Он говорит - глаза мои черны
Что паруса на подступах к Итаке.
Оракул шлёт нам денежные знаки,
Мол, не было ни Трои, ни войны,
И всё абсурд, и всё бардак и блажь.
Нежны объятья Сциллы и Харибды.
И, если верить заголовкам кривды,
Важны не паруса, но такелаж.
[такая лажа]
Цель вполне ясна.
Никто не хочет знать на самом деле,
Как я ходил за тридевять постелей,
Как черпал явь у самой кромки сна.
Прошла бы ты хоть раз весь этот путь
От смерти до разбитого причала,
И, может быть, хоть как-нибудь скучала
И, может быть, ждала б хоть как-нибудь.
***
Она твердит - глаза мои светлы
Что звёзды над отрогами Памира.
Пока ты обходил свои полмира,
Я тоже отрывалась от метлы
И шла в зачин. И некому пенять.
Что в радужном кольце елейной скуки,
Так радостны нечастые разлуки,
Что дети
[через раз]
не от тебя.
Пожил бы ты под этой белизной,
Не знающей краёв туманной ширмой,
Где нота сердца сделалась обширной,
Тоска оседлой, боль невыездной.
И сам бы стал, что тайна, не решён.
И был бы рад любой надежде куцей.
И может, перед тем как не вернуться,
Хотя бы раз случайно не ушёл.
***
Поклянись, что и не было. Дай отвести дух.
Расскажи, что шутил. Пусть и шутка твоя зла.
Ты же знаешь, какой у меня золотой слух.
Я бы точно узнал, если б только она шла.
Ну не могут же реки твои так менять суть.
Ну не может же царство твое обнулять такт.
Здесь так много дорог, но какая из них путь?
Я не слышу её, не могу разобрать шаг.
***
Ничего бы и не было, тщетный пустой труд.
Не один скалолаз об него тут сломал нрав.
Ты же знаешь, фракиец, что боги всегда врут.
Только в их положении, врущий всегда прав.
Только в их изречении слово всегда быль.
Только в их издевательстве вера всегда яд.
За тобой по дорогам уже не летит пыль.
Где не справилась смерть, там простой разлучил взгляд.
***
И они повторяются каждые сто лун.
И не сразу поймешь что причина, в какой раз.
То ли Верхнее До в переборах восьми струн.
То ли Нижний Тагил на сетчатке пустых глаз.
То ли долг мифологии, то ли её гнёт.
То ли чудо мнемоники, то ли её месть.
Если кто-то с тобой спит и тебя ждёт.
Это вовсе не означает, что ты есть.
Думали жизнь, оказалось ни то, ни сё.
Камень да пепел, ножницы да зола.
Кисть не далась Шекспиру, перо – Басё.
Суть объявилась, но выхода не нашла.
Пьяный меандр тихо играл с рекой.
В плавные русла кутались берега.
Думали осень – и отцветал левкой.
Думали ночь – и плакала пустельга.
Кай собирал ледышки вечерних Герд.
Вечность жила в осколках своих основ.
Думали смерть.
И не то чтоб являлась смерть.
Просто Господь менял оболочки снов.
Встречались на бескрайних простынях
Далёких, неизведанных кроватей
В полуторных районах спальных стран,
Где занавесок выцветшие вожжи
Меняли день на ночь.
И много больше
Сводил с ума не протекавший кран,
Но гул иной.
Иная суть и влага.
Под россыпь поцелуев у виска
Любовь пыталась сдать свои войска.
Но с двух сторон тряслись два белых флага.
И опускался пепел прежних крошев
На купола вольфрамовых светил.
Я отступал.
Гуськом по светлой коже.
Всё завершал.
Заканчивал.
Итожил.
И солнце выключал в её прихожей,
Смеясь от счастья, что не победил.
Моя милая птица, вчера наступила зима,
И встречая нежданный февраль в ледяном переплёте,
Я пытаюсь найти оправдание неперёлетам –
Перелётные птицы давно посходили с ума.
Пусть наутро замылятся стёкла, пусть первый мороз
Реставрирует город посредством белёсой пастели,
Я ищу твои крылья на плацах холодной постели,
Забывая порядок и смысл движения звёзд.
И пока, наплевав на весну и презрев города,
Снегопады снимают с окрестности гипсовый слепок,
Я учусь имитировать крылья при помощи веток,
И подделывать слёзы при помощи талого льда.
Оттого и сбываются самые страшные сны.
Оттого и сбываются вьюги, ветра и картечи.
Извлечённых из памяти слов не хватает на вечер.
Крылья слишком трухлявы, а слёзы фальшиво пресны.
На растянутых швах клейковина, камедь и смола.
В вороном оперенье зола и житейская зависть.
Моя милая птица, вчера наступила реальность.
Очень много далеких огней. Очень мало тепла.
Фартук возьми да лучшее помело.
Перебирай. Осталась такая малость.
Вот и застыло всё, что так чинно шло.
Тикало. Замирало. Пересыпалось.
Карточки стерлись, вечный огонь затих.
Ветер ушел, и стало немного легче,
Что не случится больше уже таких.
Флюгерных. Заводных. Перелётных. Певчих.
Колбы разбились, жизнь утекла смолой.
И закрепились в запахах валерьяны
Память такой огромной и нежилой.
Счастье таким кромешным и безымянным.
Говорила осень - напиться мне бы,
Не даются краски сухим кистям,
Рассинить попробуй такое небо
И привыкнешь к самым дурным вестям.
Наторишь в оттенках каминной сажи,
Разложив пространство по край холста.
И зажгутся в окнах мои пейзажи,
Но без прежней тайны и колдовства.
Подкачала школа сердечной прели,
Вороватый росчерк уходит ввысь.
И течет с разбитой палитры время
На пастель, где крепко заснула жизнь.
Андрею Медведеву
***
Проводи меня под руку в этот холодный покой.
В тридевятую осень, в засилье дождей и скворечен,
Где единственный путь нескончаем, свободен и млечен,
И единственный светоч горит над единственной тьмой.
В послевременье дней, на последний небесный редут,
Где тихонь отделят от немых и слепых от незрячих.
Где умелые руки привычно меня перепрячут.
И уже не найдут.
***
Человек уходит, сказав спасибо.
Заводное счастье, случайный роздых,
Я тебе теперь не вода, не воздух.
Ни любовь, ни пытка, ни либо-либо.
Режиссер снимает с показа пьесу,
И проводит пальцем по белой пудре,
Говорит, твои золотые кудри
В этот раз не вызвали интереса.
Диалоги смолкли, слова остыли,
На губах повисла печать осанна.
Тишина растаяла в нотных станах
Путеводных жил телефонных линий.
Разошлись друзья, опустели залы,
Разлетелись сны с голубиной почтой.
Только смерть твердит извини за то что
Я вчера в глазах твоих ночевала.
***
Бисер всегда бесплоден, кому не сыпь.
Разницы нет, что свиньи, что соловьи.
Им безразличен ярый твой манускрипт,
Как безразличны речи тебе мои.
Пусто в подстрочниках, в строках и между строк.
