1
Я шел под солнцем, по земле,
плескалось вино во фляге,
папиросы отсчитывали версты -
по одной на три. Сухая колея
вела к долине под грядой,
которая давым-давно казалась рядом,
но все не приближалась. Стрекотали, пели,
жужжали и чирикали вокруг.
Но вдруг раздались голоса -
на языке людском, за поворотом,
три парня что-то обсуждали
вполголоса, как бы стесняясь чужих ушей.
Я мимо них прошел, но вздрогнув, оглянулся
на звук удара - один лежал, а двое
ногами босыми его неловко
лупили так и этак. Вот это да.
Я подошел, сказал.
Они сказали. Я повторил. Они ответили.
Я возразил. Они, не споря, прочь пошли.
- Что сделал ты такое, что лишь во имя Бога
тебя оставили?
Он юн, шестнадцать лет едва ли,
испуган, зол, но цел вполне.
- Дал денег их сестре, чтобы она со мной…
Но эта дура расплакалась и к братьям побежала
за защитой…
- Ты сам не хнычь, как девка, а лучше
иди домой и делай, как совесть повелит.
И как душа прикажет. А года через три
придешь сюда, я буду возвращаться,
и может быть прощу тебе твой грех.
2
Вино плескалось, вулкан, как папироса,
курился пылью снежной, а может быть и дымом
иным. Я шел обратно осенью ненастной.
Чернильной влагой напиталась колея.
Как тушь, чернели голые деревья.
Графитовые блики тусклый вечер
на лужи набросал то там то тут.
За поворотом он стоял и ждал.
- Ну наконец, спаси, освободи, пусти на волю…
- Потише, не вопи, скажи членораздельно.
- Я человек которого ты спас.
- Да, знаю, расскажи, что приключилось с тобой опять?
- Я не могу так жить. В тот день,
вернувшись, поклонился братьям
и попросил прощенья у девицы.
Затем работал месяц, два и три
на них, пока не улыбнулась она,
меня увидев в поле.
Потом стал помогать несчастным и убогим.
Чем мог - сначала воровал для них, потом просил. Как ты,
во имя Бога .
Потом я принял боль чужих людей.
И оказалось, что отдают ее они охотно.
И я болел за них, но эту боль
одолевал. Потом я стал безгрешен,
Но толпой мои былые грешные дела,
грехи других людей, живых, ушедших,
даже нерожденных, заполонили совесть,
и рыдает она, и разрывает душу
и день, и ночь.
Я не могу святым, я человек простой, спаси…
3
Конечно я простил. Конечно спас. Конечно грянул гром,
и молния воткнулась между нами.
И потемнел весь мир, и гром казался
бесконечным. И дуб разбился надвое.
И стало жутко. А потом я допивал вино под половиной дуба,
А на лужайке пинали двое третьего,
А тот вопил: «по яйцам не бейте, суки».
А потом отполз, привстал, заковылял,
и похромал рысцой, своей дорогой.
И хорошо, и я пошел своей, и, в общем, слава Богу.
Свобода - мяч, ободранный и серый,
Санек в очках и друг его Валера.
А счастье - это яшинский прыжок,
Когда пробьют Валера и Санек.
На подорожнике простого стадиона,
Где кленов тень, где колоннада кленов,
За десять лет до гибели Союза,
Как в фильме астраханские арбузы,
Как сверхсамоуверенный Дасаев,
Опять в игру футбольный мяч бросая,
Я оказался на вершине мира -
Как Цезарь из трагедии Шекспира.
Двенадцать лет герою скоро будет,
А те же - состоявшиеся люди.
Валера знатной дамы фаворит
(Что в овощехранилище царит)
А у Санька надежный друг Валера
И серый мяч, как «Глобус» или сфера.
Короче, мы всемирные цари.
«Денис не будет лучше, хоть умри»
Им тридцать лет. Они почти не пьяны.
Над стадионом неба океаны.
И чья-то милосердная рука
Хранит меня, Валеру и Санька,
Как я храню футбольные ворота.
Не только сам, мне помогает кто-то.
Вы знаете, за так, не за спасибо.
Совсем за так, он тоже счастлив, ибо
Удар удался, но опять прыжок
Ворота спас, ворота спас, как Бог.
