Весь день корпел – дошёл до точки
и в черновик уткнулся лбом…
пора открыть фотоальбом.
Вот одноклассница со взором,
меня сражавшим наповал;
ещё одна – её измором
хотел бы взять, но спасовал.
Мы все влюблялись понемногу…
Стихи сокурснице, потом
менялись музы – слава богу,
хватало слёз в пережитом.
Неважно, сколько там в кубышке –
шестнадцать, тридцать, шестьдесят…
Маяк живёт от вспышки к вспышке,
пока не кончится заряд.
Стоит себе на бугорочке,
судам прокладывая путь.
Когда не пишется ни строчки –
про это вспомнить не забудь.
* * *
никогда не знаешь точно что скрывается вдали
то ли рай реки молочной то ли ад конца земли
сколько крыльев мотыльковых на огнях обожжено
сколько дурней бестолковых безнадёжно влюблено
был и я когда-то дурнем сам не знал куда иду
там шепнём туда засунем так и жил всегда в чаду
опыт братцы между делом потушил в глазах огни
стал я умным стал я смелым ошалел от беготни
в относительном достатке дни сгорают без следа
только что в сухом остатке та же глупость как тогда
псевдомудрость червоточна все философы врали
никогда не знаешь точно что скрывается вдали
* * *
Пришедший в этот мир из ниоткуда,
я удивлённо щурился на свет.
Вокруг меня шумели пересуды
о том, что в тёмной жизни счастья нет.
Протестовать, по сути, не умея,
я горько плакал в мамино лицо
(возможно, был типичным Водолеем).
Потом вдвоём мы вышли на крыльцо
и разошлись с больничным захолустьем.
Февраль, позёмка, ветрено, темно…
Мы шли на свет, мне было очень грустно,
и маме тоже было не смешно.
Давным-давно, наперекор запретам,
я отогнал до срока темноту.
Теперь живу, залитый ярким светом,
но если рассказать начистоту,
пришедший в этот мир из ниоткуда,
я до сих пор не знаю, почему
огонь, в моём мерцающем сосуде,
не может навсегда рассеять тьму.
* * *
Мараешь чистые страницы,
пока во тьму не ухнет свет.
Душа обязана трудиться
и в том краю, где тела нет.
С телепатическим азартом
внимает месяц тишине.
Налево – квинта спорит с квартой,
направо – ямб опять в цене.
Усталость после сабантуя…
Не жизнь, а блики в кутерьме,
и я с телесностью рифмую
бесплотность, спящую во тьме.
* * *
Давным-давно уже немолод,
хотя ещё совсем не стар,
я пережил и серп, и молот,
и коммунизм, и солнцедар.
В те годы плебсу на потребу
считался розой пустоцвет.
Нам симулякры вместо хлеба
давали часто на обед.
Блажен, кто век прожил в надежде.
Гектар в докладе, а не акр,
и вместо солнца, как и прежде,
сияет тусклый симулякр.
Ровно два месяца назад, 17 сентября 2023 года, у меня случился инсульт, подкосивший моё здоровье, но не сломавший мой дух.
Это первое моё стихотворение, написанное с тех пор.
* * *
Два подбитых крыла за плечами –
с браконьерской ухмылкой инсульт
о добыче судачит с врачами.
Крепость рушится без катапульт
по велению чёрного ангела,
но сдаваться никак не резон –
я смотрю безбоязненно нагло
на гудящий у стен гарнизон,
потому что – пиит-сочинитель –
попадавший не раз в переплёт,
убеждён, что мой ангел-хранитель
скажет сросшимся крыльям: «На взлёт!».
17 ноября 2023 г.
Но, стало быть, мозги не утекли,
когда на смену ушлой ностальгии
по вечерам на краешке земли
целует нежно в шею невралгия.
А по утрам берёт за горло нудь –
ты ударяешь лбом её по зенкам,
или легонько гладишь по коленкам,
чтобы прошла нахлынувшая муть.
У глобуса поскрипывает ось –
мелькают континенты под рукою.
Пусть говорят – он жил с покоем врозь.
А что покой? В пути не до покоя…
* * *
Вот такая пошла хиромантия –
нагадаешь поесть омулей,
а за окнами вспыхнет Нормандия
желтизной бесконечных полей.
Отшуршит под колёсами прошлое
и притихнет на несколько дней.
Нынче тоже немало хорошего,
только водка намного пресней.
Ты немало постранствовал по миру.
Отдохнуть от езды – не вопрос.
Просто надо в гостиничном номере
из баула достать кальвадос,
обойтись на закуску десертами,
а потом наблюдать из-за штор,
как Моне, окружённый мольбертами,
пишет светом Руанский собор.
* * *
Возьми мою суму и посох забери –
я буду и без них слоняться до зари
по пустоши души, бессонницей гонимой.
Всё высохло внутри, а жизнь проходит мимо,
как зыбкий караван сквозь жёлтый антураж.
Мерещится вода, присмотришься – мираж.
Исчезла в вышине потухшая звезда.
Уставшее перо скрипит не без труда,
любовь перенося на белую бумагу,
чтоб я, как бедуин, живительную влагу
пролившихся стихов накапливал в горсти
и снова оживал для дальнего пути.
* * *
Сыну Андрею
Ночь скользит по эдемо-арденнским грядам.
Как Адам, разбираю опять по складам
ту, что Бог сотворил без помарок
и отдал мне однажды в подарок.
Говорят, это счастье недаром дано.
Растворяюсь в прочитанном, падаю, но,
усыплённый любовным нектаром,
просыпаюсь в момент от кошмара.
Злобный Каин за дальней подлунной рекой
бьёт по Авелю мощной ракетной рукой
и кричит мне по Скайпу с нахрапу:
«Это спецоперация, папа!».
* * *
А когда мы гуляли по богом забытой тропе,
удаляясь порой от зимовья на несколько вёрст,
свет входил до подкорок, и было неважно, что пе-
рвопроходцы не мы, а какой-то бродячий прохвост,
или хмурый медведь, с перепугу рванувший наверх
по откосу, подальше от этих дебильных людей.
Ослепительный свет разливался по лесу, и смех
был подобием птичьего пения. После дождей
наступила сухая погода. В таёжной глуши
мы с тобой наконец отыскали надёжный приют.
Три условия счастья – природа, вокруг ни души,
и глаза, от которых и в чаще исходит уют.
Но пришёл человек и расставил вокруг западни.
Мы пытались бежать, ослеплённые вспыхнувшей тьмой.
Волчья яма. Стрельба. Оскорбительный тон руготни.
Вспоминается свет, но нельзя возвратиться домой.
* * *
Мне повезло родиться не кретином,
в кровавый стрим не окунать весло.
Пришла идея выпасть из рутины
хоть на неделю - тоже повезло!
Но пробил час, и выстрелила пробка.
Шампанское допито до конца.
Зачем ты, жизнь, такая мизантропка?
Впускай теперь обратно беглеца.
Вокруг полно Иуд Искариотов -
сидят и греют руки у огня.
Я никогда не слушал идиотов,
но и они не слушали меня.
20 ноября 2022 г.
Аэропорт Рио-де-Жанейро, в ожидании рейса на Амстердам
На каменной стене вдоль сонного канала
нахохлившихся чаек вытянулся ряд –
стоят настороже, как будто ждут сигнала,
чтоб, крыльями взмахнув, направить свой отряд
в светлеющую высь на поиски прокорма –
рыбёшек, мелких птиц, оставленных яиц,
да мало ли чего? Даёшь дневную норму!
Да здравствует пьянящий воздух без границ!
Парить над суетой на пару со свободой,
прицельно с высоты пикировать на рыб –
в гармонии с собой, природой и погодой,
не замечая слов «война» и «недосып».
Когда-то я и сам у крохотной речушки
стать птицей возмечтал, чтоб, крылья распрямив,
подняться над родной отеческой лачужкой,
над стужей голых рощ и стынью сжатых нив.
И что же? Улетел! Клевал сначала крошки,
потом ловил форель в стремительных ручьях,
от быта к бытию прокладывал дорожки,
поднаторел в боях, но не был в холуях.
Недолог божий день – пернатые всех видов
летают над землёй, закатанной в бетон,
и в поисках еды быстрей иных болидов
проносятся порой. Так было испокон
веков, но темнота становится всё гуще,
всё явственней звезда мерцает в вышине.
Победу или смерть готовит день грядущий,
а чайки снова спят на каменной стене.
Не сразу разберёшь – то сумрак или тучи
висят, а среди них мелькают взад-вперёд
ночные существа – колонии летучих
мышей сменили птиц. Пришёл и их черёд.
Всем хочется летать – и чайкам, и вампирам.
Попробуй-ка поспи весь день вниз головой!
Когда приходит ночь и темень правит миром,
выходит вурдалак за кровью чумовой.
Послушаешь иных – аж кровь застынет в жилах.
Конечно, это бред, но всё же по ночам
нет спасу от мышей отряда рукокрылых
лягушкам, комарам, а также рифмачам.
Всем смутным временам присуща эта участь –
чем беспросветней мрак, тем чаще буквой зет
летают упыри, тем выше их живучесть.
Но даже в тёмный век врывается рассвет.
* * *
Отставной полицейский месьё Пети
закурил на балконе любимый «Винстон».
Пить без просыпа сутками взаперти –
это вам не выслеживать рецидивиста.
Пенсионная скука… Вчера жена
ни с того ни с сего закатила истерику.
Он сперва хорохорился дотемна,
но бухать перестал, а потом по телику
битый час таращился в боевики.
Всё курил и курил, непривычно трезвый,
осознав, что жизнь заплыла за буйки
и зависла над бездной.
* * *
Сверкал на солнце век, стекая по стеклу.
Кровавая гроза давно отполыхала,
лишь ветер за окном, как дама на балу,
неистово махал раскрытым опахалом.
Я кожей ощущал, как марево огней
сменялось на глазах спокойным ровным светом,
как стылая весна теплела всё сильней
и становилась вновь давно забытым летом.
Но вдруг вскочили с ног и зверь, и человек,
почуяв, как с высот, пугающих до жути,
спускается на них нежданно-новый век –
невзрачное фуфло на белом парашюте.
Не сразу, день за днём на смену летним дням
пришла и воцарилась пасмурная осень.
И зверь, и человек поверили брехням
о том, что в веке том – ответ на все вопросы.
* * *
прибавив день к потраченному году –
сбавляло прыть, готовилось ко сну.
Рыбацкий остров прятался поодаль.
В тот час, когда утих привычный гул,
в конце ещё одних сгоревших суток,
я на моторке вмиг перемахнул
через синевший водный промежуток.
Забытый богом тихий уголок,
десятка два раскрашенных домишек,
а в стороне – кустарник и песок,
вода и горстка шустрых ребятишек.
И через море этого песка,
которого на Гоби бы хватило,
вела вперёд неровная строка
простого деревянного настила.
Я шёл один на гаснувший закат,
подальше от назойливого гама,
и в унисон со стрёкотом цикад
скрипел настил упруго под ногами.
Тропа петляла в сумерках, пока
не привела внезапно к океану.
Вдали чернела вышка маяка,
похожая на скол обсидиана.
Катилось солнце с неба под уклон,
от недостатка сил изнемогая.
Овальное, как выжатый лимон,
оно внизу искало чашку чая.
Пустынный пляж, казалось, отдыхал
от цепких пут наскучившего зноя,
и лучше всех ветвистых опахал
ему служила полоса прибоя.
Когда, от океана ошалев,
я снова впал в безудержное детство,
раздался то ли плач, то ли напев
с водонапорной башни по соседству.
Там чайка ворковала о любви,
мяукала то громко, то потише,
с партнёром серебристым визави,
стоявшим на карнизе красной крыши.
Нет, это был не резкий хриплый крик,
не клёкот живоглота перед дракой –
влюбившийся повеса, баловник,
пел мадригал, стонал и тихо плакал.
Шумел прибой, поскрипывал песок,
стекала с неба розовая краска,
и ангел пролетел наискосок,
обдав меня уютом детской сказки.
Вдали от суетного галдежа,
произведя в закат разведку боем,
я, как вчерашний юноша, дышал
разлившейся над островом любовью.
5 ноября 2021 г.
* * *
Крепость-каштелу – на крошечной башне Улисса
клюкву развесил подруге земляк-охламон:
– В древности в это селенье повадились лисы,
их перебили, но так и пошло - Лиссабон.
Жмурюсь от солнца, на крыши лениво взирая.
Красное море, покинув пустынный раздрай,
мир на холмах затопило от края до края.
Город как город, когда бы не жёлтый трамвай,
выплывший из-за угла, постоявший и рьяно
к небу поползший. Оставшись на башне один,
нюхаю йод, прилетающий из океана,
и ароматы обжаренных в масле сардин.
Необычайно пестро, экзотично, красиво –
так и писал бы стихи, если был бы поэт.
Вон мой отель, выходящий на площадь Россио.
Все совпаденья случайны. А может и нет.
26 октября 2021 г.
Самолёт Фаро (Португалия) – Брюссель (Бельгия)
* * *
Лето прошло в ожидании лета,
только не жалуйся, брат.
Штиль – и корсарская песенка спета,
скажет бывалый пират.
Ветер качает промокшие клёны
после дождливого дня.
Юная девушка смотрит влюблённо
в сторону, мимо меня.
Хочется девственных гурий в бикини,
сладкого сна в гамаке.
…Не проведёшь воробья на мякине –
осень плывёт по реке.
* * *
Через десять-пятнадцать минут
от дверного звонка в одночасье
сон исчезнет бесследно, и тут
долгожданное явится счастье.
Через двери ворвётся прибой,
разбросает по дому рванину.
Ты заполнишь пространство собой,
как вода заполняет равнину.
Не оазис, а бездна любви,
растворённой в смеющемся взгляде –
разбуди меня им, оживи
ради нескольких строчек в тетради.
…Бесконечная нудная ночь –
от провидческих снов колобродишь.
Надо жить, даже если – невмочь.
Почему ж ты звонишь, но не входишь?
02.09.2018 (найдено в черновиках)
* * *
Фиолетовой дымкой укрылась река.
Фонари по-над краем Вселенной
растянулись, как полная грусти строка.
Одинокий прохожий плутает в веках,
не в ладах со своей ойкуменой.
Изучаешь пейзаж через лупу окна,
снизу вверх, а не слева направо –
распластавшийся город не спит допоздна,
на мужчин с верхотуры красотка-луна
смотрит вниз озорно и лукаво.
Постепенно сгущается ночь над тобой.
Лишь картинки в уме подытожишь,
как спешат сновидения шумной гурьбой.
Ты в них вовсе не ты, а гонимый толпой
тот чудак – одинокий прохожий.
* * *
томятся в ящике стола незавершённые шедевры
им грош цена от силы евро давно бы надо сжечь дотла
но я за каждой запятой скребу висок и то и дело
смотрю на звёзды обалдело к земле прибитый маетой
как спрятать карту в рукаве чтобы вернулось вдохновенье
молчанье камень преткновенья давно стоящий во главе
угла дурдома «лопухи» где я бывало на коленке
за пять минут слагал нетленки что были вовсе не плохи
там верят кто во что горазд и в барабашку и в пегаса
от суеты и звёзды гаснут как объяснил екклесиаст
одна отрада в терему подруга дней моих суровых
живёт и зельем поллитровым чуть ослабляет кутерьму
любить стихи тяжёлый крест быть сумасшедшим некрасиво
но с кружкой пенистого пива и ноутбуком на столе
легко обходится закон всеобщей смертности живущих
и даже козни власть имущих обогащают лексикон
мой удивительный биг бен властитель мира и разброда
включая мужа-сумасброда что над тетрадкою согбен
всели в меня исподтишка волшебных слов неискушённость
и за мою незавершённость прости родная дурака
* * *
Ты мне передала весёлую беспечность –
я снова сыт и пьян любовью чумовой,
хоть муравьиный век и мчится в бесконечность,
сливаясь где-то там с небесной синевой.
Горит бикфордов шнур – незримая реальность,
с которой надо жить и не сойти с ума.
Спасают пофигизм и провиденциальность,
два качества, с рожденьем данных задарма.
Когда-нибудь рванёт – ну, стало быть, так надо.
Спасительный редут исчезнет – ну и пусть.
…Ты знаешь лучше всех, что это всё бравада.
Сотри, сотри скорей губами эту грусть!
* * *
Сумерки. Кухня. Бутылка вина
преобразила усталые лица.
В нём – озорная смешинка искрится,
в ней сумасшедшинка стала видна.
В тягостном стуке настенных часов
слышится жизни докучная проза.
Лишь прозвучит колокольчик угрозы –
каждый закроется вновь на засов.
Мысли сбиваются, ходят вразброд.
Так завершается старая эра
и наступает пора адюльтера.
Счастье? Несчастье? Да кто ж разберёт!
Чёрным катком надвигается ночь.
Брошен канат и опущены сходни.
Всё нестерпимее жар преисподней –
не обойти его, не превозмочь.
Боже мой, под пластом перегнивших лет
столько гумуса вызрело в бедной почве,
но в бокале пенится Божоле,
и душа об осени знать не хочет.
Урожай не собран, но ты живи,
кареглазая, приумножай запасы,
потому что я вечен в твоей крови,
несмотря на все мои выкрутасы.
А за осенью, как ни смешно – зима,
только скучно думать об умолоте.
Что мне жатва, когда я схожу с ума
от весенней женственности напротив?
* * *
Над вспыхнувшей геранью паутина
поблёскивает в солнечных лучах.
Паук, от маеты устав рутинной,
эстет в душе, погрязший в мелочах,
скукожился и слушает вполуха,
сквозь дрёму, овладевшую двором,
как хочет жить измученная муха,
опутанная липким серебром.
День клонится к концу, и то и дело
в тенётах завершается полёт.
Когда-нибудь придёт и твой черёд
задуматься, зачем герань горела.
* * *
С утра затянуло пейзаж за окном.
Спасенье – в бутылке с грузинским вином,
в неспешном искании смысла
того, что над парком нависло.
Под дождь хорошо вспоминается пляж
какой-нибудь людной Анапы –
войдёшь с кондачка в поэтический раж
и пишешь шедевры с нахрапа,
бумаге вверяя излишний лиризм.
За географический детерминизм
поднимем, родная, бокалы,
на время забыв про оскалы
чужого по сути своей бытия.
Тут часто бывает несладко,
и горько порою бывает, но я
привык подниматься над схваткой,
над бытом, над ядом чужбинной воды,
над мёртвою хваткой извечной нужды –
любую бельгийскую узкость
расширит умелая русскость,
а главное – вслед за холодным дождём,
неважно, зимой или летом,
нисходит с небес вдохновение в дом,
и Муза флиртует с поэтом.
* * *
Запорошило звёздной пылью
глаза, и я ослеп на миг,
но за спиной шуршали крылья,
что ты мне одолжил, шутник –
мой ангел, мой хранитель. Страхи
растаяли в один момент.
Я был влюблённым вертопрахом,
а ты кричал: «Держись, студент!».
Плыла небесная эскадра
по бесконечному пути,
и яркой точкой впереди
в ночи горело слово «завтра».
Тропа уходит вдаль по грани
прильнувших к лесу облаков.
Как много липнет всякой дряни
к подошвам старых башмаков!
То леший ухнет за пригорком,
то вглубь поманит водяной,
пока ты взглядом дальнозорким
буравишь лес перед собой.
Тропой петляющей к просвету
спешишь, на лешего забив.
Давным-давно упорство это
вошло в твой жизненный актив.
Пусть в мире тонких измерений
все тропы свёрнуты в кольцо –
ведро брусники для варенья
ты гордо ставишь на крыльцо.
* * *
Коронавирусной весны
примета – в шуме заграницы
слова, как капли тишины,
вдруг проступают на странице.
Не «мене, текел, упарсин» –
понятнее и проще с виду,
но это мой антитоксин
для профилактики ковида.
В стеклянном кубе, наглухо закрытом
для вирусов – чтоб не прервалась жизнь! –
лежал поэт с душой-метеоритом,
и всё глядел в мерцающую высь.
Текли века, и праздные зеваки,
раскрывши рты, толпились за стеклом,
за Понт сражались с римлянами даки,
неслась Земля в космический облом,
а он, с простым блокнотом на коленях,
смотрел, не замечая кутерьмы,
в первопричину светопреставленья –
источник света, бьющего из тьмы.
В стеклянном кубе, в строгом карантине,
вдали от мерзопакостных грязнот,
он плыл сквозь время, как на бригантине –
но был, увы, пустым его блокнот.
* * *
Скрипят половицы, и кости скрипят,
и тело зудит от макушки до пят
от варварской пытки бездельем –
квартира, как тесный испанский сапог,
безжалостно жмёт, а шагнуть за порог
нельзя, и в обрыдлой постели
лежишь, поражаясь былой суете,
исчезнувшей, словно вода в решете,
лишь ропщешь порой на природу,
что нас, человекообразных скотин,
железной рукой загнала в карантин
животному миру в угоду.
Пытаясь беду от себя отвести,
сидит человеческий род взаперти
по фанзам, домам и халупам –
бухает, жуёт, напрягает мозги,
но дальше порога не видит ни зги,
и всё это, в общем-то, глупо.
Так хочется, сонный нарушив покой,
скакнуть за окно и могучей рукой
отмстить неразумным хазарам,
но надо, скрывая душевный недуг,
входить в инстаграм, телеграм и фейсбук –
чтоб там подлечиться задаром.
Тадж махал в исступлении саблей,
доведённый до бешенства тем,
что с пришедшей доверчивой цапли
глаз своих не спускает гарем.
Где вы – молодость, жгучая сила,
красота без ненужных прикрас?
Он вдруг понял – его посетила
в виде цапли подруга Мумтаз.
Бирюзовое небо над Агрой
излучало потоки тепла,
и не мучила б эта подагра –
жизнь была б не настолько тускла.
Где то время, когда без обмана,
без ужимок и лживых гримас
опьяняла любовным дурманом
озорная супруга Мумтаз?
Будь хоть трижды Великим Моголом –
что ни ночь, то кошмарные сны.
Азраил пролетел над престолом,
и не стало любимой жены.
Что вы смотрите, дуры, на цаплю –
прямо впали в блаженный экстаз.
От бессчётных наложниц – ни капли
отлетевшего счастья с Мумтаз!
Шах кричал и ругался цветисто,
угрожал, забывался, вздыхал.
…Так на радость залётных туристов
белой сказкой возник Тадж-Махал.
Женщина в сари, выцветшая, как папирус,
грустной корове протягивает еду.
По небу неумолимо катится коронавирус,
земле, погрузившейся в суетное, на беду.
— Это Бомбей! — говорит мне умная книга
(путеводители никогда не врут).
Спасибо за перелет, авиакомпания IndiGo!
К женщине щупальца тянет вирусный спрут
с неба, такого близкого и родного,
вечной обители Брахмы-творца.
Это Бомбей?
Беспристрастно жует корова,
в круге сансары не видя конца.
Это Бомбей, на лицо нацепивший маску.
В воздухе носится венценосный злодей.
Женщина в сари, напомни мне старую сказку
про не боявшихся спрута людей.
Бомбей, 21 марта 2020 г.
* * *
«…и кроме родины, ничем я не торгую»
Лев Лосев
Давно уж за полсотни, но в мозгу
я тот же мальчик, злящийся на згу
за то, что никогда её не видел.
«Там, за бугром, одна лишь зга вокруг!».
Есть многое на свете, милый друг,
что и не снилось девочке из МИДа.
Она всю душу вкладывает в ложь,
но на мякине нас не проведёшь.
Приди, родная, в мой bookshop под вечер.
Ну что ты так приклеилась к Кремлю?
Ты любишь ром? И я его люблю!
Иди, я обниму тебя за плечи,
и прочитаю лучший свой стишок.
Да что ты всё про путинский рывок!
Оставь его отжившим и не жившим,
а нам с тобой, нормальным русакам,
скакать всю ночь, как свежим рысакам,
по бесконечной простыне Парижа.
идёшь вдоль речки обратившись в слух
сирена скорой грохот мотоцикла
в вольере парка прокричал петух
прохожий громко на ребёнка цыкнул
поток машин с извечным шумом шин
гудящие вполголоса моторы
хотя б минуту посидеть в тиши
но гул вокруг но рёв но разговоры
проходишь по аллее не спеша
в карманах куртки согревая руки
ни рая нет вокруг ни шалаша
одна зима и боль в сердечном стуке
исчезнет этот неприметный звук
но мотоциклы скорые и даже
деревья будут бушевать вокруг
не замечая дырочки в пейзаже
Земная осень чуть наклонена.
Волчком из детства крутится стена
вокруг меня, хмельного забияки.
Одна мечта – постыдно не упасть
в давным-давно раскрывшуюся пасть
забвения – прожорливой собаки.
Не пол, а полюс ластится к стене.
Скажи мне, чёрт, где истина – во мне,
в жене, в вине, а может просто в Лете?
Смеётся Бог над пьяной ерундой,
но я опять за вспыхнувшей звездой
ползу вперёд в расставленные сети.
Пусть подо мной опять кренится пол,
игра со смертью – тот ещё футбол,
унылый эндшпиль с неизбежным матом.
В густой ночи горит Полярный рай –
оттуда Павел в «Галатасарай»
по Скайпу шлёт послание к фанатам.
Под утро мысли спрыгнули с насеста
и разбежались в поисках зерна,
но пищи нет, лишь тили-тили тесто –
соратница, любовница, жена
(последнее давным-давно де-юре).
Я не живу, я умер от любви.
Отель для пары – рай в миниатюре,
где вместо змея – хитрое TV.
Из глубины другого измеренья
смотрю на нас, целующихся вновь
и вновь, на сладкий миг благотворенья,
да что там прибедняться – на любовь.
По стёклам бьют увесистые капли –
ни дать ни взять мелодия цимбал.
Как часто я на собственные грабли
по молодости глупо наступал!
Гоняясь день и ночь за синей птицей,
топтал ногами дивные цветы.
Мне было проще заново родиться,
чем излечить себя от слепоты.
Так в темноте полжизни пролетело,
но повстречала странница меня –
в один момент вдохнула душу в тело,
и я прозрел от яркого огня.
Дождь-цимбалист прибавил обороты.
Целуя губы, пахнущие сном,
я погружался в сказочные гроты
без непогоды римской за окном.
Былая жизнь маячила сквозь темень,
врывались в уши чьи-то голоса,
но тщетно звали жён ушедших тени –
я позабыл давно их адреса.
В меня втекал сквозь кожу пилигрима
невыразимо чувственный покой.
Притихло всё, и только сердце Рима
чуть слышно билось под моей рукой.
* * *
Сгорает век. Стеснительно и робко
стучатся в дверь иные времена,
и я, как штопор, ввинчиваюсь в пробку,
чтоб смерти дать напиться допьяна.
Земля ещё кружится по орбите,
вокруг шумит вселенский кавардак.
Что значит жить? Вдоль путеводной нити
идти из мрака в непроглядный мрак.
Над миром снова небо заалело,
сверкнуло солнце в капельке росы,
и то, что ночью ныло и болело,
опять поёт и смотрит на часы.Рука проходит паспортный контроль,
минуя глаз полузакрытых пустошь.
Диспетчерша растерянная, сколь
ни контролируй, все равно пропустишь!
Ты напускала бдительность. В конце
концов, казалось, не проскочишь мимо,
но отпечатки пальцев на лице
пустили руку вниз неумолимо.
Как написал бы мудрый стихоплет:
— Оставь стыдливость, милая, бог с нею!
Чем больше ты краснеешь, тем яснее,
что мы вдвоем отправимся на взлет.
22.10.2019 Рейс SN 3802 Фаро — Брюссель
Плакучая ива жила, до поры
не зная, что в тёмно-зелёной пучине
скрипят вожделенно зубами бобры,
задумав из дерева сделать плотину.
Как часто, от солнца скрываясь в тени
склонившейся к водному зеркалу ивы,
я грустно лелеял ушедшие дни...
Вода у ветвей колыхалась лениво,
светило погасло, из чёрной дыры
струилось на парк наваждение ночи.
...Едва я направился к дому, бобры
запруду взялись мастерить что есть мочи.
Под утро вокруг изменился пейзаж –
от ивы остались лишь рожки да ножки.
Зубастые монстры, вошедшие в раж,
её растерзали, как зайца бульдожки.
И скучно и грустно, и не к кому мне
податься под вечер в минуту невзгоды.
Одну только иву и вижу во сне.
А годы проходят – никчёмные годы!
* * *
Шорт-листами усыпаны улицы –
лето в топ не попало опять,
потому и краснеет, и хмурится,
всё обиду не может унять.
Не шути над понтами без повода –
осень – в тренде, но эта листва
будет гнить, и назойливым оводом
закружится над нею молва,
что осенний тип-топ – дело случая,
а в остатке лишь, как ни божись –
холодрыга, тоска неминучая,
и ползущая к выходу жизнь.
* * *
Она уснула – мыслями ушла
туда, где водку пьют без брудершафтов,
где взор ласкают милые ландшафты,
где шапка Мономаха – тяжела.
И я уснул – мой сон передо мною
смеялся над сумбурностью земною,
он был спокоен, зыбок и велик.
Я изо сна смотрел на женский лик,
не понимая, где я и зачем,
и почему в гудящей центрифуге
возможно выжить лишь небытием –
надмирным созерцанием друг друга.
* * *
Бывает, странствуя по свету,
в чём Дели, сразу не поймёшь.
Быть или быт? Дилемму эту
индус не ценит ни на грош.
Ему на мягком спать не жёстко,
не нужно тратить барыши.
Мурлычет жизнь, когда по шёрстке
её погладишь от души.
А ты ей в морду тычешь пальцем,
всё норовишь схватить за хвост.
Уж лучше в скит, чем быть скитальцем,
и быт не хуже, чем погост.
Что за морока – плакать о Марокко,
на шутки отвечая наобум.
Морская гладь раскинулась широко –
в Остенде наступил курортный бум.
Лежишь на пляже бледный, как поганка –
попавший в рай советский человек.
Сквозь сон тебя целует марокканка –
люби её, не разжимая век.
Под вечер всё смешалось – кони, люди,
разгар загара, свальный Вавилон.
Спешит к закату солнце на верблюде,
но Марракеш берёт его в полон.
* * *
И умный, и дурак – потомки Иафета,
один кричит «И-а!», другой читает Фета.
«Сегодня ты мудрец, а завтра хоть потоп», –
заметил в шутку Ной, открыв окно ковчега.
Пока фортуна ищет место для ночлега,
стопарик пропусти, не стой, как остолоп.
Пока, пока, пока... – как много в этом звуке
витальной чепухи и страха смертной муки.
Судьбу не искушай, а попросту вкушай,
впускай в себя поток летящей в бездну жизни.
По правде говоря, мудрец – обычный шизик,
желающий собрать за смертью урожай.
Глупыш, болван, балбес, дубина, простофиля
не носит в голове подобного утиля –
дурачится, чудит, бухает наконец,
полюбит без ума какую-нибудь врушу,
чтобы потом отдать за правду-матку душу –
и знает только Бог, кто истинный мудрец.
Бабочка взмахнула крыльями и сад
нехотя ответил лёгким дуновеньем
воздуха сквозь плющ и дикий виноград –
к ясеню, который враз пришёл в движенье.
Вздрогнули сначала листья. Через миг
ветка покачнулась, вызвав чуть заметный,
но необратимый атмосферный сдвиг –
ветерок, пронёсшийся по кроне. Тщетно
престарелый ствол скрипел, что ни к чему
кланяться – он тоже принялся качаться
на ветру, усилив этим кутерьму
в кронах молодых садовых домочадцев.
Вырвавшись из сада, ветер в пять минут
долетел до речки и, сметая тучи,
по долине к морю проложил маршрут,
то и дело книзу припадая с кручи.
Что случилось дальше – страшно вспоминать.