Пусто в преданиях – скройся и не пиши.
Это такой смешной болевой порог.
Это - приобретенный порок души.
Это тебя постигла моя печаль.
Время не рукопись, значит ему гореть.
Полночь в безвременье.
Тихая пастораль.
Ветер три четверти.
Жизни вторая треть.
Хорошая спит и не видит меня во сне.
Плохая считает мужчин от нуля до трёх.
Веселая топит в подушках полночный смех.
Любимая пропускает удар и вдох.
И в каждой своё свечение, свой накал.
И в каждой своё не помню, своё люблю.
И сердце одной – безногий пустой бокал.
И сердце другой – латинская буква U.
И время идёт кругами [врасплох и вспять].
И ночь наступает [только себе на хвост].
Зрачки так черны, чтобы ты не смогла понять
Как много на этой сетчатке погасших звёзд.
***
Говорит что ещё вода, что ещё не лёд,
Говорит что ещё не камень, ещё смола,
Что уже, наверное, сделала что смогла,
Что ещё течёт, но уже замедляет ход.
Потому что всё реже зимы, всё реже сны,
Погостят немного - да извини, пора.
Нам не спать с тобой от вечера до утра.
Нам не быть с тобой от осени до весны.
Полежи в глуши.
Поскучай в тиши.
Поживи одна.
***
Достает лучинку. Вега. Альдебаран.
Зажигает Спику, Сириус, Южный крест.
Говорит, что теперь не будет неясных мест.
Говорит, что теперь прости, что теперь пора.
Сохранишь любовь, а по ней горяча кутья.
Сотворишь строку, а она пятистопный ямб.
Господи Боже сколько же у тебя
Припасено ещё лампочек и гирлянд.
Не пусти в расход.
Не яви исход.
Поцелуй меня.
Спи-засыпай, мой Луций, мой малыш,
За ровным гулом будничных застолий
Уходит свет и ночь в своём подоле
Несет тебе на скатах ветхих крыш
Белёсый диск в сверкающей пыльце
И россыпи мерцающего риса.
И мир ещё не больше кипариса,
И боги все ещё в одном лице.
Спи-засыпай, малыш Агенобарб,
Дела твои и помыслы незримы,
Сегодня здесь, меж Анцио и Римом,
Пока ещё никто тебе не раб.
Наш дом ещё не стал ничьей тюрьмой,
И все в одну не сведены дороги.
И так тепло, ни боли, ни тревоги,
Спи-засыпай, Домиций, светоч мой.
Спи-засыпай. Что слава на века
В сравнении с моей любовью нежной.
Как мертвый пепел Рима неизбежна.
Как меч, разящий чрево, далека.
Безлика как остывшая кровать.
Безмолвна как могильная траншея.
Младенец обнимает мать за шею
И начинает тихо подпевать.
Брось, говорю ему, хватит и этих двух.
Справься хотя бы с ними, потом твори.
Землю твою скрывает небесный пух.
Серые камни, битые янтари.
В мертвых прогалинах неразличимый цвет.
Не разглядеть ни черни, ни белизны.
И ощущение будто бы тьма и свет
Не до конца тобою разделены.
***
Просека жизни как проба его пера,
Вырежут лезвием и не найдешь причин.
В краденый полдень высший конгломерат,
Установил лимит золотой парчи,
Выпростал ливнями отступы между строк,
Переиграл абзацы на злобу дня,
Вычеркнул солнце и отменил восток.
- Все, что так не зависело от меня.
***
Веки закрой, снеси меня в глухомань,
Пусть это будет лодка, ладья, паром,
Стража сполна получит литую дань -
Золотом вымолчу, выскажу серебром,
Ладан возьму в ладони, приму конвой
Млечным этапом по тракту пустых пальмир,
В ноль, где великий слепоглухонемой
В каждом движении новый свершает мир.
***
Паганель изучает прах, изучает дым.
Вспоминает себя как Якоба, душит злость.
Он хотел умереть здоровым и молодым.
Ни одно из желаний, якобы, не сбылось.
Он берет мышьяк, отмеривает на глаз
Там где нужно уже отпаивать на глоток.
Всё когда-нибудь происходит в последний раз.
Всё когда-нибудь упирается в потолок.
***
А она говорит с тобой никаких табу.
А она говорит никакой тишины с тобой.
Я любовь до гроба видала уже в гробу.
Я любви до гроба не стала уже рабой.
А она говорит Колумб, говорит Ясон,
Никаких - говорит – табу, никакой любви.
Говорит, говорит и уходит в глубокий сон,
Променяв на текилу последнего визави.
***
В предпоследнюю дату земного календаря
Все углы разгладились, снизился весь накал.
Это время проводит смену инвентаря
И меняя расклад угольников и лекал,
Обращает края в округлости, воду в лёд,
Обращает столпотворение в немоту.
И никто ни по ком не плачет, никто не ждет.
Ни по эту сторону вечности, ни по ту.
***
А потом говорит, иди, говорит, уйди.
Не пылает уже огонь, не лежит душа.
Как же стали исповедимы твои пути.
Как привычен и предсказуем стал каждый шаг.
Стану прошлым. Холодной памятью. Янтарем.
На прощание улыбнусь уголками глаз.
Даже если мы не изменимся, не умрем,
Всё когда-нибудь происходит в последний раз.
Моя Москва.
Цветной футбольный сектор.
Лихой проект немыслимого храма.
Как будто православный архитектор
Был вдохновляем сурами Корана
Под ритмы разбитных тибетских лам.
Храм Божий выйдет или просто хлам
Ещё не очевидно, но кресты
Уже роднятся с полумесяцами,
И дети, незнакомые с отцами,
Взирают в даль, чьи местности пусты,
Как улицы из мифов городских.
Любить её. Поскольку никаких
Альтернатив уже не остаётся,
Поскольку эта жизнь на дне колодца
Среди лотков и фотомастерских,
Быть может, не похожа на удачу,
Но где-то очень близко,
Ведь она
Вменяема тебе, а не дана.
И ты не обречён, но предназначен.
***
Не думать и не помнить ни о чем.
Свобода скажешь? Может и свобода.
Взгляни на бюст у паркового входа
Свободен, но разбит параличом.
С античной свалки некуда спешить.
Ни Трои, ни циклопов, ни Калипсо.
В сухих глазах из вяжущего гипса
Застыл осколок гипсовой души.
***
Не думать и не помнить о тебе.
Оберегая девственность конвертов,
Все имена запутались посмертно
В обвисшей телефонной тетиве.
Любовь ушла с крупицами песка,
Оставив верность совести и штампам,
Рабочий сцены сбил огни на рампе,
И с этих пор я перестал искать.
***
Когда-нибудь, уставши от торгов
И ты вернешься с мыслью – нахрена ты
Вернулась к этим траурным пенатам
На эту пристань дряхлого Арго,
Под эти своды в этот ветхий дом
Где нет давно ни выхода, ни входа
Где жизни нет, но есть одна свобода
Не думать и не помнить ни о ком.
Озорник и проказник, радостный си-бемоль.
Я работал-работал. Когда ж ты так повзрослел.
