Уже не просит есть и пить,
но всё в горсти моей ютится…
Куда тебя мне отпустить,
о, новорожденная птица,
не соревнуясь с высотой,
не облагая втихомолку
ни обещанием, ни долгом,
ни благодарностью пустой…
От гомона столичных площадей
в каморки полутёмные окраин
попряталось всё то, что было раем,
когда мы жили в племени детей.
Вдыхая запах городских хвороб,
я всё блуждаю в переулках старых,
где молча подметают тротуары
оранжевые ангелы дворов.
Там, прежде чем позволить вам пройти,
дворовый кот вас оглядит по-царски,
там луж простор, почти венецианский,
и карусель, как лодка, посреди.
И тихо так, что кажется, вот-вот,
возьмёт и заиграет «рио-рита»...
И только форточка стучит, открыта,
и чудится, что – бабушка зовет.
Там тот же ясень так же гол и тих,
там тополь с переломанной ключицей…
И ничего со мной не приключится.
Я лишь чужак из племени больших.
Закрыта дверь. Утоплены ключи.
Ушли актёры. Завершилось действо.
…А я стою у старого подъезда
и слушаю, как форточка стучит.
M.
…то скрежет, то гомон, то шелест колёсный,
вокзалы, авралы, билеты на входе…
Одних провожаешь легко и бесслёзно,
как выдох, как вечер, как лёд в половодье.
Но ветреным днём уезжают другие,
и кажется – вы уезжаете вместе…
И следом за ними проходишь круги их,
и крестишь их спины,
и крестишь, и крестишь…
В полночных придорожных городах
ни одного движения живого…
Дрожит высоковольтная тревога
в протянутых над трассой проводах,
хрипит невнятно радиоприёмник
и кашляет эфир, как старый хроник,
а в паузах чуть слышен чей-то смех,
ритм старой песенки и новых хроник,
и снова ниагара из помех.
И на облезлой, найденной с трудом
заправке – будешь думать об одном,
о сладком чае в запотевшей кружке…
И заспанный заправщик, словно гном,
покажется из маленькой избушки
с единственным заснеженным окном.
Рискнёшь, заполнив бак наполовину
каким-нибудь сомнительным бензином,
помашешь гному, что-то пристегнёшь,
ключ повернёшь, вздохнёт усталый стартер…
Покатишь…
Посмотри, кружок на карте
на солнце восходящее похож.