Настоящий полковник
Памяти В.Е.
Жизнь – как снимок моментальный,
А цена ей – хлеба крохи...
На подушке госпитальной –
Восковой холодный профиль.
Не мигают мониторы,
Смолкли капельниц капели.
И затихли разговоры
Медсестер вокруг постели.
Не поднимется покойник...
Льется смертная истома.
Ну, зачем же вы, полковник?!
Что ж вам не сиделось дома?
Славы, орденов, медалей? –
Ну, чего вам не хватало?!
Вы ж свое отвоевали
На кавказских перевалах.
Вам теперь – хозяйство, внуки..
Что ж опять – виском на дуло?
Или, может быть, от скуки
На войну вас потянуло?
Синева сковала губы,
И лицо – белее ваты...
Нет, он не ответит грубо,
Не пошлет подальше матом.
Стал как будто меньше ростом...
А когда-то – парень бравый.
Был бы жив, сказал бы просто:
Мол, обидно за державу.
За деревни и дороги,
За поля в объятьях леса,
За днепровские пороги,
За Херсон и за Одессу.
За могилы наших дедов,
За мальчишек Краснодона.
Так обидно за Победу
И за русские знамена!
Был бы жив... Но утром ранним
Он ушел. Так было нужно.
Распускаются "герани"
Под Купянском и под Суджей.
За опорником – опорник...
Сколь веревочке не виться...
Значит, можете, полковник,
Вы на наших положиться.
Если надо, из окопов
Встанут воинами света
И поднимут над Европой
Знамя вечное Победы.
Февраль 2025
Идут
года, идут дожди
В том парке, где под крики птичьи
Стоят забытые вожди,
Былое потеряв величие.
Теперь иные времена:
Ни страха нет, ни уважения,
И на табличках имена
Не вызывают отторжения.
Ульянов – в мраморе, как бог.
Дзержинский – в каменной шинели.
К чему пришли? Каков итог?
Достигли то, чего хотели?
Молчат. И только на губах –
Подобие полу-улыбки.
Вольно же вам лежать в гробах,
Оставив нам свои ошибки!
Пустой, конечно, разговор.
Вам – что? Вы – каменными стали.
Зато и смуту, и раздор
Своим потомкам завещали.
Так временной замкнулся круг,
Где и трагедии, и драмы…
И как вам дело ваших рук?
Иль мертвые не имут сраму?
Запаяны годами рты.
А впрочем – и ответить нечем.
В отместку птицы с высоты
Им, шельмам, метят лбы и плечи.
Когда-нибудь, очнувшись, Россия
воздвигнет ему памятник,
достойный его святой любви к родине.
Александр Куприн.
Перед расстрелом
Над Ушаковкой стыло утро.
В шинельках тонких мерз конвой.
Колючий снег стеклянной пудрой
Горел под бледною луной.
Немели пальцы на затворах,
Железу становясь под стать.
Слова скупые приговора
Взорвали божью благодать...
Вот пять минут – и даст отмашку
Рука, не дрогнув. Грянет залп...
Колчак в шинели нараспашку
Стоял, прищуривши глаза.
Он участь знал свою наверно –
Ни адвокатов, ни суда.
Смотрел спокойно, чуть надменно,
Как с высоты небес – звезда...
Он столько раз ходил по краю...
Ну, что ж – настал его черед.
Ах, если бы знал он, умирая,
Судьбу России наперед!..
Что ей сулит картавый гений,
Как разжиреет воронье...
Да он упал бы на колени
И помолился за нее!
Но губы (две сухие нити)
Шепнули: «Господи, спаси...»
Несостоявшийся правитель
Всея взбесившейся Руси.
Никем не понятый Мессия...
Качнулась черная вода...
Неблагодарная Россия
Спала, не ведая стыда...
***
Какая морозная даль
Сегодня дарована Богом!..
И вызвездил небо февраль
Над самым тюремным порогом.
И дышит свободою грудь,
Как парус, наполненный ветром.
И стелется, стелется путь
Дорожкой из лунного фетра.
Дорожкою в десять шагов –
До кромки, до черного края...
Туда, где за гладью снегов
Колышется призрачность рая.
Где время неспешно течет,
Где годы проходят не быстро...
И вечности дарит отсчет
Последний услышанный выстрел.
Простите своим палачам
Неправое, черное дело...
...А шуба упала с плеча,
И в небо душа отлетела
1.
Живем и радуемся всяким мелочам.
Хотя, должно быть, так оно и надо.