Итальяские мышата
Заливаются в руладах,
А немецкие как грянут
Фугу Баха на органе,
А молдавские - на скрипках
С паганиньевской улыбкой,
А российские - на ложках,
Кстати громче всех немножко,
На гитаре очень страстно
Виртуоз сыграет баскский,
А мышонок из пампасов
На трубе и маракасах,
А китайские на цине -
Об оазисах в пустыне,
А мышата Сакартвело
Распевают а капелла.
Олигархи и сенат
Молча слушают мышат.
А потом кричат им: «Браво,
Молодцы, мышатам слава!!!»
А назавтра с легкой грустью
Размышляют так: «Допустим,
Оно конечно снег не грязь,
Когда он падает, кружась.
Когда ж упал, как повезет -
Бывает грязь, бывает лед.
А может в поле, простыней,
И неизвестно кто лыжней
поделит поле пополам
(От палок ямки по бокам)
Две бесконечности тогда -
Прошли года, придут года.
Но мне туда не перейти
с определенного пути,
Гле ждут меня в урочный срок
Сто грамм и хлебушка кусок,
Когда приляжешь отдохнуть,
Закончив путь, закончив путь.
Оплавит солнце старый снег,
А новый свой продолжит бег
Над льдом и грязью, надо мной,
Над исчезающей лыжней.
О фехтовании (из Макиавелли)
Прими как аксиому, милый друг,
Доказывать мне не за чем и нечем -
От лома не отыщется вокруг
Приема, а тем более на сече.
Поверь, противоборствуя со злом, -
Не светлый меч архангелоподобный,
Но более полезен ржавый лом,
Как аргумент весомый и удобный.
Поэтому, избрав стезей борьбу,
Отвергнув дипломатии изыски,
Лом возлюби - он добрый, он в гробу
Домой вернуться уменьшает риски.
Он жил, как схимник, - строго, чисто.
Да, в общем-то, он им и был.
Жил там, где лишь листва речиста,
И то пока зимою мглистой
Ей эвр язык не прикусил.
Его случайная хибарка,
Словно рождественский закут,
Была прохладна, если жарко,
А в стужу согревалась яркой
Звездой, горевшей только тут.
Еще к нему ходили люди,
А он бесплатно их лечил.
Лесной малиной при простуде,
А от того, что с каждым будет, -
Путем неведомых нам сил.
И до сих пор преданья живы,
Что этот странный человек
Любил октябрьское пиво,
Каштаны и плоды оливы,
Последний дождь и первый снег.
Мы помним, как его не стало:
Как будто растворившись в нас,
Как соль одной крупицей малой
Болото в море превращало,
Нам души от гниенья спас.
Мы помним, но забудут внуки,
Его негромкие слова,
Его морщинистые руки,
Его глаза и эти звуки,
Когда волнуется листва.
Он угль пылающий сжимал,
Хватал за лезвие кинжал,
Он черта братом называл -
Таким он был.
Он ровно в девять пьет кефир,
Через планшет глядит на мир,
Он выходные полюбил -
Таким он стал,
Когда устал.
Другой раскроет парашют,
Проложит в тундре свой маршрут,
Займет почетный пьедестал
И будет крут…
…А в воскресенье у реки
Допив вино под шашлыки
И молодежь и старики
Не в лад споют:
«Гори гори моя звезда
Другой не будет никогда…»
Вдали ночные поезда
Дают гудок,
И на восток.
Сквозь пепел теплится костер,
И дотлевает разговор,
Как «Беломор»…
Лениво стелется дымок,
С туманом слиться не спеша,
Как будто старая душа,
Чей вышел срок,
А путь далек,
А путь далек…
Минуты одиночества, когда
Польется с неба чистая вода,
А ты под ней шатаешься один -
Случайный гость, как вечный господин.
Казалось, ради нескольких минут
Прошли года, остановившись тут.
И время замерло. И только дождь идет,
А ты его пересекаешь вброд,
Вернее, под- идешь и вместе с ним,
Дождем от бега времени храним -
Как эта вечная и чистая вода,
Меняясь, не исчезнешь никогда…
И скажу, как называются созвездья
И. А . Бродский
Ходит в тине щука-рыба.
Пока Он был не очень пьян,
В душе раздался шепот вещий:
«Пиши, не глупенькие вещи -
Душещипательный роман»
Он встал, потом обратно сел.
Пожал плечами, глянул в небо.
Вина, чуть-чуть простого хлеба -
Хлебнул, еще хлебнул и съел.
«Любите женщины мужчин»
Жужжало некое начало.
