Поговори со мною, Евдокия,
О Якове поговори…
"Я помню как, подрагивая выей,
Жизнь восходила светом от земли,
И сизые клонились ковыли…
Как лопнул купол, как звенела тонко
Над лошадиным крупом тишина.
Как я несла по снегу жеребёнка
И девочку свою не донесла
До срока, до июньского раската,
До той зарницы, вспыхнувшей вдали.
Так в мир приходят иноки, солдаты,
Когда их оставляют журавли.
Над мартовской мерцающей купелью
Прозрачное её светилось темя
И рот чернел на пике задыханья.
И всё-таки владела нами
Жизнь безраздельно.
Я дала ей имя."
Всё так и было? Верно, Евдокия?
Она кивает и уходит снова
За белый край, за светлый окоём.
Не проронив о Якове ни слова.
Ни слова не ответив мне о нём.
терпок вкус креплёного лекарства
принимай его когда захочешь
тут потёртый томик карла маркса
с житием соседствует бессрочно
жизнь свела и всё перемешала
дом облонских голубые глины
солнца луч высвечивает алым
библию и тайную доктрину
здесь же фотография в конверте
дед в гробу и бабушка над ним
в детской книге высохший бессмертник
словно купина неопалим
так сходятся порой на рубеже
все силы расплескав на энном круге
у каждого свой камешек в душе
колотится как в гулкой центрифуге
покуда не источится в труху
не истончится до небесной манны
за давностью не вспомнить who is who
да полноте… и вспоминать не стану
какое право дело мне до них
мир без того нескладный и непрочный…
покуда выговариваю стих
мой камень рассыпается построчно
дай поцелую пасмурный висок
дай выведу из сонного забвения
покуда превращается в песок
твой камень преткновения
Расскажи, что будет после? Что-то будет? Расскажи!
Ничего. Оградки остов. Снег. Под снегом мы лежим.
Всем по мере и по вере. Каждому Господь воздаст.
Стираются приметы времени,
Но нет в том никаких чудес.
Из маркета с домашним веником
Наперевес
Выходит пара. Ночи длинные
Им впереди, рахат-лукум.
А я без спроса их задвинула
В свою строку.
Во все глаза, Господь, приглядавай.
Расти, лелей.
И береги от муки адовой
Своих детей.
у неё лубяные ульи
в медной заводи яблок плоть
раздувает в жаровне угли
каждый вечер седой господь
эта женщина нет с ней сладу
топит воск золочёных сот
светлым ангелам
тёмным гадам
разливает духмяный мёд
бойся женщины говорящей
на змеином своём языке
твой ли ангел прямоходящий
об одном стоит башмаке
на земле среди злаков сорных
на исходе седьмого дня
обессиленный и покорный
просит тихо: обуй меня
мой милый кабы не было тебя
душа не выпускала б лебедят
из собственных туманных закоулков
стояла бы разверстым криком мунка
на том мосту меж раем и не раем
где мы живём и после умираем
сиротский узел скорбно теребя...
мой милый кабы не было тебя
Такая вдруг настала благодать,
Что не пристало шторы задвигать.
Кто знает? В припозднившемся прохожем,
Покуда живы все ещё возможно,
Твои черты, пергаментную кожу,
Песочных глаз пустынные огни
Я опознаю. Взглядом помани
И я шагну по темноте острожной,
Ступенек бег минуя осторожно,
На край земли.
Когда в колодце кончилась вода
Он возомнил себя первопроходцем.
Декабрь стоял, стояли холода.
Дымы стояли, заслоняя солнце..
Он вниз скользил, вычерпывал песок
И каменюки.
До той поры, пока подземный сок
Не брызнул в руки.
А после никнул стылою спиной,
Всем зябким телом
Ко мне в ночи, что к той печи,
Чтоб отогрела.
Полумалось: из темной полыньи
Отца и брата
Так вынимают.. Теплились огни
И я горбато,
Как птица нависала над птенцом.
Под утро он порозовел лицом.
А мне с тех пор повеяло покоем.
Как будто сердце стало ледяное.
Снится странное: кто-то болен.
Навещать идешь с узелком.
У разрушенной колокольни
Баба старая с молоком
И коза с бубенцом на шее.
А потом вдруг вода-вода.
Рыбаки тянут, тянут невод.
Невода вокруг, невода.
И не выпутаться, не скрыться.
Здесь, куда не уткнется взор,
Белокаменная больница,
Над полынью забор-забор.
Флигелёчек. Телам в нём тесно..
В санитарской руке свеча -
То ли лампа Николы Теслы,
То ли лампочка Ильича.
Не хватает ни сил, ни веры.
Онемеешь душой. И ртом
Ловишь воздух, как красноперый
Окунь выплеснутый в ведро.
Но приходит тот самый близкий
И берется под локоток -
Мимо гипсовых обелисков
Переправить через порог.
Отведёт. Отпустить не хочет.
Оттолкнёт и летишь - изгой.
В лодке ждет тебя перевозчик,
Крутит крепкою головой.
Признаешь в нем соседа Витьку,
Убиенного невзначай..
Палисадник скрипит калиткой.
Отступает вода за край.
Собирайся. И только вперёд.
У идущих по этой дороге
Леденеют не руки, не ноги -
Изнутри промерзает хребет.
На холодном пустом берегу
Голосила рыбацкая жонка
И носила тебя как ребёнка.
Ветер бился в тугую корму,
И гудел в перевернутом днище.
Прежде чем отправляться во тьму
Помолись о жене и жилище.
И сумеешь до суши достать.
Ей достанет упрямства и веры
Согревать твоё стылое тело
И у смерти тебя отстоять,
Оставляя себя на потом.
Под покровом октябрьской ночи
Ледянея столбом позвоночным,
Соляным становится столпом.
Осенний день сентябрьского замеса,
Где я стою у самой кромки леса,
А некто там, на дальнем берегу, -
Я разглядеть и вспомнить не могу.
С волос сползает пластиковый крабик,
И рыболовный мается кораблик,
И дальнее доносится ку-ку.
Кому оно относится не ясно -
Не то короче стал вдруг день ненастный,
Не то фигура в пойменном лугу
Слилась с пейзажем, растворилась
В сущем..
От корабельных балок, высь несущих,
Небесный парус переходит в синь.
Так тень у кромки закипает гуще
И, ощущая страх за всех живущих,
Синичье откликается аминь.
А завтра все умрут
И никого не будет.
Дом у семи запруд,
Куда стекались люди,
Клен согнутый в дугу
Над крышкой саркофага -
Достанутся врагу
Без родины и флага.
В кромешной темноте,
У станции конечной,
Застынет на черте
Монада человечья.
Утратившей язык -
Немотствовать без срока
У сизых повилик,
У высохшей осоки.
Ушедшим в мир иной
Без права переписки -
Звездою жестяной
Над ржавым обелиском.
Надо же имя какое хорошее
Круглое гладкое словно горошина
Определение сути твоей
В трубочку выдуть как в детстве
Не думая
Эту горошину полную лунную
Первому встречному между бровей
И рассмеялся как меткому слову
Лесу и лугу и дольнему долу
Господи боже на кой
Имя мне это от вздоха до вздоха
Мало ли рядом лущится гороха..
Только не надо другой
И я затею убегать
Из опостылевшего сада,
А сад в смятеньи и досаде
Мне станет ноги оплетать
Руками цепкими корней,
Вьюнов стальною канителью
Охватит зябкие колени.
По безысходности своей
Заплачет сумрачная птица,
Переходя на сиплый свист,
И в памяти воспрянут лица:
Вот я стою — отроковица,
Вот вальс играет гармонист.
Дед кружит статную соседку,
Скрипит начищенный сапог.
Когда бы память спрятать в клетку
Под бабкин выцветший платок,
Как заводного попугая.
А лучше пуговкой в карман.
Но без конца гармонь играет
И млечный стелется туман —
Сырой,
трагический, извечный.
Так прорастает
сад во мне
Начальной пристанью, конечной
Несущей точкой на земле.
Что вы, говорю, стоите мёртвые на пути?
Не проехать конному, пешему не пройти.
Я ли не складывала вам руки на груди?
Пятаки не прикладывала к глазам?
Так какого ляда еси
От меня ещё надобно вам?
Как малина гнется в саду,
Припадает тяжестью всей,
Так и я поклоны кладу,
Поклоняюсь вам вместе с ней.
Мой пречистый праведный полк,
Щит и меч, литая броня,
Не проскочет мышь, серый волк
Без нужды не тронет меня.
Отправляйтесь к белой реке.
За рекой свежеструганный сруб.
Без земных забот налегке
Упокойтесь, милые, тут.
По числу знакомых примет -
Тело к телу, губы к губам -
По родству и выберу свет
И по вере выстрою храм.
Зарастет и рана и скол -
Корень мой от корня ракит.
Даже если вырубить ствол
Всё равно земля устоит.
Ты пришлый здесь. Стоишь с ведром
У деревенского колодца.
Мятежный дух первопроходца
Унять пытаешься с трудом.
В траве шальные муравьи
Снуют, готовы к обороне.
Ты враг. Ты идолопоклонник.
Ты изверг, черт тебя возьми.
Над головой простор и синь,
Но вряд ли ты имеешь право
Вторгаться со своим уставом
В их шаолиньский монастырь.
вот и пришёл мой поезд опоздавший
в полях пустынных вызревает сныть
природа провожает день вчерашний
я выбираю быть или не быть
конечно быть
хоть и подумать страшно
похоже всем нам счастья не видать
затем и были изгнаны из рая
его душа ложится на кровать
и смотрит на меня изнемогая
сначала люди прикипают кожей
потом корнями в душу – зло и крепко
печаль печали неравновелика
не потому ли тапочки в прихожей
ненужная и слабая зацепка
случайная и глупая улика
имя твое — льдинка на языке.. М.Ц
в каждой алёне тайная спит елена..
но имя /твоё/ вслух я не назову
именно им буду взята из плена
именно с ним буду идти ко дну
имя твоё пригоршня горького снега
камень окатный и тонкое острие
полый тростник звенящий
над рябью пегой
имя твое
я паломница в твою мекку..
полем вброд а потом за край
говорят
ты должна этому странному человеку
отдай
семь пудов пресловутой соли
золотое с плеча руно
говорят
он живёт без боли..
стало быть не живёт давно
Эта привычка тянет ко дну.
Всякий раз, обрывая фразу,
Мысленно говоришь: не трогай эту струну.
Не повышай градус.
Все до смешного просто.
Так приживляют надорванную кору.
Коросту.
Так убивают в себе самонадеянное
Языческое.
Дерево не болеет,
Только теряет знаки отличия -
Листья. Становится подобием суккулента.
Дай умереть ему. Одномоментно
Похорони себя у прикорневого камня.
Аmen.
Все состояния женщины, моющей пол..
Цинковое ведро да грубая мешковина –
Вынь её с шумом. Выше колен подол
Подобран невинно –
Ты ещё девочка. Всплески воды – восторг
Непрерываемый – влаги живой прохлада.
Скачет по полу солнца литой обол.
Тянет из сада
Дымом сиреневым, горькою лебедой,
Диким пионом, жжёною древесиной.
- Сколько мне будет счастья, бог мой?
- Сколько ты попросила..
Времени половина
Мелкой монетой канет в пустой проём.
В узкой ладони комья промёрзшей глины.
Вот и четвёртые всходят сороковины.
Что улетело то не воротишь вспять.
Снова в ведре воды ледяной дрожанье.
Кто научился умерших отпускать
Тот и живых отпускает без содроганья.
Твои прекрасные родители
Покамест всяк в своей обители.
А мир неявленный невидимый
Во все глаза на них глядит
И что-то там колдует нитями
Сквозь этажи и перекрытия.
Ответственный за все события
Уже вращается магнит.
Как ты живёшь на грани невозможного,
Не отличая истины от ложного?
Гляди - моя рука. Она тепла.
Я провожу по острию стекла
И так же не испытываю боли.
Но это исцеляется любовью.
Любовью.
В это верится с трудом.
На перешейке меж добром и злом
Отличий нет.
Здесь всякий одинаков.
Теперь гляди - я выхожу из мрака
На свет.
В каждом из этих мальчиков, трёхлетних-лощёных-сладких,
Различаю твой голос твои повадки.
Хрупкое сочетание будущей силы и нынешней слабости.
В каждом твоё отражение. Твоя самость.
Естество моё бережение-гордость-радость.
Солоны их макушки млечные ушки. Пряны
Переносицы и тонкие шейки.
Это не их я пестую-поднимаю-над-собой-лелею.
Это я тебя – маленького – колыбелю.
Выращиваю из зерна
На все мои времена.
За всех забытых-недолюбленных-упавших
В межу пустую тугую пашню.
За всякий срезанный да в землю вжатый
Незрелый колос тебя стяжать мне.
всё думаешь и пишешь не о том..
на языке горчит и взгляд туманный
по дому ходит маленькая мама
и время отбивает метроном
покуда ходит по одной доске
как морячок по шатким гулким сходням
висит мой мир на тонком волоске
на волоске отеческом
господнем
имя моей любви
суть световые пятна
горький весенний дым
утренний сон десятый
запах древесных стен
запах земельной прели
как голубой прострел
из травяной купели
вылупилась промеж
листьев свистит по-птичьи
лёгкая без одежд
звонкая до неприличия
*
саму себя никак не перепеть
подуешь лист намерится звенеть
что колокольчик под кошачьим лазом
условно есть но незаметен глазу
придуман с целью в общем-то простой
ребёнок будет увлечён игрой
звенящий язычок тому причина
не испугает зверя паутина
крысиное шуршание в углу
есть пол и подпол
введена в игру
скользишь сначала по доске легонько
и в ямку бух
и звоном колокольным
тебя окликнет вотчина твоя
из пропасти зияющей земля
охватит душу хладом подземелья
подпольный дух картофеля и тленья
переплетение корней растений
с корнями дома в сонной глубине
поплачь сейчас пожалуйста по мне
а не потом когда вот там под домом
откроется таинственная дверца
и сердце вспомнит что оно лишь сердце
душа толкнётся в куполок пустой
и выйдет вон
туда где травостой
под снеговым зимует одеялом
и растворится
словно не бывала
степень моего приближения равна нулю
внешнее проявление внутреннего процесса –
катится медное солнце подобно рулю
ветхого корабля над корабельным лесом
ветер скользит по кронам шумит прибой
древний сосновый мир а по сути море
я поднимаюсь кажется над собой
и над тобой.. простёртые на ладони
мы постигаем вот она колыбель
перетекают дни шелестят недели
сколько ещё возьмёшь от меня любви
сколько вмещает сердце на самом деле
всё одно порвётся где тонко
стародавний вспомнится сон
в нём
архаично просто и кротко
оттолкнёшь отцовскую лодку
так на волю волн и течения
отпускают затемно душу
а навстречу будто свечение
не хорал но тихое пение..
отрясают ангелы груши
падают отвесные слитки
в их тугие бабьи подолы
персонаж пасхальной открытки
с небеси спускается голубь
… А горе по земле ходило и жаждало кровей
И это горькое мерило род человечий разделило –
Людей и не/людей.
Про меж собой пустили тётки слушок, что (вот те крест!)
В Глазковской городской слободке детей нечистый ест.
Что некто там на местном рынке купивший пирожок,
Нашёл в бесхитростной начинке ребячий ноготок.
Случилось деду в эту пору гружёный сеном воз
Пригнать на рынок. В разговоры он без нужды не лез.
