Алёна Рычкова-Закаблуковская

Я дерево в саду

Давно мне снится сад. На радость на беду?

Бывало так не раз – тропинка вьётся криво

И я по ней иду, склоняясь на ходу,

Средь сумрачных ветвей туда, где зреют сливы

Нездешние плоды. Подрагивает куст

И ягоды на нём – литые самородки.

Отсюда виден дом, торжественен и пуст.

Вот он уходит прочь дрейфующей подлодкой.

У ягод солон вкус и горек аромат.

И рвать их не моги. Но вот они, голубы,

Слетают на ладонь. Ветхозаветный яд

В кровоточащий сок окрашивает губы.

И свет, нездешний свет нисходит в этот сад,

Как будто /этот/ свет перемешался с горним.

Вернее нет примет, и нет пути назад.

Я дерево в саду. Я отпускаю корни.

2018 ред.

И чашечки коленной завиток

Так и живем. От света подустав
Не лета ждем, а новый ледостав.
Вот свистнет рак на сумрачной горе
И пожелтеют листья в сентябре,
Которые пока еще в зачатке.
А ты готовь садовые перчатки,
По правилам бесхитростного быта.
Не баба у разбитого корыта,
Но крепкою рукой середняка
Клепай телеги куцые бока.
А после начинай готовить сани.
Куда судьба, лихой Иван Сусанин,
Нас заведет не знаем мы пока.
Но нынче по ночам такая страсть -
Взята весною безраздельно власть.
И дышит прель.
И всякое в природе дышит тело -
Поленица ли, баня ли, горбыль,
Что над межой горбился омертвело,
Всю зиму останавливая пыль
Метельную. Гляди теперь он тоже,
Чешуйчатую ощетинив кожу,
Весь напитался влагой снеговой
И древесиной пахнет разомлевшей.
И кажется готов зацвесть скворешник,
Уже как десять вёсен нежилой.
Повсюду слышен тайный кровоток.
И попирает рокот поколенный
Отживший тлен. И воздыхают стены,
И чашечки коленной завиток
Пульсирует, несет тебя из плена,
Поклоны класть грядам попеременно,
И прорастать во вздыбленный песок.

Пёсье

мы с тобой друг друга пожалеем,
так господь жалеет всех гуртом.
только ты за темную аллею
не ходи с разверстым алым ртом
и бельмом едва прикрытым веком.
смерть не красит даже человека,
тлеет в нем как в коконе пустом.
братии бездомной и беспечной --
ликованье жизни быстротечной.
мы еще с тобою поживём.
пыль поднимем, ощетиним холку.
нам не страшен пресловутый волк и
иже с ним, гори они в огне.
нет, не наш черед больным и старым
остывать с ощереным оскалом
в придорожном рву на самом дне.

Культпросвет

Заброшенные в жизнь,

Как моряки в подлодке,

Мы выживали в ней,

Не выходя на свет.

Луна лимонный цвет

Одноименной водки

Имела, а судьба

Неясный силуэт.

Холодную весну

Превозмогало лето.

То снегом то дождем

Начертанный пунктир.

А мы глядели в мир

Сквозь окна Культпросвета.

На серый тротуар,

Застиранный до дыр.

А в Культпросвете свет

В холщовых драпировках

Терялся и тонул.

Но прорывался звук

На улицу сквозь них.

То робкий и неловкий,

То трубный и густой.

Не покладая рук

Зубрить. Паркеты в классах

Дробить до волдырей,

До обморочной тьмы,

До связок рваных в хлам

Нести культуру в массы

Учили нас тогда.

О, как же пели мы.

На каждом пятачке,

На каждой остановке!

Сплетая голоса

В многоголосый плач.

И завершался век,

И примерял обновки,

Пришедший вслед за ним,

Вершитель и палач.

Он каждому воздал.

Тому - позднее. Рано -

Другому. Верный знак,

Что будет жизнь его,

Нам кнопочкой баяной -

Запала и саднит,

Не выправить никак.

А нам-то что с тобой?

С такими голосами

Наверно в самый раз

Заигрывать с судьбой.

С такою красотой

Садись в любые сани

И мчи себе, и мчи

Над миром и тщетой.

Спроси себя теперь,

Мол, в чем я виновата?

Подруги где твои?

И как они живут?

Одной светло в Крыму.

В цеху жиркомбината

Другая обрелась.

И больше не поют.

Слепок високосный

Какой весомый нынче день.

Свинцов, как слепок високосный.

Как ноздреват густой апрель,

Подернутый мукою костной

Помола грубого. Рукой

Её стряхнуть нет и полсилы.

Тяжелый ворон вороной

Венчает крону Иггдрасиля.

Он свысока глядит в лицо,

Испытывая дух на прочность.

Каких ему еще отцов?

Каких ему еще птенцов?

Юнцов незрелых и молочных..

Перевод

ну что тебе до мудрости моей

до тёмного вселенского начала

какая навка колыбель качала

какая мойра встала у дверей

и что в наследство мне передалось

от плоти плоть от кости кость

как дух от духа так и прах от праха

какая мне завещана рубаха

и что тебе мой запоздалый гость

отсыпать в горсть

надежды или страха

доверишься и я переведу

все голоса на внятный человечий

2018

Кугиклами во поле чистом

Маше Янковской

Такую странную мелодию
Затянем, словно мы юродивы.
Да как бы нас не величал
Народец праздный и не праздный,
А голосить нам сообразно,
Согласно трех своих начал.
Как птицы грянувшие оземь,
Как бабки древние на лавке,
Как заплутавшие меж сосен
Купальской полночью, три мавки.
Протяжно на грудном регистре,
Кугиклами во поле чистом.
И кряквой вдруг, летящей косо,
Кликушей сельской без угла, -
Над всем щемящий проголосок.
Так небеса над темным плёсом,
Несут невызревшую просинь
Отрезом льна.

Голомянка

От скуки и для вящего труда
Дана тебе ледящая вода,
Какою она мнится поначалу.
Как скудным снегом слякотно упала.
Но, слой за слоем, монолитом стала
И как плита стремительно легла
На звонкого и хрупкого ребенка.
Та девочка как ты была Аленка.
А ты теперь всю жизнь ходи сторонкой
И опасаяйся льда.
Да нет не опасайся. Ты живи.
Несомая вот так по гололеду.
В байкальскую входи живую воду,
Под ней исходят светом алтари
Придонных духов - манкая обманка.
И ты светись, как рыбка голомянка
С неоновой прожилкою внутри.

Коврик

как всякая ассоль заговаривающая сон

я бросаю камешки в светлую воду

и круги расходятся и скрипит весло

мои бабки в реку в одном исподнем

лебедями входят плывут-плывут

на пустую пристань гуськом выходят

их в урочный час поджидает тут

внеземной блуждающий пароходик

у постели

постели коврик голубые кисти

будет тебе сон колыбельный

ежедневный переход от смерти к жизни

навесной над пропастью полой

полоса пёстрая полоса чёрная

будет тебе мостик

так носили наши бабки свои бренные кости

по цветистой радуге от тверди к тверди

так от самого начала до конца

от жизни к смерти

Китай

ах эта дивная картинка
китай в снегу
где я в резиновых ботинках
на берегу
стою
а прямо над китаем
скользит река
и он пока не обитаем
он пуст пока
бамбук не тронут не встревожен
в лесу самшит
китай покамест невозможен и не обжит
зверьем и дикими богами
по закрома
во внутреннем моем китае
зима зима

Как только листва

Как только листва ударяется оземь
Душа погружается в сумрак и осень.
Глядит, прислонившись
К ограде старинной,
Как падает в пропасть разверстая глина.
И, кутаясь зябко во все что придется,
Её оболочка поодаль плетется,
Теряя телесность свою на ходу.
Всю зиму они меж собой не в ладу -
В разладе друг с другом.
Живут как придется.
Пока не проклюнется талое солнце,
Сквозь морок пробьется,
Нырнет под ключицу
И душу за лапку поймает, как птицу,
Огладит, капелью живой напоит.
И снова в ладу сам с собой индивид.

Мой бабий род

Мой бабий род, мой род двужильный,
Ходящий по одной черте
За дверью адовой родильни
В нечистоте и наготе.
Глядящие в земное чрево,
Что видите среди корней?
Там пробивает камни древо.
Там клубни темные черней
Июльской ночи, складки буры,
Земная твердь,тепла кругла,
Колышится глубинным гулом
И поднимается сутуло.
Покамест ты не родила,
Пока свое не помнишь имя,
Вам смерть, гремучая гюрза,
В затылок дышит...
Голубыми
Вдруг стали карие глаза.
Над синевой, прорвавшей тучи,
Над болью, расколовшей высь,
Неотвратимо неминуче
Восходит жизнь.

Пятистенок

Так, опрокинув мир вверх дном,

Пройдешь себя, как бурелом.

Кого-то Бог выводит к храму,

А ты приходишь в отчий дом.

И видишь маленькую маму,

Сидящей под большим столом,

По центру комнаты в пыли,

В смешных штанах на серой вате,

В твоём нелепом детском платье.

У ног, как церковь на Нерли,

Стоит игрушечная ёлка,

В кошелке дремлет белый кот.

Ты шла сюда темно и долго.

Так долго детство не живёт.

Возьми себя из тьмы и тлена,

С колен пылинки отряхни.

Впусти в холодный пятистенок,

Как будто выпустив из плена,

Немного света и любви.

2020. Ред.

Детские ангины

О, детские ангины мои вялотекущие,

До сих пор отзывающиеся в конечностях.

Куколкой вочеловечшейся

Смотришь, как улица упирается

В девятиэтажку со сквозным подъездом.

Дверь открывается,

А за нею бездна -

Переход в инобытие,

Который по сей день снится.

На ладони практиканта бьется

Сетренка в рубашонке из ситца.

Будущий эскулап

Рассматривает младенца и этак и так

Перед окном, за которым льдистая

Пустыня аэропорта.

После его ухода у нее развивается пневмония.

Потому что какого черта

Брать детей голыми

И выносить на холод?

Он не был злым. Он был глуп и молод.

Или наоборот?

Одно из любимых воспоминаний детства - мамин зонт.

Бордовый,

С наконечником острым, как спица.

Им удобно было делать дырки

В бетонной стене.

Но самое главное - я себя ощущала птицей,

Раскрывая парашютный купол в окне,

Озирая мир с высоты

Третьего этажа без страховки и якоря.

Я хотела полететь.

Но не хотела чтобы родители плакали.

К тебе приходят лошадь с жеребенком

Совхозной фермы белые цеха,

А на тебе веселый ситец маркий.

Ядреного навоза и солярки

Стоячий запах. Хлебная труха

В ведерке. Ты влезаешь на окно

И свешиваешь ноги в сапожонках.

И, как в доисторическом кино,

К тебе приходят лошадь с жеребенком.

Он тянет-тянет бархатистый нос

И тычется щекотно в шею, в темя.

Каштановый его пушистый хвост

Смешно дрожит, как ухо спаниеля.

И золотистый сыплется овес.

Пока младенец шлепает губами,

Ты понимаешь, лошадь - это пёс

С печальными и долгими глазами.

И мать его, неся свои бока,

Гнедую шею над тобой склоняет.

Но кто кого из вас удочеряет

Не опознали вы еще пока.

За ощущеньем сумрачного дня

За ощущеньем сумрачного дня,
Упавшим в снег трагической перчаткой,
Потянешься и вдруг найдешь себя,
Потерянной среди миропорядка,
Средь бела дня, нелепой и серьезной.
Сентенцией весьма претенциозной,
Как кот сидящий в бельевом тазу
С мерцающею искоркой в глазу.
А между тем в ветвях, на перекрестье,
Снуют сороки, словно на насесте
Две курицы. Разобрано гнездо.
И, заново по веточке сложенным,
Висеть ему до розовых птенцов
Над миром неживым и занесенным.

Дерево вишнёвое

Как бы я была та лосось

Посреди лазурного небосвода.

А я дерево вишнёвое, рыбья кость

Сплюнутая Господом посреди огорода.

Здесь ему не климат. Не лебеда чай,

Что растёт у Господа на задворках.

Только ветки вызреют, холода

Секачом по ним начинают щелкать.

Уцелеют голые две руки

И опять расправятся лепестки,

На Успенье ягоды заалеют.

Глянцевиты, круглы, но так горьки,

Что от сока губы деревенеют,

Сводит скулы и вяжет рот.

Это слезы дерева, а не плод.

Так оно себя над землёй несет

И жалеет себя, жалеет.

Каждую ночь в опустевшем хлеве

Каждую ночь в опустевшем хлеве,

В самый темный час перед рассветом,

Ей мерещатся звуки

И блики света по стенам.

Там хлопочут куры,

На задки приседают гуси,

От коровьей морды дух травный и хлебный,

Как в тот час, когда народился Исусе.

Но она-то знает, за стенкой ветхой

Тишина и тьма и пустые ясли.

Только кот соседский ночует, если

Не пустили в дом его.

Понапрасну

Не расходуй силы, сховайся в сене,

Пережди морозную ночь до света.

На четвертой страже проснётся петел.

И, конечно, мы все потом воскреснем.

Но сначала нужно дождаться лета.

Рыба на блюде

мне этот сон до мелочи знаком

до самой незначительной приметы

как в дом вошли в постель легли валетом

так в зале ожиданья делят люди

случайные скамью

и вот они две рыбины на блюде

похожие едва ли на семью

глядели врозь хватая воздух ртом

не находя во сне немотном том

отдохновенья малого забвенья

но только оглушенное смиренье

так атеисты испытавши смерть

принужденны лежать и лицезреть

посмертное свое существованье

без упования всякого на свет

распад и тлен фиксирует сознанье

а смерти нет

2017г

Пять старух

Тот день был тих, теплом последним сух,

Как прогоревшее кострище.

Мы вышли дружно, я и пять старух,

И поплелись на старое кладбище.

Я впереди, ступая по коре.

Старухи позади. Их смех девчачий

Казался неуместным в тишине,

Был инородным здесь. Пособник плача –

Погост осенний возносил дымы.

Старухи шли, ногами попирая

Сезонное гниение листвы,

Всем видом утверждая – живы мы!

И далеки от края.

Потом они сидели за столом

На кухоньке в хрущевке тесной,

Как стайка птиц – к крылу крылом.

Мне, как птенцу, нашлось меж ними место.

Старухи пили горькую и вдруг

Запели песни странные, глухие,

В которых света не было. Был крюк

И висельник. Нет, не припомню имя.

Да, был топор. Ну, как без топора?

И каторжанский ропот конокрада.

Светило подбирало со двора

Лучей поводья, угасая взглядом...

Из всех старух одна пока жива.

Крепка еще, скрипит над ветхим садом.

А песен тех не вспомнить мне теперь,

Канва словес за давностью истлела.

Но словно кто-то открывает дверь –

Звучат их голоса мне акапелла.

Королева Елизавета

Елизавете Андреевне Лутковской

Все последующие поколения учеников
Называли ее королевой Елизаветой.
Царственная стать ей всегда была присуща.
Где она сейчас? Наверное, в райских кущах,
В окружении ангелов неоперившихся.

Помню, как мне, отучившейся
И позабывшей вход в школу,
Она повстречалась на остановке.
В тот же миг проснулся
Ребёнок неловкий внутри.
Она просила: говори, говори!
А я никак не могла выудить
Из сумочки ускользающую монету.
Она улыбнулась и оплатила билет мой.
Всю дорогу я плыла, как в тумане.
Наконец монета была найдена в кармане.
При выходе, задержавшись на ступеньке,
Она рассмеялась: разве маме
Возвращают деньги?
И для закрепления азов нехитрой житейской науки
Огладила меня по волосам и пожала руку.
Автобус понес меня далее
С пятаком в кулаке зажатом.
Больше я её никогда не видела.
Ничего о ней не знала.
На последнем моём экзамене
Я пришла к ней в больничную палату.

Это было во сне,
В нелепой и торжественной обстановке.
Я опять смущена, мне неловко,
Словно на голове развязались банты,
Или оторвалась пуговичка на манжете.
Вокруг медсестры, скользящие на пуантах,
Приносящие букеты дети.
В глубине палаты – Она, в высоком седом парике,
В больничном халате
Отороченном горностаем.
Она приподнимается на кровати,
Прозрачна и бела,
И говорит:
- Вот и ты пришла, моя дорогая!
Вскоре пришло известие, что Елизавета Андреевна умерла.

Мандрагора

Корнеплоды эти похожи на корни таинственной мандрагоры,
На меднокожих её отпрысков,
Коими можно заселить воображаемый город.
Мы засеяли поле в разгар пандемии.
Время сбора пришло. Каждому вышепчи имя.
Вот же лежат они – голые, половозрелые,
Словно младенцы, которых мы так и не сделали.

Гробокопатели мы, немудрёная наша работа –
Мы вынимаем на свет бессловесных солдат терракотовых,
Обезоруженных и обезглавленных.
Армия оных повержена и обесславлена.
Свалены в кучу хоругви, нетленные мощи.
Снятую гриву ботвы ветер в межах полощет.
Труд невеликий, но он нам с лихвой воздаётся
Ныне вот этим рукастым, ногастым народцем.

Вскормленный в чреве, засим извлеченный из лунки
Не человек, человекообразный гомункул,
Чресла топорщит над прахом, клубится покато.
Странный ребёнок земли этой – клубень распятый,
К недрам её приникающий жадно и тесно.
Чтобы лишиться бессмертья и снова воскреснуть.

Про бычка

Простится вам, что вы со мной молчали,
Преумножая многие печали.
О чем теперь не помните в гробу.
Не возносили и не величали,
Но как бычка водили за губу.
Как всякий скот ведомый на закланье,
Он крутобок и тупогуб.
Он волоокий - луп себе да луп,
Дрожа хребтом и падая на круп,
Но звездное во лбу его мерцанье.
И два зрачка темнеют из под век,
И бубенец над ухом меднокрылым.
Он над землей склоняется остылой,
Копытит снег.

Овеществление

Сметая со столешницы в подол

Холста остатки, проволоки гнучей,

Поочередно, в теплую ладонь

Частицы плоти (крылья, ножки, ручки)

Бери, лепи, овеществляя мни.

Так глину мнут и протыкают спицей.

Гляди, светлеет небо над людьми,

Из края в край распластанною птицей,

В минуты обретения существ.

Щенков, котят, младенцев, странных кукол.

Их ангелы ведут сквозь темный лес.

У них есть память запахов и звуков:

Овчины, кожи, преющей листвы.

По разветвленным ниточкам грибницы

Они, ещё не живы не мертвы,

Минуют отворённые гробницы.

Кому-то ведь старение к лицу

Кому-то ведь старение к лицу,

А мне, как новобранцу на плацу,

Предписано от мамки и до ямки

Стоять вот так в пилотке, как в панамке.

Пух тополиный, желтую пыльцу

Разглядывать сквозь окуляр очечный

И отмечать тщету и скоротечность,

Что в общем-то не свойственно юнцу.

Задумать жизнь, как водится, сначала.

Немного в ней от женшины усталой,

Минующей опасный перекресток.

Но девочка и мальчик-переросток,

Прошедшие ступени пубертата,

Бредут себе по кварцевому дну.

Вода вокруг туга и необъятна.

Одна за всех, вернее за одну -

Саму себя, родившуюся внове,

С задумчивой морщинкою у рта,

Я отпускаю время вороное.

Я собираю ягоду с куста.

Средостение

тело моё болотное

примем противорвотное

и совершим полёт

над растворенной бездною

выйдем на свет болезные

будет и нам живот

точечка средостение

дед говорил растение

были бы кости целые

мясо-то нарастёт

Оставь оплакивать

Оставь оплакивать действительность.

Она украсится сама,

Едва лишь ты утратишь бдительность.

Так сходит свет на Покрова

На улицу с её возницами,

Глухой забор из профлиста,

Дорогу с темными глазницами

Химозных луж. На три куста,

Что в палисаде, как в подрамнике –

Стоят три инока, черны.

Бессонный реставратор старенький,

Снимая копоть, старины

Не повредит. Фасад фарфоровый

Осветится до самых плит.

Касаясь темноты и сора,

Тишайший снег, как свет Фавора,

Весь мир собой преобразит.

Покуда снег пушист ершист

покуда снег пушист ершист
и пахнет свежим огурцом
стоишь с распахнутым лицом
развернут мир как эпикриз
и лист листая за листом
обычный примечаешь лист
необъяснимо кем и как
здесь сохранённый вопреки
горит его зеленый флаг
на расстоянии руки
над этой бездной снеговой
и что ему вся эта бездна
он не готовится воскреснуть
и не стремится на покой
ещё не ломкий под рукой
он уцелел в осеннем жаре
небрежно вложенный в гербарий
между страниц миропорядка
витиеватою закладкой
он укрепился над строкой
смолистой кожей черенка
не обрывай его пока
пока стремительны осадки
и с ними время и пространство
он хрупкий символ постоянства
свет проблесковый маяка

Нуга

Не дым, а бытования объятья
Сороку ловят в небе над тобой.
И самолет летящий на закате
Не белый чертит след, а золотой.
Казалось прежде мир уходит в зимний
Глубокий омут. А теперь ландшафт
Меняется и выгибает спину
Земля, на гребне улицу подняв.
Теперь в окно ты видишь лес и реку.
Для счастья мало нужно человеку.
И человек и снег рифмуются легко.
Изящно так. Без всякого изыска
Сюда прибавишь хлеб и молоко -
И за щекою плавится ириска
Словесная, что жвачка для младенца,
В тряпице золочёная нуга.
От друга клятого и верного врага
Вот тазик жестяной, и полотенце,
И мыло земляничное в тазу.
Солги себе на голубом глазу,
Что счастье есть.
И будь хранима от погляда мутной
Простоволосой бабы самокрутки.
Под бабкин заговорный шепоток
Омоет все студеная водица:
Коренья, пенья...
Кварцевый песок
В аптекарской бутылочке хранится
Все сорок сороков.

Дорога в сад

в небе облака плывут громоздки

как по полю белые повозки

инобытие иных эклог

в неумолчном дальнем отголоске

как так вышло что из всех дорог

на ладони бога пятипалой

линия ведомая пропала

по какому ты идешь персту

за верстою мыкая версту

оглянись на тридцать лет назад

там дорога переходит сад

и теряет выщербленный след

ни её ни сада больше нет

Нет всполоха

Нет всполоха и, значит, нет стиха.
И осень на исходе, значит, поздно.
Никто уже не пустит петуха -
Леса в оцепененье коматозном
Голы и безыскусны. Ловишь ртом,
Как птица пролетая над мостом,
Студеный воздух.
От солнца заслонясь, из под руки,
Глядишь: вот рыбу ловят рыбаки.
Над рукавом медлительным иркутным
Ледок еще некрепок невысок.
Еще желтеет берегом песок,
Белеет утро.
Лети себе, иного не проси.
Под говорок неприхотливой песни
Несет тебя иркутское такси
Над миром тесным.
Над рыбаками, над домами, мимо
И далее, над стынущим прудом
С кувшинками ушедшими на дно.
То там, то сям во льду тусклеют спины
Головоногих вмерзших в пузыри
Метана голубого.
И носиками долбят пескари
Ледовый панцырь глухо безнадежно.
И медленно утраченное слово
Туманом розоватым и нездешним
Восходит от воды и от земли.

Податель монохрома

Однажды вынырнешь из дома

И никого в округе нет.

Ноябрь, податель монохрома,

Стоит, в нательное одет.

Пока одежды невесомы

Полощет ветер навесу

Голубоватые кальсоны.

Гашеной известью в лесу

Стволы начертаны. Там вьётся

Берёста. Крестики кладут

На снег сороки. Над колодцем

Небесный белый маламут,

Нависнув грузно и лохмато,

Готов обрушится едва

Подденешь черенком лопаты

Упругий бок. И вдруг слова,

Прорвав белёную холстину

Над непокрытой головой,

Стремительно неотвратимо

Нисходят лавой перовой.

Белёная печи мерцает глина

белёная печи мерцает глина
здесь говоришь и дышишь невпопад
здесь в такт молчать подсудно и повинно
и видеть как плывет неопалимо
по известковой наледи закат
и что такое деется в миру
ломается в хребте его старинном
пока ты здесь созвучная перу
отсчитывая мерно половину
закатных дней в пустой глубинке тесной
плетёшь свое простое не умру
как паутину тонкую над бездной
прилежно носишь щепки и кору
для золотого пламени печного
и отпускаешь жертвенное слово
в ночного неба черную дыру

Светка

Шепоток ходил, мол, она убийца.

"Мать, сестру и отца по пьянке

Приложила обухом, кобылица"

Все они теперь почивают в ямке.

Птицы в гнездах, а звери в норах.

На морозе носа синеет хрящик.

И куда ты, Светка, в такую пору

Немудрящий скарб на саночках тащишь?

Кому улица, кому гетто.

А тебе она плащаница.

Вот уж тлеют нездешним светом

Опаленные яблоки.

Подглазницы,

Как провалы в небо с картин Ван Гога.

Тяжелей поклажи стальные дроги -

Не поклажа, так, узелок безделиц.

Где ты, Светка, стяжала сани?

Не иначе их озорной умелец

На потеху людям клепал да правил.

Уголок железный варил для смеха...

По поселку, как по пустому полю,

Светка тащит по снегу грех свой

И уже не чует стыда и боли.

Всех своих овец

Ну, какой он, прости Господи, соцработник?

Вот тебе, Мария, праведный плотник.

Ты сама ему опора и плотик,

Будь почтительна и добра.

По весне распаханный огородик

Невелик, но вроде исправно родит.

На базар торопится серый ослик,

На ухабах тихо скрипит арба.

Разнотравье пышет, лоснятся ягоды,

Разливают ангелы благодать,

Рассыпают всюду смарагды, яхонты.

Успевай их только в подол собрать,

Разложить на чистой холщовой скатерти.

Тот, кому ты случилась матерью,

Не готов еще умирать.

Он лежит в кроватке лицом к оконцу,

Чтобы видеть первым как всходит солнце.

Он еще, Мария, совсем малец.

Как барашки тучки плывут, скиталицы,

В кулачок Дитя поджимает пальцы,

Поминая вслух всех своих овец.

Огня живого

Сидящим у огня живого
Не нужно говорить ни слова.
Небес белесый крепдешин,
Гравийный шорох редких шин
Напоминают дня иного
Звучание. Как мимо школы
Отца везли мы в катафалке.
И вдруг шофер погнал авто.
Как прыгал гроб смешно и жалко.
Его сосновое нутро
Едва отца держало утло.
Я гнево крикнула: не сметь!
Водитель вздрогнул, в ту минуту
Опомнившись. Белело утро,
Вмещая нас и эту смерть,
Как часть себя. У стадиона
Склонили кроны тополя
Прощальные. И берег сонный
Сжимая льдистые края
Не обещал тепла и крова.
Но все же ожидал нас кров
Гудением огня печного,
Где дух древесный, дух сосновый,
Не смерть, а жизнь первоосновой
Провозглашал нам, и любовь.

Бодхидхарма

даже тишина имеет имя

было б только по кому молчать

туча волчье опускает вымя

чтобы землю млеком напитать

в тишине протяжной и дремотной

словно долголапые щенки

в брюхо волчье утыкаясь плотно

тянут сопки небо за соски

напитавшись остывают в дымной

поволоке впав в анабиоз

даже тишина имеет имя

именами испещрен погост

как она главенствует в природе

ни единый лист не зашуршит

по переселению народов

по перерождению души

* Бодхидхарма - дацан в поселке Аршан. Бурятия.

Это бесконечное мытарство

это бесконечное мытарство

осень восходящая на царство

этот вечный транспорт гужевой

на подъеме не хватает вдоха

ветер пишет палочкою коха

по земле разверстой и сырой

от последних родов не окрепшей

всяк её переходящий пеший

мнит себя что он еще живой

он еще расправит грудь и плечи

ничего что скраденный увечный

свет свернулся жалок и кургуз

вот же ведь по вымокшей аллее

словно заяц солнечный круглея

катится трехлетний карапуз

что есть силы давит на педали

и земля берет его на грудь

ей сейчас светло многострадальной

выносить его

листвой опальной

как соломкой выстилая путь

Филипок

Все кончилось тогда и началось.
Собака проглотила рыбью кость
И, бездыханная, осела в снег.
А я щенок, пока не человек, -
В смешной пальтейке, в шапке на пуху.
Вот мама, обряженная в доху,
И бабка в шали - кисти бахромой.
Земля блестит, как сахар кусковой.
Наш поезд похоронный топчет сныть.
Я плакать не могу, могу скулить,
Размазывая сопли по щекам.
По земляным слежавшимся комкам,
За матерью и бабкой, что несут
В носилках псину, как на страшный суд,
Согбенные над ношею своей.
Иду я Филипком среди полей.
И небо опускает белый плат
Над горшей из ребяческих утрат.

Нет, никуда я не уеду

Лете Югай

Нет, никуда я не уеду.

Здесь день за два, а год за пять.

По осени мы ходим к деду

Хлопот осенних убавлять.

Сейчас тут ржаво никнут травы,

Иванов чай пушит пушит.

Моя семья здесь всей оравой

В суглинке розовом лежит.

Недавно спрашивала Лета,

Мол, как мы там себя ведем?

Никак. Бесцельно, беспредметно

Поклоны до земли кладем,

Серпом срезая дурнотравье,

Смывая с камня птичий след.

Целуем камень, гладим камень,

Мол, оставайся с миром, дед.

Не причитаем? Причитаем.

На бабьей мове горловой

Немотствуем над самым краем

У полосы береговой.

На отшибе

жить нужно на отшибе

да так чтоб ни души

на том речном изгибе

где ночь и камыши

где только всхлипнет кряква

да сплавится таймень

надумаешь заплакать

да время тратить лень

мутить такую воду

будить такую глушь

куда не зная броду

не забрести к тому ж

Травы опали

Травы опали, тлетворны и смертны.

Я продолжаю династию смердов -

Жну и кромсаю. Над кучей компостной

Кружатся пьяные жадные осы.

Манит нектар их от корки арбузной.

Август кончается пышно и грузно.

Дух увядания горек и сладок.

Нет, сад пока не приходит в упадок.

Сад изумруден, лилов и рубинов.

Сад погибает в плену георгинов.

Маки погасли, черны и опальны,

Их попирают высокие мальвы,

И возвышаются справа и слева

Морды кровавые львиного зева.

Оных немало и прочих расцветок.

Яблоки сняты. Кончается лето.

Считалка

Начиная с три-четыре-пять
Мы выходим женщину искать.
Где она скрывается, не знаешь?
В триединстве - дочь, жена и мать,
Как ты можешь этого не знать,
Ты ведь из нее произрастаешь.
Вот она проходит сквозь и над.
Над травой, над древом и над домом,
Силами пречистыми ведома,
Чтобы здесь неузнанной стоять
Под осиной.
Даже под осиной
Ей звенит прозрачное дин-дон.
Жизнь прекрасна и невыносима.
Жизнь прекрасна и необъяснима.
Знает всякий выходящий вон.

