* * *
Замигает бессонница
угольками в золе.
К отцветанию клонится
жизнь на грешной земле.
Листопадами пестрыми
снова осень кружит.
То вершками, то верстами
совершается жизнь.
Застывают невзрачные,
погружаются в сны
наши домики дачные
до весны, до весны.
2008, 22.12.2019
* * *
Где озвучивают роли
под стрекозьи па-де-де,
где рисует иероглиф
водомерка на воде, —
ждать ответа на вопрос,
на который нет ответа...
А сквозь крылышки стрекоз
беспечально смотрит лето.
2009, 21.12.2019
Годы выбиты, как кегли, —
были райские сады,
лился там бензин дешевле
газированной воды...
Девятьсот веселый поезд,
маета выносит мозг.
Тепловоз пыхтит на совесть,
долог путь в Петрозаводск.
А вагончик — застрелиться,
там то пусто, то битком.
И у пьяной проводницы
не разжиться кипятком.
За окном — подзаголовки:
Летний, Идель, Майгуба.
Полустанки, остановки
возле каждого столба.
И вагонным сводным хором
в тамбуре почтовика
мы дымили «Беломором»
на широтах ББК.
Улыбалась мне соседка,
все сулила приворот.
Помню, помню ту поездку,
тот «веселый девятьсот...».
Разминаю папироску,
еду кумом королю.
Еду я из Беломорска,
еду, время тороплю.
2013, 13.09.2019
* * *
и все придем на торжество.
Мы нашим прошлым не надышимся,
не наглядимся на него!
И, насладившись этим опытом,
вспорхнем, как птичья стайка, в ряд.
Вино останется недопитым
и непогашенным закат.
Мы вознесёмся или спешимся
на верхней кромке облаков.
И невесомостью утешимся,
и щебетанием стихов.
А жизнь пребудет ниже-выше вся,
неуловимая, как дым.
Мы созвонимся или спишемся
и нашим прошлым похрустим.
2013, 08.07.2019
Снег идёт без передышки,
Елабуга губ (Але)
Елабуга пагуб (Але)
Нет, Елабуга губ — Але тень
Нет, Елабуга пагуб — Але тень
Кобе ж Елабуга — пагуба лежебок
Кобе ж Елабуга — губа лежебок
Доход: Елабуга-пагуба, ледоход
Доход: Елабуга, губа, ледоход
Лат Елабуга-пагуба — леталь
Лат Елабуга-губа — леталь
А лет Елабуга-пагуба летела
А лет Елабуга-губа летела
Кама алела, а мак...
Сиро, Борис...
1996, 2018
Эту милую фиалку,
* * *
Ире
Уколовшись морозными стразами,
мы в кафе обогреться зайдем.
Поболтаем о дремлющем разуме,
о чудовищах, дремлющих в нем.
Наугад, невпопад будем речь вести
и на гуще кофейной гадать
о далеком, о близком, о вечности,
что вдвоем хорошо коротать.
И, увидев, что стёкла оконные
заходящее солнце зажгло,
вновь транжирить пойдём запасённое
с ароматом кофейным тепло.
14.02.2016
Ты именем Петровым твёрд,
наш град, и этим неизменен
Но бронзовый унижен Пётр, —
гранитный торжествует Ленин.
По Полуциркульной без сна
поэт гуляет беспокойно
и повторяет имена
Петра, Державина, Гаскойна…
Прилично город освещен
и для житья вполне удобен.
Еще Державиным мощён,
он мощен тысячью колдобин.
Над озером какой простор,–
хоть выпей, хоть сфотографируй.
Сварливый чаячий раздор
ямбической исполнен силой.
И не окончен разговор
через века с самим Гаврилой!
2015
Зайти с заранее приготовленным гривенником в телефонную будку.
Набрать номер Г6-47-66, услышать в трубке голос Елены Сергеевны и, не осмелившись попросить к телефону Михаила Афанасьевича, извиниться и сказать, что ошибся номером…
Вечером у той же телефонной будки дождаться, когда никого не будет – ни поблизости, ни на подходе. Зайти в будку, сунуть монетку в приемник, снять трубку, накрутить диском номер Г6-80-09. На третьем гудке услышать ответ с переулка Островского. После чего, приложив папиросную бумагу к микрофону трубки и придав голосу жесткости, спросить:
– Владимир Петрович Ставский?
– Да.
– Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин.
Услышав хриплое: «Да, слушаю» и аккуратно убрав папиросную бумагу с трубки, другим уже голосом с легким акцентом, разделяя слова, не торопясь, сказать, как продиктовать:
– Вы, товарищ Ставский, уже разобрались с поэзией Мандельштама. А мы еще нет. Когда разберемся, тогда сделаем выводы. До свидания.
И, не выслушав суетливого ответа, повесить трубку. Отбой.
Обратный путь.
Проверить пропущенные звонки на мобильнике.
На вопрос заспанной жены «Почему так поздно?» ответить:
– Да так, гулял по литературным местам Москвы.
17.02.2015
… И за временем вдогонку
ты бросаешься, застыв,
как в волшебную воронку,
мир вбирая в объектив.
И, разобранный на лица,
обретает новый лик
мир как сумма экспозиций
в интервале «вечность – миг».
24.07.2003
Воспоминания вещественны
И собраны в фотоальбом.
В них рыбы водятся и женщины,
Хватающие воздух ртом.
23.11.2007
Заново город слеплен –
Снежный плывущий ковчег.
Будто на белый молебен
Всех собирает снег.
Призрачен и утешен
Памятью давних зим,
Нитью от всех ушедших,
Вестью ко всем живым.
Будто всю жизнь неведом
Был для тебя снегопад,
Молча стоишь под снегом,
Белою мглой объят.
11.03.2008
– Далеко ли, тетка Мирья?