Что от кожи твоей на руках остается мел.
Что от имени на губах остается соль.
Мой ловец сквозняков, мой маленький господин.
Заслужила душа – чего уж теперь – трави.
Все познали силу твоей неземной любви.
Но никто не сумел дожить до твоих седин.
От тяжёлой воды - миндальное молоко.
Это постапокалипсис, Берти, твоя стезя.
Ты и сам разобрался, что можно и что - нельзя
Жаль, что так безвозвратно, милый. Так глубоко.
Все законы открыты. В аду уже не гореть.
Завершается съемка, заканчивается круиз.
И идёт разложение быта на смерть и жизнь.
И идёт расщепление жизни на смерть и смерть.
память пустыней стала, время - землёю, золою - имя
Сергей Шестаков
Всё, уверял, забудется, замолется, всё остынет,
Всё, говорил, затянется ряской, уймётся тризной,
Посмотри на меня теперь, посмотри на руки мои пустые,
Ни следов от колец, ни шрамов, ни линий жизни.
И не лечит время, не лечит вера, не лечит космос,
И не греет вечность, не греет верность, не плавит пекло,
Сколько лет прошло, ничего не перемололось,
Ничего никуда не кануло, не померкло,
Ничего не ушло - скрипит на тугих колесах
Гужевая повозка памяти, снов и хлама.
Жизнь моя обернулась зимовьем в глубоких плёсах,
Смерть моя обернётся, в сущности, тем же самым.
И не дрогнет твердь, не уйдет земля, не умрут устои,
И все тише струиться будет уставший голос,
Повторяющий всуе имя моё пустое.
Ольга-Татьяна-Мария.
Радость и Безысходность.
демисезонный кокон
почти что prada
нить согревает тело
шарфом от chloe
шепотом справишься
боженька, это правда?
[боженька промолчит]
интересно, кто я?
тонкая шея
крылья да перепонки
кровью прозрачной
воду уничижают
если для всех
чужая душа потёмки
значит душа подёнки
втройне чужая
вырвусь из неги
кукольного корсета
тихо влюбившись
в свой неказистый будень
радость моя
не тобою была воспета
счастье моё
не тобою разбито будет
к вечеру стану
опытной и матёрой
ну а пока
не думая о закате
я омываю крылья
в твоих озёрах
чествуя день
на который меня не хватит
Бурелом
***
Вместе с тобою из дома исчезли метеосводки,
Скомкался распорядок дня, закончился лёд
В морозильнике, и одна за другой пропали твои черты,
Твоя привычка говорить на повышенных интонациях,
Твоя манера скрещивать пальцы…
Остался лишь бесценный опыт узнавать по походке
Тех, кто уже никогда не придёт,
Лишь талант останавливаться за пределом последней черты,
И умение правильно вести себя в ситуациях
Которые больше не повторятся.
***
Да, теперь уже многого не увидишь – бурелом
Из спичек остался, но жидкое мыло
Скоро сотрет и его следы, как уже был стёрт след
От уродовавших подоконник горшочков
С узорами из Кама-сутры.
Досрочно-освобожденным нет времени думать о былом,
В котором из хорошего-то и было,
Разве что тихий свист чайника, запах свежих газет,
И хриплый голос кухонной радиоточки,
Желавший нам доброго утра.
Соло
Когда осень
Превращает вид из моего окна
В дождливую пантомиму,
Я начинаю слышать твой голос ,
Которого более не существует
Вне телефонных линий.
Тихий шелест помех
Становится ровным дыханием,
Мерный треск сливается с ударами сердца,
И записки,
Которые мы оставляли скорее машинально, чем для кого-то,
Теперь желтеют точно охапки палой листвы .
Следы на тропинке
С каждым днем становятся незаметней
Солнечный свет
Застывает в переплетении оконных решеток.
И только время, распятое на стрелках кварцевых часов,
Исполняет прощальный марш на аккордах памяти (соло).
Верлибры моей осени
Не были ни причиной, ни следствием.
Они не низвергались проклятьями
И не восходили молитвами к господу.
Они были лишь минутным осознанием того,
Что мой сон о тебе не окончен.
***
Письмо почти окончено, не думай
Ни плохо обо мне, ни очень плохо.
Мне этой ночью снился страшный сон.
Тебя там не было. На палубе фрегата
В зелёной и зеркальной пустоте,
Под тусклый свет планктоновых созвездий,
Ко мне явился древний истукан,
Повешенный на скользком стаксель-шкоте
Глубоководный ангел всех ушедших.
И этот плавниковый херувим,
Пропахший дном и рыбьей требухою,
Мне говорил, что мы с тобой пропали
На разных полюсах и нашим душам
Чтоб повстречаться, нужно пересечь
Земной экватор, рака с козерогом,
Солёный храм неведомых широт,
Незримый мир глубоководных топей,
Чьих контуров не носят наши карты.
Корявая, безносая карга
С косой идет по суше, а по морю
Ступает с рыболовной жидкой сетью,
И речь её тиха и безрассудна,
И лик её бескровный безобразен.
И всё же, в свете новых обстоятельств,
Я буду греться на её груди,
Поскольку этот холод – только холод.
И память о тебе с ним не сравнима.
Начало
Из сердца золотого адюльтера,
Сквозь облаков залётных колтуны,
Смеряет одноглазая пантера
Меня зрачком расширенным луны.
Вокзал гудит насосами и ветром,
И башни часовой лепной колпак
Минуты переводит в километры
На придорожных маленьких столбах.
И рада стенам, крышам и стоп-кранам
Шеренга облицованных дрезин,
И громкоговоритель голосит
Хронически простуженным сопрано.
Моя не золотая колесница
Уже с трудом удерживает спесь.
Я благодарен всем, кто мне не снится,
За смелость навсегда остаться здесь,
Где в небе стынет лунная порода,
И утро встать боится на порог,
И ночь храпит гортанью небосвода
В пустых трахеях спутанных дорог.
Тротуары
Докурив "житан" отправляю окурок в тишь
Глубины ночной, и, не зная других приемов
Выхожу во двор, за собой оставляя лишь
Чуть заметный свет
В рокировке дверных проемов.
В этом городе нет аллей. Ветер Норд-Норд-Вест
Снова дует здесь, разрывая вуаль туманов.
Вековая стройка с обильем отхожих мест,
Бесконечность свай
И засилье подъемных кранов.
Растворяясь здесь средь отходов и вторсырья,
Замедляя пульс до игрушечных трех ударов,
Я с тоскою смотрю на птиц, для которых я
Стал давным-давно
Частью уличных тротуаров.
Символ
Как символ веры – киевский вокзал.
Как исповедь – движение по кругу
Литых колёс.
И лучшая подруга,
С которой ты, увы, не переспал,
Прощается с тобой.
Беги, беги.
За новой жизнью,
Лучшими стезями.
Не важно, что заклятыми друзьями
Расстались закадычные враги.
Луна, как свежевыпеченный хлеб,
Вновь катится по небу левым галсом,
И я молюсь, чтоб ты не догадался,
О том, что проводник давно ослеп,
О том, что машинист, умерив прыть,
Теперь сидит спокойный и угрюмый…
И вечность впереди, чтоб всё обдумать.
