Нам стихи посылает космос.
И мы ловим его заряд.
Но пораниться очень просто
О заточенные края.
Удержать в себе невозможно.
И отказываться нельзя.
Просто чувствую как под кожей
Расползается этот яд.
И вбивая слова как гвозди,
И впечатывая в гранит,
Сожалею, что слишком поздно
Начинаю кровоточИть.
Что отравлен уже безмерно
Обусловленностью творить...
Но спасибо за эту скверну!
Ради этого стоит жить.
Не молюсь, не хвалюсь, не плачу -
Защемило, взапой, взатяг...
Знаю, всё быть могло иначе.
Хуже, лучше - плевать. Не так!
Эту связь, эту боль и радость,
Не испив до дна, не понять.
И всю жизнь, повышая градус,
Возрождаться и умирать.
***
Снова ночи бессонной конус.
Звездной пылью блестит гранит.
Почему-то бездонный космос
Этой ночью...
опять...
молчит...
В России жизнь опять не безопасна,
Опять дерут за нездоровый нерв...
Беречь людей так хочется авансом,
А не по факту вынужденных жертв.
Но нам ли бздеть, живущим в этом веке,
Когда за жизнь не выручишь гроша...
Кто станет думать здесь о человеке,
Где ценности и более крушат?
Нет-нет, не стоит бить в набат и морду.
Ушедшим снова открываю счет.
Я плачу. Я пою. Пою им оду.
Плевать, что кто-то в это время жрет.
«Нет-нет, товарищ полицейский, совсем не пью, да и не ем, ведь я поэт страны рассейской!... Нет, не больной... Нет, не спортсмен... Как пьян? Как пахну алкоголем? Поэт всю жизнь любовью пьян! Простите, что?! Анализ крови?! Берите из сердечных ран. Берите все и кровь, и слезы, и деньги... Сколько? Все что есть! В оптимистическом прогнозе рублей примерно двадцать шесть. Что? Протокол? Пишите, Шура! Уж он то точно золотой. Такая в мире конъюнктура, всех в мире меряют деньгой. Да, довели страну до ручки... Согласен, полный беспредел... Ну что вы, мы народ живучий. Да говорю ж, не пил, не ел... уже два дня... Поэт рассейский бедней церковного мыша. Да как тут пить, когда так мерзко, что пить не требует душа? Вот взять хоть вас, мента в натуре, какой бы вышел колорит! Стоите здесь в заморской шкуре, собою украшая вид. Но суть здесь в том, и смысл все тот же, как ни свисти, как ни зовись, все отпечатано на роже... такая, блин, иконопись. Такая, блин, у нас отчизна, которой нам так сладок дым, гиперборея катаклизмов и всякой прочей ерунды. Москва, копченая пожаром, Шойгу не даром отдана — когда всесильны санитары, анестезия не нужна. Но чтоб не вышла правда кривдой, наш Самый Главный Полицай народу в руки выдал рынду, поди, мол, склянки отбивай. И лучше небыло решенья, чтобы отвлечь умы от дум, в стране глобального тушенья и нестандартных процедур. Гори, гори, моя отчизна, из искры в пламя не впервой, у нас всегда лечили клизмой тех кто болеет головой. Но дохтор ласково мурлыкал — жизнь хороша, жить хорошо!.. И пчеловода взял и выгнал за неприличный запашок, так приложив рукою крепкой во избежание молвы, что стало ясно - «Дело в кепке», а не в бездельи головы. Но роль стакана, скажем прямо, зря не берется здесь в расчет, ведь приземлиться без стакана не может даже самолет. Стакан во всем всему порука, он в каждом деле как кремень, а кто сменил стакан на рюмку, тот, без сомнения, олень. И вы, как камень преткновенья, не стойте больше над душой, любая жизнь — продукт броженья! Да, пил и пил без сожаленья, и буду пить, пока живой!»
Поставив подпись в протоколе, поэт рыгнул, поэт икнул... Нет, он не пьян, он просто болен, и с болью этой он уснул.
Стоит как символ перемен
На трассе в стольном граде N-ске
Иван Сысоев, бывший мент,
А ныне рашен полицейский.
Стоит сияя как пятак
Во всей красе и всяком лоске,
Не понимая, что ж не так
Теперь на этом перекрестке?
Всё вроде так же, как всегда,
Всё те же полосы на жезле,
В зубах свисток, в руке радар..
Но привкус счастья как-то пресен.
Иссяк былой энтузиазм,
Как в недокрученном шурупе,
И производственный оргазм
Стал почему-то недоступен.
Лишенный низменных утех,
Он проклинает мостовую,
Всё чаще тормозя не тех,
И отпуская не штрафуя.
Да и сама его рука
Коснуться не желает взятки,
А он, как истинный чудак,
Переживает о порядке.
И не смыкая глаз блюдет
За безопасностью движенья,
И благодарности не ждет,
И премии, и повышенья.
Пускай его жена корит,
Пускай его презрели дети,
Его душа теперь болит
За то, что он теперь в ответе
За пешеходов и бомбил,
За выбоины на дороге,
За все, что раньше не ценил,
Но оценил сейчас в итоге.
Ему доверила страна
Труд, без сомнения, сизифов,
И не Сысоева вина,
Что Ваня мнит себя шерифом.
Что рвет рубаху на груди,
И бьет туда ж рукой закона,
Мол, в поле воин он один,
И машет выданным жетоном.
Что крутит пальцем пистолет
И на посту дымит сигарой...
Но ментовской менталитет
И посильней держал удары.
Лоск поистерся, блеск угас,
Жена его вконец достала,
Иван в долгах как черт увяз
И понеслось опять сначала:
Стоит как символ перемен
На трассе в стольном граде N-ске
Иван Сысоев, бывший мент,
Так и не ставший полицейским.