День догорал. Когда на город густой туман упал,
Сыскался покупатель. Скоро, ударив по рукам,
Они свернули в дворик дальний. Ворота на засов
Прикрыл рачительный хозяин. И в дом, без лишних слов,
На чарку крепкой браги пенной: де пригубить святое дело,
Уважь, мил человек!
Озябшее гудело тело. Согласный на ночлег
Дед, позабыв про путь неблизкий, переступил порог
И в дом вошёл. Свет в очи брызнул. Качнулся потолок..
И половица зыбким креном вдруг из-под ног ушла.
Разверзся подпол. Там вдоль стен приступочка бела,
А на приступочке в рядочек всё свёрточки малы –
Смежив недужные роточки, не знамо чьи сынки да дочки
Лежат, умерщвлены. Как страшный сон.
Откуда силы и прыть в ногах взялась
Он и не помнил. Помнил: мимо ночная мгла неслась,
Как сани мчали до деревни и лошадь, всю в поту и пене,
Встречал собачий лай.
Над избами вздымался древний луны пунцовый край.
отказываешь ближнему в любви
и ожидаешь дальнего у трапа
твой капюшон а-ля старинный капор
под ним не узнана.. и даже vis-а-vis
не разглядеть души
и потому она вольна грешить
смещать смешить..
ты отдаляешь ближнего тогда
когда уже подать ему не можешь
тепла грошовый половинный коржик
но плоть от плоти нужно отсекать
и вскармливать
птенцов его грифонов
уйди мой ближний
по сети нейронной
цепочку разорви
*
меняю эти берега на те
в них плыть волне на должной высоте
и поднимать искрящиеся брызги
вода блуждает долго в пустоте
в кромешной темноте
и вдруг остановившись на черте
рвёт перешеек
и уходит к жизни
*
мне это русло по траве зелёной
где много лет звалась вода алёной
песок качала подрывала корни
у тальника
забыть как сон как бред архитектонный
там дно черно и пусто – не наполнить
но свету.. свету всё-таки мелькать
сначала проблесково после густо
лепить в стекло
вода меняет русло
Не в Индостане, так в Рязани,
Владеющий собою с в а м и,
Нелепица моя,
Да будут вам «грибы с глазами»
А тут у нас под образами –
Заря.
Там поезд проходящий литер,
Навстречу вам промозглый Питер.
Здесь небо цвета льна.
И я велю сейчас: усните.
Я поведу вас красной нитью –
Июнь, полдневный жар,
И каменистый берег маков.
У ног моих лежит собака
И солнце держит в долгих лапах,
Как шар.
Это опустошение сродни смерти.
Маленькая смерть Дуэндэ.
Последний звук, как первое созвездие
В полночном небе.
Ещё в гортани вибрирует дыхание,
Но тишина уже рождает странные
Видения.
Здесь чужедальнее кружится небо
И люди стайные кружатся около.
Дуэндэ крошечный, в ладони скомканный,
Обязан выжить. Он обездвижен,
Но не растоптан.
Ты отражение в зеркальных окнах.
Средь пыли книжной
Храни молчание.
В карман нагрудный,
К сердечной чакре как можно ближе,
Не память, но её звучание.
Большие розы, как лебеди, медленно плавали в мисках, полных
горьковатой воды и листьев
Ю.Олеша
доберись любовь моя до самары
оторванным листиком пятипалым
там говорят цветочницы на улице
допоздна тусуются у трёхрукого фонаря
в горьковатой воде розы плавают как лебеди
а у меня здесь лисы да медведи
логопедическая трескотня
туда-сюда снуют младенцы
не выговаривающие р
но выдающие коленца
и бабки тянут через сенцы кудель
нет дыма без огня
ты не растрачивай меня
на страхи горькие сомнения
дымы у нас стоят весенние
но пахнут снегом октября
Шорохи древоточцев слышит сквозь сон чердак.
Белых тенёт развесистые качели
Над слуховым оконцем. Сыплет трухой табак,
Листья его сомлели.
Крыша над головою пирамидальна и
Можно быть молоком и лезвием для заточки.
Старый забытый хлам по сундукам храним,
Дырочки от гвоздей в кровле сквозят отточиями.
Словно глаза глядят чёрных сучков зрачки.
Глиняное гнездо наспех склепала птица.
Кто-то подвесил тут старые башмаки
Стоптанных детских лет,
Белый, как оселок, шероховатый свет.
Можно в него войти и заостриться.
хочется нечто такое вплести между строк
долгую мантру
тягучие соты
подсвеченные изнутри сосуды дорог
видимые с высоты птичьего полёта
чтобы ты смотрел
взглядом премудрого ворона
с тишины своего молчащего колокола
не волнуйся это я блуждаю около
но сверну сейчас в другую сторону..
как всякая ассоль заговаривающая сон
я бросаю камешки в светлую воду
и круги расходятся и скрипит весло
мои бабки в реку в одном исподнем
лебедями входят плывут-плывут
и на берег этот гуськом выходят
их давно избавил от тяжких пут
внеземной блуждающий пароходик
им всё кажется время кати´тся вспять
и пока мой род во мне колобродит
за моей спиной им стеной стоять
удивляясь стойкой своей породе
день складывается из нескольких последних мгновений
медленное кружение автомобиля по затопленным улицам
светофор на пискунова
одноногий нищий плывущий между машинами
а ты думаешь только о том
что не успеваешь сделать снимок крайнего дома..
старого и чёрного с голубыми ставнями
условно голубыми
потому что краска сошла на нет
остался лишь её фантом
который вкупе с лучами уходящего солнца
освещает дом и весь перекрёсток
дерево ставен светлее брёвен сруба
тёплая охра светится изнутри
как и ладонь нищего..
она холодна на ощупь но отливает золотом
и поданный медяк растворяется в её свечении
Ты зачем от него рожала
мать мою,
Твою доченьку?
Мы теперь у неё такие же – с червоточиной.
Все вы той войной, что плетью стёганы.
Отирай испарину со лба стороной тыльной.
Из каких ты слеплена рёбер,
Если он по возрасту не суженный, а сын твой?
Жизнь она что ни виток, то заплатка.
Был бы муж да в сорок первом унёс его ветер.
А по улице скачут ребятки –
В конницу играются дети.
Доскакали птенчики до поворота.
Ну, теперь запрягайтесь в сани!
Принимайтесь, дети, за работу –
Становитесь, сорванцы, мужиками.
Становились. У мартена и плуга
Нёс один, что пятерым не под силу.
Не за то ли ты его полюбила?
У судьбы скольжение по кругу.
Не остаться бы недопёском в самом
Что оно ни на есть человечьем:
Мальчиком недерзким и слабым,
Не взвалившим ношу на плечи.
Начни себя искать найдёшь его.
Погашен свет и вяз стоит у двери
Балконной.
Мутное стекло
Приглушено
Прозрачной шторой.
Кораблекрушений
Здесь нет следа. Размеренное действо.
В полупустом графине не вода.
Осколок детства.
Там нет меня, но есть скелет в шкафу.
На книжной полке что-то из Конфу..
И фэнтези советского разлива.
И красный конь, гуляя вдоль обрыва,
Срывается
Но держит на плаву.
Твой город странное сельпо,
Ты в нём живёшь утайкой.
Но вот порой проходишь по
По улице. Звенит депо.
Перелетает стайка:
Школяр школярка и школяр
По пешеходным полосам.
Бегут по Красноярской.
И солнца выступает шар,
И шествует по-царски.
Трамвай и скользкий тротуар,
И школяры, и самый пар,
Что над землёй восходит,
Плывут в свеченьи золотом.
И ты как будто заодно
Плывёшь и думаешь о том,
Что вопреки природе
Своей, уткнувшейся в себя,
Ты среди них и даже для.
И мир несёт тебя любя
Господен.
проживёшь век-другой
и станешь космополитом
вспоминая великий исход
из речи посполитой
припомнишь волны лазурные
и почему-то иону..
гданьские янтари
с инклюзами почти иллюзорными
их тела фрагментарны и чёрны
дни кусочками спёкшейся глины
катятся обречённо
бабкины жаркие янтарины
огрузили плечи
крупный королёк
оправленный в серебро
лёг в ложбинку между грудей
окатные камешки польши и украины
в ожерельях её старинных
аз буки веди добро
* «Янтари» семейские привезли с собой из Польши и Прибалтики. Самый крупный янтарь в середине связки — королёк — по размеру с куриное яйцо. Он, как правило, окольцован серебряным ободком..
говорить об этом явлении
так же странно как и молчать
в области сердца взошёл репейник
богом посланная благодать
что вымаливала вымаливала
отмолила за столько лет
вот и он народился маленький
ты выносишь его на свет
и глядишь на его перепонки
межпальцевые
в глаза космические
беззрачковые с мембраной тонкой
цвета пепла вулканического
вот такое оно диковинное
говоришь ему ну прости меня
не признала тебя любовь моя
ни по облику ни по имени
Мне думается, открывался просто
Тот ларчик – люди-жернова
Мололи лес – деревья вместе с гнёздами
Валились под ударом топора.
И страху вопреки лесные птицы
Лепились к человечьему жилью.
Сновали желтобрюхие синицы,
Ворона хоронилась на суку.
И по утрам медовую зарю
Повадилась встречать кукушка
Над крышей нашей.
Под это громогласное ку-ку
Гудел наш дом тибетской полой чашей.
И мама опасалась суеверно,
Что это верно не к добру.
Я помню, как на стыке дня и ночи
Врывался к нам тот голос роковой.
И вместе с ним, как мальчик-колокольчик
Звенело моё тело. Волновой
По дому расходился звук,
Но лица спящих, не приемля муку,
Всё также безмятежны и тихи,
В предутреннем свеченьи розовели.
В мозгу моём, вращаясь еле-еле,
Всплывали допотопные стихи.
Я на крыльцо бежала. Небо меркло,
Как в черепаховой старинной табакерке.
Черёмуха сорила во дворе,
А в палисаде тонко марьин корень
Вплетал свой первозданный аромат..
И расходился словно с колокольни
Кукушечий торжественный набат.
Мне думалось: никто не виноват!
И смерти не достоин.
А птица, ощутив мои шаги,
Снималась тяжко с поднебесной ветки.
Росою ветви окропляли веки
Мои. И стебелёк руки..
у мальчика в руке стеклянный шарик
внутри голографическое нечто
никто нам ничего не обещает
никто и никого не покалечит
а девочку в хлопчатой бумазее
определю на полочку в музее
под колпачок стеклянного клошара
в заштатном городке а-ля близ ницца
там есть пекарня старая больница
и от тоски так просто удавиться
когда б не сказки шарля
про жана и про девочку мари
конфетный садик пряничный чердак
о боже мой какой царит бардак
у каждого внутри
Он жил не так, как нам хотелось всем.
Дни истончались хлопковой мережкой,
А он катил по узкой полосе
Тропинки допотопную тележку,
Что об одном помятом колесе.
Он тридцать лет возил на ней песок
На заболоченный участок.
Сизифов труд
Бездарным и напрасным
Казался мне. А ныне тут растут
Берёзы наши.
Он сам себе придумывал работу:
Вставать чуть свет, вернее – до восхода,
Литовку взять, в предутреннюю хмарь
Идти в росу. Пока гудит комар
И розов край тугого небосвода,
Срезать косой звенящую траву
И в эту землю прорастать ногами,
Сминая дёрн литыми сапогами.
И никому не возводить в вину
Свою судьбу.
Не верить в бога и в загробный мир.
«Есть скорбь и тлен, червей могильных пир»
Он говорил и улыбался тихо.
А нынче вот приснился. Как он лихо
Свою тележку по тропе катил!
Как глаз белки покойницки блестели.
Рубашка на его тщедушном теле
Сама собой торжественно плыла.
И вот тогда во сне я поняла,
Что до сих пор он увлечён неверьем.
И даже там, за сумрачною дверью,
Он линию свою упрямо гнёт.
В тележке возит траурную землю
И никого за это не клянёт.
Утро. Транспортный поток плотен и неистов.
Бог, не будь к проспавшим строг.
Вышли к нам в кратчайший срок
Справного таксиста.
Чтоб без нервов и сует, в меру виртуозен,
Он нас вывез на просвет улицы морозной.
Чтобы улица клубясь за окном мелькала,
Но не обрывалась связь – вот в глуши квартала
Снег улёгся на стволе, как медведь коала.
Обнял дерево и спит счастлив и беспечен.
Вот вокзал, как тёплый кит, люд спешащий мечет
Чрез разверзшуюся пасть и китовьим усом
Поезд проплывает вспять. Фонари, как бусы,
По глазковсковской стороне раскатились звонко.
Бог, позволь и дальше мне быть в душе ребёнком.
рюха твоя, прореха, ореховый мозжечок...
Марина Чиркова
Тонкая боль – синица – острые коготки,
Ищешь где затаиться и не берёшь с руки.
Тело моё осина – оливковая кора –
Горькая сердцевина. Тянутся вдоль ствола
Вымытые дождями ржавые ямки ложбин.
У плечевой отвесной кто тебя посадил?
Птица моя, синица пасмурное крыло,
Бьёшься в подмышечной впадине,
Лапку тебе свело.
Кто тебя, птица, выдумал, вылепил кто? И для..?
Ты ли ребро его, вынутое
Для меня.
Так оно нарождается истинное.
Взяли его во младенчестве да выплеснули –
Свадьба чужая гудела как улей,
И маменьке не сиделось на стуле.
Встала да пошла стучать каблуками
Так мир полнится святыми да дураками –
Вытряхнутыми из лона, стукнутыми в темечко,
Плевелом ли сорным, ячменным ли семечком
Золотым животворящим
Прорастут и станут настоящими.
По дороге ухабы, накаты склизки.
Бог пошлёт ему милостей материнских
В образе чудаковатой бабы.
Что возьмёт его за жабры
Да век продержит.
Слава тебе, Господи, слава.
Не перевелись в селеньях женщины.
Господь нас высадил в песочницу,
А сам, покамест мы в песке
Возились, всё писал подстрочники
На непонятном языке.
Пока мы разминали крылья,
Рука к руке вели пока
Эпические эскадрильи
Сквозь кучевые облака,
Господь пролил чернила.
Лунные
Мерцали блики на столе.
А мы счастливые, бездумные,
Не ведали и даже не
Подозревали
– утро раннее
Взойдёт, как светлый божий стих,
И выйдет с поля боя раненным
Один из нас, из нас троих.
В.А. Диксону
не араратские оливы осины дымные и тонкие
спроси была ли я счастливой бредя по кромке
здесь между замыслом и вымыслом
студёны воды
ношу тебя никак не вынесу
и эти роды
мне бесконечной мукой адовой
сковали душу
и мира нет и нету лада
вертеп пастуший
семи ветрам открыт и выстужен
семью ветрами
но теплится карминным листиком
в лампаде пламя
наверно правильно и верно
лететь вот так
переплетёнными деревьями
во мрак в овраг
упасть и замереть немотно
бедро к бедру
и не дыша глядеть как утро
лизнув кору
высвечивает наши руки и животы
и даже малые излуки
не наготы но тишины
и первозданных
вещей таких –
слиянье душ и тёмных пятен
и световых
оставляешь на берегу мальчика
запираешь в обережные круги
вот тебе удочка зайчик мой –
стереги
я пойду на звук неведомого гонга
по прибрежной полосе священного ганга
я сама себе тереза и ванга
время моё мяч для пинг понга
катится по камешкам звонко
прячется в густом тальнике
подойдёшь а там плоскодонка
баит в своём чреве ребёнка
с мячиком пинг понга в руке
Сколько кликала – не докликалась.
А теперь вот, гляди-ко, дожили!
У калитки-то, у калитки-то!
