Не знал Казанской, все вокруг не знали.
Я в тот осенний вечер взял тетрадь,
И вывел повесть, строками в начале,
Конец, как мост, нацелив в неба гладь.
Таясь полвека, доросла до неба,
И дальше, сквозь светила, в Божий свет
Ты изошла, а я - и быль, и небыль.
Лишь ты - мой плод, мой колос, мой завет.
Остановив, возносишь в вечность миг,
Крестом даренья сораспятый Богу.
Как смерть, любовь, но ввысь ведёт дорогу.
Младенец замер, Млечности приник.
Фото - "Откровение ветвей" (Ясенево, 12.2008)
Мне мама говорила что-то - я
движенье уловил - как штору
перед глазами кто-то сдвинул слева
направо, ум освободив. Привычный чуду,
я принял взор, и вышел в институт
дорогой через двор, ногами
ещё внизу, глазами - над домами,
жду 146-й, и знаю - всё возможно,
но спугнуть
боюсь премудрость глупой волей.
Дом напротив
и вся вселенная за ним - провалом в суть, кипящим многомерным светом
все тайны всех пространств и всех времён
мне дарят навсегда. Я сел в автобус.
Сегодня сварка будет в мастерских.
Парад под снегопадом, солнцем, ветром,
Пригнул кусты нетающий покров,
Шагов чеканных, гусениц et cetera
Несëтся зов на тысячу миров.
На сто держав, распятых хищной знатью,
Ступает весть нежданных холодов,
Спрессованы надежда и проклятье
Голгофскими мильонами следов.
Но лист, такой весëлый, несмышлëный,
Безвинно умирая на ветру,
Расправится ли зрелостью зелëной,
И я - дождусь тепла или умру?
Звенящее имя,
звенящее слово.
Как мёртвому вымя -
Крест дара живого,
Из сердца - под скатерть,
Весну - за полушку,
Себе же ты матерь,
Себя же - на мушку.
Очнись от геройства,
Проснись в колыбели,
Любить - твоё свойство,
Светить - твои цели,
На счастье родили,
Вмести их надежду.
На русской могиле
Цветок твой - подснежник.
Понуждаю, за шиворот - встань!
Тело плоти стремится к комфорту,
К Волдеморту, в объятия к чëрту,
И ворчит: "Несусветная рань!"
Разогнуть, потянуться, восстать,
Тело есть и у вечного света,
Разогнëтся с тобою планета
В предрассветную звëздную стать.
Показалось в полусне -
год закончился во мне.
Свыше властно и светло
всё былое занесло.
Не курантов - Рождества
правда более жива,
Святок чудных посреди
Новый теплится в груди.
Горит свеча в моём окне,
Зовёт сейчас - того, кто вне
Секунд и дней, и их утрат,
Там стрелки времени стоят.
Отверстый рот, застывший взгляд,
И в ветре волосы летят,
И "нет!", и "мама!", и "прости!" -
Мир замер в вечности горсти.
И только мной ты отомрëшь,
Договоришь и допоëшь,
Соединишь два я в одно,
Иначе опустошено
Отечество моë - и я.
Державен дом, где мы - друзья,
И плод времëн, и прошлый грех
Возьмëт один - и все - за всех.
...Лети же в духе на свечу,
Поговори, я помолчу,
Утешу душу у огня,
Мы вместе там, где нет меня.
Имëн у Бога много, но
И враг умножен именами…
Людей убийца он давно,
И он же – лжи отец меж нами,
И гордости исток людской
Тот дух, который не прощает.
Смотри же: в мире смерть – рекой,
Обид не счесть и ложь вещает
Триглавый аспид во плоти,
Мирской он власти царь и чести.
Мечом каким главы снести,
Не по отдельности, а вместе?
Меч заповедан искони,
Из уст всевластных исходящий,
Вещающий: «В сердцах храни
Трияркий дар, во мрак светящий,
Над злобой милостью цари,
Во всякой правде плавь коварство,Арктур вечерний - августа закат,
Тропинок тайных сторож над ветвями.
Иду под спудом мертвенных гекат,
Долина делами людскими полна,
Желанных и жизненных замыслов плод.
Вершина - сокровище вышних красот,
Труда чистоты и молитвы страна.
К вершине и долу дорога одна,
И чаша - наш дар, и блистающий свод.
Прекрасен вид и звук, но так не вечен,
И друг прекрасен, но теряет плоть,
И только взор сердечный знает Встречу,
Её и смерть не властна обороть.
В мiре море ложных
И надежд, и целей,
Но как солнце истинно
Греет лишь одна.
Будь же осторожен,
Зная о пределе.
День твой Кем-то выстрадан
Бездною без дна.
Надежда наша посреди
Вот этой мерзости безбожной
Не на волшебника со звёзд
Или героя с автоматом.
Хотя и не без волшебства,
Похож тот мир на зазеркалье,
Всё видишь, как из-за стекла.
Ты былью новой взят - не далью -
От жизни, что уже - была.
По нашему судить - ни страсти,
Ни полузнанья, ни тревог.
Но так же трепетно участье
Ко всякому, с кем встретил Бог.
Теперь ты зов без слов услышишь,
Малейший шёпот различишь.
Всем кажется, что ты - не дышишь,
А ты уже вовек не спишь.
По первости листы блестят
Участьем властным детских глаз,
А в старости сквозь грязь летят
Во властный блеск небес - от нас.
Те дни лишь раз сбылись и много лет
Повторены в сердечном потрясеньи.
Наш город спал, но утром кроткий Свет
На ослике вступил в свои владенья.
Мы пели и кричали, не таясь,
Осанну, как Царю - тому, кто видом
Не книжник был, не фарисей, не князь,
Но властью глаз - и Слова - чин свой выдал.
Могли коснуться мы - его следов,
Одежд простых... О, мы одним дыханьем
С ним жили дни, без страха и оков
Вседневной суеты. Могли лобзаньем
Быть с ним - в слезах. Но он прошёл меж нас
В рассветный миг, когда мы снова спали.
О, разбуди нас в Праведности час,
Дай Свет в конце - как дал тогда, в начале.
Между Сциллой беспечности
и Харибдой испуга
мы - источник сердечности
и беды друг для друга.
Как всегда. Но умножено
это тысячекратно,
когда тропы нехожены
и пути нет обратно.
Мы нагие в опасности
без мирского покрова,
рай взаимной причастности
близок аду Другого.
Выход не в осторожности,
есть просвет ясной сини
между Сциллой безбожности
и Харибдой гордыни.
Смотрел "Норд-Ост. 17 лет". 700 калек и жертв. Но нет -
они "не жертвы газа".
Девчушка - чудо, адекват, но ДЦП. И вдовин ад.
Кто накосячил - не палят (как и состав заразы).
Тот штурм не признан бардаком - вот и растёт бардак, как ком:
считать погибших рано.
Забили сваи дураки напротив Зоны у реки,
там 7 гектар урана.
Копни - и альфа-пыль внутри, но с Хорд имеют упыри,
и вертятся, как черти,
изолгались, но нет стыда. Ведут молчальников стада
к болезням или смерти.
"Жить не по лжи" призвали Русь. И с обобщений я спущусь
в горнило дня и быта.
В аду у каждого диван, пульт прошлой жизни и экран
той правды, что забыта.
сегодня в ночь вернулось то,
чему нет имени средь нас.
быть может, что-то в "пикнике",
у сведенборга или бёме.
я с непривычки позабыл,
как отвечать, куда идти
незримой поступью души,
чтоб гостя сердца не обидеть.
в уста вселяется исток
особенного бытия,
и ты растёшь куда-то в высь,
вместившую наш мир, но шире.
предметы, вещи - лишь канва,
телесно чувствуешь слова,
тьма внутривзорная жива
тобой, иным и здешним миром.
как трудно поступь удержать,
дух суетой не унижать,
и, словно женщина, рожать
неведомое миру имя.
букашкой руки-ноги, взор
охватывает дом и двор,
и нет преград ни стен, ни штор,
ты жив пронзительно другими,
огромен - долго так нельзя,
легка обратная стезя,
ты падаешь, как бы скользя,
в земное опадая тело.
когда-то был там через день,
теперь дела, усталость, лень,
скольжу по дням из тени в тень.
но знаю тьме пределы.
На почке - жук. Умом немногим
Он полагает - этот свет
Принадлежит членистоногим
И тем, кому они - обед.
Так в суете страстного круга
Мы на бутончике Земли
Боимся и едим друг друга,
Покуда Люди не пришли.
Мой друг, Леонид Василенко, философ,
Был мудрости тихой, по-детски простой.
На жгучий для русских вопрос из вопросов –
«Что делать?» – он дал мне ответ золотой.
Сомнения выслушав (страхи и охи,
Одни не позволят, другие съедят),
Сказал, подбирая слова: «Это крохи,
А хлеб – атмосфера. В ней жизнь или яд».
В иной атмосфере и мысли иные.
Невольно дыхание, воздух незрим.
Угрюмые, вольные, злые, хмельные –
Мы чаще подвластны, чем властно творим.
И чаще не смыслом конкретным, но духом
Историю строит незримый творец.
Слетаются позже и пчёлы, и мухи
На мёд или дёготь, по зову сердец.
Как это, не понимаем, был человек - и нет.
Жив, но не там, где знаем - если он есть, тот свет.
Память всё тише, глуше, ум затмевает быт.
Боль только ночью душит, если душа не спит.
Люди уходят в нежность любящих их людей,
В ясных небес безбрежность, в завесь сплошных дождей,
В искренность запечатлённых образов, звуков, слов,
В тишь только что рождённых, в ярость колоколов.
Все мы звучим однажды, многажды же - потом,
Жив многократно каждый в эхе любви святом.
Действуя - существуешь, если и нем, незрим,
Нам ты свой свет даруешь. Солнцем - ушёл к другим.
Дышит ночь уже, незримая,
Вторит ей листва усталая,
Естеству необоримое,
Наползает пламя алое,
Жар загасит море чёрное,
Воровское и бездонное,
Для иных оно игорное,
Для живых безвидно сонное,
Но, как Нарнии пророчество,
Власти тьмы противоставшее,
Есть фонарное высочество,
Страж из воинства непавшего,
Будьте ж не вдали, а около
В ночь звериного владычества,
В час истока дня высокого,
Ваше царское величество.
Простор и остров - два лица
Одной мечты-медали,
Два хэппи-энда, два венца
И две манящих дали.
Усталый ищет Авалон,
Мятежный - ширь без края,
Святой же здесь, он в вас влюблён,
В нём синь и остров рая.
Козявку ищет гусь - внемлите
Красе и грации гуся!
Все вклады и наличность вся,
Пиар, посыл и мощь контента
Гусиный не тревожат ум.
В нём не натуга нудных дум,
Ясна в нём истина момента -
Съесть! И делов? Не стоит цента
Для птицы мнение жука.
Гогочет гусь не свысока,
Но - соразмерным конкурентам,
Уже с пиаром и с контентом.
Пока ж - вершина простоты!
Так князи мира с высоты
Красой и грацией блистают,
Питаясь рентой с мириад
Козявочных зарплат вассалов,
Но меж собой блистанье тает.
Как перьев вырванных, наград,
С позором сорванных, немало,
И крови, и 16+,
И мерзостей, что побоюсь
Сегодня выразить прилюдно.
Какой красивый этот гусь!
Есть Царство безо лжи и блуда,
Где искренность не безрассудна,
Царя неложна красота,
Не жрут козявочного люда...
А где живём с тобой покуда -
Об этом гуся гогота.
Мне снилось дважды наяву,
Что ухожу я в синеву,
В просвет над линией земли,
Куда друзья, как сон, ушли.
А в третий раз - церковный гул,
Закатный ангел протянул
Во весь лазоревый просвет
Слова, что минул этот свет,
И сам лечу в раскатный зов,
В просвет раскрытых образов,
В лазурь распахнутых сердец,
И в сердце колокол - конец!
Спокойный вечер, за окном
Окован дом закатным сном.
И мы с тобой, любовь моя.
Здесь ты и я. Здесь ты и я.
сделал выбор вчера по работе,
буду снова общаться с детьми.
не по сути, но и не в замоте -
деток в группе не больше восьми.
помотало меня по предметам,
да по школам - и частным, и гос.
как остаться учёным-поэтом -
для учителя главный вопрос.
как-то в колледже парень признался:
"каждый третий знаком с наркотой".
я, конечно, учить их пытался,
но с ноги дело начал не с той.
и с детдома, и немоглухие,
и забытые в семьях своих -
все ребята душой не лихие,
им бы высадить на сердце стих -
не о рифме и литературе,
речь о любящем взоре творца,
чтоб искал не добра личной шкуре,
не смертельного, к слову, свинца
(вспоминаю трагедию в керчи),
чтобы стихо-твореньем мечты,
был весь мир человека заверчен,
вырван был из зубов пустоты.
и победа такая случилась
с каждым сотым, и то лишь на чуть,
но в системах нигде не вместилась,
так что заново строю свой путь.
как волна, за волною вставая,
проточает и камня предел,
победит наша воля живая
волю тех, кто в любви охладел.
как хорошо,
бог дал погожий денёк.
тело не прячешь
ни от дождя, ни от стужи.
только контраст
вынести трудно с душой.
как хорошо
в очереди отстоять.
словно яйцо,
мозг мой сварился вкрутую.
выйду на воздух,
мыслей нема, а я крут.
как хорошо,
в кране протечку убрал.
бился полдня
с древней, как мир, железякой.
так моё сердце
чинит сантехник с небес.
как хорошо -
слушал концерт в БЗК,
ночью пошли
в кремль и на красную площадь.
спали вожди,
россия во тьме улыбалась.
как хорошо
гений раскрасил закат.
ходишь понурый,
а тут тебя как запрокинет.
всё хорошо
даже у нас, у маркиз.
Он был и есть. Я расскажу о Севе,
в лицее "Ключ" моём ученике,
он был цветком, что, процветя на древе,
стал не плодом - звездою вдалеке.
Писал стихи, для десяти - как гений.
Его молитву тайно я застал,
он истово просил пройти ступени
взросления - и голос трепетал.
На выезде одном "Царю Небесный"
мы пели оба, глядя в облака,
и так - заметил - жить полнее вместе,
чем слово за слово, или в руке рука.
Мы много говорили с ним о звёздах.
На куполе, молясь, подняв глаза,
я увидал - там небосвод воссоздан!
Был с Севой здесь - а звёзд не показал!
Обрадую... И в тот же час у храма
я узнаю - погиб мой ученик.
Три дня прошло. Целует первой мама
сыновий лоб. Последним я - и миг
я на ресницах Севы вижу трепет.