Особо А.С.П., а так же А.Б., Б.П., Ю.Л., О.М., В.М., С.Е. и тем, кого
забыл упомянуть, персонально Александру Фридману, и отдельно школьной
программе по литературе в СССР
посвящается
I
Во глубине поволжских будней среди каштанов и осок я жил стараясь выйти в
люди, но выход этот был далек. Года сменялись постепенно – снега-дожди,
дожди-снега, и я бы вышел непременно к цивилизованным брегам. Но две
беды отчизны нашей (а это вовсе не пустяк) бдят как ответственные стражи
таких же страждущих гуляк. А если в люди путь заказан, так и придется
жить в глуши, пытаясь выпрыгнуть из грязи и пасть обратно от души. И
потому, в забвенье впавший, я выбрал путь себе иной, нет не тоннелем под
Ла-Маншем и не альпийскою тропой. Я не ищу чужих японий и не хочу
сидеть в ферзях, я наконец конкретно понял куда ведет моя стезя. Все
удивительное рядом, и хоть стихи мои фигня, как говорится, лучше ямбом,
чем это самое меня. В одну телегу впрячь неможно мой слог и грамотную
речь, хоть и краду, но осторожно, чтоб сохранить и уберечь. Я графоман,
версификатор и плагиатор ко всему - цветы, любовь, деревня, праздность,
лень - не способствуют уму. Торчу как кол на сеновале, как рак свищу и
жду дождя, мой дядя самых честных правил, но, жаль, не правлю честных я.
Его пример другим наука – сценарий к сериалу «Спрут». Хотя, конечно,
дядя сука, и я драчистый изумруд. Но в этом мире все не ново, все
замусолено до дыр, и я, несущий миру слово, уж не попорчу борозды. Когда
б на то не божья воля - зевая, за перо взялся, и междометьями глаголя, я
б в лучшем случае спился. Но невозможное возможно, о том вещал сам Саша
Блок. Кто жил и мыслил, тот не может не написать хоть пару строк. И ты,
читатель, будь добрее, мне раны сахаром соля, и вспомни чудное
мгновенье - перед тобой явился я, своей главою непокорной превосходя
других столпы, кристалл, поэтом обновленный, и гений чистой красоты. И
ни к чему мне суахили и тыща пядей в голове, ведь я прекрасен без
извилин и без изгибов лучше всех!
II
Ночь, улица, фонарь, аптека... больница, койка, врач, укол и овощ в теле
человека в дырявых тапках и трико, удобренный феназепамом, слегка
небрит, слегка смущён. Он произносит постоянно: «Я вас любил: любовь
ещё...». И отчего-то мне тревожно на этот натюрморт смотря. Что
невозможное возможно без Саши Блока знаю я. И пара слов на суахили меня
не учит ни чему, так и наличие извилин не соответствует уму. И знает
дядя, что не даром я вас любил, любовь ещё горит объятая пожаром и
братья встретят нас с мячом и так зажгут на мундиале под грохот тысяч
вувузел!.. Ну хоть бы раз сыграть в финале... Увы, футбол не наш удел...
Быть знаменитым некрасиво, сторонник я иных метод. Как ни молись – в
конце могила, а дальше Агния Барто. Но я сказать смогу едва ли: «Нет, в
жизни мне не повезло», о, сколько женщин мне давали от всей души по лбу
веслом! Но все пройдет и все срастется, родятся все и все умрут. От
человека остается лишь человека скорбный труд. И за стремление трудиться
нельзя поэта укорять, ведь он мог в детстве простудиться и с колокольни
мог упасть. А поэтическая жилка во глубине сибирских руд тонка, хрупка,
местами жидка и жилку эту часто рвут.
И от того в больничной койке очередной лежит пиит, он оказался жертвой
стройки своих же собственных планид. Лежит поэт, невольник чести, слегка
листвою шевеля, когда-нибудь на этом месте возлягу овощем и я. И ты,
читатель, встанешь рядом и что-нибудь произнесешь, про то, что я был в
жизни гадом, и всех достал, ядрёна вошь, что болен был алкоголизмом и
жил совсем не по уму и будешь сам мне ставить клизму, и каждый день
читать «Му-му».
III
В лесах рождественские елки уже сгорели от жары, но чу, я слышу в
отголоске - идут в боры бобры добры. Так жизнь приходит и уходит не
оставляя ничего. Кто не теряет – не находит.... недаром дядя занемог.
Его пример другим наука и повторяюсь я не зря - от неизвестного недуга
не помогает даже яд. Но от судьбы уйти неможно, как от российского суда и
«невозможное возможно» не приплетается сюда. Прощай, немытая Россия, и,
дядя бедный мой, прощай! Забудь про схватки боевые и про полоний, и про
чай, про то, что люди в ваше время плодили не богатырей, забудь про
чудное мгновенье, про пастернак, про сельдерей, забудь грозу в начале
мая и про весенний гром забудь, об этом ль думать нам прощаясь? Прощай,
мой дядя, в добрый путь!
Так думал молодой повеса, и что скрывать, так думал я, смотря на черный
дым над лесом, где ёлки золотом горят. Ну отчего мы все не птицы, и не
птенцы, и не певцы? Рожденный ползать – знай границы и в ареале строй
дворцы! Я ж собирался выйти в люди, а не куда-нибудь к людям, ведь даже в
обществе верблюдьем найдется место лошадям. Но видно я не вышел рылом
иль чьё-то замутил питьё. Повешусь... Няня, где там мыло? Нет, погоди,
неси ружьё. Сейчас... сейчас... стрельну картечью... устрою всем
Бородино... Но вдруг на поле грозной сечи явилось все-таки оно, как
мимолетное виденье, как гений чистой красоты, друг парадоксов и
сомнений!.. Ну а потом явилась ты. И пусть никто не догадался, что эта
песня о любви, ты знаешь то, что я сражался и потому я весь в крови. И
повторяю с упоеньем тебе, которую люблю: «Я помню чудное мгновенье...» и
в такт листвою шевелю.
Каждый хвалит свой край, свою родину,
Вот и мне захотелось сложить
Свою песню о солнечном городе
И о том, как в нем сказочно жить.
Нет, он не был построен зулусами,
Как-то мимо прошел ренессанс.
Лишь взглянув сразу думаешь – Мурманск ли?
Приглядишься, ай нет, Мухасранск.