Варька

Светлая простоволосая,

Вышагнула из трусов

Словно Варька Н.Н. Носова.

Пруд качался невесом

Вместе с небом опрокинутым,

И всплывали между строк:

Груди, бедра, руки.

Спинами

Рыбы трогали пупок,

Тыкались тупыми мордами

В ребра, ягодицы, пах.

Отзывался омут черный

Дрожью, ряской на губах.

Бугорок в утиных крестиках -

В одуванах сарафан,

Утро розовой невестой

Восходящее в туман.

Мир первозданный отголоском

С рожденья в нём. И он привык

Все истолковывать на плотский,

На допотопный свой язык,

На коем говорят растения

И дети сумеречных рек.

Ему теплы мои колени.

Он первобытный человек.

Ему грешна моя аскеза,

Так искажающая суть,

Когда видна в просвет разреза

Ложбинка меж грудей и грудь

Подсвечена молочным светом.

Телесная, живей живых,

Перетекает осень в лето,

И август рыхл,

Бездонен небом. Пахнет пряно

Полынь горчащая в чаду.

Пока исходят соком пьяным

Земные яблоки в саду,

И солнце в паутинной леске

Качается туда-сюда,

Он говорит со мной по-детски:

Вот хлеб. Вот небо. Вот вода.

Вода тепла, а под водою

Безвидна даль, неясна твердь.

И лечь ему на дно с мною

Не значит смерть.

В день грехопадения

ягоды в траве круглеют сочные
не бери хоть и соблазн велик
на боках их тлеют червоточины
словно дух невидимый проник
внутрь плодов
на всех тропинках сада
начиная монотонный труд
тайные пособники распада
жадно плоть пунцовую клюют
вот оно мерцанье тихих падалиц
средь корней на самом-самом дне
мне от них свечением останется
призрак лета в стынущем окне
я снимаю сливы на варенье
возжигаю жертвенный огонь
сад дрожит как в день грехопадения
опадая в теплую ладонь

Закат вскипает оловом

закат вскипает оловом
на западном окне
как срубленные головы
кувшины на плетне
нелепица случайная
ландшафтная игра
не вечеря ли тайная
со входом со двора
карминово окрашены
раззявленые рты
бутонами как чашами
унизаны кусты
гляди они умытые
рыжьём пятнают грунт
за голову побитую
небитую дают

Вот и август

Вот и август. Странное время года.

Обнажили листья

Изнанки молочный опал.

Говорила бабушка,

Мол, Илья пророк нассал в воду.

Словно камень в омут с небес упал

Тяжелеют воды августа,

Берега оплавились киселём.

И уже как рыбке тебе не плавается.

Божий мир подёрнулся кисеёй.

Ляжешь звездочкой на поверхности

И тот час касаются рук и губ

Земноводные невоскресшие,

Тянут, аспиды, тело вглубь...

Я бегу с подружками огородами.

Слушать бабушку недосуг.

Табунятся ласточки над зародами.

Мошкарою жалится знойный луг.

Донными ключами богата старица,

Тянет манит знобкая глубина.

Распластаешь руки – душа качается

На травинке тонкой у края сна.

Когда опять надолго задождит

Звук обретётся в комнате безлюдной.

И я припомню, как несли посуду

К печной трубе.

Вода дробит гранит,

Что говорить про старое железо

Истлевшей крыши?

Но душе полезно

Стихийное. Другого слова я

Не подберу...

Нас чаша бытия,

Дав трещину, вдруг окатила влагой.

Гудел кувшин и старенький бидон.

Оглушены и растеряв отвагу

Стояли мы.

Нам звон со всех сторон

Стучался в темя. По литому блюду,

И в хрустале звенел его хрусталь.

И утварь вся, столпясь никчёмной грудой.

Пока с небес скользя косая сталь

Нам обнажала головы и души,

И прошивала вдоль и поперёк

Наш утлый дом,

Судёнышком на сушу

Пришпиленным за ржавый якорёк.

Диоклетиан

Пока прополки требуют посадки

Все кажется идет само собой.

Ты день деньской овеществляешь в грядках

Свой незатейный роздых отпускной.

Так полнятся патриархальным смыслом

Казалось бы бессмысленные дни.

В капустных дланях тают аметисты

Свидетельством проявленной любви.

Перетекает солнечная прана

Сквозь капиляры в темный корнеплод

И ты проходишь Диоклетианом

Сквозь самоцветный сонный огород.

Зарубка

нет весь ты не умрешь

ведь жизнь такая штука

берешь столовый нож

и делаешь зарубку

на косяке дверном

над головою дочки

и это все о том

что рано ставить точку

и это все о том

что с нами жизнь пребудет

покуда за столом

не убывают люди

покуда долог свет

над головой и выше

а смерти вовсе нет

пока ты где-то дышишь

Мой деревенский склеп

мой деревенский склеп

не горькое притворство

чахоточный росток

пробившись сквозь земли

едва еще окреп

он жадно ловит солнце

и я его ловлю

и ты его лови

запоминай как сон

невнятное движенье

пока в тебе горчит

родства на ноготок

пока тепла вода

пока неясны тени

когда они чуть ночь

ступают на порог

и будут так стоять

во тьме у изголовья

не спрашивать за что

но отвечать зачем

пока больная кровь

рифмуется с любовью

пока исходит свет

от этих старых стен

Живой

и этот господи спаси
живой но раненый
такого с поля выносить
под алым знаменем
но затянула епанчой
и грудь и плечи
раскрыла крылья над душой
его увечной
прошитой как стрелой насквозь
точеным жалом
а я её поймала в горсть
и удержала

А жизнь своё как водится возьмёт

а жизнь свое как водится возьмёт
я снова прорастаю в твой живот
и снова там окукливаю место
я не ребенок я подземный крот
гляди он пальчик чмокая сосёт
и кажется надеется воскреснуть
во чреве тёмном свернута в дугу
спеленута и замирая сердцем
я ни сказать ни крикнуть не могу
и потому тебя не берегу
и разрываю плоть твою младенцем
и ты держись пожалуйста держись
за шопот нитевидного сознанья
пока восходит маленькая жизнь
пока она находит оправдание

Малина

Такая сушь, что нынче у малины

Нет наливаться никакой причины.

В сиротской доле скудна и мелка

Да так, что рвать не тянется рука.

Однако ведь не пропадать же даром

Купецкой лавке с худеньким товаром.

Бери её такой, какая есть.

Сбивай гордыни скаредную спесь.

И, мимоходом складывая в рот,

Впитай её засахаренный мед.

И ощути: да нет же, не иссякли

Земные силы. С каждой малой каплей,

Мерцающей средь зелени рубином,

Ты связана дрожащей пуповиной.

Пронизана насквозь, как этот зной

Натянутой струною грозовой.

Седьмого дня

эта женщина в окне

в платье розового цвета

у неё горит по мне

в тонких пальцах сигарета

горький дым седьмого дня

стелется холодным илом

эта женщина меня

безнадёжно разлюбила

Бодайбинское

Под сводами библиотеки

Не вспоминай о человеке.

Под бадайбинский снегопад

Огни туманнее горят.

И за очками прячет взгляд

Хранительница полутёмной

Читальной залы.

Скупой цветок абутилона

Раскрыл карминовый свой зев,

Средь сонных книг горя устало.

Ты, повторяя нараспев,

Замри в медлительной безвестности

Зубри "Учителя словестности"

За книгу Кековой засев.

Медитативная дремота

Не даст услышать самолёта

Непрерывающийся гул.

Ты кажется навек уснул

Средь занесенного болота.

И дела нет тебе до всех.

Лишь снег наращивает мех.

Не уловимый эхолотом

Ты рыба сонная на дне.

И дальний зов аэрофлота

Не для тебя. Не по тебе.

Воробей малиновый

Пред сороковинами,

О которых ты запамятовала

Перепутав по скорби даты,

Прилетел воробей малиновый

Предзакатный.

Меж прищепок мостился.

Бликами

Бельевая качалась проволока.

Птаха малая невеликая

Голосила (сердечко ёкало)

Во все горлышко воробьиное,

С человеческою надсадой.

Я боялась, таки накликает

Лихоимца ли конокрада.

А пернатый давился звуками.

Завороженная птичьей речью

Ты к нему всё тянула руки,

Называя именем человечьим...

В доме дальнем закат рубиновый

Вспыхивал на иконостасе,

В аккурат пред сороковинами,

По Васе.

Два маленьких стихотворения

сперва меня найди

а после убаюкай

как мальчик на груди

потерянную куклу

оставлененую в зной

у старого колодца

иди на голос мой

авось она найдётся

воспринимай меня облаком

легчайшего тополиного пуха

стой не дыша около

слухом лишь только слухом

запоминай движение:

стёклышко немудрящее

медленное скольжение

света переходящего

Два маленьких стихотворения

такой невнятный слепок

сегодняшнего дня

как хвостик курослепа

в кармане у меня

сквозь призму телефона

вглядись в него вглядись

вот так во время оно

здесь протекала жизнь

дай мне господи лето

как твою благодать

о любви безответной

чтоб не смела мечтать

чтобы бабочка тлела

на запястье моем

чтобы больше не смела

даже думать о нем

Банное

Человек говорит странное.

Унесу тебя, мол, в ванную.

Буду купать.

Как купала в детстве маменька

В оцинкованном да стареньком

Тазике. Потом в предбаннике

В полотенце просыхать

Посажу на табуреточку.

Позабыла моя деточка,

Как на чёрном на порожике

В баньке той росли грибы -

Шляпки рваные на ножках.

Пахло дымом и рогожей,

Кошениной, спелой рожью.

И в запасе у судьбы

Ни хворьбины, ни хворобки...

Детства рублик золотой.

Только ямочки на попке

Да веснушки над губой.

Ближний

преображаются чужие дети

глядишь и выросли когда успели

а мы с тобою меняем облик

о боже святый зачем так скоро

когда бы жили бок о бок рядом

не так заметен бы был упадок

и хмурость складки

на лбу мятежном

и те что прежде случились

глубже не становились бы год от года

увидишь мельком и сердце охнет

и оборвётся в пустую воду

мой милый как же стремится время

разжать нам пальцы

разъять разрознить

и углубляя следы на коже

излом бровей обозначить четче

и все же время плохой советчик

оно нам лишь путевой обходчик

меж полустанков забытых наших..

на занесенном пути отрезке

лесочек выжжен

не дрогнут спущенные занавески

на окнах хижин в плюще и мальвах

целую лоб твой

мой берег ближний

мой берег дальний

Сиюминутное

человек ветшает рано
человеку может быть
от окошка до дивана
словно море переплыть
человеческая драма
звон литавр и солнца медь
ты ему сквозная рана
и болеть тебе болеть

Матушка

весь последний год
матушка приходила к нему ночами
и зажигала лампаду
пред иконой со стёртыми ликами.
говорят что такие надо
отпускать по воде с молитвою.
но икона оставалась
на прежнем месте
потому что прочие
увезла его средняя дочь в город
по месту жительства

вот и пылилась на божнице доска
толи фигуры на ней человеческие
толи стайка усопших птиц
словно сорок мучеников вышли вон
лишь остался шаблон фотографический
с пятнами белесыми вместо лиц

она садилась у изголовья
гладила его лысую голову руками
и говорила
умирать не больно
только подожди до весны
пусть оттает камень
пожалей своей сестры
не помирай пока к ней не вернутся дети
ведь она одна у меня
остаётся на этом свете
а на том будем мы вдвоём
словно голубки рядом

она глядела
на светлеющий окоём
и задувала лампаду

Про Васю

небо раскалилось добела
и на землю хлопьями упало
это к васе матушка пришла
и накрыла чистым покрывалом
распахнула стылую купель
детскою травою окропила
средь надгробий как среди людей
выбирает первенцу могилу
с кем тебе василий вековать
у своих-то и легко и просто
стелет васе матушка кровать
в изголовьи садит алконоста

Горох

так прежний мир что плакал и агукал
вдруг воплотился чередою кукол
рожденных на задворках бытия
как будто снова скудная земля
смогла родить..
не обладая речью
детёныши явились человечьи
и обживая тёплые края
углы и полки в рукотворном рае
беззубые распахивали рты
на перешейке между сном и явью
видения отчётливо пусты
и призрачны фарфоровые лица
но вдохновенный совершая вдох
влагает бог мыслительный горох
в их полые пока ещё глазницы

Жадеит

да что это за приступы внезапные

зелёная тоска по человеку

как гулкое бутылочное дно

которая случается тогда

когда о нем не помышляешь вовсе

средь бела дня и ночи белопенной

в ладу с собой и с миром заодно

зачем она приходит гасит лампы

и заполняет комнаты пустые

водой глубинной

польского завода

замытого байкальского стекла

зелёные её мерцают слитки

потусторонним светом там и тут

и волны вносят камни жадеита

на лоб и грудь и на руки кладут

и на уста

их замыкая камнем

холодным

словно память по нему

Симбиоз

я хочу дом

посреди старого нашего загона

ничем не занятого

там только папины деревья

и маленький вросший в землю

домик из досок

я провела в нём детство

когда-то дядька готовился

здесь к экзаменам

и выцветшие обои пришпиленные

к стенам кнопками
были исписаны
математическими формулами

потолок до которого можно было

с высоты детского моего роста

дотронуться рукой

был сплошь заклеен репродукциями

(о непреодолимая тяга

отца к прекрасному )

мария лопухина

маленькая инфанта

портрет мусоргского

и прочие лица

соседствовали

с осиными бумажными гнездами

обильно висевшими там и тут

осы деловито сновали

сквозь приоткрытую дверцу

они никогда не жалили меня

увлеченную игрой

так осуществлялся симбиоз

и коммуникация со всем сущим

в домике имелись старая

панцирная кровать с шишечками

столик прибитый под окном

сквозь стекло проходил ясный свет

оживляя лица на потолке

усиливая запах сухого дерева

бумаги и созревающих трав..

на столике поблескивал

кукольный кофейник

с крошечными чашечками

кремового цвета

желтый букет в синей рюмке

подсыхаюший песочный пирог

украшенный мелкими брызгами

битого бутылочного стекла

всё вместе

окно и стол и предметы

составляли натюрморт

не уступавший по живописности

и полноте бытия

натюрмортам малых голландцев

висевшим над моей головой

теперь в домике обитает

грибной дух запустения

в низкое оконце не проникает свет

все имеет вид

завершенный и не эстетичный

и потому фотографий не будет..

фотографий не будет

Полная корзина нету

маленькая сандра высыпав бусины
из корзины приносила её мне
и говорила
вот посмотри
у меня полная корзина н е т у
и небо такое же полное
и пустое качалось в окне
и глаза ребёнка были полны
не радостным изумлением
первооткрывателя
присущего маленьким детям
но чистого и пустынного света
свойственного созерцателю
сидящему на берегу
полноводной реки

мимо её внутреннего взора
проплывали бесконечные облака
её враги давно прекратили
свои скитания
эволюционировав
в детей подобно ей
складывающих бусины в корзину
и вновь их вынимающих
для поддержания
хрупкого равновесия в мире

о многомудрые
философы мои
благодарю вас за пустоту и наполненность дней
отныне иные маленькие
фавны несовершеннства
шалят и гудят в позолоченные рожки
разноцветные прозрачные бусины катятся и прыгают через порог
и пока у меня
полная корзина н е т у

В одиночку

значит бестолку толочь
умещать в скупую строчку
человеческую ночь
переходят в одиночку
проживают абы как
без вины и виноватых
сам себе ни друг ни враг
бессловесный соглядатай
а каких тебе словес
многоточий междометий
если ты едва воскрес
и пока не помнишь смерти

Овраг

Ведь они не ходят к нам просто так.
Ходят они сумеречно и по делу.
Не гляди, мол, детонька за овраг.
Не твоя там ягода почернела.
Напиталась влагою из глубин,
Облетает, катится по оврагу.
Помнишь, у Кузьминичны первый сын
Пригубил по осени эту брагу?
А теперь Кузьминична собралась.
Для печи в овраге копает глину.
Чтобы кирпичи поименно класть
За Степана, Марью, сноху Полину.

Хлоя

посмотри странный фильм

и найди в себе хлою

бесконечно беременную сестрою

а потом ищи себе пятый угол

ты не хлоя тело твоё округло

но согласно таро по правосудию

носишь нечто под левой грудью

зреет медленно-зло-упрямо

со времен самого адама

пифагоровой мандрагорой

это яблоко плод зеленый

клубенёк тугой в подреберной лунке

человечек бедный чудной гомункул

Муха

господи это странное искушение

иссушение плоти укрепление духа

вот же я муха осенняя

у твоего уха

что же глядишь сурово

словно танкист из танка

лапки мои махровы

имя моё жиганка

крылышки мои рыжи

звоны мои речисты

ну-ка лети поближе

мы ж таки не садисты

видишь в саду воспетом

цветом покрылись вишни

будет тебе и лето

я ли тебе не кришна

Вот они стрелы созревающего лука

вот они стрелы созревающего лука
отягощенные семенными коробками
мимолетное течение звука
комариное пение острое
робкое моё прикосновение
к непостижимой сути бытия
где ты и я
такие первозданные
смешные и нелепые
где над тропою курослепа
едва приметное мерцание
мне тихо затаив дыхание
смотреть как облаченный
в шляпу пчеловода
ты распыляешь воду
над посадками
над сливой дух пунцово-сладкий
и облюбованные осами
плоды сочат по капле плоть
и платье облегает складками
мои колени
аксолотль нет амбистома
греет тельце
на камушке
и ты глядишь
как я иду к тебе из дома
и говоришь

Храмина

Так и живёшь – сама себе звонарь.

Не храм души, но храмина пустая.

Мадонна или дама с горностаем

Листают там пергаментный тропарь.

За полотёра и за сисадмина

Курсор сметает листики помина,

Как будто ветер дует на свечу.

Кто, по кому? Её в светильник плоский?

Не суть уже. Но тонким отголоском

Не луч взойдет, но память по лучу.

И что-то там, подвластное ключу,

В пространстве щёлкнет.

Ларчик отомкнется.

И дух, и свет, и звук живой пробьётся.

Да будет так. Я этого хочу.

Позвонок

Все ничего. Но отдаёт в плечо -

Последствие давнишней травмы.

Июльские во всю пушили травы

И солнце припекало горячо.

А на дворе качель. Туды её в качель!

Сказал бы дед, да нету деда боле.

И я почти не ощущаю боли -

Так далека та знобкая метель.

Так что же травма?

Маленькая драма -

Её и вспоминать то не с руки.

Не сметь качаться! - говорила мама.

Но видно нужно было позвонки

Свернуть тогда мне,

Как курёнку шею.

Трухлявое сиденьице скрипит

И я лечу! И песня как умеет

В колоратурном горлышке звенит.

И дом летит! И палисадник косо!

И провода! И птицы в два ряда -

Моих собратьев взвод звонкоголосый.

И неба всеохватная вода!

На все хватало воли и сноровки.

И сил хватило не реветь потом,

Когда гнилые лопнули верёвки,

Когда меня, покрытую репьем,

В дом принесли и косточки считали.

И все сочли. Так значит будем жить!

Благословенны детские печали.

А позвонку, как не води плечами, -

Саднить по ним.

Саднить. Саднить. Саднить.

Обещание быть

разглядеть все до мельчайших подробностей

полюбить все эти нелепости

вылепленные по образу и подобию

самого совершенного из всех несовершенств

мысленные пальцы мои по переносице и надбровью

птицы мои японские журавли

по едва приметной горбинке носа

кожа на висках белёса

но на скулах теплится медь

как печать минувшего лета

как его обещание быть

Невечерний свет

господи храни его для меня
и не для меня все равно храни
словно за щекой золотой пятак
как зеницу ока как пуп земли
если надо господи отмолю
встану мачтой на его корабле
лягу матицей на краю
чтоб качать его колыбель
под кормой волна под ногами твердь
невечерний свет придорожный храм
и откуда тянется этот след
чтоб не знал не ведал не помнил сам

Рыба

Я перестала спрашивать зачем.

И так случилось, не касаясь тем,

Смогла парить, как рыба невесомо.

Заглатывая знаковое слово,

Среди ловцом раставленных фонем.

Подобно прочим ихтиообразным,

Сквозь ил житейский проплывают праздно

Мальки, мерцая. Шебуршит рачок.

Сквозь мой телескопический зрачок

Проходит свет. Не отторгая света,

Я ухожу в глубинные слои.

Там водорослей сумеречных гетто,

Там донные лукавые огни,

Подобны спичке вспыхнувшей вдали

В руке невозмутимого скитальца.

Блик на мгновенье озаряет пальцы

Надбровье и высокую скулу.

И снова погружается во тьму

Сознание. Таинственный голограф!

Придумай мне по сердцу и уму

Движение во временном межутке:

Быть кислороду вдоволь, сердцу чутким

К тому что рядом и царит внутри.

Так вызревает малая икри-нка

Наполняя смыслом

Отмеренные мне земные дни.

Хроники Акаши

ну что там хроники акаши

да говорят что будут наши

бычок корова и телок

вот так глядишь и незаметно

загаданный наступит срок

к нам прутиком стегая вербным

навстречу выведут телка

теплы как сон его бока

и оплывают солнцем медным

и зачинаются рога

на кучерявой голове

слюна медова на губе

шероховатость языка

упрямо тычется в ладони

податливые пальцы ловит

так материнского соска

взыскуют маленькие дети

приметной самой из отметин

горит звезда на лбу крутом

всё это будет

но потом

О Ромуле и Реме

Забудь, что было. Вспомни то, что будет.

К лицу лицом не разглядев лица,

Тебя, как площадь переходят люди,

Младенцев оставляют у крыльца.

Как пресловутых Ромула и Рема

Когда-то Тибра мутный нес поток...

Ты так же носишь их попеременно

И гладишь непослушный завиток

На темячке молочном. После дуешь

На лоб горячий. Влажного зрачка

Коснулся сон, крещёный поцелуем.

А ты уже качаешь новичка

И вместе с ним качается эпоха,

Головкою на сгибе локтевом,

С росой у рта, дрожащею от вдоха

И выдоха. Не вопрошай о нём

Кто б ни был он. Длинны его ресницы,

Сон невесом, но терпок словно дым.

Замри над ним кормящею волчицей

И согревай дыханием своим.

Кукла2

Я научу тебя практике вуду наоборот:

Каждый вечер вынимать из футляра куклу,

Целовать её в рот.

Осторожно, не усугубляя карму,

Пинцетом с заостренными краями

Снимать одеревенения – чешуйку за чешуйкой.

Тут важно не переусердствовать,

Не утратить чуйку.

Не причинить добра и лишней боли,

Ибо под трагическою корою

Прячется обыкновенное человеческое сердце.

Слепок младенца

Мужеского женского ли пола.

Он пришед в этот мир голым,

Трепыхаясь душой под тонкой мембраной.

Впрочем такое со всеми бывало.

Незамедлительное

Образование рваной раны

От несоответствия желаемого и действительного

Заставляет особь искать обители,

Подобно жуку древоточцу.

Углубляться в центр своего существа,

Туда где первые годовые кольца

Образуют защитную камеру.

Дабы все функции организма остановились, замерли,

Необходимо впасть в состояние комы.

Вот тогда бесценно присутствие другого.

Или другой – тебя, которая, боже мой,

Будет следовать четкому ритуалу:

Ежедневно вынимать из футляра,

Приподнимать подкрылки,

Констатируя присутствие жизни и наличие души.

Дыши, говорю, дыши!

Дуть в затылок,

Крестить троекратно.

И возвращать обратно.

Наблюдая умножение защитных оболочек.

Внутренний твой спасатель

Всегда готов отдать за него почку,

Руку, ногу и селезенку.

Но иногда, закрывая пузырек с зелёнкой,

Ты будешь говорить себе: хватит!

Сублимируй.Ты же писатель.

Всю эту древесину долой

И в топку

Словотворчества.

Но каждый вечер,

(словно кто-то нажимает кнопку)

Забывая имя своё и отчество

Ты будешь начинать ритуал вуду наоборот.

Вынимать куклу,

Целовать её в рот…

Урожайное

к урожаю говорят снегопад

что ты с нами делаешь боже

словно белобрюхих котят

носишь под пергаментной кожей

тот сучит ногами в живот

тот плотвицей бьется под сердцем

человечий сумрачный плод

осиян евангельским детством

так что души видно насквозь

семенами в мякоти дынной

в пустошах посеешь нас врозь

будем мы светлы и наивны

будем выживать вопреки

думать о потерянном рае

земляные трогать комки

ломкими как стебли руками

Воробьиным стрижиным словом

этот новорожденный месяц

шевелится в твоём животе

округляется набухает

ты все думаешь так не бывает

что там может быть в пустоте

не вступая в ненужный спор

он наполнив тебя до края

плацентарную ткань прорывает

и сочится из пор

тихо зыбку стиха качает

детородная сила греха

пуповина её пунцова

древесина твоя суха

не познавшая суть труха

пустая полова

как латунный тяжёлый диск

он все тянет и тянет вниз

влажный сумрачный живородный

божим духом везде проник...

шепот твой переходит в крик

и возносится выше крыш

где кружится белоголовым

воробьиным стрижиным словом

нерожденный тобой малыш

Я выходила за полночь к той реке

Я выходила за полночь к той реке –
Через дорогу. Летала над синим плёсом.
Днем никакой реки здесь в помине нет.
Существованье её под большим вопросом.
Через дорогу выстроил дед избу.
Надо же было этому сну присниться.
Он уже десять лет, как лежал в гробу.
Бабушка рядом, плотно сомкнув ресницы...
Ночь напролёт там горел негасимый свет.
Пахло сосной и ладаном под образами.
Я все просила:
«Домой пошли! Слышишь, дед?»
Он все глядел невидящими глазами.

Вуалехвост

Иногда они приходят сами собой.

Странные воспоминания.

Детская спальня.

Синеватый простор в единственном окне.

Улица, утекающая длинным чулком

К троллейбусной остановке.

Вдоль стены аквариумы – изумрудное царство,

Искусственно созданное, о чём день и ночь гудят

Компрессоры, подающие воздух.

На стёклах слизисто-слёзные образования

Улиточных кладок.

Уставшая мама облокотилась на стол

И опустила лицо в ладони.

Она наблюдает за жемчужными гурами.

Усиками на брюшках они беспрестанно

Ощупывают дно и соседствующих

С ними яичных скалярий.

Скалярии были куплены мной летом

В зоомагазине на Карла Маркса.

Я везла их домой в стеклянной банке.

Часть пути – на речном трамвайчике.

Подвыпивший мужчина предлагал

Выпустить моих рыб в Ангару

И дико смеялся.

Я смотрела на него, как на безумца,

И прижимала банку к груди руками.

Ночами тёплые травяные волны

Колышутся на потолке

И комната становится похожей

На малахитовую шкатулку.

Я погружаюсь на самое дно.

Мягкие лапы элодеи гладят и гладят

Меня по лицу: спи, наша девочка, спи…

Будет тебе сниться пустая палата

Ивано-Матрёнинской больницы.

Доктор Эмма Николаевна с чудесными глазами.

Ты навсегда запомнила её прокуренные пальцы,

Перекрывшие подачу воздуха в твоё горло.

И такой же прокуренный голос,

Несопоставимый с ультрафиолетом её глаз.

В этом сне ты маленькая рыбка –

Палевый вуалехвост.

В аквариуме залитой лунным светом палаты

Ты бьёшься в огромное квадратное окно

Не занавешенное ничем.

Сквозь него больничное пространство

Перетекает в пустынное пространство города.

Единственное, что тебя успокаивает,

Это мысль о том, что где-то там за стеклом есть Бог.

Он глядит на тебя,

Опустив в ладони усталое лицо.

Орешек

А времени у нас вагон.

Вагон и мелкая тележка.

По этой пустоте кромешной,

Гляди, упрямый мой олешек,

Стремительный лесной орешек –

Светило катится за склон.

А дальше что, а дальше тьма.

Гуденье вод околоплодных.

Кем нас задумает природа

Она не ведает сама.

Возьмёт и вытолкнет на свет

И разведет вот – так руками.

Смеяться, горевать, лукавить.

И осторожный ставить камень

С негромкой надписью на память

Что нас здесь нет.

Гляди какая кутерьма

гляди какая кутерьма
огни дымы народец пеший
такая выдалась зима
бела как вольный мех медвежий
полярный в искрах золотых
должно быть правили санями
над нами ангелы гуляя
по небу
поворот был лих
и лишь бубенчик на слуху
звенит-звенит из дальней дали
ах эту снежную доху
они должно быть потеряли

Снег

Во имя торжества над мраком света

Шаманка с деревянным амулетом

И девушка (в глазах голубизна)

Определили верные приметы -

Среди зимы проклюнулась весна.

Явился день. И сер, и одинаков

Со всеми в ряд, не озарен ничем.

Но влажным носом повела собака

И опустилась у моих колен.

И между нами. Первобытным зверем

В проявленном уюте и тепле.

Так свет проходит сквозь окно и двери.

Так мне, висок целующей тебе,

Досталось теребить её за ухо.

Тебе же брать её на поводок,

И за руку меня. Ведомый духом

День снежен стал, и ясен, и высок.

И первозданен, как в самом начале,

На пике сотворенной тишины.

Припомнишь ли?

На этот снег венчальный

Мы были жизнь назад обречены.

Пескарь-карась

Он всё думает, что я есть свет.

А я и есть свет.

Он всё думает, что я есть тьма.

А я и есть тьма.

Я его закутаю в плед,

Поднесу к окошечку,

Видишь: зима!

Ни о чем не думай, маленький!

Спи!

Из икринки вызреешь -

Станешь князь.

Выношу во чреве и на груди,

Раз такая мне дана власть,

Годовальца босого.

Выдан срок -

Высыпайся, миленький,

Всласть.

Рыбачок мой маленький с ноготок.

Красноперый-окунь-

Пескарь-карась.

Белым яликом

Теперь ты знаешь - так бывает.
Как только ночь опустится бела,
Мы всякий раз меняемся телами -
Твоя душа скользит из рукава
И опустившись за пижамный ворот,
Сквозь грудь мою проходит и живот.
А в это время через сонный город
Душа моя сомнамбула бредёт
Проулками. Приподнимает полог
И голову на грудь твою кладёт.
Так тишина, причалив белым яликом,
Качается. И вместе с нею дом.
Я проникаю. Округляюсь яблоком.
Я засыпаю под твоим ребром.
Когда же утро мертвенно и марлево,
Ключами от дверей твоих звеня,
Проявится. В сиреневое зарево
Открой глаза. И выпусти меня.

