Идут
года, идут дожди
В том парке, где под крики птичьи
Стоят забытые вожди,
Былое потеряв величие.
Теперь иные времена:
Ни страха нет, ни уважения,
И на табличках имена
Не вызывают отторжения.
Ульянов – в мраморе, как бог.
Дзержинский – в каменной шинели.
К чему пришли? Каков итог?
Достигли то, чего хотели?
Молчат. И только на губах –
Подобие полу-улыбки.
Вольно же вам лежать в гробах,
Оставив нам свои ошибки!
Пустой, конечно, разговор.
Вам – что? Вы – каменными стали.
Зато и смуту, и раздор
Своим потомкам завещали.
Так временной замкнулся круг,
Где и трагедии, и драмы…
И как вам дело ваших рук?
Иль мертвые не имут сраму?
Запаяны годами рты.
А впрочем – и ответить нечем.
В отместку птицы с высоты
Им, шельмам, метят лбы и плечи.
У Бога случайностей не бывает
Когда-нибудь, очнувшись, Россия
воздвигнет ему памятник,
достойный его святой любви к родине.
Александр Куприн.
Вам приходилось когда-либо замечать, с какой пугающей неотвратимостью притягивает к себе вода? Нет, не река и не море в солнечный радостный день, когда хочется прыгнуть с разбега в глубину, подняв вокруг себя фонтан хрустально сверкающих брызг, и погрузиться в ласкающую голубую прохладу. Загляните в темный, гулкий колодец, где далеко внизу, в десятке метров от поверхности, тихо дрожит черной слюдой масляная поверхность воды, в которой отражается нечаянно соскользнувший по темным бревнам колодезного сруба солнечный луч, а там, под ней, еще глубже – мрачная бездна… И ты вглядываешься в нее и чувствуешь щекотливый холодок в груди, и первобытный страх бежит зябкими мурашками по коже, и ты невольно думаешь: а если прыгнуть? Что – там? Пустота? Забвение? Или вечность, в которой ничто не теряется и ничто не исчезает бесследно…
Адмиралу - адмиралово…
Раннее утро было светлым – полнолуние! – и морозным, таким, каким и полагается быть утру в феврале. С реки дул пронизывающий, пробирающий насквозь, безжалостный ветер. Караульный взвод мерз в тонких шинелишках в ожидании недолгой уже развязки: сейчас они выполнят ставшую привычной работу и вернутся в вязкое, умиротворяющее тепло натопленной тюремной караулки. Двоих расстрелять – дело нехитрое...
Приговоренные в сопровождении палачей неторопливо, безоглядно спустились с высокого обрывистого берега по узкой, накануне вечером протоптанной тропинке, то и дело оступаясь и проваливаясь по колено в снег. Первый – в расстегнутой, несмотря на ветер, длинной шинели, подбитой мехом, в высоких хромовых офицерских сапогах. Жесткое, словно из гранита высеченное, шершавое лицо, резко очерченные скулы, сухие, поджатые губы, глаза – колючие, пронзительные. Второй – в гражданском, с мягким безвольным лицом, круглым подбородком, пухлыми, трагически скривившимися губами, беспокойными, ищущими ответного взгляда глазами.
Их подвели к самому берегу. Чуть поодаль – всего в нескольких метрах – темнела прорубь. Она не успела затянуться ледяной пленкой, и черная вода вздрагивала хищно и страшно под порывами налетавшего ветра, и манила, манила в глубину – туда, где было тихо и безмятежно, где кончались все тревоги, и начинался вечный покой.
Им дали последнее слово – как будто в зале суда, где сидят за длинным столом строгие и беспристрастные судьи в черных мантиях и напудренных париках, и как будто это последнее слово что-то может значить и что-то сможет изменить в Книге их судеб, где вот-вот будет поставлена решающая точка.
– Я прошу сообщить моей жене… – голос приговоренного, того, что в шинели, был спокоен, фразы рассыпались в морозном воздухе на звуки, словно горсть воды на капли, замерзавшие на лету, – что я благословляю своего сына.
Наклонился и положил на снег серебряный портсигар – единственную ценную вещь, которую он мог оставить в наследство.
Второй, тот, что в гражданском, упал на колени, пополз по притоптанному снегу к расстрельщикам, умоляя о пощаде.
– Встаньте, – строго и даже резко одернул его офицер. – Разве вы не видите, с кем имеете дело? Примите смерть достойно.
… Вернувшись в тюрьму, один из палачей написал на оборотной стороне приговора: «Постановление Военно-революционного комитета от 6 февраля 1920 г. за № 27 приведено в исполнение 7 февраля в 5 часов утра в присутствии председателя Чрезвычайной следственной комиссии, коменданта города Иркутска и коменданта Иркутской губернской тюрьмы, что и свидетельствуется нижеподписавшимися. Председатель Чрезвычайной следственной комиссии С.Чудновский
Комендант города Иркутска И. Бурсак»
Тела казненных – Верховного правителя России Александра Васильевича Колчака и председателя Совета Министров Всероссийского правительства Виктора Николаевича Пепеляева спустили в прорубь. Река Ушаковка приняла их. Адмиралу – адмиралово…
Он хотел найти Землю Санникова
Однажды такая же черная, такая же холодная, коварная в своей видимой неподвижности вода уже подстерегала его, уже принимала в свои обжигающе ледяные объятия…
1900-й год. Мечтатель и романтик, лейтенант Александр Колчак грезит полярными странами, мечтает найти путь к таинственному Южному полюсу. Пока он еще молод, ему только 26 лет, и у него две страсти – наука и морские путешествия. Позже он так напишет о своем увлечении: «Еще будучи в корпусе и во время плавания на Восток я интересовался океанографическими исследованиями в полярной области. Моим всегдашним желанием было снарядить экспедицию для продолжения работ в Южном Ледовитом океане, начатых нашими знаменитыми исследователями – адмиралами Беллинсгаузеном и Лазаревым».
Но полярная одиссея Колчака началась не с Южного полюса, а с Арктики, точнее, с поисков Земли Санникова. В начале ХIХ века охотник-промысловик Яков Санников увидел в Ледовитом океане, далеко-далеко, у самого горизонта, контуры земли. На протяжении следующих ста лет четыре поколения полярных исследователей искали Землю Санникова. В 1899 году Императорское русское географическое общество организовало две полярные экспедиции. Одну из них – на ледоколе «Ермак» возглавил адмирал С.О. Макаров, другую – на шхуне «Заря» – известный полярный исследователь Э. В. Толль.
Лейтенант Александр Колчак приложил все усилия, чтобы попасть на «Ермак», но ему не хватило времени на оформление бумаг. Ледокол ушел в плавание без него. Он расценил это как неудачу, но в действительности это было Провидение. Стань он членом команды «Ермака» – и жизнь могла бы повернуться совсем иначе.
Колчак не оставляет попыток стать участником следующей полярной экспедиции, встречается с бароном Толлем, почти не надеясь на успех, и… «Наш гидрограф Колчак, – напишет позже Толль в своем дневнике, - прекрасный специалист, преданный интересам экспедиции…».
Толль поручил энергичному лейтенанту проводить топографические, гидрологические и магнитные исследования. Он отправляет его на стажировку в Норвегию, в Христианию (Осло), где Александр Васильевич встречается с Фритьофом Нансеном. Знаменитый полярник сказал тогда фразу, которую Колчак вспоминал потом не раз: «Потерять в Арктике жизнь легче, чем выронить монету из дырявого кармана».
Полярная экспедиция барона Толля не просто искала загадочную Землю Санникова. Ее участники проводили и большую научно-исследовательскую работу. С 1 августа по 15 сентября 1900 года только гидрографом Александром Колчаком проведены наблюдения на тридцати двух гидрологических станциях. Им собрано около ста образцов воды и грунта, проведено шестьдесят пять объемных анализов по определению содержания хлора. Через каждые 4 часа измерялись температура воды и удельный вес поверхностного слоя, один раз в сутки, когда шхуна останавливалась и ложилась в дрейф, проводились глубоководные исследования. Кроме того, Колчак производил отбор проб воды для последующего их изучения на берегу. Записи, заметки, карты и схемы складывались до поры до времени в отдельную папку.
Первая зимовка экспедиции прошла на Таймырском полуострове. Полярники время даром не теряли. Э.В. Толль наметил провести санную поездку вдоль берегов – топографическую съемку Таймырского полуострова с тем, чтобы уточнить карту, полученную А. В. Колчаком от Нансена, а заодно и очертания берегов.
В этих нескольких строчках, написанных так легко и просто, сконцентрирован путь двух человек – самого Толля и гидрографа экспедиции лейтенанта Колчака, путь длиной в 500 км и в сорок один день. В этих строчках сконцентрирована не увеселительная прогулка по морскому побережью, а ежедневная, ежечасная борьба с природой и с человеческой слабостью – борьба за выживание.
«…Температура упала до -33 градусов по Цельсию, – пишет Толль в своем дневнике. – Попытка отапливаться взятыми с собой дровами оказалась неудачной, т.к. они сырые. … Собаки устали и проголодались… Некоторые из них падали, и вся упряжка превращалась в живую глыбу измученных животных…».
К тому же путешественники вскоре остались почти без продовольствия: склад, который они устроили еще в начале пути, ушел под снег, и раскопать его не удалось. Потом целую неделю бушевал шторм, и по утрам приходилось откапывать нарты, палатку и полуживых собак, чьи хвосты вмерзали в лед.
«Сегодня съели последний сухарь, – пишет Э. Толль на 38-й день пути, – осталось немного крошек, которые бережем в качестве приправы к супу… Мы оба обессилили… Чувствую себя особенно плохо… Гидрограф бодрее и сохранил достаточно энергии, чтобы дойти сюда».
Двух собак пришлось застрелить. Еще несколько погибли от голода. Двоих, самых любимых, положили на нарты, привязав ремнями, чтобы не свалились на ходу, после чего люди впряглись в лямки, чтобы помочь тащить нарты собакам, которые уже не способны были тянуть их вперед.