Конечно, это было мало,
Но был положен им почин.
Конечно, не было ни тех,
Тем паче, не было и этих.
Но зеленело в звездном свете
Оно, зовущее на грех.
Он пододвинул шаткий стол.
Писал, четвертый лист марая:
«И будут изгнаны из Рая»
Под Ним Земля плыла нагая.
Над ней сиял Его престол.
Пробуждение
Услыша чаек злобный смех,
Я вздрогнул и очнулся - мех,
Мелькнуло, не растет у чаек.
Их крик поэтому отчаен,
Когда коснется наших ух.
Зато у них теплейший пух!
И я заснул опять, утешен,
Что холод снова безуспешен.
Сквозняк
Веселый утренний сквозняк
Нам не давал уснуть никак:
Проснулся целый класс от стука -
Опять захлопнулась фрамуга.
(Оно смешно и бестолково,
Забытое такое слово)
А надобно всего чуть-чуть -
Назад свозняк перевернуть
Дороги
Кому затей каких охота,
Блуждает голым по болоту.
Кто приключений страшных ищет,
Тот бродит ночью по кладбищу.
И тот чего-нибудь обрящет,
Кто заплутался в темной чаще.
А мне уютно спать и тут -
Люблю не дикость, а уют.
1
Я не согласен с тем, что рэп
До безобразия нелеп.
Да, словно вальс, однообразен,
Но уж никак не безобразен:
Стихотворение с надрывом,
Пусть и написанное криво,
Трехсложной рифмой, как Некрасов,
Разоблачая п…в;
Наперсточной скороговоркой
Цепляя что-то из подкорки;
Мороча голову девахам,
Скопцов смущая и монахов,
В подростках мужество будя.
И Бог за то ему судья.
2
Не важно, муза или мода
Его создали для народа.
Уже за то, что просто есть,
Он заслужил хвалу и честь:
Романс, цыганский и обычный,
Казался тоже неприличным.
А рок, чьи нудные баллады
Мерещились исчадьем ада?
Да и шансона серый мир
Не спирт ли создал и чифир?
3
Отличия между поэтом
И рэпером известны свету:
Поэт мечтатель полунищий,
Тот ртом и жопой жрет деньжищи;
Поэт стремится к суициду,
А тот не даст себя в обиду;
Поэту Дама не дает,
Тот - все что движется….
А в остальном они похожи:
Задиристы и темнокожи,
За друга пасть порвут, как ц…,
И погибают в перестрелке…
Многолюдно на погосте -
Снизу гости сверху гости,
Даже Тот, в чьем теле гвозди,
На три дня остался гостем.
А хозяева погоста -
Птицы вьющие там гнезда,
Их семейства, где птенцы,
Птицы мамки да отцы.
А еще грибы опята,
Что горазды, брат за брата,
Охранять березов пень.
А еще хозяин - день.
День сырой, да день ненастный
Лучше ночи самой ясной.
Днем ночные боль и страх
Исчезают как в гробах
Истлевающие гости,
Что с ночевкой на погосте -
А над ними их родня
Плачет, головы склоня, -
Мертвым стопочку нальют,
Я же утром тут как тут -
Не поставьте мне в укор,
Пью единственно кагор,
Напевая «аллилуйа»,
Мокрый снег меня целует,
На снегу собаки след,
Золотарник сух и сед -
Золотарник, вездесущий
Словно Дух, на небе сущий -
Тот на небе, тот в сугробах -
На погосте гости оба.
Как в чай зеленый, в это лето
Сухарик можно обмакнуть.
Ребенок, созданный поэтом,
Оттуда начинает путь.
Из башни девятиэтажной
Микрорайонного дворца
Он созерцает взором влажным
Подарок нашего Отца.
Дождем залитое Коньково
Блестит как бабушкин хрусталь.
Сей малый, верующий в слово,
Глядит в сияющую даль:
Меня едва ли замечая,
Он видит белый лист небес;
Темней заваренного чая,
Как в блюдечке, туманный лес…
Он станет школьником, а после
Пойдет, куда за веком век
Идет обычно каждый взрослый
Обыкновенный человек.
И там, в тумане девяностых,
Он раздвоится навсегда -
Как шхуна пьяная и остров,
Где лес и горная вода.
А я, его припомнив детство,
Вздохну, задумавшись на миг,
Как о растраченном наследстве
Вздыхает пьяненький старик.
