С каких упований, с какой запредельной тоски,
в каком мираже незаслуженно-нежных оваций
корявым и серым ветвям выпускать коготки –
не с тем, чтоб царапаться, только бы покрасоваться,
пока лишь видением: лак, лепесток в лепестке…
Но стоит нутру приоткрыться, единство расклеив,
запахнет не в масть – не малиной в парном молоке,
а чаем с лимоном – напитком чуть-чуть повзрослее.
Им девочки-школьницы юношей робких поят.
Но вот выпускной – в суете бело-розовых складок
никто не заметит, когда зарождается яд, –
еще не смертелен, еще упоительно сладок.
Он – малая толика магии голых нолей,
искусства ужалить змеиной изысканной позой
и пахнуть медово, не ново, смелей и смелей –
почти что простой пышнотелой распущенной розой.
Раскрылась до дна – и разверзлась иная пора:
уже потянуло тропическим гиблым болотом,
шаманит в ноздрях ритуальный дымок от костра,
горчит на губах шоколад каннибальского пота.
Потом…
увяданье – гниенье – схожденье на нет
в глубины…
И все?!
Но прельщает поверхность ответа,
банальная твердь – и автограф природы на ней:
Расслабься. Потом будет долгое-долгое лето.
Май 2004 г.
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя,
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.
Но никто ее не слышит,
И у всех свои дела.
Пушкин Ольге кроет крышу,
Чтоб за Ленского не шла,
Подставляет ей и Тане
Кружки, полные вином...
Няня заперта в чулане
Tet-a-tet с веретеном.
А Татьяна то маняще
Пышной юбкой зашумит,
То вдруг пальчиком изящным
По Онегину стучит.
А Онегин все зевает,
Все не рад своей судьбе,
Да все в кружки наливает,
То Татьяне, то себе.
Бедной няне кто откроет?
Взаперти сидит, кряхтя!
То, как зверь она завоет,
То заплачет, как дитя.
Говорит Онегин Тане:
- В карты врезать? Не облом!
И совсем уж как в романе
Кроет даму королем.
Но игра недолго длилась -
Впал в задумчивую лень.
А Татьяна разозлилась:
- Ты мужчина или пень?
Значит, зря во сне видала
Я тебя и образ твой?
Зря верстою небывалой
Он торчал передо мной!
Ну а Пушкин не зевает,
Ольгой занят не шутя -
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя...
Было все так безобидно,
А теперь - что делать нам?
Это бес погнал нас, видно,
По фрейдистским временам.
Мчатся роем литгерои
В бес-предельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне!..
Входит Ленский с автоматом.
Кружки все давно сухи.
Пушкин бурю кроет матом -
Получаются стихи.
5.06.1999
Ваше имя, в крови звеня,
заглушает слова молвы.
Вам дано превращать меня
в разрастанье дикой травы.
Ночь – в нашествие вещих чар,
день – в гадательный лепесток.
Душу кроткую – в злобный жар,
точный ум – в бессмыслицу строк.
Тело – в чокнутую свирель,
то играет пустым полям
и без рук и без губ... бордель? –
до чего же уныло там!
У любовницы экстерьер
деловой (поддельной) Монро,
отработанный свод манер,
тренированное бедро.
Ну а вдруг она – мой мираж?
Просто ревность воплощена...
Но вопросы любовных краж
пусть решает Ваша жена.
Пусть они разбирают – чей,
делят деньги, сперму и ложь,
остается мне свет очей
да случайных касаний дрожь.
И хватает веки смежить,
чтобы видеть – какой Вы весь...
Я привычная здесь не жить,
я привычная жить не здесь.
Там не нужно душить слова
ртом, осушенным от слюны.
Там, как выжженная трава,
Вы мне будете не нужны.
1992 г.
На сердца площадей да на души садов –
чтобы серым скорбили по мертвым,
и крылатые крысы больших городов
оставляли пометки помета.
Этот парк далеко – что травой, что тоской –
от заросшего Мавками леса.
Так и ты никогда не бывала такой,
некрасивая, хрупкая Леся.
Твердо-серой такой, чтоб вовек не моргать,
не дрожать и не грезить в потемках.
Эти жертвы-цветы – да к живым бы ногам,
да от крепких мужчин, а не теток!
Тень от ели и юный цветок со слезой,
белоперое облачко лета,
мотылька трепыханье и арка борзой
в перелетном прыжке с парапета –
вы незримы в культурологическом сне,
столь любезном надписанным плитам,
где планетка Земля, совершившись вполне,
обрела совершенство гранита, -
с педантичностью «Ролекса» кружит она
вне мистерии рая и ада…
Но окрест, обнажаясь, звенит тишина
беспощадней, чем смех азиата.
Натурщик-аполлон, художницей убитый,
распластан перед ней,
свободный от страстей,
цейтнотов и кишок.
Ей на фиг не нужны метанья и кульбиты,
но бездны пустоты,
нюансы наготы,
но солнечный пушок.
Призывен грунт холста, доверчива бумага,
в толпе поводырей –
ветра и воды рек,
что прежде нас текли.
Нет смысла разбирать, кто мачо, кто имаго:
взыскуя, мудрецы
касались не пыльцы –
пылинок на стекле.
Художница глядит… но черен храм страданья –
ни проблеска внутри.
Удушлив аромат.
Немеют словари.
Прекраснее, чем смерть прекрасного созданья, –
картину ли, роман –
уже не сотворить.
Вовек не сотворить.
...Я отдала бы толпе всю свою жизнь... За такое счастье, как быть писательницей или артисткой, я перенесла бы нелюбовь ближних, нужду и разочарование, я жила бы под крышей и ела бы только ржаной хлеб, страдала бы от недовольства собою, от сознания своих несовершенств, но зато бы уж я потребовала славы... настоящей, шумной славы... (Закрывает лицо руками). Голова кружится...
Слова Нины Заречной из пьесы А.П.Чехова “Чайка”
Пожадничав отдать себя толпе,
я смею быть и счастлива при этом.
Какой соблазн - гармонию судьбы
поверить зыбкой алгеброй цитаты!
Итак, приступим. Ближних нелюбовь
переносить и легче, и приятней,
чем их любви безудержной эксцессы:
звонящий днём и ночью телефон,
поток молений об интимных встречах,
между собой разборки с мордобоем,
а на меня - обиды, сплетни, козни
и как итог - опять же, нелюбовь.
Что до нужды, то перечень моих
потребностей разумных, самый краткий,
боюсь, не поместился бы в тетрадке.
А к разочарованию приводят
не только безотчётные стремленья
к (неполному!) их удовлетворенью,
но многое, о чём я умолчу,
поскольку чары сеять не хочу.
Живу под крышей (я же не бомжиха!)
Плачу за крышу домоуправленью,
а не братве (надёжней и дешевле).
Должна признаться, ем не только хлеб,
но и другие разные продукты
из консервантов, радионуклидов
и прочего, о чём не грезил гений
в эпоху куропаток и оленей.
Страдаю от своих несовершенств
и чрезвычайно ими недовольна.
К примеру: носом длинным и сопливым;
упитанными ляжками в разладе
с натурой утончённой; хилым сердцем,
по неразумью склонным к перебоям;
желудком, часто требующим корма...
Но главная причина недовольства,
конечно, мозг. Тот Божий чёрный ящик,
в который плавно жизнь моя уходит.
Она хранится там - вся, до мгновенья,
но редко присылает мне открытки
с лубочными пейзажами взамен.
Там те, с кем я не виделась давно,
давно превращены в скелеты знаков,
такие же безмолвные, как мысли
прохожие, неузнанные, мимо...
Ну вот, опять, - о чём бишь я хотела?..
И слава, о которой не просила, -
расширенная версия позора -
она уже пиявкой присосалась,
такая маленькая, а уже вампир.
...Но Нина не сказала “поэтессой”!
А кто сказал: я стала поэтессой?
Поскольку быть альтернатива стать,
я стала темой собственных стихов.
И вправе быть при этом чем угодно.
Так палец, продеваемый в колечко, -
всего лишь символ будущих движений,
иных на вкус. Пускай небесконечных,
но всё же многократно многократных...
Мужчина — он, в отличие от женщины,
охотник и защитник, царь зверей,
с чинами от рождения обвенчанный,
премудрый открыватель всех дверей.
И жизнь его — не жизнь, а биография,
где вечный бой полцарства и коня.
Душа его, бессмертная, как мафия,
страшится лишь вторжения меня.
Во мне, не надувной и не резиновой,
так много неподвластного ему,
как будто мир, железный и бензиновый,
я завтра подожгу и отниму.
А я, не превращаясь в угощение,
тону глазами в области небес,
и мысленно прошу его прощения
за то, что я ни в чем не “Мерседес”.
Наташа, накорми его конфетками!
Медея, отомстить повремени!
Офелия, о, нимфа ли, нимфетка ли,
его в своих молитвах помяни!
Волос драгоценные нити,
лазурного взгляда наитье,
походка дикарки с Таити,
движений звериная власть –
такой Незнакомкой застолья
эпохи расцвета застоя
в мое прозябанье пустое
внезапно Она ворвалась.
Зажат между двух толстомордых
неумных девиц и немодных,
я ел молчаливо и гордо
и водку себе подливал.
Меня обстановка бесила.
Как вдруг мимо нас проскользила
Она и негромко спросила –
спросила: Не скучно ли Вам?
На миг я застыл истуканом.
Затем зашустрил тараканом.
Слова возносились вулканом
и лавой текли из меня.
И, кровная полно, но хладно,
Она отвечала: Ну ладно!
Понятно, что жизнь безотрадна, –
давай лучше ей изменять.
Теперь это кажется сказкой:
экстазы, капризные ласки,
над морем закатные краски
и привкус помады в вине...
Ах, все промелькнуло мгновенно,
и только одно несомненно –
что самой глобальной изменой
Она изменила и мне.
Недаром в ней билась так живо
телесных исканий пружина –
Она, как никто, заслужила
свой рай плотоядно-земной.
Но где этот рай, я не знаю:
Лос-Анжелес? Канны? Гавайи?
Он явно не в этом трамвае,
он явно не рядом со мной...
А я, хоть живется непросто,
пока что далек от погоста.
И после четвертого тоста
поверить готов, господа,
что в платье под цвет апельсина
и с мужем, похожим на сына,
Она, патриотка России,
однажды вернется сюда!
Белый рыцарь на белом коне
говорил ей, уставившись вдаль:
«Тело женское - скверны скверней,
ты мне чистую душу отдай».
И она полетела б за ним,
только тела так тягостен вес,
да волос беззастенчивый нимб
весь запутался в ветках древес.
Черный рыцарь на черном коне
ей нашептывал пылко и зло,
что душа бесполезна в жене,
лишь бы тело, как роза, цвело.
И она бы к нему на коня
драгоценной добычей легла,
но душа заперла, как броня,
и шипами торчала из глаз.
Благо, телу недолго цвести,
а душе - унижаться земной.
Да венками дороги плести,
призывая: «Кто любит - за мной».
Башни, скалы, обрывы, мосты -
не затем ли кругом вознеслись,
чтобы тело ронять с высоты?
чтобы душу - на волю и ввысь?
Но вольней насладиться тоской
там, где кромка глубин и высот.
Просто время безбрежной рекой
унесет, унесет, унесет...
“А кто любит - не надо за мной”.
До чего же теперь хороша!
Тело сделалось черной землей,
белым облаком стала душа...
Поцелуй меня сквозь стекло,
раз уж ты меня разглядел,
раз уже твой взгляд занесло
за такой холодный предел.
Пристально, зеркально прильни,
плюща свой породистый нос.
Видишь? – мы уже обрели
то, что неделимо стеной.