Судьба на этот раз оказалась благосклонна к ним обоим, причем к Колчаку в большей степени. Ему была суждена другая жизнь и другая смерть.
Желая увековечить заслуги лейтенанта Колчака, Э.Толль назвал его именем мыс на полуострове Таймыр и один из вновь открытых островов у его берегов. Ныне это остров Расторгуева, Таймырский залив, Карское море.
Остров для жены героя
К результатам своих исследований, их обобщению, написанию научной работы на основании данных, полученных в ходе этой экспедиции, Колчак приступит только спустя 4 года, осенью 1905 года. К этому времени он станет героем Порт-Артура, будет награжден золотой саблей за храбрость, двумя боевыми орденами – Св. Анны 4-й степени и Св. Станислава 2-й степени с мечами, получит орден Св. Владимира 4-й степени за работу в полярной экспедиции…
Все это будет потом, а сейчас Эдуард Толль должен «отработать» огромные деньги, данные ему в своеобразный кредит под открытие Земли Санникова. Именно она была главной целью экспедиции. Но непроходимые льды сделали Землю, если она, действительно, существовала, недоступной для шхуны «Заря». И тогда Толль принимает трагическое решение: оставить судно, высадиться на берег и идти на остров Беннета, чтобы хоть на шаг приблизиться к заветной цели. Больше его никто не видел.
«Предприятие было чрезвычайно рискованным, – писал А.В.Колчак спустя два десятилетия, в иркутской тюрьме. – Шансов было очень мало, но барон Толль был человеком, верившим в свою звезду…»
Верил в свою звезду и Александр Колчак, руководствуясь девизом «Чем больше думаешь о себе сам, тем больше думают о тебе другие». Вернувшись в Санкт-Петербург из Первой полярной экспедиции, Колчак прилагает все усилия для организации второй – спасательной, для поисков пропавшего Э. Толя и его команды. Он предлагает совершенно сумасшедшую с точки зрения разумного человека идею – отправиться в плавание по Северному Ледовитому океану … на шлюпках!
«Предприятие это было такого же порядка, как и предприятие барона Толля, но другого выхода не было, по моему убеждению» – писал он позже.
Вера Колчака в успех была так велика, что Академия наук соглашается на эту невероятную, по мнению многих, авантюру, выделяет необходимые средства и назначает 28-летнего лейтенанта начальником спасательной экспедиции.
Как и любое дело, она могла иметь два исхода – трагический и вполне удачный. Для Колчака первый едва не стал реальностью.
Вместе с двумя спутниками – матросом Иньковым и боцманом Бегичевым он обследовал южное побережье острова Беннета, пытаясь отыскать стоянку барона Толля.
«Я шел передом, – вспоминал Никифор Бегичев, – увидел впереди трещину, с разбега перепрыгнул ее. Колчак тоже разбежался и прыгнул, но попал прямо в середину трещины и скрылся под водой. Я бросился к нему, но его было не видно, потом показалась его ветряная рубашка. Я схватил его за нее и вытащил на лед. Но под ним опять подломился лед, и он совершенно погрузился в воду и стал тонуть. Я быстро схватил его за голову... вытащил еле живого и осторожно перенес... к берегу. Мы сняли с Колчака сапоги и всю одежду, потом я снял с себя егерское белье и стал одевать на Колчака. Оказалось, он еще живой. Я зажурил трубку и дал ему. Он пришел в себя… Он совершенно согрелся и благодарил меня, сказав, что в жизни никогда этого случая не забудет...».
Смерть, поиграв, отступила и на этот раз. Черная вода отдала его миру живых. Рано еще было умирать, рано. Впереди ждали слава, признание, любовь женщин, тяжкий воинский подвиг во имя России и – в благодарность – смерть, проклятие и долгое забвение.
Судьба экспедиции под началом А.В. Колчака оказалась все же более успешной, чем у тех, кого они искали. Спасатели совершили беспримерный и никем не повторенный 90-дневный санно-шлюпочный переход и благополучно, без потерь вернулись домой.
Петербург чествовал Колчака, как героя. На острове Беннета появился мыс Софии, названный Колчаком в честь своей невесты Сонечки Омировой, а в 1906 году Императорское русское географическое общество (ИРГО) подарило Софье Федоровне Колчак островок в Карском море, открытый Русской Полярной экспедицией, а, точнее, самим А.В. Колчаком.
30 января 1906 года Совет ИРГО под председательством П.П. Семенова - Тян-Шанского единодушно присудило лейтенанту А.В Колчаку «за участие в экспедиции барона Э.В.Толля и за путешествие на остров Беннета, составившее важный географический подвиг» высшую награду – Большую золотую Константиновскую медаль. Он стал четвертым полярником – лауреатом ИРГО. На этом же заседании его избрали действительным членом Императорского географического общества. Его стали называть Колчак - Полярный.
Если бы после этого Александр Васильевич Колчак умер или не сделал больше ничего значительного в своей жизни, то и в этом случае уже свершенного было бы достаточно для того, чтобы войти в историю России и остаться в ней навсегда. Но Судьбе было этого мало. Она вела его вперед, она возносила его на все более и более значимые высоты.
При участии Колчака в 1906 году был создан Морской Генеральный штаб, где он возглавил Первую оперативную часть, ведавшую Балтийским флотом, – между прочим, все еще лейтенант! Капитан-лейтенантом он станет в мае 1907 года, после почти десятилетнего пребывания в чине лейтенанта. И после этого его карьера начнет развиваться стремительно. В том же году он выступает с программным докладом «Какой флот нужен России» – сначала на заседании Военно-Морского кружка, а потом и в Государственной Думе, после чего становится главным составителем государственной кораблестроительной программы.
Апрель 1908 года – он уже капитан 2-го ранга и все это время занимается строительством двух военных судов ледокольного класса: он – Колчак-Полярный и мечтает о новых экспедициях.
В 1906 году отделение физико-математических наук Императорской Академии Наук постановило издать труд А.В. Колчака «Лед Карского и Сибирского морей», и в 1909 году монография увидела свет. (И почти восемьдесят лет была под запретом – имя Колчака вычеркнули из российской науки!).
В 1913 году за отличие по службе Колчака производят в капитаны 1-го ранга. И с этого времени он больше уже не принадлежит науке: флот, его боеспособность, подготовка к будущей войне с Германией – вот, что отныне занимает его мысли и сердце. А впереди ждут золотые адмиральские погоны.
Черные дни расплаты с судьбой
В апреле 1916 года Колчак становится контр-адмиралом, а спустя 2,5 месяца – вице-адмиралом и командующим Черноморским флотом. Самый молодой адмирал и самый молодой командующий в России.
Шла Первая мировая война, и роль Колчака в защите южных морских границ неоценима. Умелыми постановками минных заграждений и созданием противолодочной обороны он сумел переломить ситуацию в пользу русского флота – германские крейсеры перестали выходить в Черном море и отказались от использования своих подводных лодок.
Но Судьба в третий раз сыграла с ним в свою жестокую игру… В третий раз смерть поманила, усмехнулась и отступила, словно давая понять, что Миссия, которая у каждого – своя, миссия, о которой большинство живущих на земле даже не подозревает, проводя свои дни в праздности и лености, растрачивая силы по мелочам, прячась, словно моллюски в раковины, в своих домах, которые в самый ответственный момент вдруг оказываются с краю, – так вот, давая понять, что Миссия Колчака-Полярного еще не исполнена, и она, смерть, подождет, когда придет ее черед.
20 октября 1916 года при загадочных обстоятельствах на рейде погиб флагманский линкор «Императрица Мария», на борту которого находился вице-адмирал Колчак.
Генерал-лейтенант академик А.Н. Крылов так описывает трагедию: «Вскоре после утренней побудки нижние чины, находившиеся вблизи первой носовой башни, услышали подозрительное шипение и заметили вырывавшийся из люков и вентиляторов дым, а местами и пламя.
Через две минуты после начала пожара внезапно произошел сильный взрыв, причем столб пламени и дыма взметнулся на высоту до 150 сажень (320 м). Этим взрывом вырвало участок палубы позади первой башни, снесло переднюю трубу, носовую рубку и мачту. Большое количество нижних чинов, находившихся в носовой части корабля, погибло…
Командующий флотом Колчак находился на корабле и руководил спасательными работами. Значительно более мощный взрыв раздался в 7 ч. 02 мин., после этого взрыва корабль стал быстро садиться носом и крениться на правый борт. Корабль, утратив остойчивость, стал медленно опрокидываться и, перевернувшись вверх килем, затонул на глубине 10 сажень (21м)… Катастрофа привела к гибели более 225 нижних чинов, двух кондукторов и нескольких офицеров.
Вскоре Колчак отправил письмо Морскому министру И.К. Григоровичу.
«Глубокоуважаемый Иван Константинович!
Мое личное горе по поводу гибели лучшего корабля Черноморского флота так велико, что временами я сомневаюсь в возможности с ним справиться. Я всегда думал о возможности потери корабля в военное время в море и готов к этому. Но обстановка гибели корабля на рейде и в таком окончательном виде действительно ужасна...»
Он расценил гибель флагманского линкора как расплату с судьбой за то, что вознесла его так высоко.