– В Заэльбрусье – Надпамирье –
Приолимпье – Подпарнасье –
Нижнехамье – Вышнечасье –
Вешневодье – Птицекурье –
Сердцеболье – Верходурье –
Предлюбовье – Исподтишье –
Заподлунье – Понадкрышье –
Приворожье – Москводырье… –
Вот такое Лукенмирье.
24.06.2004
Мы проснемся тотально забытыми
и увидим, как ночью и днем
звезды тянутся к нам сталактитами.
Или мы им навстречу растем?
20.08.2004
Когда упремся в мира изгородь,
затвором клацнет часовой.
Пароль – «Макаров», отзыв – «Миргород».
За изгородью каждый – свой…
11.10.2004
Что необратимо – то необратимо,
так и запишите, милый Буратино.
Что бы нам поставить в кукольном театре?
Что-нибудь из Сартра, что-нибудь о Сартре?
Что-нибудь из жизни нашей деревянной?
Как Вам, Буратино, плавается в ванной?
Как Вам в нарисованной печке не горится?
И еще скажите – как рубанком бриться?
Боевые сколы мужика лишь красят.
Что-то Папу Карло нынче карабасит.
И у деревянной у души есть фибры.
Что-то надоели ролевые игры.
Вместе с Артемоном вот мы все на фото.
Заводить собаку больше неохота.
Вечером в театре – музыка и свечи,
кукольные лица, взгляды человечьи.
Жизнь необратима, но преодолима,
только не пишите, что проходит мимо.
24.10.2004
Вот – люди этой кинохроники
в монтажных стыках ножевых.
И все, от полюса до тропика,
давно не числятся в живых.
Какая графика и шашечность,
какая сомкнутость сердец.
И не мигая, сладко-страшненько
зрит сверху вниз Верховный Жрец.
От единенья черта с ладаном
какая пробирает дрожь.
И истерически оправдана
вся историческая ложь.
Пилоты, пешие и конники
на фоне тучек грозовых –
все люди этой кинохроники
в монтажных стыках ножевых.
Они застыли в ожидании
стоп-кадром вечным на бегу,
за полосой невыживания
на уходящем берегу.
1993-2002
В этом городе улицы названы
по советским стандартам вполне.
Слишком все с этим городом связано,
слишком знает он все обо мне.
Здесь озерной плывут панорамою
вечерами двойные огни.
На прогулки здесь ездили с мамою
мы в последние мамины дни.
И у башни почтамта подсвеченной
я знакомый искал силуэт.
Здесь встречались с одною мы женщиной,
той, которой растаял и след.
Здесь года беззаботно растрачены
под считалку «сбылось – не сбылось».
И дарованный мне, и назначенный,
этот город знакомый насквозь…
Здесь еще моя жизнь не закончена,
и идти не заказано мне
тихой улицей нашей по солнечной,
а не по теневой стороне.
12.08.2003
_______________________
Предпоследнее 4-стишие добавлено 21.04.2008
Коса песчаная все уже,
все ближе кромка камыша.
С безлюдного участка суши
пытается взлететь душа.
Швырнет безжалостная сила
на остывающий песок.
Чуть-чуть разбега не хватило
и ветра встречного чуток.
07.05.2004
Что я в жизни любил? Из четырех основ – конечно же, воду.
В детстве – кино, майонез, мороженое и «крем-соду».
Позже не жаловал маршей военных бравурных
и любил на ходу попадать окурками в урны.
И еще собак я любил, особенно длинношерстных,
и в жизнь мою уложились 4 века собачьих коротких.
Не любил государственного и человеческого срама.
Маму любил и отца, не отдававшего Господу маму.
Не замазывал разраставшихся жизненных трещин
и любил за всю жизнь трех – не более – женщин.
26.07.2003
Вдвоем рябина горько-красная
с осиною, как сестры сводные,
как будто женщина ненастная
с сестрой своею всепогодною.
01.08.2003
Озябшая бязь перелеска,
листвы подмороженной шорох,
и небо без птичьего всплеска
стоит в незамерзших озерах.
Последняя горсточка корма,
последний буксир в Заонежье
и легкий приток хлороформа:
преддверье, предзимье, предснежье.
11.08.2003
С Сямозера – ветер ледяной,
дальний берег накрывает тень.
А в лесу в ста метрах за спиной –
все еще погожий летний день.
21.09.2003
Над тихой рекою динамик
Поет про любовь и печаль.
Художница в детской панаме
Рисует пустынный причал.
На этом причале горячем,
Пока что, как сцена, пустом,
Расстанутся двое незрячих.
Прозреют они потом.
Вдруг резко проявится это:
Последний гудок, пароход,
Причал на излучине лета,
Слияние неба и вод.
1978
... Внесли свою лепту
И канули в Лету
На черном пароме
В качании мерном...
Слезы не уронит
Взирающий сверху,
Застывший на склоне
Над зеркалом Леты.
И шагом неверным
Пойдет он чуть позже
Назад в свое лето.
И песенку сложит
С припевом нелепым:
Не я, тогда кто же?
1977
Двери заколачивали в прошлое.
Уезжали
(снег и храп коней).
Прошлое — заброшенная вотчина.
Будущее — путь обратный к ней.
1977
Идут в вагоны-рестораны,
В их сизое тепло со стужи.
Идут забыть о старых ранах,
Но раны просятся наружу.
— Свободно?
— Занято.
— Простите...
— По двести грамм и по конфете...
Сосед с татуировкой «Витя»
Вам говорит — как жил на свете.
Как руки складывал
И слезы
Из глаз сухих пускал во храме.
Как пел фальшиво.
Но березы
Боялся захватать словами.
1976
В старом портфеле весь его быт —
Экипировка нехитрая.
И детектив иностранный вбит
Между омметром и бритвою.
Ну а на донышко, в самый низ —
К случаю, к пиву с воблою —
Фраза запрятана: дескать, жизнь —
Командировка долгая.
Домой вернется и от тоски
Снова в дорогу двинется.