Всё, что мы вольны променять,
призрачно, как след от слезы.
Мир и мир – в тебя и в меня!
Сто осколков в общий язык.
"Рябине, проросшей сквозь камни
Белгород-Днестровской крепости"
В оставленном замке сквозь камни окна –
рябина-заморыш.
Засохшая ветка – больная струна,
другие – как плети.
Непонятым хламом лежат времена,
веков утомленных
соцветья – бессилен коснуться их сна
камланием ветер.
Из древней колодки не вырвать корней,
не вырасти флейтой.
Соседи – фонарных столбов не родней,
но также их кроны
редеют, вплетаются листьями в вихрь,
а сломанный тополь –
как стражник, убитый для встречи двоих
прекрасных влюбленных.
Того, кто прокрался – чужой, молодой –
напрасно искали.
От факелов отблески жаркой водой
по стенам плескались.
Он в омуте платья ее утопал –
ресницы смыкались.
Их тайну состарили сфинксы забрал
в застывшем оскале.
Но это окно – чтоб волнистая прядь
к ногам опускалась.
Глазами, веревкой, собой измерять,
насколько бесстрашен.
Но эти ступени – чтоб тенью мелькнуть
и слиться слезами.
Но лестница эта – единственный путь
ведущий на башню!
Из камня? из воздуха? из пустоты?
Еще невесомей,
чтоб каждая ночь изменяла черты?
Из чьих-то бессонниц,
где с пышных подушек сияет, маня,
небес куртизанка?
И замок был выстроен не для меня,
и я не для замка –
избравшая зеркалом замкнутый ров
с нечистой водою,
собравшая в гроздья продрогшую кровь
погибших в сраженьях,
как будто поток снизольется с высот
и плавным движеньем
с опавшей листвой до реки донесет
мое отраженье.
1994 г.
«Для меня она – боль…»
Кирилл Булкин о поэзии
Ау! дитория! Дитя!…
Я не готова, будто к бою.
Они пришли. Они хотят,
чтоб их кормили свежей болью.
Они сейчас – одно дитя…
Дитя, не знаешь, чем заняться?
А вот пустышка для тебя
из звуков и агглютинаций -
галлюцинаций языка –
симплоки, эллипсы, хиазмы,
густых метафор облака,
старинных символов миазмы –
нетрезвый строй увечных строк,
чьи раны рифм исходят гноем.
И ты высасываешь сок
блаженной боли. Остальное
ты только хохотом сблюёшь,
клочками памяти растащишь…
Но если слёз прольётся дождь –
о, это всех оргазмов слаще!
Вода темнее в глубине,
будь океан ты или лужа.
А ниже, там, на самом дне –
отчаяние. Боль. И ужас.
Твои. Я лишь источник слов,
ловец, удачливый не слишком,
рыбак, русалка, крысолов…
Ты помнишь? Я дала пустышку –
стихи. Молчание и вой.
Стихи – предвестники несчастий.
Души застенчиво-живой
отмершие в экстазе части.
Но мне ли корчиться внутри
словесной клетки? Боль конечна,
её предел – предсмертный крик.
А дальше – беспределье. Вечность…
Когда я впервые проснусь не здесь,
и это впервые не будет сном, –
в премудро сплетённом нигде гнездясь,
заметив ничто и срастаясь с ним –
и это впервые не будет грязь,
но это впервые не будет нимб
А здесь про меня красиво наврут,
как шла я по трупам любимых мужчин,
и будет воспет мой нескорбный труд
и смыслом поближе к людЯм смещён,
но перечень избранных мной утрат
мне станет приятен, забыт, смешон
За некую (ниточку?) вскользь держась,
немыслимое не решаясь смыть,
я встречу тебя и скажу: Ложись,
нам больше не тело ни ждать, ни сметь.
И это впервые не будет жизнь,
но это впервые не будет смерть.
Прочь бездомность явную и тайную,
ломку праздных крыльев на ветру!
Здесь на полке вазочка хрустальная,
в холодильнике куриный труп,
все имеет угол или комнату –
от стола до книг, стоящих в ряд.
И с ближайшей трассы насекомые
менее назойливо гудят,
измельчав. Лишь изредка припадочно
взвоет по добыче пылесос.
И ковры узорчаты, под бабочек,
и обои памяти лесов.
Здесь причин и следствий законники
не захнычут в страхе и тоске:
зеркальце на белом подоконнике –
радуга на белом потолке.
Мирный нож на кухне служит истине
выживанья, как и мирный газ.
Стол накрыт. Газеты перелистаны.
– На обед вареники? Вот класс!
А конец так близок – и вареникам,
и случайной пестрой полосе.
А последним гаснет глаз посредника
(с видимым, и далеко не всем).
Как и те, что на складном диване
обругали жалкий метраж,
две зубные щетки в стакане
целоваться будут до утра.
Начало 90-х
ПРОЛОГ
Когда оставалось
одно уставшее за ночь тело
с лицом цвета пепла
и голосом неподвижным.
Дыханьем стихало, руками слепло,
слабело очнувшимся “ненавижу”,
не замечало
ни сморщенных простыней
(Нет! за что -
мне выпало воплотиться?),
ни мухи, крадущейся по стене,
ни шторы, ни мира за шторой,
где звонко целуют рассвет
птицы.
И только Его силуэт
на глазной изнанке
ясней проявлялся
холодным утренним ликом,
засвечивая мельтешенье иных знаков,
царя в упоении диком -
прекрасней плоти и глянца.
Как вдруг над Ним показалась -
сестра не сестра ей?
двойник не двойник ли?
звезда ли? святая
(ведьмы так не сияют?)?
И слетали с Её ладоней покорной стаей
ослепительной, и вонзались
в Него, и проникли.
И не то чтоб Он, окровавленный, рухнул мёртвым -
Он не вспыхнул и не погас,
не стал ни трупом, ни прахом,
Он просто исчез, растворился незримым мёдом
в тёплых чашах глаз её,
вместе с тоской и страхом.
И когда, встречая его прилюдно, случайно,
она так молча и бережно улыбалась,
ему нечем было читать ни вину, ни жалость
к тленности красоты его,
ни прочие тайны.
1. ЗАКЛИНАНИЕ
Приручаю в свечи
называю: лучи
уповаю звучи
отвори, научи
чтоб сияли сильны и возмездны
сотвори и вручи
не от дома ключи -
ключ от кладезя бездны
ключ от кладезя бездны
ключ от кладезя бездны
ключ от кладезя бездны
ключ от кладезя бездны
2. ТОЖЕ ЗАКЛИНАНИЕ
Ночь сокровеннее, но откровеннее дня.
Ночью приходит призрак убитой любви.
Ночью становится видимой нитка огня,
тонко дрожит и поёт золотое “Не рви!”
Истинный свет - иной,
чем у тебя в огне.
Думай меня, мной,
только не обо мне.
Не для огня ли мы жизни дарованы, как
призрак убитой любви - тебе, палачу?
Не для того, чтобы ты понял, - знак.
Не для огня я зажигаю свечу.
Истинный свет - иной,
чем у меня в окне.
Думай меня, мной,
только не обо мне.
Не обо мне - жгучей иглой воткну
тёмный и, словно любовь, ненужный ответ.
Чтобы прозреть, надо глядеть во тьму.
Чтобы ослепнуть, надо узреть свет.
Истинный свет, иной,
ярче огня и зари.
Думай меня, мной,
и - не смотри, не смотри...
3. В ОБРАЗЕ КОШКИ
Живущий под юбкой пушистый зверёк
хитрющ, но и ласков, и лаком.
Ночь в обмен на кровавый зарок
даёт ему хвост и лапки.
Прыжок на забор - приземленье - рывок -
и заперто млеющий хохот...
Живущий под юбкой пушистый зверёк
ночью идёт на охоту.
Всё видя, всё слыша, но мимо любой
приманки - гриба, земляники,
целебной душицы, травы зверобой,
лазоревых глаз вероники,
мышонка, зайчёнка - зверёк проскользит
извилисто, но устремлённо,
куда не носили старушки корзин,
где старцы не били поклоны,
куда не ступала нога кобеля -
там в дебрях таится безвестно
поляна, где ладаном пахнет земля,
заветное, злачное место.
И здесь пропоёт населенью листвы,
цикадам и пятнышкам лунным
кошачье названье волшебной травы:
Маун*! Маун!! Мау-ун!!!
_____________________________________________________________
*Народное название валерианы.
4. ИСПЫТАНИЕ ЗВЕЗДОЙ
В смородиновых сумерках, когда
разнежена озёрная вода,
и шорох трав, струящийся лугами,
уже роскошен,
ещё не скошен,
карминно-золотистая звезда -
звезда с шестью паучьими лучами -
тебя заметила
в твоём окошке.
К окошку, обращённому на юг,
натягивает луч звезда-паук.
Такой невинный, еле видный лучик -
и где там путы?
где паутина?
А ты сидишь в оцепененье рук,
уже затронут силою паучьей.
Зато она твоей
не ощутила!
Дождись купальской ночи, чтоб в крови
остервенела сила. И сорви -
не папоротника досужий призрак
(он много дальше,
чем эта недо-
сягаемость её), останови...
Нет, просто ради моего каприза -
ты обещал мне
все звёзды с неба!
...Очнувшись от глубокого Ничто,
за боль цепляясь, как за свой исток,
ты вспомнишь лишь о том, что был жесток...
Но оголи оконную картину:
кто там сквозь дымку
так томно брезжит? -
мускатный замороченный цветок...
С небес исчезла только паутина,
но ты не видел
её и прежде.
5. В ОБРАЗЕ ВОРОНЫ
Скоро, скоро
точка, око прозренья
ночь, куда прольется время
с корнем, с корнем
вырывая тощую зрелость
чтобы отворить пустоту
кормом, кормом
склёванным на лету
комом, комом
в певчем горле
Лето, лето
отлетая дымно и душно
обучило тленному душу
Лета, Лета
чёрным отразит небеса
лента, лента
помнящая насмерть голоса
кружит, кружит, кружит тишиной
лепта, лепта
в прошлое дыханье ценой
6. В ОБРАЗЕ ДЕВУШКИ
ПлАчу, плАчу, плАчу в ожиданье дождя -
он придёт на столько же дней.
Солнца пожелав и в небесах не найдя,
очи зажигаю ясней.
Травы разопьют солоноватый дождь.
Солнце соберут купола.
Если бы я знала, что ты придёшь,
я бы тебя ждала.
Вечер мне поведал, как светиться луной,
ветер - о непойманных в сеть,
зеркало - о том, что людям кажется мной,
и ещё о времени - все.
Пёрышком в окно залетает весть,
белым -- да с того ли крыла?
Если бы я знала, что ты где-то есть,
я бы тебя ждала.
Мне бы, как у веточек душистых пчела,
у судьбы трудиться весной.
Сколько было весточек, что я не прочла,
сколько не запомнила снов!
Если бы я знала, что нигде тебя нет,
знанием, безмерным, как тьма,
первого, любого, кто придёт ко мне,
я бы превратила в тебя.
7. ПЕСНЯ НА КОСТРЕ
Ничего не ведала,
не могла.
Я на нитке бегала,
как игла.
Не Господь подсказывал
и не плоть,
где навеки связывать,
где колоть.
Знала только ниточки,
узелки,
кто намечен в дырочки,
кто в силки,
где, когда обещана
чья беда.
Главного не ведала
никогда -
как от неизбежного
уходить,
чем костёр мой бешеный
охладить,
чтоб уснула бережно,
как в снегу...
Ничего не ведаю,
не могу!
Тот век серебряный, отзывчивый и звучный,
как Блок пленительный, как Ленский неживучий,
прозрачный город, грешный храм на звонкой нити —
я не могу себе представить, хоть распните.