Слишком хрупок для героя истории
Адмирал Колчак вновь уцелел. Ему суждено еще было жить недолгих три года – для того, чтобы попытаться осуществить, быть может, главную свою миссию: стать Верховным правителем России и спасти страну от большевиков. Но, удачливый на море, он не был так же удачлив на суше. Там, в первой жизни, он был окружен преданными делу, флоту, стране и ему людьми, здесь – всем его начинаниям сопутствовали предательство, малодушие, стремление к личной выгоде. Там – он отдавал команды и знал, что их выполнят беспрекословно, потому что от этого зависело, вернется ли корабль домой, и встретят ли моряков ожидающие их на берегу родные и друзья. Здесь – наводил порядок железной рукой, убежденный, что только так можно вернуть страну на путь истинный, но она, его страна, которой он посвятил всю свою жизнь, не хотела возвращаться, а шла по пути хаоса, безумия и саморазрушения. Там – он был знатоком своего дела, жестким, хладнокровным, умным и решительным. Здесь – наивным, хотя и искренним, мечтателем, увлеченным идеей восстановления великой и единой России, непоколебимо убежденным в том, что ему или тому, кто его заменит, удастся вернуть России величие и славу.
«Омск. 19 апреля (Великая Суббота)... Торжественная служба в присутствии Верховного правителя, министров ... Стал напротив этих особ, совсем недалеко от Адмирала. Всматривался, как и все, в его лицо. Физиономия не совсем русского человека. Интересные черты. Худой, сухой какой-то, быстрые черные глаза, черные брови, облик, напоминающий собою хищную птицу... Если вдаваться в фантазию, можно, пожалуй, сказать, что чувствуется на этом лице некая печать рока, обреченности... – так писал о Колчаке Н.В. Устрялов, публицист, российский политический деятель, член партии кадетов, эмигрировавший в Харбин в 1920-м, вернувшийся в Советский Союз в 1935-м и расстрелянный в 1938-м. – …Я всматривался в него, вслушивался в каждое его слово... Трезвый, нервный ум, чуткий, усложненный. Благородство, величайшая простота, отсутствие всякой позы, фразы, аффектированности. Думается, нет в нем тех отрицательных для обыкновенного человека, но простительных для гения свойств, которыми был богат Наполеон. Видимо, лозунг «Цель оправдывает средства» ему слишком чужд, органически неприемлем, хотя умом, быть может, он и сознает все его значение...
Но не скрою – не столь историческим величием, сколько дыханием исключительной нравственной чистоты веяло от слов Верховного правителя и всей его личности. Конечно, трудно судить современникам. Исторических людей создают не только их собственные характеры, но и окружающие обстоятельства. Но я боюсь – слишком честен, слишком тонок, слишком «хрупок» адмирал Колчак для «героя» истории...».
Таким он был – адмирал Колчак-Полярный. Таким он оставался до последнего дня, до последней минуты – 7 февраля 1920 года на берегу реки Ушаковка, на краю черной проруби… Он шел к ней 20 лет, с того самого момента, когда молодым лейтенантом, полным благородных желаний и мечтаний о славе – своей и России, шагнул на борт шхуны «Заря».
У Бога случайностей не бывает…
P.S. В апреле 1918 г. Церковь избрала 7 февраля днем "ежегодного молитвенного поминовения всех усопших в нынешнюю лютую годину гонений исповедников и мучеников". Случайность?..
Весь Божий мир для встречи
"Я была арестована в поезде адмирала Колчака
и вместе с ним. Мне было тогда 26 лет, я
любила его, и была с ним близка, и не могла
оставить этого человека в последние дни его
жизни. Вот, в сущности, и все".
Я не говорил вам, что люблю вас
1914 год. Осенний день – мокрый и тоскливый, с низким, серым, словно затянутым пороховом дымом, небом. На перроне Финляндского вокзала шумно и суетно – дали отправление поезду на Гельсингфорс, и все пришло в движение. Отъезжающие заторопились к своим вагонам. Провожающие растерянно размахивали руками и кричали прощальные слова, громко плакал ребенок на руках у молодой женщины – ее целовал сам готовый вот-вот расплакаться безусый еще мальчик в форме лейтенанта флота.
– Поберегись! – носильщик, обвешенный чемоданами, бежал по перрону, за ним едва успевало семейство, состоящее из благообразного круглолицего мужа, испуганной маленькой женщины и двух детишек, которых она почти волоком тащила за собой.
– Анечка, осторожно… – Сергей Николаевич взял жену под руку, отвел ее в сторону. – Ну, что ж, давай прощаться!
Флаг-капитан Сергей Николаевич Тимирев получил назначение в Гельсингфорс, в штаб командующего флотом. Он должен был уехать, но семья – жена Анна Васильевна и сын Володя, родившийся в октябре, пока оставались в Петрограде – в унылом, подавленном городе, в котором, казалось, не было ни одного дома, где зеркала не были бы занавешены черными покрывалами – первые же месяцы войны выкосили всю гвардию. Почти все мальчики, с которыми Анна Тимирева встречалась в ранней юности, погибли. В каждой семье кто-нибудь был на фронте, кто-нибудь ранен, от кого-нибудь не было вестей. И все это камнем лежало у нее на сердце.
Мимо них быстрым, стремительным, летящим шагом, не глядя по сторонам, прошел невысокий широкоплечий офицер – она успела только заметить орлиный нос и словно из камня высеченный профиль.
– Знаешь, кто это? – с почтительным уважением в голосе спросил ее муж. – Колчак - Полярный.
Ей ничего не сказало это имя.
Пять лет спустя на допросе в иркутской тюрьме председатель Чрезвычайной комиссии Чудновский спросит, буровя ее колючим взглядом черных глаз: «Вы настаиваете, гражданка Тимирева, что являетесь гражданской женой адмирала Колчака?»
– Да! – твердо ответит она.
– Он отказался это подтвердить, – и усмехнется презрительно сухими узкими губами.
Анна вернется в холодную сырую камеру ошеломленная, растерянная, подавленная. Отказался? От нее? Как такое может быть? Неужели она настолько безразлична ему, что он не хочет даже позволить ей умереть рядом с ним?
– А что же вы хотели, голубушка, – успокоит ее умудренная жизненным опытом сокамерница, – чтобы дворянин, русский офицер потянул вас за собой на виселицу?!
Они познакомятся в Гельсингфорсе, куда ранней, стылой весной 1915-го года приедет к мужу Анна Васильевна Тимирева. После сумрачного, скорбного Петрограда Гельсингфорс станет для нее городом-праздником – легким, светлым, воздушным. Война на море не похожа на ту, что ведется на земле: моряки или гибнут вместе с кораблем, или возвращаются из похода к женам и детям. И тогда начинается праздник.
Центром его – и не для нее одной – был Александр Васильевич Колчак. Его любили: женщины – за то, что умел красиво ухаживать, мужчины – за то, что давно уже стал легендой. К тому времени Колчак побывал в водах четырех океанов и двадцати морей, обошел вокруг Земли, участвовал в прославивших его полярных экспедициях, выпустил две книги, выступал с докладами в Русском географическом обществе, заслужил ряд русских и иностранных орденов.
Они встречались едва ли не каждый вечер – то в одном доме, то в другом, и каждый раз почему-то оказывались рядом, и проводили часы в долгих разговорах, в прогулках по саду, почти не замечая окружающих. …"Не надо, знаете ли, расходиться, – говорил он, – кто знает, будет ли еще когда-нибудь так хорошо, как сегодня". Он был старше на 19 лет: ей – двадцать один, ему – сорок, но этой разницы в возрасте словно не существовало.
Впрочем, за ней, не боясь вызвать ревности мужа, ухаживали и молодые офицеры, и разве могло это не нравиться ей – веселой, красивой, слегка легкомысленной, насколько может быть легкомысленной в ее возрасте замужняя женщина, получившая хорошее воспитание. И поведение Колчака не давало ей повода думать, что его отношение к ней иное, чем у других.
Как-то вечером Анна Васильевна возвращалась домой одна. Сыпал с неба мелкий холодный дождь, в лужах отражались огни синих, словно больничных лампочек, фонарей – шла война, и в Гельсингфорсе, как в каждом прифронтовом городе, действовало затемнение. Она шла и думала о том, как тяжело действует на них на всех война, как страшно каждый день ожидать беды, черных вестей, страшно за маленького сына … Она не сразу заметила Колчака, шедшего ей навстречу. Они остановились, поговорили минуты две, не больше, договорились увидеться в компании друзей и разошлись... И вдруг она подумала – отчетливо и ясно: а вот с ним я бы ничего не боялась! И тут же: какие глупости могут прийти в голову!
Это были странные отношения. У него – жена Софья Федоровна, красивая, умная, самоотверженная, сын Славушка. У нее – муж, флаг-капитан штаба Балтфлота, герой Порт-Артура, вдвое старше ее, и тоже сын – единственный и горячо любимый. Но разбуди ее среди ночи, спроси, чего она хочет – и она бы ответила: увидеть Александра Васильевича!
И он рвался в Гельсингфорс из очередного похода и считал его лучшим городом в мире, потому что там жила Анна Васильевна – женщина его мечты. И был счастлив от одной лишь мысли, что снова увидит ее
Они оба молчали, скрывая друг от друга то, что от самих себя скрыть уже не могли – наверное, им обоим так было легче. Она была дружна с его женой, и вот что странно: Софья Федоровна не могла не видеть симпатии мужа к молодой красивой женщине, но почему-то не предпринимала ничего, чтобы остановить его. А как-то раз сказала своей подруге, жене адмирала Развозова: «Вот увидите, Александр Васильевич разведется со мной и женится на Анне Васильевне…».
В июле 1916-го Колчак был назначен командующим Черноморского флота. Его провожали в Морском собрании в Катринентале – в парке, посаженном в окрестностях Ревеля Петром Великим в честь жены Екатерины. Стояли чудные белые ночи, наполненные тишиной и запахами цветущих растений. Казалось, что война осталась где-то далеко, да и была ли она, в самом деле. Может, это лишь выдумки досужих писак, зарабатывающих гонорары на рассказах о крови и смертях? Здесь, в каштановых аллеях Катриненталя, в залах Морского собрания гуляли нарядно одетые женщины, морские офицеры, вернувшиеся из похода, смеялись, отбросив воспоминания о том, через какой ад пришлось им пройти, чтобы вернуться в этот тихий приморский город, и пили вино, и были счастливы, что остались живы.
