Напечатленья молний на ладони,
небесных черт и тайных черт судьбы, -
в них грозный мир
в мечтаньях, в цвете, звоне,
и главный в этом мире - только Ты,
соцветья звёзд горят на небе тёмном,
цветут цветы в созвездиях полян,
на поприще безвременно-огромном
волнуется вселенский океан,
журчат ручьи под синевой апреля,
желтеют травы в ветрах октября,
померкнет свет, замолкнут птичьи трели
и будет спать в снегах моя Земля,
и вновь ручьи,
и расцветают ветви,
и Солнце поднимается в зенит,
планеты ткут
таинственные петли,
Земля как пуля в Космосе летит,
но мы не ощущаем их движенья
нас всех благословляет тишина,
мы в этом мире странствуем как тени,
и музыка миров нам не слышна,
но блики горних молний на ладони,
что в ткань судьбы загадочно вплелись,
несут нас как космические кони
из жизни к смерти и из смерти в жизнь.
Зачем ты подарила мне мгновенья,
порвавшие привычный обиход?
Как Одиссей, услышав в море пенье,
трепещет и в безумье путы рвет,
я рву в душе таинственные путы,
тридцатилетний обжитой уклад,
десятки лет, минута за минутой,
а рад ли я, или СОВСЕМ не рад?
Изменчива, как горный водопад,
скользка и ненадежна как стремнина -
тебя ли я подругой нареку?
Вперед нельзя, и нет пути назад,
не оторвать от сердца половину,
а надо ли все это старику?
Голубые небеса,
огненные листья,
как шальная полоса
проплывают мысли,
голова опять болит
от ветров осенних,
мне никто не позвонит:
видно, жалко денег,
от буржуйки жар идёт,
заползает в душу,
желтым пламенем цветёт
земляная груша,
позолота на земле,
в инее картошка,
и горит "звезда полей"
за моим окошком...
Порой оно бывает:
скуки ради
заглянешь в телевизор вечерком:
вот некто с бородавкой
на параде
помахивает красненьким флажком,
нанюхавшись слащавого елея,
смекнув, что уходить пока нельзя,
его братва
торчит у мавзолея,
как будто в ожидании вождя,
но вождь лежит,
как тушка заморожен,
и молча ждёт момента своего,
когда, ошметку выкроив из кожи
поклонники
клонируют его...
Раны Земли
зарастают растеньями,
раны души
заливают вином,
снова она
покрывается стеблями,
чтобы не думать,
что ждёт нас потом,
а за углом
оборзевшие хачики
чавкают мак,
чтоб на час закосить,
а под окном
пресноводные мальчики
машут флажками
во славу Руси,
а в поднебесьях
шныряют тарелочки,
рвутся сосуды
запруженных рек,
а за окном
голожопые девочки
славят культуру
и каменный век,
капли дождя
барабанят по темени,
и, не спеша,
пышет жаром зенит,
и как Земля,
вырываясь из времени
наша душа
по пространствам летит...
Жёлудь падает с дуба
глухо щелкнув в ветвях,
мох на выступах сруба
и опята на пнях,
сохнут листья клубники,
незабудки цветут,
журавлиные клики
в просинь неба плывут,
рдеют спелицы яблок,
недоубранных в срок,
ветви старого сада
затеняют порог,
в поле мокнут колосья,
леденеет вода,
так прощается осень,
уходя навсегда,
сохнут старые комли
во дворе на дрова,
о тебе и не вспомнят –
скоротечна молва,
упадёшь ты как жёлудь,
чтобы слиться с землей,
но зелёная молодь
прорастёт за тобой,
застывает природа,
чтоб заснуть, не дыша,
журавлиной свободой
прорастает душа,
и то нежно, то грубо
рвёт покров в облаках,
жёлудь падает с дуба,
звонко щелкнув в ветвях.
20 сент 2010
На смерть ЮРИЯ СЕННИКОВА, Художника
В чистом сердце просторно без боли,
жизнь как снежная скатерть бела,
из эфира, сгущаясь в тела,
на Олимп поднимаются боги,
где нам мниться одна пустота,
там, где силы небесные грозны,
к ним таинственно сходятся звёзды,
замыкая земные врата,
но тоска по оставленным гложет
и, презрев недомыслье и страх,
вечный след оставляя в веках,
композитор, поэт иль художник
покидают заоблачный кров
и, очистившись в звёздной купели,
вновь и вновь воплощаются в теле
полководцев, вождей, мастеров,
что минуло - исправить нельзя,
нет просвета меж адом и раем,
часть души у меня забирают,
уходя, и враги, и друзья,
растворяются в огненной мгле,
отлетают в бесплотные дали,
но, не сдавшись судьбе и печали,
я ещё остаюсь на земле,
неустанны, то страстны, то строги,
все слова претворяя в дела,
в тесном чреве сгущаясь в тела,
к нам с Олимпа спускаются боги.
3.09.2010
Снова туманы
колдуют над городом,
снова подкрался
ноябрь на порог,
снова в глазах твоих
беспокойной тревогою
замер последний
и горький упрёк...
Ты не гляди
на меня так невесело,
слов не роняй
о несбывшихся снах,
ты уходи
недопетою песнею,
всё, что прошло,
не вернётся назад...
Губы твои
мне по прежнему дороги,
мне твоих губ
никогда не забыть,
но ты не ищи меня
в заколдованном городе
и не прощай мне,
раз не можешь простить...
Ты не гляди
с позабытою ласкою,
ты не ищи
неназначенных встреч,
ты уходи,
недосказанной сказкою,
ведь всё равно мне
тебя не сберечь...
1968
Жара в России - больше чем жара,
а у природы нет плохой погоды;
мы милостей накрали у природы
и возвращать их Ей - давно пора…
суши болота!
орошай пески!
с дешевым пролетарским атавизмом
мы, якобы,
работали для жизни,
но жизнь дробили в мелкие куски:
даёшь угля!
хрипит «Грядущий хам»,
за Днепрогэс!
за сталь Кривого рога!
как нам хотелось быть умнее Бога,
да только вот - не удаётся нам;
Москва дымит как Курская дуга,
нам даже в моргах места не хватает,
а огненный петух во всю летает
по сёлам, по лесам и по лугам,
а где же дождь из долгожданных туч?
мы сами тучи «развели руками»…
да, человек разумен и могуч,
и яму мы себе копаем сами…
Жара в России - больше чем жара,
как сбить температуру у больного?
Природа величава и сурова;
ИГРА С ПРИРОДОЙ - ЭТО НЕ ИГРА.
12. 08. 2010.
..
Держись, мой друг, держись,
назавтра примем бой,
зеленый океан
перемежают гари,
горит сухой бурьян,
но мы еще с тобой,
пусть время косит жизнь,
но мы еще в ударе!
еще не отбыт срок,
надежда не зашла,
и рано говорить:
а не пора ли в отпуск?
а мы роняем нить,
а мы сдаем дела,
и сложенный листок
несем судьбе на подпись...
корявый календарь
бесплотных голограмм,
тщедушья и обид
на каждом перекрестке,
но громко бьют часы
и рвутся пополам,
и вот уже горит
печать на теплом воске,
и вот уже весы
кивают головой,
не выбрать середин
на собственном пожаре,
все это впереди,
но мы еще с тобой,
все это впереди,
но мы еще в ударе,
еще не отбыт срок,
надежда не зашла,
и рано говорить:
а не пора ли в отпуск?
а мы роняем нить,
а мы сдаем дела,
и сложенный листок
несем судьбе на подпись.
1976
Соцветья звёзд
соцветья душ и тел,
запечатлённых в мраморах и красках,
игра люциферических химер,
обманчивых, безудержных и страстных,
игра времён,
слиянья вер и мест,
сгорающих,
чтоб заново воскреснуть,
и на смеженье эр -
Господень крест -
Вселенский Логос
на кресте телесном,
а как же мы?
"всезнающие МЫ"
мы, жаждущие жизни без предела?
Мы птицами взлетаем из тюрьмы,
взлетаем мы из тесной клетки тела
и мы летим
полуночным путём,
но кто поможет одолеть дорогу?
ведь на звезде мы Бога не найдём,
в себе самих должны искать мы Бога;
мистический, "агностицийский" страх
и в архиреях, и в тибетских ламах
а Бог живёт,
не в звёздах и не в храмах,
живёт Он в наших душах
и сердцах.
И видел я: летят сухие листья
опавших дней
засохших дестилетий,
сухие сучья
отжитых веков;
и смерть как бородатый старый дворник
метлой сметает в огненную яму
отцветший мусор жизни,
чтобы он
не преграждал путей для жизни новой,
но в огненном аду преобразившись
для жизни новой
трепетно восстал….
Как вялый лист на вечном древе жизни
Я отпаду,
Но суть моя вернется
К началу бытия,
И цель моя - пробиться к этой сути,
Тогда я буду вечен,
Буду вечен,
пока мое сознание при мне
И служит, если же заснет,
То для чего и вечность,
Разве смерть
Не вечный сон распавшегося тела?
1999
И видел я: вверху, под облаками
лечу туда - к уступчатой стене,
где ждет меня, вздымаясь, словно пламя
огромный красный всадник на коне,
я мал и тверд,
доспех мой ржав и темен,
а конь мой бел,
лечу я как стрела,
а он велик,
воздушен и огромен,
и все растет, вздымаясь как гора,
и клочья туч со свистом рассекая
лечу к нему
и лишь в последний миг
я узнаю, копьем копье встречая,
как мал я сам
и как мой враг велик;
удар был прям,
я содрогнулся духом,
а красный конь
как водопад взревел,
и на меня обваливаясь рухнул
и я стремглав
на землю полетел…
И я упал,
подняться попытался,
но вздрогнув, замер.
Долго я лежал,
но красный конь вверху не удержался
и вслед за мной
огнем на землю пал,
он был тяжел
как туча грозовая,
увяз по пузо
в тине и в золе,
и, твердости нигде не доставая
как бы в болоте
стал тонуть в земле,
и сгинул весь…
Мой конь как на прощанье
похрапывал, сопел и землю рыл,
ржаные ноздри теплое дыханье
вернули мне,
и я опять ожил,
и я ожил!
дул теплый, свежий ветер,
он разогнал
пожарища и дым,
и мой доспех
стал первозданно светел,
посеребренный солнцем золотым…
Однажды, в размышленье погруженный,
почувствовал я в сердце чистоту,
и видел я: душа моя сидела
на каменной ступени; белым светом
она сияла.
Белые одежды
запятнаны растекшеюся грязью,
лицо ее жеманно и капризно,
и маленькое зеркальце в руках.
И смотрится она в него.
Вокруг глаза чудовищ разъяренных,
оскаленные пасти, когти, зубы
от света отступают в темноту,
но снова, свирепея, тесным кругом
сжимают свет.
Жеманница не замечает их.
Вдруг в черном круге вздрогнула рука,
и зеркальце ее, упав, разбилось,
и сразу стала тьма…
И ВИДЕЛ Я… (1975)
Однажды, в размышленье погруженный
я испытал желанье закурить,
и видел я: во мраке подсознанья
ехидный глаз зажегся, голова
змеиная из мрака проступила,
дразня меня раздвоем языка,
но размахнувшись, мощно я ударил
в прищурый глаз, и тут же, отделившись
от телесов, глава преобразилась
в подобье жабы
и ушла в глубины,
и вместе с тем желание исчезло….
Древний Див в вершинах зычно клычет,
серебрятся реки и озера,
нет без унижения величья,
славы нет без крови иль позора,
почему у трёх такое сходство,
и по чьим счетам они платили?
ОСИ: Уткин, Мандельштам и Бродский
навсегда останутся в России,
поминать их вечно будет кто-то
вместе с их слепыми палачами;
Коноши туманные болота
с белыми бессонными ночами,
дальнее развертывалось близко,
комары, метели и сугробы,
хлеборобы в клюквенном Норинском
и дальневосточные трущобы,
в самолете камнем падать с неба
и обратно птицей возвращаться,
замирать над горькой крошкой хлеба
и в тифозном мороке смеяться,
там, где сосны подпирают звёзды
и блестят бескрайние разводья,
возвратиться рано или поздно,
даже если ты и неугоден,
у венецианского погоста
каменные створы разомкнутся,
что ж, что на Василиевский остров
не пришлось ко времени вернуться...
ОСИ: Уткин, Мандельштам и Бродский
навсегда останутся с Россией,
почему у всех такое сходство,
и по чьим счетам они платили?
Нет без унижения величья,
славы нет без крови иль позора,
древний Див на вечном древе клычет,
серебрятся реки и озера...
24.05.2010
Ах, как много всего наколбасили
на просторах великой страны -
Вера Павловна и "Софья Власьевна",
пусть вам снятся гуманные сны,
пусть уж лучше томит вас бессоница;
на недобрые ваши следы
до сих пор натыкаться приходится
под слоями крутой мерзлоты,
то в подвалах под каменной лестницей,
то в верховьях таёжной реки -
черепки с характерным отверстием,
черепки, черепки, черепки...
это судьбы и жизни разбитые,
миллионы сердец и умов,
это - тысячи лет непрожитые
в мертвых рвах без молитв и гробов,
Вера Павловна и "Софья Власьевна"
на просторах бездарной страны,
чтож так много вы нам наколбасили,-
две коричнево-красных жены?
сколько душ, неповинно затравленных,
сколько лет нам не дали дожить?
Подскажите, пожалуйста, Ангелы,
как нам с этими бабами быть?
Соцветья звёзд
в крови моей кипят
и разрывают душу на фрагменты,
в пространство-времени
свивающейся лентой
обрывки снов влекут в Эдемский сад,
где бабочки
развоплощённых душ
витают над ковром тысячелетий,
где мы опять становимся как дети,
а память расплетается как уж,
где мы порхаем,
осознав, что вечны,
кружась, свиваясь, славя и моля,
а где-то там,
из высей бесконечных,
из дальних далей
манит нас Земля...
Соцветья звезд в созвездиях цветов,
большое в малом, малое - в великом,
и явь овеществлённая из снов,
нас возвращает к позабытым Ликам
седых Богов и Гениев планет,
небесным сферам и кругам подземным,
влечет туда, где смерти больше нет,
где жизнь цветет, безгранна и нетленна...
Заставить чаще биться сердце
У этой северной красы?
Оно синхронно как часы
И у часов - стальная дверца;
Как ни стучись в нее, мой друг,
Ни песнь, ни стих не потревожат,
И лишь на самый громкий стук
Кукушка выскочит, быть может.
О, эта ветреная птица
Судьбу вещает и взыскует,
Но быстро улетит назад
Как Шемаханская царица,
И напоследок прокукует:
«Ведь Вам, милорд, за шестьдесят!»
PS. От лишних лет нам никуда не деться.
Не сетуй, и не верь своим глазам; У этой «птички» каменное сердце
Бесчувственное к песням и стихам
Его твои не тронут песни.
ОНО ОТКРЫТО ЛИШЬ ДЛЯ ЛЕСТИ.
Для обновления души
любая страсть - лишь очищенье,
что смоет страхи и сомненья
как дождь, пролившийся в тиши,
но бросить вызов,
бросить дом,
хотя бы тайно - право, жутко.
мы весим на весах рассудка,
что потеряем, что найдем.
Наш ум всесилен, мы считаем,
а страсть - взбесившийся Дельфин,
мы безусловно отвергаем
все, что всплывает из глубин.
Необъяснимого не ждем,
мы любим собственное тело,
душа дрожит, как мышь в подполье,
дерзни! Промокни под дождем!
По воле или поневоле
он смоет все, что накипело!
Сестра, да будет мир в душе твоей,
пусть он как в детстве освятит дорогу,
гони истерику - пустяшную тревогу,
не слушай этих выспренных гостей,
с пустых высот
спустись на землю ты,
сочувствуй всем -
кто близок и не близок,
высокопарное - не признак высоты,
кто высоко парит - на деле низок,
пусть жизнь сгорает ровно, как свеча,
пусть твой светильник вечно будет ярок,
Пасхальный звон - начало всех начал -
доносится как ангельский подарок,
и в бедном сердце утихает спор
меж мыслями от дьявола и Бога,
чиста твоя небесная дорога,
к тебе взывает запредельный хор,
душа звездой выходит на простор,
она глядит внимательно и строго
на брезжащий под облаками мир,
на синих волн бескрайнее движенье,
она спешит на запрестольный пир
и светится внизу как отраженье…
24 апр. 06
Что мы себе готовим, рай иль ад?
Зачем любви мы создаем преграды?
Светила сходятся как сотни лет назад
по остриям пасхальной огдоады -
Вселенский Логос на кресте распят.
Как одержать победу над собой?
Российская судьба антропософа:
покоя нет, лишь непрестанный бой,
и жизнь как бесконечная Голгофа,
где снова крест и Логос - только твой.
Как одинок и узок этот путь,
опять усталость застилает зренье,
как хочется в забвенье окунуть
холодное, застывшее мгновенье
и навсегда забыться и уснуть…
Но утром снова горн трубит подъем
и суета сует над нами правит,
и снова мы сражаемся с тенями
самих себя считаем мы врагами,
самих себя на суд мы отдаем.
Сестра моя, оставь дорогу в ад,
не требуй мою голову на блюдо,
пусть ни Иродиада, ни Иуда
тебя вселенской славой не прельстят
и не восхитят бедную отсюда.
Из синеющей тайны высот
Я спустился к порогу разлук
И пролился гранатовый сок
Из Моих остывающих рук,
Из страны возвращений и снов,
Улыбаясь растущему дню
Все ключи от начала миров
Я в воздушность души уроню,
Как в ночи серебро облаков
Кисеей овевает Луну,
Мимолетными крыльями слов
От ветров Я тебя оберну.
И все выше в тумане веков
Разливаются воды Мои,
И, услышав Мой ласковый зов,
Ты откроешь Мне двери свои,
Ты увидишь трепещющий меч,
Исцеляющий язву времен,
Плеск волос, серебрящихся с плеч
И коленей Моих халкидон.
Начала нет
Всем правит
Gott der Selbst,
А будет ли конец –
Еще увидим.
Пусть мертвые хоронят мертвецов,
а нам, дай Бог в час грозный и суровый
не брать пример ни с дедов, ни с отцов,
но в новый мир идти дорогой новой,
она зовет: немало нам дано,
и ум, и кровь, и откровенье жизни,
так пусть играет новое вино
на радость обескровленной отчизне,
она юна, и вечность впереди,
но в грозный час огня и исправленья
отдай долги и с легкостью иди,
куда влечет тебя предназначенье,
пройдут века,
не сгинет род земной,
и ты, мой друг, в час грозный и суровый
повенчанный с Небесною Женой
в обители Ее вернешься снова,
вернешься ты в край пашен и лесов,
где сень берез и светлых рек разливы,
пусть мертвые хоронят мертвецов,
а мы живем и будем вечно живы.
Дети Орфея,
Тени идей,
Пойте смелее
Детям людей,
Песни их немы,
Кормчий горбат,
Вестники неба,
Громче в набат,
Вехи развейте,
Смейте в ином,
Мехи налейте
Новым вином,
Сердцу дарите
Дерзкий пожар,
Троны громите
Громом гитар,
В рунах воспрянут
Скальд и рапсод,
Струны Боянов,
Ярость и мед,
Верности верьте,
Верьте ветрам,
Тернии смерти -
Просто игра,
В терниях зреет
Царство любви,
Дети Орфея,
Братья мои,
Пойте смелее
Детям людей,
Дети Орфея, -
Тени идей!
1976
Когда же тишина вернется
в мою усталую страну?
Уран, Сатурн, Плутон и Солнце
казнят мятежную Луну,
мятутся огненные ветры,
что ты, что та - им всё равно:
упрямый Молох жаждет жертвы
и кровь глотает как вино,
крик долетает до окраин,
как ни моли, как ни проси,
но окаянный ванька-каин
три тыщи ломит за такси,
мой город спит;
и свежий холод
смывает чёрные следы,
беда опять вползла в мой город
и нет знаменья от беды,
неумолима и жестока
веков и весей перевязь,
где зуб за зуб,
за око – око,
и кровь за кровь всегда лилась.
У смерти украденный мной
мой ворон летит надо мною,
и трижды омытый волной
схожу я багровой стеною,
схожу я обрывом крутым
в поросшую лесом лощину,
спешу по лугам росяным,
а стрелы вонзаются в спину,
иду по кривым колеям,
кривясь от кусающей боли,
срываюсь в каленый бурьян,
застряв на густом частоколе,
из далей далекой страны
звезда мне пророчит свободу,
я пью за рожденье Луны
холодную горькую воду,
будь к бою готова, змея,
рожденная ложью пучины,
к тебе, Эвридика моя,
схожу я на дно Элевзина,
страх стрелами колет глаза,
глаза необъятнее неба,
и гонит и гонит назад
из были сотканная небыль,
страх стрелами выколол спину,
один, не хранимый никем,
по льду ступеней Элевзина
схожу я к подземной реке,
к тебе, Эвридика моя,
потерянной в терниях теней,
к последней черте бытия
схожу я по тонким ступеням,
схожу я, не выверив шаг
под голос беззвучного гласа,
в разжатые пасти собак
швыряя вареное мясо,
прибой в голубой пустоте,
ристалища мрака раскрыты,
схожу я к последней черте
в змеином дыму малахитов,
схожу я к подземной реке
по льду ступеней Элевзина,
сижу я в гнедом челноке,
скользя в голубую пучину,
лежу я у жалящих врат,
где плещет змеящийся иней
и тайные страсти горят,
каймя одеянья Эриний,
к тебе, Эвридика моя,
с объятьями ярости споря,
в последний чертог бытия
вхожу я у Мертвого моря,
в стране возвращений, верны, -
врата нам вещают свободу,
холодную, мертвую воду
мы пьем за рожденье Луны.
От тяжкого звона
Не в силах уснуть,
Змея-Персефона
Вползает мне в грудь,
От черного лика
Я стыну как лед.
Где ты, Эвридика
Где каменный вход?
Над огненным логом
Заходит звезда,
Я вновь за порогом
Я послан сюда
Мы грозны как подземные боги,
воды Стикса омыли наш след,
не познавшему мрак преисподней
не познать всепрощающий свет,
беспощадно железное жало,
реку страха нельзя перейти,
вот встают черно-синие скалы
словно стражи на нашем пути,
вот мятутся кровавые Керы
над фиордом змеящихся вод,
живоносная влага Цереры
не проникнет под каменный свод,
непреклонны как буквы Закона
сонмы Хтона обступят меня,
вот подводит ко мне Персефона
моего вороного коня,
мы грозны, как подземные боги,
воды Стикса омыли наш след,
не познавшему мрак преисподней
не познать оживляющий свет.
Горе смертным и бессмертным,
Кто встает у края Стикса,
Между скал иссиня-черных
В твердокаменной пустыне.
Между скал иссиня-черных
В твердокаменной пустыне
Воды полны жгучей силы
И смывают кровь убийства
Воды полны жгучей силы
И смывают кровь убийства,
Горе смертным и бессмертным,
Кто встает у края Стикса.
Горе смертным и бессмертным,
Кто падет в поток могучий,
Холод страха сдавит тело,
Зубы скал расплющат кости,
Зубы скал расплющат кости,
Холод страха сдавит тело,
Нет пощады в пасти смерти,
В царстве мрака нет надежд.
У подножья крутой горы
вороной остановит бег,
плечи скал как мечи остры,
но не тает под Солнцем снег,
вороной побелел как мел,
в гору выедет белый конь,
только тем, кто как голубь бел
не грозит золотой огонь,
размыкаю я грозный круг
и летят надо мной, летят
белый голубь, мой добрый друг,
черный ворон, мой древний брат.
У обрыва с высоких скал
Белый конь остановит шаг,
стрелы света слетят в провал,
но не тает подземный мрак,
оттрубит золотистый горн,
путы тьмы разомкнуть невмочь,
только тем, кто как ворон чёрн,
не страшна вороная ночь,
размыкаю я грозный круг,
и летят надо мной, летят
черный ворон, мой верный друг,
белый голубь, мой новый брат.
Время – ржавое колесо,
славен голос святых Отец,
голова моя как яйцо,
созревает в ней дух-птенец,
будет он и летать, и петь,
если только родится он,
а в груди у меня медведь,
а в ногах – костяной дракон,
и приходит в оскал лица
и живой, и жилец могил,
злой дракон хочет съесть птенца,
да поможет мне Михаил,
размыкаю я грозный круг,
и летят надо мной, летят
белый голубь, мой верный друг,
черный ворон, мой древний брат.
Месяц кончился,
взлетает
белый ворон над крыльцом,
он то кружится, то тает,
то колотит мне в лицо,
как невеста бродит вьюга
в белом платье и в венце,
крепко спит моя подруга
в заколоченном дворце.
Синеглазой русой деве
сладко спится в холода,
снится рыцарь в светлом шлеме,
Вифлеемская звезда,
снятся крылья херувима,
зрак и огненная плоть,
снится храм Ерусалима,
где покоился Господь…
То парит она над морем,
то взлетает до небес,
горной кручей, чистым полем
носит ветер, или бес,
то в лесах она витает,
там где темь и дикий зверь,
только вот не вспоминает
обо мне она теперь…
Все порхает в ясном небе,
я страдаю между тем,
как Кощей Царевну-лебедь
я заманивал в гарем,
но она крылом взмахнула,
приподнялась над собой,
и навеки упорхнула
в сумрак сизо-голубой…
Может быть слишком поздно,
а может еще слишком рано -
в этом гомоне свинском
я словно очнувшись, сижу,
и картонный Вертинский
мне томно картавит с экрана,
и Турбин убегает
из галантереи Анжу…
Капитанскую дочку
расстреляли во рву под забором,
Эсмеральду возводят
на чёрный, кривой эшафот,
вот ведь, черт побери!
