моя любовь - с привкусом долгого сна,
с ощущением гибели и с оттенком дна,
с налётом трагедии, когда все умирают в конце,
с бледностью на лице,
с вибрацией космоса, не регистрируемой мозгом,
со сходством с той самой картиной Босха,
с нелепостью променада за водкой в дурном районе,
с улиткой на склоне,
с озябнувшими плечами, с дорогой в холодный май,
с проёбанными концертами, с билетами прямо в рай,
с парламентом найт и аква, с раздолбанной в хлам ТТ,
с макавто и на двоих латтэ,
с чередой бесконечных звонков, и по трассе в ночь,
с навязчивым ощущением, что можно еще помочь,
с закрытыми настежь окнами, с постелью на одного -
и с Богом,
и с Богом внутри всего...
Бог долго смеялся над нами,
Схватившись за звездный живот,
Пускал для забавы цунами,
Бросал в океан самолет.
Мы тоже хихикали следом,
Мол, Бог, все понятно и так,
Читая в проброс за обедом
В газетах про этот бардак.
Мы думали, он в назиданье
За тяжкие чьи-то грехи
Трясет и трясет мирозданье
И рушит союзы стихий.
А Он наблюдал и дивился
В божественный свой окуляр,
Как мир без него изменился,
И складывал космос в футляр.
У Христа была бабушка, именем Анна.
Мы не знаем, была ли она осиянна
Светлым ангелом до Рождества, но потом
Она нянчилась долго с младенцем-Христом.
Мы не знаем, пекла ли она ему булки,
И как часто ходили они на прогулки
Под изменчивым небом большим Назарета.
И уже не спросить никого нам про это.
Но давайте представим: с сединами косы,
По рукам поднимаются вены, как лозы,
И улыбка касается губ, как мираж,
Оживляющий темного лика витраж.
Что ей свойственно: строгость, улыбчивость, живость?
Что ночами ей долгими рядышком снилось
С внуком царским своим?.. знала ль Анна о том,
Что народ сотворит с ее милым Христом?
Да и если бы знала, могла бы спасти?
Разве бабушке встать у Отца на пути?
«Все возьми и не мучь... только дай умереть
До того, как Он Сам победит Свою смерть...»
Бывает так: очнётся человек -
А на дворе уже другой какой-то век,
И тех, что он любил, везут на "скорой".…
И холодно в больничных коридорах
В компании скучающих калек.
И страшно в темноте уснувших век.
И нет уж ни соседей, ни коллег,
А те, что живы - чужды, незнакомы.
И он - как-будто выпавший из комы,
Как из гнезда вороньего на снег.
И всё ему приходится опять,
Как в первый раз, под старость начинать,
Ходить гулять и в гастроном за хлебом...
И холодно, и холодно под небом
На кладбище ноябрьском стоять.
И лишь собака, старый верный пёс,
Что вместе с ним немало перенёс,
В глаза глядит, как будто понимает,
Что не случайно место занимает
Его хозяин в ребусе из звёзд.
Когда бы ты меня держал
Как розу острую – за стебель –
Стекал бы по запястьям жар,
Безумья умножая степень.
Когда бы ты меня любил
Как птицу вешнюю – за пенье –
Ты только трелью счастлив был,
Превосходя свое горенье.
Когда бы ты меня узнал...
Но ты прошел, как странник, мимо
В пустой извечный свой вокзал –
И я другим сейчас любима.
Спаси хоть одного, которого не спас.
Дорогой, что привык, не проходи хоть раз –
Не поднимая глаз,
Не разлепляя глаз.
Спаси хоть одного. И, может быть, когда
В последний долгий путь отправишься туда,
Не избежав суда,
Ты избежишь стыда.
А если не спасешь, то скажешь: я хотел,
Но, господи, ты сам воздвиг всему предел.
Здесь долог частокол
И горек чистотел.
Ты сам воздвиг во тьме земной предел всего,
А я – лишь только раб желанья твоего,
Когда ты шепчешь мне:
«Спаси хоть одного»...
Что бы мне сделать, чтоб ты меня понял,
Мой ненаглядный несущийся Овен
В бездну, разверзшую пасть свою черную?
Чтобы ты понял больную и гордую
Женщину, полную сна и усталости,
Миртовой радости, медленной жалости
К миру, такому большому и страшному,
Словно пришитому к веку вчерашнему?
Что бы мне сделать, что б ты не насвистывал
Этот мотивчик, хмельной и неистовый,
С ноткой какой-то особенной горечи,
Сдавленной жалобы, просьбы о помощи
К тем, кто мудрее, трезвее и строже?
Чтоб не шептал «ты прости меня, боже»
В слезной попытке отсрочить грядущее,
Неотвратимо, немыслимо лучшее?
Что бы мне сделать... Возьму твою голову
Между ладоней, как чашечку олова –
Жгучего, пьяного, с лунными бликами,
Мыслями острыми, злыми, великими,
Выйду на снег, босиком и в рубахе:
Где там московские красные птахи?
Вылью им все, без остатка, до капельки
Всю твою нежность потоками патоки:
«Пользуйтесь, милые, мне теперь поздно» –
И улыбнется мне воздух морозно.
J
последние вздохи лета
и пряность отцветших трав,
шуршит на ветру газета,
на тёмный асфальт упав
глаза, что её читали,
сквозь мутную толщу линз
глядят в золотые дали
убогой квартирки из
здесь всё, как тому полвека
расставлено: стол, комод –
обложка для человека,
что здесь не спеша живёт
выходит с утра на кухню,
заводит цикличный быт,
в котором ему уютно
и чайник всегда кипит
в предметах застыло время,
как будто своё старик
сложив на минуту бремя,
к ручью головой приник
и дышит в него прохлада
и шёпот ночных лесов,
и больше уже не надо
ему отпирать засов
Я режиссер, и скоро
я буду снимать кино.
Что из него получится –
признаться, мне все равно.
Мне главное честность,
честность с самим собой.
Ну, и еще на титрах
чтобы шумел прибой.
Еще я хочу ребенка
с пронзительными глазами.
Простых молчаливых бабушек,
стоящих пред образами.
И чтобы этот ребенок
знал их по именам.
И обращался в камеру.
То есть к нам.
Я хочу, чтобы действие
происходило прямо в душе
Зрителя, а не на экране;
я не хочу клише.
Компьютерной графики,
длинных пустых диалогов.
Я хочу, чтобы в этой картине
было бы больше Бога.
Бог – это пряный воздух,
долгий взгляд исподлобья,
Тропа – зависит от места –
оленья или воловья;
Крики чаек и силуэт
сидящего на косе
Мальчишки,
и листья еще в росе.
Я не знаю насчет финала.
Скорее, он будет открытым.
Я хочу, чтобы каждый вспомнил
то, что было забыто.
И пусть это избито,
я хочу показать, как есть
Жизнь в ее чистом виде.
То есть как Весть.
Считай, что все предрешено.
Так легче умирать.
Когда кому-то все равно
И некого позвать.
Когда клубится сизый дым
В коробке по углам.
Так легче сдаться молодым,
И жизнь – напополам.
Считай, что все стряслось не в срок.
Не к месту, невпопад.
Когда и эти восемь строк
Гремят, звенят не в лад.
Считай, что нечего беречь
И не о ком молить.
И среди сотен прочих встреч
Особенной – не быть.
Считай, что ты уже не здесь.
Ты таешь, сизый дым.
Тебя уж нет, ты вышел весь,
И вот твои следы.
Они ведут туда, за грань
Страстей, мастей, улик.
И как чиста, до крови, длань,
К которой ты приник…
Разрежь меня
на ленты
ломкой
лени
И кромкой естества коснись чуть-чуть -
И я весь мир
поставлю
на колени.
И вот тогда - забудь!
Забудь, как я шептала беззаконно
Тебе о нескончаемости
чар
Что там царят,
где чад,
и безоконно
Глядит в пустырь
многоэтажный
чан,
Простуды полный;
серости
и зыби
Жилищ бессонных,
муторных времен -
Где мы с тобой, как пойманные рыбы
Я - Жозефина, ты - Наполеон...
нет не могу
я тебя разлюбить
плюнуть в лицо
в дымном угаре
ночи дробить -
к черту кольцо!
вытереть губы
пепел стряхнуть
стать как струна
до рождества
не дотянуть
и - тишина
О, как человек тих,
О, как он безлиц здесь.
Дождя за окном тик
Приносит печаль днесь.
А он ее – паж, раб –
Все кутает в лен лет…
Лишь рыбы минут рябь
Пускают ему вслед.
Я вселенной сон.
Я растений сок.
Я сомнений соль
И желаний рок.
Я и верх, и нерв.
Лист, объят огнем.
Божий смех - и гнев,
Схороненный в нем.
Если я паду,
Оступившись, знать, –
Дай напиться дну
От моих утрат.
Черной речью вод
Дай остыть часам.
От моих невзгод –
Утолись и сам….
Я голубь с подбитым крылом.
Я отдан судьбою на слом.
Под стук кастаньет, под блеск эполет –
Схожу постепенно на нет.
Я кукла с разорванным ртом.
Меня закатали в бетон.
А я не кричу, мешать не хочу,
Мне пофиг, мне все по плечу.
Под стук кастаньет, под взрывы ракет –
Я тот, кого в принципе нет…
Когда только мир начинал смотреть
Сквозь слезы забвенья и слезы лить
На мельницу смерти – вышла смерть
Со мной говорить.
Когда еще верх не считал за низ
Что было под ним, а любил, как часть –
Луна садилась ко мне на карниз,
Рискуя упасть.
И той, и другой отвечая в такт,
Я медленно вязла в безумстве том,
Считая, что слово – первичный факт,
И трогала ртом
Постой: эта ночь трезва
до тех соловьиных пор,
пока не сгорят слова
в разбухших сетях пор.
Постой. Это ночь велит
прорваться сквозь наст теней,
где каждый навеки слит
с началом своих дней.
Ты слышишь, как он хрипит,
вгрызаясь в подпругу дня? –
как бредом, рывком обрит,
округлость крыла храня.
Он топчет, он теплит страх
и прячет сердечный лязг,
и медленно дышит (ах!)
под прессом душистых ласк.
Ты слышишь, как я вослед
кидаю ему стрелу?
И этот рассветный свет
сечет по его крылу,
и он, угодив в капкан,
пытается жить еще,
и пляшет в зрачках канкан,
и лижет мое плечо.
А я говорю ему,
любому, кто спит с огнем:
«Не верь, мон сеньор, всему,
что лик обретает днем.
Не верь, не давай уйти
по струнам, созвучьем, в степь:
ты только на полпути,
ты голоден, странен, слеп.
И если поймешь меня
и утра дождешься вновь, -
глядишь, не уйдет, звеня,
в пески, расплескавшись, кровь…»
Не слышит. Набравши в рот
камней и небесных мух,
он тычется в твердь, как крот,
и в небо стучит, пастух.
Он плачет во все глаза,
любуется сном и тьмой;
и вихри несутся за
облезлой его спиной.
Он ищет ходы, ключи,
он дерзок и клянчит слов –
и тонны песков-морщин
его погребают кров.
Иосиф он? – нет, другой
вползает, за звуком звук,
и вот уже дверь – ногой
мою, без усилья рук.
И я отхожу, сдаюсь
без слова, без «да» и «нет»,
под вопль картонных муз
ему отдаю обет.
Он тешится. Он велик.
Он знает и просит пить.
Я помню, как он возник,
но – как – продолжает быть?
Наперсник иных властей,
потомок иных широт,
он ждет до утра гостей,
он смотрит, смельчак, вперед –
туда, где рождаясь из
неведомых тел и сил,
осколками режет бриз
до крови тяжелый ил.
И там, где роса лежит,
попав к звездочетам в плен,
и бьется о мол, дрожит
ознобом песчаных стен –
братаясь, сливаясь в ком
бессвязных теней, стоим,
торопимся – кто о ком? –
скорей рассказать своим
о том, что бездонный смех
под утро, в начале дня –
как знак, что теперь из всех
он выберет здесь меня.
Я здесь. Никуда не исчезну.
Я буду здесь до конца –
Пока миллионы лезвий
Коснутся лица.
Я здесь. Никуда не исчезну.
Я здесь, где была всегда –
Где полдень, и вдаль железно
Ползут провода.
Я здесь, среди сотен чисел
И тысяч имен.
Во всех адресатах писем
Со всех четырех сторон.
Я здесь. В этом веке странствий,
На стыке путей…
Я здесь, чтобы молвить: здравствуй…
Я все еще жду вестей.
Если нет извилин – стучись
В сердце. Пора открыть
Этот потусторонний мыс,
Умеряющий тела прыть.
Если нет говорящего языком
Жестов – ложись вздремнуть.
И увидишь во сне того, о ком
Будет завтрашний путь.
