Девушки, не ходите замуж за рыбака!
Рыбак – это зло!
Связав однажды с рыбаком свою судьбу, вы всю жизнь будете вынуждены мириться с тем, что содержимое холодильника набирается не вами: морозильная камера будет забита мороженными карасями в целлофановых кульках, под нею, на самой верхней полке будет стоять большая кастрюля с щучьей ухой, на средней – жареные окуньки в эмалированных лоточках, на самой нижней – запечённые в фольге икра и молоки сома вместе со сковородкой, в овощных лотках будут плавать, сонно шевеля плавниками, лещи, а в дверце холодильника будут храниться банки с варенной кашей, дождевыми червями и опарышами…
Вы будете спросонок спотыкаться об его рыбацкий ящик в коридорчике; его спиннинги и удочки будут украшать угол вашей спальни, а пешня станет подглядывать за вами торчащим древком, уютно расположившись за сервантом, острым концом своим уткнувшись в финский линолеум; вам придётся принять за должное падающие на голову из антресоли валенки и, сохнущий на гладильной доске, ватник…
В ту же копилку бросьте и те выходные, которые вы проведёте не в театре с мужем, а в своей квартире, в полном одиночестве, в ожидании «добытчика» …
А весна и осень? А? Представьте ваши переживания: «Он провалился под неокрепший лёд или его унесло на льдине?» …
А счета, приходящие из МЧС за спасение вашего благоверного? О-о! Это не просто счета! Это – какие надо счета!..
Рыбак – это наркоман, думающий и говорящий только о рыбе, поклёвке, подкормке и рыболовных снастях. Уговоры, угрозы, доверительные беседы о ценностях семьи – бесполезны. Он убедит вас в правильности своего выбора, и вы с ним согласитесь после слов: «...вот такущего налима!..»
Но Виктор Игнатьевич Горяйнов пошёл в своей страсти дальше.
Выйдя в отставку в чине полковника пожарной охраны, и однажды от скуки заразившись рыбалкой, он постепенно превратил её в культ. К подножию своего идола были принесены углепластиковые спиннинги, хромированные катушки, бамбуковые удилища, суперпрочные лески и крючки, датчики поклёвки, эхолот, пояс-органайзер, накомарники под панаму, шляпу и бейсболку, непродуваемые куртка и штормовка, комбинезоны разных маскировочных расцветок и моделей, перчатки с пальцами и без, бродни зимние и летние, раскладные стульчики, стол, рыбацкое кресло, мангал и зонтик, палатка, размерами схожая на дворец, надувная лодка с мотором и наконец, вишенкой на торт, легли внедорожник цвета "хаки" с прицепом к нему.
И, как любой наркоман, рыбак, ищущий компанию, вовлекающий всё новых людей в свой порочный круг, Виктор Игнатьевич позвонил мне вечером в пятницу с предложением "ты как на счёт рыбалки?"…
Я чётко представил себе перспективу раннего подъёма в выходной и моя лень начала яростно сопротивляться. К тому же у меня не было даже элементарного набора снастей, не говоря уже о наживке, без которой пустой крючок даже глупым рыбам не интересен, о чём я и сообщил своему другу. Но аргумент его не оставлял мне шансов:
- В машине поспишь! А удочек и червей у меня, как танков на танковом заводе!
Пришлось соглашаться. Друг ведь!
…Будильник прозвенел в пять. А через полчаса Витькин голос в трубке спросил:
- Ну, что? Ты готов?
- Угу… - ещё сонно, дожёвывая бутерброд, ответил я
- Придётся подождать. Прикинь, я колесо пробил! Встал на трассе. Сейчас перекину запаску и приеду. Пока отдыхай! Позвоню…
Я заварил кофе, сел в кресло, включил телевизор.
Кофе был слишком горячим, а новости не слишком новыми. Мне было жаль прерванного сна. С этой мыслью я незаметно задремал…
Виктор позвонил около семи:
- Я подъезжаю. Выходи!
Я вышел с ощущением, что рыбалки не будет.
Уже рассвело. Орали воробьи, горлица ухала свою монотонную песню где-то в кроне тополя. На зорьку мы уже не успевали.
Потом мы ждали открытия ближайшей шиномонтажной: ехать куда-то без запаски – дело рискованное. Опять кофе, на этот раз из термоса. Сигарета в огромной Витькиной руке кажется кукольной. Он пытается спрятать свою досаду за анекдотами и сыплет ими, как пшеном из дырявого мешка, щурит глазом от табачного дыма, встряхивает кудрявой головой. Его объёмистый живот колышется в такт смеху, раскатистому и не спешному.
Ждали, как мне показалось, долго. Анекдоты закончились, как и фотографии его дочери с её семьёй – на смартфоне. Помолчали. Поглазели, как умело снимает с диска шину мастер и быстрыми движениями возвращает всё в исходное состояние. Накаченное колесо последний раз подпрыгивает в его руках и замирает в багажнике автомобиля.
Поехали! Но у Витьки настроения нет – я это чувствую. Едем молча, что мне кажется неловким.
- А как тебе зять? – спрашиваю я, чтоб растормошить его.
- Не знаю, Ленка в нём души не чает – говорит Витька вдруг о своей жене, -- а мне…
Замолчал, то ли обдумывая, то ли делая обгон.
- Не знаю!.. Они же затеяли строительство дома! Земля, документы, разрешения… Ладно! Затеяли, да и затеяли – деньгами мы поможем! А чем строить? Ни инструмента же, ни мозгов! Ну привёз я свою болгарку, свою дрель, бетономешалку купил… Приезжаем как-то… Весь инструмент на земле валяется. А земля – ты ж, как технарь, должен знать – сырость, обмотка начинает коротить… Я молча убрал. Через время опять… А ещё перед этим дождь прошёл. Короче, бестолковый он какой-то!
- Да брось ты! Не бестолковый он! Просто не похож на нас. Другое время – другие люди!
- Времена всегда одинаковые! – вспылил вдруг Горяйнов. – И люди всё те же: кто-то хороший, а кто-то не очень.
- Э – нет! Времена разные! В Советском Союзе деньги были, а выбор товаров был не велик. Потому мы и берегли каждую вещицу! А у них сейчас наоборот: товаров – завались, а с деньгами туго! Не у всех, конечно, но у большинства. Отсюда и отношение к инструменту. Сгорит – не проблема – пошёл новую купил!
- Ну, не знаю… Может ты и прав…
И я увидел, как маска грусти сползла с его лица…
Мы приехали на место, когда солнце было уже высоко.
Машина остановилась на обрывистом берегу речки, делавшей в этом месте поворот, горбом к нам. Слева густо заросшая дубовая роща, справа поле, за которым виднелись такие же древесные заросли.
Мы подошли к краю обрыва. Река была не широкой – метров пять – не больше, медленной, но плавным течением, сумевшей зарыть свою поверхность в чернозём на метра полтора – не меньше. На другом берегу торчит редкий камыш, ивы макают кончики тонких пальцев в воду.
Мы спускаемся по извилистой тропинке к узкому, каменистому, затенённому обрывом, пляжику. Мальки испуганно встряхивают гладь реки, ласточки суетятся над поверхностью, то там, то тут слышится всплеск выпрыгивающей за мошкарой рыбы… Да, тут будет приятно постоять с удочкой!
Витька тоже доволен местом и невольно улыбается от предвосхищения предстоящей рыбалки.
- На что ловите, рыбаки? – вдруг слышится голос у нас над головами.
Мы оборачиваемся, смотрим на верх, но ничего, кроме бьющего в глаза солнца не видим. А там наверху открытая машина!
- Да мы только приехали! – отвечает Горяйнов и начинает подъём по тропе. – Ещё и снасти не достали. Но будем на червя ловить.
Я иду за ним следом, оскальзываясь на крутой, ещё влажной от росы тропе.
- Да и на блесну попробуем…
Мы на верху.
