нет в этом бренном мире совершенства.
Падает снег оглушительно тихо.
Снежной завесы белесый туман.
Каждая елочка - словно купчиха,
Тополь - огромный седой истукан.
Что так божественно падает с неба -
Радость, любовь или тихая грусть?
Что прорицает дельфийская Феба,
Я, разгадав, заучу наизусть.
И окунусь в этот святочно пышный
Крупных снежинок стремительный бал.
Тропки не видно, и голос не слышен -
Зимнее буйство. Двенадцатый вал.
Ветер подул - и синицы упали,
Крылья расправив у самой земли.
Если бы это сердца наши знали,
Тоже б, наверно, полет обрели.
Просто упасть - только надо подняться,
Даже порою и к солнцу взлететь.
Чтобы собою всегда оставаться,
Нужно лишь очень того захотеть.
Только тогда и полет, и свобода
Станут твоими друзьями навек.
Слаще не сыщешь запретного плода.
Пробуй - и жизнь обретай, человек!
На синем небе белые стволы
Берез. Неотвратимые морозы.
Дороги, переулки и дворы
Диктуют письмена житейской прозы.
Семь голубей над маковкой парят.
То ангелы несут на крыльях благость.
И солнце завершает свой обряд,
И благовест дарует сердцу радость.
Крестами подпирая небеса,
Свято-Покровский жизнь провозглашает.
Татьянин день. Заката полоса
Сиянье дня по капельке вкушает.
25 января 2013 Свято-Покровский монастырь
Ударю в колокол души -
Очищу злые души.
Ветрило странствий, поспеши,
И я покину сушу.
Уеду прочь, в любую даль -
Претят осколки весен.
Я потеряюсь, как Грааль,
И заблужусь меж сосен.
Былое в памяти сотру -
Несносны дней эскорты.
А сердце бьется на ветру,
Как на разрыв аорты.
Лiна Костенко
***
Двори стоять у хуртовинi айстр.
Яка рожева й синя хуртовина!
Але чому я думаю про Вас?
Я Вас давно забути вже повинна.
Це так природно -вiдстанi i час.
Я вже забула. Не моя провина -
То музика нагадуе про Вас,
То раптом ця осiння хуртовина.
Це так природно - музика i час,
I ваша скрiзь присутнiсть невловима.
Двори стоять у хуртовинi айстр.
Яка сумна й красива хуртовина!
Перевод с украинского Татьяна Гордиенко
***
Дворы стоят в метели ярких астр.
Она метет то розовым, то синим.
Но почему я думаю о Вас?
Давно должна забыть нечеткость линий.
Все так естественно - и даль, и день, и час.
Уже забыла. Не моя провинность -
То музыка напомнит мне о Вас,
То вдруг осенней вьюги беспричинность.
Все так естественно - и время, и напев,
И Вы со мной везде неуловимо.
Стоят дворы, совсем оцепенев
От вьюги астр, что так непоправима.
Когда нибудь, когда не будет нас,
Когда взойдем могильными крестами,
А солнца луч горячими перстами
Земли коснется так же, как сейчас,
Мы новым дням тогда откроем счет
И, перейдя черту промозглых буден,
Мы в новых ипостасях снова будем
Писать стихи. И, может, Он зачтет.
Мой бедный дом. Теперь живет один.
Уже привык и потому не плачет.
Пустует зал, совсем остыл камин,
И окна взгляд от всех прохожих прячут.
Я далеко, но сердцем рядом с ним.
Когда-то был он полон голосами.
Отец и мать - их духом он храним -
Уж приняты навечно небесами.
Такую боль огнем не истребить,
Не утопить, как истину, в бокале,
Ведь те, кто мог со мною рядом быть,
Лишь в рамках на стене в пустынном зале.
Следы вороньи на снегу
Читаю с интересом
И тихо слово стерегу
Под облака навесом.
Жужжит души веретено
И Муза, словно пряха.
Как много строчек сплетено
Из полифоний Баха,
Из неоправданной хандры,
И ярких впечатлений,
Из новогодней мишуры
И горьких сожалений.
О чем же эти письмена
Оставленные птицей?
Снег, как в былые времена,
Сияет и искрится.
А я пытаюсь угадать
Развязки и сюжеты.
Но здесь ли стоит мне искать
Все вечные ответы?
Второе января пришлось на вторник...
Иосиф Бродский
Ах, Новый год! Закономерно вновь
Второе января пришлось на вторник.
Рябины гроздь, попав на подоконник,
В тепле мгновенно выпустила кровь,
Как жертвенной любви святой поборник, -
Чем вызвала и жалость и надрыв,
Душевной смуты горестный порыв.
А за окном отчаянно мело -
Не различить ни лиц, ни силуэта, -
Но снега с ветром кончилась вендетта,
И стало ослепительно светло
От яркого пронзительного света.
И ощутимо - лишь рукой подать
До чувства, что дарует благодать.
Вот так бы и дожить до четверга,
Забыв, что существуют в жизни среды,
И повторять таинственные веды,
Вобрав тепло и мантры очага,
И тем обезоруживать врага,
Что нас с тобой благословили боги,
Разрушив все преграды и тревоги.
Но сколько не загадывай на грош,
Не выпадет счастливая монетка.
Такое происходит очень редко.
Мечтаешь и надеешься - и что ж?
Стучит в окно лишь сломанная ветка.
Рябина, подоконник, Новый год... -
Обычный в нашей жизни поворот.
Корабли благозвучных стихов
Паруса на рассвете поднимут -
Их везде и приветят и примут,
Как бредущих по миру волхвов.
И узнает из них целый мир
О рождении Божьего Сына.
Да осветится неба пучина
Той звездой, что как яркий сапфир!
Приходит год,
Вновь долгая дорога.
Она и сложной будет,
И простой.
Пусть счастье
Замаячит у порога,
Однажды попросившись
На постой.
Пусть будут дни,
Как щедрая награда.
Что спорить,
Жизнь безумно хороша.
Ты не грусти,
Пожалуйста, не надо.
Скорее выздоравливай,
Душа.
Вновь ни ветра, ни волны и ни ливня.
Посейдон, уставши, дома остался.