Я не могу себе поверить, хоть воспойте,
в то серебро — не в ювелирном и не в спорте —
сегодня в сумерках, где люди людям волки.
В Совке, вернее, в неприкаянном осколке
Совка с названьем Незалежна Україна —
где не живут уже ни Анна, ни Марина,
и только мартовский надлом корявой стужи
лежит черненым серебром на шелке лужи.
Я верю в звезды и асфальт, в моря, в селенья,
в святую ложь, в научный факт, в приспособленья
для безопасности любви, в их бесполезность,
в кипенье стронция в крови, в свой страх и леность,
в часы, в компьютерную сеть, в завалы хлама,
в обмен жилья и просто в смерть, в плоды рекламы,
и что под действием лептонного распада
душа едва ли добирается до ада...
Что упомянутое — все — не так уж плохо.
Что можно в самую вульгарную эпоху
чернеть свободной переменной в предикате —
и потому сидишь нечесана, в халате,
и карандаш острей заточишь, и не плачешь.
А все равно — хотеть не хочешь, а заплатишь
за это сходство невпопад, родство без толку,
с горбинкой нос, надменный взгляд, прямую челку!
Трезвей бокалов на столе, прочней венчанья
о сероглазом короле мое молчанье.
Но рвется в адово кольцо сквозь лист бумаги
чрезмерно узкое лицо, подобно шпаге.
1994 г.
Бередя ностальгию, вдоль школы бредя,
по капризу пространства встречаю тебя,
о элизиум членов, отстойник умов,
самый жёлто-блакитный из жёлтых домов!
Даже пешки твои, что у входа стоят, -
типа, мы тут колонны – премного таят.
Помню, пешки порой оживали почти,
обретали костюмы, портфели, очки
и несли непривычную в городе речь
в сопредельную школу – детишек обречь
на часа полтора сверхурочной туфты
об откормленной плоти народной мечты.
Цвет знамён и фамилию бога сменив,
до сих пор их писанья клонируют миф
о белёных хатынках, вишнёвых садках,
вернотелых казачках, крутых казаках…
Благо, ныне допущен в нехитрый набор
персонаж для ужастиков – Голодомор:
геноцидливый жидо-московский урод
миллионами жрал украинский народ.
Это ж монстру в отместку, никем не воспет,
в расписном подземелье вершится фуршет!
Впрочем, мова на то и качала права,
чтобы подлинный вес набирали слова.
Помню, в детстве моём у доверчивых нас
было Честное Слово и слово-приказ –
«как пудовые гири» – куда уж честней!
Что же ныне летят невесомей, чем снег?
Этот дом мне построили вера и страх,
что слова здесь родятся, как снег в небесах.
Сколько раз ещё буду сюда приходить,
на других посмотреть и себя утаить?
Но пока мне молчит неотсюда звезда,
сколько раз ещё мне приходить не сюда,
и меня на последний неправедный суд
не сюда понесут, никуда понесут
* * *
Не знаю кто, но может быть и я.
Когда сознание, отстав от бытия,
само себе нашёптывает сказки,
тогда создание, приняв синоним тварь,
перестаёт заглядывать в словарь
и к чёрту в зубы лезет без опаски.
Он чёрт не чёрт, но точно уж не брат.
Его глаза в три тысячи карат
по вечерам доверчивы и кротки.
В его садах стеклянный виноград,
и зреет смерть живейшей из наград,
но это всё неведомо из глотки.
Вот здесь и закольцована змея.
Не знаю кто, но точно уж не я -
во мне так много горечи и яда.
По тем глазам во мне томленья нет,
я только в шутку собрала в букет
резные ветви неживого сада.
На кухне потянуло мертвечиной.
Старушка заглянула на балкон.
С ближайшего окна свисал мужчина
без шляпы, и, простите, без кальсон.
Старушке тут же сделалось неловко,
и жаль мужчину, и его жену,
и новую добротную веревку
у шеи передавленной в плену.
И заметалась, бедная, в истерике
(но ненадолго, боже сохрани)...
Другой, когда его нашли у берега,
был холоден и плесени сродни.
Он пруд любил – то тихий, то капризный,
дожди и ветры, ранящие гладь.
На мостик ненадежно-живописный
являлся не о смерти размышлять.
И даже не о том, какими фразами
отпразднуют открытие могилы –
как лягут брызги черными алмазами
на ледяные лики белых лилий.
А третий, отходя весьма мучительно,
успел сказать, что он хотел спастись.
Не от пожара и не от грабителей —
от слова оскорбительного "жизнь",
от пошлости соседских анекдотов,
от мудрости своих учителей –
в блаженном сне свободного полета
и кровью расписаться на земле.
Романтики! Разгадка ль в этом слове?
Но тот, четвертый, был здоров, как слон,
и пластиковой пули модерновей.
Необъяснимо, почему же он?
Необъяснимо. Пуля промолчала,
патологоанатома щадя.
Прочти же эту книгу для начала!
Возможно, пригодится погодя.
Пусть не тебе – другому. Их немало
(возьми хоть Магадан, хоть Ливерпуль) –
приверженцев стрихнина, люминала,
веревок, водоемов, лезвий, пуль...
Им горько жить, и нам от них несладко,
так, может быть, не стоит им мешать
короткой жизни вечную загадку
так просто и корректно разрешать?
Конец 80-х
Одноименной картине М.К.Чюрлёниса,
репродукция с которой висит над моим диваном
Замкнутость моя –
замок,
знак за облака.
И значит –
завтрашней звезды
запах,
зарево зеркал
зрячих.
Как не забрести
насмерть –
высь ли, крутизна ли
сморит –
если путь лежит
навзничь,
если на тебя
смотрит
божьими почти глазами
и совсем чуть-чуть мужскими.
Забери меня,
замок!
Отпусти взамен –
имя.
Пусть благословит
воздушно
тот, кто никогда
не был
ни лучом звезды
в душу,
ни кинжалом в грудь
небу.
“В полАх запутался…”
И.Янович
Я перестану верить красоте.
Я отпущу способность опьяняться
мужским лицом, чуть видным в темноте,
когда ночному парку бьет двенадцать.
Не то чтобы запутавшись в полАх,
как в пОлах затрапезного халата,
но затеряв одушевленный прах
песчинками в жемчужине заката.
(По мотивам образов М.Врубеля)
Смуглый брюнет с голубыми глазами –
и царство в придачу.
Истина губ и бровей, позабытых когда-то.
Так узнают по касанью судьбы,
по неслышному плачу.
Царство твоё не от мира сего? –
как чужая цитата.
Царство твоё, крепостные и беглые воды,
грозами бредящих гор острия и карнизы.
Чёрная зелень дрожит под неистовым сводом
цвета для тех, кто ни с чем
на земле не сроднился.
Где ещё явлен такой лучезарно-лиловый,
с отблеском зарева, с фоном тщеты мимозвёздной –
цвет моей тайной души, с каждым именем новой,
той, что нельзя продавать и отмаливать поздно.
Я не возьму ни луны дозревающий персик,
ни с путеводной звездой болевое колечко.
Только с изнанки небес всю бесчисленность песен -
вольной тоской исцелять и любовью калечить.
Вот и заныло уже, зазвенело стеклянно,
ягоды-ноты повсюду, и некуда класть их.
Музыки сонной мазки устилают поляну,
ля выделяется из, наделяется властью:
ляжем, желание, ласка – ни цели, ни средства –
вещи живее, чем пламя, и смерти чудесней.
Вспять опадают плоды вожделенного древа
гулко: тринадцать, двенадцать, одиннадцать, десять.
Это похоже на «верую, ибо абсурдно».
Меркнет кора, и трава, и всё то,
что мы временно знали.
Время карает тела, но мгновенная суть неподсудна.
Корень вращения зла – не в тебе и не с нами!
Значит, мы вправе истомой и радостью длиться,
львам заговаривать зубы в расселинах сада,
так раствориться, чтоб наши вечерние лица
красил закат и скрывала вуаль водопада.
После, конечно, свершится по слову и силе:
ангелы на звездолётах и твари с крылами,
холод прозренья в глотках окровавленной сини,
тяжесть полёта и всё разбивающий камень.
Будет ли что-то потом? Если да – невидимкой
(будто бы только в соседнюю комнату вышел),
царственных перьев павлинье отрепье и дымка
женской печали пустой, что избранник не свыше –
всё относительно, и относительно ложно.
Лишь оттого, что уже захлебнувшейся
собственным сердцем,
мерою крови его, прошептать невозможно:
Было блаженство, но ты обещал мне бессмертье.
Прочесывая местность
со шрамами аллей,
я верю, что в пространстве
существует нелегально
чугунная ограда
из иксов и нулей.
За нею неизвестность -
уже континуальна.
Об этом нарисован
Малевичем квадрат.
И копоть преисподней,
подмешанная в краски,
невольно очерняет
содержимое оград.
И замысел рискован.
А вымыслы напрасны:
колодец ли бездонный?
погасшее окно?
бордель теней на стенах:
какому верить знаку?
Затерянный застенок.
Здесь вечно так темно...
что истина - в квадрате,
но только наизнанку!
И нет границ лицу,
куда сбегу по склону.
Где сбудется тоска,
и отпуск брать не стану.
Поскольку отпуска -
лишь проруби в асфальте,
квадратные, зеленые,
под липы и каштаны.
ИЗУМРУДНЫЕ ХОЛМЫ
Вот и выращен мир изумрудных лесов,
и расстелено золото дня.
Но его голова в гильотине часов,
и ее уже не поднять.
Вот и звучного точного времени храм
водружён на стол тишины.
Но его голова неподвижно мудра,
и прорези глаз черны.
То ли тягостно спит по спиралям грехов,
то ли – вечно спасён.
А что, если все изумруды холмов –
это и есть его сон?
ROSARIUM
Разверзлись раны роз.
Пока над ними неопознанно летали
дымы, и корабли, и механизмы будущих стрекоз,
змей золочёный вполз,
бесплотен, но реален
(а может, и возрос),
не тронув раны роз.
Для гениальности излишне генитален,
он – фаллос и вопрос.
Уже почти поставлен
в одну из вечных поз.
Но фон его фатален:
разверзлись раны роз.
«Разбилась чернильница ночи,
Прошёл за окном птицепад…»
Т.Алюнова
По слову: птицепад –
пришло и спеленало…
Прозрения слепят,
как белое на алом,
как мир под сенью век
просторней интернета,
как птице падать вверх
и в небо – но не это
Спасибо, не-сестра,
что ведала и смела,
что трауром утрат
прорезался на белом
инверсный декаданс
чернильной крымской ночи
и слишком щедрый шанс
прожить ещё короче
В паутине жадных улиц, в узелках площадей -
как покорно ты спешишь, уже не помня куда!
В этом городе не видно одиноких людей,
в этом городе пасутся человечьи стада.
Ты внезапно понимаешь, что для них ты никто,
лишней тенью пробегая в чьем-то встречном мозгу.
Если, фарой не сморгнув, тебя раздавит авто,
алой краской по асфальту ты взбодришь их тоску.
Слышишь музыку в пути?
нет верней, чем эта ересь:
я могу тебя спасти,
если ты в меня поверишь.
Жизнь лежит перед тобой, как неоплаченный счет,
в ней пространство искалечено инфляцией грез.
А навстречу, как из раны, твое время течет,
солонея талым снегом и дождинками слез.
К ночи сумерки сгущаются в бетонный забор,
и манящие огни слагают надпись "не сметь".
Все мерещится тебе какой-то выстрел в упор,
неожиданная, ни за что смерть!
Я хочу тебя спасти,
тусклый страх сорвать, как ветошь.