Вечный Командировочный стирает носки
По вечерам в гостинице.
1976
Под этим небом, вечно пасмурным,
висели низко «кукурузники».
Я жил в ладах с режимом паспортным
И недобрал всего лишь музыки…
1988
Последний лист слетел.Не снимутся суда
С постылых якорей,
Оплакивая синь
Несбывшихся морей.
По краткому по курсу —
Шпион, фашист, наймит,
Там на допросах в Курске
Стоит мой дед, стоит.
Лишен очков, но видит
Среди ноябрьской тьмы,
Что он уже не выйдет
Их курской той зимы.
И портупейно четко
Включенье передач.
Уже готовит сводку
Дежурный помзамнач.
И — подлинник иконы,
Нависшей над страной, —
В Кремле над телефоном
Навис «отец родной».
Его бессонны ночки,
Куется план побед.
И в Курске в одиночке
Расстрела ждет мой дед.
1989
Никуда не укрыться от ветра
На твоих перекрестках, февраль.
Мы найдем экипаж в стиле «ретро»
И поедем куда-нибудь вдаль.
Промелькнет ИТК малолеток,
Пирамидок кладбищенских жесть,
И панно «Рубежи пятилеток»,
И — «... эпохи ум, совесть и честь».
Над равниной, дрожащей от ветра,
Отсияет в свой срок Водолей.
И колхозная наша Деметра
В телогрейке пойдет меж полей.
Повезут молоко на прицепе,
ЦСУ сообщит про успех,
поспешит в райбольницу Асклепий,
А Гефест — в свой штамповочный цех.
Понаставит главбух закорючек,
И по радио будет — «Кармен».
И промолвит случайный попутчик,
Что не ждет никаких перемен.
Так на каждой версте безымянной,
В городишке заштатном любом
Нам Россия предстанет — сей странный,
Этот странноприимный наш дом.
Дом, где либо жара, либо стужа,
Только деготь в ходу да елей.
Дом, в котором чем лучше — тем хуже,
А чем хуже — еще веселей.
Мы поедем на автомобиле,
Каждый — супер- и архиумен.
Кто же мы — прорицатели или
Посетители этих времен?
1989
«ИЗОЛИРОВАТЬ, НО СОХРАНИТЬ»...
Над Воронежем-сторожем нож воронить...
Иссякает продленного неба поток.
Прозревается начерно Владивосток.
Сколь небесный волчок ни крути,
Не разъехаться с веком на Млечном Пути.
«ИЗОЛИРОВАТЬ, НО СОХРАНИТЬ»... до поры...
Смертоносных созвездий звенят комары.
Набирая кровавый раствор мастерком,
Штукатурит равнину заплечный нарком.
Не разъехаться с веком на Млечном Пути
И с подругою-нищенкой вспять не пройти.
И двойная звезда — как двойной медальон,
Как проекции ваши на конус времен.
И на каждом углу — вороненый цветок,
И все помнится-полнится Владивосток.
1989
Коридором, палатой — к кровати
Ты гребешь костылем, как веслом.
По ночам тебе снится, травматик:
Ах, как шла нога на излом.
Элементы из серии «ультра»,
Бытовуха и сводки ГАИ, —
Герман Юрьевич, лечащий скульптор,
Утром гипсы обходит свои.
Он больничным идет коридором,
Там, где курят в конце мужики,
Где обрывки слышны разговора:
«А очнулся уже без руки...»
Где — не в гипсе, но тоже травматик,
Уясняющий задним числом
В неизбывном своем сопромате:
Ах, как шла душа на излом...
1988
… Надтреснуто звякнув «дзенькуе»,
Идет развалюха-трамвай.
И пани Грабовска толкует
Про свой католический рай.
И камень помножен на камень,
Как времени противовес.
И падает гулкое Amen
С тяжелых набухших небес.
...Тот город веселых кошмаров
И долго скрываемых драм.
Где рядом — тепло тротуаров
И холод чернеющих брам.
1993
Над Петрозаводском снег,
Небо тает воском.
Мы летали по весне
Над Петрозаводском.
Ворон подтвердит любой
Над вокзальным шпилем —
Как летали мы с тобой
В небе вольным стилем.
Кто из нас, скажи, тогда
В чьих руках был воском?
Но светила нам звезда
Над Петрозаводском.
Ну а нынче — не видна
Ни зимой, ни летом.
Для других теперь она
Светит дальним светом.
Перевыполнен вдвойне
План по перевозкам.
Не летать тебе и мне
Над Петрозаводском.
1988
Что запомнилось? А просто –
Небо этого погоста.
И хождение по водам
С опытным экскурсоводом.
1982
Это, наверное, – последний Вам стишок.
Пора отчаливать от Пристани Ваших Глаз.
Жаль, что не пришлось нам выпить на посошок,
поскольку Вы были заняты, сбрасывая балласт
ненужных уже проектов, адресов и, увы, людей, –
надо было многое сбросить, чтоб выправить крен.
И назад не глядеть – конечно, всего верней,
подставляя спину попутным Ветрам Перемен.
Обернулся непролазной чащобой Ваш гребешок,
оброненное зеркальце – преградой морской…
Жаль, что не пришлось нам выпить на посошок,
коли уж на свете есть обычай такой.
22.06.2002
… Это – город хрущевской, сталинской и деревянной довоенной застройки,
по которому нынче носятся «мерсы», как тройки,
и который остается мною нежно любимым,
городом жизни моей уплывающей пантомимы.
Вот по этой улице, не городской и не сельской,
мы впервые шли ночью сырою апрельской.
А вот здесь мы снимались на память, и вышли на снимке –
как в небесно-озерной плывущие дымке.
А вот этим двором, быльем нынче густо поросшим,
шел я утром от Вас и не знал, что все уже – в прошлом…
17.06.2002
В этом городе я остался совсем один.
Прохожу по его улицам, безлюдным насквозь.