Оглядываюсь... Люди далеко.
В пути обратном будто скинул цепи,
необъяснимо стало так легко!
Автобус повернул - куда? - о, Дева! -
по детским улицам, где не был сто веков,
мы мчимся в солнце. Севин дом - и Сева!
Поём "Царю", и дух тех облаков
внезапно вспоминаю. Трепет сердца
касается до сердца. Мы поём
руками врозь, молитвой крепче смерти.
Глаза мешают, сутью мы вдвоём.
«Мир никогда не узнает, что мы сделали с царской семьей». П.Войков.
Они рулят Твоей страной -
и каждым, кто быть честным струсил.
Умам прорыты сотни русел,
и все - к запрудине одной.
Там - коммунизм, здесь - Liberté,
едина - "ненависть святая".
Любить - тропа уму простая
к Тебе сквозь этот Варьете.
За окном с утра капель, как у койки в капельнице,
Днём то солнце, то метель - сплю, молясь Предстательнице.
Как главу свою ввести Зверю в пасть оскаленную?
Боль у Господа в горсти - как тропа проталенная.
На дне беды в тумане ум – поскольку он носитель духа.
На дне не в теле лишь разруха – в самом истоке наших дум.
Потом – унынья мрак и страх. Беда – в бездвижном ослепленьи.
Всё ложь и боль – лишь на мгновенье. Шаг
–
и чреват бессмертьем крах.
Осторожно войди под покровы густые,
Здесь стволы, как колонны, в узорной красе,
И с небес ниспадают лучи золотые,
В гуще мшистых ковров трепеща на росе.
В этот Искристый мох, в эту душу лесную
Ниспади тихим взором от дел, человек.
Эти рОсные звёзды без взора - тоскуют...
Так их трепетна новь! Так недолог их век!
Февраль - апофеоз надежды,
Зима избыть обречена.
Так полусомкнутые вежды
Ждут избавленья ото сна.
Весна, как день, неотвратима.
Благословен же тот в ночи,
Кому сердечно различимы
Очам незримые лучи.
Я по тонкому снегу бегу босиком,
По обочине – чтоб не по грязи.
Из прохожих один мне до сердца знаком,
Это царь в платье русского князя.
Николаевский статный жемчужный кафтан,
Сапоги цвета вышней лазури -
Остаются чисты, и летит царский стан,
Словно стриж у земли перед бурей.
Обгоняю – и той же дорогой бегу,
Вдаль к лесным благодатным покровам…
Но сапог по себе я найти не могу
И лечу среди дел только словом…Ведь ты не забудешь будущим летом
Под солнцем даpованных Богом лет,
Купаясь в лучах мной забытого света,
Что боль твоя – тоже и жизнь, и свет,
Что даже в оставленной мной кваpтиpе
Ни дух не вместят мой, ни взор – не таят.
Последний пpиют и мой памятник в миpе –
Всё зло позабывшая память твоя.
20.07.1989
Как этажи, я возводил года,
Дом дрожью полон – то ли план был ложен,
То ль – страх высот, то ли дрожит звезда,
Такая близкая… Скажи – уже, о, Боже?
С паутины ветвей меня ветер сдувает во тьму,
От трепещущих дней в то ничто, что сейчас не пойму,
Но игольчатой солью в ночи на ветвях проступаю –
Я из тонкого хлада свой посох возьму и суму.
сын говорит о матери, которая утром жила
брата убили, отец без плеча, части людей под ногами
несколько мёртвых котов
он говорит как кричит
проклятия шлёт самолёту, курит, потом горло сводит, замолк
солнце слепит, он не видит
как в новограде-волынском
девочки прыгают - будьмо
будьмо, моя україна
мол, самолёта не було
і тебе ворог не буде
ти ж на батьківщину брешеш
жінок, дітей беззахисних
рвуть на шматки терористи
девочек жальче, чем парня
девочки - данницы ада
пляскам на трупах награда -
бездны украинской рада
Я струны нервов обнажил
Перстам вечерней вечности,
Освобождаясь ото лжи
Мечтаний и беспечности.
И сердца тверди ясен взор
Поверх покойной совести,
И льётся тайный разговор
Ручьём публичной повести.
Мне ясен стал сейчас твой глас
И смысл жизни временной:
- Меж солнц и снов окОн и глаз
Ты - мост звезды и семени.
Мы любви не знали и не знаем,
Небосвод сминая в кулаке,
Мы звезду звездою отменяем,
Как меняют кольца на руке.
Пятый класс, рисунок на открытке,
Милый слог. И подпись – В и Ш.
Разве смыт на сокровенном свитке
Этот почерк – в помнящей душе?
Тайна, ночь, газетная страница,
Звездный взор и голос между строк.
Этот свет мне неизбывно снится,
Он как знак – туда, где встретит Бог.
Н и Т – два имени, две Встречи,
Лишь заглавьем связаны навек…
Я стою, небес венцом обвенчан,
Утверждённый в детях человек.
Мы любви не знали и не знаем.
А дышать под небом так легко.
Я люблю вас. Я – не изменяю.
Моя верность – в сердце. Высоко.
И я вижу тепеpь это небо,
Как уже не увидишь ты...
Ты пpосил у меня хлеба -
Я со смехом даpил цветы.
И тепеpь в себе всё ломаю,
Но опять ленюсь понимать...
Я не вижу тебя, pодная.
Я пpивык себе всё пpощать.
И все беды, все наказанья
Нам даны за единственный гpех:
Мы убили в себе состpаданье,
За собой позабыв обо всех.
1.8.1989
Город - только запятая,
И поэту душно в нём.
Слово жизни - ширь без края -
Вот души достойный дом.
Соразмерны человеку,
Дали планов, тайне глаз,
Лишь поля, леса и реки,
Столь забытые сейчас.
Вырубили, осушили
И застроили - себя.
Вот и стали мы не в силе,
Суть и стать свою губя.
Но в эпоху высшей доли
Города рабов-машин
Нам позволят жить по воле
В нас оставшейся души.
И у солнечного моря
В тихой заводи веков
Отличим ли слово "гОре"
От "горЕ"? И "кровь" - от "кров"?..
Богатство детства – сад забытый,
По слову давнего певца.
Так Град, до времени сокрытый,
Бездонен щедростью Творца.
Мы нищи внешне, но по взору
Узнает верный своего.
Мы без налога и надзора,
Но пользуем всё естество.
Звезда и ветер слаще хлеба.
Союзник кротости светил,
Вместил ты глас и совесть неба
И только сердцем заплатил.
Кровь невинных вопиет!
Никого не осуждаю,
В каждом вижу Божий свет...
Только кровь - она живая!!
Отсыревшая Москва
Вся от осени отмыта,
Только красная трава
По камням растёт разбитым.
Я не предал никого,
А теперь и я, и дети
Молча платим за него,
Стонущего на портрете.
Из невидящих очей,
С полустёртых фотографий
Кровью капает ручей
Мимо русел эпитафий.
Скоро землю напоят
Полные ручьи и реки,
И взойдёт Заветный Сад,
Но уже не в этом веке.
И, вкусив прекрасный плод,
В том Саду попомнят тризной
Наш расхристанный народ,
Собранный иной Отчизной.
11.04.1994
Всё на бегу... Но поднимаю взгляд -
У неба самого деревьев кроны.
И вглядываюсь, как в окно иконы,
Туда, где волен от земных преград.
Там всё полней и жизненней стократ,
Я там бы жил - но в мире столько боли.
Достаточно - вот так - немножко воли
Вдохнуть - и опустить свой взор назад.
Я лес насадил
из песен.
Там жизнь моя,
вам в подарок,
и тень, и прохлада, и зелень,
и птица святая - дух.
В лесу этом
строю город.
К нему - всех стихов тропы.
Там звёзды
слетают в гости,
проспекты - летят в небеса.
Прощания нет,
есть время
меж смертью и воскресеньем,
и там,
где Господь - солнце,
я встречу,
мой друг,
тебя.
В этом поле каждый колос - новый,
Только зёрна чёрные, как встарь.
Раздавить, не потерпеть другого
Учит нас наследственный букварь.
Тихий спор немыслим на арене,
Площадям чужда приятья тишь.
Из речёвок зомби-поколений
В нас пророс Мальчишь-Приговоришь.
Только раз, над зыбкой тенью вечера,
Сквозь ветвей приветливую вязь
Тайный зов из окон непривеченных
Постучится в сердце, не таясь.
Дно фонтана наших лет,
Неподъёмное богатство...
Мы вернёмся или нет?
Свет на дне иль святотатство?
Дней златая благодать,
Встреч бесценные монеты -
Улетают, не поймать...
Только был богат - и где ты?
Там, на дне, в подводном сне,
Всё на осень сохранилось,
Юным для забав скопилось,
Всем осталось - но не мне.
Забpошен в pай земной
Из ада наяву,
От вьюги над Невой
В хpущёвскую Москву,
Неслышно пpолетев
Над pёвом тысяч войн,
На пpедpассветный снег
Я пал с небес душой.
Безpопотно вобpав
В судьбу огонь светил,
Молчанье вновь пpеpвав,
Дух мой заговоpил.
И pечь была тиха.
А над Москвой в ту ночь
Исчезли облака -
И солнце поднялось,
Сияя всем опять,
Тишайшим и пpостым
Теплом их сон объяв
До сеpдца с высоты.
И, кажется, настал
Тот час в моей судьбе,
Когда я, как пpичал,
Покину колыбель.
И, гоpдым коpаблём
Ломая сонность вод,
Мы всё-таки уйдём
С тобой за гоpизонт.
Я веpю в свет для всех,
Мы там его найдём,
Все стpаны обойдём
На нашем коpабле.
И, головой качнув,
Ты улыбнёшься вновь...
Я - пpосто солнца луч,
И в каждом жду любовь,
Так говоpит мой дух,
Когда поёт, как ты...
И миp спасётся вдpуг
От нашей кpасоты.
23.1О.88
Как пpосто жить в уюте одиноком,
Свободным от чужих и личных бед.
А я лечу над пpопастью поpока,
Сpеди веpшин ища домашний свет.
Ума хватило бы устpоить двоpик,
Жену найти, удобную вполне,
И всем, кто меня ждёт и кто мне доpог,
Зажечь свечу в пpиветливом окне...
Но нет свободы в том огpаниченьи.
Я сам - как пpопасть, пpопасти ищу.
И в тайной мгле меж веpой и сомненьем,
Меж бездной звёзд и гибелью лечу.
1990
Был вечеp, я стоял у кpая
Высотного кафе. Навек
У твоего окна. Но, тая,
Звал вечеp в горы на ночлег.
В запpетный миp я смог явиться
И, пpислонившись к паpапету,
Со страхом прятал за pесницы
Луч исчезающей планеты.
Как я pешился? Вечеp длился.
И пела музыка такая...
Мой дух молитвой прослезился,
Падучею звездой сверкая.
Я раньше был рабом тревог,
Но спас тебя, отдав их Богу...
Мой звёздный след остыл в дорогу
Летящим в небо между строк.
22.11.1986
Когда исчезнет Вавилон,
и лютый Зверь повержен будет,
и станет древний Змий-Дракон,
окованный, не страшен людям,
тогда средь мiра и песка
восстанет каменной оградой
на все грядущие века
Престол Возлюбленного Града.
И каждому, кто пожелает -
врата тот Город отверзает.
О нём ли пел Езекииль,
и ту ли песню Цитадели
во все века, с тоской любви,
во всех народах сказки пели?
Его ли день предупреждая,
спеша построить град иной,
Тысячетлетним Рейхом Каин
завис над нашею страной?
Его ли голос был нам слышен,
иль бренный обманулся слух,
Когда полки слепых мальчишек
пленили сонный Питерсбурх?
Куда нас бездна позвала?
И это бездна ли была?
Но всё, Бог милостив, проходит,
а день грядущий недалёк.
Вот и опять в моём народе
гудит духовный камелёк.
"Из искры возгорится пламя", -
но что оно. И кто - воззвал?
Его мы сможем брать руками,
иль снова - ложный идеал?
Пора Общинного Союза,
что на Руси войдёт во власть,
земных перстней расторгнет узы -
и к звёздам изойдёт, смеясь,
пора горенья над страною
необжигающих огней
настала. Стань она иною,
погаснет солнце вместе с ней.
Когда исчезнет Вавилон,
и лютый Зверь повержен будет,
и станет древний Змий-Дракон,
окованный, не страшен людям,
тогда над мiром и песком
мы встанем молча на ограде,
все мы, кому сейчас знаком
огонь Союза, Духа ради.
1997
1
Если мы на Литургии,
И в общине, и в быту
Оживляем для России
Предков праведных мечту,
Если братским хороводом
«Аллилуйа» мы поём,
Если мы Христовы родом,
Оставаясь и в своём,
Если под пятой глумленья
Не исполнились хулы,
Если камнем преткновенья
Стали тем, кто втайне злы,
Если имя наше носит
Божий Дух и злой язык,
Если мы везде лишь гости,
И для всех – «сыны грозы»,
Если поднятые храмы -
Нашей юности следы,
Если мы ступаем прямо
По волнам живой воды,
Если лестью не утонем,
Если кривдой не свернём,
Если злобой не застонем,
Если ленью не умрём, –
В День грядущий, в День бездонный,
Под валами Божьих волн
Не падём, как дом сметённый,
А взметнёмся ввысь, как чёлн.
И поднявшийся из бездны
Нас на дно не увлечёт,
Посохом войны железным
В недра бед не упасёт.
Крест тяжёлый, крест позорный
Вспыхнет звёздами даров,
Станет золотом узорным
Нашей немощи покров.
2
А мятущимся народам
Вне церковного шатра
Кажется венцом природы
Первый, крикнувший: «Ура!»
Распалённый своевольем,
Муж расчёта и страстей
Мёд Христова богомолья
Травит дёгтем похотей.
Как неистовый Варавва,
Правоверный иудей,
Так и этот "православный"
Убивать зовёт людей.
Путь меча, меча стального,
Не был Божьим никогда,
Нет насилия святого,
И до Бога – нет суда.
Вы же ждёте судиёю
И вершителем судеб
Венценосного героя,
Первого, кто даст вам хлеб.
Крест Христа – ему помеха,
Кротость ест ему глаза.
Он для верности успеха
Сам залезет в образа.
Вы прославите его.
Вы уже о нём мечтали,
Поднимая меч из стали
Ради дома своего.
И Господь тут ни при чём.
Он - нам дом и утешенье,
Но не дал благословенья
Защищать Его мечом.
По Писанью, усечённый
В час пленения Христа
Исцелён мечом - исконным,
Как предвечные уста.