И даже больше, чтобы всё забыть.
Верность
Переболев пустой перспективой дня,
Серый вокзал из кошмаров агента Бонда
Двинулся с места. И поезд «Москва - Макондо»
Скрипнул ему вдогонку «не жди меня».
Верность не стоит времени. В горле ком
Вряд ли задержится дольше, чем гул оркестра
Держится в яме. Прощание будет честным
Если махать вослед носовым платком.
И исключив слова от которых ждешь
Быстрых ответов, банальных как снег в апреле,
Просто шепнуть «Прощай. Не читай Коэльо.
Это не слёзы. Это Московский дождь»
Эпилог
Дорога в "сколько угодно ли"
Вновь начинается с буквы "Д"
Да, я не плавал вокруг земли,
Да, я не видел ночной Квебек
Да, моё имя звучит смешно,
Да, в меня пальцами тычут - "Пьян!"
Дао - мой путь из окна в окно -
Выжженный между зрачков Инь-Ян
***
Когда в игрушках кончится завод,
И сбудутся все скверные приметы,
Цветной бульвар останется без цвета,
И милый Карлсон больше не придет.
Из юных глаз уйдёт лихая спесь,
И на плацдарме кухонной клеёнки
Замолкнут оловянные пушчонки,
И в этот миг окажется что здесь
Закончилось не детство, но мечта,
Разбившись, как волшебник в вертолёте.
И девочка из комнаты напротив
Дурна собой.
И вы с ней не чета.
***
Рабочий день. Все двери на засов.
Ребёнок робко смотрит из-за шторы,
Как циферблат расплавленных часов,
Украденных с картины Сальвадора,
Рябит на глади лужи. Муравей
Скользит поверх на тонком жёлтом судне.
И Осень начинает чуть быстрей
Вертеть калейдоскоп московских будней.
Но незаметно.
Разве что один
Седой прохожий с томиком Майн Рида
Нахмурится, пытаясь уловить
Движение, которого не видно.
Поэзию давно пора свести на нет,
Чтоб вновь переплести слова её и звуки,
Пока в своих домах не сдохли все старухи,
И в окнах не иссяк «тот несказанный свет».
Пока ещё стоят крещенские морозы
Над русскою землей. И самый первый снег
Принаряжает вновь пенёк моей березы,
Ночь, улицу, фонарь. И несколько аптек.
Поэзию давно пора распотрошить,
Разрезать на куски, промыть и перекрасить,
Ноктюрн на флейте труб уже совсем не катит,
Мгновений чудных нет, и с каждым часом жить
Становится скучней - некрасовская муза
Спилась в своем гробу, и дружною толпой
Сбежали все друзья прекрасного союза.
И из лесу никто студеною порой
Не выйдет на мороз, бубня под нос «вестимо»,
Не припугнет детей, прижав ружье к плечу.
Закрыли кошельки бродяги – пилигримы
Подъезд парадный пуст. Никто не скажет «Чу»…
Ночь. Улица. Фонарь. Но взорвана аптека.
И некому собрать расплесканную ртуть.
Окислился металл серебряного века.
Поэзия мертва.
Скажите что-нибудь.
Что-то жжет изнутри - может быть неживая вода,
Может быть одиночество - слабый, но едкий наркотик.
Осознав невозможность спасения, как никогда
Ощущаешь себя сочетанием крови и плоти.
И не в силах покинуть привычный уют кабака,
Застревая в чугунных решетках литых водостоков,
Продолжаешь тихонечко жить, правда жить абы как,
Разбавляя реальность густым апельсиновым соком.
И опять через силу любить свой потрепанный мир,
Каждый день созерцая с тоской, как твое отраженье,
Осторожно скользит в ванных комнатах съемных квартир
Чуть заметно цепляясь за трещинки в кафеле. Жженье
Исчезает в груди, как обычно, в пол-пятого - в пять,
Когда Время слегка начинает похрустывать между
Шестеренок наручных часов, кем-то пущенных вспять.
И когда за окошком зима как-то грустно и нежно
Начинает играть ледяную мелодию на
Ксилофоне сосулек и клавишах из черепицы,
Вспоминается детство и сказки Кота - Баюна,
Вспоминается то, что обязано было забыться,
Но зачем-то живет в пыльных кипах прочитанных книг,
В складках креповых штор и на струнах разбитых роялей,
Где устав от мирской суеты твой печальный двойник
Спит, укутавшись в плед, и в надколотом жизнью бокале
Рядом с ним
Апельсиновый сок.
Когда не мог без папирос и кофе -
держался на папиросах и кофе
Чеслав Милош
В высших материях нет недостойных рас.
Рылом суконным украшен калашный ряд.
Друг мой растерянный, всё решено за нас.
Красное дерево. Тутовый шелкопряд.
Выйдешь ли из дому, пьяный апостол, в ночь,
Бешеным стилусом правя на планке лист.
Чтоб не стряслось я не в силах тебе помочь.
Спи, мой неизданный, горе-евангелист.
Спи, мой неистовый. Грифель карандаша
Выбив пророчество, в горле заменит кость.
Я научусь – как и просишь ты – не дышать,
Лишь для того чтобы крепче тебе спалось.
Я научусь – как и хочешь ты - не скучать,
Камнем с души и горою с уставших плеч.
Кроме осколков печатного сургуча
Больше глаголом во мне ничего не сжечь.
Спи, мой неискренний. Ведьма опять одна.
Золотом белым покрыты её виски.
Чары иссякли. Качается у окна.
И повторяет «сгинь».
Повторяет «сгинь».
Здравствуй, брат Фернандо! Иди ты к черту!
Ты мне кем теперь - королем иль дожем?
Я тебе не должен писать отчеты.
(Я уже давно никому не должен)
На стоянке мы. У Скалистой Бухты.
Здесь тепло и сыро как на погосте.
Пью вино. Дерусь и играю в кости.
Да ещё вот сплю с продавщицей фруктов.
***
Недурна. И кормит весьма не дурно.
Дивный стан и плечи… Да что там плечи!
Как-то раз спросил о делах амурных
(Не сочти за слабость такие речи),
Предложил стать Герой и Дульсинеей.
Говорит – прости – наигралась в кукол.
Посмеялись. Только небесный купол
В этот вечер как-то давил сильнее.
***
Привыкая к войнам и к истязаньям,
Привыкая быть и не быть собою.
Я не смог привыкнуть к её дыханью,
Отдающему золотой айвою.
Звал уйти. Кричал, точно был контужен.
Обещал Севилью, Париж и Петру.
Говорит – прости – наигралась с ветром,
И теперь мне ветер уже не нужен…
***
Календарь, мой друг, неподвластен Богу.
Времена придумал нечистый идол.
Я в тот день продолжил свою дорогу
(И с тех пор её никогда не видел)
А она, склонившись в лихом поклоне,
Над корзиной с вишней и виноградом,
Пела песни Деве, и томным взглядом
Щекотала крест на святой ладони...
***
Здравствуй, брат, Фернандо, Спокойной ночи.