Я могу тебя спасти,
если ты в меня поверишь.
Я умею останавливать время, как кровь.
Я умею у пространства похищать миражи.
Только выбери себе один из новых миров,
только выбери его - и мне тихонько скажи.
Без тебя живые звезды моих глаз не горят,
без тебя так беззащитна нежной кожи броня!..
Но по мне, как по асфальту, пробегает твой взгляд, -
я такая же, как ты, и ты не веришь в меня.
Мы кричим свое "впусти"
с двух сторон единой двери.
Я хочу тебя спасти,
чтобы ты в меня поверил.
Паду ли жертвой чувственной любви
к извилистым безлюдным переулкам,
заросшим паркам, вековым лесам
и лестницам, бог весть куда ведущим?
Поклонники, отвергнутые мной,
отвергли роли молчаливых стражей
моих прогулок, рано или поздно
поняв, что это не было прологом
к постельным сценам. Собственно, за что
и были мной отвергнуты... Но я
так ясно вижу, как они придут
еще не раз на эти же места
в сопровождении законных жен –
хороших, чутких, полнокровных женщин –
и будут гладить чешую стволов,
и звук шагов безвольно подчинять
причудам ритма, и шептать камням,
и в извращенном свете фонарей
косить глаза на деловитых спутниц,
надеясь отыскать – ну хоть намек
на сходство с той коварною занудой.
Я не ревную к ним и я надеюсь,
что вирус памяти не столь заразен,
чтоб их болезнью сходства наградить.
Иначе хоть одна из милых дам
начнет грустить, худеть, стряпню забросит,
полюбит слушать странные стихи,
и вспомнит чье-то бледное лицо,
с супругом не имеющее сходства.
И заимеет скверную привычку –
в театрах, магазинах, на бульварах
окидывать сухим укромным взглядом
чужих мужчин не в качестве кокетства,
а лишь затем, чтоб сходство отыскать.
И вздрогнуть. И смутиться. И беззвучно
уйти. Потом бежать. Почти лететь,
лишь изредка касаясь для толчка
земли. Потом упасть и не разбиться.
Молиться небу. Безнадежно дерзкой
молитвой голубой незрячий глаз
заставить плакать теплыми слезами.
И, может быть, понять внезапно то,
что мне понять никак не удается,
но с чем ищу безжалостного сходства
в старинных и безлюдных переулках,
заросших парках, вековых лесах,
журчаньи эха, расставанье ветра...
Начало 90-х
Там чахлая листва,
но сладкие плоды.
Душистей, чем халва,
нарезаны сады.
Их избранный инжир
крошится всем подряд,
и даже миражи
без гонору парят.
И если б я могла
отбросить время вспять,
то я б тебя нашла
невинность потерять –
не здесь лет семь тому
на просто простыне –
внезапно, как в волне,
и школьницей, в Крыму.
Скажи мне, чего ты ждешь.
И я скажу - но не кто ты,
потому что ты ждешь того,
чем боишься быть.
Все иное невольно, как дождь
за окном: расставания, анекдоты,
нерешительные решения
вопроса "куда ж нам плыть?"
Кто сочтет,
сколько ног
сколько вязкой земли измесили?
Сколько нежных красавиц
во дворцах и каморках иссохли?
Сколько осликов белых, оседланных для мессии,
не дождавшись Второго Пришествия,
сдохли?
Нео-жиданность, в сущности -
новый еврей. Вместо пальцев - отмычки.
Но не надо об этом:
хуже он или лучше татарина - не разберешь.
Неужели по школьной привычке
ты уже заглянул на страничку с ответом?
Там написано “смерть” -
и ты веришь и ждешь.
Оттого и живешь -
будто спишь или снишься,
будто я в ожиданье уменья
незаветных пришествий
не ждать.
Скажи мне, чего ты ждешь -
когда совершишься
и в убогом своем совершенстве
так бестрепетно будешь лежать...
– Не обижен силой и ростом,
только в этих дебрях – что проку?
– Между садом грез и погостом
протори для ближнего тропку.
Между садом грез и погостом
мы идем, но не выбираем…
- Проживи так скорбно и просто,
чтобы смерть показалась раем.
Простозелёный, простоголубой -
такой простор, что впору опростаться.
В надежде, что прострацию пространства
не всякий раз венчает мордобой.
Пока всё тихо. Мирно. Вне игры.
Заботы тяжки, но неприхотливы.
Мой инфернальный цвет присвоен сливой.
Меня целуют только комары.
По подиумам просек и мостов
мосластые коровы сонно бродят,
вихляя головами вместо бёдер,
обмахиваясь косами хвостов.
Вот только трубы затрапезных крыш
невольной формой маленьких беседок
обманывают, что дымок их едок,
как если бы табак... или гашиш...
Когда бы я была от сей земли,
во всём сродни её красе-разрухе,
которую обсиживают мухи
и лаем устилают кобели,
о, как бы я добротно облеклась
в необозримые холмины попы,
промеж кремезных ног - пучок укропа
и для потомства безотказный лаз!
Лицо? Но различимы ли черты
у яблочка? На яблоне столь рясной.
Все лица в первой спелости прекрасны,
а сморщишься - так то уже не ты...
Зачем, природе этой вопреки,
я всё цветеньем изнуряю древо?
Просроченная тайна, псевдодева,
исчадие невянущей строки.
И можно ли, отринув благодать,
в её глуши остаться -; скромной гостьей?
Свой принцип неучастия в компосте
какими словесами оправдать?
Прости, я воспою ещё, бог даст,
пшеницу и сады, навоз и влагу,
закат цветов линялого госфлага
и облаков дырявый пенопласт.
Ну вот, опять я взглядом в небесах.
Там ястреб с голодухи гордо реет.
А мне кричат: Копай, копай быстрее!
Не видишь? - вся картошка в бурьянах!
* * *
Ночь моя – цветок клематиса,
с кожным бархатом,
с лунным пестиком.
Сине-пурпур звездной матрицы,
затуманенный
недопеснями.
Где гитару дрочат отроки,
где кошачий вой,
где тревожный лай…
Остальное – от моей руки,
мотыльки-цветки,
кто-чего желай.
Одному из миллиона я
показать могу
пляски на лугу.
Но, как провод оголённая,
вдоль стены лежу –
никого не жгу.
Что природы самовластие?
Ей бы трепета
да безмолвия –
ночь бы тоже отдалась тебе,
расстегнула бы
свои молнии.
А тебе с меня хоть веточку,
лепесток-листок,
вот тоска – зачем?
Ну, пошлю тебе я весточку –
сердце пошлое,
будто с карты черв.
Ты погладишь удивленно и
сохранишь – а вдруг
оклемается?
Только сердце то зеленое –
от вьюнка листок,
не от клематиса.
* * *
Мы вскормлены мясом несчастных животных,
томившихся в клетках, жестоко убитых,
чьи скорбные массы, предтечи блевотных,
влачили тоску на рогах и копытах.
В нас сонная кровь некрасивых растений,
погибших в строю идентичных собратьев.
Мы видим не свет, а растущие тени
плодов и того, кто явился собрать их.
И в этом отчаяньи мы себя грезим
огнём искромётным, никем не испитым,
удачливым львом, недоступным созвездьем,
лесной белладонной с нутром ядовитым.
* * *
Молчание содержит все слова,
как мраморная глыба – изваянья.
И в этом суть любви на расстояньи,
и даже толкованье божества.
Ты далеко – тем легче мне видны
твои глаза.
И различим при этом
цвет радужки, не выжженный их светом, –
он так похож на хвою той сосны.
Я изучаю линию бровей –
такие взлеты чертит лишь косая
гордыня. Я груди твоей касаюсь.
Там мечется заблудший муравей.
Как барышня, что втиснута в корсет,
он разделен
на три неравных части,
ни вечности, ни знанью не причастен,
исправно соблюдает этикет –
убей его! Дави, чтоб едкий сок
продлил мне жизнь
до новой капли яда!
Его, а не меня – мне мало надо.
Люби свой август и речной песок.
Люби ее. Густеет синева.
Когда прорвешься взглядом сквозь сиянье
ночных небес – она в моем молчанье
прочтет свои ревнивые слова:
Останься! Эта голая Идея
не сбросит звездный вычурный покров.
И тоже убивает муравьев
забравшихся
в Ее владенья.
* * *
Мы играли в любовь, чаще в субботу вечером -
напряженье свечи, непривычный ко вскрипам диван -
тяготясь этим тайным, невечным, невенчанным,
тем, что каждый не избран и даже не зван.
И, казалось бы, стыдно и зря, только это свечение,
красноватые тени, как ток, но не то чтоб угар...
Все равно я не знала красивей тебя и ничейнее,
все равно ты зачем-то других отвергал...
И в каком-то неведеньи детском я гладила волосы,
и, прощаясь, на миг замирала лицом на плече,
и кидалась на зовы звонков, узнавать не умея по голосу
редкий — редкостный! — твой,
и казнила себя: ну зачем!
Но когда, упоенная вдрызг ожиданьем и нежитью,
я впускала тебя лишь затем, что изгнать поклялась,
ты касался меня
с такой робкой измученной нежностью,
будто в первый-последний
и совсем уж несбыточный раз.
Ненасытные память и верность, удачливой ночи вам!
Оттого ли, что счастье больнее всего и пустей,
мы, опомнясь,
вернулись к законным своим одиночествам,
чтобы дальше плодить с ними
странных, миражных, бумажных детей.
1999 г.
Переведи меня на другой язык.
Мне с моим одним и словес не сплесть.
А когда с твоего я слижу всю лесть –
может быть, начну постигать азы...
Переведи на меня все свои часы.
И все взгляды со всех инородных тел.
Чтоб мы были помыслами чисты,
как по нам тоскующая постель.
Переведи меня через эту жизнь,
да подольше на мостике задержись!
Чтобы ночь целования на мосту
(чтоб со всеми звездами на посту!)
никогда не канула в немоту.
И вообще не кончилась, попросту.
* * *
Оговорка, сестра оговора
и неверная пассия вора,
ты зачем в тесноте разговора
оголяешь нетрезвым словцом?
Будто в спешке - куда же так скоро? -
пробегая тупик коридора,
ты ошиблась не дверью - лицом.
Ах, по счастью, такие мгновенья
забываются как сновиденья.
Ощутим лишь процесс говоренья -
и уже приближается рот,
чтобы нежно слизнуть, как варенье,
проступившую кровь откровенья -
осчастливленный, вкусный, не тот.
* * *
Если поджечь тополиный пух
и подмешать пепси-колы в дым.
Если раскрасить помоечных мух
красным, лиловым и золотым.
Переодеться в глянец листвы,
пеньем кошачьим ночь оглашать,
почву наполнить вкусом халвы.
Если все это не совершать —
просто входить по утрам в метро,
бодро и жертвенно, кайф ловя,
что насыщаешь собой нутро
гулкого мраморного червя...
Вдруг — то ли вспомнить, то ли забыть.
Друга позвать, обозвать подлецом.
Хлопнутой дверью мгновенье разбить.
Лечь на кровать под подушку лицом.
Пух тополиный растает в траве,
проседью ранней в кудрях травяных.
Мухи цветные жужжат в голове,
мухи желаний, сомнений, вины...
Знать бы, на вечность каких кассет
пишется жизнь. По каким чертам
распознают лазейку, просвет,
чтоб наконец оказаться там,
где только музы благоволят,
где так блаженно брезглив и суров
вывернутый наизнанку взгляд
на расчлененные трупики слов.
* * *
“Ни один мужчина не стоит моей слезинки”
Первая заповедь свободной женщины
Сколько звезд бы с небес ни катилось,
отличаю мечту от соблазна.