Любимы многими моря,
Соленые, чужие - зря.
Обделены река и пруд,
Хотя не в Турции, а тут.
Пруду молчать, а речке течь,
Как плавная родная речь -
Вот идеальнейший дуэт.
А море с пляжем - нет и нет.
Верней, для рыб оно и да,
Но человеку - никогда.
На то родился человек,
Чтобы селится возле рек.
На то его и создал труд,
Чтобы копал всю жизнь свой пруд.
А к морю ездил отдыхать,
Купаться или же бухать.
А что любить-то, что и так
Сообразит любой дурак?
Но и дурак с похмелья страсть
Как тянется к реке припасть,
Живой, прозрачной и родной -
Как выживший на море Ной…
Гармония бывает разной -
Приятной или безобразной.
То, без чего мы не смогли бы,
Иному принесет погибель.
Зачем скандалы, визг, бардак?
Их любит кто-то, как-то так…
Любви покорны вонь и грязь -
Из них рождается, смеясь
В лицо опрятной, но суровой
Зиме апрель, как рубль новый.
Ведь как доказано давно,
К деньгам приснится нам …
А если снится нам доход,
Всегда … произойдет.
Отсюда навсегда уехав,
Кого возьмем? Гомер иль Чехов,
И Левитан или Серов?
Но будет отдых наш суров:
Там, как усопшего душа,
Влачится туча не спеша;
Над безымянною рекой
Лес упокоился нагой;
Как будто на конец намек,
Там Анны черный завиток…
Но жизнь, как дева Навсикая,
И после смерти возникая,
Чужая будь она иль наша,
Но всех подруг милей и краше.
И, может быть, она лишь миг,
Когда последний стон и крик
Замолк, и наступил покой,
Как вечный ветер над рекой…
Терпка как терн, темна как черный груздь,
Как обувь отсыревшая знобяща,
Залезет осенью в чужие мысли грусть
Из безнадежно одинокой чащи.
Как толстый шмель, как добрый таракан
В людское тянутся уютное жилище,
Так в душу, засадившую стакан,
Тоска скребется родственницей нищей.
Как нагулявшийся по свалкам рыжий кот
Сквозь специально сделанную дверцу,
Так жалость беспричинная войдет
В казалось бы закрывшееся сердце
Прими, мой друг, прими и обогрей,
Не прогоняй туда, где дождь и ветер,
Беззлобных и доверчивых гостей,
Которых ближе нет на целом белом свете.
Был день как день, и пасмурен, и светел.
Обычным днем идя обычный путь,
я цель маршрута все-таки не встретил,
но не был раздосадован ничуть -
я был внутри серебряного света,
как самая желаемая цель.
Моя дождем омытая планета
светилась, как крестильная купель.
Казалось незаслуженным отчасти,
что до краев и можно расплескать
за просто так полученное счастье
любить и петь, скитаться и дышать.
Я странствую и продвигаюсь к цели.
Дай времени, Господь, еще чуть-чуть
найти себя, покуда не отпели
и не омыли в мой последний путь.
Берег
Пустую тару - паутинки
в росе и хвое - собирать -
Свежо - ноль пять и четвертинки
в реке - в тумане - искупать.
Блестит - прекрасное начало -
рекой и лесом пахнет - дня -
мое начало капитала,
доброжелательно звеня.
Река
Клубится тучей - к школе долгой -
на мелководье - держит путь
холодный август - значит Ольга
вернется - глинистая муть.
Отчаянье и радость - в иле
обломки, проволока, слизь -
«я обожал, Вы не любили» -
переплелись - переплелись.
Дорога
Сухие склоны - понедельник-
на мкаде сером - стало быть
весна? - весна - пушистый ельник
несется - набирает прыть!
Начало жизни - в небе милом
вся радость света - не спеши-
ликует - зноем стать унылым
для расцветающей души.
На сизый влажный холст небес,
Как пласт разделанной форели,
Ложится слой заката без
Пастели или акварели.
Как лег внезапно, так исчез.
Налившись ночью, посинели
И тучи, и далекий лес,
Прижавшись тесно, как в постели.
Звезда поглядывает вниз,
Лучи потупив как ресницы.
Не спят в лесу ночные птицы -
Как звезды, днем отоспались.
Спят кавалеры и девицы,
Во сне болтая о любви-с.
А зайчики еще не спят -
Они баюкают зайчат.