Искоса смотрю на свое отражение, скользящее в стеклах витрин,
и время теперь в городе этом течет вкривь и вкось.
Я соблюдаю правила дорожного движения на свою беду:
ни машин, ни регулировщиков и в помине нет,
но я стою на перекрестке и терпеливо жду,
когда для меня зажжется охранительный свет.
И каждый раз перед тем, как за угол завернуть,
я все-таки почему-то надеюсь: а вдруг?.. –
надеюсь на то, что вдруг встретится кто-нибудь.
Но это – город безлюдных улиц и необратимых разлук.
Я представляю, как с тобой мы сталкиваемся лоб в лоб,
и демонстрируем взаимопроникновение двух пустот
и взаимопонимание в стиле «Молотов – Риббентроп»,
и без особых проблем форсируем друг друга вброд.
И я продолжаю привычный прогулочный круг
по улицам, что каждый день становятся бледней и бледней.
И все-таки временами надеюсь: а вдруг?..
Но это – город необратимых разлук и необретенных людей.
12.07.2002
Медленно сдвигает числа
календарь-иконостас.
Незаметно истончился
лучик, связывавший нас.
Летнего тепла осталось
лишь на парочку недель.
Мне о лете так мечталось,
но случился март-апрель.
Снова ночь в окно продета.
Лучик наш давно погас.
Этот год пройдет без лета.
Жизнь дальнейшая – без Вас.
Числа сдвинулись, из белой
стала черной ночек нить.
Что ни думай, что ни делай,
ничего не изменить.
18.07.2002
Произрастая, как на городском газоне чертополох,
Оттеняя прелесть субтильных культур,
Я не сказал бы, что мир так уж плох,
Пока у газонокосильщиков – перекур.
В отечестве нынче мода на безабзацный секс.
Самый устойчивый день недели – среда.
Каждое мгновение приносит приставку «экс», –
Я это выучил, Экс-очей-моих-звезда.
Я очень многое выучил, вот тебе крест,
Хотя кругам познания несть числа.
Бессвязность мысли конвертируется в текст,
Во всяком случае, энтропия не возросла.
С самого начала туз треф не так лег,
Но я подумал: «Да гори он огнем!»…
Я не сказал бы, что мир был плох,
Когда мы смотрели на него вдвоем.
Всем тропинкам в наших с тобой лесах
Я сказал: «Адью!» – финал таков.
На городском газоне чертополох зачах
К вящему удовольствию культурных ростков.
31.05.2002
Посещаю места наших былых походов
с милой госпожой Ми-Зи.
Хорошо было с ней выезжать на отдых,
и видеть ее вблизи.
Мы не ездили с ней в Антибы,
но в речке Лоймоле заплыв был неплох:
мы были – как две большие рыбы
и пугали мелких рыбех.
У нее были в городе любимые окна,
она их показывала мне.
И я соглашался весьма охотно:
– Да, хорош этот свет в окне.
Мы мчались на мототележке по валаамским ухабам,
она кричала: «Извозчик, не тормози!»…
Еще я любил просыпаться рядом
со спящей госпожой Ми-Зи.
Но потом все сломалось бесповоротно,
вернее, просто вышел наш срок.
Остались теперь уже беспризорные окна,
я их заново полюбить не смог.
Гадалки, как всегда, оказались правы:
я не прошел в ферзи.
Я – всего лишь экспонат в Комнате Боевой Славы
милой госпожи Ми-Зи.
03.05.2002
Вот – мы, пока что вдвоем:
пьем-попиваем вино,
городом зимним идем.
Но уже все решено.
Может быть, со стороны
кто-то сумел угадать:
им не дождаться весны,
да и не надобно ждать.
Мы под разлет воронья
вместе еще постоим.
Милая ведьма моя,
что – за молчаньем твоим?
Вякнет будильник: «квик-квик»,
утро – чернее чернил.
Зря я к тебе так привык.
Зря я тебя полюбил.
Что-нибудь мне ты соврешь
(ладно, мерси и за то).
И улетишь-уплывешь.
Кто я тебе? – Да никто.
По гололеду скользя,
мы начинаем разлет.
Переиначить нельзя.
Не отменить этот лед.
23.06.2002
Озеро с остывающей золотой серьгой,
над которым ни один закат не похож на другой…
Это озеро, что в утешение нам дано
как души и небес связующее звено…
Озеро, у которого можно не думать почти ни о чем, –
просто стоять и смотреть, как собака плывет за мячом.
15.09.2002
В городе Львове в пятидесятых
из витрины кондитерской Кот в Сапогах
кланялся публике. Дядьки усатого
всюду пока что висели портреты.
И за стеклянною черной каретой
(детское мое любопытство и страх)
через весь город тянулись процессии
на Лычаковское вдоль по Пекарской –
странной советско-церковною смесью.
В дядюшкиной квартире, просторной и барской,
я обитал, появившись на свет, –
мама моя в послевоенных условиях
мной разрешиться решила во Львове.
Этот роддом у Высокого Замка
гордое имя носил – ОХМАТДЕТ.
А это – уже не львовская рамка:
помню впервые себя в Лахденпохье,
в Карелии, куда служить отец мой был послан.
Помню немного, какие-то крохи…
Озеро. Остров. Отец мой на веслах.
Комнатка наша – «три на четыре» –
в той коммунальной военной квартире.
И на шкафу – в кобуре пистолет.
Вот мы опять подъезжаем ко Львову,
станцию уже миновали Красне.
(Вижу, как выгнут наш поезд подковой.)
Дядюшка мамы – доктор Аркавин
(бланк: «Соматична дитяча лікарня») –
на перроне стоит, поправляя пенсне.
Странно смотреть в отошедшие лица,
в летние сумерки и в зимние сны,
этих теней уже не сторониться,
по своей памяти медленно шествовать,
будто над временем временно шефствовать –
как с неба следить за проводкой блесны.