И тебе – ни звезды, ни строки.
За тебя я уже расплатилась
той слезинкой из левого глаза,
той, что – помнишь? – слизнул со щеки.
Не грозой животворной и громкой,
а в пустыне дождинкой случайной.
Есть иные заботы у глаз –
уследить за изменчивой кромкой,
породниться с уклончивой тайной,
на икону лица не молясь.
Только взгляд в заоконное чудо:
ты уходишь – такой непонятный,
милый, чуждый, желанный, ничей...
Не окликну, до встречи забуду.
Но прочнее, чем узы и клятвы,
паутина весенних лучей...
“Земля тряслась, как наши груди”
М.Ю.Лермонтов, “Бородино”
"Война, как повод для флирта,
являет уху и глазу
грохочущую палитру
отборного садомазо.
Размах перверсного поля.
Само собой, кровь и слезы.
От перемены пола
меняются только позы.
А в результате рожают
символику ран и воронок,
мужественно размножают
письменность похоронок
фаллосы – пулеметов,
танков и прочих орудий.
Сразу понятно, кто ты,
если трясутся груди…"
...И он не спросил ее: кто ты? –
так и просилась в руки.
Из довоенного фото
торчали кудряшки и грудки.
Будем с тобой на рассвете
слушать трели фугаса.
Как не влюбиться до смерти,
если мертвое мясо
завтрашнее – навалом! –
нынче так трепетно живо.
И Клеопатра клевала
на этакую наживу.
Той ночи ветренно-влажной
им для всего хватило.
Ну а потом – не важно,
что ему разворотило...
История не выбирает.
Потом бывает потомок –
и с лестницы лет взирает
на лоно чужих потемок.
Порядочен и семеен,
в почетном званье мужчины,
для флирта он не имеет
ни повода, ни причины.
Он держит в усладу телу
неначатую поллитру.
Он пишет эссе на тему:
"Война как повод для флирта".
* * *
Сон, исчисливший срок (или явь заманивший в свой омут?),
звук, продетый сквозь мозг невесомой вселенской струной,
откровенность огня, теплый призрак, бродивший по дому...
Нет, скорее такое, чего не бывало со мной –
не пугайся! Не говори "Он меня оставил",
не обрастай амулетами, не теряй аппетит.
Но учти, что с тобой начинают играть за пределами правил.
И что это действительно многим грозит –
в том числе и бессмертием...
* * *
Слить в певучий бокал: крови дрожь у висков,
дребезжанье трамвайное, капанье с крыш,
галлюцинации телефонных звонков
(я же знаю, сегодня ты не позвонишь),
и следить, как в отторгнутой тишине
обнажается ночь, прозревает апрель,
я шепчу: мне больно, мне страшно, иди ко мне, –
и тебе не видно, что я не фотомодель.
Мы привычно застенчивы даже во сне,
где распахнута дверь между после и до.
У тебя не растаял окаянный тот снег?
Я оставлю записку из новых следов.
Амазонка созвучий с девизом: молчи,
покорительница незримых земель,
я сегодня тепло одинокой свечи –
написать бы мне лето по белой зиме,
заманить бы сестру миражу, виражу,
эту черно-зеленую, цвета жука...
Но когда я будильник себе завожу,
я всегда просыпаюсь за миг до звонка.
Сон о доме
Мы, консервы автобусной расфасовки,
просоленные чужим и собственным потом,
уже петляем кварталами, похорошевшими в ожидании слома.
Последних из нас доест остановка
на лестничной площадке шестиэтажного грота
(здесь моря житейского дно —
в неругательном смысле слова).
Гуманная услуга при отсутствии лифта.
Но эта площадка — третьего этажа, а дальше пролет
огибает деревянная лестница,
в которой — буквальный облом,
и он шире возможности перепрыгнуть.
Тем из живущих выше, кто не имеет крыльев,
или имеет только одно крыло,
поможет лишь собственный вертолет
или сверхистовая молитва.
Стоя у края облома, с чувством немного овечьим,
не замечаешь подмены:
ступеньки, перила, проплешины света...
Над синим, по горло, запретом —
услужливо-белые стены,
местами в простых, человечных,
местами в нездешних пометках...
Внизу — нечто тухлое, в столь же несвежей газете...
Паук, в осознании чувства долга...
Но эта спасательная сетка
способна избавить от смерти
лишь муху, и то — ненадолго...
Кто живет на шестом этаже?
За бесцельным соблазном какой пантомимы,
ретушированной неумытым стеклом,
наблюдали б живущие в доме напротив,
если б напротив был дом?
Обрекая грядущее адскому противню,
очень жутко не видеть хоть что-то, помимо
старушки в замызганном неглиже.
Кто живет на шестом этаже?
Все напрасно. Напротив пригорок. Обрывки
проводов и фрагменты издохшей природы
на асфальте — не скроют, насколько искромсан.
Но холодное утро, туманом укрыв их,
закодирует тайной привычные роды
n-й копии дома. Он является скромно,
но пристойно одетым на жизненный праздник.
Он флажками трусов зазывает с балконов.
Он отмечен порой даже знаменем цвета
однополой любви плюс пшеничного лета.
В симбиозе с плющом, авантюрным исконно,
не замечен. Но непреднамеренный странник,
сплюнув сквозь зубы кислую жалость
(или обед был несъедобен как уголь),
скрипкой в футляре
больно ударит
зеленый от старости угол —
то ли, чтобы она сломалась,
то ли за неимением плети.
Только если потом, перестав материться,
заиграет в диковинно-дикой тональности,
из окон не выше третьего
повысунутся бородатые лица
еврейской национальности.
Кто живет на шестом этаже?
Что за будничный запах незримых сражений,
что за порох в горсти?
Я однажды стояла
на пороге той комнаты, но не решалась войти.
Мозг грозился взорваться, взметнув конфетти.
Там в прихожей, где пыль голубыми слоями,
есть молекулы мыслей — не ясней отражений
снежинок в сюжетах цветных витражей.
Кто живет на шестом этаже?
Все напрасно, и, может, витражи не оттуда.
До поры, когда некая сила — заноет,
замерцает по стеклам, прожилками трещин
в витражи превращая. И пеной захлещет,
грот смиренный качая венозной волною
балаганного скрежета, подводного гуда,
и польется, польется сквозь узкие щели!
И в слепом подозренье неблагодарном
ребенок проснется и вскрикнет:
— Мама!
Этот звук — он страшнее злого Кащея.
Вдруг уже полетели с ответным ударом?
— Не пугайся, так плачет раненый мамонт.
И не кушай на ужин так много драже!
Кто живет на шестом этаже?
1991 г.
* * *
Дать равнодушно тьме и тоске –
лечь. Но нежнейшее до утра
к слуху прильнет, как подушка к щеке –
это гудение комара?
Кровососущих ли торжество,
тусклых ли звезд комариный рой,
легкий, как слезы по тем, кого
ночь погнала сквозь фонарный строй.
Только б не дернуться рыбой с крючка,
не распахнуть навеки очей.
Только бы не разглядеть смычка,
что ходит по струнам звездных лучей.
Завтра, сегодня, позавчера –
это гудение комара.
Пристально веруя в жало и зуд
(прочее сгинуло в давних кострах)
гусеницы мгновений ползут,
быстро, ворсисто, бесшумно, как страх.
Полно, еще не пришла пора.
Это – гудение комара.
Лей на ленивые веки клей.
Даже во сне до рассвета стой
в теплой грязи рукотворных полей,
глядя с опаской на лес густой.
Это не местность, это обряд,
где допивают припрятанный зной
тысячи негров, сомкнутых в ряд,
стоя ко всем городам спиной.
А за леском, свернувшись клубком,
катится с горки юный барсук.
Только б не знать, кто водит смычком, –
тоньше жилки жизни моей звук!
1993 г.
* * *
Тот, кто беззвучно зазываем нами,
в чужие двери ломится, непрошен.
А сны – не больше, чем напоминанья
о будущем, небудущем и прошлом.
Я не умела обеспечить милость
небес. Но мстила – и, как в тухлой драме,
в горшке цветочном голова хранилась,
переплетаясь с кактусом корнями.
Но не тогда, не в давнем сне, в котором
струился город золотистым блефом,
кипело море. Подпирала горы
стена полуоживших горельефов –
то озарялись, то чернели входы
в стене. Но я вошла, не выбирая.
И выпал лес – костел сосновых сводов,
обрыв к реке. И он стоял у края.
Благословенны здешние пределы –
все ирисы, все пни, все гнезда птичьи!
И Скульптор, что ваял так неумело,
умом и страстью исказив античность.
Благословен недопрочтенный Свиток –
за то, что рвут и трогают руками!..
Но губы жгли и был прокурен свитер
вполне, чтоб ужаснулась: не из камня, –
и босиком, по травам, по иголкам,
доверчивому призраку не рада...
Проснулась и запомнила надолго:
от счастья умирают – это правда.
1991 г.
* * *
К моим рукам протянуты волокна
от рук поводыря.
Его глаза решетчаты, как окна
тюрьмы или монастыря.
Паук координатной паутины,
растлитель тишины.
Леса его тверды, моря пустынны,
а неводы полны.
Мой каждый шаг - чтоб он не обнаружил,
где завтра я была.
Его огнями, втоптанными в лужи,
душа моя светла.
За каждую разорванную нитку
я отпускаю грех
себе самой за каждую попытку
смошенничать в игре.
И спотыкаюсь о его подсказку
во сне, как наяву,
в ту ночь, когда пластмассовую маску
с розетки над кроватью
рву.
1992 г.
* * *
Ночь.
Эта ночь.
Ходит женщина-тень за окном по снегу.
Когда ты проснешься, она уйдет.
На глубоком снегу
не оставит следов.
Когда уйдет, она уйдет навсегда.
Это дебри волос ее.
Дыханье ее.
Поднятой к небу руки сияющий ноготь.
Не просыпайся!
1990 г.
* * *
Мне приснилось, что я - это он.
Или он - это я, не припомню.
Но мы оба сидели в тот сон
у камина в морозную полночь -
равнодушья двойной эталон.
Молча, каждый в свой лед застеклен.
Словно весь этот мир, где отныне
непонятно, кто тополь, кто клен,
кто потухший фонарь. И в камине
хрупкий хворост огнем побелен.
И посыплется снегом зола
с раскаленных ветвей - только дунуть...
Вдруг я вспомнила, кем я была
сон назад, - чтоб уже не подумать,
чью же руку рука обожгла.
То, что делают лед и огонь,
замыкается общим пределом.
Потому, разжимая ладонь,
он глядел на меня обалдело,
как растаявший лед на огонь.
1992 г.
* * *
Луне
Когда царит затмившая вкрапленья
упоминаний о чужих мирах,
цвет листьев летних, лени и забвенья
сквозь траур проступает и сквозь прах.
Опровергая облик нервной тени,
улавливает вещий суховей
акация – акцент оцепененья
в пространстве обезветревших ветвей.
И сотни скрытых кличками растений,
давно уж никому не дорогих
глаз, мутной влаги полных и смятенья –
Анюты, Маргариты и других...
Какой-то мозг, очнувшись на мгновенье
от света в занавесочной дыре,
постиг, что свет – для воссоединенья
луны с ночною вазой на ковре.
Что станет новой истиной, возможно,
для всех, чьи непробудливы мозги.
...На дне вселенной, в городе подложном,
где крыши, камни, крысы – и ни зги...
1989 г.
* * *
Когда на Руси наказывали плетьми,
число ударов согласно традиции
должно было быть нечетным
Крысиный бег дождя по крыше.
И дальний колокол чуть слышен.