Как все тут решается скоро,
может, каменный Воланд
помянет и даже спасет?
Может быть слишком поздно,
а может еще слишком рано
у бездарной страны
вдруг очнуться от сна сыновья,
и вернется Есенин
из синих цветов Тегерана,
с кем тогда будешь ты,
голубая сибилла моя?
Как легко говорить
будто все, чем мы жили - не нужно,
из бездарной страны
упорхнув за железный рубеж,
о святом и больном
рассуждать и судачить досужно,
резать бритвою крылья
у наших последних надежд,
Не дождетесь!
Не бросим.
Мы будем стоять до победы,
на разрушенных стенах
мечи мы не вложим в ножны,
пусть нас всех перебьют,
пусть кричат, призывая к побегу
из давно обескровленной,
вечно горящей страны.
Нас осталось немного
от старой архангельской рати,
мы не прячем лица
нам не надо наград и похвал,
призовут и тебя,
и спросят: «Где был ты, приятель?
Почему ты бежал?
Почему не стоял до конца?»
Скоро Марс повернет,
и на сердце наляжет усталость,
годы, месяцы, дни
катят с горки быстрей и быстрей,
никогда не считай,
сколько листьев на ветке осталось,
никогда не жалей,
ни о чем дорогом не жалей…
Этот каменный мир -
он устроен надежно и просто,
каменеем и мы
от нечаянных бед и обид,
годы, месяцы, дни,
придорожные камни и версты
пролетают как дым,
только память на месте стоит…
Даже в синих глазах
легкой тенью мелькает усталость,
то ли было вчера,
то ли так бесконечно давно…
Никогда не считай,
сколько листьев на ветке осталось,
тех, что падают в пруд
и ложатся на скользкое дно…
Бесшабашная юность моя
пролетела встревоженной птицей,
вереницы затерянных лиц
выплывают внутри,
то близки, то далеки они
эти блеклые лица
что в потоках души
отражаются как фонари…
Я бреду по проспекту
в поношенном, сером тулупе,
то ветвями багульника
грежу в сибирской тайге,
проливается память
как зелье в серебряной ступе,
и стирается снова,
как след на прибрежном песке…
Я сегодня не видел тебя,
а очень хотелось.
Эта старая осень
меня утопила во мгле,
синеглазая юность моя -
ты мимо меня пролетела,
обронив пару перьев
на память о легком крыле…
Мой друг, сивилла: встреча не случайна.
Как тяжело нам
поприще земли.
Глухая невостребованность.
Тайна:
зачем мы жили?
для чего пришли?
Мы двадцать лет друг к другу прикасались,
мы виделись и слыли за друзей,
но ни тела,
ни души не сплетались
в тугой клубок из исступленных змей.
Мы не перешагнули Рубикона,
почуяв, как смертелен этот риск,
и вожделенья красного дракона
еще не победили здравый смысл.
Но время незаметно улетает,
и вянет плоть,
как лист в палящий зной,
а с неба
все внимательней взирает
таинственный Старик с кривой косой…
Опять мелькают образы и лица,
в полночный холод
и в полдневный зной
Вам хочется
губительно забыться,
но, к сожаленью,
вовсе не со мной…
Девятый вал вздымается от бриза,
поют кукушки, словно соловьи,
и с укоризной
смотрит Монна Лиза
на все проделки Ваши на ветви…
О, пощадите,
чем я провинился,
лишь только тем,
что дороги Вы мне,
мой философский пыл угомонился
и дозревает в полной тишине…
Будь Ваша власть,
без видимой причины
меня бы Вы
отдали палачу,
пардон, мадам,
ищите Арлекинов,
а старый мастер
Вам не по плечу!
Натура в нас гармоний восхотела,
и оживила плоть - тяжелый прах;
все то, что не смогло излиться в тело,
пусть изольется в песнях и стихах,
как страсть и горе стынут на висках,
роняя снег от маковки до уха,
так прыть животная
в изысканных стихах
взрастает
до пределов Самодуха,
сквозь мрак веков,
сквозь инфернальный лес,
сквозь бездны преступленья и обмана,
Юпитер Фидия,
Венера Тициана,
свирепый Марс
и пламенный Гермес
приводят нас на лоно Океана,
где дух возрос,
угас,
и вновь воскрес!
Изящество,
отточенность пера,
двоякий смысл и легкое касанье -
он шепчет даме: «Наша жизнь - игра,
за счастьем неизбежно расставанье…»
он тихо шепчет даме: «Будь моей…»
и дама недвусмысленно кивает,
но долог ли союз ночных друзей?
И неизвестно, кто из них играет…
Встает заря из пламенных глубин,
восходит Солнце и ликуют Хоры,
но как младенец плачет Арлекин
под сводом флорентийского собора…
В Италии я не был никогда,
я не ступал по звонким плитам Рима,
не мне журчала тибрская вода,
и пели гимны древние квирины,
вставал из пепла властный Колизей,
свидетель битвам и мятежным спорам,
и не меня, как отпрыска царей
встречал рукоплесканьем римский Форум…
Былых времен уже не воскресить,
но память первозданную храня,
и мне напоминая время оно
в ночной тиши, времен спрягая нить
с приятным удивленьем на меня
взирает флорентийская мадонна…
Мелькают выцветшие лики,
блуждают тени по стене,
а я в привычной тишине
листаю дорогие книги,
они - не антиквариат,
они навек запали в душу,
никто их не возьмет назад,
ее святыни не наруша,
душа витает по строкам,
сливается с душой поэта,
и нежно смотрят по ночам
в мои глаза - глаза портрета,
суровой флорентийки взор
на миг смягчается и тает,
душа как птица улетает
в адриатический простор,
сквозь дым столетий проникает,
и слышит отдаленный хор,
плеск моря, гомон белых чаек,
себя не в силах превозмочь,
и аромат лимонных рощ
как пищу райскую вкушает…
Святое прошлое волнуя,
спешишь ты будущему вслед,
и не пойму, кого люблю я:
тебя, иль только твой портрет…
Стихи рождаются из хлама
но вдруг заблещут как алмаз;
для Вас,
Прекраснейшая дама
я начинаю свой рассказ
Мои призывы - словно глас
от вопиющего в пустыне,
они не пробудили в Вас
сердечных откликов доныне.
как невостребованный раб
забредший в театр на подмостки
иль я бездарен, пошл и слаб,
иль Вы - бесчувственны и жестки
пусть я невежествен и груб
как доморощенный Микита;
извивы флорентийских губ
меня лишили аппетита,
хоть я и дерзок как сапог,
душа моя давно в полете:
готов я быть у Ваших ног,
надеюсь, Вы меня не пнете?
Ты снова поступаешь невпопад,
твой голос глух,
душа, как видно глуше,
уж лучше бить до крови наугад,
чем оттолкнуть раскрывшуюся душу,
зачем ты это делаешь теперь,
рвешь нить судьбы как ледяная парка?
Тебе я любопытен, словно зверь,
сбежавший из застенков зоопарка,
он только с виду кажется ручным,
держа тебя в стальных когтистых лапах,
о, как несходен с запахом твоим
дурманящий, лесной и терпкий запах,
ты только внешним лоском дорожишь,
то убежишь, то остаешься снова…
Холодная и мертвенная тишь
манит меня своим ночным покровом,
лишь где-то там, в тиши лесов и гор
я залечу дымящуюся рану,
я позабуду наш последний спор
и звать тебя к себе я перестану.
Мы оба - дети солнечного Феба,
сольемся ли с тобой в один поток?
Пусть ложем станет нам
Земля и Небо,
И Юг и Север, Запад и Восток,
Небесная сестра, моя подруга,
во снах тебя зову я - будь со мной!
Не бойся, если чувственная вьюга
мятежно пронесется над тобой
Развоплощенных душ святая вольность
порою осеняет и живых;
из мира уходить совсем не больно,
больней - остаться посреди чужих.
Красивое имя - Елена,
одно подозрительно мне:
рифмую со словом измена,
и вижу - подходит вполне.
Мы все мягкотелы и слабы,
вот раньше в курганах донских
у готов неверную бабу
спалил на костре Германрих,
а древний Артур по примеру
был тоже не в меру остер:
любил он жену Дженевьеру,
но в гневе послал на костер,
хоть ей посчастливилось смыться -
помог удалой Ланселот,
в истории трудно отмыться
от едких, соленых острот,
и раньше шутила Киприда:
вернувшись из Трои в венке,
хотел Менелай за Парида
Елену поддеть на крюке;
о них вспоминает Европа
с усмешкой на сытых губах,
и только одна Пенелопа
прославлена верной в веках.
Прибавим и нашу - Елену,
пусть ею гордится страна;
Прекрасна, не лезет на стену,
и мужу как пробка верна…
«Сизиф, Сизиф!
Зачем ты катишь
Свой вечный камень,
И зачем
Остаток сил напрасно тратишь,
Измучен, истощен и нем?
Оставь свой труд,
Ступай за нами,
Там свет, там радость впереди,
Оставь внизу проклятый камень,
А сам к вершине восходи!»
Но царь сказал, взглянув налево,
Десницей отирая пот:
«Молчите, люди,
Ибо все вы
Влачите груз земных забот.
Приходит смерть,
Земное тело
Как камень катится во тьму,
Но от извечного предела
Вы возвращаетесь к нему.
Так было, есть и вечно будет.
Так заповедано извне.
Я все сказал.
Молчите, люди.
Вы, как и все подобны мне.»
Даме, которая заболела ангиной
Разве мы земные жители?
Мы танцуем возле рва,
повелительно медлительны
мне звучат твои слова,
может тайно усмехаешься,
свесив голову на грудь,
но как верба распускаешься
ты навстречу мне чуть-чуть,
может, прячешь белы ноженьки
в одеяло от тоски?
До Поделкова Сереженьки
все мы очень далеки…
Тихо веет ветер кладбища,
спит там Коленька Рубцов,
а соломенная бабища
давит добрых молодцов,
дело плохо, понял сразу я,
доберется и до нас,
ох, сильфида синеглазая,
не летай ты на Парнас…
Шляпка белая как бабочка
и огромные поля,
круглолицая русалочка
выбирает короля…
И мимолетные черты
из изможденных складок света
ко мне склонялись как цветы
развоплотившегося лета,
как греза знойных облаков,
где, растворяясь в зыбких далях,
цвета мальтийских васильков
цвели на рыцарских скрижалях,
как отраженье полусфер
бургундских скал и ленов Порты
в них алхимических химер
рождали пыльные реторты,
а в клавесинах витражей
дробились фуги многоцветий
и в шепот бархатных пажей
врывались всплески междометий,
взлетали шлейфы, - лишь один
во мгле готического свода
рыдал никейский арлекин
и скалил зубы Квазимодо….
посв. А.Белому
Над бурным морем облаков,
над хризолитовою гладью
алмазный перезвон венцов
спадал на твердь жемчужной прядью,
звала из плена синева,
цвела как роза за плечами,
твоя жемчужная глава
клонилась долу над морями,
твои хрустальные глаза
пронзали трепетом и стынью
и пахла солью бирюза
над позолоченной полынью,
был голубиный переступ,
медвяных труб тревожный рокот,
а я вкушал волшебных губ
перемежающийся шепот
над бурным морем облаков,
в пурпурном хоре озарений
цвела весна зеркальных снов
и призывал из плена гений…
Музей АНДРЕЯ,
кто остался БЕЛЫМ.
Где ты, мой брат, мой гений, мой герой?
Солярные лучи пронзили тело,
фарфоровые розы над тобой.
Тебя, звезду родной литературы,
импрессиониста выше, чем Дега
отребье «штемпелеванной культуры»
загнало в Елисейские луга:
оболган,
оклеветан, «штемпелеван»,
ты все равно даришь нам тайный свет,
мой брат, скорее возвращайся снова
и принеси от Мастера привет.
Благодарю за сушь и влагу,
за золотую нищету,
благодарю за то, что благо
Тебе дарить приобрету,
за мед и горечь, свет и тени,
за хлеб и соль, за боль и стыд,
мне семь небес - как семь ступеней
и путь по ним опять открыт,
за кости гор, за жилы злаков,
за миг и вечность, даль и близь,
двенадцать храмов Зодиака
над головой опять зажглись,
благодарю за крест и латы,
за колыбели, за гроба,
благодарю за то, что братом
меня Ты поднял из раба.
Ликуйте и пойте вольней,
сплетайтесь, легки и далеки,
танцуйте, танцуйте во мне
из боли рожденные строки,
из уст моих черной реки
зеленая чаша прольется,
меня заплетут пауки
в парчовую занавес Солнца,
и вольные мысли миров
падут у подножия слуха,
где крылья искрящихся слов
рвут кокон свободного духа,
от белого блеска немея,
душа встрепенется моя,
по пурпурным тропам кипрея
ее поведет Илия
над рвущимся белым пожаром,
над звонницей выжженных мест,
где струганный китежский крест
всплывает как месяц над яром,
звезда засверкает в ночи
в вороновограевом створе,
запляшут ржаные лучи
в плену василькового моря,
звезда поведет на восток
по зыбким ступеням Эреба,
и бледно-лиловый цветок
сгорит в треугольнике неба…
Ликуйте и пойте вольней,
сплетайтесь, легки и далеки,
танцуйте, танцуйте во мне
из боли рожденные строки,
и в горькой полынной метели,
свивая миров круговерть,
к моей голубой колыбели
как мать наклоняется смерть…
Мы упустили без числа
моментов, встреч, -
теперь их меньше,
нет безнадежней ремесла,
чем соблазнять фригидных женщин,
но все сильней день ото дня
меня ты ждешь и неизменно,
в края далекие маня,
ты мне поешь, моя сирена,
ты нежишь мой уснувший слух,
влечешь к заоблачному свету,
вот снова тополиный пух
взлетает вьюгою по ветру,
вот снова льется летний зной
на крыши древнего палаццо,
хочу я быть с тобой одной
и никогда не расставаться.
Мы слетаем на тонких лучах,
Опаляем мы крылья в полете,
Вы сжигаете нас на кострах,
Потому что не узнаете,
Мы летим,
Мы летим,
Мы летим,
Слитки стали со звездных узоров,
Мы клянемся, что мы победим,
Но не скоро,
Не верьте, что скоро!
Мы слетаем в пучину страстей,
Десять тысяч сражаются с нами,
Защищаем от зверя людей,
И фехтуем стальными лучами,
Мы фехтуем во тьме катакомб,
Мы слабы,
Но земля помогает,
И один десять тысяч врагов
На стальной стебелек принимает,
Мы фехтуем в тюрьме черепов,
В лабиринтах звериных извилин,
И на нас
Десять тысяч врагов
Наступают из тени и пыли,
Мы горим,
Мы горим,
Мы горим,
Слитки стали со звездных узоров,
Мы клянемся, что мы победим,
Но не скоро,
Не верьте, что скоро,
Мы сгораем в воздушных боях,
Опаляем мы крылья в полете,
Вы сжигаете нас на кострах,
Потому что не узнаете,
Но над серой людских городов
Мы взлетаем из пепла земного,
Животворное пламя костров
На века окрыляет нас снова,
И опять мы летим и летим,
Слитки стали со звездных узоров,
Мы клянемся, что мы победим,
Но не скоро,
Не скоро,
Не скоро,
Не верьте, что скоро…
Чьи это тусклые зрачки,
Зачем горька вода?
Мой белый лотос лепестки
Роняет в три ряда,
Окончен пир, замкнулся круг,
Увял венок из роз,
Мы возвращаемся, мой друг,
В страну метаморфоз
Ну, а когда нам надоест
Непостоянство форм,
Судья подарит черный крест,
Кузнец раздует горн
И в нем скует мою судьбу
Из волоса огня,
А Светлая Дева на борьбу
Благословит меня
Мой путь земной измерит тот,
Кто ждет в конце дорог,
И белый лотос расцветет
И огненный венок,
Но кровь стекает с лепестков
К подножию креста,
Да охраняют от лишних слов
Застывшие уста
С снова тусклые зрачки
И горькая вода,
И, обгорая, лепестки
Чернеют в три ряда,
Закончен пир, замкнулся круг,
Увял венок из роз,
Мы возвращаемся, мой друг
В страну метаморфоз
Судья подпишет приговор,
Кузнец сразит коня,
А Светлая Дева на костер
Благословит меня,
И вспыхнет семицветный круг
Из ярко красных роз,
Мы возвращаемся, мой друг
В страну метаморфоз!
1979
Угрюм и отрешен
Уходит он один,
Надвинув капюшон
Уходит бернардин,
Уходит в высоту
Архангельских лесов,
Оставив суету
Имперских городов.
Свой радостный устав
Оставит он лесам,
Доверчиво припав
К архангельским стопам,
Он слышит пенье рек
И голоса дорог -
Извечный человек
Шагнувший на порог.
Трепещут как в грозу
Лучистые межи,
Он слышит, как внизу
Пылают миражи,
Лачуги и дворцы
Вздымаются в дыму,
Дивятся мудрецы
Безумью своему;
Их вежливая рать,
Взнуздавши города,
Боится запоздать
На поезд в никуда,
На смерть ведут шутя,
Сомкнув плечо с плечом,
И тянется дитя
За солнечным лучом…
Уходит бернардин
Угрюм и отрешен,
Уходит он один,
Один уходит он,
Уходит в высоту,
В архангельскую твердь,
Уходит за черту
Без права умереть.
Артус, Артус, черный ворон,
Сын валлийского дракона,
В чьем краю хранится чаша
Освященного Грааля,
Пал твой дом, твой стяг подрублен,
Светлый меч прияли волны
И ладья уносит тело
К бездне моря необъятной…
Артус, Артус, бэр британский,
Грозный царь морей и фьордов,
Кровь твоя темней граната
И горит в горниле гнева,
Светлый день затмили тучи,
Черный дым окутал замок,
Кровь твоя упала в землю
И цветет тернистой розой…
Артус, Артус, белый голубь,
Горний рыцарь стран полночных,
Правь ладью путями Брана
В край божественной Эмайн,
Там сияет снежный остров;
На серебряных полянах
Там получит белый воин
Меч и имя в новом мире…
Артус, Артус, черный ворон,
Сын Великого Дракона,
В чьем краю хранится чаша
Освященного Грааля,
Пал твой дом, твой стяг подрублен,
Светлый меч прияли волны,
И ладья уносит тело
К бездне моря необъятной…
Взывает старый бернардин
У королевских ног:
«Король Артур, мой господин,
Скорей трубите в рог,
Молитесь Гению времен
И Ангелу страны,
Враги крадутся с трех сторон
И мы окружены!
Трубите в рог, король Артур
По солсберским холмам,
Сегодня меч Эскалибур
Понадобится нам,
Упал затравленный олень
И дым затмил восток,
Сегодня наш последний день,
Король, трубите в рог!
Уже на сдвинутых щитах
Горит морская соль,
Сзывайте войско на холмах,
Трубите в рог, король,
Уже у наших древних плит
Змеится алый стяг,
Уже предательски убит
Сэр рыцарь Ламорак,
Враги приходят в Камелот
И разбивают стан,» -
«Но где же рыцарь Ланселот
И добрый сэр Тристан?» -
«Один из них в земле сырой,
убит в краю отцов…» -
«Ну а другой?» - «Ну, а другой
на стороне врагов!»
Рыдает старый бернардин
У королевских ног:
«Прощай, мой добрый господин,
но, да воскреснет Бог.»
Замолкли грозные клинки
И вздрогнула земля,
Три белых феи у реки
Хоронят короля…
На всем скаку
навстречу рвам и стали
я уронил поводья у коня,
мои друзья
коней не удержали
и навсегда
оставили меня.
Моя звезда
летит навстречу ветру,
горит мой меч
на каменной стене,
мои друзья
ушли бродить по свету
и навсегда
забыли обо мне,
Они ушли
в холодные просторы,
где синий шелк
обуглился вдали,
они легли
по желтым косогорам,
по бугоркам
заснеженной земли
Они ушли,
я их винить не стану,
пока меня
не позвала земля,
но тяжело
как будто капитану
мне уходить
последним с корабля.
Но всякий раз,
когда ветра хмельные
сжимают круг
смертельного огня,
мои друзья
встают как часовые,
меня в беде
от гибели храня.
В глухие дни,
когда весь мир
таится и дрожит,
горят небесные огни
и тьма от них бежит,
все ниже
Солнце над Землей,
все холодней оно,
как будто скоро на покой,
на каменное дно…
Земля под снегом крепко спит,
а ветер все сильней,
он завывает, ворожит,
и кружится над ней…
Проснется в розовой косе
заря навстречу нам,
резвятся зайцы в полосе
по белым простыням,
вот серый дым под облака
потянет из трубы,
кончай отлеживать бока,
берись-ка за труды.
К тебе я мысленно лечу,
к тебе одной спешу,
и, хоть чертовски спать хочу,
но все-таки пишу,
всплывают в сумрачной дали
обломки давних лет,
я жду, когда из-под Земли
забрезжит новый свет.
Обманчивая мартовская стужа,
но у зимы не слишком долгий век,
наш старый клен
почти по грудь завьюжен,
но скоро, скоро
стает этот снег,
мы снова бродим
по пустым аллеям,
но нить судьбы не повернется вспять,
мне кажется,
что умереть - милее,
чем так тебя нелепо потерять…
И вот звучат слова прощальной речи,
в камнях тоннеля свет сменяет темь,
на мартовском ветру
погасли свечи…
Как помнится,
их было ровно семь.
Прощай зима,
ты сердце успокоишь,
зажженное в рождественской ночи,
прощай любовь,
как видно ты не стоишь
и малого огарочка свечи…
Из Гете
Daemmrung senke sich von oben,
Schon ist alle Naehe fern:
Doch zuerst emporgehoben
Holden Lichts der Abendstern!
Alles schwankt in Ungewisse,
Nebel schleichen in die Hoh';
Schwarzvertiefte Finsternisse
Wiederspiegelnd, ruht der See.
Nun am offtliche Bereiche
Ahn' ich Mondenglanz und Glut,
Schlanker Weiden Haargezweige
Scherzen auf der naechsten Flut.
Durch bewegten Schatten Spiele
Zittert Lunas Zauberschein,
Und durch Auge schleicht die Kuehle
Saenstigend ins Herz herein.
В легкий сумрак погружаясь
Близь и даль в одно слились,
Свет вечерних звезд, сияя
К нам из высей льется вниз!
Явь земли спешит укрыться
В тайне сумерек ночных,
Мрак, чернея, отразится
В тихом лоне вод морских.
Там, в раскрывшемся просторе
Лунный блеск сияет мне,
Ив ветвистые узоры
Омываются в волне,
Тени быстрые, играя,
В лунном блеске ворожат,
И, сквозь очи проникая,
Прямо в сердце льется хлад.
Неугомонно тикают часы,
но как же быть?
Схватить и бросить на пол?
Как раньше в детстве:
бросил и заплакал…
Но бытие не приостановить.
Да и зачем?
По древним раменам
вращается священная рулетка,
и эта жизнь, дарованная нам -
небесный свод на миг попавший в клетку;
из теплой плоти клетка бытия,
мы в ней живем, мы любим и кичимся,
но миг пройдет -
и ты, мой друг, и я
из мига в вечность снова возвратимся.
Седьмой десяток длится этот миг,
как каторжник, бредущий по этапу
я жду освобождения - старик,
в младенчестве часы бросавший на пол…
Дубы шумят,
шумят над головой,
в вершинах их
холодный ветер свищет
и расставаясь с огненной листвой,
они чернеют,
как на пепелище…
В извивах их
застыла кровь времен:
набеги буйных, темнолицых ханов,
Мамай, Сапега, Карл, Наполеон,
железные полки Гудериана -
растаяли
в туманах вековых,
дубы роняют листья
и чернеют,
они шумят для мертвых, для живых,
а с новою весной - зазеленеют…
Но совершенство так же далеко,
и не дано понять предназначенья,
и просто жить -
совсем не так легко,
когда ты плыть не хочешь по теченью…
Добро и зло
сплетаются в узлы,
не нам судить
и править виноватых,
не нам исчислить
демонов крылатых
и ангелов
на острие иглы,
нас всех влечет
неумолимый рок,
нам не дано понять предназначенья,
ты перед смертью
также одинок,
как был ты одинок
перед рожденьем.
Милая дочь,
ведь не зря сюда нас послали,
время пройдет
и тоска растает под солнцем
нового счастья,
и жизнь покажется светлой,
тело дано нам,
чтоб в нем мы терпели и ждали:
если созреет душа,
то и смерть не замедлит;
бойся незрелую душу пускать на просторы
вечной Вселенной,
погибнет она, как младенец,
брошенный в поле морозном
жестокой рукою...
Черная лента лесов,
Красная лента заката -
Еду меж двух полюсов,
Вечно я еду куда-то,
Может быть еду к тебе,
Может быть это причуда;
Даже в нескладной судьбе
Может быть краткое чудо.
Как отголоски из снов
Зубья лесных позументов,
Черные крыши домов
Врезались в красную ленту.
Черное с красным вдали,
Словно венок у могилы:
У Ярославской земли
Отняты древние силы.
Красным пылает закат,
Красное тянется выше,
Красные церкви стоят
С черной, проломленной крышей.