Но зато омывается Волгою
С буро-серо-зеленой водой,
И горою подперт Соколовою,
И Кумысной разрезан грядой.
Проезжая когда-нибудь поездом,
Самолетом, машиной – не трусь,
А возьми и спроси - Бологое, да?
А вот фигу, какой-то Бобруйск.
Ну и что, что дома неприглядные,
Узких улиц сплошной лабиринт,
И асфальт (словно вздыблен снарядами)
Не везде и не только лежит.
Потому догадаетесь вряд ли вы,
В колее по Московской скользя,
Что живу я в каком-то Засратове...
Приезжайте к нам в гости, друзья!
По планете бродит призрак,
Это кризис, господа.
Он к нам всем довольно близок
И заходит иногда,
Подкрадется тихой сапой,
Крикнет «У-у-у..» из-за плеча
И по темечку лопатой
Засандалит хохоча.
Ты банкиром был известным,
А теперь метешь асфальт,
Ты познал финансов бездну
Это ж глубже, чем базальт,
Сволочь-рынок обвалился,
Дальше ты уже копал...
И на столько углубился -
В ЖЭУ дворником попал.
А ты был простым рабочим,
От звонка и до звонка
Забивал, что было мочи,
Молотил, рубил, таскал.
А теперь завод закрыли
И зарплату не дают,
Дети с голоду завыли,
Крокодильи слезы льют...
Парам-пам-пам,
Парам-пам-пам.
Миллионы, миллионы,
что нам доллар их холеный,
что нам евро, что нам йены,
что нам курса перемены,
что быки и что медведи,
если скажет нам Медведев:
«Были чтоб в кармане мани,
будем вам платить юани!»
Парам-пам-пам,
Парам-пам-пам.
По планете бродит призрак,
Это кризис, господа.
У него есть черный список,
В этом списке города,
В этом списке много улиц,
Номера домов, квартир,
И чтоб вы не разминулись,
Обойдет он целый мир.
Ты вокзальная бомжара,
Жизнь-то, в принципе, – лафа,
На одной лишь стеклотаре
Округлился твой анфас.
Кризис бдит бомжачью жилку,
Все зарубит на корню:
Люди больше пьют, бутылки ж,
Сами все теперь сдают.
За кремлевскими стенами
Тоже кризис побывал.
Может будет пусть в юанях
Весь российский капитал?..
Пусть безумная идея,
Не решайте сгоряча,
Отвечайте нам скорее,
Муки наши облегча.
Парам-пам-пам,
Парам-пам-пам.
Миллионы, миллиарды,
что нам доллар их неладный,
что нам евро, что нам йены,
что нам курса перемены,
что быки и что медведи,
если скажет нам Медведев:
«Были чтоб в кармане мани,
будем вам платить юани!»
Парам-пам-пам,
Парам-пам-пам.
НГШ
Я опять в размышленьях - откуда в тебе эта мощь слов?
Ты же хрупкий ребенок, почти босоногий проказник.
Но когда что-то пишешь, случается маленький праздник,
И становишься вдруг не по летам серьезной и взрослой.
Ну откуда в тебе эта боль, этот трепет вселенной?
И безбрежное море согласия, мира и лада?
Я прошу, никогда не молчи, не безмолвствуй, не надо.
Твое слово течет по моим обескровленным венам.
Ты мой донор, мой доктор, мое дармовое лекарство,
Ты единственный шанс, ты моя желтоокая вера.
До тебя расстоянье - длина стихотворного метра,
И надрывно-дрожащего голоса непостоянство.
Ну и что, что Хусейн? Не Саддам, не Бен Ладан и ладно.
Вечерами с восторгом в экраны уткнувшись сидим,
Там Обама Барак перед нами в наряде парадном
Улыбается так, что нам кажется, что он блондин.
Что нам Буш, что Обама, что бедные дети Ирака?
Новогодний блокбастер, бестселлер и прочий зе бест -
Как в безумном экстазе Америка хочет Барака,
Позабыв про свою драгоценную девичью честь.
Ну а он молодец, охмуряет по полной программе:
Обещает жениться, брильянты ей дарит, цветы.
И Америка тает и искренне верит Обаме,
Что Барака исполнит, как пить дать, американ дрим.
Что ни день, то балы, что ни ночь – фейерверки и пьянки.
Веселится народ - у Обамы с Америкой лав.
Что им кризис, что войны, что нефть? Сумасшедшие янки!
Мир сидит на измене, а им это, видимо, в кайф.
Загорелый Обама бледнеть и краснеть не умеет.
В Белом доме контрасты: по черному белым нельзя.
То ли дело в России, лежит себе вождь в Мавзолее,
И плевать мы хотели на все директивы вождя.
Ну совет да любовь им и долгого времени вместе,
И детишек побольше, и чтоб никогда не хворать.
Ну и этого... как бы сказать... удовольствия в сексе.
Это важный момент, нам ли русским об этом не знать?
Скрипнут жалобно, словно боятся руки,
Шестиструнной гитары тугие колки.
В этом мире, разменянном на пустяки,
Улыбается глупо беззубая память.
Где-то в прошлом таится кусочек огня,
И не гаснет, пылает, сжигает меня.
И, препоны грехам моим смертным чиня,
Литургия идёт в недостроенном храме.
Что-то стали аккорды иначе звучать,
Будто струн и не шесть, а всего только пять.
Беспощадные стрелки отправились вспять,
И сжигает стихи ненасытное пламя.
Значит, бой не окончен. Так где же война?
Слышу лишь отголоски кошмарного сна.
По развалинам жизни шагает весна
И смеётся над теми, кто ныне не с нами.
Паутиной непрочной, четыре струны
Моим пальцам остались как прежде верны.
Невзирая на страх, на запрет и чины,
Кто-то снова поднял опалённое знамя.
Слышишь? Это струна, обретя тишину,
Взвыла волком, увидев седую Луну.
Я у памяти глупой беззубой в плену,
Потому что мы с прошлым расстались врагами.
И я знаю, ответы лежат позади.
Только кто-то сказал, уходя – уходи,
Но, сжигая мосты свои, не навреди,
И оставь хоть один вечный камень на камне.