Всё каликами перехожими
Поизгваздано, поистоптано.
– Приходите-ка вдругорядь!
В день вчерашний с пустыми окнами,
В запорошенный палисад.
Там под снегами дремлют ландыши,
Сарацинская пижма спит.
Там не наши-то вместе с нашими.
Ничего у них не болит..
Закурлыкаю, закурлыкаю –
Уподоблюсь вдруг журавлю.
Оплету тропу повиликою.
По велению, по великому,
Предугаданно полюблю
Говорить – как дышать на пёрышко.
А быть может и не дыша..
Так проклёвывается из зернышка
Не росток, но его душа.
вот щен отнятый от соска
ползёт по линии песка
он недоброшен
до той колеблемой среды
в которой все мы рождены..
собак и кошек
в ней люди топят всякий раз
когда муму нет места
в душе и сердце и судьбе
давай возьмём щенка себе
ведь он хороший
мы бросим шкуру меж досок
убитого медведя
и будет тыкаться щенок
в густую шерсть ронять висок
и мамкой бредить
лилит и ева и гобой
какого фига нам с тобой
от фигового древа
плоды и листья и кора
для поддержания костра
ах как кружится голова
и вороны из рукава
летят налево
направо пара лебедей
переплелись не без затей
упруго пара гибких шей
напоминает вензель
не допуская в суть вещей
держи меня на высоте
целительных суспензий
различных не..
я думаю сейчас о махаоне..
о голубом пароме на ольхоне
о бабочках в искрящемся песке
как будто то был берег чужедальний
но махаон пошевелил крылами
и покатилась первая волна
о бабочке рождающей цунами
я думаю пока не влюблена
что от того что станешь ближе
не ради красного словца
ну замени же замени же
мне мужа брата и отца
ну отшатнись на откровенность
беги за тридевять земель
а дом твой что – а дом твой стены
по безысходности твоей
а я кирпичик на кирпичик
уже от пола до колен
как колокольно возвеличен
мной этот плен
как он торжественно спокоен
безмолвен как
до неба с этой колокольни
всего лишь шаг
Запросто взять и удалиться
В дальнюю вотчину. Выпустить птицу.
И поселиться в дремучей станице.
Здесь за излукой реки
Жил человек – стародавний предок.
Гость мимоезжий, негуст да редок,
Если случался
За ним по следу волки вели полки.
Но, облекаема в плоть, мысль
Слово легко превращает в олово.
И на лету обрывает жизнь
Пришлого оборотня.
Берег извилист, пески зыбки,
Нет переправы, мостка и брода,
Вертят воронки шальные воды..
Не прикасайся моей природы.
Как и моей руки.
нам не позволят времена и место
пушится ткань по линии отреза
снег со скалы как с пагоды отвесной
и одиссею у калипсо тесно
стучит станок раскачивая кросна
циклон холодный накрывает остров
сосновый плот дрожит на ряби мелкой –
welcome
Когда под твердью повернётся кит,
Переметнув нас в сторону другую,
Я буду рядом, я тебе подую
Тихонько, если сердце заболит..
И всё пойдёт. Сперва наискосок.
В холщовой сумке семена растений.
Сквозь оболочки выбьется росток
И потечёт, раскачивая время.
И оплетая жерло, и клубясь.
Корнями вниз, распарывая днище,
Он меж мирами восстановит связь,
Укоренившись.
Самая что ни на есть трагедия, самая что ни на есть беда –
Ехать на велосипеде в светлое никуда.
Можно сойти за полосу, лечь в золотой кювет.
Пробовать строчки голосом. Глядеть в просвет
Между стеблей придорожного папоротника орляка.
Думать о невозможном и добавлять: пока..
Встать, отряхнуть коленки, тёплый сорвать листок.
– Будет тебе и белка.. будет тебе свисток.
медные зубцы иного града
словно волн стремительный набег..
ничего мне от тебя не надо
беспокойный дальний человек
как живёшь слова на нитку нижешь
душу чем напитываешь всклянь..
чем темнее небо над парижем
тем светлее белая елань
у елани берега в тумане
рыба спит в заснеженной десне
семечком сосны на ближнем плане
женская фигура в полусне
отрясает белые ранеты
урожая яблок нынче ждёт
огородов зубьями воздеты
облака роняют в огород
белый пух.. распоротой периной
небо сходит в землю на ночлег
смерть не ищет для себя причины..
только человека человек
по рукам от запястий к плечам
бог рассыпал родинки
для приманки птиц
ты чужой не поверишь очам
а юродивый паде ниц
как слетятся птицы на куст
/всё рукам горячей-горячей/
так сорвётся с пунцовых уст
тайный плод не моих речей
а чужому они что звон
слышал де.. да не знает где
а юродивому поклон –
душу вынул отдал в полон –
отпустил по воде
Такой туман от Ангары, что кажется вокруг миры
Темно и страшно переплетаются клубясь.
И рвётся тоненькая связь со днём вчерашним.
А мой безропотный мирок до основания продрог,
Утратил речь и,
В туман ныряя как нырок,
Несёт в кармане номерок библиотечный.
Который ровно год назад без мысли задней,
Невинно так и невпопад, был мной украден.
И я, утаптывая снег, верчу на пальце
Свой незатейный оберег. Мерцают глянцем
Проёмы окон голубых. Там свет потушен.
Как будто вынули из них живую душу.
Но вскорости откроют дверь. Звоночек тренькнет.
И смолкою прольётся ель на колыбельку.
Мне этот сон до мелочи знаком.
До самой незначительной приметы.
Мы в дом вошли. В постель легли валетом.
И потекли скучающие люди
Через порог. Две рыбины на блюде
Глядели врозь, хватая воздух ртом.
И не было во сне немотном том
Отдохновенья, малого забвенья.
В нём было оглушённое смиренье.
Но не было ни толики любви.
Как будто в мир разрозненные звенья
Просыпал Бог. Попробуй собери..
Здесь расширяется пространство..
Так на картинах малых голландцев
Комнаты перетекают во дворик,
Дворик перетекает в сад.
Обрамление картин
Безошибочно и неброско.
Выполосканные добела
Корабельные доски
Прекрасный материал для заключения
Пейзажей и тонких натюрмортов.
С непременным вовлечением
В них отсутствующего человека.
Иногда его присутствие грубо,
Иногда невинно.
Чернильница с пером гусиным,
Надкушенный пирог черничный,
Бокал, скатерть цвета больничного
С неопрятным пятном винным.
И неизменный лимон с кожицей
Надрезанной серпантинно.
Редкостный плод эпохи
Перекатывается из картины в картину.
Множится.
Сквозь запах пыли цитрусовый дух
Горчит. И то горчит о чём я вслух
Говорить не буду
Пока не узнаю, что внутри этой посуды,
Этого зеркала настенного.
Постепенно.
Так из ларца вынимают
Вещь за вещью – парчу и ветошь,
Сосуществующие равно во времени.
В час, когда я постигну..
Задержи меня на пороге.
Поцелуй в темя
В знак нашей избранности невольной.
Нашего совпадения.
*живопись
неси меня нисколько не жалея
по холоду январскому неси
я цветонос тигровой стангопеи
какого ляда надо на руси
моим корням в сырой оранжерее
деревенея весь недавний срок
неси меня я ветка стангопеи
я золотой пробившийся росток
сквозь прель и сумрак торфяного днища
проникли стрелы.. улица бела
неси до новогоднего кострища
дыши в раструб пустого рукава
Вначале была стена. Свежо предание.
Я думала: вот она – твоя внутренняя Швамбрания,
Германия ли, Монголия.
И прочие фантасмагории.
Боль моя загрудинная и боль подвздошная.
Ты смотрел издали как я (баба в кокошнике)
Разбираю сооружение.
Безучастный аки демон у скал – без движения.
И когда я отбросила прочь последний камень
Опустилась ночь между нами,
Что стекло густое непроницаемое.
Приложила ладони – тает.
Как оно истаяло до капли
Протянулся между нами плат. И
Ты стоишь теперь за ним изваянием –
Раб своего внутреннего изгнания.
Но я слышу твоё сердце.
Мученики мои, страстотерпцы!
Поможите, кто чем может...
Ощущаю дыхание кожей.
Сквозь полога серпянку
Различаю три родинки под твоей скулой.
И в канве его малую отметину –
Бескровную ранку,
Червоточину в ткани зыбкой.
Тяну за нитку.
Распускаю плат – петелька за петелькой.
золото моего молчания
в гулкий горшок терракотовый
пусть он во время оно
выпадет из стены
и потекут монеты
и просочатся соты
медленных слов весомых
вынутый из глубин
глиняный красный голем
выйдет на свет и станет
пялится верлиоко
где ты мой господин
ты же мне дал дыхание
глиняный гулкий кокон
я ли тебе не голем
я ли тебе не сын
Он говорит: ни вкуса, ни терпения..
А у меня, и правда, коврики с оленями,
Да на трюмо фарфоровые слоники.
По четырём углам молчат покойники –
Дом сторожат бессменно и бессонно.
А за стеклом белёсым заоконным
Зимой – снега, весной – чадит черёмуха.
Честной народ всё нехристи да олухи.
Но всяк судьбой по-своему отмечен:
Вот этот – кочет, а этот – кречет.
В каком-то незапамятном году
Был снегопад такой же. Не касаясь,
Гляжу на ветки. В почках дремлет завязь.
Когда вот так по улице иду
Я ни на шаг к тебе не приближаюсь.
Не отдаляюсь, впрочем, ни на шаг.
Пусть будет так. Вот дом – живые стены.
А по стенам не трещины, но вены.
Как светлый полог, отделяя мрак,
Снег опадает рыхлый белопенный.
И клён стоит коленопреклоненный,
Спины своей не выпрямит никак.
Бежишь за счастьем, а счастье в малом.
Лови, лови его, индивид!
Пройти не можно по тротуарам –
Так снега много. Так снег слепит.
И каждый вечер звонит мне мама:
В природе сдвинулось, говорит.
Как будто в небе творят уборку –
Перину вынесли – хлоп да хлоп!
До половины укрыло ёлку
И дом теперь как большой сугроб.
Приходит Женя, гребёт лопатой.
Прорезал тропы сквозь огород..
Собакин крутится конопатый,
Целует маму то в нос, то в лоб.
А там смеются, шумят соседи –
Снежки бросают, бегут гурьбой.
И рядом явно витает Брейгель.
Над ними всеми. И надо мной.
Ищи меня, мой друг, как я тебя искала.
Бери меня на звук, на слово, на испуг.
Есть в городе моём церквушка у вокзала,
Там певчие звенят.. Не покладая рук,
Господь вершит дела людские понемногу
И семь последних дней земля белым-бела.
Ищи меня, мой друг, пока ещё дорогу
Судьба не замела. Судьба не замела.
Давай с тобой поедем в Тугутуй.
Там, говорят, чудесная старуха
Лишённым слуха исцеляет ухо.
Лишённым зренья исцеляет глаз.
Ей по зубам и грыжа и непруха –
Что ни припомню – всё оно про нас.
Всего-то надо – маковые зёрна,
В кулёчке соль, куриное яйцо.
Смиренные, минуя узкий дворик,
Мы в дом войдём. Среди его жильцов
Потусторонних сизый кот сибирский,
С ним пёс – бубенчик хриплый – тяф, да тяф.
Мерцает свет. Душица и курильский
По склянкам чай и прочий разнотрав.
И что ни скажет будет нам весомо.
Чем ни одарит будет оберег.
Она-то знает правильное слово.
Мы выйдем врозь, ища родства иного.
Из двери в дверь. Из века в век.
Так разминутся русла наших рек.
У любви, как у пташки зёрна.
Никогда не бывают лишними.
То возносит тебя над кронами,
То охватывает жалостью материнской.
И ты варишь ему каши без пенок,
Убирая ненавистные плёнки.
Смотришь на его коленки
И видишь ребёнка
Некогда кравшего вишни.
Сожалеешь что не присыпала
Ободранные ладони стрептоцидом,
Не укладывала спать с мишкой.
Воробьиных вихров не целовала
И не видела слёз.
Потому как слёзы постыдны
Для такого/любого/ мальчишки.
всё теряется однажды и находится однажды
и теперь уже не важно кем ты был и кем ты стал
ты заходишь в скорый поезд словно в дом многоэтажный
остаются на причале главпочтамт сбербанк вокзал
ты теперь почтовый голубь каторжанская порода
белый войлок небосвода солнца плошка и т.д. –
вот она твоя удача вот она твоя свобода
так натягивает корду славный путь ВСЖД
ничего-то ты не знаешь.. просветлён и обезличен
словно в скорлупе яичной здесь в заснеженной глуши
я возьму тебя в ладони и по имени окликну
прилеплю как мякиш хлебный к полой дудочке души
Наши сны нанизаны на нитку,
Как кораллы в лавке у менялы.
Под ногами розовая плитка.
Тёмные кирпичики вокзала.
Вот улитка поезда. Калитка
Скрипнула и пронесли коробку.
Ты стоишь торжественный и зыбкий.
Где найти таинственную кнопку,
Чтобы оборвать изображение?
Чтобы прекратить твоё вторжение
В мой мирок на тонких ножках длинных –
Он похож на хрупкий дом мышиный
На стеблях, качающийся шаром.
Как и я покамест не упал он,
Но плывёт тишайший, невесомый,
Над землёй и над тобою сонным,
Голову усталую клонящим.
У черты меж сном и настоящим.
Живёшь вот так. Распутывая нить
Своих шагов, запутанных однажды.
Доколе мне по улице ходить –
То дом пустой, то дом многоэтажный?
Другой и вовсе накренился так –
Того гляди ударится о землю
И полетит.. Я убыстряю шаг.
Вот здесь, за этой дверью,
Жил дядька мой, застенчивый чудак.
Второй этаж. Дверь, кажется, направо.
Пока был жив я встреч с ним не искала
И не бывала доме у него.
И вот теперь, когда его не стало,
Я здесь хожу. Замысловатый знак
Есть в этом что ли.. тихая печаль
И сожаленья горькая досада.
Я здесь хожу. Так видимо нам надо.
Ему и мне. Предутренняя хмарь
Тут стелется плотнее, небо ниже.
И всякий день, как в илистом дыму.
Но человек становится мне ближе.
И всё покойней сердцу моему.
Пока вас носит по стране
Хожу по улочкам безлюдным.
Мой путь простой и многотрудный
И всё же он таки вполне
Приемлем. Все его длинноты
Мной учтены:
За полчаса прибыть на место.
До работы
Иду покуда голоса не зазвучали.
Редкий пеший перелетит такую рань
И конный тоже.
Света брешь –
Один рассеянный фонарь,
Как ни усердствуй лезет в тело
Неоживлённого стиха.
Снежок пятнает омут белым
Небес разверстых.
Вот труха от клёна, убранного летом.
Она видна во тьме газона
И чрево старого вазона
Хранит останки и приметы
Травы зелёной.
Как я храню такую малость,
Такую глупую тревогу.
Как если бы всё состоялось,
Всё совершилось.
Письма Богу
Дошли. И небо благосклонно.
И крона спиленного клёна
Кружит фантомно.
На старой фотографии скамейка.
Немилосердно день засвечен.
Фигуры исчезают в дымке млечной.
Но между тем момент увековечен.
Так старых одуванчиков семейка –
Подуй на них – и полетели дети.
Лишь ореолом света благодать
Над головами поднимает ветви.
И надо всем архангела печать.
О, таинство хранящая бумага.
Там дед и бабка в золотой пыли.
Там ждут тебя. И кажется – два шага,
Два взмаха до прощенья и любви.