Анна Васильевна и Александр Васильевич бродили по парку рука об руку, говорили о вещах отвлеченных – о том, как коротко на Балтике лето, о новом его назначении, о детях – Славике и Володе… «Как хорошо, – думала она, – как хорошо идти с ним, слушать его голос, смотреть в его глаза, ловить его улыбку… И ничего не надо больше – просто быть рядом! И как горько оттого, что завтра все закончится…»
Он уезжал, шла война, и могло так случиться, что они больше никогда не встретятся. Никогда… Думать об этом было невыносимо.
– Я люблю вас… – сказала она ему, романтическая барышня, вдруг возомнившая себя Татьяной Лариной.
Колчак растерялся – настолько неожиданным было это признание. Остановился, посмотрел на нее пронзительно – Анна Васильевна выдержала этот взгляд. Она ничего просила, ничего не хотела от него. Разве только, чтобы он вспоминал о ней – ну, хотя бы иногда.
– Я не говорил вам, что люблю вас, – помедлив, ответил адмирал.
– Нет, это я говорю: я всегда хочу вас видеть, всегда о вас думаю, для меня такая радость видеть вас, вот и выходит, что я люблю вас.
Он взял ее руку, поднес к губам.
– Я вас больше, чем люблю.
Расставаясь, он просил у нее разрешения писать ей. Она разрешила…
Глубокоуважаемая Анна Васильевна…
Первое письмо от Колчака пришло спустя две недели. Она все еще жила на даче на острове Бренде под Гельсингфорсом – с сыном и друзьями. Они сидели на ступеньках террасы, любуясь закатом, когда к дому вдруг подошел огромного роста матрос Черноморского флота в сопровождении маленькой горничной Софьи Федоровны Колчак. В руках у него было письмо. Матрос передал его Анне Васильевне и сказал, что адмирал просит ответа.
Повисла эффектная пауза. Евгения Ивановна Крашенинникова, подруга, отвернулась, пряча улыбку. Она, одна из немногих, была посвящена в сердечные тайны хозяйки дома. Ее муж застыл в недоумении.
– Анечка, душа моя! – смущенно косясь на гостей дома, окликнул жену Сергей Николаевич Тимирев. – Налей нам, пожалуйста, чаю.
Она отложила письмо – муж, приехавший навестить семью на один лишь день, возвращался на корабль, и нужно было проводить его… Но скрыть радость было невозможно.
Вечером Анна Васильевна распечатала конверт. Письмо начиналось со слов: "Глубокоуважаемая Анна Васильевна" и заканчивалось так: "Да хранит Вас Бог. Ваш А.В. Колчак". Он писал его несколько дней – в Ставке у царя, потом в море, куда вышел сразу по приезде в Севастополь. Он писал о задачах, которые поставлены перед ним, о том, как он мечтает когда-нибудь снова увидеть ее. Тон был очень сдержанный, но, тем не менее, от письма исходила удивительная сила его чувства к ней, чувства, которого она от него никак не ожидала.
Так началась их переписка, так их любовь вошла в Историю.
А.В. Колчак:
…Прошло два месяца, как я уехал от Вас, моя бесконечно дорогая, и так жива передо мной картина нашей встречи, … без Вас моя жизнь не имеет ни того смысла, ни той цели, ни той радости. Вы были для меня в жизни больше, чем сама жизнь, и продолжать ее без Вас мне невозможно. Все мое лучшее я нес к Вашим ногам, как бы божеству моему, все свои силы я отдал Вам».
А.В. Тимирева. 8 августа 1916 года.
… Несмотря на тысячи верст, лежащие между нами и Х времени перед возможной встречей, мне кажется, что у меня нет более дорогого и близкого мне друга, чем вы, Александр Васильевич.
А.В. Колчак. 26 марта 1917 года
В Вас, в Ваших письмах, в словах Ваших заключается для меня все лучшее, светлое и дорогое; Но я никогда не думаю о Вас так много и с такой силой воспоминаний, как в трудное и тяжелое время, находя в этом себе облегчение и помощь.
А.В. Тимирева. 19 августа 1916 года.
Почти в каждом вашем письме вы пишете о том счастье, которое я даю вам. Не могу передать Вам того странного чувства, с которым я читаю эти слова – я совсем не заслужила их, не ценю себя настолько, чтобы думать, что действительно мое отношение к вам может называться счастьем, и испытываю чувство неоплаченного долга по отношению к вам.
Он писал ей о трудностях флотской службы, об успехах и поражениях, о своих соображениях, касающихся военных и политических событий, сотрясающих Россию. Она в ответ сообщала новости о людях, которых оба знали и любили, о том, чем живет и дышит уставший от войны революционный Петроград.
И в каждом письме – «Дорогой Александр Васильевич…», «Глубокоуважаемая Анна Васильевна…».
Она вышла замуж совсем еще девочкой – в восемнадцать лет, за своего троюродного брата, бравого морского офицера, героя русско-японской кампании. Он вскружил ей голову – она влюбилась и приняла предложение руки и сердца. И, наверное, была бы счастлива…
Но рядом с Колчаком меркла позолота на любых погонах. Она любила не адмирала, не командующего флотом, не удачливого офицера – прошло лишь несколько месяцев, и удача отвернулась от него, как оказалось, – навсегда. Она любила мужчину – сильного и слабого одновременно, жесткого и нежного, целеустремленного и раздираемого противоречивыми чувствами. Она прощала ему ошибки, каких сам себе он простить не мог – и давала надежду на удачу. И ничего не просила для себя.
Она была избрана судьбой – в тяжелый дни для России и для Колчака, от России себя не отделявшего, стать его ангелом-хранителем. Понимала ли она это тогда?
В октябре 1916 года в Черном море взорвался флагманский корабль – «Императрица Мария», на котором ходил Колчак. Для командующего флотом гибель корабля стала жестоким ударом.
«Мое личное горе так велико, – сухо писал он морскому министру И.К. Григоровичу, – что временами я сомневаюсь в возможности с ним справиться».
Но Анна Васильевна получила совсем другие строчки: «Помогите мне! – взывал к ней Колчак, – Мне так тяжело!». Но тяжело было еще и по другой причине: Александр Васильевич был абсолютно убежден, что его несчастье должно возбуждать у любимой женщины лишь презренье. Неудачливый, потерпевший поражение, он не достоин даже ее снисхождения. Любить можно лишь победителя…
Позже, уже в 1917-м, он сформулирует в письме свое кредо: «…Какое-то чувство, похожее на стыд, чувство боязни вызвать у Вас презрительное сожаление или что-то похожее на это – вот что я ощущаю, когда я думаю о Вас в связи с войной… Вы знаете мое credo: виноват тот, с кем случается несчастье, если даже он юридически и морально ни в чем не виноват. Война признает только победу, счастье, успех, удачу; она презирает и издевается над несчастьем, страданием, горем».
Но тогда, в октябре 16-го, Анна Васильевна отвечает на крик его души:
«…Вы пишете о том, что Ваше несчастье должно возбуждать что-то вроде презрения, почему, я не понимаю. Кроме самого нежного участия, самого глубокого сострадания, я ничего не нахожу в своем сердце. Какую же вину передо мной Вы можете чувствовать? … Милый Александр Васильевич; неужели же Вы считаете меня настолько бессердечной, чтобы я была в состоянии отвернуться от самого дорогого моего друга только потому, что на его долю выпало большое несчастье? Оттого что Вы страдаете, Вы не стали ни на йоту меньше дороги для меня, Александр Васильевич,– напротив, может быть…»
Они не виделись девять месяцев – «ужасные дни», пишет Тимирева. В Петрограде – Февральская революция, фронт разваливается, солдаты сотнями бросают окопы. На Балтике власть берут революционные матросы, – и каждый день гибнут офицеры, цвет русского флота.
На Черноморском флоте первый месяц после революции еще сохраняется порядок: «Мне говорили, что офицеры, команды, рабочие и население города доверяют мне безусловно, и это доверие определило полное сохранение власти моей как командующего, спокойствие и отсутствие каких-либо эксцессов», – пишет А.В. Колчак 11 марта.
Но обстановка ухудшается с каждым днем. В апреле командующий Черноморским флотом был вызван в Петроград для доклада правительству о положении дел. В Севастополь адмирал вернулся с глубоким убеждением, что российская армия совершенно потеряла боеспособность, а Временное правительство не имеет никакой власти.
Колчак в отчаянии: «Позорно проигранная война, … и в личной жизни – нет Вас, нет Анны Васильевны, нет того, что было для меня светом в самые мрачные дни, что было счастьем и радостью в самые тяжелые минуты … Только Вы могли мне помочь... Я понял в Петрограде, что Вы мне не верите, … что Вы отстраняетесь от меня, … и я понял это без слов, намеков или объяснений…. Что я пережил за это время!..». Колчак готов порвать все, что связывало их, – по одной лишь простой причине: он проиграл – она вправе отвернуться от проигравшего: «…Я не мог допустить мысли, чтобы я оказался вас недостойным…»
Анна Васильевна в полном недоумении от его писем: «Какие бы перемены не происходили в вашей жизни, чтобы не случилось с Вами – для меня Вы все тот же, что всегда, лучший, единственный и любимый друг… Я люблю Вас больше, чем надо, может быть».
Это письмо шло к нему слишком долго – десять дней! Десять дней отчаяния и почти физической боли от одной только мысли, что он потерял ее навсегда. Ее письмо вернуло ему надежду.
«Только о Вас, Анна Васильевна, мое божество, мое счастье, моя бесконечно дорогая и любимая, я хочу думать о Вас… Я буду, пока существую, думать о моей звезде, о луче света и тепла – о Вас, Анна Васильевна».
И носило меня, как осенний листок
Революционные страсти в Севастополе накалялись. 6 июня 1917 года собрание матросов Черноморского флота постановило отобрать оружие у офицеров. Члены судового комитета флагманского судна «Георгий Победоносец» пришли к адмиралу Колчаку.