Гибельный циклон пронёсся над планетой,
а за всё про всё – поклон глубокий лету,
бабочке в саду – хвала и исполать!
В тугую пробку ввинчивая штопор,
с флюидами твоими заодно,
я замирал от терпких изотопов
духов, пьянивших больше, чем вино.
За разговором медленно-тягучим
свет провалился в чёрную дыру,
и ночь плыла, пока с небесной кручи
к нам не упало солнце поутру.
Как не сойти с ума от птичьих трелей,
когда тебе лишь двадцать с небольшим?
Мы от любви случайной одурели
на зависть соглядатаям чужим –
взлетали ввысь в любое время суток,
без парашютов опускались вниз...
Но начал мне нашёптывать рассудок,
что с безрассудством нужен компромисс,
что надо дружно жить со здравым смыслом,
смотреть на шаг вперёд, etc.
И я отнёс к тебе на коромысле
любовь и здравость – два пустых ведра.
Потом пошёл по жизни автостопом,
кругами, будто гайка по резьбе.
В тугую пробку ввинчивая штопор,
любил жену, а думал – о тебе.
Потянуло ветерком, и туман над озером
улетучился в момент – как снесло бульдозером.
Стая плававших гусей замахала крыльями,
поднялась и унеслась – футов сто под килями –
по заоблачным волнам от земной юдоли.
О memento mori тут вспомнишь поневоле!
Прогоняя пятернёй хмель с лица украдкой,
я на пару со своей черновой тетрадкой
графоманствую о том, что такое вечность
и зачем придумал Бог эту быстротечность,
составляю список тем, что ещё осталось
воплотить в стихи – закат, мрак и обветшалость.
Ветер времени, тебя не загнать в бутылку,
мне никак уже не стать молодым и пылким.
Всех любовниц обойти – не собраться с силою...
Гуси-гуси! Га-га-га! Возвращайтесь, милые!
* * *
Вечер как вечер – прогулка без лишних затей,
рифмы в подкорке неспешно летают по кругу,
в кряканье уток вплетаются крики детей,
черноголовые гуси гоняют друг друга...
Страсти-мордасти, не хочется их ворошить.
Дни под завязку заполнены всяческой лажей –
крутишься без толку вместо того, чтобы жить,
или плетёшься куда-то с ненужной поклажей.
Всё суета... но восходит над парком звезда,
и, окрылённый учением Екклесиаста,
тянешься ввысь из родного земного гнезда,
зная нутром, что мешает излишек балласта.
Одиннадцатый фестиваль «Эмигрантская лира» приглашает поэтов, переводчиков и эссеистов
XI Всемирный поэтический фестиваль «Эмигрантская лира-2019» продолжает приём конкурсных работ
На сайте фестиваля https://emlira.ucoz.com/ опубликовано Положение о двух поэтических конкурсах «Эмигрантский вектор» и «Неоставленная страна», конкурсе поэтов-переводчиков «Свеча толмача» и конкурсе эссеистов «Парадоксы России в современной поэзии русского зарубежья», проводящихся в преддверии фестиваля.
Открытые финалы этих конкурсов пройдут в ходе фестиваля «Эмигрантская лира-2019», который состоится с 12 по 17 августа 2019 года в Брюсселе (12/08), Льеже (13-16/08) и Париже (17/08).
Программа фестиваля опубликована на этом же сайте
Конкурсные работы всех финалистов будут опубликованы в книге «Эмигрантская лира-2019» (Бельгия).
К участию в фестивальных конкурсах приглашаются все поэты, переводчики и эссеисты независимо от местожительства. Одна из главных целей ассоциации «Эмигрантская лира» заключается в консолидации поэтов русской поэтической диаспоры (в том числе живущих в странах-бывших республиках СССР) и «поэтической метрополии».
Конкурсные работы принимаются по адресу lira.festivalkonkurs@hotmail.com до 12 мая.
В состав финального жюри конкурсов вошли Вальдемар Вебер (Аугсбург, Германия), Андрей Грицман (Нью-Йорк, США), Александр Мельник (Льеж, Бельгия – председатель жюри), Александр Радашкевич (Париж, Франция), Даниил Чкония (Кёльн, Германия). Формирование жюри ещё не закончено, поэтому возможны небольшие изменения и дополнения.
Участвуйте в конкурсах и приезжайте в августе в Брюссель, Льеж и Париж на фестиваль «Эмигрантская лира»!
* * *
Коты проходят косяками
сквозь толщу воздуха к окну,
следят полдня за облаками,
потом опять идут ко дну.
Кошачья жизнь – другим наука.
Там хорошо, но лучше – тут.
Свобода, брат, такая штука –
с ней много корма не дадут.
Мурлычь себе, пока хозяин
хрустит солёным огурцом,
а что коты других окраин
его считают подлецом –
так то завидуют, наверно.
...Сгустился воздух у окна,
и свет потух закономерно,
и было сладко в царстве сна.
* * *
Австралийская осень сменилась бельгийской весной.
Эвкалиптовым маслом хандру прогоняет голуба.
Жизнь вошла в колею. Эманируя сиднейский зной,
загружается видео в чёрные недра ютуба.
Удивляется местный народ моему скулежу,
и любимая, кстати, ему удивляется тоже.
Я в прострации полной по мокрому парку хожу,
страусиной походкой пугая случайных прохожих.
Кенгуриное братство, мне жить без тебя невтерпёж!
Так и хочется плюнуть на всё и сбежать к антиподам,
но прикусишь язык, и стучащее сердце уймёшь,
и пойдёшь по дождю, как Христос по бушующим водам.
* * *
Чернильница упала с потолка
на белый свет, слинявший в одночасье.
Писательская доля нелегка –
коньяк и одиночество. Отчасти
я сам в картине этой виноват –
летал без крыльев, стукаясь о стенки,
увёртливой судьбе наперехват.
В кромешной тьме исчезли все оттенки
добра и зла – забилась вдруг синица
в руке да взмыли в небо журавли,
когда капитолийская волчица
завыла про малину-разлюли...
Нет, я не Ромул, ищущий сосцы,
чтобы напиться вдрызг после отбоя.
Шумел камыш, звенели бубенцы.
Шли третьи сутки моего запоя.
* * *
Ночь за окном. Не видны поразившие утром
лужи на каждом углу и безжизненный цвет
серых небес, отдающих слегка перламутром –
зимний пейзаж, неприглядней которого нет.
В этом краю, позабывшем давно о сугробах,
«Tombe la neige» печально поёт Адамо,
льёт нескончаемый дождь от рожденья до гроба,
да и за гробом не лучше. Погода – дерьмо,
если судить с точки зрения великоросса,
я ж – малоросс, приручённый сибирской зимой.
Сон сквозь замочную скважину входит без спроса,
тихо дурманит и гонит куда-то домой.
Господи, знать бы, в каком направлении дом мой!
Взглядом обшаришь дождями промытую даль –
что ностальгия сулит мизантропу седому?
Сядешь в машину, но лень надавить на педаль.
Спишь и нутром понимаешь – не в климате счастье.
Всё преходяще – и солнце, и снег, и сугроб.
Вечны лишь Бог, пара-тройка стихов и отчасти
животворящие свойства девичьих утроб.
* * *
Шестнадцать лет, Молдавия, весна...
Любовный яд пропитывает строчки.
Жизнь никогда не выпьется до дна,
хотя и льётся, как вино из бочки.
Полсотни с гаком, Бельгия, зима...
Уже слегка поизносилось тело,
но дна всё нет, и в доме кутерьма,
и яд любовный манит то и дело.
* * *
Амарсане Улзытуеву
Приблудный ветерок прилёг у костерка.
За краешек луны цепляются века,
на степь роняя зёрна позолоты.
Чтобы уснуть, овца считает пастухов,
как зомби, выходящих из-под лопухов
и прыгающих в топкое болото.
Затем она играет в прятки с кабаргой,
спускается к Джиде, идёт в улус Боргой,
заходит в хлев к знакомому барану...
Конечно, не красотка – мымра, но с лица
не воду пить, и с другом счастлива овца.
Бурятия, не сыпь мне соль на рану!
Создатель нажимает нежно на рычаг,
и солнце освещает пухлый солончак,
долину и отару на пригорке.
Вальяжные, плывут над степью облака
в далёкие края, где водка не крепка,
где Забайкалье прячется в подкорке.
* * *
Мушки в глазах мельтешат без конца,
в небытие отправляя друг друга.
Что остаётся? Немного винца
выпить, взбодриться и снова белугой
так зареветь, чтобы стылая ночь
стала от страха заботливо-нежной,
чтобы усталость развеялась прочь –
просто записывать строки, как прежде,
без опасения сбиться с пути,
на автомате, на взводе, на вздохе…
Вечер как вечер, но в рваной сети
вместо улова – какие-то крохи.
Всё, как обычно, лишь в доме пустом
слишком просторно, постыло, безлюдно.
Дом без любимой – какой это дом?
Выключить свет и уснуть беспробудно,
вечность лежать в ожидании дня,
вечера, ночи… конечно же, ночи.
Ты поцелуем разбудишь меня
и бесконечную жизнь напророчишь.
1
Диктор вокзальный вещает зловеще –
надо стучать на бесхозные вещи,
на подозрительных дядей и тётей,
даже на их необычный прикид,
ибо в глядящем в окно обормоте
может скрываться коварный шахид!
2
Над автостанцией грозные тучи,
сбившись в когорту, с немыслимой кручи
громко грохочут, клубятся, сверкают –
не потому ли бушуют, что я,
житель далёкого, чуждого края,
нынче вернулся в родные края?
3
Землю вращая, как маленький глобус,
мирно гудит подо мною автобус,
дремлют вокруг земляки-пассажиры,
даром что дождь куролесит вокруг.
Тоже поспать бы, но мне не до жиру –
мысли нежданно берут на испуг.
4
Станешь ли, Русь, ты гудящим Клондайком?
Выйдет ли воля закрученным гайкам?
Сгинет ли каменно-бронзовый Ленин,
сдавший сограждан в унылый колхоз?
Новая ль кровь заструится по венам,
иль помешает привычный тромбоз?
5
Вместо ответа на эти вопросы
в небе пробилась весёлая просинь,
дождь перестал и поля-перелески
вновь замелькали вдали за окном,
я же нерадостным думам в отместку
сладко забылся целительным сном.
6
В грохоте артиллерийских орудий
снились мне самые мирные люди,
честная власть, идеальный порядок,
в райском саду щебетал соловей,
а за рядами возделанных грядок
ангел промолвил: «Петруха, налей!».
7
Водка забулькала слева над ухом,
справа Петруха чихвостил непруху,
сон испарился в мгновение ока –
отяжелевший от сонма грехов,
я возвращался всё дальше к истокам
то ли судьбы, то ли этих стихов.
27 сентября 2018 г.
Ставрополь – Минеральные Воды – Санкт-Петербург
* * *
И стар и млад расселся на траве.
Жизнь бьёт ключом и всё по голове
(то дождь, то град, и не спасает зонтик).
Река блестит на солнце и спешит
в разверзшийся на севере Аид.
Ни облачка на ясном горизонте –
неужто лето вправило мозги
промозглости, с которою ни зги
ещё вчера не видно было в парке?
Подвыпивших студентов – легион.
Лишь только зазвучал аккордеон –
шарахнулись пугливые казарки.
Гаудеамус реет над рекой.
В закатном солнце прячется покой –
я снова запад путаю с востоком.
Застыло время у меня в горсти,
а жизнь течёт по вечному пути,
где устье вмиг становится истоком.
* * *
Когда ты споришь с идиотом, то им становишься в момент.
Демонстративная зевота порою лучший аргумент.
Вон шлюха – губы в шоколаде, бюстгальтер цвета бирюзы.
«Как ни крутись, а ж… – сзади!» – учил китайцев Лао-цзы.
Но то шальная потаскуха – снуёт, как нитка без узла!
Мне ж суета с томленьем духа невыносима и тускла.
Есть прелесть в возрасте почтенном – с лица уже не пить воды,
зато глаголом вдохновенным спасаешь стерву от беды.
Шалаве чёрт углей горячих насыпал в белую ладонь –
немало умников бродячих попало сдуру в тот огонь.
Другой давно б уже, как глиссер, нагнал любовную волну,
а ты и тут не мечешь бисер, затем что любишь ты – жену.
* * *
Пока дышу – не лезьте в душу,
пропагандоны всех мастей.
Не пойте песен мне, кликуши,
о богоданности властей.
Пока живу на этом свете,
забывший мир анахорет,
не суйте мне свои газеты –
в них правды не было и нет.
Мой друг – Эзоп, но как же дико
спасаться инобытием!
Среди друзей, устав от криков,
бренчу на лире, глух и нем.
* * *
Стихописателям, падким на мутную славу,
был я когда-то и друг, и товарищ, и брат,
но в одночасье узнал, как скора на расправу
воинов дьявола неисчислимая рать.
Стадное чувство диктует постыдные строчки,
кроткие взгляды скрывают лукавую суть.
Скажешь при встрече правдивое слово – и точка,
не обессудь, говорящий об истине, не обессудь.
Янус двуликий с хоругвей глядит на ватагу,
честных людей заставляя молчать о плутах.
По-над планетой грохочет моя колымага.
Правды хочу – и в делах, и в любви, и в стихах.
Друг мой Эзоп, я боюсь вездесущих фантомов!
Утром проснёшься от свиста живых мертвецов,
но через страх потихоньку выходишь из дома,
ищешь ту истину – и не находишь концов.
здоровья нет стезя запутана
из-за дождей погас очаг
я пью за родину за путина
и за красавицу собчак
потом встаю и неприкаянно
хожу по тесной конуре
в углу биткоины-биткаины
пылятся в мусорном ведре
тоска вошла сидит занозою
наскучил муторный равель
туда туда где под берёзою
о щах задумался щавель
зачем ты жизнь такая сирая
сгубила жадность чувака
я снова пью теперь за сирию
и за победу чвк
* * *
Окружённый котами, рифмами и мечтами,
озираешься в поисках выхода, но тупик
наплывает, становится мраком в оконной раме,
сквозь который доносится тонкий мунковский крик.
Через стёкла сочится едкая безысходность,
попадает в лёгкие и раздражает глаза.
Не бесплодность сиюминутного, а бесплотность
вечного парализует и гонит под образа:
«Вседержитель, уйми огонь и медные трубы,
удали из квартиры потусторонний мрак!» –
и любимая женщина снова целует в губы,
и беснуются рифмы на фоне кошачьих драк.
* * *
Любить безумно, до седьмого пота,
до умопомрачения, до слёз,
пока не хлынет пар из-под капота
и не уйдёт земля из-под колёс.
Взлететь над опостылевшей рутиной,
над этой бесконечной суетой,
над чавкающей ласково трясиной –
чтоб к Богу попроситься на постой.
Но птицы возвращаются к гнездовью…
Ты шепчешь снизу: «Бога не гневи.
Я не затем пришла к тебе с любовью,
чтоб ты однажды умер от любви».
* * *
антропный принцип несколько констант
дают пожить и нищему и принцу
ревёт толпа эрцгерцог фердинанд
не знает кто такой гаврило принцип
на смену тощим тучные года
приходят и уходят без надрыва
и ты живёшь зевая иногда
как бог за сутки до большого взрыва
* * *
Заснеженная неженка по Льежу
полдня кружит, как лошадь по манежу,
опасливо смотря по сторонам,
как будто от погоды ждёт подвоха,
а та и впрямь, известная пройдоха,
сломала жизнь учёным вещунам –
в один момент всю метеоконтору,
привыкшую к дождливому декору,
упрятала в сверкающий сугроб.
Мадам идёт к любовнику-матросу,
к ней липнет снег и ластится без спросу
нецеремонный ветер-остолоп –
целует в губы, словно так и надо.
Со стороны – сплошная клоунада,
но даме не до смеха, потому
что белый холод все попутал карты –
для адюльтера нет уже азарта,
как нет пути и в мужнину тюрьму…
в зеркале заднего вида сквозь дым и морось
хищно сверкают фары мчащейся по пятам
стаи волков намеренной взять измором
мыльницу made in japan резвую не по годам
громко бубнит томтомовский навигатор
чтоб довезти до места в целости и сохран-
ности шофёра (овна) дымящего агрегата
координаты туманны марево райских стран
лучшая доля удача короче счастье
если б не живоглоты дома б траву щипал
мирный уклад меняется в одночасье
только нагрянет какой-нибудь ганнибал
сколько их было дальних перекочёвок
с бедных песчаных пастбищ к пажитям у реки
прошлое это высохший подмалёвок
видимый через краски времени вопреки
сердце сбоит но рокочет мотор болида
перевозящего в будущий парадиз
в зеркале задне… там нет никакого вида
лишь забуревший мерс на хвосте повис
жизнь обтрепалась в боях за место под солнцем
были просветы да сплыли в книжки стихов
ночь автострада и мир куда-то несётся
под какофонию автомобильных гудков
* * *
Амарсане Улзытуеву
В Улан-Удэ, над площадью Советов,
парил огромный Ленин, с высоты
следя за тем, как на исходе лета
ломает ветер чахлые кусты,
как из трамвая с номером четыре
выходит молодой специалист,
набравшийся ума в столичном мире,
как ластится к нему засохший лист.
Вокруг бурлила жизнь совсем иная,
лазури неба не было конца,
и только Ленин, правду-матку зная,
жалел в ощип попавшего птенца.
* * *
Заложник столичной цикуты
с наклейкой завода «Кристалл»,
он Гоголя с Гегелем путал,
но в женских сердцах не плутал.
Простой по природе, как правда,
не плут, не делец, не поэт,
влюбил он в себя, алконавта,
и ту, что сказала мне «нет».
Ну что тут поделаешь, братцы,
не рифмы берут города.
Теперь уже можно признаться –
я был несмышлёныш тогда.
Водил непрерывные шашни
со стайкой испорченных муз,
пока мой приятель вчерашний
всходил на любовный Эльбрус.
Печальный удел выпивохи –
сбежала из дома жена.
Он слёг на изломе эпохи,
когда развалилась страна.
Мы выросли – я и Рассея.
А счастье? Чужая душа –
потёмки, и стала моею
женою вдова алкаша.
В стихах – постоянная смута,
в семье – за скандалом скандал,
и пью я нещадно цикуту
с наклейкой завода «Кристалл».
Ива уже не плачет – выросла, заматерела,
нежится на солнцепёке у болотной воды,
смотрится в омут и то и дело
вздыхает: – Господи, доведи до беды!
Скучно с утра до вечера бить баклуши,
всей корой ощущая, как бродит пьянящий сок.
Окунуться в болото, хоть раз погубить свою душу
и снова, как балерина, встать на носок!
Прокашлявшись, отвечает ей Ветхий Днями:
– Ты ведь не перекати-поле, не безродный поэт.
К счастью тянись не веточками, а корнями –
вот тебе мой завет.
Под общим названием «Машук» публикую цикл стихов, написанных во время моего недавнего пребывания в городе Пятигорске. Жил я там в санатории «Тарханы», расположенном у подножия горы Машук, рядом с канатной дорогой и напротив дома-музея Михаила Лермонтова.
МАШУК
1
Льеж приснится завтра, а пока,
окунувшись в солнечное дао,
я живу на склоне Машука
в белой сакле с видом на Бештау.
От судьбы отбившийся урус,
командир, потерянный для войска, –
за какие доблести Эльбрус
подмигнул мне только что по-свойски?
Проплывают вечно облака
над земным клокочущим раздраем.
Льеж приснится завтра, а пока
льётся свет от края и до края.
Пятигорск, 29 августа 2017 г.
2
Маша, Машенька, Машук,
над тобой луна, как жук,
улетает тихо в осень.
Ночь темна, а ты одна
посреди уснувших сосен –
одинока и грустна.
Хмурый муж-фуникулёр
спит в каморке по-над лесом.
Я люблю тебя, как вор,
как стареющий повеса,
подавив сердечный стук –
Маша, Машенька, Машук...
Пятигорск, 2 сентября 2017
3 (разговор с врачом о бессмертии)
Струёй циркулярного душа
в один несчастливый момент
на части порезало тушу
Петруши по прозвищу Мент.
Но есть чудотворцы на свете,
они под кавказской грядой
собрали и склеили Петю
живой пятигорской водой.
Какой там, простите, Осирис,
какая Исида, когда
настолько наш уровень вырос,
что смерть побеждает вода?
Пиндосские страсти-мордасти
бессмертие ищут не там.
Даёшь несменяемость – власти,
и вечное тело – ментам!
Как Лазарь библейский, весь вечер,
ожив от могучих корней,
я слушал целебные речи
Асклепия нынешних дней.
Пятигорск, 6 сентября 2017 г.
4
Погода портится – сентябрь!
Прелестных дам курортных горстка
давно разъехалась, а я б
не уезжал из Пятигорска.
Таскал бы воду в решете
у опустевшего бювета.
Ещё одно сгорело лето,
а дамы – все они не те...
Не беспокойся, милый друг,
я лживым не был и не буду.
Укрылся облаком Машук –
наверняка схватил простуду.
И сам не знаю я, на кой
мне ляд радоновые воды,
когда есть Спа. Из-за природы,
где чахнут ивы над рекой?
Из-за чего сегодня грусть
на части душу раскромсала,
и я никак не соберусь
шагнуть решительно к вокзалу?
Пятигорск, 8 сентября 2017 г.
* * *
под колпаком настольной лампы
выходят к свету косяком
хореи дактили и ямбы
но все они под колпаком
в который раз не зная броду
я влез в мерцающую муть
о дайте дайте мне свободу
обняв жену принять на грудь
что толку в горнем вашем свете
полвека жизнь к нему вела
но самой прочной в мире сетью
вконец опутали дела
рецепт простой дышать на шару
жевать на ужин шаурму
не лезть к вселенскому пожару
а загореться самому
* * *
За Великой Китайской стеной,
где Конфуций поёт под сурдинку,
ночь пронзила меня тишиной,
показалось вдруг небо с овчинку –
я проснулся, а ты не со мной!
В тесной фанзе отрезом фанзы
вытер пот, приподнялся на локте –
в отголосках прошедшей грозы
точит время о дерево когти
да сидит на быке Лао-Цзы.
Сколько раз я тебя покидал
ради битвы с каким-нибудь Римом –
ослеплённый любовью вандал
с неоседлой душой пилигрима,
менестрель, Калиостро, Дедал.
Не привык поворачивать вспять,
но, друзья, не поймите превратно –
я из фанзы опять и опять
в сонный Льеж возвращаюсь обратно
целовать непослушную прядь.
* * *
Дрозды – они и в Бельгии дрозды,
поют себе на птичьем эсперанто
отрывки из «Кармен» и «Иоланты»,
не требуя награды за труды.
Под вечер успокоилась жара,
весь день с ума сводившая прохожих.
Пора б дождю пролиться, но похоже,
что затянулась в облаке дыра.
Сбивая с ритма слаженную трель,
собачий лай доносится с балкона.
Месьё Персей клянёт свою Горгону
за то, что пережарена макрель.
Струится ночь – сказал бы стихоплёт, –
уже умолкли птицы и собаки.
Ещё чуть-чуть, и в зыбком полумраке
бес под ребром неспешно оживёт
в месьё Персее и других месьё,
неважно – молодых или не очень,
заволокёт задумчивостью очи,
на вспыльчивых нагонит забытьё,
и каждый трезвый снова будет пьян
Горгоной ли – женой змееволосой,
Сиреной ли – бедой сладкоголосой, –
затем, что бесом правят Инь и Ян.
* * *
детский плач разбудил старика
снилась точка в чужом некрологе
между старым и малым строка
о закрой свои бледные ноги
по-над парком весенняя синь
разлилась вперемешку с прохладой
среди юных нескладных разинь
попадаются девки что надо
а точнее сказать хоть куда
и во взгляде голодном истома
и вздымается грудь но беда
так и липнет к тому молодому
устремился к закатной черте
то ли птах то ли ра то ли атум
жизнь-жестянка вода в решете
бог солярный рифмуется с матом
* * *
Капризы взбалмошной природы сидят в печёнках – что ни день,
то вместо буйства кислорода вокруг сплошная хренотень.
Непостоянство – это фишка красивой женщины. За то
её и любим мы не слишком, как ненадёжное авто.
Но ты, весна, не будь кокеткой! Пришла пора, и все дела –
тяни на волю каждой веткой и человека, и вола,
мани своим зелёным раем и не отваживай дождём,
не то, от лени умирая, мы рай придуманный найдём,
где жизнь проходит, как по нотам – без отупляющей грозы,
где льют светлоты на черноты и заполняют все пазы,
где на неведомых дорожках… Но я отвлёкся, как всегда.
Мир воскресает за окошком! Всё остальное – ерунда.
* * *
В этом доме, – хрипел Батый, – как в могильном склепе.
Отдохнём на женских пупах и вернёмся в степи,
в чуткий сон ковыля,
где под синим бездонным небом поставим юрты,
поразив полонянок походным своим уютом –
пусть пекут кренделя
да рожают готовых на подвиги джиганхиров,
русских лучников, нукеров, темников, рэкетиров,
перенявших навек
чингизханов завет идти к последнему морю.
Пусть рождают свою Азиопу, которой вскоре
выходить на забег.
Вижу: ушлую власть крестом наставляет пастырь,
«Золотая Орда» называется их блокбастер,
мой же кыивский дом
разрушают потомки юных рабынь-урусок,
ибо мстителен царь их, а круг прозорливых узок –
выбит метким кнутом.
покрывшаяся чёрно-белой рябью
река как будто двигается вспять
уставший день идёт походкой крабьей
в свою лачугу чуточку поспать
гуляка-ветер всласть похулиганив
притих у доброй липы на груди
над ними месяц белым ятаганом
прокладывает райские пути
случайный червь эпохи голоцена
далёкий отблеск божьего огня
я на краю вселенской мизансцены
слоняюсь в парке на исходе дня
бродить бы век вдоль этой тихой речки
вдали от ратных дел и женских чар
считать в уме мушкетные осечки
совсем забыв что я не янычар
парить над необструганностью мира
над дикостью и шустрой кутерьмой
потом спуститься с ловкостью факира
и возвратиться к ужину домой
* * *
О чём с бодуна не напишешь
уставшей от рюмки рукой,
но кончится праздничный кипеж
и Муза уйдёт на покой.
Замучает совесть, зараза,
душа от стыда заболит.
Прочтёшь благозвучные фразы,
икнёшь и нажмёшь на delete.
* * *
Над фламандской равниной плывёт монгольфьер,
свежевымытый тёплым дождём.
Разливается гулкая музыка сфер,
отражённая Млечным Путём.
Я в корзине - при помощи цейсовских линз
разбираю ландшафтную вязь,
…но балласт почему-то срывается вниз
и летит в плодородную грязь.
Лёгкий шар поднимается к райским садам –
через миг сторожа тормознут
и напомнят, что как ни барахтайся там,
центр тяжести всё-таки – тут.
* * *
окна мои перекрыты железной решёткой
прежний хозяин боялся воров не иначе
я как орёл молодой то текилой то водкой
греюсь в темнице сырой где живу и батрачу
трачу свободное время на странное хобби
складывать в столбик слова безо всякого проку
лишь для того чтобы падкой до ласки зазнобе
было желанней со мной предаваться пороку
préliminaires amoureux благозвучные рифмы
дождь или снег за постылой решёткой неважно
я продаю по завышенным втрое тарифам
несколько строк ради ночи безумной и бражной
то ли тюрьма то ли ад если что и осталось
светлого в полуподвале почти что землянке
это доверчивых губ неизбывная алость
и прикипание к душеспасительной пьянке
окна мои перекрыты железной решёткой
господи замысел твой как всегда гениален
уединение с водкой пером и красоткой
станет магнитом для библиотечных читален
бродит снаружи по диким краям заграницы
чудище обло озорно черно стоголово
но от него защищает меня с озорницей
оберег мой вдохновенное русское слово
В погожий день стихи писать негоже –
приятней лечь на жухлую листву
и, отпустив наскучившие вожжи,
смотреть без задней мысли в синеву.
Есть мало дел банальнее на свете,
чем пиво дуть, на локоть опершись,
и рифмовать муру о бабьем лете
с намёком на сгорающую жизнь.
Нет, я не Байрон, я другой мечтатель,
красивости сметающий с пути.
Но боже мой, как смерть всегда некстати,
как пахнет гнилью золото в горсти…
Иду по улице Воровского
с тремя гвоздиками в руке,
как консул берега днестровского,
приписанный к Москве-реке.
Продмаг, детсад, консерватория,
на снежной бабе – лунный свет.
Любовь – роман, а не история,
когда тебе лишь двадцать лет.
Подъезд, квартира коммунальная,
звонок, негромкая возня,
и – озорная, инфернальная,
целует девушка меня…
Потом была необозримая
тайга и прочая пурга.
Я потерял свою любимую,
но только вспомню про снега,
как вновь – далёкая, совковая,
из развалившейся страны,
к борьбе за мир всегда готовая,
она мои взрывает сны.
Написаны во время отпуска в России
* * *
В стране печальных лиц, матрёшек и царь-пушек
иду, держа в руке потухшую свечу.
Вчерашние друзья, слетевшие с катушек,
я ваш на десять дней, берите – не хочу.
Дарите светлячки своих горящих спичек,
включайте яркий свет, что бьет не в бровь, а в глаз,
и если ваш огонь без мата и отмычек
зажжет мою свечу – мы выпьем, и не раз.
Кисловодск, 30 августа 2016 г.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Грохоча отчаянно на стыках,
жизнь летит за черный горизонт.
Лишь вчера тонул в бездонных ликах,
а сегодня дождь берет на понт.
Возвращаться, в общем-то, приятно –
к сентябрю, рутине и жене,
только грусть под вечер необъятна
по нескладной русской стороне.
Без нарзана млечность пармезана
в рот нейдет, не тешит преферанс.
Гулко вечность капает из крана
на разбитый временем фаянс.
Кисловодск, 7 сентября 2016 г.
* * *
Поэталамус ноет в темечке...
Чтоб слово точное найти,
я звезды лузгаю, как семечки,
у кромки Млечного Пути.
Не написать стихотворения
с ранеткой кислой за щекой,
и я в порыве озарения
трясу созвездия рукой.
Из пылегазовых туманностей
пряду спасительную нить,
чтобы Тесеев без жеманности
из лабиринта выводить.
Недостает вселенских навыков,
и был бы скуден мой улов,
когда бы Бог украдкой на ухо
не диктовал мне нужных слов.
Новороссийск, 11 сентября 2016 г.
* * *
В открытые окна сочится каштановый мёд.
Облепленный пчёлами-звёздами пасечник-ветер
пыхнул дымокуром на звонкий пчелиный народ,
и рой приутих, и щемительно стало на свете.
Преддверие ночи, предчувствие терпких духов,
предчаянье сладкого-сладкого-сладкого вздоха,
когда вместо грусти спокойных, ненужных стихов
придёт суматоха любовного переполоха,
где будет не то что рукой, а мизинцем подать
до звёздного неба, до близкой души недотроги.
Дотрога, дотрога, с тобою и смерть – благодать,
и вечность – лишь пьяный трактир на проезжей дороге.
Друг ты мой железный и бензиновый,
когти спрячь и шёрстку распуши –
на стоянке возлемагазиновой
я сниму заклятие с души.
Душно ей в телесной оболочке,
как тебе в промозглом гараже.
Отдохни, мой друг, пока я строчки
соберу в минутном кураже.
Город спит, лишь нам с тобой не спится.
Посреди вселенского бедлама
зачерняет белую страницу
истинный мой бог – поэталамус.
Духота – не от Святого Духа,
просто воздух спёкся на огне,
просто смерть, как муха-цокотуха,
всё жужжит и плачет обо мне.