Если будешь жить – сохрани рисунок
Что тебе я вышлю с походной почтой.
Не смотри что в этой стране безумных
Королев не примут моих стенаний
(а не примешь сам – то и черт с тобою),
Просто знай, что где-то моё дыханье
Отдает теперь золотой айвою…
А легко ли не помнить? На завтра
Запоёшь соловьём C'est la vie,
В кимберлитовой трубке театра
Безупречной ненужной любви.
В аскорбиновой дымке рассвета,
Распластавшись на снежном одре,
Я тебя осчастливлю билетом
В перегнивший сентябрь.
В сентябре,
В едком запахе дыма и хвои,
В тихом хрусте беспечных мокриц,
Ты останешься, влажной рукою
Направлять уплывающих птиц
В пустоту, где ни слова, ни строчки,
Лишь кипит золотое литье,
И лелеет божественный кормчий
Узкоглазое счастье свое.
Что твоя вера, юродивый злой старик,
Лишняя часть в партитуре пустых дорог,
Ведь, для существ не видящих между строк,
Вся твоя музыка – сдавленный птичий крик.
***
Что же твой голос – охрипший морской ревун.
Был бы услышан – мог бы нагнать тоски,
но в мегаполисе Старые Васюки
слушать не принято. Ста миллионов лун
хватит едва ли на то чтобы райский сад
вновь окунулся в шепот людских молитв…
Ты бы напел им что-нибудь,
но мотив
Был позабыт много жизней тому назад.
***
Что твоя память - походный станок Жиллет.
Режет всё хуже, хуже…
И всё трудней
не оставлять в щетине последних дней
ржавый налет незаметно минувших лет.
Дряхлые мойры порвут золотую нить,
В мире твоем оставляя из всех предтеч -
Время.
И если оно перестанет течь,
попросту некого станет боготворить…
***
Что твоя вера, юродивый злой кумир.
Я бы не верил в твою неблагую весть,
Но, утверждая что сотворил наш мир -
Плачешь.
Плачешь, а значит,
Все так и есть.
Она говорит им «чёт», они повторяют «чёт»
Она говорит им «чёрт», они повторяют «ангел»
От правил её игры становится горячо,
И белый металл течёт по плоскости чатуранги.
Она говорит им «жизнь», они повторяют «тлен».
Она говорит «песок», они повторяют «ливень».
И крутится колесо под тяжестью водных стен.
И раненый офицер вонзает последний бивень
В упругую плоть врага, чье ржание глушит смех,
И чья вороная кровь на чёрном почти незрима.
Она говорит «любовь», они повторяют «грех».
Они говорят «любовь». Она повторяет имя.
I
В этом городе нет некрасивых женщин.
Я слежу за тобой с высоты полёта.
Видишь - дождь с дорожного переплёта
Ловко стёр паутину глубоких трещин?
Это только ты ведёшь счёт на сутки,
Для меня прозрачны уже и годы.
Я могу сбежать от любой погоды,
Потерявшись в недрах холщовой сумки.
II
Плач Ярославны над водной гладью
Окрик, замешанный с медной стружкой.
Всё то клялась - обернусь кукушкой -
А обернулась обычной *****ю.
И покидая ночами терем
Не прилагала уже усилий
К поиску стен от чужих Путивлей,
В мире, где свой навсегда потерян.
III
Вчера вся промокла, читая Кизи,
Сегодня же в горле застряла сырость.
Ты не изменишься - в этой жизни
Уже не осталось вещей на вырост.
От старых трагедий всё меньше толку,
И слёзы как будто бы кто-то вытер.
Ты не нашла свой любимый свитер,
И снова заснула в одной футболке.
И снова заснула, от птичьей были
Сбежав урчащею чёрной кошкой.
Вчера возвращалась домой промокшей
Хорошо, что никто не заметил крыльев…
IV
Станешь ли скрипкою Страдивари,
Грифом от скрипки, Струной, Сонатой,
Музыкой в целом, Звездой, Закатом,
Облаком, цвета сосновой ваты,
В небе, окрашенном киноварью,
Станешь ли Словом, а может Речью,
Станешь ли Песней, а может Пеньем
Чьей-то Терпимостью и Терпеньем.
Это уже никому не важно.
Я сохранил для тебя оперенье.
Камень
Так и живём - не поверишь – на новый лад.
Пьём и на дни рожденья не дарим роз.
Вроде бы знаем, что натворил Пилат.
Только уже не помним, кем был Христос.
Зимы теперь теплее из года в год.
Сны стали проще и ярче картин Дега.
Так бы и спал – не поверишь – укрывшись под
Кипой снегов. Да какие теперь снега…
Так бы и спал – не поверишь – открыв глаза,
Здесь, где осенняя морось попала в плен,
Здесь, где туман застрял, зацепившись за
Литеры «М» потускневших кремлёвских стен.
В каменном городе, где не берут в расчёт
Календари, где дожди - круглый год в окно…
Так бы и спал в частоколе кривых трущоб,
Вбитых по контуру детских площадок, но
В круговороте дней, бутиков, зарплат
Только покойный может заснуть всерьёз.
Так и живем - не поверишь – на новый лад.
Всё хорошо. Но порой не хватает слёз...
Ножницы
До тех пор, пока в выжженных пороховницах
Оставался на порох малейший намёк
Она тоже читала журнал «огонёк»
Вырезая кроссворды с последней страницы.
Она тоже жила в театральных кружках
И бродила с улыбкой по куцым аллеям,
Посещала кино, и несла к мавзолею
Раз в полгода цветы. И пока на висках
Седина не сыграла стремительный блиц,
Принимала со смехом житейскую ересь.
[Как потом оказалось, была своя прелесть
В дефиците сапог, и в нехватке яиц]
***
А теперь – в час, когда не болит голова,
Она выпьет вина, что-то вышьет на пяльцах,
И расскажет тебе, как когда-то на пальцах
Разыграла всю жизнь.
Цу-Е-Фа.
Цу-Е-Фа.
Бумага
…Да и потом всё писала кому-то на белых,
точно альпийские будни, листочках бумаги,
клеила марки к конвертам и даже хотела
что-то отправить... но дети, работа, зигзаги
мелких семейных забот… мы все слишком зависим
от повседневного быта, от выплат зарплаты…
И остаются лежать пачки брошенных писем,
брошенных писем, оставшихся без адресата…
***
Стоит исчезнуть на несколько лет, и, вернувшись,
Можешь уже ничего не застать - панорама
Города будет иной, ресторанчики «суши»
Просто исчезнут как вид, все подъёмные краны
Перекочуют на новые стройки, машины
Сменят свои номера, и названия улиц
Станут циничней...
Не слушая, но повинуясь,
Светлые люди в возне погрязают мышиной...
Я так давно не видел папирос,
Что контур беломорского канала
Почти забылся, словно доконала
Его война [не красно-белых роз,
Но глянцевых реклам] , где нелегка
Судьба любой классической отравы.
И вняв предупреждениям Минздрава
Он сгинул как понюшка табака.
***
А помнишь киноцентр за углом?
