Листала,
и казалось во дворах,
своей ошеломляя тишиною,
пространный звук застывшею слюдою
блестел на складчатых чердачных лбах.
Чрезмерно тушью вычернил листы
курсив ветвей и птичье многоточье...
здесь отчего-то долго тлеют, Отче,
вчерашние погасшие костры.
Когда уже покоится на дне
и тяжелеет воздух мглистым соком,-
еловая бледнеющая тога
встаёт застывшим парусом извне.
Листала, где непрочные снега
залатаны стернёй;
свинцовым взглядом
глядят там берега гранитных градов,
как вечность тесно стелется к ногам
земных мгновений,
немощна пока
надежд едва пробившаяся озимь,-
декабрь, мешковат и скрупулёзен,
освоил обозримые верха.
Казалось, что отыщутся твои
там без вести пропавшие объятья
среди заиндевелых колких прядей,
среди летящей нежной толчеи.
Листала, но ни слова, что в сердцах
календарей исполнятся причуды,-
и нет конца покуда свет повсюду
совсем иной - немеркнущий,
в церквах.
На прилавке тряпичная кукла пляшет
многолюден Риальто и тесен шибко, *
всё бесплотно
среди мишуры.. стекляшек
феерично каналов блестят прожилки.
Беззастенчив, как в киноленте лиричен
битый день в декадансе, а здесь –
как в дансе,
ты с сигарой, а я смеюсь неприлично -
dolce...
глянцем гондола лаковым застит
взгляд вальяжен, ворсист...
тишина вельветом,
кружевами и перьями ночи шиты..
маски, краски сходят с холстов Каналетто,
оккультизмом пронизаны реквизиты..
свой железный сундук пополняю чаще -
архивариус слёз, лукавых улыбок..
кукла пляшет...
хочется быть настоящей
не тряпичным подобием тех фальшивок.
Вытекает мотив мандолины хрупко,
ворожея ссыпает бобы в передник,
беспардонно целует лакей Петрушка
Ты вернёшься, в контрасте почувствуешь, наверняка,
этот город устроен на удивление просто -
за трамвайным кольцом под мостами лоснится река,
фонарей многолунье, витые решётки. В набросках –
свет здесь клином сошёлся, разлит по колодцам-дворам,
но пока в пору звать твоих снов неотложную помощь -
спи по улицам.. спи по шагам, по заветным словам,
вспоминая обратный маршрут, и как только захочешь –
три пролёта наверх.. три пролёта, где вьют небеса
свои хрупкие гнёзда в заброшенных пыльных мансардах..
в старых фикусных кадках, проёмах, настенных часах
зреют звёзды... прозрачные звёзды, и пятятся рядом
по Фонтанке туманы, зашёптанным фарсом ветра
рассылают по форточкам стылых рассветов приветы.
Как дожить до себя, когда ворохом сыпать горазд
на окраинах снег плюс на встречи наложено вето.
Возвращайся домой, раздевай свою суть донага,
в этих ты переулках давно позабытый прохожий,
поспеши до главы, где совсем обмелеет строка,
слишком призрачна жизнь, оттого и прочтётся тревожно.
На прибрежных проспектах покажутся мысли вьюжней-
станешь сравнивать быт, пресловутый нордический климат,
взглянет нежно каналья сфинкс королевских кровей
вслед тебе, вдруг услышится резко и неумолимо,-
закалившись в подземках, питейных подвалах, тщетах,
где-то Время грохочет навстречу тяжелым трамваем.
И зачем отрицать, будет счастье ещё, но когда
ты вернёшься. Вернёшься, надеюсь.. да нет - точно знаю.
Виктору Николаевичу Тростникову
Где в комнатах застыли зеркала
и тишина берёт оброк поныне,-
укроются в преображенном мире
сиявшие за полем купола,
а полый звук ещё вмещает суть
сиротства безголосой половицы,
когда тропой нехоженой страницы
порог высокий не перешагнуть.
Больней и безнадежней не узнать,
как нараспев молиться научили
застишия витых чернильных линий,
сухой дымок, железная кровать;
как тянется закатная свеча,
сгорая у проселочной излуки,-
до тонкости когда-то знали руки
рояля запредельную печаль.
Где неба старость тысячью морщин
заглядывает в безучастность окон,
в саду зацвел засохшей вишни локон
без всяких оснований и причин...
Значенья не придашь - стихи и встречи,
но зорким кропотливым ремеслом
сведёт на нет и крестиком зачертит
разлуки неразменное число.