Древняя твоя фотография в сумке на самом дне,
В картонном тугом конверте с простенькой монограммой,
Выдуманной мной,
Выцарапанной тонким пёрышком по весне.
Ты иногда мне снишься. Ты улыбаешься мне
Тихо и странно.
– Что с тобой происходит? – сердится мама.
– Что ты, ма? Ничего..
Времени чётки цокают тонко.
Мамочка, это старое наше лото
На столе.. Видишь? Судьба раскатала бочонки.
Мама молчит, покачивая головой,
Укачивая моего внутреннего ребёнка.
Она догадывается о конверте.
/Пока мы живы смерти нет/
Нет смерти.
Старый корабль отмывать от песка да ила
Ей не впервой. Мама чтит домострой.
И папину могилу.
Этот лепет палых листьев –
Сада горькая остуда.
Под ногою ветки выстрел.
Ягод крапчатая груда,
Как простуда. Колыбельным
Звук молчанием залечен.
Всяк предмет очеловечен –
Помело, ведро и грабли.
О´блака плывёт кораблик
По речной воде небесной.
Вслед за оным снасти-мухи
Дно земное оплели.
Ловят бледные старухи
Их морщинистыми ртами.
Ловят девушки и парни.
Всякий парный и не парный.
Мир вещественный и тварный
Машет крыльями-руками,
Отрываясь от земли.К твоему приезду я куплю платье цвета бордо.
Цвета винных листьев девичьего винограда.
Мудрое октябрьское солнце, сонный его желток,
В чаше лиловой неба. Падать ему не надо.
Просто катить-катить лаковые бока.
Над золотой тропой, над задубевшим спорышом.
Ты не поверишь, нет. Ты присмотрись пока.
И разглядишь внутри тела его зародыш.
В. Тюрину
На вокзале в старый поезд сядь. Опомнись за Чуной.
В Лесогорске звякнет морось в колокольчик голубой
По кому-то. По кому-то? По тебе ли? По тебе.
Вот и листья облетели. Облетели. Облете..
Эта странная примета – полумрак ли, полусвет.
Бесприютен быт поэта. Для тебя других примет
Не придумала природа. Не продлила на полдня.
Белый морок небосвода. Лесосека. Западня.
обычный ход вещей
прикорневая суть
ты чей мой свет
ничей
моим побудь
покуда нашим дням
не предъявили счёт
пока моя рука
тепла ещё
нет я не бог одной рукой дающий другой берущий
я человек-чудак не ведающий неимущий
глядит в окно мой день насущный
психоделический бардак
в отдельно взорванном жилище
отнюдь не признак сути нищей
свободы знак
сама себе трёхпалый листик
избавь меня от ложных истин дрожащий свет
вот этот шепот шепот дробный
о подоконник дождь подобный
идущему сто лет
назад в такой же полдень
тот дождь я помню
этот – нет
Кого огонь возьмёт, тому потоп не страшен.
Земля ещё плывёт меж сопредельных башен
И медленно несёт жилища и деревья.
А мы стоим и ждём, когда уймутся сели.
Верёвочный мосток разорван и обрушен.
Я повяжу платок. Но не сумею душу
Лечить твою теперь.
Ты смутный сон вчерашний,
Ты призрачная тень на башне.
Как жизнь сама простая философия.
Семейство де Гроот в ячменном свете.
Мы собрались. Мы едоки картофеля.
Три поколенья – взрослые и дети.
Так простодушно трогательны лица
И руки поднимаются над паром,
Как светлые медлительные птицы
Над домом старым.
Печаль тиха, легко её скольжение –
Всё от стола до синего отрога.
В стекле оконном тает отражение,
Поймавшего мгновение Ван Гога.
ну как ты там живёшь семи ветрам послушный
пусть говорят что злость излечивает душу
как терпкий алкоголь её пульсатор мерный
выталкивает боль.. не верь им
всё суета сует побег от бармалея
я слабый человек а ты ещё слабее
Наступили такие дни бесконечные стайные,
Когда хочется плыть, не прорастая.
У прибрежных камней не вплетаясь корнями.
Просто хочется плыть
– древесина пустая,
На бамбук похожая, потемнеет зелёной кожею,
Задубеет в речной десне.
Подними эту дудочку полую.
Зазвенит её тонкое горло
По весне.
*
Маргарита Павловна (в отличии от Веры Павловны)
Не спит, не пьёт, не ест.
Это мой, говорит, крест. Мой крест.
Ежели сыр так в масле. И мёд по усам..
–
Душенька, отпусти Хоботова. Он выживет сам.
Ну на кой нам, душенька, эта грыжа?
– Савва Игнатьевич, миленький,
А как же смысл жизни..
*
Кажется, эта кошка скоро в меня прорастёт
Лапами, как лесами
–
серыми полосами.
Сквозь грудь мою и живот
Шотландской своею статью, шерстистою головой.
Под ивовою корой когти моё сердце. И платье
Пятнай голубой слюной.
Давай заводи волынку. Под бархатный свой гобой
Вылизывай без ущерба, пришлёпывая губой,
Луны золотую крынку. До ниточки серпяной.
Alyona
Оторвёшься пуговицей с лацкана
И покатишься вдоль по Грязнова.
В этом городе легко потеряться,
А найти друг друга попробуй..
Пролетишь походкой стремительной,
Как метеорит в небе августа.
В том окне мольберт, в этом нитями
Бахрома на абажуре. И кажется
За стеклом, змеистою трещиной
Поперёк землисто расчерченным,
Безнадёжно мается женщина.
От того ль что жизнь скоротечна и
Седина раскрыла подкрылки
Над височной сизою жилкой..
Отмахнёшься: дело житейское!
А у ней заботы шитейские:
Сквозь ушко игольное улицы
Перекатывать потерянные пуговицы.
Она сидела словно птица на сгибе его локтя.
Медноокая девочка в берете пажеском.
Истончались августы. Лакомым соком
Исходили яблоки, светлые бражники,
Как листва кружились над летом утлым,
Над упавшими маттиолами.
Двухгодичная дива смотрела мудро
И пальчиками фарфоровыми
Теребила шёлковое шитьё.
Я глядела вслед ему без укора и
Думала: не я родила её..
утренний свет на предметах печать скоротечности
бок в червоточинах слива на блюдце
можно писать стихи с посвящением
ребёнку ли женщине
иные и так обойдутся
а того единственного вымучить до донца
молчанием
до тихого скрипа зубовного
до пустой колокольной звонницы
и саму себя..
головой качая:
полно тебе..
полно те..
Gala
говорит: обожаю там каждое слово и нюансы –
как он смотрит на неё, как трогает сына..
это море и старик с собакой, дождь – всё всё –
для меня (пейзаж и прочее) идеальная картина
жизни.. я гляжу в её глаза через расстояние,
глажу кошку и думаю, как тонко
всё устроено в мире.. ракушкой в иле
солнце, закатная кромка..
след на песке пунктирен
придумываешь какую-нибудь фигню
и живёшь ею
домик там в стиле ню
сонной аллеи
пирамидальный строй
белое млеко
переведи прибой
на язык человека
имени знать
не желающего..
та ещё фигня
та ещё
производя расследование
случая летального
из самой дальней комнаты подсознания
вытащи упирающегося внутреннего ребёнка
подведи его к самой кромке
и толкни безжалостно
в ледяные воды марта
это мой милый спарта
азбука выживания
личная идентификация
/самораспознавание/
и когда он выберется на берег
хватаясь зябкими руками за прибрежные ветки
рассеки пополам свою грудную клетку
и помести его там в глубине дымящейся
маленького настоящего
давай мы будем просто тени
от перекрестия окна
от двух сцепившихся растений
твоя стена моя спина
так прорастают руки в руки
мой клён твой вяз
шумят в дожде
а между ними в вышине
фантомный мост возносит дуги
там все заведомо известно
на год на два на жизнь назад –
две тени в пустыни небесной
переплетенные стоят
перевяжи запястье красной ниткой
пусти меня до снега на постой
по сути я садовая улитка
в спиральной заводи конической пустой
прозрачные на веточках глазницы
прозрачно тело.. в чём же там душа
скорми меня своей поющей птице
а после остриём карандаша
поддень скорлупку полую и полно
грустить о том что не было гляди
как полночи накатывают волны
и птицу убаюкай на груди
Всё это самообман. Да, папа.
Способ вырваться из тугой лапы
Обыденности. Нет?
Сколько тебе лет?
Сколько сейчас тебе лет?
Белый пух над кладбищем.
В зарослях иван-чая
Ты стоишь пятилетним мальчиком.
Нас встречаешь.
Ты стоишь пятилетним мальчиком.
Рядом брат Колька.
Между вами тридцать дней разницы –
Белого месяца долька,
В омут упавшая.
Твой младший брат старше теперь тебя
Старшего.
*
Простая придорожная трава –
Подножный злак тщедушный и невзрачный.
Он тоже здесь, он тоже что-то значит.
Беспомощно склонилась голова
И узловаты хрупкие коленца,
А семена, по сути иждивенцы, –
Того гляди за тощие бока
Бездомной псины вцепятся. И вот,
Он где-то вновь сквозь камни прорастёт,
Пренебрегая множеством sententiis.
*
Дай серебро молчания и плод
Тихонько протолкнётся сквозь живот.
И в горле обозначится свечение.
Омой дитя у края этих вод.
Не допустив пустого говорения.
Nadia
На то он дьявольский расчёт
Внушить: душа его калека..
Ты смотришь, смотришь в человека
И видишь, как река течёт.
Не задевая стоп твоих,
Шуга проносится и ветки.
О Святый Боже, Святый крепкий,
Из двух всенепременных лих
Дозволишь ли избрать одно?
Нести его на край вселенной,
Как тайный ужас поколенный
И дней истлевшее рядно..
Дозволь мне малое ещё.
Покуда не смежила веки,
Увидеть свет Твой в человеке.
Пока река его течёт.
У мамы в саду хризантемы да лилии,
Малиновый зев щерит львиные пасти.
Она говорит:
- Хочу чтоб тебя любили.
И будет мне счастье.
Здесь лён голубой - золотые бубенчики,
А рядом, никак не припомню названия,
Цветы открывают духмяные венчики
Лишь к ночи. Лишь к ночи, полны обаяния,
Струят невозможные ноты медвяные,
Вплетая их в буйные заросли флоксов.
Здесь имя спроси..
И услышится странное.
И веришь всему неподдельно и просто.
Когда я пахну детским молоком,
Пелёнками, крестильною купелью..
По ком звонит твой колокол? По ком?
Казни меня. Кидай в меня каменья,
Как в суку, что сосцами по земле
Метёт и прикрывает чадо брюхом.
Убей меня. Снеси приплод к реке.
Не по воде, не по воде.. посуху
Иди назад свободный и ничей.
Однажды жизнь свою переиначив,
Остерегайся зова матерей.
И прячь свой взгляд взрослеющий.
Щенячий.
Все, что имеет значение, стоит на якоре у причала сегодняшнего дня…
Книга перемен
все что стоит на якоре у причала этого дня
белые кролики их прободные норы
ты говоришь: не раскачивайте меня!
и отпускаешь выскальзывающие опоры
я улыбаюсь толкаю тебя за край
падать не страшно просто держись за руку
ты произносишь: только не улетай..
одними губами без звука
*
поверишь ли здесь всё наоборот
здесь время вспять по-прежнему течёт
но никогда оно не повторится
лишь в зеркалах промелькивают лица
да за стеною петушок поёт
тот стародавний песенный петух
с отливом перья золотистый пух
за ним согласно старому поверью
минуя двери
бабушка в оконце
кидает мне пустое веретёнце
вставай давай мол внученька пряди
пока за горку не упало солнце
*
Зажигаю огонь, ворожу немудрёный ужин.
У живого огня преимущество есть одно –
Для камлания душ лишь такой животворный нужен.
В бубен бью. И падаю с ним на дно.
Будет всё. Получай золотую метку –
Рви, не бойся, поздний свой первоцвет.
Головами согласно кивают предки.
И выталкивают меня на свет.
Я там, где девочка бежит, размахивая древком,
В косынке красной набекрень отважная Лилит.
Я там, где розовый самшит нанизывает Евка
На тонкую тугую нить. И тень её дрожит.
Как терракотовый огонь земля ещё пустынна,
Не ждёт упавшего зерна и пролитой воды.
О, есть ли в том моя вина? Я позабыла имя
На перекрёстке двух начал, двух первобытных линий..
В молочной заводи кипит багряный цвет руды.
из детских непоседливых причуд
припомнишь эту – ликованье мига –
ты камушек кидаешь в тёмный пруд
и ждёшь когда круги тебя настигнут
и в глубине меж сумрачных коряг
откроются таинственные створы..
авось да будет человек не враг
авось да схлынет страх его и морок
кем я была тебе кем теперь буду
медною пуговкой глиняным буддой
пригоршня пыли осевшие золы
окна незрячи и сиротно голы
но неизменен (а как же иначе)
между венцами пятак на удачу
будущим пришлым варварам светлым
прикорневая примета
Gala
Дорогая, бесценная Лю!
Я тебя бесконечно люблю.
Акварелька а-ля Вилли Кригель
У меня не выходит никак
И вечерний рассеянный мрак
Заползает во флигель.
Клевер вянет, укрылись жуки
В диких зарослях сонного сада.
Колонковая кисть, мотыльки
В белом круге лампады.
Акварельной палитрой в окне
Догорающий берег заката.
Между нами кружок циферблата.
Пять делений.. пять гулких dile..
вынашивать молчание как бремя на весу
умалчивать касание.. сама себя несу
раскачиваю ступнями в искрящейся слюде
стеченье дело случая само незнамо где
услышишь ли уключины у лодочки скрипят
ветхозаветный ключник вращает коловрат
надмирного пустынного.. прозрачны и легки
под лодочкой качаются серебряны мальки
сухарик истончается и падает с руки
да будет свет который будет нить
и по нему нам плыть с тобой и плыть
на ивовом листе сухой былинке..
в сандалике закатная песчинка
от белых глин у дома твоего
она почти не значит ничего
и дом не дом и разговор поник
и только где-то бродит твой двойник
и перочинным ножиком скребёт
пустой надежды ноздреватый лёд
под ним блукают царственный пескарь
с икринкой в брюхе горькая царица
когда бы слово вздумало родиться
перегорела б ночи кинов♠арь
и к утру просветлели наши лица
Ирочке Рыпке
библейские пески прославленный ольхон
в полнеба облака - паломники печали
дороги полотно взбирается на склон
а позади вода и горький оклик чаек
здесь скудная трава колеблется как сон
а зной чадит-чадит распахивая крылья
над выжженной землёй трубит иерихон
и накрывает пыль епитрахилью
иди мой друг иди за радугой вдали
за облацем за тем..
белей снегов и млека
библейской сарой я врастаю в ковыли
а ты беги-беги весёлая ревекка
воспринимай меня облаком
легчайшего тополиного пуха
стой не дыша около
слухом лишь только слухом
запоминай движение:
стёклышко немудрящее
медленное скольжение
света переходящего
Ахматовский бытийный сор
займись огнём
в начале лета. Трава и прочие предметы,
и окоём, и чернозём.
И множество иных кручин,
начал, эпитетов сторицей
возьми в себя моя страница.
Пусть самый лучший из мужчин
здесь таковым и остаётся.
На самом донышке колодца
воспоминание о нём.
Я ничего загадывать не стану.
Не предаваясь праздному обману,
Я буду жить, нанизывая дни
Баранками на тонкую тесьму.
А после связку отнесу ему.