Камнем висит над землей
След дьяволических аур,
Ели зеленой стеной
Прячут торжественный траур.
Красный сменил голубой;
Может быть сменится эра?
И путеводной звездой
Светит над лесом Венера.
В который раз
заходит Солнце
и умирает за окном,
в ночное небо окунется
мой девятиэтажный дом,
поток машин,
скупая зелень,
утонут в сумеречной мгле,
чужие окна
еле-еле
светить мне будут на земле,
день занавешен покрывалом,
он тонет в вечной череде,
и только память удержала
его, как отблеск на воде,
но и она недолго будет
хранить случайные черты,
уходят дни,
уходят люди,
когда-нибудь уйдешь и ты,
и, растворяясь в пустоте,
все дни свои увидишь снова,
но, неподвластные мечте,
они предстанут по иному,
пределом внешней суеты
их дверь
таинственно замкнется,
но только верь!
вернешься ты,
как вслед за ночью
всходит Солнце!
Роман короткий
как свечной огарок,
как зимний день,
как женская любовь,
конечно, мы с тобой
совсем не пара,
но ты меня за это не злословь,
остаток дней
я провожу в тумане,
безрадостны и серы эти дни,
я одинок
как айсберг в океане,
но ты меня на сушу не мани.
Мои друзья –
холодный зимний ветер,
осенний дождь
и костяной мороз,
люблю я Солнце
больше всех на свете,
люблю весну,
лягушек и стрекоз,
но иногда
встревоженная память
мне возвращает
милые черты,
и я хотел бы
поскорей растаять,
доплыв до первой
южной широты.
Перед крестом
Спасительным и вечным
Душа витала, словно в облаках,
Стояла ты
Как в платье подвенечном
С пунцовой розой
В трепетных руках.
Как темен свод Казанского Собора,
Колонны тяжелы и высоки,
Твои глаза забуду я нескоро
И робкий жест трепещущей руки.
Иконный взор
Проникновенно долгий,
Пронзительно суровый, но живой;
Как кротко ты напомнил мне о долге,
Угодник Николай,
Водитель мой.
Душа росла
И становилась шире,
Рвалась она
В церковное окно;
Мы поняли с тобой,
Что в этом мире
Земное счастье
Нам не суждено.
«Мы волки
и нас по сравненью с собаками мало,
под грохот двустволки
год от году нас убывало,
мы как на расстреле
на землю ложились без стона,
но мы уцелели,
хотя и стоим вне закона.»
В.Солоухин
Вдалеке от солнечных лагун,
словно смерть сурова и горда,
по пологим склонам рыжих дюн
пролегла дорога никуда,
вдалеке уходят корабли
и бурлит зеленая вода,
но всегда безмолвен край земли,
где лежит дорога никуда,
вдалеке пылающий закат
изломала черная гряда,
ты устал, но нет пути назад,
не свернешь с дороги никуда,
вдалеке тебя никто не ждет,
ты бежишь от Страшного Суда,
ты идешь, стирая липкий пот,
ты идешь дорогой никуда,
не один ушел по ней храбрясь,
и исчез во мраке без следа,
не один огонь на ней погас,
любит тьму дорога никуда,
если ты беспечен, смел и юн,
не сдавай без боя города,
а не то по склонам рыжих дюн
ты уйдешь дорогой никуда.
1965
Сохнут капли дождя на ветру,
в синих венах
пульсирует стих,
я сегодня готов поутру
эту жизнь поделить на двоих,
мы расстались навечно,
давно,
мы столкнулись случайно,
вчера,
легкий зной заползает в окно,
блики солнца играют с утра,
все лицо превратилось в глаза,
в синей проруби камнем тону,
мы летим,
отпустив тормоза,
ощущая всем телом весну,
только долог ли утренний путь?
слишком тонкой становится нить,
значит, жизни осталось чуть-чуть,
а остатки не стоит делить,
все вопросы давно решены,
строгий взгляд из-под сдвинутых век,
и в сиреневом ливне весны
мы опять расстаёмся навек.
Когда ложишься ты в постель
и грезишь в ней одна,
как очарованная ель
чиста и холодна,
мне не найти твоей руки,
не встретить наготы,
ночные грезы высоки
и как зима чисты,
ты по лучам восходишь вверх,
мне не дойти туда,
где на распутье млечных вех
горит твоя звезда,
то в первозданную метель,
что вьется день за днем,
ты, как рождественская ель
сверкаешь мне огнем,
то в легком шелесте берез
я жду, вдыхая зной,
когда в раскатах вешних гроз
ты спустишься за мной,
ты в этом сумраке ночном
прозрачна и легка,
мы рука об руку с тобой
взлетим за облака,
по звездным кручам мы
пройдем
и над стремниной лет,
туда, где льется вечный свет
и смерти больше нет.
Холод дней не властен надо мной,
я слежу за восходящим светом,
разговор нечаянный с тобой
мне повеял теплым майским ветром,
ватный снег
обманчив как мираж,
он растает в вешнем блеске Солнца,
наш иерархический этаж
оживет, как древний рог тевтонца,
одиночество умчится прочь,
легкий звон весны
заполнит сердце,
ты теперь со мной и день и ночь,
от тебя мне никуда не деться,
ты со мной во сне как наяву,
ты витаешь рядом в подпространствах,
перманентно
наше рандеву,
как и надлежит
штейнерианцам…
Как древний Ной
Я строю свой ковчег.
Меня забыли пращуры и дети,
Желтеет лист, слетает мокрый снег,
Прозрачен свод
И бесконечен ветер.
В еловых бревнах - северная стынь,
Владыки вод грозятся из тумана
А с неба опускается полынь
И падает на лоно океана.
Окончен день.
Окончится ли свет?
Ночные птицы в поле встрепенулись,
Смешливый Хам
И гордый Иафет
И робкий Сим -
Ушли и не вернулись…
Что ж, сыновья…
Да были ли они?
Бьет ветер в перекошенную раму.
Длиннее ночи.
Сумрачнее дни.
Я одинок.
Я был бы рад и хаму…
За веком век
Я строю в дождь и зной.
Судьба моя
Сурова и убога.
Лишь старый вепрь, придя на водопой
Мне уступает нехотя дорогу.
Навзничь зарю запрокинув
слезы в изломах звенят,
ели как грезы грозят,
щели землистые сдвинув,
в пене мне слышится: «Кто ты?»
Здесь я нездешний и сам,
тени друидов и троттов
бродят по топким лесам,
свеи, варяги и финны
в ржавых доспехах лежат,
змеи за каменным клином
тайну теней сторожат,
где я?
мой посох изломан,
в пене вскипело кольцо,
злее
землистые гномы
иглами колют лицо,
конь мой смятен и изранен,
выщерблен панцирь стальной
кто это
в тонком тумане
манит меня за собой?
«Водами времени литься,
длится как время вода,
рыцарь,
забудь эти лица,
рыцарь, забудь города…
зори змеистым узором
тело твое обовьют,
змеи, застыв за затвором
тайны твои стерегут,
веки завесили хвои,
вещие вести храня,
вместе в прозрачном покое,
ты успокоишь меня…»
Как далеко это небо!
Как холодно это дно…
своды хрустального склепа
сводит она надо мной,
своды хрустальные сдвинув,
плачет она обо мне,
навзничь, зарю запрокинув,
стыну на каменном дне…
Навзничь зарю запрокинув,
слезы в изломах звенят,
ели как грезы грозят,
щели землистые сдвинув,
в пене мне слышится: «Кто ты?»
Здесь я нездешний и сам,
тени друидов и троттов
бродят по топким лесам,
свеи, варяги и финны
в ржавых доспехах лежат,
змеи за каменным клином
тайну теней сторожат,
где я?
мой посох изломан,
в пене вскипело кольцо,
злее
землистые гномы
иглами колют лицо,
конь мой смятен и изранен,
выщерблен панцирь стальной
кто это
в тонком тумане
манит меня за собой?
«Водами времени литься,
длится как время вода,
рыцарь,
забудь эти лица,
рыцарь, забудь города…
зори змеистым узором
тело твое обовьют,
змеи, застыв за затвором
тайны твои стерегут,
веки завесили хвои,
вещие вести храня,
вместе в прозрачном покое,
ты успокоишь меня…»
Как далеко это небо!
Как холодно это дно…
своды хрустального склепа
сводит она надо мной,
своды хрустальные сдвинув,
плачет она обо мне,
навзничь, зарю запрокинув,
стыну на каменном дне…
Подойди, не раскаешься,
ну и что ж, что не венчаны
что же ты усмехаешься,
манишь катаным жемчугом,
ты постой, моя Нименга,
твои очи зеленые,
ты раскрой, моя Нименга
свои губы студеные,
а постель твоя зелена,
а скудель твоя каменна,
ты у старого Севера
как вдова - неприкаянна,
ты пусти меня, Нименга
в свою спальню хрустальную,
ты откинь, моя Нименга
покрывало венчальное,
Завела меня Нименга
в эти дебри белёсые,
заплела меня Нименга
изумрудными косами,
залюбила, занежила,
заласкала, захолила,
мою голову грешную
навсегда успокоила…
Бывает разное.
Когда не до прогулок.
В меняльной лавке
весят вечный стих;
и хамство "графское",
и "дунькин переулок"
хотят загнать ЦВЕТАЕВУ в тупик.
Бессмертное наследие МАРИНЫ
в эпоху торжествующих мещан
хотят подвесить
на весах мышиных:
рябины гроздь,
и "Лебединый стан".
Я был королем фиолетовых скал,
Я плыл
Кораблями Одина, -
На кругом столе
Алеет фиал,
Недопитый наполовину…
Истлели гребцы -
Вереницы юнцов,
В метели
Сиреневых глаз,
На круглом столе -
Элексир мудрецов,
Элексир мудрецов -
для вас,
Мой замок сложен
Из соленых камней,
Мой старый герольд
Не проснется,
Над кристалью моря
Сплетается хмель
С косыми
Колосьями Солнца,
Распался мой щит
Во тщету лепестков,
Потускла излучина шпаги,
Смотрю из окна
На закаты веков,
На пестрые страны,
на флаги,
Две тысячи зим
Я один у стола,
И мгла
Помрачила лампаду,
Вот смерть.
Помолчим,
И опять по делам,
Вот золото, смирна и ладан -
Придите ко мне,
Мой пир одинок,
Придите, я все вам отдам,
Герольд на стене
Позолоченный рог
Приложит к ожившим губам,
Найдите меня,
Скоро век ваш зайдет,
Пора ото дня отдохнуть,
Найдите меня,
Но никто не идет,
И пуст
Расступившийся путь…
Всходит над лесом Луна,
Призрачный замок встает,
Плещет о берег волна,
К берегу лодка плывет.
Слышится мне вдалеке
Крик потревоженных сов,
В лодке плывет по реке
Старый Король-Рыболов,
Ели над плесом встают
Плещет в изломах вода,
Камни и омуты ждут
Тех, кто добрался сюда,
Скуден вечерний улов,
Близка ночная пора,
Старый Король-Рыболов
Рубит дрова для костра,
Смотрит он по сторонам
Ждет он, присев на бревне,
Смотрит, не едет ли там
Рыцарь на белом коне…
Но никого и нигде
Нет на ночных берегах,
Только круги по воде,
Только Луна в облаках…
Из тумана саван соткан,
бьет единственный предел,
жизнь как брошенная лодка
уплывает по воде,
рвутся тени из тумана,
бьет веслом седой Харон,
пена бьет как кровь из раны
и ревет Река Времен,
стаи искр и брызги света,
мощно бьются о гранит,
кровь Реки во мглу одета
в сердце каменном стучит
и в бескрайние просторы
отлетает грешный дух,
тесны каменные створы
рев Реки терзает слух,
рвутся тени из тумана,
бьет веслом седой Харон,
пена бьет как кровь из раны
и ревет Река Времен…
Обмелели норы рачьи,
Камушки на дне,
Рыбий царь, кряжистый Лаче
Машет гривой мне,
«Дочерей моих и деток,
Парень, не обидь…»
В позолоте рыжих веток
Усмехнется Свидь,
Старый лещ, речное диво,
Пучит желтый глаз,
У утиного разлива
Черный стог увяз,
Сине небо - Божье око
Не смежает век,
Темнота ползет с востока,
Гонит на ночлег,
В зеркала речного плеса
Заползает хмарь,
И кивает из-за леса
Бородатый Царь…
Влага светлая трепещет,
в серебре следы,
дух таинственный и вещий
манит из воды,
где-то там, на дне - постели
воинов и бродяг,
сила пней и мшистых елей,
ила и коряг,
здесь варяг
в кольчуге бранной
уходил на юг,
здесь поляк,
никем не званный,
пролил кровь на луг,
здесь как волк от человека
крылся беглый зек,
здесь заря горит полвека,
не смежая век,
здесь с волны сдувают ветры
лебединый пух
и своей законной жертвы
ждет подводный дух…
Я – хозяйка в тесном доме,
Но живу впотьмах,
Пахарь-Свет зерно уронит
На моих полях
В дальних рощах пусто, голо,
Мокнет лист на пне,
Зимний гость, седой Никола
На пути ко мне.
Стукнув ставнем, вровень станет
Страстотерпный лик,
И приветливо заглянет
лубяной старик,
вдруг пахнет коровьим летом
из земных хором,
и зальется белым светом
потеплевший дом…
В просторных фижмах трепетные длани,
тяжелый взгляд как пламень пепелит,
жестокие уроки сверхсознанья -
о, как прекрасен прежде был твой вид!
И вот ты обернулась наизнанку,
и черный нимб облек твое чело,
загадочная, злая итальянка,
ты смотришь как вампир через стекло!
Потрескавшийся холст в мертвящем свете,
о, кто же ты, мой несравненный друг?
Я узнаю тебя - ты Муза смерти,
кто вводит нас в последний тесный круг,
как видно, жить осталось мне немножко,
как мрачно на меня она глядит…
Так тусклая журнальная обложка
о будущем без слов мне говорит.
PFORTE MORBIS
«Скажи, Силен, что для человека наилучшее? -
Для вас, однодневок, наилучшее - вовсе не родится,
а уж если родились - скорее умереть»
Платон
Да, подходил и я к вратам Аида,
и видел Стража мрачные глаза
повисшие в лазоревом тумане
волос змеиных тусклый перелив,
щемящий взор чудовищного Лика,
раздвинувшего пол и потолок,
а позади, в оставленных палатах
кровь, крики изуродованных тел,
из коих души вырваться стремятся,
страдания беспомощных калек,
уставших жить, но тщетно ждущих смерти
как избавленья от безмерных мук…
Но смерть меня в руках не удержала
и уронила вниз в земную соль,
и тело было легким как пушинка,
но вдруг отяжелело как свинец.
Дитя рождается как верный слепок неба,
оно живет в нем.
Каждый человек
всю жизнь в себе кусочек неба носит:
он сам и есть тот маленький кусочек,
а вместе все мы - носим небеса,
они живут в нас, любят и страдают,
когда же смерть порвет оковы тела,
стихии нам ворота раскрывают
и небо возвращается домой.
Когда Луна на Западе заходит,
когда Лилит затмит владыку жизни,
когда Хилег сойдется с Анаретой,
когда Зенит с Плутоном иль Сатурном
столкнется вдруг, а Марс с владыкой смерти
врата восьмого дома отомкнет -
как тать в ночи Ты к узнику слетаешь,
Ты вырываешь душу из оков
и на простор безвременный выводишь
в сиянье света, в синеву высот,
где мирозданье звуков светоносных,
и море красок, и цветы, и звезды,
и гениев блистательные мысли,
и благость богоносных древних старцев,
чьи мощи спят под сению соборов,
благовещая грешникам о Боге,
о Царствии небесном и об аде…
Где мириады душ людских и судеб
сплетаются таинственно струясь…
И дух мой разрывается от счастья,
хочу взрасти и все собой обнять,
а может это жадность, может правда
в суровом постоянстве состоит,
которое в столетьях каменеет
и сторожит наследие времен?
и ангел говорит мне: возвращайся,
еще не кончен искус твой земной.
О, Ты, Богиня-Смерть! Ты нас спасаешь
от тупости и косности земной,
Ты души увлекаешь на просторы,
туда, где нет ни времени, ни смерти;
ведь только здесь, в юдоли нашей скорбной
Твои касанья кроткие подобны
удару молота, иль лезвия стального,
свинцовой пули, колеса вагона,
обвалу скал в заснеженных горах,
чем дальше, выше - тем они нежнее,
в заоблачных высотах Ты ласкаешь
как мать ласкает сына в колыбели,
и легкая душа плывет, ликуя,
в просторе синем в высоту миров…
О, вы, святые Музы, вы со мною!
Я вновь вступаю
в ваш священный круг,
сиянье глаз и трепетанье рук
в пленительном восторге созерцаю,
как из темницы на привольный луг
я вознесен к вам легкою мечтою,
я с вами вновь за праздничным столом,
в сиянии радужном цветов и ярких тканей,
в порыве романтических мечтаний
я снова в царство света увлечен…
вы вновь со мной и отступает ночь,
и умолкают дикие стихии,
и ты грядешь, божественная дочь,
святая тень Небесной Урании,
и ты, святая Клио с ветхим свитком
минувших дел, страданий, горь и зол,
как неизбежной вечности посол,
чья чаша переполнена с избытком…
О, Царь Небесный, напитай меня,
как пса из грязи, лижушего крохи
хлебов твоих, созданных для детей…
1970-2000
посв. Дмитрию Леонтьеву
О, Муза, ты, о, существо миров
неузнанных, невысветленных мною,
расплывчатых как утренний туман,
пленив очарованием мгновенным,
беззвучно таящих в неуловимой дали;
пугающие вечности твердыни,
безмерности разъявшихся времен,
игра пространств, где стаи звезд как иглы
впиваются в раскрытые глаза
и, времена на части разрывая,
ведут туда, где больше нет времен
и где конец спрягается с началом
под грозным взором огненных богов…
О, я боюсь! Душа как бы младенец,
попавший в круг ветров и диких бурь.
Что станет с нею? О, скажи мне, Муза,
ты, существо незнаемых миров,
ты видишь как душа моя безгласна,
пуглива и младенчески нежна,
о, если ты водительницей станешь
в немом краю и бледное дитя
прильнет к тебе в отчаянье и страхе,
ища защиты в тихих струях грусти
и в смутных очертаньях ясных глаз;
и в малости своей спеша растаять
и грозное виденье позабыть:
и ужас пустоты богов подземных,
и дикий вид страстей и грез кровавых,
и мерный звон, и холод гробовой…
Уйди, уйди! Оставь сей прах в покое!
Плыви туда, где вечная струя
своим движеньем сопрягает души,
народы, страны, горы и моря,
мерцанье звезд и глубь земного лона,
удар кремня и нежный блеск росы,
бессмысленно-щемящий взгляд младенца
и грозный лик воительного мужа,
и юности пленительную тайну,
и счастье обладанья, и надежды,
и горе с исцарапанным лицом…
О, Ты, могучий Дух! Ты все связуешь,
к Тебе я возношусь над кручей мира,
в Тебя втекаю я дрожащей каплей
и, разливаясь в океане жизни,
покоюсь в первозданной колыбели
над временем, пространством и бытьем…
Быть может ты и есть моя душа?
Но где же ты? Я вновь с тобой в разлуке,
забыв тебя и сам я позабыт
и брошен в запустение земное,
где только тлен и легкие следы,
оставленные нам в воспоминанье:
прохлада зорь и тихоструйность рек,
немой восторг и горькое смятенье,
и злая боль, и ярость древней крови…
Но где же ты? Как долго ждать тебя?
1982
На выступе бетонного колодца
сидела Муза в черной кисее,
в средневековых туфельках и джинсах,
закинув нога на ногу и странно
смотрела исподлобья на меня,
пары бензоколонки овевали
ее уста и легкие власы,
холодный и мертвящий блеск фонарный
слепил асфальт, укутанный в пыли,
и только мерно вспыхивали фары
из-за угла несущихся авто,
лишь дерево, склоненное как ложе
еще напоминало здесь о жизни,
так, глаз своих не поднимая вверх,
где серп луны, качаясь в высоте
срезал извивы туч, летящих в небо,
она сидела, охватив колени,
задумчива, безмолвна и строга
как демон бурь, как мрачный страж пустыни,
как символ техногенного бытья, -
предвестник неизбежности прощальной…
Ты пишешь прошлое, прекрасное дитя,
Оно изящно, нежно, прихотливо,
Оно нам улыбается, шутя, -
Ты пишешь прошлое,
А жизнь проходит мимо.
А жизнь течет по древним раменам
И нам как Сфинкс свои загадки ставит,
И проверяет; свойственно ли нам
Любить и жертвовать,
Покорствовать, иль править?
Восходишь ты как яркая звезда,
Восторженна от собственного вида,
И, словно одоевская Сильфида
Меня ты увлекаешь в никуда.
Ах, это «никуда» - всегда прекрасно!
Оно как ты, прекрасное дитя;
Стряхнувши тлен и тщетность бытия
В него мы воспаряем безопасно,
Но скоро падаем.
Житейский бурный вихрь
Ломает нам бестрепетные крылья
И наш воздушный, ароматный мир
Лишается избытков изобилья…
Но глас внутри вещает строго: «Знай!
пусть сон ее как можно дольше длиться,
ты спящее дитя не пробуждай,
пускай оно прекрасным насладится!»
Нет, мы не встретились,
планеты не дают нам
хлебнуть еще один глоток весны,
остаток дней расписан по минутам,
да и секунды тоже сочтены,
небесный свет опять уже не с нами,
он скрылся в темно-серых облаках,
лишь друга тень встает перед глазами,
умершего нечаянно на днях…
Он жил во сне, скитался Бога ради,
метался, как и тысячи из нас,
лицо как будто молит о пощаде -
взглянуть на мир еще хотя бы раз,
пожить еще, пускай совсем немножко,
одним глазком увидеть белый свет…
Брожу я по темнеющим дорожкам,
но ни тебя, ни даже следа нет,
совсем стемнело, хоть и нет ненастья,
окончен, не начавшись, долгий день,
искал я индульгенции на счастье,
но вместо счастья только эта тень…
Холодная октябрьская тоска,
постылый дождь, промозглый и колючий,
над домом нависают облака,
и мокрый ветер разрывает тучи,
и вдруг - как дар, - внезапный луч с небес,
и свет струится золотым потоком,
и золотом сияет влажный лес,
и ветер утихает ненароком,
на ярком небе - золото берез,
в багрянце огненном встают дубы и клены,
омытые струей небесных слез
в сиянье гордом
встряхивают кроны,
и тает смертоносная тоска,
и жажда жизни воскресает снова,
и вновь душа летит за облака
искать своё потерянное СЛОВО.
10 окт.2009
Снегурка в темном гроте хвой,
глаза сияют и искрятся,
и теплый солнечный покой,
и ясный свет - как будто
снятся,
как будто не было зимы,
холодных,
долгих расставаний,
случайных и скупых свиданий,
как будто не прощались мы,
и эти ветви старой ели,
и этот блеск из синевы
нам тихо шепчет: неужели
как прежде разойдетесь вы?
и неужели никогда
не вздрогнет сердце от
восторга?
ведь до весны совсем недолго,
и скоро вешняя вода
все нарастающим потоком
растопит обветшалый снег
и увлечет нас так далеко,
откуда и возврата нет,
февральский снег от неба
синий,
и хвои ласковый шатер,
и мириады тонких линий
сплетает солнечный узор,
струясь из огненной купели
на мшелый ствол из-под земли,
мы до весны дожить сумели!
мы не замерзли! мы смогли!
Безмерность вер
должны без недоверья
измерить мы,
в бессчетность эр
мы вытечем, как перья
из мер и тьмы,
безгранность сфер
за чувственной оградой -
игра детей,
врагу химер -
безвременье наградой
и град идей,
ум
ритм
и путь
зовут твое сознанье
на бой за мир,
умри и будь,
и будет мирозданье
тобой самим!
Меня еще не время хоронить,
и умирать пока еще не время,
в пространствах вьется огненная нить,
сноп света опускается на темя,
из кокона на вольные ветра
пора мне понемногу выбираться,
пусть тело опадает как кора,
грозя от напряженья разорваться,
ты ждешь меня, любимая сестра,
хранительница дум моих и песен?
как этот мир стал сумрачен и тесен,
ведь мы с тобой не виделись вчера…
Луна и Солнце по небу плывут,
сходясь и расходясь на синей тверди,
как нас с тобой, их призовут на Суд,
но некогда подумать им о смерти.
Жизнь прожить - не поле перейти,
в жизни может многое случиться,
проще досчитать до десяти,
да и тут со счета можно сбиться,
не горюй, коль в жизни не везет,
не смывай слезами явь палитры,
деньги, вещи, слава и почет
в сущности, бесплотны, как и цифры,
это все развеется как дым;
не было, так и жалеть не стоит,
жеребятам юным и седым -
сена клок - подумаешь, герои…
Эта жизнь как яркий магазин:
заходи, глазей, пока не поздно,
доставай товары из корзин,
но не верь, что это все
серьезно;
промелькнет, и вдруг сойдет на нет,
апельсин не стоит пачки соли…
Мы с тобой зайдем в «Парад Планет»
и вдвоем уйдем во чисто поле…
Соцветья звезд в созвездиях цветов,
твоя гордыня и твое смиренье,
подобье неба, и добыча тленья -
ты смолот жерновами городов,
ты ползаешь по стынущей земле
под ободом империй и соборов,
ты льешься светом в запредельной мгле
по звукоряду планетарных хоров,
спускаешься из снежности высот,
купаешься в безбрежности столетий,
тебя утешат ласточка и крот,
утишат реки и услышат дети,
ступаешь ты как Фауст с черным псом
под бой минут по пыльным тротуарам,
иссякший миг застыл искристым сном,
грядущий миг еще спешит к началу,
и все равно - что завтра, что вчера,
полночи мгла, полудня ли сиянье,
весну ли льют упругие ветра,
иль листья шепчут тайну увяданья,
ты добрый странник неба и земли
и облик твой три мира сопрягает,
твой черный пес купается в пыли,
твой мерный шаг никто не побуждает,
столпы светил плывут над головой,
в ногах - земля вздувает зыбкий парус,
с лохматым черным псом, как некий Фауст
ступаешь ты по пыльной мостовой.