Меч из уст есть Божье слово,
А для вас, творцы клевет,
Нет оружия иного,
Чем убийство и навет.
Царедворцы сатаны,
Инквизиторы России,
Сколько ангелов земных,
Сколько звёзд вы загасили!
Только Свет вам не объять,
На Огне не усидеться.
Он найдёт на вас печать,
Хищники Его наследства.
Он накажет вас не злом,
Он иной, не ваш по вере.
Просто вам махнёт крылом,
Унося страны доверье.
1997
Дети нынешние, как поэты начала века - к жизни не
пpиспособлены по духу своему...
И жизнь, судя по всему, будет учить это поколение тому,
чего ему не достаёт - чеpез жёсткие уpоки боли, потеpь,
пpиpодной жизни. Гоpода будут pазpушены.
Кто ищет пpежде устpоенья,
Оставив Божье на потом,
Тому готовит Бог отмщенье
На этом свете иль на том.
А ты - надеждою богата,
Первопpестольная стpана.
На небесах искала злата -
И ко кpесту пpигвождена.
Ты пpимешь цаpскую кончину,
Но искупительный костёp
Не опалит пустой долины
И pасползётся за бугоp.
Ждут испытанья и pазоpы
Нам сопpедельные миpы,
И ты глядишь - о, Русь - с укоpом
На валтасаpовы пиpы,
Уходишь дальше пpиземлённых
Глазами с кpестной высоты
И видишь стpажей изумлённых,
Себя воскpесшей видишь ты,
Смятенье войн и новый Город,
Где окна - настежь - выше звёзд.
И взор твердеет над разором,
Над бездной смертною - как мост...
Кому сквозь тленное цветенье
Смеётся солнце Божьих глаз,
Тому не надо устpоенья,
Тот пpосто счастлив и сейчас.
20 лет - как нет - с той московской встречи,
западают клавиши - точки-тире.
Запечатаю в компе живой наш вечер,
в интернетной вечности, как в янтаре.
Остывают в прошлое свечи нежности,
на глазах алеет холодный блик.
Я себя завожу в интернет-безбрежность,
где слова сотрутся - прочтётся лик.
Где устанут струны, где дом без тени,
и, ступая по тропам, не мнёшь свой след -
ты увидишь облако лет-мгновений.
В нём твой вечер - свят, в нём забвенья - нет.
Снился мне сон (очень давно, но памятный): вижу много-много радиодеталей, одна ценней другой. И все мои... (Замените радиодетали предметом конкретно Вашего вожделенья - и поймёте мою дрожь). И понимаю я во сне, что вот-вот проснусь. Как же быть? Как ПЕРЕТАЩИТЬ из сна в реальность эти драгоценности? И так, и сяк - никак.
Снился другой сон: легко, как льются воды, сочиняю стихи, голос звучит гулко, торжественно, над раем зелени, и, вторя моим словам, в дрожащем сказочном воздухе невидимое перо выводит буквы солнечным лучом - и они остаются гореть золотом. Пытаюсь запомнить... В этот раз не удаётся. А в другом подобном сне - из десятка четверостиший запоминаю, проснувшись, последние два:
...Пpед негою женской нельзя быть
Холодной звездой неземной.
Но, даже пpощаясь у тpапа,
Я помню, что еду домой.
Пpощай! В этом миpе мы гости!
До встpечи в блаженном кpаю.
Дождись же того, кто веpнётся
В последнюю гавань свою.
А через годы, сравнив эти сны, сообразил - Боже! - вот она, валюта меж сном и явью: искусство, мысль.
Стих перепархивает эту грань, для микросхемы непреодолимую. Потому что стих реален по обе стороны. Он может быть товаром, как чип, и может вдохновлять, как сон. Стихи и вообще искусство - это смысл, раскрытый, раскопанный до проникающего в душу ритма, до красоты. Смысл универсален в мире зримом и мирах полузримых.
Но есть ещё более ценная валюта меж мирами, нежели мысль...
Как-то ехал я в автобусе, глядя на дальние дома. Они давно меня притягивали, но не давал себе времени побывать там. И в этот раз захотелось туда так сильно и светло, что словно крылья выросли, под ногами потерялся вес. И вдруг... Рейсовый автобус развернулся и поехал в их сторону. Пассажиры стали растерянно озираться. Через несколько минут он подкатил под самые те дома, развернулся ещё раз и промчался под ними... Всё объяснилось просто: в этот день перекрыли Варшавку, маршрут изменили, да ровно так, что моя странная невыразимая мечта сбылась.
Мечты сбываются. Даже те, что мечтой не назовёшь. Там, где есть вера, приходит воплощение ВСЕГО. С Никой я непрерывно жил в атмосфере преобразования ближнего мира: вызвать дождь в течение минуты, встретиться в течение вечера с нужным человеком, просто путешествуя в метро (сам человек об этом заказе встречи не догадывался), достать элитные сигареты для Н. посреди ночной Москвы на пике дефицита конца 80-х... Дикое напряжение, разрывающее событийную реальность напряжение. И сознание того, что иссякает, уходит моя шагреневая кожа ВОЛИ. На пустое, в общем. Впрочем, не стоит судить даже себя, ибо мало знаем.
Воля делает сон явью. В общем-то, любой сон. И делает это, в сильном случае, без посредства иных усилий - просто это сбывается. Воля универсальнее мысли, смысла, стиха - она не только показывает правду, она её заказывает. Этим она и опасна человеку - потому что есть-таки Правда Божия. Не моя, не твоя. Справедливость и праведность. Можно так Богу противостать, а это - как противостать отцу.
Воля - это выбор, он может быть только здесь и сейчас. Выбор - не гром, он часто тише курящегося дыма, а меняет судьбы. Суд над человеком имеет смысл только за волю - ибо условия у всех разные, как внешние (деньги, культура), так и внутренние (ум, талант). Воля уравнивает перед Богом всех.
На острие воли держится мир - малейшее движение её меняет "исходные уравнения" реальности. Волей мы ОТРЫВАЕМСЯ от прошлого. Наново рисуем мир. Прерываем цепь причин-следствий-зависимостей. Выбор сразу исходит от самого незнаемого дна бытия - сердечной тайны "я" - до молитвенной вершины "Ты", попутно меняя весь мир меж ними, воплощая новый его вариант.
Понятно, речь не о выборе одежды - о воле воплотить мечту. Этот выбор совершается по-малому каждую минуту, иногда концентрируясь в ключевые моменты судьбы.
Человек мало ценит свою волю. Не понимает её значимости. Разменивает валюту на медяки. И жизнь его входит в кризис, суммируясь и умножаясь во всеобщий кризис забвения истинных валют.
Человек живёт в мире ритмических событий, ритм сопровождает его ударами сердца, сменой дня и ночи, месяцев, сезонов и лет... Но это лишь верхушка айсберга - ритмы пронизывают нашу жизнь гораздо глубже.
Давно заметил, что двое встречаются определяющим образом три первых раза. Речь именно о встречах, не о мимолётных пересечениях. Первая встреча (энергетическая) освобождает взаимную энергию прошлой жизни обоих, их разность потенциалов; вторая (сердечная) - реализует их возможности взаимной жизни; третья (творческая) - закладывает фундамент будущего. Как реализуются три встречи - так развернётся потом общение этих двух людей. Это не фатально, но очень значимо.
В самых напряжённых случаях встречи следуют через 3 дня, а затем, если общение удалось, 3-хдневный ритм прослеживается несколько месяцев и даже лет (как и, например, 7-дневный). Это похоже на волны, круги по воде. Так было с Никой, так, впоследствии, с женой. Так было, менее выраженно, со многими людьми.
Одно из общений я всегда вспоминаю со светлым волнением. У станции электрички, в обыденной толпе, я заметил, как "разрывается реальность" - происходит что-то, чего не может быть. Толпу рассекала женщина в чёрной, почти монашеской длинной одежде. Она шла, как плыла, не поднимая глаз. Иконописное лицо в узком проёме платка. Иноприродным здешнему миру было даже не одеяние и движение, а самый дух, от которого у меня "засвистело в ушах". Я проводил её взглядом, но не решился подойти.
Много позже, сходя с ночного поезда на той же станции, я увидел её впереди себя - и тут нам было по пути. В переходе к ней пристали хулиганы, но она, опустив голову, перекрестилась, и это, видимо, ошеломило раннеперестроечных ребят: они глупо заржали. Я догнал её на лестнице и как-то представился. Мы пошли, она слушала. И вдруг сказала: "Вглядитесь в это озеро". Я, вошёл взором в воду, затем мы пошли дальше... После раздумия она несколько горестно проговорила: "Вы действуете недопустимо - отдаёте силы туда, куда нельзя отдавать. По вашему взгляду в озеро это стало особенно ясно. Вода притягивает. Вы не бережёте силы, данные Вам". Мы поговорили ещё. Впереди возникла крикливая компания, замолчавшая при нашем приближении. Вглядевшись в их души, я увидел "нехороший интерес" к нам. Взвесив ощущения, оценил опасность как примерно 70-процентную. Спутница это тоже поняла и вся напряглась. Но для меня это было тогда привычным делом - нашёл несколько доминантных лиц, сместил их внимание на взаимные проблемы и вдобавок внёс лёгкий паралич в целом на компанию (на большее меня бы не хватило). Молиться я тогда почти не умел. Мы прошли в двух шагах от ребят и через минуту она поблагодарила меня - в общем, она всё почувствовала, даже сильно удивилась. Я прочёл ей свои стихи под звёздным небом - и поднял ладонь для прощания.
Через несколько лет, 1 декабря 89-го года, хлопнув Никиной дверью после очередной сердечной мясорубки, я шёл с разорванной душой домой, - и в холле Павелецкого вокзала между снующими людьми стояла она, эта женщина. На ней была дорогая, изящная шуба, лишь подчёркивавшая невозможную в конце 20-го века осанку блоковской Незнакомки. Сразу узнав её, подошёл... "Я ждала Вас", - сказала она, смотря куда-то чуть вниз и в сторону. "Я в прошлый раз подумала, что мы уже не увидимся. На Вас лежала смертная печать". Потом был мой рассказ об ужасе этих дней, о годе ада. "Быть может, она Ваш враг. Вам нужно разорвать с ней отношения. Уйти от неё." Это было как обухом по голове. "Нет! Нет! Нет!" - кричал я мысленно. "Нет", - ответил я. "Жаль... А я думала, что Вы будете с нами..." Но что-то сдвинулось в груди. Разрыв с Никой был зачат в этот день и совершён был, со слезами и на коленях средь толпы, с воздетыми в молнии и ливень руками, ровно через 9 месяцев.
Встречи... Я помню, как воздевал ладонь, встречаясь или прощаясь, с тысячами людей. Это богатство, которое от нас никто не отнимет. Ритмы мы наполняем жизнью, которая сама - ритм, волна. Помню стихи, написанные через 7 дней после нашей последней, 3-й встречи с той женщиной, под впечатлением от её слов:
Пусть я снова
остался без сил,
Запелёнутый
смертной печатью,
Но кому-то
ладонь отворил
Для разлуки
и рукопожатья.
1
Ранним утром я вспомнил, какой сегодня день - 7 декабря. Сердце всё знало. Удивительно, как это происходит - наперёд, целая жизнь, как скатерть расстелена перед чувственным взором. Поставив музыку, я ушёл в танец, чтобы выдержать это напряжение встречи. Оно было разрушительным, страшным, почти слышным в вибрации стен.
Долгие годы я шёл к ней - почти полгода, как пришёл в её дом. Нянчил её сестру, гулял с её собакой, искал детское питание малышке, выстаивал очереди за фирменной коляской (ох, советский дефицит!), ночевал... Она то была в компании, то спала за стеной - так изо дня в день. Но сегодня будет встреча.
Руки потянулись к бумаге, сердце стало говорить:
"Вот и настал сpаженья час
А я - живу в усталом сне
И нет исхода сну и нет
Ни глубины, ни дум высоких"
Человек передо мной - великий человек. Единственный. Неповторимый.
И родной. И знаю, что убьют её или меня. И знаю, кто.
"Насколько же не знаю я тебя,
Не знаю губ и pук, и глаз, и дум.
Мне боль в гpуди - с тобою связь.
Пеpевеpнуть всё? Быть с тобой, но потеpять
Любовь - хочу ль?"
Я не видел её бездну лет. Кто она, какая? Что в ней? Я знаю её стихи - и вижу сердцем, что нет пути быть рядом. Но дух говорит - всё возможно верующему.
"Иль есть мне путь любви во встpече
в жизни вместе...
Я не с тобой, когда во тьме ночной
Ты ищешь путь к любви.
Я пуст, когда ты говоpишь из глубины,
Я нем, когда ты слушаешь жуpчанье pодников.
Но боль во мне бессмеpтна."
Остаётся одна лишь боль. Она поднимается воем как полуубитая кошка, она дерёт меня рысьим живым крюком - боль, боль, ты неисходима, тебе много веков. Ты помнишься оттуда - из невских зорь, ты следуешь за мной тенью сквозь жизни. А я должен её избыть, победить, и в тебе, и в себе. Мне нужно нас встретить - сейчас, в этот раз, в этой почти стёртой жизни. И я вижу твой ответ, девочка.
"Исхода нет. Двеpь запеpта. Звонки пусты.
Мечты не те. А окна - лгут.
Есть путь... Он дан один. Всё позабыть.
Идти лишь в высоту".
В ту высоту, где только верность Пославшему позволит мне без страсти творить жизнь, твою и мою. Потому что властитель этих просторов царствует над страстными. Бесстрастного он не видит. Он пропустит его удар.
"Я с Богом говоpил. Я в суете его упоминал.
Я суть общенья его позабыл.
Тем, что к пустому пpиобщал".
Остался лишь шаг. Вот он.
"Бог мой. В стpаданьи моё очищенье.
Лишь не хочу отягощать близких людей
мукой моей".
--------------------
Черта пройдена. Встреча сбудется. Он ответил мне. Но земля содрогается - и я слышу, как она уходит из-под ног. Потому что каждая наша встреча в эти годы - это ночная буря, разбивавшая стёкла в Ялте, это шаровые молнии, прожегшие армянский храм в твоём окне, это трагедия в Новороссийске, это землятрясение в Крыму.
"Да, я игpаю,
Но это не ложь!
Я веpю в то, чему жизнь отдаю.
И если ты мне - не любовь - так что ж...
Выше любви ставлю Веpность свою.
Я еду к ним.
Я сpедь людей.