Если нет никого, кто хотел бы лечь
Рядом – поймешь скорей:
Вереница дней - это просто речь
Пурги в пустоте полей…
Потому что жизнь начинает так:
Все стучит по ночам тик-так,
А к утру на подушке бронхит и рак
И его адресат – дурак.
Ни звезды в полумесяце облаков,
Ни красавицы у ручья
И ни друга, который всегда готов
Напомнить, что жизнь – ничья…
Бойся тех, кто живет вообще,
Кто стирает с лица следы
Поцелуя, песка, кулака, еще –
С добавленьем солей – воды;
Смеха, возгласа, языка
Мертвых ли, глухонемых…
В гнутых ребрах душа – зека,
Без сокамерников и родных.
И спасибо скажи, что еще ты цел.
Впрочем, так ли уж важно, что
И тебя при общем упадке цен
За бесценок снесут в ничто?..
Так что если нет извилин – стучись
В сердце. Оно зарок
Тех, кто однажды сорвался вниз,
Переступивших порог.
…как будто жизнь, качнувшись вправо,
качнется влево.
(И. Бродский)
Ничего не осталось. Никто не сумеет вернуться.
Только ветки твои
продолжают
отчетливо
гнуться
под руками метели, и бьется семейство грача
в побелевший висок
над сутулой громадой плаща.
Ничего не осталось: ни пыли, пыльцы тишины.
Ни недвижности взгляда
на эту строфу со стены,
ни ее запятых, что как следствие смерти в пустыне,
наведут невзначай
на обломки историй о Сыне.
Не вернется никто. Да и некуда. Больше чем полюс –
эта жизнь без тебя –
в голубом
мельтешении
полос,
надо всем, что кричит – но не может никак задохнуться.
Не вернется никто.
Да и некому больше вернуться.
Феликсу Садовникову
Следуй за мной, за комнатой комната.
Проходи сквозь картонно-кирпичные стены,
верти головой, словно чучело робота,
в бессилии вскрывшего медные вены.
Следуй за мной, где медлительно-гордые
амфитеатры шкафов дребезжат фарфором,
и окна глядят раздвоенными мордами
из пыльных гардин и стучат о скором.
Читай неподвижность ночного бесправия
часов, заточенных в куске металла,
о том, как остыла сухая Азия
полынного чая на дне бокала.
Исследуй себя, обернувшись к хаосу
постельного шелка в морщинах памяти,
которой звонком не дойти по адресу,
а только звенеть в отраженьях, и падать… И
если, простуженный, в шахту забвения
сорвавшийся, голос напомнит прошлое, -
борись до конца с безрассудством гения,
который, уняв метастазы тления,
так невзначай обессмертит пошлое.
В состоянии голоса, на самой высокой ноте,
Утопая в бескрылости мира, в его азоте,
На руках вещества, в неподвижной магнитной люльке –
Самым южным краем ума отмечая всплески
Драгоценных снов, собирая рождений фрески –
Я играю с Богом в космические бирюльки.
Кто кого обыграет – тот мчится в соседний хронос,
Где в барометре вечности вьется мой влажный волос –
И приносит оттуда звезду, а сумеет – слово.
Мы его облекаем в предметы, в миров красоты,
Кириллических пчел истекают любовью соты –
И мы оба смеемся. И пьем. И играем снова.
Я вполне отдаю отчет
в том, что здесь происходит со
мной: весь пепел моих невзгод,
весь огонь сумасбродных слов;
скудный порох начал, основ
и сомнения колесо.
Я вполне отдаю отчет –
не себе, а кому-то за
гранью тела, в круговорот
опустившему сей приют:
в мутный омут вседневных смут,
от которых сухи глаза.
И, наверное, нет иной
перспективы, как взять весло
и грести, как когда-то Ной:
не взирая на сырость, тьму,
рай, изгнание и тюрьму
и – постылое ремесло…
Как мало мы можем, как все-таки мало мы можем...
Опомниться не успеем, как головы сложим
На плаху, как плату за нашу беспечность и бегство,
И с глупой мечтою недолгое наше соседство.
Как мало мы смеем - как странно! - как мало мы смеем...
На пыльном асфальте рисуем квадратики мелом.
Ты символ, начертанный белым на сером... вот наша дорога.
Ребенок с разбитой коленкой стоит у порога.
Мы тени его, что светило, свершив безразлично
Свой медленный ход, расставляет по кругу привычно.
Я - та, что короче, и в сумерках таю, как голос
В бесплотном эфире, что соткан из ряби и полос...
Если, Господи, мой свет ты зажжешь,
Если, Господи, мой день ты продлишь -
Я поверю, что и смерть - только ложь,
Что заботливой рукой тронет лишь.
Если, Господи, мой сон ты прервешь,
Если, Господи, мой дар не предашь -
Я разрежу этот мир, словно нож,
Обменяв его на тот, баш на баш.
Пусть же, Господи, твой храм не падет,
Пусть же путь мой до него будет чист -
И у стен его меня украдет
Без остатка у тебя белый лист.
Сонаты, чайные венки,
Цветочный умысел, услада…
И капли мрамора крепки
В тисках сентябрьского сада.
Случайный вымысел любви,
Невычислимость аллегорий.
И жизнь – почти что визави
Иных, небесных категорий.
Но в тайной клинописи дней,
У беспредельности на счете,
Сама земля грустит о ней,
Не остановленной в полете…
2004
Мало, мало темноты -
Чтобы все взорвать мосты,
Чтобы выйти за пределы
Богом данной красоты.
Мало, мало торжества
В сердце, шепчущем слова.
Много ветра и метели,
И за окнами - Москва.
Хватит, хватит повторять,
Что печаль - лишь света прядь
На груди у мирозданья,
И часы свои сверять.
Тёмный ужас - он пройдет.
Это сон в тебе растет!
Это жизнь уходит в космос
И метель метёт, метёт...
На площади памяти Первых шагов,
Среди голубей и декабрьского зноя,
Как будто в отрыве от всех берегов –
сколько граней несомненных
ты в себя вмещаешь, мир!..
слышен бой часов настенных.
плачет бедная Рахиль.
за порогом – непогода,
давка в шопе и в метро…
это – жизнь иного рода
жжет бессмыслицей нутро.
легче взять тебя за плечи,
легче вымолвить «прощай!» -
чем потом от этой встречи
грызть бессолую печаль.
чем потом бежать, не помня
знака, имени, числа…
дней тесна каменоломня,
и вода в горсти пресна…
16 ноября 2006
Шма, Исраэль, шма.
Спи, Исраэль, спи.
Дней позади – тьма.
Лет впереди – ты…
Да, Исраэль, да.
Много еще стен.
Это Его мзда,
Твой, Исраэль, плен.
Знай, Исраэль, знай:
Будут еще дни
Течь через тьмы край.
(Дли их, Господь, дли.)
Будешь искать мер.
Будешь скрывать вздох…
Верь, Исраэль, верь.
Вправду, один Бог.
17 ноября 2006
Жить не страшно. Сердце врет.
Тот, кто выиграл – умрет.
Раз два три… а дальше – мрак.
Ты – твой самый лучший враг.
Помнишь, лето? Время три.
Месяц выиграл пари
У затменья… и распух.
Больше двух базлают вслух.
Время жизни… Это цепь
Гор, собой вспоровших степь.
Ты – на пике, ты – один.
Ты – ценитель древних льдин.
Но когда придет черед,
Помни только – компас врет.
Чай с травою завари
И – на счет: один два три…
27 октября 2006
Человек производит вонь.
Если в обществе, не дай бог –
то его выставляют вон.
Этикет в этом смысле строг.
Человек производит страх:
если к горлу приставлен нож
или он заплутал в горах.
Человек производит дрожь.
Человек производит боль.
Заперт в стенах своих, один,
до утра умножает ноль
на беспамятства инсулин.
Человек производит крик.
Этот крик воспаряет ввысь.
Это значит, что он – возник
и теперь производит жизнь.
А однажды, глубокий вдох
сделав, словно собравшись петь,
под конец, как задумал Бог,
человек производит смерть.
27 октября 2006
если хочешь одиночества – проверь
заперта ли на засовы твоя дверь
и зашторены ли окна тишина
по ночам тогда особенно страшна
если хочешь одиночества – возьми
за привычку не здороваться с людьми
лишний звук бывает поводом к судьбе
не рассказывай обоям о себе
если хочешь одиночества – не верь
разным спискам и особенно – потерь
потерять бывает лучше чем найти
лишний груз мешает страннику в пути
а когда исчезнет все к чему привык –
занеси свою бессонницу в дневник
город – зеро и не важно что за век
и внизу страницы подпись: имярек…
26 октября 2006
Человек, лишенный жестов,
человек, лишенный слов.
Безымянность – свойство места,
где он свой оставил кров.
Ни на что теперь не годен,
будто наголо обрит,
он во сне туда приходит,
сам с собою говорит.
Говорит, что мало пожил,
говорит, что много пил –
и тебя тревожил, Боже,
скрипом плотничьих стропил.
Но, решив, что ты отмерил
несуразно краткий срок –
он тебе остался верен,
наг, беспомощен, двуног…
Человек теряет голос,
человек теряет вес.
Жизнь и смерть гуляют порознь –
значит, времени в обрез.
Значит, надо торопиться,
тьма моргает из углов…
Он себе всего лишь снится,
человек, лишенный снов.
26 октября 2006
Спаси меня солнце, раздень мою смерть!
До кожи и дальше – до костного мозга.
Как больно сегодня на город смотреть:
Задумчивый голубь пасет у киоска
Собаку с хот-догом и прочую снедь.
В копне продавщицы бесчинствует медь.
Как больно сегодня на город взглянуть:
Как будто в пустыне, меж урн и скамеек,
Петляет к подъезду единственный путь
По свежему снегу, но спит муравейник
Высотки, и снега, похоже, по грудь.
И молится дворник: дай Бог не уснуть.
24 октября 2006
Снега наутро по горло, по грудь.
Через него проходит твой путь.
Что заносит следы – не суть.
Важно то, что закончившись, век
В памяти как-то угрюм и блекл…
За окном опускается ртуть
И выходит во двор человек. Человек.
Он расстроен. Он за ночь так и не смог
Срифмовать и десятка строк.
Он к себе бесконечно, пожалуй, строг.
Впрочем, дело не в этом, а в том, что там,
Где все звезды расставлены по местам,
Обитает – он в этом уверен – Бог
И стучит в божественный свой там-там.
То есть это значит – подходит срок.
Человек – он по сути ведь одинок.
И сегодня, свой преступив порог,
Он не знает, вернется ли, и зима –
Его крайний берег… Снежинок тьма.
Человеку имя земное – Блок.
За спиной конвоем стоят дома.
* * *
Оставь меня, ангел, один на один с Ним.
Ты знаешь, как Он неизбывен, а я – зрим.
Ты видишь, как я изувечен, а Он – зряч…
Оставь меня, ангел, а лучше всего – спрячь.
От боли, от хвори, от многих дурных глаз.
От тех, кого я погубил и кого – спас.
От тех, кого мало, и коим числа – несть.
Оставь меня, ангел, таким, какой я есть.
Январь 2006 г.
мотыляться меж городом и деревней
отмечать перемены пейзажа после
пустословить значительно непотребно
выходить за минуту как будешь послан
возвращаться не скоро ходить срезая
по безлюдным аллеям соленым втуне
узнавать отраженье в уборной вокзала
представлять себя в шляпе с высокой тульей
возвращаясь курить расставлять фигуры
а с утра понедельника (см. ежедневник)
наблюдать по пути перемены натуры
мотыляться меж городом и деревней
Человек одинок. Он единственный в мире двуног.
Распрямившись, он смотрит в бездонное черное небо –
Где с начала времен обитает немыслимый Бог
И откуда однажды сойдет молчаливая Ева.
Человек одинок. Он едва ли успел осознать
Свою странную роль в мирозданье меж правым и левым.
Он спокойно глядит на окрестностей мглистую гладь
И в ее густоту погружает свой новенький невод.
Никому не дано избежать предстоящих потерь –
Равно как и предвидеть. И только, быть может, случайно
Он услышит под утро, как скрипнет небесная дверь,
И почувствует взгляд, на него обращенный печально.
Он усвоил урок. И когда раздается звонок
И рука застывает с гудками в пластмассовой трубке –
И тогда, до скончанья времен, человек – одинок.
Он плывет в никуда в одиночной космической шлюпке.
Никого. Только стены стоят черных солдат кольцом.
Только ветер осатанело хлещет песком в лицо
юга – открывший настежь время, тот пьет закат.