Цветы
Какие любишь ты цветы? -
Спросил на первой встрече ты -
Я подарить их буду рад…
Я отвечала наугад:
Завоеватели планеты,
Кармен с картинки сигаретной,
Лимоны из Гарсиа Лорки
И волн морских крутые горки...
Я угадаю - ты в ответ.
Скажи, ошибся или нет:
Фригийский шлем у аконита
Как наголовье фалангита;
Гвоздика дикая кружится,
Как иберийские девицы;
На склоне львиный зев уже
Расцвел лимоновым драже;
Люпины - айсберг на восход
По морю синему плывет…
Паутина
Металось небо, вляпавшись в беду,
Запутавшись, как старый бедный Тютчев -
С любимой, угасающей в бреду,
С другой, оцепеневшей словно туча.
Но дождь смирил их с явью и затих,
В слезу вогнав пустую паутину.
Кленовый лист планировал, как стих
В набитую бумагами корзину.
Ревность
Что бы Оно ни значило
По сердцу ногами фигачило
Чем бы Это ни было
В душу башкой колотило
Проснешься - Оно тут как тут
С кофе его несут
С работы идешь домой -
От этой заразы чумной
Смеешься, а душит злость,
Как в горле застрявшая кость
Нырнешь как в омут в вино -
Пиявкой вопьется Оно
Даже янтарь пивной
Льется горящей смолой
Время не лучший врач
А изощренный палач
Душу как скорбный марш
Прокручивает на фарш
Ревность - такая вот
Любовь наоборот
Улыбка
Случаются мгновенья «как в кине»,
в советской старой доброй детской сказке, -
дверь парень придержал, подумалось что мне.
а оказалось - женщине с коляской;
бабуля веником мела чужой порог,
беседуя серьезно с голубями;
на чай автоматический ларек
просил давать улыбкой, не рублями;
кто мыслям усмехался невзначай,
кто проходил с улыбкой доброй мимо -
как кофе с булочкой, как с бутербродом чай,
трудящимся она необходима.
Меланхолия
Зеленое, начавшее желтеть,
напоминает превращеньем этим,
как будто бы окисленная медь
приобрела первоначальность меди.
Пока еще совсем не обрела,
но что с того, лиха беда начало -
еще чуть-чуть такие вот дела,
и зелени останется так мало.
Что было нежной патиной сперва,
а летом стало исчерна-зеленой,
как медным тазом чья-то голова,
накроется заслуженной короной.
«Октябрь-царь - как бедный Годунов»
подумаешь, семью его жалея,
когда бунтует медных пятаков
широкая посадская аллея.
Оладьи - вкусные. Да здравствуют оладьи!
В их имени звучит мечта о ладе,
А ежели кто знает по-французски,
«Ле Дье» расслышит, с важною нагрузкой:
«Ола» на иврите - дар Богу словно другу,
А не в обмен на некую услугу.
Оладьева семантика мила -
Бесплатно делайте хорошие дела…
Они и делают, когда теплы, румяны,
В содружестве с вареньем и сметаной…
И вдруг подумалось - а драники, вы кто же?
Уж не оладьевы ли родственники тоже?
Вас, как детей Будрыса, так же манит
Не злато, а валанданье в сметане…
За океан забрался третий сын -
Хашбраун, странный треугольный блин.
Хотя, попробовав, мы убедиться сможем -
Он тот же драник, только с выпендрежем.
Итак, мы доказали, что для лада
Не так уж много в общем-то и надо:
Оладьи, драники, здоровье и зарплата,
Любовь и помощь друга или брата.
Когда трубач отбой всему сыграет,
Он скромно постучит в ворота рая,
Не в небеса, а в альманах взирая,
С которым, как с ребенком на руках.
Он русским был, хоть нации еврейской
(По крайней мере все-таки совейским),
Читал с благоговением библейским
Все то, что напечатано в стихах.
Как кушал в литерном один товарищ Бендер,
Так он один листал все наши бредни,
Покуда не преставился намедни,
А значит род читательский зачах.
Кто он такой, вы удивитесь кстати?
Последний и единственный читатель,
Аскет, заика, умник и мечтатель,
Седой студент в заплаканных очках.