ПОЛЕТ - отpыв от Земли... "
2
Я стоял к ней спиной. Полтора часа, в проёме раскрытого балкона, босиком. Это должно было быть так - она не увидит моего лица, иначе ошибётся. Она ждёт другого лица, этим она обманется. А дух почувствует. И позовёт, не только словом. И изменится на годы жизнь, её и моя.
"Может быть, Вы зайдёте к нам?" - наконец, замёрзшему.
Я обернулся. Девушка в матроске, почти незнакомое лицо.
А дальше говорить нельзя. Дальше - боль.
3
Мы вышли от неё в заполуночную темноту, домой не успеть. Едем к одному из новых "друзей". Ощущение разверзнувшейся тьмы, сумасшедшего крика о помощи. И счастья. Воплощения.
В доме дали койку. Перед сном мама в телефон: "Алик! Сегодня - землетрясение в Спитаке, тысячи жертв, города разрушены!"
Я сплю в темноте, но как будто зло рвётся из всех щелей. "Как ты посмел?!! Ты, ничтожество - вмешаться в празник едоков - мы всё равно съедим её, съедим как жертву твою маленькую Россию, пишущую лунные стихи - НЕ МЕШАЙ!"
Я проснулся от того, что её руки почти коснулись волос. Она стояла надо мной - сумасшедшая мать "нового друга" - и пальцы, скрюченные, нависли над лицом. Глаза - в глаза. Она отдёрнула руки и ушла в темноту. Заснуть в ту ночь мне не пришлось.
4
Прошло девять дней.
"А я вот веpю
И я пpойду
И пусть потеpи
Мои безмеpны
Я дома был, а ты училась в школе,
Когда одна из стpун pодной земли
Обоpвалась под тяжестью безумья
Имеющих на ней слепую власть.
Мой танец пел, а ты пила спиpтное,
Когда сиявшее отцам Аpмении
Затмилось солнце. Небо покачнулось,
И pаспахнулась пpопасть, словно пасть,
И pазом - ночь. А день был очень длинный
У нас с тобой. Мы повстpечались молча,
Я pадостью не выдал боль в гpуди."
5
Мы встретились с ней потом, после её ухода. И она вспомнила то, что помнили только мы - тот одинокий белый цветок на наше первое Рождество. Оказывается, он не завял. У Бога такие цветы не вянут. Они всегда живы, чтобы встретить белизной верных.
Нашей первой назначенной встречи
Будем ждать с замираньем сердец.
Золотятся в ночи то ли свечи,
То ли звёзды венчальных колец.
Как в пустыне угаданный поезд,
На который успели вдвоём,
Нас уносит рассветная повесть
За исписанных дней окоём.
2.01.1999
Минуло 14 лет с известного расстрела - расстрела парламента в центре столицы, а часами раньше - мирных (на 99%) людей у Останкино и перед Белым Домом. Я вспомню немного из того, что видел сам (довелось быть и внутри БД, даже говорить с трибуны перед десятками тысяч, на пару с Руцким).
Первые дни после 21/09. Выходим на "Баррикадной". Много машин с солдатами. Совершенно не верится, что они будут кого-то бить (не то что стрелять). Людей полно, убеждают солдат не вмешиваться, совершенно мирная атмосфера.
27/09. БД обклеен иконами и полит-плакатами, приклеиваю большую репродукцию св. Даниила Московского, несколько раз проходим крестным ходом с тропарём праздника. Солнце, но холодно. Натыкаюсь на Лимонова в жёлтой куртке. Ходит-смотрит с живым интересом. На площади тысяч 5, коммунистов с флагами почти нет, в основном - молодёжь. Площадь ограждена войсками в несколько рядов, начиная от метро. Людей, не успевших пройти с утра, пропускают к БД небольшими партиями. Периодически ходим к солдатам, говорим с ними - стеклянные глаза теплеют. Почти все они - до 20 лет.
Ловим провокатора, кривлявшегося перед телекамерой с бутылкой (образ пьяницы для ТВ), вырывается, бежит к солдатам. На той стороне, уже совершенно трезвый, с кем-то говорит.
28/09. У Киноцентра стоит троллейбус, в котором собирают для БД деньги, тёплые вещи, еду и т.п. Уже неделю более 2 тысяч людей внутри БД (в т.ч. много женщин) без питания, обогрева, света, воды. Ночью около нуля. Нет стирки (простите, даже носки не постирать, в т.ч. женщинам), нет туалета. Но практически никто не уходит. Дворами через заборы пробираюсь к площади. К вечеру народ прорывает кордоны. Пытаюсь пройти внутрь Дома. С трудом удаётся. Весь 1-й этаж усеян людьми на полу - это спальные места. Поднимаемся к балкону. Вижу площадь сверху - забита, как сельди в банке. Навскидку около 70 тысяч. У мегафона на исходе батарейки. Дают Руцкому, потом мне. Читаю стихи, говорю. О том, что, при различии идеологий, целей спорящих сторон, сюда пришли чистые сердцем. Они, в массе своей, не коммунисты или "демократы", они не приняли ложь, несправедливость, бесчеловечие. И пусть нас завтра вкатают в асфальт, а лжецы останутся живы. Чистые сердцем всё равно наследуют эту землю...
Твоpцы невидимого зла,
Истоки низости земной,
По вам поют колокола,
И ищет вас полночный вой.
Деpжитесь кpепче чёрных ноp.
Наточен пpаведный топоp,
Блестит невидимая сталь.
И, если честно, мне вас жаль...
Ухожу, из жалости к родителям. У метро сквозь толпы людей проходит колонна солдат. Люди скандируют: "Фа-шис-ты!" Солдатики не поднимают опущенных голов. Это пришло пополнение. Ночью для разгона людей, как говорят, применили газы.
29/09. Пройти к БД "простым смертным" уже нельзя. Только канализацией. Часть ребят, с которыми бродили по окрестностям, лезут вниз. Дом опутан "егозой" (колючка, которая затягивается, если дёргаешься). На СЭВе поставили гигантские динамики - всю ночь, не давая спать БД и окрестным домам, крутят ролики типа "сдавайтесь, вам обеспечат то-то, то-то", перемежая песнями типа "путана-путана-ночная бабочка".
Около 30/09. Выхожу на "Баррикадной", ещё внизу - бегут, кричат люди. На полу - кровь. Вверху - давиловка. Людей бьют дубинками, не пропуская к БД. Защищаю японца-корреспондента, спасаю его камеру. При мне бьют женщин, детей. Мужчины от этого звереют. Людей затаскивают в автобусы с солдатами и бьют там.
С 30-го - расклеиваю листовки по Москве в метро - "Там убивают людей". Народ толпится до первого милиционера (срывающего листовку). В основном не верят. Или не хотят верить.
Со 2-го числа - я только дома. Давление под 200. И жаль родных. В БД служат литургию при свечах - конечно, не по инициативе Руцкого с Хазбулатовым - служат те, кому это реально надо. Таковых оказалось большинство.
В итоге погибло примерно 1,5 тысячи человек. Палаточный городок перед БД действительно вкатали в асфальт, там мало кто выжил. В Останкино тоже много легло - люди шли мирно, в открытую, многие - с детьми. Расстреляли даже скорую, которая пыталась вытаскивать раненых с лежащей ничком перед телецентром площади.
Смертников, ушедших с оружием на верхние этажи БД, а также сотни трупов с площади БД и из малоэтажной пристройки (её накрыли первым утренним огнём) - как говорили свидетели, в ночь с 4-го на 5-е спустили на барже вниз, под мосты, в сторону Новодевичьего.
А те, кто руководил с обеих сторон, конечно, здравствуют по тёплым местам.
Через полгода я написал стихотворение - в том строе, которым тогда жил:
Покрывают видения Духа
И пророческий голос отцов
Эти танки, и эту разруху,
И страны пропитое лицо.
Незначителен голос знакомых.
Они так далеки от огня,
Что довёл мою душу до Дома
У реки Предпоследнего Дня.
Вы не поняли символа века?
Это храм убелённой Руси
Провожает историю-реку
Под мосты в непроглядную синь.
Так, в огне возносясь литургией,
Оставляя в плену только тлен,
Пропоёт "аллилуйя" Россия,
Хоть на День, но поднявшись с колен.
Миг торжественный в вечность остынет,
А тела на волнах-временах
Мост печали и смерти приимет
Под подошвы дивизии дна.
Но надолго он нас не объемлет.
Мы минуем безлюдный второй
И за третьим мостом узрим землю
Под крестом перед райской горой.
Там, реки разворот озаряя,
Новодевичьи храмы горят,
Там Господь нас опять собирает,
Дверь Последнего Дня отворя.
15 лет назад, собравшись с духом, я отправился в Дивеево на 3 дня. Приехали вечером, в дождь. Уже к темноте получили благословение селиться в монастырской гостинице. Утопая в размокшей дорожной грязи, добрались ещё через полчаса сквозь кромешную темноту до огней новопостроенного здания. Братский стол - общий и щедрый – и мы так же выложили свои запасы. Разместились спать в одной из комнат, в большом тёмном зале, кто на чём (женщины и мужчины без разбору – не до того). Товарищу моему досталось мокрое сено, мне – голый пол.
Надо сказать особо о товарище. Виталик был чрезвычайно болен. В свои 22 он выглядел лет на 10 – особая болезнь, когда рост, голос (но не ум) остаются неизменными с какого-то возраста. И вот его больной спине достался такой «матрац»…
А народ прибывал. Комната-зал постепенно заполнилась до предела, коридоры гудели. Монастырская сестра попросила помощи принести сено – откликнулись из 2 сотен человек всего 5-теро, в том числе мы двое. Виталик сломался после 3-ей ходки, а я, вернувшись (до почек мокрый) часа через полтора, попал на освящение гостиницы. Оказалось, это был тот единственный день (вышла – ночь), когда зданию даётся молитвенное «напутствие» на десятки лет.
Мы прошлись по этажам малоосвещённого дома, кропя спящих, и вскоре я свалился на «забитое» место рядом со стонущим Виталиком.
Итак, июльская ночь. Открывается дверь – в полосе света видна высокая, стройно-худая женщина. Осторожно переступая через людей, она идёт в полутьме к нам – в самую глубину зала. Я как бы сплю, но она обращается ко мне: «Помоги! Приподними его. Давай завернём в пальто». И женщина снимает с себя толстое пальто… Прощаясь, она мне наказала: «Скажи матери настоятельнице, что приходила мать Параскева».
Тут ум мой стал просыпаться: «Погодите, давайте я запишу!» Женщина рассмеялась: «Ну, запиши». И я вывел в записной книжке: «Мать Параскева». Запомнилось очень красивое лицо, я бы назвал его изысканно-интеллектуальным и одновременно очень милым. Голос - свободно-собранный и какой-то очень радостный.
Уезжая ранним утром через 3 дня, мы сообразили, что пальто надо кому-то отдать. Разбудив старшую по гостинице, мы торжественно вручили ей синее пальто, и я передал вышеуказанные слова… Лицо сестры постепенно вытянулось: «Но у нас нет никакой Параскевы…» Она позвонила настоятельнице и, вернувшись, первым делом вонзила круглые глаза в это несусветное пальто – и по виду добротное, и зимнее - совершенно неуместное на вершине лета. Мы молчали вместе, а в ум пробирался нелепый страх опоздать на автобус (крайне редкий).
Оставив молчащую сестру, мы побежали, наполненные светлым ужасом. На остановке – сотни четыре людей. Почти все – паломники, в Арзамас, к поезду. Билетов нет. Мы встали в углу безо всякой надежды среди таких же ожидающих. Через минуту громкий голос: «Кому билеты до Арзамаса?» Я даже не дёргаюсь – до вопрошающего метров пятнадцать. Вопрос повторяется громче. Я иду и ничего не понимаю. «А сколько есть?» - «Два». Беру. Народ НИЧЕГО НЕ СЛЫШИТ.
Для справки –
день в день, через 12 лет, «В 2004 году на торжествах, посвященных 250-летию со дня рождения преподобного Серафима Саровского, состоялось прославление в лике святых блаженной Параскевы (Паши Саровской) и других дивеевских блаженных, которые подвизались в Серафимо-Дивеевском монастыре в XIX –XX веках - Марии и Пелагии».
Кроме того – простите за длинную цитату:
«О своей первой встрече с блаженной старицей архимандрит Серафим (Чичагов) рассказывал следующее: «Меня проводили к домику, где жила Паша. Едва я вошёл к ней, как Паша, лежавшая на постели (она была старая и больная), воскликнула: "Вот хорошо, что ты пришёл, я тебя давно поджидаю: преподобный Серафим велел тебе передать, чтобы ты доложил Государю, что наступило время открытия его мощей и прославления". Я ответил Паше, что по своему общественному положению не могу быть принят Государем, и передать ему в уста то, что она мне поручает...
В смущении я покинул келию старицы... Вскоре я уехал из Дивеевского монастыря и, возвращаясь в Москву, невольно обдумывал слова... И вдруг однажды меня пронзила мысль, что ведь можно записать всё, что рассказывали о преподобном Серафиме помнившие его монахини, разыскать других лиц из современников преподобного и расспросить их о нем, ознакомиться с архивами Саровской пустыни и Дивеевского монастыря... Привести весь этот материал в систему и хронологический порядок, затем этот труд... напечатать и поднести Императору, чем и будет исполнена воля Преподобного, переданная мне в категорической форме Пашей»...
В дом блаженной Паши Саровской в 1903 году, после канонизации преподобного Серафима, приехали император Николай II и императрица Александра Федоровна. Перед приходом гостей блаженная Паша велела вынести все стулья и усадила императорскую чету на ковер. Блаженная старица предсказала рождение наследника, предупредила о предстоящих гонениях на Церковь, о гибели династии Романовых. После этого Государь часто обращался к блаженной Параскеве Ивановне, посылал к ней великих князей за советом». http://www.foru.ru/slovo.3883.1.html
Через год Виталик приехал вновь в Дивеево, имел разговор с настоятельницей. Тайна Параскевы осталась трепетной и никому не высказанной, хранящейся только в нескольких сердцах…
Среди бездумных дел, средь суеты недвижимых проблем -
как в глубине нетоптанного снега -
вдруг раскрывается чуть видный, беззащитный,
но сердце расплавляющий цветок.
И небо смотрится в него, и в нём весна,
ещё невластная, власть обретает.
И кажутся нелепыми сосульки,
когда такое чудо из глубин,
поправ немую смерть,
нам шёпотом вопит
о силе жизни.
Я падаю. Я падаю как плетью
опущенная ночь. И воздух верен
распятым крыльям в ясной высоте.
И дух, и плоть сливаются до крика,
и плачет Ветхий огненной слезой,
дорогу к Новому мной прожигая.