Я написал это стихотворение в субботу – прямо в компьютере (обычно начинаю всегда на бумаге), набело, без черновиков и последующих правок – после того, как узнал историю одного из своих льежских соседей-бельгийцев. История, в сущности, бесхитростная, но эти шторы всё время стояли у меня перед глазами – пришлось отложить все срочные дела и «взяться за мышку». Стихотворение получилось на редкость для меня длинным – пять 12-строчных строф! На длинные стихи у меня обычно не хватает – нет, не долгого дыхания, как сказал бы критик, а времени. Но удивительнее всего то, что я за какой-то час-другой, совершенно не напрягаясь, просто набил этот текст, как будто кем-то продиктованный. Чудны дела твои, Господи…
Шторы
В огромном доме масса безделушек,
ненужных книг и ветхого хламья.
Шкафы забиты грудами игрушек
и сувениров. Из небытия
вдруг проступает на поблёкшем фото
смеющееся женское лицо
и тут же исчезает. Отчего-то
хозяин дома трогает кольцо
на левом пальце, а потом таблетку
нашаривает быстро, под язык
её кладёт и, сев на табуретку,
вздыхает (ибо плакать не привык).
Она была невинным ангелочком,
давным-давно в раскрытое окно
впорхнувшим и свернувшимся клубочком
оставшимся, пока веретено
усердных Мойр их судьбы не смотало
в один клубок. А далее был рай
земной – без тени слёз или скандалов,
преобразивший их промозглый край
в обитель солнца, в южный жгучий город –
Ташкент! По предписаниям врачей
она купила бархатные шторы,
чтоб не сгореть от солнечных лучей.
Хозяин дома долго смотрит в угол,
как будто там, в привычной полумгле,
резвится чёрт. Дождливая округа
стучится в окна. Капли на стекле,
остекленев, скрываются из виду,
ныряют в глубь глухого городка,
в пространства, неподвластные Евклиду.
Нет, то не чёрт – обычная тоска
берёт за горло, заставляя молча
вставать, идти на кухню и во тьме,
тоске зелёной голову мороча,
глотать бурбон и думать о зиме.
Она сгорела вовсе не от солнца –
от рака. Заслонили облака
свет божий так, что к тёмному оконцу
боялись подойти два ангелка –
их дети, сын и дочь. Да, время лечит,
и через год, а может через два,
он встретил женщину, и эта встреча
вернула его к жизни, но едва
сыграли свадьбу, начались раздоры.
Шли годы, и в какой-то буйный год
она сменила бархатные шторы
на лёгкий тюль. Он подал на развод.
Порывом ветра ночь напоминает
о том, что это Льеж, а не Ташкент –
холодный дольний мир, юдоль земная.
Найдя под ванной старый детергент,
оставшийся от предыдущей жизни,
хозяин дома моет изнутри
оконное стекло – то пены брызнет,
то отойдёт и глянет от двери.
Пять-шесть минут – и где ты, боль в грудине?
Тоска ушла из дома навсегда –
оправданные шторы на гардине
опять висят, как в прежние года.
2 апреля 2016 г.
Льеж, Бельгия
Кораблекрушения способствуют кораблестроению…
Всё ниспослано свыше – и божий дар, и яичница.
Рыжие волосы учащают сердцебиение,
особенно если перед тобой – гаишница.
Каждый пинок судьбы – проявление спасительного промысла,
благость которого за семью печатями скрыта.
Суета… Не успеешь проститься – пора здороваться.
То целуешь рыжую, то сидишь перед разбитым корытом,
проверяя на звёздах остроту своего зрения.
Ближе к ночи притихают ангелы, просыпаются черти.
Трение тел благоприятствует горению,
горение – жизни, жизнь – смерти…
* * *
…Отбыли по назначению. И пребываем – каждый в своем раю.
Марина Гарбер
К полтиннику добавился пятак – от Господа две круглые пятёрки.
Глотаешь кислород за просто так, подпитывая рифмами подкорку,
безмолвствуешь, ворчишь или строчишь – всё пропадает в Лете-интернете,
где вместо эха – бульканье и тишь, как будто вовсе нет тебя на свете.
По знаку зодиака – Водолей, по сути – гладиатор на арене…
Премудрости твоих учителей хватило лишь на слаженность катрена,
на искру от костра, на тишину, на трудное, мучительное слово.
Ты мучаешь безденежьем жену и плачешь сам от скудного улова.
Приходится платить по векселям, но глядя на кровавые мозоли,
ты кланяешься всем учителям и говоришь «merci» далёкой школе,
наставникам, обрёкшим на нужду, духовникам и новым краснобаям –
за то, что ты живёшь в своём аду, раскинувшемся посредине рая.
Качает ветер мысли в голове
и засыпает рифмами подкорку.
Чуть погуляв по выцветшей траве,
душа влетает в тело, будто в норку.
Усыпан парк бульварной желтизной.
В глазах прохожих пусто и чужбинно,
как будто разом тонкой пеленой
накрыла всех осенняя кручина.
В какую прорву гиблые ветра
загонят завтра душу безвозвратно?
Как ни крути – пора, мой друг, пора
задуматься о часе предзакатном.
Не всё стоять беспечно на юру,
от грёз пуская розовые слюни.
Как говорится, весь я не умру,
но стыдно мне за прожитое втуне,
за те слова, что бес исподтишка
внушал, а я внимал ему в запарке…
Была бы жизнь как пёрышко легка –
её бы ветром сдуло в том же парке.
Полвека время переходишь вброд,
оглядывая звёзды мимоходом.
Бог дарит годы от своих щедрот
и на обёртках пишет: «С Новым годом!».
* * *
Чем меньше поражает нагота,
тем больше, приголубив молодуху,
становишься похожим на кота,
задумчиво глядящего на муху.
Всё глубже забираешься в астрал,
в бесплотное, где хочется от стужи
зарыться в невесомость одеял
и руку не высовывать наружу.
Ни цыпочки, ни мухи, но теперь
в тягучем сне, вся в радужном убранстве,
душа через открывшуюся дверь
уходит в безвоздушное пространство.
Едва продрав свинцовые глаза,
пытаешься вернуть беглянку в тело,
но тем уже владеет егоза –
томительно, живительно, умело.
Диктор бубнит о рашенском суверене,
а за окном глаза протирает город.
Надо вставать, но востренькие колени
милой пронзили током – теперь не скоро
телу удастся вырваться на свободу
(век бы её не видеть, – клянутся урки).
К слову сказать, я сам в последние годы
с вольницей прежней тоже играю в жмурки.
Морок, любовный морок сбивает с толку,
не позволяет ярко гореть, как факел.
Мне страстотерпцы, знаю, намылят холку
за любострастие, я же отвечу: – Fuck you!
Кем бы я был без этого – рядом – стона,
без раскалённой – там, подо мною – кожи?
Знаю, с меня не будут писать иконы,
но и смолою мазать не будут тоже.
Господи Боже мой, вразуми под утро,
как отыскать ту самую середину
между уютной заводью кама-сутры
и безрассудным плаванием в стремнине?
Диктор умолк, зато за окошком птицы
словно сошли с ума от дневного света.
Милая снова дремлет, а мне не спится,
чувствую – Бог и сам не знает ответа.
Предзакатный свет приникает к телу,
облака проходят почти что рядом.
Я брожу по парку и то и дело
подхожу к реке и любуюсь рябью.
Тихо-тихо на берегу, а где-то
там, в сполохах, баржа пыхтит и злится –
на её глазах увядает лето
и на грустный город роняет листья.
Испокон веков обновлялось время,
умирали и воскресали боги.
Дома топишь печь, а она не греет.
Дверь откроешь – снег лежит на пороге.
Шебутной бессарабец – как тебя занесло
в мокропогодный край, где порою
вместо зонта ищешь глазами весло,
чтобы уйти от этого геморроя?
К вечеру солнце просушит парк и в толпе
загалдят африканки в цветастых платьях,
бес-арабец напомнит о третьем столпе
ислама своим безбородым собратьям,
а тебя повстречает скиф или сармат,
дружелюбно протянет крепкую руку:
– Привет, земеля! – и мат-перемат
то ли прогонит, то ли навеет скуку.
* * *
Это Итака твоя, Одиссей,
в дыме сгоревшего лета.
Чёрные шеи канадских гусей –
траур по белому свету.
На огороде потух златоцвет –
холодно, серо и сыро.
Зелень воскреснет, а молодость – нет.
Здесь не поможет Осирис.
Плачешь по лету, но жизнь, несмотря
на параллели с болидом,
вовсе не гаснет в разгар сентября –
если с тобою Исида.
Если позволит любимая быть
вечно влюблённым подростком.
Жухнет листва, убавляется прыть,
но, как игла по бороздкам,
кружишься в вихре мелькающих лет,
движимый горькой любовью.
Пусть говорят, что бессмертия нет.
Жизнь – возвращенье к гнездовью,
к месту рождения солнца и звёзд,
к духу, сходящему к плоти,
где в сновиденьях приходят погост
и тополя в позолоте.
Льеж, 14 сентября 2015 г.
* * *
Бессонница и в Африке не сахар –
придет и не отпустит до утра.
Зовешь Христа на помощь или Птаха,
исход один – поможет только Ра.
Всю ночь огни клубятся в полумраке,
всполохи рифм проносятся гурьбой,
но Музы нет в моем глухом бараке,
а потому и творчеству – отбой.
Поэзия – простушка-побирушка
с тетрадкою в протянутых руках.
Ночной улов – лишь эта безделушка,
шедевры же остались в облаках.
Ессентуки, 28 августа 2015 г.
* * *
Вышний мир – посложней заоконного, говорят знатоки, а по мне
всё одно, только вместо беконного ассорти и грудинки в вине
накачают невиданной пищею мой поднявшийся к звёздам фантом –
станет вакуум закускою нищею, свет – убогим питьём, но потом
так захочется сыра овечьего, что, ударив по всем тормозам,
я с пути соскользну опрометчиво в распрекрасные чьи-то глаза
и пойду, как и прежде, топориком по нелепой спирали ко дну –
пить вино по мытищинским дворикам да соседскую тискать жену.
Знатоки, посвящённые в мистику – без царя в голове крепыши,
снимут с полок свою фольклористику о посмертных метаньях души
и найдут, что в описанном случае я концы не отдал до конца,
а засим озорное, живучее оказалось сильнее Творца.
…Утром трели врываются в форточку, после сна освежая мозги –
то скворец, распевая на жёрдочке, гонит мысли мои от карги,
пробуждает надёжней будильника – чисти зубы, вари кипяток.
Есть ли в жизни аналог рубильника? К сожалению, я не знаток.
Поцелуи соседкины томные – погодите немного, скворцы,
пусть растают под солнцем фантомные напомаженные мертвецы.
Это вовсе не новое веянье – хорошо (да простит меня Бог)
оставаться в счастливом неведеньи, подходя к перекрёстку дорог,
доверять лишь своей интуиции при питье алкогольных отрав,
быть всегда к знатокам в оппозиции посреди возбуждённых орав,
возвращаться к разрушенной пристани, где в кафе не стихает гульба,
потому что в естественном – истина, даже если она и груба.
* * *
Никакой Ликург не поможет гулякам-грекам
разобраться с жилой-скупцом – двадцать первым веком.
Жил и я гуляючи – медленно, по старине
«Домострой» листая, но как-то взглянул в окошко –
никого! – народ по окольным путям-дорожкам
за бугор перебрался слёзы топить в вине.
Плоть от плоти народа, живу посреди Европы,
где ещё вчера тишину стерегли циклопы,
только их закатали асфальтом давным-давно.
Новизна побеждает прошлое малой кровью –
не успеешь чихнуть, а друзья желают здоровья
через глаз ноутбука – циклопье моё окно.
Как писал пророк – суета и томленье духа.
Возвращаешься к ночи домой, в голове – разруха,
глухоманная водка зажата в потной руке,
огоньки светлячков потухли, взошли химеры.
Если что и осталось о т т у д а – лишь капля веры
да разгул кириллицы в ветхом черновике.
Котофею старуха с клюкой не страшна,
потому что за ней – продолжение сна.
Кот бы век почивал на кровати,
но когда разыграется в нём аппетит,
он кошачью молитву свою прохрипит –
и нисходят к нему благодати.
Мне не трудно быть богом в бетонном аду,
где визжат дьяволицы чертям на беду,
отбиваясь от вышнего света,
где в глазах нечестивых не видно огня –
только ты, котофей, согреваешь меня,
да бездонные недра буфета.
Выкипают в кастрюле остатки воды
под надзором глядящей в окошко звезды,
посреди маеты и раздрая,
и когда поцелует косая в уста,
я из мира иного поглажу кота,
отправляясь на поиски рая.
cобачий лай полощет душу похлеще ветра в голове
cбоит мотор и вянут уши одна отрада в сон-траве
от сумасшедшей круговерти в мозгах полнейший кавардак
ещё на сутки ближе к смерти как говорил один чудак
идеи в воздухе повисли остаток жизни до утра
вберёт в себя дурные мысли как будто чёрная дыра
найдя отраду в кальвадосе спит обессиленный пиит
собака лает ветер носит и мачта гнётся и скрипит
болид целуется с кометой в трактире млечного пути
летает путин над планетой с протуберанцами в горсти
любимец муз храпя безбожно сжимает пальцами тетрадь
и невозможное возможно когда нисходит благодать
Боль фантомная в небе повисла
над моим приоткрывшимся ртом.
Я охотник до поисков смысла,
но зачем над планетой – фантом?
Млечный путь отдаёт перламутром
и святой поливает водой.
Как всегда, боль исчезнет под утро
вместе с первой упавшей звездой.
Ничего, кроме ночи и боли…
Никого, кроме ратных людей.
Все едины в духовной неволе –
православный, буддист, иудей.
Раздаётся из космоса зуммер,
пробуждая земную юдоль.
Я в степи мариупольской умер,
но фантомную чувствую боль.
Топографические карты – в условных знаках спрятан путь.
Идёшь по снегу, впрягшись в нарты, с мечтой дойти куда-нибудь.
В другой стране, в иное время мне было двадцать с небольшим,
когда тянул я лямку с теми, кто был душой непогрешим.
Байкальский лёд трещал и ухал, пока блуждали мы впотьмах,
но было вдосталь силы духа в уставших насмерть мужиках.
Где тот кураж, скажите, братцы? В какую всё ушло дыру?
Мы заблудились, если вкратце – продались злату-серебру.
Теперь в машине навигатор бубнит на птичьем языке,
втирает телекомментатор пургу о супервожаке,
и так обрыдла жизнь без карты и без ломающихся нарт,
что ночь без «Русского стандарта» уже похожа на фальстарт.
С бутылки водки взятки гладки – она не выбьет из седла.
Как ни крути, в сухом остатке – жена и лирные дела,
Байкал на фото, аллергия на слово модное «гарант»…
…и если это ностальгия – то я и вправду эмигрант.
Кто здесь рыба, а кто – рыболов?
Я доверчиво клюнул на пирсинг,
вот и слушаю песню без слов
на краю деревянного пирса.
Что за взгляд – не лазурь, а глазырь!
Поцелуй – и наверх в одночасье
поднимается мыльный пузырь
моего эмигрантского счастья.
В конце недели всё не так и плохо –
два выходных маячат впереди.
Пять долгих дней – сплошная суматоха,
туман в мозгах и пустота в груди.
Сплошная цепь сменяющихся будней –
такая лента Мёбиуса, что
едва протянешь лямку до полудня,
мечтаешь бросить это шапито,
чтоб, из темницы вырвавшись на волю,
прогнать хандру спасительной ходьбой,
печаль-тоску подальше отфутболить
и хоть на время стать самим собой.
С чего я взял, что краски потускнели?
Всего лишь нужно нацепить очки
и, подмигнув задумавшейся ели,
пройти за пруд и двинуть вдоль реки.
Исчезнет всё, что ныло и болело.
Весенний парк – в убранстве колдовском,
рябит река, а солнце то и дело
мигает проблесковым маячком.
И жизнь опять покажется малиной,
усталость больше не возьмёт на понт.
Так и идти вдоль рдеющей долины –
туда, где солнце выжгло горизонт.
Туда, где ждут гостей без пиетета,
будь ты пройдоха или богомаз –
в тот дивный край, где медленная Лета
сулит забвенье каждому из нас.
Я был поэтом от сохи,
но переехал в зону евро,
чтоб не вымучивать стихи,
а сочинять одни шедевры.
Зажил спокойно, не спеша,
но через двое-трое суток
заметил – скуксилась душа,
закочевряжился рассудок.
Признаюсь вам, как на духу,
лениво жить – такое скотство…
Куплю недорого соху.
Зачем? Для стихопроизводства!
Муха жужжит в бокале – надо бы в магазин…
Помнишь, как на Байкале буйствовал баргузин?
Спрячешься в зимовьюшке – водка давно не в масть,
проще из верной кружки чаю напиться всласть.
Полевику-бродяге вечером не впервой
жизнь доверять бумаге и находить с лихвой
музыку в скрипе крыши, в треске внутри печи.
Время неровно дышит к отблеску той свечи –
гонит к нему, как гунна к вспомнившейся степи.
Память – моя лагуна… Милая, ты не спи.
Помнишь, как мы с тобою дружно, не без труда,
крепости брали с бою, сделанные из льда?
Плачешь? А я не буду. Прошлое – пустяки.
Хлынула сквозь запруду толща былой реки
и, совершив по руслу бешеный марш-бросок,
сквозь многолетний мусор тихо ушла в песок.
Звёздная ночь в оконце – тихая благодать.
Что мне в годичных кольцах счастье своё искать?
Кроной раздвину небо, в вышних сгорю огнях.
…Милая, спи, а мне бы в рифму да о корнях.
* * *
Хорошо после сытного блюда
забавляться с урчащим котом!
Как и он, я пришёл ниоткуда,
и не знаю, что будет потом.
По минутам расписаны сутки...
Отражается ночь в зеркалах.
Пуще мыши в кошачьем желудке
я застрял в бесконечных делах.
А ведь хочется просто мурлыкать,
безучастно следя в полусне,
как хозяин, не вяжущий лыка,
пристаёт к задремавшей жене.
Не грусти! Это всё наживное –
и блаженство, и сонный покой.
В стылом воздухе пахнет весною,
но не дремлет старуха с клюкой.
Сквозь дыры в небе сыпется труха –
не за горами мартовские иды.
Стучусь к тебе, подальше от греха,
чтоб заглушить на Цезаря обиды.
Нет, я не Брут – брутален иногда,
но это от нехватки витаминов.
Свистит в трубе татарская орда,
взлетая к небу с дымом от камина.
Чудак-февраль вздыхает по весне,
куда-то всё уходит… а под утро
глазеет свет сквозь щёлочку в окне
на поле битвы после камасутры.
Пока готовит кофе егоза,
любовница – вчерашняя девчонка,
я протираю сонные глаза.
Мне снился Цезарь в облике ягнёнка.
Бельгийская зима – опять заволокло
окрестные дома промозглой пеленою.
Всё в капельках дождя оконное стекло,
я лбом к нему приник и что-то в рифму ною.
По правде говоря, зима тут ни при чём –
обычная хандра опять взяла за жабры,
но это всё пройдёт и жизнь забьёт ключом,
лишь только ты, смеясь, шепнёшь: «Абракадабра!»
Как хорошо, что я русак, а не индус –
век белкой в колесе крутиться мне не страшно.
Скрывает воротник случайный твой укус,
а что там за окном – уже не так и важно!
Был помоложе – бился над квадратурой круга,
изобретал велосипед, перечитывал Мопассана.
Что изменилось? Пью активированный google,
перед компьютером выполняя асаны.
Ничегонеделание стало страшнее монстра,
реинкарнацией прятавшегося под кроватью Бабая –
катишься в тартарары, ощущая пронзительно-остро,
что время – притормозить у караван-сарая.
Всё имеет свои пределы, лишь суета бессмертна.
Если что-то и делать, то ради грядущей жизни.
Эта, того и гляди, промелькнёт незаметно,
наподобие выстрелившей пружины.
Впрочем, ещё не вечер – всего лишь apres-midi.
Просто дождь затянул округу плотною пеленою,
потому и кажется, что будущее – позади,
кружится в хороводе с боттичеллевскою Весною.
Почитаешь святых отцов перед сном и воспрянешь духом –
трубный голос в конце концов нас разбудит с тобою, Ксюха,
и когда разойдётся мгла, мы очнёмся – и я, и ты.
Нашим душам дадут тела изумительной красоты.
Знай накручивай виражи по заоблачной круговерти,
вспоминая былую жизнь под пытливым надзором смерти.
Ослепительно яркий свет не позволит опять уснуть,
но уже через пару лет мы поймём, что бессмертье – жуть.
Отче наш, если ты един – вразуми о путях спасения.
Я неправильный христианин, устрашившийся воскресения.
За окном куролесит ночь, рядом милая греет бок,
а душа отлетает прочь – к прародителям, на восток.
Назорей, ты её не буди –
отправляйся в дорогу один,
к той звезде, что горит впереди
и мерцает из чёрных глубин.
Это долгий, извилистый путь,
переход протяжённостью в жизнь.
Ты про ласки её не забудь,
но за память свою не держись.
Пусть она свои косы стрижёт
и вкушает с другим виноград.
Бережёного Бог бережёт,
а аскету воздастся стократ.
Но когда ты исполнишь обет,
и достанешь бутылку вина,
знай – ты видишь божественный свет,
но любила тебя лишь она.
Холодильник стрекочет всю ночь, как сверчок…
Вновь бессонница ловит меня на крючок,
только жизнь коротка – не поймает вовек.
Пробиваются звёзды сквозь жалюзи век,
слышен гул над Элладой, тревога, аврал –
кто сандалию с левой ноги потерял?
Золотое руно добывает Ясон.
…Мне приснился, Медея, загадочный сон!
* * *
Я немало духовного бисера
разбазарил в пылу мотовства.
Поневоле становишься писарем,
если ангел диктует слова.
Эти строфы – как фильмы с субтитрами
для незнающих странный язык.
Ретрансляция – дело нехитрое,
ты иначе писать не привык.
Дожидаешься горнего голоса,
придающего ясность письму.
Проще быть основанием конуса.
А слабо диктовать самому?
* * *
Поэталамус – место в черепке
с температурой таяния воска,
откуда строчки льются по строке
и заполняют низменности мозга,
в которых вечно хлам и тарарам,
вот почему я, движимый подкоркой,
то, как свеча, горю по вечерам,
то занимаюсь будничной уборкой.
Пронёсся слух намедни в интернете
о том, что правды больше нет на свете –
всем заправляют кривдины друзья.
Очередная порция чернухи…
Ещё Сократ учил не верить слухам,
и я подумал: «Бред, галиматья!»
Тут позвонил приятель из Ростова
и сообщил заученно-сурово:
«Мой сын погиб… на праведной войне…»
Я обкурил всю лестничную клетку,
потом несмело разбудил соседку,
чтоб подчерпнуть спокойствия извне.
…Её глаза сверкали камасутрой,
дымилась плоть, и только лишь под утро
я задремал, пожару вопреки –
она была божественно прекрасна,
…а через миг, томительно и страстно,
в меня вонзились острые клыки.
* * *
До свиста в голове, до умопомраченья,
когда во сне мозга заскочит за мозгу,
несёт меня назад могучее теченье –
к душистому стожку на скошенном лугу,
где ночи напролёт без устали и лени
я губы целовал в помаде и пыли,
где робко в первый раз раздвинулись колени
и сбились полюса расколотой Земли.
Не то чтобы потом коленей было мало,
рутинная любовь – не то, не то, не то…
Я многих целовал, и жизнь меня ласкала,
но талая вода ушла сквозь решето,
и стало на душе уныло и постыло
без первого стожка на жизненном пути –
идёшь лицом назад, смотря на то, что было,
махнув рукой на то, что будет впереди.
Сам чёрт не разберёт, зачем мы тут ходили –
бессмысленная жизнь, бессмысленная смерть.
Вчера ещё к ларьку бежал, как лошадь в мыле,
а нынче теребишь оставшуюся медь.
Ты – падающий мяч, ты – пуля на излёте,
все женщины твои – не те, не те, не те…
Наверное, не зря душа сильнее плоти –
стожка давно уж нет, а слово – на листе.
Льеж
ЛЕНТА МЁБИУСА
Из ленты Мёбиуса трек
сложить и гнать без передышки –
за годом год, за веком век,
с судьбой играя в кошки-мышки.
Пускай поймут тебя не все –
к чему поэту оправданье?
Крутись, как белка в колесе,
чтоб не уснуло мирозданье!
Кисловодск
ЭЛЬБРУС
В глухом ущелье Приэльбрусья
автобус полз не без труда
туда, куда не соберусь я
уже, пожалуй, никогда.
Потом канатная дорога
везла сквозь толщу облаков
наверх, под крылышко у Бога,
к дыханью вечных ледников.
Я от равнины жду подвоха –
сотрёт лениво в порошок...
Мне хорошо, когда мне плохо,
и плохо, если хорошо!
Эльбрус
ПУЗЫРЁК
Нарзанная ванна – шипят пузырьки,
встречая родной, но пугающий воздух.
Щекотно в лопатках, а обе руки
всплывают и не погружаются в воду.
Раздёрганный мир бесконечно далёк.
Лежишь в полумгле в стороне от народа,
а впрочем, и сам ты, как тот пузырёк,
явился на свет, чтобы слиться с природой.
Кисловодск
Прекрасная до кончиков ногтей,
пьянящая до умопомраченья…
Высокий слог, а если без затей –
в простой любви моё предназначенье.
Всё остальное – мелкая возня,
игра амбиций, всполохи тщеславия.
Любимая, простишь ли ты меня
за маленькие звёздочки в заглавии?
За то, что рифмы трачу на других,
что редко о любви шепчу на ушко.
Прости меня за то, что этот стих –
лишь сделанная наспех безделушка.
Таинственную власть употреби,
вживи мне крылья в хрупкие лопатки,
чтоб я хрипел в любовной лихорадке –
любимая, любимая, люби…
Вопреки каббалистам и мистикам всех мастей,
в глубине эгоизма не чувствуешь тяги к Свету –
спишь с соседской женой, сибаритствуешь без затей,
согревая холодную жизнь дымком сигареты.
Суррогатные радости, блеск золотых монет…
Не нужна каббала, чтобы сделать печальный вывод –
в тупиках подсознания Бога и вправду нет.
Прозябаешь во тьме, ожидая Большого взрыва.
Спохватившись, нащупаешь спичечный коробок,
вырвешь наспех из мрака сонное подземелье,
и стремление к Свету попробуешь на зубок –
для того, чтобы выйти к нему до конца недели.
Продажные друзья, безудержное пьянство,
в растерзанную лань вгрызающийся зверь…
Я вышел покурить в межзвёздное пространство,
оставив на Земле незапертую дверь.
В рассеянных лучах моей настольной лампы
беспомощный мирок скукожился внизу.
Как скоро на него тот зверь наложит лапу?
Придёт ли лучший друг и пустит ли слезу?
Я жадно закурил вторую сигарету,
в кромешной темноте клубился Млечный дым.
Вселенская зима придёт на смену лету,
и я уже, увы, не буду молодым.
Поодаль от меня мерцали тихо звёзды –
горящих сигарет живые огоньки.
Я сплюнул и вошёл в привычный пьяный воздух,
судьбе наперекор и зверю вопреки.
Напиши меня светом
на воздушном холсте,
чтобы отблески лета
мельтешили везде.
Напиши меня звуком
на краю тишины,
чтоб сердечного стука
были гулы слышны.
Напиши меня взглядом,
полным первой любви.
Встань на цыпочки рядом
и своим назови.
Было время – не шалила печень
после рядового перепоя.
Сам perpetuum mobile – не вечен.
Вечность каждый день берётся с бою.
Гниль вокруг, а был мороз под сорок.
Жизнь умчалась вдаль по автострадам.
Милая, то время – лютый ворог,
правит бал, командует парадом.
Даст приказ – без шума, шито-крыто,
и пространство вмиг свернётся в точку.
Отложи разбитое корыто –
я в тебя закончу эту строчку.
В полукольце каналов Амстердама,
где нескончаем уличный бедлам,
я воскурял любимой фимиам,
чтоб овладеть ключами от Сезама.
Качал волну порывистый борей,
смотрелись в воду звёздочки-нарциссы.
Чуть сладковатый запах каннабиса
витал над рядом красных фонарей.
С ума сводили россыпи тюльпанов,
и я, поддавшись зову естества,
шептал любимой страстные слова
по образцу голландских донжуанов.
2006
Кто ты, странник, глядящий пристально
из зеркальной мглы на меня –
воин света, идущий к истине,
или всадник Судного дня?
Прямо с юности – в преисподнюю
по намерениям благим
ты спускался, волей свободною
и неясной целью гоним.
Усыплённый голосом вкрадчивым,
так и шёл – до адских котлов.
Сколько сил напрасно растрачено,
сколько сказано лишних слов!
Не иначе как для прозрения
в нос ударил запах смолья…
А потом – подъём и парение
над соблазнами бытия,
над Эдемом чужой сторонушки.
Жизнь, подлей винца рифмачу,
ведь осталось – капля на донышке…
Бог ещё ведёт по лучу,
но уже сигнал о снижении
мать-сыра земля – за бугром! –
шлёт зеркальному отражению
зла, повергнутого добром.
Триста с гаком лет, не шухры-мухры,
будто в воду канули с той поры,
как вошла колдунья в мой новый сруб,
обожгла признанием: «Ты мне люб!»
и в один момент от добра и зла
приворотным зельем меня спасла.
Паутина стены покрыла вмиг,
но зато я сущность любви постиг.
Стал гнездом разврата мой милый дом,
час за часом жизнь прожигалась в нём,
день за днём я горькое зелье пил,
год за годом ведьму свою любил.
А когда похмелья пришла пора,
прохрипел я ей: «Вспоминай Петра…»,
но она лишь бросила сноп огня,
посмотрела пристально на меня
и дала горшок молодильных щей,
объявив: «Бессмертный ты мой… Кащей!»
Когда-нибудь на склоне лет, устав от песни комариной,
ты потихоньку включишь свет и хлопнешь изверга холстиной.
С ритмичным тиканьем часов Морфей пришлёт успокоенье,
но вдруг щемящий душу зов извне раздастся на мгновенье.
Очнувшись, ты шагнёшь к окну и отодвинешь резко штору.
Я с неба гулко громыхну тебе о тамошних просторах,
промчусь по кронам ветерком – огонь и лёд в одном флаконе,
воробышком – одним броском слечу с ольхи на подоконник,
сухим листком прильну к стеклу, затрепещу не понарошку,
и снова возвращусь во мглу – ждать света в дремлющем окошке.
И прелести твоей секрет…
Борис Пастернак
Шкворчит рагу на сковородке,
жена колдует у плиты.
Полезен быт любовной лодке
вдали от вечной мерзлоты,
где ни курантов, ни гаранта,
ни глубины сибирских руд.
Сто грамм – отрада эмигранта,
его приют, его уют.
Жаркое, водочка, салаты…
Любить иных – тяжёлый крест.
Мы столько лет с тобой женаты,
а быт никак не надоест.
Беспощадна цифирь, как над ней ни глумись –
сальдо-бульдо твоё неприглядно на диво,
но тянись вопреки тяготению ввысь,
и, в балансе долги посчитав за активы,
неуёмной душой излучай оптимизм.
Пусть узнает Чак Норрис, насколько ты крут,
пусть Рокфеллер поверит, что ты не в прогаре.
С каждым годом всё выше заводит маршрут...
Хоть шаром покати в опустевшем амбаре,
только сальдо баланса подводят не тут.
От Москвы через Киев до Минска
нью-бермудский пролёг треугольник.
Затонула моя украинскость
в эпицентре рязанского поля.
Три ревнивых совковых удела –
каждый волю за пёрышко сцапал.