Не будят нас сирены по ночам,
И звуки разорвавшихся снарядов.
Не нас цинично убивает враг,
Не разбирая – старых или малых.
Не мы, спасаясь от его атак,
Привычно укрываемся в подвалах.
У нас свои проблемы: то гроза,
То ураган, то снег внезапный в мае…
Не каждый день, едва открыв глаза,
Мы сводки с фронта свежие читаем.
Но эта боль… Она и наша боль!
Как пережить и как ее осилить?!
С тобой сегодня, Белгород, с тобой
Сердца и мысли всей большой России.
Мы все сегодня – на краю войны,
В одном строю – Воронеж ли, Москва ли…
Мы слушаем в минуту тишины
Живые голоса из-под развалин.
Ладони – в мясо, кровь из-под ногтей –
Вгрызаемся в бетонные руины…
И это в нас ракеты всех мастей
Летят с когда-то братской Украины.
Цвет траура у нынешней весны…
Нет ничего страшнее и печальней,
Когда одна минута тишины
Становится минутою молчанья.
2.
Конечно, легче ничего не знать.
И жить в своём, вполне уютном мире.
И вечерами, дверь закрыв в квартире,
Под шум дождя невозмутимо спать.
Конечно, легче ничего не знать!
О том, что ночью снова гибли дети.
И Белгород сегодня на рассвете
Накрыли щедро Хаймерсы опять.
Мол, жаль, да только чем же им помочь?
Пускай потерпят, коль ввязались в драку.
... А женщина, прижав к себе собаку,
Молилась в ванной Господу всю ночь.
Молилась как умела, как могла:
То шёпотом, а то кричала громко.
А в трех кварталах - дом... Из-под обломков
Там доставали мёртвые тела.
Конечно, легче ничего не знать...
Мы думали, что не коснётся нас
Беда чужая, ставшая рутиной.. .
Так, может быть, забыть про Украину
И вычеркнуть из памяти Донбасс?
Не стоит возбуждать честной народ!
Наверное. Но знаете, в чем фокус?
Когда забудем Белгород и "Крокус",
В ином обличье к нам война придёт.
Конечно, легче ничего не знать.
Таких не берут в космонавты
На сайте «Энциклопедия космонавтики» его судьба укладывается в десять строк, а вместо фотографии – черный квадрат.
Журавль колодезный, такой неожиданный, непривычный для глухой сибирской деревни стоит у околицы на одной ноге, словно вечный часовой. Что стережет? Восемь дворов, что остались в деревне Малиновка, где хозяева – один старше другого? От кого? Чужие здесь не ходят, и свои-то по разбитой дороге не сразу доберутся – летом на машине, тихоходом, минуя на малой скорости ухабы да рытвины, а зимой – только пешком, протаптывая тропинку по обочине, рискуя сорваться в колею и застрять в ней надолго, пока не хватятся, не выйдут на подмогу. Малиновка ( с ударением на «о») умирает – вот уйдет последний старик, и вместе с ним окончит свой век деревня, основанная ссыльными поляками ещё в конце ХIХ века.
Здесь, в деревне Малиновка Ишимского района, 21 января 1930 года родился Валентин Игнатьевич Филатьев. Широкой публике ничего не говорит это имя. О нем не писали в газетах, Левитан не сообщал о нем в сводках новостей. Ему не рукоплескали многотысячные толпы советских людей и не лобызали, вручая награды, вожди. Не познав славы, он в полной мере познал забвение...
Тема №6.
В начале 1959 года в кабинете академика Келдыша, теоретика космонавтики, в обстановке совершенной секретности состоялось совещание, на котором присутствовали всего несколько человек. Одним из них был генеральный конструктор Сергей Павлович Королев. Единственный вопрос, который обсуждался на этой встрече, касался будущего полета человека в космос.
Кто должен сесть в кресло управляемого космического аппарата? Летчик? Инженер? Сергей Павлович предложил остановиться на летчике-истребителе. По его мнению, это тот универсал, которого требует полет в космос: он летает в стратосфере на одноместном скоростном самолете и потому не может не совмещать специальности пилота, штурмана, связиста и бортинженера.
Критерии отбора в отряд были очень жесткими: возраст – около тридцати лет, рост – не более 1710 см и вес – до 70 кг. Сверхсекретную работу по поиску отвечающих всем требованиям летчиков назвали «Тема №6». Медики, принимавшие в ней участие, получили данные на три тысячи человек! После отсева остались лишь несколько сотен, подходивших по всем параметрам. С каждым из потенциальных кандидатов беседовали индивидуально. О космосе с ними не говорили. Речь шла о «новой испытательной работе», о «полетах на принципиально новой технике». Отказывался каждый третий, даже не подозревая, от чего в действительности он отказывается.