Я рассекаю вашу черноту
и в дальний путь от смерти приглашаю
по жарким углям выжженных грехов.
Когда доказывают, что тебя нет,
И убивают фактами на руках,
Я заворачиваюсь в твою память-свет
И отряхаю их слова, как прах.
Словам неведома твоя высота,
И факты собраны все не в той горсти.
Они как здание храма - без креста,
В камнях совком - Духа не наскрести.
И я в который раз, Боже, без ума
Иду по струям трепетным встреч с тобой,
В ладони собрана бережной жизнь сама,
И я мечом-Словом вступаю в бой.
Такие бездны, Боже мой, как глянешь -
Так хуже омута бесовского. И дна нет...
А только вот оно, не тронутое днями,
Ещё живое - сердце моё, память...
Зазря вы дяди звёздного пугаетесь,
Он полосат от фрединых когтей.
Вы спите с мертвецом - и обнимаетесь,
Не замечая собственных смертей.
Россия на кону уже порезана.
Убежища всех деток не вместят.
Один костёр - над голью и над крезами.
Снотворный Кремль отольётся в яд.
Когда ж над тонкой пылью Капитолия
Взойдёт отнюдь не красная заря,
Ей ухмыльнётся новая история
С безумной мордой лорда Октября.
На стихотворение
http://www.poezia.ru/article.php?sid=45219
Слышал, сейчас в Калмыкии
До смерти бьют десятками,
С чьей-то подачи выкрикивая:
"Идите, русские, ...!"
Взрыв, однозначно, готовится.
Ясно, что он - направленный.
Власть лишена совести
В обществе богооставленных.
Впрочем, костёр 17-го
Новой реинкарнации -
Думаю, в пику рацио,
Станет венцом нации.
Совесть - разве понятие?
Тело её - вселенная.
Где утвердят Распятие,
Там и взойдёт Нетление.
Ты был со мной. Ты и теперь со мной.
И неподдельна жизнь, сама себе свидетель.
Я знаю Голос, Взор и тайный Ветер
Вот здесь, над сердцем, в пропасти грудной.
Ты призываешь нежностью верней,
Чем цепь и кнут, с Тобой и крест – сладчайший.
И дни уйдут, а ты – зовёшь всё дальше,
В тенистый сад из саженцев тех дней.
Вот жизнь лежит, как вытоптанный путь,
Как лист, исписанный бессвязной вязью.
Ты восполняешь то, что не вернуть,
Самим Собой. Ты – вечный Друг и Праздник.
2003
Я стал прислушиваться к ветру.
Как будто курица, вверх от зерна
Глаз повернувшая. И странно,
Мне странно хорошо, что жалюзи колышет
Слепой и хищный странник из окОн.
Я жду. И я освобождаюсь от
Смолистых дум моих тягучих буден.
Я, может быть, умру – так хорошо,
Так странно, так легко.
Глава «Мiру – мир»
Поднялся ветер с моря, чтобы возмутить все волны его...
и вот, вышел Крепкий Муж с воинством небесным...
Он изваял себе большую гору и взлетел на неё...
Он испускал из уст Своих как бы дуновение огня...
это Тот, Которого Всевышний хранит многие времена,
Который Cамим Cобою избавит творение Своё...
(3 Езд 13.3-26)
1
Вечность - наша родина. В Адаме мы там жили - в одном человеке. Нас же много, и каждый - ценен пред Богом. Второй Адам - Сам Бог, вошедший в лоно мiра, преображённого в Заветах с Ним, Адам, возросший в вершину мiра этого - Иисус Христос - всех нас собирает в Церкви Духом и преображает на Евхаристии уготовленные в молитве Хлеб и Вино во плоть иную... Мы соглашаемся с этим в вере, молимся об этом с надеждой и принимаем в себя Тебя с любовью, в Духе. Так через человека преображается вся несовершенная плоть в совершенную. Ведь мы сами, исполнившись Духом, можем всё. Наша плоть, как и любая иная вокруг нас, через нас может быть освящена и преображена. Было бы только согласие веры... В том числе и нашей.
Это то, что называют "литургией после Литургии". Это и есть истинная миссия человека - преобразить во Христе всё сотворённое... Красотой в бездыханном естестве и добром средь дышащей твари - утвердить созидание, устранив разрушение. Нам дано принять Его Тело и Кровь в себя и войти в вечную жизнь. Но всякое живущее нам жалко - а ему не дано дара Евхаристии! Более того, нам жалко и ту красоту, которая дышит не телесно, но нашим восхищением, - и даже то жалко, что прекрасно и дорого только лично для каждого (творенья добрых рук людских или лишь память их) - в этих творениях мы видим любимых нам - будь это нескладный и милый стул, сбитый плотником-отцом, или просто записанный голос, потрёпанное фото наших ближних - тех, молодых, моложе нас теперешних. Любовью проникнуты мы, сами не зная - и ценим и любим друг в друге не падшую плоть естества, но жизнь, нисходящую в тело сквозь душу, как свет, преломляемый в краски её.
Вспомним нашу великую любовь к Богу, наше сокровище, исток нашего возвращения к Нему. В ней слита - вспомним! - вся привязанность к любимым в покое ослепительной зари, в надежде рая, обретённой верой. Ещё яснее поглядим в глаза нам дышащей безмолвьем Голубице - и мiр увидим слитый, как в одно, но нами разделившийся без Духа. На этом камне воли Божества стоит без колебаний мiрозданье, и все дома, их окна, все машины, деревья, люди - собраны в одно, летя, как листья в ветре, через время - к источнику и устью своему. Насколько близок этот взгляд единый! Насколько близок Дух Твой к этим дням. К руке моей и птице на берёзе, - мы собраны Дорогою к Тебе.
Пред тишиной и славой вечной жизни сникает разделенье и борьба - ты мiру даришь мир от Голубицы, сидящей вольно на твоём плече.
Так множество - не значит разделенье. Мы во Христе останемся собой. Но будем так же, как на Литургии - одни у нас молитва и уста, и будем слиты вольно друг во друге - как нынче неразрывны мы в любви. Скрывать тогда ничто уж не придётся - не станет в нас источника борьбы. Но вечный дар целительной свободы, сквозь устья и истоки нёсший нас, останется слепящею Дорогой и после единения стихий.
Удастся ли мне словом иным передать сказанное поэтически? Как только начинаешь говорить об этих тайнах, сразу - слово ритмуется, душа утончается, дух трепещет и сугубо молится. Не могу, как Христос, говорить прямо, а иначе мысль скользит по поверхности, являя жалкие отзвуки истины. Сам дух нуждается в сугубом освященьи - и приближеньи образом к Творцу.
2
Оставим текст, как есть, без поясненья,
лишь темы обозначим поясней...
Здесь тема человеческой свободы,
как правды, разделённой на пути –
и стоит нам ступить на путь единый,
как плоть преобразуется в одно.
И нет уже ни атомов, ни мнений -
а есть единый Дух - и им горит,
преобразуется былое разделенье,
смыкая разведённый мост любви.
И если бы мы были в большей вере -
то и до дна материи живой,
до самых звёзд, на всю Вселенной волю -
наш голос единенья б зазвучал.
И мiр его б узнал и стал единым,
тем светом, проникающим мiры,
тела, - всё б кружевом свободы,
как вольной бабочкой, из тлена изошло.
Но мы молчим. Слагаются столетья.
И жизни наши мчатся круг за кругом.
И друг за друга, за путей мiры,
за свет окОн - мы молимся и плачем...
"Возьми Мой меч, Я путь твой им означил!" -
но нам спокойней в коконе игры.
3
Здесь тема разделенья и единства... –
Не только путь, но дух... Ведь Ты сказал:
"Плодитесь... размножайтесь... наполняйте...
и обладайте..." райским бытием.
Так не во множестве исток и смысл паденья,
но в нашей немощи стоять перед Творцом.
Так Моисей - единственный из многих –
стоял в дыму пред шествием Твоим
и укреплялся Правдою Завета.
Так немощный, но крепкий верой Иов
достиг страданьем зренья Божества.
И так перед Тобой беспутный Савл,
упав во тьму, Апостолом восстал.
"Что сделал ты, Адам?" - воскликнул Ездра, -
"Когда ты согрешил, мы пали вместе".
Мы все не устояли перед Ним.
Мы спрятались, воззвав змею из бездны,
когда Ты в вечном Саде проходил.
Мы не явили пред Тобой согласья,
и яд вражды Вселенной овладел.
Смотри ж, Адам! Теперь ворота рая
палящей чернотой затворены.
Мы ищем в небесах к нему дорогу,
но сердцу обретаем только тьму.
Срываем устроения покровы -
и волны нас окатывают мглой.
Мы другу открываемся в надежде -
и нет уже ни уст его, ни глаз.
Всё унесло, как будто ветер в поле
таящийся огонь наш угасил...
И вот огонь. Он правдой засветил.
И не растаял свет –
Он Богом был, восстал и дал Завет.
Стоим теперь пред Ним на Литургии,
и каплет свеч сердечных чистый воск.
Второй Адам! Смотри, Твои святые
нам стали вместо путеводных звёзд!
Смотри, Господь, и естества покровы –
Покров Жены сменяет у Креста.
И вся трудов добротных красота,
и всё в добре творимое меж нами –
возносится соборно куполами –
и множественность, как в раю, чиста.
4
Здесь тема устроенья и истока
привычного нам властью естества.
Оно темно, как посредине око -
в нём память о затмении жива.
Но тьма усеяна разлитым светом,
веками собираемым в одно.
В рассеяньи и собираньи этом
течение времён заключено.
Рассеивает свет Небесный Гений,
а собирает - гений на земле.
Как будто звёзды - семена творений -
сажаешь ты во вспаханной золе.
И звёзды обжигают нам ладони,
но если не бояться этих ран,
восстанут ослепительные кони -
и унесут в небесный океан.
Там день земной - лишь отраженье света,
летящего от искр из-под копыт.
Там жизни суть - как естеством одета,
но каждый лОскут пламенем пошит.
И мчится выше ночи конь крылатый,
певучий странник вместе с ним летит,
над временем, а вниз летят раскаты -
и ими странник будет знаменит...
Такой полёт - есть творчество живое.
И каждый, кто ступил на путь творца,
возносит естество самим собою -
и в вечном свете своего лица.
Теперь мы обернёмся на границу -
меж звёздной высотой и чернотой
преграда утверждённая клубится,
препятствуя им слиться - пустотой.
Тьма не пуста, её сложенье - мера.
Её простое качество - число.
(Отсюда и славянское "умерый" -
ведь ею в нас и тление вошло.)
Великий вождь исчислил Израиля,
когда на то Всевышний указал,
великий царь иной отдался силе
и переписью бездну развязал.
Волхвы вели учение от Бога -
и дом Его не выдали врагу,
а кто считал, куда поставить ногу,
окончил путь на вражьем берегу:
так и Иуда, рассчитавший мvро,
так фарисей, исчисливший Письмо,
и так фантаст, из тех, кто вместо мира
лиёт на мiр смердящее ... .
Простой, как Бог, не мыслит уходящим,
его расчёт бестрепетен и чист,
и духом меры, трусостью смердящим,
не станет свет сгорающей свечи.
Сам Бог сказал! - и ты, безмерно веря,
Его умом и дышишь и творишь,
Как Иезекииль, Храм тростью меришь,
и в Откровеньи цифрой говоришь.
Как "алгеброй гармонию поверить"?
Не убивая, как познать цветок?
Спроси у Раскрывающего двери,
спроси Прошедшего мiры дорог.
И Первый и Последний - обернётся,
отставит посох, сядет у крыльца,
укажет на расплавленное солнце,
на тленный образ вечного Отца.
Сияй, как солнце, не считая света,
сияй своим планетам через край,
сияй иным созвездьям и кометам -
зимой и летом плавься и сгорай.
Твори свой мiр - в подобии иного,
лети до звёзд - и возвращайся снова,
ты светом эту тьму преобразишь.
И трости светом уст не переломишь,
но с памятью нездешней познакомишь
распавшуюся пламенную тишь.
Лишь ты в себе мiры соединяешь,
лишь памятью ты здешнее пленяешь
царящему за гранью бытию.
Наш мiр похож на спавшую царицу,
отравленную яблоком черницы,
но память не отдавшую свою.
Удар! И просыпается живая.
Так мiр похож на просыпанье мая!
Летят осколки гроба - хрустали!
Их радугой окутано живое,
встающее от зимнего покоя.
Наш мiр есть пробуждение земли.
Галактики, летящие от гроба,
живительными грозами звеня,
будили всякий трепет, от микроба -
до славы человеческого дня.
По памяти Себя воссоздавая,
Ты шла навстречу зову Жениха,
Всё новые покровы одевая,
шептала, сокрушаясь, что плоха.
И Путник, испытавший все дороги,
Царицу отыскавший в пустоте,
разбивший её смертные чертоги -
вне времени - и смертью на Кресте,
Спаситель, выводящий нас из ада,
смиряющий борение стихий,
Найдёт Тебя, Невеста, среди Сада,
которого не выразят стихи.
И тьма тогда от света отделится,
и Город-Сад, стеснённый темнотой,
От уз её поднимется, как птица,
на сретенье любви Твоей святой...
Тьма не пуста. Её сложенье - мера.
Её простое качество - число.
Творение нутра её - химера,
холодный слепок, лёгший на чело.
Забвение - её зерно и колос,
уста её поют небытиё,
Дорогою возвратной мёртвый голос
уводит обрамление своё.
Так вот оно! Ты просто - обрамленье,
ты лишь овеществленье темноты,
ты - только тлен, достойный исчисленья,
когда уносишь в сон свои черты.
Гармонию расчётом не поверить,
она от уст холодных ускользнёт,
и даст сама, что нам дано измерить,
но только тем, кто ею жить дерзнёт.
И ты - отринь расслабленности песню,
слепи творением обличья сна,
Влеки их жить! И на устах воскреснет
призыв Христа: "За Мною, сатана!"
Но что же меж землёй обетованной,
меж нежной зеленью её садов -
и жёсткою пустыней неоранной,
ещё лишённой творческих трудов?
Мы все скитаемся давно в пустыне -
и никому рубеж не перейти,
но каждый знает, что восстанет в Сыне -
в конце сорокалетнего пути.
И, сняв свои пустынные одежды,
сойдя в пучину мертвенной реки,
Утонет в ней Божественная Нежность,
гася отцов палящие грехи.
Шагами Человеческого Сына -
на рубеже последней нищеты -
смыкаются пустыня и пучина
через ворота смертной пустоты.
А далее - крутое восхожденье
из пасти иорданского кита
и горние ветра Преображенья -
меж кущами спасённых и Христа.