И откликается в былом
неизреченность наказанья —
кнута ритмичные касанья,
всегда нечетные числом.
Людская кожа толще бычьей.
Старинный праведный обычай
терзал не нашу наготу.
Но ожидание удара
живет подобием радара
и ловит звуки на лету.
Карабкаясь на гору вдоха,
земная тварь не ждет подвоха,
ей рифмы выдохов легки,
ее глаза и ноги парны,
и рук движенья безударны
в строках, где стопами шаги.
Покуда время не долечит,
играет сердце в чет и нечет,
гоня пурпурное вино
в органный гул и смех свирели.
Но так, как мы вдвоем сумели,
нам, разлученным, не дано.
И я, от музыки немая,
вдруг отрешенно понимаю:
о, как за дело их секут!
За этот замысел незрячий,
за этот вопль ночной, кошачий,
за этот маятник вольноотпущенных секунд...
* * *
Из недомолвок
из пустот
из узелков утихших нот
из слепков дыма без огня
из свето-тени, блико-тьмы
из жара в озере зимы
из лета, вросшего в полет
из тиканья чужих часов
из устных осени основ
из вешних вещих невещей
из ожидания надежд
из ностальгии по концу
из позаброшенных могил
с крестами типа взгляд и взгляд
из зрения
из слепоты
из человеку человек –
иллюзия, что братец волк
и наконец последний штрих
один-единственный кирпич
из теплой шероховатой глины
обожженный твоими чуткими ладонями
обжигающий их своей желанной тяжестью
и
все здание рушится?
(Навеяно картиной Рафаэля Багаутдинова
“Искушение раем”)
Когда ты выдумала Бога,
вернее, облик и слова,
свершилось таинство подлога
в глуши живого естества.
Не вдруг, а тягостно и длинно -
уподобляя духу прах -
Адама жилистая глина
все мнется в Божиих руках.
Но если Он тебя назначил
быть безделушкой из ребра -
ничто не значит, кроме плача,
в твоей дилемме зла/добра.
И не взрываются как мины
под хитрой легкостью ступней
жестоко судящие мифы
старинных и недавних дней.
Ты с этим, шаркающим слева,
ни в чем равняться не должна.
Король был гол. Но королева,
его жена, - обнажена!
Мне
Разгляди меня в будущем, девочка! Нынче циклон ‑
гололёд за стеклом, и небесные пульки всё мимо свистят.
Мне за тридцать. Меня называют прекрасным цветком.
Посмотри на меня: это ты лет пятнадцать спустя.
Посмотри: ты довольна, уродинка? Видишь ‑ жива;
ну, не то чтоб здорова, но всё же получше других;
не засохшая дева, не шлюха, ничья не жена,
я почти что законченный слепок с мечтаний твоих.
И вот эта квартирка моя ‑ твой прижизненный рай.
И вот он, чуть знакомый лицом, ‑ твой стареющий принц...
Ты не веришь в меня? Сотворяй же меня, сотворяй!
Ты не любишь меня? Я исполню твой лучший каприз!
Ты не хочешь в мой возраст? Но Бог не умеет считать.
(Человек Ему нужен как мастер компьютерных дел.
Оттого и блага дрессированных душ нищета:
бесконечный расчёт ‑ это всё, что Он вправду хотел).
Ты ведь тоже чужда арифметике, мой демиург, ‑
ты из тех, кто об стенки дробит лобачевские лбы.
То ли юность, как падаль, скормила ты своре наук,
то ли слёзы пошли на полив для цветенья судьбы ‑
всё равно ты напрасно захочешь меня усыпить.
Даже трижды смертельная доза мне будет мала.
Я сейчас размышляю, глотая былое, как спирт,
не от тех ли таблеток ты в теле моем умерла.
Видно, телу любая беда ‑ героин, анаша,
всё наряды меняет свои да свидания ждет.
И живет в этом теле еще молодая душа ‑
бегу жизни равна, ибо сказано: равный убьет.
О.И.Янковскому посвящается
"Лицо у женщины
калечит душу,
лицо мужчины
творит душа".
Разгадка найдена -
шептать и слушать?
И ту историю
не воскрешать.
Лишь в мире сказочном -
да не померкнет!
А в мире будничном -
обречена.
...Была я школьницей
и пионеркой,
а у Волшебника
была жена.
И для забавы ей
предназначались
те - приглашенные
на карнавал.
Но чудо вырвалось
еще вначале -
он и меня тогда
наколдовал.
Ни платья белого,
ни королевства -
да вот услышала
его слова...
Не коронована,
не столь прелестна,
я - плод фантазии
и колдовства!
Но путь Волшебника
всегда неведом.
Не нам освоиться
в его мирах.
Принцесса счастлива
вдвоем с Медведем,
и декорации
сгорели в прах.
А я как в трауре
в любой одежде,
и слезы высохли,
и дом мой пуст, -
за то, что видела
подмену прежде
прикосновения
звериных уст.
Все предначертано
в делах амурных.
Уж если взбесится
весною кровь,
любите, девушки,
медведей бурых,
и гималайских,
и любых иных.
Густую шерстку их,
лесной их запах,
тугие мускулы
и нежный рев.
Такие умные,
на задних лапах...
Но где волшебники?
И как без них?
1994 г. (К пятидесятилетию О.И.)
Это имя одно на двоих
с придыханием грусти и груза ‑
и сокровище, или обуза,
после память ладоней твоих.
Если ‑ два неразлучных зверька
из горячей стесняющей клетки
осмелели от сумерек летних.
Лето длится и длится. Пока...
Она меня переводит на русский язык.
Впрочем, выбор на совести бросивших семечко в землю.
Это может быть писк, или рык, или хрип, или зык,
украинский, французский, китайский – моё омерзенье
не зависит от местности, сладости слова «халва»,
колдовства и девиза «быстрее, выше, сильнее».
Мы чужие давно, но одна на двоих голова.
Оттого, что она на меня переводит слова,
слова не кончаются, только всё больше тускнеют.
И уже западло любоваться сквозь призму слезы,
как бредут пустолицые буквы путями иного –
переводят меня на ничейный не-орган-язык,
как будто в нём есть обо мне хоть единое слово.
Тьма над бездной, пустынный извечный мрак,
ни луны, ни солнца, ни прочих светил...
Да, я верю, все было именно так.
Ты зевнул и задумчиво сотворил
животворное лоно земли под хлеб,
решето смертоносных небес – латать,
толстомясых скотов, чтоб наполнить хлев,
и птиц, чтобы нам хотелось летать.
Обуздал расписанием свет и тень,
чтобы знали, не в силах себе помочь,
как за ночью всегда наступает день,
а за днем всегда наступает ночь.
Ты провидел кроткое торжество
спирохет, солитёров, язвительных блох –
и Ты дал человеку его самого,
чтобы ведал, каков милосердный Бог.
Я б хотела воспеть невозвратный путь
до стены, где томится моя кровать, –
от страны, где стоит, как нагая суть,
древо жизни с табличкой «плоды не рвать».
Только сил больше нет – сквозь гул немоты
прославлять совершенство своей тюрьмы!
...Но прости меня, Боже. Возможно, Ты
над Собою невластен больше, чем мы.
"Того змия воспоминаний,
того раскаянье грызет"
А.С.Пушкин, «Евгений Онегин»
I.
Зубастая змия воспоминаний,
извилистая улица забвенья
ползет холмами, снами, временами,
утраченными запахами вея.
Чешуйчато искрится мостовая,
под лунной льдинкой тихо остывая,
и ноет зуб невырванного дома,
чьим светом я, не ведая, ведома.
Змия тоски – минувшего апостол –
таящая не яд, а лишь избыток
смертельных истин, кем-нибудь избитых.
Она телесна, но не вне, а после –
искусства вдохновительная розга?
извилина искусанного мозга?
II.
Не проще становиться непорочным,
чем оставаться молодым и стройным.
Мы к старости начнем мечтать о прошлом,
которого мы были недостойны,
и, веря в глубину чужого шарма,
чертить татуировку вместо шрама.
А сочиненья только тем и живы,
что от избытка искренности лживы –
попробуй дозвонись той юной деве,
чьи слезы ты нанизываешь в строки!
...Но если жить, не исчисляя сроки,
вдруг кажется: на кухне все, как в детстве,
там дремлет, притворившись старой няней,
зубастая змия воспоминаний.
Звезды мягкие мерцали,
уж не перьями – птенцами
из небесного гнезда
улетали навсегда.
Холодны ли все постели,
небеса ли опустели –
даже искорки в золе
не отыщешь на земле.
Черным ветром, белой тайной
гроб качается хрустальный,
на парадной глади льдов
не видать ничьих следов.
Он – последнее из зрелищ.
Не разбей его, царевич!
Пробуждение от сна
будет страшным, как весна.
* * *
Не познаю в процессе неспешного кросса.
Облака улетят, и ромашки увянут.
А когда-нибудь, если они меня спросят:
— Как зовут твою смерть?
Я отвечу:
— Татьяна.
Больно жмурясь от света,
я хотела быть тенью.
Я смотрела тайком
на их синие башни.
Я не вспомню сегодня, какие сомненья
в зеркала их телами врывались бесстрашно.
Я шептала молитвенно:
— Не покидайте!
стерегла их костры, остывавшие в звездах,
а они уходили все дальше и дальше,
отравляя безумными песнями воздух.
А потом в поездах, давившихся ими,
пели только, когда не хватало чисел.
Каждой смерти придумать красивое имя —
это все, чему они
здесь научились.
ВВОДНОЕ (современное)
Как трудно было приобщиться к стройности
фигуры, отрастившей непристойности!
Ещё трудней поверить, что в пятнадцать
всё только начинает начинаться.
Как шла по Крыму под конвоем бабушки,
на платьице моё садились бабочки,
и мужики, кучкуясь на аллее,
про пиво забывали, столбенея.
Какие сны, какие виртуальности
лелеяли презрение к реальности!
Как этого всего казалось мало!
Как я была несчастна! Как страдала!
К ПОРТРЕТУ Е.ВОРОНЦОВОЙ
Красавица! Я на тебя похожа
разрезом глаз, незагорелой кожей,
немодно мелким ртом, горбатым носом тоже,
к тому же я значительно моложе,
изящнее, невиннее… и что же?!
Тебя в стихах Великий воспевал,
и мужа твоего критиковал,
назвав беднягу подлецом, невеждой
и подающим скверные надежды.
И пусть под сенью тягостных рогов
созрела дивная поэма парка,
я не искала здесь твоих оков.
Как холодно, когда снаружи жарко,
и так необитаем каждый грот,
что твой любовник дышит слишком близко,
напоминая мне: судьба – садистка
и не прощает в юности пустот.
И вот томлюсь, как некий Вечный Жид,
как «Жигули» без крыльев и бензина.
На суше бабушка в три глаза сторожит,
а в море ловят за ногу грузины.
ТОГДАШНЕМУ ГЕНСЕКУ К.У.ЧЕРНЕНКО
НА ЕГО СМЕРТЬ, ПОСЛЕДОВАВШУЮ
СПУСТЯ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ
Когда этой славной кончины
свершится заветный аборт,
и грянет угрюмо и чинно
единый минорный аккорд,
и вынесут траурный ящик,
и вылезут из-за кулис
преемники в лицах скорбящих
и дочери в шубах из лис,
и станет внезапно известно
не только пугливой молве,
что снова закончились рельсы,
а поезд уполз по траве,
мне будет даровано право –
не прячась в чужую печаль,
почившим в почётном маразме
с совминовской крыши кричать:
- Послушайте, ныне пародии
бараньей мороженой туши!
Куда вы исчезли? Где бродите?
Где ваши бессмертные души?
Священная миссия каждого –
упасть перезрелою сливой?