Перед нами пожилой цыган в пиджаке на голое тело и запылённых туфлях с загнутыми вверх носами. Спортивные штаны с пузырями на коленях заправлены в носки. Одеяние его давно не стирано и, судя по закатанным обшлагам пиджака, с чужого плеча. В его тёмных узловатых руках – видавший виды велосипед с притороченным к раме пластиковыми хомутами сомом. Голова сома нависает над передним колесом, а хвост болтается далеко за багажником.
- Ой, черви, буби!.. Хе-хе! – взъерошил он рукой седые кудри. – Не будет у вас хорошего улова!
- А Вы на что поймали этого красавца? – спрашиваю я, не видя даже признаков каких-либо рыболовных снастей.
- А вот! – отвечает мужчина и достаёт из одного кармана ещё мокрую, с висящей на ней тиной, бельевую верёвку, а из другого – обычное слесарное зубило. – Вот на это ловлю!
- Да ну! Развод какой-то! – Витькин живот начинает колыхаться в такт его смеху.
- Эй! – обиженно вскидывает руку цыган – Не веришь – твоя проблема!
Он аккуратно кладёт велосипед на траву, поправляет соскальзывающую рыбину и, направляясь к тропе, кидает нам через плечо:
- Идём покажу!
Пока бочком спускаемся по тропинке, цыган что-то ворчит под нос и размахивает руками, явно возмущаясь, но слов не разобрать. И уже у кромки воды говорит, дождавшись нас:
- Смотри!
Он опять достаёт верёвку, оставляет в руке её конец с приготовленной петлёй и вставляет в петлю зубило так, что узел верёвки оказывается посередине цевья зубила. Ещё раз лезет в карман. На этот раз в его руке оказывается резиновый предохранитель, обычно надеваемый на зубило для того, чтоб в случае промаха, не травмировать руку. Он надевает его на зубило, ещё раз двигает узел, уравновешивая концы зубила, и радостно восклицает:
- Всё! Готово!
- Ну, а дальше? – интересуется Витька.
- А дальше раскручиваем… – Вр-р! Вр-р! Вр-р! – жужжит верёвка в его руках, - Кидаем… – полетела она белой змеёй - И тянем… Медленно!
Зубило, плюхнувшись у противоположного берега, встревожило стрекоз, греющихся на камыше.
- О-па! – вдруг завопил цыган. – О-па! Берёт зараза! На попробуй! – предложил он Витьке.
Витька схватил верёвку и начал подтягивать.
- Медленнее! – инструктировал цыган – Чувствуешь?
- Ага, что-то дёргает! – заулыбался Горяйнов и сосредоточенность отразилась на его лице.
- Я впервые этот способ увидел на Амазонке. Там, вот так местные аборигены арапайму ловят.
- Вы в Бразилии бывали? – поинтересовался я.
- Хо-хо! – заулыбался цыган. – Мил человек, где я только не бывал! И в Антарктиде был, и в Австралии, и в Америках… Пол мира облазил!
- Вы путешественник? – с недоверием спросил Витька, не отрывая взгляд от верёвки.
- Я был командиром подводной лодки!
У меня непроизвольно открылся рот, а Горяйнов чуть не выронил верёвку.
- Что, не похож? – сверкнул цыган золотой фиксой.
- Если честно, не очень!
- Капитан первого ранга в отставке! – не без гордости произнёс он и вскинул подбородок.
- Атомная? – полдлодка-то? – ещё не веря своим ушам переспросил я.
- Да нет! Что ты! Обычная дизельная "Щука"! Я в кругосветку семь раз ходил!
- Ого! – восхитился я.
Тем временем путешествие зубила по дну закончилось и Витька ловко, словно делал это всю жизнь, раскрутил его и опять забросил на то же место.
- Молодец! – похвалил его капитан.
- Ну, дык! – хмыкнул хмыкнул Витька.
- А теперь вот осел на ПМЖ тут, в селе неподалёку… – продолжил цыган своё повествование. – Пенсия хорошая, свой дом, свежий воздух, рыбалка… Что человеку ещё нужно!?
Тем временем зубило опять оказалось на суше.
- Что-то ничего не ловится! – разочарованно заметил Витька.
- О-о! Это процесс кропотливый! Чтоб выловить того сома, я раз пятьдесят забрасывал! И ведь слышу, что берёт, а ни как! Ты ведь чувствовал поклёвку?
- Да, дёргает! И сильно так!
- Вот! – вскинул палец вверх капитан. – А нужно дождаться, чтоб он приноровился, да заглотил зубило так, чтоб оно у него поперёк горла встало и в жабры концами вышло! Вот тогда тяни смело!
- А можно мне попробовать? – растратил я остатки недоверия перед логичными доводами процесса ловли.
- Ну, попробуй! – снисходительно ответил владелец чудо-снаряда.
Я скрутил мокрую верёвку кольцами в левой руке, в правую взял её конец с зубилом и, раскрутив в вертикальной плоскости, кинул в сторону камыша. Мой бросок был менее удачным, чем Витькин: верёвка запуталась и зубило, пролетев чуть больше полпути, плюхнулось в воду. Я начал медленно подтягивать снаряд и вдруг удар!.. Ещё!.. Верёвка вытянулась в струну.
- Есть! – заорал я.
Но в этот момент её натяжение ослабло.
- Эх! Сошёл! – разочарованно всплеснул руками цыган. – Жалко! Ладно, хлопцы, мне пора! Иначе мой сом скиснет на такой жаре!
Он разобрал свою снасть, отжал от воды верёвку и рассовал по карманам. Мы поднялись за ним на верх. Велосипед, с привязанным сомом лежал на своём месте.
- Ух, как нагрелся! – сказал цыган, трогая подсохший бок рыбы. – Всё! Я умчался!
И ловко вскочив на велосипед, обогнул нашу машину, выехал на дорогу и скрылся за рощей.
- Ну, что? – спросил Витька, проводив цыгана глазами, – Будем рыбачить привычными способами? – И направился к автомобилю.
Я пошёл следом.
Но нас ждал неприятный сюрприз.
Багажник, где лежали Витькины баулы, спиннинги и удочки, был пуст, включая запаску, отремонтированную утром. Не было и моего рюкзака, что лежал на задних креслах. На месте, где была магнитола, зияла прямоугольная дыра с торчащими из неё проводами.
- Ни х… себе порыбачили! – только и смог произнести Горяйнов. – Хорошо, что ключи, кошелёк и смартфон при мне были! А у тебя что?
- Только рюкзак с провизией! – подтвердил я. Остальное при мне.
Мы помолчали и, не сговариваясь, сели в машину и поехали назад.
- Может развернуться да догнать этого велосипедиста? – горячился Витька.
- И что ты ему предъявишь? Он же всё время был с нами!
- Но ведь ты понимаешь, что он нас специально отвлекал, пока его соплеменники чистили машину!
- Как версия – возможно! А если нет?
- Следы! – Витька резко тормознул машину и начал её разворачивать. – Они наверняка приехали на коняге! Следы от телеги приведут к ним!
Мы вернулись, осмотрели всё кругом, но ни каких следов не обнаружили.
- Может милицию вызвать? – неуверенно предложил я.
- Пробовал. Нет покрытия…
Всю обратную дорогу мы ехали молча и когда я прощался с другом у дома, мне показалось, что он на меня за что-то обижен.
Поздно вечером пьяный голос Витьки сетовал мне в трубку:
- Ну, ладно я тупой! Но ты-то!! Писатель, мля!.. Ты почему не допёр сразу?!
- До чего? – переспросил я, не понимая.
- Ты в армии служил?
- Конечно!
- А хоть одного цыгана в армии видел?..
Да, аргумент был железный!..
Детства дым – во саду ль, в огороде,
Санки, велик, рогатка, бинты…
- Ты, сынок, и начитанный, вроде,
Но такой ещё глупенький ты!..
Юность – речка, мой первый окурок,
Дым костра, огонёк вдалеке,
Поцелуй, а в ответ: "Полудурок!.." –
И печать пятерни на щеке…
…И когда по ночам ветер злится,
Я не сплю – я рыдаю в кулак –
Ты ведь крепок башкой, не тупица,
А послушать – Емеля-дурак!