Классический дизайн, портреты Одри.
Я рядом получал ещё по морде,
Когда какой-то пьяный костолом
Приревновал ко мне свою печаль
И кулаком венчал свою немилость?
С тех пор там ничего не изменилось:
Аптечная змея грызет хрусталь,
В глазах витрин висит пустой вопрос,
В динамиках - прощание славянки,
И лампочка вольфрамовой морзянкой
Чеканит свой безмолвный тусклый SOS.
***
Былое - проржавевшее литьё,
Ошмётки краски кисти Боттичелли.
У прошлого нет будущего. Челядь,
Являя безразличие своё,
Разносит времена на кирпичи,
На щебень и пейзажи Каракума.
И ни о чём уже не нужно думать.
Ни логики. Ни следствий. Ни причин.
***
Ни памяти. Дорога в никуда
Петляет и вальсирует как будто
Ещё жива надежда, и минута
Способна растянуться на года,
Но маятник запущен. Жернова,
Уже скрипят, стирая сны и речи,
Пусть горек дым в отсутствие отечеств,
Зато так сладки мёд и пахлава,
Так предсказуем праведный огонь,
Так очевиден финиш в точке старта.
Гадалка с воем сбрасывает карты,
И хиромант плюёт в свою ладонь.
***
Мол вот и всё. Гори моя звезда.
Дрейфуй мой бот, мой призрак, мой спаситель.
Я нацепил на гик парадный китель,
И впился в руль, а мёртвая вода
Уже течёт с бортов. Рябой матрос
Бормочет всё о бабах и женитьбе,
О третьей и о том, что закурить бы,
Да, как назло, не видно папирос.
Это последний танец, Натаниэль.
Музыка кончилась, дальше кружить смешно.
Что для тебя земля - под ногами дно,
Что для меня - под брюхом глухая мель.
Млечная просека , серый густой кумар.
В среднем - по солнцу на тысячу лет езды.
И под лучами каждой большой звезды
Сердце моё пропускает один удар...
***
Водною гладью зови меня, бирюзой.
Кровью своей и плотью меня зови.
Эра твоя - безрадостный кайнозой,
Ходиков старых сбившийся механизм.
Беглые стрелки, кованый циферблат,
В среднем - по жизни на тысячу вёрст пути.
Что же поделать, если такой расклад.
Хочешь–не хочешь, все у нас впереди.
***
Вечное счастье, скомканная постель.
Мокрые простыни, круглый большой живот.
Это последний танец, Натаниэль,
Больше не будет околоплодных вод.
Больше не будет правды, не будет бед,
Белых иллюзий, чёрного воронья.
Только тропа в саду, на которой я,
Может быть, сохраню твой простывший след.
***
Шепчешь тихонько «зови тебя – не зови…
Просишь понять – только разве ж тебя поймешь.
Речи твои - суть– пристроенный мезонин
Дома, в который разум уже не вхож»
Шепчешь-смеёшься, режешь свои круги.
Время, настроив маятник-колыбель,
Все повторит - и музыку и шаги.
Только не этот танец, Натаниэль…
Клинописной вязью забытых рун,
На шершавой коже сухих берёст,
Одинокой ведьме слепой колдун
Шлёт привет за сотни собачьих вёрст.
Мой гонец дорогой к тебе ослаб,
Пересилил дождь, обогнал Борей.
И сочится кровь из разбитых лап,
И клубится пар из сухих ноздрей.
***
Я теперь на севере. На оси
Где провис над полюсом млечный путь,
Где в ответ на кинутое «спаси»
Лишь немое эхо молчит «забудь».
Где молитв не слышащий Имярек
Ледяным сиянием чертит круг.
И куда не плюнешь – повсюду снег,
И куда не двинешь – повсюду Юг.
***
Лебеда, осока да волчья сыть.
Полевой бессмертник, побег плюща.
Ворожи, умеющий ворожить,
Разлучай, умеющий разлучать.
На пустых углях догорит огонь,
И уже бесплотен, несотворим,
Я уткнусь туманом в твою ладонь,
Расстилая мрак над лицом твоим.
***
Спи, пока я болен, пока незряч,
Спи, покуда осень, покуда ночь,
Пусть ветра сплетаются в детский плач,
И луна из лужи лакает скотч,
И в своей межоблачной полынье,
Обернувшись пьяною и нагой,
От тоски наследует седине,
Заполняя мир беспробудной мглой.
***
Ни одной, ни двум не бывать смертям,
Не забыть ни имя твоё, ни стать.
Замерзает Лета ко всем чертям,
Обрекая помнить, склоняя ждать,
И в холодном мороке белых дум,
Под неясным светом далеких звёзд,
Оставлять рисунки забытых рун
На шершавой коже сухих берёст.
1
кукушка так хотела улететь
хотя бы на минуту отлучиться
от шестерёнок старого ковчега,
взглянуть на мир, в котором кроме сов
есть, говорят, ещё другие птицы,
а также много неба, льда и снега,
избыток воздуха, морей, полей, лесов…
но за границей кухонных часов
нет для неё ни корма, ни ночлега
2
разбуженный портье из темноты
достанет ворох скомканных квитанций,
большие чемоданы и тюки;
отточенным движением руки
сорвет с них ярлыки дорожных станций,
гостиниц и мотелей
только ты,
все оплатив
[еду, тепло, кровать]
имеешь право вновь стремиться к солнцу
кукушке ничего не остается -
кукушка остается куковать…
3
метаморфоза выглядит смешной
ты убегаешь от чужих улыбок
и собственных закрашенных седин
а я, как прежде, остаюсь один
кормить твоих аквариумных рыбок
читать твои стихи и слушать твой
далекий голос
[пусть - его обрывок]
ведь на дорожках вытертых пластинок
и в лентах размагниченных бобин
ты, словно, навсегда осталась здесь
[вообразишь, что это так и есть,
и тут же посмеешься над собою…]
4
вот так бывает - выйдешь покурить,
окинешь взглядом улицу, дорогу,
деревья у реки и серый дым,
который в продолженье многих зим
идет из труб завода…
[прямо к Богу]
и город вновь покажется пустым
лишь ты в сетях его архитектуры
стоишь забытой шахматной фигурой
зажав в руке разбитый механизм
***
Она кричала, и вослед
За голосом, глухим и сизым,
Спускался ветер по карнизам
К дождём пресыщенной земле.
Когда закончилась война,
Она осталась жить в палате,
Где на погибшем циферблате
Рубеж реальности и сна
Застыл минутной стрелкой с тем
Чтоб быть нагляднее и строже.
И вот ничто уже не гложет
Её в пространстве зыбких стен.
И только старый хитрый бес,
Являясь к ней при непогоде,
По амальгаме глаз наводит
Сырое зеркало небес.
***
Сухой подсолнух бытия
Переполняем семенами.
Он тяготится всеми нами,
Но продолжает жить. И я
Не притворяясь, не ропща,
Став осторожней и мудрее,
Вновь прижимаюсь к батарее
Рябыми складками плаща,
И наблюдаю.
Детский гвалт
Стихает. Радио «Свобода»
Передаёт по небосводу
Концерт сбесившихся кувалд.