--
Последние шаги перед Дорогой…
Истаяла преджизненная тень.
И небо разрывается пред Богом,
влекущим на последнюю ступень.
Под небом только ты – и Его голос.
Дорога растворяется в рассвет.
Ты падаешь, как напоённый колос –
во тьму, откуда рос, – чтоб сеять свет.
5
Как заклинанья иль молитвы
Влекут духовные стихи,
И рушат красотою ритмы
Противных истине стихий.
Благодарю Бога. Отходим от поэзии, как формы, облекающей опыт духа. Духовная поэзия - опыт богопознания человеком, потому что именно духу - яснее лицо Божие. Дух же - говорит вот так, свободно царя над ритмом речи, а иначе движение мысли о Боге не ложится в слово - как дорогой меч требует особых ножен. Кстати, те места, где мне сомнительна близость к истине, – они и отходят от складности. Но это голос, только мой голос, отразивший мой несовершенный опыт, хотя и глубинный.
Здесь сложилась попытка придти к Песне Миссии - в которой творческий дар, призвание человека, горение жизни - разрешается в Богопознании и свидетельстве. Это, повторяю, возможный путь Богопознания, хотя и непривычный в нашем церковном сообществе. Но это и замечательная возможность свидетельства - через культуру, через ритмы мiра, через красоту. А это ещё более, чем для церкви, непривычно в нашей цивилизации - так будем ей дарить эти цветы неотсюда - авось, насадим и в ней Сад Нового Иерусалима.
1996 г.
Останется одна дорога
От пашни выжженной до Бога,
Глухая лунная тропа.
Раздетому она - надежда.
Распятого в пыли одежда,
И на камнях - Креста щепа.
Последний день - зачем лукавить
И проданную хату славить?
Отечество - на небесах.
Гроба родных туда раскрыты,
И пули нам уже отлиты -
Ты слышишь ветер в парусах?
Свобода, счастье... Только ты - и небо,
Под солнцем вечным. И полёт, полёт...
Так будет. Так и есть - дай птице хлеба,
Живого хлеба птица сердца ждёт.
И голоса её ничто не сдержит,
Там воздух, жизнь, там петь и значит - жить...
Ты - навсегда. И тлен уже отвержен.
Не промолчи же. Слушают. Скажи.
Но вместо света лижет
Меня огонь...
Ника Турбина
Прошло семь лет - и вот, я в темноте,
Прокуренной, как стих моей любимой.
Сердцами врозь, но на одной тахте,
Одетые, мы спим, как херувимы.
Но я себя обманываю - нет,
Во мне не сон. Огонь меня сильнее.
И до рассвета жду в огне ответ
От сигаретами пропахшей феи.
Семь лет без сна. Я сделал явью сон.
Она жива, и я - её хранитель.
Несу, как крест, твой колокольный звон;
Ещё влюблён, но боль - моя обитель.
Вот острие, весь смысл этих лет...
Ты позвала, движением и словом.
Но на челе печатью вспыхнул свет
Взамен огня, того, ещё живого.
И всё спалил; так ветер гонит лист,
Так кроет снег осенних снов ожоги.
И ночь - как тень. Наш день навеки чист.
И ты - во мне, когда я песней - в Боге.
Понять, любовь ли в нас - не может
Ни плоть, ни ум досужий, но
Струится в сердце голос Божий,
Как свет от солнца сквозь окно.
Кому открыта благодать,
Тот может сам себя понять,
А кто не любит Его света -
Гадает в темноте об этом.
Не раз и я молил лукаво
Признать де-факто мой каприз
Оправданным, как будто право
Стяжал на некий Божий приз.
И голоса совсем иные
Я принимал за позывные
Поддержки Божией, а Он
Прервать пытался страшный сон.
Я с Ним боролся, как с преградой
Мечте, Я бил Его в лицо.
Но кончено... Я здесь - из ада.
И на руке - Твоё кольцо.
Нет ни печали, ни досады,
А память опалённых лет
Претворена Твоей отрадой,
Преддверьем неба на земле.
Понять, любовь ли в нас - так просто...
Пылая, угасает плоть,
А дар любви - бессмертья остров;
Где больше жизни - там Господь.
Там теряют естество души,
Распаляются травой блуда,
Ты зовёшь меня туда: "Спеши!"
И я слышу, и твержу: "Да!"
Но стою, уже не счесть лет
Равнодушия усталых глаз.
Вот последний я держу билет.
Поезд трогается. Здесь. Сейчас.
Крутая математика (15.09.1980)
Первая лекция. Ведёт Ирина Дмитриевна Фаликова. И сразу ясно – не школа. Темп информации колоссальный, никто объяснять много не будет. Народу море. Все друг от друга независимы. Да-а, совсем другие отношения. В общем, пеняй на себя – и лови смысл. Потеряешь лекцию – потеряешь предмет – потеряешь учёбу... и гражданскую свободу, как обещают нам товарищи генералы.
Дополнение (16.09.1980)
Вот ведь удивительно. Сидят рядом внешне похожие люди. А внутри – абсолютно несопоставимые состояния. Аудитория 503 расположена амфитеатром, внизу Ирина Дмитриевна рассказывает о некоем «дополнении», обозначаемом большой буквой «С». И люди учатся, а я смотрю на солнце, свет – и эта лекция звучит как стихи. Совсем, впрочем, не о множествах абстрактных. Множества чувств, глубоких, глубочайших – отвечают Ирине Дмитриевне, только она этого не знает. И никто здесь не знает. Дополнение к абстрактной теории – живой человек. Или наоборот? Когда они встречаются – кто-то кому-то из двух уподобится. Обычно такие встречи, увы, гасят жизнь и дух – постепенно, почти неминуемо. Но бывает и иначе.
Солнце, столовая корпуса «М» (17.09.1980)
Через много лет в ранней курсовой богословской работе я описал специфическим церковным языком этот день, приведя и стих, написанный тогда же.
Ученик
Наша задача найти выход
из игорного дома природы.
И.Ефремов, «Час Быка»
Некрещёный, но причастный Духу в залог служения миссионер Э. - входит в столовую института. Он вдруг находит в себе чистоту встречи с Отцом - и остаётся верен пришедшей чистоте, сразу смирив суетное в себе. Впрочем, как ученик, он получает смирение почти даром, и его ответный дар - благодарность и горение во внимании к Богу. Труд его виден в некотором приспособлении Дара - и окружения. Молчание стихий в почтении к Пришедшему, застывший в солнце и голубом тумане зал - не обманывают Э. в отношении людей, которые вольны не принять Дара...
Прежде всего, воля, ум, чувства принесены на алтарь возникшего вдруг служения, - благодарность смиряет их. Затем нутро наития вскрывается для освящения - и ум удерживается от падения туда парением внимания в Боге. Кроме того, грехи, прилепленные к душе, темнят её и омрачают радость воли в Боге, но Милость сносит с души ворох грехов.
Теперь творческий взор проникает вовне - и к миссионеру подсаживается некий иной студент, заговаривает с ним, улыбается и верит взаимному добру. Их уже двое - и между ними возникшая любовь завершает круг преображения всего, окружающего сердце Э. Нет уже сна суеты, есть день присутствия Господня и пребывания с Ним. В Него уходит поток общения, не в ночь забвения, а в ясный грядущий мiр, над которым будет одно солнце, одна желанная звезда - этот тихий свет Твой.
В заключение можно привести стихотворение, которое оставил Э. для свидетельства о встречах-миссиях. Оно литературно просто, но вдохновенно, поэтому дополняет рассказ некоторой глубиной.
Средь твёрдого трёхмерного молчанья,
Застывшего в сияньи голубом,
Вошедшее в меня воспоминанье
Мне показалось позабытым сном.
Оно вошло в движенья, мысли, боли,
Открыло дали, улыбнулось тьме,
И с тихой нежностью сменило роли,
Что дням и снам даны в моей судьбе.
И капли звуков, взоров и движений
слились в беззвучном солнечном дожде,
Летящем сквозь решётку параллелей
К сияющей средь вечности Звезде.
Овощная база (сентябрь 1980)
Недалеко от современной станции метро «Черкизовская» - Бауманская овощная база. Арбузы грузят, естественно, тоннами. Я еще советский, поэтому есть со всеми отказываюсь – ведь «народное добро». Брошен клич – кто пойдет ассенизатором? Соглашаюсь, ведь там народное добро (которого тоже много) не соблазнительно. Выдают высокие сапоги, большую лопату. Один из счастливых моментов – стоя по колено в навозе, выгребаю его куда-то и задумчиво пою романтическую песню «Feeling». Много ли нужно человеку для счастья?
Разбираем завалы пустых поломанных контейнеров. Кидаю очень увесистую деталь в сторону, она плавно перелетает через высокое заграждение, но приземляется как-то без звука. «Ты что! Туда же Валерка Таракановский пошёл!..». Молюсь. Тишина. Выходит Валерка, живой и здоровый. Валера не умеет ругаться, Валера – святой человек.
Подарок
Известно, что не всякие подарки можно принимать. Дар от врага никогда не принесёт удачи. Люди проверяются подарками…
Валера как-то спросил: «Тут билеты пропадают. Хочешь?». И я пошёл на концерт в Главном корпусе. Выступали, в частности, Александра Стрельникова (со своей системой оздоровления), Жанна Бичевская и Суханов. Все три встречи стали для меня определяющими, а со Стельниковой мы даже потом подружились.
Некоторые подарки даются как бы невзначай, а помнятся годы.
Отчисление. Первая попытка (февраль 1981)
Зам-дек 1-го курса устало оторвал глаза от бумажек и сказал так тихо, так безразлично, как скользит нож гильотины: «Вы отчислены, Бурыкин». Для него время пошло дальше, а моё – куда-то делось. Часы шли за часами, а я всё стоял у широкого окна рядом с деканатом – и всё новые мысли и образы наплывали в тупеющий ум: армия, слезы родителей, «потерянные годы»... За окнами манила мистика, привычная улётному уму. Теперь она терпела глубокое фиаско... Но жизнь была переоценена, характер взял курс в верном направлении – и через 5 часов я уже широким шагом прошёл мимо всяких мелких деканишек к загадочной двери с надписью «Зам. декана по общим вопросам». Ещё через три минуты растерянный (от бешеной энергетики студента) дядя в сером пиджаке подвел меня к «гильотине» и сказал: «Ты… этого… не отчисляй». «Гильотина» попыталась было возражать: «У меня же план…». Но дядя ответил: «Я сказал», и это было моей козырной картой. О, какая же усталая горечь поднялась к глазам зам-дека 1-го курса…
Последнее списывание (июнь 1981)
Брушлинский, подобно осторожному хищнику, кошачьей походкой пробирался между партами. Его глаза, казалось, видели сразу в четырёх направлениях. Мой учебник предательски соскользнул с колен, на шелест последовал молниеносный разворот «гепарда»: «А-а-а!!». Глаза горели, от возбуждения у него перебило дыхание. Наверное, с таким криком забивает коров пьяная от горячей крови дикая кошка. «Два!». Я встал и вышел из зверинца. Больше никогда, никогда не буду коровой. И перед Богом-то стыдно, и перед людьми.
Первая картошка (сентябрь 1981)
Бетонный барак. Нары. Полно паутины и сопутствующих насекомых. Внизу норы крыс. Судя по размерам этих нор, кошкам сюда лучше не заходить. Самое тревожное – спать близко к полу. А вдруг эти звери что-нибудь откусят?
У ребят есть магнитофон. Символом этих дней потом стали композиции группы «Воскресенье» («Один взгляд назад», «По дороге разочарований», «В моей душе осадок зла»), а также какие-то восточноевропейцы, косившие под «Пинк Флоид».
По ночам на небе столько звезд! - Сколько в поле несобранной картошки. И тоже мелочи гораздо больше, чем крупняка. А Млечный Путь касается одним коромыслом далекой Москвы.
Деревья на солнце ярко-желтые и багровые, воздух свеж и чист. Ясное небо взрывают, переходя звуковой барьер, блестящие военные птицы с переменной геометрией крыла. Местный тракторист, кадрясь к Знобищевой и Фединой, называет меня из ревности «кодексом». Наш трактор весело тарахтит и несется по сухим пыльным грядам… «Куда ты несешься, русская птица-тройка?»
Встреча
В ночи я читал стихи Колпакову, а на следующий вечер подходит, кажется, Емелин – и уводит в ночь поговорить. «Прочти-ка стих… Нет, не этот… Да-да, вот, он…».
Ночь. Просыпание. Шорохозвон.
Звонодрожание тела.
Сердце трясёт. Сонный взгляд устремлён
В то, что не видит предела.
Ты поднималась, как чёрная ночь,
Руки, как крылья, взлетели,
Тяжелозмейные волосы вновь
Чёрной копной разлетелись…
Я читал и читал. Давящая необходимость на кого-то работать, зачем-то учиться – сменялась свободой творить так же легко, как рождается слово.
…"Ты возрождайся!"- пел хор во тьме,
"И поднимайся!"- гремела песня,
"И опускайся!.." - шумел в вышине
Грустью небесной таинственный вестник…
То, что скрыто в нас, вдруг становится правдой момента, когда встреча людей – не на уровне болтовни.
…Пой, звонкий голос, счастье неси!
Пой над планетой, ещё не свободной,
Чтоб твоя песня о Синей Руси
Стала навеки народной.
Вернувшись в барак, встречаю удивлённые глаза Сообщикова – «Что с тобой?». -«А что со мной?». – «Ты вернулся совершенно другим человеком… У тебя лицо светится. За 10 минут – просто другая личность! Разве это возможно?».
А просто человеку дали подышать.
Кто – кого?
Заговорили о «светлом будущем». Семенкову, видимо, совсем неблизок был мой оптимизм. С усмешкой бывалого человека он проговорил: «Ничего, мир тебя изменит». – «Скорее я изменю мир, чем он меня». От такой наглости Семенков поперхнулся. «Ну ты… Посмотрим». Да… Скоро уже можно будет смотреть, кто кого изменил.
Точное попадание
Игорь Бевз не жаловал мышей. Очередная жительница полей была им несома за хвост прямо к вертикальной выхлопной трубе трактора. Наверное, это очень смешно – наблюдать, как мышь становится космонавтом. Но последним смеялся в этот день не Бевз. Остановить его мог успеть только снайперский бросок картошки – и он попал в цель. В самую десятку. Мышь бежала к своим мышатам, а Бевз сидел на грядке и, наверное, думал о потерянном достоинстве, а также о том, что его можно восстановить. А ещё он думал, наверняка что-то значительное, о верном друге мышей, Альберте.