А у месяца острейшие бивни,
Он сегодня не шутя разгулялся.
А у месяца заточены шпоры.
Могут душу до крови ранить.
Темноты опять сомкну шторы
И оконные запру рамы.
А звезда...Звезда все ярче искрится,
А у месяца -то ножик в кармане,
У огней окаменевшие лица
Расплываются, как солнце в тумане.
Не ходи ты под окном моим темным,
Не ходи не пой своих песен.
Мой сверчок души давно сломлен,
Этот мир ему давно тесен.
Не зови, я все равно не услышу
Не обмолвлюсь ни единственным словом.
Вновь медведицы небесной афиша
Зависает над моим кровом.
Алексею Мурачу
За окном перестук колес - электричек брань.
Зубоскалит все также над крышей луна постыло.
Время ловко проводит зачем-то немую грань
Между "да" и "нет", между горькими "есть" и "было".
Разольется теплом по телу вина стакан,
Затуманит мысли, расслабит тугое тело,
И души сработает ржавый пустой капкан -
Силуэт коряво очертят обычным мелом.
Я воскрешаю долгий путь
И вижу, где и что напрасно.
Я понимаю, как опасно
Судьбу безгрешную спугнуть.
Как легкомысленно вести
Интриги и пустые споры,
Ведь жизнь кончается так скоро,
В ней радость надо обрести.
Сквозь толщу промелькнувших лет
Все кажется куда прозрачней:
Несносной лжи анфас невзрачный
И правды осиянный свет.
Читает проповедь душа,
И память штопает прорехи.
Я жизни горькие огрехи
Перебираю неспеша.
Часы проходят, день гонИм,
В сугробах утопают звуки,
И тополь, заломивши руки,
Застыл, как самый грустный мим.
А добрый ангел в небесах
Из облаков снежинки лепит.
И снегопада тихий лепет,
И мокрый пух на волосах.
Смотрю за окно - там зима в целом мире.
На ветке вороны, да целых четыре.
Донельзя нахохлили черные перья.
Бегу из подъезда, чуть хлопнувши дверью.
-Вот ешьте, вороны, остатки печенья
И вкусную булку с вишневым вареньем,
И сыр, и картошку, и ломтик колбаски,
А я на коньки, оседлаю салазки.
По льду покружу, покатаюсь на горке...
Про школу забыл... Не миную я "порки"!
На стихи "Современным поэтам"
Позтам не пристало прибедняться,
Особенно талантливым и признанным.
Душа должна, конечно, раскрываться,
Но лишь с умом и как-то очень избранно.
Давить на жалость - дело недостойное:
Мол, я лежу, вы бить меня не смеете,
Бог так суров, осудит он крамольное
И все что вы ведьмачее лелеете.
Лешачее подвергнет истреблению.
И, вкус толпы микробный не приемля,
Опоры точку он подарит гению,
Чтоб тот перевернул всю нашу землю.
Негоже на защиту тоже сетовать,
На всех распространять такое мнение.
Стихи в мужья расстроганным советовать.
Обидчивы лишь призрачные гении.
Пора извлечь полезные уроки
И, подчинясь ниспосланной нам схеме,
Не метить в ясновидцы и пророки.
Креститесь, дитятко, чтоб не было проблемы.
Белесая тугая пелена -
Холодных дней коварное отродье -
Насыпала вдруг снега до хрена,
Но тут же наступило половодье.
Уж очень неуверенно зима
Вступает в подмосковные пенаты.
Морозный воздух с привкусом клима
Нарочно перепутал ароматы
Декабрьских стуж и мартовских ручьев,
Чтоб время повернуло восвояси,
А осень снова выпустила шАсси,
Теплом наполнив душу до краев.
Чтоб снова пожелтелая листва
Повсюду оставляла отпечатки,
Чтоб клен надел багряные перчатки,
И лопнула бы грусти тетива.
Чтоб на пороге дней меня встречали,
Как ветры, как дожди, как поезда,
Привязанность, лишенная печали,
И сторге* негасимая звезда.
сторге* - семейная, родственная любовь.
Мандариновая долька
Яркой каплей на паркете.
Мне не радостно, не горько,
Мне никак на этом свете.
Все, что было сердцу мило,
Было дорого без меры,
Вдруг обличье изменило,
Претекло в иные сферы.
Все, чему молилась втайне,
Обратилось к лжи и лести.
Удивлялась раньше крайне
Нереальности известий.
А теперь смотрю сквозь пальцы
Я на эту "гибкость" мнений.
Ведь интриги - лишь скитальцы
В рамках прошлых отношений.
И не чувствую я злобы,
И не давят сердце боли.
Допустили, видно, фобы
Передоз дерьма и соли.
Вероятно, наступила
Атрофация реакций.
Правда, я на все забила.
Баста. Смена декораций.
Дождит и мысли тихо мечутся.
Плащ неба серого повис.
И снова я за все ответчица -
Бессменный праведник кулис.
Не обольщусь ни злым, ни краденным,
Не сотворю любви назло.
Поверь, неправым и неправедным
Непоправимо "повезло".
Враждою горе не избудется,
А только ляжет коркой льда.
Душа скукожится, простудится
И навсегда, и навсегда...
М.М.
Ты въезжала в ад на лихом коне
И, судьбу чужую разбивши вдрызг,
Ты вину топила на самом дне
Голубых фонтанов и мелких брызг.
И сияешь ты с ним совсем как флаг -
Краснощекий вестник народных грез, -
Получить мечтаешь побольше благ
Вместо горьких бед и соленых слез.
Что тебе теперь до его жены?
Доживет и так без его тепла.
Были для нее звезды зажжены,
А сгорели все для тебя дотла.
И почти семейный уже союз
Охраняешь ты, как святой альков.
И несешь несметный греховный груз,
И не ждешь от жизни своей пинков.
Но придет когда-то и день, и час -
Будет солнце греть и цвести миндаль,
Но наступит твой долговой черед
И сыграешь ты свой позорный пас...
Ты не ставила на мораль.
Вечера зябкого звучность не зычная.
Ветра не громкий хорал.