Даже солнце восходит отдельно
для литвинов, хохлов и кацапов.
Разошлись, разбежались, как будто
корабли в штормовую погоду.
То ли бес в суматохе попутал,
то ли Богу так было угодно.
Под сурдинку ругаем по пьяни
понаехавших в наши глаголы.
Дорогие мои россияне,
мы не скифы, мы – руссо-монголы!
Рассуждаем о «наших», «не наших»,
а ведь статью и белою шейкой
одарил Гончарову Наташу
загорелый казак Дорошенко.
Давным давно озвучен приговор –
деструкция с отсрочкой исполненья.
Уж лучше б Хронос выстрелил в упор,
чем распадаться каждое мгновенье.
Струится ночь, волнующе журча,
но не видать красотки с коромыслом.
Лежишь и ждёшь прихода палача,
не видя в жизни никакого смысла.
Как ни крути, семь бед – один ответ.
Не вечно от кота скрываться в норке,
но бьётся мысль отчаянно в подкорке
о том, что в смерти тоже смысла нет.
Редкая мысль долетит до середины строчки
после рутинных галер от шести до шести.
Бахус посудой звенит, забвение прочит –
знает про птицу в небе и хвост в горсти.
Свалишься во хмелю в прокрустово ложе
совести и улетишь далеко-далеко,
туда, где ни птиц, ни галер, где ничто не гложет,
где снайпер стреляет, а пули летят в молоко.
Танат стучится в двери, бесцеремонно будит.
Внутренний голос пытается что-то сказать,
но не понять ни слова. Входят какие-то люди –
не разглядеть сквозь слипшиеся глаза.
Остро всей кожей почувствовав жгучее тело
жены, повернёшься к теплу, воспрянешь на миг,
по-звериному вспыхнешь, и всё – жизнь пролетела,
осталась лишь ночь, переходящая в мунковский крик.
Народ не промах и король не плут
в стране, где днём отсыревает порох,
где пахнут грустью чёрные соборы,
как дом во глубине сибирских руд,
откуда я столетие назад,
махнув рукой на рухнувшие планы,
приехал в этот рай, а может – ад,
где правят бал дожди и доберманы.
Я верил в то, что перемена мест
слагаемых в момент изменит сумму,
что местный Симон понесёт мой крест,
чтобы помочь пришельцу-вольнодуму,
влюбившемуся в трели синих птиц,
но оказалось – жизнь и тут не сахар,
и если бы я не был вертопрахом,
ушёл давно бы в мир микрочастиц.
Приехав от станка и от сохи,
я должен был не сочинять стихи,
а день-деньской настырно-бесшабашно
царапать плугом борозды на пашне.
Читатель, ты с метафорой знаком –
конечно, это в переносном смысле.
Чтоб не растечься тут по древу мыслью,
признаюсь в двух словах – пишу тайком,
лишь между делом – добывая хлеб
в обмен на водянистые мозоли,
в стихи порой вкрапляя ширпотреб
исчезнувший, но дорогой до боли –
пломбир, чекушку, пряную селёдку,
мечты и дулю с маком посерёдке.
От сплина лечит русский магазин,
в котором кассой ведает грузин.
Чтобы улучшить свой метаболизм
и не считать барашков до рассвета,
я заглушаю в корне пессимизм.
Сказать по правде – ерунда всё это:
пространство и набор координат.
Важнее время, данное на вырост –
душе предписан вечный променад.
Коли свинья не съест и бог не выдаст.
По городам и весям поездив с ветерком,
я дома стал не весел – все мысли кувырком.
Мечтал пожить в достатке, уйти от шелухи,
а что в сухом остатке? Компьютер да стихи.
Уже вошло в привычку суммировать итог –
как будто чиркнул спичкой, и мало что поджёг…
Но это всё – снаружи, а я грущу внутри.
Жена даёт на ужин форель с картошкой фри.
Огонь в глазах дивчины. Какой там депресняк!
Скуленье без причины оставим для дворняг.
Нас не возьмёшь на пушку, ещё так много дел.
Плесни-ка в рюмку, Ксюшка, всё будет вери уэлл!
В усталости, возможно, есть резон –
не всё считать круги по-над планетой
и бегать взад-вперёд по белу свету,
по закоулкам всех природных зон.
Пора домой, закончился сезон!
Иди и спи, и вспоминай во сне
настырное движение по кругу,
и обнимай озябшую подругу,
поскольку больше прелести в жене,
чем в никому не нужной беготне.
А по весне, иль даже поутру,
возьми, едва проснувшись, ноги в руки,
и за порог, чтоб не пропасть от скуки –
мотай круги и в холод и в жару,
пока не втянет в чёрную дыру.
В синеве идеального купола,
над покрывшимся ряской прудом -
там, где облачко брови насупило
перед тем, как пролиться дождём,
в плотной массе дымящего воздуха -
там, где правит природой весна,
где пернатые братья без отдыха
голосят над землёй дотемна,
в глубине бесконечного космоса,
где-то там, где живёт херувим -
будто кролик в классическом фокусе,
спрятан светлый источник любви.
Хорошо рассуждать о прошедшем, живя в настоящем,
только то, что вчера не нашли, мы лишь завтра обрящем.
Слово «опыт» насмешливый внук превратит в «опа-на!» –
днём ходил с фонарём, а в кармане пустая мошна.
В парке тропы усыпаны трупами тлеющих листьев.
Это осень, а в пасмурный день не до поиска истин.
Остаётся лишь верить, что летом всё будет о’кей,
что, вскочив на светило, поскачет по кругу жокей.
Это в школе скатаешь у Верки ответ – и четвёрка,
а старуха с клюкой не поверит в твои отговорки.
Если точных решений проблемы найти не дано,
значит с верой, как с верною Веркой, дружить суждено.
Я задач не боялся – решал их, считал варианты.
Со шкафов с укоризной глядят на меня фолианты,
но к премудрости их я давно потерял интерес,
потому что читаю лишь искры в глазах поэтесс,
потому что лишь вера – в любовь ли, в судьбу или в Бога
мне подскажет мистический смысл моего эпилога.
Я куда-то забросил напрасно светивший фонарь.
Буду мудрым ребёнком разыскивать выход – как встарь.
У Анапы море хмельнее граппы,
ароматней водки, пьяней вина.
Крепостцу песчаную тихой сапой
разрушает бдительная волна.
Там Жар-птица перья бросает с неба
на лежащий в поте лица народ.
Разомлевшим гражданам на потребу
три дельфина плавают взад-вперёд.
На клочке пространства, в дымящей гуще
бронтозавров, впавших в анабиоз,
я всей кожей чувствую, как всё пуще
поражает волю мою некроз,
как кипят мозги в черепной коробке
и уходит мысль из неё тайком,
и как тело, словно полено в топке,
обгорев, становится угольком.
Значит, надо встать и забраться в воду –
остудить расплавленные мозги,
чтоб ещё чуть-чуть послужить народу
и хотя б частично раздать долги.
Грусть-тоска, ты всуе меня не лапай,
не вноси под осень сплошной раздрай.
Не отпустит душу мою Анапа,
но и в свой кондовый не впустит рай.
Былинка, пушинка – не быль и не пушка,
мельчайшая божия тварь,
пуляешь глазами по ветреной душке
(как водится, стерве, кокетке и врушке),
палишь, как заправский пушкарь.
Но душке сбиваться совсем неохота,
достали давно доброхоты и жмоты –
не сходит с весёлых высот.
Ругаешь красотку, а надо всего-то
закрыть приоткрывшийся рот.
Проснёшься в три и слушаешь свирель,
отчётливо звучащую в подкорке,
пока её не сменит птичья трель.
На миг уснёшь, но день стучит в каморку.
Звенит будильник. Чёрт стоит в углу.
Пора менять прострацию на бденье –
служить добру и подчиняться злу,
не насовсем, конечно – на мгновенье.
Ложь во спасенье – не святая ложь,
её не втиснуть в белые одежды,
и чёрт сегодня тот же, что и прежде,
и грош цена добру, когда ты врёшь…
А впрочем, кто-то ищет этот грош.
Темнота за пределами моего бастиона постепенно сгущается, превращается в ночь, которая не столь черна, сколь бездонна, безразмерна, безгранична и проч. С циферблата стекает время. Я мало выпил – догоняю до двенадцати, до часу, до двух, и между стихами плачу болотной выпью, потому что одиночество не переношу на дух. Трезвость – порок поправимый, не то что праздность. Разница между КПСС и СС не обнаруживается без вина. Помню, в двадцатом веке прилипла одна зараза – на многие годы! – всё просила допить до дна, а потом делала со мной всё, что хотела. Я становился кроликом, впадал в гипноз, и медленно проскальзывал в удавье тело, издавая неслышимые сигналы СОС. В сущности, жизнь недалеко ушла от удава – давным-давно заглотала и пережёвывает не спеша. Перебираешь чётки, крестишься, следуешь Дао, а в пятках трепещет испуганная душа.
1.
Мой серый Котька любит каратэ –
пусть знают все, что в доме есть котэ,
что за семью замками и дверями
живёт не серость, не дворовый кот,
не обормот, растрёпанный ветрами,
а тот, кому хозяйский антрекот
не лезет в рот, поскольку в белом брюхе
нет ни малейших признаков непрухи.
2.
Котяра, ты с непрухой незнаком…
Кому б по фейсу двинуть кулаком
за то, что рифмы путают все карты?
Пора писать верлибры, но мозги
боятся воли и на низком старте
стоят, текучей вольницы враги,
всё ждут того прекрасного мгновенья,
когда раздастся выстрел вдохновенья.
3.
Сказать по правде, путы на ногах
не так страшны, как голод или страх.
Путана-жизнь отдастся за червонец
любому, кто на волю наплюёт.
Стареешь, брат, и блеск в глазах поклонниц
с ума не сводит, а наоборот,
семейных уз подчёркивает прелесть.
Как ни крути, полтинник – это зрелость.
4.
Ещё я часто думаю о том,
что в прошлой жизни тоже был котом.
Кошачье счастье больше мне понятно,
чем радость стерха, видящего цель.
Я был котом – то мудрым, то развратным.
Теперь, лишь Муза выйдет на панель –
к ней подхожу, непрухи нет в помине,
вот только жаль – погас огонь в дивчине.
5.
Эпоха, возраст… Где он, тот огонь?
Сегодня только деньги жгут ладонь.
На трёх поэтов – тысяча мутантов,
ловцов, лжецов, расчётливых дельцов.
Бегут юнцы с отвагой дилетантов
и старики с наивностью юнцов
за быстроногой бестией-удачей…
Куплю себя-кота. Не надо сдачи.
Впотьмах целуемые губы
за пять минут наводят сон.
Морфей – мой друг, но по уму бы
пройтись по жизни колесом,
оставить след, завязнуть в глине –
забуксовать, но не дремать,
не покрываться мшистой тиной
и целоваться не как тать.
Льежский поезд набирает скорость.
Час езды – рутина из рутин.
От судьбы газетою закроюсь
и уйду в себя на карантин.
Непривычно в раковинных створках
колыхать безжизненную плоть.
Спит душа, как будто мышка в норке –
горсть пространства, времени щепоть.
Вострубят призывно телефоны,
контролёр укусит за бочок.
Смерть, не бойся – я тебя не трону.
Всё и так сквозь пальцы утечёт.
Пучок черемши, омулёк и стопарик,
напротив – Байкал, а над ухом – комарик,
таёжная глушь за спиной.
Присевших друзей бородатые лица…
И пусть это всё только мнится и снится,
но всё это было со мной!
Не пишется – чернила пересохли...
Стекает ночь по лунному лучу,
и снится мне, что я совсем не рохля,
что мне любые рифмы по плечу.
Уж утро к небу взмыло, будто птица.
Струится свет, как по Египту Нил.
Я сплю, и мне, талантливому, снится,
что стих в кармане, только нет чернил!
Как дальше жить? Как быть с литературой?
Как совладать с моим сухим пером?
Пришлось стишок набить клавиатурой.
Что делать – поэтический синдром!
...алчущим благодати
Господа не видати.
Н.Кондакова
У Гроба Господня живых мертвецов
теснит легион любопытных слепцов,
а зрячим глаза ни к чему –
в гробнице, покинутой вечность назад,
они ощущают божественный взгляд
и тихо дивятся ему.
Вот эта одетая в мрамор плита
держала пречистое тело Христа,
но, смерть отодвинув рукой,
он голову чуть приподнял, а потом
вдохнул пересохшим, запёкшимся ртом
не воздух, а жизнь и покой.
То ветром овеян, то солнцем палим,
встречает паломников Иерусалим.
Людская шумит круговерть,
и каждому мнится, что он чародей,
но даже отмеченных Богом людей
целует на финише смерть.
Зачем же тогда бестолково шуметь,
растрачивать жизнь на никчёмную медь,
искать очевидную суть?
Пора б догадаться за тысячи лет –
нашедшим воздастся, а ищущим нет.
Блужданье в тумане – не путь.
По улице Яффо округлый трамвай
туриста отвозит в гостиничный рай,
где нет ни Петра, ни ключей –
лишь код на двери да клетушка внутри.
...Инфаркт миокарда за час до зари.
Всё Бога искал, книгочей.
Рано утром разбудит не кочет,
не извозчик подъедет, как встарь.
Заскрежещет вокруг, загрохочет,
в нос ударит машинная гарь.
По ушам пробегут децибелы,
лишь с опаской шагнёшь за порог.
Белый свет – лишь в преданиях белый,
потому что над городом – смог.
Взятый в круг уравнений и функций,
прежний мир усложнился в разы.
...Усмехается грустно Конфуций.
Подавляет зевок Лао-цзы.
Все ушли... Перепалки умолкли.
Будто палкой по лбу – тишина.
Мокрой тряпкой сметает жена
пережёванные кривотолки.
Стали резкими книжные полки,
белый лист и малевич окна.
Кот храпит – что ему до пророчеств
и речей перепивших друзей?
Сколько другу в глаза ни глазей,
одиноким останешься к ночи,
даже слившись с любимой. Короче,
с тишиною тебя, ротозей!
Все ушли... Опустела квартира.
Я, как Будда, парю в пустоте,
позабыв о храпящем коте.
Отголоском прошедшего пира
чуть звенит эмигрантская лира.
Жизнь промчалась в сплошной суете...
Как я тут очутился? Откуда
этот сдавленный стон, и зачем
на чужом повлажневшем плече
я дышу, а когда-то – не буду?
Как поверить в грядущее чудо
воскресения в светлом луче?
Вдалеке от уснувшей планеты,
извалявшись в межзвёздной пыли,
я грущу о ландшафтах Земли,
о куплете своём недопетом,
о куда-то исчезнувшем лете
и друзьях, что зачем-то ушли...
* * *
Прочитана книга от аза до ижицы.
Одно непонятно – о чём была книжица?
* * *
Не стоит перед мэтром падать ниц –
мертвятиной несёт с его страниц.
* * *
Прочтёшь стихи, аж мысли набекрень –
такой великий, а такая хрень!
* * *
Так надоело жить анахоретом...
Куплю блокнот и сделаюсь поэтом.
* * *
Мой бесталанный горемычный друг,
смотри, как много гениев вокруг!
Приписывается Софоклу.
1.
Всякий тиран, не ведающий преград,
просится в рай, а заживо лезет в ад.
2.
Ты оглушаешь громким храпом
страну, что стонет под сатрапом.
* * *
Адамов грех порой сбивает с панталыку –
стремишься к Богу, но связать не можешь лыка.
Владимир Ягличич. Калиостро
Граф Калиостро слаб на женщин,
не шарм влечёт его, а блуд.
Кто ночью властвует зловеще,
тот любит блеск сердечных смут.
Бьёт смерть линейкой по ладоням,
но шейки ищут жемчуга.
Как некромант, я беспардонен –
топор, и вся тут недолга.
Несёт служанка королеве
не ожерелье, а подлог -
фальшивый жемчуг в нём тусклеет,
напоминая некролог.
И баста! Мы всегда готовы
(расстриги, бесы, колдуны)
низвергнуть властные оковы.
Всё – лживый жемчуг. Все - лгуны.
Король не видит дыр в бюджете,
жена ж флиртует без забот.
...В бескрайнем зареве рассвета
взойдёт она на эшафот.
Владимир Јагличић. Каљостро
Кардинал тражи нове женке,
не чар магије, већ сводништво.
А онај што је власт из сенке:
тај воли јавно заводништво.
Смрт им, ко деци, дели пацке.
Врат тражи бисер, неспречиво.
А моје моћи некромантске
за врат - секиру и сечиво.
Јер дворска дама краљичина
донеће лажну огрлицу.
Ту сваки драгуљ наличи на
неодштампану умрлицу.
Одлучено је (сви смо спремни:
демони, вешци, сврзимантије),
да се владари свргну земни.
Па зар све лажан бисер није?
Краљ и не слути. А краљица,
кокета: скупљи дар тек иште.
Успоне сјајни без граница,
успињеш се на губилиште.
Калиостро. Подстрочный перевод Софьи Заболотной (г. Воронеж)
Кардинал ищет новых самок (шлюх),
не очарование магией, а сводничество (сутенерство, блуд).
а тот, кто держит власть в тени,
тот любит прилюдное/публичное ухаживание.
Им смерть, как детям, делит удары (розгой, линейкой) (по ладоням),
шея их ищет жемчуга, срочно.
А мои силы некромантские
Ищут для шеи – топор и нож.
Потому что придворная дама королеве
принесёт фальшивое ожерелье.
Там каждый драгоценный камень похож на
ненапечатанный некролог.
Решено (все мы готовы:
демоны, колдуны, расстриги)
(Чтоб) властителей земных свергнуть (низвергнуть).
Да разве не всё на свете есть фальшивый жемчуг?
Король не догадается. А королева
Кокетничает: ищет (желает) подарка подороже.
Подъёмы (восходы) сияют (светлы) без границ,
ты всходишь на плаху/эшафот.
Будильник – это адская машина,
взрывающая райский уголок.
Подброшенный невидимой пружиной,
сигает кот под самый потолок.
Глаза жены от ужаса раскрыты –
опять на кухню чашками греметь,
и класть бельё в разбитое корыто,
и выдавать оставшуюся медь.
Пора вставать – от звона нет спасенья...
Бог равнодушен к нашему нытью,
но шепчет змей: - Сегодня воскресенье!
Расслабься, Ева, мы опять в раю.
Владимир Ягличич. Родной край
Жил-был дом,
полный волшебных вещей. Кавардак.
Сундук. И старый чердак.
В мире - не знаю каком.
Не жалею. Исчез тот рай.
Гераклитовая река.
Даль, представшая с бугорка,
смерть, звезда – вот мой новый край.
Владимир Јагличић. Завичај
Постојао је дом.
Чардак, пун чарних ствари.
Шкриња. И таван стари.
У свету, не знам ком.
Не жалим. Мину сјај.
Хераклитова река.
Даљина, смрт, звезда нека
сад су ми завичај.
Родное. Подстрочник Софьи Заболотной (г. Воронеж)
Был/существовал дом.
Верхний этаж/крыльцо/веранда, полный волшебных вещей.
Сундук/ларь. И старый чердак.
В мире, не знаю (больше), в каком.
Не жалею. Исчез свет/сияние.
Гераклитова река.
Даль, смерть, некая/какая-то звезда
теперь мне родной край.
Владимир Ягличич. Окраины
На окраинах города начинается другой мир.
Без асфальта мягче под башмаком.
Вся природу в светло-зеленое одел факир,
дальше ты должен идти пешком.
Ты не больше, чем жук. Не больше жука.
Но ты постигаешь солнце сгоревшей кожей.
Жук найдёт голубиное горло наверняка:
вот и ты полетишь (а думал - не сможешь).
Владимир Јагличић. Ободи
На ободима града почиње други свет.
Асфалта понестане, стазе постану мекше.
Сва природа је светли зелени преокрет,
одатле мораш пешке.
Ниси више но буба. Не више него буба.
Али си покушао и сунце да разумеш.
Буба пронађе, најзад, грло каквог голуба:
тако ћеш полетети, (а мишљаше не умеш).
Обочины. Подстрочник Софьи Заболотной (г. Воронеж)
На обочинах города начинается другой мир,
без асфальта дорожки становятся мягче.
Вся природа – светлое зеленое преображение,
отсюда (дальше) ты должен (идти) пешком.
Ты не больше, чем жук. Не больше жука.
Но ты попытался и солнце понять.
Жук найдет/находит, в конце концов, горло какого-нибудь голубя:
Так полетишь/сможешь полететь (а думал, что не сумеешь).
Владимир Ягличич. Суфлёр.
Невидимый, неведомый, немыслимый:
движенье губ, похожее на тик.
Простая роль, зато я независим.
Артисты знают, без меня - тупик.
Там, наверху – спектакль. Там факел пламенеет.
Анфас чуть-чуть другой, но мой же профиль.
Я замурован. Не за то ли, что умею
общаться с Мефистофелем?
Шепчу, чтоб было еле-еле слышно,
но я за всех за вас глаголю.
Когда забвенье бросит в мир Всевышний,
будет ещё дрожать мой голос.
Владимир Јагличић. Суфлер
Невидљив, незнан, незамислив:
успутне усне тик:
Небитан, можда не зависим.
Зависи главни лик.
Гор: уметност - букте зубље -
мало друкча, а иста.
Ја сам зазидан. Зар сам дубље
разумео Мефиста?
Да се дочује једва, шапнем.
А зборим за све нас.
Кад непамћење сав свет сапне
дрхтури, још, мој глас.
Суфлер. Подстрочник Софьи Заболотной (г. Воронеж)
Невидимый, незнакомый/неизвестный, немислимый:
мимолётный тик (спазм) губы.
Неважен, (но) может быть, независим (ни от кого).
Зависит – главный герой (актер).
Наверху (надо мной) – искусство – пылают факелы –
ненмного иное, но всё то же.
Я замурован (обнесен стеной). Разве (потому ли что) я глубже
понял Мефистофеля?
Чтобы было едва слышно, шепчу –
А говорю за всех нас.
Когда беспамятство/забвение свяжет/постигнет весь мир,
дрожит/будет дрожать ещё мой голос.
Владимир Ягличич. Муравьи.
На кухне возле крошки мяса
всю ночь толпится горстка муравьёв.
Голодные, пируют час за часом,
по древнему их праву – без боёв.
Но полный мир, что им готовит утро,
не нужен, хоть и кончился банкет.
Колонна войск усердно марширует,
хотя давным давно добычи нет.
Смерть всё живое бросает на свалку,
и муравьёв настигла, как снежным бураном -
брезгливая рука хозяйки
собирает их и смывает под краном.
Владимир Јагличић. Мрави
У кујни око мрве меса,
преконоћ. Врви: јато мрава.
Гризу од глади, општег беса,
по утоцима древних права.
Само да није чистог мира
који будуће јутро спрема.
Колона војски још маршира
и када меса давно нема.
Смрт, сама, уме помаћи све -
па и њих, као снег лавином -
гадљива рука домаћице
скупља и спира под славином.
Муравьи. Подстрочник Софьи Заболотной (г. Воронеж)
В кухне возле крошки мяса
всю ночь кишит: стая муравьёв.
Грызут/кусают, голодные, в общей ярости
итогом древних прав. /как им дано древним правом/
Только бы не было чистого мира/покоя)
которыйј будущее утро готовит –
колонна войск марширует
и когда мяса давно (уже) нет.
(И) смерть умеет всё сдвинуть -
и их (тоже), как снег лавиной -
брезгливая рука хозяйки
собирает их и смывает под краном.
Маме
Кладбище на сонной Буковине
дремлет у излучины Днестра.
Серый крест на холмике из глины
и жара, нещадная жара.
Верещит сорока-тараторка,
муравьи шныряют по земле.
Жизнь кипит, покуда над пригорком
вязнет солнце в зыбком киселе.
Вдалеке, за синими холмами,
где клокочет чужеземный рай,
до сих пор дробится эхо: « Мама,
поживи ещё, не умирай! »
Чуть поближе – дом твой бессарабский
в самом центре мира, не в глуши.
Жизнь – малина, если бы не рабский
труд с утра до ночи за гроши.
В погребе - вино зимой и летом,
холодца на полках – на века.
Всё бы ничего, когда б на свете
не было плантаций табака.
В этом царстве – будущей чужбине,
где прогнётся сад от воронья,
ты была царицей и рабыней
посреди всеобщего вранья.
Что поделать - на любом болоте
куликов побольше, чем людей.
Вековая южная дремота
под сурдинку северных вождей.
Край молдавский подзабыл наверно,
как, устав мечтам смотреть вослед,
я уехал с томиком Жюль Верна
покорять Москву в шестнадцать лет.
Мой дебют был встречен без оваций...
Я сменил немало разных мест,
но началом всех моих миграций
стал тот самый первый переезд.
Не валлонка в сердце, не фламандка -
правит бал славянская жена.
...Мама, ты ведь тоже эмигрантка
из страны вина и тютюна.
Обманул бессовестный учитель -
все пути ведут совсем не в Рим.
Я приду к тебе, мой небожитель.
Мы с тобой ещё поговорим.
Вселенная, живущая во мне,
не знала никогда Большого Взрыва.
Она сперва царапалась извне,
пока ей мама двери не открыла,
потом прошлась вальяжно, не спеша,
и прилегла, мурлыкая беззвучно.
Я дал простую кличку ей – Душа.
Мы полстолетья с нею неразлучны.
Идёшь в закат по узкой кромке лета,
в сгоревших днях отыскивая смысл.
Зачем-то солнце заливает светом
песчаный пляж и отдалённый мыс.
Живая кровь пульсирует под кожей,
не позволяя впасть в анабиоз.
Пока живётся – можется, но всё же
ответа нет ни на один вопрос.
Ты подведёшь старательно в тетрадке
итог ходьбы и перейдёшь в полёт,
и будет осень слёзы лить украдкой,
а может быть, и капли не прольёт.
В утреннем поезде вновь, как селёдка в бочке,
еду, понять пытаясь – каким макаром
время, сведя пространство моё до точки,
тягу к глубинам отшибло одним ударом?
Потяжелее жилось в океанской толще,
в поисках пищи, в настырном и хищном бденье,
но лишь мелькнула мысль о среде попроще –
дьявол забросил невод в мои владенья.
Что есть свобода – отсутствие плотной сети,
или в аквариуме корма на выбор?
Если теперь и сживёт кто-нибудь со свету,
то не смотритель мой, а другая рыба.
В зелёном взгляде – трын-трава,
желанный сон с любовью вкупе.
Что толку смешивать слова
и их толочь с водою в ступе?
Моря бездонные стихов
заполонили континенты,
а нимфы требуют духов,
цветов, машин... и сантиментов.
Слова все сказаны давно,
вокруг - засилье плагиата,
но ты толчёшь их всё равно,
с самим Творцом запанибрата.
Ветер всю ночь за окнами прошаманил,
пока не закинул в небо бубен луны.
На постаменте конь ждёт Шарлеманя,
ушедшего без охраны в поисках тишины.
В сквере из вороха свеженападавших листьев
вышла берёзка в утреннем дезабилье
послушать спросонок игру дождя-цимбалиста
для бронзового Мегрэ, сидящего на скамье.
Тренькают битый час настырные капли.
Воздух в четыре утра по-борейски свеж,
и комиссар порой заходится в кашле,
едким словцом поминая промозглый Льеж.
Климат и впрямь сыроват, но без выкрутасов -
летом дожди непременно теплей, чем зимой.
Я с этим краем давным-давно побратался,
из отчего дома к нему тороплюсь домой.
Дом ведь – не столько четыре стены и крыша,
непроницаемый для непогоды отсек,
сколько любое место, где вольно дышит
тот, из фальшивой песни вышедший человек.
Что на каждый роток нелегко накинуть платок,
понимаешь, с толпой оказавшись в полном раздоре,
но, идя по мосту, про шумящий внизу поток
и не думаешь, если крепки у моста опоры.
Верховенство толпы – философия слабаков.
В трескотне не слышны откровения одиночек,
но они, а не рёв, корректируют ход веков.
Для поднятия духа достаточно пары строчек.
Через пропасть от вечности к вечности – век пути.
Шум потока сменился давно соловьиной трелью.
Я ступаю наощупь, не в силах больше идти,
но ведёт меня голос к ему лишь ведомой цели.
Глазам не верю – горизонт
уже не пятится, напротив,
навстречу гонит целый фронт
лесов и севооборотов.
Всё, что маячит впереди,
тусклее прожитого сзади.
Мой эскулап, не навреди,
а так – хоть завтра, бога ради...
Я звёзды трогаю рукой
и не страдаю от ожогов.
Наверно, скоро на покой –
дремать за пазухой у Бога.
Допит коньяк, дописана строфа.
Сегодня ночь святого Валентина.
Мне в кои веки выпала лафа
добыть кусочек счастья не алтыном.
Закрой глаза и думай ни о чём,
забудь про службу Богу и маммоне,
пока из ночи счастье бьёт ключом
и замирает в сонном угомоне.
Не знаю, что такое плохо
и что такое хорошо.
Исчезла целая эпоха.
Настало... я не знаю шо.
Спрошу Кабанова – он знает!
Зайду в Facebook, там объяснят –
зачем и кто на двери рая
приколотил табличку «Ад».
Блажен, кто Веру или Свету
целует, странствуя по свету.
Тепло ему наверняка,
и жизнь тяжёлая легка.
Невесть куда ведёт тропинка,
но повстречаешь к ночи Нинку –
она воздаст за всё сполна.
А здесь другие имена –
Эстель, Сесиль или Шарлотта...
Их целовать-то неохота!
Уйди, Камилла, не проси –
я нынче плачу по Руси.
Стрекоза опустилась на рваный лоскут разнотравья
под надрывные крики кукушки, а в сонном ручье
проступило колечко из солнца в лазурной оправе...
Я увидел всё это вчера в городской толчее,
направляясь, как зомби, к невидимой смертному цели.
«Вот и лето!» - мелькнула в сознании мысль, а вокруг
уже пахло концом бесконечной рабочей недели.
Я приду непременно на этот увиденный луг,
к ручейку, еле слышно журчащему между камнями,
лишь до цели дойду, лишь сойду по дороге с ума,
поглощённый своими мечтами, делами, грызнями,
всей неправильной жизнью, где даже в июле – зима.
Твой бог – орёл и решка. Ты глина и кремень.
С тобой глаза вразбежку и мысли набекрень –
к тонам твоих созвучий добавить ноту ять,
сорваться с горной кручи и вверх идти опять
к своим первоистокам, укрывшимся в тебе,
любовным ставшим током, что нас не по волшбе,
а просто между делом сражает наповал,
и тело входит в тело, и в памяти провал.
Апостолы писали по наитию –
не шарились по комнатам в подпитии
с наложенной печатью на устах,
а верили без капли нетерпения,
что явится, как чудо, вдохновение,
и строчки зачернеют на листах.
Прошли тысячелетия... В апостолы
попали черти, даром что бесхвостые.
Соития диктуют им слова,
фальшивыми увенчанные лаврами.
Мораль исчезла вслед за динозаврами,
а улицы покрыла трын-трава.
Питейные места забиты челядью,
на башенных курантах - смерть без четверти,
но выглянет правитель из дворца,
и время остановит на мгновение...
пока творец в земном стихотворении
все строчки не допишет до конца.
Полночи кряду душит домовой
и шебуршится всяческая нежить.
Луна мотает рыжей головой,
собака с лая перешла на вой,
а кот со шторы излучает нежность.
Мне этот цирк оскомину набил,
под лунной рампой белый свет не мил.
Старик Морфей опять не вяжет лыка,
и я тяну чернуху из чернил,
бессонной жизнью сбитый с панталыку -
мошна пуста, зато душа чиста,
зато плывёт русалка без хвоста,
сводящая с ума зимой и летом.