Моё соло, как соло последней струны,
Зазвучавшей фальцетом тугой тетивы.
Значит снова вперёд за победой «на Вы»,
Так как правду свою не сдержать за зубами.
На бесструнной гитаре последний аккорд
Трубным звуком раздастся из рваных аорт.
Неизбежность печатает жизнь как раппорт*,
И на волосе конском меч поднят над нами…
*Раппорт - повторяющаяся часть (мотив) рисунка (узора).
От пронзающего скрежета по стеклу,
От пронизывающего сквозняка
Я хочу уберечь теплоту рук
И прозрачную синеву глаз.
От прогорклых, промозглых, седых небес,
От угрюмо нависших туч
Я готов для тебя покорить Эверест.
Ну хотя бы пожарную каланчу...
И пускай не сорвать мне соцветий звёзд
И не кинуть к ногам океан,
Не хочу быть волшебником из страны Оз,
Да и из никаких стран.
Упою, опою до тверёзых дум,
Олелею до сонма грёз,
И пускай не смогу подарить звезду,
Ты не ждёшь от меня звёзд.
* * *
От пронзающего скрежета по стеклу,
От пронизывающего сквозняка
Я всего лишь храню теплоту рук
И прозрачную синеву глаз.
Здравствуй, Я. Мы с тобой никогда не здоровались.
Как дела? Говорят, что растешь или просто завидуют?
Как здоровье? Пыхтишь? А я слышал, вчера нездоровилось...
Подлечился? Ну да, ты же лечишь болезни поллитрою.
С личным как? Молодец! И супруга – красавица.
Дочка в школе уже? На пятерки с четверками учится?
Ничего-ничего, подрастет и заботы прибавится.
Ну так это не труд, это счастье отцовское – мучиться.
В остальном все окей? И машина тьфу-тьфу не ломается?
На рыбалку с друзьями? С ночевкой? Природа, романтика...
К сожалению, с нами все реже такое случается.
Да какая статистика! Просто банальная статика.
Помнишь, в детстве мечталось о чем-то волшебно-космическом,
И казалось - как рядом кружатся иные галактики?
Наш вояж внеземной не такой уж теперь фантастический,
Но из юных романтиков мы превратились в прагматиков.
Постарели мы, брат. Но ты прав, мы еще не состарились.
Мы еще ого-го! И огня в организме достаточно.
Ну подумаешь плешь, ну одышка и что еще - кариес?
Не красавцы, конечно. Не писаны, но еще красочны.
Как там Волга? Течет? А Саратов? Бурлит? Ну и ладненько.
Как погода? Жара? Или снова хмурит и ненастится?
Если жизнь не стоит, значит есть у процесса динамика,
Значит все нормалек, значит есть чем гордиться и хвастаться.
Ну бывай, Я. Прости, что свидались с тобою не нАдолго.
Сам ведь знаешь - аврал на работе, а я весь простуженный,
В школе двойки опять, и машину на станцию надо бы,
И на зиму сапожки купить недоряженой суженой...
Так что ты не скучай, а случится минутка, заглядывай,
Как-никак не чужие, а здравствуя надо здороваться.
Я и сам загляну, только грех наперед-то загадывать,
Жизнь устроена так – все когда-нибудь в жизни устроится.
Я сегодня не злой, да и вышло желание злиться,
Я гуляю по парку сияя – сама доброта,
Ощущая, что что-то должно непременно случиться,
Банка краски и кисти в руках у меня неспроста.
Вот скамейка, обычная с виду, пустая скамейка.
Лет пятнадцать назад с ней встречался последний маляр.
И решил я обрадовать эту скамейку ремейком,
И запела душа тра-ля-ля, тра-ля-ля, тра-ля-ля.
Полчаса чудеса и скамейка, представьте, готова,
Ярко-желтой эмалью на солнце июльском блестит.
Я присяду напротив и мастерским взглядом суровым
Оценю изменившийся в лучшую сторону вид.
По аллее идет мужичок в пиджачке с дипломатом.
Вот дошел до скамейки и с радостным выдохом сел.
Побледнел, покраснел и сказал что-то злобное матом.
С полосатой спиной, аки пчёл, прочь отсель полетел.
Вот мамаше с ребенком скамейка моя приглянулась,
Видно просто устали по летнему парку гулять.
Вдруг мамаша вскочила и резко назад обернулась,
И над парком раздалось невольное женское «... ять!».
Вот старушка с клюкой в сером платье уселась устало
Отдохнуть на скамейке в прохладной тени тополей.
Отдохнув, поднялась и ушла, как ни в чем не бывало.
Полосатый подол очень странно смотрелся на ней.
Я сегодня не злой, да и вышло желание злиться.
Я хочу созидать, я настроен теперь на добро.
В нашем парке подобных скамеек наверно штук тридцать,
Но и дома еще непочатое краски ведро.
Выхожу из магазина,
Бывший книжный магазин,
Но теперь здесь только вина
Изучают нас с витрин.
В результате перестройки
Перестроилась страна,
Мы вкушаем чаще водку,
Чем стихи Есенина.
А ведь помнишь, про березку,
Про простой крестьянский люд...
Но у дома отморозки
Всё изгадят, исплюют.
Помню надпись здесь висела:
«По газонам не ходить».
Надпись явно устарела,
Стали мусор здесь валить.
Крикну вверх по вертикали,
Да боюсь, не докричусь,
Это ж мы страну засрали!..
Нет, не крикну, воздержусь.
Мчатся мимо иномарки
«Бээмвэ», «порше», «хёндай»,
И все реже наши марки -
«ТАЗ» и прочий «раздолбай».
И пока я пёхал к дому,
Понимания достиг,
Что настанет автопрому
Скоро нашему кирдык.
И не только автопрому -
Износился человек.
Заработать б по-другому
Серой массе в голове.
У подъезда грязь и лужи,
А в подъезд войдешь – тоска!
Мужика России нужно,
Бабе смерть без мужика.
Но пришел домой, включаю
Телевизор и – атас!