Прелесть арбатская, сердцу привычная,
Неба закатный коралл.
Музыка, пары и живопись яркая
Напоминают Монмартр.
Память - небрежною бледною калькою.
Вечно простуженный март.
Нет, не палитра в руках у художника,
А карандаш и пастель.
Станет холста непреложным заложником
Следом бредущий апрель.
Как он проявится? Лужами стылыми
Или звучаньем слогов,
ХОрами птичьими, скверами милыми,
Духом бескрайних лугов?
Как это сложится в замыслах творческих,
Как отзовется рука?
То не подвластно прогнозам пророческим -
Скрыто Всевышним пока...
Тебе не попрать моего храма.
И нечего словом хлестать.
Ведь даже когда уходила мама,
Я гордо держала стать.
И только потом, в опустевшем доме,
Где бывший уют не зряч
И где никого, тишины кроме,-
Срывалась на горький плач.
Тперь же, поверь, и того боле.
Любое из едких жал
Я вырву остатком ненужной боли -
Не думай, не будет жаль.
Я стала суровей от смерти и тризны,
Душе не позволю скулить.
Сомнительной правды и глупой харизмы
Не думай мне даже сулить.
Предавшей меня и замыслившей склоку
Руки никогда не подам.
Спасибо за данные жизнью уроки,
А небу - за истины храм.
Стареет мир, ему к лицу
Дерев позолоченный локон.
Трамвай катает по кольцу
И смотрит в даль глазами окон.
Бегу по жизни наугад
То по прямой, а то по кругу.
Души стремительный фрегат
Не знает праздного досуга.
Меняет космос лик времен,
Лоснятся лацканы столетий,
И даже Бог весьма пленен
Таким раскладом на планете,
Что постепенно, день за днем
Мы приближаемся к развязке.
Иду и я таким путем,
Но со своей мечтою в связке.
И пусть устала, но мой дух
Да не окажется в полоне!
...Фонарь моргает, день потух,
Лишь стая капель на ладони.
Ветвей изящные сплетенья -
Как легкий росчерк вензелей.
И почему-то нет сомненья,
Что дождь по знаку Водолей,
Что совершенное блаженство -
Сиянье капель на стекле,
Что вкус любви и совершенства
Напоминает крем-брюле.
Плывут во времени картины.
То вижу истинный исход
Своих надежд, то - из пучины
Внезапно вспыхнувший восход,
То я горю, то снова гасну,
Распознавая день и час,
Что может принести опасность,
Или напротив - Божий Глас.
Понять стремлюсь загадки ветра,
Как ход таинственный ферзя.
Что - мне? Дорога цвета фетра,
Или высокая стезя?
Осенней ноты постоянство -
В мотиве утренней трубы.
Я - за кулисами пространства.
Я - за кулисами судьбы.
Дождь затеял смеяться и плакать.
Тихий вечер безгрешен и свят.
День, принесший туманы и слякоть,
На березах и елях распят.
Ярки гроздья рябиновых пагод.
Собрались в моем доме друзья.
Жизнь сегодня уменьшилась на год
И приблизилась зрелость моя.
Только зрелость - не то же, что старость.
Просто мудрость и воля в делах,
И умение сдерживать ярость,
И способность обуздывать страх.
Ни седины, ни слабость, ни бремя
Не подарит мне ныне Господь.
Зрелость - самое лучшее время,
Где едины и разум и плоть.
Отзвучало скерцо птичьих трелей,
Осень завершает свой обряд.
На зеленом фоне пышных елей
Листья вишни заревом горят.
На любовь накладываю вето.
Больше, сердце, вздрагивать не смей
И внимать нечаянному свету
Ярких, обжигающих огней.
Эта роскошь мне не по карману.
Захлестнула сумрачная ложь.
Не хочу, да попросту не стану
Сохранять неискренности грош.
Напишу размашистою кистью
Слов финальных ровную строку.
За окном горят зарею листья.
Я за этот свет у них в долгу.
Всем, с кем я познакомилась на поэтическом фестивале Марины Цветаевой в Запорожье.
Нет ничего прекраснее дороги,
Нет ничего светлее добрых встреч.
Пускай минуты радостны, но строги,
Их долго будем в памяти беречь.
Пусть кратки наших душ прикосновенья
И сдержанны биения сердец, -
В них торжество, полет и вдохновенье,
Что дарит нам заслуженно Творец.
Вновь сумрак осени нежданной
Переступил тепла порог,
И заключили нас в острог
Туманов вязких караваны.
И это мне не по нутру.
У сентября свои забавы:
Ведь с понижением октавы
Щебечут птицы поутру.
И паутины тонкий пух,
И в деревнях готовят солод,
Но очень скоро резкий холод
Прогнозов оправдает слух.
Зеленый лист - и свеж, и чист -
Исчезнет вдруг в пейзаже блеклом,
И застучит опять по стеклам
Дождей небесных пианист.
А небо тихо развернет
Седую пелену экрана...
Но, Боже, почему так рано,
И почему так сердце льнет
К последним солнца откровеньям,
К незабываемым мгновеньям
Гарячих, щедрых летних дней?..
Но времени, увы, видней.
Марине Цветаевой
Твоя жизнь была "на высокий лад",
Равнодушная к чванному зрителю.
Твоя жизнь плела беспредельный ад,
Как стихи в ночи по наитию.
Ты носила в себе глубоко в груди
Пастернака, Бернар, Аксакова.
Понимая, подделками пруд пруди,
Выбирала лишь сердцем - знаковое.
Одиночество самый бесценный друг,
Оберег от дурного глаза.
Открывала тетрадь ты, и как-то вдруг
Появлялись за фразой фраза.
"Жизнь - вокзал" говорила и потому
Не держала ее бренную.
И стихов изящную бахрому
Поглощала волна пенная.
Но живет среди нас своеволья дух,
Словно лебедь, алкающий сушу.
Я тихонько читаю молитву вслух
За твою мятежную душу.
"Я знаю правду! Все прежние правды - прочь!"
М.Цветаева
У не была правда - всего одна -
Не надо людям с людьми бороться,
Чтобы потом не кричать со дна,
Со дна души - гробового колодца.