Для чего ты всё пишешь, всё ищешь,
Смотришь пристально людям в глаза,
А как выдать духовную пищу –
И двух фраз не умеешь связать?
И во сне мне слепая казашка,
Рассказала, клюкою стуча:
- Ты родился в счастливой рубашке,
Да рубашка с чужого плеча!
Позабудут в веках твоё имя!
Не прочтёт ни один человек!
Только ты над стихами своими
Будешь плакать и маяться век!..
Ну, и где мне искать растеряшку?
Где живёт он? Где ходит тайком?
Я вернул бы ему ту рубашку –
Может стану совсем дураком…Я бы с лёгкостью мог что-то в жизни менять,
Если б смог угадать, если б знал наперёд
Почему же к тебе так манило меня,
Словно кролика, в мир, где Алиса живёт?
У знакомого Шляпника снова запой,
У жены его Сони с подругой чаи…
Им вдвоём тяжело, но не спросят зато
На другом берегу, дескать, кони-то чьи?
Я устал от вопросов, устал от шарад,
Но разгадывать их мы вдвоём не пойдём:
Ты не ведаешь, как глубока та нора
В перевёрнутом рифмами мире моём!
Прошлогодней листвою засыпь этот вход
И забором из снега его огради,
Здесь живут только тени и эхо живёт,
Здесь рождалась любовь, но ни зги – впереди…
Я прочёл эти строки с лица твоего,
Я увидел в глазах твоих каждый свой стих,
Где январское небо – скуластый монгол –
Убегало за пихты и пряталось в них.
Я старался уйти от докучливых тем
И уже не спешил, как спешат на вокзал…
Я ведь тоже душою согреться хотел,
Но при этом кольца своего не снимал.
Но окончен был вечер и выписан чек,
И хозяин с нас взгляда уже не сводил…
Ты, наверное, зябла, иначе зачем
В рукавички упрятала пальцы свои?
...Как-то, видимо, спальней закончив скандал,
Самогон наливая в богемский хрусталь,
По большому секрету мне Шляпник сказал,
Что не делят любовь на "харам" и "халяль".
Соня щурилась сыто, смотрела в окно,
Но, услышав его, тут же вскинула бровь:
"А узнал ты всё это насколько давно?" –
И подвинула рюмку: "Плесни!.. За любовь!.."
...Мне пора уходить. Уходить без потерь.
Все сполна получили свой малый гешефт…
В Рождество ты другою не станешь, поверь,
Но под утро изменится что-то в душе.
Мы вернёмся сюда каждый сам по себе,
Чтоб почувствовать кожей ещё хоть разок,
Как из ёмкости "А" прямиком в ёмкость "Б"
Незаметно, но быстро стекает песок…
Нам отрезая для бегства пути,
Ливень полощет четвёртые сутки…
Поздно, любимая! - чтоб нас спасти
Даже собака не выйдет из будки!
Видишь, как быстро стремится сюда,
Переливая поток через бровку,
Мелких обид дождевая вода
К нашей, засыпанной вздором, ливнёвке.
Нам от воды не уплыть ни уйти…
Будто бежит, задыхаясь, на поезд,
Не замечая преград на пути,
Наша, давно опоздавшая совесть.
Может быть завтра уже, водолаз
Буркнет в загубник себе: "Аллилуйя!..",
Видя сквозь маску обнявшихся нас,
Слитых в прощальном на век поцелуе…
У. Яворской
Снова лес после поля –
Тут и воздух другой;
И ни боль после боли –
После боли – покой;
И ни горек, ни сладок, -
Словно шум в камыше,
Прошлой боли осадок
У него на душе.
Но, стихами напичкан,
Наполняя стакан,
Над раздавленной птичкой
Слёзы льёт великан.
Он мычит, безутешен:
- О. удары судьбы!
Недостаточно нежен
С бедной птичкою был!..
О, душевные боли!..
О, великих удел!..
Ведь погладить всего лишь
Ей по спинке хотел!..
И отрезав пол мочки
И фалангу с руки,
Он три дня и три ночи
Всё писал ей стихи;
И, снеся трупик в ельник
Под гудение пчёл,
Ей всё это похмельный
На могилке прочёл;
И обжоре-камину,
За тетрадью тетрадь,
Он скормил писанину,
Зарекаясь писать...
Просидел нелюдимо
До вечерней поры,
Закурил и для дыма
Все окошки открыл.
Тут, кругла, как яичко.
Перерезав простор,
Запорхнувшая птичка
Села прямо на стол.
Были склёваны крошки,
И надпит был стакан,
И закрыты окошки,
И был рад великан…
Но привлёк слух медвежий
Крик, проникший сквозь лес:
- Недостаточно нежен!..
Ах, какой я балбес!..
"...Мы попали в перестрелку,
Мы отсюда не уйдем."
М. Светлов
Он едва дышал от боли,
Но держался молодцом.
И Луна плыла над полем
С перекошенным лицом.
Я волок его за шкирку,
Он чуть слышно простонал:
- На мою похожа Ирку
Эта самая Луна.
Падал снег и тут же таял,
Кровь сочилась сквозь бинты...
- Что за Ирка? Кто такая?
- Девушка моей мечты!
Я хотел её сосватать
Год назад ещё - в маю...
Не судьба, видать, облапать
Ирку бедную мою!..
Поле было слишком длинным.
Слишком долгим был наш путь.
Рядом с ним я лёг на спину
Чтоб немного отдохнуть.
Канонадой ухал запад,
Заревом светился юг...
- Доползем, и будешь лапать
Ты любимую свою!..
В лунном свете ликом светел
Он лежал совсем другой...
В лунном свете я заметил –
Пар не шёл из уст его,
Не сипела вздохом дырка,
По груди не шла волна...
И на нас глядела Ирка
Под названием Луна…
У Бога нет Бога и сам он обычен
В своём восприятии мира, конечно.
Ему неизвестно значение лычек
И лишь потому так живёт он безгрешно.
Хотя и «безгрешность» ему не знакома...
А просто однажды со скуки иль сдуру,
В субботнее утро, позавтракав дома,
Он пальцами замер над клавиатурой...
Он думал о чём-то всего лишь минуту,
Пред ним открывались ушедшие дали,
Где он с одногодками, до института,
Азартно в стратегию «Космос» играли.
…Он создал планету в локации общей,
"Земля" - подписал голубую планету,
Залил океаны и высадил рощи...
Ещё разбросал динозавров скелеты.
А после – уехал...
И долгое время
Компьютер пылился ни кем не включённый
И вот он вернулся к заброшенной теме –
Не мальчик, но муж; не школяр, но учёный...
...Он стукнул по клавише, файл открывая.
Он твёрдо уверен был что это будет:
Как будет дымиться эпоха какая,
Где будут, какие - зверушки и люди,
Что будет твориться, что будет случаться,
Куда, и кого, и какая кривая...
Он чаял надежду до всех достучаться,
И стукнул по клавише, файл открывая...
У Бога нет Бога.
Ему и не нужно.
Сейчас хорошо, ну, а дальше – как будет...
Он тоже, возможная чья-то игрушка...
А всё остальное – придумали люди...
По снегу дождик ропщет
Февральским воскресеньем,
По улице гуляет только эхо…
И можно спать подольше,
Но не с моим везеньем –
Я вынужден опять куда-то ехать.
Возможно это старость
Стучит свою морзянку,
Но выбор тут короткий: или – или…
Проглатываю ярость,
Как пресную овсянку,
И всё не так уж плохо в этом мире.
Блестят от гуталина
Дырявые ботинки,
Но денег нет - на новые потратить.
И, может, справедлива
Цена на местном рынке,
Но до безумья скуп работодатель.
И зонтик мой дырявый,
И завтрак мой дешёвый,
И фэйс горит огнём от старых лезвий,
И курточка корява
С дурацким капюшоном,
И родинку на шее надо резать…
Халат хирурга латан –
Он тоже нынче беден:
У честного - всегда дыра в кармане.