Руками разведет товарищ Сталин,
По-доброму взволнован и печален:
«Читатели плодиться перестали,
А у меня их нет в запасе, вах…
Но вы свои стихи читайте сами,
Хоть про себя, хоть вслух дурными голосами -
Вам не дано умом и небесами
Предугадать, что сбудется в веках»
Особо никогда не замечаем,
те мелочи, с которыми живем:
работу, без которой не скучаем,
«Пятерочку» в подъезде за углом,
прозрачное и свежее, чем дышим,
друзей, не надоедливы когда,
не замечаем даже наши крыши,
когда сквозь них не капает вода.
Не знаем, кто сложил пельмени в пачку,
кто запустил высоковольтный ток,
где закопал забытую заначку,
и уж, тем более, кто автор этих строк?
Не я, самолюбивый и порочный,
который плюнет и пройдет спеша.
А кто? Наверное, хотя это не точно,
какая-то хорошая душа.
Алеет небо словно слава
Листва полощется как стяги
Орет грачиная орава
Как расточаемые враги
Такое пламенное лето
Ордой нахлынуло сегодня
Какого не было ни лета
От сотворения Господня
Томимся как полки в засаде
Перед побоищем великим
Пока любви священной ради
Не разразимся общим криком
Над нами звезды захохочут
И месяц девушкой зардеет
Но сердце новой бури хочет
Как сердце вора и злодея
Летит степная кобылица
С распущеной как юность гривой
Страсть искажает наши лица
Но старость сделает красивым
Пятый класс, домашняя работа, сочиненье
По картине "Летом. Грибы", художник Пластов.
Картина как картина, понятно что сказать:
Нарядные цвета, родное разнотравье,
Полные корзины, ликует свет,
Полдневная жара, любил детей,
Животных и природу...
Год 1954. Четверть века тому назад.
Но почему же, всмотревшись, ощутил
Тревогу? Прошелся,
Подышал морозным воздухом из форточки.
Полезли мысли - бедность, горе,
Война и труд. Тревога и беда.
Не то, что на виду, не то, что видят все...
И что-то еще другое, но что?
В конце концов все сделал по шаблону,
Сдал и забыл.
А вот спустя немало лет припомнил
Тревогу странную, как на экзамене
Когда необходимо решить задачу, или все пропало.
Ответ же ускользает до поры.
И вот смотрю сейчас и понимаю -
Символов напор, неявных, непонятых тогда
Смутил и растревожил.
Художник - иконописец потомственный,
Семинарист, наполнил ими полотно,
Ребенком я почувствовал, а нынче осознал,
А, может, сам придумал эти знаки.
Так или этак, объяснил себе
свое же детское полупрозренье.
Четыре троицы назвал бы ту работу,
Доведись опять ее сдавать.
I
Березы. Их тень - защита наша.
Наш кров, страна, Россия.
Троица берез. Одна погибла, пень.
Кора второй ободрана кольцом,
Темнеет ствол израненной душою,
Бог знает, выживет она или засохнет.
Но третья, в середине, крепка, как дух земли,
Которую всю половину века губили и калечили враги.
II
Грибники. Смотрите, вот во сне привычным жестом,
Как крестным знаменьем, недвижная старуха,
Девчонку осенила. Так Отец благославляет Сына.
Как прошлое, в одежде погребальной бабка,
Она же вечность - породившая нас Мать.
Платок пасхальный, алый, у девочки,
с концами будто пионерский галстук.
Воскрес народ, войны Великой смерть поправ.
А пес, причем он, спросите? Но это не щенок,
Что увязался от безделья. А взрослая и умная собака.
Заблудишься - найдет и выведет. Спасет от зверя,
От лихого человека, как Дух Святой от помыслов лукавых.
III
Дары. Они стоят у неомытых ног
Царицы юной. Как ладан, золотой песок и мирра
Дары лесных волхвов - малина, грузди,
Да рыжики с волнушками - дары
Для тех кто спозаранку встал,
Искать и собирать трудился.
Для тружеников, ибо Царство - их.
IV
Грааль. А что вы думаете в кружку собирает
По капле, в тени берез, под знаменьем Творца,
Прекрасная невинная Царица
с трехлистной триединой земляники?
Не для себя, для братьев и сестер,
Отца и матери земных, и всех людей -
Как ягода душистая, как наше искупленье...
Тропа через пустой дверной проем
Заводит в лес, как в полутемный дом.
И сквозь него скользит себе тропа,
Куда ничья не топала стопа.
Куда и для чего она влечет?
Туда, где жили слава и почет.