Вновь дуют ветры - не надо зим,
На земле и так сквозит октябрями.
Мы все над пропастью вновь скользим,
Но было бы лучше уйти друзьями.
И гром и грохот - стучится рок -
Зажгите лампу, укройте плечи.
Немного страшно: взведен курок...
Но пусть окрестит нас всех Предтеча.
Все порвано. Вся жизненная связь.
Ну что стихи? От них одна морока,
А ровных строчек вычурная вязь -
Как капельки рябинового сока.
Простая мысль: "Я больше не нужна."
Примерить смерть не так уже и сложно.
Любовью к сыну так была нежна, -
К самой себе - отнюдь неосторожна.
Елабуга, кромешная нужда...
Ее толкала внутренняя сила:
- Чужда, я неоправданно чужда...
Искала крюк, но и гвоздя хватило.
***
Не то чтобы тоска, а грусти омут,
И совы слов то ухают, то стонут,
И две судьбы, как рельсы, параллельно,
Безмолвно, безгранично, беспредельно...
***
Фонарь рассвета небеса раскрасит
В коралловый и желтый. Ночь погасит,
Сотрет луну и нарисует просинь,
И обнажит дороги, души, осень...
Над заливом облака -
Словно сахарная вата.
Как заманчиво легка
Поступь быстрого фрегата!
В парусах стесняя дух,
Он волну морскую режет,
И канатов крепкий скрежет
Завораживает слух.
Читать непринужденно и с листа
Все партитуры жизненных событий,
Не признанных, но праведных открытий,
Снимая души грешные с креста.
Распознавать все истинное влет
И, сказочность мечты своей лелея,
Ждать паруса сияющие Грея
Хоть сотни лет, хоть жизни напролет.
Отверженность отвергнутых пройдет,
Как сон, как лихорадка, как химера.
Останется незыблемая вера.
А смерть? Она , поверьте, подождет.
Солнце село за Кара-Даг.
Розов цвет резного утеса.
И луны бледно-белый флаг.
И полынный дурман откоса.
Луч ползет по седой гряде.
Сердцем слушаю шум рапана.
В предзакатной вечерней мгле
Строгий профиль Максимильяна.
Безграничен души полет,
Парапланы парят безмолвно.
И уже ничего не в счет:
Ни "как будто", ни "вдруг", ни "словно".
Коктебель,2012
Капли падают малиново,
Лужи плачутся вишнево,
Все дороги пахнут глиною,
В небе сумрачно, но клево.
Разбужу подругу-тучу -
Что молчишь? Греми громами!
Небо зонтом нахлобучу
Над промокшими домами.
Что-то боги перепутали -
Октябри теперь в июне:
Дождь серебряными путами,
Ветер по небу на шхуне.
Вновь березы ветви свесили,
Все вокруг дождями пьяны,
На душе светло и весело,
Сладко, розово, piano.
Каждый день, как будто судный,
Сердце - колокол кричащий,
И душа, как пес приблудный,
По ночам скулит все чаще.
И в глухом углу клубочком
Спят мои воспоминанья.
Мысли - точки, точки, точки...
И тире, как осознанье.
Осознанье горьких буден,
И молчанья спелых вишен.
Вен биенья громкий бубен
Только мне одной и слышен.
Жизнь от корки и до корки
Перелистываю втайне.
Отворите неба створки,
Чтоб перевести дыханье.
Только голосу ветра внемлИ,
Ни единому голосу кроме.
Пусть обмякшее тело земли
Засыпает в глубокой истоме.
Тихий вечер, что сердцу милей,
Будоражит души партитуры.
Разноцветные клетки полей
И вороны, как шахмат фигуры.
Алых маков разбрызгана кровь
По зеленым обочинам трассы.
Раздобревшее облако вновь
Поменяло и лик, и гримасы.
Мчит маршрутка, листает пейзаж.
Море дальше, проблемы все ближе.
Вижу радость, но это мираж.
И читаю опять "...еси иже".
Деревьев роскошных оранжево-рыжие челки
Вдруг выстрежет август. То осени скорой знаменье.
В зеленом останутся только лишь сосны да елки.
Нам жалко листвы, а у августа - пик настроенья.
И пафосно ветер отринет дурные приметы,
И дождь приготовит заботливо сети и снасти.
Пастельные звуки из самого сердца кларнета
Помогут природе заветное прИнять причастье.
Я радости малой сегодня просила у Бога -
Ну чтоб не такой уж печальной, забытой, убогой.
Ну чтоб не совсем безнадежно отвергнутой Музой,
Чтоб миру не втягость и детям не горькой обузой.
Смотрела в глаза, что внутри золотого киота,
Как будто меня к ним магнитом притягивал кто-то.
Ответа просила, хотя ведь доподлинно знаю:
Тщетою живу и, быть может, у самого края.
Пастелью нарисованный апрель -
Сухим мелком по серому асфальту,
По мыслей вулканических базальту -
Весенняя цветная карусель.
Басманная болтает о былом,
Садовая опять хранит молчанье,
Фиалками - зонты и каждый дом
Боится потерять очарованье.
Трамваев звон и окрики машин,
Свидетели отчаянных желаний,
Признаний и ненужных расставаний,
Как вечной непокорности вершин.
Сегодня снова яркий свет манил,
Но выберу, наверно, путь окольный:
Я не хочу, чтоб сердцу было больно,
И не хочу, чтоб ты меня винил.
Mon cher, какая радость, посмотри:
Ужели зацветают барбарисы?
Совсем весна и, что ни говори,
Душе приятны солнца бенефисы.
O, mon ami, какой вокруг кураж,
Какой расклад на праздники и будни,
Шумит прибой и паруса на судне.
Ну что зима? Она уже мираж.
O, mon amour, забудь печаль и боль,
Открой глаза на глубину момента,
Оставим суету и сантименты
И на шкале любви отметим ноль.
Начнем с нуля. Откроем Montrachet*.
O, mon ami, ведь капляя камень точит.
Смотри: журавль - весенний атташе -
Земле шальное счастие пророчит.
Нарисуй мне день. Пусть добром богат
Будет долгий год. Пусть гудит пчела,
Золотой рассвет перейдет в закат
И сожжет обиды мои дотла.