Стрелки памяти тычутся в мякоть прошлого наугад,
не понимая причин остановки. Никого. Это верный знак
того, что уже не будет лета, и всякий злак,
упавший в почву при сенокосе, склевываем (за зрак
принят) голодной птицей, падающей в овраг
после… Возможно, старость. Либо – рука щенка,
прогуливающего школу. Следующего звонка
он не дождется (позже, в будущем той, второй,
юной и первобытной, ставящей в сердце трой…)
Никого. Это, верно, выдохлось время и, по прямой
скатываясь в усталость, мир заливаем тьмой
гуще чернил, червонцев звонче, черней черты,
разделяющей «до» и «после», или же «я» и «ты»
в письмах двоих – влюбленных в прошлом, теперь – врагов.
Звездами заблудившись между копыт, рогов,
тьма эта липнет к стеклам. Вторящий ей больной
в одиночной палате мысленно говорит с луной,
спящей среди залива августа. Космическая чернота
окаймляет берег, и мыса или порта
контур неясен – то есть с большим пространством слит,
чем то, что царит снаружи… И море устало, спит.
Никого. Это вечность пришла, и в пору оплачивать по счетам.
Не придать пустоте обличья и отчетливости чертам,
разбегающимся в эфире и дробящимся на слова,
что в картонной ладье мигрени одинокая голова
пребывая, смиренно ловит, выбирая из всех сетей,
ту, что всего беднее, кормит зверей, детей
своим небогатым уловом, и оставшееся – для нее,
с жарким именем Лета… Медное острие
времени опустилось в краску моей тоски.
Долго в крови блуждает голос, усталый скиф
сна, собирая осколки строк, фразы, штрихи, нули –
все одно к одному: чтобы утром на бумаге читалось «Пли!»
Никого. Это время жизни, когда только те слова
воспринимаются слухом, что можно делить на два,
в ответ не боясь услышать эхо либо пунктир
изподкранных капель, отбивающих лейтмотив
ночи, уснувшей возле, в сумерках, там, в углу.
И зрачок, в абстинентном крике садящийся на иглу
света – от вспышки оной щурится и стучит –
тише, мол! – и рука, поднимается вверх, как щит,
но берет карандаш… Никого, и из всех, побывавших здесь,
едва ли найдется тот, кто хотел бы вернуться. Есть
предел одиночеству, но есть ли предел звезде,
избегающей телескопов, обитающей лишь в нигде?..
Печали лопни вереничность,
накройся неводом дождя,
в домов игрушечно-кирпичность
бесповоротно уходя –
как в сон, навеянный сиротством
полуживого мотылька,
где как излишество – отцовство
и сыпь бумажного кулька…
(Папе)
Гоше посвящается
(for you)
Каждый день одинаков
здесь.
Ты ли это, Иаков?
Весь,
До конца нами прожит
век.
И ничто не тревожит.
Снег.
Будь мудрей и спокойней.
Знай:
Среди многих оскомин
рай
Неизбежней и горше
для
Тех, чей выдержит дольше
взгляд.
Тех, чье тело острее,
злей.
И болтаться на рее
дней
Для кого одиноко -
всласть.
И последний у Бога –
красть…
В изобилии знаков,
бед –
Ты ли это, Иаков?
Нет?
Ты ли шепчешь в подушку
«На!»
И никак не достигнешь
дна?..
Так не надо кидаться
вслед.
Сколько можно скитаться
лет?
Твой ли снегом заносит
путь?..
Знать бы, где он, Иосиф…
Будь.
27 февраля 2004
Здесь мой путь. Здесь его отправная точка.
Здесь исток. Все рассчитано очень точно.
Каждый день, проживаемый здесь – исчислен.
Все что до – затянувшаяся отсрочка.
Пусть болит, пусть безмолвствует оболочка.
Ничего.
И ее паралич – осмыслен.
Здесь мой дом. Здесь моя основная крепость.
Мне к лицу
Угловатость ее, нелепость.
Каждый шаг продиктован любовью к месту,
Накормившему
Многих своей простудой…
Может быть, и меня уведут отсюда,
Как в разгар
На Востоке крадут невесту.
Ничего. Здесь мой дом, и вернувшись позже
И застав разоренным и жестким ложе,
Я сдержусь,
И навряд ли сойду с ума, и
Лишь к утру, разобрав этот странный почерк,
Я прочту (так отчетливо): «Путь окончен.
Этот путь.
Впереди – тебя ждет прямая…»
20 февраля 2004
Так ли ты велик, мой Шекспир? Все боготворят тебя, все признают твою гениальность, свою способность к пророчеству, твое умение выражать истину в точной фразе – так, что создается ощущение, что ты только что сам ее открыл. Но на самом деле – так ли ты велик, мой Шекспир?..
Вот, например, о чем ты думаешь, когда ложишься в постель? Отступают ли эти тени, что кружили над тобой весь день, управляли твоими мыслями, говорили твоими голосами? Или ты хочешь сказать, что ты говорил их голосами? Бог мой, я не вижу разницы! Так или иначе, но ты был заложником их судеб; так о чем ты думаешь теперь, когда ты погасил лампу и лег в постель?
А, я знаю, тебе не спится! Тебе не спится, потому что они и в тишине ночи продолжают говорить с тобой. И вот ты снова зажигаешь лампу, надеваешь домашние туфли и направляешься к письменному столу. Что ж, ты не родишь ни единой своей строчки, ни одной строчки, что рассказала бы миру о тебе. Ты так и останешься призраком-управителем своих теней, которые теперь облекутся в тома и в последствии в декорации и одежды и пойдут по всему миру рассказывать, что тебя нет! Что ты устал. Что ты хочешь спать. Что ты не спал уже год. Что у тебя ревматизм. Что ты желал бы покоя.
Почему ты сам не рассказал об этом? Для кого ты молчал? От кого утаил истину? Ты боялся, что все будут надсмехаться над тобой? Что за бред! Да половина людей живет так, рассказывая миру о своих горестях и тревогах. А ты предпочел изрекать истины. Истины, которые, как тебе казалось, так и останутся в мире идей, если ты не расскажешь о них, так и останутся незамеченными.
Что ж, пусть так. Но что бы изменилось в этом мире? Скажи, кого ты научил этим истинам? Кого изменил? А если и изменил, то что тебе от этого? Служение людям? Ах, оставь! Ты просто боялся, ты банально боялся себя. И поэтому, вместо того, чтобы слушать свой собственный голос, ты прислушивался к голосам мира. А они шептали тебе черте что, и ты верил. Тебя просто не было, бедный Шекспир, ибо кто докажет теперь, что ты был?..
Я несправедлива к тебе. Я знаю. Но эта несправедливость – единственная дань, которой я могу отплатить тебе за твою жертвенность. Я так и вижу тебя в постели, старого, уставшего человека, в колпаке и домашних туфлях, до которого никому нет дела. И если я и извергаю на твою голову упреки, так это только потому, что мне безмерно жаль тебя, и я думаю, может, тебе станет легче, если ты поймешь, что хоть один услышал тебя. Хоть один усомнился в тебе.
Так ли ты велик, мой Шекспир?..
* * *
…и у времени взяв под процент тебя,
я поспешно срываюсь в осаду сна,
где, хранимы им и отбой трубя,
серафимы слов и цари числа
пригубив структур ледяной настой,
из кристаллов дней я слагаю знак,
все о том что взгляд, как всегда, пустой,
а его объект одинок и наг
и, похоже, лет, запасенных впрок,
им не хватит, чтоб осознать сие…
только в сыпи снов сумасшедший бог
все лелеет, слеп, псевдобытие…
13 февраля 2004
Говорю тебе: ночь откровенней весны, а лето
вероятнее встречи (насколько они сравнимы)…
мы едва ли вспомним тех, кто проверил это,
и наткнувшись в метро, пройдем безразлично мимо.
или все же зацепит?.. кто знает… на то и память
избирательней многих, попавших в ее обойму.
нас едва ли вспомнят те, кто умеет ранить –
как последнее средство, прописанное больному…
Говорю тебе: страх и сильней, и возможней слова –
если слово в пути, меж столбов верстовых согласных,
из которых взгляд или слух извлекают снова
не руладу сна, а бессилие форм, причастных
к восхожденью вверх: от отзывчивой топкой яви
к разряжённой среде отглагольных стихийных чисел,
где и ты, мон шер, свой изысканный след оставил,
оттого, видать, что однажды меня превысил…
Говорю тебе… и, нарушая законы круга,
ухожу совсем из бессвязных твоих видений –
вряд ли мать, и тем паче жена: подруга,
так беспечно узревшая твой беспробудный гений…
так не надо лгать, умножая зеркальность рифмы,
ни во благо мое, ни тем более, наших третьих –
все равно в конце либо смерти крутые рифы,
либо хуже того: слишком цепкая сеть бессмертья.
13 февраля 2004
...параллельные мы с параллельными ними живут
как уютен их быт и как хрупок подобный уют...
параллельные мысли они параллельно молчат
и тяжелые ставни им в такт параллельно стучат
параллельные дни за окном параллельно текут
не касаясь их душ, параллели которых строку
образуют к утру и одна параллельней другой
поднимаются вверх непонятной неясной тоской
как незрелы плоды параллельных усилий и фраз
и пронзительно как параллельных бессилие глаз
…параллельных миров без конца замыкая круги
в параллельных пролетах слышны их глухие шаги…
25 января 2004
* * *
Сердце свое отдаю врагам!
Ибо не знаю, что делать с ним.
Этим рукам, голове, ногам –
То-то привольно будет одним.
Буду кутить, задыхаясь, бить
В мелкую крошку тягучий стыд.
Я не хочу никого любить!
Плакать, метаться, болеть навзрыд…
Я поклоняюсь другим богам.
Лишь бы свободы напиться впрок…
Сердце свое отдаю врагам!
Будешь отныне – лежать у ног.
29 января 2004
Не оборачивайся, когда уходишь. Всегда, запомни,
Происходящее с тобой – почти погоня.
В пролетах лестничных, на этажах, в картоне комнат…
Тебя не вспомнят.
Не оборачивайся, когда уходишь. Зачем, не надо.
То и спасает от распада – что чья-то черствость.
Под покрывалом января и снегопада
Царит аморфность.
Не оборачивайся впредь. Не будь наивным.
О том, что было до того – тебя не спросят.
И надо всем, что ты любил – победа ливня.
Как будто осень…
Не оборачивайся, уходя. Теперь ты видишь,
Что нет реальности другой, и быть не может,
Помимо снега и дождя. И третий – лишний.
И первый – тоже.
Не оборачивайся. Никогда. Не слушай память,
Сломи глаголов роковых сопротивленье –
И ты увидишь, как легко и сладко падать
В раствор забвенья.
Не обора…
30 января 2004
Про
Золотые крыла сложив и ощерив лапы,
Я сползаю по стенке птенцом желторотым на пол,
Напрочь выпав из гнезд разновидностей всех, и за пол-
ночной чертой проступает луны паяльник,
чтобы к телу кровати жарой припаять хл..бальник
одинокого мужа, к утру обернувшись лампой,
под желтушным светом которой так чист, охальник…
Моно
И вот ты умрешь… как сорвавшийся с изгороди воробей
Падает веткой в снег, в его абсолютную белизну,
О которой мечтает каждый плебей,
Пойманный на блесну
Чувства прекрасного – неистребимого как простуда, грипп,
Посуда на выцветшей полке бабушкиного серванта; соль
В словах океана, обращенных к берегу, хрип
И фантомная боль
Туриста, плутающего в недрах египетских пирамид. Фасад
Как увидел его Хеопс, шероховат и пуст.
И он поворачивает назад, во тьму, в кислородный ад,
Под тысячелетний хруст
Суставов усталого сфинкса, потревоженного стихом. Стеклом
Отгородившись от мира, так почивает космонавт –
На лаврах вечности, на жестком ложе вакуума. И поделом.
А в кулуарах вселенских шахт,
Одна из которых оканчивается тупиком, - носком
Ковыряя песок согласных на выпестованной строке –
Замечаешь парус и к нему идешь босиком
Вверх по известной реке… а в руке –
Бриолин сознанья, сконцентрированный до мазка
На предметном стекле, надетом на третий глаз,
Полный – не слез, не укора: песка, песка,
Погребающего нас…
Так, когда ты умрешь… как сорвавшийся с изгороди мой герой
В абсолютную белизну – по эту сторону сна,
Медицинских снежинок аменазинный рой
Пропоет «весна»
И откроет врата, и ты будешь пропущен, пречист и наг,
Возлагая на лист одежды своих речей,
Окончательный, словно лист, опьяненный чернильных влаг
Чернотой, образующей слов ручей.
И когда тебя спросят, кем был, чем слыл и кого
Ты любил, опускаясь на дно потаенных мест –
Ты ответь, что безумный и там ты искал Его,
Но нашел не Его, а его бесполезный крест…
Эпи
Подавив инстинкт продолжения первой строчки,
Я копирую абсолюта неровный почерк,
Повторяемый то мигренью, то бунтом почек, -
Я не вижу средства прервать мирозданья качку,
И поэтому остается, закончив пачку,
С табурета встать и, скользнув в теплоту сорочки,
Облегченно вздохнув, погрузиться в глухую спячку..............................