– Даже в японскому плену мне оставили георгиевское оружие! – попытался в последний раз убедить своих мятежных подчиненных Колчак. – А теперь вы, русские по крови и по духу, отнимаете у меня символ чести офицера русского флота…
Он вышел на палубу и демонстративно, на виду у всей команды выбросил в море золотую шпагу, полученную им за проявленную храбрость. Через час в Петроград ушла радиограмма Временному правительству об отставке: «Оставаться на посту командующего флотом считаю вредным и с полным спокойствием ожидаю решения правительства».
Временное правительство вызвало Колчака в Петроград. Во время проводов на вокзале офицеры устроили ему овацию…
Больше на флот Александр Васильевич не вернулся. С этого момента начался его долгий и мучительный путь на Голгофу – с именем Анны на устах.
Лондон, Глазго, Атлантика, Вашингтон, Токио, Пекин, Харбин… Он хотел одного: продолжить войну с противником, пусть не адмиралом – обыкновенным солдатом, пусть не русской – чужой армии, но сражаться с Германией: «Я желаю служить Его Величеству Королю Великобритании, так как его задача, победа над Германией – единственный путь к благу не только его страны, но и моей Родины».
Но куда бы не бросала его судьба – отовсюду летели письма в Петроград, к ней – его божеству, его мечте, обожаемой Анне Васильевне. Через океаны, чужие страны, охваченную революцией и гражданской войной Россию. И где бы он ни был, весточка с Родины от той, с кем он связывал свое представление о счастье, находила его.
«Милый Александр Васильевич, – писала она ему, – далекая любовь моя!.. Я так часто и сильно скучаю без Вас, без Ваших писем, без ласки Ваших слов, без улыбки... У меня тревога на душе за Вас, Вашу жизнь и судьбу – но видеть Вас сейчас, при том, что делается, я не хочу. Я не хочу Вас видеть в городе, занятом немецкими солдатами, в положении полувоенно-пленного, только не это, слишком больно…».
В феврале 17-го умер ее отец – ректор Московской консерватории Василий Ильич Сафонов, раздавлена горем мать, на руках маленький ребенок, каждый утро начинается с ожидания страшных вестей о муже, оставшемся на своем корабле с командой мятежных матросов. Рвутся связи, ломаются судьбы – одни погибли на войне, другие убиты из-за угла подлыми выстрелами в спину, третьи – арестованы и ожидают своей участи в «Крестах»… И неизвестно еще кому тяжелее – ему, вдалеке от России, или ей, оказавшейся в самом центре событий.
В апреле 1918 года вместе с мужем Анна Васильевна выезжает из Ревеля во Владивосток – Сергей Николаевич Тимирев вышел в отставку и был командирован Cоветской властью на Дальний Восток для ликвидации военного имущества флота. В Благовещенске на вокзале она встретила лейтенанта, служившего когда-то под началом ее мужа.
– Хочу перебраться в Харбин, – сказал он. – Там сейчас Колчак.
Анна переменилась в лице… Это была судьба.
Первое, что она сделала, приехав во Владивосток, – написала ему, что может приехать в Харбин. Через несколько дней ей передали закатанное в папиросу написанное мелким почерком письмо от Колчака: «Что это – сон или одно из тех странных явлений, которыми дарила меня судьба. Ведь это ответ на мои фантастические мечтания о Вас…»
– Ты вернешься? – спросил ее муж.
– Вернусь, – ответила она.
Она ехала как во сне. Стояла весна, сопки цвели черемухой и вишней – белые склоны, сияющие белые облака. Чтобы встретиться, они с двух сторон объехали весь земной шар, и нашли друг друга.
Муж писал ей письма, требуя вернуться, маленький сын жил в Кисловодске у бабушки – и за него болела душа. Она разрывалась между долгом и любовью. «Останьтесь со мной, – сказал ей Колчак, – я буду Вашим рабом, буду чистить Ваши ботинки, Вы увидите, какой это удобный институт», – а она все никак не могла решиться порвать со своей прошлой жизнью.
Однажды Александр Васильевич пришел к ней в гостиницу – измученный, уставший. Они сидели поодаль друг от друга и разговаривали. Анна протянула руку и коснулась его лица – и в то же мгновение адмирал заснул. А она все сидела, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить его. И в эту минуту поняла, что никогда не уедет от него, что, кроме этого человека, нет у нее ничего, и ее место – рядом с ним.
До свиданья, друг мой, до свиданья…
В октябре 1918 года Александр Васильевич Колчак, а с ним и Анна Васильевна Тимирева возвращаются в Россию – в Омск. Начинается последний акт трагедии. В Сибири и на Урале к власти пришли Сибирское правительство и Директория. Омское правительство Сибири указом от 4 ноября назначает Колчака военным и морским министром. Уже через две недели власть меняется – члены Директории арестованы, Совет министров, предпринявший попытку военного переворота, передает адмиралу Колчаку безграничную власть и титул Верховного правителя России – он, человек с громким именем и сильной волей, должен повести за собой тех, кто готов умереть за Отечество. Вот только Отечество к тому времени у всех было разное. Адмирал Колчак не сумел этого понять.
Катастрофа была неизбежна. После первых, вселявших надежду побед над Красной армией, началось отступление. Армия разваливалась. В командном составе царили уныние и разброд. Попытки удержаться любой ценой привели к страшным репрессиям против мирного населения. Не отдав ни одного приказа от расстреле, Александр Васильевич Колчак взял на себя всю ответственность за зверства своих подчиненных. В этом состояла его высшая офицерская честь и личная трагедия.
15 января 1920 года адмирал Колчак был арестован белочехами, вопреки тому, что находился «под высоким покровительством союзных держав», и передан иркутским властям. 21 января власть в Иркутске взяли большевики.
Анне Васильевне Тимиревой, находившейся в вагоне теперь уже бывшего Верховного Правителя России, было предложено покинуть поезд. Она отказалась, решив разделить участь любимого человека.
Они сидели в разных камерах. Виделись только на прогулках в тюремном дворе – раз в день, и это было счастьем – ее и его последним счастьем. В одну из последних таких прогулок он взял ее руки в свои:
– Я думаю – за что я плачу такой страшной ценой? Я знал борьбу, но не знал счастья победы. Я плачу за Вас – я ничего не сделал, чтобы заслужить это счастье. Ничто не дается даром.
За несколько часов до расстрела Колчак написал ей записку, так до нее и не дошедшую. Десятки лет листок кочевал по папкам следственных дел.
«Дорогая голубка моя, я получил твою записку, спасибо за твою ласку и заботы обо мне… Не беспокойся обо мне... Я думаю только о тебе и твоей участи… О себе не беспокоюсь – все известно заранее… Я молюсь за тебя и преклоняюсь перед твоим самопожертвованием. Милая, обожаемая моя, не беспокойся за меня и сохрани себя… До свидания, целую твои руки».
Свидания больше не было. Его расстреляли утром 7 февраля 1920 года на берегу реки Ушаковки. Тело бросили в прорубь…
Его Голгофа на этом закончилась. Ее – только начиналась. За свою любовь к великому русскому полярному исследователю, талантливому ученому, адмиралу, человеку, который превыше всего ставил служение Родине, она заплатила тремя десятилетиями тюрем, лагерей, ссылок… Она заплатила высшей ценой – жизнью единственного сына Володи, расстрелянного в 1938 году за «родство» с адмиралом Колчаком.
В 1968 году ей принесли копии чудом сохранившихся в советских архивах писем, которые писал ей этот удивительный человек. Что она почувствовала, прикоснувшись к пожелтевшим листкам бумаги?
« Они на машинке, обезличенные, читанные и перечитанные чужими, – единственная документация его отношения ко мне. Даже в этом виде я слышу в них знакомые мне интонации. Это очень трудно – столько лет, столько горя, все войны и бури прошли надо мной, и вдруг опять почувствовать себя молодой, так безоглядно любимой и любящей. На все готовой. Какая была жизнь, какие чувства!..»
Полвека не могу принять,
Ничем нельзя помочь,
И все уходишь ты опять
В ту роковую ночь...
Но если я еще жива,
Наперекор судьбе,
То только как любовь твоя
И память о тебе.
В 1975 году во время похорон Анны Васильевны Сафоновой-Тимиревой друг семьи поэт Александр Величанский скажет: «Она прожила счастливую жизнь…»
Фото: А.В. Колчак. После 20 января 1920 г.
Когда-нибудь, очнувшись, Россия
воздвигнет ему памятник,
достойный его святой любви к родине.
Александр Куприн.
Перед расстрелом
Над Ушаковкой стыло утро.
В шинельках тонких мерз конвой.
Колючий снег стеклянной пудрой
Горел под бледною луной.
Немели пальцы на затворах,
Железу становясь под стать.
Слова скупые приговора
Взорвали божью благодать...
Вот пять минут – и даст отмашку
Рука, не дрогнув. Грянет залп...
Колчак в шинели нараспашку
Стоял, прищуривши глаза.
Он участь знал свою наверно –
Ни адвокатов, ни суда.
Смотрел спокойно, чуть надменно,
Как с высоты небес – звезда...
Он столько раз ходил по краю...
Ну, что ж – настал его черед.
Ах, если бы знал он, умирая,
Судьбу России наперед!..
Что ей сулит картавый гений,
Как разжиреет воронье...
Да он упал бы на колени
И помолился за нее!
Но губы (две сухие нити)
Шепнули: «Господи, спаси...»
Несостоявшийся правитель
Всея взбесившейся Руси.
Никем не понятый Мессия...
Качнулась черная вода...
Неблагодарная Россия
Спала, не ведая стыда...
***
Какая морозная даль
Сегодня дарована Богом!..
И вызвездил небо февраль
Над самым тюремным порогом.
И дышит свободою грудь,
Как парус, наполненный ветром.