Луна к Земле стремится неспроста –
ей надоело жить анахоретом!
Немота накатила с кошачьей печалью во взоре.
За какую провинность мне этот типун на язык?
Сколько сети ни ставь в разливанное винное море,
косяки вдохновенья проходят вдали, как линкоры,
к горизонту впритык.
Земледелец, без слов отделяющий зёрна от плевел,
молчаливый кочевник, по склонам ведущий стада,
я глазами ищу ту звезду, что горела над хлевом,
чтобы, вверившись воле Спасителя и Приснодевы,
вновь достать невода.
И когда вдохновенье войдёт в мои ветхие сети,
дара речи лишённый, я выправлю быстро изъян,
только громкость убавлю и буду мурлыкать сонеты.
Немота – это форма защиты оглохшей планеты
от шумливых землян.
День ушёл, облив для острастки
горизонт червлёным вином.
Я задвинул пальцы под маску,
чтобы снять её перед сном.
Постепенно чёрные дыры
окон схрумкали зыбкий свет,
и Морфей в притихшей квартире
одолел суету сует.
...Одноклассница-вертихвостка,
соплеменники-фраера,
на меня похожий подросток
ищет скрывшееся вчера,
кот обходит свои владения
у дубравы, а на коте -
маска, ставшая сновидением,
улыбается в темноте.
На медвежьей тропе в безымянном распадке
мне досталось тогда от зимы-психопатки!
Пробирал до костей непривычный мороз...
Как тебя занесло в этот край, малоросс?
Я маршрутами к жизни писал предисловье.
Верх мечтаний – дойти наконец до зимовья,
чиркнуть спичкой под горкой полешек в печи
и, развесив портянки, забыться в ночи –
до того, как пристанище напрочь остынет,
потому что метель над таёжной пустыней
занесёт зимовьюшку до самой трубы.
Что ни ночь, то страница бродяжьей судьбы,
что ни день, то готовая главка романа.
Мы ведь жили тогда, дураки, без обмана –
изнывали от скуки вдали от тайги
и не ведали рек, окромя Селенги.
А когда загорелся на сопках багульник
(чем не сакура!), я на него, богохульник,
втихомолку молился – ведь пришлые, мы,
если честно, устали от долгой зимы.
Снег сошёл, лёд растаял, и мало-помалу
я привык, прикипел, привязался к Байкалу –
юркий катер по галсам снуёт взад-вперёд,
а в каюте стрекочет весь день эхолот.
Здесь бы жить, но пора возвращаться на базу...
Геодезия – это такая зараза,
от которой на всё глубоко наплевать,
только карте виват и тайге исполать.
В круговерти, скорее хмельной, чем безумной,
хмурый мыс Аман-Кит стал моей Джомолунгмой.
Я с него разглядел не иркутскую твердь,
а номадную жизнь и бельгийскую смерть,
не Ольхон, а грядущий прилив ностальгии
по медвежьим углам, где рычал от пурги я,
по февральским ветрам и июльской жаре,
по штормам, нагонявшим волну в октябре.
Время нынче нелёгкое - волчье, шакалье,
но назад обернёшься, а там - Забайкалье,
и таёжная глушь, и крутая волна...
Только юность в тумане почти не видна.
Зажатый между негром и арабкой,
я в «Боинге» склонился над тетрадкой
с кириллицыным знаком на челе,
прошедшим сквозь таможни и заставы,
невидимым для лётного состава,
но жгущим, как жаровня на угле.
Мне нравится в ночи сродни Пегасу
над тучами парить и с каждым часом
всё выше возноситься над землёй,
которая порядком надоела,
поскольку проза жизни то и дело
сбивает с рифмы и грозит сумой.
Друзья мои, погрязнувшие в быте,
друг друга этой прозой не губите.
Что толку в нерифмованных словах?
Поэт промолвил: «Света... больше света...»,
а потому - да здравствуют поэты,
витающие вечно в облаках!
Небо над Атлантикой, 21 февраля 2012 г.
В речной воде качаются сумбурно
огни реклам и блики фонарей.
Я хлам дневных забот бросаю в урну
и становлюсь счастливей и добрей.
Ночная мгла берёт своё измором,
на всех часах – двенадцать без пяти.
Течёт река к неведомому морю,
и жизнь течёт – ей с речкой по пути.
Уставший город сбавил обороты
в преддверии заслуженного сна,
а тут живёшь – и всё не до дремоты,
и всё б любви напиться допьяна.
Заслуженный строитель коммунизма
пьёт горькую и на ночь ставит клизму,
страдая несварением идей.
Табачный дым в загаженной каморке
перемешался с запахом касторки.
Здесь больше года не было людей,
но вдруг нежданно из фотоальбома
генсеков древних выплыли фантомы
и встали в оборону у окна,
в которое надумала вломиться
продрогшая от холода Жар-птица,
огромная, как бывшая страна.
Тут в кучу всё смешалось – кони, люди,
духовники, погрязнувшие в блуде,
святоши, не знакомые с добром,
Облонский в котелке, и крупным планом
мужик с мешком, склонившийся над Анной
Карениной...
Так маешься нутром,
а теледивы с веками от Вия
кремлёвскую несут шизофрению.
Жена ушла за золотым руном
и возвращаться не спешит обратно,
друзья ж кострами взвились безвозвратно,
оставив дым и клизму перед сном.
Мышь лежит, как Иона, во чреве кота,
сладко спящего в пасти всеядного дома,
где вокруг безраздельно царит пустота,
как в ларьке на углу после кражи со взломом,
где лэптоп еле виден сквозь дым папирос,
горьковатых на вкус из-за их дешевизны.
Даже гуглу не ведом ответ на вопрос
о загадочном смысле лэптоповской жизни.
День куда-то сбежал - ни забот, ни хлопот.
Утро вечера, как ни крути, мудренее,
только бьёшься о стену, как рыба об лёд,
из-за грусти, достигшей давно апогея.
Ловишь в памяти отблески прожитых лет,
полустёршихся лиц, уничтоженных файлов.
Ловишь кайф... но лишь выйдя из тени на свет,
молодой Александр укротил Буцефала.
Мимолётное счастье - вода в решете.
Строишь планы, а время, как водится, вышло.
В чреве ночи лежишь, как Иона в ките,
и пытаешься выйти на связь со Всевышним.
Кащей Бессмертный по второму кругу
стучится в дверь и требует вина.
На огороде зябнет бузина,
а дядька в Киев дёрнул с перепугу.
Куда ни глянь - полнейший беспросвет,
лишь в полумгле, обманчивой и зыбкой,
мерцает край, где золотая рыбка
со стариком нарушила завет,
где кот Баюн рассказывает сказки
со своего высокого столба,
где никого не трогает волшба,
но все кота ласкают – для отмазки.
На осени - жёлтый саван. Дым ладана над рекой.
Борей затянул гнусаво молитву за упокой.
Гусей чернокрылых стая сбивается в клин, а я
прилежно цыплят считаю на краешке бытия,
чтоб снова в глубоком трансе скукожиться до весны -
печальны мои балансы, резервы мои скудны.
Я плохо стерёг курятник, а то б дробовой заряд
давно получил стервятник, таскавший моих цыплят.
Посмотришь назад – химеры, мегеры, любовный вздор,
и всё прожилось без меры, напрасно, наперекор,
назло, безрассудно, мимо, а впрочем, зачем тужить,
ведь та, что ещё любима, ещё позволяет жить.
Болтушка Муза в рот воды набрала,
приревновав к одной из поэтесс.
Возьму доспехи, опущу забрало
и поскачу с копьём наперевес,
чтобы за все обиды расквитаться,
очнусь, зайду в какой-нибудь трактир,
пропью свои стихи, и может статься,
что этим самым осчастливлю мир.
.........................................................
(Педант меня поправит – набралА.
Прости, мой друг - издержки ремесла!)
Стареем, старина, и к перемене мест
охота к нам теперь приходит неохотно.
Привычный зуд в ногах прошёл бесповоротно,
как будто бог дорог на нас поставил крест.
Но коль не выдаст бог, когда свинья не съест,
я брошу свой закат и с восходящим солнцем
отправлюсь на восток к каким-нибудь японцам
отведать их сакэ на краешке земли.
Мне прошлое моё откроется вдали –
таёжные края и город у Байкала,
где жил я, не тужил, где из последних сил
прирученную Музу дома сторожил.
Горгона в доме том жила на дне бокала
со змеями на лбу, но от её оскала
я с Музой убежал за дымный горизонт.
Так молодой кайман бежит от анаконд,
не зная, что змея слабее крокодила.
Да было ль это всё? Увы, всё это было...
Громыхают плацкартные дроги
на ухабах железных дорог.
Две попутчицы, две недотроги
ищут в тёмном окне Таганрог.
Льются с неба закатные краски
на забытые Богом края.
Птицей-тройкой промчалась, как в сказке,
быстролётная юность моя.
С перестуком колёс не поспоришь…
Рдеет солнце за чёрным окном,
покрывая Азовское море
ослепительно-красным вином.
Чудо в Кане становится былью –
не забыл, не оставил нас Бог.
Мчится поезд над жёлтой ковылью
по ухабам железных дорог.
Который год по прихоти судьбы
возводишь дом и бьёшься лбом о стену.
Торопит жизнь наращивать кубы,
пока ещё струится кровь по венам.
Ход колеса не повернуть назад,
лишь дни тусклее с каждым поворотом.
Соседний парк – мой Гефсиманский сад,
в котором я ропщу после работы.
О, Господи, к чему мне этот дом,
когда я скоро весь в Тебе пребуду?
Стал хитрецом, лукавцем и плутом
старинный друг по имени Иуда.
Я жил не так, как нужно было жить –
не столько строил, сколь учился строить,
и чем плотней слоились этажи,
тем было слаще мучиться хандрою.
Когда упадок духа бил под дых,
я не искал путей, ведущих к Замку,
подобно К. и тысячам других,
помешанных на том, как выйти в дамки.
Скорей пути вели в мой малый Рим.
По ним спускалось грозное начальство,
и, ошалев от запертой двери,
на долгострой смотрело безучастно.
После приёмки кафкианский клан
инспекторов бранил меня не шибко,
найдя, что в мой архитектурный план
ген эгоизма заложил ошибку.
Нет, я не строил замок на песке,
но изначально подразумевалось,
что дом – лишь мой, и в этом пустяке
скрывался дьявол. Мне осталась малость –
впустить других в построенный раёк,
пускай не в рай, но всё-таки под крышу...
Я был так долго горд и одинок,
но ты, Господь, мой горький вздох услышал.
На ближнего смотреть не сверху вниз,
а снизу вверх – задача не простая.
Чтоб побороть животный эгоизм,
всего лишь нужно - выбиться из стаи.
Ход колеса назад не повернуть -
у каждого поэта свой Иуда.
Хвала Тебе, Господь, за трудный путь
к дворцу, который служит мне и людям.
Официант - что та же черепаха,
но ты, смеясь, лучишься теплотой.
Мой подбородок выскобленный пахнет
одеколоном – кёльнскою водой.
Горсть золотых монет, подобно Зевсу,
бросает солнце прямо на собор
через прореху в облачной завесе.
Даная божеству даёт отпор,
с меня стирая брызги от фонтана.
Свиная рулька плавает в соку
на выносной веранде ресторана.
Платан немало на своём веку
наслушался волынок и свистулек,
и я молчу, доверив руль судьбе,
но чем быстрее исчезает рулька,
тем глубже омут, спрятанный в тебе.
Отель напротив чёрного собора
от натиска немного оробел -
мы пьём друг друга, чуть задёрнув штору,
под фугу Баха в сотню децибел.
Июль безбожно тянет канитель –
задёрнет солнце выцветшей холстиной,
и в ус не дует несколько недель.
Смотрю на эти выверты чужбины
и вспоминаю детство – свиристель
свистит, а я, в траву впечатав спину,
живот подставив солнцу и бока,
считаю в синем небе облака.
Молдавский зной – как жар из кочегарки.
Загар приходит сам, без шельмовства.
Стакан воды, как мёртвому припарка –
один допьёшь, а с потом выйдет два.
Отец косьбу закончил – слишком жарко,
и я, закрыв глаза, едва-едва
сквозь сон воспринимаю шум атаки -
то бьются насмерть с римлянами даки.
Вокруг меня вовсю идёт война
за жёлтые стога до горизонта.
За мой покой поднялись племена,
не ведавшие сроду линий фронта.
Страна холмов, садов и тютюна,
скукоженная в двух шагах от Понта,
была мне вроде птичьего гнезда,
а я её покинул навсегда.
Она меня ни в чём не упрекала,
по крови неродная мне земля,
но помнил я на берегах Байкала,
в глухой тайге, у чуждых стен Кремля,
и здесь, где солнце светит вполнакала
из-за сырого напрочь фитиля,
везде, где жизнь транжирил не по средствам, -
тот южный сон, закончившийся с детством.
Паучок то пикирует вниз, то взбегает наверх,
то снуёт челноком, чтобы не было видно прорех
в паутине, сплетаемой по наущению свыше.
Чем я лучше его? Инстинктивно дышу и грешу,
то курну анашу, то склонюсь к золотому грошу,
то приникну к попавшейся душке в мансарде под крышей.
На прогнувшихся полках тяжёлые дремлют тома
виртуозов ума, доказавших, что тело – тюрьма
для залётной души, неспособной порвать паутину.
Бес, живущий во мне, каждый день, каждый час, каждый миг
неразумное тело моё отвлекает от книг,
предлагая на пробу вторую его половину.
Как в песочных часах сквозь воронку струится песок,
как бежит по тугим проводам электрический ток,
как ручей низвергается к морю по узкой долине,
так и я пеленгую мгновенно источник тепла,
забывая про душу, лишь только бы душка дала,
и в горячую плоть направляю своё кундалини.
Царь природы по воле, по хитрости и по уму,
расставляю на самок силки, чтоб затем самому
трепыхаться в своих же недавно сплетённых тенётах,
и никак не пойму – почему я отбился от рук,
почему без души прозябаю давно, как паук,
заводясь от жужжащей красавицы с пол-оборота...
Из парка тянет сыростью и прелью...
У местных леших дел невпроворот –
болотной краской пишут акварели.
С промокших крон несутся птичьи трели,
а гуси лужу переходят вброд.
Перед прудом развязные каштаны,
берёзку в лёгком платье обступив,
ей отпускают шутки неустанно
и сыпят этим самым соль на раны
давным-давно состарившихся ив.
Дождливый край – чем пасмурней снаружи,
тем больше в доме ценится уют.
Здесь по воде шагают, как по суше,
зато до блеска вымытые души
друг друга реже грязью обдают.
Понурый дом стоит напротив парка.
Я в нём живу второй десяток лет.
В стране дождей ни холодно, ни жарко,
но нить судьбы мне выпряла тут Парка,
а у судьбы семь бед – один ответ...
... а заполночь кольнуло под ребром,
и сон пропал, и заплутало утро.
Эротоман, я чувствовал нутром -
в беде опять виновна камасутра.
Пусть за окном не Кама, а Маас,
и Льеж, а не забытый полустанок,
- что из того? Не место губит нас,
а ненасытность местных нимфоманок.
Лишь поутру, когда исчезла тьма,
я понял, кто вампирил оголтело.
То Ева, от любви сойдя с ума,
моим ребром проснуться захотела.
На парк упали сумерки, пока
мадам внимала россказням подруги.
Её щенок, сорвавшись с поводка,
пугал ворон и лаял с перепугу.
В пруду скользили утки всех пород,
хватая крошки брошенного хлеба,
и грациозно плавал взад-вперёд
влюблённый сам в себя красавец-лебедь.
А между тем скамейки вдоль аллей
уже пустели. Ветер то и дело
трепал вихры обросших тополей,
и всё вокруг стремительно темнело.
Ещё закатный вспыхивал огонь,
но тут же гас, не выдержав натуги.
Щенок лежал, уставший от погонь,
у ног мадам, уставшей от подруги.
Умолкли звуки дамских голосов,
утиный гвалт и птичий гам недавний.
Как будто дверь закрыли на засов
и вслед за этим опустили ставни.
Гонка двух барж на Маасе напомнила соц-
соревнование в приснозабытые годы.
Солнце, упав, раздробилось на тысячу солнц,
так, что нельзя и взглянуть на слепящую воду.
В рябь опрокинулся архитектурный разброд
полуготической, полубетонной эпохи,
а вдоль реки прохлаждается чинный народ
в поисках выхода из городской суматохи.
Мёз по-французски, Маас по-фламандски... Весь день
баржи ползут, переняв черепашьи повадки.
Город как город. Куда ни посмотришь – везде
сонный покой и отсутствие стражей порядка.
Лень предвечерняя, хоть убивай или режь –
юркой пчелой неустанно сновать неохота.
Щеголеватый, как в зеркало, смотрится Льеж
в водную гладь после дня интенсивной работы.
Солнце, закутавшись в дымчатый свой абажур,
смотрит, как в парке берёза парит на пуанте.
День попрощался и вышел – простой, как bonjour,
или как правда (в бельгийском её варианте).
Больной очнулся от наркоза – в палате горе от ума.
Под канонаду Берлиоза спешит в укрытие зима.
Пусть в голове туман клубится, над всей державою раздрай -
пока одни играют бисер, другие бесов тянут в рай.
Под всенародное молчанье молох летит на всех парах,
и золотых тельцов мычанье слилось с урчаньем в животах.
Прошла зима, настало лето в стране вчерашних дураков.
Несёт фаюмские портреты колонна экс-большевиков.
Тургенев пишет для народа роман «Бандитское гнездо».
Спасибо партии айподов за детство Тёмы под Бордо -
за мзду всё будет шито-крыто, уж так у нас заведено.
Столица пробкою закрыта, как в бутле красное вино;
толпа заметно побелела, хотя растаяли снега;
карманный диктор то и дело ругает внешнего врага...
Одних тошнит от снятых сливок и от изысканной еды,
другим наставили прививок, чтобы избавить от беды.
Но хоть исчезли и разруха, и клич былой – один за всех,
всё сотворённое не духом обречено на неуспех...
От сонаты вмиг перейти к сонету,
невзначай сорваться с высоких круч.
Повстречав Харона у сонной Леты,
обнажить перо и скрипичный ключ.
По второму кругу летать и падать,
разбиваться насмерть и оживать.
Губы смерти - в чёрной губной помаде,
а глаза – аидова тишь и гладь.
Пусть по-детски Муза сопит в кровати –
чтобы Парка прясть не устала нить,
от сонета вновь перейти к сонате,
умереть от счастья и снова жить...
Чем дальше в лес, тем больше недотрог…
Который век дожди разводят сырость!
Одна надежда – что воскреснет бог,
Дионис ли, Таммуз или Осирис,
и вдоволь даст забытого тепла,
чтобы природа вновь зазеленела.
Всего-то надо – жить, но то и дело
вдруг возникают срочные дела,
а то зайдёт с бутылкой виски Поль,
залить за галстук, чтоб душа не ныла,
и ты чужую впитываешь боль,
как промокашка – школьные чернила.
Так и живёшь с дождями визави
и ждёшь, когда тебе подбросят боги
тепла, а лучше капельку любви
какой-нибудь соседской недотроги...
Не всё безмятежно нежить покой порога,
настала пора поставить свою пяту
на тонкую грань и смело направить ноги
туда, где не жить поэту невмоготу –
в немыслимый дома водоворот событий,
в обитель сладчайших голубоглазых дев,
туда, где любовной лодке не биться с бытом,
где с лодочником общаются нараспев.
Я в дивном краю воздвигну свои хоромы
и стану для местных гурий почти как бог,
но жизнь пролетит, и я вдалеке от дома
всё чаще начну писать про родной порог.
Сквозь линии строк подспудно проступит тяга
к незримой черте, оставленной за спиной,
она оживёт на чистом листе бумаги,
настигнет меня, удавит и станет мной.
Я буду смотреть в окно неподвижным взглядом
на калейдоскоп меняющихся огней,
а видеть для всех невидимую преграду -
ту самую грань, и юность мою за ней.
Хоромы сгорят, химеры исчезнут в дыме,
колдуньи мои к чертям улетят во тьму,
и станут стихи печальными и простыми,
как совесть, которой вычурность ни к чему.
Кали-юга на земных календарях –
человечество пропитано вином.
Вот и я глотаю хмель на всех парах.
Что поделать, коли вьюга за окном?
День погожий позабыл про нашу глушь.
Только вьюга, да бутылка, да кровать...
Век раздора, говорят – какая чушь!
Я врагов своих готов расцеловать.
Лишь ступите, дорогие, на порог,
прогоните одиночество за дверь.
Я прогнать его пытался, но не смог.
Мы с ним стали побратимами теперь.
Кали-юга – эта сказка не для нас!
Брошу пить и жизнь-жестянку опишу.
... На меня с угла поглядывает Спас,
как я целый день лежу и не дышу.
Человек на глазах превращается в овощ,
несмотря на внушительный список наград.
Рано утром везёт его «Скорая помощь»
то ли в госпиталь, то ли на овощесклад.
Все чины его с ним, и грехи, и заслуги.
На челе побелевшем – печать сатаны.
Не плясать человеку вовек буги-вуги
ради узкой вагины соседской жены.
Мчится скорая в утренней дымке столицы -
машет крыльями лебедь на Чистых прудах,
в двух шагах от прилёгшей на клумбу девицы
орошает скамейку юнец-вертопрах.
Начинается день, и ни шатко ни валко
оживает опять городской организм.
Если кто и отбился от стада – не жалко.
Перезревшие яблоки падают вниз.
Кстати, Ева, срывая то яблочко с древа,
знала б ты, как аукнется твой аппетит!
Не уйти никому от господнего гнева,
от незримой печати на лбу не уйти...
...Человек встрепенулся. Приснится ж такое!
Тронул пальцами лоб, усмехнулся хитро,
и, чертовски довольный, нащупал рукою
благоверной супруги крутое бедро.
Отойти от порога,
замереть на крыльце,
и дыхание Бога
ощутить на лице.
Заглядеться на звёзды,
на слежавшийся снег.
Через миг будет поздно!
Выходи, человек,
из привычной ограды
в предрассветную муть.
Колебаться не надо –
только в путь!
В этом суть.
Не хочу о корнях – пусть о них вспоминают другие.
Снегопад целый день ублажает мою ностальгию.
В декабре от Арденн до Читы – всё одно, всё едино.
Встретишь куст на дороге, присмотришься – та же рябина.
Тронешь ветку – такие же падают белые хлопья.
Те же люди вокруг, только души у них не холопьи -
короля хоть и терпят, но хлопают редко ушами,
да не белую пьют, а коньяк церемонно вкушают.
Снегопада такого тут не было более века.
Заболела мадам и сынка посылает в аптеку,
а в аптеке беда – не хватило на всех аспирина.
Непривычных к зиме одуванчиков косит ангина.
Минус два на термометре – так, не мороз, а морозко,
только вся, от корней до верхушки, продрогла берёзка...
То ли дело... но стоп, ностальгия ведь вышла из моды!
Не хочу о корнях – пусть о них говорят лесоводы.
Царапнет ненароком прошлое
и сиднем просидишь до вечера,
былого собирая крошево,
рассыпанное опрометчиво.
Погрузишься в воспоминания,
пока, сковородой гремящая,
жена не отвлечёт внимание
на будничное настоящее.
И в воздухе запахнет порохом,
но больше – пирогом, а тут ещё
смирновка попадётся под руку,
напомнив о блаженном будущем.
Придвинешь, позабыв амбиции,
бутылку, и тебе, пушистому,
откроется, что время – фикция,
а жёнушка в халате – истина.
Очистить уста раскалённым углём
и словом обжечь истуканов, что мимо
ступают неслышно вослед за жульём,
пророчество дать им - но нет серафима,
замешкался в вышних, пока по земле
я странствовал в поисках этого слова,
чтоб ребус решить о добре и о зле,
а слово скрывалось, но снова и снова
я ангельский взгляд ощущал на спине,
отыскивал след, поправлял снаряженье,
и вот... это слово трепещет во мне,
но нет серафима – лишь небо в огне,
лишь очередное стихотворенье...
Пруд не завтра покроется льдом,
и поэтому в бытность поэтом
человек забывает о том,
что зима начинается летом.
Всё лениво плывёт в никуда –
облака, опасения, мысли…
Над сожжённой травой провода
от ожогов бессильно провисли.
Жизнь-малина, стихи так и прут,
дульцинея дрожит от восторга,
и пружинит под лодкою пруд
в ста шагах от больничного морга.
В житейский шторм спасают от беды
не бортовые радиокликуши,
а три – не мушкетёра, не звезды,
три маяка в тумане скрытой суши.
Когда борта исполосуют льды,
ты шлёшь сигнал «спасите наши души»,
нелепой жизни подводя итог...
Приходит помощь, но спасает Бог.
Затем, по-волчьи раны зализав,
ты снова шкуру сменишь на тельняшку
и, бросив дома хищную милашку,
уйдёшь в рассвет, подальше от облав,
чтоб заскулил матёрый волкодав
и чтоб охоте егерь дал отмашку.
Твой борт опять напорется на лёд,
но в этот раз Поэзия спасёт.
А там на шхуну спустится весна...
Собьётся курс в твоём автопилоте.
Ты будешь пить, качаться с бодуна,
хрипеть и сокрушаться о разводе,
и, осознав, что в сущности, жена
важней стремленья к призрачной свободе,
ты посвятишь ей, с морем визави,
божественные строки о Любви.
В просветлённом сознании, только не любящий голода,
к островку моего тела прильнувший, как тёплый Гольфстрим,
кот не видит различия между булыжником, галькой и золотом,
потому что он йог – беспристрастен, несуетен, невозмутим.
- Харе Кришна, - мурлычет вполголоса, - харе, харе...,
пока я смотрю по телеку отечественный боевик,
где президент оппозиционного Дракулу бьёт по харе,
а у того изо рта вырастает кремлеобразный клык.
Открываю книгу, а там – вампиры-авангардисты
сидят на стихотворениях, смотрят в глаза мне, и я
наливаю кому по двести, кому по триста
грамм своего отравленного бытия.
Мужики, в образАх, а не в Образах гибель язычества!
Лучше верить в Ахурамазду, чем в Бабу Ягу.
Ласкаю кота, под рукой искрит электричество,
а вурдалаки вполголоса гонят свою пургу.
Отдохни, дон Хуан – мне не к спеху
пережёвывать горький пейот.
Диск луны, как пятак сквозь прореху,
через облако тихо плывёт.
Страх вползает в меня ниоткуда.
Очарованный желтизной,
я сегодня шаманить не буду.
Что-то станется нынче со мной.
Жаркий шёпот раздастся снаружи...
Дверь открою в светлеющей мгле -
обожгут меня губы и тут же
медь луны зазвенит на земле.
Всё вымерло вокруг – жара под сорок...
Нет-нет да скрипнет на зубах песок.
В ограде, где стихи росли из сора,
источник вдохновенья пересох!
Куда бы деться от такого зноя?
Прикажут в землю – так тому и быть...
Мать пресвятая, сжалься надо мною –
вели источник мёртвый оживить!
Не лезьте, черти, в душу мне без мыла –
и без того она черней чернил.
По небу солнце катится уныло,
а мне без Музы белый свет не мил.
Она вернётся – буду днём и ночью
не беса тешить, а акафист петь
Тому, кто может сердце обесточить,
но не позволит Музе умереть.
Под золотистый шашлык допив гремучую чачу,
постящегося монаха выгнав из сердца вон,
свою предыдущую жизнь воспринимаешь иначе -
как медленное парение под колокольный звон.
Чертёнок, дремавший во мне, дождался белого флага.
Я свой бастион аскетизма ему отдаю за так.
Дорога в тысячу ли начинается с первого шага
и я, мой брат-гедонист, отныне рагу не враг.
Мы будем с тобой вдвоём, сражаясь за правое дело,
под "Киндзмараули" всю ночь бичевать мировое зло.
В подсумке моём - лаваш, а в патронташе - чурчхела,
но Баба Яга тайком сядет на помело,
и чтобы её догнать, я стану на миг аскетом,
включу на полную мощь мыслительный аппарат.
Яга не пройдёт, и ты пыхнёшь, смеясь, сигаретой,
грузинский мой сибарит, которому чёрт не брат.
Карлу дела нет до Клары,
император не прохвост -
вместо краденных кораллов
он закладывает мост,
чтобы карлики-потомки,
Лилипутию хуля,
славословили негромко
великана-короля.
Прага, 19 июня 2010 г.
Расскажи мне, Бадма, о нирване,
где ни рвани, ни дряни, ни нас,
правду-матку нашедших в стакане –
ни-ко-го, только полный атас.
Вместо яблочек райских мне на ночь
в этой богом забытой глуши
так свой рай опиши, чтобы напрочь
отлетела короста с души.
Кто бы знал, как до рвоты обрыдло,
поправляя на шее петлю,
пить с таким же законченным быдлом,
как и сам я, когда во хмелю!
Стала водка нежгучей и пресной.
Всё не так, всё не то, все не те...
Суждено ли за смертью воскреснуть,
или будем парить в пустоте?
Надоело ходить на аркане,
жилы рвать да кутить напоказ.
Расскажи мне, Бадма, о нирване,
где ни рвани, ни пьяни, ни нас.
Из цикла «Бельгийские истории»
Однажды мы с женой пришли в гости к нашему грузинскому другу Джабе, известному своим гостеприимством и любовью к шумным весёлым компаниям. Большая гостиная была полна людей разных возрастов, полов и национальностей. Все уже успели напробоваться грузинской кухни и теперь не столько пиршествовали, сколько демонстрировали друг перед другом свою эрудицию и остроумие. Мы торопливо присоединились к общему столу и, пытаясь нагнать упущенное, приступили к священодействию. Несомненно, Джаба отменно владел национальными кулинарными секретами. Богато накрытый аппетитными яствами стол был тому очевидным свидетельством...
Через несколько минут к нам подошла молодая подвыпившая русская женщина лет тридцати, назвавшаяся бывшей москвичкой Машей. Она, чуть пошатываясь, держала под руку другую смущённо улыбающуюся грудастую женщину.
- Это моя жена, - замирая от счастья, сообщила нам Маша. – Точнее, мы скоро поженимся.
- А это моя жена, - ответил я, показав жестом на Оксану.
Мы разговорились. Маша сбивчиво поведала нам о своих прошлых мытарствах, связанных с её нетрадиционной ориентацией, и поделилась радужными надеждами на скорую райскую жизнь. Её будущая жена была бельгийкой, говорящей по-русски только короткие общеизвестные фразы типа «я тебя люблю», «спасибо» и «на здоровье». Между собой они общались по-французски. В наш разговор застенчивая бельгийка почти не вмешивалась. Она лишь время от времени грудным голосом укоряла Машу за излишнюю горячность.
Подали новое блюдо и мы прервали светскую беседу. Гости снова оживились, вовсю замелькали вилки. За столом Маша утомила всех своими многословными тостами, которыми она сопровождала свою каждую свеженалитую рюмку водки. Чаще всего собравшимся предлагалось выпить за любимых женщин. Бельгийка следила за каждым жестом будущего мужа-жены и томно улыбалась. Через час счастливая Маша уснула тут же за столом, а вся компания, включая бельгийку, с шумом и смехом переместилась в соседнюю комнату к электрическому пианино, на котором Джаба тут же начал что-то импровизировать. Затем пели хором русские песни из числа тех, которые в самой России уже давным давно не поют.
А ещё через час в одной из отдалённых комнат Джаба поведал мне по секрету, что Машина подруга – транссексуал, недавно сменивший пол с мужского на женский. Увы, я так и не смог допытаться у хитрого грузина, знает ли об этом сама Маша...
Другие рассказы из цикла «Бельгийские истории»:
http://proza.ru/avtor/amelnik
Вздремнёт над строчкою поэт
и по петляющим просёлкам,
как встарь, чумазым поросёнком,
погонит свой велосипед.