За поворотом в сумерках укроясь,
и здравому рассудку вопреки,
так непривычно кроткий мегаполис,
забыв про гордость, кормится с руки, –
на алтаре речном лампады шатки;
вдоль улиц, где ажур оград свинцов,
заметишь: ночь троллейбусной «десяткой»
помчится на Садовое кольцо.
Как прежде будто, в расстояньи шага,
вдыхаешь почерк дыма и тоски -
из первых листьев скроенная сага
в дворовых москвошвейных мастерских.
Ты скажешь, что всего лишь пережитки:
... окно слезливо, грузен потолок,
и горизонт ольшаником прошитый
напомнил глухариное крыло.
В театрах, вестибюлях, на галёрках
слова вмещают судьбы,
рад не рад, -
свирепствует и движет шестерёнки
вдогонку меднолицый циферблат.
Чтоб не забыть, не отпустить порожним -
стихи и встречи... встречи и стихи
нашли привычку уживаться с прошлым,
с которым мы давно уже близки.
Зачем... не спеши, ты смиренно выслеживай Время,
учись наблюдать, затаившись, прислушайся - дождь
стучит в желобах не столетье – века равномерно,
и кажется, что под воронками капельных нош,
как молью побитый пиджак распластавшихся улиц,
найдёшь отпечаток, не смешивай чувства, итожь,
промокни, отдайся деталям, решай как безумец,
зачем посекундно свершается тихий грабёж.
Раскуривай факты в плетёном продавленном кресле,
там в списках пропажи не числится ветошь, и ты
в досье запиши: “обнаружена масса последствий -
Оно утекает в прорехи под видом воды”.
Не мешкай, вглядись, начисляют по счётчику плату
чиновник, трактирщик, но ты под горбатым мостом
найди, пожалей безутешное сердце в заплатах -
вопрос “время-деньги” не вылезет больше ребром.
Пройдись по бульварам и в ситцевых яблонь расцветках
почувствуй, что времени где-то исчезли следы,
насвистывай, набок надев козырястую кепку,
старайся не выдать отчаянья и суеты.
Где в реках струятся, как волосы, мёртвые травы,
скрипят скоростели пугливые... всё не о том,
не смей учинять с быстротечностью злую расправу,
ты сыщиком рыскай, улики ищи под дождём.
Ценнее мотивы понять – лекарь или вредитель,
а, может быть, жертва убийства молекул-минут, -
причина потери последних связующих нитей...
Решайся... беги... измени свой привычный маршрут
на сонность глуши и колодезный запах подворья -
так выпростать легче утрату в контрасте, сравни:
надрывно случается осень в гортани вороньей,
и нежным звучанием скрипки вплетается в дни.
Но впрочем, и здесь,
заслонясь многолистной шагренью,
синхронно качают пространство кадила часов...
Не долго решай, ты присядь на пороге и время
уткнётся в колени большим приблудившимся псом.
Зачем говорить, где молчанье вместит всё...
ни звука не прячет в сплетённых ветвях сад.
Зачем, ты смотри,
ты о прошлом смотри сон -
шли дни, шли года, убегали часы назад.
И чистым листом, как лицом от надежд свеж
там чествует город немую твою жизнь -
дожди не стучатся, ветров нет ветвей меж,
трамвай по кольцу в небренчанье давно кружит,
ни скрипа калиток и птичий исчез хор,
смиренно в церквах колокольни хранят звон.
Так горько терять - век нещадно порой скор,
здесь прошлое — сон, бесконечно тревожный сон.
Где прячут потери судьбы ледяной вздох,
сквозь толщу времён дано замерзать словам.
Зачем говорить, где молчанье вместит всё.
Неслышно, неясно, смотри,
как спасенье,
там -
Рождается день, где тяжелых дубов строй
и небо в окно стремится скользнуть с вершин.
Ты только живи, пока диалог с собой
до лучших времён, до забытых глубин души.
Пусть этот процесс непомерная пытка-
в трамвайном депо и назойливых сми
известно, что к делу пришиты ошибки –
левкоев удушье, всклокоченность тьмы.
Здесь сквер-кардинал надевает сутану
и август тебе поспешит рассказать,
как после дождя городские каштаны
по каменным плитам рассыплют глаза.
И будет служить основною уликой -
фасада безликость, потом для судьи
создаст совершенством деталей шумиху -
юродство некрашенной шаткой скамьи.
В едино собрав матерьял по крупицам -
фонарный огарок, ходатай камыш...