И стелется, стелется путь
Дорожкой из лунного фетра.
Дорожкою в десять шагов –
До кромки, до черного края...
Туда, где за гладью снегов
Колышется призрачность рая.
Где время неспешно течет,
Где годы проходят не быстро...
И вечности дарит отсчет
Последний услышанный выстрел.
Простите своим палачам
Неправое, черное дело...
...А шуба упала с плеча,
И в небо душа отлетела
1.
Живем и радуемся всяким мелочам.
Хотя, должно быть, так оно и надо.
Не будят нас сирены по ночам,
И звуки разорвавшихся снарядов.
Не нас цинично убивает враг,
Не разбирая – старых или малых.
Не мы, спасаясь от его атак,
Привычно укрываемся в подвалах.
У нас свои проблемы: то гроза,
То ураган, то снег внезапный в мае…
Не каждый день, едва открыв глаза,
Мы сводки с фронта свежие читаем.
Но эта боль… Она и наша боль!
Как пережить и как ее осилить?!
С тобой сегодня, Белгород, с тобой
Сердца и мысли всей большой России.
Мы все сегодня – на краю войны,
В одном строю – Воронеж ли, Москва ли…
Мы слушаем в минуту тишины
Живые голоса из-под развалин.
Ладони – в мясо, кровь из-под ногтей –
Вгрызаемся в бетонные руины…
И это в нас ракеты всех мастей
Летят с когда-то братской Украины.
Цвет траура у нынешней весны…
Нет ничего страшнее и печальней,
Когда одна минута тишины
Становится минутою молчанья.
2.
Конечно, легче ничего не знать.
И жить в своём, вполне уютном мире.
И вечерами, дверь закрыв в квартире,
Под шум дождя невозмутимо спать.
Конечно, легче ничего не знать!
О том, что ночью снова гибли дети.
И Белгород сегодня на рассвете
Накрыли щедро Хаймерсы опять.
Мол, жаль, да только чем же им помочь?
Пускай потерпят, коль ввязались в драку.
... А женщина, прижав к себе собаку,
Молилась в ванной Господу всю ночь.
Молилась как умела, как могла:
То шёпотом, а то кричала громко.
А в трех кварталах - дом... Из-под обломков
Там доставали мёртвые тела.
Конечно, легче ничего не знать...
Мы думали, что не коснётся нас
Беда чужая, ставшая рутиной.. .
Так, может быть, забыть про Украину
И вычеркнуть из памяти Донбасс?
Не стоит возбуждать честной народ!
Наверное. Но знаете, в чем фокус?
Когда забудем Белгород и "Крокус",
В ином обличье к нам война придёт.
Конечно, легче ничего не знать.
Таких не берут в космонавты
На сайте «Энциклопедия космонавтики» его судьба укладывается в десять строк, а вместо фотографии – черный квадрат.
Журавль колодезный, такой неожиданный, непривычный для глухой сибирской деревни стоит у околицы на одной ноге, словно вечный часовой. Что стережет? Восемь дворов, что остались в деревне Малиновка, где хозяева – один старше другого? От кого? Чужие здесь не ходят, и свои-то по разбитой дороге не сразу доберутся – летом на машине, тихоходом, минуя на малой скорости ухабы да рытвины, а зимой – только пешком, протаптывая тропинку по обочине, рискуя сорваться в колею и застрять в ней надолго, пока не хватятся, не выйдут на подмогу. Малиновка ( с ударением на «о») умирает – вот уйдет последний старик, и вместе с ним окончит свой век деревня, основанная ссыльными поляками ещё в конце ХIХ века.
Здесь, в деревне Малиновка Ишимского района, 21 января 1930 года родился Валентин Игнатьевич Филатьев. Широкой публике ничего не говорит это имя. О нем не писали в газетах, Левитан не сообщал о нем в сводках новостей. Ему не рукоплескали многотысячные толпы советских людей и не лобызали, вручая награды, вожди. Не познав славы, он в полной мере познал забвение...
Тема №6.
В начале 1959 года в кабинете академика Келдыша, теоретика космонавтики, в обстановке совершенной секретности состоялось совещание, на котором присутствовали всего несколько человек. Одним из них был генеральный конструктор Сергей Павлович Королев. Единственный вопрос, который обсуждался на этой встрече, касался будущего полета человека в космос.
Кто должен сесть в кресло управляемого космического аппарата? Летчик? Инженер? Сергей Павлович предложил остановиться на летчике-истребителе. По его мнению, это тот универсал, которого требует полет в космос: он летает в стратосфере на одноместном скоростном самолете и потому не может не совмещать специальности пилота, штурмана, связиста и бортинженера.
Критерии отбора в отряд были очень жесткими: возраст – около тридцати лет, рост – не более 1710 см и вес – до 70 кг. Сверхсекретную работу по поиску отвечающих всем требованиям летчиков назвали «Тема №6». Медики, принимавшие в ней участие, получили данные на три тысячи человек! После отсева остались лишь несколько сотен, подходивших по всем параметрам. С каждым из потенциальных кандидатов беседовали индивидуально. О космосе с ними не говорили. Речь шла о «новой испытательной работе», о «полетах на принципиально новой технике». Отказывался каждый третий, даже не подозревая, от чего в действительности он отказывается.
Уже к лету 1959 года в списке осталось около двухсот человек. Теперь они должны были пройти жесточайший медицинский отбор. Представьте. Каким он был, если медкомиссию не проходили молодые, абсолютно, стопроцентно здоровые летчики! Малейшее отклонение даже не от нормы, а от заданных строжайших параметров, и кандидат уезжал обратно в часть. Возможно, были обиды. Возможно, врачам было кого-то жаль. Но все понимали, что вслед за отбором начнутся тренировки, нагрузки увеличатся кратно, и выдержит их далеко не каждый.
Из двухсот человек в конце концов осталось двадцать – тех, кого позже Герман Титов назовет «отрядом Мечты»: Юрий Гагарин, Павел Попович, Валерий Бычковский… В первой «космической двадцатке» был и наш земляк Валентин Игнатьевич Филатьев. 25 марта 1960 года Валентин Игнатьев, военный летчик первого класса, был зачислен приказом Главкома ВВС № 363 на должность слушателя космонавта ЦПК ВВС. 9 мая 1960 года ему присвоили звание капитана, а 16 декабря 1961 года перевели на должность космонавта ЦПК ВВС. Впереди его ждал полет в космос, мировая слава и место в истории человечества.
Из гармонистов – в летчики
Он родился в семье переселенцев, бежавших в конце двадцатых в зажиточную Сибирь из голодной центральной России. Разумеется, в детстве ничем не отличался от других мальчишек, выросших с ним на улице. Разве что на вечерках играл, а гармонист, как известно, – первый парень на деревне. Мечтал выучиться на киномеханика.
Нина Игнатьевна Долганова, в девичестве Филатьева, старшая сестра, - она и сейчас живет в Малиновке, – не может вспомнить ничего примечательного из детства брата. Учился нормально, хулиганом не был, тихий такой. Скромный, на всех сохранившихся фотографиях – в последнем ряду. В войну работал, как все, в колхозе – на лошадях, на сенокосе: отец и два старших брата воевали. В соседней деревне Шаблыкино Валентин закончил 7 классов. Отец и один из братьев так и не вернулись с войны, и два года – с 45-го по 47-й год младший сын помогал матери по хозяйству. А потом уехал в Ишим и поступил в педагогическое училище.
Получив диплом учителя начальных классов, Валентин не стал работать по специальности: «Характер, – сказал, – не позволяет!» И в 1951 году поступил в Сталинградское высшее авиационное училище. В последний раз сестра видела его в 1956 году – Валентин, тогда еще лейтенант, приехал проведать больную мать. До начала 63-го года весточки о нем лишь с оказией долетали до родной деревни. Знали, что служит. Знали, что переведен в Москву. Старшему брату он писал: «Я не буду говорить, где нахожусь. Это секретно. Потом узнаете из газет».
Они ничего не узнали из газет, впрочем, как и от него самого: Валентин исчез из их жизни.
– Мы решили, что он погиб, – говорит Нина Игнатьевна, – и не удивлялись, – он же был летчиком, летал на реактивных самолетах.
Падение на взлете
Что же произошло? Почему молчали газеты, и радио ничего не передавало о капитане Филатьеве? Ответ прост: 17 апреля 1963 года «за нарушение воинской дисциплины и режима космонавтов» приказом Главкома ВВС №89 Валентин Филатьев был отчислен из отряда космонавтов. Такова официальная формулировка. А за ней – человеческая трагедия.
Одна из версий причин отчисления гласит следующее. 27 марта 1963 года члены отряда космонавтов Иван Аникеев и Валентин Филатьев, одетые в военную форму, сидели в буфете на станции Чкаловская и пили пиво. К ним присоединился Григорий Нелюбов. Перед закрытием буфета летчиков стали выгонять на улицу. Возникшая перепалка (кто стал её инициатором, так и не удалось установить) переросла в скандал. Вызвали военный патруль, летчикам пришлось объясняться в комендатуре. По другой версии, у Нелюбова был день рождения. Он угостил друзей шампанским, а на платформе космонавтов остановил военный патруль. Не буду ничего утверждать, но в ряде источников говорится, что именно Нелюбов, возмутившись, бросил фразу «Да мы же космонавты!». Этот инцидент и стал причиной отчисления всех троих из отряда.
Но вот, что интересно. По мнению руководителя Центра подготовки космонавтов, легендарного летчика Н.П. Каманина, Иван Аникеев и Валентин Филатьев не представляли никакой ценности «из-за пьянок (?!), слабоволия и низких успехов в учебе». Так сообщил мне информированный источник: мол, не жалейте, выгнали – и было за что.