Что за птица в углу забилась,
не найдя окна между стен?
Я с тринадцати лет любил Вас,
господин Фредерик Шопен,
я с тринадцати лет поверил
в неразрывно звенящий хор,
в легкий трепет упругих перьев,
в ля-бемоль-до-диез-мажор,
а когда отступало лето
и закат сгорал на плече,
я в страну полусна и света
уплывал в золотом луче,
бьются весла, крошатся доски,
серебрится поток струи,
но залеплены уши воском
у гребцов черно-красной ладьи,
сладкий голос, звеня, смеется,
квинты ранят острей когтей,
и в безумье у мачты бьется
очарованный Одиссей,
но не надо, не надо биться,
не порвать итакийский кант,
почему Вы похожи на птицу,
почему, господин музыкант?
И если мои руки
Не могут воскресить Вашу музыку,
Пусть же моя душа
Воскресит Вас самих.
СТАЛИН (1924-1953)
Дошли до Океана,
создали СССР,
народ сражался рьяно,
наслушавшись химер,
доверился чубрекам
и прогорел дотла:
мела по всем сусекам
чекистская метла,
всё врали: жить свободно!
работать не за страх! -
их проклял всенародно
Святейший Патриарх,
отдать, что сердцу близко,
что добыто в страду?
Кому? Максималисту?
Убийце и скоту?
Восстал Тамбов с Поволжьем,
Сибирь, Балтийский флот,
не утихал от дрожи
чекистский пулемет,
хоть разыгрались страсти,
но большевизм окреп:
чтоб уцелеть у власти
провозгласили НЭП!
Мужик воздал сторицей,
не пёрся на рожон,
всей барскою землицей
попользовался он,
буржуи и торговцы,
что спрятались давно,
повылезли, как овцы;
есть водка! есть зерно!
Хотя и бунтовали,
но, все же, не гуртом,
в харчевнях танцевали
чарльстон и блэк-боттом,
порядок как в притоне
в пост-ленинской грязи,
Ильич откинул кони, (1924)
а Троцкий лез в ферзи,
засел он у корыта
и церкви обирал:
платил долги Бнай-Бриту
босяцкий генерал,
во имя коммунизма
долг красен платежом,
сокровища царизма
сдавал за рубежом,
руководил культурой
совдеповский нарком,
губа была не дура:
музеи грабил он,
Блок, Гумилев, Есенин
себя не сберегли:
на большевицкой «фене»
«заботать» не смогли,
кого к стене под пулю,
кого впихнул в петлю,
кого-то траванули -
не зря ж он стал к рулю,
был дик и неподсуден
бнай-бритский солдафон,
и памятник ИУДЕ (Искариоту)
поставил в ТРОЦКЕ он, (Гатчина)
чтоб потрудился каждый,
он, рвением горя,
решил своих сограждан
согнать в труд-лагеря,
лишить семьи и дома
и превратить в раба,
но злобного Нерона
остановил Коба;
нарком военно-флотский
в Архангельском дворце -
ждал Лев Давыдыч Троцкий,
что будет он в венце,
однако ж, не позвали,
ведь был он меньшевик!
Его товарищ Сталин
уконтропупил вмиг,
он с пламенным пижоном
разделался хитро,
погнал с поста наркома
и из Политбюро, (1926)
ждал Левушка на блюде
ключей от всей земли,
но памятник ИУДЕ
вдруг в Гатчине снесли,
юлил и рвался Лева,
сдаваться на хотел,
пришлось ему не клево:
остался не у дел,
и был почти на зоне,
но вывернулся он:
и, как Ильич, в вагоне
смотался за кордон, (1927)
и там, с тоски хирея,
он гадил из-за спин;
мы сбагрили евреев,
но нажили грузин…
как-будто Пантократор,
Кому молились встарь,
стал экс-экспроприатор
хозяйничать как царь;
Генсек отнюдь не трусил
на классовой войне,
и «Черные Маруси»
шныряли по стране,
две стороны медали,
как венчики у лба,
с одной – товарищ Сталин,
с другой - бандит Коба,
в Москве и до окраин,
до всяческих морей
залютовал «хозяин»
российских лагерей,
крестьяне процветали,
как вдруг, - бодлива мать!
решил товарищ Сталин
их перевоспитать, (1929)
отнял соху и лошадь,
услал на севера,
припомнили оплошность,
что сделали вчера;
все те, кто раньше правил,
смеялись от души:
ты барина пограбил?
поди-ка, попляши!
Знать, плотно закусили?
Но с этих самых пор
пошел по всей России
крутой голодомор,
последнюю овчинку
делили пополам,
и ели мертвячинку
по дальним деревням,
подохли даже козы,
деревня под ружьем,
в колхозы и совхозы
сгоняли батожьем, (1930-33)
бежали от невзгоды
в леса и в города,
но строились заводы
и плавилась руда,
ведь был товарищ Сталин
не лох и не дурак,
страну при нем зажали
в один стальной кулак,
похуже, чем стихия
он был гневлив и сух,
но воскресил в России
он Византийский Дух,
любил вино и горы,
болтливых не любил,
всех ленинских шестерок
на нары посадил,
не мягко там лежалось,
пол-пайки пополам,
так каждому воздалось
по всем его делам…
Но грезила Европа
нас всех прибрать к рукам,
хотелось остолопам
дорваться до курка,
решал там все вопросы
der grosse deutsche Wolf,
крутой партайгеноссе,
социалист Адольф, (1933)
планировал он рейды
на запад и восток,
хоть был простой ефрейтор,
но был весьма широк,
Адольф – германский канцлер
и Сталин - наш Генсек
прошли тюрьму и карцер
боролись весь свой век,
сошлись они так близко,
что даже Лондон сник;
как двум социалистам
да не найти язык?
Тут ленинские волки
решили поднажать;
на съезде, втихомолку
Кобу переизбрать,
их сдал товарищ Киров,
кого, хоть был он дюж,
у смольненских сортиров
стрельнул ревнивый муж, (1934)
настало обостренье
межклассовой борьбы,
и лопнуло терпенье
у грозного Кобы,
наклал он им по шее,
на зону, и готов,
а тех, кто покрупнее,
судили как врагов,
хоть Лева, волк позорный,
в изгнанье попритих,
но в Армии, бесспорно,
он насадил своих,
был Тухачевский Миша
у Лёвы адъютант,
теперь, лишившись крыши,
носили красный кант,
и Троцкому писали,
маня его на трон;
им всем товарищ Сталин
спланировал погром,
надолго посадил он
крутых большевиков,
десятков семь комдивов,
полтыщи комполков, (1937-40)
сидели, вспоминали
о всех боях лихих,
в народ они стреляли,
теперь стреляли в них,
их опускали сразу
из князей в парвеню,
кто с Левой был повязан,
срезали на корню,
расстрелян Тухачевский,
Егоров и Якир
за свой характер дерзкий
и маршальский мундир,
Бухарин и Ягода,
Зиновьев и Ежов, -
одни «враги народа»
стояли у верхов…
Адольф их не боялся,
смотрел он на часы,
и хмуро ухмылялся
в австрийские усы…
пока их всех карали
и пятки варом жгли,
крутые самураи
в Монголию пришли,
но Жуков дал им жару,
и в пух и в прах развел,
разбил Камацубару
на речке Халхин-Гол, (1939)
смела их наша сила
как грозный ураган,
и стала им могилой
гора Баин-Цаган,
японцы воду слили,
признав разгром за факт,
а немцы предложили
весьма солидный пакт,
«вошштановить граница
Империи былой,
как при Императрица
Экатерин Второй»…
Хотел Коба побольше
земель заполучить,
и с Гитлером на Польшу
решил он наступить,
видать хотелось крови,
загнать поляков в гроб,
и подписал условья
товарищ Риббентроп,
и началась невзгода,
и пала тишина,
так, с «Польского похода»
и началась ВОЙНА, (1-17 сент.1939)
подставив всю Державу,
пожадничал Генсек;
завхоз он был на славу,
но никакой стратег,
так, властвуя над нами,
втянул он нас в войну,
солдатскими костями
засеяв всю страну…
Но лондонские лорды
стояли начеку,
хотели козьи морды
бомбить у нас Баку
и Франция вмешалась
за польские права,
но долго собиралась
пустая голова…
пока они решали,
мы жали на курок:
у Польши отобрали
и Брест и Белосток;
Львов, Рига, Таллин, Вильна
вернулись к москалям,
ведь как была обильна
Имперская земля!
и финнам ткнули вилы
в белогвардейский бок;
товарищ Ворошилов
в атаку нас повлек,
за то, что с Манергеймом
возился долго он,
Коба ему келейно
урезал рацион… (1940)
решал товарищ Сталин
межклассовый вопрос,
румынам показали
мы наш Имперский нос,
границы расширяли
надолго и с плеча,
мы дружно исправляли
огрехи Ильича….
но фюрера холопы
плясали пуще всех:
три четверти Европы
загнали в Третий Рейх!
как град валились бомбы
на скаты древних крыш,
на Роттердам и Лондон,
на Шеннбрун и Париж,
Адольф хотел «сердечно»
со Сталиным дружить
и с ним весь мир навечно
на зоны поделить,
сошлись они так близко,
что гордый Лондон сник;
как двум социалистам
да не найти язык?
но Англия стояла:
спасал ее от вил
австрийского нахала
сэр Уинстон Черчилл.
род Мальборо был славен,
издревле знаменит,
в Крыму на Балаклаве
был дед его убит,
сэр Винни был удачлив,
у власти он окреп:
и к Сталину на дачу
был послан Стеффан Крепп, (1940)
но фюрера барбосы
прознали, чей посол,
и вот, «План Барбароссы»
к Адольфу лег на стол,
но наши не дремали
и, с горем пополам,
для Сталина достали
сей сверхсекретный план,
но Филя, главный грушник, (Ф.Голиков)
план принял за дезу;
так подложил, мокрушник,
Верховному козу…
победы в старой Польше
понравились Кобе,
стал фрицу верить больше,
чем самому себе,
обдернулся он больно,
рассыпались мечты,
на мудреца довольно
бывает простоты,
доверился он сдуру,
и получил афронт,
der wird verfluechter Fuehrer,
trotzdem war bester Fruend,
но варежку разинул
премудрый наш Генсек,
снабжал его бензином,
и хлеб валил в сусек,
гнал фуры, слал вагоны, (1941)
жирел коварный фриц;
……………………..
четыре миллиона
стояло у границ….
но бериевцы быстро
давали крен в судьбе:
ты стрельнешь по фашисту,
мы стрельнем по тебе…
Адольф тянуть резину,
как видно, не привык
И НА РОССИЮ ДВИНУЛ
«ДВАНАДЕСЯТЬ ЯЗЫК»,
а наш Генсек, тетеря,
все думал, да тянул,
никак не мог поверить,
что Гитлер обманул…
хоть поднимал Державу,
менял теченье рек,
ЗАВХОЗ он был на славу,
но никакой СТРАТЕГ,
вводил Завхоз России
в закон любой каприз:
мол, враг пойдет на Киев!
А враг пошел на Минск…
не зная толком дела,
Генсек свой нос совал,
а если что - расстрелом
огрехи прикрывал,
пошли его приказы
то вкривь, то набекрень:
вся Армия без связи
осталась в первый день,
немецкие пилоты
за день у нас сожгли
три тыщи самолетов
и танков тыщи три,
обидно за Державу;
перемудрил Генсек,
завхоз он был на славу,
но никакой стратег,
так, властвуя над нами,
втянул он нас в войну,
солдатскими костями
усеяв всю страну,
марая честь мундира,
Верховный психовал,
и высших командиров,
десятками стрелял,
без пищи, без патронов,
без связи и без смен
десятки батальонов
сдавались немцу в плен,
без шума, без болтанки
враг ринулся вперед,
по рации на танке,
по рации на взвод,
он рвался неуклонно
на север и на юг,
железные колонны
дробили как утюг,
бомбил не уставая,
пути и города,
Вторая Мировая
как тать пришла сюда,
внезапно стал он близко,
пропали средь болот
три армии под Минском
без права на отход,
не распуская слюни,
бомбил и дальше лез,
был занят Минск в июне,
в июле пал Смоленск,
он действовал коварно
и не прощал возню,
под Киевом шесть армий
попали в западню,
Коба презрел военных,
как баба он дурил,
и миллионы пленных
на запад побрели,
и, сдавшись в плен со страха,
забыв про пистолет,
его сынишка, Яков
побрел за ними вслед,
им не давал Верховный
приказа на отход,
но поплатился кровно
за это весь народ,
в старинном Приднепровье
пылал сплошной пожар,
и оросился кровью
злосчастный Бабий Яр,
от Балтики до Буга
бил немец нашу рать,
лишь Ленинград, как чудо,
смог Жуков отстоять,
от сталинских коллизий
напрасно гиб народ,
разбивши сто дивизий, (27+72)
фашист ломил вперед,
размах его удара
сразил Кобу как гром,
решил бежать в Самару
со всем своим двором,
товарищ Сталин струсил,
он стольких сдал в тюрьму,
но «Черные Маруси»
на фронте ни к чему,
костлявые ладони
сжимались наяву,
Еременко и Конев
открыли путь в Москву,
остались в Брянских стенах
и в Вяземском котле
шесть сотен тысяч пленных
и столько же в земле,
и скоро, вослед за Брянском,
без боя пал Орел,
утюг Гудерианский
стремглав на Тулу шел,
от этого «лекарства»
«кавказский царь» струхнул,
забыв про Карла Маркса
о Боге помянул,
Коба переметнулся,
он понял, что нечист,
в душе его проснулся
простой семинарист,
молитвы, пост и звоны
он стал припоминать,
блаженную МАТРОНУ
велел к себе призвать,
«Как быть, скажи, радная?
Не вижу я ни зги!»
и вещая слепая
сказала: «Не беги!
Хоть ты – злодей ужасный,
Россию Бог хранит;
петух, хотя и красный
конечно победит!»
Была она из Тулы,
и тульская Жена
перед фашистким дулом
поднялась как стена,
осталась Тула верной
всему наперекор,
тут Гитлер встретил первый
магический отпор…
но снова Змей тщеславья
Верховным овладел,
он вновь бесчинно правил
и делал, что хотел…
железные ладони
сжимались наяву,
Еременко и Конев
отдали путь в Москву,
от этих страшных слухов
«грузинский царь» струхнул,
……………………………
тогда ГЕОРГИЙ Жуков
прикрыл собой страну,
остановил фашиста
у самых стен Москвы,
на радостях лишился
Верховный головы,
как мальчик слабонервный
бесился и мешал,
последние резервы
на вылазки бросал…
Трехглавый ЗМЕЙ Горыныч
хотел сглотнуть Москву;
ГЕОРГИЙ Константиныч
отшиб одну главу,
но две шипели долго
и с хрустом жрали нас:
одна пошла на Волгу,
другая – на Кавказ,
но многим стало мниться
на выжженной земле,
что ЗМЕЙ ЕДИН В ДВУХ ЛИЦАХ:
в Берлине, и в Кремле…
простая правда эта
сочилась как вода:
где ЖУКОВ – там ПОБЕДА,
где СТАЛИН - там БЕДА,
с подобного афронта
Коба возревновал,
у Западного фронта
ТРИ АРМИИ ОТНЯЛ! (30, 1 уд. 16)
Пока врагов коварных
бил дедушка мороз,
Коба, - стратег бездарный, -
сработал как завхоз,
до чертиков упорный,
хоть черт ему не брат,
завхоз он был проворный
и ловкий дипломат,
лил слезы не напрасно
кремлевский старожил:
пустились в путь опасный
и Рузвельт, и Черчилл,
пока враги как волки
у стен Москвы толклись,
в Архангельск и по Волге
во всю пошел ленд-лиз,
десятки караванов
пошли через Иран,
Баренцевы туманы
и Тихий океан,
так каждый месяц янки
везли нам мимо льдов
по две-три сотни танков
и сотни ястребков,
и «Кобры» и «Дугласы»,
винтовки и жратву,
везли боеприпасы,
чтоб защитить Москву,
везли свинец и пшенку,
везли грузовики,
и жирную тушенку,
затарив в коробки,
на северные рейды,
пробравшись между льдов
везли нам «Харрикейны»
десятки их судов,
ожил советский Молох, (1941-1945)
ленд-лиз - как магазин,
везли нам тол и порох,
ботинки и бензин,
десятки тысяч раций,
и никель нам везли-с,
зря брешут папарацци
что был де мал ленд-лиз,
везли полмиллиона
машин и тягачей,
свинину для бульона,
муку для калачей,
везли через морозы
и рев шальных ветров
две тыщи паровозов,
семь тысяч тракторов,
тыщ двадцать самолетов,
и сорок тыщ станков,
спасибо их Морфлоту,
отваге моряков,
английские «Джон-Були»
ленд-лиз везли сюда,
но многие тонули -
матросы и суда,
суда и их конвои
бомбили как в кино,
и каждое седьмое
как жертва шло на дно,
не дрейфили и янки,
и в целом, за войну
двенадцать тысяч танков
пригнали к нам в страну,
по океанской сини,
через кромешный ад
везли нам алюминий
и броневой прокат,
через моря и реки,
добравшись до степей,
сменил нам «Студебеккер»
побитых лошадей,
товар был дюже добрый,
везли без дураков,
Покрышкин сбил на «Кобре»
пять дюжин «мессерков»,
чуть-чуть воспряли духом,
улучшились дела,
военная разруха
не все сожгла до тла,
вздохнули даже зеки
из дальних лагерей,
и стал нам «Студебеккер»
заменой лошадей,
буржуи, эти типы,
сработали всерьез,
и «Виллисы» и «Джипы»
достал нам наш Завхоз,
на лондонских героев
надежды возлагал,
но фриц топил конвои
и транспорты стрелял,
такой размер ленд-лиза
Генсека опьянил,
он ловкий был подлиза,
своих же гнал и бил,
еще одно закланье
готовил втихаря:
созвал он совещанье ( 5 янв. 1942)
в начале января,
«Нагнали мы на гада
и панику, и страх,
и наступать нам надо
на ДЕВЯТИ ФРОНТАХ!»
тут бывший Нач.Генштаба
подбросил аргумент:
«так нет у нас снарядов,
и танков тоже нет!»
но наш «завхоз вселенский»
не дал ему сказать:
(лишь Жуков с Вознесенским
посмели возражать…)
«Приказ не апсуждают,
положишь партбилет,
фашисти атступают
у них резервов нет»…
Была победа близкой,
мы окружали Ржев,
но подсобил фашисту
«грузинский протеже»,
он не простил героя:
поправ любой резон,
ДВЕ АРМИИ из боя (19 янв.1942)
у фронта вывел он! (1уд. 16)
так под Волоколамском,
где немец побежал,
остался только ВЛАСОВ, (20 арм.)
«ТОТ САМЫЙ» генерал,
от сталинского рвенья
под Гжатском с Шаховской
все контрнаступленье
накрылось под Москвой, (1942февр.)
и многим стало мниться
на выжженной земле,
что враг един в двух лицах –
в Берлине, и в Кремле…
И снова окруженья,
кровавый бой быков,
за Волховом, за Ржевом
шел Харьков и Ростов,
Воронеж, Севастополь,
и Сталинград и Керчь, (1942 лето)
рвал паруса и стропы
безумный этот смерчь,
и снова смерть и стоны,
в болотах и степях,
и снова миллионы
костьми ложились в прах,
год страшным был и долгим,
как острый нож в боку
фашист торчал на Волге
и рвался на Баку,
тут взяло за живое,
от этакой судьбы,
взыграло ретивое
у «бедного» Кобы,
от этакой невзгоды
на склоне темных лет
он вновь припомнил Бога
и дал ему обет,
бандит припомнил Бога,
ведь он воспитан был
при церкви, у порога
и у святых могил,
стал слушаться военных,
и был вознагражден,
взял триста тысяч пленных, (1943)
и Сталинград спасен,
ленд-лизовские танки
неслись в Донских степях,
вам это не тачанки
на чахлых лошаках,
военные законы
он начал понимать
созрел для обороны,
не рвался наступать,
а фриц, в пылу азарта
полез к нам на рога,
но стала битой картой (1943 лето)
вся Курская дуга;
машин – как сельдей в банке, -
сказали фрицу: стоп!
там десять тысяч танков
сходились прямо в лоб,
и грозный рев моторов,
и страшный лязг брони –
забудут их нескоро,
кто выжил в эти дни,
застыли без движенья
сожженные поля,
таких больших сражений
не ведала Земля,
размах почти вселенский,
борьба стихийных сил,
тут Жуков с Василевским
Адольфа укротил,
железная стихия,
великий поворот,
и двинулась Россия
на Запад в свой черед,
советского «монарха»
Всевышний умудрил,
поставив Патриарха,
он Церковь возродил, (1943 осень)
ведь был товарищ Сталин
не лох и не дурак,
страну при нем зажали
в один стальной кулак,
похуже, чем стихия
он был гневлив и сух,
но воскресил в России
он Византийский Дух.
хоть мы сидели в луже,
но вера помогла,
пошли с тех пор все хуже
у Гитлера дела,
он рвался и бесился,
он жег людей в печах,
но в грудь его вселился
неумолимый страх,
в глазах его мелькали
отчаянье и сплин,
фашисты понимали,
что мы придем в Берлин.
***
Тогда аристократы (1944)
решили меж собой
мир делать сепаратно,
а фюрера – долой,
чтоб дать Адольфу по лбу,
устроить фейерверк,
ему подбросил бомбу
граф фон Штауффенберг,
но Гитлер был счастливым,
и даже не промок,
ведь бомбу перед взрывом
убрали из-под ног
пошёл тут душу тешить
фашистский Демиург,
был схвачен и повешен
посол фон Шуленбург,
и тысячи героев
под пытками легли,
свой Vaterland собою
спасали, как могли,
от Каспия до Балта
вели они борьбу,
но Тегеран и Ялта (1943 дек. и 1945)
решили их судьбу,
как древний царь Иранский
Коба провёл приём,
двух знатных иностранцев
зазвав к себе за стол;
хоть ростом - метр с кепкой
и видом неказист,
но был орешек крепкий
былой семинарист,
старинный миф Востока
хвалил Кову не зря,
он победил Закхока,
туранского царя,
Кова, - простого рода, -
был бравый молодец,
восстание народа
возглавил вождь-кузнец,
у древних маздаистов
был тот же красный флаг,
российских коммунистов
повёл персидский маг,
хороший, иль хреновый
Верховный был нам дан,
он был средневековый
безжалостный ТИРАН.
***
Под грозный скрежет стали,
под рёв и лязг машин
по необъятной гари
нас Жуков вёл в Берлин,
германскому кумиру
пришлось убавить понт:
в Кале, назло вампиру,
открыли Второй фронт, (1944)
в руинах Кёльн и Мейсен,
Анхальт и Вюртемберг,
Реймс, Йена, Веймар, Дрезден,
и Киль, и Кёнигсберг,
французы бились страстно
и герцог Шарль де Голь,
Черчилл и Рузвельт классно
свою сыграли роль,
Они тянули руку
сквозь горький дым руин,
но взял ГЕОРГИЙ ЖУКОВ (1945)
поверженный Берлин.
***
Они тянули руку,
ладонь, а не кулак;
японцев не пристукнув,
им было не до драк…
ПОБЕДА, слёзы, радость,
какой не знали ввек,
готовился к параду
стареющий Генсек,
и хоть ни разу не был
Верховный на войне,
погарцевать хотел бы
на белом скакуне,
да силы, знать, не те же,
и, хворь свою кляня,
на выездном манеже
он шлёпнулся с коня,
знать, не по Сеньке шапка,
и хоть он не был рад,
но Жукову украдкой
велел принять парад,
в воротах Спасской башни,
мундиром облачась,
явился славный МАРШАЛ
как древнерусский князь!
И снова, как в атаке,
под грохот канонад
на белом аргамаке
он принимал парад,
от эдакого стресса
Коба возревновал,
услал его в Одессу, (1946, 1948-53)
а после - на Урал…
и снова чинодралы,
решив посеять страх
пытали генералов,
заслуженных в боях,
в Кобе опять проснулся
классический упырь,
опять к нему вернулся
средневековый стиль;
оставили окопы,
так нет, чтоб отдыхать,
забрали пол Европы
и снова - лютовать,
забрав чуть не полсвета
на север и на юг
Империя Советов
раскинулась вокруг,
свирепы и речисты,
пахали «огород»,
не хуже, чем фашисты
гребли они народ,
Европа в униженье,
зачем ей новый строй?