Из нефритовой, Царства вне,
Перевернутой сна шкатулки,
Чуждой голосу, тишине,
Где Мольер совершал прогулки, -
Ты достанешь лиловый шар
И медведя с фарфорной лапой –
Будем вместе тушить пожар
Одинокой настольной лампы.
Лишь к утру, прогорев дотла,
Из отборнейших медных ниток
Нам достанутся два крыла
И печали чернильный слиток.
27 января 2004
Зваться ангелом. Смотреть на тебя в упор.
Слишком рано взлетать. Садиться не там, где надо.
Не к месту смеяться. Нести истеричный вздор.
Выходить из себя, спасаясь от полураспада
Мысли, застрявшей между висков.
Времени, чувства, конгломерата жизни.
Зваться ангелом, бежавшим в страну песков
Не потому, что нету другой отчизны.
А потому, что нет больше смысла. Нет
Никого, кто бы мог посмотреть на вещи
Трезвым взглядом, проснуться, поправить шотландский плед
За мгновение до того, как заметят плечи
Утеканье тепла… И в пустыне, возникшей для
Остановки того, кто идет непомерно долго –
Еще долго ждать – капитана ли, корабля?
И царапать пером поверхность земного бонга…
20 января 2004
Господи, дай мне встать,
Однажды упав в грязь.
Ярче других блистать
Дай, над собой смеясь.
Дай в темноте гореть
Дольше, чем я могу.
Господи, дай мне смерть
Такую же, как врагу.
14 ноября 2003
Теперь не выбраться из заточения,
не изменить судьбу.
И от признания до отречения –
незамеченное свечение
в телескопическую трубу,
поднятую поздно вечером,
направленную наугад,
где так неясно и клетчато…
здесь, в раю табуретчатом,
я даже этому рад.
Теперь не выбраться из тяготения,
не вознестись наверх:
ползти по стенам к тебе растением,
входить в окно неврастеником
и в шумном шелесте прятать смех,
шептать тебе о проклятой немощи
простейших жизненных форм –
биологически вечной мелочи,
тебе так преданно внемлющей…
и твой вдыхать хлороформ.
Теперь не выбраться из молчания,
не разорвать эфир
визжащим эхом звучания
неосторожно выпущенного отчаянья
в мгновенно замерший мир,
остановившийся в изумлении
и поглядевший тебе вослед –
тебе, так долго державшей сопротивление
перед нелепым Венцом Творения
без особых примет…
11 декабря 2003
Молюсь на коленях, в пыли.
Как жалки мои корабли!
Как скудны мои телеса –
И мрачны, низки небеса.
А хочется женщин, вина,
Парадов, процессий, кина –
И чтобы приветственно зал
Восторженный рукоплескал…
Молюсь на коленях, в пыли –
Что годы мои уплыли.
Что нет тех желанных услад
И чахнет, и чахнет мой сад...
* * *
Осталось хоть слово, хотя бы на грош? –
о том, что сегодня, возможно, придешь,
о том, что сегодня останешься здесь –
возможно, незримо, возможно, не весь?
Осталось хоть что-то, какой-нибудь знак,
что ты не исчезнешь теперь просто так?
Какой-нибудь символ и, может быть, след,
набор отпечатков, особых примет?
Не выпитый кофе, огрызок свечи,
забытые в спешке на кухне ключи
и запах, впитавшийся в теплую ткань
в момент, когда мы уходили за грань?..
Не помню. Не знаю. Боюсь угадать –
и снова, сорвавшись, уйти в благодать,
ко дну океана, в соленый прибой,
и больше: тебя увести за собой.
12 ноября 2003
Послушай, маленькая фея:
Ты одинока и больна.
Ты только часть его трофея –
Сестра, наложница, жена.
Послушай, маленькая фея:
Ты только часть его побед –
Один из слепков корифея,
Его руки случайный след.
И все же… Слушай: безутешна,
Ты отделишься от него –
Чиста, безобразна, безгрешна,
Почти свободна от всего.
И там, в печальной светлой дали,
Где бестелесности оплот,
Ты распадешься на детали
И жизнь его покинешь вброд.
И впредь не будет ни призванья
Ни обязательства творить.
Насколько сладостней изгнанье
Того, где должно говорить...
10 ноября 2003
Н.К.
Воскрешаю твой образ в памяти,
закурив сигарету,
на ночь:
как, забыв о последствиях, падали
оба полураздеты,
навзничь.
Только так и возможно отчаянье
обуздать,
и разбить войско
стекленеющего молчания
о шершавый бетон
мозга.
26 октября 2003
* * *
Вечность, пылающая в глазах,
за горизонтом взгляда…
Не удержаться на тормозах.
Стало быть, и не надо.
Что ты там видишь, в тех образах –
там, где горит лампада?..
Не удержаться на тормозах.
Видимо, и не надо.
Так и ушел, ничего не сказав,
в летопись листопада…
Не удержаться на тормозах.
Знаешь и сам – не надо.
16 октября 2003
Наважденье. Морок. Рок.
Рук медлительная плавность.
Букв наивная заглавность.
Цепь несбывшихся дорог.
Увлеченность. Выдох. Вдох.
Звуков сжавшиеся струны.
Тел магические руны.
Слов упругий горький мох.
Отрезвленье. Вспышка. Свет.
Утра серая подкладка.
Страшно, судорожно, сладко,
и назад возврата нет.
Надсадом выдерни меня
из наважденья.
О, как крепка твоя броня
в момент паденья!
Твои часы и зеркала -
всё разлетелось.
И только бьют колокола,
как мне хотелось.
Ты чуешь? - прячется печаль
в остатках ночи,
и на столе звенит хрусталь,
разбиться хочет,
и разбегаются круги
в тарелках влажных,
и нескончаемы шаги
гостей бумажных.
Но если руку отвести
и скинуть платье, -
тебя от жарких не спасти
моих объятий.
А ты всё смотришь на меня
и знать не знаешь,
что, проливаясь и звеня,
и ты растаешь.
Осень твоя, твой удивленный шаг,
Взлёт и разлёт бровей в здании головы...
Что же, скажи, со мной было тебе не так?
Где же, скажи, горизонты мои кривы?
Осень твоя не ждёт,
Осень спешит с утра.
Ты открываешь счёт в банке заоблачнОм...
Кто же, скажи, вчера
В небе упал ночном?
Тихий струится дым, в инее связь времён,
Былью слагает дождь в памяти нервный стих...
Ты, что случайно солнцем в туман обронён, -
Что же ты стих?...
Пустоглазый скворечник
Мне во сне улыбнулся,
На столе семисвечник
Перевернулся.
Я заснула в тревоге,
А проснулась в покое -
Нет уж тесной белоги,
Я в нескошенном поле.
В поле прыгают маки
С веток прямо на землю,
Словно красные птицы
Или спелая вишня;
И качаются тени -
Это тянут деревья
К обескровленной вене
В тишине свои ветви.
И ложится прохлада,
Словно простынь льняная,
И звучит серенада -
Я такой и не знала,
От себя утаила,
Или просто забыла -
В позолоченном иле
Я тебя хоронила.
Ты ложился на плечи
Непонятной тревогой...
Пустоглазый скворечник,
Снов пустая берлога,
Слов ночная дорога...
* * *
Вырвав музыку у души,
По каналам своим бредешь.
Что так медленно? Поспеши!
Ты едва ли меня найдешь,
Если город накроет ночь…
По каналам, не торопясь,
Нас ли хочешь ты уволочь,
Обесчестить, вболотить в грязь?
Вырвав музыку у мембран
Площадей и потертых лиц,
Что ж ты пятишься, хулиган?
Словно нищий, валИшься ниц?
А потом восстаешь, как Зевс,
И громишь по-за стеклам хлябь,
И на плечи роняешь взвесь,
И по лицам пускаешь рябь…
Вырвав музыку, расскажи,
Кто захочет теперь домой?
Колоколен торчат ножи,
Словно выхваченные на бой.
Шила шпилей, кастеты крыш –
Все готово к войне с тобой.
Только ты, негодяй, хамишь
И зовешь свою дурь судьбой.
Если взял – так беги скорей!
Прячь в застенках, дави плюсной!
Отложи свой надсадный рейд –
Не ходи, как чумной, за мной.
Уползай в темноту, спеши!
И любуйся из всех щелей –
Вырвав музыку у души –
Как всё сходит с ума по ней…
Я по-женски писать могу,
А могу писать по-мужски.
Но ни там, ни там не солгу –
Только вдруг заболят виски.
Только вдруг разойдется ночь
Серой рябью по потолку…
Я пишу, как дышу, точь-в-точь.
А писать как ты – не могу.
I
От расстроенных крыш
До далекого позднего неба -
Леденящая тишь,
Псевдоплотность ветвистого WEB-а...
Лучезарность и блеск
Иноземных цветных аномалий -
И озоновый треск,
И куски антрацитовой стали...
Но спускаешься вниз -
И дома обступают ревниво.
Смотрят в тысячи линз,
Изучают тебя терпеливо.
И топорщит пустырь
Небоскреба изъязвленный фаллос,
И бульваров псалтирь
Превращается в огненный хаос...
Там ты вырос и жил.
Ты глотал эту пыль-неизбежность.
И менялся нажим
В букве "N" на иную прилежность,
С коей можно терять
И при этом твердить неустанно,
Что всего не объять -
Ни судьбой, ни пером, ни устами.
Там ты вырос и жил,
И, возможно, останешься там же:
В клетке цинковых жил,
Проводов электрической пряже.
И лишь встретив рассвет,
Поразишься безмолвию комнат,
Что, очнувшись, напомнят,
Что тебя – больше нет…
II
Огромный город погружен
В свои задумчивые бредни.
Он так тщеславен был намедни -
Теперь чахоткой поражен.
Велеречивые дома
Стоят в немом оцепененьи,
И фонарей слепые звенья
Листают прошлого тома.
Теорема Ферма.
- (Неверна.)
Остывают дома.
- (Жена.)
Остывает рука.
- (Легка.)
Дай еще кипятка.
- (Пока.)
Улетела вперед.
- (Влёт.)
Как красиво поет!
- (Лёд.)
Улетела одна.
- (В ночь.)
И уже не жена.
- (Прочь.)
И теперь я иду.
- (Стук.)
Как по скользкому льду.
- (Мук.)
Как по тонкой цепи.
- (Пи.)
Теорема тоски.
- (Спи.)
Если бы я могла видеть твоими глазами,
Я бы увидела все чудеса, которые ты пропустил.
Если бы я могла слышать твоими ушами,
Я бы вняла всем откровениям, которые ты пропустил.
Если бы я могла чувствовать твоими руками,
Я бы приняла все дары, которые ты пропустил.
Если бы я могла любить твоим сердцем...
Смерти нет, есть судьба и мгновение –
Но его слишком мало, увы…
Улыбайся, мое поколение,
Не сложивши еще головы!
Улыбайся и бойся забвения,
Находящего влажной волной…
Смерти нет! Есть судьба и мгновение –
В ожидание смерти длиной.
Я в темной воде, я в глубокой реке.
А ты – заявляйся ко мне налегке!
Бери с собой кофе, пластинки, сигары
И влажный букетик в свободной руке.
Я в синем лесу, я в июльском бору.
Сюда никогда никого не беру.
А ты – заявляйся! Мы будем под солнцем
Сдирать с баобабов сухую кору.
А если мой адрес в сети не найдешь,
А если до ночи ко мне не придешь –
Я буду пытаться, я буду смеяться
И с пухом глотать тополиную ложь.
В шаге одном от вселенной,
В капле одной от моря
Ночью благословленной
Не ожидали горя.
В мысли одной от вечности,
В отзвуке от молчания
Вызвали в бесконечности
Огненный след отчаянья.
Льется в ладони линия,
Синей ледышкой перья.
Веткой иглистой инея
Бездна стоит за дверью.
Хочет войти, не может,
Портит часы и компасы.
Знать, и у неба тоже
С детства остались комплексы.
Только не хватит времени,
Чтобы осмыслить это.
Космос стучит по темени –
Значит, летит планета
В шаге одном от вселенной,
В миге одном от солнца –
Тыча осколком в вену,
Горе мое смеется.
Бороться со сном не пристало к ночи –
но очень не хочется потерять
и этот бульвар, переклеенный скотчем,
и тротуарную благодать.
Бороться со сном не пристало, ибо
обернутый в траур ржавый фонарь
либо заглотит пространство, либо
наоборот, как леск`у – пескарь.
В июльской жаре погрязая, тело
все еще тщится нащупать свет,
и комариного скерцо тема
на перепонках оставит след.
