Ларионов Анатолий
дышит ночь
дышит ночь над старым садом
глубоко легко
в темноте за долгим взглядом
видно далеко
то мелькнёт вдали зарница
памятью полей
то проявит чьи-то лица
в глубине аллей
налетел холодный ветер
яблони потряс
зря ты так да будет светел
мой медовый спас.
весь вечер флейта
весь вечер флейта яд мне в душу льёт
в сонатах Генделя мою судьбу играя
то мёртвой ласточкой под ноги упадёт
то золушкой скользит по жизни краю
её дыханием прерывистым смущён
я не пойму откуда нежность в звуках
которыми так ярко освещён
закат рождённый в их предсмертных муках
не так ли ты поэт и паладин
трясясь над словом в собственной Элладе
ещё не знаешь из каких глубин
они горят в твоём безумном взгляде
оглядываясь
ах оттепели-феврали
почти с отсутствующим взглядом
вам что-то виделось вдали
совсем невидимое рядом
оставшись в собственной тени
смахни с лица насмешек стаю
всё ближе ангелы летают
ты только руку протяни
зажги свечу
* * *
мелкий дождик сеет сеет
соль осенней кутерьмы
не дождаться Моисея
из Иеговой тюрьмы
ангел не опознаётся
и давно не фаворит
бомж то плачет то смеётся
а о чём не говорит
днём последнего приюта
недоволен казначей
неразменная валюта
у бездомных москвичей
* * *
лучник на крыше стоит давно
смотрит на окна невидим как же
в этом-то возрасте нам дано
много чего разглядеть в пейзаже
сонник на кухне но нет ни сна
ни толкования дом по найму
жаль что ты лучник не пьёшь вина
в гости б зашёл исповедал тайну
лучник ты рано отводишь взгляд
или слова мои что-то значат
поздно игру начинать с нуля
ибо отсчёт здесь не нами начат
* * *
зажги свечу позволь ей тебя согреть
накрыли сумерки жизни вторую треть
и открылись за пламенем все пути
ты говоришь ему не трепещи свети
идёшь ладонью прикрывая огонь
не оглядывайся не считай шаги
потому и прозрачна твоя ладонь
что не вписалась в замкнутые круги
дух твой соткан из множества певчих льдин
ты это понял только сейчас и здесь
произнося господи и господин
ты уже не спрашиваешь кто ты есть
* * *
Сколько осталось... Чиркнет спичкой,
не отвечая за волховство.
Сердце, прижатой к груди синичкой,
страхом зайдётся в руках его.
Сколько осталось! Скуп на даты
не по ландшафту, не по любви.
Молодо-зелено. Пил когда-то
будущее из руин, глубин...
Сколько осталось, певчий? Как же
мог позабыть ты, что нёс в горсти!
Путь к переправе Харон покажет.
Только синичку-то отпусти...
* * *
я вижу холм где память обо мне
ещё не оцифрована в огне
коллекционном
где упав на спину
катает глину личный скарабей
Miles Davis нам играет на трубе
воздушную сшивая паутину
и памятью расплавленный закат
стекает на бумажный циферблат
на свежий холм
и дальше на равнину
куда ещё не долетел песок
и жжёт трава сканируя висок
и солнца луч срезает пуповину
* * *
уводи меня по ручью по лучу
пару крыльев в долг получу полечу
и на край земли за тобой и за край
в наш последний рай
* * *
у дороги ручеёк
сточная канавка
по нему плывёт листок
Щербинка Варшавка
до большой воды ему
никакого дела
так и мы по одному
начинали смело
откружила карусель
солью по сетчатке
наглухо закрыта дверь
смотровой площадки
Пограничная зона
* * *
Начинаются долгие сторожевые дни —
время икс для повального зализывания ран.
Но чтобы вырваться из волками помеченной западни,
нужно плюнуть на волчий (нет, сучий) план.
Приветливо улыбаться, на волчье натыкаясь дерьмо,
забыть своё имя, притвориться, что давно зима.
Но и этого недостаточно, ибо сие умом
не постигаемо. Пограничная зона. Тьма.
Вот так мысленно и обретаешь рай в шалаше —
и воздаётся каждому по вере его, по делам.
Легко, должно быть, становится и душе,
когда она уже не принадлежит вам.