В неоплатном буду всю жизнь долгу,
Изменю судьбу, отведу свой страх.
Я сумею, думаю, что смогу
Претерпеть ниспосланный небом крах.
Нарисуй жасмин, а потом левкой,
И залитый солнцем заморский град
И оставь афтограф одной строкой:
Жду, люблю, бесконечно рад.
Как небо затянуло над Москвой.
Вновь облака толстЫ и неуклюжи,
Деревья с непокрытой головой,
Прохожие торопятся по лужам.
Весна зашла сегодня со двора,
Как падчерица взбалмошной природы.
Так к нам приходят сумрачные годы
И жизнь перетекает во вчера.
Звонят заутреню. Течет благая весть,
А сердце надрывается протяжно:
Ну почему сегодня всем не важно,
Что жизнь рифмует ловко честь и лесть?
Обвисли скорбно крылья у зонта,
А город корчит грустные гримасы.
И я прошу прощения у Спаса,
И я молю о милости Христа.
Зачем так быстро время мимо нас,
Зачем весна, а сил уже так мало?
Опустит ночь суровое забрало
И месяц повернется вдруг анфас.
И кольца лет нанижет на судьбу
Шальное время, алчущее горя.
Мы в мирозданьи растворимся вскоре.
Настрой же время вечности трубу.
Сиянье дней раскляксила весна,
Мне не хватает слов для их огранки.
Я заключу, наверное, их в рамки,
Чтобы отдельно: счастье - и вина.
Листы дорог листает солнца свет,
Навзрыд ручьи - ведь скоро станет сухо,
И я шепчу им ласково на ухо,
Что постоянства в этом мире нет.
Смахну с небес стихов ультрамарин
И буду ждать батистовое лето,
И наложу своею властью veto
На долго не кончающийся spleen.
Я пыталась вновь рисовать весну
И раскрасить мысли в зеленый цвет.
Но вложила в жизни своей казну
На спектакль любимый один билет.
Я сыграть решила весенний блюз
И взяла аккорд ля бемоль минор.
Я купила платье и пару блуз
И весь день твердила какой-то вздор.
Я весну манила в души капкан
Умоляла солнце светить и греть.
Обещала лесу дождей канкан
И раскатов грома взрывную медь.
Только все случилось, как ведал Хед*:
Возвратились вновь облаков стада,
И замедлил март свой обычный ход,
И посыпал снег, и зажглась звезда.
*Хед - бог зимы, морозного ветра
Я сегодня открыла весну, как Колумб,
Я услышала ветер, вдохнула пространство,
И цветные открытки зияющих клумб,
И, как вены, набухших ручьев постоянство.
Я коснулась ветвей, обрамленных листвой,
Бесконечно зеленой волной смолянистой.
По асфальту дорог дождь прошлепал босой
И оставил природу пронзительно чистой.
Я сегодня Колумб. Отпускаю всех птиц.
Открываю зари золоченые дверцы,
Чтобы вспыхнуло радостью множество лиц,
И согрело остывшее за зиму сердце.
Дружеский шарж на стихи П.Баулина и М.Мысляковой.
Мне мыслить мешает двойник - это точно.
Враз несколько мыслей сражается лихо.
И этот второй поселился так прочно,
Что мне остается поддакивать тихо.
Но кто-то завелся, мне кажется, третий.
И лишь с двойником я вопрос порешаю,
Как все предстает вдруг в неправильном свете,
И, как поступить, я при этом не знаю.
Тройник же все лезет с ненужной догадкой
И новое мне предлагает сужденье,
И жизнь предстает не такой уж и сладкой,
Ведь третье вселилось в меня искушенье.
И мы, на троих разделивши проблему,
К Отцу обращаем и мысли и взоры,
Чтоб дал нам расклад и совет, или схему,
А может быть, в чем-то и точку опоры.
И я так устала от разности мнений,
И так надоел мне сумбур этот "тертый".
Что я испытала сегодня волненье:
А вдруг обнаружится завтра четвертый?
"тертый" - современный слэнг
Не думаем о Боге и о благе,
Не грезим о спасении души,
И, будто бы резные саркофаги,
Покоимся в безделье и тиши.
Стремится час опередить минуту.
И мы, не зная, что нам суждено,
Надеемся, что в смертный час BAUTU
Удастся заменить на DOMINO.
Остатки горем выжженной души -
Лохмотья, что оставили страданья,
Полощет ветер. Счастья этажи
Обрушились. И больше нету зданья.
Оазис высох. Вымерзла трава.
И кто-то вылил черные чернила
На солнца свет. Скукожились слова,
И тишина, как мертвая, застыла.
Какие к черту радость и весна,
Когда ознобом сковывает разум?
И оболочка жизни так тесна,
Что хочется сейчас, сегодня, сразу
Растаять снегом, речкой обмелеть,
Сойти в поля апрельскими ручьями
И напоить земную нашу твердь,
И стать с незавершенностью друзьями.
За жизнь такую не дадут и грош,
Ни песо, ни пиастра, ни сантима.
Любовь и вечность - праведная ложь.
И эта ложь, увы, не обратима.
Луна кроила коленкор
Небес таинственных вручную.
И вечер крался, словно вор,
И звезды мчались врассыпную.
И улетало время прочь
Беспечно пляшущего лета,
И по земле хромала ночь,
Не предвещавшая рассвета.
Но было утро вопреки
Ошеломительным приметам,
И блеск отточенной строки
Сиял несокрушимым светом.
Я тихо, втайне от беды,
Баюкала седое горе.
Я усыпила плеск воды -
И горе, вроде, стихло вскоре.
Но только я, в молчаньи вод,
Лишь веки бледные сомкнула -
Как рухнул в бездну небосвод
И боль по сердцу полоснула.
Не ошибиться в выборе друзей,
Не помнить зла и не держать обиды.
Пусть стылый ветер - франт и ротозей -
На эту жизнь свои имеет виды.
Открыть все карты, быть самим собой,
Не верить в оголтелость тусклых буден.
Пусть грусти надрывается гобой,
А солнце бьет в огромный яркий бубен.