Вчера пролистанный Рубцов
приблизит родину до боли.
За деревушкой вспыхнет поле,
и солнце выстрелит в лицо.
Крути педали, вертопрах,
но не забудь – в родных пенатах
не ради зла, а ради злата
гаишник прячется в кустах.
Дело в шляпе! – казалось ещё поутру,
только медь из кармана ушла сквозь дыру,
и ни шляпы, ни дела – лишь ветреный день,
да песок на зубах, да в затылке мигрень.
Ах, кабы да кабы, был бы выше избы,
веселее резьбы и стройнее трубы.
Не пытался бы все переделать дела...
Если б молодость знала, а старость могла!
Вот и ночь поцарапалась веткой в окно.
Вот и выпито горькое это вино.
Если дело табак - самокрутку сверну
и с клубящимся дымом уйду в вышину.
В отдалённом краю, незнакомом с плодами смоковниц,
где достоинств не счесть, только больно погода плоха,
я рисую по памяти профили бывших любовниц
на квадрате листа, предназначенного для стиха.
Память – тот же амбар, где порой поскребёшь по сусекам
и такое найдёшь, что не знаешь, куда убежать.
То столкнёшься случайно с влюблённым в тебя имяреком,
то любимых тобой повстречаешь несметную рать.
Между прошлым и мной только эта наклонная крыша.
Стих сегодня не выйдет – я памятью напрочь сражён.
Развлекаю любимую, в шуме за окнами слыша
отголоски ворчания бывших оставленных жён.
В глазах твоих опять безмерная усталость
осенней пеленой зрачки заволокла.
Все гости во хмелю, а нам с тобой досталась
лишь капля в глубине фужерного стекла.
Считающая дни за каторжной работой,
прости меня за то, что райские сады
божественный нектар нам дарят с неохотой,
что горькими на вкус становятся плоды.
Вернуть бы идеал, который что-то значил,
а перечень долгов - списать бы хоть на треть...
Нам с возрастом Господь девиз переиначил –
бороться и искать, найти... и умереть.
Условия игры понятны даже детям –
мячу лежать в траве, как Солнцу, не резон.
Тому из игроков не жить на белом свете,
кто символ божества уронит на газон.
С трибуны мудрый жрец, обученный богами,
подал нам знак ножом, как солнечным лучом,
и мы вздымаем пыль руками и ногами,
судьбу свою связав с летающим мячом.
Подальше от земли! Как вечный ход светила,
движение мяча прерваться не должно.
Мне ловкости, увы, немного не хватило,
и мяч упал в траву - понять не мудрено,
по ком заплачет мать. По-старчески хромая,
с отточенным ножом с трибуны сходит жрец.
Я буду умерщвлён – таков обычай майя.
Светилу не светить без вырванных сердец.
Владыка всех богов, воинственный Ицамна (1)
с небес руководит работою жреца.
Мне дней моих не жаль, а сердца и подавно,
лишь хочется глотнуть пьянящего винца.
На каменной плите, в начале ритуала,
я, связанный, открыл безумные глаза –
вот спальня, вот вино, вот два пустых бокала,
вот милая сплелась со мною, как гюрза.
(1) Ицамна – главный бог и покровитель майя, олицетворяющий небо.
В глухом углу веселья кот наплакал.
Чем дальше в лес, тем горше на душе,
тем больше в ней хандры и полумрака.
Мой дом – шалаш, но рай не в шалаше,
а в атмосфере непролазной чащи,
откуда выход ищут наугад.
В какой берлоге я сыграю в ящик?
В каком болоте повстречаю ад?
Вокруг меня туманы непроглядны.
То каркнет ворон, то завоет волк...
Я в лес вошёл без нити Ариадны,
в следах звериных понимая толк.
Комар настырный носа не подточит –
маршрут сверял по компасу, но вдруг
неразличимы стали дни и ночи,
а кривизна пути замкнулась в круг.
Я видел реки, где зимуют раки,
луга, где не гонял телят Макар...
Что в городах комфортней - это враки.
Как можно тропам предпочесть бульвар?
Грибник, что в чаще без году неделя,
меня увидев, принялся бежать.
Зря баламутит воду пустомеля -
здесь тишь и гладь да Божья благодать.
Не леший то, а я - дышу устало...
Немного заплутал, но к чёрту грусть!
Я путь найду во что бы то ни стало,
лишь только сам с собою разберусь.
Я устал пригибаться от страха в родной стране,
быть одной из мишеней на стрельбище сумасбродов.
Мой народ приучился несчастье топить в вине,
мне же больше по нраву воздержанность антиподов.
В наших толстых журналах не стало запретных тем.
Появились хитрее капканы и в них - приманки.
В час назначенный снайпер ударил по мне, затем
что я голову высунул выше заветной планки.
Мне сперва показалось – надежд на спасенье нет,
но, влекомый могучим живительным зовом воли,
я на голос пополз, оставляя кровавый след
и частицы души, обезумевшие от боли.
Публикую свой старый очерк, написанный в 2002 году. Возможно, само понятие "русские беды" в наши дни звучит уже не так остро, как в то время. Тем не менее, анализ причин нашего относительного отставания от более развитых в экономическом отношении стран не потерял своей актуальности. Главная же причина, на мой взгляд, осталась неизменной...
Почему мы живём хуже Запада?
«Чем кумушек считать трудиться,
Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?»
И.А.Крылов, «Зеркало и обезьяна»
Предисловие.
Когда русского человека спрашивают – почему мы так плохо и тяжело живём, он чаще всего отвечает коротко: «коммунисты виноваты», «Ельцин страну развалил», «война помешала», и т.д. Привычка искать простые решения сложных проблем и кивать на соседа давно живёт в нашей крови (это, кстати, тоже одна из причин русских бед). При этом называются причины, относящиеся, как правило, к XX столетию, за исключением разве что монгольского нашествия (XIII век). Сам русский человек, как жена Цезаря, обычно вне подозрений. Он – Жертва!
В моём кратком обзоре временные рамки раздвинуты до VI века н.э. – начала переселения славянских племён в европейскую часть современной России. Многочисленные неблагоприятные факторы, приведшие к нашей нынешней отсталости, можно разделить на внутрироссийские (99% факторов) и внешние (всё, что осталось). Внутренние причины я объединил в четыре группы: 1) сложные природные условия, 2) государство-надзиратель, 3) апатичное затравленное общество и 4) спящий русский человек. Козни «забугорья» здесь почти не рассматриваются (по совету И.А.Крылова, см эпиграф).
Эти заметки написаны в Бельгии для моих детей – Андрея и Оксаны, живущих в России. Сразу оговорюсь – я не задавался целью очернить ни нашу историю, ни нас самих. Всё гораздо проще. Обычно, когда рассказывают о победах и достижениях, используют яркие краски и высокие слова. Но я исследую причины русских бед. Понятно, что краски при таком подходе берутся не самые яркие. Кроме того, существует феномен «многоцветности», неоднозначности исторических событий и социальных процессов. Одни их аспекты («яркие») способствовали общественному прогрессу, другие («чёрные») наоборот, становились тормозом. Если я говорю преимущественно о последних, это не значит, что я забываю о первых. Просто о том, почему мы такие исключительные, сказано достаточно много. Настала пора разобраться с тем, почему мы такие отсталые.
А. ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ ПРИЧИНЫ.
В советскую эпоху считалось глубоко ошибочным «выпячивать» климатические и географические особенности страны при изучении социально-экономических процессов. Было придумано специальное клеймо – «географический детерминизм» - для тех, кто имел смелость утверждать, что жизнь людей во многом предопределена окружающей их природой. В результате этого управление страной, не учитывавшее геоклиматические условия, привело к развалу страны и её экономики.
Природа, вне всякого сомнения, внесла огромный вклад в формирование более отсталого хозяйственного уклада русского человека. В первую очередь, речь идёт о климате.
1. Неблагоприятный климат.
По сравнению с большинством экономически развитых стран, Россия расположена далеко на севере. Россия и Канада – это самые северные государства мира, но при этом большинство канадцев живёт в самых южных районах страны, чего нельзя сказать о россиянах. Суровость нашего климата проявляется в следующем.
А). Россия – самая холодная страна мира. Среднегодовая температура в России – минус 5,5° (для сравнения, в Финляндии – плюс 1,5°).
Б). В России преобладает континентальный тип климата с очень долгими холодными зимами. Такой климат препятствует нормальному ведению сельского хозяйства. Период времени, пригодный для сева и уборки урожая, составляет у нас всего 4-6 месяцев (для сравнения – в Западной Европе 8-9 месяцев). Сибирь практически непригодна для земледелия. Длительная холодная зима очень мешает скотоводству, вызывая хроническую проблему нехватки кормов.
В). Плохие почвы не позволяют достичь высокой урожайности. В России встречаются два основных типа почв – преобладающие подзолистые почвы (в лесной зоне) и гораздо менее распространённый чернозём (в степной и лесостепной зонах). Если согласиться с мыслью о том, что цивилизация начинается лишь тогда, когда посеянное зерно воспроизводит себя по меньшей мере пятикратно (Р.Пайпс), то Россия с её очень низкой урожайностью (14 ц/га в конце 90-х годов, что означает в среднем 1:3, или «сам-третей») очень далека от цивилизованного мира. В исторической перспективе, России обычно хватало хлеба, но в стране очень редко были его излишки (а это важный источник экономического процветания).
Г). Самые обильные осадки выпадают в районах с самыми бедными почвами, причём ливни характерны в основном для второй половины лета (время уборки). Частые засухи весной и ранним летом (т.е. в период сева), ливни в уборочную, в сочетании с долгими зимами сводят к минимуму период, благоприятный для сева и уборки. Отсюда всем нам знакомый термин «битва за урожай».
Д). Холодный климат приводит к тому, что в России самое дорогое капитальное строительство по сравнению с любой страной мира (из-за необходимости фундаментов с подошвой ниже глубины промерзания, дополнительных расходов на крыши и стены из-за снеговой нагрузки, установки двойных рам, и т.д.) (А.П.Паршев).
2. «Неисчерпаемые» природные ресурсы.
Россия обладает богатейшим запасом практически всех необходимых стране природных ресурсов, особенно леса, газа и нефти. Однако это богатство не привело к экономическому процветанию страны, а скорее наоборот, стало тормозом, поскольку приучило население и власть к самому лёгкому способу получению валюты – продаже сырья без его глубокой переработки. В результате, Россия до сих пор рассматривается Западом в качестве потенциального сырьевого придатка. Но на самом деле, даже сырьевым придатком Россия стать не сможет, т.к. запасы нефти, газа и других ресурсов в последние годы резко истощились. «Неисчерпаемость» природных ресурсов постепенно становится мифом. А с учётом того, что Россия – самая холодная страна мира, экспорт невозобновляемых природных ресурсов вообще должен быть прекращён. В противном случае, мы рискуем заморозить наших внуков.
(подробнее об этом см: А.П.Паршев, ПОЧЕМУ РОССИЯ НЕ АМЕРИКА
http://rusidiot.boom.ru/big/par/cont.html )
3. Обречённость замерзающей экономики.
В конкурентной борьбе за инвестиции, если игра ведётся по правилам свободного мирового рынка, почти любое российское предприятие заведомо обречено на проигрыш («горькая теорема» А.П.Паршева). Объясняется это повышенными затратами на производство единицы продукции из-за неблагоприятных климатических условий. Наша промышленность не нужна никому в мире, кроме нас самих. Наша экономика несовместима с мировой экономикой. При существующих в России природных условиях, любой экономический результат даётся нам намного труднее, чем жителям других стран.
4. Огромная территория без естественных границ.
Россия – это государство с самой большой в мире площадью территории, по периметру которой отсутствуют горные массивы или крупные реки. Понятно, что такое государство очень уязвимо для обороны и нуждается в гораздо более многочисленной и дорогой армии. Большая протяжённость территории приводит также к трудностям в управлении страной, усугублённым разнообразием статусов субъектов федерации (края, области, республики). Большая концентрация власти, капитала и социально-экономической инфраструктуры в западных регионах страны обусловила проблемы обеспечения удалённых менее развитых северных, сибирских и дальневосточных регионов.
Б. ГОСУДАРСТВО – НАДЗИРАТЕЛЬ.
1. Худшие стартовые условия.
Одной из первопричин современных русских бед стал распад пранации славян в период между VI и VIII веками и вынужденное переселение восточных славян (пра- прапредков нынешних русских) из Центральной в Восточную Европу. Уже сам факт такого вынужденного переселения из территории нынешней Венгрии под натиском более агрессивных и сильных германских племён говорит о тогдашней слабости восточных славян. Но гораздо более важным для понимания причин нынешнего отставания России от Западной Европы является то, что области, где обосновались восточные славяне после эпохи переселения, из-за своих физико-географических и климатических особенностей являются мало пригодными для ведения устойчивого сельского хозяйства. «Стартовые условия» восточнославянских племён по сравнению с западно- и центрально-европейскими племенами в конце первого тысячелетия нашей эры были гораздо более худшими. Кроме суровых почвенно-климатических условий, жители Восточно-европейской равнины получили очень беспокойных соседей – непрерывно сменявших друг друга кочевых азиатских народов (гуннов, аваров, хазаров, печенегов, половцев, татар и др.).
2. Генетическое отсутствие культуры государственного порядка.
Легендарный рассказ одной из русских летописей о том, как попытки новгородцев организовать после изгнания варягов самостоятельную систему управления привели к жестоким междоусобицам и беспорядкам, после чего в 862 году последовало знаменитое призвание варяжских князей (Рюрика с братьями и дружиной), есть не что иное, как документальное подтверждение слабости формировавшейся нации и её неумения самостоятельно навести в стране порядок. «Земля наша велика и обильна, а наряда (порядка) в ней нет; да поидите княжити и володеть нами». Одна из причин русских бед – отсутствие традиции «государственного порядка», основанного не на силе, а на реальном самоуправлении граждан. Традиции самоуправления в стране никогда не были достаточно прочными и долговечными. Во всяком случае, государство в России не выросло из общества. По образному выражению Р.Пайпса, государство здесь скорее росло рядом с обществом и заглатывало его по кусочку. В результате «государственный порядок» ассоциируется проглоченным обществом в категориях силы, власти, армии, а не как разумно функционирующие законы и демократические институты.
3. Монголо-татарское «иго»?
Два столетия монголо-татарского ига отбросили Русь назад, из-за чего она до наших дней плетётся позади Западной Европы. Это гениальное по своей простоте и по своей абсурдности утверждение очень живуче. Монголы виноваты! Но ведь именно монголо-татарское нашествие ХIII-го века пробудило в качестве ответной реакции сильное русское национальное чувство. Раздробленная Русь нуждалась в сильном толчке для своего воссоединения, и она этот толчок получила. В историческом плане, контакты с азиатскими пришельцами ускорили становление русской государственности. Вопрос о задержке экономического развития Руси в XIII-XIV веках очень спорный, т.к. монголы никогда не препятствовали развитию экономики Руси и её торговле с Западной Европой (наоборот, они были очень заинтересованы в успехах русской экономики и торговли, которые гарантировали стабильную выплату дани). В числе негативных последствий «монголо-татарской» эпохи можно назвать извращение нравственности тогдашних московских правителей. Своим возвышением Москва во многом обязана широко практиковавшемуся тогда, выражаясь современным языком, коллаборационизму (сотрудничеству с врагом). Московский князь Иван Калита использовал ханское войско для разгрома восставшей Твери. Что сказали бы нынешние россияне, если бы Лужков пошёл на недовольных его московским правлением соседей с отрядом, скажем, Басаева? Русь унаследовала также от монголо-татар степную систему управления (хан ; царь, при этом само слово «царь» или «цесарь» появилось позже), основанную на крайней централизации власти, жестокой системе наказаний и полном отсутствии демократизма (народное вече после монголов больше не собиралось).
4. Отсутствие традиций частной собственности.
Начиная с периода колонизации русскими князьями Северо-восточной Руси и заканчивая последними территориальными приобретениями XIX века, Россия неизменно оставалась «вотчинным» государством. Ставшая во главе страны Московско-Владимирская княжеская династия («Рюриковичи») превратили Россию в огромное княжеское поместье. Слово «вотчина» происходит от слова «отец». «Вотчинное» государство являлось полной нераздельной собственностью «отца-государя». Колонизация новых земель и территориальный рост государства автоматически увеличивали собственность правящей фамилии, но не граждан. В отличие от Западной Европы, где политическая власть правителей чаще всего была отделена от «священного» права собственности подданных, в России царь всегда был одновременно и правителем, и собственником своей державы со всеми её ресурсами, населением и т.д. Всегда и везде в старой России деловые люди арендовали собственность (землю, лес, недра) у царя. Эта собственность могла быть отобрана в любой момент за малейшую провинность. Такое положение дел мешало развитию предпринимательской инициативы. «Прослойка» среднего класса (буржуазии) всегда была в России очень незначительной. А буржуазная Европа в это время не дремала...
5. «Крепостной» менталитет населения.
Сущность крепостного права, существовавшего в России с XVI века, сводилась и до сих пор продолжает сводиться к прикреплению сельскохозяйственного населения к княжеской, царской или государственной земле. Но крепостное право – это лишь составная часть всеохватывающей системы, направленной на прикрепление ВСЕГО населения к государству. Все сословия, все слои населения были рабами правителя. Прикрепление к своему господину ограничивало подвижность и активность населения, убивало дух предпринимательства, формировал «крепостную» психологию народа. В ХХ веке «реликтом» крепостной системы стали колхозы, в которые насильно загонялось население. Колхозникам долгое время не выдавались паспорта, и всё с той же целью – «прикрепить» их к земле. Одиозный институт прописки – другое звено крепостной системы, традиции которой существуют и сегодня. Модифицированный вариант прописки – регистрация. С одной стороны, прописка привязывает человека к какому-нибудь Анадырю, с другой стороны – не пускает его в Москву.
6. Отсутствие демократии при всех режимах.
Русь, Российская Империя, Советский Союз – как бы ни называлось наше государство до 1991 года, оно всегда характеризовалось своей недемократичностью. Менялись поколения людей, но власть всегда была в руках либо правящей династии, либо правящей компартии. В истории России существовал такой демократический элемент, как народное вече (ХI-XII вв.), но постоянно действующим органом государственного управления вече сделалось только в Новгороде и Пскове. В остальных областях вече обычно не вмешивалось в правление князя (за исключением решения вопросов о войне и мире и о замене самого князя). В XVI-XVII вв. иногда созывались Земские соборы, но большинство соборов носило лишь совещательный и осведомительный характер (в конечном счёте, все вопросы решались царём). До 1905 года население не имело даже теоретической возможности принимать участие в управлении государством посредством своих выборных, заседающих в парламенте. Государственные Думы 1906-1917 гг. не могли выражать подлинные интересы народа из-за недемократического избирательного законодательства. О том, как единогласно голосовали депутаты Советов всех уровней – от местного до Верховного в Советском Союзе, мы хорошо помним. За этим единогласием всегда торчали уши горячо любимой Коммунистической партии. Отсутствие демократии пагубно повлияло на российский народ, люди привыкли надеяться «на дядю», заглядывать власти в рот и не обижать её, кормилицу. Несмотря на многообразие современных демократических институтов, прогрессивные избирательные законы и т.д., народ остался в своей основной массе аполитичным и крайне терпеливым к нарушениям демократии.
7. Многовековая территориальная экспансия.
Вместо того, чтобы обустраивать свою территорию в границах Европейской России, наши предки отправились в поисках новых земель за Урал, а позже в Сибирь и на Дальний Восток. Колонизация в России – это результат вечной потребности в новых землях вместо бездумно истощённых полей. Этот экстенсивный путь развития нации поощрялся правительством, которое было заинтересовано в «выпуске пара» из раздираемой противоречиями и смутами западной части страны. Огромные площади новых земель ежегодно присоединялись, а противоречия в центре оставались нерешёнными. Часто колонизаторы, испортив новые земли, шли дальше и дальше. Такая политика не способствовала модернизации ни сельского хозяйства, ни промышленности. Одержимость территориальной экспансией имела очень важное последствие. Завоёванные или присоединённые бескровным путём новые земли впоследствии необходимо было удерживать. Для удержания большой территории нужна мощная армия и имперская психология, подразумевавшая неограниченную власть центра (Москвы) над присоединёнными регионами. Армия нуждалась в солдатах. Рекрутов для армии поставляли крестьяне. Для того, чтобы поставка рекрутов шла бесперебойно, крестьян прикрепили к земле. Таким образом, русский крестьянин штыком казака отодвинул границу России на восток для того, чтобы стать впоследствии крепостным.
В России, в отличии от многих других развитых стран, никогда не было своих колоний. Однако Сибирь и Дальний Восток сыграли в истории страны ту же роль, что и Конго для Бельгии или Алжир для Франции. Главным предназначением этих регионов всегда было сырьевое обеспечение центра. Говоря о том, что Запад разбогател во многом благодаря своим колониям, не надо забывать, что мы могли в принципе так же разбогатеть, с умом развивая Сибирь и Дальний Восток.
8. Отсутствие традиций преемственности.
Кёльнский собор сооружался более 600 лет (с 1248 по 1880 гг.). В наши дни он считается самым грандиозным готическим храмом в христианском мире. Можно ли представить себе подобные сроки строительства одного объекта в России? С древних лет до наших дней у нас сохранилась другая традиция – каждый новый князь, царь, генеральный секретарь, президент отменяет большинство начинаний предыдущего правителя и начинает собственное правление «с белого листа». Потому и не имеет большинство наших городов собственного лица, как не имеет большинство наших семей собственной «семейной» истории с многовековой преемственностью поколений. Даже после устранения КПСС с политической арены не хватило мудрости сохранить всё то лучшее, что было в Советском Союзе. Разрушить всё до основания, а затем строить новый мир с нуля – это наше кредо.
Всегда и везде существовало, правда, одно исключение. Неизменно, при любой власти, соблюдалась преемственность в усилении государства, интересы которого всегда были выше интересов отдельного человека.
9. Коллективистские традиции.
Крестьянские коммуны (мир) и рабочие кооперативы (артели) позволили русским выжить в суровых климатических условиях, помноженных на технологическую отсталость. Выжить, но не более того. При всех преимуществах коллективизма, он не даёт развернуться частной (особенно частнопредпринимательской) инициативе. Русский человек в толпе выжил, но, задавленный, стал хромать на обе ноги и поэтому отстал от западноевропейского индивидуалиста.
10. Коммунистические эксперименты.
Многие обвиняют Ленина и коммунистов в том, что в 1917 году они повернули Россию в тупиковое направление. Но лишь немногие обвиняют своих дедов и прадедов в том, что они позволили себя одурачить. А ведь переворот 1917 года («Великая Октябрьская социалистическая революция») трудно назвать случайностью. Огромная рыхлая крестьянская страна, казалось, ожидала именно того типа правления, который ей навязал Ленин и довёл до совершенства Сталин. Ностальгия по сильной руке (по кнуту?), легковерие, отсутствие демократических традиций и поголовное пьянство привели к тому, что народ отдал бразды правления большевикам.
Последствия октябрьского переворота и более чем 70-летнего доминирования КПСС на сегодняшнюю жизнь, кажется, мало осознаны большинством россиян. Между тем, ликвидация рыночной экономики, уничтожение малейших ростков частной собственности граждан, истребление в сталинские годы миллионов энергичных, предприимчивых и думающих людей - всё это и привело в конечном счёте к краху построенного на этих преступлениях Советского Союза. Коммунистическая идеология совершенно развратила большую часть населения страны, привыкшего надеяться «на дядю», который пусть кое-как, но решит насущные проблемы.
В принципе, тоталитаризм Советского Союза стал продолжением идеи «вотчинного государства». Разница лишь в том, что место царя и правящей царской семью заняла компартия. КПСС более 70 лет была истинным собственником и правителем страны. Слава КПСС!
11. Война 1941-1945 годов.
Эта война оставила неизгладимый след в истории народа. Многие нынешние беды обусловлены – прямо или косвенно – войной и её последствиями. Обусловлены настолько, что это вошло в привычку – при первой возможности сокрушаться: «Если бы не война...», «Если бы не Гитлер...». Однако последние исследования (В.Суворов и др.) показывают, что война СССР с Германией во многом стала следствием маниакального желания компартии СССР и лично И.Сталина распространить коммунистический опыт на всю Европу. Советский Союз готовился напасть на Германию для того, чтобы , разгромив её и «освободив» оккупированную Европу, насадить в ней свой порядок. К превентивному (и самоубийственному) нападению Гитлера не были готовы, потому что вовсю готовились напасть сами. В конце концов, Германия была закидана миллионами тел советских солдат. Мысль о том, что это сама любимая партия во главе с непогрешимым Сталиным втянула народ в кровавую бойню, редко кому приходила в голову. Гитлер – маньяк, тиран, изверг и т.д. А Сталин, мечтавший о коммунистической Франции? Если предельно заострить эту мысль, то её можно сформулировать так – советский народ, молчаливо терпевший «коммунизм», виновен в этой войне не меньше немецкого народа, терпевшего национал-социализм. Человек, потушивший пожар – герой. Но нередко тушит пожар, для того чтобы спастись, и тот, кто его вызвал (по недосмотру или по халатности).
(Окончание в комментариях).
Стихотворение написано в 2003 г. На сайте "Поэзия.ру" не публиковалось. Вспомнил про него в связи с дискуссией "О других бы нам порадеть..." в "Литературном салоне".
Я ещё не поэт – не штампую стихи по заказу,
сильным мира сего не слагаю эпических од.
Злободневные темы гоню от себя, как проказу,
даже если в бюджете расход превышает доход.
Не пытаюсь продать по завышенным втрое тарифам
наспех сбитый шедевр про «великую» нашу страну.
Я по рифмам свой стих осторожно веду, как по рифам,
каждый миг опасаясь отправить корабль ко дну.
Я ещё не поэт – белым дымом душистых акаций
не стараюсь окутать и так чуть заметную мысль.
Даже в пёстром потоке причудливых ассоциаций,
как основу основ, берегу зашифрованный смысл.
Не хочу по инструкциям править свои откровенья.
Слово «техника» ставлю синонимом слова «шаблон».
По старинке грызу карандаш я и жду вдохновенья,
а придуманным вычурным образам ставлю заслон.
Я ещё не поэт – не могу непечатные фразы
хладнокровно вставлять в описания светских балов.
Старомодно брезгливый к источникам всякой заразы,
как плевков на листе, избегаю я матерных слов.
Есть ещё на закуску одна небольшая оплошность -
несмотря на запросы охочей до секса толпы,
я под флагом любви не пишу заурядную пошлость,
как бы ни были люди испорчены или глупы.
По дороге к успеху на каждом шагу спотыкаюсь...
Блажь пройдёт – потерпите, пожалуйста, несколько лет.
Дорогие поэты! Пред вами, маститыми, каюсь –
в общепринятом смысле, увы, я ещё не поэт!
Осенний день волынку тянет,
всё не закончится никак –
пьёт из горла, горланит спьяну,
пугая редких бедолаг.
В промозглом парке малолюдно,
там тишина и беспросвет.
Быть оптимистом очень трудно,
когда семь бед - один ответ,
когда не хочешь выть от каверз,
хлебать степенно лаптем щи,
под водку петь царям акафист
да фарта ждать, как тать в нощи.
Сквозь дыры в грязном покрывале
пробилось лунное тавро,
и сладко сердце застучало -
то бес царапнул за ребро.
Какие б ветры ни свистели
над этой северной страной,
в метро ли, в парке ли, в постели,
венера русская - со мной.
Пусть рвёт нас ветер на кусочки
и в грязь летит последний лист,
пока любовь диктует строчки,
плевать на дождь. Я оптимист!
«От аллохтонов стонут автохтоны...», -
бубнит демограф в телепередаче,
и ведь не врёт - прерывистые стоны
(под бас неместный, русский, не иначе)
колеблют окна льежской нимфоманки,
что означает - девочка созрела,
почти алмаз, и для её огранки
Эрот пускает золотые стрелы...
Из цикла «Бельгийские истории»
Мадам Давистер – энергичная и остроумная женщина лет восьмидесяти. На вид ей не дашь и семидесяти. Каждое утро мадам идёт в ближайший бассейн и плавает там около часа. На обратном пути она заходит в мой газетно-журнальный магазин и покупает ежедневную газету «La Meuse». При этом мы перекидываемся с ней парой острых слов по поводу непрекращающегося дождя или какого-нибудь очередного заторможенного клиента. А вчера мадам Давистер вспомнила одну старую историю...
В те годы, когда СССР ещё казался незыблемым и вечным, бельгийские социалисты отправляли иногда своих активистов в тёплые соцстраны на двухнедельный отдых. Однажды сподобилась такой чести и юная мадам Давистер. В один прекрасный день она с мужем и маленьким ребёнком сидела в салоне самолёта, только что вылетевшего из Брюсселя в Бухарест. Это был чартерный рейс, сформированный для полёта на черноморский курорт. Самолёт уже набрал высоту и командир корабля, бельгиец, сообщил пассажирам по громкой связи стандартную информацию о полёте: «Наш самолёт... рейс... высота... температура за бортом...» и т.д. Увы, сделав своё обязательное объявление, пилот забыл выключить микрофон. Тут же на весь салон раздались его отчётливые нетерпеливые слова: «А теперь – мой завтрак и... займёмся стюардессой!»
В этот момент стюардесса, симпатичная стройная бельгийка, находилась в хвосте самолёта. Услышав слова командира, она покраснела, как рак, и бросилась к кабине пилотов, чтобы предупредить экипаж о невыключенном микрофоне. Мадам Давистер остановила её язвительными словами: «Мадемуазель, не торопитесь... Командир ещё не закончил свой завтрак!»
Другие рассказы из цикла «Бельгийские истории»: http://proza.ru/avtor/amelnik
Я мерил глубины Байкала сигналами эхолота,
сквозь окуляр нивелира смотрел свысока на мир,
в котором глаза ласкала тончайшая позолота
духовного антимира, но правил бал ювелир.
Об антимирах экспедиций не ведали лишь невежды.
В бракоразводных законах я знал уже каждый знак,
когда, перестав рядиться в девические одежды,
лолита вошла без оных в палаточный бивуак.
Разбитый отсчётами лимба, я был не в ладах с азами
цивилизованной речи, но враз прикусил язык -
богиня не блеском нимба, а вспыхнувшими глазами
затмила тусклые свечи, святошу загнав в тупик...
Из цикла «Бельгийские истории»
В старом кирпичном доме с интерьером, выдержанном в модном деревенском стиле, было не продохнуть – хозяин, хлебосольный грузин Джаба, принимал по случаю своего дня рождения около тридцати человек, добрая половина из которых была ему совершенно незнакома. В темноватом зале за обильными столами, расставленными широкой буквой «п», сидела весьма разношёрстная компания – несколько чрезвычайно оживлённых русских пар, группа сдержанных, но улыбчивых бельгийцев, финская жена Джабы Марика и молодой рассудительный грузинский курд Бахтиар, друг именинника. Джаба работал поваром в одном из городских ресторанов, поэтому не удивительно, что столы ломились от разнообразных закусок и блюд. Тут были, конечно же, и изумительные на вкус хачапури, и аппетитное чахохбили, и непременные шашлыки, только что принесённые хозяином из террасы. Пили румынскую водку «Сталинская» и белое вино Шардоне из тетрапакетов. Кое-кто из перебравших гостей уже дремал, уронив голову на грудь, но большинство приглашённых только-только начинало входить во вкус. Я сидел за столом рядом со своим приятелем, иконописцем Глебом, мужчиной лет тридцати пяти, благодаря своей острой бородке и длинным спутанным волосам немного походившим на Иисуса Христа. Мы были знакомы довольно давно – моя жена Оксана ходила к Глебу на курсы иконописи при нашей православной церкви. Преподаватель он был отменный – от «а» до «я» знающий своё дело, добрый и терпеливый, только не очень пунктуальный и совсем не обязательный. Джаба тоже с недавних пор начал писать иконы – именно поэтому Глеб и оказался в числе приглашённых.