Закат, сорвавшийся с оси,
За водным прячется потоком,
И в чёрных дырах мёртвых окон
Под лунным светом Дебюсси
Теплятся звезды на манер
Углей, забытых в старой домне…
Она кричала. Я не помню
В мелодике надземных сфер
Столь мрачных тем.
Они в душе
Сопряжены с таким стенаньем,
Что композитор мирозданья
Их не использует уже.
***
Я называл её «мадам»,
Старуху в драной кацавейке,
Что восседала на скамейке
Теряя счет своим годам,
Поминкам, свадьбам, Ильичам,
Деревьям, лужам и соседям.
Она здоровалась со всеми
Одним движением плеча,
Она хранила каждый вздох,
И каждый скрип разбитых петель,
Последний выживший свидетель
Трёх развалившихся эпох,
Седая фрейлина трущоб
С газетой вместо опахала...
В последний день весны пропала
Бесславно смытая дождём.
***
Я развенчаю этот миф,
Поскольку истина без грима
Никчёмна больше, чем незрима,
И мой лирический мотив
Не стоит музыки. Заря
Кладёт конец пустым интригам
Радиоточка бредит Григом -
В пещере горного царя
Восходит солнце.
Вдалеке,
В дыму асфальтовых артерий,
Зевают зрители в партере
И кровь кипит на молоке,
И только старый хитрый бес,
Слегка отбившийся от стаи,
Все видит, но не проявляет
Свой интерес.
я изредка скучаю по тебе,
пишу порою письма, но не чаще
чем раз в неделю, мой почтовый ящик,
расположившись в мусорном ведре,
глотает их.
среди моих вещей
теперь не встретишь прежнего расклада -
кто кончил врать, тому уже не надо
запоминать своих шальных речей.
я слышал, у тебя там тоже - фарс,
никто тебе не друг, никто не ровня,
и ни одна зараза не запомнит,
что ты не любишь рок-н-ролл и джаз.
в Москве стоит крещенская капель,
и зимний дождь переполняет лужи,
и, кажется, что будь тебе я нужен,
нашлись бы силы сдернуть карусель
и запустить её немного вспять…
да черта с два - в душе проклятым грузом
все тот же снег.
и снова смылись музы,
и в алфавите только буква «ять».
+++
Старый город у моря. И чайки летают над баржей
В вечном поиске рыбы. Салат поглощая со спаржей
Одинокий седой господин из кафе «Биатриччи»
Наслаждается тем, что его лично поиски пищи
Завершились сегодня не в серых московских покоях
А в уютном местечке, у столика с видом на море
И не летом, как прежде, в Крыму, а сейчас, ближе к марту
В городке, нанесенном ещё не на каждую карту
От того, что весь город и есть – чайки, баржа, да берег
…И куда не заносит тоска при наличии денег…
+++
Старый маленький город у моря. Прибрежные глыбы
Пахнут ссохшимся птичьим пометом и вяленой рыбой,
Ей же пахнет асфальт и крутых волнорезов гребёнка
Неспособная пряди волос расчесать у ребенка,
Но способная как-то сдержать буйство водной стихии.
На единственной площади часто читают стихи и
Вечерами танцуют у статуи древнего старца,
Содержащего в равных пропорциях ржавчину с кварцем,
Впрочем, это же можно сказать и про местные лица.
Редкий гость, завозимый сюда из далекой столицы,
Оставляет таксисту на чай, но в глазах у таксиста
Вместо слов благодарности светится «Asta la vista»,
Мол, при всем уважении, сударь, дорога обратно
За отсутствием прочих машин выйдет вам троекратно…
+++
Одинокий седой господин гонит грустные мысли,
В этом маленьком городе с ним как-то быстро все свыклись
[И собака у входа сегодня уже не рычала],
Равномерный стук лодок о грузное тело причала
Не сродни, слава Богу, привычному стуку вагонов.
Если б кто-нибудь знал, сколько он перешел Рубиконов
Сколько раз он ни слезным мольбам, ни советам не внемля
Зарывал свой истершийся жребий в соленую землю,
Чтобы жрать здесь салат и не слышать ни мата, ни фени…
Мир вокруг продолжает к закату наращивать тени
И уставшие чайки сбиваются в мелкие стаи.
Господин достает портсигар и тихонько зевает.
+++
Старый маленький город у моря. Такая картина,
Что посмотришь, и кажется – верно, не хлебом единым
Должен жить человек. Правда, тот, кто лишился обеда,
С этим будет согласен едва ли.
Сочтет это бредом
И хозяин пекарни, укрывшейся за поворотом,
Вот уже сорок лет только хлебом одним и живет он
Им же кормит жену и детей, им варганит заначки,
И бывая в столице, играет. Играет на скачках.
Ветер гонит горячий песок по забрызганным бунам,
Эта ночь будет лунной. Да, да, обязательно лунной.
Шум воды нарастает, и море становится ближе,
И за шумом не слышно уже ни вороньих интрижек,
Ни народных гуляний, ни шелеста старой тетради
Ни намеков судьбы, ни шагов подходящего сзади.
+++
Редкий гость изучает часы. На часах ровно девять.
Самолет будет в полночь. Успеет. Конечно, успеет.
В крайнем случае – чуть переплатит за скорость таксисту.
Старый город не спит. Да оно и понятно - убийства,
Здесь бывают не часто. Тем более так - без мотива.
Престарелый фотограф наметил уже перспективу
Зарядил аппарат и пытается выцелить бритву.
Рядом воет собака.
И кто-то читает молитву.
***
Извини за стиль и за мой покосый,
как забор в селе захолустном, почерк.
Я бы мог ответить на все вопросы,
только ты едва ли теперь захочешь
что-то слушать. Запах сырой извёстки
Отдает дешёвой зубною пастой.
Мы опять застряли на перекрестке
не дорог, но судеб разбитых…
Здравствуй
***
Этот город соткан из поликлиник,
магазинов, прачечных, метростроев,
и когда в разорванном птичьем клине
узнаешь рисунок своих обоев,
то проходишь мимо без интереса,
будто держишь путь из сортира в кухню.
Если небо рухнет на эту местность,
Будет лучше всем…
Но оно не рухнет.
***
Иногда, устав от мирских нелепиц,
От житейской фальши и ширпотреба,
Обращаешь взор на ночное небо,
где висят пустые ковши медведиц,
освещая то ли ворота рая,
то ли звёздный путь [что, конечно, дальше].
Мы сплели созвездья из млечной каши,
И они горят.
Ничего не зная.
***
За окном картинка ночного града -
Натюрморт в оттенках немытой свёклы.
Фонари роняют на автостраду
Чуть почаще - свет, чуть пореже - стекла.
Извини. Я просто опять скучаю.
Как хороший клоун от глупой шутки.
Вечер был отравлен зелёным чаем.
День испорчен утром.
Ещё в маршрутке.
***
Наши паспорта не имеют штампов,
Чтобы их стереть. Послужные списки
Потерялись в урнах чужих почтамтов,
Под завалом писем, судебных исков,
рукописных схваток, в которых голос
не имеет веса по сути дела…
Я - спасибо - снова и пьян и холост.