Забыть все козни алчущих врагов,
Терпеть , идти и верить каждым нервом
В земную силу тающих снегов
И знать, что ты еще не в круге первом.
Да просто жить. Наотмашь, наугад,
Не ведая греха, не отрекаясь
От песен, от стихов и от цикад
И от тюрьмы с сумой не зарекаясь.
Да просто быть. Сегодня и сейчас.
Пусть этот мир безумен и не прочен.
Зато ветвей чернеющих каркас
Уж мягкой зеленью любовно оторочен.
Как жалко, что наступит завтра
И этот день уйдет в небытие.
Вновь вечер, как услужливый портье,
И темнота - угрюмой ночи автор,
Закроют занавес, захлопнут плотно дверь,
И почернеют вновь глазницы окон...
Но месяц, что из света Богом соткан,
Проникнет сквозь невидимую щель,
И, может быть, душа опять проснется
И совершит заветный пируэт,
И самый благозвучнейший сонет
Святым дождем нечаянно прольется.
Ночью опять ворожил Берендей,
Снега насыпал на землю, на ветки.
Стройные ели - лесные кокетки -
В белых салопах до самых бровей.
Светлая сказка. Весь мир - тишина.
Крыши домов, словно в сахарной пудре.
Лопнула в небе метели струна -
Посеребрила кустарника кудри.
Пышных мехов полотно раскроит
Тропок протоптанных первосвященство.
Время, снимай скороходы свои,
Вместе давай окунемся в блаженство.
Мы загнали Россию.
Вот такие дела.
Лес прозрачный и синий
Закусил удила.
Снова сумрак поджарый
Потерялся в ночи.
Неба темного ярость
Поездами кричит.
Бесконечны дороги.
В полумраке зарниц -
Лишь безумные дроги
Звонарей и убийц.
Вспоминать и плакаться негоже,
Все однажды в памяти сотру.
Счастья оголтелого рогожа
Плещется, как парус на ветру.
Словно перед дальнею дорогой,
Помашу отчаянью рукой.
Стану независимой и строгой,
Обрету пленительный покой.
Буду хороша до неприличья
И сварю душистый жаркий грог.
Пусть твое пустое безразличье
Вновь ко мне не ступит на порог.
В этой непроглядной жуткой стыни
Ничего не стану говорить.
Привкус жизни - с горечью полыни...
Просто выйду в осень покурить.
Русь, ты вся поцелуй на морозе...
В.Хлебников
Непречистая, непричастная,
Необузданная во хмелю.
Эх ты, матушка Русь прекрасная,
И такую тебя люблю.
Широта полей - не обмеряна,
Высота небес - не объять.
И поругана, и потеряна -
Дайте Родину мне обнять.
Зазвенят в степи ветры вольные,
Затрубят опять вразнобой.
Ты не плачь, прошу, непрестольная.
Душу горькую успокой.
От стволов осин тени длинные
При неярком огне свечей,
И поет совсем не старинные
Песни ласковые ручей.
Моя любимая пора -
Смыкает вечер сумрак-глаз,
Вступает ночь в свои права,
Горит звезда, но не для нас.
Уже не дождь, еще не снег,
И все исписаны листы.
Оставь безумный этот бег:
Сердца давно уже пусты.
Дорога серого сукна
Нам стелет даль - но не гони.
Белоголовая луна
Пасет фонарные огни.
Без пальто и даже без бот
Канул в Лету прошедший год.
Сирый вечер. Печаль тиха.
Пью в сочельник вино стиха.
Снег пушистый колядам рад,
Месяц, в тысячи две карат,
Ярким светом волнует кровь.
Воле рока - не прекословь.
На тропе оставляю след,
Как пустынник-анахорет.
Леса зимнего блажь и фарт -
Сосен правильный арьергард,
Тени ловкий, упрямый барс
И шагов хрипловатый бас.
За барханом плывет бархан -
Звезд сияющий караван.
От сугробов полна арба.
Потерялись в душе слова...
Что тут плакать и горевать -
Буду ряженой щедровать:
Дай, хозяин, хотя б пятак -
Это верный и добрый знак:
Скоро ласточка прилетит,
Светлой радостью одарИт,
И развеет земную стынь
Солнца заспанного алтын.
Мама, не забудь меня забрать. Я тебе еще пригожусь.
Многоместные палаты
Для спеленутых телец,
Соски, белые халаты,
Сотни крошечных сердец.
Все, ниспосланные Богом,
Здесь рождаются на свет.
Только страшно: за порогом
Мама будет или нет?
Дома - ванна, полотенца
И с игрушками кровать.
Здесь - кричащие младенцы
Не дают спокойно спать.
Я сегодня убедился
В самой высшей правоте -
Я в душе твоей родился,
А не просто в животе.
Не бери на сердце срама,
Я дышу и я - живой.
Солнце, нежность, радость - мама,
Забери меня с собой.
Вот он я - твое спасенье:
Ем и сплю, пыхчу, тружусь
И, уверен, без сомненья,
В этой жизни пригожусь.
Утро дарит пушистым снегом -
Снова сыплет декабрь благодать.
А до рощи безлисто-пегой -
По тропинке рукой подать.
Снегирей и синиц обитель
Поменяет теперь наряд:
Ей к лицу белоснежный китель
И рябин краснощеких ряд.
Продиктован природе свыше
Этот яркий изящный стиль.
Вновь танцует метель по крыше
Свою пламенную кадриль.
Перечитать все жизненные строки,
Перелистать апрели, сентябри,
Пересчитать, переиначить сроки
Ухода в вечность. В отблесках зари
Уверовать, что все еще возможно.
Дышать, любить, надеждою гореть.
И вдруг понять: все - призрачно, все - ложно,
И все равно придется умереть.
***
Плещет волна.
В одном направлении движется
Целую жизнь.
***
Тихая грусть.
Свел паутину паук
Средь невысохших листьев.
***
Женщина, родившая тебя,
Украла душу твою -
Пустота.
***
Вспыхнул закат.
Одинокая пустая беседка -
Домик моей души.
***
Солнце закатилось за море,
А кажется -
Утонуло в нем.