Уже к лету 1959 года в списке осталось около двухсот человек. Теперь они должны были пройти жесточайший медицинский отбор. Представьте. Каким он был, если медкомиссию не проходили молодые, абсолютно, стопроцентно здоровые летчики! Малейшее отклонение даже не от нормы, а от заданных строжайших параметров, и кандидат уезжал обратно в часть. Возможно, были обиды. Возможно, врачам было кого-то жаль. Но все понимали, что вслед за отбором начнутся тренировки, нагрузки увеличатся кратно, и выдержит их далеко не каждый.
Из двухсот человек в конце концов осталось двадцать – тех, кого позже Герман Титов назовет «отрядом Мечты»: Юрий Гагарин, Павел Попович, Валерий Бычковский… В первой «космической двадцатке» был и наш земляк Валентин Игнатьевич Филатьев. 25 марта 1960 года Валентин Игнатьев, военный летчик первого класса, был зачислен приказом Главкома ВВС № 363 на должность слушателя космонавта ЦПК ВВС. 9 мая 1960 года ему присвоили звание капитана, а 16 декабря 1961 года перевели на должность космонавта ЦПК ВВС. Впереди его ждал полет в космос, мировая слава и место в истории человечества.
Из гармонистов – в летчики
Он родился в семье переселенцев, бежавших в конце двадцатых в зажиточную Сибирь из голодной центральной России. Разумеется, в детстве ничем не отличался от других мальчишек, выросших с ним на улице. Разве что на вечерках играл, а гармонист, как известно, – первый парень на деревне. Мечтал выучиться на киномеханика.
Нина Игнатьевна Долганова, в девичестве Филатьева, старшая сестра, - она и сейчас живет в Малиновке, – не может вспомнить ничего примечательного из детства брата. Учился нормально, хулиганом не был, тихий такой. Скромный, на всех сохранившихся фотографиях – в последнем ряду. В войну работал, как все, в колхозе – на лошадях, на сенокосе: отец и два старших брата воевали. В соседней деревне Шаблыкино Валентин закончил 7 классов. Отец и один из братьев так и не вернулись с войны, и два года – с 45-го по 47-й год младший сын помогал матери по хозяйству. А потом уехал в Ишим и поступил в педагогическое училище.
Получив диплом учителя начальных классов, Валентин не стал работать по специальности: «Характер, – сказал, – не позволяет!» И в 1951 году поступил в Сталинградское высшее авиационное училище. В последний раз сестра видела его в 1956 году – Валентин, тогда еще лейтенант, приехал проведать больную мать. До начала 63-го года весточки о нем лишь с оказией долетали до родной деревни. Знали, что служит. Знали, что переведен в Москву. Старшему брату он писал: «Я не буду говорить, где нахожусь. Это секретно. Потом узнаете из газет».
Они ничего не узнали из газет, впрочем, как и от него самого: Валентин исчез из их жизни.
– Мы решили, что он погиб, – говорит Нина Игнатьевна, – и не удивлялись, – он же был летчиком, летал на реактивных самолетах.
Падение на взлете
Что же произошло? Почему молчали газеты, и радио ничего не передавало о капитане Филатьеве? Ответ прост: 17 апреля 1963 года «за нарушение воинской дисциплины и режима космонавтов» приказом Главкома ВВС №89 Валентин Филатьев был отчислен из отряда космонавтов. Такова официальная формулировка. А за ней – человеческая трагедия.
Одна из версий причин отчисления гласит следующее. 27 марта 1963 года члены отряда космонавтов Иван Аникеев и Валентин Филатьев, одетые в военную форму, сидели в буфете на станции Чкаловская и пили пиво. К ним присоединился Григорий Нелюбов. Перед закрытием буфета летчиков стали выгонять на улицу. Возникшая перепалка (кто стал её инициатором, так и не удалось установить) переросла в скандал. Вызвали военный патруль, летчикам пришлось объясняться в комендатуре. По другой версии, у Нелюбова был день рождения. Он угостил друзей шампанским, а на платформе космонавтов остановил военный патруль. Не буду ничего утверждать, но в ряде источников говорится, что именно Нелюбов, возмутившись, бросил фразу «Да мы же космонавты!». Этот инцидент и стал причиной отчисления всех троих из отряда.