И мнится: уснешь – и отступит лихо,
кругами уйдет к орбитам округ…
Бороться со сном не пристало (имхо).
Беру телефон. Выключаю звук.
Распогодилось, раскарманилось,
Повело невзначай, наугад -
И в последний момент затуманилось.
Так, что сам той затее не рад.
И плетешься понурый, помешанный,
Не поймешь – то ли сон, то ли явь…
Только время колотится бешено,
Аритмии черты переняв.
Минуты забвенья,
Минуты печали.
Распутаны звенья,
Развенчаны чары,
Расколоты ночи
На сотни мгновений,
Разлук, одиночеств,
Досрочных старений,
Разогнаны тучи,
Иссушены устья, -
Все выше и круче
В невиданной грусти,
Все дальше и тоньше,
Все выше от цели,
И чуточку дольше
Висеть на прицеле.
Твой призрак вернется,
Простит, не обманет,
Но кто-то смеется
В тоске и тумане,
И кто-то не хочет,
Чтоб он возвратился.
Он томен и точен,
Как ветер и птица.
В минуты печали,
В минуты забвенья,
Твой призрак отчалит
В иные владенья,
Твой призрак вернется
На прежние круги,
И память прольется
В холодные руки.
Твой призрак не знает,
Как долго продлится:
Железная наледь
Вморожена в лица,
Вколочены в вены
Железные клинья,
И стебли гангрены
Как перья павлиньи,
И ждет завершенья
Последняя вечность,
И до отрешенья –
Не смерть, а увечность.
I
Выходи за меня
замуж.
Выходи за меня
в полночь.
Мы успеем с тобой
за ночь,
До того, как придет
помощь.
А придет до утра –
может
Так и надо. А мы –
после…
Будет светом сиять
ложе
И луна танцевать
возле.
II
Ветер первым споет
песню
И станцует с тобой
танец.
Он узнает тебя,
если
Ты оденешь себя
в глянец.
Он узнает тебя,
даже
Если спрячешь себя
в отблеск…
Только след на песке
влажный
И на правой горит
оникс...
Когда действительность кричит
На грани смерти и рожденья,
Разрушив мой последний щит
И отступив незримой тенью;
Когда трепещет родничок
Прожилкой синей на закате, -
Легко задует язычок,
Полна любовью, Богоматерь.
И явит свет такой весны,
Такой прозрачности и силы,
Что все сомнения – смешны,
И все слова – невыносимы.
Последним встанет шоколад
В шикарном шелесте обертки –
Гостиной тьмы сосед-собрат
И друг кокетки на галерке.
Он скажет: «Выход в никуда –
Кулиса, амфитеатр, рампы…»
И только зрители-года
Примерят стертые пуанты.
И представленьем будет жизнь.
И контрамарка-невесомость
Обезоружит действа смысл,
Провал вот-вот списав на совесть.
И, рассчитавшись с тишиной
Апплодисментов-недомолвок,
Актриса кинется за мной
Порханьем шпилек и заколок.
И распадется на соски,
Звонки, заплатки, наважденья…
Лишь димедрол спасет виски,
И остановит пробужденье.
Ночь кусками, песок бросками,
электричество
между
висками.
Вызов брошен и плащ изношен,
и незван,
нелюбим,
непрошен.
Но – вернулся, взглянул, разулся.
От бессилия
улыбнулся.
Не пытался. Не целовался.
И не думал.
А вот – остался.
Я буду рада, если ты
Меня отыщешь на чужбине.
Как много дикой красоты
В гудящей северной турбине.
Как будто кто-то изменил
Твой почерк, имя или подпись;
Как будто Африка и Нил,
А не Сибири гордой пропись.
Как будто кажется еще,
Что нет ни смысла, ни изгнанья,
И чей-то взгляд через плечо
Передает твое посланье.
И этот северный накал,
Искусно отлитый в равнинность,
Где бронза выточенных скал,
Где раболепствует невинность…
А, впрочем, это не о том.
И, может быть, мы будем рядом.
И целый мир лежит пластом,
Оцепенев под нашим взглядом.
Моему брату
В воскресенье рано утром
дятел, светлый и прямой,
пересыпанною пудрой
тропкой шел к себе домой.
Тропкой шел безгрустный дятел,
грусти сроду не видал,
отворачивался, пятил,
что вернется – не гадал.
Снег мело, как будто мелом
рисовало на пути,
мир казался снежно-белым,
белоснежным – не спасти!
На пути его – деревни,
города, леса, поля,
и внизу помостом древним
деревянная Земля.
Только он всего не ведал –
дятел шел к себе домой.
Мир вокруг казался бредом,
мир внутри – его тюрьмой.
Не грустил безгрустный дятел,
не печалился – тщета!
Пеленой пейзажных пятен
громоздилась Пустота.
Вещь в себе, безгрустный путник
беспечальничал, как мог.
Леденел безносый ртутник –
чушь, наречие, предлог!
Только сосны понимали,
бесов, демонов пажи,
лапы, локти поднимали,
городили этажи:
«Там, вверху, безгрустный странник
завершит свою тщету…»
И лежал рассвет-подрамник,
обрамляя красоту.
Нам выпало на долю сниться
друг другу, за руки держась.
Какая призрачная связь!
Но через это постоянство
за нами движется пространство,
вселенских снов рифмуя вязь,
слагая лучшие сонеты,
бросая вслед судьбы кометы
и ошибиться не боясь.
По прямой. Прямо к сердцу. Вагоны стучат.
В черной топке огонь. Невротический чад.
По железному льду узких рельс и колес –
Металлических брызг то ли искр, то ли звезд.
Это ты – на меня. Пухлых вен полоса.
Обрываются в крик и бегут голоса.
В проводах. Невпопад. Наугад. До конца.
Словно выстрел в себя. Словно взгляд без лица.
Набирающий пульс обороты в висках.
Звуки SOS: «Полотно. Затерялось. В песках».
Пневматический сон спускового крючка.
Это ты – на меня. Зпт. Тчка.
Возвращайся, мой милый, застенчивый друг!
Подави в своем сердце холодный испуг.
Поднимись над негромким свечением дня,
Отпусти до зари молодого коня.
Если вторник сегодня, то завтра среда.
Возвращайся обратно уже навсегда.
Я тебя буду ждать, я тобой буду жить.
Будет серая вьюга над морем кружить.
И багровый восход будет в окна глядеть,
И трудиться зима, чтобы город одеть
В бледно-синий наряд заходящего дня,
Где кругом на сто верст – ни избы, ни огня…
Это море твое, этот город людим,
Где когда-то сгорал чуть живой Никодим.
И святые со стен поднимали глаза,
И сливалась с волною их глаз бирюза.
Этот город ничей. Но и твой, никогда
Он тебя не заставит вернуться сюда…
Я до поздних ветров, я до терпких измен,
Дотерплю до утра среди каменных стен,
Среди гулких ворот, колоколен и крыш.
Затаюсь в глубине позолоченных ниш.
Чтобы утром уйти вслед за первой звездой…
Может быть от тебя, может быть – за тобой.
Так скорей возвращай…сядь, где кончится пляж,
Словно медной волны околдованный страж,
И смотри на восток – там, где ветер вдали
Хлещет пеною тех, кто теперь на мели.
Может быть, среди них ты узнаешь меня…
Только сладкая дрожь, каждой клеткой звеня,
Разольется в тебе. И послушно у ног
Заскрипит – и утихнет прозрачный песок…
* * *
Моя богиня, как же холодно вдвоем!
Как невозможно одиноко и печально.
Мы в этом городе проездом и случайно,
Глядим в его прекрасный окоем.
Его садов. Его ветвей. Его дождя.
Под серой мутью тяжелеющих туманов
В прозрачном царстве асфоделей и платанов,
Не оборачиваясь, дальше уходя…
К иным местам… Возможно, дольше и темней
Там длится ночь – глухой протяжностью гудка.
Моя богиня, мы становимся сильней
От каждой капли, ожидания, глотка…
Так будь на страже. Не покинь мою печаль
И не посетуй на наскучившую сырость.
Была недолго – и навеки растворилась…
Теперь…………………………….. прощай!
* * *
Я к телу тебя прижму
и что-то в тебе возьму:
возьму твой загар и рот
и прелесть наоборот.
Привыкну к тебе, как печь
к изгибу коротких плеч;
твой голос возьму, и стан,
и то, что дано устам.
Скорее всего, прочту
пленительную черту
запястий, и мочек речь
и скрытную сердца млечь.
Узнаю до слез, до дна,
что ты не была одна.
Ни ночи была, ни дня,
и вряд ли ждала меня.
Сниму отпечаток ног
и слепок лица, и слог.
Твой запах возьму и звук
и плавность текучих рук.
Твой почерк вберу, твой стиль,
впитаю, как губка, пыль
и влажность твоих ночей
и сложность ночных речей.
Узнаю твой стон, и страх,
что бьется в твоих руках.
Постигну твой каждый шаг,
и после – оставлю так…
Смотри на свой язык вещей.
Какие точные глаголы
Кувшина, рамы, радиолы,
Лотка для свежих овощей.
Картины. Стула. Утюга.
Зеркал, настенных и карманных.
Приборов, строгих и жеманных.
Исследуй быта берега.
Возьми под микроскопом вещь.
Сам микроскоп – уже загадка.
Предмет – лишь памяти закладка,
Притом, что память – только брешь
В картине общей. Посему
Латай вещами эти дыры.
В твоей пустующей квартире
Нет места бегству твоему.
Когда разносит в стороны:
Ни имени, ни отчества,
И только плачут вороны
На хворь и одиночество,
Когда сомненья сонмами
Кружат у сердца вечером
И прошлое рессорами
Смягчать не хочет вечное,
Когда пейзаж обыденный
Сетчатка не фиксирует,
И сон, сто раз увиденный,
Под ложечкой вибрирует,
Когда томит и пачкает
В тетради незаконченной,
И строчки прячут пачками
След грусти напророченной,
И прошлым не оправдано
Такое состояние,
В душе белее ватмана
Оставившим послание, -
Возьми, и безразличие
Всех пережитых вечностей
Впиши в реестр отличия
Судьбы от суки-внешности,
И, может, распечалится
(Как знать!) в другую сторону,
Куда так сердце тянется
И где не страшно вороном...
Для созвездий нет названий!
Нет ни умысла, ни смысла.
Наших странных расставаний
Перевернутые числа.
Наших громких недомолвок
Позвонки и амулеты.
Маячков в прозрачных волнах
Серебрятся сигареты.
И, внушая миру зыбкость,
За космическим туманом –
Глаз немыслимая жидкость
Смотрит в нас киноэкраном,
Где, блистая, отраженность
Наша близится к финалу…
Смерти нет. Есть протяженность.
Ave, domni, интервалу...
Я мимолетно, ненадежно, тщетно –
Но щедро
Тебя собою одарю.
В раю
И на земле, и под землей
Собой –
И чем-то безутешно странным,
Магическим,
Но безуспешно ранним,
Чего еще не видел никогда.
Не обладал
и обладать не мог –
Поскольку только тот,
кто одинок,
И больше: одинок, и сам
Не верит ни часовням, ни часам,
Ни часовым, - о! только он бы мог
Ответить на взорвавшийся звонок
И ночь от ночи чем-то обладать –
Чего не возместить, не угадать
И не воздать…
Я мимоходом, робко,
Невольно вздрогнув от разрыва хлопка,
В стране, исполненной колодцев и песков,
В зеленой чаше пыльных лепестков,
В жаровне поля
под казахским солнцем,
Неслышно лопнувшем на ситцевом ветру,
Прочту в земной альтернативе рая,
Где свет и звук несут, благоухая,
Меня тебе, –
Уже не одарю
Тебя собой.
Убью и покорю.
ЛЮБЛЮ тебя, и – Боже! – декабрю
Прохладой, льнущей к телу, как ребенок
В наитии сладчайшего инцеста,
Впишу тебя в пейзаж – как пропишу
В раю,
Где за стеклом кристальным я горю
Шипучим шаром новогодней ночи…
Жасминным жаром заполняя прочерк,
Молчу, безумствуя, и все же говорю,
Что все, что ты запомнишь – аспирин
Твоей любви,
отчаянно глубокой;
Моей любви,
случайно-чайноокой
В безумном беге голубых витрин.
Под звуки рая,
сердца,
мандолин,
Серебряных монет и погремушек,
Мы удаляемся по пыльному двору –
На площадь, дальше, мимо колокольни,
Безмолвно знающей, как скоро я умру, -
Идем к воде.
Повсюду и везде
Нам снятся дни – как будто мы живем,
Как будто мы не дышим хлороформом,
Не смотрим вслед пылящимся платформам,
Не цепенеем в боли, а плывем,
Перемахнув Вселенский окоем,
Единственно, наверно, сознавая –
Как близко нам теперь до рая,
Как низко нам теперь до края,
Как полно нам теперь
Вдвоем.