И началось броженье
и атомный разбой,
но к нам тянули руку, -
ладонь, а не кулак,
японцев не пристукнув,
им было не до драк…
Коба вознесся к славе,
но в нём восстал упырь,
он не хотел оставить
средневековый стиль,
хороший иль хреновый
Верховный был нам дан,
он был средневековый,
безжалостный ТИРАН,
ещё полнее стала
советская семья:
наш «папа Джо» и Мао – (1949)
теперь навек друзья,
опять у горла лапа,
грузинские усы,
советское гестапо
пахало как часы,
и снова чинодралы
плодили смерть и страх,
стреляли генералов
заслуженных в боях,
стреляли и пытали,
устраивали ад,
на Жукова искали
смертельный компромат,
этапы за этапом
на север гнали нас,
опять у горла лапа,
на всех - один Указ, (1947)
досталось генералам, (1948-53)
партийцам и врачам,
работ всегда хватало
грузинским палачам,
народ трясли как грушу,
не дав вздохнуть от ран,
чеченцев и ингушей
услали в Казахстан,
в Москве и до окраин,
до всяческих морей,
залютовал «Хозяин»
советских лагерей…
«Доложите мне в среду,
товарищ Микоян,
а почему не едут
жиды в Биробиджан?»
«Там нет домов и хлеба,
готов один вокзал».
«Так ведь, НЕ ВСЕ ДОЕДУТ,
Верховный «подсказал»…
Но тут в его передней
ударил бой часов:
Сатурн вступил в последний,
опасный терм Весов,
нашла коса на камень,
Генсек не устоял,
и скоро в чёрной раме (1953)
пред нами он предстал,
как он не упирался,
хватил его инсульт;
"культ личности" скончался,
откинул кони "Культ"
Лаврентий Палыч разом
его со света сжил
и Каганович Лазарь
тут руку приложил,
хороший иль хреновый
Генсек был Богом дан,
он был средневековый,
безжалостный ТИРАН,
он тридцать лет проправил,
создал немало стран,
одной рукой – Израиль,
другой – Биробиджан,
работал под монарха,
троцкистов подсидел,
поставил Патриарха,
Адольфа одолел,
и, стольких пересилив,
куда он вёл ладью?
Любил ли он Россию,
иль только власть свою?
Судить его не будем,
Судья ему – Господь,
его любили люди,
хоть он терзал их плоть,
как по веленью свыше
народ сошёл с ума,
полез в Москве на крыши,
на окна, на дома,
«скончался Джугашвили!!!
Настал последний век!!!»
На Трубной раздавили
две тыщи человек,
сам Берия-вредитель
в момент его убрал,
«Мертв наш тиран, глядите!!!»
он радостно визжал,
и Берия, поди ты,
вдруг начал выступать,
чтоб храбрые джигиты
всю власть смогли прибрать,
но тут поднялся Жуков,
российский исполин,
и, Берию пристукнув,
их взял он, как Берлин,
равнялся на Европу
товарищ Маленков,
и Берии под ……
добавил он пинков,
но сам подставил спину,
и тут же был таков;
мы сбагрили грузинов,
но нажили хохлов…
ХРУЩОВ (1953-1964)
Взошёл на трон Никита,
ещё одна беда,
чего там не пропито,
давай, тащи сюда!
Хотели мы порядка,
нажили вахлака,
у Сталина вприсядку
плясал он гопака,
удумал недотепа,
нарезавшийся в дым,
оттяпать Севастополь,
отдать Бандере Крым, 1954
обнёс нас караваем,
в Канаде хлеб скупал,
поссорил нас с Китаем
и Церковь поприжал,
на наши уси-пуси
обиделся Китай,
но стали хинди-руси
пхай-пхай, пхай пхай, пхай пхай!
хоть запускал он в небо (1957-61)
космических послов,
оставил нас без хлеба
и даже без штанов,
совсем не стало риса,
зерна - наплакал кот,
зато "Иван Денисыч"
во всю пошел в народ,
но всё же, для России
сумел он послужить:
свалил он ТИРАНИЮ, (1956)
без страха стали жить,
как будто гром из тучи,
как дождичек в четверг
он Сталина до кучи
с Олимпа нисповерг,
но тут, как джин из ларца,
как тени Самого
три «костяные старца»
поднялись на него,
и всё притихло сразу,
был крупен разговор,
сам Каганович Лазарь
возглавил заговор,
но вновь поднялся Жуков,
российский исполин,
и, кулаком пристукнув,
их взял он, как Берлин,
не пикнул Ворошилов,
окончился скандал,
«примкнувший к ним Шепилов»
большого маху дал…
вдруг венгры-остолопы
затеяли раздел,
но наш посол - Андропов
их ловко подсидел,
и хоть бесились янки
сказал Никита «Врежь!»
и с пылом наши танки (1956)
громили Будапешт,
где венгры осмелели -
и тишь и благодать,
был схвачен и расстрелян
товарищ Имре Надь,
на радостях Никитка
стал главный командир,
но на живую нитку
был сшит на нём мундир,
обуза за обузой,
не хочешь, а пляши,
сажай им кукурузу, (1959)
и Казахстан паши, (1954-64)
в Карибском поединке (1962)
он действовал как слон,
и, снявши с ног ботинки,
об стол стучал в ООН,
службистам муз прекрасных,
поэтам и тэ пэ,
орал он: «педерасты!
я всех вас в эЛТэПэ!»
как прежде на буржуя,
на церковь он напал,
орал: «вам покажу я
последнего попа!»
закрыл пять тысяч храмов
волюнтаристский хрыч,
но урезонил хама
наш Леонид Ильич,
был хам из той же шайки,
что и кремлёвский «бог»,
дружил он с дядей Айком,
а Жукова – упёк,
с Джавахарлалом Неру
и с Фурцевой дружил,
но враз сменил фатеру
кремлёвский старожил,
и после, спозаранку,
опохмеляясь слегка,
митинговал под банкой (1964)
на даче у ларька…
БРЕЖНЕВ (1964-1982)
Теперь не то, что прежде,
настал «застойный век»,
был, впрочем, Лёня Брежнев
приличный человек,
меж Чёрным и Каспийским
он крепко фрица гнул,
он под Новороссийском
на сейнере тонул, (1943 Малая земля)
служил не мелкой сошкой
за совесть, не за страх,
сидел он под бомбёжкой
в матросских блиндажах,
чтоб их согнать на берег
и с моря взять в тиски,
на них обрушил Геринг
все авиаполки,
а было бомбосбросов
у авиаполка -
по ТОННЕ на матроса
и на политрука,
но фрицу было мало,
и шёл за боем бой,
стекала кровь по скалам,
солёным, как прибой…
Генсек сменил НИКИТУ,
вздохнула вся страна
ещё не всё пропито,
настала тишина,
мы стали есть получше,
пахали целину,
но в Праге некто Дубчек
затеял вдруг «Весну», (1967)
присели мы со страха,
Андропов не зевал,
на чехов и словаков
он Брежнева поднял,
они нас там не ждали,
закончилась любовь,
мы с гусениц счищали
запёкшуюся кровь… (1968)
Пошло всё дальше складно,
но старость - Божий бич,
а постарел изрядно
наш Леонид Ильич,
он управлял страною,
не слишком был суров,
в Завидово зимою
стрелял он кабанов,
уже не слышал ропот
и думать перестал,
коварный друг – Андропов
завлёк в Афганистан, (1979)
ушами не прохлопал
бнай-бриттовский камрад,
поссорил нас с Европой,
подвёл под газават,
и вновь горели раны,
смерть стала на часах,
и «Чёрные тюльпаны»
поплыли в небесах,
а Брежнев уж не правил,
давно не думал он,
лишь тихо шепелявил
в кремлёвский микрофон,
равнялся на Европу,
а тут недоглядел,
коварный друг – Андропов
его пересидел,
и вот в его передней
раздался бой часов,
Сатурн вступил в последний
опасный терм Весов, (1982)
был тихо сжит со света
четырежды герой,
так, «ГОНКОЙ НА ЛАФЕТАХ»
закончился «застой»…
АНДРОПОВ (1982-1984)
Чтоб русских губошлёпов
оборотить в зека,
взошёл на трон АНДРОПОВ,
воспитанник ЧеКа,
с замашками Кощея
умел пускать он кровь,
Хазаро-Иудея
зашевелилась вновь…
чтоб эту четверть века
похерить и забыть,
велел он гроб Генсека
в могилу уронить,
хитер был этот «филя»,
как Троцкий воротил,
косил под Джугашвили,
под Берию косил,
людей хватали в бане,
в продмаге и в пивной:
«Ты где –й- то шлёндишь, ваня?
теперь не выходной,
тебя за опозданье
я тотчас привлеку,
а ну-ка, смирно, ваня!
а ну-ка брысь к станку!
с чего -й -то стал ты гордый?
получишь по щекам!»
Но часто били морды
андроповским шпикам…
всё было б по- здорову,
но вдруг он был готов;
бодливая корова
обычно без рогов…
он писался всё хуже,
и, наконец, дошёл,
хоть помер и не в луже,
но всё ж нехорошо…
ЧЕРНЕНКО (1984-1985)
С тех пор лихие гости
не посещали нас,
пришёл Черненко Костя,
но через год угас,
кремлевские «туранцы»
не шибко берегли,
и даже франсисканцы
ему не помогли….
ГОРБАЧЕВ (1985-1991)
Тут в Англии решили,
что близится момент,
чтоб завершить в России
ком-соц эксперимент,
пришлось на склоне века
понюхать, что почём;
вступил на трон Генсека
Мишутка Горбачёв,
ах, как бы не мешало
погнать его отсель:
«небрежились» мы мало,
«горбатимся» досель,
поддать ему под ……
и взять бы за бока,
ведь знал Генсек Андропов,
кого тянул в Це Ка
как с эдаким задором
с пути не своротить?
уж лучше б комбайнером
остался он служить,
попал довольно быстро
андроповский мосол
под каблучок Раисы,
и вот: «процесс пошёл!»,
по манию Генсека (1985-1991)
ни водки, ни вина,
народ побрёл в аптеку,
страдала вся страна,
народ горел вопросом:
чем душу ублажить?
пошёл глотать «колёса»
колоться и курить,
вздохнули наркобоссы,
был каждый очень рад,
мишуткины барбосы
рубили виноград,
и в Англии решили,
что наступил момент,
чтоб завершить в России
ком-соц эксперимент,
стал «меченый» вития
под дудочку плясать
и развалил Россию,
что долго не собрать,
распалась вся отчизна,
ну, думаем, «писец!»,
но иго большевизма
мы свергли наконец, (1991)
Генсек избегнул кары,
тоска его не гнёт,
он пишет мемуары,
и интервью даёт…
ЕЛЬЦЫН (1991-2000)
Но вот, ему на смену,
откуда не возьмись,
пожаловал на сцену
премудрый царь Борис,
назло гэкачепистам
и взгромоздясь на танк,
он одолел путчистов
и подтвердил свой ранг,
был этот не вития
и слов пустых не нёс,
и не пошла Россия
навынос и вразнос,
её среди дебатов
не стёрли в порошок
ни хитрый Хасбулатов, (1993)
ни бравый Макашов,
как баррикады стены
поднялись на Тверской
и не помог чеченам
«примкнувший к ним Руцкой»,
хоть русские придурки
подыгрывали им,
они сыграли в жмурки,
иль дёрнулись к своим,
на лица не взирая
Борис достойно жил,
останки НИКОЛАЯ
он с честью схоронил, (1998)
в войну не сдали нервы
в ответственный момент,
короче, был он ПЕРВЫЙ
РОССИЙСКИЙ ПРЕЗИДЕНТ,
мы еле уцелели,
гадали, как же быть,
но живы мы доселе,
и будем дальше жить,
случилось просто чудо:
нам есть куда идти,
и с Путиным, покуда
России по пути.
ВОЙНА И РЕВОЛЮЦИЯ
КЕРЕНСКИЙ(1917 март-октябрь)
ЛЕНИН (1917-1924)
Двадцатый век не сладок,
стлал мягко – жестко спать:
настал один порядок -
порядок убивать.
Свинцовой панорамой
под журналистский вой
развязывали драмы
двух самых страшных войн;
под вой и треск снарядов
спаял враждебный пыл
и множество прикладов,
и множество могил;
чтобы от этой жути
Россию сохранить,
хотел колдун Распутин
войну остановить,
но не учел момента,
доверился князькам,
английские агенты
стрельнули старика, (1916)
отрекся от престола (1917)
несчастный Николай,
не спас его Никола,
ни дедушка Мазай….
Кругом одна измена,
предательство и ложь,
настали перемены
и трона не вернешь,
князья и генералы,
его вы сдали зря;
попав к Кобе на нары,
вы вспомните царя!
Под ангельские сени
слетелось воронье:
Керенский, Троцкий, Ленин,
и прочее ворье,
наш адвокат картавый,
швейцарский старожил,
германскому Генштабу
все преданней служил,
узнав о переменах
он рвался за кордон;
с подачи джентльменов
он сел в салон-вагон,
генштабовская пломба,
довольство – пей и ешь!
Так был Ильич как бомба
заброшен за рубеж,
а тут, любимец женский,
масонский обертон,
социалист Керенский
взошел на бывший трон,
какого он героя
сперва изображал,
но Ильичу без боя
он власть свою отдал… (1917 окт.)
в гимназии симбирской
учились два юнца,
два новых «декабриста»,
два «красных мудреца»
как два родные брата –
масонов красных знать -
пошли два адвоката
Россию покорять,
короче, братья спелись
надолго и всерьез;
тут сам «железный Феликс»
явился и понес,
католик, "рыцарь страха",
сражался всем назло,
хотел он стать монахом,
да вот, не повезло,
явился он из Польши,
настроил лагерей,
чтоб отстрелять побольше
лядащих москалей,
сам, выйдя из застенка,
вел с русскими войну,
в одну сплошную стенку
он превратил страну,
повел он круто дело
и вздрогнула земля,
«щоб Польшка не сгинела»
давил он москаля,
а помогали в дельце
прибалты- знатоки ,
заплечные "умельцы" -
латышские стрелки,
гребли стальные гробли,
по- черному гребли,
так в польские оглобли
Россию запрягли,
от воли молодецкой
помину нет давно,
порядок как в мертвецкой,
кто пикнул, всех в говно,
народ понес урону,
и сгинуло от бед
под тридцать миллионов
всего за восемь лет,
стреляли офицеров,
детей и стариков,
и дам, и староверов,
попов и казаков,
стреляли архиреев,
в царя и в бога мать,
одних только евреев
нельзя было стрелять,
Ягода расстарался,
давал им малый срок,
но и до них добрался
тридцать седьмой годок…
Взыграла вся стихия
«межклассовой любви»,
в крови плыла Россия,
и Царь поплыл в крови, (1918)
хороший, иль хреновый,
он был нам всем отец,
но принял он терновый,
страдальческий венец,
хоть не был он вития,
и умер как герой,
обрушил он в России
тысячелетний строй,
от воли молодецкой
давно помину нет,
порядок как в мертвецкой,
к допросу, и, привет…
народ понес урону,
и сгинуло от бед
под тридцать миллионов
всего за восемь лет,
за то, что озверели,
Царя не сберегли,
калмыцкого еврея
нам дал Господь в цари,
пошел он душу тешить,
и тешил горячо:
«Стгелять, стгелять и вешать!
Исчо, исчо, исчо!»,
решил из револьвера
Россию расстрелять
хотелось Робеспьера
догнать и перегнать,
булыжником на шее
болтался это гусь,
Хазаро-Иудея
опять пришла на Русь,
за ленинских жандармов
пришлось, - ведь как тут быть, -
национальной кармой
евреям заплатить…
у Божьего порога
все души сочтены,
ведь нет чужих у Бога,
для Бога все равны.
Тут получил две пули
партийный ветеран;
свои в него стрельнули,
свалили на Каплан,
долбил он всех как дятел,
картавил, как француз,
но помаленьку спятил
наш большевицкий туз,
какую-то присуху
в Париже подхватил,
понес он ложку в ухо
и под себя ходил,
и вот в его передней
раздался бой часов:
Сатурн прошёл последний,
опасный терм Весов,
его и в самом деле,
не хочет брать земля,
и МУМИЯ доселе
воняет у Кремля…
Ильич, чтоб хоть для смеха
возглавить голытьбу,
на должности Генсека
определил Кобу,
Кобой теперь не звали;
чуть что - кровавый дождь,
он стал товарищ Сталин,
общенародный вождь,
сошлись Коба и Феликс,
два обер-палача,
и в Горках, как сумели-с
прижали Ильича… (1922)
был с ними Лева Троцкий,
босяцкий генерал,
командовал он войском
и в мужиков стрелял,
был с ними Свердлов Яшка,
аптекарь из козлов,
что подписал бумажку (1919)
о казнях казаков…
А в дивной Украине
у немцев шумный пир:
по ленинской доктрине
подписан Брестский мир! (1918)
Но вдруг приходят вести,
что трон Вильгельма пал,
достоинства и чести
лишил его кагал,
задали немцы драпа,
австриец пидмигнул,
жовто-блакитный прапор (1919)
Петлюра развернул,
губа была не дура
у этой сатаны;
носил Симон Петлюра
австрийские штаны,
Махно явился вскоре,
был красный командир,
но с Троцким он повздорил
и поменял мундир,
Чапаев гнул туда же,
разгневал ВЧКа,
с ним поступили гаже
и сдали белякам,
А Троцкий пер на славу
и смело лез под нож,
орал: «Даешь Варшаву!
и Перекоп даешь!»
был пламенный мечтатель
революцьонный бес,
нарком и председатель
российских РВС…
с победой шел на запад,
юг, север и восток,
отбил «наезд» поляков
и взял Владивосток,
болотиной Полесской
на Вислу шли полки,
Пилсудский с Тухачевским
бодались как бычки,
сто тысяч положили,
ведя неправый спор
и в Риге заключили
«конечный» договор… (1921)
В боях погиб Корнилов,
расстрелян был Колчак,
России древней сила
распалась в пух и прах,
в степях и тундрах диких
повсюду – фронт и стон,
лишь Врангель и Деникин
слиняли за кордон.
Народ сражался рьяно,
наслушавшись химер:
дошли до океана,
создали СССР. (дек.1922)
НИКОЛАЙ II (1894-1917)
Пришел ему на смену
страдалец и святой,
провидевший измену,
Царь Николай Второй,
а где-то под Симбирском,
повешенного брат,
от сыску хоронился
картавый адвокат,
надумал он когда-то:
«цагю мол, не спущу,
и за годного бгата
по-свойски отомщу!
пгидет и наше вгемя,
пойдем дгугим путем,
гасплатимся со всеми,
и власть у них возьмем!»
и в Англии решили,
что близиться момент,
чтоб провести в России
ком-соц эксперимент,
но Царь – жених влюбленный,
был несказанно рад,
он до смерти плененный
Алисой фон Дармштадт,
женился Царь, не медля, (1894)
не слыша никого,
но странные знаменья
преследуют его,
то на Ходынском поле
обрушился настил,
то блюдо с хлебом-солью
он в Нижнем уронил,
хоть не был он вития
и умер как герой,
обрушил он в России
тысячелетний строй,
но им тогда владело
святое торжество,
принялся Царь за дело,
все было б ничего,
и долго бы продлился
сей незабвенный рай,
но вдруг зашевелился
проснувшийся Китай,
князей и оборванцев
обуревала злость:
как много иностранцев
в Китае развелось!
нагадили в столице,
напачкали в стране,
ЦЫ-СИ, Императрица
решила: быть войне!
(был мал ее царевич),
но вдруг, как гром с вершин
наш генерал Линевич
с налету взял Пекин, (1900)
ну, а за то, что тайцы
секли христиан как кур,
отняли у китайцев
Синцзян и Порт Артур,
вступились тут японцы, (1904)
пришли на Ляо-дунь:
тут светит наше солнце,
свой нос сюда не сунь,
куда вас черти носят,
о чем душа свербит?
не лезь, куда не просят,
и ты не будешь бит!
И показали силу,
нагнавши русским сплин,
устроили Цусиму,
отняли Сахалин,
Макаров отбивался,
пока не потонул,
«Варяг» геройски дрался,
и он пошел ко дну,
эскадра удалая
на месте полегла,
тогда на Николая
тоска и грусть нашла…
а адвокат картавый
тем паче, не дремал
и Пятый год кровавый
с Азефом развязал,
тут вместо Пасх и свадеб
пожарища пошли,
две тысячи усадеб
крестьяне подожгли, (1905)
и смерть бесилась в гневе,
и множилось теней,
Сипягин, Трепов, Плеве,
Великий князь Сергей,
встревожилось дворянство,
ну, думают, беда!
и тысячу повстанцев
казнили без суда,
и даже на Кавказе
волненья и борьба,
там стал «Хозяин хазы»
семинарист Коба,
он ловко грабил банки,
он «эксы» возглавлял,
и в царскую «охранку»
при случае стучал….
все было щито-крыто,
Коба остался чист:
сперва он был бандитом,
а стал социалист…
а адвокат картавый
писал издалека,
он в Лондоне со славой
отлеживал бока…
от этой красной сыпи
Империи б не быть,
но смог премьер Столыпин
их всех укоротить,
дал землю он крестьянам,
и вот тебе, оно!
по всем заморским странам
российское зерно!
плодились без препона:
передохнув от бед,
полсотни миллионов!
всего за двадцать лет,
но рвется там, где тонко:
Столыпин был таков,
стрельнул ему в печенку
социалист Богров… (1911)
Подкралось время «оно»,
какой уж там Кавказ,
Извольский и Сазонов
стравили с немцем нас,
Балканская баланда,
какой завидный кус!
Сцепились тут Антанта
и Тройственный Союз…
Охотничьей потехой
умаявшись в упад,
в Сараево приехал
эрц-герцог Фердинанд,
но тут, не тут-то было,
под недовольный шип
стрельнул его Гаврила,
социалист Принцип, (1914)
чтоб избежать коллизий
и сербам дать под зад,
тут парочку дивизий
шлет Вена на Белград,
от этого смутился
весь Закарпатский край
и очень возмутился
наш кроткий Николай!
Он пишет: «Милый Вилли!
Es werde wieder schoen,
Мы б венцев попросили
обратно за кордон»,
Но Вилли, очень тихий, -
два фронта ни к чему, -
«Mein lieber Bruder, Niki!
тебя я не пойму;
меня Ты обязуешь,
я рад бы их убрать,
но Ты мобилизуешь
огромнейшую рать,
куда же это столько?
Но, впрочем, я не слаб,
Es gibt Feldmarschal Moltke
и преданный Генштаб,
Dafuer wir sollen kampfen?»
……………………………….
Друг друга каждый сверг:
Самсонов с Ренненкампфом
Пошли на Кёнигсберг…
Самсонов застрелился,
у Мазурских болот,
и с треском провалился
сей доблестный поход,
был Ренненкампф повязан
азовским ВЧК,
где, выколов два глаза,
убили старика….
У дурости австрийской
Был Вилли как в плену,
По проискам английским
он объявил войну…
Эх, Красное ты Солнце,
на немца взвел курок,
а прежде и с японцем
управиться не смог!
Распутин из Тобольска,
попав под вражий нож,
писал: «Уйми Ты войско!
Ведь сам Ты пропадешь!
Ушли все звезды с неба,
Россия в западне,
без Бога и без хлеба,
босая и в огне…»
Вот мы и доигрались:
Царь мучился в плену,
а немцы окопались
в Ростове на Дону….
АЛЕКСАНДР II (1855-1881)
был сын его воитель,
страдалец - санкюлот,
Лександр-Освободитель
прозвал его народ,
все дыры он заштопал,
что батюшка надрал
и Карс на Севастополь
удачно разменял,
но все ж, предвидя встряску,
чтоб не пропасть совсем,
в аренду сдал Аляску
лимонов, так за семь,
зато на очень близкий
он вырвался простор:
Аргуньский и Пекинский
подписан договор, (1858-1860)
имел воображенье
и нравственный закал,
в нем тонких чувств движенье
Жуковский воспитал;
освободил крестьянство
от рабского житья,
от похоти дворянской,
и зверского битья,
а после, дланью гневной,
славянству стал служить,
под Шипкой и под Плевной
дал турку прикурить, (1877-78)
под нос им сунул дулю
наш Белый генерал, (М.Д.Скоболев)
кого не брали пули
и ятаган не ял,
был Царь сей в Божьей руце,
защитник нищих вдов,
создатель конституций
и праведных судов,
но не дремал, ни Лондон,
ни здешние враги,
и раздробило бомбой
герою две ноги,
исполнив долг солдатский,
он лег под бастион
и умер по-моряцки,
по- Царски умер он.
***
АЛЕКСАНДР III (1881-1894)
Какой уж тут порядок?
Тут только б живу быть,
настал черед посадок,
пошли убийц ловить,
не поп, не чудотворец,
но богатырь с лица
Лександр-Миротворец
взошел на трон отца,
не слушал он Толстого,
цареубийц казня,
да только по пустому, -
усилилась резня,
в душе он был воитель
и к драке был готов,
хоть был его учитель
историк Соловьев,
хоть сам Победоносцев
преподавал ему, -
но Царь во славу россов,
не внемля никому,
благословлял союзы
бездумно и слегка,
доверился французам,
а немцам дал пинка,
он правил всем на славу,
и, не прочтя Коран,
он в Русскую державу
зачислил Туркестан,
чтоб жизнь казалась слаще
не только на Неве,
Музей Искусств изящных
он учредил в Москве,
в Борках в беду попала
вся царская семья,
своих детей спасал он
как богатырь Илья,
огромнейшую крышу
он на плечах держал,
всех спас и сам он выжил,
но спину надорвал,
любил ловить он рыбу,
любил принять на грудь,
но золота надыбал
на весь дальнейший путь,
но вот в его передней
раздался бой часов:
Сатурн вступил в последний,
опасный терм Весов,
что ж делать при нефрозе,
не повезло ему,
почил он мирно в Бозе
в Ливадии в Крыму…
ИСТОРИЯ РОССИИ ОТ ТИМАШЕВА ДО МЕДВЕДЕВА
«Послушайте, ребята,
что вам расскажет дед:
земля у нас богата
порядку только нет…
……………………………..