Гиацинт

это узнавание на уровне чашки ложки
как ты ходишь дышишь сопишь во сне
наливаешь воду сметаешь крошки
обживаешь место своё во мне
этим утром снежным в лиловых пятнах
из иных теорий невероятных
вероятней ветер сквозной в окне
как напоминание о шрапнели
снеговой обстреливающей дворы
и о заметённых что не сумели
уберечь и вывесть свои миры
на простейший уровень.. как преданье
мир к окну приник он до дна продрог
но на подоконнике держит тайну
гиацинт мерцающий полубог

Понедельник

Нам что ни день - горчайший понедельник,
Начало бытованья на земле.
Мы саночки катили через ельник,
Мы поднимались по крутой горе.
По скату вниз потом слетали звонко.
Иркутный лёд некрепкий. Рыхлый снег.
Здесь утонула, помнится, девчонка.
А мог бы получиться человек -
Под звёздами Стрельца и Волопаса
В величии и кротости нелеп.
Так вызревает пушечное мясо,
Клюёт полынный свой сиротский хлеб,
Чтоб кануть в лету. Призрачную реку
Не переплыв, но затвердев на дне.
Чтоб нам носить в груди по человеку.
По камню в изголовьи. По вине.

Когда заходит солнца плотный шар

Пунцовым батискафом беспилотным,

Ночь начинает странную работу.

Открыв старинный кожаный футляр,

Мне на колени, мол смотри-смотри,

Кладёт ребёнка, словно он увечный:

Пыльцой покрыты худенькие плечи

И стопы обнаженные в пыли.

Я в темноте ношу его ношу,

И обтираю влажным полотенцем,

Так между тем судьбу твою пишу...

И над душою твоего младенца,

Боясь вспугнуть, почти что не дышу

Всё случится. Рано или поздно

Все случится. Рано или поздно
Мир неявный выйдет за предел.
А покуда рваные коросты
Окунать мне в знойный чистотел,
Что роился летом у ограды
И клубил в земле и над землёй.
Он напитан сумрачного сада
Первозданной силой гужевой.
Мой боец невидимого фронта,
Словно древо в солнечной пыли,
Малой жилкой, горловой аортой,
Не дыши, не двигайся, замри.
От макушки до песчаных кварцев
Дрожь от кроны откликом в корнях,
До тех пор пока блуждают пальцы
По коре, по сомкнутым ветвям,
Сколами невидимыми глазу,
Промокая марлевым бинтом,
Струпья отмирающей проказы
На душе и теле золотом.

Тундра

Никаких тебе рек
Пустозвонная донная тундра
Ты пришёл человек
Умирать сюда долго и трудно
Здесь на скудной земле
Из раззявленной пасти трясины
Выступают на свет
Твои кости покинутый сыне
Из фаланг и хрящей
Семижильные голые плети
Чей ты предок ничей
Где твои незаконные дети
Переклик поездов
Облаков проходящие тени
И белёсых стволов
Уходящие в небо ступени.

Вендетта

Вселенская тоска на оба наши дома.
В одном шуршит в ночи мышиная солома,
В другом понурых стен касаясь сиротливо
Струится голос мой. По линии обрыва
Проходится туда и следует обратно.
Оконная слюда сквозит невероятно
Трансцедентально так и, между тем, тверёзо.
А там на сквозняке качается берёза
У дома моего вершиной пятипальной.
Какой бы ни была кручинной и опальной
Приди сюда и стой под стареньким карнизом.
Над домом дым трубой и небосвод нанизан
На земляную ось. Во торжество вендетты
За реберную кость душа моя воздета.

Нулевой троллейбус

Сквозит ноябрьская бездна,
Как отворённое окно.
Отсюда нулевой троллейбус
Медлительно несёт нутро
В депо. Качаются тычинки
И тычут в небо. Там темно.
Он махаонова личинка,
Не-до-окукленная но...
Он доползет по бездорожью
В конечный пункт среди зимы.
Вдруг омертвевшей лопнет кожей,
На божий свет пробьёмся мы,
Прозрачные зажмурив веки
От дежавю и визави.
Слепые недочеловеки,
Не избежавшие любви.

Иона

Как теперь мне, учившейся всю жизнь
вызывать дождь и снег,

Бинтовать раны, выносить с поля боя,

Привыкать к существованию иному?

Я хотела быть

Пиджаком твоим кожаным с потертыми рукавами,
свитером орнамента из скандинавской хтони.

Но ты поглотил меня, словно кит Иону,

И теперь дрейфуешь,
как дом с заколоченными ставнями.

Я перехожу в нём из комнаты в комнату,
зажигаю лампы.

Юдифь

Припомни стародавний миф.
Вечерний час. В запасе вечность.
Ты вдохновенная Юдифь,
Освобождающая плечи
Усекновением голов.
Они летят с морозным хрустом –
Пришла пора солить капусту.
Пришла пора питать слонов,
На коих мир стоит треща
По швам, лохматясь серой паклей.
Вот звяк бликующих пентаклей
Летит и достигает дна
Колодца.
Рытый на меже
В расчете на двоих хозяев,
Ни кем из них не осязаем…
Но между тем они уже
Давно толкуют меж собой
Во тьме минувшего столетья.
А ты привычною рукой,
Не помышляя о бессмертьи,
Вершишь свой справедливый суд
И неразменный долг дочерний.
Звенит дюралево и мерно
Воды колодезной сосуд.

Бубенец

говорил господь подводя черту:
приучайся жить с бубенцом во рту
даже если боль и глухой гранит
упадёшь - лежи - бубенец звенит
и от горла катится до крестца
опускает корни гудит в коленях
поднимайся пой поминай отца
и родство своё до седьмой ступени

Дульсинея

Такая тишина вокруг

И между нами.

Пусть эта женщина из рук

Уронит камень,

Но нет же. Бросила. Глядит.

Что мне безгрешной?

Он даже край не повредит моей одежды.

Не рассечёт скулы и лба,

И тёмной брови.

Я госпожа, а не раба своей любови.

Она же призрачная тень

О Дульсинее.

Пусть прошлое скорбит по ней.

Но я сильнее.

Монета

на пробке прорезь словно ранка

зеленый отблеск в полости пустой

душа твоя блуждающая склянка

к ногам моим прибитая волной

на фоне прибывающего лета

и солнца заходящего в зенит

я в эту склянку бросила монету

отныне пустота твоя звенит

Уроборос

матушка богородица святые отцы
я говорит хочу готовить ему голубцы
в голубой утятнице с черносливом
чтоб над дверью звякали бубенцы
чтобы по фен-шуй затекала ци
проходила сквозь золотую гриву
непослушных зыбких моих волос
и качала в такт лубяную зыбку
а лежащий в оной всё рос и рос
как в утробе мати уроборос
философский камень златая рыбка

Холода

Вспомнила как маменька
Собирала тятеньку в гроб:

Теплую рубашечку - не холодно чтоб.

Трусики, да маечку потеплей.

Помню, как мне муторно от затей

От её от вдовьих... злилась как.

А сама решила вдруг: не пиджак!

Свитерочек надо бы в холода.

Глупыми и слабыми нас беда

В одночасье делает - знай держись.

В морге шторка с крабами - тоже жизнь.

Преступил за краешек - сразу шок.

Санитару старому вещмешок

Отдала и шёпотом: так и так.

Он мне: что ты, милая, не дурак...

Я работу выполню, посмотреть

Будет любо дорого. Вот ведь смерть

Выбирает времечко - холод лют.

Облетают семечки, люди мрут.

Как же в землю стылую класть людей?

Надо бы одёжу-то потеплей...

Брошено яблоко

так нет между нами посредников

и гол остывающий сад

лишь ангелы в белых передниках

опавшей листвой шелестят

здесь бродят заблудшие агнецы

здесь всякий вошедший блажен

последние выпали паданцы

елейный сочат этилен

источник с плавучим корабликом

под парусом тонкой перкали

нет выбора брошено яблоко

и нам не избегнуть печали

Выбираю одежды

выбираю одежды

подразумевающие при ходьбе

незначительное колебание бедер.

перехожу на теневую сторону улицы -

испещрёное листьями клёна песчаное дно.

эдакое благоденствие в природе -

ничего не происходит,

но дышит со мною заодно.

вдруг случайная выбьется нить

из рукава моего простого кроя

думаю надо бы оборвать.

думаю надо бы повременить.

не благодари,

не стоит.

и пока я раздумываю осторожно,

изменяю угол зрения, вектор,

пока

переливаю из пустого в порожнее,

бог выбирает милосердное из возможного -

схоронить человека от человека.

лишая его языка.

Роща

Там звон лопат как звон мечей
А в роще гладь да тишь
И ты огарком средь свечей
Берёзовых стоишь
От огородной суеты
Сбегая всякий раз
Как инородный и ничей
Бытуешь среди нас
И ты не знаешь что сказать
На их прямой вопрос
Вбираешь кожей благодать
И чувствуешь пророс
Корнями сквозь
И кроной над
Среди белёсых лаг
Душою наг простоволос
И счастлив просто так

Иллюзия

такая завывала вьюга

на переходном рубеже

что имя прежнего супруга

тебе не помнится уже

да и свое не вспомнить имя

кем ты была ему тогда

мария анна евдокия

всё смыла стылая вода

нет тучных стад и хлебных пашен

лишь очертанье тёмных грузил

всё что оставил день вчерашний

всё чем жила в плену иллюзий

сладчайший грех и труд упорный

как черепицы битой груды

и надо всем нерукотворный

витает будда

#покажимнеиллюзию

Минерва

Любимый мой, нам надо переспать.
Тут все слова которые на ять,
Которые способствуют сближенью.
И нами обогретая кровать,
И воздуха осеннего скольжение.
Но не меж нами, а вокруг и ввысь.
Мы накрепко с тобой переплелись
И вопреки грядушему распаду
Затеплилась негаданная жизнь.
А жизни что? Так ей того и надо.
Сквозь зимний панцырь вновь и вопреки
Пускать тревожно звонкие ростки
Из плотного картофельного чрева,
И восходить ликующей Минервой,
Срывая все защелки и крючки.

Яблоко

Да будет тишина которая в начале
Которая пред тем как яблоки упали
На кровельную жесть
И в желоб водостока
Так не дождавшись весть
Не выдержав урока
Кто в бочку кто в жнивье
Червям земным усладой
Ты яблоко моё
Но мне тебя не надо

Три сестры

из трех сестер я выберу одну
одну из них предам нескорой казни
поймёт меня лишенец и отказник
прибившийся в ненастье ко двору
одну из них я по миру пущу
не дам ей хлеба и худой одежды
из трех сестер я выберу надежду
я ничего ей больше не прощу

Кружаль

Мой друг уехал далеко

Он говорит со мной по-птичьи

Носить обличие синичье

Ему должно быть нелегко

Он говорит пока-пока

Он говорит такое дело

Крыло намедни онемело

То бишь фантомная рука

Гляди-ка пёрышко кружит

Над земноводною кружалью

Мне ничего теперь не жаль но

В груди по-прежнему саднит

Пирог с дроздами

Надо бы завести автоклав.
Запекать на тонком холсте оттиски трав -
Садовую календулу и мальв тугие головы.
Изобрести хитрый сплав
Из олова
И секретного ингредиента.
Разливать золото
В мисочки из солнечной терракоты,
Отмечая красоту момента.
Необременительные заботы -
Ожидать ледостав
и, как следствие, путь санный.
Каждый вечер творить осанну.
Каждое утро начинать заново,
Сочиняя пирог
С запеченными в нём дроздами.
Разламывая горячую корку перстами
Выпускать птицу за птицей
В рассветное зарево.

Гладиолус

туман тяжёлый спозаранку

внезапный скрадывает голос

и как изгой мерцает в банке

в гряду упавший гладиолус

не вынесший с дождем сраженья

как лепестки его набрякли

руки неясное движенье

неумолимо отраженье

раздроблено на капли

по ветхой кровле стук ранета

и близок запах сентября

так убывающего лета

звезда восходит для меня

Для М...

она смеётся над моими сонниками

ужасается покойниками

пребывающими в царстве аидовом

называет меня фридой

убивающей внутреннего ребенка

я раскачиваю лодочку-плоскодонку

и отталкиваюсь от берега

балансируя между лимериком

и америкой

и то и другое на грани вымысла и абсурда

постигая особенности взаимодействия с сурдо

иначе слепо-глухо-немыми

забываю собственное имя

и только она богом посланная инопланетянка

вынимает меня из танка

беспробудного человеколюбия

оставляя посреди пустыни гоби

говорит мне: лю-би-се-бя

ибо по образу и подобию

По августовью

Чем голова забита?
Пиши себе, пиши...
О край души разбитой
Точи карандаши.
Плыви по августовью,
Как солнца гнутый грош.
Ты всё это любовью
Позднее назовёшь.
По лету августины
Справляя всякий год,
Мельчающей малины
Бросай рубины в рот.

Про кош...

Что ощущает твоя кошка,
Когда ты уезжаешь на полгода?
Когда я уезжаю на неделю,
Моя глядит собачьими глазами.
Я возвращаюсь.
Пыль смываю с кожи
И на диван ложусь обнажена.
А бедное животное моё
Не смеет забираться на колени,
Боясь меня поранить ненароком.
Мостится рядом. Напряженным тельцем
Прижмётся тихо и почти не дышит
До той поры, пока её тревога
(Что я исчезну, что покину снова)
Не присмиреет в маленькой душе.
И вот тогда в блаженном онеменье
Она обмякнет и струится шерстью,
И шелковится пухом вдоль бедра.
Однако стережёт, как та собака,
И уши тонко чуткие дрожат.
Так что же ощущает твоя кошка,
Когда ты уезжаешь на полгода?
Когда бы я на миг была она,
Тебя я дождалась бы непременно.
И непременно тихо умерла.

Паром

В сентябре том небесный паром
У причала толкался без толку.
Без попутчиков взял он Тольку,
В ночь пришибленного топором,
И повёз по Господней реке.
В новом свитере, с магнитолой.
Помяни его добрым словом -
Отпусти его налегке.
Он приснится всего лишь раз.
Так на руку садится птица -
Изумление вызвать в нас
И в пространстве пустом раствориться.
Из поленницы мимо-вскользь
Два полена забрав под мышку,
Он прошёл через нас насквозь
Невзрослеющим злым мальчишкой.

Без эпитафии

Когда вокруг стенали сверстницы
И выходили вон из кожи
Он знал, что никогда не женится
На них безликих и похожих.

Она меняла куклам платьица,
Взрослеть нисколько не спешила.
А он спешил домой по пятницам
И в сердце пресловутым шилом
Сидело горькое запретное,
То что любовью звать неможно,
Что прорастало безответное -
Светло мучительно безбожно.

Куда наш мир безумный катится -
Не удержать не наглядеться.
Забыты кукольные платьица,
Беспечное забыто детство.
Она невеста. Лёд надколотый
В глазах его остановился,
Когда сказала: не икона я
Чтоб в красный угол на божницу...

А дальше годы бесконечные
Без упования на счастье.
Болезнь, как средство скоротечное,
Поминки в знобкое ненастье.
И памятник без эпитафии -
Мучительней, больнее чтоб.
Она целует фотографию
В его безгрешный чистый лоб.

Доколе мне

Доколе мне вот так идти одной,

Смотреть как лес становится стеной,

Из брошенного гребня прорастая.

И что-то там становится рекой,

И как рукой уносит мой покой.

Ты горький хлеб через плечо бросаешь -

И горный выгибается хребёт.

Чёрт ногу сломит леший разберёт:

Какая рыба бьётся на кукане?

Какая утка стынет в полынье?

Какого ляда ты всё снишься мне?

И сквозь меня корнями прорастаешь.

У Знаменского монастыря

У адмирала Колчака
Букет кладбищенских соцветий,
Как будто безвременья ветер
Их обесцветил. Облака
Вздымают паруса над ним
И адмирал насупил брови
И небо закипает кровью.
Непобедим
Цветёт вокруг бликуя глянец.
Торговец и христопродавец
Торги ведут. Иероним,
Который Босх, - фиксатор тлена -
Перечисляет поименно
Отечества чадящий дым.
Стремятся люди в храм, рекут:
К шести часам откроют раку.
И кормит девочка собаку.
Здесь берег крут.
Гляди на реку. В медяках
Над якорем зависла лодка
Бросок, блесна блеснет, подмотка -
И рыба плещется в руках.
И ты меж небом и землёй,
С крючком калёным в межреберье
Висишь - свидетель безвременья.
Господь с тобой...

Благовест

позолоти мне плечи лето

и голову позолоти

пока мой свете безответный

ещё колышется в груди

пока вздыхает колокольня

и раздаётся бла'говест

пока нетрудно и небольно

в краю непуганных невест

живётся мне

вздымает реку

Хамар-Дабана молоко

ох трудно трудно человеку..

а мне легко

пускать с руки усыновлённых

плыви кораблик мой плыви

о как светло овеществлённой

моей любви

Виноград

словно рана ножевая

боль саднит сторожевая

говорит я заживаю

но коснуться не моги

не ходи мой друг по краю

доверяй мне я же знаю

счастья в жизни не бывает

и кругом одни враги

посмотри у той с глазами

узелок за образами

в нём конечно знамо память

горсть кладбищенской земли

у неё душа в заплатку

чай в прикуску

сон в приглядку

у неё такие песни

ай-лю-ли да ай-лю-ли

прогляди под небесами

птицы льются голосами

и людскими словесами

божьи твари говорят

там она стоит босая

посреди земного рая

с пьяной грозди обрывает

ртом пунцовый виноград

Стерня

Больно режет край тугой и рваный

Проступает утренне, багрово.

Петушиный оклик сарафанный -

Впопыхах упущенное слово.

Тишина распластанная плетью..

В тишине туманной и густой

Ощутить себя сорокалетней

И пустой.

Так звенит утратив зёрна колос,

Шелестит осенняя стерня.

Я сама невольно укололась

О свои неровные края.

Опустошив себя, наполниться до края

Опустошив себя, наполниться до края.
Смотреть сквозь сон, как женщина другая
Во мне проснулась, как идёт легка,
Как замерла на рынке у лотка
И яблоки неспешно выбирает.
О, кем она вот так повелевает?
От корнеплода до медовой груши
В холщовой сумке истекают души
Согласно заведенной простоте,
Которая владеет здесь от века
Крестьянкой местной, пришлого узбека
Навеки записав в сибиряки.
Черешня обрывается с руки
И алый сок пятнает грудь и губы
У женщины моей, а ей всё любо.
И целый мир распластан под пятой
Её легчайшей, тело пустотой
Наполнено и тишиной под сердцем,
Горчащею букетом разных специй.
Склонила голову, рука её близка
И очертанье тёплого соска
Под туникой льняной простого кроя...
Покойно ей.
А ты ищи покоя.

Лодочка

Жизнь помучит, да уму научит.

Нет у этой лодочки уключин,

Нет и весел, не найти и парус.

Что за лодка нам с тобой досталась?

Ковшиком ладоней, слава богу,

Вычерпали воду понемногу.

Оттолкнули утлую от мели,

Якорный за край столкнули камень.

И друг к другу словно прикипели.

Проросли друг в друга позвонками.

За то, что так темно тебе и страшно

Прости меня, мой друг, мой брат вчерашний.

В эту реку не заходят дважды.

Это ясно спасшимся однажды.

Бьётся в перевернутую шлюпку

Круторого гулкая волна.

Я имею право, я вольна.

А ему все кажется, что юбка

У меня колышется, как встарь -

Как у бабки у его семейской.

Что с того, что я пою их песни

И ношу за пазухой янтарь

В серебро закованный? Не камень.

Серый камень у воды поставлен

Памятный. Иди не обернись.

Над рекою белый свет туманный

До утра колеблется обманно.

Ты держись за краешек, держись.

Женщина остаётся в одной поре

женщина остаётся в одной поре

как эндемик замерший в янтаре

дух очерчен чётко янтарна плоть

это вам не чудище аксолотль

расколотка вобла малёк в горсти

это вам высокие области

королёк оправленный в серебро

в знойный час утраченное ребро

божий раб опальный седой наймит

не твоё ли ныне ребро саднит

как живёшь разрозненный по частям

говорят что тело Господень храм

неужели дело в одном ребре..

в янтаре потерянном янтаре

Одуванчик

Гляди покуда хватит сил,

Как жизнь главенствует над тленьем.

Вот одуванчик белокрыл

Вспорхнул. Он пережил цветенье

И перешёл в небытие,

Несомый духом вездесущим,

И распылился по земле

На радость и во вред живущим.

Упрямый дачник кропотлив

Сезонный ворошит задачник.

Набил оскомину мотив

Назойливый. Взлетает мячик

Над непокрытой головой

В гряду уткнувшейся соседки.

Грядущее, Господь с тобой!

Пока, как яблоки на ветке

Взрослеют дети, тлеет гнёт

Прошедшего. Пока есть время.

И одуванчика полёт

Над всеми.

Когда мне в детстве...

когда мне в детстве не хватало сил

ты на руках безропотно носил

нелепое моё смешное тельце

слепило солнце кочет голосил

и улыбался желтоглазый мир

беззубою улыбкою младенца

куда теперь по скошенной оси

судьба несётся господи спаси

укрой моё младенческое темя

и пронеси коль можешь пронеси

меня в своей отеческой горсти

вдоль берега над теми и над теми

и опусти за тонкий поясок...

и дай е г о поцеловать в висок

у кромки между небом и землею

и вот тогда когда нас станет двое

пожалуй не жалея отпусти

сетей рыбацких кружево плести

и возжигать огонь в прибрежном храме

и в эти травы падать как в кровать

и яблоко рассветное катать

в прибое обнаженными ногами

Подорожник

Расставание с отцом невозможно,
Потому что половина его в тебе.
Вдоль тропы нахоженной подорожник,
За тропою спящие во гробех.
Половина дерзкая, бог с тобою!
Я тебя в себе, как дитя ношу.
Неспокойный свет твой не упокоен
И подвластен только карандашу.
Высветляет он и глаза, и лица,
И нутро до донышка, без прикрас.
Погляди, мой свет, это что за птица?
И какое дело ему до нас.

Фрида

Не говорить но тонко примечать.

Дитя невоплощённое качать

На трубочке прозрачной пуповины.

Они приходят тихи и невинны,

На лицах их архангела печать.

Казалось дело в сущности за малым.

Так ты лежишь простёртой Фридой Кало

В потоке и несёт тебя поток.

Над головой стеклянный завиток

Плаценты и свеченье голубое.

Вас изначально в мире было трое.

Согласно наивысшему порядку

Дитя сквозь сон наматывает прядку

На пальчик свой фантомно-восковой

И пуповины обод золотой

Смыкается, соединяя души.

Не всё ль равно

Когда и кем надкушен

Был плод пунцовый с косточкой тугой.

Двустволка

Видишь, мама, я живу без толку.
Никогда не буду с толком жить.
Приготовься дедову двустволку
Без меня беречь и сторожить.

Из всего семейного порядка
Для меня дороже и больней
В коленкоре старая тетрадка,
Что исчезла в суматохе дней.
Знать бы где… остались лишь догадки
Вымыслы, да домыслы сухи.
Говорят, в утраченной тетрадке
Дед свои записывал стихи.
Помню его строгие заметки
Ординарским почерком весомым:
Мол, намедни куплены наседки,
Понесла по осени корова,
Посему отёла ждать тогда-то…
Словом, весь его крестьянский быт.

Коленкором вытертым заплата
На прорехе памяти лежит,
Навсегда края соединяя
Между ним и беспокойной мной.
Отчего ж судьба моя такая
Кажется какой-то не такой…

Мама сборник мой кладёт на полку,
Но подходит десять раз на дню...
«Сохранила дедову двустволку,
Стало быть, и это сохраню»

Трамвайное

По этой зиме номер сорок шестой

В смятении ходит трамвайчик пустой.

Горит огонёк путеводный

Над городом глубоководным.

Из чрева депо выползают

В морозном тумане трамваи.

А он словно рыба-удильщик,

Покинув пустое жилище,

Озябшею тушей трясёт на весу,

Фонарик дрожит у него на носу.

Вот он замирает на старте

И после несётся по карте,

Минуя топонимов стройных ряды.

И город выходит из тёмной воды.

Стремглав вынося на поверхность

Летальность, рождаемость, смертность.

И прочих статистик холодный учет.

Но мимо трамвай нас упрямо везёт,

Боками упруго болтая,

По самому-самому краю.

Балласт

Человека за борт бросив
Не гляди в шальную воду.
Не беда, что в мире осень
И вода темна давно.
Даже если очень просит
Человеческая особь,
Даже если уверяет,
Что вот-вот уйдёт на дно!
У него такие жабры!
У него такие ласты!
Организм его отменный,
Словно станция Кусто…
Так бы и висел балластом
На краю твоей вселенной,
О душе своей дельфиньей
Не разведав ничего.

Рассказ очевидца

"Говорят, мол, в доме том живет ведьма.
Я ведь думал – брешут сучьи бабы, брешут!
Хлебом не корми их, любую небыль
Возведут до истины. Тряхнут ветошь –
Полетят клочки по закоулкам
От Киевской до самой Ангары.
И несёшься ты – ни богу свечка, ни колесу втулка –
Подгоняемый ветром сырым.
Возле дома этого ровно в полночь
Встанешь словно вкопанный и стоишь.
Глянь! А дом-то надвое расколот!
А над ним летучая мышь –
Нетопырь размером с добрую псину,
С бельмами во мраке мерцающими.
Господи, прости меня, пьяную скотину...
Чертовщина, я вам доложу, та ещё"

Сон-трава

Доводилось ли тебе видеть
Цветение сон-травы в пойме ангарской?
Сонные луга залиты её льняным молоком.
Если сюда приходит весна,
То не иначе как поступью царской,
Златогривых выпасать своих скакунов.
Здесь сошёлся берег с берегом дольним.
Так гляди-гляди во все глаза
С высоты своей прожитой колокольни,
На земной заповеданный сад
Красоты непочатой и гибельной,
О которой толком не умеешь сказать.
Как ребёнок листающий Нагибина,
Понимаешь вдруг, что слово – видимо,
Как и вся эта благодать.

*
Бывает помнишь ни о том –
Не яблоко, но плод надкушенный.
Ребёнка помнишь утонувшего.
На этом берегу крутом
Нет и намёка, как тогда –
Следа затёртого и бледного
От колеса велосипедного.
Лишь тяжело плывёт вода,
И чайка кружит с глупым окликом,
И облака летят кракле,
Где он торжественным покойником
Сидит в седле на самом дне,
Ссутулив плечи, пальцы длинные
Впечатав крепко в рукоять.
По ступицу увязший в иле -
Дна не желает отпускать.
От смельчаков, нырявших в омут тот
Вниз головой,
Мы слышали: мол, как прикованный,
Мол, как живой.
Все, как один дрожащим голосом,
Неверно путая слова:
Мол, у него льняные волосы...
Как сон-трава.

Снов ночных лукавые данайцы

воду пропускаешь через пальцы

остаются камешки да ил

снов ночных лукавые данайцы

кто их в твою крепость запустил

в плен возьмут иль выведут из плена

медный обруч ляжет на висок
не томись предчувствием елена
страшен сон да милосерден бог

мни руками вызревшую глину

выпекай высокие хлеба
ощущая связью пуповинной

приближенье друга и врага

Кукла

набивание куклы это те же роды

только наоборот

запускаешь в её нутро вселенские воды

уплотняешь её живот

выбирая между куклоделанием и стихосложением

принимаешь такую форму существования

когда оба канала путём сплетения

функционируют бесперебойно

не больно

обрезаешь мизинчик

заворачиваешь в салфетку

вырастай моя детка

и поверь мне на слово - ничего личного

ибо слово моё семя горчичное -

вынесла на ветер - уронила в ямку -

заживай моя ранка

кукольный глаз напоминает фасолину -

хлопчатый тугой кругляшок

вышиваешь на нём нитками шелковыми

радужку любопытный зрачок

оглаживаешь отечески

с этого и начинается движение

хождение существа в мир и люди

это уже глаз человеческий

он живой он лежит на блюде

изучает тебя внедряется

в душу через все её защитные оболочки

нащупывает болевые точки

ищет место своё

обживается

пока клепаешь кукольное тельце...

главное в этом процессе

не выходить за берега

не возомнить себя богом

сочиняющим младенца

из ребра и слога

не сотворить врага

О Якове

Поговори со мною, Евдокия,
О Якове поговори…
"Я помню как, подрагивая выей,
Жизнь восходила светом от земли,
И сизые клонились ковыли…

Как лопнул купол, как звенела тонко
Над лошадиным крупом тишина.
Как я несла по снегу жеребёнка
И девочку свою не донесла
До срока, до июньского раската,
До той зарницы, вспыхнувшей вдали.
Так в мир приходят иноки, солдаты,
Когда их оставляют журавли.

Над мартовской мерцающей купелью
Прозрачное её светилось темя
И рот чернел на пике задыханья.
И всё-таки владела нами
Жизнь безраздельно.
Я дала ей имя."

Всё так и было? Верно, Евдокия?
Она кивает и уходит снова
За белый край, за светлый окоём.
Не проронив о Якове ни слова.
Ни слова не ответив мне о нём.

Была суббота

Ты прекратила эту круговерть.
Припомни день. В тот день была суббота.
По всем приметам наступила смерть,
Но продолжала странную работу
Жизнь неторопко. Помнится едва
Ты находила нужные слова.
Хотелось одного – достать до дна
И замереть до заданного срока,
Когда душа, как птица с водостока,
Сорвётся в небо под своё «фюить»
Но тронул Бог невидимую нить
И выплыл солнца золотой розан,
И воздух стал шифон и органза,
И берега согрелись жёлтым дроком.
Ты всё ещё не верила глазам,
Но сердце отвечало ненароком.

Терпок вкус креплёного лекарства

терпок вкус креплёного лекарства

принимай его когда захочешь

тут потёртый томик карла маркса

с житием соседствует бессрочно

жизнь свела и всё перемешала

дом облонских голубые глины

солнца луч высвечивает алым

библию и тайную доктрину

здесь же фотография в конверте

дед в гробу и бабушка над ним

в детской книге высохший бессмертник

словно купина неопалим

Камень преткновения

так сходятся порой на рубеже
все силы расплескав на энном круге
у каждого свой камешек в душе
колотится как в гулкой центрифуге
покуда не источится в труху
не истончится до небесной манны
за давностью не вспомнить who is who
да полноте… и вспоминать не стану
какое право дело мне до них
мир без того нескладный и непрочный…
покуда выговариваю стих
мой камень рассыпается построчно
дай поцелую пасмурный висок
дай выведу из сонного забвения
покуда превращается в песок
твой камень преткновения

Полоскальницы доски узкие

Полоскальницы доски узкие,

Дальний берег суглинист высок.

Там на дне живут двустворчатые моллюски,

Зарываясь в шелковистый песок.

Тишину дополни птичьими звуками

Сквозь пустое тальниковое горлышко.

Не тебя я, милый, аукаю,

А баюкаю душу на донышке

Выпуклом – зелёном – бутылочном,

О которое рассекла ступню

На песке той старицы с кувшинками,

Между небом и землёй, на краю.