Что-то где-то заключают,
Продают кому-то газ,
Что-то строят, где-то вводят,
С кем-то прения ведут.
Но стоят в стране заводы
И удои не растут.
И обида меня гложет
За великую страну,
Раз никто уже не может,
Сам участие приму!
Вот он я - простой рабочий,
Муж, отец, свояк и брат,
Невысокий, худосочный
В президенты кандидат.
Подавайте мне Россию!
Настоящий я мужик.
Так что, думаю, осилю,
Я ко всякому привык.
Но случилось вдруг затменье
И мне голос говорит:
- Не с твоим, брат, разуменьем
Грызть политики гранит.
Если каждый токарь будет
Не точить, а управлять
Без вранья и словоблудья -
Не наступит благодать.
Может в чем-то он и прав был -
Кандидат на киселю...
Не могу скрывать я правду,
По больному отрублю.
И налью в стакан портвейна,
И уставлюсь в сериал...
Это дед мой за идею
Грудь под пули подставлял.
Я же только в печень ранюсь,
И головушку лечу.
Не осилю. Знаю. Каюсь.
Этот груз не по плечу.
И сижу я на диване
В душном смоге сигарет,
Не найдя ответ в стакане,
Но найдя стакан в ответ.
Что наша жизнь? Игра!»
А.С. Пушкин
Вокзал. Зал ожидания. Трехгодовалый ребенок.
Плачет. В руках конфета и плюшевая игрушка.
Отстал? Потерялся? Жертва безумных гонок
Из мира, где было плохо, туда где лучше.
Люди. Зеваки. Милиция. Поиск родных и близких.
Детский приемник-распределитель. Казенный ужин.
В хрупкую душу вкручен ненужный винтик
Мира, который плох, но бывает лучше.
Окна с поблекшей краской. Подъем в детдоме.
Папу и маму помнишь? Я помню тучи.
Я их рисую краской в своем альбоме.
В этих рисунках мир почему-то лучше.
Женщина-врач. Осмотр. Страшный диагноз.
Детское отделение. Палата. Скучно.
Но иногда медсестра приходит, читает сказки.
Надо не думать о том, что не будет лучше.
Двадцать второго марта в пятнадцать тридцать
В створки окна проник последний лучик,
И утопил в сиянии врачей, медсестер, больницу,
И осветил дорогу туда где лучше.
Апофеоз кофейной чашки -
осколки.
Жизнь без изыска и поблажки
и только
Немного утреннего кофе
в фарфоре
Тем, кто стремился от Голгофы
к Фавору.
Осколки эти можно склеить,
да толку...
Достигла чашка апогея
на полке.
И неизбежная случайность
иначе
Теперь кружит чаинки в чае
с удачей.
И завари хоть гуще гущи
кофейной,
Уже не будет таять пьющий
елейно.
И без привычного фарфора
и кофе
Пути потянутся с Фавора
к Голгофе.
Уже не жив. Еще не мертв. Пока мне внемлют.
Как близко высь! Но плоть мою опустят в землю.
Я жил как все и был как все – обычным смертным.
Здесь жесткий грунт и глубина не больше метра.
Я ухожу не разыграв свой главный козырь.
В ногах лежат еще пока живые розы.
Жаль мне уже не ощутить их аромата,
И я привык дарить их сам в начале марта.
Мир без меня - все тот же мир: тосты, застолье.
Лишь я, покинув пыль квартир, удобрю поле.
И под жужжание стрекоз и прочих зявок
Не буду думать о делах, друзьях и язвах.
И буду в вечной тишине и благодати,
Погрязнув все таки в земле, а не в разврате,
Неумолимо истлевать и разлагаться
В своем ухоженном "дворце" а-ля палаццо.
*Смерть души, лат.
Так что же колотится под черепной моей костью?
Пульсирует так, словно хочет протиснуться ввысь,
Скребёт коготками с какой-то неистовой злостью.
Родилась? Ну, здравствуй, моя одинокая мысль.
Слетит с языка и в тот час обернётся гадюкой,
И ядом ужалит, что столько копился и жёг.
А может быть ляжет на лист непростой закорюкой,
Добавив на чашу еще один мелкий грешок?
И станет тем следом, который уже не затопчешь,
Уже не сотрешь и, конечно, не в этом беда,
Ведь мысль утекла и впиталась как в землю - в межстрочье.
А впрочем, и мысль ни о чем, так себе, ерунда.
Я помню тот осенний Ленинград,
Огни уснувших улиц, перекрёстки,
О нём сложил немало я баллад,
Но хочется ещё одну, чертовски!
Я помню разведённые мосты
И колокольчик одинокого трамвая.
Так Ленинград терял свои черты,
В фате ночной безмолвно утопая.
Я помню как отравленный туман
Сгущался над великою Невою,
Как журавлей печальный караван
Летел на юг, урча над головою.
Мы шли с тобой по берегу Невы,
В порту далёком корабли стонали,
А ты шептала мне: "Не уходи!",
Слезу рукой озябшей вытирая.
Я помню тот осенний Ленинград,
Огни уснувших улиц, перекрёстки.
О нём сложил немало я баллад,
Но хочется ещё одну, чертовски!
Беспорядок в холостяцкой квартире -
Декорация абсолютной свободы,
Женщины, которых нет, но которых много,
Даже если не прилагать усилий.
Жизнь в промежутке между работой и утром -
Цветы, комплименты, ужин в недорогом ресторане,
А позже, женские трусики, забытые в ванне.
И вновь на душе и в холодильнике пусто.
Сотни чужих имен в записной книжке –
Забытые эпизоды, волнующие мгновения.
Лучшее средство от скуки, рецепт от лени -
Стать на одно соитие друг другу ближе.
А позже, когда уже станет безумно поздно,
Свои неудачи легко списать на усталость,
И думать, что это зрелость, но это старость,
Последние километры впереди паровоза.
Банально все, избито, трафаретно.
Идем путем, протоптанным не раз.
Ох, как не просто ныне быть поэтом,
Ища свой путь - свой свежий парафраз.
Бурлит Парнас, там жертвы вдохновенья
Который век дерутся за места.