Вы больше ничем не докажете,
что были когда-нибудь живы!
Не веруя в прелести рая,
не знаю сама, отчего,
люблю я, когда умирают
великие мира сего.*
*Разумеется, данное подростковое мироощущение ныне автору не близко.
СОН-ТРАВА
В лесу, большом, как воля,
увядший сон найдя
в прозрачном ореоле
недолгого дождя,
не поливай слезами
политое вполне.
Забудь о предсказанье,
о пройденной весне,
все в этом мире влажном,
где ты недолгий гость,
нелепо и не важно,
и ты — лишь праха горсть,
но ты забудь об этом
и в сумраке мечты
не различай приметы
грядущей темноты.
Лишь прошепчи как тайну
лиловой сон-траве
три слова, что растают
в блистающей листве.
Жесток или возвышен
твой замысел? Хотя
их люди не услышат,
услышав — не простят.
ожидание весна
ложе лжи и лени лето
бег от рыжих тигров осень
одиночество зима
Лучше серая тесьма
из неровного асфальта.
Там возврат – вопрос бензина,
денег, памяти, любви,
и деревья визави.
Здесь – одни обманы зренья,
глаз, остуженных за лето
о сугробы облаков.
Плющ похож на бунт оков,
солнце в луже – на глазунью,
и вода средь бела льда –
на сентябрьскую просинь.
И на собственную осень,
как младенческие лица, –
желто-сморщенные листья
(общий папа их, апрель,
снова на год постарел).
И арбузный запах снега
не во рту растаял сладко,
облизнулась я одна
одиночество весна
лето ласковая лава
осень желтые страницы
ожидание зима
Как никнет устало, под нежное "cпи",
на плаху глава самозванца,
так весть прошуршала по черной степи,
что всадника путь оборвался.
Он мчался, как смену судьбы предвещал.
Коня не держал удилами.
И билось пурпурное пламя плаща
и факела алое пламя.
Он мчался по шелковым травам степным
клочком кровяного заката.
И профиль его на монете луны
был знаком желанной расплаты.
И хрупкие стебли взметнув шелухой,
степь ластилась кроткою стервой —
от глыб глубины до травинки сухой,
которая вспыхнула первой!
Как никнет на плаху...
Как с корнем цветы...
Как в веко вонзенное жало...
Но пламя потухло. И пепел остыл.
Короткая весть прошуршала.
И время заснуло. И только тоска
попыткой вскипала, как брагой, —
загадочный профиль и конский оскал
напомнить рисунком оврага.
А вмятины дерзких копыт заросли.
Колышутся маки и мята.
Пьянеют от ветра, от соков земли,
от дрожи оркестров крылатых.
Ручей ледяной по оврагу звенит
намеком грядущего риска.
И звезды на небе. И, может, они —
чьего-нибудь факела искры.
* * *
Я ничего придумать не умела.
Смотрела вдаль из темного угла.
Тоска замерзла. Стала белой-белой
и за окном снежинками легла.
Тоска замерзла, и замерзли плечи,
но кровь сильней стучала в два виска.
Неспящий ночь себе противоречит,
как черной злости белая тоска...
* * *
Новорожденная зима,
княжна в пеленках кружевных,
ты слишком искренно растешь.
Твой путь из битого стекла
так мелко вымощен и чист,
как будто ангелы прошли.
Так солнце под ноги летит —
как апельсина кожура —
что кожу радости моей
пока, быть может, не сожгли.
* * *
Пока справляем Рождество
и вопрошаем безответно,
здесь шепот музыки Его
живет под псевдонимом ветра,
невнятный перелетный гул.
И слабый свет нисходит с неба.
И мальчик руку протянул —
и просит милостыню снега.
* * *
Снег. Снисхождение. Нежный покров
свыше - на всё - без разбору.
Снег на деревья, на крыши домов,
белой каймой на заборы,
белой попоной на спины машин,
под ноги белой страницей...
Сколько всего нужно скрыть от души,
что темноты страшится -
русло дороги, плешь у ворот,
времени чёрные плёсы
(вот укатил трёхколёсный год,
новый с клюкой приплёлся)...
Снег. Воплощённая весть белизны.
Рой тишины. Летает.
Дремлет в надежде добыть до весны.
И только на людях - тает.
Не говори о себе, обо мне:
“льдинка”, “метель”, “иней”,
не отдавай ничьей седине
снега волшебное имя.
Это не то, чем повязаны мы,
это совсем другое.
Сахар и соль на губах у зимы
непревратимы в горечь.
2001 г.
Стихо-сложение -
смех + плач + прочие ритмичные испражнения духа
в
стих - осложнение всех
душевных болезней
за миг исцеления слуха
Стихослужение - грех
покруче грехов стихоложества и стихорождения
Только последний из трёх
иногда искупается жертвой стихосожжения
Стих - отражение тех,
кого не видят в упор
их зеркальные отражения
Стих - отторжение
Стих - ослепление. Крот
не глазами находит свой путь
там, где зримы лишь грязь да могилы
Стих - откровение. Кровь -
сердца живого чернила,
не зачеркнуть
стих - отворение вен.
Все звуки мертвы, когда зажила эта рана
Стих - отворенная дверь
в заколдованное словами пространство -
стихотворение. Верь!..
______________________________________________________
*Фрагменты текста можно читать в разном порядке, в т.ч. от конца к началу. При этом настроение и смысл существенно варьируются - от пафосного до издевательского.
Что бы ты им ни сказал
как тебя ни назовут
по дороге на базар
по дороге в Голливуд
если лапаный пятак
твёрже ста счастливых дней
в жизни всё совсем не так
как мы думаем о ней
Тихий комнатный экстаз
пылью звёзд искрится кровь
чистый-чистый унитаз
несварение мозгов
кости дремлют под плитой
им светло в саду корней
жизнь - она совсем не то
что мы думаем о ней
Жди меня - и я вернусь
огорчать уютный дом
жги меня - и я взвихрюсь
дурно пахнущим огнём
все пристойнее бардак
а закаты все бледней
в жизни всё совсем не так
как мы думаем о ней
Если шанс упрятать в сон
получается шансон
если ты надет на кол
получается прикол
я - ничто, но ты - никто
я - одна, но ты - одней
жизнь - она совсем не то
что мы думаем о ней
У тех неброских, маленьких людей,
что воплощаются посмертно в тараканов,
а до того пьют водку из стаканов
за торжество им поданных идей,
везде снуют с усердием орды,
внося свой вклад в заплёванность подъезда,
не думая о том, как бесполезны
все вклады, и уклады, и труды,
бывают прихотливы имена;
порой перемежаются фонемы
словами, забредавшими в поэмы;
и так же, как у избранных у нас,
тела их отрешённо голодны
в зазоре между болью и соблазном;
и в точности два уха и два глаза,
как у моей бесценной головы.
Как в мусорном бачке, копаясь в ней,
я не нашла живых несовпадений.
Ну разве что снующие идеи,
опять же, тараканов не крупней.
1.
Мы еще были другими
мы еще верили шуткам
первоапрельского снега
несколько строк разогрели
воздух от стужи до лета
все расцвело за неделю
в душном эдеме сирени
шла молчаливой сиреной,
веря шагам твоей тени
ты говорил: это снится
мало ли что говорили
маясь обмолвками неба
призрачный грех недеянья —
не из смертных грехов
2.
Мудрые сны непричастны
тесным земным очертаньям
сумеркам, где расставанье
на две бессонницы режет
но телефонное право —
в самое ухо губами
но в телефонные ночи
провод короче, чем шепот
прыгай! лети же! ничтожна
пропасть от ложа до ложа!
этого я не сказала —
ты почему-то услышал
на брудершафт не допили —
чашка в смятеньи разбилась
лица руками лепили
в травах волос задыхались
рты накормили друг друга
голод — бессмертный — остался
крестик с цепочки сорвался
ты говорил, что я чудо
я старалась молчать
3.
Крестик наутро нашелся
чашка разбилась на счастье
— Буду твоим я навечно
если сама не прогонишь
— Если тебя прогоню я
ты все равно возвращайся
звездами были друг другу
ввысь зазывали — не грели
солнцами став, не сгорим ли?
хуже того — не погаснем?
самое близкое люди
склонны считать недалеким
только бывает ли рядом
ближе несодранной кожи?
кровь не умеет струиться
вестью от сердца до сердца
в каждом касанье сомненье
в каждом объятье обида
в каждой разлуке измена
я дорожила свободой
ты вернулся в семью
4.
Снег — и пеленки, и саван
и подвенечное платье
снегом бинтуются раны
нас обездвижит пространство
белой больничной кроватью
чем это было? не снами
с кем это было? не с нами
будешь звонить, как подруге
дальнего-дальнего детства
сны не затем, чтоб сбываться
мы не затем, чтоб остаться
крестик царапает кожу
там, где ты целовал
* * *
Любовь, от которой родятся стихи, а не дети,
еще не зачислена в штат половых преступлений.
Но рвет, как в лесу паутину, все нитки в сюжете,
чтоб первой уйти, а потом оказаться последней.
Роскошно, печально живет одиночество в теле -
не ровня душе, но с душой разлучить его нечем.
Невидимым фениксом сыплет свой пепел в постели,
где вместо двоих — одинокий огромный кузнечик.
И вот мы взрослеем, впадая в себя, как в немилость.
И сад свой растим, утешаясь плодами молчаний.
И страшно спросить: неужели и это приснилось,
то лунное эхо, когда ты звонил мне ночами?
Сквозь сны проползаю змеей, мимо жизни. Но словно
и мне обещала нелепая эта кривая -
очнуться в любимых руках новорожденным словом,
под масками несовершенства себя не скрывая...
А впрочем, я помню, что всякое ложе есть лажа.
А впрочем, я знаю: никто и ничто мне не светит.
За нас - чем стыдней, тем бессмертней - на белое ляжет
любовь, от которой родятся стихи, а не дети.
* * *
Чтобы родиться,
нужно умереть:
вот заклинанье
сгоревшему дотла.
Так начиналось,
так и будет впредь —
страшный полет
из утробного тепла.
Сильный и гордый
минувшее сожжет,
чтобы сияло
начало за концом?
Пепел портрета
о лице не лжет,
но мне дороже
лгущее лицо.
Я заклинаю
сгоревшего дотла.
Он не узнает,
как зыбка моя власть:
то ли это я
так тайно умерла,
то ли это я
еще не родилась.
ПОСЛЕДНЯЯ ОСЕНЬ 90-х
(Сочинение перпендикулярно теме)
Пример анархии имен -
в октябрь прокравшееся лето.
Воздействие на ход времен
недоказуемо и слепо.
Бог весть, которая из звезд
в полете пьяно закачалась
под твой сентиментальный тост:
“Чтоб это лето не кончалось”.
Что это было для тебя -
метафора? прозренье? шутка?
Но от безбрежного тепла
то сладко делалось, то жутко.
Мы после заключим в слова,
в их неправдивые узоры -
как изнывала синева,
томилась фауна и флора,
и только облако спустя
нежнейшие из модниц рощи
к зеленым платьицам - шутя -
цепляли золотые броши.
Ночами явь душила сон,
и жизни становилось жалко.
Я выплывала на балкон
урбанистической русалкой,
влюбляя спящих мужиков,
но сторонясь их пенных кружек -
как в строчке из твоих стихов:
“Мне собеседник стал не нужен”.
Как непохоже - посмотри! -
спустя каких-то две недели.
Туман расплавил фонари,
а звезды будто улетели.
И если солнечный костер
еще затеплится устало -
в глазах покинутых озер
жестоким отблеском металла -
и этот день сойдет на нет,
не изменив привычкам даты:
из пестрых листьев рваный плед,
озноб бескровного заката...