И вот, когда останемся одни
На старенькой скамейке у пруда,
Пойдёт кругами тёмная вода.
И я легко смогу скормить
Мой горький хлеб всплывающим сомам.
Всё прочее он выдумает сам.
начинаешь
прилепляться к пустому
говоришь ему: сон мой
сонмы
то есть тьмы пролетают мимо
над цусимой ли хиросимой
только пёрышки опадают
белым ветром их выдувает
среди ночи сидишь растением
обхватив колени
думаешь сон ли сом ли царский
к нашему государству
по реке да по ухабам донным
уплывай по воде сон мой
*
и всё же предыстория
мудрей
до той черты до сумрачных дверей
а там прозренье скидывает тогу
когда душа прилепится к душе
тогда-то и начнёт небереже
ние накатывать дорогу
меж двух навстречу вспыхнувших огней
сошедшихся в запале двух пожаров
там нет земли и воздуха там мало
и тем оно больней
неотвратимей пагубней слиянье
и нет извне
ответной силы
задержи дыхание
и пей
*
сны мои необитаемы
то ещё испытание
что же ты ищешь странник мой
странноприимный дом есть на соседней площади
я научу как проще.. за этим домом рощица
в лилиях водоём
там на мостках прогретых солнцем
промытых ливнем
выбеленное льняное сушится полотно
хлюпает влага гулко в старой корзине булка
нож с костяною ручкой сыр и кувшин с вином
вьётся лоза по стенам чем те не ойкумена
вот же оно пристанище родина и оплот
в снах же необитаемых
странников неприкаянных
смутно опознаваемых
больше никто не ждёт
*
у меня дочь и
строптивая мама
у тебя высокое одиночество
и пустынна дорога до сурхарбана
обесточены очи
круги червоточины
срез древесный
сочится подземною влагою
погляди прорастает зелёная строчка
это странно и чудно и прана
поднимает росточек
*
пушинка почтальон
нечаянный посланец
проявленный мой бог неясный белый дух
меж двух полынных крон свершая тихий танец
в ладонь легко легла пером печальной рухх
наивно полагать но хочется представить
что между ними есть ближайшее родство
вот птичья тень скользит в окладах светлых ставен
и облачный фантом садится на крыльцо
что нам от птицы рухх пушинка лишь.. не боле..
а ей таскать слонов кормить своих птенцов
синдбад мой нем и тих – в кораблике ладони
приносит лёгкий пух.. светло его лицо
и всё же предыстория мудрей
до той черты до сумрачных дверей
а там прозренье скидывает тогу
когда душа прилепится к душе
тогда-то и начнёт небереже
ние накатывать дорогу
меж двух навстречу вспыхнувших огней
сошедшихся в запале двух пожаров
там нет земли и воздуха там мало
и тем оно больней
неотвратимей пагубней слиянье
и нет извне
ответной силы
задержи дыхание
и пей
сны мои необитаемы
то ещё испытание
что же ты ищешь странник мой
странноприимный дом есть на соседней площади
я научу как проще.. за этим домом рощица
в лилиях водоём
там на мостках прогретых солнцем
промытых ливнем
выбеленное льняное сушится полотно
хлюпает влага гулко в старой корзине булка
нож с костяною ручкой сыр и кувшин с вином
вьётся лоза по стенам чем те не ойкумена
вот же оно пристанище родина и оплот
в снах же необитаемых
странников неприкаянных
смутно опознаваемых
больше никто не ждёт
у меня дочь и строптивая мама
у тебя высокое одиночество
и пустынна дорога до сурхарбана
обесточены очи
круги червоточины
срез древесный
сочится подземною влагою
погляди прорастает зелёная строчка
это странно и чудно и прана
поднимает росточек
вот и божьей милостью поспевает жимолость на кусту
если крикнуть слышится за версту
дымный лён в бубенчиках только тронь
голубые птенчики на ладонь
дунешь - душу вылущишь лепестки
бирюзовой россыпью да с руки
а за ними ахи-вздохи помыслы да чаянья
скороспелы скоморохи кораблики чайные
в чашке с выщербленным краем
золотые звонницы
в обитаемой покамест
горнице
налетает внезапный северный
треплет цвет худосочный
в этот миг повязывая девочке косынку
(личико её как опал молочный)
видишь не дитя но девушку Вермеера
вот она выпрямила спинку
и обернулась на краю песочницы
красота явление временное
переходящее
из прошлого в настоящее
и сейчас перед тобою малая её толика
капля ли крошка..
взгляд ребёнка - оклик с другого берега
и мочка уха её отблескивает
жемчужною серёжкой
переболеть одну любовь и возлюбить другую
на шаткой чашечке весов колебля дождевую
слезу лелеять под дождём лозу шептать лобзать
простым гвоздём чертить по влажной глине
хитросплетенье линий суть лабиринт для муравья
без компаса поводыря взыскующего участь
взглянуть поверх: так вот он я
и умереть не мучась
...этот день весенний… (МЦ)
Девятый день, как бабочка с куста.
Начну его с зелёного листа,
С благоуханья тополёвой почки.
Надели сливы белые сорочки
И приклонились к стенке гаража –
Колени узловатые дрожат.
Нет, это шмель в азарте опыления
Кружит, жужжит. Здесь удлиняет тени
Весенний день почти по-генуэзски.
В окне тихонько дрогнут занавески,
Да разойдутся тёмные пески.
И отразит две тоненьких руки – моих –
Немое зазеркалье.
Из комнатной бездонной глубины
Качнётся берег – мягок, осязаем.
И явится вдруг капелькой смолы
На выбеленных досках голубиных
Не абрис, но утерянное имя
Из позабытых мною детских снов..
Так безнадежность ищет и находит,
Размытую, разлитую в природе,
Потерянную некогда, любовь.
А ты продай слона. Он нынче на задворках
Стоит у старой ёлки. Мне тень его видна.
О да, он исполин! Повыше нашей крыши.
Когда он шумно дышит колышется она.
И звякает кувшин.
И дребезжит комод, и шкап с зеркальной дверцей.
На дверце попугай кричит переводной.
А ты продай слона. Безропотное детство
Пусть по миру пылит с дорожною сумой.
Подаст ли кто ему, согреет ли, приветит?
По сути ведь оно не нужно никому.
Как старый-старый слон, которому в конвертах
Несли когда-то нас. И кланялись ему.
зависнешь в пойме иркута в закатной пойме
всё потому что жизнь проста /живи и помни/
что соли пуд как сто остуд студёна речка
что волны камушки сочтут не покалечат
а берег то полог то крут и воды млечны
ты точечкой отмечен тут вочеловечен
этот снег безмолвный за стенкой
холодит плечо и коленки
словно не лежишь на диване
а бредёшь куда-то в нирване
позабыв накинуть пальтишко
неизвестность снежность и крыши
в заповедном бледном мерцании
не припомнить день и название
улицы того околотка
только тайно белую лодку
оттолкнёшь и прочь от причала
и того кого целовала..
на душе покой и пустынька
поднебесья бледная синька
златорунной станет овчиной
не ищите сударь причину
крест крестильный ляжет в ложбинку
всё у нас мой свет по старинке
лодке значит плыть по течению
а царям читать отречение
начинаешь прилепляться к пустому
говоришь ему: сон мой
сонмы
то есть тьмы пролетают мимо
над цусимой ли хиросимой
только пёрышки опадают
белым ветром их выдувает
среди ночи сидишь растением
обхватив колени,
думаешь сон ли
сом ли царский
к нашему государству
по реке да по ухабам донным
уплывай по воде сон мой
Как нашла бабушка под лавочкой образок-складень.
Это, говорит, деточка, к счастью, к счастью.
Погляди-тко! С одной стороны зеркальце.
Так бы век смотрелась. Да на ночь глядя
Не ходи во двор, девонька! Во дворе страшно –
Над трубой видны голубые искры.
Чьи же это душеньки плачут-пляшут?
Узелок возьму, да пойду в чистом.
На задворках дед распахал пашню.
/по воспоминаниям моей Н.Я./
На их стопах следов земного праха
Давно уж нет. В текучей вышине
Отец Василий и шаман Буддаха
Наверно что-то знают обо мне...
Как с ночью день не сходятся – не слились
Дороги эти. Но скрипит в руках
Песок горячий улицы ковыльной
И снег солёный тает на губах.
Как солнечными зайцами облатан
Порожек чистый! Свет сквозит пыльцой.
Вот, опершись на посох суковатый,
Старик Василий всходит на крыльцо.
Смотрю тихонько – мама шайку вносит
И омывает старцу ключевой
Водою ноги. Видимые оси
Над дедом вьются. Воздух травяной
И божий дух нисходят в домик тесный.
В суме дорожной – снадобья, псалтырь.
О чём ему прольётся дождь небесный,
Когда один он выйдет на пустырь,
Просить о чадах? По молитвам этим
Мир до сих пор, должно быть, на столпах.
Мне кажется душа моя согрета
В его сухих молитвенных руках.
Немеет сердце детское от страха –
Под клёкот деревянных башмаков
Из дома в дом идёт шаман Буддаха!
Незрелых душ известный птицелов.
Так матери пугали непокорных
Детей своих – воистину был страшен,
Как древний бог в своих одеждах чёрных.
Через порог переступая важно,
Не говорит – перебирает чётки,
Прицокивая звонко языком:
– Послушай, Дуська, мне отдай девчонку.
Вскормлю её кобыльим молоком!
Гляди! Она, как чахлая лесина,
А на просвет, что хвощик полевой.
Но, вспомнив (про себя) Отца и Сына,
Глаголет Евдокия:
– Бог с тобой! То не твоя, Будахушка, забота.
Какая-никакая, да моя!
Шаман пьёт чай. А после за ворота
Несёт себя. И чаша бытия
Не иссякает. Бубну солнца биться
Над головой моею пуховой.
По-своему шаман в ночи молился
И духов гнал тугою бичевой.
Две схожие, несхожие страницы –
Дороги две, две нити, две судьбы.
На древе жизни порознь пели птицы
И порознь их покоятся гробы
Не знаю где… но возвращает силы
Мне вера в то, что там на небесах
Вдвоём они – босой отец Василий,
Буддаха в деревянных башмаках.
да будет свет который будет нить
сквозь дырочку туманной занавесы
мышонок ловкий эдакий повеса
успел таки успел её прогрызть
пред тем как сгинуть в пасти мышеловки
да нет же нет и здесь он был хитёр
на небе месяц сырною подковкой
мышу хватило силы и сноровки
он спёр его из мышеловки спёр
улыбаюсь прошлому.. шороху в голове
где вы теперь хороший мой светлый мой где
встану ногами босыми - половичок
лучиками косыми кошкин бочок
как решето пронизан светит насквозь
вспомнить бы ваше имя
призрачна гроздь бледных вощёных соцветий -
хойя в окне
и безымянное светит
слышится мне
пушинка почтальон нечаянный посланец
проявленный мой бог неясный белый дух
меж двух полынных крон свершая тихий танец
в ладонь легко легла пером печальной рухх
наивно полагать но хочется представить
что между ними есть ближайшее родство
вот птичья тень скользит в окладах светлых ставен
и облачный фантом садится на крыльцо
что нам от птицы рухх пушинка лишь.. не боле..
а ей таскать слонов кормить своих птенцов
синдбад мой нем и тих – в кораблике ладони
приносит лёгкий пух.. светло его лицо
как снег метельный ни хорош
настанет день весенний вербный..
а ты идёшь – жюльет бинош –
не памятуя об /ущербе/
в безвестность канувшей любви
распятьем в долгий ворот блузки
с прононсом спросишь по-французски
в аптеке капли (с'est la vie)
микстур на корешках солодки
ах брось бинош
накатим водки
муравей блуждающий в трёх соснах
человечек мыкающий беду
подойдёшь к нему и увидишь: поздно
сизый ангел тихо свистит в дуду
говоришь: смотри там твой пёс лохматый
всё метёт хвостом и глядит сквозь стужу
у него в глазах голубые лампы
он сейчас толкнётся душой наружу..
потому что чем мне его держать-то?
на цепи весь век в тонкострунной клетке
он изгложет плеть разомкнёт объятья
и в ночи взойдёт на излёте ветки
*
господь призывает птицу и говорит
ну здравствуй голубь-воробей-синица
пернатый мой индивид
дело твоё скорбное и безотлагательное
полезай в печную трубу надевай чёрное платье
как шагнёт молодая через порог
вылетай садись на поленницу гляди прямо в лоб
не в глаза а поверх бровей
слова не говори.. так больней
стало быть ясно всё без курлы:
тятенька померли
*
Снег за окном. Как в том стеклянном шарике.
Плывёт наш дом. И папка ходит в валенках.
Собрал обзол, да жёрдочки не струганы.
Ох, папка зол! Сиди себе не ругана.
Там снег стеной. В завесе белой пастбище.
Там папка твой. И нет пути на кладбище.
*
Какой по счёту ангел вострубил,
Десятые приканчивая сутки?
Мне для рожденья не хватало сил,
Как новобранцу на момент побудки.
Мне не хватало веса и тепла
От матери, бедою обелённой.
Она прозрачной девочкой плыла,
Она на мир глядела изумлённо,
Как маленький взъерошенный птенец.
И я птенец. И обе мы – две муки.
И что бы с нами.. кабы не отец.
Так древо жизни раскрывает руки –
Садись рядком, да говори ладком.
А между тем июнь в закат катился.
Гудел наш дом. Плескался самогон.
А как иначе – человек родился.
*
На нашем заливном лугу улитка времени в стогу
из рода ахатин.
Подвешен звонкий бубенец на влажный долгий рог.
По лугу ходит господин –
наш поселковый Бог.
Улитке дует на рога и бубенец звенит.
Пространство скручивает луг в спиральный аммонит.
Там – в крайней точке бытия, где кончик заострён,
берём начало ты и я.
И тонкое дин-дон –
литовка под рукой отца
звучит подобьем бубенца,
пространство распластав..
Я вижу свет его лица,
на цыпочки привстав.
28 февраля..
На нашем заливном лугу улитка времени в стогу
из рода ахатин.
Подвешен звонкий бубенец на влажный долгий рог.
По лугу ходит господин –
наш поселковый Бог.
Улитке дует на рога и бубенец звенит.
Пространство скручивает луг в спиральный аммонит.
Там – в крайней точке бытия, где кончик заострён,
берём начало ты и я.
И тонкое дин-дон –
литовка под рукой отца
звучит подобьем бубенца,
пространство распластав..
Я вижу свет его лица,
на цыпочки привстав.
господь призывает птицу и говорит
ну здравствуй голубь-воробей-синица
пернатый мой индивид
дело твоё скорбное и безотлагательное
полезай в печную трубу надевай чёрное платье
как шагнёт молодая через порог
вылетай садись на поленницу гляди прямо в лоб
не в глаза а поверх бровей
слова не говори.. так больней
стало быть ясно всё без курлы:
тятенька померли
Какой по счёту ангел вострубил,
Десятые приканчивая сутки?
Мне для рожденья не хватало сил
Как новобранцу на момент побудки.
Мне не хватало веса и тепла
От матери, бедою обелённой.
Она прозрачной девочкой плыла,
Она на мир глядела изумлённо,
Как маленький взъерошенный птенец.
И я птенец. И обе мы – две муки.
И что бы с нами.. кабы не отец.
Так древо жизни раскрывает руки –
Садись рядком, да говори ладком.
А между тем июнь в закат катился.
Гудел наш дом. Плескался самогон.
А как иначе – человек родился.
Зимними ночами это особенно невыносимо.
Словно верноподданные сгинули. С тыла
Задувает холод экзистенциальный.