Составил от былинок
Рассказ немудрый сей
Худой смиренный инок,
Раб Божий Алексей….»
А.К Толстой «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева»
А мы рассказ продолжим
на двести лет вперед,
как лезли мы из кожи,
как гробили народ,
как белыми костями
мостили мы поля,
как темными путями
носила Мать-земля,
как пили злое зелье,
чтоб голову вскружить,
но живы мы доселе,
и будем дальше жить.
АЛЕКСАНДР I (1801-1825)
Лександр Благословенный
почил, или ушел?
тогда по всей вселенной
нелепый слух прошел:
на всех нагнавши страху
французов Божий бич
бродячим стал монахом,
стал Феодор Кузмич,
он о России пекся,
не метя в Божий рай;
брат Константин отрекся,
стал править Николай:
НИКОЛАЙ I (1825-1855):
он каменным ботфортом
Европу придавил,
дружил и с Бенкендорфом
и с Пушкиным дружил,
он сделал легитимным
дворянский эпатаж,
сперва отстроил Зимний,
потом и Эрмитаж,
управился он быстро
со множеством врагов;
повесил декабристов,
приструнил поляков,
женат на прусской немке,
по-прусски строг бывал,
хоть и не ставил к стенке,
но палками бивал,
чтоб каждый знал резоны
и ведал Божий страх,
издал он «Свод Законов»
в пятнадцати томах,
не внемля воплям слезным,
на запад и восток
настроил он железных,
промышленных дорог,
он англицкой заразе
ни в чем не попустил:
британцев на Кавказе
Ермолов усмирил,
но в Крым пролезли, гады,
и, Севастополь сдав,
Царь принял чашу с ядом
и помер как солдат.
Уж все, казалось, гладко
и правильно при нем,
но не было порядка,
как и всегда ни в чем;
Опять чужие
и почти враги,
как холодно случайное касанье,
в пустых пространствах не видать ни зги,
лишь память гонит пестрые круги
по глади обнаженного сознанья,
и слог за слогом стелется строка,
рожденная
почти случайной встречей,
ты стала бесконечно далека,
бессвязные,
бессмысленные речи
звучат как отголосок прежних дней,
как отблески седых воспоминаний,
уходишь ты
из памяти моей,
и стены вырастают между нами,
куда же ты уходишь?
В пустоту?
В холодный мрак глухих, застывших улиц,
уносишь ты нездешнюю мечту,
то распрямившись,
то слегка ссутулясь,
а я еще люблю тебя - «не ту»…
Уйдя из тени, прибывают дни,
тебя глотает снежная стихия,
но мы не одиноки,
не одни, -
на елях снова теплятся огни,
и голос ангельский поет «Аве Мария…»
Вода и небо,
горизонт не виден,
то вниз, то вверх,
то вздох, то соль во рту,
не время помнить о пустой обиде,
когда под жизнью подвели черту,
она слилась с коротким горизонтом,
то вниз, то вверх подпрыгивает он,
резонно это, или не резонно,
ты ею окружен со всех сторон,
она бурлит,
заглатывает глубже,
водоворот влечет меня ко дну,
нет! Я не утону в какой-то луже,
всем им назло
здесь я не утону!
Ведь я живой,
я знаю, верю в это,
мне не впервой,
привычно это мне –
в оцепененье плыть навстречу ветру
и выползать на берег в полусне,
то в тесной схватке с жадною волною,
то коченея у тяжелых льдин,
то с мутною, крутящейся стеною
один сходиться с нею на один,
кричать и звать на помощь бесполезно,
не надо тратить силы в пустоту,
молчать, и что бы в голову не лезло –
ведь будешь звать,
но как всегда.... не ту,
струя как топь охватывает тело,
она влечет его в последний путь,
бессмысленно, совсем оцепенело
оно еще пытается свернуть,
я снова рвусь,
я рвусь, но дело хуже,
уже встают часы и дни мои,
я знаю – надо мне нырнуть поглубже,
чтоб вырваться из гибельной струи,
и ощутив последний долгий роздых,
ее холодный, легкий поцелуй,
я резким вздохом набираю воздух
и вырываюсь из зловещих струй.
"Да, нас года не изменили…"
А.Блок
Изгои мы в родной стране,
моя больная Леопарда,
ты как китайская петарда
сверкаешь в бесконечном сне,
а я - склонен над полкой книжной,
смятен, встревожен и угрюм
витаю в светлых дебрях дум,
в заботах, крайне непрестижных…
Подобно братьям нашим меньшим
у приснопамятной страны
готовы мы дышать прошедшим,
но и его мы лишены,
хоть бьется грудь без перебоев,
хоть ум кипит и рвется в строй,
печать отъявленных изгоев
ошельмовала нас с тобой…
Мир полон пошлости и смрада,
хоть кровь не красит эшафот,
все души вмерзли в серый лед
как в самом нижнем круге ада,
и рад бы опрокинуть ложь,
и рад бы выбраться повыше,
но даже ты меня не слышишь,
но даже ты не узнаешь…
Мой дядя «самых честных правил»,
не возвратив картежный долг,
под сердце ствол себе наставил
и лучше выдумать не смог.
Его пример был мне наука,
но для родных - прямая мука
-не пожелаешь и врагу -
лететь за сыном сквозь тайгу
к груди, раздробленной картечью
седой склониться головой
и исступленно-нежной речью
звать, словно он еще живой…
Так рока каменная сила
велит нам навсегда остыть,
кого под сердцем мать носила
ей никогда не воскресить,
свирепый рок играет нами,
гарантий нет ни у кого,
хотя б и стали мы богами,
не увернуться от него.
Какой-то странный, одичалый год:
встречаю тех, кого давно не видел,
то гроб несу, а то иду в народ,
мирюсь с любым, кого всерьез обидел,
то пьяная казацкая гульба,
мороз под сорок, все не слава Богу,
то снова подставляет мне судьба
опасную и дальнюю дорогу…
Любезный друг, где нынче ты паришь?
Над кем витаешь белою сестрою?
Валькирией, быть может, и за мною
ты вскоре ненароком прилетишь,
приподнимая, на руки возьмешь,
лебяжий перст мои глаза закроет,
и в облака взмывая, унесешь,
хоть я того нисколечко не стою,
хребтов и гор распахнуто кольцо,
меня ты понесешь к своей вершине,
так светлый луч, ползущий по картине
внезапно освещает нам лицо…
Мой последний октябрь,
может быть, ты не самый последний,
может, я переправлюсь,
ступая по тонкому льду,
и рассеется гарь,
и тебя за пасхальной обедней
я увижу в венце,
как невесту в весеннем саду?
Все чужое вокруг.
Отчего оно стало чужое?
Может быть оттого,
что и сам себе стал я чужим?
Пусть сжимается круг,
где качается било стальное,
это все ничего,
это все разлетится как дым,
мне не нужен герой,
я и сам еще,
в общем-то, в силах
разорвать пустоту,
что змеей заползает мне в грудь,
мне давно не впервой
гарцевать у раскрытой могилы,
полюбить, но не ту,
всем, что есть без оглядки рискнуть,
и на карту судьбу
ставить втемную,
ставить вслепую,
будто пулю шальную
с усмешкой ловить налету,
гнать по кочкам арбу,
и стрелять по волкам вхолостую,
полюбить… но не ту,
как всегда - полюбить,
но не ту…
14 окт. 06
Снова осень
с косыми дождями,
снова как бы дожить до зимы,
дни как лица
с пустыми глазами,
но как прежде встречаемся мы,
и не страшны чугунные руки,
и петля,
что у горла свилась,
день грядущий возьмет на поруки,
не сомнет меня черная власть,
эта власть,
что глядит исподлобья
из помеченных мелом углов,
стосковалась по жертвенной крови,
только ей не порвать наш покров
из лесов и узорчатых пашен,
из старинных заснеженных стен,
колоколен, молелен и башен,
книги судеб,
любви и измен,
не стянуть эту петлю концами,
если за руки держимся мы,
снова осень
с косыми дождями,
снова как бы
дожить до зимы...
Ах, где ты там витаешь, милый друг?
Когда же я тебя увижу снова?
Искать земного
было недосуг,
да и не нужно было нам земного,
не нужно хлеба
и не нужен дом,
не нужно платья, рук, не нужно тела,
и все же у последнего предела
жизнь строго настояла на своем,
жизнь снова
замелькала стороной,
куда она влечет меня - не знаю,
искать ключи от чувственного рая,
мечтать в чужих объятьях о другой?
и позабыв в экстазе обо всем,
блуждать в полночном сумраке Эреба
и верить, будто это мы вдвоем
летим обнявшись
в голубое небо…
Древний Змий
на вечном древе
в ожидании сидел,
и одной прекрасной Деве
он влюблено прошипел:
«Жить во тьме - такое счастье,
это избранных удел,
ах, зачем Вам светлый Мастер,
как Вам свет не надоел,
здесь всегда тепло и сыро,
Вам понравится во тьме,
ах, Марго, как Вы красивы,
залезайте же ко мне.»
Но бестрепетно на это
я ответила ему:
«Красота стремится к свету,
пакость - прячется во тьму!
Если ты, мерзавец, снова
будешь ползать по пятам,
я тебе как Эвринома
врежу пяткой по зубам!»
Содрогнувшись от ответа
змей уполз в свое дупло,
ведь ему не надо света,
было б сыро и тепло…
Симптомы века (на оправдание Сальери)
Идут по солнечной Ривьере
в обнимку Моцарт и Сальери;
ведь он уже давно прощен,
забыто прежнее злодейство,
да полно, было ли оно? -
какое дружное семейство -
а если было, то давно,
итак, кому какое дело,
кто отравитель, кто… увы,
зачем подглядывали Вы
что ищет друг у Вас в бокале?
Сальери в бронзе и металле,
он и во сне и наяву,
ему стоять на пьедестале,
а Амадею - гнить во рву…
Восстав из бездны
позабытых лет
и выступив на свет из рамы темной,
мне строго улыбается портрет,
в смущенье он взирает благосклонно,
убора романтический мотив
и гордый взгляд,
смотрящий исподлобья,
прекрасных губ застенчивый извив
переполняет трепетной любовью,
немного лиц подобных на земле
кисть мастеров потомкам сохранила,
овал лица и гемма на челе, -
таинственно-пленительная сила, -
от этих глаз мне взгляд не оторвать;
из глубины раскрывшихся столетий
мне облик Вечной Женственности светит -
жена, сестра, любовница и мать,
сокрыты в Ней богиня и химера,
ночная нега, откровенье дня,
вот так бы посмотрела на меня,
проснувшись, тицианова Венера.
Тихий дом
в заброшенном селенье,
ясность утра,
матовость зари,
ничего теперь не говори,
улови застывшее мгновенье,
улови волшебные часы,
отряхни слезинки на ресницах,
целый мир внезапно отразится
в серебристых шариках росы…
Слышны всплески легкого весла,
над водой туманные виденья,
улови
застывшее мгновенье,
осознай, что молодость прошла…
Вихрь желаний
стихнет над тобой,
злую обособленность разруша,
и в твою мятущуюся душу
изольются радость и покой.
Темный хаос,
где водятся крысы
утопил меня в омуте дел,
раздвигаю ночные кулисы,
рвусь к окну,
чтобы свет долетел,
рвусь в заснеженность белых просторов,
в синеву искромечущих глаз,
в стынь морозных,
надзвездных узоров,
тайной вязью
связующих нас,
рвусь к таинственным горним пределам,
к белоснежности древних церквей,
где поют поднебесные сферы,
и доносится стон лебедей,
где искрятся ночные алмазы
к вечной жизни влекущих светил,
на земле уже больше не связан,
слышу плески заоблачных крыл,
по уступам, по каменным турам -
только там ты не скажешь мне «нет» -
ты меня поведешь как Лаура
по стремительным сферам планет,
ты меня искупила из плена,
дух мой снова воскрес ото сна,
ты теперь мне и жизнь и весна,
ты теперь мне Лаура-Селена.
Я думаю все время о тебе,
все время ты витаешь где-то рядом,
скользнув по мне неуловимым взглядом
ты снова исчезаешь как в трубе
за лбом, где пребывает подсознанье,
в потемки окол-чувственных пространств,
в убранствах, а порой и без убранств
ты скрашиваешь мне существованье;
оно уныло.
Одичалый дом,
и за окном привычное жужжанье,
давно минувших лет переживанье,
где ивы серебрятся над прудом,
родных далеких теплое дыханье, -
там нет того, что сбудется потом,
и я живу своим воспоминаньем,
кружа над ним, как пчелка над цветком…
Плывут в ночи небесные огни,
их приговоры сухи и суровы,
лишь ожидание тебя увидеть снова
мне скрашивает сумрачные дни…
Любовь - мятежная игра,
долина слез и наслаждений,
неугомонная пора,
когда парит крылатый гений
и сводит ждущие сердца
на поле радостных сражений,
не открывает он лица,
и взмахи крыл его беззвучней,
он,
как в предчувствии конца
непредсказуем,
словно случай,
он
прилетает невзначай
и может упорхнуть нежданно,
его посланничество странно,
но ад
он превращает в рай.
Когда разлука не печалит,
не в тягость плен банальных дел,
когда тоска сердца не жалит -
он, несомненно, улетел;
спугнул его во чисто поле
морозный блеск холодных глаз,
уже не потревожит Вас
его искрящаяся воля,
он
не вернется из-за туч,
не осенит волшебным светом,
он гаснет,
как последний луч
вечерним, теплым
бабьим летом…
Дурачество окончилось всерьез,
нас сила нежная давно влекла друг к другу,
теперь уже не разойтись без слез,
не успокоить внутреннюю вьюгу.
В свой зимний сад одна уходишь ты,
печально бродишь по пустым аллеям,
спокойный мир старинной красоты
любую душу сделает светлее,
как в зимний рай
идешь ты в этот сад,
задумчива, безгласна и безгневна,
среди церквей и каменных оград
ты бродишь как опальная царевна…
В свой зимний сад
уходишь ты одна,
и в теплый дом
приносишь свежий холод,
задумчиво садишься у окна
и смотришь на покрытый снегом город…
Я бреду по пустым тротуарам
переулками дряхлой Москвы,
то горбаты они, то кривы,
их фасады затейливо стары,
в шапках снега машины стоят,
тонут арки в февральских
сугробах,
во дворах - вековечных утробах
обыватели древние спят,
век за веком, омыты снегами,
вы - свидетели давних времен,
темный камень истерт каблуками
пешеходов всех вер и племен,
я скольжу заторможенным взглядом
по карнизам, где стынет капель,
почему тебя нет со мной рядом,
и еще далеко не апрель?
Я не чувствую дряхлости тела,
как когда-то, полвека назад,
вот у дома душа отлетела,
и остался старинный фасад,
он таинственно смотрит с карнизов,
долгих окон, уступов и крыш
и как будто доносится снизу:
«Ты в сравнении с нами - малыш,
ты еще даже века не прожил,
что ты знаешь о наших веках?
Жизнь твоя промелькнет в пустяках,
ты останешься вечным прохожим,
ты растаешь, исчезнешь как дым,
только мы, отголоски Натуры,
дети матери-Архитектуры
облик города вечно храним.»
Отзвенело по ветру как эхо,
в черной трубке короткий отбой,
Боже мой!
мне уже не до смеха,
для чего я играю с тобой?
этот слабый, надломленный
голос
в пустоту
из-под влажных волос,
словно что-то разбилось, смололось,
словно сбыться ему не пришлось,
стойте!
время залечит, поправит,
все вернется на круги своя,
все спокойно на место
расставит
беспосадочный рейс бытия,
где в пространствах ползут скарабеи,
стынет явь,
уплотняясь из снов,
только голос слабее, слабее,
он закутался в сеть проводов,
потерялся в бескрайних просторах,
где снегами устелена даль,
звякнет в трубке холодная сталь,
обрывается нить разговора,
Боже мой!
мне уже не до смеха,
для чего я играю с тобой?
голос тает в пространствах как эхо,
в черной трубке короткий отбой…
Стоя у клена
тысячу лет
нощно и денно
ждет Вас поэт,
в черном овале
в белой дали
Вы возникали
из-под земли,
синие блестки,
каменный стук,
изморось в лоске
холеных рук,
белые длани
ветел и лип,
а под ногами
песенный скрип,
легкость походки -
выстрелы влет,
Вы у решетки
белых ворот,
белые храмы,
медленный шаг,
щеки у дамы
алы как мак,
стынет в безлюдье
княжеский дуб,
вот на распутье
северный сруб,
стоя вплотную
трогаем мы
финифть резную
русской зимы,
лошади бойки,
хохот и звон,
возят на тройках
званных персон,
вверх по ступеням
взводят леса,
храм Вознесенья
врос в небеса,
в каменном танце,
в жестких чертах -
доминиканский
строгий устав,
синие тени,
древний фасад,
Ваши колени
не задрожат,
став на портале,
смотрите Вы
в дымные дали
дряхлой Москвы,
ловите взглядом
чью-то звезду,
снова я рядом,
снова я жду.
Случайное совокупленье душ...
Случайный взгляд, легчайшее касаенье,
какая-нибудь транспортная чушь,
нежданный жест,
навечно в подсознанье
бесшумно уползающий как уж, -
что скрыто в них? какое узнаванье?
вдруг вспыхнувшая явь минувших дней?
из старины седой скупая нитка,
иль
иероглиф, выпавший из свитка
о судьбах душ и участи теней?
единое, мгновенное свиданье
и пропасть позади и впереди,
мгновенье встречи,
вечность расставанья,
которой мы не властны отменить,
в которой ткет Вселенское дыханье
ткань бытия,
где я -
всего лишь нить?
А где же ты?
я вновь с тобой в разлуке
явь бытия
сомкнулась над тобой
как гладь реки,
текущей под скалой,
с которой я,
прикованный судьбой
в отчаянье
протягиваю руки?
Да замолчи ты, Бога ради!
уйми
дрожание руки,
прямолинейные стихи
как музыканты на параде
идут, трубят, чеканя шаг,
и важно раздувают щеки,
а на брусчатке - алый мак,
небрежно брошенный в потоки
хрипящих звуков, слов и лиц,
один алеет обречённо,
а небо пасмурно и сонно,
и шорох вкрадчивый ресниц,
твой взгляд, то льдистый, то железный
то ускользает, то манит,
и мрачным пламенем горит
зрачков безжалостная бездна...
Боже мой, что за ветер свободы
душу настежь у нас распахнул,
в Лету канули скучные годы,
шквальный ветер их скомкал и сдул,
двадцать лет мы искали друг друга
от судьбы хоронясь паранджой,
но лихая октябрьская вьюга
нас свела в этот терем ночной,
мы венчались на мокром перроне,
в Лету канули серые дни,
мы одни
в многолюдном вагоне,
мы теперь навсегда не одни.
Не вейте гнезда на земле,
залетные птицы веселья,
свои изумрудные перья
не мните в холодной золе,
на темно-багровой заре
сойдутся излучины линий
и тихо растает как иней
ваш след в наступающей мгле,
на темно-лиловом столе
очинят орлиные перья,
и каждому будет по вере
в сыром предрассветном тепле,
залетные птицы веселья,
не вейте гнезда на земле….
Смерть и жизнь
параллельны друг другу,
они сходятся в доме восьмом:
мы целуем ночную подругу,
вспоминая заснеженный холм.
пусть измена,
и пусть вероломство
нас навстречу друг другу ведут,
пусть смеется скупое потомство
и судьба вызывает на суд:
что ж, судите!
Играем без правил,
наша жизнь коротка и грешна,
только нас никогда не оставит
запоздалая эта весна,
синий май
без конца и без края,
тайный шорох осенних дождей,
буду я вспоминать, умирая,
эти встречи и звуки речей,
Петроградские вечные ночи,
серость мокрых октябрьских дней,
и горящие синие очи
исступленной сивиллы моей.
Ты, исступленная сивилла!
Как властно в жизнь мою вошла,
Какая огненная сила
Нас в этом тереме свела?
Ты доведешь меня, актриса,
Со мною лежа визави
От платонической любви
До диких оргий Диониса!
Ломать судьбу,
Идти напропалую,
Из тёплой спальни
Выпрыгнуть в пургу -
Нет, я не лгу!
Тебя одну люблю я,
И жить иначе
Больше не могу.
Проносятся тени ночные
и тают в тумане густом,
и синяя птица - Россия
летит за зеркальным окном,
мы снова как странники едем,
нарушив привычный покой,
моя синеглазая леди,
всю ночь ты пробудешь со мной,
нас снова счастливая карта
свела в этот тесный приют,
к волнам седовласого Балта
железные кони несут,
чем кончится ночь, мы не знаем,
что вспомнится нам поутру?
Мы снова, вдвоем, начинаем
опасную нашу игру,
жест ласки мгновенно растает
в потоке нечаянных слез,
и я осторожно вздыхаю
как чудище с острова грез,
на Чёрной - отмеченной - Речке
чем кончится нынче дуэль?
как мало подходит для встречи
казенная эта постель,
блуждают огни кочевые,
и, рея в тумане ночном,
дремучая птица - Россия
летит за зеркальным окном,
за нашим венчальным окном
хрустальная птица - Россия.
Парад лягушек
Усталость валит в мятую постель,
как сноп подрезан, я лежу недвижно,
передо мной лесная карусель,
то зверобой, то пятна желтой пижмы,
пурпур кипрея, звезды васильков,
мелькают перед помраченным взором,
то стайки светло-синих мотыльков,
то мхи, то земляничные узоры,
то блики солнца в шелесте берез,
то медленная рябь на водной глади,
там голубые крылышки стрекоз
и шествия лягушек на параде,
их головы из-под воды торчат,
вдыхая как вино весенний воздух,
о чем они восторженно кричат,
зачем застыли в судорожных позах?
что шепчет им нагретая вода,
какую нам наквакают погоду?
Под теплой сенью Матери-природы
в воде зажжется первая звезда,
засеребрится месяц в облаках,
и, забывая обо всем на свете,
запутавшись в февральских, легких снах,
я грежу о весне и ясном лете…
Лишь иногда в мой сон приходишь ты
с распущенными в гриву волосами,
и созерцая землю с высоты,
мы вместе пролетаем над лесами…
Поэт, увы, подобен стриптизеру:
он обнажает тайники души,
он равнодушен к славе и позору,
удаче, иль забвению в глуши,
под чарами волшебного напитка
вздуваем мы
огни словесных искр,
тасует их Рассудок,
смел и быстр,
нанизывая бисеры на нитку,
за внешним блеском
отступает смысл,
брильянт сверкает
в гранях точных чисел,
слова переливаются в слога,
и со словами
мы играем в бисер,
как кости их меча
у очага,
где Разум их переплавляет снова,
утраченное хочет им вернуть,
что ловко ускользает,
словно ртуть;
не в Слове суть,
а только в смысле Слова,
Рассудок щедро плещет за края,
а Разум хоронится как келейник,
Рассудок видит только муравья,
тогда как Разум видит муравейник...
16.7.09
Разутые души поэтов
грачами бредут по жнивью,
чтоб зернами горнего света
наполнить утробку свою,
другие, - ничтоже сумняше, -
не всем же брести по стерне,
как чайки, слетевши на пашню,
клюют червячка пожирней,
кто лирик из них, кто политик,
кто скромно бредет в стороне,
и каркает вороном критик,
засев на высокой сосне,
живут оне
в общем, недолго,
хоть многое надо успеть,
их книги - звенящая медь,
зубами ложаться на полку,
а души летят на Восток:
какая-нибудь доберется
в нетленный и вечный чертог,
где всходит духовное Солнце,
какая - чуть-чуть подымит
окурком на мокром перроне
и, силясь прорваться в зенит,
в медлительной Лете утонет,
какая - вернется назад
в кромешную нашу неволю
и будет опять, наугад,
брести по житейскому полю...
16.7.9
«По берегу зеленому
рыжий конь бредет…»
Л.
Одним умом
не победить натуру,
она прорвется
как вода весной,
стяжавши славу «кухонного гуру»,
я потешаюсь над самим собой,
хоть я и не терял из виду цели,
меня встревожил зимний Водолей,
вода страстей сочится через щели
когда-то осмоленных кораблей,
они плывут
и тонут на просторе,
редеет белоснежный караван,
в твоих глазах
опять синеет море
и стелется предутренний туман,
морозными и звездными ночами
восходит пар и тает без следа,
в твоих глазах
уже играют чайки
и пенится апрельская вода,
ты с каждым днем
желаннее и ближе,
мне снится,
что уехать надо нам,
и на коне
необычайно рыжем
мы скачем
по зеленым берегам…
Сознанье
разрывается на части,
держу его вожжами,
как коней,
их по пути направить я не властен,
мне не унять их каверз и затей,
твой рыжий конь
несется все быстрее,
он птицею
взмывает со страниц,
он мощно бьется как флажок на рее,
почуяв пар
любимых кобылиц,
он раздувает ноздри в исступленье,
постромки рвет,
переходя в карьер,
он отдается дерзкому стремленью,
забыв, что он давно не рыж,
а бел,
он терпко-страстным ожиданьем полон,
ему все рвы и кочки - ничего,
он не глядит,
как кружит черный ворон
и жадно дожидается его,
он змеем
вырывается из кожи,
несется на зеленом берегу,
а я,
как Фаэтон сжимаю вожжи,
но ни сдержать,
ни править не могу.