Я не боюсь ни тебя, ни себя. Тем больше
между нами станций, пакгаузов, семафоров.
Мы разошлись в январе. Ты выбрал Польшу,
я – Новый Свет. Разумеется, Христофоров.
Все это было: ветер, целующий смачно
металлический борт, корму, капитель радара…
В матовом свете луны шестипалая мачта
выглядит, словно рука, отведенная для удара.
На берегу никто никого не хоронит
прежде, чем волны раскроют стальные вены
причала. На берегу их остается трое,
но и для них тесны городские стены.
Все изменилось: время в водохранилище улиц
больше не трогает нервы, спрятанные в поддонах
темных судов бессмертья, которые не вернулись
однажды в свой порт приписки, не возместив урона
тем, кто их отправлял. Ночью береговая,
следуя перспективе, силится слиться с ватер-
линией горизонта. И сердце не успевает
ни объявить посадку, ни поменять фарватер.
Даже глухонемого, занятого собою,
движимое закатом, море бывает глуше:
к косноязычью просьб оставшихся за кормою –
на середине пути от горизонта к суше.
Поэтому невозможно ни обратиться в бегство,
ни отмотать назад времени киноленту.
Свинцовое небо, получив облака в наследство,
серому океану платит посмертно ренту…
Пережить, переждать. И свалиться с небес
Синим снегом зимой, и обратно взлететь.
И из всех позабытых и выжженных мест
Окончательно выбрать внезапную смерть.
Смерть в твоей голове, в биографии, в
Робкой складке белья в половине шесто…
Где жилой, неживой, каменеет массив,
И в тоске на скамейке – фигурка в пальто…
* * *
Покорись: это будет внезапно.
Это будет предсмертная дрожь.
И, ее осознавший, назавтра
Ты меня безраздельно возьмешь.
Обернись. Это будет не больно.
И как будто в неведенье, из
Леденящего сна – до Стокгольма
Донесет тебя бреющий бриз.
В облака – и из облака, к ветру
На лицо, на ладони, назло…
И потом набирать километры,
Ибо смерть – это только число…
Но, к числу моему равнодушный,
Ты вздохнешь перегаром моим
И промолвишь: «Как все-таки душно
В этой скомканной жизни двоим!..»
И я смолкну. Я буду, наверно,
Не одна, и не здесь, не о том:
Чтоб пространства кипящая сперма
Залила, словно светом, мой дом.
* * *
Постигая смысл вечнозеленой вселенной сердца,
Забываешь уснуть под желтым пятном торшера.
И горбатый профиль, если в него всмотреться,
Выдает не фанатика, Господи, - иновера.
Если взгляд отвести, он застрянет в белесой раме
С шелухой застывших еще вчера в паутине
Насекомых-дней, что зима, пригубив устами
Календарной змеи, отдала на прокорм рутине…
За порогом моего дома,
за горизонтом моей тюрьмы,
за верноподданичеством зимы
скрывается твой январь.
Кладешь его на алтарь
календаря. Постигаешь, кто мы.
Переступив через вечность,
обогнув сразу несколько раз
время, не поднимаешь глаз
на меня. Не смотришь, хотя
мы не меньше слепых котят
понимаем, что миг - внешность
вечности. У него есть черты,
свойственные часам. И ты
так похож на него. Кроты
все на одно лицо...
Надеваю кольцо
немоты.
* * *
Посмотри на меня. Я так мало имею в виду,
Когда в воду бросаю твоих коченеющих пальцев
Полужесты-слова – антитеза хрустящему льду,
Между ребер и рам полувзгляд перенявшему вкратце.
Посмотри на меня. Мне так трудно тебя удержать
В расчленяющей тьму на заплатки для выцветших суток
Полуголой степи, где ладоней уже не разжать
От мороза и сна, и к душе подступающих судорог.
Так что лучше беги. Лучше думай, что я не одна.
Лучше тьму обреки на невнятное ночь бормотанье
Обо мне до утра, где обнимет тебя тишина,
На мгновенье прервав бытия непрерывное таянье…
Сколько талых снегов. Ничего не видать.
То наверно зима возвращается вновь -
Чтобы снова звонить, леденеть, обладать
И в изломе тоски останавливать бровь.
Сколько старых друзей. Никого не простить,
Потому что давно прощены и забы...
Ты наверно устал понимать и курить,
И вставать по утрам, и вставать на дыбы.
Я для новых стихов, как для вечных измен
Возвращаюсь назад, начинаю опять...
Никого не узнать, только благословлен
Твой покой, и земли замерзающей пядь.
Возвращайся, зима! Обращайся ко мне -
Не "на ты" - так за тем, чтобы не было так
В январе на земле в темноте в тишине
Тяжело попадать в ускользающий такт.
* * *
Не в начало – в конец упирается взгляд:
туда, где искрится, переливаясь,
Матерчатое Ничто.
Оттого не рад
циник, в подушку безвольно каясь.
Средство – язык – способное лишь на дрожь –
производства неясно какого толка…
Но его, как боль, с собой не возьмешь,
и торчишь, как из стога сена иголка.
Не ищи же себя, ибо это – блажь
тех, кто терять не умел.
Прищурясь,
смотришь поверх – туда, где пляж
и волна, сама с собой чередуясь.
Рождение солнца в январской бесформенной дали,
где медленен день, как само угасание звука,
в той точке себя, где уже неподвижны детали,
и весь колорит - неподдельная снежная мука.
Твой фокус - земля, но ее, эту даль, не оставить,
где медленен день, и пейзаж - словно лишняя трата,
где пристальный взгляд в глубине перекошенных ставень
снимает меня под углом черепичного ската...
*
Серой местности пленник, узник пейзажа,
замурованный в плоскость равнины заживо;
на повозке ездок, позади - поклажа,
и что было - прошло, затянулось, зажило.
Принимая оседлость за форму рабства,
он глядит вперед, как ребенок, радостно.
Обернулась жизнь на сто с чем-то градусов.
Тишина вокруг, иммортелей графство.
*
Он еще хранит, словно бог, молчанье.
Он оставил дом, вместе с ним - все чаянья.
Никого вокруг, ничего случайного,
горизонт как нить цвета стебля чайного.
Жизнь в пространстве том не таит величия:
с высоты все едино полета птичьего;
и для сердца здесь больше нет различия,
что доступно всем, что - сугубо личное.
В этом сером краю, где песочная зыбкая гладь
Оправданье тоске и в себя уходящему взгляду, -
Даже в лучшие дни никогда ни за что не бывать
В феврале за окном заносящему все снегопаду.
Никогда не бывать, даже если случится зима
В этом сером плену, где безумие рвется наружу,
Где в декабрьской мгле распадутся на ставни дома
И прокуренный пар отольется в морозную стужу.
В этом сером краю, в этой сбивчивой вязкости дней,
Где награда одна - расторопность грядущего века, -
Никогда не увидеть ни красных сигнальных огней,
Ни бегущего к ним по колено в снегу человека.
Не увидеть, как он настигает заснеженный трап,
Как кричит что-то вверх и настойчиво машет руками,
Но уходит в тоске, одинок, безразличен и слаб,
По безлюдной степи, без конца заметаем снегами...
Из мрака, из любви,
Из первых откровений
Сорви меня, сорви,
Возьми мой дикий гений!
Возьми меня до дна –
Такую, чтоб болела
В раскатах тишина
Оставленного тела.
Такую, чтоб неслась
Кометой среди ночи,
Испытывая страсть
За сотню одиночеств.
Такую, чтоб могла
Перевернуться клином,
Вонзиться, как игла,
И обесточить спину.
И вдруг – взорваться тьмой
Отчаянно-голодной,
Стремительно прямой,
И в этом производной,
Направить и упасть,
В надежде излечиться,
В разверзнутую пасть
Пылающей волчицы, -
И лишь тогда прийти
И стать, еще больною,
Тебе в твоем пути
Подругой и женою.
I
Я исчерпала твой февраль,
Я им пресытилась в начале.
Прикосновение печали
Рождает встречную печаль.
Прикосновение твое
Еще таит в себе угрозу.
Как трудно дней метаморфозу
Вместить в молчание мое!
Но и последняя глава
Не объяснит моей тревоги,
Когда безмолвно на пороге
Возникнет беглая зима.
II
Прощаясь, словно в тишине
Не отзвучали откровенья,
Я предаю тебя забвенью,
Его медлительной волне.
Его нетрудно воссоздать
Из одиночества и снега.
В бреду стремительного бега
Оно как сон и благодать.
Но, отразившись в пустоте
Всего грядущего, беспечность
Перерастает в скоротечность
Твоих пробелов на листе.
Возвращайся назад, возвращайся один:
в этот северный край пересоленных льдин,
в эту серую мглу, беспросветность, тоску;
захвати с собой горсть золотого песку.
Подари его мне, если я доживу.
Если нет - схорони у окна, на шкафу.
Возвращайся один, возвращайся назад,
в своего торжества субтропический сад,
в полуночную дрожь одинокой пчелы,
где желанья чисты, а касанья теплы.
Привези с собой миг белоснежной пурги.
И до этого дня мне дожить помоги.
А сейчас дай остынуть ночной тишине.
Не грусти обо мне.
Стихи у меня найдутся,
Но вот не найдется прозы.
Слова все до буквы рвутся
В метафор метаморфозы.
Что делать, когда алфавит
В своем строевом порядке
То жизнью моею правит,
То снова играет в прятки?
И что это за потребность -
Тебя рисовать в межстрочьях?
Тем самым пытаясь ревность
Загнать в лабиринты ночи.
Тобою еще любима,
Где раньше ходила рядом -
Теперь проползаю мимо,
И след оставляю ядом.
Непрочны юности созвездья,
Созвездья лета
и бессмертья.
С тобой не ждали мы возмездья -
Мы ждали молодости, света.
И этим светом опьяненны,
Как будто знали, что начала
В нас изначально раздвоенны,
А мы всесильны изначально.
...Как неизбежно все проходит,
как после наступает ночь
и разговор со мной заводит,
и словно хочет мне помочь...
И вы уходите, родные,
и оставляете тоску.
И рассыпаете, смешные,
слова пустые по песку.
И только бежевая старость,
как штукатурка на стене,
твердит, что больше на осталось
ни одного из вас во мне...
Не прийти, не приехать, не дождаться конца...
Только бледная тень чуть коснулась лица.
Только ветер прошел по твоим мостовым -
И ты стал не таким, стал каким-то иным.
Я теперь не прочту на ладонях твоих
Вдохновеньем Творца нацарапанный стих.
Ты уйдешь из меня, не закрыв мою дверь,
И не знаю я, что мне здесь делать теперь.
Только дождь - нескончаемый - бьется в стекло...
И будет Завтра. И будет снова
Ломаться, биться, кружить и таять.
И в этом вихре пребудет Слово,
Наполнив новым пустую память.
Меня не будет. Но будет вечность
Глодать объедки моей печали,
Пустынный образ, походку, внешность
И скудный гений, что был вначале.
I
Слова мои пусты.
Пустое баловство.
Разбросаны листы.
Растеряно родство.
Разменена весна
на то, что не понять.
Листает тишина
мою слепую гладь.
Я в ней нашла тебя,
но ты уже не здесь –
сомнений не терпя,
но одинокий весь.
Но одинокий вдруг,
бессмысленно уже
скрывая свой испуг
в измученной душе.
И в этой тишине,
замкнувшейся в кольцо,
вдруг обернешь ко мне
печальное лицо.
И я пойму тогда
(как будто, невзначай):
как первая звезда
несбыточна печаль.
II
Слова мои пусты.
Пустое баловство.
Разбросаны листы.
Растеряно родство.
Разменена весна
на то, что не понять.
Листает тишина
бессонную тетрадь.
Листает на двоих,
и сумрак по углам;
и так смешно для них
все то, что страшно нам.
III
Слова мои пусты.
Пустое баловство.
Разбросаны листы.
Растеряно родство.
Разменена весна
на то, что не понять.
Листает тишина
бессонную тетрадь.
Листает на двоих,
но более чем сон,
ты странен и велик
с часами в унисон,
стучащими, как нерв
пульсирует в скуле,
и небо, словно неф,
чей остов на земле,
и это – только звук
с длиною февраля
волны, накрывшей двух –
преображенья для.
IV
Слова мои пусты.
Пустое баловство.
Разбросаны листы.
Растеряно родство.
Разменена весна
на то, что не понять.
Листает тишина
бессонную тетрадь.
Листает на двоих,
но более чем сон,
ты странен и велик
с часами в унисон,
стучащими, как пульс
под пальцами руки…
Все остальное – пусть
пески, пески, пески…
Поветрия в полночь шептали мне, страннику,
Как я заблудился в изгибах окраинных,
Созвучию чисел обязанный странному,
В краю безымянных убитых и раненных.