* * *
и я его вычислил этот путь до полыньи
злато выцвело не обессудь да пойми
не всегда летели хлопья с глухих небес
пятаки не росли в глазницах и боль на вес
не давалась походя на краю
скользкой проруби бог ли бес всё в струю
приготовил же нам лесенку из стекла
полынья да в полымя истекла
ах зима красотка краля я голосил
но сургуч уже болтался без сил
злато выцвело зло подтаяло стало быть
надо сызнова под корень рубить
* * *
Там холода и скука
белых былым ночей.
Почти без звука
и без ключей,
помыслом лишь,
случайно ли,
наткнёшься
на вороньё.
Из-за семи печатей —
родина,
смех её
НА КОФЕЙНОЙ ГУЩЕ
в чёрной кружке стеклянной кофе вечерний доктор
задымлён осязаем горек рецепт как века назад
ты не помнишь его не знаешь зачем и кто ты
жестом отодвигая вавилончельный фасад
что гадать как года итожа из зёрен зори
колыбельную вынут страшный внося ассонанс
в форум храмовый чёрным отображая в створе
пред аналоем вставших на четвереньки нас
ПОГРАНИЧНАЯ ЗОНА
Ты опять позвонишь. И судьбой наполняя слова,
будешь долго молчать. Но и я не начну молиться.
И опять в проводах будет страхи баюкать молва
и пунктирной строкой выпадать на пустые страницы.
Столько лет не у дел, выдыхая тоску и хандру,
я ползу вдоль стены миражом золочёного рая,
иногда просыпаясь, чтоб водки хватить поутру,
и вчитаться в сюжет нереально-родимого края.
А проценты растут. И условия ныне жёстче.
У Харона в гостях — изобилье кровавой икры.
И когда позвонишь, я из жижи привстану, Отче,
и спасибо скажу за бессчётные эти дары.
* * *
стены блочные прочные выше гор
так мы строим и строили с неких пор
солнце пряча в азбуки кармических пирамид
исповедуя опоясывающий гамбит
жизнь forever! матовые чтит купола
запотевшие заиндевевшие без числа
кто постарше помнят маяк коридор
помолись ему и протри затвор
что в душе промелькнёт
что в душе промелькнёт
различишь не всегда
только сердце кольнёт
как бы корочкой льда
покрываясь
испуг
просочится из глаз
этот чёртов недуг
приходилось не раз
запивать кислотой
из надежды и лжи
в пустоте пустотой
не заметил как жил
но мелькнёт огонёк
и качнутся весы
это твой оберёг
это точка росы
Мой ангел нежный
Мой ангел нежный, не зови меня!
Твоё дыхание мне обжигает память
и, как мальчишку, выдыхает в ночь
в безумии отчаянья. Я знаю
неутолённый страх. Он нас убьёт.
Уж лучше мне ослепнуть от желанья,
чем дать ему окрепнуть. О, молчи!
Мой ангел нежный, мы не видим сами,
каких глубин коснулись, и каких
глубин коснулось прошлое. За нами,
как хвост змеи — забот влачится шёлк.
Он нам мешает в пустоте вмещаться
и счастлив там, где высохли цветы,
где докричаться, значит — задохнуться,
где нам нельзя по голосам узнать
границ, и кто участники побега.
Он нам мешает сделать вдох один,
сорвать замки и выйти, выйти в небо,
и раствориться в нём, и прорасти
одной вселенной. О, мой ангел нежный!
Подвальчик
не спеши дружок домой
завернём в подвальчик что ли
жизнь икота и не боле
и тем более зимой
будем пить как из напёрстка
солнцедар очередей
подорожный говор хлёсткий
опустевших площадей
раз глоточек шепоточек
под землёй как ни юли
всё ж икнётся два глоточек
и кого-то замели
доикался голубочек
и под дых и по копеечке
раз глоточек два глоточек
на общественной скамеечке
кто я и ещё раз кто ты
кулаком соображаю
и как эхо из икоты
— Ув'жаешь?
— Ув'жаю!
20.03.84
Где ты теперь
Где ты теперь? Отзовись! Хотя бы
знак подай! Иногда я слышу
сквозь сон твой голос —
так скрипят яблони,
в ночи карабкающиеся на крышу.