Время от времени подвыпивший Джаба подходил к своему электрическому пианино и размашисто импровизировал то джазовые композиции, то русские или грузинские песни. При этом каждый раз к нему подбегал и, на лету подбирая мелодии, играл на скрипке богемного вида молодой скрипач-виртуоз, музыкант городской оперы. Было весело, шумно и, как водится на наших вечеринках, немного бестолково. Напротив нас с Глебом сидела компания бельгийцев – несколько женщин неопределённого возраста, симпатичная девушка лет пятнадцати и раскованный улыбающийся мужчина, при знакомстве оказавшийся известным артистом. Мы разговаривали с Глебом, при этом он часто бросал сумрачные взгляды на молоденькую бельгийку, ещё больше почему-то мрачнел и снова и снова наливал до краёв «сталинскую» водку в свою непросыхающую рюмку. Однажды у него вырвалось: «Она ведь копия Элизы...»
Я никогда не был любителем долгих застолий, поэтому часа через два распрощался с гостеприимными хозяевами и с теми из гостей, которые были ещё в состоянии что-либо понимать, после чего покинул радушный грузинско-финский дом. До входной двери меня провожали рыдающие звуки скрипки, громкие фортепианные пассажи и нестройное хоровое пение. Было около десяти вечера.
На следующий день мне позвонил Джаба и рассказал об окончании своего дня рождения. Вечеринка закончилась под утро, всё прошло хорошо, если не считать неприятного инцидента с Глебом, который напился до невменяемого состояния и неожиданно исчез. Марика первая обратила внимание на запертую изнутри дверь туалета – её пришлось взломать. Пьяный вдрызг Глеб сидел на полу, прислонившись к стене, с разбитой бутылкой в руке и с явным намерением перерезать себе вены. При этом он вполголоса бормотал: «Начинается... начинается...». Джаба поднял его, как мог успокоил и отвёл на ночлег в одну из верхних комнат своего жилища. Вечеринка возобновилась, но через несколько минут Глеб с воинственным криком сбежал по лестнице, ворвался в зал и, приняв бойцовскую позу, стал пританцовывать перед оторопевшими гостями. Затем он сорвал с полки икону, недавно написанную под его же руководством Джабой и, угрожающе ею размахивая, кинулся в толпу. Первым под его горячую руку попался молодой бельгиец – владелец дома, верхнюю часть которого снимали Джаба с Марикой. Бельгийцу изрядно досталось, после чего он ретировался вниз, в свои аппартаменты. Разбушевавшийся Глеб вцепился в Джабу, началась потасовка... В один момент они оба свалились на электрическое пианино и сильно его повредили. Наконец сообща, под мудрым руководством Бахтиара, Глеба усмирили, намяли ему бока и выбросили из дома.
Меня услышанная по телефону новость нисколько не удивила. Глеб всегда был в сложных отношениях с алкоголем, про вшитую «торпеду» он при необходимости напрочь забывал. Крышу у него не раз уже сносило. А тут ещё эти так некстати всплывшие воспоминания об Элизе...
До эмиграции Глеб, сын военного, был профессиональным артистом одного из приморских театров. Он родился и вырос во Владивостоке, но жизнь бросала его из одного города в другой и не раз заставляла менять профессию. Бывал Глеб и на милом моему сердцу Байкале - несколько лет ему пришлось поработать журналистом в Иркутске. Во Владивостоке он женился на журналистке Алле, от первого брака имевшей маленькую дочь Элизу. Аллин отец был крутым и предприимчивым приморским коммерсантом, после одной удачной сделки ставшим долларовым миллионером, но тут же впавшим в долги и сложные обязательства перед определёнными кругами и раздавшим за них всё своё мимолётное состояние. Родители переехали жить в Москву, где отец благоразумно успел купить квартиру, а Алла (еврейка по матери) с Глебом отправились искать счастья в Израиль. Перед расставанием мать убедила Аллу отдать ей внучку на воспитание до тех пор, пока эмигрантская жизнь не наладится. Так и поступили – пятилетняя Элиза осталась с бабушкой в Москве. В Хайфе у молодожёнов родился сын Влас. К сожалению, довольно скоро супругам пришлось осознать, что их жизнь в Израиле так и не заладилась... Через несколько лет Алла с Глебом и маленьким сыном перебрались в Бельгию. Здесь им опять пришлось начинать всё заново. Глеб с большим трудом нашёл работу, и под этот случайно подвернувшийся трудовой контракт «переселенцы» купили в кредит старый полуразрушенный дом. Но контракт вскоре был расторгнут, постоянной работы не стало и жизнь семьи проходила в постоянных поисках денег. Банк в любой момент мог отобрать дом, поэтому Глеб калымил, где придётся... Прекрасно игравший на гитаре, он иногда подрабатывал вместе с новым другом-итальянцем, неплохим певцом и гитаристом, совместной игрой и пением в разных бельгийских кафе. Со временем освоил иконопись и вскоре сам начал давать уроки. Иногда появлялись и частные заказы на иконы... Все эти годы Элиза жила и взрослела в Москве. После расставания маму она видела всего один раз, когда ей было около десяти лет. Тогда с бабушкой она побывала в Бельгии. В этой маленькой дождливой стране ей не понравилось и, погостив чуть больше месяца у мамы, она вернулась в Россию. Тем временем у Глеба с Аллой родилась дочь Эмма, которую они чаще называли просто Эммкой...
Глеб никогда не рассказывал мне об истинных причинах так затянувшейся разлуки Элизы с матерью. Виноваты в этом, скорее всего, были обе - и мама, и бабушка. У матери всё никак не складывалась заграничная жизнь, и она не торопилась приглашать к себе повзрослевшую дочь. А бабушка эгоистически скрашивала общением с Элизой свою приближавшуюся старость. Пока Алла препиралась с мамой, девочка выросла и стала бабушке обузой. Подростком она была трудным... Однажды мать сообщила Алле по телефону, что она устала няньчиться с пятнадцатилетней Элизой и приняла решение отправить внучку из Москвы в Бельгию. Вскоре девушка появилась в нашем маленьком городке. Семья наконец-то восстановилась. Элиза начала привыкать к своим родителям, она взялась изучать французский язык и записалась в школу. Глеб полюбил падчерицу и быстро к ней привязался. Сипатичная, модно одетая, раскованная Элиза быстро сходилась с людьми. У неё появилось много новых друзей, и русских, и бельгийских. На валлонском провинциальном фоне молодая броская москвичка сразу же засверкала... Появилась у неё и работа в одном из местных кафе, а вслед за этим и небольшие карманные деньги. Глеб не мог нарадоваться на девушку, которая нарушила рутинный ход их нелёгкой бельгийской жизни.
А потом начались проблемы... Сначала я с удивлением узнал от знакомых, что Глеб ушёл из дома. Однажды мы случайно встретились с ним в городе. Подвыпивший и немного помятый, Глеб с текущими по щекам слезами рассказал о первых конфликтах с Элизой, о том, как однажды дома она дерзко накричала на него и в присутствии ошарашенных Власа и Эммки обозвала его грубыми словами... Тот Глебов уход из дома продлился около двух недель. Алла уговорила мужа вернуться домой и совместная жизнь продолжилась. Но покой навсегда покинул эту семью... Глеб стал чаще пить. При наших встречах он выглядел затравленным и всё чаще жаловался на жизнь. Вскоре выяснилось, что Элиза приворовывает. Во время одного из совместных посещений соседнего супермаркета она незаметно от родителей стянула с полки какую-то безделушку и подсунула её в карман сводному брату. На выходе из магазина сработала сигнализация и воровство обнаружилось. Из кармана изумлённого Власа вытащили неоплаченный товар, он плакал, Эммка не знала, кому верить, а старшая сестра делала круглые глаза и отпиралась. На первый раз всё обошлось. Но пришла беда – отворяй ворота! После этого происшествия полиция несколько раз задерживала Элизу с наркотиками, за которыми она ездила с друзьями на машине в соседний голландский Маастрихт. Дома скандалы и ссоры не прекращались. Маленькие Влас и Эммка, непривыкшие к такой нервной атмосфере, затравленно смотрели на всё больше наглевшую сестрицу... Элиза в открытую насмехалась над Глебом и придумывала ему разные обидные прозвища. Однажды вечером он за волосы протащил падчерицу по лестнице на верхний этаж и бросил её на пол в одной из неотделанных комнат со словами «Ты останешься здесь, пока не успокоишься!» В ответ Элиза показала ему неприличный жест и захохотала.
Кончилось всё тем, что после очередного задержания Элизы бельгийская полиция поставила семье условие – или девушку отправляют в специальный закрытый интернат, или она уезжает обратно в Москву. Уже не только Глеб, но и сама Алла поняла, что с дочерью им не справиться. На собранные с большим трудом деньги Элизе купили билет на самолёт, собрали вещи и отвезли её на машине в брюссельский аэропорт. После того, как дочь прошла паспортный контроль, удручённые родители вернулись домой. Но Элиза не улетела! Она игнорировала посадку в самолёт, методично обошла все магазины дьюти-фри, после чего привлекла внимание охранников, которые задержали её и сообщили по телефону изумлённой Алле, что её дочь никуда не улетела. Вернувшись на поезде домой к родителям, Элиза не ограничилась истерическим скандалом, а выбежала на улицу и вдребезги разбила подвернувшейся палкой все стёкла старенькой машины Глеба. Отправить дочь в Россию оказалось сложнее, чем привезти её в Бельгию. Со временем требуемая на билет сумма денег была занята по частям у знакомых и Элизу вторично отвезли в аэропорт. С помощью полиции, Алле разрешили проводить дочь прямо в самолёт и убедиться в том, что она заняла своё место. Через несколько минут самолёт взлетел и вскоре скрылся из виду. Так закончилась грустная история воссоединения русской девушки Элизы со своими «бельгийскими» родителями - мамой и отчимом Глебом.
Я рассказал по телефону эту историю Джабе. Он всё понял правильно...
Другие рассказы из цикла «Бельгийские истории»:
http://proza.ru/avtor/amelnik
От нетерпимости стонет планета.
Пояс шахида, увы, не игра.
Если гора не идёт к Магомету,
значит на воздух взлетает гора.
Модный ужастик – в натуре, без рампы...
Камешек брошу и в наш огород –
всяк не поющий царю дифирамбы
Лазаря завтра ему же поёт.
В той же поэзии – скор на расправу,
острым пером потрясает поэт:
- Если сонет мой тебе не по нраву,
значит плохой из тебя сердцевед!
Верю, терпимость не канула в Лету,
просто свелась незаметно к нулю...
Чтобы вздохнула полегче планета,
враг, отругай меня.
Я потерплю!
Взошла луна, и день остался не у дел.
Шафранный свет ласкает дремлющие окна,
на всякий случай занавешенные плотно,
а тишина – как тихий ангел пролетел.
Я постепенно заворачиваюсь в ночь.
Сидят на жёрдочках мои дела дневные,
потом срываются, летят в края иные,
чтоб вместо сна мне воду в ступе не толочь.
Всё исчезает – город, злато с серебром,
смешные люди неродной Гипербореи.
...Я веки вечные носился в эмпиреях
и приземлился на чужой аэродром.
Тут можно жить, лишь только осень без конца
да не хватает утешительного слова.
И на чужбине, и в тиши родного крова
добро и зло – как два сиамских близнеца.
Патриотизм – на постном масле чепуха,
леса берёзовые – притча во языцех.
Я засыпаю... мне немыслимое снится -
на Красной площади цветущая ольха.
В ресторации за пловом и бутылочкой винца
спорит физик с богословом о присутствии Творца.
Длится спор без перерыва тыщу лет и пять минут.
Каждый миг Большого Взрыва прожил умник-словоблуд.
Разгорланился мошенник, растрезвонился, бахвал.
Отвечал ему священник: «Ты - бряцающий кимвал».
Из бутылки выплыл Дарвин, встрял в беседу без помех
и, поскольку был в ударе, всех разделал под орех –
глупых креационистов и примкнувших к ним попов.
Бросил тут же взгляд огнистый спавший было богослов
и парировал: «Отлично! А ответь-ка мне, дружок,
в нашем теле что первично – ДНК или белок?»
Чарльз в ответ ругнулся матом и вернулся за стекло.
Физик снова для дебатов вынул шашку наголо…
...Я меж ними в той берлоге был и вышел наконец,
чтоб напомнить вам о Боге.
Ваш невидимый Творец.
Соседний парк опять постригся наголо,
как призывник в поволжском городке,
где жизнь одной рукой ласкает ангела,
другой – чертёнка треплет по щеке,
где полуправдой мягкой всё укутано,
а глас народа - робкое нытьё,
и всё вокруг настолько перепутано,
что лучше впасть с природой в забытьё.
Исчезли птичий гомон и жужжание
неугомонных пчёл. В моём окне
дожди с картины смыли содержание,
лишь парк остался в мутной желтизне.
Опять октябрь – привычная история...
Ритмичный дождь навеял полусон,
полудремоту – женщину, в которую
я с неких пор отчаянно влюблён.
Вольному – воля, степные привычки, гульба.
Щурится хитро звезда в раскалённой пыли.
Мне до неё, вертихвостки, дойти не судьба,
как Моисею – до обетованной земли.
Счастье моё в стороне от холодной звезды.
Вот оно, сонное, тёплым свернулось клубком,
мирно сопит возле острой моей бороды.
Много ли ведают звёзды о счастье таком?
Теплится в памяти стынь покосившихся стен.
Ты – Золотая орда моя, Древняя Русь...
Я из привольных степей заманил тебя в плен,
и у колен твоих тихо над волей смеюсь.
Сколько глаза ни мозолишь на белом свете,
знаешь - когда-то окажется чёрным свет.
Книгу купил намедни - «Жизнь после смерти»
(коктейль из Корана, Библии, Упанишад и Вед).
В принципе, было б лучше не выходить из спальни,
только откуда в спальне божия благодать?
Образ седой старухи банален и тривиален,
хочется юной деве душу свою отдать –
пусть нараспев читает «Тибетскую книгу мёртвых»
плоти моей скукоженной, высохшей от невзгод.
Хочется, да не можется – жалких моих увёрток
старая не признает, юная не поймёт.
Кришну понять непросто - плачусь порой в жилетку,
стёршийся свой затылок скребу из последних сил,
а в стороне от птичек, на неподвижной ветке
прямо напротив спальни насупился Азраил.
То, как зверь, она завоет...
А.С.Пушкин
Там, за синею горою, где без водки нет житья,
Боря матом Надю кроет, за вихры её крутя.
Сиганула в щёлку кошка, в конуру забился пёс.
Постучал сосед в окошко - содрогнулся от угроз.
В клубах пыли ветхий терем. Всё по-русски. Всё путём!
Надя воет диким зверем в такт с проснувшимся дитём.
Не убьёт Борис подружку – не найти груди белей.
Выпьет с горя, бросит кружку... Сердцу станет веселей.
Как часто в жизни был я молотком,
пугающим своей железной мощью!
Лупить других, увы, намного проще,
чем их любить и жить под каблуком.
И быть гвоздём мне тоже довелось –
входить по шляпку в струганные доски,
в них замирать, вытаскивать занозки,
ржаветь и ждать привычное авось...
Свою судьбу хваля или браня,
я и не смел разгадывать загадку –
ни кто меня держал за рукоятку,
ни кто в сучки вколачивал меня.
В полёте жизненном, хоть тресни,
не сбросишь годы, как балласт.
Ещё волнует Песня Песней,
но всё милей Екклесиаст.
Ещё соседская Венера
к себе приковывает взгляд,
но опыт ведает – химеры
сулят лишь триппер и разлад.
Мне от всезнания так тошно,
что лучше было бы не жить,
но шар летящий невозможно
на полпути остановить.
Отстали юные богини.
Внизу не видно ни рожна.
Я не один – со мной в корзине
летит законная жена.
Я был живой водой из космоса полит
и мёртвою водой из бочек унавожен,
за тягу к небесам забором отгорожен,
но с ветром улетел и стал космополит.
Который год подряд кручу калейдоскоп –
меняются вокруг наречия и лица,
то Лондон, то Париж, то Винница, то Ницца,
а в нескольких шагах чернеет мой окоп.
Ведь до сих пор идёт гражданская война
и лупят по моим позициям из пушек
то местный буржуин, то жители избушек
за то, что я в корнях не смыслю ни хрена –
смотрю с открытым ртом на яркую звезду,
из тлена мёртвых стран сбегаю, как из плена.
Уже который год я - гражданин вселенной,
но всё никак живую воду не найду...
Скажешь: «лю...» - порозовеет. За окном – белым бело.
Целовать приятней в шею, чем в оконное стекло.
От рождественских морозов стынет «Нива» в гараже.
К чёрту будничную прозу, нынче Муза - в неглиже.
На моей щеке декором - поцелуйное тавро.
Две упругие рессоры эффективней, чем «Monroe».
Позабыты все маразмы, белый снег и тяжкий труд.
От сарказма до оргазма в быстром темпе – пять минут.
Александру Кабанову
На прогулке или в ходе попойки
ищешь слово среди тысячи тысяч.
Прочих слов – как воробьёв на помойке,
а единственного слова – не сыщешь.
И такая оттого незадача,
что взмываешь ангелком в сине небо.
Ведь земное для стихов – мало значит.
Слово – там, где ты живым ещё не был.
***
Шумит-гудит ж/д вокзал.
Привет, Москва, я твой вассал.
На шее – “Kodak”.
Моя рубашка несвежа
и наподобие ежа
стал подбородок.
А в черепушке – кавардак.
Тут всё – не то и всё – не так,
но в то же время
так сладок в блюде острый хрен,
и даже грозный сюзерен
прищуром греет.
Я слеп и глух от падежей,
от мата, женщин и бомжей.
Тут все – красивы.
К чертям политику и стресс.
К чему фальшивый политес?
Привет, Россия!
***
А интернет не подключается,
и все дела!
Она с другим мужчиной чатится,
она – смогла.
Закрыты в Сеть ходы и выходы.
Провайдер – бог.
Суметь войти – сплошная выгода,
но я – не смог…
Она вошла в простом переднике,
и всё без тайн –
ей “Belgacom” служил посредником,
а мне – “Билайн“.
***
В луче блеснула паутинка
и тут же скрылась.
Кто сотворил тебя, картинка,
скажи на милость?
Росинка быстрая в полёте –
моя житуха…
И я блесну, и вы блеснёте,
а луч – потухнет.
Июльская душная ночь.
Крутое пике комара…
От писка укрыться невмочь,
но всё это – лишь до утра.
Ещё далеко до снегов.
Колеблется даль от жары…
В ромашках делянки лугов,
но всё это – лишь до поры.
Ещё предсказуема жизнь.
Пиджак – не с чужого плеча…
Не застили взор миражи,
но всё это – здесь и сейчас.
А там и потом – тишина,
прохлада, забвение, прах,
и таинство вечного сна
о летних зелёных лугах…
Сетка вольера от воли хранит неволю.
Маются птицы вдали от родных долин.
Без перерыва кулдычет индюк: «Доколе?»
Хриплыми криками вторит ему павлин.
Перед вольером зеваки неторопливо
тянут из баночек «Maes » и «Jupiler».
Воля для них - не раздолье, а тяга к пиву
да небольшое пристрастие к конопле.
Хлопают крыльями утки и лезут в воду.
Пиво течёт, поглощаемое гуртом.
Жалкая доля – трястись за свою свободу
быть "индюком" да павлиньим трясти хвостом.
В сущности, души ведь тоже живут в вольере,
а с высоты через сетку, суров и строг,
смотрит на землю и всем воздаёт по вере
главный противник душевной неволи – Бог.
Когда на проснувшихся ветках раскроются первые почки
и солнце растопит последнюю льдинку в окрестных прудах,
я выдам тебе на гора свои самые лучшие строчки
о двух очумелых влюблённых, живущих в чужих городах.
Врачиха-весна мне по-тайски залечит былые болячки,
раскупорит сердце и выпустит в мир настоявшийся стих.
Я вешними строками полон, мне только бы выйти из спячки
и с обледеневшей души наслоения льда соскрести.
Мне бурым медведем наскучило спать беспробудно в берлоге.
Настрою печальную лиру на оптимистический лад
и снова тебя сотворю, как творили верховные боги
земных и небесных богов в философии упанишад.
Мы будем любить что есть силы друг друга, и ближних, и дальних,
пока зеленеют деревья в умытых дождями садах,
пока летописцы туземцев не сложат легенд и преданий
о двух очумелых влюблённых, живущих в чужих городах.
Навалилась вдруг осенняя усталость,
словно и не март маячит за окном,
словно и не ты любить меня старалась
так, чтоб я вовек не думал ни о ком.
Будто грусть вошла в квартиру привиденьем.
Мне б тебе всю ночь молоть любовный вздор,
но тревожный взгляд окутывают тени
и сквозит в глазах чуть видимый укор.
Ангел мой, поверь, я завтра буду весел!
Ты меня пока губами не тревожь –
я опять во власти лебединых песен,
не унять никак нахлынувшую дрожь.
Ночь укроет пледом наше захолустье,
тихо дверь запрёт ушедший Купидон...
Мне приснится сон без осени, без грусти –
я в нём буду снова молод и влюблён.
Под утро порывы ветра стихали, и горожане
ступали на тротуары, засыпанные листвой.
Я баловался стихами, безудержно донжуанил,
и статуя Командора кивала мне головой.
Позвякивали трамваи, подрагивали колени
и прочие части тела возлюбленной, а вдали,
за окнами с транспарантов хвалил нас оживший Ленин
за то, что мы пили водку, но правильным курсом шли.
Затем, попрощавшись наспех с невыспавшейся молодкой,
ещё одну нимфоманку себе записав в актив,
я хлопал подъездной дверью облуплившейся высотки,
чтоб влиться скорее в хмурый, но спаянный коллектив.
Трудяги, интеллигенты, фарцовщики, выпивохи...
Какие там транспаранты – суметь бы залезть в трамвай.
Слетали с деревьев листья. Заканчивалась эпоха...
- Петрович, кончай канючить! Сан Фёдорыч, разливай.
Завидная была планида –
трёх женщин обнимать за раз
да голосу царя Давида
внимать, не поднимая глаз.
Не выгорело... За жар-птицей,
советникам наперекор,
я ринулся через границы,
в шатре произведя сыр-бор.
Удела своего владыка,
теперь не опускаю взгляд.
Мне, сбившемуся с панталыку,
плевать на всех царей подряд.
Но после моего разгрома
в отцовских протрубят шатрах
про волосы Авессалома,
запутавшиеся в ветвях...
В моём кошельке завелась паутина,
бумажник в пыли и упадок в делах.
Провизия съедена, выпиты вина.
Классический случай – финансовый крах.
Зато мне в любви не нужны перекуры.
Я книгами сыт и свободою пьян.
Пронзённый калёной стрелою Амура,
стою пред тобой, как святой Себастьян.
Мораль незатейлива в этой картине –
я так же богат, как турецкий паша.
Не страшно, когда кошелёк в паутине.
Страшнее, когда в паутине душа.
Всё меньше запутаннейших проблем,
оставшихся без ответа,
но вечен наивный вопрос – зачем
придумано всё вот это:
воздушная глубь и земная твердь,
влюблённость, стихотворенье,
рождение, счастье, несчастье, смерть
и медленное забвенье?
Попавший из небыли в эту быль,
случайная прихоть божья,
зачем я топчу вековую пыль
вселенского бездорожья?
Чем ближе к Богу, тем богаче память...
Вначале было детство, а потом
девчонка с чуть припухшими губами
всю жизнь перевернула кувырком.
От пыли отряхнувшись, дни и ночи
я задарма железо гнул в дугу,
и было губ, припухших и не очень,
в моей судьбе, как маков на лугу.
Ещё струится речка голубая,
но ждут вдали иные берега...
Косу отбросив, синими губами
в меня вопьётся старая карга.
Сыну Андрею, живущему в Турции, посвящается.
На лимузине плавится резина –
палящим солнцем воздух перегрет.
Сквозь пелену стенаний муэдзина
стремится к небу тонкий минарет.
Куда ни глянь – томиться нет причины.
Вот только жаль, что времени в обрез.
Спешат куда-то смуглые мужчины,
идут в платочках женщины и без...
Увы, турецкий сон как ветром сдуло.
Петух валлонский и фламандский лев
прикрыли чинно прелести Стамбула
и кападокский туфовый рельеф.
Угомонись – постранствовал, и точка!
Но мне претят ампир и рококо.
Пускай бельгийки ходят не в платочках,
им до турчанок в чём-то далеко.
Опять дожди меня берут измором.
Всё реже муза балует стихом.
Загородили солнце над Босфором
фламандский лев с валлонским петухом.
Браню судьбу, как барина дворецкий,
потом пою любимой дотемна
о том, как нужен берег мне турецкий
и как земля чужая мне нужна.
Бельгия
Плачь не плачь – новгородское вече
не распутает твой переплёт,
и друзья не придут, что далече
сами бьются, как рыба об лёд.
Не пошлёшь за подмогой к туземцам –
надоедливым быть не с руки.
Дела нет ни бельгийцам, ни немцам
до безудержной русской тоски.
Как перчатки, менял сапоги я,
но с годами убавилась прыть.
Ах, бельгийцы мои дорогие,
мне бы панцири ваши разбить!
Глушит гордых иванов без отчеств
ностальгия по снежной крупе...
Ненавистнее всех одиночеств
одиночество в шумной толпе.
Снег оживил природу за полчаса,
вызвав у губернатора нервный кризис,
у стариков – надежды на чудеса,
а у детей – безудержные капризы.
Бельгия, брат, не Лазарь, она – мертвей,
если считать по душам, а не по лицам.
Здесь обыватель в большем живёт родстве
со стариком Морфеем, чем с Синей птицей.
Это тебе не шумный степной улус,
где что ни день – хурал или потасовка.
Царство теней... Но с облака, как Иисус,
тихо спустился снег и в мгновенье ока
морфий утратил силу, а скука – власть.
Город воспрял от быстрой метаморфозы,
словно в густую кровь, что едва текла,
кто-то вкатил смертельную овердозу.
На сайте "Эмигрантская лира" я опубликовал результаты своих изысканий на тему:
"География современной русской поэзии за рубежом"
http://emlira.ucoz.com/
Здесь вы найдёте списки русскоязычных поэтов по разным странам мира. Списки, конечно, не полные, субъективные и вообще несовершенные. Но работа продолжается...
Зарегистрировавшись на сайте "Эмигрантская лира", вы сможете оставить свои комментарии под списком заинтересовавшей вас страны, а также принять участие в жизни форума.
Добро пожаловать!
Всевышний мне в дорогу сына дал и дочь.
Я начал отставать – он вмиг устроил взбучку
моим поводырям, прогнал усталость прочь,
и от своих щедрот мне внука дал и внучку.
Мы вместе побрели цыганскою толпой
по трактам и холмам бессчётных бессарабий,
но вскоре детвора ушла своей тропой,
а я заковылял один походкой крабьей.
Идти бы да идти, но круче стал подъём.
Моих проводников не видно и не слышно.
Уж не иду, а лезу через бытиё
по склону прямо вверх - на встречу со Всевышним.
Из цикла «Бельгийские истории»
В далёком 2002 году в нашем льежском газетно-журнальном магазине произошло вооружённое ограбление, во время которого мне «посчастливилось» общаться с залётным французским наркоманом под прицелом его пистолета. Это происшествие описано в моей коротенькой новелле «Ограбление» из этого же цикла. И вот прошло шесть лет...
Вчера вечером я сидел перед компьютером в нашей небольшой квартире, примыкающей к магазину, и редактировал главу диссертации, незадолго до этого проверенную моим чрезвычайно занятым бельгийским шефом. Передо мной на подоконнике, в тепле и уюте, во всю свою длину растянулся кот. За окном уже стемнело. Моя жена и неизменная соратница Оксана ещё возилась в магазине. Рабочий день уже закончился, но случайные покупатели время от времени ещё забегали в магазин, и она не стала закрывать входную дверь. Тоже присела перед компьютером в небольшой рабочей комнате, расположенной позади кассы. Периодически мы с ней обменивались в чате шутливыми посланиями и весёлыми смайликами.
Мой компьютер мирно стрекотал, кот потихоньку похрапывал... Вдруг эту вечернюю идиллию нарушил сдавленный Оксанин крик. Первым сиганул с подоконника кот. За ним вскочил я и, не обуваясь, побежал через всю квартиру по направлению к магазину, по дороге манипулируя красной кнопкой вызова полиции. Кричать без причины у нас дома не принято, поэтому мне стало ясно без комментариев – произошло чп. Я вбежал в магазин и сразу же увидел на полу перевёрнутое кресло и разбросанные рядом с ним в хаотическом беспорядке вещи. Поискал глазами Оксану и с облегчением вздохнул – она уже шла ко мне со стороны входа в магазин. В помещении больше никого не было.
Всё произошло за несколько секунд. В 18.20 звякнула входная дверь. Оксана, сидя в кресле, развернулась, отодвинулась от стола с компьютером и увидела у прилавка с кассой троих классических бандитов. Все были одеты в чёрные куртки, на головах шапочки и капюшоны, лица закрыты поднятыми воротниками свитеров. К тому же первый бандюжник был в тёмных солнцезащитных очках. Троица не стала задерживаться перед прилавком, а в мгновение ока прошла через узкий проход у кассы к сидевшей в кресле и только-только начинавшей вставать Оксане. Один из налётчиков схватил её рукой за горло и, размахивая пистолетом, закричал по-французски с характерным арабским акцентом: «На землю!!!». Второй заорал то же самое. Третий остановился метрах в трёх у кассы. Оксана стала вырываться и звать меня на помощь, кресло покатилось, накренилось и с грохотом упало на пол. Жёнушка моя устояла на ногах и стала, визжа и ругаясь, колотить потерявшего равновесие бандюжника кулаками по спине. Двое других грабителей, вероятно, услышали мои приближающиеся шаги, и вся троица устремилась к выходу. Оксана побежала за ними и, колотя кого ни попадя по спинам, закричала по-русски: «Козлы! Валите отсюда!!!» (замечу в скобках, что эти слова совершенно не из её лексикона). Грабители выбежали из магазина и побежали по тротуару к центру города. Машины у них не было. Сцена продолжалась всего несколько секунд. Когда я вбежал в магазин, всё уже было кончено...
Через несколько минут приехала полиция. Мы ответили на все вопросы полицейских, проводили их и постепенно стали приходить в себя... Происшедшее казалось нелепым бредом, сценой из кинофильма или дурным сном. Я быстренько сходил к нашим бельгийским друзьям Винсенту и Вероник, живущим в соседнем доме. Оказалось, что в тот момент, когда незадачливые грабители бежали по тротуару, Вероник вышла из дома и направилась к своей машине. Бандюжники едва не сбили её с ног, а один из них при этом уронил свои тёмные очки. Вероник сразу же сообразила, что дело нечисто, но ей даже в голову не пришло, что парни бегут от нас. Очки она подобрала и отдала мне, а я, в свою очередь, отнёс их на следующий день в полицию.
Утром в местной газете « La Meuse » мы прочитали короткое сообщение об этом происшествии и узнали, чем кончился вечер для наших налётчиков. Озлоблённые неудачей, они, отбежав примерно с километр от нашего магазина, ворвались в закрывавшийся видеоклуб, приставили пистолет к виску хозяина и заставили его лечь ничком прямо на стойку, после чего опустошили кассу и скрылись в ночном Льеже. По всем описаниям, это была та же троица. Пока их не нашли.