Голод эмоциональный, тактильный,
Глас чужедальний
Ощущаются отчётливо. Незаземлённо
Ты лежишь во льду. Спиной обнажённой
Вздрагиваешь, как тот заяц в чертогах Шварца.
Господи, говоришь, верни мне братца, верни мне братца.
Защити, обогрей мою голую спину.
И пусть птица Рок пролетает мимо.
муравей блуждающий в трёх соснах
человечек мыкающий беду
подойдёшь к нему и увидишь: поздно..
сизый ангел тихо свистит в дуду
говоришь: постой там твой пёс лохматый
всё метёт хвостом и глядит сквозь стужу
у него в глазах голубые лампы
он сейчас толкнётся душой наружу
потому что чем мне его держать-то?
на цепи весь век.. в тонкострунной клетке..
он изгложет плеть разомкнёт объятья
и взойдёт в ночи на излёте ветки
Восходит иркутское волглое утро.
Маршрутка качнётся судёнышком утлым
И ринется грудью в астральный поток,
Пока ты дрожишь и, не чувствуя ног,
Воробышком серым ютишься к соседу:
о господи, боже.. я, кажется, еду...
*
вези меня китайская арба
по улочкам заснеженной провинции
тряси во мне упрямого раба
не сотрясая гордого патриция
сквозь пелену привидится ему
стекло реки глазковское предместье
и если где-то существует крит
то это в параллельной фотосессии
узбекский мальчик не сочти за труд
уйми динамик
царственный и бледный
патриций принял холода цикут
и дремлет
*
неторопящимся в иркутске – троллейбуса неспешный ход
храня несуетное чувство он сам себя несёт несёт
взяв гражданина под опеку условно удлиняет век
определяя человеку и этот свет и этот снег
сползающий по крупным окнам
приумножая монохром
пенсионерам снулым тёткам вещает скудным языком
однообразный информатор: во избежание держи..
троллейбус глобус мой покатый
рогатый старенький помятый
и поводырь и соглядатай
любой несуетной души
�r�<�b�D�
Снег за окном. Как в том стеклянном шарике.
Плывёт наш дом. И папка ходит в валенках.
Собрал обзол да жёрдочки не струганы.
Ох, папка зол! Сиди себе не ругана.
Там снег стеной. В завесе белой пастбище.
Там папка твой. И нет пути на кладбище.
Перебирая старый шкаф, кулёк прогорклого ореха
Находишь в нём. Был ледостав. Был ледостав.
Да вот – проехал по приснопамятной реке...
Кулёк кедровых междометий.
Они как замершие дети
В моей руке.
/О, Виноградарь, мой Виноградарь –
Души свеченье, свеченье плоти.
Мой Виноградарь проходит садом
И исчезает на повороте/
Под куст бросала пустое племя
Пыльцою плесени обелённое.
Лесных орешин тугое темя
Не сразу выстрелит в мир зелёный.
А вдруг да выстрелит самопалом?
А ты здесь сорные щиплешь травы.
А ты плывёшь и не веришь в чудо.
Что может проще – орехов груда
В осоте, в тлене.
Долой из плена природа бьётся осатанело –
Разрыв аорты и оболочек.
И, рты разинув, стоят росточки.
Кедрёныш малый он та же пальма
В микроскопическом эквиваленте –
На тонких ножках зонты La palma.
Сорокалетней взираешь дурой
На этот выводок эмбриональный.
На их сошествие ниоткуда –
Из дали дольней из грёзы давней.
Сидят скорлупки а-ля береты
На их головках.
О, дети-дети...
Легко ли трудно существование,
Но озарение приходит с вами.
Уходит с вами.
И греет после.
И светит.
Светит.
я куколка я в коконе кора надёжно укрывает до поры
пунктирно пробиваются крыла
и тонко осязаются миры то шорохом упавшего листа
то звоном капли в тот же палый лист
шуршаньем мыши (кажется нора
её в корнях) а рядом дышит лис
принюхался и замер в трёх см
от кокона и холод у крестца
и жутко мне а дальше за.тэ.мэ.
к лицу лицом не разглядеть лица
счастье по сути своей ничтожно /кто не был счастлив пусть бросит камень/
я обрастаю твоею кожей твоими коленями и руками
я забываю о том что дыхание прерогатива моей природы
я выдыхаю твои желания и приобщаюсь твоей свободы
видно таким мир задуман тварный
так ли господь?
чтоб прорастали друг в друга парно..
что там творится в твоей пивоварне?
солод и хмель обретают плоть
неторопящимся в
иркутске
– троллейбуса неспешный ход
храня несуетное чувство он сам себя несёт несёт
взяв гражданина под опеку условно удлиняет век
определяя человеку и этот свет и этот снег
сползающий по крупным окнам
приумножая монохром
пенсионерам снулым тёткам вещает скудным языком
однообразный информатор: во избежание держи..
троллейбус глобус мой покатый
рогатый старенький помятый
и поводырь и соглядатай
любой несуетной души
эту брошку с лисой приколи по косой
словно зверь покатился с горы
а под лапой босой шелестит сухостой
вслед лисята глядят из норы
им в диковинку рыжий разреженный свет
народившийся стих ранит слух
наготове держи апельсиновый плед
чтоб скорее поймать этих двух
остроухих пока
мать-лисица несёт
нам сакральную жертву свою –
златопёрую птицу литые бока
и встаёт с ней
на самом
краю
Наступило время /странных/ птиц –
Голубых сорок и свиристелей.
- Прилетели, мама?
- Прилетели!
Время петушковой карамели.
Люди-лодки шоркая бортами,
Соблюдают таинство границ.
Не соприкоснувшись рукавами,
Зиму коротают до весны.
Соблюдайте, милый мой, и вы..
Словно ледокол в торосах снежных
Обогните мыс моей надежды
И минуйте дни мои и сны.
кончается земля горбушкою пологой
а что там на краю – закаты да моря
фонариком звезда болтается над рогом
у месяца
то бишь ночного рыбаря
что выплыл сквозь кафтан промозглого тумана
и лодочка скользит и реченька течёт
не выходи рыбак ты /дурачок/ вне плана
не по тебе фонарь..
не на тебя крючок
Ну, наконец-то тишина. Вот так - ни выдоха, ни вздоха.
Сошла на нет твоя эпоха.
Вернее вовсе не была.
Не допускай меня на взмах.
Храни меня как можно долго.
Я пресловутая иголка в твоих стогах.
Пусть в этой чуткой тишине, скользя бездонными лугами,
На остриё не ступит память
По мне..
ole lukoie мой ole lukoie
что же ты мне не даёшь покоя
я ль не селена твоя не луна?
здесь же когда-то цвели племена
и управляли надтреснутым шаром
я ль не хикари твоя мой хикаро?
бог наш /японский/ в доспехах из кожи
снова ступает на брачное ложе
и зарождается утро туманное
olle
.. не сни мне
странное
*
опять игра-драматизация
демонизация героя..
но тонко светится акация
в проёме небо голубое
из подреберья в поднебесье
взлетает тихо шар лиловый
о подоконной фотосессии
мы не обмолвимся ни словом
я удержусь на грани зыбкой
а после как стрела из лука..
так в старом фильме:
стоп. улыбка.
герой протягивает руку
нет слов я не ищу они приходят сами
по влажному плющу сползают со стены
и говорят со мной иными голосами
и в этот разговор опять вовлечены
и шорохи-шаги и посвисты и скрипы
и прочее чему название бог весть
услышишь ли их ты.. но не о том молитва
нет не о том волшба и заклинаний взвесь
что знать я о тебе могу пока стою на берегу
вода светла а под водой
царь рыба сивой головой колотится в пустое..
волна колышет травостой
и заплывать не стоит
все дороги ведут к тебе.. это всё что хочу сказать
если выехать на арбе далеко-далеко видать
с моего холма твой дом.. голубое руно реки
пригляжусь – серебрится дно.. бродят сонные рыбаки
говорят мне: нельзя-нельзя.. отвечаю: пошли вы на
что мне ваша пустая снасть рыба донная кривизна
чешуя на речной волне розовеющий неба хвост
все дороги ведут к тебе.. через этот и этот мост
даже если идти назад и совсем не искать причин
всякий способ хорош сократ
но как правило он один
Да будет свет твоим очам. Та, что летает по ночам,
Его не застит (нет и нет) она другому застит.
И свет, и путь. Кого-нибудь способного на счастье.
И значит время врачевать. Да будет свет твоим очам.
Покой тому, кто светел. А ей беспамятства печать
И ветер..
говорила шепотом: господин, слава богу, ты теперь не один..
за рукав брала заводила в дом
и часы в дому говорили – бом
смотрит господин словно сквозь и над
внутрь вещей и внутрь
голубых пространств
– оглядись пока..
а сама назад тёмный палисад
тёмная скамья..
теребит рука
белую листву в паутинных снах
ягоды черны и повсюду (ах)
бабочек крыла переплетены
хрупкие тельца
поиссушены
с тех телец пыльца
о-сы-па-ет-ся..
и стучит в виски
тонкий звон крови:
ягоды не рви..
я г о д ы
не рви
«моя душа в точности следовала за тобой,
крепко держит меня твоя правая рука»
отпустите меня, светлый мой, на покой
в святцах лики мучеников ..сорока
дней достаточно чтоб забыть
невротические печали..
мученики слушают
головами качают
целую эти складочки на лбу
нет нежности и тише и бесследней
по осени так много звонкой меди
в моём саду
и яблок дух по-прежнему царит
над запахом упадка и распада
вы яблоко моё.. начало ада
пусть для кого-то.. сердце отболит
и выберет молчанье и смиренье
так яблок дух определяет тени
фантомные на этом берегу
другой невнятен.. время длится-длится
и незачем совсем вступать в борьбу
вы яблоко моё я ваша птица..
целующая складочки на лбу
прежде чем взять птицу в ладони
не пускайте ей в глаза пыль да соль
лучше попросту:
мы с тобою, мол, одной крови
ну а боль она и в африке боль
как и свет он и в африке свет
и рука что положена в руку..
а ведь если приглядеться то нет
проверяется просто – по звуку
что в ладони ни камень ни прах
ни кусочек обугленной глины
просто птица
взгляд ореховых глаз
неповинный
милый мой такая благодать
снизошла с небес на землю
я тебя как этот снег приемлю…
*
богово терпение счастье человеково
что стоишь растение
прислониться не к кому
*
как птица тёмная дрожа
замру на перекладине
обрушь меня с энного этажа
чтоб было неповадно мне
переходить в твою сноявь..
исправь
*
я жду бросаю в борозду
колечко семечко звезду
соломин полых слышен свист
о бог мой пахарь-тракторист
тугую борону тяни
оборони
*
нежность держу на привязи как щенка кудлатого
да только ей ведь все равно плещется волной накатывает
и от меня всё норовит и рвёт пеньку из рук
то причитать начнёт: авось возьму мол на испуг
что ты творишь того сама не вем..
и смотрит простенько: зачем держать зачем
*
там яблоко медовые бока подкатывало к спасу
июль менял крутые берега на август.
а нынче видишь - светлые рога
луна возносит
и лето поменяло берега на осень
где мой кораблик черпал ил бортом
справлялся с креном
проточный путь качает за окном
вселенную
У забора травы целят в лицо – к детским кладам путь надёжно закрыт.
Усыпальница собак и птенцов, прочих меньших и погасших планид
Здесь же рядом.
Поднимает лопух паруса непобедимых армад.
Белый ангел и отверженный дух вдохновенно в дебрях парят.
Божий день сквозит бутылочным дном.
Звон мушиный, хрусткий шорох крыла.
Кошка мордочкой суётся в окно.
Та, что жизнь назад умерла.
Омут омуту рознь. Помидорная гроздь
В нашей местности гроздь виноградная.
В небеса розовато восходит лосось
Планетарная и ретроградная
Богу богово. Ныне тебе отдаю, что ниспослано
Было недавно. Утихай моя боль
Зарастай моя кость.
Утверждайся пора листопадная.
Нет, я, конечно, могу притвориться: всё поняла, мол, –
Ни зверь, ни птица..
Мол, не умею летать, стелиться
Тенью в твоём окне.
Руки сложила, смотрю как лица
Перетекают в поток. На спицу
Время цепляет дни –
Этот, и этот, и тот, что после.
Крылья последней бабочки (осень)
В чёрном развале земли –
Не махаон и не глаз павлиний,
Странный замес первобытных линий
В теле её нелюбви.
Эта маленькая женщина с чужеродного плеча
Не коварная изменщица и не жертва палача.
Морщит складки носогубные, околесицу катя.
Ей для счастья надо дудочку–окарину и кота
Шелковистого учёного, вертолётик ветряной –
Папка!.. с дерева кленового, принесённого тобой..
Эти клады да рулады отдаются за гроши.
Ничего тебе не надо от моей больной души.
Хриплое многоголосье, бронхиальный стон ли сип,
Звон колёсиков, колосья в пупырышках налитых.
Белых крыльев белый полог над моею головой –
Сухо старица Матрона веет пепел лубяной
С изголовья да по краю. Лёгкий ситчик на груди.
Тают-тают улетают мои гуси-лебеди.
Вот сонный вол дождю подставил спину.
Здесь тёплый пар и запах перстяной
Вращают мир, как тяжкую турбину.
Иди за мной, пожалуйста. За мной.
Рога воловьи поднимают остов
Небесной кручи. Тянется слюна
С губ травяных. И выбивают кросна
Свинцовый шаг. Толкнув качельку сна,
Сквозь тёмный сад, подрагивая шкурой,
Сквозь мрак полночный, морок земляной
Неси меня упрямо и понуро
К туманной полосе береговой.
Нежность держу на привязи, как щенка кудлатого.
Да только ей ведь все равно – плещется, волной накатывает.
И от меня всё норовит, и рвёт пеньку из рук.
То причитать начнёт: авось возьму, мол, на испуг.
Что ты творишь, того сама не вем..
И смотрит простенько: зачем держать? Зачем?
кажется мы могли бы существовать как рыбы
замысловатый вирус вытек в прекрасный глюк
или так: крибле-крабле и я стою в скафандре
на утонувшей палубе не поднимая рук
кто-то отдал швартовы кто-то хватил тут лишенька
я же засланец верхнего мира (подай клешню)
медное трёхболтовое на голове излишество
тянет ко дну а выплывешь в комнату в стиле nu
жалкое несуразное странное бесхребетное
с еле прикрытой попою худшая из европ
старый диван скрипитчатый каждому чиху всхлипывает
словно зевес обманутый и уплывает
стоп
не голова аквариум воздух шумит компрессорный
и не хватает сенсорной.. не прикасайся не..
свет заглушённый шторою безынтересен выжившим
выжившим полагается мята лимон и плед
Время маленьких Будд созревающих тут
Непременно приходит с дарами.
Вдоль примятой тропы шевеление груд,
Поспевания томное пламя.
Под навес уложи желтокожий отряд -
Обнажённые маковки лука.
Этот древний и скорбный семейный уклад,
Эта горькая бабья наука
Тонкой складочкой лягут у бледного рта,
Острой линией врежутся в руку.
Отворяй погреба, как святые врата,
Засыпай свою смертную муку,
Словно на зиму хочешь избавить от пут
Эти хрупкие длинные ветви.
Август время надежд, вызревающих Будд,
Время душ, обретающих ветер.
Земля в цене. Не в том беда, что селят густо.
Ведь я то знаю там – вода, там было русло..
Пройди сырые тальники и выйди в пойму
Несуществующей реки. Возьми в ладони
Метафизический песок, гляди на туфельки мысок.