Он кроет чуть не матом
(Закройте уши, леди!):
«За что мы, мля, стояли на Майдане?
Пропала Украина!..
Мля, ... развалили гады!..
Они теперь страшнее бруцеллёза!..
В АТО забрали сына...»
А я ответить рад бы,
Да занемело горло от наркоза…
Я ревную тебя, если есть это слово на свете,
Понимая, что глуп, но, рассудку не в силах помочь,
Я ревную тебя, как ревнуют бездомные дети,
В озарённые окна глядящие каждую ночь.
Знаю я - это пыль, это всё наносное, всё накипь,
Но спросонок кольнёт, словно я перед кем-то в долгу...
Я ревную тебя, как хозяев ревнуют собаки,
Если те слишком близко подходят к чужому щенку.
Сигареты дымок... Снова мыслей обрывки латаю,
Снова злюсь на тебя, но от этого только больней...
Я ревную тебя, как подранок - летящую стаю,
С перебитым крылом не сумевший подняться за ней.
Я ревную тебя... Это чувство печёт, как изжога,
Но опять выношу из логически странной цепи:
Если Бог - есть любовь, значит ревность исходит от Бога;
Если Бог ревновал, значит всё же кого-то любил...
Между нами гром отгромыхал
И октябрь бельё своё развесил…
Не ревнуй меня к моим стихам,
Только с ними я душою весел.
Если я кому-то и пою,
Значит я кому-то очень нужен -
Сладкий виноградник осы бьют,
А над кислым - только мухи кружат.
Были и жара и холода,
Боль была и путь порою илист -
Даже отбродившие года
Чувств моих к тебе не замутили.
Мне предвидеть завтра не дано,
Только, глядя вдаль, на лет остаток,
Вижу я, что чем светлей вино,
Тем сильнее будет в нём осадок.
Ты же знаешь – вот моя рука –
Не предам, не брошу и не струшу…
Не ревнуй меня к моим стихам –
Я сквозь них процеживаю душу.
Ты летала меж звёзд, иногда приземляясь в квартире,
Где за окнами синь подступала вплотную к стене,
Укрывалась крылом, словно пледом, одна в целом мире,
Безмятежно спала и не знала ещё обо мне.
А я жил просто так… Где-то добрый, а где-то и наглый,
То стихи, то работу, то водку без меры глотал
И смотрел в небеса, где летал в облаках рыжий ангел -
"Ну, и что?" – думал я – "Мало что ли летает их там!?"
И банальной была наша первая робкая встреча:
Ангел лечит людей, а я был совершенно больной…
Не писались стихи… Ты мне их диктовала весь вечер
И уже ни за что не хотела расстаться со мной.
Я любил шелест крыл, влажных чуть от дождей и туманов,
За уют и тепло, за холодную строгость и дрожь,
Но расставшись лишь раз ты прибегла к земному обману
И с улыбкой надежды легла эскулапу под нож.
Я умом понимал, что ты сделала это с любовью,
Но стоял, онемев, позабыв все на свете слова.
Я оплакивал боль, принесённую в жертву тобою
И багровые шрамы в лопатках твоих целовал.
Рыжий ангел мой! Лис с голубыми, как небо глазами,
Не прошла стороной для тебя этих лет толкотня
Каждый день, каждый час ты сдаёшь свой важнейший экзамен,
Охраняя всем сердцем от бед и напастей меня…
И, входя в этот дом, ты глазами устало теплеешь,
Располневшая чуть, но собою довольна вполне,
Только кажется мне – о поступке своём ты жалеешь:
Иногда ты поёшь и лопатками машешь во сне…
Отзвенели в душе бубенцы,
Стихла в пальцах гитары струнность,
Соловьи, нахлебавшись росы,
Улетели в другую юность.
Загрубела, окрепла душа
И о прошлой любви не плачет…
Ничего мне в прошедшем не жаль -
Просто быть не могло иначе.
Наше завтра сгорело свечой
И мечты погрузились в Лету –
Ты не стала великим врачом,
Как и я – знаменитым поэтом.
Я живу никого не виня
И, перчатки снимая в прихожей,
Вряд ли ты вспоминаешь меня,
Как и я о тебе, быть может...
Пусть не стало нас небо венчать
И семьи нет такой на свете,
Почему же так горько кричат
Незачатые наши дети?..
В подземном переходе у метро
Слепая девочка пиликает на скрипке.
Глаза пусты и некрасивый рот
Растянут чуть
в мечтательной улыбке.
Одета чисто. Бел воротничок.
Пальтишко шито точно по фигуре…
Её крышуют маленький качок,
Милиция и чин в прокуратуре.
Её крышует сам премьер-министр,
И президент, и дума вся крышует...
А в сердце у девчонки Ференц Лист,
Никколо Паганини, Бах и Шуберт…
У ног её потрепанный футляр,
Распахнутый своей хозяйкой настежь,
Уже содержит первый гонорар –
В сурьму и медь закатанное счастье.
И пусть мне будет стыдно аж за край,
Не брошу я туда свою монету,
Играй, слепая девочка, играй -
Я плачу, слушая игру плохую эту…
Сейчас не ты поставлена на кон -
Смычок, что нежно крылышками машет!..
Тебя он не подымет высоко,
Авось с колен подымет души наши...
Что нас с тобой друг к другу так манИт? –
Ты на вопрос ответа не отыщешь.
Он где-то в глубине скользит, как кит
В воде зелёной под смолёным днищем.
Туда, в глубины устремлён твой взгляд.
Но тайною, до дна покрыто море…
И тень кита ты различишь навряд,
Пусть даже свет ладонями зашорен.
Возможно это – новая весна:
Броженье мыслей, запахов броженье
И звон капели, льющейся с весла
На гладь воды и наши отраженья…
Он есть – тот кит, – но ты ему не верь –
Иначе, почему тобой я чокнут?
О, лишь бы зверь не вынырнул теперь,
Сломав, как щепку, утлую лодчонку!
Я не хочу, – пусть кратно я не прав –
Познать отплытья нашего никчемье:
Что наша лодка – только до утра
И движут нас не вёсла, а теченье.
Я мог бы всем на свете пренебречь
И наплевать на многие устои,
Лишь бы смольё не начинало течь,
Не прерван скрип уключин в полуслове
Пусть кит скользнёт под нами, как фантом,
Массивной тенью, медленной и длинной
И там, вдали, взмахнув своим хвостом,
Уйдёт питаться в тёмные глубины!
Пускай в смартфоне доиграет блюз,
И вёсла вяло за бортом повиснут
Я буду знать, что я тебя люблю
И мне сейчас хватает этой мысли…
Чуть слышно ветром ночь дышала в окна,
Ждал стать стихом в столе тетрадный лист…
Я спал и слышал, как над крышей мокрой
Ущербный месяц холодно завис.
Я спал и слышал, как в сарае, силясь,
Седая крыса рыла новый лаз.
Я спал и слышал, как роса сочилась
По телу пса и морде возле глаз.
Я слышал, как неистово и жадно,
В хлеву соседском, липким языком,
Вспугнув котёнка, залакала жаба
Из блюдечка парное молоко.
Я слышал листьев нынешнее тленье,
Паденье звёзд за лесом, а потом
Мне снилась ты, моё стихотворенье,
Не ставшее тетрадочным листом…
Свершила ты нечто привычное люду,
Ещё до Потопа початое Богом.
И всё же сегодня ты сделала чудо,
И, сделав его, утомилась немного.
Ты спишь, как обычно - немного по-детски -
Тебе сорок принцев заморских приснились
И лучиков звёздных незримые лески
Тихонько на щёку твою опустились.
И, как бы уже в подтверждение чуда,
К которому вряд ли причастен Всевышний,
Из старых чуланов слоны и верблюды,
Медведи и зайцы забытые вышли
Чтоб снова почувствовать радостный запах,
Как только о чуде подобном узнали,
Пришли осторожно на плюшевых лапах,
Вокруг колыбели на цыпочки встали:
Там чудо твоё в кружевах и накидках
Смешно морщит нос и расплакаться хочет...