Ты – спасибо – сделала, что сумела.
Да, поредела моя семья, что поделаешь
А кому-то – подумать только – мало одной
Эудженио Монтале
***
Фортепьяно, лишённое белых клавиш,
Наполняет воздух китайской песней.
Всё настолько стало прозрачным, Нэнси -
Ничего не спрячешь и не исправишь...
И друзей-врагов, что тебя забыли
Не вернёшь, силком надавив на жалость.
Стало всё светлее.
А значит старость.
Это просто жизнь под налётом пыли.
***
Старость пахнет хной и варёным луком,
Требухой, навозом и пшённой кашей.
Этот запах, Нэнси, ведёт к разлукам
По кривым дорогам парадным маршем.
По кривым проулкам, среди проточин,
Меж которых шлялась всегда не с теми,
А теперь стоишь, убивая время
На одной из самых глухих обочин.
***
Время, Нэнси, тоже впадает в ступор
Как студент, при виде твоей одежды,
Опадающей плавно на спинку стула.
И, как он, бывает довольно грубо.
И бывает нежно, как он был нежен.
***
Это клин, чистилище, Чайнатаун
После этих мест не бывает «после»
Если вдруг оказался случайно там он
То пиши, пропало. Пиши, не бойся!
Всё одно теперь не придет, не въедет
В твой парадный зал на хромой кобыле...
Что тебе до жизни под слоем пыли?
Веселись, покуда осталось бренди.
***
Это слёзы. Слёзы, мой ангел Нэнси,
Потому, что запахи стали резки,
Потому, что ритмы любимых песен
И забыть нельзя, и напеть уж не с кем.
Потому, что клин. И мороз по коже,
Потому, что Патрик убил Греннуя.
Это всё, мой ангел, тебя волнует.
Мне на всё плевать.
Но я плачу тоже.
***
То ли год за два, то ли жизнь – ни к чёрту.
То ли просто местный паршивый климат.
Всё в порядке, Нэнси. Мои просчёты
Оказались просто полоской дыма,
В заводской тюрьме, где на новом стенде
Для рабов, уже набросали фразу:
«Веселись, покуда осталось бренди.
Ни о чём не думай.
Смирись и празднуй!»
***
Теперь, когда твой дом пройти насквозь,
Не задержавшись даже перед спальней,
Вновь стало и привычней и реальней,
Чем что иное, я, как старый гость,
Знакомый с обстановкой не могу
Не подивиться славным переменам,
Исчезли двери, стулья, гобелены
[совковые олени на лугу].
***
Исчезла речь в обители мирской.
И запахи – ни пота нет, ни дыма…
Я думал будто всё здесь повторимо
И пол, скрипевший каждою доской,
И люстры, и кровать и даже плеть
Стенных потёков в тусклом жёлтом свете.
Теперь все тихо. Некому ответить.
И некому [и не зачем] скрипеть.
***
Мне снилось, что ты кашляешь, и я
Спускался вниз в аптеку и аптекарь
С безумной прытью древнего ацтека
В чугунной ступке смешивал мышьяк
С анисом и солодкою, твердя
Что от Невы до русла Енисея
Мне не предложат лучшей панацеи,
Тем более в начале февраля.
***
Тем более в моей кривой стране
Где вдовым лучше быть, чем разведённым
Где лечат бриллиантовым зелёным
Холеру и чахотку наравне
С укусом комара или клеща,
И лишь завхозу несколько неловко
Что сыра нету даже в мышеловках,
И мыши тупо гибнут натощак.
***
Пергамент пуст. Ни росчерка пера,
Ни битых слов, ни гербовой печати,
Я не пытался что-то завещать им,
Но был расстроен тем, что ни хера
Не взял и не оставил. От броска
На амбразуру выглядят убого.
Идущего осилила дорога.
Стоящего осилила тоска.
***
А потому не тронь моих химер
Не развенчай моих ночных кошмаров
Я стал таким бессмысленным и старым
Что мой затертый временем пример,
Не сможет стать ни притчей, ни главой
Ни книгою, ни музыкой, ни музой.
Одной лишь безнадёжно заскорузлой
Законно незаконченной графой
***
Из списка вечной памяти. Опять
Уходит свет. И ночь над нашей поймой
Уравнивает тех, кто только пойман
Со всеми кто давно в плену. И вспять
Срываются ветра и полоса
Из звезд мерцает, и шаги все ближе,
И в мире нет ни Вены, ни Парижа
Реальны только эти голоса
***
Рукопожатья, вылазки из-вне,
Петарды, взрывы, окрики охраны.
В засилье снов и крепкого тумана
Мне тоже неуютно в темноте,
Но это - явь, а с явью нужно жить
Какой бы не казалась - лучшей, худшей,
Пусть каждый день похож на предыдущий,
Пусть цоколь направляет этажи
***
Все – безразлично. Бред. Глобальный трёп.
Срамное место скрыл красивый листик.
Мир преисполнен глупых казуистик,
Тогда как жизнь слагается из трёх
Простых вещей, осколков, полумер
Несложных игр, смешных движений тела.
А впрочем, мне ни смысла нет, ни дела.
Живи как жил. Не тронь моих химер.
***
В тихом бреду постанывает «Савой»,
«Прочь уходите горечь и тошнота»,
«Мне не бывает страшно, когда с тобой»,
«Мне никогда ведь с тобою не страшно, да?».
Там, где земля и небо сплели альков,
Где за портьерой звёзд колыбель пуста,
Белое облако траурных мотыльков
Маленький клипер качает на волнах сна.
Где-то в далекой были звенит свирель,
Осень считает перья своих цыплят.
А у тебя под килем идет макрель,
И в патефоне сказки читает Плятт.
***
Воля моя - жила бы за Енисеем,
В бункере хвойном, в тепле и достатке полном.
Дал бы тебе в любовники Моисея,
Перед которым вода раздвигает волны.
Чтобы опять лишилась и сна, и речи,
Чтобы в снегах топила его скрижали.
И через год не нашел бы нечистый кречет
Плоскости, на которой вы не лежали.
***
А она всё Омэн ему, всё Амэн.
А она всё смыслом его, всё сутью.
И когда лежит с обнаженной грудью,
Разорвав ночнушки нарядный саван,
То и здесь всё «рыцарь» ему, всё «герцог»,
То и здесь всё песни ему, все стансы.
И когда он спит, пробивает панцирь,
И с любовью смотрит, как бьётся сердце.
Как дрожит огонь, отражаясь в бронзе,
Гематиты плавя на гематомы.
И она всё Амэн ему, всё Омэн.
А в ответ одно.
[с добрым утром, Солнце].
***
Воздух, что твой кисель – лишь добавь кустарник
С ягодами, тумана немного брызни,
Перемешай всё с паром соседней псарни,
И наслаждайся, чувствуя, что у жизни
Нету грядущего. Спит пучеглазый Аргус.
Дерево веры, засохнув, пустило корни.
То ли – того и гляди – повторится август.
То ли – того и гляди – не наступит вторник.