Ушёл давно ты. Из твоих венеций, тебе не видно, как всё изменилось: дворцы в осаде, водкой не согреться, мир лжёт и гибнет, ожидая милость. Рабы корабль скрипучий раскачали, навряд его увидим, а Овидий, вином понтийским утоляющий печали, на всю планету, кажется, в обиде. Кругом печать забвенья и разрухи, и лютый отыгрыш змеится в каждой пасти. Теперь у них – товар – по штуке в руки сырых яиц и майонезной пасты. Метаморфозы просто не успели отлиться в подобающие формы. И что тут скажешь – надо лучше целить? Или стрелять в десятый раз повторно?
Но это так – введенье курса в дело, надеюсь, улыбаешься, хитрюга...
Я, почему-то, как перед расстрелом – беззлобно, неуклончиво, не кругло…
А, может, это... В самом деле – это! Когда тебе останется вдохнуть, три литра наступающего света прожгут как окаянный выстрел – грудь! Невольно, разорвав плаценту в каком-то из других миров, ты закричишь про маму – сто процентов – и кто-то скажет: «Кажется, здоров!» И будут снова умершие живы. Ведь нам и надо – всех с собой, и - нас: чтоб жили до хрипу, вытягивая жилы, морозным утром прорезая наст. Чтобы потом, когда мальцы поели, и жёны хворосту подбросили в огонь, твоих стихов нарядные метели крутили снег, оканчивая кон. Чтобы в попытке отследить начало, мы знали только, что вопрос не прост. Что та звезда, что на щеку упала, имеет звёздный, необъятный рост.
Ну, душа – дум темница, чаща, где курлыкают журавли. Всё равно им, куда летящим, обнаружат ли пядь земли. То ли тесно в грудной им клетке, то ли просто хотят на свет, но ломают себя и ветки, и взлетают, и мне привет. Странный сон постоянно снится, что закончились журавли, и единственная синица – юрк из рук, и уже вдали… Я без них бы прожил султаном, хмуро пел бы тра-ля-ля-ля, но летят, и в душе – нирвана вместо спёкшегося угля. Но, летят, обдавая ветром, так летят, что гудят поля, что и я, как дурное ретро, стану пёрышком журавля. И забуду сказать спасибо той земле, на которой рос то ли волком, а то ли рыбой, то ль сиянием дальних гроз.
Ещё есть время чтобы жить,
Любить, надеяться, смеяться,
Сорвать с себя кожурку лжи
И камуфляжный лик паяца.
Лицом к лицу с исчадьем зла
Сойтись, и, вдруг, простить, как брата,
Распутав тридцать три узла,
Гордием связанных когда-то.
Наедине с самим собой -
Себя - по винтику, пружинке...
Чтобы не стали всей судьбой
Благообразные ужимки...
Тогда... тогда в конце времён,
И станешь, может быть, подобьем
Того, чьи семьдесят имён
Не познакомятся с надгробьем.
Живём, разделившись, а мы ведь, друзья, в родстве,
Адама и Евы один в нас живёт геном.
И кажется солнцу, что жизнь – это просто свет,
Который горит, не сгорая, святым огнём.
Слепыми становятся люди, стекаются в города,
Но некому, некому, некому там помочь.
И кажется солнцу: оно над Землёй всегда,
А мы убегаем по шарику в тень и в ночь.
И каждый из нас – это, в общем, такой червяк,
Примеряющий крылья и, обжигаясь, нимб.
И кажется солнцу, что вечность была вчера,
А завтра другая настанет, уже не с ним.
Солнце катится в наряде Ослепительных лучей. Всё! Весна! Улыбку Нади Вспомнил я. И... Вообще! Замкомроты скажет глухо: "Ты наряду, что ли, рад?" Из меня улыбки пухом Одуванчика летят.
Средневековье: холодно и сонно.
Красивая, местами, западня.
Зазубренная сабля горизонта
Срубает солнце с тонкой шеи дня.