И все сорок принцев на чешских открытках
Тебе и ему поздравления строчат...
От листвы ничего не осталось -
Всё на землю стряхнул ветер ночью,
Словно лисы с медведем дрались
И порвали друг друга в клочья.
Только кровь на ковре разноцветном,
Ощущенье простора, остылость…
Неужели вчера было лето?
Или мне это только приснилось?
Ведь и так с каждой осенью гостем
Я себя на земле ощущаю…
Ну, куда ты зовёшь меня, осень?
Что ещё вдалеке обещаешь?
Что оставишь от рощ желтокрылых? -
Только им, как и мне, - не судилось...
Где-то в памяти…
В юности...
Было...
Или мне это только приснилось?
Осень, осень, моя разведёнка -
Холодна и жестока в безбрачье -
Прокурлычу в простор журавлёнком
И завою, до слёз, по-собачьи...
Иней прилёг на прокосе
И выплывает из тьмы
Остров с названием Осень,
Где и поселимся мы.
Долго с тобою мы плыли
Жаль, только не было дня,
Чтобы тебя долюбили,
Чтоб долюбили меня…
Не потому ль так холОдны
Пальцы берёз островных? -
Недолюбовью голодным
Листья тепла не должны.
Холодно нам или больно –
Ты расспроси у души,
Долго ли с недолюбовью
Будем на острове жить?
Нам листопад станет пледом,
Простынью - та же листва…
Душам с диагнозом:"Недо..."
Долго ещё заживать!
Вместе, вне сна и вне зоны,
Будем срывать этот куш,
Не по любви Робинзоны,
Но по соитию душ...
(отрывок)
***
Добру всех учат мать, отец и Бог,
Оно в морщинах прадеда и деда,
Но ждёт комар, вцепившись в потолок,
Когда погаснет свет, чтоб пообедать…
1.
На землю ночью снег упал полОвой
С оттенком пенопласта и другой
Светилась даль сквозь лес пустоголовый
И поедала поедом его.
С трудом спустившись, с полки без матраса,
В тот миг, наверно, думалось одно:
"…Какая странность видеть смену красок,
Похмельным утром, выглянув в окно!
В такую рань приятнее и легче,
Под папироску, чтоб развеять сон,
Стоять в трусах у дома на крылечке
И слушать эхо карканья ворон,
Зевать в кулак, сначала просто ёжась,
А после, каждой мышцею дрожа,
Швырнуть окурок в снег и молвить: ”Всё же,
Жизнь хороша!.. Чертовски хороша!..”
Но, впрочем, отвлечёмся от погоды…
Родители его зовут Юрок.
Они расстались с сыном на два года
И дембель Юркин только начал срок.
Вот мой герой.
Из жизни деревенской,
Транзитом через райвоенкомат,
Он мчится в поезде навстречу части Н-ской,
Как на свиданье к девушке летят.
В его башке туман клубится сизый,
В его душе противоречий тьма –
Он ими, как занозами, пронизан,
Но некому занозы вынимать.
Как горсть перловки отсыревшей, в ларе,
В заброшенном таёжном зимовье,
Ещё вчерашнее, одевшись в дымку марев,
Таким далёким было в голове!
…В дыму купе, под монотонный ропот
Страны рессор, ободьев и баляс,
Все пили водку с привкусом компота
И матерились, как в последний раз.
Слюной плевалась пьяная гитара
И терциею в аккомпанемент,
В носы врывался запах перегара,
Заквашенный на дыме сигарет...
Травили байки – кто расскажет лучше,
В словоотборе сбросив тормоза,
И Юрка, про такой курьёзный случай,
Своим собратьям лысым рассказал:
"…В начале мая позапрошлогода,
Распутье было страшным. По грязи,
Сосед мой, что напротив – Вовка Котов,
Почапал за чекушкой в магазин.
Бредёт и думает:
- Чекушка - не мала ли?
Куплю-ка две! – и дальше рассуждал:
- Одну заныкаю тишком на сеновале,
А Валька спросит – сдачу потерял!..
Он закипал от мысли той, как чайник
И сглатывал тягучую слюну…
А в это время в дом к нему случайно
Дружок его беспутный заглянул.
…Вернувшись, он прокрался мимо окон,
Совой бесшумною взлетел на сеновал,
И, только к темноте привыкнул оком –
Живую "Кама Сутру" увидал.
Вскипела кровь в нём, не оставив жали
Сказать жене прощальное: "Прости!.." –
Схватил рогач он и, как те лежали –
Так только зубья стукнули в настил!..
Поплакал он маленько над Валюхой,
Поплакал над дружком дурным своим,
Да так с чекушками в правленье и потрюхал –
Ментов чтоб вызвали и чтобы сдаться им…
Терять бухгалтера правленью неохота…
Покуда "бобик" по грязище волокут,
Заранее предупреждённый, Котов
Благополучно сваливал в тайгу.
Менты в ботиночках покрутятся по краю,
Из мегафона что-то покричат –
Их "бобик" снова к трактору цепляют
И возвращают бережно назад…
Почти что год от них Володька бегал.
Не знаю – стыд замучил или нет,
Да поле Пасхи, но ещё по снегу,
Уехал в город.
Дали десять лет…"
Таких историй много я подслушал –
Открытия не сделал мой герой,
Но повесть о Володьке и Валюше
Ещё сыграет роковую роль…
Ну, а пока – мосты стучатся в раму,
Крестя на зиму черноту их рек,
Взлетают линии, кружатся панорамы,
Восходит солнце, тает первый снег,
Да изредка, помятый "покупатель",
С утра уже изрядно окосев,
Заглядывал в купе дурацким "нате!",
Традиционно спрашивая: "Все?.."
"…Мы, хлопцы, с вами – добрые соседи.
И, как друзья мои, вы, хлопцы, знать должны,
Что там, куда теперь мы, хлопцы, едем,
Вам, хлопцы, деньги будут не нужны…"
Как фокусник, помятые бумажки
Собрав в карман, он исчезал за фаст…
Не только крест нательный и рубашку,
Но русский спьяну и штаны отдаст.
Но водка есть, чтоб потерять рассудок,
И время есть, как до ближайших звёзд –
"Кругобайкальской" ехать двое суток,
А по прямой – четыре сотни вёрст...
***
…Юрку дальнейшие не помнились "изыски"
И я не опишу их дальше вам.
А чтоб не стать коварною ириской,
Прилипшей вдрызг к читательским зубам,
Я пропущу не только эту осень,
Но весь декабрь, включая Новый год,
Хотя порой перо моё заносит
Пускаться в описания погод...
Но что бы, сказанное мной, не означало,
Не обещаю вам не докучать…
А всё, что выше – это лишь начало –
Ведь нужно же с чего-нибудь начать!..
2.
Затеряна в тайге, как в море парус,
Вдали от центров и больших дорог,
Дожёвывала век свой, тихо старясь,
Деревня с вёртким именем Юрок.
Давно жила деревня, как в курилке,
Где сдохло не один десяток ос,
Но кто-то здесь поставил лесопилку,
Переписав деревню в леспромхоз.
Расширили дорогу к леспромхозу -
Наехали "рубаки" и "спецы",
Заёрзали большие лесовозы,
Ворвались в лексикон: "обзол", "концы"…
Аборигены тоже не скучали,
Доверив жёнам выделку пушнин…
Но где-то сверху что-то подсчитали
И нерентабельность в содеянном нашли.
Прислали резолюцию из главка:
"Рабсилу снять. Лес двинуть по воде…"
С тех пор из города ходила автолавка –
Раз в месяц сахар, спички и т.д.
И всё же леспромхоз забытым не был
И чья-то "волосатая" рука
Ссужала к лету, в линьку, план на мебель,
К зиме – на соболя и прочие меха.