Жизнь протекала и все истончалась,
как полагается, – будто во сне.
Я уезжал из Львова, и на перроне вокзала
в последний раз видел своего дядю в пенсне.
Больше ни разу я не потрогал
неба пергаментный бланковый лист.
Явственно, до болевого порога
чувствовалось напряженье баллист,
since Nikolai Vasilyevitch Gogol
ceased to exist.
17.07.2002
России жребий высок.
В России вкусен квасок.
В России славно залечь
На 33 года на печь.
Россия – кабак-теремок,
Россия – «Примы» дымок.
И ежели с печки слезть,
То место подвигу есть.
Россия – разор-раздор,
За хатой гори забор,
Пришествие трех комет,
7 нянек, ангелов, бед.
Россия – надмирный свет.
Россия – дровишек нет.
И просится на глаза
Мужская бабья слеза.
России отвесна стезя.
Россия – выстрел в висок.
Россия – жертва ферзя.
В России вкусен квасок.
29.04.2002
А неба регистры отверсты
На выдох в созвездии Льва.
На музыку встречных оркестров
Так просто ложатся слова.
По слабости нашей минутной
Заступим чуть-чуть за черту.
Нас ветер вербует попутный,
Как пьяных матросов в порту.
И дальше с одной подорожной
Пойдем по земному пути.
И будет уже невозможно
Музыку свою обрести.
Утратим волшебные дверцы
И кода забудем слова…
А неба регистры отверсты
На выдох в созвездии Льва.
Апрель 2002
Гале Давыдовой
– Что, дорогая, сегодня на третье?
– Третья, любимый, тысяча лет.
– Что, золотая, сегодня по «метео»?
– Ах, метеорный все дождик, мой свет.
В сумерках века и тысячелетия
перемогается пьяненький Вакх
перешибанием обуха плетью,
бегом в мешках.
– Да, золотая, уж бьют наши скляночки,
Времени грядочки не прополоть.
Сядь-ка ко мне на колени, вакханочка, –
Что-то восстала проклятая плоть.
Все мы единым потоком охвачены,
будто бы в лодке одной рыбаки.
Время – река. Стоят даты, как бакены,
и непрерывно теченье реки.
– Нежная, чудная, жаркая ведьмочка,
В мире тобою я только согрет.
Только хватило еще бы нам времечка,
Слушать и слушать бы милый твой бред.
Все мы, приплывшие, поздние, ранние,
молча кручинимся под листопад
в жизни, идущей под вредным влиянием
знаков и чисел, созвездий и дат.
2000-2002
Осень. Над озером – плавные птицы.
На набережной – пусто на выстрел.
Некуда больше теперь торопиться,
шаг я замедлил, а время убыстрил.
Еще под ногами чернеет на плитах
копоть от летом чадивших мангалов.
За одного битого дают двух небитых,
по крайней мере – двух не усталых.
Что-то сгорело дотла. Нет контакта.
Только к безлюдному озеру тянет.
Озеро – как мировая константа,
не обнадежит, но и не обманет.
Рыжий спаниель бежит по аллее,
над озером – дымка, будто бы выдох.
Есть ситуации повеселее,
но и из этой отыщется выход.
20.10.2002
На улице нашей – уже зимняя власть
как продолжение медленных метаморфоз.
На зиму хорошо в молчание впасть.
Осеннюю горечь слегка подсластит мороз.
Хлопает на ветру подмерзший ноябрьский флаг.
Траурность лип всего заметней зимой.
Истекает срок, подтверждающий тот непреложный факт,
что всему на свете срок имеется свой.
И всему на свете своя есть боль
и трудно выговариваемая горечь-сласть.
И осталось повторять про себя, как пароль:
на зиму хорошо в молчание впасть…
07.11.2002
Бабка была революционеркой,
революцьонный держала свой шаг.
Сколько же их – гимназисток, курсисток
маршировало в ратях марксистских.
Ей Соловки стали первой примеркой,
далее – ссылки, за ними – Карлаг.
И, не имея особого дара
(видно, от бабки и мой скромный дар),
бабка стихи сочиняла на нарах, –
как говорится, держала удар.
Что ей хотелось вложить в свои строчки:
ужас текущий и призрачный свет,
лагерный хлеб свой, надежды мосточки?
(К этому времени расстрелян был дед,
а маме моей, то есть, бабкиной дочке,
было двенадцать от роду лет.)
И надоевшею горькой ириской
выплюнул бабку на волю Карлаг.
Воля была та с клеймом и подпиской,
но все-таки – воля. Стихи из ГУЛАГа
бабка перенесла на бумагу
и сунула папку в свой вечный рюкзак.
Дед был расстрелян в городе Курске.
Бабка вернулась в свой Харьков опять,
преподавала немецкий, французский.
И с рюкзаком, пока были в ней силы,
все по родимой стране колесила
и продолжала упорно писать.
Вот она – гимназистка на снимке,
на паспарту – Соловьева стихи.
Мир еще видится в розовой дымке,
и как свои – ей чужие грехи.
Все впереди: революций химера,
мужа отсидки, утраченный дом,
небо белесое над Соловками
и лагеря, где спасалась стихами…
Вера Аркавина. Бабушка Вера.
Странница с вечным своим рюкзаком.
Может, когда-нибудь сделаю сайтик –
вроде сторожки средь майских полей.
Будет на печке там чайничек греться,
шкафчика тихо поскрипывать дверца.
Те, кто случайно зайдут, прочитайте
парочку строчек бабки моей.
12.08.2002
Занятно порой на правах рукописи
сажать таинственных слов луковицы.
Что вырастет из них и вырастет ли?
И зазвучат ли слова, что на ветер давно выбросили?
Еще, устрашась жизни дикости и путаницы,
можно попытаться сгореть – на правах рукописи.
И кому-то на память останется, как зола в руках,
ваша неповторимая, не поведанная миру Залавруга.