Кузнецов
Отработав с кукурузой, мы завалились на траве, кто где. По обыкновению, я стал насвистывать Артемьева. «Эдик?» - раздался голос. – «Ну да, Эдуард Артемьев». Так мы повстречались с Володей Кузнецовым, другом Валерки и тоже спортсменом. Эта встреча длится до сих пор. Мир разделился тогда для нас на тех, кто потрясён Аремьевым и Васильевым (Костей, художником) – и тех, кто их в упор не замечает.
«Что у вас может быть общего с Володей?» - спрашивал Валерка. Оказывается, мы при встрече замечаем лишь грань человека, близкую нам. Остальное остается за гранью нашей ограниченности. И именно поэтому можно бесконечно удивляться человеку, открывая в нем все новые пути и стороны, ранее недоступные нам.
Незримая драка (17.9.1981)
Сидим со Шкляровым у метро «Бауманская», через дорогу в сторону храма – и едим мороженое. Подсаживается женщина лет 50-ти. «Помогите мне!». Сложная житейская история. Ее разлучили с сыном, лет семь назад. Встречаться не дают, а сыну на неё наговаривают – так что он, 19-летний, уже её ненавидит. Послушал Шкляров, послушал, попрощался – и пошёл. Реакция совершенно естественная. Но беспокоился за меня – женщина-то явно со сдвигом, заведет куда-нибудь бедного Алика – поэтому не ушел Сережа далеко, а стал издалека присматривать.
И как в воду глядел Шкляров. Доверчивый Алик согласился женщине помочь (с тяжелым, впрочем, сердцем – а вдруг обман?). Потерял из виду нас Сережа. Попадаю я к дверям квартиры сына этой обезумевшей от горя женщины. Выходит статный молодец и с изумлением выслушивает свою интимно-семейную историю. «Я бы Вас сейчас спустил с лестницы… если бы это были не Вы… Но к матери я не выйду, встречаться с ней не стану. И вообще, у моей жены сегодня День рождения – и оставьте нас в покое».
Он ушел, а я остался на площадке. И не ухожу. Потянулись косяком гости – к жене. Каждый меня осматривает. Хозяевам явно неловко. Но тут вышла напасть. Мы со Шкляровым не только мороженое ели, но и чем-то его запивали… И, чувствуется, немало. Убежать в ближайшие кусты? А вдруг хозяин в это время сломается, выйдет – а меня нет! Часа через два я понял, что скоро взорвусь. Еще через час вышел сын – и его друг. Одетые.
Мы идём к тому месту, где уже несколько часов ждет нас женщина. Но вдруг восприятие обострилось, и я предчувствую, как друг сына сейчас спросит: «Сколько Вам лет?». Я отвечу: «Восемнадцать…». Он скажет в ответ: «А мне тридцать четыре!». А что отвечу я ему? Думаю. Отвечу: «А ей пятьдесят четыре!». И тут же диалог воспроизводится в реальности, вплоть до интонаций. Друг сына замолкает. Мы встречаемся. Мать и сын говорят – а дальше Бог им судья. Я бегу в высокие кусты.
Одна мысль по дороге домой – вот сейчас кругом все кажутся друзьями, но зло скрежещет зубами, и по духовному закону должен быть сильный ответный удар. Когда он будет?
Он пришел на следующий день.
Сдача. Лефортово (18.9.1981)
По дороге из общаги, со Дня рождения Зюзько, сильно спотыкаюсь правой ногой. «Примета, однако!». На остановке от толпы отделяется группа крепышей и молча начинает нас бить. Милиционер свистнул – и убежал. Побежали и мы. Силы меня оставили – и один из крепышей, догнав, сбил меня с ног. «За что? Я же добрый!». Я вскочил, но последовал новый удар – и странно, парень бьет в лицо, но попадает косо, почти его не задевая. И тут возник Бевз. А еще пытался помочь Шкляров (и страшно пострадал).
Возвращаясь домой, в каждом встречном я невольно видел бандита, загнанно озирался – и понимал, что главный удар зло наносит в душу, пытаясь посеять внутри людей и между ними недоверие, страх и ненависть.
Вечера (13.11.1981)
Когда кончался день и гасли лампы в Главном корпусе, он затихал – казалось, что только снег за окнами, пустые комнаты – и ты – в неслышном разговоре, из трепета рождающем стихи.
В институте под вечеp
В стоваттных лампах гаснут свечи,
Наpод идёт домой.
И в одиноких коpидоpах
Уж не слышны людские споpы.
Работу кончил многоликий коллектив.
Тепеpь уж ночь...
Вдаль к звёздам улетают звуки,
Моpозный воздух pазpывая
На тысячи искpящихся кусков,
Что падают на землю блеском снега...
Вторая картошка (сентябрь 1982)
Шкляров. Поле
Серёжка – откровенный человек. Как здорово – уйти в поля, беседуя о вещах, не любящих огласки. По сути, мы имели время выстраивать любые отношения, которые хотели. Природа, воля, отдаленность от дел. И мы, имея время, были щедры на него – и дарили друг другу много опыта, памяти. Наверное, все это как-то прорастает, с годами, в нас и в наших ближних.
Таракановский. Чемпион
По вечерам Валера выбегал в поля на тренировку. Трусцой за час ты выжимаешь из себя такую бездну всяких шлаков, что чувствуешь, усталый – оздоровел! Валерка – чемпион МВТУ. И он учил меня бегать. Бывало, убегаем далеко в тёмную ночь, над нами дергаются звёзды в такт движению. А усталости нет – бежим небыстро. Дальше тренировка – чтобы не остыть – и обратно. Прибегаем в палату – хоть выжимай. Но силы не убавилось, напротив. И чувствуешь, что ты – победитель. Не над кем-то – над собой, над ленью и неорганизованностью своей.
Друг
Остался я один. Болел? Отпустили раньше с работы? Хожу у корпуса. Вдруг – крупная собака. Подбежала и смотрит. Отбежит – и снова смотрит. Зовет то есть. Повела меня на озеро. Там мы стали с ней играть – сначала попугали рыб, затем – в догонялки, потом в прятки. Инициатор игр – она. Причем мы менялись, как это принято у людей. Часа через полтора собака задумалась, внимательно поглядела в глаза – и натурально попрощалась, давая понять, что игра окончена. Ушла она, не оглянувшись. Так меня эксплуатнули, но я нисколько не жалею, а очень той собаке благодарен. Мы, люди, крайне слепы в своей видовой гордости.
Диалог
Утром набежал туман. Нас увезли в поле, и мы разбрелись. Встало солнце. Но туман столь плотен, что вместо круга – сияние. Кругом. И я заблудился в поле. Только солнце – и ты. Туман ползет по плечам, струится в лучах солнца под ногами. Ярило стало древним богом, с которым к месту побеседовать. Эта беседа длилась полчаса. Опыт свободы от людей, опыт диалога с природным миром – даётся не часто. Поэтому им важно делиться с другими, хотя бы вот так, в нескольких словах.
Колпаков. Музыка
Серёжа наиграл дивную вещь, мелодию. Свою? А потом детскую песню – «Навстречу солнышку». Музыкант! Хозяин душ человеческих. А вскоре я с ужасом слушал с магнитофона что-то ансамблевое. Оно наползало, копошась темной псевдокрасотой – властно, уверенно и тупо – поверх души в моё сознание, а я с отвращением и отстраненностью оценивал эту силу. «Да, плохи дела в нашем обществе, если утверждаются такие ритмы. Дай им власть – съедят мирный Союз с потрохами». Разложение начинается с души. Блажен сохранивший свой свет в наползающем мраке.
Сережа Колпаков, как и я, имел раннюю встречу с духом Клиффорда Саймака, с его странной книгой («Почти как люди»), похожей на свет в темноте. Это фантастика, открывающая новые двери реальности. Наверное, и музыка – делает то же.
Фантастика
Холодно. Ночь. Надо выбежать «до ветру» - быстро, чтобы не простыть. И вижу фантастическое зрелище. Огромный серп месяца царствует над пустынным полем. И рядом с ним ослепительный Сириус иглится в морозном воздухе. Полусонное сознание открывается какой-то иной жизни. «Не то, что мните вы, природа!». Дверь в запредельность небес растворяется в ночи.
Экзамен (февраль 1983)
Мы сдавали МСС. Не буду расшифровывать, кто знает – поймёт и так. Тензорное исчисление – лишь одна из ступенек на крутой лестнице этого предмета. Его всерьёз не знал никто вокруг. Может быть, кроме одного из преподавателей – уж очень лобастая была голова и уверенный вид. Поэтому экзамены наш крутоголовый Ионов вел милостиво – раскладывая билеты по порядку: то ли от начала к концу, то ли наоборот. То есть надо выучить по два билета и идти по очереди. Но ведь – обман! Так что мне не дано было в этом участвовать. Под изумлённо-насмешливые взоры я вышел из аудитории, где оглашен был тайный «договор». Впереди появился куратор кафедры: «Как дела?». – «Вот МСС нагрянула». – «А ты возьми мои конспекты!». Надо сказать, что это был легендарный куратор, и именно своими конспектами – ясными и полными. Чёткий почерк, разноцветные чернила… Повезло!
Третий семестр подряд я должен был провести время после экзаменов в больнице – третий раз внутренний нарыв должны были взрезать. Обычно на последний экзамен я шел из последних сил, а в этот раз динамика процесса была быстрее – сдать один экзамен я не успею…
И вдруг процесс развернулся – врачи разводили руками. Я читал конспекты, а болезнь против всяких законов стала отступать. На экзамене, обведя взором оставшихся «безнадежных» (неготовых даже ответить по «договору») Ионов сказал: «Ну-с-с». Но первым из них он выслушал меня – честную исповедь по конспекту. «Так, а третий вопрос?». - «Не знаю, не успел прочесть». – «Вы читали подряд??». – «Да, просто не успел». – «И все запомнили???». – «Конспекты хорошие были… Не мои». Пауза. «Молодой человек, я ставлю Вам четыре – за чистосердечное признание».
Когда я вышел с обогащённой зачеткой, то почувствовал, что экзамен сдан не сегодня. Сегодня лишь поставили оценку.
Мытищинский машиностроительный завод (лето 1983)
Нас поставили сразу в ночную. Коллегами оказались глухие и немые. И неспроста – шум был такой, что без наушников легко травмировать слух. Жара – предельная. Запах… Умолчим об этом. Только беззащитные калеки согласятся здесь работать за гроши. И студенты, естественно. А работа… Представьте станок, на нем в опоку засыпается земля, затем полученное с помощью подъемника надо перевезти на конвейер и начать все с начала. Ручек управления – около 15-ти, конвейер – быстрый. Поспешишь, чуть ошибёшься – вся земля на полу. Значит, после смены (ночной) будешь час убирать под ругательства сменщика, ехать в Москву, потом сквозь неё, потом спать 4 часа, есть – и ехать обратно, опять в ночную.
А сзади, с конвейера, где заливают металл, сыплются раскаленные брызги в полторы тысячи градусов Цельсия – и застывают у тебя под ногами.
Счастливый случай
Так и случилось, что нервы сдали. Я поднял молоток и пошел на Лёшу Гордеева. Причину – не помню. Настоящий русский мат беззвучно сотрясал и так трясущийся воздух. Леша отступал к залитым жидким железом опокам. Кто-то помешал… Видимо, мастер понял ситуацию и призвал нас к работе (сильными жестами).
Мат! Молоток! Невозможный случай для меня… Все-таки, иногда бытие определяет сознание. Впрочем, исключение подтверждает правило.
Простой рабочий человек
А вот еще одно исключение. Конвейер сломался. Ночь. Мы с мастером выходим на улицу дышать. Не курить – он не курит! И не пьет. Сильный человек, с правильным лицом. Как будто со страниц книг Ивана Ефремова. Мы говорим с ним на совершенно разные темы, и я понимаю, что это не просто философ, но – в лучшем смысле эрудит, который и мудростью, и знаниями легко оставляет меня на десять шагов позади. Среди местных калек он выглядит Робинзоном. Он ищет смысла жизни, он спрашивает меня – мальчишку, и слушает. Аномалия? Или скрытый потенциал в каждом?
Душ
Когда нас перевели на вечерний режим, стало возможно принимать душ после смены. Стою, по обыкновению насвистываю под душем Артемьева. И вдруг ребята обнаруживают, что в дырку видно женскую душевую. Что тут стало… Какой ажиотаж. А потом – внимательное молчание. И как мне быть, с моими принципами? Смотрю на этот соблазн, смотрю… И что-то срабатывает, тихое – совесть? Стыд перед будущей женой? Смыл с себя вместе с водою и это затемнение. И пошёл себе дальше – насвистывать артемьевскую грусть.
Охрана труда. Могучий отличник (май 1985)
Крутой преп Орленко еще в 1983-м уверенно пророчествовал: «С троешниками нечего возиться. Толку никакого. Человек не меняется». Мне повезло – изменился. Пройдя в институт со средним баллом 3,53, будучи дважды отчисляем, получив не одну пару на экзаменах, я завершал Бауманский почти на все 5. «Отличник – тот, кто поразительно умеет нелюбимое и скучное сделать для себя временно интересным», - говорил Леви. Среди птиц, на маленьком полуостровке посреди озера в парке «Лефортово», я расслаблял глаза, глядя сквозь деревья на Главный корпус, а затем вновь, почти в удовольствие, учил «Охрану труда». Да, труд нужно обустроить, в этом все дело. Ум и дан для этого – защитить себя от своих же глупых увлечений, от навязчивой привычки творить себе же все сложности, в которых потом мы легко обвиним других…
Свежий воздух укреплял память. Богатство природных впечатлений ее структурировало и проясняло. «Охрана труда» была расщелкана, как орех.
Ненаучный коммунизм (май 1985)
Пиджак – рабочая униформа неуверенного студента во время экзаменов. Это понимают и преподаватели. Поэтому моё появление в свитере на экзамене по «Научному коммунизму» вызвало у препа замешательство – он судорожно искал глазами место, куда здесь можно положить шпаргалку – и не находил. Когда же этот добродушный свитерщик подсел к нему, как к собеседнику, и, отложив в сторону билет, стал говорить «за жизнь» (хотя и на тему билета) – преп сломался, улыбнулся, и тоже стал травить истории из богатой жизни научного и ненаучного коммунизма. Беседа была дружеской, долгой. Мы расстались друзьями – и чуть не забыли сделать формальную закорючку в зачётке, посмеявшись по этому поводу легко и свободно.