Про умру

Расскажи, что будет после? Что-то будет? Расскажи!

Ничего. Оградки остов. Снег. Под снегом мы лежим.
Всем по мере и по вере. Каждому Господь воздаст.

Слышишь? Сонные тетери в тишине ломают наст.
И гнездятся тесно. Цепко прикипев перо к перу.
Успокойся, моя детка. Я сегодня не умру.

Рахат-лукум

Стираются приметы времени,
Но нет в том никаких чудес.
Из маркета с домашним веником
Наперевес
Выходит пара. Ночи длинные
Им впереди, рахат-лукум.
А я без спроса их задвинула
В свою строку.
Во все глаза, Господь, приглядавай.
Расти, лелей.
И береги от муки адовой
Своих детей.

У неё лубяные ульи

у неё лубяные ульи
в медной заводи яблок плоть
раздувает в жаровне угли
каждый вечер седой господь
эта женщина нет с ней сладу
топит воск золочёных сот
светлым ангелам
тёмным гадам
разливает духмяный мёд
бойся женщины говорящей
на змеином своём языке
твой ли ангел прямоходящий
об одном стоит башмаке
на земле среди злаков сорных
на исходе седьмого дня
обессиленный и покорный
просит тихо: обуй меня

По Мунку

мой милый кабы не было тебя
душа не выпускала б лебедят
из собственных туманных закоулков
стояла бы разверстым криком мунка
на том мосту меж раем и не раем
где мы живём и после умираем
сиротский узел скорбно теребя...
мой милый кабы не было тебя

На край

Такая вдруг настала благодать,
Что не пристало шторы задвигать.
Кто знает? В припозднившемся прохожем,
Покуда живы все ещё возможно,
Твои черты, пергаментную кожу,
Песочных глаз пустынные огни
Я опознаю. Взглядом помани
И я шагну по темноте острожной,
Ступенек бег минуя осторожно,
На край земли.

Камышовка

Все те, кого встречал мой дом –
Лишь послушанье и аскеза.
А нынче выбивает бездну
Жук древоточец под ребром.
Гляди, там тёмная вода
Вскрывает лёд от солнца слабый,
Вальками полосуют бабы
Бельё у сонного пруда.
Сосредоточься и услышь:
Звенит стеклянная подковка.
Пушит по берегу камыш.
Здесь бьётся птицей камышовкой
Твоя душа. Пока ты спишь.

Колодец

Когда в колодце кончилась вода
Он возомнил себя первопроходцем.
Декабрь стоял, стояли холода.
Дымы стояли, заслоняя солнце..
Он вниз скользил, вычерпывал песок
И каменюки.
До той поры, пока подземный сок
Не брызнул в руки.
А после никнул стылою спиной,
Всем зябким телом
Ко мне в ночи, что к той печи,
Чтоб отогрела.
Полумалось: из темной полыньи
Отца и брата
Так вынимают.. Теплились огни
И я горбато,
Как птица нависала над птенцом.
Под утро он порозовел лицом.
А мне с тех пор повеяло покоем.
Как будто сердце стало ледяное.

Снится странное

Снится странное: кто-то болен.
Навещать идешь с узелком.
У разрушенной колокольни
Баба старая с молоком
И коза с бубенцом на шее.
А потом вдруг вода-вода.
Рыбаки тянут, тянут невод.
Невода вокруг, невода.

И не выпутаться, не скрыться.

Здесь, куда не уткнется взор,
Белокаменная больница,
Над полынью забор-забор.
Флигелёчек. Телам в нём тесно..
В санитарской руке свеча -
То ли лампа Николы Теслы,
То ли лампочка Ильича.

Не хватает ни сил, ни веры.
Онемеешь душой. И ртом
Ловишь воздух, как красноперый
Окунь выплеснутый в ведро.
Но приходит тот самый близкий
И берется под локоток -
Мимо гипсовых обелисков
Переправить через порог.

Отведёт. Отпустить не хочет.
Оттолкнёт и летишь - изгой.
В лодке ждет тебя перевозчик,
Крутит крепкою головой.
Признаешь в нем соседа Витьку,
Убиенного невзначай..
Палисадник скрипит калиткой.
Отступает вода за край.

Рыбацкая жонка

Собирайся. И только вперёд.
У идущих по этой дороге
Леденеют не руки, не ноги -
Изнутри промерзает хребет.
На холодном пустом берегу
Голосила рыбацкая жонка
И носила тебя как ребёнка.
Ветер бился в тугую корму,
И гудел в перевернутом днище.
Прежде чем отправляться во тьму
Помолись о жене и жилище.
И сумеешь до суши достать.
Ей достанет упрямства и веры
Согревать твоё стылое тело
И у смерти тебя отстоять,
Оставляя себя на потом.
Под покровом октябрьской ночи
Ледянея столбом позвоночным,
Соляным становится столпом.

Осенний день сентябрьского замеса

Осенний день сентябрьского замеса,
Где я стою у самой кромки леса,
А некто там, на дальнем берегу, -
Я разглядеть и вспомнить не могу.
С волос сползает пластиковый крабик,
И рыболовный мается кораблик,
И дальнее доносится ку-ку.
Кому оно относится не ясно -
Не то короче стал вдруг день ненастный,
Не то фигура в пойменном лугу
Слилась с пейзажем, растворилась
В сущем..
От корабельных балок, высь несущих,
Небесный парус переходит в синь.
Так тень у кромки закипает гуще
И, ощущая страх за всех живущих,
Синичье откликается аминь.

Дом у семи запруд

А завтра все умрут
И никого не будет.
Дом у семи запруд,
Куда стекались люди,
Клен согнутый в дугу
Над крышкой саркофага -
Достанутся врагу
Без родины и флага.
В кромешной темноте,
У станции конечной,
Застынет на черте
Монада человечья.
Утратившей язык -
Немотствовать без срока
У сизых повилик,
У высохшей осоки.
Ушедшим в мир иной
Без права переписки -
Звездою жестяной
Над ржавым обелиском.

Горошина

Надо же имя какое хорошее
Круглое гладкое словно горошина
Определение сути твоей
В трубочку выдуть как в детстве
Не думая
Эту горошину полную лунную
Первому встречному между бровей
И рассмеялся как меткому слову
Лесу и лугу и дольнему долу
Господи боже на кой
Имя мне это от вздоха до вздоха
Мало ли рядом лущится гороха..
Только не надо другой

Сад

И я затею убегать

Из опостылевшего сада,

А сад в смятеньи и досаде

Мне станет ноги оплетать

Руками цепкими корней,

Вьюнов стальною канителью

Охватит зябкие колени.

По безысходности своей

Заплачет сумрачная птица,

Переходя на сиплый свист,

И в памяти воспрянут лица:

Вот я стою — отроковица,

Вот вальс играет гармонист.

Дед кружит статную соседку,

Скрипит начищенный сапог.

Когда бы память спрятать в клетку

Под бабкин выцветший платок,

Как заводного попугая.

А лучше пуговкой в карман.

Но без конца гармонь играет

И млечный стелется туман —

Сырой, трагический, извечный.
Так прорастает сад во мне

Начальной пристанью, конечной

Несущей точкой на земле.

Корень

Что вы, говорю, стоите мёртвые на пути?
Не проехать конному, пешему не пройти.
Я ли не складывала вам руки на груди?
Пятаки не прикладывала к глазам?
Так какого ляда еси
От меня ещё надобно вам?
Как малина гнется в саду,
Припадает тяжестью всей,
Так и я поклоны кладу,
Поклоняюсь вам вместе с ней.
Мой пречистый праведный полк,
Щит и меч, литая броня,
Не проскочет мышь, серый волк
Без нужды не тронет меня.
Отправляйтесь к белой реке.
За рекой свежеструганный сруб.
Без земных забот налегке
Упокойтесь, милые, тут.
По числу знакомых примет -
Тело к телу, губы к губам -
По родству и выберу свет
И по вере выстрою храм.
Зарастет и рана и скол -
Корень мой от корня ракит.
Даже если вырубить ствол
Всё равно земля устоит.

Шаолинь

Ты пришлый здесь. Стоишь с ведром
У деревенского колодца.
Мятежный дух первопроходца
Унять пытаешься с трудом.
В траве шальные муравьи
Снуют, готовы к обороне.
Ты враг. Ты идолопоклонник.
Ты изверг, черт тебя возьми.
Над головой простор и синь,
Но вряд ли ты имеешь право
Вторгаться со своим уставом
В их шаолиньский монастырь.

Калачи

Мама любит всякую ерунду.
Какую-нибудь там годецию.
Львиный зев считает венцом творения.
Переслащивает варенье
И не досаливает соления.
Мама не любит специи.
Блюда её просты и пресны.
Когда-то ей удавалось тесто -
Белые калачи
Пористые и грузные,
Крученые, посыпанные мукою.
Она замораживала их на балконе.
Господи мой Иисусе,
До чего они были вкусными..

Архитектоника

Смородины рубиновые капли
Синонимичны слову боль.
Вот облако над нашей саклей
Как белый кроль,
Хозяйкой принесенный в жертву
Своим богам.
Во имя воскрешенья мертвых
И аз воздам.

*
У всякой ягоды свой срок.
В траву срывается малина.
Когда-то тут речной песок
И зыбкая речная глина
Подводную скрывали хтонь.
Архитектоника растений
Ещё отбрасывает тени
В мою ладонь.

*
Глаза его - крыжовины в бреду.
И омут тот, в который упаду.
И мне впадать в него совсем не страшно
Лишь потому, что отзвук рукопашной
Затих давно в неведомом году.
Где тень моя маячила за партой,
Над Троей зависая или Спартой,
А он кипел в студенческом дыму.
И были ясны богу одному
Значения в натальных наших картах.

Быть

вот и пришёл мой поезд опоздавший
в полях пустынных вызревает сныть
природа провожает день вчерашний
я выбираю быть или не быть
конечно быть
хоть и подумать страшно

Улика

похоже всем нам счастья не видать
затем и были изгнаны из рая
его душа ложится на кровать
и смотрит на меня изнемогая
сначала люди прикипают кожей
потом корнями в душу – зло и крепко
печаль печали неравновелика
не потому ли тапочки в прихожей
ненужная и слабая зацепка
случайная и глупая улика

Льдинка на языке

имя твое — льдинка на языке.. М.Ц

в каждой алёне тайная спит елена..
но имя /твоё/ вслух я не назову
именно им буду взята из плена
именно с ним буду идти ко дну
имя твоё пригоршня горького снега
камень окатный и тонкое острие
полый тростник звенящий
над рябью пегой
имя твое

Дурнотравье

Я жну серпом куртины молочая
И высекаю сорную осоку.
Природа что-то чутко подмечает.
К её непогрешимости высокой
Склоняются опальные растения.
И надо мной колеблются их тени.
Непостижимо мира примиренье
С необходимым мне уничтожением.
Как будто я не травы эти режу,
А полосую собственную кожу.
Природа стерпит, а потом сумеет
Спасти себя. Пусть пуст и обезвожен
Кусок земли ничтожный и бесправный,
Но дни спустя он вновь зазеленеет.
И гордое воспрянет дурнотравье
Над болью обесцененной моею.

Мекка

я паломница в твою мекку..
полем вброд а потом за край
говорят
ты должна этому странному человеку
отдай
семь пудов пресловутой соли
золотое с плеча руно
говорят
он живёт без боли..
стало быть не живёт давно

Сборщик податей

Сборщик податей всем входящим
Пес лохматый трясет торбой
Пожалей его звероящера
Прикипит и пойдёт с тобой
Человеку человечьего
Дай тепла и веди за край
Истин много а эта вечная
Обретай
Над усадьбой дыхание млечного
Неразгаданного пути
Боль любая любовью лечится
Согревается на груди
Морда песья литое темя
Лопоухая голова..
Мягко тычется в колени
Дышит тихо едва едва

Капля

наблюдаю как вода точит камень

сотню лет без малого точит

притупится и умрёт память

и покроет не одни очи

пыль земная

прах прильнёт к праху

прорастёт над прахом космея

каплею за каплей без страха

падаю

я тоже умею

Дерево не болеет

Эта привычка тянет ко дну.
Всякий раз, обрывая фразу,
Мысленно говоришь: не трогай эту струну.
Не повышай градус.
Все до смешного просто.
Так приживляют надорванную кору.
Коросту.
Так убивают в себе самонадеянное
Языческое.
Дерево не болеет,
Только теряет знаки отличия -
Листья. Становится подобием суккулента.
Дай умереть ему. Одномоментно
Похорони себя у прикорневого камня.
Аmen.

Обол

Все состояния женщины, моющей пол..

Цинковое ведро да грубая мешковина –

Вынь её с шумом. Выше колен подол

Подобран невинно –

Ты ещё девочка. Всплески воды – восторг

Непрерываемый – влаги живой прохлада.

Скачет по полу солнца литой обол.

Тянет из сада

Дымом сиреневым, горькою лебедой,

Диким пионом, жжёною древесиной.

- Сколько мне будет счастья, бог мой?

- Сколько ты попросила..

Времени половина

Мелкой монетой канет в пустой проём.

В узкой ладони комья промёрзшей глины.

Вот и четвёртые всходят сороковины.

Что улетело то не воротишь вспять.

Снова в ведре воды ледяной дрожанье.

Кто научился умерших отпускать

Тот и живых отпускает без содроганья.

Магнит

Твои прекрасные родители
Покамест всяк в своей обители.
А мир неявленный невидимый
Во все глаза на них глядит
И что-то там колдует нитями
Сквозь этажи и перекрытия.
Ответственный за все события
Уже вращается магнит.

На свет

Как ты живёшь на грани невозможного,

Не отличая истины от ложного?

Гляди - моя рука. Она тепла.

Я провожу по острию стекла

И так же не испытываю боли.

Но это исцеляется любовью.

Любовью.

В это верится с трудом.

На перешейке меж добром и злом

Отличий нет.

Здесь всякий одинаков.

Теперь гляди - я выхожу из мрака

На свет.

В каждом из этих мальчиков

В каждом из этих мальчиков, трёхлетних-лощёных-сладких,

Различаю твой голос твои повадки.

Хрупкое сочетание будущей силы и нынешней слабости.

В каждом твоё отражение. Твоя самость.

Естество моё бережение-гордость-радость.

Солоны их макушки млечные ушки. Пряны

Переносицы и тонкие шейки.

Это не их я пестую-поднимаю-над-собой-лелею.

Это я тебя – маленького – колыбелю.

Выращиваю из зерна

На все мои времена.

За всех забытых-недолюбленных-упавших

В межу пустую тугую пашню.

За всякий срезанный да в землю вжатый

Незрелый колос тебя стяжать мне.

Круги

я раздавала помнится долги
я проходила адовы круги
в реке мутила воду коромыслом
не понимая замысла
но смыслы
гольянами толкались серебристыми
у ног моих и тыкались сквозь пальцы
но не до них мне было не до них
в дому моём толпились постояльцы
чужие люди пришлые с реки
у очага сушили клобуки
и обувь и монашеские рясы
немая человеческая раса
алкала пить и склевывать с руки
невызревшее жертвенное мясо
я помню как у сумрачной воды
всё прочь и мимо запотевших окон
ты проходил ты оставлял следы
приметные.. всевидящее око
нам не давало знания и сил
чтоб разорвать порочный этот кокон
никто из нас об этом не просил
не говорил и мыслить о высоком
некстати было глупо и нелепо
бездарный труд давал краюху хлеба
и сон как транс как омут что без дна
но здесь-то здесь у нашего пруда
спускались с неба ангелы и боги
и уходила чёрная вода

Вертоград

Лети моя душа ликующей букашкой.
Раскручивай серсо разреживая мрак.
Я на скамейке жду вчерашнюю Наташку.
И не дождусь никак. И всё уже не так
Поехало-пошло и вывело куда-то.
По улице пылит и катится навстречь
Глубинная вода. Понуро и горбато
Идут плечо к плечу утратившие речь
Вчерашние друзья. Несут пунцовый гробик.
В нём сухонький как жук опрятный человек.
Июньский день дрожит над белою дорогой.
Гляди моя душа не закрывая век.
Вчерашний балагур отцовский друг Валера
Спелёнут как дитя плывёт чему-то рад.
И широко пред ним распахивает двери
Небесный вертоград.. Небесный вертоград

Волосок

всё думаешь и пишешь не о том..
на языке горчит и взгляд туманный
по дому ходит маленькая мама
и время отбивает метроном
покуда ходит по одной доске
как морячок по шатким гулким сходням
висит мой мир на тонком волоске
на волоске отеческом
господнем

Имя любви

имя моей любви
суть световые пятна
горький весенний дым
утренний сон десятый
запах древесных стен
запах земельной прели
как голубой прострел
из травяной купели
вылупилась промеж
листьев свистит по-птичьи
лёгкая без одежд
звонкая до неприличия

*
саму себя никак не перепеть
подуешь лист намерится звенеть
что колокольчик под кошачьим лазом
условно есть но незаметен глазу
придуман с целью в общем-то простой
ребёнок будет увлечён игрой
звенящий язычок тому причина
не испугает зверя паутина
крысиное шуршание в углу
есть пол и подпол
введена в игру
скользишь сначала по доске легонько
и в ямку бух
и звоном колокольным
тебя окликнет вотчина твоя
из пропасти зияющей земля
охватит душу хладом подземелья
подпольный дух картофеля и тленья
переплетение корней растений
с корнями дома в сонной глубине
поплачь сейчас пожалуйста по мне
а не потом когда вот там под домом
откроется таинственная дверца
и сердце вспомнит что оно лишь сердце
душа толкнётся в куполок пустой
и выйдет вон
туда где травостой
под снеговым зимует одеялом
и растворится
словно не бывала

Приближение

степень моего приближения равна нулю
внешнее проявление внутреннего процесса –
катится медное солнце подобно рулю
ветхого корабля над корабельным лесом
ветер скользит по кронам шумит прибой
древний сосновый мир а по сути море
я поднимаюсь кажется над собой
и над тобой.. простёртые на ладони
мы постигаем вот она колыбель
перетекают дни шелестят недели
сколько ещё возьмёшь от меня любви
сколько вмещает сердце на самом деле

Архаичное

всё одно порвётся где тонко
стародавний вспомнится сон
в нём
архаично просто и кротко
оттолкнёшь отцовскую лодку
так на волю волн и течения
отпускают затемно душу
а навстречу будто свечение
не хорал но тихое пение..
отрясают ангелы груши
падают отвесные слитки
в их тугие бабьи подолы
персонаж пасхальной открытки
с небеси спускается голубь

Ноготок

… А горе по земле ходило и жаждало кровей
И это горькое мерило род человечий разделило –
Людей и не/людей.
Про меж собой пустили тётки слушок, что (вот те крест!)
В Глазковской городской слободке детей нечистый ест.
Что некто там на местном рынке купивший пирожок,
Нашёл в бесхитростной начинке ребячий ноготок.

Случилось деду в эту пору гружёный сеном воз
Пригнать на рынок. В разговоры он без нужды не лез.
День догорал. Когда на город густой туман упал,
Сыскался покупатель. Скоро, ударив по рукам,
Они свернули в дворик дальний. Ворота на засов
Прикрыл рачительный хозяин. И в дом, без лишних слов,
На чарку крепкой браги пенной: де пригубить святое дело,
Уважь, мил человек!
Озябшее гудело тело. Согласный на ночлег
Дед, позабыв про путь неблизкий, переступил порог
И в дом вошёл. Свет в очи брызнул. Качнулся потолок..

И половица зыбким креном вдруг из-под ног ушла.
Разверзся подпол. Там вдоль стен приступочка бела,
А на приступочке в рядочек всё свёрточки малы –
Смежив недужные роточки, не знамо чьи сынки да дочки
Лежат, умерщвлены. Как страшный сон.
Откуда силы и прыть в ногах взялась
Он и не помнил. Помнил: мимо ночная мгла неслась,
Как сани мчали до деревни и лошадь, всю в поту и пене,
Встречал собачий лай.
Над избами вздымался древний луны пунцовый край.

меняя русло

отказываешь ближнему в любви

и ожидаешь дальнего у трапа

твой капюшон а-ля старинный капор

под ним не узнана.. и даже vis-а-vis

не разглядеть души

и потому она вольна грешить

смещать смешить..

ты отдаляешь ближнего тогда

когда уже подать ему не можешь

тепла грошовый половинный коржик

но плоть от плоти нужно отсекать

и вскармливать

птенцов его грифонов

уйди мой ближний

по сети нейронной

цепочку разорви

меняю эти берега на те

в них плыть волне на должной высоте

и поднимать искрящиеся брызги

вода блуждает долго в пустоте

в кромешной темноте

и вдруг остановившись на черте

рвёт перешеек

и уходит к жизни

мне это русло по траве зелёной

где много лет звалась вода алёной

песок качала подрывала корни

у тальника

забыть как сон как бред архитектонный

там дно черно и пусто – не наполнить
но свету.. свету всё-таки мелькать

сначала проблесково после густо

лепить в стекло

вода меняет русло

Свами

Не в Индостане, так в Рязани,

Владеющий собою с в а м и,

Нелепица моя,

Да будут вам «грибы с глазами»

А тут у нас под образами –

Заря.

Там поезд проходящий литер,

Навстречу вам промозглый Питер.

Здесь небо цвета льна.

И я велю сейчас: усните.

Я поведу вас красной нитью –

Июнь, полдневный жар,

И каменистый берег маков.

У ног моих лежит собака

И солнце держит в долгих лапах,

Как шар.

Песенка о Дуэндэ

Это опустошение сродни смерти.

Маленькая смерть Дуэндэ.

Последний звук, как первое созвездие

В полночном небе.

Ещё в гортани вибрирует дыхание,

Но тишина уже рождает странные

Видения.

Здесь чужедальнее кружится небо

И люди стайные кружатся около.

Дуэндэ крошечный, в ладони скомканный,

Обязан выжить. Он обездвижен,

Но не растоптан.

Ты отражение в зеркальных окнах.

Средь пыли книжной

Храни молчание.

В карман нагрудный,

К сердечной чакре как можно ближе,

Не память, но её звучание.

Самара

Большие розы, как лебеди, медленно плавали в мисках, полных

горьковатой воды и листьев

Ю.Олеша

доберись любовь моя до самары

оторванным листиком пятипалым

там говорят цветочницы на улице

допоздна тусуются у трёхрукого фонаря

в горьковатой воде розы плавают как лебеди

а у меня здесь лисы да медведи

логопедическая трескотня

туда-сюда снуют младенцы

не выговаривающие р

но выдающие коленца

и бабки тянут через сенцы кудель

нет дыма без огня

ты не растрачивай меня

на страхи горькие сомнения

дымы у нас стоят весенние

но пахнут снегом октября

Чердак

Шорохи древоточцев слышит сквозь сон чердак.
Белых тенёт развесистые качели
Над слуховым оконцем. Сыплет трухой табак,
Листья его сомлели.
Крыша над головою пирамидальна и
Можно быть молоком и лезвием для заточки.
Старый забытый хлам по сундукам храним,
Дырочки от гвоздей в кровле сквозят отточиями.
Словно глаза глядят чёрных сучков зрачки.
Глиняное гнездо наспех склепала птица.
Кто-то подвесил тут старые башмаки
Стоптанных детских лет,
Белый, как оселок, шероховатый свет.
Можно в него войти и заостриться.

между строк

хочется нечто такое вплести между строк

долгую мантру

тягучие соты

подсвеченные изнутри сосуды дорог

видимые с высоты птичьего полёта

чтобы ты смотрел

взглядом премудрого ворона

с тишины своего молчащего колокола

не волнуйся это я блуждаю около

но сверну сейчас в другую сторону..

несколько мгновений

день складывается из нескольких последних мгновений
медленное кружение автомобиля по затопленным улицам
светофор на пискунова
одноногий нищий плывущий между машинами
а ты думаешь только о том
что не успеваешь сделать снимок крайнего дома..
старого и чёрного с голубыми ставнями
условно голубыми
потому что краска сошла на нет
остался лишь её фантом
который вкупе с лучами уходящего солнца
освещает дом и весь перекрёсток
дерево ставен светлее брёвен сруба
тёплая охра светится изнутри
как и ладонь нищего..
она холодна на ощупь но отливает золотом
и поданный медяк растворяется в её свечении

solfeggio

прошлой весной всё смешалось в доме /облонских/
тюльпаны завяли – бутоны плоские
не пожелали раскрыться.
вынимая из вазы их головы чёрные,
думала: это птицы,
крылья сложившие плотно-плотно –
не разомкнуть объятья.
в оцепенении животном
спать им…
нынче они, сорванцы непокорные,
из пелены сизалей
лица выпрастывают изумлённые
и обещают дали –
шорох ковылий,
долгое лето.
словно жар-птицы хлопают крыльями,
тянутся к свету.
свет непредметен.
тихо и бережно
руку мою – тюльпан пятиперстный
держишь в руке
и говоришь
об уроках сольфеджио.
всякому слову есть время и место.
отблеск зари на фарфоровом блюде
витиеватый.
переплетение странное судеб
сон мой десятый.

Недопёсок

Ты зачем от него рожала мать мою,
Твою доченьку?
Мы теперь у неё такие же – с червоточиной.
Все вы той войной, что плетью стёганы.
Отирай испарину со лба стороной тыльной.
Из каких ты слеплена рёбер,
Если он по возрасту не суженный, а сын твой?
Жизнь она что ни виток, то заплатка.
Был бы муж да в сорок первом унёс его ветер.
А по улице скачут ребятки –
В конницу играются дети.
Доскакали птенчики до поворота.
Ну, теперь запрягайтесь в сани!
Принимайтесь, дети, за работу –
Становитесь, сорванцы, мужиками.
Становились. У мартена и плуга
Нёс один, что пятерым не под силу.
Не за то ли ты его полюбила?
У судьбы скольжение по кругу.
Не остаться бы недопёском в самом
Что оно ни на есть человечьем:
Мальчиком недерзким и слабым,
Не взвалившим ношу на плечи.

Конфу

Начни себя искать найдёшь его.
Погашен свет и вяз стоит у двери
Балконной.
Мутное стекло
Приглушено
Прозрачной шторой.
Кораблекрушений
Здесь нет следа. Размеренное действо.
В полупустом графине не вода.
Осколок детства.
Там нет меня, но есть скелет в шкафу.
На книжной полке что-то из Конфу..
И фэнтези советского разлива.
И красный конь, гуляя вдоль обрыва,
Срывается
Но держит на плаву.

Сельпо

Твой город странное сельпо,
Ты в нём живёшь утайкой.
Но вот порой проходишь по
По улице. Звенит депо.
Перелетает стайка:
Школяр школярка и школяр
По пешеходным полосам.
Бегут по Красноярской.
И солнца выступает шар,
И шествует по-царски.
Трамвай и скользкий тротуар,
И школяры, и самый пар,
Что над землёй восходит,
Плывут в свеченьи золотом.
И ты как будто заодно
Плывёшь и думаешь о том,
Что вопреки природе
Своей, уткнувшейся в себя,
Ты среди них и даже для.
И мир несёт тебя любя
Господен.

Янтарины

проживёшь век-другой

и станешь космополитом

вспоминая великий исход

из речи посполитой

припомнишь волны лазурные

и почему-то иону..

гданьские янтари

с инклюзами почти иллюзорными

их тела фрагментарны и чёрны

дни кусочками спёкшейся глины

катятся обречённо

бабкины жаркие янтарины

огрузили плечи

крупный королёк

оправленный в серебро

лёг в ложбинку между грудей

окатные камешки польши и украины

в ожерельях её старинных

аз буки веди добро

* «Янтари» семейские привезли с собой из Польши и Прибалтики. Самый крупный янтарь в середине связки — королёк — по размеру с куриное яйцо. Он, как правило, окольцован серебряным ободком..

репейник

говорить об этом явлении
так же странно как и молчать
в области сердца взошёл репейник
богом посланная благодать
что вымаливала вымаливала
отмолила за столько лет
вот и он народился маленький
ты выносишь его на свет
и глядишь на его перепонки
межпальцевые
в глаза космические
беззрачковые с мембраной тонкой
цвета пепла вулканического
вот такое оно диковинное
говоришь ему ну прости меня
не признала тебя любовь моя
ни по облику ни по имени

Ларчик с кукушкой

Мне думается, открывался просто

Тот ларчик – люди-жернова

Мололи лес – деревья вместе с гнёздами

Валились под ударом топора.

И страху вопреки лесные птицы

Лепились к человечьему жилью.

Сновали желтобрюхие синицы,

Ворона хоронилась на суку.

И по утрам медовую зарю

Повадилась встречать кукушка

Над крышей нашей.

Под это громогласное ку-ку

Гудел наш дом тибетской полой чашей.

И мама опасалась суеверно,

Что это верно не к добру.

Я помню, как на стыке дня и ночи

Врывался к нам тот голос роковой.

И вместе с ним, как мальчик-колокольчик

Звенело моё тело. Волновой

По дому расходился звук,

Но лица спящих, не приемля муку,

Всё также безмятежны и тихи,

В предутреннем свеченьи розовели.

В мозгу моём, вращаясь еле-еле,

Всплывали допотопные стихи.

Я на крыльцо бежала. Небо меркло,

Как в черепаховой старинной табакерке.

Черёмуха сорила во дворе,

А в палисаде тонко марьин корень

Вплетал свой первозданный аромат..

И расходился словно с колокольни

Кукушечий торжественный набат.

Мне думалось: никто не виноват!

И смерти не достоин.

А птица, ощутив мои шаги,

Снималась тяжко с поднебесной ветки.

Росою ветви окропляли веки

Мои. И стебелёк руки..

голограмма

у мальчика в руке стеклянный шарик
внутри голографическое нечто
никто нам ничего не обещает
никто и никого не покалечит
а девочку в хлопчатой бумазее
определю на полочку в музее
под колпачок стеклянного клошара
в заштатном городке а-ля близ ницца
там есть пекарня старая больница
и от тоски так просто удавиться
когда б не сказки шарля
про жана и про девочку мари
конфетный садик пряничный чердак
о боже мой какой царит бардак
у каждого внутри

Сизиф

Он жил не так, как нам хотелось всем.
Дни истончались хлопковой мережкой,
А он катил по узкой полосе
Тропинки допотопную тележку,
Что об одном помятом колесе.

Он тридцать лет возил на ней песок
На заболоченный участок.
Сизифов труд

Бездарным и напрасным
Казался мне. А ныне тут растут
Берёзы наши.

Он сам себе придумывал работу:
Вставать чуть свет, вернее – до восхода,
Литовку взять, в предутреннюю хмарь
Идти в росу. Пока гудит комар
И розов край тугого небосвода,
Срезать косой звенящую траву
И в эту землю прорастать ногами,
Сминая дёрн литыми сапогами.
И никому не возводить в вину
Свою судьбу.