Однако эти слова никак не вяжутся с основными вехами жизни Валентина Филатьева. Судите сами: парень из глухой сибирской деревни окончил авиационное училище, был летчиком 1-го класса, капитаном, имел на счету 250 прыжков с парашютом! И это слабовольный человек?! Он прошел жесточайший медицинский отбор, попал в число двадцати избранных, находившихся под неусыпным медицинским контролем, каждый день выдерживал колоссальные медицинские нагрузки. И этот человек злоупотреблял спиртным? И ещё одно: в 1961 году Валентин Филатьев был награжден медалью «За трудовое отличие» – «За успешное выполнение задания правительства по подготовке и осуществлению первого в мире полета человека в космическом пространстве». И у этого человека были низкие успехи в учебе?!
Так почему же Валентин Филатьев, несмотря на заступничество некоторых товарищей, в основном тех, кто уже побывал в космосе и для кого не был конкурентом, был отчислен из отряда космонавтов?
Ответ прост и сложен одновременно. Их было двадцать. Полетел первым только один. Остальным предстояло жить в тени его славы – кому-то, как Титову, всю жизнь мучиться комплексом «второго», кому-то на годы застрять в дублерах. Естественный отбор должен был произойти, и он происходил – одни сгорали в барокамерах, другие – калечились, третьи – ломались психологически и сходили с дистанции. В конце концов, они были просто люди – со своими слабостями и страстями, а не автоматы для космических полетов, какими их хотели сделать.
Кроме того, провинившихся, а они своей вины и не отрицали, следовало примерно наказать – в назидание всем остальным, чтобы не думали, будто они неприкасаемые. Чтобы не считали себя элитой. Чтобы знали свое место. А наказать так, чтобы запомнилось, и другим неповадно было, можно было только одним: вычеркнуть из списка космонавтов. А те, кто оставался, прекрасно понимали: чем меньше их, тем больше у каждого шансов полететь в космос. И они молчали. Молчали, несмотря на то, что шестерка побывавших на околоземной орбите космонавтов хлопотала за отверженных. Но путь в космос для Филатьева, Аникеева и Нелюбова был закрыт навсегда.
Что же происходило с Валентином Филатьевым дальше? А ничего. Семья распалась, – говорят, после отчисления из отряда он, действительно, стал выпивать. Правда, потом женился во второй раз и пить бросил. Служил в различных частях ВВС. И неплохо служил: был награжден медалями «За безупречную службу» трех степеней (Это к вопросу о слабоволии и низких успехах!). При этом семь лет ждал очередного звания – стал майором только в 1967 году. Не любят у нас оступившихся. В 1969 году ушел в отставку.
Нина Игнатьевна услышала о брате только в 1988 году, спустя четверть века после того, как семья зачислила его в погибшие: «Я жив, надо встретиться!» - прислал он письмо. К тому времени Валентин Игнатьевич уже был на пенсии, болел и, по всей видимости, хотел в последний раз увидеться с родными, с которыми не решался встретиться в течение 25 лет после отчисления из отряда космонавтов. Как же у него болела эта рана, если столько лет он не мог о ней говорить! По словам брата, в Орел, где он жил в последние годы, приезжали друзья по «отряду Мечты», жалели о том, как несправедливо обошлось с ним начальство.
17 сентября 1990 года Валентина Игнатьевича Филатьева не стало. Он умер от рака горла и похоронен в Орле на городском кладбище. Жена, тоже Валентина, рассказывала, что перед смертью ему все мерещилось, будто его приехал навестить Герман Титов.
Сказки нынче в почете
«Сибирское богатство» №4, 2008 г.
Третью весну Ишим встречает в компании с детскими поэтами и писателями – в эту пору традиционно проходит вручение Всероссийской литературной премии им. П.П. Ершова за лучшие произведения для детей.
Надо отметить, что Ершовская премия стала первой в России «детской» наградой. Уже после ее учреждения появились такие литературные премии, как «Алые паруса» и «Волшебные мечты».
– Ишимская «фишка» – ее «сказочность», – говорит Геннадий Иванов, первый секретарь Союза писателей России, одного из учредителей премии. – К сказкам у нас в стране отношение ироничное – мол, это не настоящая литература. Ишимцы переломили ситуацию: теперь сказки в почете. Но самое главное достижение в том, что авторы сказок для детей поверили: их заметят и обязательно отметят, если их книги того стоят.
В этом году в номинации «Лучшая сказка» стал Михаил Каришнев-Лубоцкий, детский писатель из Саратова. В номинации «Детская поэзия» - поэтесса из Омска Татьяна Четверикова. В номинации «Лучший детский журнал» – старейший, но не стареющий журнал «Мурзилка». Была и дополнительная номинация: «Миссионер русской культуры». В этой номинации премий удостоились поэт из Дагестана Магомед Атабаев, который перевел сказку «Конек-горбунок» на кумыцкий язык (кумыки – одна из народностей, проживающих в Дагестане), и Татьяна Сивиллова, уроженка Ишима, проживающая в Аргентине: она перевела сказку на испанский язык.
Среди гостей Литературной премии – Н.И. Михайлова, доктор филологических наук, академик, сотрудник музея А.С.Пушкина (г.Москва) и Д.М. Климова, исследователь творчества П.П.Ершова, сотрудник Института русской литературы (Пушкинский дом, г.Санкт-Петербург).
За три года существования Литературной премии им. П.П. Ершова у организаторов и участников сложился определенный ритуал: после официальной церемонии лауреаты и гости едут в деревню Ершово, где родился автор «Конька-горбунка» и где традиционно проходит встреча детских писателей и поэтов с маленькими читателями.
Высокого седого человека в очках встречали на «ура». Слушали, открыв рты, и живо реагировали на стихи про строгого папу и непослушного сына, которые весело, с детской непосредственностью читал московский гость.
Виктор Лунин – лауреат премий «Мурзилки», «Артеада России», обладатель диплома им. Г.Х.Андерсена (выдается раз в четыре года ста лучшим детским писателям мира) за книгу «Любимые стихи», обладатель диплома за лучшую сказку о кошках «Приключения сдобной Лизы» Библиотека иностранной литературы; обладатель детской литературной премии «Алые паруса» и премии «Лучшая книга года в России».
– Как давно вы «впали в детство»?
– В 1971-м году. А в 73-м начал печататься. Впал в детство неслучайно. У меня предвиделась дочь – я почему-то сразу думал, что у меня будет дочь, и я начал писать детские стихи. До этого писал только взрослые, которые нигде не публиковал, был научным работником – математическим физиком. У меня были изобретения, все они связаны с космосом.
– Вы помните что-нибудь из своих первых стихотворений?
– Я вам могу прочитать стихи, которые сочинил в три года, их записал мой дедушка. Первое стихотворение было такое: «Деда лезет под кровать, будет валенки искать». А второе: «Деда едет в институт, там его студенты ждут». Дедушка у меня был профессором по начертательной геометрии.
Я пишу сказки, стихи, перевожу английскую и американскую стихотворную и прозаическую классику. Сейчас больше занимаюсь прозой, спектаклями – пишу пьесы. Кроме того, у меня много песен в мультфильмах. Из взрослого пока опубликовал только свои воспоминания о наших великих детских классиках Борисе Заходере и Валентине Берестове.
– Вы в разговоре упоминали фамилии таких людей, о знакомстве с которыми большинство может только мечтать…
– Моя мама была очень известная пианистка, и у нас дома бывали Мстислав Растропович, Давид Ойстрах, – она проработала с ними 25 лет. С Мишей Козаковым мы познакомились в компании у моих друзей-музыкантов, сразу пришлись друг другу по душе и три часа говорили о Пушкине. У нас завязались теплые приятельские отношения. С Люсей Улицкой когда-то вместе начинали ходить на один семинар мультфильмов. Она хотела писать мультфильмы, и я хотел. Она сделала один маленький мультфильм, и я сделал. Моя книжка и ее вышли в одном издательстве в один и тот же месяц: ее – «Бедные родственники» и моя – «Сдобная Лиза». Она – прекрасный писатель! На мой взгляд, один из лучших наших прозаиков. У нее особая проза. Это не женская – это настоящая проза.
– Как давно вы сотрудничаете с журналом «Мурзилка»?
– В конце 1972-го года я пришел в «Мурзилку» с улицы и сказал, что хочу показать им мои первые стихи. Они сразу понравились, их взяли, и во втором номере за 1973-й год вышли два моих первых стихотворения. «Облетели лампу мошки, греют тоненькие ножки. Осторожней, мошки! Обожжете ножки!». И с тех пор я с эти журналом дружу. Я для них – родной, и они для меня – родные. Это один из самых лучших детских журналов, самый последовательный, самый яркий.
– Я имела возможность видеть, как вы общаетесь с детской аудиторией. Потрясающе профессионально! С детьми это сложно…
– Я когда-то пытался учиться театральному искусству. В МИИТе у нас был театральный кружок. Я был среди самых слабых актеров. Потому что всю жизнь боялся тех, кто сильнее меня. Мне сразу хотелось уступить им место. Но, когда стал заниматься детской литературой и писать детские стихи, а читать их я всегда любил, то понял, что это очень легко. Я боялся взрослой аудитории, а детской – не боялся. Считаю, что дети – самые искренние существа. Если им нравится, значит – нравится. Если нет, то нет.
– Как приходит в голову детский сюжет?
– У каждого внутри свой собственный возраст. И в разные годы – разный возраст. Было время, когда мне было 30 лет, а внутри – 12, 10 или 5. Желание писать приходит само собой – я не задумываюсь над этим. И сюжет приходит сам собой. Другое дело, что он окрашен моими знаниями и опытом. Вещь получается одновременно – взрослая и детская. И это самое лучшее. Я всегда старался писать так, чтобы мои книги были для людей всех возрастов – от 2-х до 80-ти.
Лауреатом премии в номинации «Детский журнал» стало старейшее детское издание «Мурзилка», в компании с которым выросло не одно поколение советских, а теперь и российских детей. «Мурзилка» выходит с 1924 года и до сих пор остается очень популярным.