Писали все про чудное мгновенье,
Но лишь один взошел на пьедестал.
Все те, кто "до" - уходят постепенно.
Все те, кто "после" - вовсе не придут.
И будет рад писака современный,
Став первым в семитысячном ряду.
Банально все, избито, трафаретно.
Не исключение и этот мой памфлет.
Давайте просто выпьем за поэта,
Жаль, что его сегодня с нами нет.
Я вам смешон? Так смейтесь, тыча пальцем,
Гоните прочь паяца и шута.
Вы в этом подлом мире постояльцы,
А завтра будет с чистого листа.
Прощаю всем и всё. И бойтесь Бога,
Я не со зла мог что-то упустить.
Нам страшен мир истоком и итогом,
И правом ненавидеть и любить.
Ломайте же судьбы стереотипы,
Есть время жить и что-то выбирать.
Еще не все мечты мои пропиты,
И вы не всё успели заплевать.
Я вам смешон? Так смейтесь, смех не пахнет.
Когда еще улыбок я дождусь?
Мой выход. Я на сцене… нет, на плахе.
Два шага. Постою и поклонюсь.
«…Ох ты, Господи, дай нам сил
Кликнуть мышью о правый крест!»
В.Моров
***
Боже праведный, я узнал,
Что на нас есть твой копирайт,
Но мы гибнем не за металл,
Умираем за килобайт.
И уходим мы в мир иной,
И возврата оттуда нет,
Но не в рай, и не в ад, в другой,
В нечто среднее – в Интернет.
В наших окнах живут кресты,
Чем же, Господи, мы плохи?
Тем ли, что на свои винты
Собираем как грязь грехи?
Или может быть каждый клик
Это очередной урок?
Где-то там, на кресте твой лик,
Где-то там, под крестом наш рок.
Что ж, пока, загляну потом,
В этом мире мы все в миру.
Связь по аське или письмом:
я@бог.ru
Снова март. Мой пиджак, как и я, обветшал и состарился.
Люди так же ветшают и так же гниют, как портки.
Прихожу в «Погребок», чтоб еще по утру остограммиться,
А иначе совсем изойду от вселенской тоски.
Закажу двести граммов до боли знакомой «Перцовочки»,
Отыскав горсть монет в потаенных своих закромах.
На витрине лежат бутерброды и манят икорочкой,
Только я на диете с названием «Денег нема».
Я пристроюсь в углу за потертым, заляпанным столиком,
Размышляя о высших материях, тайнах души...
И никто не увидит в моем замусоленном облике,
Человека, способного хоть что-нибудь совершить.
И взгрустнётся мне вдруг, без причины и всякого повода.
И накатит тоска и царапнет когтями до слёз...
Понимать, что я жив, несмотря ни на что, – это здорово.
Но понять бы, зачем это чудо со мною стряслось?
Выпью залпом до дна, может, гадостью этой и смоется
Вся душевная накипь. Да было б чему там кипеть...
Это просто во мне что-то светлое все еще борется,
Но мне хочется пить, и лишь выпив мне хочется петь.
За окном рыжий пес, ожидая подачек, пристроился.
Тянет носом к рукам, а в глазах – бесконечный упрёк.
Как ты, псина, еще на бездушных людей не озлобился,
Как озлобился я, осознав, что я тоже жесток?
Снова март. Надышаться б весной!.. И я выйду на улицу.
Потреплю за ушами голодного старого пса.
Мы ведь знаем с тобой, что желания наши не сбудутся,
Только нам все равно суждено ожидать до конца.
И пойду по замызганной, старенькой, узенькой улочке,
Оставляя свой след на неубранном талом снегу,
Покорившись судьбе, что играет мне вальсы на дудочке,
От которой уже никогда никуда не сбегу.
Пес посмотрит мне вслед на потертую спину сутулую,
С сожаленьем вильнет своим рыжим обвислым хвостом.
Памятуя о том, что земля неожиданно круглая,
Он решит что нам будет гораздо уютней вдвоем.
И вот так и живем, два дряхлеющих божьих создания,
То храпим по ночам, то скулим от занывших костей,
И мы знаем что нет ничего хуже чем ожидание
В череде нескончаемых солнечных мартовских дней.
Что же такое поэзия? Право сказать «люблю!»,
Робкий шанс доказать исключительность собственных чувств
Алфавитом, где первая буква «Я», а последняя - «Ю»,
Потому что поэзия - самое важное из искусств.
Что же такое поэзия? Ритм, задающий жизнь.
Хочешь – ямбом части, хочешь – дактилем рисуй кренделя.
Или рифмою взрежь и струною натянутой вздребезжи,
И ты будешь услышан и признан тридцатого февраля.
Что же такое поэзия? Вероятно, судьба.
Это то, с чего начинается первый износ души.
Точно так же бараний фарш превратится в люля-кебаб.
Может быть, и не стоило пятками голыми на ножи.
Что же такое поэзия? Черт ее разберет.
Да и к чему гадать? Если есть, значит, она нужна.
Обратной дороги нет, поэтому - полный вперёд!
До дна.
От зачатия до надгробия
Кто мы твари или творения?
Разве в образе и подобии
Были злоба и разрушение?
Что есть темное? Есть ли светлое?
Мир окрашен тонами серыми,
И вкусившие от запретного
Оказались детьми незрелыми.
Покориться или покаяться?
Променять ли сдобу на пресное?
Плюнуть в небо… а в небе задница,
Вот вам, братья, манна небесная.
Что же в церкви никто не молится,
Или в моде опять неверие?
Как же, Господи, успокоиться,
В чем же, Господи, милосердие?
Разглядеть бы, что будет в будущем,
Да и выколоть око зрящему.
Даже ангелы в чем-то чудища,
Да и правда не настоящая.
Знаешь, Господи, черт с ней, с истиной,
Все бессмысленно и безнравственно.
На чужих горбах не возвыситься,
Да и в выси ли твое царствие?
Кто мы твари или творения?
Кто мы боги или убогие?