А лучше босо бреди по пояс в тростнике простоволосом.
И если возопит душа, прося о тайном,
Скажи: крещаю я тебя, Иван да Марья.
и нас не минует.. предтечей межстрочной
то лесом сквозящим то тёмной аллеей
природа посредством своих многоточий
нас пробует вызреть
мудрее
вглядишься крыжовнику в карие очи
и в эти – ирги – голубые – иссиня
сквозь точечки яблочных червоточин:
не бойся возьми укуси мя
поскольку не тот червь которого гложешь
а тот запредельный..
проста философь
бери её нежно губами
возможно
вернее
и в этом
любовь
Дух молочной кухни непобедимый,
Как сама кормилица тётя Сима.
Прихожу с утра становлюся ею.
За своих и чужих болею.
Возжигаю очаг, водружаю чаны.
Чтобы потчевать ближних – Иванов, Ильюш, Митрофанов.
Марфы, Наденьки, Клары, Софии, Таисьи –
Продолжение жизни..
Боже мой, это верно расплата.
Где же ваш королевский нетленный десятый,
Дорогая моя Серафима?
Жизнь прекрасна и не/выносима.
Но давайте не будем о грустном.
Грудь даётся со званием бюста
Чтоб на ней восседали двухлетние
Васи, Гриши, Андроны и Пети.
Дух кармический кашки-какашки..
Боже, смилуйся. Дай мне отмашку.
вот так находит дикая тоска ты состригаешь прядку у виска
и далее вокруг без остановки
скуластый мальчик дерзкий и неловкий глядит в проём
зеркального стекла
как пуговки два девичьих соска
как локоны похожи на верёвки
горгоновы змеиные хвосты
но более всего они на паклю..
не жаль совсем и если станешь плакать
то потому что истины просты
заучены прилежно на зубок
и ты теперь космическая птица
зерно в зобок
на случай - возродиться
Она пришла, пока был цепок сон в пустыне нашей.
Вдруг дом стал гулким, как бидон. Над домом чаша
Нависла лаковым бочком и раскололась.
Вода назойливым сверчком проникла в полость
Печной трубы. И потекла, и стала капать
С плиты на пол, вот так – дин-дон,
Ночная влага.
Та, о которой мир молил и домолился.
Так ливень был и говорил, о край дробился.
И с потолка текло-влекло июльской ночи молоко.
Мы без причуды, поскольку просто не нашли другой посуды,
Под этот клад, под каплепад кувшин и чайник
Впотьмах лепили невпопад.
И шепот тайный нам был сквозь сон
В тот самый час перед рассветом –
Ветхозаветный звон руды,
В мензурках- колбочках плоды
Дробления живой воды,
Пульсары клеток.
Подойдёшь к кусту с поклоном – он царь
Безмятежен в самоцветах стоит
Разорять его до смерти жаль –
Так, что сердце потихоньку саднит.
Но взыграет каторжанская кровь,
(В каждом здешнем она толику есть)
Потому, сколь славословь не славословь,
Да как липку отрясёшь его весь.
Поглядишь на дело рук своих: Ах!
Куст в исподнем – хоть на мушку бери.
Так душа его глядит из рубах –
Божий дух через прорехи сквозит.
Коленопреклоненная вода. Гольян речной
Подставил солнцу спину и дремлет так
–
Опасно и невинно.
Волна колеблет розовую глину.
Полудня гул. Покосная страда.
В густой траве запрятанные клады –
Горластый птенчик, тонкие рулады
То комара, то крошечной мошки
Название которой не имеет..
Мышиный дом из пуха и стеблей
–
Покинутый.
И венчиком алеет
Любовь моя
На лодочке
Руки.
я буду чайником носить воду
а в тихом садике моём вишня
какие годики мои годы
о будда господи еси кришна
да хватит силы у тебя хватит
глядеть на это так сказать чудо
как я по отмели бреду в платье
ой нет я лучше без него буду
избалованная – сваженная
верста коломенская саженная
да не про рост сейчас
а про
долготерпение
расти растение моё
расти растение
цвети на радость всем
себе на счастье
хватило б матери твоей всевластия
посеять зёрнышко
собрать сторицею
расправишь пёрышки –
лети жар-птицею
«Мой энтомолог спит»
Должно быть грешники в аду
Вот так же плавятся в меду –
С утра восходит жар великий.
И полдень плавает клубникой.
Над ним каскад жуков и мух.
А дух! Какой струится дух.
Наш сад, какой там к ляду сад, –
Жужжит, кишит, шуршит. И взгляд
Повсюду ловит жизнь+жизнь.
Садись, на ствол облокотись
И стань трамплином для коровок
И муравьёв, и, в общем, всех.
Завидуй молча энтомолог –
Зоологических утех
Не счесть, не вычесть. Не отнять.
Так день гудит. Так вечер длится.
А после сядет на кровать
Бессонная ночная птица
Чтоб гулко склёвывать с руки
Мерцание сухой зарницы.
И август бубенцом скатится
В июльские колосники.
когда я стану слагать стихи вблизи твоего огня
возьми и выйдь из воды сухим
но только люби меня
покуда слова мои как горох
трескучи мои крыла
гляжу без устали на восток
я ба-ба-ба-бо-чка
между строк
которая
умерла
лови меня на слове как рыбку на блесну
из множества любовей я выберу одну
и прикормлю с ладони одну из всех разлук
как отрастают корни так обрубают сук
на коврик прикроватный становится окно
и светлое невнятно и мудрое темно
на местных клумбах ирисы с надменностью эстетов
на стеблях держат жилистых каскады фиолета
ах что за свет рассеянный подсвечивает лица
мне б кустиком сиреневым к забору прислониться
шуметь духмяной кроною в самом истоке лета –
эстетной да не сломленной в потоках фиолета
*
благословляю эту пустоту
она подобна чистому листу
нет времени нет звука нет пространства
не обрестись ни камню ни кусту
лишь божий дух как прежде на посту
благодарю его за постоянство
а это значит – семечку упасть
и затаить в безмолвном безвременье
всю мощь и силу будущую страсть
растения
Я посылаю к вам гонца от первого лица.
Его вы можете принять. А можете – с крыльца.
О слово – самый горький мёд и самый сладкий яд.
Здесь у крыльца гонец умрёт. Ему нельзя назад.
вот женщина взыскующая свет
зачем она обманная тебе
уста её сухи горьки полынны
она ступает босо в октябре
по волглым половицам и воде
добра и зла не помнит
помнит сына..
твоих имён бесчисленную вязь
легко воспроизводит
не клянясь не поклоняясь
на едином вздохе:
мир дому твоему высокий князь
но не долга твоя над нею власть –
пока дрожит звезда в чертополохе
я говорю: дыши дыши пока считая этажи я ухожу из рая
который сад конечно сад там что не дерево то клад
и всякий плод фатален
я пепел сумрачная грязь прости такою родилась
отнюдь не из ребра я..
води води меня по краю как будто то не я другая
та что внутри меня сидит – лилит я говорит лилит
где не затронешь там болит и день и ночь теряет древо
листву
кору сдирает ева для поддержанья очага
скрипит тренога и слова слетают с уст как листьев шёпот
и по котлу сползает копоть и капли падают шипя
она твердит: люблю тебя
води води меня по краю пока другую запираю
в безмолвном чреве
чёрный ключ
в очаг
под камень бел-горюч
я выпущу его гулять на нитке тонкой
и тихо буду наблюдать как за ребёнком
прольётся полная луна на дно колодца
всплеснёт вощёная струна и оборвётся
и полетит и полетит на волю птица –
мной нераспознанный болид
моя синица
если выйти в окно четвёртого этажа
под ногой качнётся лодочка/дирижабль/
плоскодонка/пёрышко/влажный бриз/
ты себе за лодочку знай держись
отпусти окно карниз водосток
ты лети лети лепесток
над харлампиевской шпиль золотой
у харлампиевской лодочка постой
а по тихвинской щебень да песок
ты лети лети лепесток
погляди на чудо – сам господин
словно духом явленый сон
из глубин из сизых руин
выплывает кафедральный фантом
и волна выносит вверх (или вниз?)
так до самых триумфальных ворот
знай себе за бортик держись
бог не выдаст
значит – спасёт
Какой такой небесной манною оно просеялось в тот год
Осиновое окаянное в наш допотопный огород?
Его людской недоброй славою отец решился пренебречь.
Теперь над нашею державою струится деревце двуглавое,
Ведёт пришёптывая речь.
Отцу видней с другого берега, как мы вот так с тобой сидим.
Опять осиновое дерево весенний возжигает дым –
Цыплячьим пухом кисти длинные из кровяных его телец..
В небесной выси над осиною Господь пасёт своих овец.
Распахни своё чрево древо. Человечек – птица желна.
Притулится, да оперится – проглаголет свой путь сполна.
Распахни своё ложе-лоно. Дух твой долог, да выйдет вон.
Поплывёт по воде зелёной долгоносый челнок долблёный –
Домовины белёный чёлн.
Зиновею – по зимовею. Евдокие – благоволить…
Несказанно по ним болею.
И за них продолжаю жить.
Дойти впотьмах
До узкой влажной кромки.
Сорочки сбросить в мятную траву.
Здесь тишь да гладь. По глянцу водной плёнки,
По краю чрева девственной воронки
Кружится семечко, покамест на плаву…
Здесь в глубине, в прозрачный этот час,
Висят пласты просонных рыб и тонко
Звенит бубенчик: здравствуй водолаз…
По чешуе проблёскивает томный
Весенний свет. Над чашей омутной
Плывёт ковчег, ведом потомком Ноя,
Верней – несом проточною волною –
Потомок спит, клюя горбатым носом,
И значит, не помеха нам с тобой…
Ходить по донцу, щупать рыб раскосых
По животам, по лопастям хвостов,
В полураскрытые заглядывая пасти.
Межжаберные щели щекотать
И упиваться шалостью и властью.
Икринки ртами жадными вбирать
И убегать,
И выплывать из сна,
Держа во ртах украденные смыслы –
Живую ртуть – дрожащую росу..
Икринку малую до дома донесу,
Другая канет… Неба коромысло
Над нашим домом. В небе две звезды
Взошли опять, им никогда не поздно…
Так нам дано по малой крупке звёздной
В ладонных ковшиках держать.
вези меня китайская арба
по улочкам заснеженной провинции
тряси во мне упрямого раба
не сотрясая гордого патриция
сквозь пелену привидится ему
стекло реки глазковское предместье
и если где-то существует крит
то это в параллельной фотосессии
узбекский мальчик не сочти за труд
уйми динамик
царственный и бледный
патриций принял холода цикут
и дремлет
Поселенцы пустошей полынь, да лебеда.
Глядишь – росток, цыплёнок суточный.
А через месяц – города.
И нет местечка огородине –
Горох зачах и огурцы.
Плетьми вихляя по смородине,
Вьюнок развесил бубенцы.
Кабы не мама, в старых ботиках
По огороду шасть, да шасть –
Давно усадебка под готику
Травою сорной разрослась.
И связь, такая очевидная –
Через усадьбу в божий лог,
Рвалась, как нитка паутинная.
Рвалась и путалась в комок.
По потере кормильца
Дом приступает к посмертному прозябанию.
С виду всё тоже здание – не высоко, не низко.
Синие птицы над ставнями.
Дом мнит
Себя обелиском.
В небо, от основания, первой ступенью – завалина,
Окна стремятся к карнизу, далее долгая риза
Крыши железной.
Сурик, местами облезлый, вспыхивает ало.
Железо на крышу – презент генерала,
С течением времени утратившего своё имя и звание.
Лишь отзвук негромкий, отголосок самого раннего
Воспоминания.
Условно, листая страницы альбомов,
Дом не помнит имён. Он помнит лица.
Как и положено дому.
А лицам положено слиться
В плазму. Точнее – в массу. Фон для единственного лица –
Отца моего отца.
Дому ни много ни мало достаточно одного генерала.
Вернее – генералиссимуса. Жаль, что длинноты их жизней
Разнятся. Смерти дома не боятся.
Всё последующее существование заключается
В формировании подземного бункера.
Наземная часть отмирает. Жизнь, субстанция юркая,
Перетекает в иные измерения,
Требующие пространственного разветвления
Вширь и вглубь.
Я вижу как медленно сруб
Уходит в своё лукоморье сквозь луковый дух подполья.
Словно оболочка подпола лопнула
И разродилась анфиладой комнат
С тенями снулыми.
И мне, стоящей на первом подпольном уровне,
Нет доступа глубже и далее.
Я дщерь твоя, слышишь ли, дом мой?
Отчего же ты держишь меня у края,
Не пуская в уголки своего (моего) подсознания?
По мнению дома, "генеральская внучка" не звание.
Так, ходячее недоразумение…
Углубляясь подобно растению,
Дом задраивает подвалы.
И ждёт своего генерала.
С позиции обыденной замыленной мирской,
Как ты живёшь ушибленный божественной доской?
В глазах мерцают зайчики и путь твой неказист:
Все вверх ползут трамвайчиком, а ты шагаешь вниз;
Все катят вниз, беспечные, ты вверх во весь опор –
Само противоречие от сих.. и до сих пор.
Потусторонний свет и ты здесь посторонний.
Размеренно пчела гудит в сливовой кроне
И слышны голоса под лёгкой кровлей вишни.
Тебе сюда нельзя. Ты лишний.
Ты лишний до тех пор, пока по белу свету
Несёт тебя, как сор, развеивает ветер.
Пока не прорастёшь, пока не пустишь корни,
Ты словно не живёшь. Ты спорный.
Строга моя земля. Строг камень у порога.
Сюда чужим нельзя. Не трогай.
Вот так по комнатам ходить, огня не возжигая.
И плоть как будто не твоя, и жизнь чужая.
За перекрестием окна жёлт одуванчик.
Там, в белом мороке дождя, судьба маячит.
Не однонога, не горба.. – вполне невинна
И, как душа твоя, светла. Наполовину.
Я не дерево я кустик в три перста.
Если Боженька допустит, три листа
Выпущу…
*
"Шёл Господь пытать людей в любови"
Пока ты был не совершен, несовершенный бог
брал тихо на руки тебя и нёс через порог…
«Он дал, как водится, и взял»
По ком ты плачешь? «Дитя твоё – гидроцефал»,
а это значит: не жить ему.
«Нежить-нежить» – бубнит шаманка.
Толпа вгрызается в гранит – готовят ямку.
Слепцами страх руководит: не трожжжь руками…
Потом всем скопищем они кидают камни.
И вырастает саркофаг по-над ребёнком.
Глава его едва-едва на шейке тонкой...
и разум теплится едва, и немо слово.
Но вопреки и сызнова, яйцеголово
восходит солнце...
Спорый труд и рук не тянет.
Так в исступлении приткнут
последний камень.
Все разошлись до одного,
закончив дело.
Но не было средь них того
по ком несмело,
шатаясь в сумерках как тать,
скрипит лесина:
«опять… безумные опять
распяли сына"
*
Горние просторы подпирает тын.
Не бери измором бабу Божий Сын.
В поле акулина высевает сныть.
Ей зачать бы сына, а потом родить.
Только лихолетье всходы – вжик, да вжик.
Безголосит петел, измельчал мужик.
Баба губы морщит, в поле недород -
Боженька не хочет… сына не даёт.
*
Ребёнок, проходя через врата,
Не думает, что будет жизнь не та.
Врач, прорезая дырку в животе,
Не думает, что ворота не те.
Берёт в ладони крошечный комок
И говорит: ну слава Те… помог.
*
Птицу сорока зим как мне узнать в лицо?