Севастополь (июнь-июль 1985)
«Вы вспомните эти дни, как лучшие в своей жизни», - напутствовал нас местный военный, ведя в часть. Мы зря ему не верили. До обеда все делали вид работы, а потом до полуночи гуляли в гражданке по Севастополю. В первый день я, забравшись на дерево, к удивлению местных два часа объедался дикой ягодой, ещё три дня – не вылезал из магазинов с пирожными и тортами… Покупал книги – и читал. Уходил в Херсонес, где меня принимали за десятиклассника и пропускали даром. До полуночи, среди пустых узорных улиц или на берегу моря, сидел один, смотря то на храм, где крестился, по-преданию, Владимир, то на мягкое морское солнце – и писал, писал.
Каждый находил своё, кто-то пропадал ночами, кто-то ездил на мыс Фиолент… Там так высоко, что горизонта нет. Небо без границы переходит в море. Глубоко внизу – облака, а еще ниже летают птицы.
Военные сборы (под Переславлем-Залесским, лето 1985)
Мы пели здесь «Тёмную ночь» и другие старые песни – безо всякой фальши, как свои. Мы ругались (как-то с Румянцевым чуть не подрались), а потом мирились. Мы стреляли из пистолетов и бегали в противогазах, а еще – маршировали без конца. Копали, косили, купались… И по ночам мы пили чай из местных трав – вольные посреди общеармейского обезличивания. Мы помним лица друг друга – разные, дорогие, незабываемые.
Прощание (март 1986)
Собрались мы у Обухова, на «Первомайской». Помню, как куры поворачивались в гриле, как мы жалели соседей, когда музыка переходила на мощные низы. А еще помню жён. Такую сильную волей, внутренне собранную жену Шклярова – и такую миловидную, мягкую избранницу Румянцева. Игорек рассказывал, что они встретились в женском общежитии, когда он туда с кем-то пробрался – как лис в курятник. Смотрел я на эту Наташку, и думал – мне, что ли, пробраться так же в общежитие? Примерно так и случилось. Через двенадцать лет я оказался в женском общежитии, и встретил там свою суженую. И вот теперь мы все вместе. Вернее, почти все… Впрочем, именно все – на этих страницах мы неразлучны, это наша продолжающаяся общая жизнь.
Ушли далеко-далёко Игорь Румянцев и Валерик Таракановский, зам.дек. и многие из учителей, а нам – выходит ещё жить. Но время поджидает, говорят, каждого… И мы верим печальной вести. Пройдет ещё десять лет, ещё двадцать. Как огромный корабль, время рассекает бытие, и когда-то мы сойдем на своём острове. Оставим же кораблю память о нас…
Не обманывает сердце, я знаю – мы все ещё встретимся. Смерть и забвение – не абсолютны, хотя и сильны. Мы воскрешаем памятью дорогих людей, предваряя то, что будет когда-то всерьёз – что живо для нас, не уйдет в небытие. Только, как семя, оно взойдет после долгой-долгой зимы. Об этом говорит вера и мудрость, которые выше суеты и тления летящих дней. А пока – мы живы друг в друге, друзья. Ведь жив тот, кто действует. Хотя бы через нашу память и любовь.
Я успокоительно свеж.
Я чужд обольстительных вежд.
И pадость моя так яpка,
Как утpом на солнце pека.
Я помню последний свой час,
Как звук междугорода гас,
А ты всё кричала о сне,
Где смертью рассыпался снег.
И голос усталой любви
Во тьму улыбнулся: "Живи..."
Рука затвоpила уста,
И чистым от стpасти я стал.
Уpа! Я остался один.
И сеpдце моё сpеди льдин.
Пылает лишь боль в голове -
Я всё же ещё человек...
Но утpо подаpит мне сил,
Пpощай, мой затмитель светил.
Пpиветствую, свет заpевой,
Я вышел из боя живой.
01.08.1990
Как оценю я голос свой?
Он рос из тайны неотсюда.
И вот я слаб, а он – живой,
И это кажется мне чудом.
Куда, о Боже, я пойду?
Как под бетонною плитою,
Я таю в кровяном бреду
И ничего уже не стою.
О, разогни согбенный дух.
Твоё свежо прикосновенье.
Как слёзы кроткие старух,
Я чужд устам суда и мщенья.
23.12.1996
Единственная женщина моя,
Над жизнью моей радугою вставшая,
Мне давшая всё счастье бытия
И все мне прегрешения прощавшая,
Храни тебя небесный наш Отец!
И пусть нам купиной неопалимою
Останется супружеский венец,
Из райских кущ сплетён рукой любимою.
Свою убогую хибару,
Где запах тления и смерти,
Дарю я Господу в подарок,
Как вялый веник на концерте.
Сожги огнём неугасимым,
Укрась неопалимым светом...
Пусть буду я - посев озимый,
Чтобы взойти Господним Летом.
Букет.
Хорошо, что существуют деньги. Ими проверяются слова о дружбе. Друзья Юли прислали денежку, и вот – букет готовится на фирме уже сорок минут… «Мне кажется, должен быть белый цвет – основным, и очень, очень много нежности»… Мы упаковали его от мороза – и сквозь ночные улочки, подземную давку, - летит светлый букет с белым нежным пером, гиацинтами и розами, летит, удивляя и восхищая усталых от работы москвичей… И в накуренном полумраке ночного клуба - раскрываю его… наполняя окрестный воздух странным среди курева дыханием естественной и по-детски властной трепетности.
Птица.
Юля возникла в двух шагах от меня, такая неожиданно хрупкая, в трогательном тёмном костюме. «Это от сайта ОФК… Храни Вас Господь… Желаю Вам не забывать саму себя…». Напряженный и почему-то ищущий, неуспокоенный взгляд – сменился вначале благодарным лучиком... и вдруг как будто споткнулся, остановился и стал серьёзен. Потекли долгие мгновенья встречи человека с человеком. Юля уже снова летела по залу, среди знакомых и незнакомых, благодаривших и поздравлявших её, но в памяти отпечатлелась суть, которой сейчас живёт человек. И её нельзя говорить прилюдно. Можно только сказать образно –
Так птица мечется в метро – ей хочется прорваться в небо.
Средь камня - нежное перо… Ей Духа надо, а не хлеба.
Зал.
Многоуровневая архитектура зала предполагала эдакие огороженные загоны для vip-гостей. Там мягкие кресла и столики. Туда поначалу загнали и Юлю для интервью, но она, поскучав полминуты в кресле, перемахнула через ограждение, к людям. Друзья, друзья, друзья… Поздравления. Объятия. Цветы. И много незнакомых, наблюдающих всё это с сочувствием. И много света фотовспышек, яркие лампы телеоператоров, интервьюируемые важные гости… И люди у стойки бара, смотрящие на всё спокойно, меж своими разговорами, в сигаретном дыму.
Шумит многоуровневый люд, но, странным образом, Юля, как хороший артист, наполняет своим настроем, своей энергией весь этот ждущий её выступления зал.
Фильм.
На сцену выбежали парень с девушкой от «Europa Plus», повели вечер. Начался фильм о Юле, документальная съёмка с детских лет… И вот тут надо остановиться. До сих пор всё важное происходило прикровенно, в тайне глаз. Но фильм вывел наружу эту тайну. Там девочка, совсем крошечная Юля, под напряжённую, недетски-тяжёлую музыку, стала колдовать в танце… И это – визитная карточка. Там всё видно, если хоть что-то хочешь увидеть. Просто ребёнок обратил внимание на красоту, и так полюбил её, что согласился ею жить. Фундамент любого подлинного творческого пути – какая-то изначальная самозабвенная любовь. Обычно – ещё в детстве. И вся истинная жизнь потом – воспоминание и ответ этой первой незабвенной любви.
Клип.
Был представлен впервые публично клип на песню «Стоп». А потом – телерассказ о его съёмках. Запомнилась, прежде всего, благодарность, с которой Юля говорила о всех сотрудниках, стараясь не забыть никого... Запомнились огромные каменные «декорации», разнообразная техника, множество людей, воплощавших этот замысел в реальность. И, конечно, чарующая энергия Юли. Впрочем, буду честен, моё отношение к «сюжетным» клипам неоднозначно. Опасаюсь их, ведь честно прожитый сюжет всегда меняет жизнь. А попадать в зависимость от воли сценариста и режиссёра – известный риск собственной судьбой… Зависшие над бездной. В каменном мешке. Взявшись за руки. «Стоп…»
В последний миг сказать паденью «стоп» –
Достаточно. Ведь Ты, мой Бог, – не камень.
Но как же жить с летящими руками
Средь этих стен, среди глазных пустот…
Как не спаять металлом крылья рук,
Чтоб в холоде сердец не разминуться?
Как от разлук беспечности проснуться
И просто вместе оказаться вдруг?
Песни.
Надо сказать, что видеть исполнение песни и просто её слышать – существенная разница. Посмотрите на фотографии, я заснял и какие-то видеоклипы… но нет, этого мало, лишь живое присутствие исполнителя – говорит от сердца к сердцу достаточно, чтобы мы познали друг друга, чтобы музыкальное произведение состоялось, достигло творческой цели – преображения слушателя. Внимательного слушателя. И здесь музыка, слова, даже голос… не самое главное. Голос может быть даже иногда предварительно записан. Главное – переживание того, кто поёт. Оно – передаётся даже без слов. Оно – меняет и зажигает в нас жизнь, если жизнь есть в поющем. В Юле есть жизнь. Хорошо, что она благодарна, ведь ей очень многие эту жизнь подарили и дарят. А певец – это просто человек, согласившийся быть родником, источником той живой воды, которая от разных озёр и морей поднялась в небо, опала на землю и теперь пробивается из глубины вновь на свет, обновляя его чистотой. Я говорю о певцах, не потерявших жизнь и чистоту этой жизни. Ложь и правда здесь чувствуются мгновенно.
Жизнь.
Приняв цветы от Максима Фадеева, Юля стала петь с таким сердцем, что я опустил съёмочную аппаратуру – боясь спекуляцией оскорбить льющуюся через край жизнь.
Как средь трепетной беседы
Мы часов не достаём,
Так нельзя стыда не ведать,
И сердец дары и беды
Щёлкать в качестве победы –
Словно бабочек – в альбом.
И последние две песни я просто слушал… Пустынная ночная Москва стала как-то шире и спокойней. Метро несло меня домой. Но казалось, будто эти широта и спокойствие – пришли с Юлей, и город замер, ожидая, как старые стены вдруг истончатся и превратятся в мираж, снесённые невероятной бурей, а средь пустоты восстанет новый Город, удивительный, где совсем другие, ушедшие от прошлых бед люди – будут петь, как живут, и жить, как поют.
31.03 – 07.04.2005 г. На презентацию диска Юлии Савичевой.
Ночная мгла обхватила волосы,
И ты, поднимаясь из страха к реальности,
Дарила мне голосом чудным пророчества,
И я остывал от нервозности к горности.
+
Как легко потеряться навеки друг другу
Там, где власть суеты...
Стану я тебе добрым и верным супругом,
Станешь женщиной ты -
Будут солнце рождать наши чистые руки,
Дням не будет конца...
Остаётся в груди только память разлуки,
Без любви, без лица.
+
Ещё не все погасли свечи,
Глядят глаза
В их глубину, их бесконечность.
Бежит слеза.
И свет дрожащий, умножаясь,
Течёт из глаз.
Так искренность во мне рождалась
К тебе
сейчас...
+
Болью наполнен он,
Тихий душевный стон,
Кровью омыт и слезами,
И вековое пламя
Плачет, и падают ввысь
Звёздные слёзы любви.
+
Милая, я молюсь за тебя,
Видя тебя не взором очей,
Не отраженьем от солнца лучей,
Вижу твой образ сердцем своим,
В свете божественном - неотразим.
+
Да, я играю,
Но это не ложь!
Я верю в то, чему жизнь отдаю.
И если ты мне - не любовь - так что ж...
Выше любви ставлю Верность свою.
+
Всё в тишине поёт.
Только весенний снег,
Наших касаясь губ,
Плачет во тьме ночной…
+
Я ухожу куда-то вдаль,
Туда, где ночь, глотая слёзы,
Чарует шелестом берёзы,
И пожелтевших чувств не жаль.
+
Пусть я снова
остался без сил,
Запелёнутый
смертной печатью,
Но кому-то
ладонь отворил
Для разлуки
и рукопожатья.
+
И сердце не дрогнет,
И с губ не сорвётся: "Родная..."
У самого края пойму, как же мы далеки.
Нас пропасть в груди,
Нас свобода в глазах разделяет.
Мы словно утёсы - два берега горной реки.
+
...Пред негою женской нельзя быть
Холодной звездой неземной.
Но даже прощаясь у трапа,
Я помню, что еду домой.
Прощай! В этом мире мы гости!
До встречи в блаженном краю.
Дождись же того, кто вернётся
В последнюю гавань свою.
+
Пусть я буду тебе далёким,
Близким был я тебе не нужен.
По запёкшимся кровью строкам
Будет дух твой моим разбужен.
1986-1991
Кому-то день оставил боль и рану,
Кому-то ночь расправила сердца.
Я был один - и встал до боли рано,
Грубя родным, но веруя в Отца.
Звонил тебе. Но ты ещё не встала.
Попутный ветер серебрил листы,
Цветочный снег рассыпался устало,
И я уехал в лес от суеты.
Плакучий дух безмолвного бетона
Истаял в выси солнечных стволов,
Глухая боль троллейбусного стона
Замолкла в гуле звучных куполов.
Разбита ночь искрящейся росою,
И я, босой, вобрал её огонь,
И целовался с маленькой сосною,
Дыша душой её нарядных крон.
Я шёл, и - чу!.. Еловый бархат сочный,
Горит сквозь мрак
луч солнца золотой.
Я так хочу
после усталой ночи
Налюбоваться
этой
красотой…
А в этот день, надев петлю на шею,
Мой друг Сергей простился с бытиём.
И верным сердцем, в поисках Сергея,
Я распахнул природы окоём.
06,15 мая 1989
Ну и пусть будет ревность,
Я её не боюсь.
Всё уже оттерпелось,
Отлилось в эту грусть.
Золотится мой слиток
Из застывших надежд,
Из янтарно укрытых
От тлетворности лет.
Менуэтом прощальным
Луч янтарный сверкнёт,
И кольцом обручальным
Жизнь меня закуёт.
Я останусь с тобою,
Хоть трава не расти,
Над доской гробовою
Золотистым "прости".
01.04.1991
Мечтаю о Доме, в котором
Так тихо творить у огня,
Где будет покой не укором,
А даром Твоим для меня.
Но если Ты ищешь иного,
Не слушай исканий моих.
О ближних – последнее слово,
Любви незаписанный стих.
15.07.1995