Скупались шкурки по расценкам броса
И шкурный интерес и креп, и рос…
С лицензиями не было вопроса –
Их получал в достатке леспромхоз.
А вскоре позабылась лесопилка –
Ну что за жизнь – с восьми и до пяти!
Сдавали мех.
За тряпку, за бутылку,
Или за порох – мать его яти!
Повыбивали всё, что можно выбить!..
Зверьё обиделось и скрылось вглубь тайги,
Туда, где под ногой болотной выпи
Нет следа человеческой ноги.
И, соблюдая дедовский обычай,
Искать прилежно птицы-жар перо,
На поиски обидевшейся дичи,
Пошёл в тайгу мой следущий герой…
3.
Его звать Векша*. Жизнь его от детства *(обл.) То же, что белка.
Прошла в Юрке. Он знал здесь всё и вся.
Вдовец, немногочисленным семейством,
Жил с сыном и невесткой на сносях.
Был щупл в меру, молчалив и юрок,
С охотниками в контрах, так как он
Нёс из тайги всегда чуть больше шкурок,
Чем либо-кто в охотничий сезон.
Иные говорили об удаче,
Но, здравый смысл словом зачеркнув,
Другие возражали не иначе,
Как аргументом – "лешему он внук"…
…В глухом колке у Марьиного луга,
В сезон запрета добычи лосей,
За раздеваньем оного застукан
Был Векша в юности разъездом егерей.
Была погоня…
Долго,-
Двое суток
Кедрач и гнус мелькали у лица,
В тайге тонули тело и рассудок,
Пока не утонули до конца…
Толь от усталости, а то ли с перепугу…
Но больше от отсутствия дорог,
Ему казалось, что идёт он к югу
Но он бежал на северо-восток…
Ты, сын степей, прости, тайга строптивей.
В степи – обзор.
В степи есть берега…
Тебе неведомы скитания в массиве
С величественным именем Тайга.
С ней нужно быть предельно осторожным –
Лишь шаг ступи – имеешь вид другой…
Там заплутать, пожалуй, невозможно
Когда летишь на крыльях над тайгой.
Коль ты степняк и даже не Икар ты –
Тогда о дебрях думать не моги!..
Не дай вам Бог, без компаса и карты
Пуститься плыть сквозь океан тайги!..
…И Векша скис.
Ища свои приметы,
То в сопку лез, то шёл большим кольцом…
Ел черемшу, мечтая о котлетах…
Осунулся и чёрен стал лицом…
Когда ж упёрся в сруб – аж не поверил
Глазам своим – ощупал зимовьё.
Добротное – и с окнами, и с дверью,
И речка есть, и рыба, и зверьё.
…С тех пор замкнулся в нём весёлый парень.
Груз этой тайны тяжко волоча,
В любой компании, попойке и в угаре
Он о находке ревностно молчал.
Вдруг обнаружились в друзья людей без счёта.
Все радовались, будто, за него –
Премировали то доской почёта,
То грамоту вручали в Новый год.
Просились в пару - шёл всегда один он,
А коль увяжется тихонько кто за ним,
Как джин в волшебной лампе Алладина,
Он в дебрях исчезал – поди – найди!
Но Счастье – кость у Зависти в горлянке.
Ей радоваться счастью не под стать…
Соседи постепенно на гулянки
С годами перестали Векшу звать.
Друзья исчезли, будто испарились,
И мужики, при встрече у сельпо,
Здоровались за руку, будто силясь,
А то вообще - не видели в упор.
Война притихла, но коварно тлела –
Лишь повод дай – займётся, обожжёт –
От той поры, когда вдруг овдовел он…
Не бьёт лежачих добрый наш народ!
Пусть с перемирьем мир не изменился,
Быт Векши всё же стал другой,
Когда однажды сын его женился.
На сироте…
Хоть, правда, городской.
И стало счастье.
Дом, коза, корова,
Конь в стойле, занавески, пирожки…
Чего желать для старости суровой?
Волос кудрявых для седой башки?
И Векша, растворившись в этом счастье,
Смеялся и притопывал ногой,
Когда ему вручили внучку – Настю,
Похожую глазами на него…
Но станет счастье горем неуёмным,
Когда Судьба с размаху бьёт в лицо…
Погибли сын с невесткой…
Неподъёмным
Вдруг показался тяжкий крест отцов...
Она жакет надела, сын – свой белый свитер…
Сигнал попутки… Взмах руки – Пока!..
И больше их живыми не увидел
Он ни вблизи и ни издалека…
…И плакал тихо…
Или полубредил…
Ушёл в себя, замкнулся изнутри…
Всё было скорбью…
Поп…
Изба…
Соседи…
Гробы…
Кресты…
Оградные штыри...
Посуда в чане…
Водка….
Две старухи…
Портреты в лентах…
Опустевший дом…
Скотина выла в стайке с голодухи
И мелкий дождик плакал за окном…
В те дни, когда весь мир казался чёрным
И каждый выдох горе источал,
Он крюк увидел в бане закопченной,
Который никогда не замечал.
…Схватился пальцем, проверяя крепость,
Второй рукой…
Толкнулся и повис…
Роились мысли… что-то про нелепость…
Как в пропасть, ухнул тапок вниз…
Но детский голосок за гранью бреда,
Как будто с глаз отбросил кисею:
- А что тут, в бане делаешь ты, деда?..
- Висю, Настюша…
Просто так висю…
4.
Три года минуло от тех событий грустных…
Настёне шесть. Она – как мотылёк…
Ни смерть родителей, ни похороны – груз их
На крылья детские ожогами не лёг.
Она легка в общении с друзьями,
В её рисунках жёлто-красный быт
Пестрит людьми, домами и цветами
И солнцем добрым – в уголке – облит.
Дед постепенно оживает от несчастий,
Он с внучкой добр и не особо строг,
В ромашковых отварах моет Настю
И по субботам стряпает пирог,
Рассказывает сказки – из таёжных,
Где волки – в тапках, в фартуках – грачи
И где старательно свою избушку ёжик
Весною чистит, гачи засучив…
То лето было мокрое от ливней.
Покорно принимая этот душ,
По-детски простодушный и наивный,
Юрок поплыл по океанам луж.
Рыдал навес над мокрой лесопилкой,
Ногам казалась непролазной грязь,
Хоть солнце проливалось на опилки,
В антрактах гроз согреть их торопясь.
От испарений вмиг ржавели пилы,
Сырели избы, гнили горбыли
И вдоль заборов полчища крапивы
Войной на руки пацановьи шли…
Для Векши испытанием немалым
Стал тот сезон. Мочалкою в тазу
По два – три раза на день отмывал он
На полках бани внучку-егозу.
И для меня тут всё нормально вроде.
И я вплетаю эту сценку в стих…
Но баба на соседнем огороде
Иным увидит счастье на двоих.
Она увидит Векшины кальсоны,
Увидит Настю голую и ей
Другой картинка, полночью бессонной,
Рисуется при свете фонарей….
Юрок к полудню дружной волчьей стаей
Сглотнёт ту сплетню смачно, как слюну,
И пусть герой мой недоумевает,
Спиной почуяв новую войну.
…Шушукалось бабьё на посиделках,
А пацаны, устроив "карусель",
Его дразнили: "Белка! Белка! Белка!..",
А слышалось: "Кабел! Кобел! Кобель!.."
Когда же продавщица магазина
Ему при всех сказала, как врагу:
"Чего припёрся, старый кобелино!?."-
Он взял Настёну и ушёл в тайгу.
Но перед этим, не без интереса,
Но с болью в сердце, наблюдал старик,
Как озаряя всё до кромки леса,
Его изба добротная горит.
Ему хотелось выть, кричать до стона,
Про боль свою кому-то рассказать…
Но было тихо.
Спит в седле Настёна,
Притихли конь, корова и коза.
Лишь вдалеке, как от медведя овцы,
Таская в вёдрах воду из реки,
От пламени шарахались юрковцы
И матерно орали мужики.