Шевелил усами жук.
Паутину плел паук.
По листу скользила робко
Утром божия коровка.
Словно яркий фитилек,
Красовался мотылек.
Суетился двор и дом.
Пес помахивал хвостом.
Чик-чирикал воробей,
Звал на улицу скорей.
А в углу шуршали мыши...
Ничего-то кот не слышал -
Спал мой кот без задних ног.
Он мне вечером "помог":
Съел и рыбу и сметану.
Но ругать его не стану,
Ситуация проста -
День рожденья у кота!
Как хочется безмерного тепла,
Но воздух окончательно остужен,
А мой порыв неважен и ненужен.
Поверхность запотевшего стекла
Уж ткется из тончайших белых кружев.
А между нами - вечности ветла, -
Дутар* тоски отчаяньем разбужен,
О, Боже, до чего же мир простужен,
А грусть необоснованно светла,
И лик небес опасно безоружен.
* - двухструнная гитара
***
Знаю, зима,
и не вскрикнет горластый петух,
Солнце не выкатит
спелую дыню рассвета.
Серого утра
потертый овчинный кожух.
Сонный трамвай
как осколок цветастого лета.
На стеклах мороз и мурашки,
На блюдце, как бусы, морошка,
На скатерти новые чашки.
В прихожей мяукает кошка.
Ползет по обоям букашка.
В тарелке орудует ложка:
На завтрак овсяная кашка,
На ужин - омлет и картошка.
У дворника медная бляшка,
У дамы пурпурная брошка,
На полке походная фляжка,
Кораблик, фонарь и матрешка.
На туфле красивая пряжка,
А в туфле изящная ножка.
Курносая рыжая Дашка
Сидит целый день у окошка.
Два времени - два сильные крыла,
В них белый цвет и черный перемешаны.
Заря некоронованной была,
А звезды до единой - все повешены.
***
Ключи от неба - звездные ключи,
И я стою у тайного порога,
А месяц, как огарочек свечи,
Бросает свет на снежную дорогу.
Теней замысловатых перепляс
И пляска мыслей - все одно и то же.
Так жизнь и смерть перемешались в нас
И неизвестно, что кому дороже.
***
Не страшно умереть всерьез,
Пронзает тело смерти жало,
Мгновение...и вас не стало,
Ни ваших глаз, ни ваших слез.
Страшнее, если ты живешь,
Когда мертвы душа и сердце,
Но к Богу все закрыты дверцы,
И только очереди ждешь.
***
Встрепенется птица вдруг,
Пролетит заветный круг,
Ослабеет крыльев взмах,
Ниже, ниже, ниже, в прах...
Бестолково синицы дразнятся,
Смелых галок черные сполохи,
И какая, казалось бы, разница!
Ветер мечется, листьев шорохи.
И небес беззвучная звонница
Голосит безбрежным молчанием.
И осенняя рыжая конница
Притупляет мое отчаянье.
Листьев пестрых меняет запонки
День, гонимый упорно временем.
Воробьи на ветвях - как ладанки,
И ночной сапожок в стремени.
И когда вдруг опустят пологи
Небеса. Затаив дыхание,
Будут снова слагать астрологи
Ярким звездам свое признание.
***
В тихой ризнице небес
Есть потир земной печали.
Вновь печалью причащали
Облака бескрайний лес.
Аналой моей души
Внемлет тяжести тетради:
В ней единой строчки ради
Буквы замерли в тиши.
И в окладе вечных слов
Мысль является стихами,
Как икона в дивной раме,
Как Божественный покров.
И горит моя свеча,
И дрожит немного пламя,
В бесконечно светлом храме
У Господнего плеча.
***
Непредвиденный урок.
Не спасла души порода -
Я споткнулась о порог
Голубого небосвода.
Я не мерила шаги
И не взвешивала чувства.
Я не знала, что враги -
У любви и у искусства.
Еже есть на небеси,
Голос мой услышь постылый.
Все равно меня спаси.
Ангел мой золотокрылый.
***
За окном опять накрапает
И просохнет на ветру.
Мелко буквы нацарапаю,
Свои мысли соберу.
Если солнышко проклюнется
И повиснет на ветвях,
Значит, сердце не простудится
И отступит давний страх.
И весенним духом выболит,
Растворится и уйдет,
Ивы белым пухом выбелит -
Значит вербная идет.
***
Н.Ф.
Не путай имени, не оскверняй уста,
Взлелей любовь, покайся откровенно,
Всю тяжесть Богом данного креста
Неси - и будешь ввек благословенна.
***
Сестре Нине
Нелепо теплая зима,
Осенние туман и слякоть,
Печально горбятся дома,
Их сердце не умеет плакать.
И в ожидании снегов
Дороги лужами умыты,
А у давно пустых дворов
Душа калитками открыта.
Давай в одну из них войдем
Чтоб в детство доброе вернуться,
Ступеньки, пропустив нас в дом,
Лишь тихим скрипом отзовутся.
И будет снова печь трещать,
Уютно пламя обнажая,
И будет вечность обещать
Луна холодная, чужая.
***
А.Блоку
Нам не вернуть былые годы
И жизнь иначе не прожить,
И за бревенчатые своды
Уже не бегать ворожить.
Да и не вымолиь прощенья
У нами пройденных дорог,
А месяц, словно на колени,
На звездный падает горох.
Но мы не выйдем спозаранку,
И не проложим санный след...
Лишь псов голодных перебранка,
Околица, звезда, рассвет.
***
Отцу
Ты ушел. Тебе поют ручьи,
И кресты, как по полю грачи,
Разбрелись по сгорбленной земле
И застыли на одном крыле.
На молчание и скорбь обречены
Этой горькой пашни крикуны.
Им покой ушедших сторожить.
Ты ушел. А как теперь мне жить?
***
Ветра глухим посвистом,
Осени тайным постригом,
Полуовалом моста,
Яркой палитрой холста...
День был andante начат
Вещей рукой Творца.
***
М.Цветаевой
Ужели все так дружно были слепы?
Ее душа - лишь горсточка осколков.
Петля на шее, как кашне из крепа,
И ровная подстриженная челка.