Не верить в бога и в загробный мир.
«Есть скорбь и тлен, червей могильных пир»
Он говорил и улыбался тихо.
А нынче вот приснился. Как он лихо
Свою тележку по тропе катил!
Как глаз белки покойницки блестели.
Рубашка на его тщедушном теле
Сама собой торжественно плыла.
И вот тогда во сне я поняла,
Что до сих пор он увлечён неверьем.
И даже там, за сумрачною дверью,
Он линию свою упрямо гнёт.
В тележке возит траурную землю
И никого за это не клянёт.

Нырок

Прошло немало дней, а я всё помню это.
Осеннее стекло студёной Ангары.
Октябрьский сонный день на берег, за Мегет,
Нас выманил. Затем доверчиво дары
Вручил. Но тишины, что ждали мы, в помине
Там не было. То птиц, то ветра говорок.

С удилищем в руках шагая по стремнине,
Ты увидал вдали кочующий комок –
Невнятное пятно форсировало реку,
И вопреки волнам несло себя, несло.
И вот оно у ног большого человека.
Тихонько подхватив под хрупкое крыло,
Ты разглядел его – опознанный утёнок
В руках твоих дрожал и лапкой молотил.

Забавный дух борьбы владел им
И силёнок, должно быть, придавал –
В руке, как по реке,
Он плыл. И плыл. И плыл!
Но вскоре взгляд померк – утиное сознанье
Разумный птичий бог, как огонёк задул.
Отколотый волной осколок мирозданья
За пазухой моей согрелся и уснул.

Смирившись с тем что мух
Ловить ему придётся
И, может быть, искать приёмную семью,
Я вспоминала всех кто склонен к утководству.
И вскоре для себя решила – полюблю…

Малыш меж тем ожил и овладел собою,
И осознал тепло чужих ненужных рук –
Так в бусинах зрачков весь план его неволи,
Определённый мной, отобразился вдруг.
Тут в птице занялась сердитая тревога:
- Пусти меня! Пусти! Издохну сей же час!
Настойчивый птенец с проворством скомороха
Из пальцев ускользал, испытывая нас.
И не хотел руки.
- Пусти меня! Пусти! Мне плохо! Плохо! Плохо!
Так мы, боясь свернуть утёнку позвонки,
Снесли его к воде. Он одержал победу.
О как он гордо плыл! Как радостно спешил!
Как рассекал волну стремительной торпедой.
Как в этот краткий миг он бесконечно жил.

Сентиментальной мне до слёз – одно мгновенье.
И вот уже в глазах стоит их терпкий дым.
Но не было и нет и капли сожаленья,
Но тихая печаль и восхищенье им –
Отважным храбрецом, не знающим сомненья.
Пускай его сожрёт скучающий налим,
Летящая на писк прожорливая птица,
Или двуногий зверь с крестом, иль без креста…

Ты спросишь, для чего я ворошу страницы?
Я думаю о том, что истина проста –
Нам каждому свой путь неведомый и странный
Отмерен и открыт. И каждому свой срок.
И потому летит к проточине туманной
Душа моя – птенец, душа моя – нырок.

Утреннее просонное

Утро. Транспортный поток плотен и неистов.

Бог, не будь к проспавшим строг.

Вышли к нам в кратчайший срок

Справного таксиста.

Чтоб без нервов и сует, в меру виртуозен,

Он нас вывез на просвет улицы морозной.

Чтобы улица клубясь за окном мелькала,

Но не обрывалась связь – вот в глуши квартала

Снег улёгся на стволе, как медведь коала.

Обнял дерево и спит счастлив и беспечен.

Вот вокзал, как тёплый кит, люд спешащий мечет

Чрез разверзшуюся пасть и китовьим усом

Поезд проплывает вспять. Фонари, как бусы,

По глазковсковской стороне раскатились звонко.

Бог, позволь и дальше мне быть в душе ребёнком.

Птица моя синица

рюха твоя, прореха, ореховый мозжечок...

Марина Чиркова

Тонкая боль – синица – острые коготки,

Ищешь где затаиться и не берёшь с руки.

Тело моё осина – оливковая кора –

Горькая сердцевина. Тянутся вдоль ствола

Вымытые дождями ржавые ямки ложбин.

У плечевой отвесной кто тебя посадил?

Птица моя, синица пасмурное крыло,

Бьёшься в подмышечной впадине,

Лапку тебе свело.

Кто тебя, птица, выдумал, вылепил кто? И для..?

Ты ли ребро его, вынутое

Для меня.

Ячменный плевел

Так оно нарождается истинное.
Взяли его во младенчестве да выплеснули –
Свадьба чужая гудела как улей,
И маменьке не сиделось на стуле.
Встала да пошла стучать каблуками
Так мир полнится святыми да дураками –
Вытряхнутыми из лона, стукнутыми в темечко,
Плевелом ли сорным, ячменным ли семечком
Золотым животворящим
Прорастут и станут настоящими.
По дороге ухабы, накаты склизки.
Бог пошлёт ему милостей материнских
В образе чудаковатой бабы.
Что возьмёт его за жабры
Да век продержит.
Слава тебе, Господи, слава.
Не перевелись в селеньях женщины.

Песочное

Господь нас высадил в песочницу,

А сам, покамест мы в песке

Возились, всё писал подстрочники

На непонятном языке.

Пока мы разминали крылья,

Рука к руке вели пока

Эпические эскадрильи

Сквозь кучевые облака,

Господь пролил чернила.

Лунные

Мерцали блики на столе.

А мы счастливые, бездумные,

Не ведали и даже не
Подозревали – утро раннее

Взойдёт, как светлый божий стих,

И выйдет с поля боя раненным

Один из нас, из нас троих.

осины дымные и тонкие

В.А. Диксону

не араратские оливы осины дымные и тонкие

спроси была ли я счастливой бредя по кромке

здесь между замыслом и вымыслом

студёны воды

ношу тебя никак не вынесу

и эти роды

мне бесконечной мукой адовой

сковали душу

и мира нет и нету лада

вертеп пастуший

семи ветрам открыт и выстужен

семью ветрами

но теплится карминным листиком

в лампаде пламя

пятна

наверно правильно и верно
лететь вот так
переплетёнными деревьями
во мрак в овраг
упасть и замереть немотно
бедро к бедру
и не дыша глядеть как утро
лизнув кору
высвечивает наши руки и животы
и даже малые излуки
не наготы но тишины
и первозданных
вещей таких –
слиянье душ и тёмных пятен
и световых

мячик

оставляешь на берегу мальчика
запираешь в обережные круги
вот тебе удочка зайчик мой –
стереги
я пойду на звук неведомого гонга
по прибрежной полосе священного ганга
я сама себе тереза и ванга
время моё мяч для пинг понга
катится по камешкам звонко
прячется в густом тальнике
подойдёшь а там плоскодонка
баит в своём чреве ребёнка
с мячиком пинг понга в руке

Пижма сарацинская

Сколько кликала – не докликалась.
А теперь вот, гляди-ко, дожили!
У калитки-то, у калитки-то!
Всё каликами перехожими
Поизгваздано, поистоптано.
– Приходите-ка вдругорядь!
В день вчерашний с пустыми окнами,
В запорошенный палисад.
Там под снегами дремлют ландыши,
Сарацинская пижма спит.
Там не наши-то вместе с нашими.
Ничего у них не болит..
Закурлыкаю, закурлыкаю –
Уподоблюсь вдруг журавлю.
Оплету тропу повиликою.
По велению, по великому,
Предугаданно полюблю
Говорить – как дышать на пёрышко.
А быть может и не дыша..
Так проклёвывается из зернышка
Не росток, но его душа.

Карп отмороженный

Зеркальный карп глубокой заморозки,
Настанет миг, очнётся ото сна.
Давай нарежем душу на полоски
И разберём дорожный чемодан.
И разнесём по комнатам вещицы,
Постелим плед.
В ложбинке у надломленной ключицы
Займётся свет,
Пробившийся сквозь шторы лёгкой дрожью
Пылинок крап..
И я оттаю тихо, непреложно.
Как этот карп.

щен

вот щен отнятый от соска
ползёт по линии песка
он недоброшен
до той колеблемой среды
в которой все мы рождены..
собак и кошек
в ней люди топят всякий раз
когда муму нет места
в душе и сердце и судьбе
давай возьмём щенка себе
ведь он хороший
мы бросим шкуру меж досок
убитого медведя
и будет тыкаться щенок
в густую шерсть ронять висок
и мамкой бредить

суспензия

лилит и ева и гобой
какого фига нам с тобой
от фигового древа
плоды и листья и кора
для поддержания костра
ах как кружится голова
и вороны из рукава
летят налево
направо пара лебедей
переплелись не без затей
упруго пара гибких шей
напоминает вензель
не допуская в суть вещей
держи меня на высоте
целительных суспензий
различных не..

Предтечи

В двенадцатом она у нас гостила…
Потом округу, помнится, косила,
Но начинала с нашего двора.
Когда б я знала, то копила силы –
У первых дрог бы так не голосила
И слёзы для вторых приберегла.
Но были мне, ведь были эти знаки..
Глухие к изголовью никли сны.
И подвывали по ночам собаки,
И месяц плыл подобием блесны.
Беда приходит исподволь и скрыто –
Искрою малой, тлеющей соломой –
Три шалопая из энергосбыта
Спилили две берёзы возле дома.
И это был тот заповедный знак,
И мне б считать минуты до мгновенья
Когда, свершив усекновенье глав,
Господь оставил нас без сожаленья…
Отец смотрел как падали их кроны,
До середины сломленные косо.
А небо было розовым и чёрным
По краешку. Январские морозы,
Давая свой спасительный наркоз,
День ото дня крепчали и крепчали.
И до весны тела больных берёз
Из снега обезглавлено торчали..

махаон

я думаю сейчас о махаоне..
о голубом пароме на ольхоне
о бабочках в искрящемся песке
как будто то был берег чужедальний
но махаон пошевелил крылами
и покатилась первая волна
о бабочке рождающей цунами
я думаю пока не влюблена

колокольня

что от того что станешь ближе
не ради красного словца
ну замени же замени же
мне мужа брата и отца
ну отшатнись на откровенность
беги за тридевять земель
а дом твой что – а дом твой стены
по безысходности твоей
а я кирпичик на кирпичик
уже от пола до колен
как колокольно возвеличен
мной этот плен
как он торжественно спокоен
безмолвен как
до неба с этой колокольни
всего лишь шаг

фамильное

Запросто взять и удалиться
В дальнюю вотчину. Выпустить птицу.
И поселиться в дремучей станице.
Здесь за излукой реки
Жил человек – стародавний предок.
Гость мимоезжий, негуст да редок,
Если случался
За ним по следу волки вели полки.
Но, облекаема в плоть, мысль
Слово легко превращает в олово.
И на лету обрывает жизнь
Пришлого оборотня.
Берег извилист, пески зыбки,
Нет переправы, мостка и брода,
Вертят воронки шальные воды..
Не прикасайся моей природы.
Как и моей руки.

калипсо

нам не позволят времена и место
пушится ткань по линии отреза
снег со скалы как с пагоды отвесной
и одиссею у калипсо тесно
стучит станок раскачивая кросна
циклон холодный накрывает остров
сосновый плот дрожит на ряби мелкой –
welcome

Когда повернётся кит

Когда под твердью повернётся кит,
Переметнув нас в сторону другую,
Я буду рядом, я тебе подую
Тихонько, если сердце заболит..
И всё пойдёт. Сперва наискосок.
В холщовой сумке семена растений.
Сквозь оболочки выбьется росток
И потечёт, раскачивая время.
И оплетая жерло, и клубясь.
Корнями вниз, распарывая днище,
Он меж мирами восстановит связь,
Укоренившись.

Скорлупка

Носишь в себе нечто тонкое хрупкое,
Словно диковинную скорлупку
С пухом от пёрышка, с краю прилипшим.
Носишь – не дышишь.
Словно случайно содеяна кража –
Вымолвить страшно, выронить страшно.
Это теперь.
Ну а тогда это было неважно.
Звонкая тень –
Мальчик соседский, смешной непоседа,
Скачет вприпрыжку за ве-ло-си-педом,
Оберегая меня от падения.
Сам себе выдумал это служение –
Шепчет, ладонь прижимая к груди:
- Только, пожалуйста, не упади!
В чём же там держится свет и душонка?
Кудри до плеч, парусит рубашонка.
Я не любила его –
Мелкие эти кудряшки овечьи,
Словно пружинки колечко в колечко.
Дней золотое руно
Вдаль унесли корабли аргонавтов.
Велик отправили на переплавку.
И за окошком темно.
Только нечаянно звонко и хрупко
Сердце сожмётся яичной скорлупкой..
Нет, отлегло.

лезвие

что стоит нам на лезвие ножа
не ради показного куража
и шалости бездумной и невинной
вот острие у самой горловины
или души другая половина в двух саженях
горчит её калина
и требует огня и мятежа
и можно так дойти до рубежа
но прежние ветвятся пуповины
и в этом симбиозном разветвлении
не разглядеть зародыша иного
он говорит да будет ваше слово
а всё что сверх
то клятвопреступление

Золотой кювет

Самая что ни на есть трагедия, самая что ни на есть беда –
Ехать на велосипеде в светлое никуда.
Можно сойти за полосу, лечь в золотой кювет.
Пробовать строчки голосом. Глядеть в просвет
Между стеблей придорожного папоротника орляка.
Думать о невозможном и добавлять: пока..
Встать, отряхнуть коленки, тёплый сорвать листок.
– Будет тебе и белка.. будет тебе свисток.

белая елань

медные зубцы иного града

словно волн стремительный набег..

ничего мне от тебя не надо

беспокойный дальний человек

как живёшь слова на нитку нижешь

душу чем напитываешь всклянь..

чем темнее небо над парижем

тем светлее белая елань

у елани берега в тумане

рыба спит в заснеженной десне

семечком сосны на ближнем плане

женская фигура в полусне

отрясает белые ранеты

урожая яблок нынче ждёт

огородов зубьями воздеты

облака роняют в огород

белый пух.. распоротой периной

небо сходит в землю на ночлег

смерть не ищет для себя причины..

только человека человек

птицелов

по рукам от запястий к плечам
бог рассыпал родинки
для приманки птиц
ты чужой не поверишь очам
а юродивый паде ниц
как слетятся птицы на куст
/всё рукам горячей-горячей/
так сорвётся с пунцовых уст
тайный плод не моих речей
а чужому они что звон
слышал де.. да не знает где
а юродивому поклон –
душу вынул отдал в полон –
отпустил по воде

adventus

Такой туман от Ангары, что кажется вокруг миры
Темно и страшно переплетаются клубясь.
И рвётся тоненькая связь со днём вчерашним.
А мой безропотный мирок до основания продрог,
Утратил речь и,
В туман ныряя как нырок,
Несёт в кармане номерок библиотечный.
Который ровно год назад без мысли задней,
Невинно так и невпопад, был мной украден.
И я, утаптывая снег, верчу на пальце
Свой незатейный оберег. Мерцают глянцем
Проёмы окон голубых. Там свет потушен.
Как будто вынули из них живую душу.
Но вскорости откроют дверь. Звоночек тренькнет.
И смолкою прольётся ель на колыбельку.

Pictura

Здесь расширяется пространство..
Так на картинах малых голландцев
Комнаты перетекают во дворик,
Дворик перетекает в сад.
Обрамление картин
Безошибочно и неброско.

Выполосканные добела
Корабельные доски
Прекрасный материал для заключения
Пейзажей и тонких натюрмортов.
С непременным вовлечением
В них отсутствующего человека.
Иногда его присутствие грубо,
Иногда невинно.

Чернильница с пером гусиным,
Надкушенный пирог черничный,
Бокал, скатерть цвета больничного
С неопрятным пятном винным.
И неизменный лимон с кожицей
Надрезанной серпантинно.
Редкостный плод эпохи
Перекатывается из картины в картину.
Множится.

Сквозь запах пыли цитрусовый дух
Горчит. И то горчит о чём я вслух
Говорить не буду
Пока не узнаю, что внутри этой посуды,
Этого зеркала настенного.
Постепенно.
Так из ларца вынимают
Вещь за вещью – парчу и ветошь,
Сосуществующие равно во времени.

В час, когда я постигну..
Задержи меня на пороге.
Поцелуй в темя
В знак нашей избранности невольной.
Нашего совпадения.

*живопись

этюд на тему сломанного цветоноса

неси меня нисколько не жалея

по холоду январскому неси

я цветонос тигровой стангопеи

какого ляда надо на руси

моим корням в сырой оранжерее

деревенея весь недавний срок

неси меня я ветка стангопеи

я золотой пробившийся росток

сквозь прель и сумрак торфяного днища

проникли стрелы.. улица бела

неси до новогоднего кострища

дыши в раструб пустого рукава

Швамбрания

Вначале была стена. Свежо предание.
Я думала: вот она – твоя внутренняя Швамбрания,
Германия ли, Монголия.
И прочие фантасмагории.
Боль моя загрудинная и боль подвздошная.
Ты смотрел издали как я (баба в кокошнике)
Разбираю сооружение.
Безучастный аки демон у скал – без движения.
И когда я отбросила прочь последний камень
Опустилась ночь между нами,
Что стекло густое непроницаемое.
Приложила ладони – тает.
Как оно истаяло до капли
Протянулся между нами плат. И
Ты стоишь теперь за ним изваянием –
Раб своего внутреннего изгнания.
Но я слышу твоё сердце.
Мученики мои, страстотерпцы!
Поможите, кто чем может...
Ощущаю дыхание кожей.
Сквозь полога серпянку
Различаю три родинки под твоей скулой.
И в канве его малую отметину –
Бескровную ранку,
Червоточину в ткани зыбкой.
Тяну за нитку.
Распускаю плат – петелька за петелькой.

не сын

золото моего молчания
в гулкий горшок терракотовый
пусть он во время оно
выпадет из стены
и потекут монеты
и просочатся соты
медленных слов весомых
вынутый из глубин
глиняный красный голем
выйдет на свет и станет
пялится верлиоко
где ты мой господин
ты же мне дал дыхание
глиняный гулкий кокон
я ли тебе не голем
я ли тебе не сын

Кречет

Он говорит: ни вкуса, ни терпения..
А у меня, и правда, коврики с оленями,
Да на трюмо фарфоровые слоники.
По четырём углам молчат покойники –
Дом сторожат бессменно и бессонно.
А за стеклом белёсым заоконным
Зимой – снега, весной – чадит черёмуха.
Честной народ всё нехристи да олухи.
Но всяк судьбой по-своему отмечен:
Вот этот – кочет, а этот – кречет.

Снегопадное

В каком-то незапамятном году

Был снегопад такой же. Не касаясь,

Гляжу на ветки. В почках дремлет завязь.

Когда вот так по улице иду

Я ни на шаг к тебе не приближаюсь.

Не отдаляюсь, впрочем, ни на шаг.

Пусть будет так. Вот дом – живые стены.

А по стенам не трещины, но вены.

Как светлый полог, отделяя мрак,

Снег опадает рыхлый белопенный.

И клён стоит коленопреклоненный,

Спины своей не выпрямит никак.

Брейгель. Этюд

Бежишь за счастьем, а счастье в малом.

Лови, лови его, индивид!

Пройти не можно по тротуарам –

Так снега много. Так снег слепит.

И каждый вечер звонит мне мама:

В природе сдвинулось, говорит.

Как будто в небе творят уборку –

Перину вынесли – хлоп да хлоп!

До половины укрыло ёлку

И дом теперь как большой сугроб.

Приходит Женя, гребёт лопатой.

Прорезал тропы сквозь огород..

Собакин крутится конопатый,

Целует маму то в нос, то в лоб.

А там смеются, шумят соседи –

Снежки бросают, бегут гурьбой.

И рядом явно витает Брейгель.

Над ними всеми. И надо мной.

Церквушка у вокзала

Ищи меня, мой друг, как я тебя искала.
Бери меня на звук, на слово, на испуг.
Есть в городе моём церквушка у вокзала,
Там певчие звенят.. Не покладая рук,
Господь вершит дела людские понемногу
И семь последних дней земля белым-бела.
Ищи меня, мой друг, пока ещё дорогу
Судьба не замела. Судьба не замела.

Тугутуй

Давай с тобой поедем в Тугутуй.
Там, говорят, чудесная старуха
Лишённым слуха исцеляет ухо.
Лишённым зренья исцеляет глаз.
Ей по зубам и грыжа и непруха –
Что ни припомню – всё оно про нас.
Всего-то надо – маковые зёрна,
В кулёчке соль, куриное яйцо.
Смиренные, минуя узкий дворик,
Мы в дом войдём. Среди его жильцов
Потусторонних сизый кот сибирский,
С ним пёс – бубенчик хриплый – тяф, да тяф.
Мерцает свет. Душица и курильский
По склянкам чай и прочий разнотрав.
И что ни скажет будет нам весомо.
Чем ни одарит будет оберег.
Она-то знает правильное слово.
Мы выйдем врозь, ища родства иного.
Из двери в дверь. Из века в век.
Так разминутся русла наших рек.

ecorche

Всё предугадано уже.
От рождества до смертных колик.
В окне безмолвный ecorche
Взирает на закатный дворик.
Там местный дворник скрип да скрип –
Снега кромсает на полоски.
Там свиристель свистеть охрип
И небо чайных ополосков
Впитало дух. На этаже
Тишает звук. Здесь полусумрак.
Висит охотничий подсумок
И пара уток. Ты мишень.
И по-другому быть не может.
Ты плод с ободранною кожей.
Ты бессловесный ecorche.
Всё ждёшь, когда последний свет
Захлопнет розовые дверки.
И яблоко на этажерке
Померкнет и утратит цвет.

Воробьиное

У любви, как у пташки зёрна.

Никогда не бывают лишними.

То возносит тебя над кронами,

То охватывает жалостью материнской.

И ты варишь ему каши без пенок,

Убирая ненавистные плёнки.

Смотришь на его коленки

И видишь ребёнка

Некогда кравшего вишни.

Сожалеешь что не присыпала

Ободранные ладони стрептоцидом,

Не укладывала спать с мишкой.

Воробьиных вихров не целовала

И не видела слёз.

Потому как слёзы постыдны

Для такого/любого/ мальчишки.

Мякиш

всё теряется однажды и находится однажды
и теперь уже не важно кем ты был и кем ты стал
ты заходишь в скорый поезд словно в дом многоэтажный
остаются на причале главпочтамт сбербанк вокзал
ты теперь почтовый голубь каторжанская порода
белый войлок небосвода солнца плошка и т.д. –
вот она твоя удача вот она твоя свобода
так натягивает корду славный путь ВСЖД
ничего-то ты не знаешь.. просветлён и обезличен
словно в скорлупе яичной здесь в заснеженной глуши
я возьму тебя в ладони и по имени окликну
прилеплю как мякиш хлебный к полой дудочке души

У черты

Наши сны нанизаны на нитку,
Как кораллы в лавке у менялы.
Под ногами розовая плитка.
Тёмные кирпичики вокзала.
Вот улитка поезда. Калитка
Скрипнула и пронесли коробку.
Ты стоишь торжественный и зыбкий.
Где найти таинственную кнопку,
Чтобы оборвать изображение?
Чтобы прекратить твоё вторжение
В мой мирок на тонких ножках длинных –
Он похож на хрупкий дом мышиный
На стеблях, качающийся шаром.
Как и я покамест не упал он,
Но плывёт тишайший, невесомый,
Над землёй и над тобою сонным,
Голову усталую клонящим.
У черты меж сном и настоящим.

Шаги

Живёшь вот так. Распутывая нить
Своих шагов, запутанных однажды.
Доколе мне по улице ходить –
То дом пустой, то дом многоэтажный?
Другой и вовсе накренился так –
Того гляди ударится о землю
И полетит.. Я убыстряю шаг.
Вот здесь, за этой дверью,
Жил дядька мой, застенчивый чудак.
Второй этаж. Дверь, кажется, направо.
Пока был жив я встреч с ним не искала
И не бывала доме у него.
И вот теперь, когда его не стало,
Я здесь хожу. Замысловатый знак
Есть в этом что ли.. тихая печаль
И сожаленья горькая досада.
Я здесь хожу. Так видимо нам надо.
Ему и мне. Предутренняя хмарь
Тут стелется плотнее, небо ниже.
И всякий день, как в илистом дыму.
Но человек становится мне ближе.
И всё покойней сердцу моему.

Фантом

Пока вас носит по стране

Хожу по улочкам безлюдным.

Мой путь простой и многотрудный

И всё же он таки вполне

Приемлем. Все его длинноты

Мной учтены:

За полчаса прибыть на место.

До работы

Иду покуда голоса не зазвучали.

Редкий пеший перелетит такую рань

И конный тоже.

Света брешь –

Один рассеянный фонарь,

Как ни усердствуй лезет в тело

Неоживлённого стиха.

Снежок пятнает омут белым

Небес разверстых.

Вот труха от клёна, убранного летом.

Она видна во тьме газона

И чрево старого вазона

Хранит останки и приметы

Травы зелёной.

Как я храню такую малость,

Такую глупую тревогу.

Как если бы всё состоялось,

Всё совершилось.

Письма Богу

Дошли. И небо благосклонно.

И крона спиленного клёна

Кружит фантомно.

Остановись

Victor

Остановись, мой друг. Остановись.
Твоя зима глядит в тебя из танка.
И ты глядишь в разверзшуюся высь
Подранком.
Смотри-смотри! Там малый островок –
Сугроб ли, холм. На нём девчонка свечкой –
Ребёнок твой. Заблудшая овечка.
Как шелковист кудрявый завиток.
Она зовёт: ты видишь? Я живу..
Шагни и ты
В густую синеву.

Старая фотография

На старой фотографии скамейка.

Немилосердно день засвечен.

Фигуры исчезают в дымке млечной.

Но между тем момент увековечен.

Так старых одуванчиков семейка –

Подуй на них – и полетели дети.

Лишь ореолом света благодать

Над головами поднимает ветви.

И надо всем архангела печать.

О, таинство хранящая бумага.

Там дед и бабка в золотой пыли.

Там ждут тебя. И кажется – два шага,

Два взмаха до прощенья и любви.

Монограмма

Древняя твоя фотография в сумке на самом дне,

В картонном тугом конверте с простенькой монограммой,

Выдуманной мной,

Выцарапанной тонким пёрышком по весне.

Ты иногда мне снишься. Ты улыбаешься мне

Тихо и странно.

– Что с тобой происходит? – сердится мама.

– Что ты, ма? Ничего..

Времени чётки цокают тонко.

Мамочка, это старое наше лото

На столе.. Видишь? Судьба раскатала бочонки.

Мама молчит, покачивая головой,

Укачивая моего внутреннего ребёнка.
Она догадывается о конверте.

/Пока мы живы смерти нет/

Нет смерти.
Старый корабль отмывать от песка да ила

Ей не впервой. Мама чтит домострой.

И папину могилу.

Отрываясь от земли

Этот лепет палых листьев –

Сада горькая остуда.

Под ногою ветки выстрел.

Ягод крапчатая груда,

Как простуда. Колыбельным

Звук молчанием залечен.

Всяк предмет очеловечен –

Помело, ведро и грабли.

О´блака плывёт кораблик

По речной воде небесной.

Вслед за оным снасти-мухи

Дно земное оплели.

Ловят бледные старухи

Их морщинистыми ртами.

Ловят девушки и парни.

Всякий парный и не парный.

Мир вещественный и тварный

Машет крыльями-руками,

Отрываясь от земли.

Бордо

К твоему приезду я куплю платье цвета бордо.

Цвета винных листьев девичьего винограда.

Мудрое октябрьское солнце, сонный его желток,

В чаше лиловой неба. Падать ему не надо.

Просто катить-катить лаковые бока.

Над золотой тропой, над задубевшим спорышом.

Ты не поверишь, нет. Ты присмотрись пока.

И разглядишь внутри тела его зародыш.

Лесогорское

В. Тюрину

На вокзале в старый поезд сядь. Опомнись за Чуной.

В Лесогорске звякнет морось в колокольчик голубой

По кому-то. По кому-то? По тебе ли? По тебе.

Вот и листья облетели. Облетели. Облете..

Эта странная примета – полумрак ли, полусвет.

Бесприютен быт поэта. Для тебя других примет

Не придумала природа. Не продлила на полдня.

Белый морок небосвода. Лесосека. Западня.

обычный ход вещей

обычный ход вещей
прикорневая суть
ты чей мой свет
ничей
моим побудь
покуда нашим дням
не предъявили счёт
пока моя рука
тепла ещё

тот дождь

нет я не бог одной рукой дающий другой берущий
я человек-чудак не ведающий неимущий
глядит в окно мой день насущный
психоделический бардак
в отдельно взорванном жилище
отнюдь не признак сути нищей
свободы знак
сама себе трёхпалый листик
избавь меня от ложных истин дрожащий свет
вот этот шепот шепот дробный
о подоконник дождь подобный
идущему сто лет
назад в такой же полдень
тот дождь я помню
этот – нет

Сопредельность

Кого огонь возьмёт, тому потоп не страшен.

Земля ещё плывёт меж сопредельных башен

И медленно несёт жилища и деревья.

А мы стоим и ждём, когда уймутся сели.

Верёвочный мосток разорван и обрушен.

Я повяжу платок. Но не сумею душу

Лечить твою теперь.

Ты смутный сон вчерашний,

Ты призрачная тень на башне.

Вечернее

Как жизнь сама простая философия.

Семейство де Гроот в ячменном свете.

Мы собрались. Мы едоки картофеля.

Три поколенья – взрослые и дети.

Так простодушно трогательны лица

И руки поднимаются над паром,

Как светлые медлительные птицы

Над домом старым.

Печаль тиха, легко её скольжение –

Всё от стола до синего отрога.

В стекле оконном тает отражение,

Поймавшего мгновение Ван Гога.

семи ветрам

ну как ты там живёшь семи ветрам послушный
пусть говорят что злость излечивает душу
как терпкий алкоголь её пульсатор мерный
выталкивает боль.. не верь им
всё суета сует побег от бармалея
я слабый человек а ты ещё слабее

Из жизни Маргариты Павловны

Наступили такие дни бесконечные стайные,
Когда хочется плыть, не прорастая.
У прибрежных камней не вплетаясь корнями.
Просто хочется плыть – древесина пустая,
На бамбук похожая, потемнеет зелёной кожею,
Задубеет в речной десне.
Подними эту дудочку полую.
Зазвенит её тонкое горло
По весне.

*
Маргарита Павловна (в отличии от Веры Павловны)
Не спит, не пьёт, не ест.
Это мой, говорит, крест. Мой крест.
Ежели сыр так в масле. И мёд по усам..
– Душенька, отпусти Хоботова. Он выживет сам.
Ну на кой нам, душенька, эта грыжа?
– Савва Игнатьевич, миленький,
А как же смысл жизни..