да в происке благ лжесвидетели птицы
начнут крокотать с прохудившихся крыш.
Но с тех же высот сутью жилистой редкой -
прозрачен, отточен, с изнанки ворсист,
прилипнет к стеклу домотканной салфеткой
сорвавшийся мне в оправдание лист.
В полнолунную ночь можно чётче увидеть, мессир,-
наступает пора мадригалов,
где-нибудь в чащах
приземлённое небо лакает речной эликсир...
по-кошачьи крадусь,
сияю зеркально-прозрачным
бриллиантом, антиком,
стеклярусной пылью в глазах,
говорящею книгой, фарфоровой статуэткой -
вариантов мильон, чтобы выявить наверняка
самый нужный из всех для тебя – эксклюзивный и редкий.
Ради счастья горазда выделывать всякие па, -
собирая пионов глупые головы в опус..
варьете, контрамарки, обманутых граждан толпа,
массолит,
сеансы поэзии..
фокус и покус -
растяну из себя парусиновый мир шапито,
злобно шикает клоун – “Отведай фантомной боли,
когда будешь играть обнажённую даму Бордо
в закулисных партиях средневековой роли
для него, продающего чувства за ломаный грош
в беспрерывный кошмар сновидений богемца Кафки, -
запусти в сердцевину пальцы.. в потёмках найдёшь
не любовь, а поштучный товар бакалейной лавки".
В полнолунную ночь можно чётче увидеть, мессир,-
за окошком замочных скважин задверное царство..
я пропахла тобой, как вульгарный нуар нарсис –
корсиканский букет, как отъявленное шарлатанство.
Теперь мой телеграф не разведать в секретных частях -
неразгаданным шифром души в тебе растворяюсь...
...я могу поселиться в гостинных кривых зеркалах,
надевая стальное колечко на безымянный палец.
Рейн попутал, мой Майнц – терракотовый бог,
шпили неба шатёр подпирают, где впрок
виноградных долин зреют грозди-века,
Но дождь был ненасытен, слыли дни
листвой повеселевшей, где-то повод
давало буйство цвета, и неловок
качался сквер, лишённый тишины.
И всё бы ничего – гроза, скользя,
ветвилась, всё живое устрашая,
и хлюпали рогатые трамваи,
и прятались пернатые друзья.
Всё словно содрогалось - под и над,
отдавшись трезво приказанью свыше,-
народ искал спасения и крышу,
нарушив неторопкий променад.
Сюжет легко вписался бы в кино-
снуют машины, льются тротуары,
и светопреставления кошмары
уже приблизились вплотную, но...
Он на скамье сидел... казалось мир
проплыл громадным призрачным ковчегом,
а он сидел последним человеком,
оставшимся... неспасшимся одним.
Он наблюдал за неуютом мест,
лучом фонарным,
- Профиль долгих капель
касался трав, где древний обитатель
трещал свой земноводный манифест.
Он видел - жизнь заботится сама,
чтоб ночь устроилась в колодцах окон..
Стекались сны по гулким водостокам
в застывшие сутулые дома.
Он ощутил, примерившись рукой,
как тяжелел приятно войлок шляпы,
но дождь уже практически не капал -
теперь он слышал как звучал покой.
Там в кронах укоряюще луна
глядит в глаза слезливых георгинов
и тополя потряхивают спину, -
Он это счастье выпивал до дна.
Погасший полдень - агнец на закланье,
спешащий в жерло, где гнусавый звук
и перестук, как чёткий код разлук,
завёрнутый в вокзальное дыханье.
Темнеет сиротливый околоток,
в каморочном рассохшемся окне -
уснувший клён, а кроне-пятерне
тянуться бы.. тянуться...
только знобок
уже ноябрь...
и так привычно, слева,
придвинув ближе к краю табурет,
увидеть можно, как сочится свет
сквозь пористый лоскут пустого неба.
Подступит одиночество и рядом
лежит в запаутиненых углах
кудрями стружка,
иногда и страх...
Таращатся чурбанчиков отряды,-
мастеровитым жестом, плавно.. прочно
строгает кукольник и словно жизнь
в шарнирный немудрёный механизм
он продевает шёлковый шнурочек.
Там необтёсан ветер за холстиной,
по переходам разохотил прыть -
пытается скольженьем повторить
дома, мостову вздыбленную спину.
В глазницах луж по каплям тонут будни,
где придорожная густеет седина,
и травной ризы утлые тона
изчезнут скоро в непогожей смуте.