2.6
Я сам себя
ловлю на честном слове,
я - мошка в прибалтийском янтаре;
омегой меланхоликов
- две брови
и скандинавский профиль на скале,
отточенные,
долгие ресницы
на скачках
- только первые призы,
стальная воля каменной орлицы
и трепетность
надломленной лозы,
ночная, скандинавская фиалка,
твой тонкий яд застыл на языке,
то терпкая, упругая весталка,
то куртизанка в сером клобуке,
сжимает руль в слабеющей руке,
не радуют ни города, ни лица,
леча тоску
пришельцами из шприца,
летишь ты по ухабам налегке,
сжимая руль в слабеющей руке…
И вот опять
- очередной вираж,
мы целый век живем в пустой квартире,
в твоем холодном,
заземленном мире
я самый виртуальный персонаж,
старинный дом,
захламленный этаж,
разрыв мостов становится все шире,
и мы опять теряемся в толпе,
она подобна пресному прибою,
александрийский вестник на столпе
приветствует воздушною рукою,
но не меня:
я здесь не званный гость,
«Спас на крови» в тяжелом русском стиле,
фасады,
потемневшие как кость
полвека отлежавшая в могиле,
не поискать ли истины в вине
из лоз в надломах средиземноморских?
Тебя змея ужалила в Изборске,
меня - на постаменте Фальконе,
я, как и ты,
познаньем поражен -
влечет кругами рая или ада
литая грудь,
как яблоко из сада,
где древний змий смущал мужей и жен…
И я читаю в памяти твоей,
в тех млечных соках,
что под кожей бродят,
крутые шефы, нежные уроды,
разнузданный насильник и злодей,
устроив телу «черный передел»
они плывут в тебе за парой пара,
то хитрый,
плосколицый фавн с гитарой
из министерства иностранных дел,
то пыльный гений
в рыбьей чешуе,
то леший
голосит и хороводит -
так в млечной, потревоженной струе
передо мной они теперь проходят,
и снова на лице мелькает сплин,
иных уж нет,
а ближние далеко,
святая тайна теплых женских соков
и ярость обжигающих мужчин -
но все минуло,
снова ты одна,
и Лета память легкую смывает,
плывет по небу новая Луна
и млечный сок под грудью приливает,
но вот мы отправляемся, пора!
на палубе
светло и многолюдно,
а маленький Вольга
снует по судну,
снимая город медного Петра…
Но все проходит.
Почему так скоро
и навсегда
исчезли в белой мгле
победный шпиль,
замшелый крест Трувора,
и хвост змеи
на роковой скале?
Черепаха
"Лебедь приближается к берегу,
Малому ребенку страшно..."
И-ЦЗЫН
Обломки башен вдалеке
и абрис пагоды старинной,
и черепаха на песке
ползет торжественно и чинно,
и вековечная тоска,
и утки древнего Китая,
взмывает вверх под облака
гусей встревоженная стая,
звенит светил полнощный хор,
цветными искрами играя,
горит звезда Элькапэнор,
на дальний Север увлекая,
где гор могучая страна
застыла в колдовском тумане,
благословенная Луна,
как белый лебедь в океане,
неукоснительно плывет
и тень скалы ползет у входа;
к высоким предкам муж уйдет,
он не вернется из похода -
плывет священная Луна
неукоснительно и грозно:
колодец вычерпан до дна,
и рыбы светятся как звезды…
Стихает поднебесный звон,
алеет синий шелк восхода,
где дремлет каменный дракон,
храня святилище у входа,
ручьи таежные шумят,
цветет багульник, травы бродят,
и тигр прищуривает взгляд,
встречая Солнце на восходе,
стихает поднебесный хор,
в долину с гор спустились люди,
и шепчет ей Элькапэнор:
не торопись. Хулы не будет…
11.12.98
Рубиновой рекой
рассвет втекает в окна,
над кронами домов
погаснет синий стяг,
геральдика миров
иссякнет и поблекнет,
и трубы затрубят,
и птицы засвистят,
над мачтой облаков
забьется тучный парус,
прозрачный киль луча
избороздит леса,
а у руля ветров
сгибающая тяжесть
свинцом сольется с рук
на ребра колеса,
мой огненный корабль,
плыви по морю света,
сдвигая небосвод
навстречу временам,
по алой крови вод,
по доброй воле ветра,
по роговицам гор
к далеким берегам,
мой огненный ковчег,
скрести крутые мачты,
кристальная река
уводит в небеса,
растает вечный снег,
корма дождем заплачет
и светлый киль луча
зазеленит леса,
рубиновой рекой
рассвет втекает в окна,
над кронами домов
погаснет синий стяг,
геральдика миров
иссякнет и поблекнет,
и трубы протрубят,
и птицы засвистят…
Внемли солнечному брату,
Гласу солнечному внемли!
Вот под грозные раскаты
СЛОВО-БОГ ложится в землю,
Горним трепетом объяты
Иоанн и Присна-Дева,
Вот под грозные раскаты
Сотряслось земное чрево,
Вот жнецы на ранней ниве
Жертву солнечную косят,
Сквозь палящий жар пустыни
Проросли в сердцах колосья,
Ешьте, пейте, причащайтесь
Соков чистых и безгрешных,
Поскорее облачайтесь
В белоснежные одежды!
От заката до востока
Варим зерна в стеблях пашен,
Жизнь из вечного потока
Разливаем мы по чашам,
Будет, будет разгораться
Наших чаш лиловый пламень,
Кто не хочет причащаться
Обратится в мертвый камень,
Кто не пьет на нашей тризне,
Тех поглотит древний холод,
Но не даст угаснуть жизни
Грозный страж -- жестокий голод.
С той самой светлой ночи
пылает пламя тайн,
не стало для имен
ни слова и ни слога,
и огненный пурпур
зовет тебя в тот край,
в тот заповедный рай,
где ты рожден из Бога,
с той самой светлой ночи
пылает пламя тайн,
с той самой светлой ночи
вино из новых лоз
и в Имени одном
слова соединятся,
на черном перепутье
венок из красных роз,
и над стремниной гроз
восходит солнце братства,
с той самой светлой ночи
вино из новых лоз,
с той самой светлой ночи
исчезнут времена
и наши имена
в одно сольются Имя
от четырех ветров
земные племена
колени преклонят
пред яслями Твоими,
с той самой светлой ночи
исчезнут времена,
с той самой светлой ночи
обручена земля,
и наши имена
для нас напишут снова,
и в сердце пастуха
и в мысли короля
горит звезда-заря
грядущего земного,
река кристальной жизни
и куб из хрусталя!
По полям, лесам и селам
строю кузницу свою,
синим молотом тяжелым
лес и реки закую,
вейте, вьюги,
лейте холод,
сыпьте иней, снег и лед,
бей по елям тяжкий молот,
застывайте, струи вод!
Как чиста лесная спальня,
замолчи, трескучий гром,
ледяная наковальня
заискрится серебром,
по искрящимся просторам
ходят звезды-корабли,
под серебряным убором
крепко спит Душа земли.
Раскрасавицу лесную
расколдую, разбужу,
нашу дочку дорогую
и под елку посажу,
ветер, ветер, Сивка-бурка,
в чистом поле ты не вой,
вырастает дочь-снегурка
под еловою парчей,
ветер, ветер, Сивка-бурка,
не разгуливай метель,
серебристую Снегурку
охраняет бабка-ель.
Вот в березовом уборе
мамки-девицы стоят,
бледно-розовые зори
кроют медью белый плат,
ярче, ярче пламя горна,
звонче щебет воробьиный,
жемчуга на веках черных
переплавились в рубины.
Рыжий зять уже бушует,
борода его красна,
дочь, красавицу лесную,
ты прими, сестра Луна.
Все поля, леса и села
заморожу, застужу!
шагом вьюжным и тяжелым
в дальний терем ухожу…
Млечный сок сухому стеблю
Дарят росы из тумана,
С облаков летит на землю
Белый голубь Иоанна,
От заката до востока
Варим зерна в стеблях пашен,
Жизнь из вечного потока
Разливаем мы по чашам,
Будет, будет разгораться
Наших чаш лиловый пламень,
Кто не хочет причащаться,
Обратится в мертвый камень,
Кто не пьет на нашей тризне,
Тех поглотит древний холод,
Но не даст угаснуть жизни
Грозный страж, жестокий голод.
Варим меды в тесной кадке,
Варим брагу горьких соков,
Вот Ярило в красной шапке
Поднимается с востока,
Вот Венера шлет березе
Свой покров молочно-белый,
Зазвенит народ стрекозий
Возле ели поседелой,
Слышишь, трепет голубиный,
Жертву хлебную торопит,
Васильковые глубины
Копья ржи на поле копят,
На меже, поодаль хлеба
Царь-кипрей роняет стрелы,
Как Ярило смотрит с неба
На подвластные пределы,
Бабка-ель на склоне рдяном
Плачет светлою слезою,
Запестрели по полянам
Звезды князя-зверобоя,
Красно Солнце окунется
В сине-пепельной купели,
Старый ворон встрепенется
На макушке бабки-ели,
Вспыхнет медная завеса,
Бьет по елям молот грома,
Прячьтесь, прячьтесь, дети леса
Под полог лесного дома!
Гром грохочет в чёрной туче,
Бьются молнии как птицы,
Илия по медной круче
Проскакал на колеснице,
Прячьтесь, прячьтесь меж корнями,
Пейте, пейте влагу зноя,
Земляничными зубцами
Изукрашивая хвою,
Пейте, пейте, набухайте,
Наливайтесь соком новым,
Из-под хвои прорастайте
В шапках бархата лесного,
Облака лебяжьей стаей
Уплывают на восток,
Старый ворон заиграет
В позолоченный рожок,
Ветер, ветер, Сивка-бурка,
Ты не прыгай по ветвям,
Выйди радуга-Снегурка
Из под елки к облакам!
Варим, варим в тесной кадке,
Варим хмель и варим мяту,
Вон Ярило в красной шапке
Наклоняется к закату,
От заката до востока
Варим зерна в стеблях пашен,
Жизнь из вечного потока
Разливаем мы по чашам,
Будет, будет разгораться
Наших чаш лиловый пламень,
Кто не хочет причащаться
Обратится в мертвый камень,
Кто не пьет на нашей тризне,
Тех проглотит вечный холод,
Но не даст угаснуть жизни
Грозный страж - жестокий голод.
Рубцовская,
пронзительная Русь,
где говорят вполголоса деревья,
где в деревнях заглохших
каждый куст
качается с тяжелого похмелья,
где кроток дух
и кроткая земля,
но целый мир двоим как будто тесен,
где плачут
голубиные поля,
и косит смерть
и города, и веси,
где прозябанье
подменило жизнь
от стопаря
до новой поллитровки,
где бедный ваня
верил в коммунизм,
и ждал как пес подачки из столовки,
где ленин, и кавказские вожди,
убийцы, краснобаи и витии,
и злые лихолетья впереди,
и купола неведомой Софии,
тут дышишь ты
и чувствуешь острей,
тут тайный свет
в грядущее уводит,
тут посреди
горит "звезда полей"
и манит душу
к правде и свободе.
28.06.2009
За лодкой вьются
легкие следы,
незримо в утро
переходит вечер,
как будто очаровано навечно
не шелохнется
зеркало воды,
огромный шар,
и только мы внутри,
вода и небо
сходятся краями,
мир в сферу замыкается под нами
из семицветий
северной зари,
лазурь и пурпур,
зелень с желтизной,
оранжевое с алым -
ярким кругом
цвета ликуют,
расходясь друг с другом,
играя,
словно радуги весной,
цвета бурлят,
не видно берегов,
хрустальный купол
вверх и вниз простерся,
едва-едва ушло за горизонт
немеркнущее северное Солнце,
и мы парим
по-птичьи над водой
и замираем в старой,
утлой лодке,
восхищены нетленной красотой,
восторжены,
возвышены и кротки...
26.06.2009
Пронзительное небо,
пронзительная глушь,
люблю тебя
и рая мне не надо,
бреду, ищу ночлега
среди холодных луж,
где плещутся речные перепады,
бобер колотит плесом,
под гром бежит волна,
и щука извивается в жабровке,
легчайшая над лесом
парит голубизна,
блестит роса
на старенькой Ижовке,
куда меня, однако,
по новой занесло?
лосиный след петляется с медвежьим,
и перочинным ножичком
строгаю я весло,
чтоб по весне
не вытаял "подснежник",
тайга моя родная,
ты - мой зеленый дом,
тут бойся не зверья, а человека,
у костерка, зевая,
я вспомню обо всем,
чему давно уж минуло полвека...
Как водится, посетую
на сложную судьбу,
и, к огоньку придвинувшись поближе,
и первую рыбалку,
и первую стрельбу,
и первую любовь свою
увижу....
24 июня 2009г
ВРЕМЕНА ГОДА
В потоке реют
огненные духи,
о чём они вещают в смутной мгле?
"Вы, люди, остаётесь вечно глухи
и вечно слепы на своей земле,
вы гасите Божественные звуки
и как кроты копаетесь в золе".
Плывут над миром
древние светила,
о чем они там шепчутся в ночи?
«Пока любовь тебя не подчинила,
ты над природой власти не ищи.
Пока ты не постиг закона судеб
не домогайся власти над людьми,
не оскверняй свой путь,
и пусть он будет
предначертаньем звезд в твоей крови!»
Земля, кружась, проносится в пространстве
и сбрасывает кожу как змея;
Сие - есть время:
города и страны,
слова людские, мысли и дела
в Реке Времен навечно застывают,
концу пера подобны Мы, планеты,
им Дух Вселенский
пишет в небесах.
Несется год по огневым кругам!
Полудня Солнце, став в зените мира
в Иванов день струит потоки чувства,
сжигая лес и травы, грезы лета,
в Михайлов день бушует пламя воли,
в хрустальный круг Рождественских ночей
полуночное Солнце шлет свет мысли,
и первозданной белизной сияет
Пасхальный Агнец жертвенной любви
Колокола Весны звонят над миром!
И сонмы стрел сверкающего Солнца
с прозрачных круч срываются с ветрами!
Неистово стремительные воды
бушуют в реках и моря вздыхают,
и льды гремят на северных озерах,
и вторит небо голосом громов!
Колокола Весны звенят над миром!
И, разорвав оковы зимней стужи,
Душа Земли стремится к небесам
и мощно увлекает за собою
потоки трав, ладони клейких листьев,
в венчики раскрывшихся цветов,
из почек и семян, набухших соком,
ползут, свиваясь, гусеницы стеблей,
из коконов разорванных бутонов
выпархивают бабочки цветов,
но Мать-Земля их отпускать не хочет,
и вот они, послушно повинуясь,
как лебеди свои склоняют шеи
и кланяются Матери-Земле.
Учись у них.
Учись, и ты узнаешь
целительную силу Рафаила,
соцветья звезд в созвездиях цветочных,
сиянье Солнца в росте и рожденье,
восход Луны в старении и смерти.
Себя ты вспомнишь рыцарем старинным
в приморских замках и песчаных дюнах,
учись у них,
учись, у них и слушай,
и ты услышишь, как они поют:
«В огне Сатурна, человек, ты сплавлен,
в дыханье Солнца ты был вызван к жизни,
в воде Луны в тебе взыграли страсти,
в земле Земли ты осознал себя.
Огонь сознанья переплавит Землю,
Дыханье страсти станет новым Солнцем,
Живой водою лунный блеск прольется,
И вечный камень выкует Сатурн.»
Колокола Весны звонят над миром!
И воинство багрового дракона
из-под земли проворно выползает,
и празднует на известковых горах
вальпургиевский праздник Первомая,
Земля краснеет, будто от стыда,
танцуют змеи и бормочут жабы,
но тает лед на северных озерах,
и летний гром
гремит под облаками!
Булгакова с Набоковым сверставши
и Блока променяв на Кузьмина,
окститесь, Просветительницы наши,
послушайте, что говорит страна:
окститесь, государыни мои,
подмена эта скользка и чревата,
зачем менять все прелести любви
на подростковый фаллоимитатор?
от горя ум, иль горе от ума,
какая Кысь вам внутренности гложет,
тут даже Вера Павлова сама
при всем своем желанье не поможет...
15.06.2009
Зеркала
Мирозданье зеркал,
круговерть бытия,
и в прибое у скал,
и в насущном хлебе,
пусть в душе у меня
зреет воля Твоя,
будет воля Твоя
на земле, как на небе.
Эта логика звезд
нам понятна уже,
и закон её прост
как надломленный стебель:
отражается небо
в каждой грешной душе,
и, взрастая, душа
отражается в небе,
и дурак и мудрец -
все равны в зеркалах,
с головы и до ног,
день за днём, год за годом
отражается БОГ
в сотворённых сердцах,
мириады сердец
бьются в такт с небосводом,
в вихрях звездной пурги
ты доверься Ему,
Он не ввергнет в тюрьму
вековечной печали,
лишь себе самому
о себе не солги,
и простит нам долги,
если мы их прощали,
заплетает нас в сеть
круговерть бытия,
все, что было давно,
возвратиться и будет,
возвращается ветер
на круги своя,
умирают, и снова
рождаются люди,
там - у древних могил
прорастает трава,
тут - качается сын
в голубой колыбели,
это - летопись жизни,
что вечно права,
нам струится как свет
из небесной купели,
мирозданье зеркал,
круговерть бытия,
ты в прибое у скал,
ты в насущном хлебе,
как тебя я искал,
пусть же воля твоя
облекает меня
на земле и на небе...
Я - бесконечная идея
в обличье мяса и костей;
освобожусь от них скорее,
чтоб возвратиться в мир идей,
в тот мир, где строгое стремленье,
где нет ни страхов,
ни страстей,
где светит солнце,
и сомненья
не мучат духов и людей,
да, плоть и кровь меня связали,
не в радость путь мой был мне дан,
исполнен боли и печали,
сижу, как странник на вокзале,
сжимая ветхий чемодан,
чтоб напоследок не украли…
Пора? А может не пора?
Меня смущает участь злая:
всю жизнь - то будто умирать,
то оживать, не умирая,
то вслед бессмысленной вражде
смотреть с презрением беспечным,
то вечно думать о тебе,
то забывать тебя навечно,
то в исступлённом мятеже
пороть любовную горячку,
то биться в кровь на вираже,
то вновь впадать в глухую спячку…
Как на картине жизнь моя
скользит, едва цепляя душу,
как будто я - уже не я,
и вновь обрёл родную сушу,
как будто греюсь у огня,
встав на прикол у старой верфи,
а ты всё дальше от меня,
воздушнее и эфемерней…
Не сам ли я тебя создал?
Из небытья извлёк на ветер?
Где стар и млад, велик и мал
плетут кармические сети,
чтобы в них запутаться самим
и вырываться в исступленье?
Ни разу не был я любим
и не остановил мгновенья;
они любили не меня,
а что-то внешнее, мясное,
с повадкой рыжего коня,
самолюбивое и злое,
любили лишь издалека,
лишь голос, запахи и тело -
оно увяло, постарело
и ждёт последнего звонка,
оно становится чужим,
а я внутри и полон силы,
хочу я снова быть твоим,
хочу, чтоб ты меня любила.
и, взяв как пёс твои следы,
лечу по ним до поздней ночи…
Люблю ли я?
Или охочусь
под свет Рождественской звезды?
Ушла счастливая звезда,
пора безумная минула,
я снова стар, как никогда
и… чуть не падаю со стула…
И снова козни орденов,
"друзей" иудино лобзанье,
сухая ненависть врагов,
и назиданья дураков,
и бесполезные терзанья,
и прах поруганных могил,
и вечный зов из-за порога,
как будто не хватает сил
уйти, не подведя итога,
уйти, не завершив дела -
песчинки мелкие в сосуде,
а голова - почти на блюде,
ждёт, чтобы ты за ней пришла…
Я - безначальная идея
в обличье мяса и костей,
я в теле непрестанно зрею,
чтоб возвратиться в мир идей,
подобно бабочке крылатой
я воспарю над естеством,
взойду туда, где был когда-то,
вернусь туда, где я знаком,
был, буду, есмь –
я весь - движенье,
рождаясь там, кончаюсь тут,
повсюду я найду приют,
ни страх, ни страсти, ни сомненья
моё сознанье не убьют:
в любовь поверив,
а не в страх,
пускай оно пребудет в Боге:
меня Он встретит на пороге
и душу взвесит на весах…
Не бойся смерти, сын природы,
когда её услышишь глас:
она - залог твоей свободы,
она одна излечит нас
от демона обособленья,
от яда грешного в крови,
она приносит нам спасенье
и возвращает нас к любви.
В своей юдоли невеселой
своим я судьбам властелин:
я – грешный сын Земли тяжелой
и неба звездного я сын.
Отстав от жизни безнадежно
еще надеюсь на успех,
хотя, позвольте, разве можно
быть курам лапчатым на смех?
жевать тургеневские бредни,
давясь московской духотой,
иль вспоминать середь обедни,
что жил когда-то Лев Толстой?
вздыхать о «бронзовом солдате»,
не помня об имперском зле,
о «светлом пролетариате»,
«мещанском рае на земле»?
тревожить тень былого века,
дуть на коптящую свечу;
роль пахаря и дровосека
казалась многим по плечу,
все что-то строить в упоенье,
забыв о том, что без сапог,
и в кабаке, презрев смиренье,
судить, а есть ли в мире Бог?
Все это было, было, было...
а время рвется из тенет
туда, где нравственности нет,
где чувство гордое остыло
туда, где на исходе дней
в закат без признаков рассвета
мир, полный призрачных теней
неудержимо катит в Лету….
***
Когда на сердце хмуро,
когда дожди идут,
Петрарку и Лауру
я вспоминаю тут,
в лазоревых пространствах
покой и тишина
под небом итальянским,
где вечная весна,
а здесь - бурьян на грядке,
дожди идут опять,
дни облачны и кратки,
не больно умирать….
Дождь тихо шелестит
по обветшалой крыше,
за маленьким окном
заброшенный покос,
«все глушь да тишина»,
лишь еле еле слышен
гудок на станции
и перестук колес…
Жизнь как у муравья,
дела едва ли лучше,
струится пот с лица,
и слышен детский плач,
без края и конца
ползут по небу тучи,
цепляясь за края
высоковольтных мачт…
Я и моя земля:
кому мы интересны?
подгнил еловый тес,
косится ветхий дом,
пустынные поля
покрылись мелким лесом,
а старый пруд зарос
болотным камышом…
И катится скорей
развесистое лето,
а ветер то замрет,
то мчит во весь опор,
так двадцать тысяч дней
промчались незаметно –
последний поворот,
последний коридор…
Душа моя, скажи,
когда ты постареешь?
Когда опустишь взор,
чтобы не падать ниц?
Прощальный коридор
в картинной галерее,
пейзажи, витражи,
и вереницы лиц…
Не потерять лица;
опять на сердце тихо,
а время - в суете,
в заботах ни о чём,
и это до конца,
где дверь со словом «Выход»
на каменной плите
с портретом и крестом…
Один ли в поле я?
Один ли я воюю?
за что, и для чего,
и долго ли ещё?
картонная семья,
друзья опять блефуют,
а те, кто большинство,
плюют через плечо…
Как узок этот путь,
как низки эти своды,
кругом сплошная гарь,
куда ни посмотри,
я так мечтал взглянуть
на Гения Природы,
но лезет злая тварь,
взрастая изнутри…
Рогатый, чёрный черт
с горящими глазами,
мой «чёрный человек»
тяжёлый как чугун,
из-под облезлых век
в зрачках рыжеет пламя,
он в мозг, как дровосек,
вонзает свой колун…
А кроткая душа -
ей нечем и прикрыться,
всё рвётся упорхнуть
от беспощадных лап,
она, едва дыша
хотела бы забыться,
чтоб заглушить в ушах
тупой звериный сап,
дрожит душа моя
под каменным копытом,
то топчет, то замрет,
то вдруг навеет сон,
в котором грежу я
о чём-то неизжитом:
и я - уже не я,
и он - уже не он…
А бедная душа
всё дальше отлетает,
стремиться за порог,
за вечное крыльцо…
И вновь твоё лицо
из мрака проступает,
а вьюга, пороша,
полощется у ног…
Бомж Николай
«Сидел раз семь,
Родился в тридцать третьем,
Теперь бомжую,
Не рублю с плеча;
Недавно я покинул «Белый Лебедь» -
Козла я как-то грохнул сгоряча.
Тянул червонец я в особой зоне,
На волю вышел -
Не нашел родни,
Прошу на хлеб,
Ночую на перроне,
Вот так и доживаю свои дни.
Отца на фронт забрили в сорок первом,
Остались у меня сестра и мать;
Мы б все подохли с голоду, наверно,
Но я пошел по бану воровать.
Я старый вор,
Хотя и не в законе,
Я с детства ловко по карманам крал.
Мне семьдесят второй,
Из них на зоне
Лет сорок пять - «Хозяин» отобрал.
Ну что ж, бывай.