*
Кажется, эта кошка скоро в меня прорастёт
Лапами, как лесами – серыми полосами.
Сквозь грудь мою и живот
Шотландской своею статью, шерстистою головой.
Под ивовою корой когти моё сердце. И платье
Пятнай голубой слюной.
Давай заводи волынку. Под бархатный свой гобой
Вылизывай без ущерба, пришлёпывая губой,
Луны золотую крынку. До ниточки серпяной.

Шансон

Alyona

Оторвёшься пуговицей с лацкана

И покатишься вдоль по Грязнова.

В этом городе легко потеряться,

А найти друг друга попробуй..

Пролетишь походкой стремительной,

Как метеорит в небе августа.

В том окне мольберт, в этом нитями

Бахрома на абажуре. И кажется

За стеклом, змеистою трещиной

Поперёк землисто расчерченным,

Безнадёжно мается женщина.

От того ль что жизнь скоротечна и

Седина раскрыла подкрылки

Над височной сизою жилкой..

Отмахнёшься: дело житейское!

А у ней заботы шитейские:

Сквозь ушко игольное улицы

Перекатывать потерянные пуговицы.

Сон Суламифь

Если бы он приснился с крыльями за плечами,
почитала бы его ангелом вочеловечшимся.
А он явился в чёрном, как мир в начале.
Едва расслышала его дыхание,
биение сердечное.
Словно между нами пелена белая
Словно он не мужчина, а дева
непорочная в молчании.
Только серебро на висках, да чёткие очертания
скул высоких, упрямого рта..
«Господи, отвори свои врата! Затвори врата»
Но Господь усмехается нам с неба,
осыпая зерном медным
и тонкими соцветиями
лиловыми и цвета беж.
Положи, говорит, его промеж
грудей твоих, как веточку чабреца.
Гляди в глаза, воду пей с лица.
Потому, как доселе была ты незрячею.
И не спрашивай - за что?
Но для чего..

Словно птица

Она сидела словно птица на сгибе его локтя.

Медноокая девочка в берете пажеском.

Истончались августы. Лакомым соком

Исходили яблоки, светлые бражники,

Как листва кружились над летом утлым,

Над упавшими маттиолами.

Двухгодичная дива смотрела мудро

И пальчиками фарфоровыми

Теребила шёлковое шитьё.

Я глядела вслед ему без укора и

Думала: не я родила её..

утренний свет

утренний свет на предметах печать скоротечности
бок в червоточинах слива на блюдце
можно писать стихи с посвящением
ребёнку ли женщине
иные и так обойдутся
а того единственного вымучить до донца
молчанием
до тихого скрипа зубовного
до пустой колокольной звонницы
и саму себя..
головой качая:
полно тебе..
полно те..

"Мужчина и женщина"

Gala

говорит: обожаю там каждое слово и нюансы –
как он смотрит на неё, как трогает сына..
это море и старик с собакой, дождь – всё всё –
для меня (пейзаж и прочее) идеальная картина
жизни.. я гляжу в её глаза через расстояние,
глажу кошку и думаю, как тонко
всё устроено в мире.. ракушкой в иле
солнце, закатная кромка..
след на песке пунктирен

ню

придумываешь какую-нибудь фигню
и живёшь ею
домик там в стиле ню
сонной аллеи
пирамидальный строй
белое млеко
переведи прибой
на язык человека
имени знать
не желающего..
та ещё фигня
та ещё

спарта

производя расследование

случая летального

из самой дальней комнаты подсознания

вытащи упирающегося внутреннего ребёнка

подведи его к самой кромке

и толкни безжалостно

в ледяные воды марта

это мой милый спарта

азбука выживания

личная идентификация

/самораспознавание/

и когда он выберется на берег

хватаясь зябкими руками за прибрежные ветки

рассеки пополам свою грудную клетку

и помести его там в глубине дымящейся

маленького настоящего

тени

давай мы будем просто тени

от перекрестия окна

от двух сцепившихся растений

твоя стена моя спина

так прорастают руки в руки

мой клён твой вяз

шумят в дожде

а между ними в вышине

фантомный мост возносит дуги

там все заведомо известно

на год на два на жизнь назад –

две тени в пустыни небесной

переплетенные стоят

красная нитка

перевяжи запястье красной ниткой

пусти меня до снега на постой

по сути я садовая улитка

в спиральной заводи конической пустой

прозрачные на веточках глазницы

прозрачно тело.. в чём же там душа

скорми меня своей поющей птице

а после остриём карандаша

поддень скорлупку полую и полно

грустить о том что не было гляди

как полночи накатывают волны

и птицу убаюкай на груди

Серебро молчания

Всё это самообман. Да, папа.

Способ вырваться из тугой лапы

Обыденности. Нет?

Сколько тебе лет?

Сколько сейчас тебе лет?

Белый пух над кладбищем.

В зарослях иван-чая

Ты стоишь пятилетним мальчиком.

Нас встречаешь.

Ты стоишь пятилетним мальчиком.

Рядом брат Колька.

Между вами тридцать дней разницы –

Белого месяца долька,

В омут упавшая.

Твой младший брат старше теперь тебя

Старшего.

Простая придорожная трава –

Подножный злак тщедушный и невзрачный.

Он тоже здесь, он тоже что-то значит.

Беспомощно склонилась голова

И узловаты хрупкие коленца,

А семена, по сути иждивенцы, –

Того гляди за тощие бока

Бездомной псины вцепятся. И вот,

Он где-то вновь сквозь камни прорастёт,

Пренебрегая множеством sententiis.

Дай серебро молчания и плод

Тихонько протолкнётся сквозь живот.

И в горле обозначится свечение.

Омой дитя у края этих вод.

Не допустив пустого говорения.

Рядно

Nadia

На то он дьявольский расчёт

Внушить: душа его калека..

Ты смотришь, смотришь в человека

И видишь, как река течёт.

Не задевая стоп твоих,

Шуга проносится и ветки.

О Святый Боже, Святый крепкий,

Из двух всенепременных лих

Дозволишь ли избрать одно?

Нести его на край вселенной,

Как тайный ужас поколенный

И дней истлевшее рядно..

Дозволь мне малое ещё.

Покуда не смежила веки,

Увидеть свет Твой в человеке.

Пока река его течёт.

Маттиолы

У мамы в саду хризантемы да лилии,

Малиновый зев щерит львиные пасти.

Она говорит:

- Хочу чтоб тебя любили.

И будет мне счастье.

Здесь лён голубой - золотые бубенчики,

А рядом, никак не припомню названия,

Цветы открывают духмяные венчики

Лишь к ночи. Лишь к ночи, полны обаяния,

Струят невозможные ноты медвяные,

Вплетая их в буйные заросли флоксов.

Здесь имя спроси..

И услышится странное.

И веришь всему неподдельно и просто.

Материнское

Когда я пахну детским молоком,
Пелёнками, крестильною купелью..
По ком звонит твой колокол? По ком?
Казни меня. Кидай в меня каменья,
Как в суку, что сосцами по земле
Метёт и прикрывает чадо брюхом.
Убей меня. Снеси приплод к реке.
Не по воде, не по воде.. посуху
Иди назад свободный и ничей.
Однажды жизнь свою переиначив,
Остерегайся зова матерей.
И прячь свой взгляд взрослеющий.
Щенячий.

Книга перемен

Все, что имеет значение, стоит на якоре у причала сегодняшнего дня…

Книга перемен

все что стоит на якоре у причала этого дня

белые кролики их прободные норы

ты говоришь: не раскачивайте меня!

и отпускаешь выскальзывающие опоры

я улыбаюсь толкаю тебя за край

падать не страшно просто держись за руку

ты произносишь: только не улетай..

одними губами без звука

поверишь ли здесь всё наоборот

здесь время вспять по-прежнему течёт

но никогда оно не повторится

лишь в зеркалах промелькивают лица

да за стеною петушок поёт

тот стародавний песенный петух

с отливом перья золотистый пух

за ним согласно старому поверью

минуя двери

бабушка в оконце

кидает мне пустое веретёнце

вставай давай мол внученька пряди

пока за горку не упало солнце

Зажигаю огонь, ворожу немудрёный ужин.

У живого огня преимущество есть одно –

Для камлания душ лишь такой животворный нужен.

В бубен бью. И падаю с ним на дно.

Будет всё. Получай золотую метку –

Рви, не бойся, поздний свой первоцвет.

Головами согласно кивают предки.

И выталкивают меня на свет.

линии

Я там, где девочка бежит, размахивая древком,

В косынке красной набекрень отважная Лилит.

Я там, где розовый самшит нанизывает Евка

На тонкую тугую нить. И тень её дрожит.

Как терракотовый огонь земля ещё пустынна,

Не ждёт упавшего зерна и пролитой воды.

О, есть ли в том моя вина? Я позабыла имя

На перекрёстке двух начал, двух первобытных линий..

В молочной заводи кипит багряный цвет руды.

пространственное

на Байкале искажения пространства
древняя народная забава
мусорный пакет желтушным зайцем
у порога местного продмага
кажет целлулоидные уши
прячет целлулоидное брюхо..
у тебя ни родины ни флага
у тебя едва хватает духа
выплыть в море в омулёвой бочке
и глядеть оттуда как меняет
берег очертания
и точки
белыми китами прорастают
сквозь поверхность в старой Ангасолке
но когда опознанные ближе
выпятят бесхитростные лодки
голые невспротые днища
ты поймёшь не так уж ирод страшен
как он из дали тебе маячит..
значит жОлтый заяц настоящий
приручён давно и одомашнен

причуда

из детских непоседливых причуд

припомнишь эту – ликованье мига –

ты камушек кидаешь в тёмный пруд

и ждёшь когда круги тебя настигнут

и в глубине меж сумрачных коряг

откроются таинственные створы..

авось да будет человек не враг

авось да схлынет страх его и морок

буду

кем я была тебе кем теперь буду
медною пуговкой глиняным буддой
пригоршня пыли осевшие золы
окна незрячи и сиротно голы
но неизменен (а как же иначе)
между венцами пятак на удачу
будущим пришлым варварам светлым
прикорневая примета

Dilemm

Gala

Дорогая, бесценная Лю!
Я тебя бесконечно люблю.
Акварелька а-ля Вилли Кригель
У меня не выходит никак
И вечерний рассеянный мрак
Заползает во флигель.
Клевер вянет, укрылись жуки
В диких зарослях сонного сада.
Колонковая кисть, мотыльки
В белом круге лампады.
Акварельной палитрой в окне
Догорающий берег заката.
Между нами кружок циферблата.
Пять делений.. пять гулких dile..

вынашивать молчание

вынашивать молчание как бремя на весу
умалчивать касание.. сама себя несу
раскачиваю ступнями в искрящейся слюде
стеченье дело случая само незнамо где
услышишь ли уключины у лодочки скрипят
ветхозаветный ключник вращает коловрат
надмирного пустынного.. прозрачны и легки
под лодочкой качаются серебряны мальки
сухарик истончается и падает с руки

песчинка

да будет свет который будет нить
и по нему нам плыть с тобой и плыть
на ивовом листе сухой былинке..
в сандалике закатная песчинка
от белых глин у дома твоего
она почти не значит ничего
и дом не дом и разговор поник
и только где-то бродит твой двойник
и перочинным ножиком скребёт
пустой надежды ноздреватый лёд
под ним блукают царственный пескарь
с икринкой в брюхе горькая царица
когда бы слово вздумало родиться
перегорела б ночи кинов♠арь
и к утру просветлели наши лица

за облацем

Ирочке Рыпке

библейские пески прославленный ольхон

в полнеба облака - паломники печали

дороги полотно взбирается на склон

а позади вода и горький оклик чаек

здесь скудная трава колеблется как сон

а зной чадит-чадит распахивая крылья

над выжженной землёй трубит иерихон

и накрывает пыль епитрахилью

иди мой друг иди за радугой вдали

за облацем за тем..

белей снегов и млека

библейской сарой я врастаю в ковыли

а ты беги-беги весёлая ревекка

мимолётное

воспринимай меня облаком

легчайшего тополиного пуха

стой не дыша около

слухом лишь только слухом

запоминай движение:

стёклышко немудрящее

медленное скольжение

света переходящего

сор

Ахматовский бытийный сор
займись огнём
в начале лета. Трава и прочие предметы,
и окоём, и чернозём.
И множество иных кручин,
начал, эпитетов сторицей
возьми в себя моя страница.
Пусть самый лучший из мужчин
здесь таковым и остаётся.
На самом донышке колодца
воспоминание о нём.

Я ничего загадывать не стану

Я ничего загадывать не стану.
Не предаваясь праздному обману,
Я буду жить, нанизывая дни
Баранками на тонкую тесьму.
А после связку отнесу ему.
И вот, когда останемся одни
На старенькой скамейке у пруда,
Пойдёт кругами тёмная вода.
И я легко смогу скормить
Мой горький хлеб всплывающим сомам.
Всё прочее он выдумает сам.

Прана

начинаешь прилепляться к пустому
говоришь ему: сон мой
сонмы
то есть тьмы пролетают мимо
над цусимой ли хиросимой
только пёрышки опадают
белым ветром их выдувает
среди ночи сидишь растением
обхватив колени
думаешь сон ли сом ли царский
к нашему государству
по реке да по ухабам донным
уплывай по воде сон мой

и всё же предыстория мудрей
до той черты до сумрачных дверей
а там прозренье скидывает тогу
когда душа прилепится к душе
тогда-то и начнёт небереже
ние накатывать дорогу
меж двух навстречу вспыхнувших огней
сошедшихся в запале двух пожаров
там нет земли и воздуха там мало
и тем оно больней
неотвратимей пагубней слиянье
и нет извне
ответной силы
задержи дыхание
и пей

сны мои необитаемы
то ещё испытание
что же ты ищешь странник мой
странноприимный дом есть на соседней площади
я научу как проще.. за этим домом рощица
в лилиях водоём
там на мостках прогретых солнцем
промытых ливнем
выбеленное льняное сушится полотно
хлюпает влага гулко в старой корзине булка
нож с костяною ручкой сыр и кувшин с вином
вьётся лоза по стенам чем те не ойкумена
вот же оно пристанище родина и оплот
в снах же необитаемых
странников неприкаянных
смутно опознаваемых
больше никто не ждёт

у меня дочь и строптивая мама
у тебя высокое одиночество
и пустынна дорога до сурхарбана
обесточены очи
круги червоточины
срез древесный
сочится подземною влагою
погляди прорастает зелёная строчка
это странно и чудно и прана
поднимает росточек

пушинка почтальон нечаянный посланец
проявленный мой бог неясный белый дух
меж двух полынных крон свершая тихий танец
в ладонь легко легла пером печальной рухх
наивно полагать но хочется представить
что между ними есть ближайшее родство
вот птичья тень скользит в окладах светлых ставен
и облачный фантом садится на крыльцо
что нам от птицы рухх пушинка лишь.. не боле..
а ей таскать слонов кормить своих птенцов
синдбад мой нем и тих – в кораблике ладони
приносит лёгкий пух.. светло его лицо

пей

ойкумена

сны мои необитаемы

то ещё испытание

что же ты ищешь странник мой

странноприимный дом есть на соседней площади

я научу как проще.. за этим домом рощица

в лилиях водоём

там на мостках прогретых солнцем

промытых ливнем

выбеленное льняное сушится полотно

хлюпает влага гулко в старой корзине булка

нож с костяною ручкой сыр и кувшин с вином

вьётся лоза по стенам чем те не ойкумена

вот же оно пристанище родина и оплот

в снах же необитаемых

странников неприкаянных

смутно опознаваемых

больше никто не ждёт

прана

у меня дочь и строптивая мама

у тебя высокое одиночество

и пустынна дорога до сурхарбана

обесточены очи

круги червоточины

срез древесный

сочится подземною влагою

погляди прорастает зелёная строчка

это странно и чудно и прана

поднимает росточек

жимолость

вот и божьей милостью поспевает жимолость на кусту

если крикнуть слышится за версту

дымный лён в бубенчиках только тронь

голубые птенчики на ладонь

дунешь - душу вылущишь лепестки

бирюзовой россыпью да с руки

а за ними ахи-вздохи помыслы да чаянья

скороспелы скоморохи кораблики чайные

в чашке с выщербленным краем

золотые звонницы

в обитаемой покамест

горнице

Вероника

налетает внезапный северный

треплет цвет худосочный

в этот миг повязывая девочке косынку

(личико её как опал молочный)

видишь не дитя но девушку Вермеера

вот она выпрямила спинку

и обернулась на краю песочницы

красота явление временное

переходящее

из прошлого в настоящее

и сейчас перед тобою малая её толика

капля ли крошка..

взгляд ребёнка - оклик с другого берега

и мочка уха её отблескивает

жемчужною серёжкой

переболеть одну любовь

переболеть одну любовь и возлюбить другую

на шаткой чашечке весов колебля дождевую

слезу лелеять под дождём лозу шептать лобзать

простым гвоздём чертить по влажной глине

хитросплетенье линий суть лабиринт для муравья

без компаса поводыря взыскующего участь

взглянуть поверх: так вот он я

и умереть не мучась

Девятый день

...этот день весенний… (МЦ)

Девятый день, как бабочка с куста.

Начну его с зелёного листа,

С благоуханья тополёвой почки.

Надели сливы белые сорочки

И приклонились к стенке гаража –

Колени узловатые дрожат.

Нет, это шмель в азарте опыления

Кружит, жужжит. Здесь удлиняет тени

Весенний день почти по-генуэзски.

В окне тихонько дрогнут занавески,

Да разойдутся тёмные пески.

И отразит две тоненьких руки – моих –

Немое зазеркалье.

Из комнатной бездонной глубины

Качнётся берег – мягок, осязаем.

И явится вдруг капелькой смолы

На выбеленных досках голубиных

Не абрис, но утерянное имя

Из позабытых мною детских снов..

Так безнадежность ищет и находит,

Размытую, разлитую в природе,

Потерянную некогда, любовь.

про слона

А ты продай слона. Он нынче на задворках

Стоит у старой ёлки. Мне тень его видна.

О да, он исполин! Повыше нашей крыши.

Когда он шумно дышит колышется она.

И звякает кувшин.

И дребезжит комод, и шкап с зеркальной дверцей.

На дверце попугай кричит переводной.

А ты продай слона. Безропотное детство

Пусть по миру пылит с дорожною сумой.

Подаст ли кто ему, согреет ли, приветит?

По сути ведь оно не нужно никому.

Как старый-старый слон, которому в конвертах

Несли когда-то нас. И кланялись ему.

в пойме иркута

зависнешь в пойме иркута в закатной пойме

всё потому что жизнь проста /живи и помни/

что соли пуд как сто остуд студёна речка

что волны камушки сочтут не покалечат

а берег то полог то крут и воды млечны

ты точечкой отмечен тут вочеловечен

отречение

этот снег безмолвный за стенкой
холодит плечо и коленки
словно не лежишь на диване
а бредёшь куда-то в нирване
позабыв накинуть пальтишко
неизвестность снежность и крыши
в заповедном бледном мерцании
не припомнить день и название
улицы того околотка
только тайно белую лодку
оттолкнёшь и прочь от причала
и того кого целовала..
на душе покой и пустынька
поднебесья бледная синька
златорунной станет овчиной
не ищите сударь причину
крест крестильный ляжет в ложбинку
всё у нас мой свет по старинке
лодке значит плыть по течению
а царям читать отречение

сон ли

начинаешь прилепляться к пустому
говоришь ему: сон мой
сонмы
то есть тьмы пролетают мимо
над цусимой ли хиросимой
только пёрышки опадают
белым ветром их выдувает
среди ночи сидишь растением
обхватив колени,
думаешь сон ли
сом ли царский
к нашему государству
по реке да по ухабам донным
уплывай по воде сон мой

Бабушкино

Как нашла бабушка под лавочкой образок-складень.
Это, говорит, деточка, к счастью, к счастью.
Погляди-тко! С одной стороны зеркальце.
Так бы век смотрелась. Да на ночь глядя
Не ходи во двор, девонька! Во дворе страшно –
Над трубой видны голубые искры.
Чьи же это душеньки плачут-пляшут?
Узелок возьму, да пойду в чистом.
На задворках дед распахал пашню.

Сказ о святом отце Василии и шамане Буддахе

/по воспоминаниям моей Н.Я./

На их стопах следов земного праха
Давно уж нет. В текучей вышине
Отец Василий и шаман Буддаха
Наверно что-то знают обо мне...
Как с ночью день не сходятся – не слились
Дороги эти. Но скрипит в руках
Песок горячий улицы ковыльной
И снег солёный тает на губах.

Как солнечными зайцами облатан
Порожек чистый! Свет сквозит пыльцой.
Вот, опершись на посох суковатый,
Старик Василий всходит на крыльцо.
Смотрю тихонько – мама шайку вносит
И омывает старцу ключевой
Водою ноги. Видимые оси
Над дедом вьются. Воздух травяной
И божий дух нисходят в домик тесный.
В суме дорожной – снадобья, псалтырь.
О чём ему прольётся дождь небесный,
Когда один он выйдет на пустырь,
Просить о чадах? По молитвам этим
Мир до сих пор, должно быть, на столпах.
Мне кажется душа моя согрета
В его сухих молитвенных руках.

Немеет сердце детское от страха –
Под клёкот деревянных башмаков
Из дома в дом идёт шаман Буддаха!
Незрелых душ известный птицелов.
Так матери пугали непокорных
Детей своих – воистину был страшен,
Как древний бог в своих одеждах чёрных.
Через порог переступая важно,
Не говорит – перебирает чётки,
Прицокивая звонко языком:
– Послушай, Дуська, мне отдай девчонку.
Вскормлю её кобыльим молоком!
Гляди! Она, как чахлая лесина,
А на просвет, что хвощик полевой.
Но, вспомнив (про себя) Отца и Сына,
Глаголет Евдокия:
– Бог с тобой! То не твоя, Будахушка, забота.
Какая-никакая, да моя!
Шаман пьёт чай. А после за ворота
Несёт себя. И чаша бытия
Не иссякает. Бубну солнца биться
Над головой моею пуховой.
По-своему шаман в ночи молился
И духов гнал тугою бичевой.

Две схожие, несхожие страницы –
Дороги две, две нити, две судьбы.
На древе жизни порознь пели птицы
И порознь их покоятся гробы
Не знаю где… но возвращает силы
Мне вера в то, что там на небесах
Вдвоём они – босой отец Василий,
Буддаха в деревянных башмаках.

да будет свет

да будет свет который будет нить
сквозь дырочку туманной занавесы
мышонок ловкий эдакий повеса
успел таки успел её прогрызть
пред тем как сгинуть в пасти мышеловки
да нет же нет и здесь он был хитёр
на небе месяц сырною подковкой
мышу хватило силы и сноровки
он спёр его из мышеловки спёр

шорох

улыбаюсь прошлому.. шороху в голове

где вы теперь хороший мой светлый мой где

встану ногами босыми - половичок

лучиками косыми кошкин бочок

как решето пронизан светит насквозь

вспомнить бы ваше имя

призрачна гроздь бледных вощёных соцветий -

хойя в окне

и безымянное светит

слышится мне

про синдбада

бинош

как снег метельный ни хорош
настанет день весенний вербный..
а ты идёшь – жюльет бинош –
не памятуя об /ущербе/
в безвестность канувшей любви
распятьем в долгий ворот блузки
с прононсом спросишь по-французски
в аптеке капли (с'est la vie)
микстур на корешках солодки
ах брось бинош
накатим водки

Звезда в чертополохе

вот женщина взыскующая свет
зачем она обманная тебе
уста её сухи горьки полынны
она ступает босо в октябре
по волглым половицам и воде
добра и зла не помнит
помнит сына..
твоих имён бесчисленную вязь
легко воспроизводит
не клянясь не поклоняясь
на едином вздохе:
мир дому твоему высокий князь
нет не долга твоя над нею власть –
пока дрожит звезда в чертополохе

*
води води меня по краю как будто то не я другая
та что внутри меня сидит – лилит я говорит лилит
где не затронешь там болит и день и ночь теряет древо
листву
кору сдирает ева для поддержанья очага..
скрипит тренога и слова слетают с уст как листьев шёпот
и по котлу сползает копоть и капли падают шипя
она твердит: люблю тебя
води води меня по краю пока другую запираю
в безмолвном чреве
чёрный ключ
в очаг
под камень бел-горюч

*
лови меня на слове как рыбку на блесну
из множества любовей я выберу одну
и прикормлю с ладони одну из всех разлук
как отрастают корни так обрубают сук
на коврик прикроватный становится окно
и светлое невнятно и мудрое темно

*
Коленопреклоненная вода. Гольян речной
Подставил солнцу спину и дремлет так –
Опасно и невинно.
Волна колеблет розовую глину.
Полудня гул. Покосная страда.
В густой траве запрятанные клады –
Горластый птенчик, тонкие рулады
То комара, то крошечной мошки
Название которой не имеет..
Мышиный дом из пуха и стеблей –
Покинутый.
И венчиком алеет
Любовь моя
На лодочке
Руки.

*
в палисад открытое окно
словно там за этим палисадом
бродит неизведанное рядом
то чего изведать не дано
колокольчик медный дребезжит
избывая грусть мою по капле
приложи кота к сердечной чакре
будем жить

*
Вот сонный вол дождю подставил спину.
Здесь тёплый пар и запах перстяной
Вращают мир, как тяжкую турбину.
Иди за мной, пожалуйста. За мной.
Рога воловьи поднимают остов
Небесной кручи. Тянется слюна
С губ травяных. И выбивают кросна
Свинцовый шаг. Толкнув качельку сна,
Сквозь тёмный сад, подрагивая шкурой,
Сквозь мрак полночный, морок земляной
Неси меня упрямо и понуро
К туманной полосе береговой.

*
когда я стану слагать стихи вблизи твоего огня
возьми и выйдь из воды сухим
но только люби меня
покуда слова мои как горох
трескучи мои крыла
гляжу без устали на восток
я ба-ба-ба-бо-чка
между строк
которая
умерла

*
прежде чем взять птицу в ладони
не пускайте ей в глаза пыль да соль
лучше попросту:
мы с тобою, мол, одной крови
ну а боль она и в африке боль
как и свет он и в африке свет
и рука что положена в руку..
а ведь если приглядеться то нет
проверяется просто – по звуку
что в ладони ни камень ни прах
ни кусочек обугленной глины
просто птица
взгляд ореховых глаз
неповинный

*
целую эти складочки на лбу
нет нежности и тише и бесследней
по осени так много звонкой меди
в моём саду
и яблок дух по-прежнему царит
над запахом упадка и распада
вы яблоко моё.. начало ада
пусть для кого-то.. сердце отболит
и выберет молчанье и смиренье
так яблок дух определяет тени
фантомные на этом берегу
другой невнятен.. время длится-длится
и незачем совсем вступать в борьбу
вы яблоко моё я ваша птица..
целующая складочки на лбу

Я вижу свет его лица

муравей блуждающий в трёх соснах
человечек мыкающий беду
подойдёшь к нему и увидишь: поздно
сизый ангел тихо свистит в дуду
говоришь: смотри там твой пёс лохматый
всё метёт хвостом и глядит сквозь стужу
у него в глазах голубые лампы
он сейчас толкнётся душой наружу..
потому что чем мне его держать-то?
на цепи весь век в тонкострунной клетке
он изгложет плеть разомкнёт объятья
и в ночи взойдёт на излёте ветки

*
господь призывает птицу и говорит
ну здравствуй голубь-воробей-синица
пернатый мой индивид
дело твоё скорбное и безотлагательное
полезай в печную трубу надевай чёрное платье
как шагнёт молодая через порог
вылетай садись на поленницу гляди прямо в лоб
не в глаза а поверх бровей
слова не говори.. так больней
стало быть ясно всё без курлы:
тятенька померли

*
Снег за окном. Как в том стеклянном шарике.
Плывёт наш дом. И папка ходит в валенках.
Собрал обзол, да жёрдочки не струганы.
Ох, папка зол! Сиди себе не ругана.
Там снег стеной. В завесе белой пастбище.
Там папка твой. И нет пути на кладбище.

*
Какой по счёту ангел вострубил,
Десятые приканчивая сутки?
Мне для рожденья не хватало сил,
Как новобранцу на момент побудки.
Мне не хватало веса и тепла
От матери, бедою обелённой.
Она прозрачной девочкой плыла,
Она на мир глядела изумлённо,
Как маленький взъерошенный птенец.
И я птенец. И обе мы – две муки.
И что бы с нами.. кабы не отец.
Так древо жизни раскрывает руки –
Садись рядком, да говори ладком.
А между тем июнь в закат катился.
Гудел наш дом. Плескался самогон.
А как иначе – человек родился.

*
На нашем заливном лугу улитка времени в стогу
из рода ахатин.
Подвешен звонкий бубенец на влажный долгий рог.
По лугу ходит господин –
наш поселковый Бог.
Улитке дует на рога и бубенец звенит.
Пространство скручивает луг в спиральный аммонит.
Там – в крайней точке бытия, где кончик заострён,
берём начало ты и я.
И тонкое дин-дон –
литовка под рукой отца
звучит подобьем бубенца,
пространство распластав..
Я вижу свет его лица,
на цыпочки привстав.

28 февраля..

Улитка времени

На нашем заливном лугу улитка времени в стогу

из рода ахатин.

Подвешен звонкий бубенец на влажный долгий рог.

По лугу ходит господин –

наш поселковый Бог.

Улитке дует на рога и бубенец звенит.

Пространство скручивает луг в спиральный аммонит.

Там – в крайней точке бытия, где кончик заострён,

берём начало ты и я.

И тонкое дин-дон –

литовка под рукой отца

звучит подобьем бубенца,

пространство распластав..

Я вижу свет его лица,

на цыпочки привстав.

призывает птицу и говорит

господь призывает птицу и говорит

ну здравствуй голубь-воробей-синица

пернатый мой индивид

дело твоё скорбное и безотлагательное

полезай в печную трубу надевай чёрное платье

как шагнёт молодая через порог

вылетай садись на поленницу гляди прямо в лоб

не в глаза а поверх бровей

слова не говори.. так больней

стало быть ясно всё без курлы:

тятенька померли

Десятый ангел

Какой по счёту ангел вострубил,

Десятые приканчивая сутки?

Мне для рожденья не хватало сил

Как новобранцу на момент побудки.

Мне не хватало веса и тепла

От матери, бедою обелённой.

Она прозрачной девочкой плыла,

Она на мир глядела изумлённо,

Как маленький взъерошенный птенец.

И я птенец. И обе мы – две муки.

И что бы с нами.. кабы не отец.

Так древо жизни раскрывает руки –

Садись рядком, да говори ладком.

А между тем июнь в закат катился.

Гудел наш дом. Плескался самогон.

А как иначе – человек родился.