Можно в электронном тире в мишени целиться
и стрелять по ним – как пришивать к железякам пуговицы.
Можно прилепиться к лопасти ветряной мельницы.
Можно написать признание в любви – на правах рукописи.
04.08.2002
Памяти Владимира Дмитриева
Ты растворилась в дымке
прелестно голубой,
мосты и фотоснимки
сжигая за собой.
И нет тебе печали,
да и не знаешь ты –
как долго не сгорали
сожженные мосты.
14.08.2002
Все постигается – позже или раньше,
как будто снимается с дверей засов.
Становится осязаемым ледок тончайший,
и зримыми ночные гримасы настенных часов.
И тысячу раз заученные уроки
не перестают поражать своей новизной.
И кувыркается во встречном потоке
бумажный ангел, совершающий прыжок затяжной.
В стакане воды отбушевало цунами,
сиротливо висит связка ключей, как вещдок.
Сосед наверху меряет квартиру шагами,
и все не тает вышеупомянутый ледок.
Ни в сопредельном, ни в тридевятом царстве
не отыскать несуществующие адреса.
Сходят неудачники с полосы препятствий,
и рушится штурмовая лестница в небеса.
Осеннее солнце по-прежнему сбивает с толку
готовящуюся к зимовке лесную тварь.
И хочется порой рвануть в самоволку –
транзитом через июнь в январь.
25.09.2002
Мы не откажемся от рифм,
От классиков могильных плит.
Нам эти классы разграфил
Предупредительный Евклид.
На этом кладбище простом –
Родных и близких наших прах.
Мы обретем ли их потом
Там, в неевклидовых мирах?
Впадая в предосенний транс,
На мрамор лист уронит клен.
Каких еще бежать пространств?
Каких уже не ждать времен?
Каких не пожалеть прикрас?
В какой искать дорогу храм?..
Смятенье высеченных фраз
Читают пальцы по складам.
И многое – уже не нам.
Мы не взлетим, не воспарим.
Нам не откроется сезам.
Мы не откажемся от рифм.
И лишь на гибельном краю,
Взглянув в невидимый проем,
Прозреем слепоту свою.
И рифмы к ней не подберем.
23.07.2002
Милая Паула, небо лоскутное…
Милая Паула, сиюминутная
жизнь – продолженье урока вчерашнего.
Кто мы: солдатики войска потешного,
Поезда ли пассажиры неспешного?
В зрячести нашей не много ли зряшного?
Паула, Паула, милая странница.
Что за окошком? – Случайная станция.
Странно легки в полосе отчуждения
Эти дремотные полумгновения.
Эта привидевшаяся улица,
Милая Паула, явно не сбудется.
Это на тысячелетье растянется.
Вдруг океана дыхание вспомнится.
Милая Паула, милая странница.
Паула, Паула, птица-бессонница…
2000
… Люди, желчью налитые,
топчут пожни сентября,
будто Брейгеля слепые,
потеряв поводыря.
В тусклой рощице осенней,
вдруг нечаянно прозрев,
что вы ищете под сенью
растопыренных дерев?
– Мы идем по пепелищам
за слепым поводырем.
То обрящем, что не ищем.
То, что ищем, не найдем.
Мы слепы по теореме,
поводырь наш мудр, как крот.
Мы – буравящие время
вседержители пустот…
18.08.2002
1
2
Мой юный друг, не надо нюнить.
Хоть дыр не видно на дыре,
мы назовем сентябрь июнем,
раз оказались в сентябре.
Поедем в клуб «Кому за тридцать» –
пугать Матильд, Брунгильд и Дунь.
Пусть тот июнь не повторится, –
мы сотворим другой июнь.
Рекомендуется едва ли
обратный совершать виток.
Мы лето перезимовали,
и это, все-таки, – итог.
Найдется ниточка живая.
Колдуя над календарем
и месяц с месяцем сшивая,
мы этот год переживем.
Все загрунтуем, подлатуним,
ведь что-то было и не зря.
И жить попробуем июнем,
пусть – и в начале сентября.
21.08.2002
Она говорила с цветами,
прослышав с каких-то там пор,
что, дескать, растениям нужен
хороший людской разговор;
что, ежели с каждым цветочком
всего поболтать пять минут, –
доказано точно наукой –
растения лучше растут.
Она говорила со мною
веселым своим языком,
и, видимо, даже считала
меня своим лучшим цветком.
И правда – как только прервался
цветочный наш с ней разговор,
так что-то все вяну и вяну,
и не расцвести – хоть на спор.
25.08.2002
Жиличка съехала с квартиры,
и стало ясно наконец,
что это был театр сатиры,
я в ее сердце – не жилец.
Я, к сожаленью, в ее сердце
прописан не был никогда.
Владел я ключиком от дверцы,
но не от сердца, господа.
Она уехала, жиличка,
к каким-то новым берегам,
а мне оставила привычку –
все ждать звонков по вечерам.
Да, упорхнула эта птичка –
в Париж скорее, чем в Тамбов.
Прощай, неверная жиличка,
прощай, разбитая любовь!
Прощай, прелестная жилица,
ты промелькнула, словно сон.
И никогда уже не биться
сердцам двум нашим в унисон.
Жиличка съехала с квартиры,
и стало ясно наконец:
театр кончился сатиры,
я в ее сердце – не жилец.
23.08.2002
Было с этой женщиной горестно и весело,
Горестно – предчувствием, что не навсегда.
Женщина заранее все, конечно, взвесила.
Все равно, с ней весело было, господа.
Непреодолимо в этой жизни многое,
Жизнь преодолима, в том-то и беда.
Липы ствол обугленный бережно потрогаю.
Непреодолимая скука, господа.
30.09.2002
Я, как мог, промолвил: «Здравствуйте».
Ты кивнула и прошла.
А еще недавно радостью,
жизнью всей моей была.