А мне - хоть вновь на зону,
Да больно уж не хочется назад…»
И бомж побрел, хромая, по перрону
На электричку в Сергиев Посад…
***
Черная лента лесов,
Красная лента заката -
Еду меж двух полюсов,
Вечно я еду куда-то
Может быть, еду к тебе,
Может быть это причуда;
Даже в нескладной судьбе
Может быть краткое чудо.
Как отголоски из снов
Зубья лесных позументов,
Черные крыши домов
Врезались в красную ленту.
Черное с красным вдали,
Словно венок у могилы:
У Ярославской земли
Отняты древние силы.
Красным пылает закат,
Красное тянется выше,
Красные церкви стоят
С черной, проломленной крышей.
Камнем висит над землей
След дьяволических аур,
Ели зеленой стеной
Прячут торжественный траур.
Красный сменил голубой;
Может быть, сменится эра?
И путеводной звездой
Светит над лесом Венера.
И снова в путь,
И снова мчатся кони,
А Север машет вороным крылом,
Я вспоминаю теплые ладони
И встречи под Коломенским холмом.
Мы бродим
По заснеженному саду,
Небесный звон мы слышим наяву,
Играл закат
Цветами майских радуг,
И первый снег
Едва прикрыл траву.
Повсюду запредельное движенье
Высоких,
Предзакатных облаков,
Лесами скрыта
Церковь Вознесенья,
Дошедшая из глубины веков.
В один поток слились Земля и Небо,
Как нам с тобой не слиться никогда,
И, освещая горний путь к Эребу,
Зеленым светом светится вода…
Иссиня-звездные полотна надо мной
Торжественно звенят волшебным хором.
О, Боже!
Постоянство и покой
В Твоих небесно-царственных просторах.
А в древних храмах - строги образа.
их взоры и восторженны и чисты,
но, повторяя царственные искры
сияют мне любимые глаза;
они ведут меня во тьме ночей
по маленьким, заброшенным селеньям,
по змеям рельс в скрещении путей,
по разоренным царственным именьям,
по мертвым бревнам сваленных лесов,
по жухлым травам вымершей России
по серебристой корочке снегов -
они как звезды ласковы и сини,
и эта неземная синева
теперь меня преследует повсюду:
«Ты жив, мой друг?
и я еще жива,
отныне я всегда с тобою буду…»
Над Ярославлем небо синее,
играет солнышко во льду,
бреду как странник по России я
да все никак не добреду,
а все кругом по-волжски окают,
народ степенный, непростой,
иду я мимо театра Волкова
до Гипрозема на постой,
сижу на лавке на вокзале я,
гляжу в морозное окно,
за что такое наказание?
ведь поезд мой ушел давно…
а небо бесконечно синее,
а поезд жмет на тормоза,
и вижу я в морозном инее
твои веселые глаза,
как лебедиными перинами
покрыты горки и луга,
А Волга дыбится под льдинами
и раздвигает берега…
Букет болотной сушеницы,
засохший на моем окне,
и на бревенчатой стене
внезапный профиль синей птицы,
а за окном опять мороз,
в сугробах пни, стога и склоны,
и ветки троицких берез
звенят тихонько у иконы,
мычат коровы за стеной,
грибы на проволке томятся,
и даже в душу стал вбираться
жар опьяняюще печной.
«Береза», «птица», «гриб», «зерно»,
слова понятные, простые,
«Что было - было так давно….»
Слова, кавычки, запятые…
Они сливаются как сон
и глохнут в шуме непогоды,
и ты как прежде окружен
скупыми жестами природы:
мороз и солнце в тишине,
тревожный вскрик случайной птицы,
и на сияющем окне
букет болотной сушеницы…
Ах, как бы не остаться мне без крова,
уж больно огрызается родня;
мои пенаты Кергиш и Шушково,
что будете вы делать без меня?
придет к вам новый бестолковый барин,
и затрещат дубы под топором,
а лесники как мухи на опаре
нажрутся вдосталь краденным добром,
и только ветер – друг прямой и ярый
сухим листом над лесом прошуршит,
взойдут Плеяды, Рыбы и Стожары
и лунный блеск поля посеребрит,
ведь нет конца, и все начнется снова,
придет медведь к колодцу во дворе,
и будут млеть в полуденной жаре
мои пенаты - Кергиш и Шушково.
Покуда Марс еще идет назад,
пока Сатурн во Льве мне душу греет,
беспечность и божественный азарт
моей душой как женщиной владеют.
На краткий миг вернулась юность мне,
благодарю тебя, моя подруга,
я пребываю как в волшебном сне,
стихи летят как будто птицы с Юга,
душа поет про все, что живо в ней,
о вечном счастье, о любви и вере,
пред тем, как с клином белых лебедей
навек уйти на дальний русский Север.
Ты помнишь край -
земли и воли вено,
степная пыль
и в пене тополя
где бьются в белокаменные стены
хмельные волны ржи и ковыля?
Ты помнишь край.
вспрядающий из праха,
ты помнишь шлемы
киевских церквей,
и золотое солнце Мономаха,
ходящее в кругу богатырей?
Двенадцать звезд,
закованных в кольчуги,
Велеса и Сварога сыновья,
земли и воли
вестники и слуги:
Алеша-млад и старый Илия,
Добрыня-свет Никитич и Чурило,
боярин Ставр и гордый князь Роман,
Вольга, Всеслав, Егорий и Данило,
слепой Гакон и грозный Еруслан.
В литых ковшах бушует хмель Микулин,
гремит мечей сверкающий узор,
но минул день, богатыри уснули,
за ними затворились двери гор…
Упала ночь на древние курганы,
белеют кости за Донским холмом,
зеленый змей вылизывает раны
шершавым и горючим языком…
Пройдет сто лет,
богатыри воспрянут,
ударит гром
и горы задрожат,
и стены белокаменные встанут,
и опадет с доспехов тлен и ржа,
Ты видишь край,
вспрядающий из праха,
степная пыль и в пене тополя?
Серебряное племя Мономаха,
земля и воля,
воля и земля,
Ты видишь край, -
земли и воли вено,
ты видишь шлемы
северных церквей,
и огненное Солнце Вифлеема,
ходящее в кругу богатырей!
Черен монашеский стяг,
меч на воловьем ремне,
в облаке пращур варяг
скачет на белом коне,
мечется вспученный прах,
горькое горе куря,
волки завыли в лесах,
стонет от боли земля…
Нет, не на грех
и мстительный разбой,
и не за тех,
чей век успел истечь -
за Белый Кремль
над синею рекой
я поднимаю
Сергиевский меч;
сей меч тяжел,
врагу пощады нет,
в литую ярость
мускулистых тел
копьем ударил
инок Пересвет,
и синий Дон
от крови захмелел.
Как зерна в землю
войны полегли,
врагу и другу
жребии равны,
но отвернулись
боги от земли,
и наступило
время сатаны.
И не на грех
и мстительный разбой,
и не за тех,
чей век давно прошел -
за Белый Кремль
над синею рекой
я поднимаю
вороненый ствол.
1980
Не зову к топору,
не нарушу покоя,
твой обугленный сруб
я студеной водой оболью,
и со стынущих губ
запекшихся болью
я последнюю ласку приму
и последнюю волю твою:
«Поклонись моему палачу.
Опускаясь в клоаку миров,
он возносит меня
к светоносным пределам,
поклонись палачу,
и врагу поклонись как врачу,
что, врачуя меня,
учит мужеству душу
и учит терпению тело.
Не за Царства земные,
за раны мои поклонись,
от которых меня
не сумел уберечь ты сегодня,
в первозданности звездной,
в искрометности пламенных риз,
выше ночи и дня
восхожу я к престолу Господню…»
И стою я один
посреди опаленных равнин,
вижу, стал твой Покров
как и прежде, рождественски белым,
я стою над тобою
без меча, без щита, без брони,
и в груди у меня
замыкаются красные стрелы.
Взлетает к небу снежный прах
среди родных равнин,
на коловратовых полях
я остаюсь один,
ушли заклятые враги
и верные друзья,
и не видать в полях ни зги
и уходить нельзя,
Как будто это снится мне:
как отблеск древних смут -
моя страна опять в огне,
ее ведут на суд,
она разбита на куски
среди глухих равнин,
у гробовой ее доски
я остаюсь один.
Пуста холодная земля,
сверкает звездный плат,
но коловратовы поля
до времени молчат,
молчат сыны-богатыри,
их древний дух угас,
в бездонном небе до зари
сияет звездный Спас,
и заметает снежный прах
глаза родных равнин,
на коловратовых полях
я остаюсь один.
зима 1992
Туруханский шаман
Я презрел страх, я презрел страсти, я презрел лутшия умы, я даказал величье власти, я паказал величье тьмы…С Адольфом мы играли в прятки, но я его преодолил, масоны мне лизали пятки, лизал и Рузвельт и Черчилл.
Керенский, Троцкий и Бухарин напрасно вылезал из кож, я знал, кто гость, а кто татарин, и был гроза для красных лож; еврев я рэзал как баранов, стрелял и русских, и грузин, я на Великого Ивана шаманский бубен водрюзил, его Иван не переможет, пребудет он сто тысяч лун, а в этой деле мне поможет мой лучший друг, Мао Цзе-дун…
Так косари на жатве спорят,
и косы ребрами гремят,
так маг зари
на Желтом море
седлает красного коня,
так, знаменуясь, времена
сменяют знаки и одежды:
неосвященность ведуна
на просвещение невежды,
слепую ярость бунтаря
на спесь тупого истукана
и византийского царя
на туруханского шамана.
На смерть Шукшина
Я пришел дать вам волю!
По горючим следам,
по студеному полю,
по зеленым грядам,
конь мой мчится по землям,
серебрится копье,
я иду, чтобы всем вам
рассказать про Неё,
до лесов Обонежья
донесет Баргузин,
только где же вы, где же,
почему я один?
Почему я не слышу
голосов на лугу?
Убежали под крыши,
как собаки в пургу?
заквохчили как куры
под тупым тесаком?
Вас, бумажные шкуры,
я сведу с огоньком!
Кто вам нынче учитель?
Вы свои, али чьи?
Почему вы молчите?
Вы кому холуи?
Вертухаи да судьи
подхлебалы в говне,
люди вы аль не люди?
Да ответьте ж вы мне!
Над моей головою
расцвело остриё.
Я пришел дать вам волю.
Вы не взяли её.
1979
"...появились новые трихины..."
Пора вставать,
гремят затворы,
звенит отточенный стилет,
трихины покидают норы
и заполняют белый свет,
уже горит
костер желаний,
мгновенья жизни
сочтены,
в одушевленном океане
зашевелился бог войны,
пора, мой друг,
за ревом взрывов,
под маской пирровых побед,
за пеленой
неторопливых
бездумных и безумных лет
созрела ярость,
и в смятенье
чернеют реки и моря,
и в грозном свете обновленья
трепещет юная заря,
аскеты лжи,
букеты лож,
дома, мащеные ампиром,
под доверительный галдеж
торжественно торгуют миром,
вот иссыхающая Парка
перерезает волосок,
вот супер-Мастер,
супер-Карго
приподнимает молоток,
уже не может быть иначе,
и в диком реве голосов
оглохший мир
дрожит как кляча
на аукцъене трех миров,
дрожат межзвездные рапиры,
ладони стынут на ремне,
а рыжий бог парит над миром
на огнедышащем коне,
еще в траншеях ждут приказа,
еще не пала тишина,
но молоток
гремит три раза:
Кто больше?
Продано!
ВОЙНА!
Пора, мой друг.
Гремят затворы,
звенит отточенный стилет,
трихины покидают норы
и наполняют белый свет.
Пусть мертвые хоронят мертвецов,
а нам дай Бог в час грозный и суровый
не брать пример ни с дедов, ни с отцов,
но в новый мир идти дорогой новой,
она зовет, немало нам дано:
и ум, и кровь, и откровенье жизни,
так пусть играет новое вино
на радость обескровленной отчизне,
Она юна, и вечность впереди,
но в грозный час огня и исправленья
отдай долги и с легкостью иди
куда влечет тебя предназначенье,
пройдут века, не сгинет род земной,
и ты, мой друг, в час грозный и суровый
повенчанный с Небесною Женой
в обители Ее вернешься снова,
вернешься ты в край пашен и лесов,
где сень берез и светлых рек разливы,
пусть мертвые хоронят мертвецов,
а мы живем, и будем вечно живы!
Я слышу Эгмонта.
Могучий фландрский дух, -
он вновь ожил в бетховенских аккордах,
в них ангелы зачитывают вслух
поэму дюн
и скандинавских фьёрдов,
как ветер океана дик и груб
клич нищих гёзов празднует победу,
торжественное восхожденье труб
перемежает тихую беседу, -
Бетховен, Гёте, Эгмонт - их игра
блистает, словно пламя на Олимпе,
и, скорчившись, ты слушаешь, сестра,
как грешница, закованная в Лимбе…
Борьба со смертью - лучшая из битв,
отчаянье отвагу порождает,
в скрещении проклятий и молитв
спокойное величье созревает;
великая душа избегнет тлена,
все временно, как в Книге Перемен,
мы вырвемся из этих тесных стен,
как вырывалась Фландрия из плена.
из цикла "Детство"
Тихий омут влечет меня в детство,
в заколдованный круг миражей,
все скорей, и невмочь оглядеться,
ветер утренний веет свежей,
выдувая все то, что мне мило
в океанские бездны без дна,
Петербург и болгарская Рила,
запоздалая наша весна,
древний Пловдив, турецкие стены,
храмы лесом поросших Балкан,
беломраморность римской арены
и зеленый фракийский курган,
гордый Севт восстает из могилы,
горных вод серебрится поток,
где встречают восход богомилы,
повернувшись лицом на восток,
то резные покровы оконца,
то ручьи из нагорных снегов,
первый луч восходящего солнца,
белоснежный покров облаков,
я вплываю в воздушном вагоне
в глубину восходящего дня,
тихим ржаньем фракийские кони
в облака провожают меня,
и, отведав божественной пищи
и во сне, и почти наяву,
я лечу из софийской летищи
в облаченную дымкой Москву…
И все же благодарен я судьбе,
она щадит мою нерасторопность,
безропотная,
девственная кротость
влечет меня как неводом к тебе,
жеманной маской
от меня не скрыть
доверчивое,
искреннее детство,
вот от чего мне никуда не деться,
вот все,
что смог в тебе я полюбить.
Зеленые горы
Как хорошо вернуться в детство,
и стать не больше двух локтей,
на пруд пустынный заглядеться,
где ивы клонятся к воде,
любить железную лошадку,
бояться крысы из норы,
исследовать свою кроватку
и тихо выпасть из дыры,
застряв меж сеткою и печкой;
пускать кораблики на речке,
лететь с покрытой льдом горы,
усевшись на листе железа,
то из сучка как из обреза
стрелять по красным снегирям,
что распушась сидят на ветке,
ловить малявок ржавой сеткой
на хлеб с мякиной пополам,
тихонько ползать по углам,
искать в подвале катакомбы,
греметь осколками от бомбы
и быстро убегать на пруд,
пока тебя не стерегут,
тайком из маминой подушки
щипать куриное перо,
на полке расставлять игрушки
и ездить с бабушкой в метро…
ст. Маленковская
Маленковская;
девочка Соня,
что купается в ближнем пруду,
я сижу в материнских ладонях
и еще не предвижу беду,
я воюю с гнилыми грибами,
или гривы кручу у кобыл,
флаг гайдаровский где-то над нами
средь зеленых, березовых крыл.
ходят люди в больничных пижамах,
это летчики, - кто уцелел,
смелый парень стреляет с экрана,
партизана ведут на расстрел,
исступленно махая руками
что-то громко кричит партизан,
по лианам на ярком экране
скачет бешеный янки - Тарзан…
..................................................
Умер Сталин.
В автобусе плачут.
В десять вечера трубят гудки.
Что же будет?
Что все это значит?
Как удержатся большевики?
Все в порядке!
И Берию сняли!
Самый главный теперь - Маленков!
..................................................
Так встают костяные скрижали
из далеких, ушедших веков…
***
Из дискуссии о себялюбии
на форуме города Пушкино
"Зато любовь красавиц нежных
Прочнее дружбы и родства,
За нею и средь бурь мятежных
Вы сохраняете права..."
......................................
Сказал бы Пушкин: "Зря я верил..." -
вдруг он возьми, да оживи, -
суровый рок наш век отмерил,
отвесил горя и любви,
хоть влюблена в себя и крыса
и кочет, севший на насест,
всё видеть в зеркале Нарцисса
и Апполону надоест."
Жаль, пушкинский старинный быт
теперь навеки позабыт....
Когда-то в детстве, было дело
я тоже в Пушкино езжал:
маячил в копоти вокзал,
всё дребезжало, тарахтело,
пыхтело в саже и в дыму
на паровозе старомодном,
но было счастьем в детстве сонном -
прильнуть к вагонному окну,
куда там - ларинские дроги!
Был город не крупней села,
мы жили влево от дороги,
что к санаторию вела,
все было тихо, как в раю,
как у отшельника в пустыне;
к столу садились на скамью,
готовили на керосине,
свет еле в лампочке горел,
и воду брали из колодца,
не мучил теле-беспредел,
ну, в общем, жили, как придётся,
подкисший запах старых штор,
оконный переплет веранды,
а во дворе - лесной простор!
наевшись бабкиной баланды
мы в лес ходили по грибы
почти до самого Тишкова;
глядишь - бредет у городьбы
в войну не сдохшая корова...
то сыроежек яркий строй,
то - белый гриб как озаренье,
а земляника под сосной
казалась слаще, чем варенье...
Застыл под снегом Переславль Залесский
как Китеж - у Плещеева на дне,
в его дубравах Александр Невский
езжал с дружиной на борзом коне,
как будто снится сон придонной рыбе:
дивится на подводную красу,
а мы живем оттуда на отшибе
за тридцать верст, в разбойничьем лесу,
тут света нет, сугробы да морозы,
сквозь сучья ветер рвется напролом,
нерусский черт старинную березу
под корень валит ржавым топором,
трещат дубы, вращаются планеты,
мерцает память свечкой на столе,
чего еще мы ждем от жизни этой,
чего еще мы ищем на земле?
о чем молчим в декабрьскую стужу,
о чем мечтаем с горем пополам?
Друзья, родные, - те, что грели душу,
уже давно легли по бугоркам,
их били ветры, их дожди косили,
и матери будили на заре,
родная, бестолковая Россия,
как пегая корова на бугре…
Заиндевеет глиняная крынка,
с угарной печки дым застит глаза,
дрожит шестиугольная снежинка
и на реснице тает как слеза,
что ж, этот лед и холод нам в привычку,
мы сыновья январских холодов,
за дальним лесом воет электричка
как стая не дострелянных волков,
от толкачей разит московской водкой,
в проходе ковыляет инвалид…
теленок с перерезанною глоткой
молочными губами шевелит…
а ветер заметает перелески,
дрожат над полем звездные часы,
с иконы смотрит Александр Невский
и строго улыбается в усы.
Александров
Застрял надолго.
Поезд в пять утра.
Сижу, кемарю, пиво пью с бомжами…
Где ты теперь, любимая сестра
с восторженными синими глазами?
В них плещет детство,
юность и весна,
их жизнь не обесцветила нимало…
На стынущем перроне тишина,
лишь скорый пронесется у вокзала…
Как поезд память улетает встарь;
бурлила здесь совсем иная эра,
плодя доминиканские химеры,
днесь пировал свирепый Грозный Царь;
служил царю людскими головами
кудлатый пес опричного полка,
и разливалась Серая-река
запруженная мертвыми телами…
Но тут же распевали соловьи,
зиму весна сменяла, лето - осень…
Ковал свою Державу на крови
мятущийся московский венценосец,
в крови его воинственно слилась
кровь Дмитрия Донского и Мамая,
Палеологов царственная вязь,
кровь Витовта и Кошкина-Голтяя,
кончались жены, дщери, сыновья,
не укротив стремительного сердца,
испуганные гневом Самодержца,
к врагам бежали древние Князья,
В канонах мрачных власть и веру слив,
он укротил боярскую стихию,
и, вольность скандинавскую сломив,
в казанское ярмо запряг Россию.
Здесь жезлом сына поразил отец,
мольбам Бориски в ярости не внемля,
пылал зажженный молнией дворец
и чёрный гроб из тучи пал на землю…
Свистели по болотам кулики,
а честники их били для забавы,
отсюда шли железные полки
на все четыре стороны Державы,
сливались вместе спесь и простота,
вопль дьявола и ангельские звоны,
и всюду два катарские перста
торжественно вздымались на иконах!
По всей Европе мутная волна
захлестывала искру реформатов:
дробила кость стальная борона
латинских булл и засланных легатов,
Филипп и Альба Фландрию сожгли,
как, якобы, им повелел Распятый,
на Темзе к Мэри головы несли,
в Париже жег за ересь Карл Девятый,
костры и плахи без конца цвели
от Кракова до Гента и Мадрида,
зверели инквизиторы Аида,
а гёзы жгли на море корабли…
Когда же рясы и святые столы
Царя нудили развязать резню,
он отвечал: «Караю я крамолы,
но никого за веру не казню!»
О вере дискутировал он жарко,
и, переспорив езуитский толк,
он им кричал, что Римский Папа-волк,
а лютеран лупил по плеши палкой!
Давно минули эти времена,
но их огонь еще незримо тлеет,
живи! моя нетленная страна,
пусть Божья воля над тобой довлеет…
Но вот и поезд.
Снова мне пора,
и снова ветер утренний повеял,
я еду в край блаженных берендеев,
до новой встречи, милая сестра…
Зачем пугаться старости заране,
Бледнеть и прятать зеркало от глаз?
Таинственная прелесть увяданья
не сразу раскрывается для нас…
Да, юность хороша в восторге глупом,
в честолюбивых планах и мечтах,
в счастливом сне,
когда неведом страх,
с которым мы склоняемся над трупом
того, кто рядом вместе с нами жил,
беседовал и овевал любовью,
мы смотрим на безмолвный ряд могил
с холодными камнями в изголовье,
читаем необъятный ряд имён
всех тех,
кто, мысля,
проходил по свету,
кто обживал зеленую планету,
чтоб дать нам кров,
и пищу, и закон,
неужто бесполезны их старанья?
Не сразу раскрывает нам Господь
таинственную прелесть увяданья,
когда взрастает дух, но вянет плоть…
Тонкое лицо императрицы,
золотая роза на груди,
брови как встревоженные птицы
крыльями взмахнули впереди,
и мелькают то леса, то скалы,
и встают из полуночной тьмы
Соловки, лубянские подвалы,
ледяные склепы Колымы,
бьются кони, плачут чьи-то дети,
тени, тени рвутся наяву,
офицеров, сваленных в подклети,
девушек, распластанных во рву,
рвется прах с заброшенных погостов,
комом к горлу подступает прах,
ледяная лапа холокоста
на Ее заснеженных полях,
но летит!
летит по белу свету,
сквозь пургу и завесь русских вьюг,
бьются крылья белые по ветру,
так, что звезды падают вокруг,
в звездных вихрях
полыхает ветер,
новый век
еще сокрыт во мгле,
и несет Она тысячелетье
на своем надломленном крыле.
10.1999
Над остывающей землею
пылает золото берез,
весенних льдин и летних гроз
неотвратимой чередою
час равноденствий наступил:
усталый день не властен в поле,
огнем неукротимой воли
леса сжигает Михаил,
туман, змеящимся ковром
свивает струи над полями,
а в небе бледно-голубом
пылает золотое пламя,
пылает золото берез
в прощальных отблесках светила,
пылает пламя Михаила
над чешуей жемчужных рос,
но уплывают журавли
неуловимой чередою,
и покрывается золою
холодный жертвенник земли,
на жестких скатах стылой глины
его огонь едва горит,
когда же красный сок калины
лесную жертву обагрит,
то от щемящих душу сил,
от бурь ноябрьского набега
покровом ангельского снега
укроет землю Гавриил…
***
Пора, мой друг, осенняя пора,
в кристаллах льда желтеющие стебли,
на землю сходит царство серебра,
а царство золота - уходит в землю.
До новых дней, до взломанного льда
уходит свет подземною тропою,
стара как мир, но вечно молода
Богиня ночи всходит над землею.
Она царит, Богиня холодов,
Владычица серебряной державы,
И застывают венчики цветов,
И на ветру звенят сухие травы,
Всплывает ястреб в синеву небес
И бьет птенца у моего порога,
А по ночам насторожится лес
И воет волк у брошенного стога.
До Покрова в постылых деревнях
Расплещется горячая сивуха,
Угрюмый пестун бродит в валунах
И в омута уходит ведьма-щука,
Дрожащий свет ложится на кусты,
На валуны и скошенные скаты,
Ночные тени строги и просты,
Величьем смерти медленно объяты.
Она плывет в разрывах облаков
По океану сумрачной державы,
И застывают венчики цветов,
И на ветру звенят сухие травы.
Пора, мой друг. Осенняя пора,
В кристаллах льда желтеющие стебли,
На землю сходит царство серебра,
А царство золота - уходит в землю.
***
В синем небе звезды блещут,
Ветер свищет не стихая,
Тех, кто слишком любит вещи
В мир идей не принимают.
Ветер свищет в поле белом
И следа не остается,
Тот, кто слишком любит тело -
Тот с душою расстается.
Где, скажи, моя дорога?
В чистом поле ветер свищет…
Только тот, кто любит Бога
Белый путь в снегах отыщет…