по Шварцу

Зимними ночами это особенно невыносимо.
Словно верноподданные сгинули. С тыла
Задувает холод экзистенциальный.
Голод эмоциональный, тактильный,
Глас чужедальний
Ощущаются отчётливо. Незаземлённо
Ты лежишь во льду. Спиной обнажённой
Вздрагиваешь, как тот заяц в чертогах Шварца.
Господи, говоришь, верни мне братца, верни мне братца.
Защити, обогрей мою голую спину.
И пусть птица Рок пролетает мимо.

на излёте

муравей блуждающий в трёх соснах
человечек мыкающий беду
подойдёшь к нему и увидишь: поздно..
сизый ангел тихо свистит в дуду
говоришь: постой там твой пёс лохматый
всё метёт хвостом и глядит сквозь стужу

у него в глазах голубые лампы

он сейчас толкнётся душой наружу

потому что чем мне его держать-то?
на цепи весь век.. в тонкострунной клетке..

он изгложет плеть разомкнёт объятья

и взойдёт в ночи на излёте ветки

Время иркутское. Транспортное

Восходит иркутское волглое утро.
Маршрутка качнётся судёнышком утлым
И ринется грудью в астральный поток,
Пока ты дрожишь и, не чувствуя ног,
Воробышком серым ютишься к соседу:
о господи, боже.. я, кажется, еду...

вези меня китайская арба
по улочкам заснеженной провинции
тряси во мне упрямого раба
не сотрясая гордого патриция
сквозь пелену привидится ему
стекло реки глазковское предместье
и если где-то существует крит
то это в параллельной фотосессии
узбекский мальчик не сочти за труд
уйми динамик
царственный и бледный
патриций принял холода цикут
и дремлет

неторопящимся в иркутске – троллейбуса неспешный ход
храня несуетное чувство он сам себя несёт несёт
взяв гражданина под опеку условно удлиняет век
определяя человеку и этот свет и этот снег
сползающий по крупным окнам
приумножая монохром
пенсионерам снулым тёткам вещает скудным языком
однообразный информатор: во избежание держи..
троллейбус глобус мой покатый
рогатый старенький помятый
и поводырь и соглядатай
любой несуетной души

�r�<�b�D�

Как в том стеклянном шарике

Снег за окном. Как в том стеклянном шарике.

Плывёт наш дом. И папка ходит в валенках.

Собрал обзол да жёрдочки не струганы.

Ох, папка зол! Сиди себе не ругана.

Там снег стеной. В завесе белой пастбище.

Там папка твой. И нет пути на кладбище.

Мук

Verа

Время настанет – Бог выпустит чашку твою из рук.
А пока ты маленький мук.
Ты лежишь – ни свет, ни звук
не затрагивают сознания.
Занавеска, стена, паук
выплетает сеть. Нет названия
у болезни. Белеет
над тобою мать твоя Пелагея:
- Ветка-веточка-черенок,
Соломинка-тросточка-лепесток.
Встань, проснись, пробудись скорее.

Гул по дому – шумят дядья,
Ро`дной матушки братовья:
- Дай-ка мы её, сестрица, за ножки..
Да головой об порожек.
Всё одно – не жиличка!
Чу, в оконце долбится птичка,
Половицу щупает лучик.
Мать отвечает:
- Не дам! Ей лучше!
А ты лежишь, чернея ртом.
Но Бог с божницы говорит: потом.
На всякий случай.

С ним не поспоришь.
Бог есть Бог.
К скамье у дома
Выходит мать, не чуя ног.
Слово её олово
В землю стекает разгорячённое.
Рядом, как птица, садится
женщина чёрная:
- Не спрошу ни питья, ни еды.
Допусти до своей беды,
Не пожалеешь.

В дом завела и не стала стеречь.
За занавеской странная речь –
Шёпот не шёпот, клёкот не клёкот.
Не разберёшь. Матушка щепоть
Робко подносит ко лбу.
Тянется время долгое, странное.
Словно в дыму
лики сменяют личины.
«Печь моя печка – дома сердечко!
Забери печаль мою кручину,
завей в колечко.
Во имя Отца и Сына…»
Солнце скатилось за бугорок.
Переплывая высокий порог,
Странница тихо выводит слова:
- Жить будет долго.
Семьдесят два.

Вспомнишь ли после? Испуг на испуг.
Тёплые волны у ног, у рук..
Лодка качнулась от белой сосны.
Блик на иконе.
Личико светлое. Капля росы
У розовеющих губ.
Светом закатным красится сруб.
Мчат твои кони.

Лунный коготь

Неба плат легонько вспорот
на полпальца лишь.
Ловко ловит лунный коготь
ускользающую мышь.
Звёздных тварей в млечной шали
не одно руно.
Как они туда попали нам не всё ль равно..
Все под крылышком у Бога –
те, кто на краю.
Лунный коготь, мышь не трогай!
Баюшки-баю.
Выгибает сыто спинку
за небесным платом кот.
Принесёт ему ветчинку
старый новый год.
Дремлют белые овечки
в боговом краю.
Спи и ты, моё сердечко.
Баюшки-баю.

Орехи

Перебирая старый шкаф, кулёк прогорклого ореха
Находишь в нём. Был ледостав. Был ледостав.
Да вот – проехал по приснопамятной реке...
Кулёк кедровых междометий.
Они как замершие дети
В моей руке.
/О, Виноградарь, мой Виноградарь –
Души свеченье, свеченье плоти.
Мой Виноградарь проходит садом
И исчезает на повороте/
Под куст бросала пустое племя
Пыльцою плесени обелённое.
Лесных орешин тугое темя
Не сразу выстрелит в мир зелёный.
А вдруг да выстрелит самопалом?
А ты здесь сорные щиплешь травы.
А ты плывёшь и не веришь в чудо.
Что может проще – орехов груда
В осоте, в тлене.
Долой из плена природа бьётся осатанело –
Разрыв аорты и оболочек.
И, рты разинув, стоят росточки.
Кедрёныш малый он та же пальма
В микроскопическом эквиваленте –
На тонких ножках зонты La palma.
Сорокалетней взираешь дурой
На этот выводок эмбриональный.
На их сошествие ниоткуда –
Из дали дольней из грёзы давней.
Сидят скорлупки а-ля береты
На их головках.
О, дети-дети...

Легко ли трудно существование,
Но озарение приходит с вами.
Уходит с вами.
И греет после.
И светит.
Светит.

лицом к лицу

я куколка я в коконе кора надёжно укрывает до поры

пунктирно пробиваются крыла

и тонко осязаются миры то шорохом упавшего листа

то звоном капли в тот же палый лист

шуршаньем мыши (кажется нора

её в корнях) а рядом дышит лис

принюхался и замер в трёх см

от кокона и холод у крестца

и жутко мне а дальше за.тэ.мэ.

к лицу лицом не разглядеть лица

солод и хмель

счастье по сути своей ничтожно /кто не был счастлив пусть бросит камень/

я обрастаю твоею кожей твоими коленями и руками

я забываю о том что дыхание прерогатива моей природы

я выдыхаю твои желания и приобщаюсь твоей свободы

видно таким мир задуман тварный

так ли господь?

чтоб прорастали друг в друга парно..

что там творится в твоей пивоварне?

солод и хмель обретают плоть

Из жизни маленьких растений и проч..

Человек дичает после смерти.
В сны заходит словно на просвет.
В нём, как в запечатанном конверте,
Надобный колышется ответ.
Отстранённо он глядит и глупо
Морщит лба неведомую плоть.
Плотно запечатанные губы
Запрещает размыкать Господь.

*
Пожалуйста, держи меня строка,
Держи меня покуда я легка.
Пока душа выискивает слово
Среди другой словесной чепухи.
Качай меня на щепочке руки
И потакай улову.

*
Нужно опуститься на колени и ползти от стула до стола.
В жизни очень маленьких растений равнозначны звуки и слова.
Запахи паркета, щёлка двери, за дверями - бурная река.
Если опуститься на колени,
То дивана плюшевые звери вырастают вмиг до потолка.
Опуститься, снизойти и слиться
С муравьиным миром кочевым. С миром птицы
Что пока боится не лететь.. хотя бы отцепиться.
И продолжить первые шаги.

троллейбус глобус мой покатый

приумножая монохром
пенсионерам снулым тёткам вещает скудным языком
однообразный информатор: во избежание держи..
троллейбус глобус мой покатый
рогатый старенький помятый
и поводырь и соглядатай
любой несуетной души

брошка с лисой

эту брошку с лисой приколи по косой

словно зверь покатился с горы

а под лапой босой шелестит сухостой

вслед лисята глядят из норы

им в диковинку рыжий разреженный свет

народившийся стих ранит слух

наготове держи апельсиновый плед

чтоб скорее поймать этих двух

остроухих пока

мать-лисица несёт

нам сакральную жертву свою –

златопёрую птицу литые бока

и встаёт с ней

на самом

краю

Время петушковой карамели

Наступило время /странных/ птиц –
Голубых сорок и свиристелей.
- Прилетели, мама?
- Прилетели!
Время петушковой карамели.
Люди-лодки шоркая бортами,
Соблюдают таинство границ.
Не соприкоснувшись рукавами,
Зиму коротают до весны.
Соблюдайте, милый мой, и вы..
Словно ледокол в торосах снежных
Обогните мыс моей надежды
И минуйте дни мои и сны.

дурацкое-рыбацкое

кончается земля горбушкою пологой
а что там на краю – закаты да моря
фонариком звезда болтается над рогом
у месяца

то бишь ночного рыбаря
что выплыл сквозь кафтан промозглого тумана
и лодочка скользит и реченька течёт
не выходи рыбак ты /дурачок/ вне плана
не по тебе фонарь..
не на тебя крючок

невещественно..

как невещественно текло с ночного неба молоко
там тучные блуждали ко твоих моих агоний
мир млечным разделён мелком на да и нет на до и по
на лёд посыпанный песком и клён в земном поклоне
на дверь дверную рукоять и нас двоих в предверии
доколе нам вот так стоять не наступать не приступать
да что там вовсе не дышать меж верой и неверием

иголка

Ну, наконец-то тишина. Вот так - ни выдоха, ни вздоха.
Сошла на нет твоя эпоха.
Вернее вовсе не была.
Не допускай меня на взмах.
Храни меня как можно долго.
Я пресловутая иголка в твоих стогах.
Пусть в этой чуткой тишине, скользя бездонными лугами,
На остриё не ступит память
По мне..

ole lukoie

ole lukoie мой ole lukoie
что же ты мне не даёшь покоя
я ль не селена твоя не луна?
здесь же когда-то цвели племена
и управляли надтреснутым шаром
я ль не хикари твоя мой хикаро?
бог наш /японский/ в доспехах из кожи
снова ступает на брачное ложе
и зарождается утро туманное
olle .. не сни мне
странное
*
опять игра-драматизация
демонизация героя..
но тонко светится акация
в проёме небо голубое
из подреберья в поднебесье
взлетает тихо шар лиловый
о подоконной фотосессии
мы не обмолвимся ни словом
я удержусь на грани зыбкой
а после как стрела из лука..
так в старом фильме:
стоп. улыбка.
герой протягивает руку

нет слов я не ищу

нет слов я не ищу они приходят сами
по влажному плющу сползают со стены
и говорят со мной иными голосами
и в этот разговор опять вовлечены
и шорохи-шаги и посвисты и скрипы
и прочее чему название бог весть
услышишь ли их ты.. но не о том молитва
нет не о том волшба и заклинаний взвесь

на берегу

что знать я о тебе могу пока стою на берегу
вода светла а под водой
царь рыба сивой головой колотится в пустое..
волна колышет травостой
и заплывать не стоит

Tutte к vie conducano a Roma

все дороги ведут к тебе.. это всё что хочу сказать

если выехать на арбе далеко-далеко видать

с моего холма твой дом.. голубое руно реки

пригляжусь – серебрится дно.. бродят сонные рыбаки

говорят мне: нельзя-нельзя.. отвечаю: пошли вы на

что мне ваша пустая снасть рыба донная кривизна

чешуя на речной волне розовеющий неба хвост

все дороги ведут к тебе.. через этот и этот мост

даже если идти назад и совсем не искать причин

всякий способ хорош сократ

но как правило он один

Да будет свет твоим очам

Да будет свет твоим очам. Та, что летает по ночам,
Его не застит (нет и нет) она другому застит.
И свет, и путь. Кого-нибудь способного на счастье.
И значит время врачевать. Да будет свет твоим очам.
Покой тому, кто светел. А ей беспамятства печать
И ветер..

говорила шепотом

говорила шепотом: господин, слава богу, ты теперь не один..
за рукав брала заводила в дом
и часы в дому говорили – бом
смотрит господин словно сквозь и над
внутрь вещей и внутрь
голубых пространств
– оглядись пока..
а сама назад тёмный палисад
тёмная скамья..
теребит рука
белую листву в паутинных снах
ягоды черны и повсюду (ах)
бабочек крыла переплетены
хрупкие тельца
поиссушены
с тех телец пыльца
о-сы-па-ет-ся..
и стучит в виски
тонкий звон крови:
ягоды не рви..
я г о д ы
не рви

сорок

«моя душа в точности следовала за тобой,
крепко держит меня твоя правая рука»
отпустите меня, светлый мой, на покой
в святцах лики мучеников ..сорока
дней достаточно чтоб забыть
невротические печали..
мученики слушают
головами качают

целующая складочки на лбу

целую эти складочки на лбу
нет нежности и тише и бесследней
по осени так много звонкой меди
в моём саду
и яблок дух по-прежнему царит
над запахом упадка и распада
вы яблоко моё.. начало ада
пусть для кого-то.. сердце отболит
и выберет молчанье и смиренье
так яблок дух определяет тени
фантомные на этом берегу
другой невнятен.. время длится-длится
и незачем совсем вступать в борьбу
вы яблоко моё я ваша птица..
целующая складочки на лбу

прежде чем взять птицу

прежде чем взять птицу в ладони
не пускайте ей в глаза пыль да соль
лучше попросту:
мы с тобою, мол, одной крови
ну а боль она и в африке боль
как и свет он и в африке свет
и рука что положена в руку..
а ведь если приглядеться то нет
проверяется просто – по звуку
что в ладони ни камень ни прах
ни кусочек обугленной глины
просто птица
взгляд ореховых глаз
неповинный

душеврачебное

нет не спеши не надо не спеши

по обнажённой маковке души
тяни неспешно скальпель перочинный
вообрази души моей личину
лечи её безумствуй но лечи
и отсекай всё лишнее.. рутина
к ней привыкают добрые врачи

счастье человеково

милый мой такая благодать
снизошла с небес на землю
я тебя как этот снег приемлю…

*
богово терпение счастье человеково
что стоишь растение
прислониться не к кому

*
как птица тёмная дрожа
замру на перекладине
обрушь меня с энного этажа
чтоб было неповадно мне
переходить в твою сноявь..
исправь

*
я жду бросаю в борозду
колечко семечко звезду
соломин полых слышен свист
о бог мой пахарь-тракторист
тугую борону тяни
оборони

*
нежность держу на привязи как щенка кудлатого
да только ей ведь все равно плещется волной накатывает
и от меня всё норовит и рвёт пеньку из рук
то причитать начнёт: авось возьму мол на испуг
что ты творишь того сама не вем..
и смотрит простенько: зачем держать зачем

*
там яблоко медовые бока подкатывало к спасу
июль менял крутые берега на август.
а нынче видишь - светлые рога
луна возносит
и лето поменяло берега на осень
где мой кораблик черпал ил бортом
справлялся с креном
проточный путь качает за окном
вселенную

Лисье

/но в октябре не начинай любить/

В октябре продолжу это бессмысленное занятие.
Отпущу вожжи, распахну объятия
Всем семи ветрам. Поселюсь на выселках,
Обзаведусь повадками лисьими.
Полюблю лаять на луну под идиллическими елями
Обещайтесь:
Если застанете меня там одну – пристрелите.

Усыпальница собак и птенцов

У забора травы целят в лицо – к детским кладам путь надёжно закрыт.
Усыпальница собак и птенцов, прочих меньших и погасших планид
Здесь же рядом.

Поднимает лопух паруса непобедимых армад.
Белый ангел и отверженный дух вдохновенно в дебрях парят.
Божий день сквозит бутылочным дном.
Звон мушиный, хрусткий шорох крыла.
Кошка мордочкой суётся в окно.
Та, что жизнь назад умерла.

Омуты

Омут омуту рознь. Помидорная гроздь

В нашей местности гроздь виноградная.

В небеса розовато восходит лосось

Планетарная и ретроградная

Богу богово. Ныне тебе отдаю, что ниспослано

Было недавно. Утихай моя боль

Зарастай моя кость.

Утверждайся пора листопадная.

Не птица.

Нет, я, конечно, могу притвориться: всё поняла, мол, –
Ни зверь, ни птица..
Мол, не умею летать, стелиться
Тенью в твоём окне.
Руки сложила, смотрю как лица
Перетекают в поток. На спицу
Время цепляет дни –
Этот, и этот, и тот, что после.
Крылья последней бабочки (осень)
В чёрном развале земли –
Не махаон и не глаз павлиний,
Странный замес первобытных линий
В теле её нелюбви.

Околесица

Эта маленькая женщина с чужеродного плеча
Не коварная изменщица и не жертва палача.
Морщит складки носогубные, околесицу катя.
Ей для счастья надо дудочку–окарину и кота
Шелковистого учёного, вертолётик ветряной –
Папка!.. с дерева кленового, принесённого тобой..

бронхиальное

Эти клады да рулады отдаются за гроши.
Ничего тебе не надо от моей больной души.
Хриплое многоголосье, бронхиальный стон ли сип,
Звон колёсиков, колосья в пупырышках налитых.
Белых крыльев белый полог над моею головой –
Сухо старица Матрона веет пепел лубяной
С изголовья да по краю. Лёгкий ситчик на груди.
Тают-тают улетают мои гуси-лебеди.

Воловье.

Вот сонный вол дождю подставил спину.
Здесь тёплый пар и запах перстяной
Вращают мир, как тяжкую турбину.
Иди за мной, пожалуйста. За мной.
Рога воловьи поднимают остов
Небесной кручи. Тянется слюна
С губ травяных. И выбивают кросна
Свинцовый шаг. Толкнув качельку сна,
Сквозь тёмный сад, подрагивая шкурой,
Сквозь мрак полночный, морок земляной
Неси меня упрямо и понуро
К туманной полосе береговой.

Нежность.

Нежность держу на привязи, как щенка кудлатого.
Да только ей ведь все равно – плещется, волной накатывает.
И от меня всё норовит, и рвёт пеньку из рук.
То причитать начнёт: авось возьму, мол, на испуг.
Что ты творишь, того сама не вем..
И смотрит простенько: зачем держать? Зачем?

Будни т.Симы

Дух молочной кухни непобедимый,
Как сама кормилица тётя Сима.
Прихожу с утра становлюсь ею.
За своих и чужих болею.
Возжигаю очаг, водружаю чаны
Чтобы потчевать ближних Иванов, Ильюш, Митрофанов.
Марфы, Наденьки, Клары, Софии, Таисьи –
Продолжение жизни..
Боже мой, это верно расплата.
Где же ваш королевский нетленный десятый,
Дорогая моя тётя Сима?
Жизнь прекрасна и не/выносима.
Но давайте не будем о грустном.
Грудь даётся со званием бюста,
Чтоб на ней восседали двухлетние
Васи, Гриши, Андроны и Пети.
Дух кармический кашки-какашки.
Боже смилуйся, дай мне отмашку.

Домой.
Можно конечно выбрать короткий.
Только тогда не увидишь подлодки,
Что в Ангаре под глазковским мостом
Плещет плашмя лопушистым хвостом
И поднимается китообразно..
Боже, лечи меня! Это заразно –
Детские сопли и детские бредни.
Стационарно. Немедля.

Простудное.
Кажется мы могли бы существовать, как рыбы.
Замысловатый вирус вызвал прекрасный глюк.
Или так: крибле-крабле! И я стою в скафандре
на утонувшей палубе, не поднимая рук.
Кто-то отдал швартовы, кто-то хватил тут лишенька.
Я же засланец верхнего мира (подай клешню)
Медное трёхболтовое на голове излишество
Тянет ко дну, а выплывешь в комнату в стиле nu.
Жалкое, несуразное, странное, бесхребетное.
С еле прикрытой попою – худшая из Европ.
Старый диван скрипитчатый каждому чиху всхлипывает,
Словно Зевес обманутый и уплывает.
Стоп.
Не голова – аквариум. Воздух шумит компрессорный
и не хватает сенсорной.. Не прикасайся не..
Свет заглушённый шторою не проникает к выжившим.
Выжившим полагается мята лимон и плед.

*
Невыразительный рассвет,
Нехитрый кров, простая пища,
Непритязательный сосед,
Душа пустое пепелище.
Но где-то в тёмной глубине
Её, распадом не задетый,
Внутри (а может быть вовне?)
Ребёнок маленький раздетый
С восторгом роется в пыли,
Кого-то ждёт, чего-то ищет
И отпускает корабли
Сквозь дырочку в подвальном днище.
Ему по сути дела нет
До суеты – блаженны дети...
Неизъяснимо чист и светел
Невыразительный рассвет.

простудное

кажется мы могли бы существовать как рыбы

замысловатый вирус вытек в прекрасный глюк

или так: крибле-крабле и я стою в скафандре

на утонувшей палубе не поднимая рук

кто-то отдал швартовы кто-то хватил тут лишенька

я же засланец верхнего мира (подай клешню)

медное трёхболтовое на голове излишество

тянет ко дну а выплывешь в комнату в стиле nu

жалкое несуразное странное бесхребетное

с еле прикрытой попою худшая из европ

старый диван скрипитчатый каждому чиху всхлипывает

словно зевес обманутый и уплывает

стоп

не голова аквариум воздух шумит компрессорный

и не хватает сенсорной.. не прикасайся не..

свет заглушённый шторою безынтересен выжившим

выжившим полагается мята лимон и плед

Время маленьких Будд.

Время маленьких Будд созревающих тут

Непременно приходит с дарами.

Вдоль примятой тропы шевеление груд,

Поспевания томное пламя.

Под навес уложи желтокожий отряд -

Обнажённые маковки лука.

Этот древний и скорбный семейный уклад,

Эта горькая бабья наука

Тонкой складочкой лягут у бледного рта,

Острой линией врежутся в руку.

Отворяй погреба, как святые врата,

Засыпай свою смертную муку,

Словно на зиму хочешь избавить от пут

Эти хрупкие длинные ветви.

Август время надежд, вызревающих Будд,

Время душ, обретающих ветер.

Русло.

Земля в цене. Не в том беда, что селят густо.
Ведь я то знаю там – вода, там было русло..
Пройди сырые тальники и выйди в пойму
Несуществующей реки. Возьми в ладони
Метафизический песок, гляди на туфельки мысок.
А лучше босо бреди по пояс в тростнике простоволосом.
И если возопит душа, прося о тайном,
Скажи: крещаю я тебя, Иван да Марья.

предосенины

и нас не минует.. предтечей межстрочной
то лесом сквозящим то тёмной аллеей
природа посредством своих многоточий
нас пробует вызреть
мудрее
вглядишься крыжовнику в карие очи
и в эти – ирги – голубые – иссиня
сквозь точечки яблочных червоточин:
не бойся возьми укуси мя
поскольку не тот червь которого гложешь
а тот запредельный..
проста философь
бери её нежно губами
возможно
вернее
и в этом
любовь

Кухня молочная.

Дух молочной кухни непобедимый,
Как сама кормилица тётя Сима.
Прихожу с утра становлюся ею.
За своих и чужих болею.
Возжигаю очаг, водружаю чаны.
Чтобы потчевать ближних – Иванов, Ильюш, Митрофанов.
Марфы, Наденьки, Клары, Софии, Таисьи –
Продолжение жизни..
Боже мой, это верно расплата.
Где же ваш королевский нетленный десятый,
Дорогая моя Серафима?
Жизнь прекрасна и не/выносима.
Но давайте не будем о грустном.
Грудь даётся со званием бюста
Чтоб на ней восседали двухлетние
Васи, Гриши, Андроны и Пети.
Дух кармический кашки-какашки..
Боже, смилуйся. Дай мне отмашку.

прядка у виска

вот так находит дикая тоска ты состригаешь прядку у виска
и далее вокруг без остановки
скуластый мальчик дерзкий и неловкий глядит в проём
зеркального стекла
как пуговки два девичьих соска
как локоны похожи на верёвки
горгоновы змеиные хвосты
но более всего они на паклю..
не жаль совсем и если станешь плакать
то потому что истины просты
заучены прилежно на зубок
и ты теперь космическая птица
зерно в зобок
на случай - возродиться

Гроза. Июльское.

Она пришла, пока был цепок сон в пустыне нашей.
Вдруг дом стал гулким, как бидон. Над домом чаша
Нависла лаковым бочком и раскололась.
Вода назойливым сверчком проникла в полость
Печной трубы. И потекла, и стала капать
С плиты на пол, вот так – дин-дон,
Ночная влага.
Та, о которой мир молил и домолился.
Так ливень был и говорил, о край дробился.
И с потолка текло-влекло июльской ночи молоко.
Мы без причуды, поскольку просто не нашли другой посуды,
Под этот клад, под каплепад кувшин и чайник
Впотьмах лепили невпопад.
И шепот тайный нам был сквозь сон
В тот самый час перед рассветом –
Ветхозаветный звон руды,
В мензурках- колбочках плоды
Дробления живой воды,
Пульсары клеток.

Ягодное. Каторжанское.

Подойдёшь к кусту с поклоном – он царь
Безмятежен в самоцветах стоит
Разорять его до смерти жаль –
Так, что сердце потихоньку саднит.
Но взыграет каторжанская кровь,
(В каждом здешнем она толику есть)
Потому, сколь славословь не славословь,
Да как липку отрясёшь его весь.
Поглядишь на дело рук своих: Ах!
Куст в исподнем – хоть на мушку бери.
Так душа его глядит из рубах –
Божий дух через прорехи сквозит.

Коленопреклоненная вода..

Коленопреклоненная вода. Гольян речной
Подставил солнцу спину и дремлет так –
Опасно и невинно.
Волна колеблет розовую глину.
Полудня гул. Покосная страда.
В густой траве запрятанные клады –
Горластый птенчик, тонкие рулады
То комара, то крошечной мошки
Название которой не имеет..
Мышиный дом из пуха и стеблей –
Покинутый.
И венчиком алеет
Любовь моя
На лодочке
Руки.

шутейное

я буду чайником носить воду
а в тихом садике моём вишня
какие годики мои годы
о будда господи еси кришна
да хватит силы у тебя хватит
глядеть на это так сказать чудо
как я по отмели бреду в платье
ой нет я лучше без него буду

дочери

избалованная – сваженная
верста коломенская саженная
да не про рост сейчас
а про
долготерпение
расти растение моё
расти растение
цвети на радость всем
себе на счастье
хватило б матери твоей всевластия
посеять зёрнышко
собрать сторицею
расправишь пёрышки –
лети жар-птицею

Июльское.

«Мой энтомолог спит»
Должно быть грешники в аду
Вот так же плавятся в меду –
С утра восходит жар великий.
И полдень плавает клубникой.
Над ним каскад жуков и мух.
А дух! Какой струится дух.
Наш сад, какой там к ляду сад, –
Жужжит, кишит, шуршит. И взгляд
Повсюду ловит жизнь+жизнь.
Садись, на ствол облокотись
И стань трамплином для коровок
И муравьёв, и, в общем, всех.
Завидуй молча энтомолог –
Зоологических утех
Не счесть, не вычесть. Не отнять.
Так день гудит. Так вечер длится.
А после сядет на кровать
Бессонная ночная птица
Чтоб гулко склёвывать с руки
Мерцание сухой зарницы.
И август бубенцом скатится
В июльские колосники.

butterfly

когда я стану слагать стихи вблизи твоего огня
возьми и выйдь из воды сухим
но только люби меня
покуда слова мои как горох
трескучи мои крыла
гляжу без устали на восток
я ба-ба-ба-бо-чка
между строк
которая

умерла

из города сиама

как ни шагнёшь – то яма то канава
мы близнецы из города сиама
проросшие друг в друга криво-косо
да так что жизнь любого под вопросом
начни кроить… условно неделимы –
единым миром мазаны и глиной
даруй господь ни одного упрёка
не отпустить в ответ по кровотоку
пусть всякий вздох твой вольный и невольный
в меня немедля проникает болью
и белый день восходит тьмой кромешной
среди людей на ярмарке потешной
дай боже сил стоять светло и прямо
двум близнецам из города сиама

лови

лови меня на слове как рыбку на блесну

из множества любовей я выберу одну

и прикормлю с ладони одну из всех разлук

как отрастают корни так обрубают сук

на коврик прикроватный становится окно

и светлое невнятно и мудрое темно

Воскресное

на местных клумбах ирисы с надменностью эстетов
на стеблях держат жилистых каскады фиолета
ах что за свет рассеянный подсвечивает лица
мне б кустиком сиреневым к забору прислониться
шуметь духмяной кроною в самом истоке лета –
эстетной да не сломленной в потоках фиолета

*
благословляю эту пустоту
она подобна чистому листу
нет времени нет звука нет пространства
не обрестись ни камню ни кусту
лишь божий дух как прежде на посту
благодарю его за постоянство
а это значит – семечку упасть
и затаить в безмолвном безвременье
всю мощь и силу будущую страсть
растения

От первого лица

«Земля была безвидна и пуста»
Но кто-то был до мига сотворенья:
Плевал мальчишка косточки с куста,
Вскипало пенкой бурое варенье.
Неведомое порождало гул –
Широкой алюминиевой ложкой,
Отбрасывая к краю плодоножки,
Верховный Некто на жаровню дул.
Над варевом вздымался пар густой.
Субстанцию торжественно мешая,
Он вынул нас и вытолкнул из рая
В безвидный мир. Безвидный и пустой.
И мы поплыли по чумной воде
Два маленьких чахоточных растенья,
Как водится – по кругу, по теченью,
Прилипшие до самоотреченья
Друг к другу. Вопреки беде.

*
Скоро, мой милый, кружа невесомо шёпотом сна,
Станут выклёвывать белые совы с гулкого дна
Глиняной чаши с краем щербленным, полной луны,
Осени поздней пустую полову. Плоть тишины
Лёгкою тенью метнётся по крыше, в подпол спеша
Мамкою, самкою – серою мышью, прятать мышат
В луковых косах, пыльных бутылях, в шорохе трав.
Совы расправят белые крылья. Вновь ледостав
Выпрямит реку, властно сминая гребни волны.
Милый, я знаю, белая стая здесь до весны –
В окна заглядывать, сумерки скрадывать, сыпать перо.
Надо ли дальше судьбу предугадывать?
Нам повезло...