На бесконечность арок акведука
Спустя неделю лучше не смотреть.
Наточен меч, мир спит, нигде ни звука,
И в кладовой есть золото и медь.
Пока войны нет, хороша и плата
По десять соверенов на копьё.
Но нюх на смерть, да разума палата,
Да всяких страхов подлое репьё…
Того гляди, граф Нийский зуб покажет,
И в латах конь качнётся и пойдёт.
Из-за каких-то выцветших бумажек
Десятки лет кровавый хоровод.
Ещё нанять слугу, да порукастей,
А то устал, хоть в гроб сейчас ложись.
И латы рассыпаются на части,
Смеются все, кому ни покажи.
И плохо всё, но я скажу меж нами,
Раз в месяц получая золотой,
Я философский презираю камень,
И еду к Беатриче на постой.
Её улыбка мне нужнее Бога,
А время сладко тянется как мёд.
И только в сердце – дикая тревога…
Зачем? О чём? Да кто ж его поймёт!
Почувствую – любовь важнее мира,
Мир без любви неярок и постыл.
Молчат, пока молчат, мортиры.
Не спят, пока не спят, посты.
2021г.
Здесь есть изба над молчаливой Тарой,
И ветер, приходящий холодом с реки.
Приземистая печь медведицею старой
Берёт полено в топку, словно корм – с руки.
Недалеко – слезящиеся окна
Двух мелких деревень по вечерам горят.
Я сам собой по не хочу закопан.
Хотя, Кузьмич сказал… ну, в переводе – зря!
И время не идёт: сплошные атрибуты
Застывших не-эпох, и, как ворчит Кузьмич,
Никто не сознаётся, что живёт «как-будто» –
Меж «Господи, спаси!» и «Чёрт его возьми!».
И выбора-то нет: живёшь? – живи, раз можешь!
Не находя нигде каких-то новых троп.
Попутно и себя оженишь и размножишь,
Из собственной судьбы выдалбливая гроб.
Пошли, пока не лёд, на речке окунёмся…
Помянем первачом на сорок дней Петра!
Он умер через день, приехав злым из Омска,
Оставив на виду для записей тетрадь.
Жена его, что появилась следом,
Дождинки, морщась, вытерла с креста.
И это все, Кузьмич, за лето наши беды.
А, да – ты спрашивал: курить я перестал.
И мне сейчас родные все мгновенья:
Все, кто живёт здесь, без альтернатив.
Родное все, и ты родной, поверь мне,
Хоть за сезон в тайге не смог тебя найти.
Нет ни очков, ни кепочки с подкладом,
Нет ничего в тайге, как будто кто-то стёр.
Костёр горит, Кузьмич. Ведь ты сказал, что надо.
И я тебе разжёг. Разжёг тебе костёр.
Жизнь будет так же, как всегда, идти, из старых труб попыхивая сажей – не будет ни открытых Атлантид, ни бивней, что прославят наш овражек. Не будет бесконечной беготни от славы, от наград и от поклонниц; и даже мысли заурядной тли покажутся великими, запомнясь.
Не будет алых и не алых парусов, хотя душа их поневоле жаждет, как будто в ней живущая Ассоль так хочет жить, что оживёт однажды среди довольно сухопутных нас. И, к морю – никаких в судьбе подвижек. Я знаю счастье. Это просто шанс не видеть то, что с каждым днём всё ближе.
Всё как всегда – кривым путём в обход. Душа не встрепенётся, и – наружу. Хотел ведь пятьдесят. А проживу пятьсот. Вот это – ужас.
Где континент, скрипя, ползёт на континент,
Хрустит базальт во тьме под тонущим Сиэтлом,
Любому, и – любимому спасенья нет:
В один замес и тёмных, и – нейтрально светлых.
Бог разберёт людей – породу от руды,
Сорняк – от овоща, добро – от лжи и пуританства;
Закинет лишний мусор в жерла чёрных дыр,
И, вообще – даст человечеству подраться.