Но вот, что интересно. По мнению руководителя Центра подготовки космонавтов, легендарного летчика Н.П. Каманина, Иван Аникеев и Валентин Филатьев не представляли никакой ценности «из-за пьянок (?!), слабоволия и низких успехов в учебе». Так сообщил мне информированный источник: мол, не жалейте, выгнали – и было за что.
Однако эти слова никак не вяжутся с основными вехами жизни Валентина Филатьева. Судите сами: парень из глухой сибирской деревни окончил авиационное училище, был летчиком 1-го класса, капитаном, имел на счету 250 прыжков с парашютом! И это слабовольный человек?! Он прошел жесточайший медицинский отбор, попал в число двадцати избранных, находившихся под неусыпным медицинским контролем, каждый день выдерживал колоссальные медицинские нагрузки. И этот человек злоупотреблял спиртным? И ещё одно: в 1961 году Валентин Филатьев был награжден медалью «За трудовое отличие» – «За успешное выполнение задания правительства по подготовке и осуществлению первого в мире полета человека в космическом пространстве». И у этого человека были низкие успехи в учебе?!
Так почему же Валентин Филатьев, несмотря на заступничество некоторых товарищей, в основном тех, кто уже побывал в космосе и для кого не был конкурентом, был отчислен из отряда космонавтов?
Ответ прост и сложен одновременно. Их было двадцать. Полетел первым только один. Остальным предстояло жить в тени его славы – кому-то, как Титову, всю жизнь мучиться комплексом «второго», кому-то на годы застрять в дублерах. Естественный отбор должен был произойти, и он происходил – одни сгорали в барокамерах, другие – калечились, третьи – ломались психологически и сходили с дистанции. В конце концов, они были просто люди – со своими слабостями и страстями, а не автоматы для космических полетов, какими их хотели сделать.
Кроме того, провинившихся, а они своей вины и не отрицали, следовало примерно наказать – в назидание всем остальным, чтобы не думали, будто они неприкасаемые. Чтобы не считали себя элитой. Чтобы знали свое место. А наказать так, чтобы запомнилось, и другим неповадно было, можно было только одним: вычеркнуть из списка космонавтов. А те, кто оставался, прекрасно понимали: чем меньше их, тем больше у каждого шансов полететь в космос. И они молчали. Молчали, несмотря на то, что шестерка побывавших на околоземной орбите космонавтов хлопотала за отверженных. Но путь в космос для Филатьева, Аникеева и Нелюбова был закрыт навсегда.
Что же происходило с Валентином Филатьевым дальше? А ничего. Семья распалась, – говорят, после отчисления из отряда он, действительно, стал выпивать. Правда, потом женился во второй раз и пить бросил. Служил в различных частях ВВС. И неплохо служил: был награжден медалями «За безупречную службу» трех степеней (Это к вопросу о слабоволии и низких успехах!). При этом семь лет ждал очередного звания – стал майором только в 1967 году. Не любят у нас оступившихся. В 1969 году ушел в отставку.
Нина Игнатьевна услышала о брате только в 1988 году, спустя четверть века после того, как семья зачислила его в погибшие: «Я жив, надо встретиться!» - прислал он письмо. К тому времени Валентин Игнатьевич уже был на пенсии, болел и, по всей видимости, хотел в последний раз увидеться с родными, с которыми не решался встретиться в течение 25 лет после отчисления из отряда космонавтов. Как же у него болела эта рана, если столько лет он не мог о ней говорить! По словам брата, в Орел, где он жил в последние годы, приезжали друзья по «отряду Мечты», жалели о том, как несправедливо обошлось с ним начальство.
17 сентября 1990 года Валентина Игнатьевича Филатьева не стало. Он умер от рака горла и похоронен в Орле на городском кладбище. Жена, тоже Валентина, рассказывала, что перед смертью ему все мерещилось, будто его приехал навестить Герман Титов.
Еще раз о любви к поэзии
Там, где стынут ночами болота,
Где снегами засыпаны мхи,
Мужики, позабыв про охоту,
Вслух читают друг другу стихи.
На столе остывают котлеты,
Загрустил самогонки стакан,
А в лесу добрым словом поэта,
Может быть, вспоминает кабан.
Ветер в окна скребется неловко.
Утро – только еще на порог.
– Ну и складно же пишет, чертовка!
Не обидел талантами Бог...
Как она про рыбалку! – послушай!
Вроде – баба, а тоже ... поэт!
Согревает суровые души
Незатейливых строчек дуплет.