Заспешили что-то часики,
что-то сердце дало сбой.
Ты уехала на «частнике».
Вот и свиделись с тобой.
Песня слышится по радио
про мартеновскую печь.
Научиться бы не вздрагивать
от случайных этих встреч.
08.11.2002
MAD GIRL'S LOVE SONG
A VILLANELE
BY SILVIA PLATH
I shut my eyes and all the world drops dead;
I lift my lids and all is born again.
(I think I made you up inside my head.)
The stars go waltzing out in blue and red,
And arbitrary thickness gallops in.
I shut my eyes and all the world drops dead.
I dreamed that you bewitched me into bed
And sung me moon-struck, kissed me quite insane.
(I think I made you up inside my head.)
God topples from the sky, hell's fires fade:
Exit seraphim and Satan's men:
I shut my eyes and all the world drops dead.
I fancied you'd return the way you said,
But I grew old and I forgot your name.
(I think I made you up inside my head.)
I should have loved a thunderbird instead;
At least when spring comes they roar back again,
I shut my eyes and all the world drops dead.
(I think I made you up inside my head.)
Сильвия Плат
ПЕСНЯ БЕЗУМНОЙ ДЕВОЧКИ
ВИЛЛАНЕЛЬ
Глаза закрою – сгинет белый свет,
Глаза открою – все родится вновь.
(Тебя на свете не было и нет.)
Вальс звезд оставил красно-синий след.
Пульсируя, приходит чернота:
Глаза закрою – сгинет белый свет.
Я вспоминаю свой давнишний бред –
Как ты пришел, меня заколдовал,
Безумно пел, безумно целовал.
(Тебя на свете не было и нет.)
Бог рухнет с неба, ад сойдет на нет;
Ни ангелов, ни демонов:
Лишь я
Глаза закрою – сгинет белый свет.
Вернешься ты, а я, прождав сто лет,
Забуду имя, глаз забуду цвет.
(Тебя на свете не было и нет.)
Мне б журавлям отдать свою любовь, –
Ведь по весне они курлычут вновь.
Глаза закрою - сгинет белый свет.
(Тебя на свете не было и нет.)
1993
О, время воистину лечит:
печаль все еще не светла,
но – легче, значительно легче.
И только часть жизни ушла.
15.05.2003
Опять февраль и «валентинок»
по всей планете снегопад,
как единенье половинок,
как будто карт судьбы расклад.
Любви надежды и поминки
идут по жизни невпопад.
О том не зная, «валентинки»
опять, как легкий снег, летят.
По мосткам разбежаться застылым,
погрузиться в холодную тьму
и узнать, что почти не по силам
выплывать из нее одному.
Пролистать все потери-утраты
и в огонь бросить эту тетрадь.
Попытаться злосчастные даты
навсегда от себя оторвать.
Не играть в бесконечные прятки,
обязательно бросить курить,
заявить, что все в жизни в порядке
и себя в этом уговорить.
12.06.2003
Многое уже забылось за давностью
срока и привычностью пролетавших лет,
воспринимавшихся не милостью, а данностью,
но помнятся провожающие, глядящие поезду вслед.
И профиль навсегда уехавшей женщины,
легкой на подъем и путешествующей налегке,
остался в памяти, слегка намеченный,
как мелом на исцарапанной классной доске.
Припоминаются быстрые дни предвесенние,
как будто отснятый материал.
И с ними – формула успокоения,
с которой ходил по городу и про себя повторял:
Весна предполагается холодная и нестрашная,
на нотных линейках пропишется фа-диез.
Впереди – утешение милостью монаршею
и ожидание недолгих летних чудес.
28.03.2003
Надо бы ту зиму отредактировать,
смягчить контрастность, добавить полутонов
и осознать, что все отошло за тридевять
улиц, озер, месяцев и снов.
В дальнейшей жизни все еще стерпится-сложится,
будут другие люди, улицы и города.
Ожог затянется новой розовой кожицей,
след его останется навсегда.
18.06.2003
Что-то исходно неправильно
было у нас в чертеже.
И письмецо не отправлено,
и не отправить уже.
Помнится встреча последняя
(я – еще цел невредим),
помнится женщина летняя
с именем зимним своим.
16.06.2003
Листком календарным цепляться
смешно за ушедшие зимы.
И все объяснимо на пальцах
и все-таки необъяснимо.
20.07.2003
Мы целую вечность ехали вдоль Ладоги,
купались в Ладоге и ехали дальше к югу.
Мы ехали от одного до другого конца радуги
и, кажется, приближались друг к другу.
У деревень продавали грибы и ягоды,
и в нас была июльская легкость-усталость.
Я несколько раз еще ездил вдоль Ладоги,
но вечности больше не получалось.
05.07.2003
Солнце сочится сквозь кленов листву,
улица полураздета.
Как притяжение кисти к холсту –
наша подверженность лету.
Долгой аллеей проходим вдвоем,
два хитреца и притворы.
О быстротечности лета ведем
медленные разговоры.
14.08.2004
На парусе было начертано нечто нечленораздельное,
если вслух прочитать эту тоску рукодельную.
Человек плыл неизвестно куда, может, бежал от старости.
Человек плыл и выводил слова на парусе.
И мнилось ему, что дальний путь исцелит болящего,
что он равно удален от прошлого и предстоящего;
что встречающие не прочтут его тарабарскую исповедь,
потому что к тому времени слова на парусе выцветут.
15.04.2004
Мы очнулись все в той же России,
только малость подкрашен фасад,
только герб поменялся на ксиве,
только выбыл навек адресат.
И все так же пространство бесплодно,
и все та же у жизни цена.
Только небо над нами свободно
и открыто на все времена.
15.09.2004
Теперь репетируем трепет
сердец и листвы, и созвездий,
принцессы в стеклянной карете,
дурнушки на дальнем разъезде.
Прочерчена осень пунктиром,
теперь репетируем с кленом.