Мы - последнее поколение -
Тонкий пласт для археологии…
А давай мы не будем любить,
Трезво взвесим все "за" или "против",
И не зову сердец, зову плоти
Будем теплое гнездышко вить.
А давай мы не будем мечтать,
В этой жизни ошибки не новы:
У любви золотые оковы,
Но не в чувства нам ставят печать.
А давай озорной поцелуй
На рефлексное чмоканье сменим,
Отнесемся спокойно к измене,
Раз уж страсть прогорела в золу.
И не будем судить за обман,
Принимая ложь, как неизбежность.
Мы заменим учтивостью нежность,
А кровать - на кровать и диван.
Так давай мы не будем любить,
И любовь разберем на детали.
Ты ведь знаешь, мы оба устали
Во взаимной войне этой жить…
Вылезло из-за крыш
красномордое Солнце.
Свершилось утро.
Где вы, предсказатели конца света?
Лупоглазое Солнце следует ввысь,
согласно маршруту.
По расписанию – вторник.
Август.
Лето.
Доктор фиксирует дату и время.
Доктор!
Зачем вам время?
Бесконечностью может быть минута.
Слышите?
Мир живой!
И жизнь никто не отменит.
Уберите покрывало
с моего
трупа!
Небо тянет к себе, словно мать непутёвого сына,
Облаками маня и тревожа рассветами душу,
Словно чует во мне не захватчика, а побратима,
И сжимается сердце, зажатое рёбрами, туже.
И я выстрелю в небо с земли беспощадно собою,
Оторвусь от опеки, держащей угрюмо за крылья,
И воздушные замки надежды я снова отстрою…
И последнюю рюмку абсента уверенно вылью…
Март еле дышит.
Водой сосульки истекают.
Коты на крыше
Кого-то хором отпевают.
Играет танго
И в окна бьётся нижней нотой.
Два метра шланга
Снабдили дворника работой.
Спит участковый
На лавке около подъезда.
Сосед наш новый
Болеет после переезда.
Играют дети
За гаражами в террористов.
Нашёлся третий
Для двух синюшных альтруистов.
Висят матрацы,
Скрипит верёвка бельевая.
Чего ж вам, братцы,
Ещё для счастья не хватает?
Вышла зима долгожданная на люди
В платье причудливом, в шали узорчатой,
И заковала тропиночки наледью,
Запорошила метелью вихорчатой.
Гаснут закаты в огнях мегаполиса
В хитросплетениях странного кружева.
Ветер промозглый язвительно колется
Словно учуял посланника южного.
Серое с белым - дроблёное крошево
Пыли и снега, навалено кучею,
Где на углу беззастенчиво дёшево
Жизнь раздаёт нам счастливые случаи.
Перепутье мое непутевое -
Три дороги, да ноги гудят.
Вот бы плюнуть на твердь запыленную
И в сердцах воротиться назад,
Окропить бы слезами незримыми
Свою юность и глупость свою -
То, что ныне сокрыто сединами,
И что в ветхой котомке таю.
Закружила дорога, заблудила,
Запорошила пылью следы,
И смеётся отродье Иудино:
Не бывать тебе вновь молодым.
Обернулось распутье распятием,
Оглянуться б, да нет уже сил.
Три дороги раскрыли объятия.
Боже, смилуйся и упаси…
Из всех грехов один не искупить.
Он мне достался, как и всем – в наследство,
Проклятие, наложенное с детства -
Расплата за полученную жизнь.
Ты помнишь, Каин, как в твою ладонь
Легла ладонь испуганного брата?
В его глазах ты видел блик заката
И, до тех пор, неведомую боль.
Как он приник к земле, почти без сил,
И как земля окрасилась багряным,
Как ты ушел, а он лежал в бурьяне.
Ты не простился. Авель не простил.
Ты проклят был и проклят весь твой род.
Мы и теперь друг друга убиваем.
Глупцы еще идут к воротам рая.
Но так и ждут напрасно у ворот.
Арена. Зрители. Толпа.
Блестят мечи. Угрюмый раб.
Вопят. Стенают. Дай забав!
Гремят фанфары. Первый шаг.
Дерись. Здесь нет пути назад.
Ей-ей! Добудь же честь себе!
Жизнь. Страх. Непройденный рубеж.
Забава. Времени в обрез.
Идут. Наточены ножи.
Качнётся небо. Первый крик.
Лучи заката. Ты убил.
Меч покраснел ещё одним.
Назад. Наотмашь. Взмах. Обман.
Опять кровавое пятно.
Подсечка. Выпад. Искр сноп.
Рука выносит приговор.
Скользит истерзанный эфес.
Трещит раздробленный хребет…
Убиты все. Лишь жизнь одну
Фатум окрасит в краски буфф.
Химеры призрачный успех.
Цепь победителя - венец.
Частичка славы. Взвился меч.
Шквал одобрений. «Бой хорош.
Щиты убрать. Живому – плащ.
Экзамен сдан. Сны Окироэ -
Юродство. Бой вничью.
Я это знаю. Я – судья…»
*По первым и последним буквам строк образуется алфавит
Стойте, небесные маляры,
Белой краской прошедшие по головам.
Я готов произнести слова,
Обдирая о нёбо заржавевший язык.
Я люблю!
Дрожью стекла
Отзовётся засыпающий переулок.
Кто это? Что это громыхнуло?
Слышишь, любимая, это я!
Полуночник, научившийся говорить,
Распугавший котов громогласным рыком.
Как же тяжело было быть безъязыким!
Как же невероятно легко
Любить!
Я люблю!
Потревоженные птицы
Взметнутся в перламутровое небо.
Как же глупо молчать об этом,
Ощущая себя
Тебя частицей!
Я люблю!
Об улицы города тысячекратно отразится,
Срезонирует заливистое эхо.
Так вот оно какое сверхчувство, охватившее сверхчеловека!
Вызывайте скорую, пожарных, милицию!
Хватайте, лечите, тушите…
Слышите?
Я люблю!
Произошло неизбежное –
Сердце забилось в три раза чаще,
Нет, в десять! В тыщу! Стучит пугающе.
По ребрам мышцею бья сердечною.