Взяла - и решила обидеться,
Встать в позу безгрешной и правильной,
Блаженной и где-то провидицей,
И мягкой душой сыроплавленной.
Вдруг вспомнила падшего ангела,
Поэта из римской империи.
А что не царя и не Врангеля,
Как гордость всея кавалерии?
И что так прониклась молчанием?
А как же подтявкнуть по фактору?
Вы чем-то похожи с Молчалиным -
Героем известного автора.
Ему ты могла б соответствовать -
Угоды святому поборнику.
Он тоже готов был приветствовать
Слугу, и швейцара, и дворника.
Не надо бы к Тютчеву клеиться,
И в спину стрелять откровенненько.
На что же нам в жизни надеяться?
На пулю и ложь соплеменника?
***
Иероглифы чаек на ровной поверхности моря,
Белокрылые знаки, что пишут послания Бога.
Обессилела стая, с порывами воздуха споря,
И у берега волны замешкались, как у порога.
Я бесстрашно ступаю в соленую моря пучину.
Обнимает вода мои плечи и гладит ладони.
И плывут облака, словно белые добрые пони.
Солнца медный пятак - утра грешного Первопричина.
***
Мое обветренное завтра,
Мое остывшее вчера.
Небрежно разогретый завтрак,
И чайных пауз вечера.
Часы и дни - шальные птицы -
Все норовят перелистать
И ночи темные страницы,
И утра чистую тетрадь.
Щемящий запах сигареты,
И на душе то рай, то смрад,
И нескончаемое лето,
И ярких окон маскарад.
***
Капли падают малиново,
Лужи плачутся вишнево,
Все дороги пахнут глиною,
В небе сумрачно, но клево.
Разбужу подругу-тучу -
Что молчишь? Греми громами! -
Небо зонтом нахлобучу
Над промокшими домами.
Что-то боги перепутали -
Октябри теперь в июне:
Дождь - серебряными путами,
Ветер - по небу на шхуне.
Вновь березы ветви свесили,
Все вокруг дождями пьяны.
На душе легко и весело.
Сладко, розово, piano.
С разбегу в зиму, в мокрые снега.
В остатки листьев, дремлющих на ветках.
Вновь у дорог раскисли берега,
А солнца луч проглядывает редко.
Вновь в эру курток, шапок и шарфов,
В смешенье дня и сумерек кромешных,
В смятенье песен, в оторопь стихов
И уязвимость выводов поспешных.
Я со стекла испарину сотру.
Теплу, увы, уже не задержаться.
И снова лист трепещет на ветру,
И каждый раз рискует оторваться.
***
Зима явилась на пороге:
Снегами подпоясан стан.
И взгляд ее - холодный, строгий -
Блестит, как острый ятаган.
***
Деревьев ветви леденели,
Зимой одетые в хрусталь,
То колокольцами звенели,
То за собой манили вдаль.
И те серебряные звоны
Все не давали мне уснуть.
И все боялась я спугнуть
Сугробов жалобные стоны.
Цвели цветных лесов короны,
Слабели птичьи голоса,
И отрешенно в небеса
С деревьев падали вороны.
И в скоротечности своей
Часы и дни не замечали
Осенней горестной печали
И дрожи сумрачной ветвей.
Они неслись куда-то вдаль
И не могли остановиться.
А как хотела им присниться
Воды студеная эмаль!
Им не тревожили сердца
Рассвета тягостные стоны.
И тихо падали вороны
В ладони Сущего: Творца.
***
Осень листья
Насыпала дюнами,
Только ветры
Взяли и дунули.
Окна жмурятся,
Сердце жмурится.
В танце бешеном
Дом и улица.
Листья - бабочки,
Листья - фанты,
Встали деревца
На пуанты.
Обойти бы им
Лужи-блюдца,
Чтоб до небушка
Дотянуться.
Точное "соль", оркестровка рассвета,
Accelerando, прозрачная даль,
Лиственный ситец зеленого цвета,
Звонкое "ля", cambiata, педаль.
Знойное "фа" из полуденной гаммы
Мягко звучит. Разомлевший фагот
Самым изысканным, радужным самым,
Солнечным "си" расколол небосвод.
Верхнее "ми" еле ноги волочит,
Среднее "ре" не пророчит утрат,
Нижнее "до" наступающей ночи
Чертит Малевича черный квадрат.
------
глиссндо - плавное скольжение от одного звука к другому
дает колористический эффект
accelerando - ускорение темпа
cambiata - обменная нота
Внезапно, запредельно, заоконно
Моих воспомнаний бледный лик
Нечаянно откуда-то возник,
А все еще вокруг дышало сонно.
Наверно не окрепла боль моя,
Я всматривалась жадно и упрямо,
Там, словно в детстве, мама мыла раму
И улыбалась из небытия.
Вновь небо цвета олова,
Звезда, как образ светится,
Деревья клонят головы
И торопливо крестятся.
В ливрее мокнет улица,
Фонарь в берете розовом,
И ангел лета кружится
Во храме во березовом.
А в жизни брешь бездонная,
Печаль в парче и кружеве.
Сияет непреклонная,
Как памятник Бестужеву.
И прошлое расстреляно,
И речи наши праздные,
И мы глядим растерянно
И близкие , и разные.
Гроза грозила, падала с небес
Потоком ливня, ярыми громами,
Как будто небо вновь попутал бес,
Решивший поквитаться нынче с нами.
Дрожали ветви, вымер птичий гам,
Глотали лужи капли, звуки, струи,
И ветер хоронился по углам,
И рвал деревьев вымокшие сбруи.
Звучал Бетховен в зычных проводах,
И Гендель был похож на Гарибальди,
И, даже эхо повергая в прах,
Над миром плыл великий шторм Вивальди.
Солнце, как всевидящее око,
Выглянуть изволило на час.
Шаркает в заливе одиноко
Старенький задымленный баркас.
Вновь волны холодной зазеркалье
Отражает все наоборот.
Застывая в сумрачном оскале,
Облако безгрешное плывет.
Я его ни в чем не укоряю,
Не смотрю заумною совой,
Просто в одиночество ныряю
Полное, как в омут - с головой.