Но ни слезинки на лице у Векши,
Уверенность в любом движеньи рук…
Он дёрнул повод, чуть ещё помешкав…
Качнулась ветка.
Стих последний звук…
5.
У тарбагана* тёплая нога, (*сибирский сурок)
У тарбагана хвост дрожит на вдохе,
И снов, какие видит тарбаган,
Ни что прервать не сможет – даже блохи.
Надёжно запечатан ход наверх
И пол соломкой мягкою завален…
Теперь и звук, и зверь, и человек
Врасплох застигнут спящего едва ли.
Над ним – шестиметровый слой земли,
А потолок берложки глух и сводчат,
И тарбаган не слышит как над ним
Крещенский снег людские ноги топчут…
О, как тонка бывает эта связь
Тепла с морозом где-нибудь в Сибири,
Когда за тридцать – лопается бязь,
А из-под низу пар валит в сортире!
Что ни надень – профукает насквозь –
Так Хиуз* в стужу превращает стужку, (*зимний ветер)
Хотя движенье воздуха, небось,
Не больше, чем любимой дуют в ушко.
А коль ещё и лес за горизонт
Ушёл с концами – свирепеет поле,
Вздуваясь злобно Хиузом, как зонт,
От чёрных кочек ноздреват и порист…
Теперь представь вот этот самый зонт,
Иль назови его бурятской степью,
А посредине – ты, как Робинзон…
Что может быть ужасней и нелепей?
А на тебе шинель да кирзачи,
И под шинельку неположен свитер,
И пальцы мёрзнут так, что хоть кричи,
Под носом – сталактиты, коль не вытер…
И дом далёк… О, как далёк тот дом,
Где пахнет хлебом, мятою и щами
И этот запах в душу влез гвоздём,
И сросся с ней, как гвозди с кирзачами.
Так хочется в тепло, что впору выть!..
Зарыться в мех и спать в тумане банном…
Вот тут-то и захочется побыть
Хотя б немного в шкуре тарбагана…
Но как же дать тепла хотя б взаймы? -
Бессилие сквозит в судьбе порою,
И всё, что нынче можем сделать мы,
Так это – посочувствовать герою.
Тем более, что нам уже знаком
Литературных опусов образчик,
Где если он в лампасах – то барон,
А если он в жилетке – то приказчик.
Но мой герой не схож на этих двух
И армия – его большой экзамен.
Он - первогодок, штык, салага, дух
С припухшими бессонницей глазами.
Вглядитесь же внимательней в него!
Да, это он – уже знакомый Юрка…
Ещё не минул первый полугод,
Но как же он надломлен и затуркан!..
Как выцвела былая зелень глаз,
Как губы прячут всполохи испуга…
Сюда в мороз привёл его приказ -
Его он получил на пару с другом…
.
Для ходьбы простор здесь слишком маленький –
Валенки тут прячут до поры…
Что ты, не пугайся – это яблоки
Падают на крышу от жары!
По росе готовил это сено я…
Пусть сюда не влезла вся копна,
Но зато в проёме вся Вселенная
Звёздами подмигивает нам.
Резала не зря моя коса в снопы
Каждую травинку и цветок,
Только для того, чтобы касался бы
Локтя моего твой локоток…
То, что мы на сеновале делали,
Будут знать ромашки да полынь…
Здорово, что мы с тобой затеяли
В доме перекрашивать полы!..
Нас подобрали наши танки
Под утро возле горной речки.
В лице грудастой санитарки
Была нам помощь обеспечена
Нам не давали спать подпалины,
Но, облегчая эти муки,
Здесь каждый письмами завален был
И руку жали чьи-то руки.
Сквозь бинт глаза глядели почерну,
Но кто-то письма те разжёвывал
И под диктовку женским почерком
В ответ писали письма жёнам…
А перед этим – жутко вспомнить! –
Мы поотстали от колонны –
Заклинил двигатель и полночь
Была опасностью наполнена.
Песок лизал броню железную
И завывал в стволе с сарказмом.
Казалась местность неизвестною,
Хоть проходили здесь не раз мы.
Пот духотой струился солоно
По переносью то и дело
И, солью, словно разрисована,
Прилипла гимнастёрка к телу…
Сказал мой тёзка из Тайшета:
- Сейчас бы в снег зарыться рожей
И умереть…- и фраза эта
Ознобом расползлась по коже.
В той фразе было всё заложено:
И боль, и страх, и скорбь разящая
К возможному и невозможному,
К прошедшему и настоящему,
К рождЁнным "до" и "после" рОжденным,
К своей любви и к миру спящему,
К летящему по небу дождику,
К снаряду пО небу летящему…
В нас атавизм... Инстинкты некие…
Пусть чем-то лучше ли, поплоше ли –
Мы все – немного человеки
И – прав поэт! – немного лошади.
Живая ткань – от мха до мышцы –
Одной цепи тугие звенья,
Где всё живое тонко зиждется
Инстинктом самосохранения.
Нам всем присуще это чувство,
Когда слепое ожиданье
Уже восходит в ранг искусства
Для жертвы, сданной на заклание.
Когда всё радует и бесит
И каждый волосок на теле
Бесчувственен, как будто грезит,
Но чует всё на самом деле.
Так зверь: почуяв ли опасность,
Предвосхищая ли добычу,
Чуть дыбит холку, скалит пасть, но
Пока ещё не видит дичи.
Так все мы, без прощенья свыше,
Глазами в темень обращённые,
Сидели в танке и не слышали
Полёт снаряда обожжённого.
Но то, как мы прониклись фразою,
То, как бежать нас всех подмыло,
Как быстро в люки мы вылазили –
Не ТЕМ ЛИ САМЫМ это было!?
…Подошвы по броне замуркали,
Ещё рукой подать до танка,
И сзади вдруг как что-то бумкнуло!..-
И мир, в огне весь,- наизнанку!
Меня взрывной волной отбросило.
Я захлебнулся в крике пылью.
Невдалеке обломок дросселя
Воткнулся в грунт плитой могильной.
Я ощутил спиной в горячке
(А может мне теперь так кажется?):
С отбитой пушкой башня мячиком
Под звон в ушах по склону катится…
Мы не стреляли. Нас не видели.
Мы для врагов сгорели в танке.
Они придут сюда, как зрители,
Но наших не найдут останков.
Всю ночь брели мы неустанно,
Хоть взрывом каждого задело.
Победно даль Афганистана
Пожарным заревом алела.
А где-то ветер сёк порошею
И подо льдом дремали реки…
Мы шли туда.
Немного лошади.
Солдаты.
Люди.
Человеки.
Как сумасшедший, дождь хлестал в ночи,
Водой залило мусорные баки,
А так хотели, лап не замочив,
Позавтракать бездомные собаки!
Их новый день расчёсан и умыт,
А мы с тобою до сих пор в постели
Друг другом завтракаем так, как будто мы
В своих постелях ничего не ели.
В позиции колено-локтевой
Есть человечье что-то и собачье ж –
И мы – собаки... Только что с того,
Коль ты опять от счастья тихо плачешь!?
Глодай меня – уже не до бравад!..
Ведь так сейчас бездомны наши души,
Что ощущенье этого родства
Всё остальное, смазывая, глушит.
Когда ветрами в клочья порван флаг
И вороньё кружИт над пепелищем,
Мы в мусорный заглядываем бак
Пускай с чужой, но очень вкусной пищей!
И наши шкуры были нынче в масть,
И мы украли брошенное кем-то…
О, как в грозу великолепно красть,
За ночь не выкурив и четверть пачки "Кента"!!
А дождь – он замывает все следы,
Подсказывая принцип конспираций…
В открытое окно уходит дым
И время заставляет одеваться.
По лужам город шлёпает босым,
Блестит под солнцем мокрая дорога…
Давай собачкам купим колбасы –
Пускай за нас погавкают немного!..
В междурядье и дверями между,
В транспорте, где пасмурные лица,
Едет Потерявшая надежду
Встретить в жизни сказочного принца.