Это ж надо! Морозною ранью,
Позабыв про земные грехи,
Мужики средь лесной глухомани
Вслух читают друг другу стихи.
Из окна многоэтажки –
Небо, пыльное слегка.
Словно сонные букашки,
Копошатся облака.
Утро серое уныло
Чахнет в городских дворах, –
Видно, бедное, простыло
На семи сквозных ветрах.
Как-то маятно и смутно –
На душе и за окном…
Трубы кашляют простудно –
На рассвете будят дом.
Шум воды, шаги и глухо –
Голоса… Не спят уже…
Заскрипела, как старуха,
Дверь на верхнем этаже.
Значит, кто-то ранью хрупкой
Скоро выйдет на крыльцо.
А февраль колючей крупкой
Обожжет ему лицо.
И в предчувствии исхода
Заметелит, заблажит…
И в последних хороводах
Пешеходов закружит.
"Мои следы метель не замела.
... Меня и здесь моя сыскала Муза".
Владимир Герасимов
Влюбленная Муза
Ты убегал, меняя города,
Меняя адреса и даже лица.
В слезах кричал, что больше никогда
Ты не напишешь ни одной страницы!
Что новым книгам ты уже не рад,
Что стала слава – тяжкою обузой...
И ты, в конце концов, не виноват,
Что лишь к тебе так благосклонна Муза.
Ты отбивался от нее, как мог!
Сопротивлялся – по-мужски, упорно.
Ты, словно Гоголь, рукописи жег,
Спуская пепел в унитаз в уборной.
Ты так лечил писательский недуг,
Чтобы навеки стало неповадно:
Швырнул в окно любимый ноутбук
И растоптал свой "паркер" беспощадно!!!
И вот ушел – туда, где даль светла,
Взломав тиски порочного союза...
Но нет, метель следы не замела –
Тебя и здесь твоя сыскала Муза.
Ну, что с нее, влюбленной бабы, взять?
Теперь тебе такой удел отмерян:
Ты осужден пожизненно писать,
Как верный раб у Музы на галере.
Домой...
Домой! Всему свой срок.
Нам семафор даёт отмашку.
Состав "Москва – Владивосток"
Вздыхает у перрона тяжко.
В его вагонах – целый мир,
Не на китах, а на колёсах.
Вот беспокойный пассажир
Спешит, роняя папиросы.
Куда? Стоянка – полчаса!
Вот, игнорируя соседей,
Выгуливает дама пса,
Который с ней куда - то едет.
Вот полупьяный вахтовик,
Не первый день на подогреве,
В окне, как солнышко, возник
И вновь пропал в вагонном чреве.
Чем удивит плацкарт меня?
Он зыбок, как любовь без брака.
О, это братство на два дня!
О, это царство "доширака"!
Здесь все смешались племена:
Абхазец, армянин и греки...
И едет по стране – страна.
Текут, текут людские реки,
Минуя мир снегов и льдов,
И деревень – больших и малых,
И незнакомых городов
Неугомонные вокзалы.
Домой! Прощай, Сибирь! – увы…
Мы – больше не твои вассалы.
Мы нынче – пасынки Москвы,
Вчерашние провинциалы.
Домой! Луна висит в окне
Ватрушкой из ночного теста.
Домой! И так по нраву мне
Моё тринадцатое место.
Баба Рая
Ирине Ф.
Бежим. Мелькают дни и лица.
Жизнь коротка, как птичий крик.
Но хочется остановиться
И оглянуться – хоть на миг.
Я, прошлое перебирая,
Достану из небытия:
Мне десять лет. И баба Рая
Все учит музыке меня.
Конечно, я играла скверно –
То польку, то какой-то марш.
И, слушая, на кухне нервно
Крутила баба Рая фарш.
Но, бросив на плите "котлетки",
Не выдержав в один момент,
Шла в комнату: а ну-ка, детка,
Пусти меня за инструмент!
На клавиши бросала руки...
И вдруг... Как будто первый гром!
Грозой обрушивались звуки
На скучный полусонный дом.
Волной – без берега, без края...
И не спастись, не убежать!
И кажется, услышав Раю,
Бетховен мог из гроба встать.
Метались пальцы птичьей стаей,
Летела музыка в астрал.
И даже стул под бабой Раей
Кряхтел, бедняга, и стонал.
Сковорода плевалась жиром.
Басы звучали, как набат.
И плыл под потолком квартиры
Котлет сгоревших аромат.
Ах, жаль! – давно упали в Лету
Тот светлый мир и годы те,
Где Рая жарила котлеты
На старой газовой плите.