Мне все там казалось знакомым до ужаса,
Как будто я видел, я был, я испробовал!
Как будто уже не хватило мне мужества,
И вот я вернулся, дрожащий от холода.
Зачем я вернулся? Какая обязанность,
Какое проклятье сковало мне волю?
Но тем и кошмарен мой сон, что неназванность
Свела мою память несказанной болью…
И вот посреди этой страшной безлюдности,
В кругу наваждений, январских и лютых,
Я вижу тебя в мировой бесприютности
Разинутых в небо чернеющих люков.
Ты в городе, страшном, как все разрушения,
Ты сдавлена тяжестью каменных извергов,
И окна, слепые глазницы для избранных,
Глодают, как звери, твое отражение.
Я слышу в тиши нарастающий рокот,
Роптанье, язык обезумевших демонов…
И я повторяю за ними жестоко:
«Как мало тобой для спасения сделано!
Как мало, как мало! Беги, ненаглядная!»
Я снова и снова кричу в исступлении,
И только таращится тьма непроглядная,
Как соучастник, сокрыв преступление.
Твой север бессрочен, прекрасная Балтика,
Как ссылка в судьбу, несогласную времени, -
Бескровная дева с глазами астматика,
Понесшая смерть от Петровского семени.
Вглядись в облака, посмотри на историю.
Как схожи они, как похожи на вычурность
Твоих площадей и дворцов половинчатость,
И львиных фасадов фантасмагорию.
Вглядись, неужели, увековеченный,
Твой рок не разгадан и не развенчан;
И лик Петрограда, очеловеченный, -
Он снова, как мы, не бессмертен, не вечен?
Зачем же избрал он судьбу человека,
Всей кожей впитавшего гарь мостовых,
В начале зимы, на излете века,
По горло в ознобе улиц кривых?
Зачем он убил в себе дар воскресения,
У лучших детей своих унаследовав
Повадки и комплексы неврастеника,
Влечению крови безропотно следуя?..
Твой север бессвязен, жестокая Балтика.
Он так же таинственен, как до скрижалей
Прямая и гордая, жадная Антика,
И Одиссей, ее каторжанин.
Он также привык, не взирая на частности,
Все бросить к ногам полоумной Елены, -
И в доказательство сопричастности
К гибели мира, воздвигнуть стены.
Смотри же в лицо ему, дева надменная!
Смотри и глотай перемешенный с копотью
Ноябрьский снег, потому что вселенная
Застыв, до утра остается в комнате.
Я в пламенном твоем тумане,
В твоем безумстве.
Две тени на стене губами
Соприкоснутся.
Их контур так непостоянен,
Так неустойчив -
И так изысканен и странен
Рисунок ночи.
Движения неразличимы,
Неясны цели.
Но рассыпаются личины
И рвутся цепи.
И все, что было непреложно,
Являет меру,
И переправить невозможно
Судьбу и веру.
Холодных капель водопад
Невыразим, необъясним.
А я шагаю наугад -
Я все еще, наверно, с ним.
А он надел пальто, и там
Где желтый цвет и синий цвет,
Опять попавшись в плен к листам,
Его маячит силуэт.
Он слился с этим колдовством.
Его глаза, мои глаза.
А в них с преступным мастерством
Вплелась узором бирюза.
Обернешься - навстречу ей
побежит электрический ток.
Провода до нее длинней,
тишина до нее - песок.
Тишина для нее - вода,
И вода для нее как сеть.
Сеть изорвана - вот беда.
Жизнь изломана. Здравствуй, смерть.
Печальный странник от Бога,
Как долог путь!
Но нам осталось немного.
Когда-нибудь
И эта злая планета
Замрет, смеясь -
И бесконечное лето
Накроет нас.
А ты ищи свою Трою.
Когда-нибудь
Твой мальчик легкой рукою
Укажет путь.
И ты сорвешься форелью
С крючка тревог.
И за космической дверью
Родится Бог.
Прости меня, я буду скоро
в огнях стремительно кружить,
существовать и, может, жить.
Я буду пить янтарный зной,
непрекословно и сурово -
и как магическое слово,
твое Высочество твердить.
Вот и выпал снег.
Это значит - январь
разметал свои белые крылья.
На плечах водостоков тяжелая шаль,
и в закрытые окна сочится тончайшею пылью.
Вот и выпал снег.
Это значит - зима
разбросала свои пятистишья.
Оглянись, посмотри - ты такая же точно сама.
Темнота как старик, и замерзли холодные вишни.
Но еще не конец.
Ты очнешься - и вот
лихорадит уже можжевельник.
И уже на пороге, как громоотвод
"черный пес-Петербург",
и в зубах золоченый ошейник...
что еще снится кому в первозданной печали
позднего вечера
зданий немых обходящего
сонную тяжесть -
домов и церквей полуобморок
горечь фасадов и жесть предрассветного купола
мудрая
пудрою снега немного присыпанный
я трепещу в ожиданьи тебя, ненормальная
в свежести зЕркал таинственных
ночью иззябнувшей -
я погибаю и снова колдую на кладбище -
пальцами тонкими фильтр вынимая из времени...
пыльною пеной пергамента руки обёрнуты
вниз соскользнуть - одеяний немая податливость...
снова весна, и её невозможная пламенем
ласка и грусть
и глаза
и лазурная женственность...
Зима, Япония, Фудзи Яма.
морозный воздух и сад камней.
Точнее - март. Облака, как мертвые...
Молчанье вечности. Снегопад.
Зима, попавшая прямо в сердце -
прицельным выстрелом, в никуда,
в начале марта, когда, казалось бы,
никто не должен был умереть...
Влюбленность юного Куросавы.
Японский садик, вороны, снег...
Нетвердость пальцев... Тома, история -
и сердце детское подо льдом.
И кто бы знал: зимний сад, Япония -
и этот мальчик в полупальто...
Двадцатый век. Отголосок вечности.
Начало времени. Снегопад.
Молчит опять моя морская вера.
Я быть в себе предпочитаю здесь.
Ведь здесь все так безветренно и серо,
Что оттого и мир безверен весь.
Я еще сюда вернусь.Ты узнаешь об этом первым.
Будет морозно и тихо. Снег выпадет рано.
И, глотая адонис-бром, в утешенье безвольным нервам,
Я сыграю тебе сонату №9 на фортепиано.
Ты, конечно же, удивишься. Спросишь: "Бог мой, откуда!"
Знаешь, многое изменилось, обострился нечеткий профиль.
И в морозном небе луна, в ожиданьи, наверно, чуда,
Будет выглядеть, словно блюдце, на котором разлито кофе.
Кого ты загубил
своей дилеммой пошлой?
Теперь я тоже в прошлом,
где ты меня любил?
Теперь я тоже там,
где вьюги и метели,
и нервы напределе,
и ночь напополам...
И серая Вечность, глотнув пепси-колы,
и серое утро, нахмурившись сонно, -
спеша накануне Святого Николы,
рисуют тебя на стекле монотонно.
Ты сказочным утром проснешься в конверте -
прозрачным, некрепким, нетвердым и полным;
и в спальном вагоне в предчувствии смерти,
и все рассказать отступающим волнам.
И только начала начнут наливаться,
и полная чаша в руках у Мальвины,
и в спальном вагоне скорей целоваться,
еще не отведав своей половины...
Там, где от слабости темнеет взор
и расстаются вдруг и не прощаясь,
и сквозь теней обманчивый узор
глядит печаль надменная, оскалясь, -
там нет тебя, и лишь ошибок немота
ознобом жарким трогает за плечи.
Но ты, увы, не та,
не та,
не та...
И шансов нет на неизбежность встречи.
Как же теперь остудить
Это смешное сиротство,
Этих свиданий уродство
Как же теперь позабыть?
Плетью какой перебить
С шалостью уличной сходство,
Злую случайность отцовства
Вычеркнуть и разлюбить?
Я еще просто одна
В этом центрическом круге
Сердце щемящей разлуки;
Нервно, недетски бледна -
Но полудетски пьяна,
В звон огалтелой округи
Спрятав безумие, руки
Облокотив у окна.
Стоит ли дальше жалеть
Вдребезги, в нервную слякоть,
Нежности утренней мякоть
Можно ли перетерпеть?
Как упоительно плеть
Может под пальцами плакать!
Как же теперь не заплакать,
Выдержать, не умереть?..
Пространство, которое в каменных звездах,
Остывших, погасших, свое отсветивших, -
Как странны ему обжигающий воздух
И эхо холодное в мраморных нишах.
И та, что сорвется однажды с орбиты,
Войдет и увидит под куполом свода,
Как лучшие стражи космической свиты
В плену светотени застыли у входа.
Ты теперь мне только снишься –
да и то нечасто.
Отчего ты снова злишься,
мой калмык скуластый?
Отчего меня не слышишь,
все глядишь куда-то?
Ты ко мне неровно дышишь,
оттого крылатый.
Только я почти забыла
твои степь да стужу –
Словно жгучая крапива
одеялом служит.
Словно месяц, отлученный
от небес родимых,
Ходишь, с горем обрученный,
целый-невредимый.
И поешь такие песни
темными ночами,
Что и демоны из лести –
с белыми плечами...
Исчезли мысли и печали,
И одиночество не больно,
И столько веры за плечами,
И жизнь забавна и застольна.
Но только стоит присмотреться –
И тает образ беспристрастья.
И даже что-то от предвестья
В часах, сжимающих запястье…
…как сонно мерцают свечи
и тенью впечатан воздух
в струящийся ветром вечер
к утру оседая в порах
идущей на дно печали
бездонной немой равнины
глядящей в меня ночами
а днем проходящей мимо…
В этом белом убранстве зимы монотонных полей,
В этом царстве негромком последнего позднего снега,
Возвещая твое возвращенье, как простынь, белей
Самых белых стихов уходящего …дцатого века, -
Наступает весна, наступает покой и разврат,
Разворот наугад,
Там, где кроется мой перигелий.
Если он совпадет и зажжется на сто мегаватт –
Нам останется пыль и стихов внекосмический гелий.
"...Это эрос зимы, это эрос нескучных садов,
Заземленных твоим наркотически скучным расчетом.
Никого не узнать.
На запястьях – щербатость ладов,
Как свидетельство встреч с неискусно написанным чертом..."
Эта темь – для тебя,
Эти сумерки – твой Франкенштейн.
Это вечности бег из сетей пресловутого века.
Это время любви средь зимы и печальных полей
Под неясной звездой нерожденного сверхчеловека.
Я не поверю,что обратно
Ты возвращаешься один.
Ты мной повторен многократно
В пустынной местности равнин.
Твой гладкий сумеречный голос
Отравлен верою в меня...
И только радуется Хронос,
На все лады свои звеня.
Ребенок в сумраке глубоком,
Свое дыханье затаив,
Косится в бездну как-то боком,
Щадя истории прилив.
А тот свои вздымает лапы,
Топорщит гривы, без узды, -
Но оседает грузно на пол
И просит жалобно воды...
Твоих сомнений благодать
Так изумительно жестока,
Что я стократно одинока
В своём искусстве ожидать.
Откуда этот странный дар -
Так нелюбить свою свободу,
И с головой бросаться в воду,
И пить обиду, как нектар...
Ты демонически силён
И, словно ангел,
безразличен;
Твой стиль быть первым неприличен,
Но тайно мной благословлён.
И в этой светлой кутерьме,
Как в невесомости глубокой,
Я так изящно одинока,
Что даже ты внимаешь мне.
Словно с дороги дальней, словно из немоты,
словно с чужой планеты, из какой-то другой весны,
из какого-то странного мира, где нет ни добра, ни зла,
приходил ко мне ангел
и со мной сидел допоздна.
Я его угощала чаем, предлагала ему конфет.
Он в ответ пожимал плечами
и глядел на меня в ответ.
Я не знаю, о чем он думал,
не помню, что говорил...
Он почти ничего не трогал и как будто много курил.
А когда наступало утро, и в окне проступала синь
точно того оттенка,
как платье, что он носил, -
он бледнел, как бледнеют тени, и желал мне спокойных снов.
растворяясь в рассветном небе.
И совсем не хватало слов.
Из темноты, из совершенства,
из бледной тени и огня
Твое
Слепое
Верховенство
светло взирает на меня.
Я им уже неотвратимо
и навсегда поражена…
и так
безудержно
любима,
что без суда - твоя жена.
Когда в январе наступают на город
Алкающих гуннов несметные орды
Колючим клубком из доспехов и бород,
В бреду воротя безобразные морды,
Язычники, псы, бессловесные твари,
Избегшие чудом случайных извилин
Судьбы, обитатели мрачных развали,
Народ, обреченный на страшную гибель,
Зачатые наспех в холодной неволе,
Покорные лишь материнской утробе, -
В кошмарном бреду, пламенея от боли,
Я вижу, как бьется в сибирском ознобе
В дремучей тайге, за плечами Урала,
Один-одинешенек, как на погосте,
Прямой и тщедушный наследник Урана,
Осколок чудовищной каменной злости.