Грустит телефон репетиром
с осенним глухим перезвоном.
15.10.2004
Зеркала набухнут пустотой
и пробьют часы последний раз.
В этот дом не станут на постой,
этот дом забыл свой звездный час.
И среди других, как альбинос,
все бесцветней в дымке октября,
он стоит, назначенный на снос.
В окна пробивается заря.
19.10.2004
Нося на спине орла, а на груди решку,
человек по жизни идет, неся на лице насмешку
над смешной ценой на груди его футболки
и над орлом на спине, свойственником двустволки;
над жизнью своей, утратившей сердцевину,
и над бедолагой, целящимся ему в спину.
09.07.2004
Кто – трубадур, кто – скальд,
каждый – в свою дуду.
Не прорастешь сквозь асфальт,
значит – балет во льду.
08.05.2004
Я ни по морю, ни посуху
никуда не тороплюсь –
в этом времени и воздухе
увязающий инклюз.
26.08.2003
В Питере жил поэт Иосиф Бродский,
подростком он голубей по крышам гонял.
И еще он про русские березки
очень даже лиричные стихи сочинял.
По лестницам он имел обыкновение спускаться
без руля при помощи исключительно одних перил,
за что был признан законченным тунеядцем
и в архангельскую ссылку как миленький угодил.
В ссылке он любил посидеть за рулем «БЕЛАЗа»,
попеременно включая то ближний, то дальний свет,
и по какой-то причине ему глубоко чужда была фраза
о том, что поэт в России больше, чем поэт.
Он нам оставил много поэм, стихов и набросков
(из них гениальных – для рифмы – одна треть)
и умер в Нью-Йорке, потому что на Васильевский остров
так и не собрался приехать и умереть.
25.09.2003
Почему-то помнится тот пассажир,
что сошел на ночном полустанке
много-много лет тому назад;
он все молчал и заваривал чай, почти что чифир,
насыпал его из жестяной банки
с полустершейся надписью:
«Карамель Абрикосовый аромат»
08.08.2003
Гале Давыдовой
(угадать – на что благословлена)
Нацеди нам, виночерпий,
алазанского вина.
Кто круги судьбы ни чертит,
жизнь – таинственно одна.
Нацеди напиток терпкий,
всех печалей антидот.
Пустота природу терпит,
всех не вытерпеть пустот.
Что-то ближнее померкнет,
будет дальнее в цвету.
Каждый сам себе по мерке
выбирает пустоту.
26.06.2003
Человек играл в театр,
Жизнь свою пускал он вспять.
Сам себе был медиатор,
Сам себе велел играть.
Так играл он под сурдинку
Жизнь, пошедшую ко дну.
Как проигрывал пластинку,
Как проигрывал войну.
13.06.2003
Белый покров
Белый покров после теракта становится терракотой,
выживший себе прежнему равен почти.
Префект не в силах справиться с вдруг подступившей икотой.
Нету Федота, на которого бы икоту перевести.
Нет Федота в помине и, тем более, отсутствует Яков,
разноголосица мобильников переходит в вой сирен.
Подсчитываются потери, но итог всегда одинаков:
пустота прибывает и ничего не дает взамен.
Некому перевести стрелки курантов на башне,
и сама башня раскачивается, как метроном.
Некогда перевести дыхание, и кошмар вчерашний
становится сбывшимся с четверга на пятницу сном.
Этот спектакль будет идти и идти без антракта –
сказка о царевне-смертнице и убиенных ею богатырях.
Впередсмотрящему застит белый свет катаракта,
и сваленные мобильники – как горки детской обуви в концлагерях.
24.06.2003
* * *
Кто мы? Из прошлого выходцы?
Память сошедшего льда?
Надо бы дальше двигаться,
знать бы еще – куда.
02.04.2003
Энеида
Тени при встрече шарахаются от теней,
паруса заблудились в семи ветрах.
Новую родину не спеша обретает Эней,
избывая попутно великий Троянский страх.
Дидона мертва. Корабли уходят отсель,
дабы гесперийских достичь берегов.
Богоравный не смеет забыть свою цель –
исполнить предначертание Богов.
Но как тяжело даются переходы пути
и как за эти годы устали Трои сыны.
Где же Италия, которую необходимо найти,
и какие утраты еще впереди суждены?
Но сбылись точь-в-точь прорицанья сивилл:
ты славу Троянскую принес в грядущий Рим.
Ты преодолел, превозмог, стерпел, доплыл,
принесенной в жертву Богам любовью храним.
23.06.2003
* * *
Каждого Кая ждет своя Герда,
не верящая ни в смерть, ни в обман.
Она разыщет его на краю света,
и да поможет ей Андерсен Ганс-Христиан.
08.08.2003
Графские хроники
Графине был дурной сон: генералиссимус в человечьем обличье,
он сетовал на то, что вместо музыки у нас сумбур,
что вынужден сам предсказывать судьбу по полету и крикам птичьим,
поскольку накануне был казнен последний авгур;
что он добр, но слаб, и не обойтись без Малюты,
что не скостить без права переписки полученный графом срок,
что страну ожидают потрясения, войны и смуты
и только кровью приходится принимать оброк.
Графиня проснулась и увидела на окне заиндевелом
чуть проступающие морозные клинышки-письмена.
И было написано на стекле по белому белым,
что душа графа успокоена и ублажена;
что ей еще долго мыкать на свете долю вдовью,
что единственно о ней перед смертью думал граф,
что любовь утоляется только одним – любовью
с правом ли переписки или без всяких прав.
02.07.2003
* * *
А мы живем скорей в трудах, чем праздно
и так же постигается с трудом,
что время, как и прежде, непролазно,
а если и пролазно, суть не в том.
Все так же невесомо в мире счастье,
и нету на него учетных книг.
Оно от нас уходит в одночасье,
а длится то ли вечность, то ли миг.
10.08.2003