В Ишиме «Мурзилку» наряду с поэтом Виктором Луниным представлял детский писатель Сергей Георгиев, на протяжении 30 лет бывший главным редактором киножурнала «Ералаш». Между прочим, мой земляк: как и автор этих строк, он окончил философский факультет Уральского государственного университета и сотрудничал с журналом «Уральский следопыт».
– Насколько сложно в наше время быть детским писателем и чем «такая жизнь» отличается от жизни взрослого писателя?
– Мне уже выбирать не приходится, я давно выбрал такую жизнь. Я ничего другого не умею. Живу в том мире, который мне интересен. Все делаю для себя, а для себя хочется хорошего, поэтому и живу в мире, который для меня уютен. Взрослый же писатель должен писать жизненную правду, как мне представляется, а жизнь-то у нас не очень уютная.
– Вы, как детский писатель, выдумываете себе детскую жизнь?
– Нет, я ее не выдумываю. Я придумываю настоящую жизнь, но она радостная и романтичная. Там настоящие замки, настоящие моря… Это настоящая полнокровная жизнь.
– Я пытаюсь понять: сегодня детская литература пребывает в упадке? А если нет, то на какой точке развития она находится по сравнению, скажем, с 80-ми годами ХХ века, когда детская литература была в почете?
– С осторожным оптимизмом я говорю, что происходит качественное улучшение детской литературы. Если зайти в книжный магазин, там можно найти все, что душе угодно. Лет 10 назад было гораздо сложнее. 90% книг детского отдела тогда занимали ужастики и страшилки. А сейчас я прихожу и обязательно нахожу то, что мне надо. Проблема не в том, много читают или мало. Например, читают много, но мерзкой литературы. Хорошо это? Это плохо!
– А вам не кажется, что сейчас детская литература, т.е. детские писатели и поэты, сосредоточена в основном в Москве?
– Литература сосредоточена там, где читают книги. Да, проще опубликоваться московскому автору, даже плохому, чем хорошему провинциальному. Но издательства, на мой взгляд, начинают понимать, что ситуация ненормальная, и начинают искать новых авторов. Я – оптимист, в литературе и в книгоиздании вижу много положительных моментов.
Татьяна Четверикова – лауреат ершовской премии в номинации «Поэзия для детей». Родилась и выросла в Омске. Начала печататься в 16 лет в местной молодежной газете. Окончила Литературный институт им. Горького. Тринадцать лет отдала журналистике. Еще пятнадцать отработала в Омском книжном издательстве, а когда началась перестройка, и государственное книгоиздание рухнуло, ушла работать в Книгу памяти жертв политических репрессий.
– Чем занимаетесь помимо основной работы?
–Я очень люблю редакторское дело. У меня немало выходит книг под моим редакторством – и поэзия, и проза. Кроме того, делаю свои проекты. Мы собираем и издаем стихи омских поэтесс. И не важно – члены они Союза писателей или нет, главное, чтобы это были талантливые стихи и чувствующие женщины. В наше время более тонко говорят женщины, хотя мы видим на экранах головы говорящих мужчин. Этот проект родился как своеобразный протест. Мы уже выпустили четыре книжки. Сами собираем деньги, а книги затем продаем, так что издание себя оправдывает. Есть пенсионерки, есть девочки-старшеклассницы. Сборник очень демократичный, все выстраиваются по алфавиту, несмотря на регалии. Каждый автор получает одинаковую площадку – разворот и на ней себя представляет.
– Как родилась идея такого сборника?
– Первый я делала, разозлившись на то, что женщины не прошли в областную Думу. Он был остросоциальный. Боль у женщин в душе так и вскипела, и я думала: ну, когда же услышат женский голос? Хотя бы в отдельно взятом регионе… Во всяком случае, мужчины на нас посмотрели по-другому. Уже появились композиторы, которые пишут песни на женские стихи, появился проект «Созвучие нот и слов», и сейчас мы готовим презентацию второго диска.
Первых авторов я знала – очень многих. А потом ко мне пошли женщина, буквально прижимая рукописи к груди. И мы увидели, сколько у нас интересных женщин! Каждый сборник открывает десять новых имен.
– Вы рассчитывали на победу в конкурсе?
– Честно говоря, нет. У меня есть две региональные премии, но всероссийских еще не было. И вдруг за последний год – сразу две: ишимская и премия Бажова. Там Павел Петрович, здесь – Перт Павлович. Это просто счастье! Чем же я буду теперь за это рассчитываться?
Послесловие
Дело Ершова живет и побеждает. В Ишиме полным ходом идет реконструкция Литературного музея, в селе Ершово возводят храм Петра Столпника, этнографический музей и постоялый двор, а в Союз писателей России уже сейчас присылают рукописи авторы детских сказок и стихов. И кто знает, может быть, Ершовская премия станет одной из движущих сил развития детской литературы в России.
Еще раз о любви к поэзии
Там, где стынут ночами болота,
Где снегами засыпаны мхи,
Мужики, позабыв про охоту,
Вслух читают друг другу стихи.
На столе остывают котлеты,
Загрустил самогонки стакан,
А в лесу добрым словом поэта,
Может быть, вспоминает кабан.
Ветер в окна скребется неловко.
Утро – только еще на порог.
– Ну и складно же пишет, чертовка!
Не обидел талантами Бог...
Как она про рыбалку! – послушай!
Вроде – баба, а тоже ... поэт!
Согревает суровые души
Незатейливых строчек дуплет.
Это ж надо! Морозною ранью,
Позабыв про земные грехи,
Мужики средь лесной глухомани
Вслух читают друг другу стихи.
Из окна многоэтажки –
Небо, пыльное слегка.
Словно сонные букашки,
Копошатся облака.
Утро серое уныло
Чахнет в городских дворах, –
Видно, бедное, простыло
На семи сквозных ветрах.
Как-то маятно и смутно –
На душе и за окном…
Трубы кашляют простудно –
На рассвете будят дом.
Шум воды, шаги и глухо –
Голоса… Не спят уже…
Заскрипела, как старуха,
Дверь на верхнем этаже.
Значит, кто-то ранью хрупкой
Скоро выйдет на крыльцо.
А февраль колючей крупкой
Обожжет ему лицо.
И в предчувствии исхода
Заметелит, заблажит…
И в последних хороводах
Пешеходов закружит.
"Мои следы метель не замела.
... Меня и здесь моя сыскала Муза".
Владимир Герасимов
Влюбленная Муза
Ты убегал, меняя города,
Меняя адреса и даже лица.
В слезах кричал, что больше никогда
Ты не напишешь ни одной страницы!
Что новым книгам ты уже не рад,
Что стала слава – тяжкою обузой...
И ты, в конце концов, не виноват,
Что лишь к тебе так благосклонна Муза.
Ты отбивался от нее, как мог!
Сопротивлялся – по-мужски, упорно.
Ты, словно Гоголь, рукописи жег,
Спуская пепел в унитаз в уборной.
Ты так лечил писательский недуг,
Чтобы навеки стало неповадно:
Швырнул в окно любимый ноутбук
И растоптал свой "паркер" беспощадно!!!
И вот ушел – туда, где даль светла,
Взломав тиски порочного союза...
Но нет, метель следы не замела –
Тебя и здесь твоя сыскала Муза.
Ну, что с нее, влюбленной бабы, взять?
Теперь тебе такой удел отмерян:
Ты осужден пожизненно писать,
Как верный раб у Музы на галере.
Домой...
Домой! Всему свой срок.
Нам семафор даёт отмашку.
Состав "Москва – Владивосток"
Вздыхает у перрона тяжко.
В его вагонах – целый мир,
Не на китах, а на колёсах.
Вот беспокойный пассажир
Спешит, роняя папиросы.
Куда? Стоянка – полчаса!
Вот, игнорируя соседей,
Выгуливает дама пса,
Который с ней куда - то едет.
Вот полупьяный вахтовик,
Не первый день на подогреве,
В окне, как солнышко, возник
И вновь пропал в вагонном чреве.
Чем удивит плацкарт меня?
Он зыбок, как любовь без брака.
О, это братство на два дня!
О, это царство "доширака"!
Здесь все смешались племена:
Абхазец, армянин и греки...
И едет по стране – страна.
Текут, текут людские реки,
Минуя мир снегов и льдов,
И деревень – больших и малых,
И незнакомых городов
Неугомонные вокзалы.
Домой! Прощай, Сибирь! – увы…
Мы – больше не твои вассалы.
Мы нынче – пасынки Москвы,
Вчерашние провинциалы.
Домой! Луна висит в окне
Ватрушкой из ночного теста.
Домой! И так по нраву мне
Моё тринадцатое место.
Баба Рая
Ирине Ф.
Бежим. Мелькают дни и лица.
Жизнь коротка, как птичий крик.
Но хочется остановиться
И оглянуться – хоть на миг.
Я, прошлое перебирая,
Достану из небытия:
Мне десять лет. И баба Рая
Все учит музыке меня.
Конечно, я играла скверно –
То польку, то какой-то марш.
И, слушая, на кухне нервно
Крутила баба Рая фарш.
Но, бросив на плите "котлетки",
Не выдержав в один момент,
Шла в комнату: а ну-ка, детка,
Пусти меня за инструмент!
На клавиши бросала руки...
И вдруг... Как будто первый гром!
Грозой обрушивались звуки
На скучный полусонный дом.
Волной – без берега, без края...
И не спастись, не убежать!
И кажется, услышав Раю,
Бетховен мог из гроба встать.
Метались пальцы птичьей стаей,
Летела музыка в астрал.
И даже стул под бабой Раей
Кряхтел, бедняга, и стонал.
Сковорода плевалась жиром.
Басы звучали, как набат.
И плыл под потолком квартиры
Котлет сгоревших аромат.
Ах, жаль! – давно упали в Лету
Тот светлый мир и годы те,
Где Рая жарила котлеты
На старой газовой плите.