И я вскакиваю. Я знаю — души
могут видеть в пустоте комнат.
Ночь толкает в плечо: слушай!
И я слушаю. Тебя здесь помнят
вещи в комоде,
пузырьки с лекарствами,
лики
Одигитрии, пронзающей омут быта.
На сердце легли её откровений блики,
и я вижу -Боже!- что от меня сокрыто!
Это было давно
ИНВАЛИД
Калининград. Ночной вокзал. И тихо
облокотясь на костылей испуг
вы — сон и стон. И это не из прихоти,
что я задумался о вашей жизни вслух.
Вы мне — никто, в заплатах и морщинах,
бездомный и хмельной,
давно презревший думать о причинах
судьбы шальной.
Но почему исчезло отвращенье
и ищет стих
для оправдания и для прощенья
хотя бы штрих?
Ночной вокзал. С забвеньем поединок.
Скамья и боль.
О, сколько здесь забытых паутинок,
надежд и воль!..
Быть может, здесь впервые я измерил,
что там, вдали...
А поутру, самим себе не веря,
прочь уходили злые костыли.
04.04.80
СУДЬБА
Ходит медленно по измятой подушке
голова усталая, просит пить.
Пусто в комнате. Полумрак. И старушке
о помощи некого попросить.
Не находят глаза опоры.
Щёки выцветшие в огне.
И такие на них узоры,
будто — плётками по спине.
Однокомнатная квартира,
одноконтурная судьба,
проступающая пунктиром
безысходности в складках лба.
А какие ей снились рощи
соловьиные: мать, жена...
Но судьба расписалась проще
и название ей — война.
Одиночество в дом впустила
и состарилась вместе с ним.
Зарастает травой могила.
Мы тебя -о мать!- не стесним,
помянём! Нынче праздник. Много,
ох как много стекла в росе
по России! Щедра дорога,
на которой стоим мы все.
08.05.80
НАКАНУНЕ
Пальцы уткнутся сонные
в выводок камыша.
Долгие думы донные
выдует в крик душа —
гордой тростинки выстрел.
Так же и я усну.
Тень пустотелых истин
будет смешить весну.
Только должна быть строже
к чадам твоим рука,
чтоб не узнал прохожий
сдавленный смех стрелка.
10.03.81
* * *
я спешил к вам всю жизнь одинокий маэстро
я секрет вдохновенья уже знал наяву
я учился у вас быть сильнее оркестра
и сильнее себя для того и живу
но я должен идти я оставил друзей на распутьи
наших общих дорог в паутине сомнений и бед
пуля та что для вас обернулась бессмертьем по сути
моих сверстников ищет не зная что смерти нет
а когда упаду обессилев от крика
не успев объяснить ей что вы чародей
подыграйте прошу вас на простреленной скрипке
и я встану во имя терпеливых людей
11.04.81
ДОРОГА
жёлтые листья выбросил тополь в мае
падают памяти горькие зёрна в землю
как ты сумела забыть их смысл понимаю
солнце за кронами пыльных аллей дремлет
хмуро молчат уходящие в небо башни
всюду решётки к обочинам жмутся храмы
нынешний день убиен как и день вчерашний
птицы забыли своих акафистов гаммы
вырасти узница пух тополиный смело
не разреши выбить хрупкие души вера
как ты напугана а ведь бывало пела
под каблуком но сквозь траурный пеленг сквера
вы ещё слюбитесь ласково шепчет лето
снимут шлагбаумы когти и х... маршруты
будут тянуться к тебе в предчувствии света
люди уставшие от придорожной смуты
14.05.81
ЩЕНОК
Из мокрых листьев коктейль взбивая,
радостный лай отсыревшей нотой
бросился в сонный салон трамвая,
но был отброшен дверной икотой.
Рванулись рельсы в ночную слякоть,
тёплый дом унося по шпалам.
...Он упал. И окраин мякоть
стекла молоком по лицам усталым.
Никто не подумал, что он без хлеба,
не испугался судьбы нелепой.
Одно утешение — облаять небо...
Господи, с чьей это жизни слепок?