Я люблю!
И никакой поэзии
Не вместить в себя эту Сверхновую.
Видишь, я ни какое-то холоднокровное,
Пребывающее в постоянной депрессии,
Я люблю!
Выжигая словом
Заковыристые закорючки в бумаге.
Ещё не падший, уже не ангел,
Трясу прокомпостированным надбровьем.
Я люблю!
Искореженное небо царапая каждой буквой,
Иду с букетом
из сорванных фонарей-стеклодувов.
Остановить невозможно.
Выстраданное, высказанное
Слагаю, множу,
Кидаю в затаившиеся переулки.
Смотрите, вот оно сверхчувство вышедшее на прогулку,
Вырвавшееся из клетки
Моей грудной,
Покинувшая души дно,
Госпожа интеллигентка!
Я люблю!
Слова, как дуновение,
Тихи, невесомы, вкрадчивы.
Усыпляю, убаюкиваю, укачиваю,
Протянув к тебе сквозь тернии
Свое сердце.
Бери, любимая!
Вот оно, горячее, светится.
Теперь мне стало намного легче.
Недостаток – прочь!
Да здравствует, переизбыток сердечный!
Заболевание неизлечимое.
И хорошо, что не лечится!
Я ЛЮБЛЮ!
Вписываю прописными.
Значительность слов не вместить иначе.
Исполосованная бумага скулит, плачет,
Вопит выпью.
Взрежу словом, как консервную банку
Расстояние между нами.
Вот он я, стою пред тобою, вывернутый наизнанку,
Счастливейший из счастливых,
Стихи извергающий и истекающий стихами.
Я!
Выкрикнуть миллионами голосов бы -
Люблю!
Другие слова ничего не значат.
Импульсом ультракоротковолновым
Начинаю собственную радиопередачу.
Включены все приёмники,
Работают все радиостанции.
Тихо!
Идёт прямая трансляция.
Шостакович. Четырнадцатая симфония.
Поэт бессмертен, ибо вечен,
И в то же время обречен,
Ведь он пожизненно увечен
И так не вовремя прочтен.
Он сложит песнь кариатиде,
Он в каждой зге увидит суть,
Но как его легко обидеть
И как немыслимо заткнуть!
Жалеть поэта лучше поздно,
Будь он хоть трижды семипал.
Кидайте в гроб поэту розы,
При жизни он о них мечтал.
Он был звездой своей плеяды.
Смахнем слезу. Прощай. Аминь…
Поэт, ты ЖИВ?! Так выпей йаду,
В нем очень ценный витамин.
О любви как-то все не пишется,
Да и в жизни никак не сложится.
Просто буквицей стала ижица,
И перо заменили ножницы.
Да и проще порою вычеркнуть,
Чем вписать по живому набело,
Да не просто вписать, а вычурно,
И не просто стереть, а намертво.
От того и любовь не строится,
Что сложить не могу в идиллию
Чувство собственного достоинства
С чувством собственного бессилия.
Но в душе-то надежда теплится,
Что еще чудеса случаются,
И Амур наконец прицелится,
В ту, что где-то по свету шляется.
И начнутся цветы с конфетами,
И походы в кино, и прочее.
Как прекрасна любовь моментами!..
Восклицание, многоточие.
***
О любви пару слов натянуто -
Словно тайну открыл под пытками.
Было б только к добру помянутым,
А не шитым гнилыми нитками.
Моя вера не в церкви, Господи,
Не вместить ее камню с золотом.
Я в Россию по сердце врос, поди,
Пусть молюсь не как все, но зло ли в том?
Не гони от себя прозревшего -
Без икон и канонов верую,
Ведь как все в этом мире - грешен я,
И со всеми за всех без меры пью.
Если б знать, что мне раньше слышалось
Слово божье сквозь сквернословие,
Может быть бы и жизнь не вышла вкось…
Дай же, Господи, сил и воли мне
Завершить что дедами начато,
И начать что сыны доделают,
И уйти в грехах, не иначе чтоб,
Не хочу я быть не у дел в раю.
Хоть прошу у тебя немногого,
Понимаю, прошу немалое,
Ибо сказано: богу – богово,
Знать и мне неспроста сума моя.
Так прими мою веру, Господи,
Не вместить ее камню с золотом.
Я по сердце в Россию врос, поди,
Пусть молюсь не как все, но зло ли в том?
Чуешь запахи? Дым Отечества
Свербит ноздри до одурения.
Озорует. Жаль, озарение
При малейших симптомах лечится.
И вбивают нам в наши головы,
И твердят нам с экранов дикторы:
Все мы братья и все мы голые,
А не голые те, кто хитрые.
Мол, живем мы в стране Лимонии
Удостоены и устроены,
Пересчитаны и построены…
Гегемоны из гегемонии.
Да нехай твердят! Наша ж Родина,
Где березка растет кудрявая,
Где избушка стоит корявая,
Да цветет во садах смородина…
Вот оказия! Неказистое
Получилось у нас Отечество.
Но и мы не народ купеческий,
Хоть и бедные, зато истые!
И пущай, что обуты в валенки,
Не на подиуме позируем!
Но резонно зарезюмируем:
Все мы главные на завалинке!
И как сразу мир еще проще стал!
Не беда и то, что безбожники!..
Но наложницы и заложники
Необщающегося общества.
Кто ж вы, собственно, собеседники?
Визави из недр телевизора,
Да бутылка, да вобла сизая…
Как-то скромненько, что-то бедненько.
Глас народа – вопль вопиющего,
Без надежды прослыть услышанным,
Просто надо выть о возвышенном,
А не бить в опору несущую.
Лишь шепни в кулак: «все наладится»,
Тут же выищутся сподвижники,
Теннисистов заменят лыжники
В кимоно… Да какая ж разница!
Было б чем кого надо потчевать.
Но взашей прогони непьющего,
И не бей по рукам дающего,
И храни пуще глаза отчее.
…Пиво кончилось, окаянное,
И от воблы - сплошные косточки.
Что ж мы русские, а без водочки,
Что ж мы выпивши, а не пьяные?..