Сенсация – Валлонию за час
накрыла годовая норма снега!
Сравнима лишь с набегом печенегов
зима без поэтических прикрас.
А мы с тобой под утро всё тесней
сплетаемся в тенётах эротизма.
Нам дела нет до снежных катаклизмов.
Чем холоднее, тем любовь чумней.
И снегопад за утренним окном,
и ручейки, что побегут сегодня,
так далеко, как пекло преисподней
от ангелов, обживших звёздный дом.
Я не поладил с третьим Римом,
а вспомнил Мандрик и пропал...
С утра пред консульством родимым
от ветра ёжится толпа.
Поэт учил в Россию верить,
но вот проходит час, второй...
Кусочек родины за дверью -
как за заоблачной горой.
Слова и помыслы благие
буравят мозг, а в горле - ком,
и улетает ностальгия
домой с попутным ветерком.
(Мандрик - перевал в Бурятии, недалеко от Улан-Удэ).
А.С.
"Отлично выглядишь..."
Два слова.
Два выстрела из черноты
сгоревшего дотла былого,
где царствовала прежде ты.
За счастье перевоплощенья,
за то, что на устах - печать,
просить ли у тебя прощенья?
Тебя ли самому прощать?
Пусть нынешнее - зеленеет!
Потушен тот пожар былой.
Мы выросли и поумнели.
А юность?
Юность под золой.
Земное шапито кружится по орбите.
Незримый кукловод перебирает нити,
и скачет взад-вперёд сообщество землян
на радость и потеху инопланетян.
Что слаженности нет, о том судите сами –
легко ли куклой быть, ведомой небесами?
Заснеженный мой друг, уж ты не обессудь,
в свободе выбирать - всей жизни этой суть.
А ты за годом год, о правде не радея,
безжалостно хоронишь русскую идею.
Но полно – не хочу о вечном впопыхах.
Мой друг в стране дождей, ты тоже в дураках.
И сам я хоть не пел царям потешным оды,
наоборот – бежал из царства несвободы,
но стал ли хоть чуть-чуть свободнее чем был?
Как ни крути, в конце – холодный мрак могил.
И толку в том, что волю славит композитор,
что спор ведёт с Христом Великий Инквизитор,
что пишет стих поэт о прелестях свобод...
Свободен лишь один незримый кукловод.
Не ругай, брат Корнелий, привычные наши невзгоды!
Всё быльём поросло, критиканы сидят в кабаках.
Дети смутного века на хлеб променяли свободу.
Журавлю повезло – нам хватило синицы в руках.
Мудрый Кесарь во имя плебеям неведомой цели
царство духа на время прикрыл на амбарный замок.
Выпьем кьянти, привычной от тягостных дум панацеи,
и вакханке на ушко тирана ругнём под шумок.
Всё у нас поменялось – и цели, и цены, и цепи...
Не поверишь, но мы и не чувствуем этих цепей.
То придёшь в Колизей, то опустишься в темень вертепа.
Главный лозунг – молчи, заколачивай деньги да пей!
Что мятущийся дух и неясный туман идеалов?
До скончания века успеть бы вкусить бытия!
Нам сестерциев малость из римской казны б перепало,
да в судейских законах для нас не нашлась бы статья!
В царстве Кесаря главный закон - не попасть за решётку.
Дела нет мне, Корнелий, до всяких запретных свобод.
А засим не вопи за бугром, эмигрантская глотка!
Твой по матери брат, а по зову страны –
Патриот.
Как странник, выйдя из ограды
с котомкой ветхой на плечах,
к огням невидимого града
упорно направляет шаг,
как блудный сын семьи непутной,
на дальних трактах заплутав,
дорогой чувствует подспудно
медвяный дух родных дубрав,
так я, забыв про вечный кипиш,
смотрю сквозь дождь как бы во сне
на мокрый Льеж, а вижу – Китеж
в прозрачной водной пелене.
Нещадно вырубленный лес
уже глядел во тьму забвенья,
но солнце встало, и воскрес
разворошённый муравейник.
Затем лесные комары
гонцов прислали на разведку...
Известно - даже топоры
не заглушают зова предков.
Не в одночасье и не вдруг,
но буйной порослью зелёной
пустырь покроется вокруг
и беглых примет благосклонно.
Не слышно птичьих голосов,
но инстинктивно чуют звери,
что вырубание лесов –
не повод хлеб цыганить в сквере.
Картина, в сущности, проста –
к истокам жизнь стремится рьяно.
Так кровь распятого Христа
стекала вниз на прах Адама.
Так царь природы – человек,
устав служить в чужом вертепе,
готовит к старости побег
из райских кущ в родные степи.
Тихо в доме. Воскресенье.
Мирно тикают часы.
Я прошёл без потрясений
холод чёрной полосы.
Греюсь жаркими лучами,
страх баюкаю в груди.
Кредиторы с палачами
поотстали позади.
Но сгущается ненастье,
ходят тучи надо мной.
Ввек не кончатся напасти.
Просто нынче – выходной...
Не понять – что добро, что зло...
Из пронзительной синевы
льётся солнечное тепло –
кратковременное, увы.
Повелитель небесных круч –
управитель, а не поэт,
и поэтому толща туч
на полдня закрывает свет.
Льёт без устали сверху дождь,
но найдётся всегда чудак,
он вам скажет: «Небесный вождь
не свирепствует просто так.
Чтобы семя добра взошло,
надо ухо держать востро.
Без добра разрастётся зло,
но зачахнет без зла добро».
В студёных странах память цепко
хранит молдавскую жару -
слегка позвякивая цепью,
там пёс гуляет по двору.
Петух с пеструшками в ограде
толкуют тихо о своём.
Малина, сад и виноградник
в осаду взяли старый дом,
где я, задумчивый мальчишка,
отставив фильмы про войну,
весь вечер бодрствую над книжкой,
предпочитая грёзы сну.
Давно сестра закрыла книгу...
На летней кухне в ранний час
готовит мама мамалыгу,
и запах шкварок будит нас.
Смешалось с явью сновиденье -
на фоне светлого окна
отец проходит зыбкой тенью
с графином красного вина.
Гроздей пьянящих покровитель,
тут сам Дионис вечно пьян.
Я был в его когда-то свите -
таскал в футляре свой баян
и, освежающей «Фетяски»
опустошив до дна стакан,
воспламенял «Молдовеняской»
хмельных соседей-молдаван.
Вся жизнь по далям и по весям
прошла, и я забыл слегка,
как высыхают под навесом
на нитках листья табака,
как расцветает в мае вишня
и пахнет свежестью сирень,
как груши падают на крышу,
а солнце светит каждый день.
О буднях солнечного края
немного знаю из газет.
Нас не пространство разделяет,
а промежуток в тридцать лет.
На горизонте, вспыхнувшем под вечер,
дымит в сполохах пламени закат.
Ко мне пришли проститься издалече
два земляка с бутылкой коньяка.
Последний луч сгорающего солнца
упал на синий авиабилет.
Простите, други, старого знакомца
за то, что он совсем не домосед -
давно задумал смыться втихомолку...
Мы точим лясы о чужой земле,
но в наших байках так же мало толку,
как в общих фразах о добре и зле.
На внешний мир давно упали тени.
Ландшафт в окне привычен и нелеп –
в горе отбросов мусорный контейнер,
приблудная корова ищет хлеб,
дворовый пёс в преддверии кондрашки
истошно лает на залётных краль,
а ветер туалетные бумажки
закручивает в белую спираль.
По «Маяку» рассказывают бредни
про дальновидных нашенских вождей.
Мои друзья, дай Бог не по последней!
За то, чтоб бед не стало у людей,
но чтоб была и водка, и редиска,
чтобы махалось русскому флажку,
чтоб лиходей не трогал ваших близких,
а лицедей не врал по «Маяку»!
Гроза не пролилась, лишь только напугала...
Напрасно котофей в окно не кажет глаз –
там ветер-озорник давно поднял забрало
и птички на ветвях расселись напоказ.
Выводят все свои коленца без разбора,
внимание стремясь привлечь любой ценой,
а вечер между тем спускается на город
с котомкою-луной за сгорбленой спиной.
Входи, бродяга, в дом, снимай свою котомку.
У нас тут без огня не видно ни рожна.
Вон там с самим собой играет кот в потёмках,
а тут к моим губам приклеилась жена.
Пора зажечь бы свет, да скучно с белой лампой.
Забавнее считать во взглядах огоньки
и наблюдать, как кот кого-то ловит лапой –
похоже, на луну слетелись мотыльки.
Я рай сей отыскал давно на старой карте,
простым карандашом к нему провёл маршрут,
потом к стране спиной стоял на низком старте
и ноги втихаря освобождал от пут.
Остались позади гаранты конституций
и пыль, что испокон веков стоит столбом.
Там новые теперь на древках стяги вьются,
а красный комиссар о стенку бьётся лбом.
Приют мой освещён обычным лунным светом,
в нём дела нет до дел великих и благих.
Любимая и кот мурлыкают дуэтом,
лишь я один не сплю – о них слагаю стих.
Там, где льются песни на просторе,
жизнь певцов не стоит ни гроша.
Испокон веков по забугорьям
ищет счастья русская душа.
Под разгул привычной свистопляски
распугали бесы полстраны.
В меховых факториях Аляски
казаки свободою пьяны.
Сон извечный – красная рябина,
а над ней кружится вороньё.
Перезвон над храмами Харбина
гонит прочь от истины враньё.
Адский свист теперь звучит потише,
но как встарь, бунтуя и греша,
где-то между Волгой и Парижем
ищет счастья русская душа.
О, сколько раз, покрывшись толщей льда
в очередной сезон оледененья,
я укрощал сердечное биенье
и говорил, что страсти – ерунда.
Но каждый раз топило ледники
с любимых губ сорвавшееся слово,
и сердце билось и болело снова -
наросту ледяному вопреки.
В стране дождей, пралинов и пижонов
устав сердца людей глаголом жечь,
я городской скамейке раздражённо
излил не душу, а скорее желчь:
- Не просветлить их дьявольские лица
гудроном эмигрантского житья!
В ответ, как Валаамова ослица,
вдруг возопила подо мной скамья:
- Народ не идеальный тут, однако,
поэт, из-за скулёжа ты ослеп.
Раскрой глаза, расстроенный писака,
и вспомни про покинутый совдеп!
Тут началось – хоть верьте, хоть не верьте...
Парк озарился вспышками огня,
и оказались ангелами черти,
вчера не понимавшие меня.
Венерин грех влачится за Венерой,
за Марсом – кровь, за Вакхом - алкоголь.
Лишь отвернёшься - шустрые гетеры
кладут кусок железа под буссоль.
А курс подправить не хватает духу.
Поманит чёрт, и мы летим в огонь,
сгорая в нём, как бабочки и мухи,
вместо того, чтоб дома рвать гармонь.
Запретный плод ведь потому и сладок,
что он забором прочным окружён,
и даже сторож до клубнички падок,
охоч до хмеля и до нежных жён!
Но с неких пор, почуяв голос беса,
чтобы не множить перечень грехов,
я из души гуляки и повесы
стал извлекать сюжеты для стихов.
Потянет выпить – стих пишу про Вакха,
бес под ребро, а я ему - сонет.
Вот так, друзья, без всякого литфака
приходит в мир талантливый поэт!
Былинка в жерновах добра и зла,
едва на полпути вскричишь белугой,
как тенью люциферова крыла
в один момент покроется округа,
и ты, забыв про заповедь добра,
стремглав летишь в разверзшуюся яму,
где женщина с походкой от бедра
скучает за закрытыми дверями...
Но шепчет голос о добре и зле,
и, не дойдя до воровской услады,
ты ощущаешь на своём челе
слепящий отблеск ангельского взгляда.
В колыбели династии Каролингов,
многолюдной долине реки Маас,
неприрученной дикой собакой динго
я слоняюсь по улицам в поздний час.
То гоняю овчарок, то громко вою
на мелькнувшую в проблесках туч луну.
От желающих пнуть меня нет отбоя.
Берегут лиходеи свою мошну.
В непроглядных местах городских окраин
я с тех пор нарываюсь на град пинков,
как водивший по струнке меня хозяин
познакомился с мощью моих клыков.
Приручить меня сложно, любить – абсурдно.
Мир ухоженных мопсов непостижим.
Видно, карма такая – ходить приблудно
меж людей неприкаянным и чужим.
И не радуют встречные далматины,
лабрадоры и прочие бурбули.
Отвезите меня из чужой долины
в парадиз на другой стороне Земли!
Скрывает знаки тайные природа.
Куда ни глянь – сплошные письмена!
Прочесть бы их, но я не знаю кода.
Нанять бы магов, да пуста казна.
Не понимая смысла мирозданья,
я по примеру гайки на резьбе
иду вперёд без лишнего блужданья,
на сто рядов доверившись судьбе.
Искатель сути, книжный червь, гадальщик,
в иных мирах узнаю угомон.
Мне код тогда покажет шифровальщик
и объяснит значение письмён.
Легкомысленный месяц наставил рога
чёрнокудрой красавице-ночи,
а от аленькой зорьки подался в бега,
чтобы встречу с супругой отсрочить.
Забежав по дороге на солнечный свет,
стал невзрачным белесым чухонцем.
Днём на небе почти что не видно планет -
тяжело конкурировать с солнцем.
Развернулся тогда на ходу донжуан
и помчался к жене что есть мочи.
Понял вдруг, что красив его жёлтый кафтан
лишь на фоне агатовой ночи.
«Вы, верно, слышали, - сказал Цинциннат, - послезавтра – моё истребление» (В.Набоков, «Приглашение на казнь»).
Клубятся по улицам грязные хлопья
тумана, давно заслонившего солнце.
На отблески правды глядят исподлобья
холопы, дорвавшиеся до червонцев.
В стране, поменявшей мечи на орала,
закрыли дерюгой дневное светило.
Убогая лампа горит вполнакала,
но счастливы все, что прогнали Ярило.
Без солнца – тоскливо, дождливо, паршиво...
Судачат глупцы о нахлынувшем счастье,
а главный палач усмехается криво
при мысли о тех, кто бежал от напасти.
Туману противится каждый мой атом.
Не хочется слушать нелепые басни,
и я, ощущая себя Цинциннатом,
считаю минуты до будущей казни.
Мирно дремлет городок.
Разошлись пьянчужки.
Катит волны на восток
сонная речушка.
Виски голову кружит.
Льнёт к губам красотка.
Заменили миражи
мне снега да водку.
На гранитном берегу,
посреди Европы,
гну судьбу свою в дугу,
вскачь гоню галопом.
Жалкий отблеск божества,
роза без нектара,
шепчет лживые слова
девочка из бара.
От неё не отстаю.
Правды, знаю точно,
нет ни в западном краю,
ни в краю восточном.
В угарном чаду несвободы,
где выжить без маски невмочь,
с насквозь прокопчённым народом
живёт моя взрослая дочь.
Она не бранит президента
за ставший привычным угар.
Любовь, суматоха, презенты –
до лампочки ей кочегар.
Текучка, получка, толкучка...
И вот уже в чёрном дыму
ползёт моя юркая внучка
к забавной игрушке – ярму.
Какое ей, господи, дело
до лживых истопничьих фраз!
В сияющих глазках пострела -
лишь лучики маминых глаз.
Коптят и кремли, и заводы.
Сквозь смог не видать ни хрена.
В угарном чаду несвободы
и внучка, и дочь, и страна...
Мне всего в этой жизни хватало, опричь
ассигнаций и времени, падавших в бездну.
Я шатался с ружьём по лесам заповедным –
всё тельца золотого пытался настичь.
Постепенно светлела вокруг глухомань.
Шла охота моя с переменным успехом.
Набиванью карманов мешали прорехи,
только незачем было менять эту рвань.
Потому что всего мне хватало – дорог,
чужеземности и буераков отчизны.
Не хватило единственной малости - жизни.
Да ведь рано, пожалуй, писать некролог...
В Гороховском переулке
найдя благодатный кров,
мы грызли гранит науки
и пили деканью кровь.
Но чаще мы пили водку
под диско или хард-рок,
и грезили о красотках,
с которыми – без морок.
Кипрегели, нивелиры,
студенческий марафон.
Казался моделью мира
нам Чеховский полигон.
Столичная суматоха,
театры, сверканье глаз.
Одно только было плохо –
любили порой не нас.
Разбитым сердцам хватало
заботливых медсестёр.
Сиделок лишь было мало,
как мало их до сих пор.
Но муки те ненапрасны –
так было и будет впредь.
Удел головы – быть ясной,
а сердце должно болеть.
Раскланялись, разлетелись,
разъехались, разошлись
по краешкам карусели
с названьем коротким – жизнь.
Исчезла бесследно юность
дымком на семи ветрах.
Мне ночью опять взгрустнулось –
припомнилась «медсестра».
Московские переулки,
бульвары, трамвайный звон –
вы в каждом случайном звуке,
летящим за мной вдогон...
Посвящается 25-летию выпуска МИИГАиК
(Московского института инженеров геодезии,
аэрофотосъёмки и картографии).
Равнодушный к загулам и кутежам,
обучал меня жизни бельгиец Жан:
- Птица счастья пуглива, её за хвост
не ухватишь, когда ты не в меру прост.
Надо ставить капканы и западни,
караулить в засаде, стоять в тени.
Мне припомнилась горечь былых досад -
я ведь в поисках счастья не знал засад.
Как верста коломенская, как перст
посреди необъятных сибирских мест
эту птицу открыто всегда искал,
а не крался по рытвинам, как шакал.
Что сказать тебе, Жан, о твоих речах?
Ты от жизни расчётливой весь зачах,
калькулируешь, холишь своё мурло...
А меня моё счастье само нашло -
обратило крещенскую стужу в зной
и смущённо назвалось моей женой.
Эмигрантское болото променяю на тайгу,
на рыбалку, на охоту и на ненависть к врагу,
на торжественные речи о величии страны,
на разогнанное вече и на розовые сны.
Научусь повадкам лисьим, обживусь чуть погодя.
Скромный голос мой повысит рейтинг мудрого вождя.
Стану ярым патриотом, напишу стихи про Русь,
утону в родном болоте и обратно не вернусь.
В транссибирском экспрессе носами клюют пассажиры –
не решают кроссворды и не орошают сортиры,
не рисуют сердечки на бланках багажных квитанций,
не кидаются к окнам смотреть на названия станций –
в головах, приклонённых устало к несвежим подушкам,
ни забот, ни хлопот – только тяга к родимым избушкам.
Кто храпит, кто сопит, кто надрывно икает по-пьяни.
Я лежу среди вас, дорогие мои россияне,
пятой точкой на запад, а носом и прочим – к востоку,
недоступный в ночной полумгле государеву оку,
охмелевший не столь от живительной влаги стакана,
сколь от мысли, что поезд въезжает в улус Чингиз-хана.
Мне давно опостылела мерная тряска на рельсах,
но уже ощутимо во всём окончание рейса,
и висят наготове мои заграничные шмотки.
В голове кавардак от недели пути и от водки.
Полумрак, только жёлтая лампа горит вполнакала -
тем неистовей утром сверкнула полоска Байкала!
Узнаю ваш щемящий простор, забайкальские степи,
городок, для которого я что-то значил в Совдепе,
где влюблялся, где жил, где недели считал до получки…
Прожигают насквозь меня глазки испуганной внучки -
ей ещё не понять, ни чего я действительно стою,
ни зачем у вагона с поникшей стою головою.
Там, за стёклами, смуту привносит в мир
плутоватый поиск добра и правды,
там прохожих кривда зовёт на пир,
но чума не каждому гостю рада.
Там, за плотными шторами, льют дожди
и скрипит под окнами старый тополь,
там сограждан к счастью ведут вожди
через цепи брустверов и окопов.
Только что мне – там, если вместе – тут,
в полутрансе, замершие на вздохе,
ослабев от цепких любовных пут,
мы проходим сквозь жернова эпохи.
«Как горек хлеб, чужими поднесённый,
Как путь тяжёл по лестницам чужим...»
Данте Алигьери, «Божественная комедия».
Не в небо эта лестница ведёт –
скорее в тартар низвергает с неба
мечтателей, попавших в переплёт,
отрёкшихся от дедовского хлеба,
замешанного густо на крови,
и от лучей блистающего Феба,
которого брюзжаньем не гневи –
испепелит тяжёлым царским взглядом,
да так, что ты от горней нелюбви
шагнёшь к окну наперекор камрадам,
поставишь твёрдо ногу на карниз
и, чтоб не блеять в унисон со стадом,
по лестнице начнёшь спускаться вниз,
в геенну, Люциферу на потребу,
туда, куда не требуется виз,
подальше от неправедного неба.
Пригрело... и народ повысыпал наружу.
Кто боль свою несёт, кто радость, кто хандру,
а я несу ледком прихваченную душу -
ей долгая зима пришлась не по нутру.
Ветра да холода - какие там полёты!
Под шорохи дождей забылось о тепле,
но страхи позади - любовные тенёта
раскинула весна повсюду на земле.
И пусть ещё сильна февральская усталость,
пусть пью твой чудный хмель как будто в зимнем сне,
так сладок этот хмель, так страстно с ним шепталось,
что хочется в любви признаться мне ... весне.
Мимикрирует нагло под истину
предназначенный черни обман...
Выдаёт себя путник неистовый
за спасителя всех россиян -
видит мушку отточенным зрением,
от вина не впадает в маразм.
Вся страна с генетическим рвением
демонстрирует бурный оргазм.
Имитирует ушлая братия
государевых честных людей,
«вертикальная» власть – демократию,
мафиозная клика – вождей.
Спи спокойно, счастливая нация,
под покровом тончайшей сети...
Подвести б под статью профанацию,
так ведь правды взамен не найти!
Полная Колыма
преобразила местность.
Выставив на штатив
точный теодолит,
я с высоты холма
обозревал окрестность –
сопки и прутья ив
между бетонных плит.
Практика - день-деньской
выпивка под сурдинку,
чтение, ход конём,
рейка, планшет, сигнал.
Прошлое над рекой
плотной стелилось дымкой.
Что я тогда о нём,
отрок безусый, знал?
Ржавые балки драг
молча смотрели в небо.
Целыми днями я
пялился в окуляр.
Архипелаг ГУЛАГ
в нём обнаружен не был.
Жался от комарья
каждый мой капилляр.
За упокой души
бывшего урки-брата
пил вездеходчик наш
неразведённый спирт.
Я же из той глуши
не помышлял возврата,
с музой, вошедши в раж,
первый затеяв флирт.
Юность давно прошла
синим дымком в распадке.
Вот уже белый снег
голову запуржил.
Дням моим несть числа,
только дела в упадке -
в степи, как печенег,
рвусь из последних жил;
в джунгли, как папуас;
в дебри, в поля, в пампасы!
Ветер или пурга,
плакаться не резон -
мне бы удрать на час
в лес над колымской трассой!
Муза моя – тайга,
жизнь – полевой сезон...
Я ушёл через степь от Великой Китайской стены,
обескровленный стычками гунн двадцать первого века.
Что мне римское право и мудрость какого-то грека?
Умереть, как Аттила, в объятиях юной жены –
вот и всё, что осталось, но утро скребётся в окно.
Надо жить, не тужить, не ругаться в компаниях сдуру,
европейскими тряпками кутать степную натуру,
понимая при этом прекрасно, что мне не дано
сбросить с кожи прилипший навечно загар степняка –
проще чёрту продать за бесценок и душу, и кожу,
чертыхаться, целуя при встрече холёную рожу,
и всю жизнь вспоминать, как над степью плывут облака.
Андрею Заболотному
Ты вновь меня зовёшь то в шутку, то серьёзно,
прослушав мой рассказ про сложное житьё,
в ту самую страну, где никогда не поздно
на рваную суму сменить своё шмотьё,
в ту самую страну, дела которой вчуже
уже который год я зрю из-за бугра,
которую ты сам, студенческий мой друже,
нещадно костерил до самого утра.
Не то чтоб те дела мне стали вдруг чужими -
я помню и людей, и холод ледяной.
При старой ли узде, при новом ли режиме,
увы, не та звезда мерцает над страной.
Не то, совсем не то пылает в душах пламя,
да так, что жуть берёт от хищных огоньков –
и убоялись нас идущие не с нами,
и отошли друзья от наших же пинков.
Зато сверкает нимб, хотя и непонятно,
куда он нас ведёт – вперёд или назад.
Не то, не те, не там... Но всё же как приятно,
когда тебя зовут – пусть даже к чёрту в ад!
В ста верстах от стылого уюта
спящего над речкой городка
в стойбище моё вползает смута
и к бумаге тянется рука
передать тебе, что у палатки
догорел до пепла костерок,
что с капризной музой всё в порядке –
отсыпает вдосталь грустных строк,
что из сердца жгучий уголёк
незаметно выпал на тетрадку...
Горожанка дальняя моя,
ты прости за это многословье –
как-никак, промозглые края,
в них спастись возможно лишь любовью.
К твоему б склониться изголовью,
только как мне жить без комарья?
Воспоминания гурьбою
теснят друг друга до утра.
Наедине с самим собою
я возвращаюсь во вчера
и там, в клубке противоречий,
ищу начало нити той,
что мне даёт напевность речи,
власть царскую над немотой.
Вдоль этой нити Ариадны
иду до самого конца
и вижу там твой дом нарядный,
твой тонкий палец без кольца.
Вдоль узелков из дат и сроков
спускаюсь, року вопреки,
к тебе, стоящей у истоков
сегодняшней моей реки.
***
Над Россией туманные клочья
призадумались в утренний час –
то ль от солнца бежать что есть мочи,
то ль остаться для новых проказ.
Сколько было их, тёмных историй,
где страной верховодил обман?
Русь-бродяга со светом в раздоре
пробивается вдаль сквозь туман.
Протираю ладонью оконце,
но не вызволить свет из тенёт.
Заблудилось в галактике солнце –
до России никак не дойдёт...
***
Не поладил я с близкими,
мне с далёкими проще.
Пахнет жухлыми листьями
отсыревшая роща.
Хмарь стоит над Арденнами,
всё никак не прольётся.
Что-то сделалось с генами,
гонят к речкам, к болотцам,
к рощам – русским, бельгийским ли...
Дождик душу полощет.
Не поладил я с близкими.
мне с далёкими проще.
В этой жизни, попавшей в тиски чистогана,
где добро достигается с помощью лжи,
только ты и спасаешь меня от обмана,
помогая от пальм отличать миражи.
Помнишь старт? Мне досталость тогда на орехи
перед выходом в море от бойких дельцов
за измену маммоне, но я сквозь прорехи
их сетей убежал от злачённых ларцов.
Треплет ветер мой парусник, сбившийся с курса.
Мне бы в гавань, да скрылись давно маяки.
Мне бы в порт, хоть немного пополнить ресурсы,
да фортуне бродягу спасать не с руки.
Ах, родная, на этой поверхности зыбкой,
где жалеть о далёкой земле – моветон,
только ты и спасаешь незримой улыбкой,
тяготеньем, над коим не властен Ньютон.
То огонь, то теченья, то медные трубы...
Мимо Сциллы с Харибдой, вчерашний степняк,
я иду на твои приоткрытые губы,
словно эллин на Александрийский маяк.
По гуннским заветам – на запад,
оставив Байкал за спиной,
побрёл я... Добрался, не запил,
но что-то случилось со мной.
Всецело предавшись унынью,
скучает в кладовке рюкзак.
Он пахнет дымком и полынью -
всё степь не забудет никак.
Судьба евразийская – запах
полыни влечёт на восток,
но цепкий пронырливый запад
вонзил уже свой коготок...
Всю ночь, азиатский кутила,
за степь поднимаю бокал,
а мой собутыльник Аттила
со мною поёт про Байкал.
О.К.
Я перед этой женщиной в долгу.
Её лицо все стушевало лица.
Да тут не то что шёпот прежде губ –
восторг быстрее шёпота родится!
Она, с рожденья склонная к добру,
свой тёплый мир мне дарит безвозмездно,
а я беру, беру, беру, беру...
С ней звук бемольный слышится диезно,
беда лихая с нею – не беда.
Случайный странник в царстве Синей птицы,
я позабыл с любимой навсегда
про неуют и сырость заграницы.
Не золото – к родному очагу
несу стихов рифмованную малость.
Я перед этой женщиной в долгу.
Так должником, наверно, и останусь...
За нищую страну, которой правит плеть,
хлебнём с тобою, друг, без пьяных брудершафтов
бургундского вина. Нам незачем жалеть
о дикой красоте покинутых ландшафтов -
оставим пыль веков старинным городам,
чьих жителей глаза полны хмельной истомы.
Нам некогда вздыхать по прожитым годам
и слёзы лить рекой в разбухшие альбомы.
Там с нимбом ходит вождь, как ангел во плоти,
а люди месят грязь без лишнего раденья.
Пусть будет всё путём на долгом их пути,
замкнувшемся в кольцо по воле провиденья.
Прости меня, мой друг, за то что я, как тать,
глотаю дым страны, которую так хаю.
Нам не о чём жалеть и незачем вздыхать.
Чего же мне так жаль, что я опять вздыхаю?
«Моя дурАка опять пила весь вечер...»
(из рассказа знакомого бельгийца о его русской жене).
Покинувшая затхлый воздух
отеческих гнилых лачуг,
ты ехала сюда на отдых
от лапотников и пьянчуг.
Да что там – от нелепой жизни,
скукожившейся от обид,
от лодки, что мужик твой, шизик,
как водится, разбил о быт.
Услышавшая в интернете
чирикание синих птиц,
прельщённая, ты на рассвете
покинула родных тупиц.
Исчезло всё, что раньше ныло,
в сумятице мирской тщеты,
но, шило променяв на мыло,
счастливее не стала ты.
Тут воздух кое-где свежее,
теперь тебя зовут «мадам».
Вот Эрос твой... но ты, Психея,
угрюмая не по годам.
Не радует, а злит природа.
Занудным оказался друг.
Убила бы его, урода,
да вспомнила своих пьянчуг.
Без водки не рассеять мрака,
не броситься в любовный рай.
Не дура – ты теперь дурАка,
и в кумполе твоём - раздрай.
Подумаешь – нахмурился октябрь!
Видали мы угрозы и покруче.
Нальём вина, поставим канделябр,
и под щемящий плач «Besame mucho»
умрём, освобождаясь от одежд,
как от цепей... Из замкнутого круга
доставших нас несбыточных надежд
перетечём томительно друг в друга.
Пускай маячит осень впереди –
мы будем жить взаимным продолженьем,
и чем сильнее в стёкла бьют дожди,
тем неуёмней сила притяженья...
В толпе людей мельчайшая частица,
чья значимость тонка, как волосок,
я чувствую всей кожей, как струится
в воронку из под ног моих песок.
Мне не до песен - в них слова избиты.
Паденье сверху не начать с нуля.
В урочный час сойдёт Луна с орбиты,
в тартарары провалится Земля.
Но, устремившись к зыбкому покою
вдоль безвозвратно тонкой полосы,
кричу, чтоб кто-нибудь своей рукою
перевернул песочные часы.
Художница рисует акварелью
скворца чернильно-чёрный силуэт,
пока тот многократной звонкой трелью
увенчивает сложный пируэт.
А в двух шагах от этого дуэта,
с красавицею музой тэт-а-тэт,
стишок пустячный в ритме менуэта
насвистывает ветреный поэт.
Черепичные крыши ласкают взгляд,
только кто бы ответил, на кой мне ляд
этот вписанный в дождь городской пейзаж,
если я в нём от грусти впадаю в раж?
Это раньше дремучий таёжный край
вызывал в черепушке моей раздрай,
а теперь, на густую смотря толпу,
вспоминаю петляющую тропу
да натуру дурную свою корю
за июльские страсти по январю
и за то, что зимой повернул свой руль
в этот чистенький после дождя июль.
Бельгия