22.09.81
СПАСИ И СОХРАНИ
соломенной вдове в её сермяжной грусти
по Дому Без Дверей моей тоске былой
я низко поклонюсь открывшиеся в хрусте
черновиков мечты не ставшие золой
из рук моих тебе вверяя хлеб скорбящих
им только и жива прими и сохрани
о сколько дней и лет так мнимо-настоящих
он вычел наизусть из жизни полыньи
сирени куст тебе преодоленьем вечным
напоминаньем с глаз повязкой клятвой с уст
войдём скорее в дом его судьбой отмечен
в руках не куст а крест разросшийся как куст
из одиночества летящий слепок веры
когда я знал лишь то что дети и стихи
и первый поцелуй и боль утраты первой
всё пронеслось но всё хранят черновики
и дом простит обман мечты и подаянья
во имя божества бумажных якорей
рассудку и столу и примет покаянье
единственно из уст поэзии моей
спаси и сохрани! я знаю дом раскупят
до нитки и тогда откроется окно
как черновик и в нём твои слова проступят
здесь жил поэт но он на небесах давно
03.02.82
можно говорить
можно говорить про непогоду или про еду,
про малые пенсии или гопника Аладдина,—
я всё это на гусиный язык переведу,
т.е. почти лебединый.
правда в нём больше согласных, но зато они на виду —
(на слуху вернее) все эти "го-го-го" — от Бога.
наши барахтанья в быстро заиливающемся пруду,
непреходящая испокон тревога.
гуси дождю молятся и это для них высшее из всех благ.
из млечного апокалипсиса не сотвори ереси.
стабильна связка: гули-хули-ГУЛАГ
и нескончаемое "гой еси!"
уже были Гойя, Дали, Обломов
(кстати тоже художник — в образе вневременной пурги)...
так о чём ты: о пенсиях, о погромах?
на гусином это — обсценное "гы-гы-гы".
Старик
По ночам крошится воля — то пьяня, то леденя.
Засыпая память солью, жажда мучает меня.
С ней старик под руку бродит и не помнящий родства,
речь о будущем заводит просто так, из озорства.
Ясновидящий калека, жрец хронической тоски,
кто ты, тенью человека в сад проникший воровски?
Хладнокровный искуситель, изолгавшийся мудрец,
эха вирусоноситель, переживший иск истец,
преклоняющий колени у колодца без воды,
жалкий, скорбный, чёрствый гений окружающей среды.
Ты же сам смертельно болен страхом завтрашнего дня.
— Ну а ты собой доволен? — обрывает он меня.
Дань отдав повадкам лисьим
Дань отдав повадкам лисьим, дождь обнюхивал траву.
Изучал в каком-то смысле дом, в котором я живу.
Паутинки пыльных капель, покрываясь сединой,
по стеклу сползали на пол, не вмещая мир иной.
Начинался день обычный — безалаберный, простой,
где с утра в сто грамм столичной сделан выстрел холостой:
как жить дальше, Ойкумена, течь дающая ладья...
Просыпаясь постепенно, остограммлюсь-ка и я.
Но в таком раскладе важно: две по сто, и дважды две.
Тихо здесь, в краю овражном,— что ж болеть-то голове.
Дань отдав повадкам лисьим, дождь ушёл от нас жнивьём.
Страшен ты в каком-то смысле день, в котором так живём.
луна на ущербе
луна на ущербе
смеётся сова
стоит горбуном засучив рукава
мой дом над прудом
над болотной страной
за небо хватаясь трубою печной
не веря веселью залётной совы
но помня что рыба гниёт с головы
проточной свободе отдавшись хмельной
ружьишко припрятав за дверью входной
Тоска
злой навязчивой хреновой обозначена тоска
и зовётся жизнью новой на полях черновика
не боится перегрузок в виде водки и чернил
для неё и мир мой узок видно не дооценил
как в компьютерное древо вечно пялится в окно
и прядёт мол шли бы все вы... падает веретено
стонут люди где-то рядом понимаю что друзья
мышкой дёргаюсь за взглядом но помочь уже нельзя
тишь да блажь в зелёной ряске где же выход вот беда
блядская тоска в подсказке не нуждалась никогда
на печи и ножки свесив нахлебавшись впрок чернил
пальцем вертит на залейся сам такую сочинил
лягушечью свободу
лягушечью свободу
возьмёт в кольцо овраг
затянет ряской воду
в пруду глазастый страх
и выйдут из ложбинок
грибные короли
на смертный поединок
с хозяином земли
а он не вяжет лыка
прилёг в траву и рад
живя в стране великой
опутан повиликой
как высшей из наград
Дорога сбросила пальто
Дорога сбросила пальто.