А все, наверно, оттого,
что ты на самом гребне чуда
сказал, что это волшебство
пройдет, как блажь или простуда;
что в том заслуга не твоя,
а равно и вина, бесспорно,
и что на круги на своя
все возвратится очень скоро.
Увы, нелепо возражать,
когда покорная природа
стремится прочь из виража
в уют и тленье несвободы.
Но отблеск этого пути -
не знаю, будет ли остужен,
когда скажу тебе: “Прости,
мне собеседник стал не нужен”.
Без меня превращавший воду в вино и вину
снова флейта тиха
а внизу качается джаз
если думала раньше так может небо одно
голубым отраженьем
на омут темный ложась
напиши свое имя по мне смертельной иглой
кем мы будем пройдя этот воздух
шепни я пойму
дай мне флейту свою это будет как поцелуй
но прошу я флейту твою
не потому
* * *
Плавный, размеренный дактиль,
заговор звука с числом.
Это летит птеродактиль,
машет усталым крылом.
Что его ждет, неизвестно –
так, неизбежное зло.
Небо на копьях древесных
сладкой зарей истекло.
Время вестей – но откуда?
Время свиданий – но чьих?
Бремя немытой посуды,
шорохов чуждых ночных.
Молча откинув завесу,
морща искусанный рот
выбросит розу принцесса –
кто-нибудь да подберет.
Нике Турбиной
Ещё не совсем трамплин.
Уже не совсем балкон.
Свет, сошедшийся в клин
на полуночный кон.
Любовь не ведет к любви.
Любая дорога прочь.
Отбросить себя – лови
в пустые ладони, ночь!
Ни слава, ни светлый принц,
иное – вообще фигня.
Как шприц только в вене – шприц,
так я только в смерти – я.
Боги с разных икон
лепили из разных глин.
Уже не совсем балкон.
Ещё не совсем трамплин.
Луна прожгла в облаках
глазок – на балкон глазеть.
А завтра – в чужих руках
молчком – в скрижали газет
впечатанной вдрызг – ой блин!
Разбитый пустой флакон...
Уже не совсем трамплин.
Ещё не совсем балкон...
Май 1997 г.
* * *
...Но что толкает на измену
диктату долга и резона?
Какой-то отблеск, шорох, лепет,
неразличаемый вблизи, -
и вдруг посмотришь, как на сцену,
на отрешенность горизонта,
где ткань земного неба тлеет,
и небо райское сквозит.
И, тихим пламенем ведомый,
пойдешь блуждать в сетях заката.
Все переулками, дворами -
там жизнь желанна, как в кино.
Там древний клад под каждым домом,
а на кресте оконной рамы
живая девушка распята,
сто лет глядящая в окно.
Идешь, идешь, не замечая,
что годы хлопают, как двери.
Идешь - и тень твоя по стенам
рисует повесть о тебе.
И ты уже почти уверен,
что некой цели неслучайной
ты достигаешь постепенно,
как залезают на Тибет.
А ноги шаркают устало.
А вместо солнца - тьма колодца.
А из пригорка, изогнувшись,
ползет березка, точно глист.
И тень твоя давно отстала.
И кто-то легкий вслед крадется.
И понимаешь, оглянувшись,
что он - сухой кленовый лист.
В неразгаданных дебрях, в испуганных кронах,
под покровом изодранных крыльев вороньих
переливница-бабочка тьма
затаилась от неба-бельма.
Под еловые своды сжигающим летом
можно скрыться от пыли, от едкого света,
от грозы, от вражды и тюрьмы...
Но куда мне укрыться от тьмы,
если крылья ломает и птицам, и елям
та же тьма, что по спрятанным тонким тоннелям
понесла мою горькую кровь -
наслажденье лесных комаров?
Если столько прозрачных, несорванных ягод,
и не знаю, какая наполнится ядом,
если я поневоле сама -
переливница-бабочка тьма?
И меня это знанье уже не ужалит:
человек не творит, человек подражает,
грозным скульпторам - ветру с водой,
милым бездарям - мху с лебедой.
То ли пуст покуда просторный гроб,
то ли с ложа женский зовущий смех,
только ляжет, если сказать: ложись,
белый-белый пепел небесных костров -
эти вихри здесь называют снег,
этот холод здесь называют жизнь.
А со звездой во всю ширь ледяного лба
бродит ведьма полей, имя ей Судьба,
сын ей вещий сон, муж ей страшный суд.
Но всегда страшит людей красота,
если не пустой расписной сосуд.
Но всегда таинственна пустота.
Оттого, что тыква крупней хурмы
и таит незримую глубину,
достоевский дух щекотал умы,
и защитный чих им вменял в вину.
А корова всегда говорила "мы"[муы-ы!]
(но доили при этом ее одну) -
нам не надо страну другую
(нам бы здесь бы мошну тугую),
свято место, оно же пусто!
Люди вениками торгуют,
люди долларами торгуют,
морды квасят, как ту капусту.
Потому что они истлеют,
потому что за все заплатят,
потому что кругом искусы -
манекен на холме белеет,
манекен в подвенечном платье,
манекен невесты Исуса.
Я-то сразу тогда поняла,
что и ты забредал за пределы.
Вечность тонкая своды прожгла
и твоими глазами глядела -
словно общее наше тавро,
то, что больше никто не заметит.
Почему-то, спускаясь в метро,
мы, смеясь, говорили о смерти.
Под ногами не чуя панель,
перед поездом, как пред венчаньем,
мы не видели черный тоннель,
мы не слышали сходства звучаний.
Где мы встретились, мой визави?
Не в метро и не в смерти, но где же?
Не любовь, а тоска по любви,
подменившая веру надеждой...
Ты весталкой меня называл
за пристанище снов моих лгущих.
Все слова с моих губ оборвал -
только новые выросли гуще.
Мы не станем друг другу сиять.
Нам молиться грешно друг на друга.
Мы вернемся на круги своя,
на скрижали порочного круга.
Я поставлю себя на зеро
под мотивчик душевнотерзальный.
Если смерть - это только метро,
ты дождешься меня на "Вокзальной".
Свеча горит в воде - к чему бы этот сон?
свет -
будто с неба звезд известка.
Закружены лучи озерным колесом,
подземные ключи - и пламя в унисон,
чудо на стебельке
из воска.
Зачем же так глубок
и холоден покров?
Розовое - под илом - ложе.
Жива ли та рука, что сцеживает кровь
из тайного ростка русалочьих костров?
Вечною ли рукой
вложен?
Свечой сожгут вопрос
отвергшие ответ,
ищущие - найдут в нелепом:
когда я зачеркну все веточки в родстве,
когда я зачерпну, исчерпывая свет,
будет ли мне вода
небом?
Ты помнишь тоскливые праздники детства?
Как таяли в небе остатки салюта,
а ты уходил, не успев наглядеться,
и смутно провидел абсурд абсолюта.
В кроватке корежились крики парада,
цветущих ветвей суетливые жесты,
из глаз вытекала прокисшая радость,
но грезились крылья иного блаженства.
Ты помнишь, как мама варила на даче
варенье из вишен, из яблок, из смеха?
Летал над лугами оранжевый мячик.
Вагончик качался. Ты ехал и ехал.
Потом все тускнело в пугающий ропот.
Подмышками грелись озябшие пальцы...
Но прыгал вагончик легко через пропасть,
куранты звонили. И ты просыпался.
Тишком, как разведчик, ты крался под елку.
Под сполохи снега и шарики света
ты жадно смотрел, добросовестно долго,
как чудо становится грубым предметом.
Ты помнишь, как позже догадкой о чуде
ты сам соблазнял неживые предметы?
Уже постигая, как чешутся люди
кусачими блохами в шерстке планеты.
Есть много закланий у клана и клона
для нас, ускользнувших, отставших от группы,
когда одноклассники шустрой колонной
вершили обряд поклонения трупу.
Тебя не рожала пречистая дева.
Тебя не возьмут в чудотворные мощи.
Ты помнишь кровавые оргии детства?
Нет, этого детства ты вспомнить не смжешь.
Я жизни своей все мечты посбывала,
причем не за самую низкую плату.
Но рдеет в мозгу ощущенье провала,
куда вместо памяти ставят заплату.
Нельзя измениться, но можно раздеться.
Ослепшее лето гуляет по коже.
Ты помнишь воздушные шарики детства?
Ты помнишь, на что они были похожи?..
Беременная любовью
идет по асфальту весны,
сбежав из жестокой тюрьмы
выпускного класса.
На свет оголенного солнца,
как на зов голодной блесны.
А впрочем, его проявить –
и получится клякса.
Пятно на пустыне неба,
сгусток большой темноты
в растворе шестнадцати лет,
удивленном и едком.
Беременная любовью
проявляет цветы и кусты,
а также живой интерес
к негативным субъектам.
Как в дебрях универмага,
блуждает в потемках мужчин,
где тусклыми лампами – вдруг –
умудренные дамы.
(Они излучают улыбки,
заключая в скобки морщин
то, что когда-то по праву
звалось губами).
Так отблеск чужого знанья
окрашивает в ни зги
того, кто от грез
казался хорош, как в сказке.
У негров курчавые мышцы,
но слабенькие мозги.
И пахнут гнилыми фруктами
все кавказцы.
Но надо же как-то влюбиться
когда ни надежд, ни вер,
и пить на двоих вино,
и гулять в обнимку!
Иначе затянет в небо
эта тяжесть не вниз, а вверх,
в слепящую область
навеки засвеченных снимков...
Под маской трехцветной фиалки –
еще не воспетый обман,
улика бессилья
поэтов и криминалистов.
А в самых высоких окнах –
отраженья исчезнувших стран.
И все это – только миг
распускания листьев.
Когда соловьи и лягушки
отстонут последний аккорд,
и эхо зеленой тоски
зашумит над садом,
беременная любовью
научится делать аборт
металлическим взглядом
мужчины, который рядом.
Когда я гашу свечу,
мне светят твои глаза.
И я мерцаю в ответ
родинками на теле.
Тогда уже все равно –
ты рядом со мной или за
две тысячи толстых стен от моей постели.
Тяжелый дневной фонарь
заброшен за край земли,
и спущены с облаков
невесомые сходни –
чтоб те, чье зренье мудрей, наблюдать могли
в замочные скважины звезд
чудеса Господни.
Когда сквозь померкший свет
свечи на смертном одре
проявится Свет Иной золотым сияньем,
Он выжжет нашу любовь –
за привкус приставки "пре",
за то, что она была
иногда деяньем.
Алоэ, крокодил растительного мира
со множеством хвостов и горечью в крови!
Приятный ли приют тебе моя квартира?
Мы в фазе c’est la vie.
Мы в позе vis-a-vis.
Что в лае телефон - на привязи болонка,
покорный слоник стол
и шкаф, где на краю
притихшая, как рысь, но стереоколонка
всю тяжесть напрягла на голову мою?
Бесчувственна их плоть.
А ты в моем зверинце
так слушаешь меня, чуть голову клоня...
Но странное грядет. Оно уже творится,
сочится пеленой из влаги и огня.
Как искренний ответ на все мои попытки
войдет, исконной тьме распарывая швы, –
и отворятся сны,
и развернутся свитки
пророческих зеркал из рыбьей чешуи...
Когда каскад миров
врубает мониторы,
добыча прежних глаз - всего лишь прах и гнусь.
Я спрячусь от тебя за перламутром шторы,
как в ракушке, в надменности замкнусь.
Тогда, как лишний скарб, я раздарю былое –
абсурден будет суд, и будет смех жесток...
Затем и увожу в слова
тебя, алоэ,
мой нежный крокодил, колючий мой цветок.