Непуганых придётся чем-то напугать,
Негодных, починив, куда-то приспособить;
Всем потерявшим в жизни берега
Вернуть детей, родителей и совесть.
И только тем, одним, кто не стесняясь слёз,
Пронёс любовь, или она их, к Богу, что ли,
Он даст глоток, того, что мы вдыхаем – воз…
Дух воскресенья радости и боли.
Хотя и слабой был опорой, но черт те что воображал
Сквозняк танцующий со шторой в окне восьмого этажа.
Он уговаривал отдаться, и, вскоре, цель свою достиг --
И полетела эта цаца с игривым ветром, но, без игр...
И, как хотела зацепиться, хотя б за гвоздик, за сучок,
Сквозняк, принявшая за принца, дорогой в мусорный бачок.
Отполыхали венчики гвоздик
И васильков весёлые салюты.
Берёза голой веткой бороздит
Прозрачное и солнечное утро.
Затлели трубы утлых деревень,
Обугленных домишек при дороге.
И отгорел на четверть светодень,
Упал с календаря огнём под ноги,
Расплавив медь и золото листвы,
Хрустящие и тёплые на ощупь.
И, словно искра, силуэт лисы
Погас и вспыхнул, убегая в рощу.
Погоды нет от слова "вовсе".
Зато не мучит комарнёй!
Рядами тучи. Отпуск. Осень
На поле ёжится стернёй.
Прошиты солнцем заходящим
На веер окна между туч.
И, облако, как страшный ящер
Перегрызает зыбкий луч!
Безмолвно, словно в древнем фильме,
Сверкает молнии зигзаг.
С вершины кедра тёмный филин
Слетает, выпучив глаза.
Но, миг спустя,с волною грома,
Настигнув, тщетных беглецов
В глаза и ноздри бьёт солома,
Холодный дождь летит в лицо.
Да, хорошо, нашли сторожку,
А в ней и сухо и тепло.
В углу - паук, похож на брошку,
Или на странный, с виду, плод.
Не отвечает на вопросы
Заря в зарёванном окне.
И дождь клюёт на крыше просо
Воспоминаний, близких мне.
Зима настанет, и в остывший мир, лучи снежинок сламывая с хрустом, придёт всё объясняя краткий миг, в котором тьма и бесконечно пусто. Хоть наш, уверен, лучший из миров, но без тебя мне ничего не нужно. Ушедшая, казалось бы, любовь, на самом деле затаилась глубже. Снег бесконечен, словно пустота, в которой миг и вечность не различны. А ты была когда-то, но не та, с кем я на кухне кофе пью привычно. И нет тебя сейчас, когда ты здесь; но день вдруг, тенью расплескавшись, ляжет: что дум критична ядерная взвесь, что воздух – хоть бели, чернее сажи. И это хуже настоящих мук, где больно, кровь, но рана излечима, где не задашь вопроса: «Почему?», а терпишь, просто зная, в чём причина. И, к чёрту – мне сейчас не всё равно: в душе метель по встречным курсам хлещет. Попробуй сосчитать своих ворон, когда они тебя же взяли в клещи. Устало время, стоя у окна, где белый снег - пушком меж кирпичами, и кривобоко съедена Луна, что выглядит печальней, чем вначале. Где затемно мяукает в подъезд истёршаяся старая пружина. И входишь ты, как будто звёздный блеск – растаял снег, который напуржило.
Вчера плясали руны молний,
Твой профиль вдруг нарисовав.
И гром в своей каменоломне
Твои разыскивал слова!
Он гулко скалами ворочал,
Ворчал, что так пройдёт вся ночь.
И, наконец, к исходу ночи,
Стал скалы в крошево толочь.
Но, не найдя, тех слов, в печали,
Протяжно громыхал, хрипя...
Как будто что-то означали –
" Я больше не люблю тебя!"