Теперь её и сверху видно.
И птицы к нам летят, и то,
что мы не видим их — обидно.
Снег в памяти, в глазах, в быту
обмяк, выискивая лица,
переступавшие черту...
Я за тебя всю ночь молился.
Ты уходила, зная как
не разлюбить и в смертной неге,
и чья манящая рука
закамуфлирована в снеге.
Таким и выхвачен стоп-кадр
из жизни, попытавшей счастья.
А к горлу подступает март
и угрожает не начаться.
сад
из юности сад кастальский
за взглядом почти свинцов
стоит растопырив пальцы
отпугивая скворцов
весна затяжная вволю
посолена вороньём
и стонут от этой соли
деревья в саду моём
доживу свой век в деревне
доживу свой век в деревне говорят там жить легко
там и люди как деревья и в пакетах молоко
пчёлы в шалях полосатых лечат лучше докторов
нет отбоя в адресатах из пустеющих дворов
там и птицы как ручные если вместе выживать
буду шарики мучные им катать и куковать
а весной приедут дети здесь вздыхаю глубоко
были бы доступны сети и в пакетах молоко
не суть важно...
Александре Храбровой,
моей жене и моей душе
не суть важно
гоголь ты или изгой
крыша
крышка ли
обесцвечивается над головой
время зрения как бы отключено
несущественно
нестабильно оно
годами
взглядом
ты свой рисовал портал
он и боль
и сущность твою впитал
странник ты
потерявший свою страну
отчий дом отпустил вину
Вите Калитину
Мой день насыщен. Здесь, в деревне,
порой такая благодать,
что и навоза запах древний
нельзя словами передать.
В пруду карась тоску залечит.
Гусей степенная возня
предполагает тихий вечер,
костёр, и ужин у огня.
В сад вечность спустится легко и
вдруг закукует, как в лесу.
Смахну слезу одной рукою,
другой — сто грамм ей поднесу.
стоишь на карнизе
стоишь на карнизе высотка танцует в дымке
сроду не видел такой красоты вне сметной
пожизненно спящему нужно здесь снять ботинки
должен же быть страх перед суетой предсмертной
но страха нет птицы спокойно обсиживают антенны
даже кот забрёл проверить кровельное железо
непонятно где заканчиваются эти сплошные стены
и радость крузо оказывается клоном креза
жизнь уже не проносится безумной вертлявой лентой
перед глазами стоп-кадр замыленный как запас словарный
и что бы ни говорила богу твоя анкета
окончательно ясно что жизнь твоя днесь бездарна
возьми водки и что-нибудь из элитной прессы
чтобы быть в тонусе и возрадоваться за других ближних
теперь лети ибо путь очевиден твой даже если
мы никогда и не встретимся в другой жизни
Подмосковная баллада
Катуар. Начало марта.
Жёлтый снег в ночи увяз.
Два барака, как две карты,
вырастают в горький фарс.
Сесть за эти карты, значит --
окунуться в долгий сон.
Два барака -- две задачи.
Жизнь поставлена на кон.
Занавесочки цветные --
разноцветная тоска!
Цедят песенки блатные
два бича-истопника,
водку пьют, играют в кости...
Обворованы до пят,
раскладушечные гости
лишь отчаянно храпят.
Занавесочки-гордыни,
подмосковные шелка!
Два барака -- две пустыни,
две судьбы-черновика.
От фундамента до крыши
из беспамятных времён
поднимается всё выше
список выжженных имён.
Я помню стон состарившейся вишни
Я помню стон состарившейся вишни,
томительный, весенний стон,
такой назойливый и лишний,
когда ты молод и влюблён.
Я камни брал, швырял со смехом
в тоскующий, смолистый ствол.
А он платил тревожным эхом
и звук, шатаясь, в корни шёл.
Не мог я знать, что это пела
жизнь, уходящая в цветы.
Она, как дерево, умела
прощать во имя красоты.
Теперь и я пред жизнью вечной
стою на подвесном мосту
и камни юности беспечной
летят сквозь сердце... в пустоту.
© Все права защищены