*
Как они /так/ живут никто не знает.
Пожимают плечами люди: вот, мол, два дурака.
А у них река через дом протекает.
Понимаете ли – Река.
И чего бы там не твердили судьи,
У реки свои потайные смыслы –
Где убудет одно, там другое прибудет.
Русло выпятив коромыслом,
То ребёночка в дом заносит,
То выносит дощатый гроб.
И о чём у ней не попросят –
Норовит коль не в глаз так в лоб.
Колыханья всё да кохання.
Рыбный омут – тоска взахлёб,
Занавесочка в детской спальне,
Столик беленький пеленальный...
Соглядатай сам и холоп,
При реке, как при мамке родной,
Он налаживает уду
На ленка. А она у брода
Всё дудит, да дудит в дуду:
– Не позвать ли, мой свет, шамана?
Пусть он за стену перенесёт
Эту реку.
С Хамар-Дабана
Ветры дуют, шуга плывет
И раскачиваются снасти
На малюсеньком островке.
– Что ты, душенька, наше счастье
На Реке.

*
Что там, на дне колодца? Кажется невода…
Потусторонне солнце ходит туда-сюда.
Плесень ползёт по срубу, розов речной бадан.
И прилипают губы к губам.
Как мы малы, неловки, держимся за края,
соединив головки. Мерно кружит земля,
Полем уводит близких, кажется на закат…
В донном оконном диске лаковый звездопад.
А за спиной, как шрамы, метки следов в песке,
Где твой отец и мама порознь идут к реке.
Следом мои торопко. Мама бежит в прибой –
Папу уносит лодка. Постой!
Кружится день над осью старого журавля.
Знать бы какою костью ты прорастёшь в меня,
Мальчик белоголовый. Болиголова цвет
выпить, промолвить слово.
И не смотреть.

*
Потусторонний свет и ты здесь посторонний.
Размеренно пчела гудит в сливовой кроне
И слышны голоса под лёгкой кровлей вишни.
Тебе сюда нельзя. Ты лишний.
Ты лишний до тех пор, пока по белу свету
Несёт тебя, как сор, развеивает ветер.
Пока не прорастёшь, пока не пустишь корни,
Ты словно не живёшь. Ты спорный.
Строга моя земля. Строг камень у порога.
Сюда чужим нельзя. Не трогай.

*
я отпущу его гулять на нитке тонкой
и тихо буду наблюдать как за ребёнком
прольётся полная луна на дно колодца
всплеснёт вощёная струна и оборвётся
и полетит и полетит на волю птица –
мной нераспознанный болид
моя синица

*
води води меня по краю как будто то не я другая
та что внутри меня сидит – лилит я говорит лилит
где не затронешь там болит и день и ночь теряет древо
листву
кору сдирает ева для поддержанья очага
скрипит тренога и слова слетают с уст как листьев шёпот
и по котлу сползает копоть и капли падают шипя
она твердит: люблю тебя
води води меня по краю пока другую запираю
в безмолвном чреве
чёрный ключ
в очаг
под камень бел-горюч

*
я говорю: дыши дыши пока считая этажи я ухожу из рая
который сад конечно сад там что не дерево то клад
и всякий плод фатален
я пепел сумрачная грязь прости такою родилась
отнюдь не из ребра я..

*
вот женщина взыскующая свет
зачем она обманная тебе
уста её сухи горьки полынны
она ступает босо в октябре
по волглым половицам и воде
добра и зла не помнит
помнит сына..
твоих имён бесчисленную вязь
легко воспроизводит
не клянясь не поклоняясь
на едином вздохе:
мир дому твоему высокий князь
но не долга твоя над нею власть –
пока дрожит звезда в чертополохе

*
Я посылаю к вам гонца от первого лица.
Его вы можете принять. А можете – с крыльца.
О слово – самый горький мёд и самый сладкий яд.
Здесь у крыльца гонец умрёт. Ему нельзя назад.

к...

Я посылаю к вам гонца от первого лица.
Его вы можете принять. А можете – с крыльца.
О слово – самый горький мёд и самый сладкий яд.
Здесь у крыльца гонец умрёт. Ему нельзя назад.

вот женщина

дыши

я говорю: дыши дыши пока считая этажи я ухожу из рая
который сад конечно сад там что не дерево то клад
и всякий плод фатален
я пепел сумрачная грязь прости такою родилась
отнюдь не из ребра я..

по краю

води води меня по краю как будто то не я другая
та что внутри меня сидит – лилит я говорит лилит
где не затронешь там болит и день и ночь теряет древо
листву
кору сдирает ева для поддержанья очага
скрипит тренога и слова слетают с уст как листьев шёпот
и по котлу сползает копоть и капли падают шипя
она твердит: люблю тебя
води води меня по краю пока другую запираю
в безмолвном чреве
чёрный ключ
в очаг
под камень бел-горюч

Синица

я выпущу его гулять на нитке тонкой
и тихо буду наблюдать как за ребёнком
прольётся полная луна на дно колодца
всплеснёт вощёная струна и оборвётся
и полетит и полетит на волю птица –
мной нераспознанный болид
моя синица

Река.

Как они /так/ живут никто не знает.
Пожимают плечами люди: вот, мол, два дурака.
А у них река через дом протекает.
Понимаете ли – Река.
И чего бы там не твердили судьи,
У реки свои потайные смыслы –
Где убудет одно, там другое прибудет.
Русло выкатив коромыслом,
То ребёночка в дом заносит,
То выносит дощатый гроб.
И о чём у ней не попросят –
Норовит коль не в глаз так в лоб.
Колыханья всё да кохання.
Рыбный омут – тоска взахлёб,
Занавесочка в детской спальне,
Столик беленький пеленальный...
Соглядатай сам и холоп,
При реке, как при мамке родной,
Он налаживает уду
На ленка. А она у брода
Всё дудит, да дудит в дуду:
– Не позвать ли, мой свет, шамана?
Пусть он за стену перенесёт
Эту реку.
С Хамар-Дабана
Ветры дуют, шуга плывет
И раскачиваются снасти
На малюсеньком островке.
– Что ты, душенька, наше счастье
На Реке.

На этом берегу заякори свой сон.

На этом берегу заякори свой сон.
А дальше не спеши. А дальше будь, что должно.
Паромщик средних лет по прозвищу харон
Авось перевезёт. Авось и так возможно –
Ходить туда-сюда, не покидая явь,
Не погружаясь в навь до мутного остатка.
На этом берегу твой подъязычный стон
Пока ещё саднит, пока не выпит он.
И жизнь ещё горчит и обнимает сладко.
Но воздух по ночам неимоверно густ
И ты опять плывёшь somnambule на берег.
Маячит вдалеке неопалимый куст.
Паромщик держит руль. Паром, как старый мерин
Рас-ка-чи-ва-ет-ся.
И хлюпает вода о деревянный круп.
Стоглавая река окатывает пустошь.
Здесь вересковый дым и шорох орляка
колышутся у губ.
И обнимают русло... отпрянувшее вдруг,
Ушедшее во тьму.
Луны незрелой лук над центром мирозданья
Колеблется едва и выступает сок
Над сцепкою корней – то дерево познанья
Спускает мрачный плод.
– Не рви его, не рви, – доносит слабый ум –
Немой неандерталец.
Но тянешь руку.
Тут и разомкнётся круг –
Премудрая оса стрелой вопьётся в палец.
И шепот у виска: ну, полно, дурачок!
Зачем тебе она – вселенская морока?
А ну, перевернись со спинки на бочок.
Ступай себе, ступай. Не провоцируй Бога.
Глаза откроешь – век колышет за окном
То белую шугу, то траурные стяги.
А в пальце якорёк: попомни имярек
Обратный долгий путь
В плывущем саркофаге.

над...

если выйти в окно четвёртого этажа
под ногой качнётся лодочка/дирижабль/
плоскодонка/пёрышко/влажный бриз/
ты себе за лодочку знай держись
отпусти окно карниз водосток
ты лети лети лепесток
над харлампиевской шпиль золотой
у харлампиевской лодочка постой
а по тихвинской щебень да песок
ты лети лети лепесток
погляди на чудо – сам господин
словно духом явленый сон
из глубин из сизых руин
выплывает кафедральный фантом
и волна выносит вверх (или вниз?)
так до самых триумфальных ворот
знай себе за бортик держись
бог не выдаст
значит – спасёт

Осиновое

Какой такой небесной манною оно просеялось в тот год
Осиновое окаянное в наш допотопный огород?
Его людской недоброй славою отец решился пренебречь.
Теперь над нашею державою струится деревце двуглавое,
Ведёт пришёптывая речь.
Отцу видней с другого берега, как мы вот так с тобой сидим.
Опять осиновое дерево весенний возжигает дым –
Цыплячьим пухом кисти длинные из кровяных его телец..
В небесной выси над осиною Господь пасёт своих овец.

Древо.

Распахни своё чрево древо. Человечек – птица желна.
Притулится, да оперится – проглаголет свой путь сполна.
Распахни своё ложе-лоно. Дух твой долог, да выйдет вон.
Поплывёт по воде зелёной долгоносый челнок долблёный –
Домовины белёный чёлн.
Зиновею – по зимовею. Евдокие – благоволить…
Несказанно по ним болею.
И за них продолжаю жить.

В ночное.

Дойти впотьмах
До узкой влажной кромки.
Сорочки сбросить в мятную траву.
Здесь тишь да гладь. По глянцу водной плёнки,
По краю чрева девственной воронки
Кружится семечко, покамест на плаву…
Здесь в глубине, в прозрачный этот час,
Висят пласты просонных рыб и тонко
Звенит бубенчик: здравствуй водолаз…
По чешуе проблёскивает томный
Весенний свет. Над чашей омутной
Плывёт ковчег, ведом потомком Ноя,
Верней – несом проточною волною –
Потомок спит, клюя горбатым носом,
И значит, не помеха нам с тобой…
Ходить по донцу, щупать рыб раскосых
По животам, по лопастям хвостов,
В полураскрытые заглядывая пасти.
Межжаберные щели щекотать
И упиваться шалостью и властью.
Икринки ртами жадными вбирать
И убегать,
И выплывать из сна,
Держа во ртах украденные смыслы –
Живую ртуть – дрожащую росу..
Икринку малую до дома донесу,
Другая канет… Неба коромысло
Над нашим домом. В небе две звезды
Взошли опять, им никогда не поздно…
Так нам дано по малой крупке звёздной
В ладонных ковшиках держать.

патрициальное

Поселенцы пустошей полынь, да лебеда.

Поселенцы пустошей полынь, да лебеда.
Глядишь – росток, цыплёнок суточный.
А через месяц – города.
И нет местечка огородине –
Горох зачах и огурцы.
Плетьми вихляя по смородине,
Вьюнок развесил бубенцы.
Кабы не мама, в старых ботиках
По огороду шасть, да шасть –
Давно усадебка под готику
Травою сорной разрослась.
И связь, такая очевидная –
Через усадьбу в божий лог,
Рвалась, как нитка паутинная.
Рвалась и путалась в комок.

Бункер.

По потере кормильца
Дом приступает к посмертному прозябанию.
С виду всё тоже здание – не высоко, не низко.
Синие птицы над ставнями.
Дом мнит
Себя обелиском.
В небо, от основания, первой ступенью – завалина,
Окна стремятся к карнизу, далее долгая риза
Крыши железной.
Сурик, местами облезлый, вспыхивает ало.
Железо на крышу – презент генерала,
С течением времени утратившего своё имя и звание.
Лишь отзвук негромкий, отголосок самого раннего
Воспоминания.
Условно, листая страницы альбомов,
Дом не помнит имён. Он помнит лица.
Как и положено дому.
А лицам положено слиться
В плазму. Точнее – в массу. Фон для единственного лица –
Отца моего отца.
Дому ни много ни мало достаточно одного генерала.
Вернее – генералиссимуса. Жаль, что длинноты их жизней
Разнятся. Смерти дома не боятся.
Всё последующее существование заключается
В формировании подземного бункера.
Наземная часть отмирает. Жизнь, субстанция юркая,
Перетекает в иные измерения,
Требующие пространственного разветвления
Вширь и вглубь.
Я вижу как медленно сруб
Уходит в своё лукоморье сквозь луковый дух подполья.
Словно оболочка подпола лопнула
И разродилась анфиладой комнат
С тенями снулыми.
И мне, стоящей на первом подпольном уровне,
Нет доступа глубже и далее.
Я дщерь твоя, слышишь ли, дом мой?
Отчего же ты держишь меня у края,
Не пуская в уголки своего (моего) подсознания?
По мнению дома, "генеральская внучка" не звание.
Так, ходячее недоразумение…
Углубляясь подобно растению,
Дом задраивает подвалы.
И ждёт своего генерала.

Противоречие.

С позиции обыденной замыленной мирской,
Как ты живёшь ушибленный божественной доской?
В глазах мерцают зайчики и путь твой неказист:
Все вверх ползут трамвайчиком, а ты шагаешь вниз;
Все катят вниз, беспечные, ты вверх во весь опор –
Само противоречие от сих.. и до сих пор.

Потусторонний свет...

Потусторонний свет и ты здесь посторонний.
Размеренно пчела гудит в сливовой кроне
И слышны голоса под лёгкой кровлей вишни.
Тебе сюда нельзя. Ты лишний.
Ты лишний до тех пор, пока по белу свету
Несёт тебя, как сор, развеивает ветер.
Пока не прорастёшь, пока не пустишь корни,
Ты словно не живёшь. Ты спорный.
Строга моя земля. Строг камень у порога.
Сюда чужим нельзя. Не трогай.

*******

Вот так по комнатам ходить, огня не возжигая.
И плоть как будто не твоя, и жизнь чужая.
За перекрестием окна жёлт одуванчик.
Там, в белом мороке дождя, судьба маячит.
Не однонога, не горба.. – вполне невинна
И, как душа твоя, светла. Наполовину.

Родовая палата.

Я не дерево я кустик в три перста.
Если Боженька допустит, три листа
Выпущу…

*
"Шёл Господь пытать людей в любови"

Пока ты был не совершен, несовершенный бог
брал тихо на руки тебя и нёс через порог…
«Он дал, как водится, и взял»
По ком ты плачешь? «Дитя твоё – гидроцефал»,
а это значит: не жить ему.
«Нежить-нежить» – бубнит шаманка.
Толпа вгрызается в гранит – готовят ямку.
Слепцами страх руководит: не трожжжь руками…
Потом всем скопищем они кидают камни.
И вырастает саркофаг по-над ребёнком.
Глава его едва-едва на шейке тонкой...
и разум теплится едва, и немо слово.
Но вопреки и сызнова, яйцеголово
восходит солнце...
Спорый труд и рук не тянет.
Так в исступлении приткнут
последний камень.
Все разошлись до одного,
закончив дело.
Но не было средь них того
по ком несмело,
шатаясь в сумерках как тать,
скрипит лесина:
«опять… безумные опять
распяли сына"

*
Горние просторы подпирает тын.
Не бери измором бабу Божий Сын.
В поле акулина высевает сныть.
Ей зачать бы сына, а потом родить.
Только лихолетье всходы – вжик, да вжик.
Безголосит петел, измельчал мужик.
Баба губы морщит, в поле недород -
Боженька не хочет… сына не даёт.

*
Ребёнок, проходя через врата,
Не думает, что будет жизнь не та.
Врач, прорезая дырку в животе,
Не думает, что ворота не те.
Берёт в ладони крошечный комок
И говорит: ну слава Те… помог.

*
Птицу сорока зим как мне узнать в лицо?
Птица сорока зим носит чужих птенцов.
Мимо гранитных скал,
Мимо сухих осин.
Птица сорока зим, где мой пернатый сын?
«В царстве безликих снов
Чахнет неспелый хлеб.
Там, посреди лесов
В дом, что окошком слеп,
Бьюсь я крылом в ночи.
Здесь кукушонку зреть –
Пёрышки у печи
Чистить, в окно смотреть.
Помнить тебя едва…»
Дом порождает дым,
В меленке жернова
Воспроизводят хруст –
Песни сорока уст
Птицы сорока зим.

*
Едва касаясь темени и животов раздутых,
Храни Господь беременных во всякую минуту.
Чего им там отмерено от взмаха и до взмаха?
Дитя глядит растерянно на мир из батискафа –
Снуют повсюду граждане, шуршат под облаками,
Не замечают, важные, того, кто вверх ногами
Плывёт в толпе изменчивой. И день исходит светом
Над маленькой застенчивой беременной планетой.

батискафы

Едва касаясь темени и животов раздутых,
Храни Господь беременных во всякую минуту.
Чего им там отмерено от взмаха и до взмаха?
Дитя глядит растерянно на мир из батискафа –
Снуют повсюду граждане, шуршат под облаками,
Не замечают, важные, того, кто вверх ногами
Плывёт в толпе изменчивой. И день исходит светом
Над маленькой застенчивой беременной планетой.

Болиголов

Что там, на дне колодца? Кажется невода…
Потусторонне солнце ходит туда-сюда.
Плесень ползёт по срубу, розов речной бадан.
И прилипают губы к губам…
Как мы малы, неловки, держимся за края
соединив головки. Мерно кружит земля,
Полем уводит близких, кажется на закат…
В донном оконном диске лаковый звездопад.
А за спиной, как шрамы, метки следов в песке,
Где твой отец и мама порознь идут к реке…
Следом мои торопко – мама бежит в прибой,
Папу уносит лодка. Постой!
Кружится день над осью старого журавля.
Знать бы какою костью ты прорастёшь в меня,
Мальчик белоголовый. Болиголова цвет
выпить, промолвить слово.
И не смотреть.

А в тёмных сенцах светлый дух.

"Ангеле Божий, хранителю мой святый…"

А в тёмных сенцах светлый дух –
дед Зиновей вздохнёт столетне
и двоеперстием осветит
ребячье темя. Ловит слух
тишайший дедовский полёт
И робко силится ручонка
дверей скрыпучую клеёнку
найти впотьмах, а дед сожмёт
ладошку мягко: вот скоба!
Под указующей ладонью
скользнёт, ладьёю по бездонью,
неслышно дверь. За ней изба
исходит светом. Вязкий мрак
ужом сползёт на дно ушата.
Дед козырнёт молодцевато
и вознесётся на чердак…
И после, в суматохе дней
усвоив твёрдо: «всяк по вере…»
так не одни откроешь двери
одной лишь верою своей.

саркофаг*

Шёл Господь пытать людей в любови
С. Есенин

Пока ты был не совершен, несовершенный бог
брал тихо на руки тебя и нёс через порог…

«Он дал, как водится, и взял»
По ком ты плачешь? «Дитя твоё – гидроцефал»,
а это значит: не жить ему.
«Нежить-нежить» – бубнит шаманка.
Толпа вгрызается в гранит – готовят ямку.
Слепцами страх руководит: не трожжжь руками…
Потом всем скопищем они кидают камни.
И вырастает саркофаг по-над ребёнком.
Глава его едва-едва на шейке тонкой,
и разум теплится едва, и немо слово.
Но вопреки и сызнова, яйцеголово
восходит солнце...
Спорый труд и рук не тянет.
Вот в исступлении приткнут последний камень.
Все разошлись до одного, закончив дело.
Но не было средь них того по ком несмело,
шатаясь в сумерках, как тать, скрепит лесина:
«опять… безумные опять
распяли сына"

* буквально – пожирающий мясо

каин авелю

не сказать бы что невпопад
каин авелю всё же брат
на сынов глядит сам отец
и какой из вас – сын подлец
и какой из вас – сын дурак
не могу рассудить никак
кто из вас гонял на убой овец
кто из вас живой
кто из вас мертвец
за кого молить и кого мне клясть
бога душу мать лихоимку власть
ведь какой на зуб не попробуй перст
всё едино боль всё едино крест

Юдифь

Ещё вчера я умерла… мне дали помнить день вчерашний:
Зрел колос, на ветру свистящий, ронял зерно. Перепела
Клевали плевел на меже, с надменным видом сытых куриц.
А перекрёстный рокот улиц заглох внизу – на рубеже
Меж сном и явью. Издали был город, словно горстка пепла.
Там в терракотовой пыли тонул мой дом. Немую реку
Пересекал смятенный люд, неся младенцев на закорках.
И пахло в воздухе прогорклым, и скорбный труд
Довлел над всеми – тем рожать,
Другим убиться за идею.
Подумалось: остолбенею
И не познаю благодать,
Коль оглянусь...

Утреннее

Восходит иркутское волглое утро.
Маршрутка качнётся судёнышком утлым
И ринется грудью в астральный поток,
Пока ты дрожишь и, не чувствуя ног,
Воробышком серым ютишься к соседу:
«о господи, боже... я, кажется, еду...»

Отпусти меня Байкал

Отпусти меня Байкал. В мире есть другие страны.
Ну, грешна я. Ну, взалкала этих самых разных стран.
Не держи на поводке, словно сонного тайменя.
Я сумею, я сумею плыть по жизни налегке!
Отпускаю, говорит. Между дел, как между строчек…
Но продет сквозь позвоночек тонкий кованый крючочек.
И саднит, саднит, саднит.

Хоронили удода

Ты помнишь, как мы хоронили удода.
Стрекозы и мошки садились на воду
И падало солнце в утиную заводь,
Но нам не хотелось играться и плавать.
В нарядной коробке, на кукольных тряпках,
Усопшая птица скукожила лапки,
Как два кулачка, и нахохлила грудку.
Как будто удод задремал на минутку,
Пока мы копали могилу в суглинке,
Затем выстилали, травинка к травинке.
Нелепый такой ритуал человечий
Сводил над землёй наши хрупкие плечи
И остро лопатки, как крылышки птичьи,
Светились сквозь платья. Меняя обличье,
Дрожали над заводью знойные тени,
Когда отрясая суглинок с коленей,
Сухие былинки и прах с ягодиц,
Сквозь пух, проступало на свет оперение.
Мы были похожи на маленьких птиц,
Прошедших негласный обряд посвящения.

Когда...

когда в огне душа перегорит
окажется что крошится гранит
что в пламени её преображения
произошло перемещенье плит
и слово как стремительный болид
летит не допуская отражения
и падает в оплавленное дно

не постигая как оно смогло
поверх других (иных) первооснов
легко и между тем краеугольно
обезоружить сказанное до…

лишь допущу: в начале было больно

Еxitus

Н

пока в твоей грудине впалой ещё колеблется душа
сгущаются элементалы и прилепляются к сосцам
и тянут тянут тянут душу и водят тело под уздцы
плод был надкушен свет потушен роятся падшие отцы
нет это мухи-повитухи снедают тающую плоть
возможен ли среди разрухи намёк на то что есть господь
не говори о том не надо как суесловен человек
он сам творец земного ада лежи не отверзая век
и говори помилуй боже и содрогнётся эта твердь
когда на лапах осторожных под сердце протолкнётся смерть

Пироги.

когда в грядущем не видать ни зги
я затеваю в доме пироги
а за окном небесным мукомолом
убелены и други и враги
мерцающим снежком из-под дуги

и медленно расходятся круги
под пёрышком проявленного слова

На живца

А стоит ли держать за жабры,
Коль рыбке суждено пропасть?
Но ты, с повадкой чупакабры,
Сжимаешь судорожно пасть.
А карасю по-карасёво –
Карась и в Африке карась.
Плывёт вокруг оси посёлок
И кто-то цепко держит снасть.
На ней нанизаны, как бусы,
И караси, и рыбаки...
Ловцом удачливым искусно
На всех налажены силки.

Байкальское

По пенному краю – песчаник до сланцевых глин,
Окатные камни. Текучей водой отмеченный,
Средь россыпи оных найдётся такой один –
Со взглядом сквозным,
Ускользающим мелкою трещиной.
В отверстие это проденется разве червяк,
Живущий циклично – рождение, пища, соитие…
Endemos, допустим… и я, человек, вот так –
За богову нитку цепляюсь. Ведомый наитием,
Плетусь, да плетусь. Тяну по камням поводок,
Отпущенный Богом: да, чем бы дитя ни тешилось…
Двукрылой личинке не страшно скользить у ног,
По пенному краю из вод выступающей, вечности.

Мёртвая нерпа.

Куда тебя гонит, субстанцией правящий, бог,
под бубном шаманским, над твердью земною подвешенным?
Белёсой волной, колеблема, как поплавок,
замытая нерпа - бурун оседлала и спешилась
меж двух валунов. Заломлены хвост и плавник.
Глазницы пустые, как кратеры спящие, чёрны.
Сама она – сон. Но стоит забыться на миг,
как ветер натянет у берега звонкую корду,
волной верховою подхватит и, словно конька,
погонит по кругу, сквозь камни и рваную пену...
Так не было, нет, и значит – не будет конца
вращению этой, уму не подвластной, вселенной.

*
Спускаешься по скату древних глин.
И мир тебя охватывает тварный –
Скелетные останки древесин,
Как остовы почивших динозавров,
По берегу белеют тут и там.
В песке ступени выбиты прибоем.
Здесь, мысленно дрейфующим, китам
Передаётся качество иное –
Дробиться на корпускулы, затем
Перетекать по колбочкам, мензуркам
Различных тел. И в крохотных фигурках
Осуществлять иное бытие,
Не человечье: рысью – по земле,
Над гладью - чайкой, в море – голомянкой,
Томимой внутриклеточным свеченьем.
И,вспомнив вдруг своё предназначенье,
По отмели, по галечной серпянке –
Новорождённой девой Боттичелли...

Ссуди мне белый камушек в ладонь
(с рифлёной спинкой) духом населённый.
Ведь это Ты китам моим учёным –
внушил идею: только кистью тронь
По краешку – послушный и смышлёный
Дух оживёт...

Я оголила окна...

Я оголила окна для зимы,
Пред новым годом сдёрнув занавески.
Галдят сороки в близком перелеске,
У стрекотух на это повод веский –
Коровья шкура встала на дыбы
На кольях, вбитых в снеговую кашу.
Я стёкла тру до скрипа, до тех пор
Покуда плод, катящий за бугор,
Не упадёт в подставленную чашу,
Сиренево окрасив дом и двор.
Я оголила окна. Тихий свет
И белый снег вошли в проёмы комнат
Чтоб здесь остаться, чтоб позволить помнить:
На этом стуле сиживал мой дед,
Подзор крахмальный – бабушка вязала,
А чемоданчик этот по вокзалам
Мотался с папой, а теперь стоит
Поблёскивая лаком декупажным.
Подумать страшно: кто-нибудь, однажды,
Всю жизнь мою вот так перекроит…

Осенние эскизы

Хрупких соцветий не увядание – остекленение,
Сад осиянный - гусь мой хрустальный,
Поступь осенняя.

Горше нет скорби, чем скорбь по невинным.
Ближе к полуночи выйдешь из дома -
Кажется - живы ещё георгины,
Но обречённым
Не дотянуть до рассветного солнца.
В ночь тихой казни
Плачет, оставленный любящим отцем,
Горький отказник,
Брошенный в осень, в слякоть и сырость,
На умирание.
Что происходит, Господи, с миром?
- Непокаяние...

Эмилия.

«Что в имени тебе моём?» что в имени…
Мы все когда-нибудь умрём, Эмилия.
Когда-нибудь, но не теперь. По времени -
Кому метель, кому капель по темени,
Кому летящая листва летальная
И неказистые слова прощальные.
А дальше снова канитель перерождения:
Куда мне, Господи, теперь… куда теперь меня…

*
Шёпот водный, гомон птичий,
Благодати под рукой.
Просится легко о личном:
На поляне, на черничной,
Со святыми упокой…

*
Окно из баньки вытекает в сад,
Туда где зреют зёрна облепихи.
Какие б мир не сотрясали вихри,
Они висят. Во все глаза глядят…
И ты стоишь пред ними, наг и тих.
Или душа твоя стоит босая?
Оконце в садик, шепот облепих.
Калитка рая.

Никто не знает точно...

Никто не знает точно
Кого встречает кошка
На сумрачных дорожках,
Гуляя по ночам.
Но слух идёт в народе:
«Там что-то происходит!
Она там дружбу водит
С кем и не снилось нам!»

Там в кружеве деревьев
Миры висят, как бусы.
Средь кочанов капустных
Там бродит Божья Мать
Бездонными очами
Она взирает грустно
На тех, кого ей в люди
Придётся отпускать.

Она целует нежно
Кудрявые макушки
И что-то шепчет в ушки,
Качая головой.
А белый ангел с кошкой
Над сумрачной дорожкой
Сидят, болтая ножками
Меж небом и землёй.

О грызунах и ракообразных.

Приучай себя жить первозданно и просто.
Открывай по теплу все задвижки, все лазы.
Видишь – тянется нить? Слышишь – щёлкают кросна?
Грызунов не пугайся и ракообразных -
Трёх упругих мокриц, что похожи на блёсны.
Дай им час, не таясь, по сырым половицам,
Выползать на просвет, по-мокричьи молиться,
Пересчитывать лапки и скудные вёсны.

В кладовой разгребая истлевшую вату,
Сознавая, что мир твой - отрезок, не более,
Между крайних других, ты забудешь о горе.
Восполняя покапельно эту утрату,
(Вот она благодать и присутствие свыше)
Между старых картонок с потёртыми швами,
Бог задумал, в тряпье, узелок с малышами…

На плаву твой ковчег, коль плодятся в нём мыши.

Предзимье

Скоро, мой милый, кружа невесомо шёпотом сна,
Станут выклёвывать белые совы с гулкого дна
Глиняной чаши с краем щербленным, полной луны,
Осени поздней пустую полову. Плоть тишины
Лёгкою тенью метнётся по крыше, в подпол спеша
Мамкою, самкою – серою мышью, прятать мышат
В луковых косах, пыльных бутылях, в шорохе трав.
Совы расправят белые крылья. Вновь ледостав
Выпрямит реку, властно сминая гребни волны.
Милый, я знаю, белая стая здесь до весны –
В окна заглядывать, сумерки скрадывать, сыпать перо.
Надо ли дальше судьбу предугадывать?
Нам повезло...

семя иваново

Они в её стучатся дом
И говорят: «Роди нас заново.
Мы - семя скорбное иваново,
Снесённое за окоём.
Нам несть числа, бесславный ветер
Нас катит, катит по земле».
Она зовёт их – дети, дети…
Она их носит в подоле.
Кладёт на лавки, словно овощи,
Лущит, лущит их без конца.
И множатся ряды непомнящих
И осыпаются с крыльца…

Я кутаю яблони

Я кутаю яблони, словно детей готовлю к прогулке неблизкой.
По капельке свет отползает с ветвей вовнутрь оловянного диска,
Плывущего медленно в белой пыли, привычной дорогой, на запад.
А саженцы малые, как журавли, пружиня мосластые лапы,
Того и гляди – упорхнут к облакам, взмахнув на прощанье дерюгой.
Но разве поднимется чья-то рука сдержать их стремление к югу?
Случится такое, я в землю врасту и стану глядеть, обмирая,
Как кустик незрелый курлычет во льду, а сад, словно дикая стая,
Встаёт на крыло и зовёт за кордон. Вот корни, державшие мёртво,
Срываются с дёрна, не чуя урон и... в папиной куртке потёртой
Взлетает вожак у села на виду, скрывается прочь за оградой...
Я кутаю яблони в нашем саду. Я, папочка, знаю – так надо.