Птица сорока зим носит чужих птенцов.
Мимо гранитных скал,
Мимо сухих осин.
Птица сорока зим, где мой пернатый сын?
«В царстве безликих снов
Чахнет неспелый хлеб.
Там, посреди лесов
В дом, что окошком слеп,
Бьюсь я крылом в ночи.
Здесь кукушонку зреть –
Пёрышки у печи
Чистить, в окно смотреть.
Помнить тебя едва…»
Дом порождает дым,
В меленке жернова
Воспроизводят хруст –
Песни сорока уст
Птицы сорока зим.
*
Едва касаясь темени и животов раздутых,
Храни Господь беременных во всякую минуту.
Чего им там отмерено от взмаха и до взмаха?
Дитя глядит растерянно на мир из батискафа –
Снуют повсюду граждане, шуршат под облаками,
Не замечают, важные, того, кто вверх ногами
Плывёт в толпе изменчивой. И день исходит светом
Над маленькой застенчивой беременной планетой.
Едва касаясь темени и животов раздутых,
Храни Господь беременных во всякую минуту.
Чего им там отмерено от взмаха и до взмаха?
Дитя глядит растерянно на мир из батискафа –
Снуют повсюду граждане, шуршат под облаками,
Не замечают, важные, того, кто вверх ногами
Плывёт в толпе изменчивой. И день исходит светом
Над маленькой застенчивой беременной планетой.
Что там, на дне колодца? Кажется невода…
Потусторонне солнце ходит туда-сюда.
Плесень ползёт по срубу, розов речной бадан.
И прилипают губы к губам…
Как мы малы, неловки, держимся за края
соединив головки. Мерно кружит земля,
Полем уводит близких, кажется на закат…
В донном оконном диске лаковый звездопад.
А за спиной, как шрамы, метки следов в песке,
Где твой отец и мама порознь идут к реке…
Следом мои торопко – мама бежит в прибой,
Папу уносит лодка. Постой!
Кружится день над осью старого журавля.
Знать бы какою костью ты прорастёшь в меня,
Мальчик белоголовый. Болиголова цвет
выпить, промолвить слово.
И не смотреть.
"Ангеле Божий, хранителю мой святый…"
А в тёмных сенцах светлый дух –
дед Зиновей вздохнёт столетне
и двоеперстием осветит
ребячье темя. Ловит слух
тишайший дедовский полёт
И робко силится ручонка
дверей скрыпучую клеёнку
найти впотьмах, а дед сожмёт
ладошку мягко: вот скоба!
Под указующей ладонью
скользнёт, ладьёю по бездонью,
неслышно дверь. За ней изба
исходит светом. Вязкий мрак
ужом сползёт на дно ушата.
Дед козырнёт молодцевато
и вознесётся на чердак…
И после, в суматохе дней
усвоив твёрдо: «всяк по вере…»
так не одни откроешь двери
одной лишь верою своей.
Шёл Господь пытать людей в любови
С. Есенин
Пока ты был не совершен, несовершенный бог
брал тихо на руки тебя и нёс через порог…
«Он дал, как водится, и взял»
По ком ты плачешь? «Дитя твоё – гидроцефал»,
а это значит: не жить ему.
«Нежить-нежить» – бубнит шаманка.
Толпа вгрызается в гранит – готовят ямку.
Слепцами страх руководит: не трожжжь руками…
Потом всем скопищем они кидают камни.
И вырастает саркофаг по-над ребёнком.
Глава его едва-едва на шейке тонкой,
и разум теплится едва, и немо слово.
Но вопреки и сызнова, яйцеголово
восходит солнце...
Спорый труд и рук не тянет.
Вот в исступлении приткнут последний камень.
Все разошлись до одного, закончив дело.
Но не было средь них того по ком несмело,
шатаясь в сумерках, как тать, скрепит лесина:
«опять… безумные опять
распяли сына"
* буквально – пожирающий мясо
не сказать бы что невпопад
каин авелю всё же брат
на сынов глядит сам отец
и какой из вас – сын подлец
и какой из вас – сын дурак
не могу рассудить никак
кто из вас гонял на убой овец
кто из вас живой
кто из вас мертвец
за кого молить и кого мне клясть
бога душу мать лихоимку власть
ведь какой на зуб не попробуй перст
всё едино боль всё едино крест
Ещё вчера я умерла… мне дали помнить день вчерашний:
Зрел колос, на ветру свистящий, ронял зерно. Перепела
Клевали плевел на меже, с надменным видом сытых куриц.
А перекрёстный рокот улиц заглох внизу – на рубеже
Меж сном и явью. Издали был город, словно горстка пепла.
Там в терракотовой пыли тонул мой дом. Немую реку
Пересекал смятенный люд, неся младенцев на закорках.
И пахло в воздухе прогорклым, и скорбный труд
Довлел над всеми – тем рожать,
Другим убиться за идею.
Подумалось: остолбенею
И не познаю благодать,
Коль оглянусь...
Восходит иркутское волглое утро.
Маршрутка качнётся судёнышком утлым
И ринется грудью в астральный поток,
Пока ты дрожишь и, не чувствуя ног,
Воробышком серым ютишься к соседу:
«о господи, боже... я, кажется, еду...»
Отпусти меня Байкал. В мире есть другие страны.
Ну, грешна я. Ну, взалкала этих самых разных стран.
Не держи на поводке, словно сонного тайменя.
Я сумею, я сумею плыть по жизни налегке!
Отпускаю, говорит. Между дел, как между строчек…
Но продет сквозь позвоночек тонкий кованый крючочек.
И саднит, саднит, саднит.
Ты помнишь, как мы хоронили удода.
Стрекозы и мошки садились на воду
И падало солнце в утиную заводь,
Но нам не хотелось играться и плавать.
В нарядной коробке, на кукольных тряпках,
Усопшая птица скукожила лапки,
Как два кулачка, и нахохлила грудку.
Как будто удод задремал на минутку,
Пока мы копали могилу в суглинке,
Затем выстилали, травинка к травинке.
Нелепый такой ритуал человечий
Сводил над землёй наши хрупкие плечи
И остро лопатки, как крылышки птичьи,
Светились сквозь платья. Меняя обличье,
Дрожали над заводью знойные тени,
Когда отрясая суглинок с коленей,
Сухие былинки и прах с ягодиц,
Сквозь пух, проступало на свет оперение.
Мы были похожи на маленьких птиц,
Прошедших негласный обряд посвящения.
когда в огне душа перегорит
окажется что крошится гранит
что в пламени её преображения
произошло перемещенье плит
и слово как стремительный болид
летит не допуская отражения
и падает в оплавленное дно
не постигая как оно смогло
поверх других (иных) первооснов
легко и между тем краеугольно
обезоружить сказанное до…
лишь допущу: в начале было больно
Н
пока в твоей грудине впалой ещё колеблется душа
сгущаются элементалы и прилепляются к сосцам
и тянут тянут тянут душу и водят тело под уздцы
плод был надкушен свет потушен роятся падшие отцы
нет это мухи-повитухи снедают тающую плоть
возможен ли среди разрухи намёк на то что есть господь
не говори о том не надо как суесловен человек
он сам творец земного ада лежи не отверзая век
и говори помилуй боже и содрогнётся эта твердь
когда на лапах осторожных под сердце протолкнётся смерть
когда в грядущем не видать ни зги
я затеваю в доме пироги
а за окном небесным мукомолом
убелены и други и враги
мерцающим снежком из-под дуги
и медленно расходятся круги
под пёрышком проявленного слова
А стоит ли держать за жабры,
Коль рыбке суждено пропасть?
Но ты, с повадкой чупакабры,
Сжимаешь судорожно пасть.
А карасю по-карасёво –
Карась и в Африке карась.
Плывёт вокруг оси посёлок
И кто-то цепко держит снасть.
На ней нанизаны, как бусы,
И караси, и рыбаки...
Ловцом удачливым искусно
На всех налажены силки.
По пенному краю – песчаник до сланцевых глин,
Окатные камни. Текучей водой отмеченный,
Средь россыпи оных найдётся такой один –
Со взглядом сквозным,
Ускользающим мелкою трещиной.
В отверстие это проденется разве червяк,
Живущий циклично – рождение, пища, соитие…
Endemos, допустим… и я, человек, вот так –
За богову нитку цепляюсь. Ведомый наитием,
Плетусь, да плетусь. Тяну по камням поводок,
Отпущенный Богом: да, чем бы дитя ни тешилось…
Двукрылой личинке не страшно скользить у ног,
По пенному краю из вод выступающей, вечности.
Мёртвая нерпа.
Куда тебя гонит, субстанцией правящий, бог,
под бубном шаманским, над твердью земною подвешенным?
Белёсой волной, колеблема, как поплавок,
замытая нерпа - бурун оседлала и спешилась
меж двух валунов. Заломлены хвост и плавник.
Глазницы пустые, как кратеры спящие, чёрны.
Сама она – сон. Но стоит забыться на миг,
как ветер натянет у берега звонкую корду,
волной верховою подхватит и, словно конька,
погонит по кругу, сквозь камни и рваную пену...
Так не было, нет, и значит – не будет конца
вращению этой, уму не подвластной, вселенной.
*
Спускаешься по скату древних глин.
И мир тебя охватывает тварный –
Скелетные останки древесин,
Как остовы почивших динозавров,
По берегу белеют тут и там.
В песке ступени выбиты прибоем.
Здесь, мысленно дрейфующим, китам
Передаётся качество иное –
Дробиться на корпускулы, затем
Перетекать по колбочкам, мензуркам
Различных тел. И в крохотных фигурках
Осуществлять иное бытие,
Не человечье: рысью – по земле,
Над гладью - чайкой, в море – голомянкой,
Томимой внутриклеточным свеченьем.
И,вспомнив вдруг своё предназначенье,
По отмели, по галечной серпянке –
Новорождённой девой Боттичелли...
Ссуди мне белый камушек в ладонь
(с рифлёной спинкой) духом населённый.
Ведь это Ты китам моим учёным –
внушил идею: только кистью тронь
По краешку – послушный и смышлёный
Дух оживёт...
Я оголила окна для зимы,
Пред новым годом сдёрнув занавески.
Галдят сороки в близком перелеске,
У стрекотух на это повод веский –
Коровья шкура встала на дыбы
На кольях, вбитых в снеговую кашу.
Я стёкла тру до скрипа, до тех пор
Покуда плод, катящий за бугор,
Не упадёт в подставленную чашу,
Сиренево окрасив дом и двор.
Я оголила окна. Тихий свет
И белый снег вошли в проёмы комнат
Чтоб здесь остаться, чтоб позволить помнить:
На этом стуле сиживал мой дед,
Подзор крахмальный – бабушка вязала,
А чемоданчик этот по вокзалам
Мотался с папой, а теперь стоит
Поблёскивая лаком декупажным.
Подумать страшно: кто-нибудь, однажды,
Всю жизнь мою вот так перекроит…
Хрупких соцветий не увядание – остекленение,
Сад осиянный - гусь мой хрустальный,
Поступь осенняя.
Горше нет скорби, чем скорбь по невинным.
Ближе к полуночи выйдешь из дома -
Кажется - живы ещё георгины,
Но обречённым
Не дотянуть до рассветного солнца.
В ночь тихой казни
Плачет, оставленный любящим отцем,
Горький отказник,
Брошенный в осень, в слякоть и сырость,
На умирание.
Что происходит, Господи, с миром?
- Непокаяние...
Эмилия.
«Что в имени тебе моём?» что в имени…
Мы все когда-нибудь умрём, Эмилия.
Когда-нибудь, но не теперь. По времени -
Кому метель, кому капель по темени,
Кому летящая листва летальная
И неказистые слова прощальные.
А дальше снова канитель перерождения:
Куда мне, Господи, теперь… куда теперь меня…
*
Шёпот водный, гомон птичий,
Благодати под рукой.
Просится легко о личном:
На поляне, на черничной,
Со святыми упокой…
*
Окно из баньки вытекает в сад,
Туда где зреют зёрна облепихи.
Какие б мир не сотрясали вихри,
Они висят. Во все глаза глядят…
И ты стоишь пред ними, наг и тих.
Или душа твоя стоит босая?
Оконце в садик, шепот облепих.
Калитка рая.
Никто не знает точно
Кого встречает кошка
На сумрачных дорожках,
Гуляя по ночам.
Но слух идёт в народе:
«Там что-то происходит!
Она там дружбу водит
С кем и не снилось нам!»
Там в кружеве деревьев
Миры висят, как бусы.
Средь кочанов капустных
Там бродит Божья Мать
Бездонными очами
Она взирает грустно
На тех, кого ей в люди
Придётся отпускать.
Она целует нежно
Кудрявые макушки
И что-то шепчет в ушки,
Качая головой.
А белый ангел с кошкой
Над сумрачной дорожкой
Сидят, болтая ножками
Меж небом и землёй.
Приучай себя жить первозданно и просто.
Открывай по теплу все задвижки, все лазы.
Видишь – тянется нить? Слышишь – щёлкают кросна?
Грызунов не пугайся и ракообразных -
Трёх упругих мокриц, что похожи на блёсны.
Дай им час, не таясь, по сырым половицам,
Выползать на просвет, по-мокричьи молиться,
Пересчитывать лапки и скудные вёсны.
В кладовой разгребая истлевшую вату,
Сознавая, что мир твой - отрезок, не более,
Между крайних других, ты забудешь о горе.
Восполняя покапельно эту утрату,
(Вот она благодать и присутствие свыше)
Между старых картонок с потёртыми швами,
Бог задумал, в тряпье, узелок с малышами…
На плаву твой ковчег, коль плодятся в нём мыши.
Они в её стучатся дом
И говорят: «Роди нас заново.
Мы - семя скорбное иваново,
Снесённое за окоём.
Нам несть числа, бесславный ветер
Нас катит, катит по земле».
Она зовёт их – дети, дети…
Она их носит в подоле.
Кладёт на лавки, словно овощи,
Лущит, лущит их без конца.
И множатся ряды непомнящих
И осыпаются с крыльца…
Скоро, мой милый, кружа невесомо шёпотом сна,
Станут выклёвывать белые совы с гулкого дна
Глиняной чаши с краем щербленным, полной луны,
Осени поздней пустую полову. Плоть тишины
Лёгкою тенью метнётся по крыше, в подпол спеша
Мамкою, самкою – серою мышью, прятать мышат
В луковых косах, пыльных бутылях, в шорохе трав.
Совы расправят белые крылья. Вновь ледостав
Выпрямит реку, властно сминая гребни волны.
Милый, я знаю, белая стая здесь до весны –
В окна заглядывать, сумерки скрадывать, сыпать перо.
Надо ли дальше судьбу предугадывать?
Нам повезло...
Я кутаю яблони, словно детей готовлю к прогулке неблизкой.
По капельке свет отползает с ветвей вовнутрь оловянного диска,
Плывущего медленно в белой пыли, привычной дорогой, на запад.
А саженцы малые, как журавли, пружиня мосластые лапы,
Того и гляди – упорхнут к облакам, взмахнув на прощанье дерюгой.
Но разве поднимется чья-то рука сдержать их стремление к югу?
Случится такое, я в землю врасту и стану глядеть, обмирая,
Как кустик незрелый курлычет во льду, а сад, словно дикая стая,
Встаёт на крыло и зовёт за кордон. Вот корни, державшие мёртво,
Срываются с дёрна, не чуя урон и... в папиной куртке потёртой
Взлетает вожак у села на виду, скрывается прочь за оградой...
Я кутаю яблони в нашем саду. Я, папочка, знаю – так надо.