Ничего ей более не надо…
Ночи, перемешанные с днями…
Губы не подслащены помадой…
Веки, не подчёркнуты тенями…
Выскочила замуж – было дело.
Десять лет промучилась с ним в браке.
Он гулял направо и налево,
Мужем числясь только на бумаге.
Месяцы свои меняли даты
И летели в дали лебедЯми…
Он частенько приходил поддатый
То в обнимку с другом, то с б….ми.
Ссориться с ним было не с руки ей,
И она, не вглядываясь в лица,
Думала, мол, все они такие! –
С этим нужно просто примириться.
Выбегала собачонкой встретить,
Выставляла разогретый ужин –
Борщики, пюрешечки, котлеты... –
Улыбалась: "Лёша, ты покушай!.."
Пьяному ему, какая жалость?..
Лишь процедит злобно: "У, пиявка!.."...
Так бы это всё и продолжалось,
Да зарезал Лёшу друг по пьянке.
Вдруг одна оставшись в целом мире,
Спрятала его вещички, фото...
Ей теперь вдовой, в пустой квартире,
Стало как-то грустно, но комфортно.
Незачем терзать себя зарядкой,
Ни к чему помады, туши, тени...
Одинокий ужин всухомятку
Скрашивает кошка на коленях...
...Наблюдая, строя цепь событий,
Я нафантазировал, конечно...
Вижу ведь - и туфли не подбиты,
Вот и след на пальце от колечка,
И одета по привычке броско,
Только не блестит на солнце больше
Золотой кулончик Матки Боска,
Привезённый, видимо, из Польши.
Сколько ей? – За тридцать по приметам –
Возле глаз морщинки вьются тонко,
А своих детей, пожалуй, нету –
Вон как жадно смотрит на ребёнка!..
Вдруг она в меня у самой двери
Взгляд с оценкой кинула подспудно...
Значит, всё надеется...
Всё верит...
Ну, и слава Богу!..
Вот и чудно!..
Мы то прячемся в скальные щели,
То бежим к валунам – великанам…
Мы идём по чужому ущелью…
Дан приказ захватить «языка» нам.
До предела натянуты нервы…
Воздух пьян от полыни и мяты…
Для меня этот рейд – самый первый -
Для майора, быть может,- сто пятый.
Он в разведку попал не случайно
И владел одинаково ловко
Зубочисткой, копьём и мечами,
Штык – ножом, кулаком и винтовкой.
Все, кто шёл за ним,- мало умели,
И теперь, доверяясь лишь слуху,
Не уверен, но вряд ли хотели
В темноте напороться на «духов».
И они нас, пожалуй, не ждали -
Беготня, суматоха и хаос…
В рукопашном – ножи и кинжалы,
И, конечно, растерянность малость.
Но не даром без дрожи в коленках,
Как предместий дворы нас учили,
Мы сшибались и стенка – на стенку,
И один – на один выходили.
«Шурави» мы! – бойцовское племя –
Победитель за мебель не платит!..
И вот тут, ну, совсем не по теме,
Подвернулся майор мне не к стати.
Он возник в кульминации боя,
И всего лишь – хвала Аллаху! –
Я ударил его ногою…
Боковым.… Со всего размаху!..
И, свалившись на камни боком,
Он, пожалуй, ещё не верил,
Что не смог защититься блоком
И поймал мой «маваши гери»*.
…А удар был чертовски успешным! –
Ухо, глаз и щека – опухли…
Ничего не сказал он, конечно,
Но влепил два наряда по кухне.
…В шелухе и жаре за работой
Я свой первый наряд взял измором.
Возвращаюсь устало в роту –
Тут дневальный: «Зайди к майору!..»
…Слышал я в незатейливом споре,
О майоре обмолвился кто-то,
Что майор наш с начальством повздорил,
Потому и командует ротой;
Что майор, де, за нрав свой строптивый,
Из Москвы был отозван под Нальчик,
Где в отместку с женою комдива
Он завёл виртуозный романчик.
Сколько этот романчик их длился –
Не известно. Ни года, ни даты.
Но, узнав всё, комдив застрелился,
А она укатила куда-то.
И какой-то начальник столичный
За майора в верхах заступился,
Но за это майор «самолично»
В разведроту в Афган напросился.
И теперь, толь от многих контузий,
Толь от вида «двухсотого» груза,
То солдат чем попало валтузит,
То всю роту накормит от пуза.
Говорили, что он – птичка тари
И, что нрав у него крокодилий,
Что злопамятный он, как татарин,
Что добрейшей души, говорили…
Скорпионами сплетни бродили,
Слухи ползали в ротах на брюхе,
Но теперь для меня это были
Далеко не весёлые слухи.
…Захожу.
Закрываю двери.
Застываю в дверном проёме,
Ожидая «маваши гери»
От него и другие приёмы…
Не записано это в уставе,
Но, в окно озираясь с опаской,
Он бутылку на стол поставил
И из сейфа достал колбаску,
Занавесил окно бумагой,
Сел, рукой опершись о колено:
«Ну, давай, придвигайся, салага!
Да смелее будь, крестничек хренов!..»
* Маваши гери - яп, назв. одного из ударов в карате.
...Лишь осталось от горя пить,
А, напившись, от счастья петь...
Будем рядом, но врозь жить –
Это лучше, чем просто смерть...
Может, это - судьбы знак,
Может, просто заел быт,
Только скоро ль теперь – как знать –
Постараюсь тебя забыть.
Я один на один – день
И один на один – ночь…
И грустишь ты теперь где?
И бежишь от чего прочь?
Мне бы встать, распахнуть дверь
И уйти от пустых стен,
Только тело моё теперь
Тяжелее, чем тела тень...
Словно в бухте сожгли бриг,
На спасенье убив мечту...
Мне бы сесть написать стих,
Но кому я его прочту?
На душе, словно киль – в риф,
В голове, как в воде – хлор
И тошнит от пустых рифм,
И от твёрдых мутит форм.
А весною, когда снег
Превращает вода в лёд
В светло-сером пальто человек
Мимо окон твоих пройдёт,
Пусть сердечко твоё соврёт,
Не почует меня пусть –
Будет эта печаль старьём -
Я в неё больше не вернусь!..
Я смотрю за окно вдаль
И пытаюсь унять боль:
Ведь зачем-то Господь дал
Нам с тобой эту боль - любовь!?
Чем-то манит луна крыс
И в стакане полощет свет…
Мне с балкона шагнуть бы вниз,
Только жаль, что балкона нет...
Мы не будем смеяться при встрече,
Расставаясь, - не станем плакать.
Наши тени облает под вечер
Сенбернар, добродушный, как лапоть.
Раньше всё это будет иль позже –
Нас не станет тревожить и трогать:
Возле кассы железнодорожной
Распрощаемся – что там, ей-богу!..
Ты войдёшь в свой вагон полуспящий,
Рассуёшь чемоданы по полкам
И в прошедшем, как в ненастоящем,
Не увидишь ни смысла, ни толку.
Будет всё это так или проще –
Темноте не страдать от бессонниц –
Отшумит привокзальная площадь,
Улыбнётся таксист за червонец,
Вновь отшельником станет отшельник
И, подобно ночному кошмару,
В полнолуние цепь и ошейник
Будут шею давить сенбернару…
Выпал снег за окном и в душе.
Выпал снег белым пеплом надежд.
На меже между душ вбитый шест
Стережёт нахождение меж.
Ничего не изменишь уже –
Растерял оперение стерх…
Выпал снег за окном и в душе.
Выпал снег…
Так, словно злой человечек
Хочет казаться добрей,
Осень – фальшивомонетчик
Золото сыплет с ветвей.
Словно ребёнок, доверчив,
В том не заметив обман,
Ветер листвою завертит,
Свой набивая карман.
Cложит в нехитрую смету
Это богатство своё:
Плату за прошлое лето,
Плату за будущий лёд...
Глядя сквозь листья на солнце,
Позже подлог различит...
Осень над ветром смеётся.
Ветер рыдает в ночи.