В его темноте не случится укрыться
Ни путнику, птице, случайному зверю:
Повсюду, как пятна, лишайные лица
Глядят, как ужаленные, в стратосферу,
Откуда минуту назад, как безумный,
Взорвав бесконечность на огненном спуске,
Упал и остался, бескровно-безлунный,
Космический гость беспокойной Тунгуски.
Порою холодной, в холодную полночь,
где снег и смятенье, и кровь леденящий
безвыходный ужас, и тщетно на помощь
белеющих мумий, январь, проходящий
по снегу, по кругу, влекомый обратно,
в неведенье, в небыль, в нейронное нечто,
в неслышно, невидно, невольно, невнятно,
о стержни вещей спотыкаясь предвещно,
в агонию, в бездну, в бездонную муку,
как замкнутый, затканный, загнанный в угол,
в ужасную полночь, где соткана вьюга
из самых колючих и режущих звуков
бессилия, слабости, страсти, еще раз
бессилия, старости, страсти, уродства,
едва понимая проклятую скорость
и тяжесть теперь своего первородства,
боится, и плачет, стенает, смеется,
юродствует, стонет, становится жутко,
и кажется, больше уже не проснется
в холодную полночь, в ужасные сутки,
ужасной порою, где рельсы по кругу
бегут, спотыкаясь, сплошным коридором,
и вдаль уплывая, вчерашнюю вьюгу
сегодня в порыве смешал с хлороформом…
Здравствуй, мой бедный друг.
Здравствуй. Теперь зима.
Вот и замкнулся круг.
Вот и сошли с ума.
Здравствуй. В который раз
я наблюдаю снег.
Снова не видно глаз
под безразличьем век.
Двор и твоё окно
те же, как в прошлый год.
Всё как и раньше, но
умер твой старый кот.
Ветер устал ходить
в гости к твоей куме.
Я продолжаю пить
в этой кромешной тьме.
В этой глухой степи,
хоть и тоска одна,
редко услышишь "Спи".
чаще - "Налей вина!"
Видимо, алкоголь,
лечит любой синдром.
Всё остальное - боль,
нервы, адонис-бром.
Всё остальное - бред,
стоит ли говорить…
Подорожал конверт.
Надо бы закурить.
Кстати, как твой бронхит?
лечишься ли ещё?
слышал последний хит -
что-то про хозрасчёт?
Твой заграничный стиль
нашим и невдомёк.
Там, ходят слухи, штиль -
в общем, не дым, а смог.
Здесь же стоит мороз,
правда, не сорок, но
это и есть невроз,
то есть, опять говно.
Впрочем, прости за слог -
несколько грубоват.
Близится эпилог -
дружно и с песней в ад.
Это теперь в чести,
то же ведь вариант.
Главное, запасти
вовремя провиант.
Что до души, то ей
веры не занимать…
Что говорит Андрей?
как поживает мать?
кто из них нынче царь?
мама ещё свекровь?
как твоя киноварь?
что-нибудь про любовь?
Я про любовь могу
что-то подкинуть. Вдруг
чем-нибудь помогу
(хоть ты и просто - друг).
Впрочем, прощай. Зима
не вдохновляет здесь.
Жду твоего письма -
на чистоту, как есть.
На главной улице не горят фонари.
Они горят у меня внутри...
Жизнь как на ладони -
ребрышком на юг...
(это эпиграф)
Жизнь как на ладони - прозрачна, красива, чиста.
Кажется, всмотришься - и увидишь взаимосвязи:
Например, почему набранная тобой высота
Не является средством против прилипшей грязи.
(связь между качеством выдранного листа
и количеством изображенной чернильной вязи)
Когда жизнь на изломе, хочется поговорить
С кем-нибудь, знающим толк в ожиданьях,
И спросить, а надолго ли хватит нить,
И какой здесь срок положен за опозданье?
Если время терпит, то где эта чертова дверь,
Из которой доносится холод твоей печали?
Я закрою ее. Я сторонник бесцветных сфер,
Где так много тонов, которые я различаю.
Я, увы, не могу слишком долго туда смотреть,
Но за миг набираю такое количество света,
Что уже все равно, что терпеть и куда лететь…
Видно, смерти искать - все равно, что искать ответа.
Моя судьба, когда еще вернемся
В холодный город, полный мастерства
Надменных зодчих, знающих едва
Соленых слов твою архитектуру,
Где каждый раз кружится голова,
Когда ты молча лепишь, как скульптуру,
Домов и улиц аббревиатуру,
Оставив мне нескладные слова?..
Моя судьба, когда еще поймем,
Что наш огонь, не пойманный пожаром,
Не тронутый ни ремеслом, ни жанром,
Со всей природой, воплощенной в нем,
Не заключенный в сеть прозрачных слов,
С несвойственным и непривычным жаром
Готов взорваться новогодним шаром,
Неосторожно вырванным из снов, -
И мириадом безразличных звуков,
Произнесенных вскользь и наугад,
Осыпаться, как серпантин, на руки
Тебе, моя столица, Ленинград…
Изящный образ мирозданья,
весь спектр космических реалий –
мое последнее созданье
в кругу белеющих азалий.
Играть словами – вот забота,
забава, детская утеха,
моя никчемная работа,
ступень, этап, эпоха, веха…
Без смысла, даже без печали,
без грусти светлой, без сомненья –
неясный контур за плечами,
несмелый отзвук вдохновенья.
И вдруг – незримая награда
для гордеца, для самодура;
для слабой женщины отрада –
стихов нестройных
квадратура.
(Но в бестелесности, но в дрожи,
но в невесомости словесной
тебе, душа, я вижу, тоже
так невозможно, неуместно.)
В одиночестве и восторге, не поверив предупрежденью
побывавших однажды там, где бывать вообще не стоит,
отдираю лицо от окна и иду навстречу рожденью –
ослепленный сияньем светила
Неопознанный Астероид.
Нагоняя тоску на мертвых, то есть вовсе забывших Слово,
среди сотен слепых комет, впрочем, тоже хранящих тайну,
нарушаю твой прочный эллипс
и к тебе возвращаюсь снова –
обретаю седьмое тело, как портрет обретает раму…
Через какую-то вечность мы встретимся. Здравствуй.
Печали уже не будет. Теперь, и отныне, и присно -
Над встретившимися тебе, не разделяя, властвуй
Листами тонкой бумаги –
великодушно и рукописно.
А если не станет смысла листать пустоту – срывайся!
Ничто не удержит то,
что бесплотно, бесправно, бесспорно.
Но можешь еще начертать: "Здесь был Вася" –
Единственное тобой
Сотворенное
Рукотворно.
Когда отступает лето,
спокойны дома.
Мы ценим с тобою это
и сходим с ума.
Вплетается в сумрак август,
прозрачен сентябрь...
А в море - лишь белый парус
и тихая рябь.
Бедная, бледная, временно выцвела,
насмерть разбила симфонию крика.
Не дождалась окончания выстрела –
и зарубилась, замолкла, охрипла.
Не дождалась… А любила ведь, бедная,
так хоронила, что больно подумать!
Тонкая, звонкая, выцветши бледная,
матово темная, словно полуночь,
полная ласки, любви и забвения, -
в лодке отчаянья тихо причалив
в воду роняет свои откровения
плеском полуночным в блеске печали.
Полно, не плачь! – одинокая временно,
временно добрая, нежная, словно
горем своим безутешным беременна,
так удивительно немногословна.
Завтра полюбишь, найдешь утешение,
снова колечком оденешься медным,
бедная девочка,
и по течению
тихо отчалишь в восторге запретном.
Слегка обижен Маяковский,
Чуть-чуть напуган Вознесенский –
Объятый ужасом вселенским,
Парижский, питерский, московский.
Плывут, сменяясь, к югу дали,
Дрожит перо в руках замерзших.
Стоит поэзия Вахтершей
В дверях с букетом аномалий!
В озоне тающей полоской
Печали цвета пастернака
Курится слово Пастернака,
Довоплощаясь позже в Бродском.
А я,
на блеск этот взирая,
Борюсь с желанием напиться,
Когда всю ночь мне будут сниться
Ступени дымчатого Рая.
* * *
Взаимосвязи. Связи. Паутина
Взаимосвязей. Тени на стене
и на воде, что отражается во мне,
как в зеркале. И зеркало - картина.
И сети, сети в омуте теней.
И этот омут - дверь, в которой сети.
В сетях весь дом, и в этом доме дети,
и нету окон, как и нет сеней.
Не сени - сад, и каждый куст так густ,
что чем-то он похож на паутину;
и каждый взгляд, и слово, что из уст
слетает, мне напоминает тину.
Меня здесь нет. Как, впрочем, нет тебя.
Лишь тень на тень наскакивает мерно,
что каждый день всё более трёхмерна,
пространству вторя, время не любя.
Я тоже тень. Но я - хитросплетенье
теней чужих. Я тоже чья-то тень
среди теней. Я есть и буду тенью,
покуда ночь не поглощает день.
Но что есть день, который столько длится,
и что есть вещь, отбросившая тень?
И если то не дерево, а пень,
то сколько раз во мне он повторится?
И сколько раз молекулы мои
вберёт в себя негладкая поверхность
паркета? - Сколько будут длиться дни,
испытывая дерево на крепость,
пока оно не станет лишь трухой.
Золой иль пеплом. Прахом. Просто прахом.
И ты его возьмёшь своей рукой,
но не развеешь, сдерживаем страхом.
Ведь пепел твой и пепел мой - одно.
И так бесспорно тождество пространства,
что невозможно в стенах постоянства
полей магнитных угадать окно...
Пространству нет причин тебя хранить -
тем более, когда ты отраженье,
и твой предел - не есть ли он суженье
границ пространства в тоненькую нить,
которой и теперь не разглядеть,
когда ты взят в прицел своей же смертью?..
И снова дом с его бессмертной сетью,
в котором тебе тенью снова бдеть,
пока рассвет... А, впрочем, персонаж
такого толка вовсе неизвестен
твоим теням. Здесь более уместен,
уж коль на то пошло, простой пейзаж.
Так вот, пока пейзаж не поглотит
своим пространством дом с его тенями,
ты будешь разговаривать лишь с пнями,
что, безусловно, логике претит
пространства оного. Ты в нём ещё не начат.
Ты в нём ещё лишь точка, пустота...
Огромный дом. Падение листа
осеннего, и в доме кто-то плачет...
* * *
Пустынный дворик, междуречье -
И так губительна весна,
Что в наше странное наречье
Свой говор северный внесла.
Холодный завтрак. Эдельвейсы
В твоих руках уже не те -
И наши взгляды, словно рельсы,
Беззвучно тонут в пустоте.
Душа в промокшей перспективе
Полутонов, полутеней,
Где, как на брошенной квартире,
Никто не гонится за ней.
И, верно, нет иной дороги,
И неподвижен черный Понт...
И только видимость тревоги
Морщит прохладный горизонт.
2001
И синей яшмовой печали
Голубоватые огни
Как фонари всю ночь качались
И сеть тончайшую плели.
Узором льнули на ладони,
Преображая мой покой,
И ничего не знали кроме
Моей надежды молодой.
В ритме твоих наваждений
Я доживаю век, -
Мой непорочный гений
С именем "человек".
Светлый безмолвный ангел
Спит за твоим плечом.
Кто же из вас гениален?
Кто из вас не при чём?
Словно немой свидетель,
Смотрит в окно зима.
Снега не будет. Дети,
Верно, сойдут с ума.
Пальмы - и те промокли,
В раме и под стеклом.
Видимость, как в бинокле,
Но не под тем углом.
Сколько ещё осталось
Нам с тобой зимовать?
Горе делить и радость,
Изредка - и кровать.
Сколько ещё встречаться?
Скольких ещё встречать?
Ветру навстречу мчаться,
Ночь напролёт молчать...
Будни бывают горьки,
Праздники невпопад.
Люди сложили в горки
Бежевый листопад.
Так и твои печали
Сложат потом в портрет...
Ночь напролёт молчали,
Но наступил рассвет.
Он и теперь не скажет,
Кто из нас виноват –
Но между нами ляжет,
Тайной разлуке рад...
Мой ангел, я тебя не вижу.
Да и потом, я тоже здесь -
люблю, спасаю, ненавижу...
Мой ангел, я тебя не помню.
Здесь слишком много картотек,
кино, кафе, библиотек...
Мой ангел, я тебя не знаю.
Но если светлая судьба
облагодетельствует вдруг -
войду с тобой в волшебный круг
и вознесусь в снегах Синая...
9 ноября 2001