Вон дача старая, верней ее скелет.
Того, кто правил в ней, уже на свете нет -
Там проживал гражданский генерал.
Вельмож с их женами частенько принимал.
Я, пацаном, глядел, разинув рот,
На "Волги" с "Чайками" и весь такой почет.
Там вечен был счастливый человек -
Не пропускали шторы жизни бег.
И вот поруганный графитчиком скелет
Мне, путнику, передает привет:
Не погнушайся, бывший мальчуган,
Попей пивка со мной, поведаю роман
О коньяках, икре и балыке,
Коврах и трехметровом потолке.
О том, что утешает нас порой
Не слава, а заслуженный покой -
Что пропито, что жулик уволок,
Зато остались пол и потолок,
Как правда голая в редеющем лесу.
Свое бессмертие торжественно несу.
Поймешь и ты, насколько б ни был туп,
Я памятник эпохи, а не труп.
А ты, мой мальчик, трупом можешь стать -
Завязывай с заброшкою бухать.
Как Лев Толстой, суров седой старик.
Я слово старших уважать привык -
Еще сто пятьдесят на посошок,
Сложив объедки в мусорный мешок,
Как в будущее, ухожу в туман,
Красив, умен, самим собою пьян…
Снежное поле, сухие травинки,
Длинная четверть на серединке.
Валенки мокрые, хоть и калоши,
Мартовский ласковый ветер хороший.
Чудо рожденное из ниоткуда -
Так и запомнилась эта минута -
То как душа занимает всецело,
То, что огромней чем детское тело -
Все, что постичь получается глазом.
Мир как сосуд, наполняемый газом,
Весь наполняется, весь без остатка,
Если из сердца, занывшего сладко,
Крошка-душа из тепла и уюта
Рвется навстречу другому кому-то...
Хотя путей различных сон
Предоставляет миллион
Случается в конце пути
В тупик какой-нибудь зайти
Вот лезешь на большой забор
Как будто полуночый вор
Потом по лестнице ползешь
Как уж, скорее, словно вошь
Затем заброшенный завод
Как склеп, без окон и ворот
Потом, преодолев тупик,
Один на станции в час пик -
Куда-то делся весь народ
И поезд больше не придет,
И у всего землистый цвет,
Как телевизор старых лет:
Ты в школе, ты заходишь в класс,
Идут экзамены у вас.
Ты не готов, позор и стыд
Румянцем серым же горит.
Ты на работе, но и тут
Интриги серые плетут.
Но это сон, выходит так,
Что сам себе неявный враг.
Ты на суде, на этот суд
Твои дела карать несут.
Их знаешь только ты, не плачь -
Ты сам и жертва, и палач.
А чтобы сердце проколоть,
Ножом не нужно тыкать в плоть -
Достаточно открыть журнал,
Где в юности "Процесс" читал.
Со вкусами не спорят - дядя Рубик
такой же был, как Питер-Пауль Рубенс
(в виду имею не того, чей кубик,
того, кто армянин из "Мимино")
Он заявил товарищу грузину
(с которым после впаривал резину
другому, не хорошему грузину)
зимою по дороге из кино
(точнее, не кино, а из "Большого",
где в опере не поняли ни слова,
не русские, понятно, что ж такого)
попутно обсуждая всяких дур.
В той опере артист хороший Басов
пел тенором, а может быть и басом,
короче, неким музыкальным гласом,
Джузеппе Верди, кстати, "Трубадур".
Он пел, как д'Артаньян махая шпагой,
с неистовством, напором и отвагой,
"Погибну" мол, как будто перед плахой,
но после долго-долго-долго-долго жил.
Тогда зима по всей Москве стояла,
друзья скрипели снегом после зала,
где музыка вовсю торжествовала,
тогда-то Рубик-джан и заявил:
"Армяне любят, прямо скажем, пышек,
а не каких-нибудь задрипанных мартышек".
Мне тоже очень нравится излишек,
особенно отпущенных нам лет.
Так отчего мне это вспомнилось, не знаю -
к тому ль, чтобы любовь была большая,
болезни не опаснее лишая?
А другой причины вроде бы и нет...
Эти капли дождя моросящего - рай
после жаркой погоды. Ты их не стирай
со стекла лобового, забрызганных фар -
в каждой капельке света ночного пожар -
светофоры и окна, реклама и то,
что в дневной суете не заметит никто -
это капля, впитавшая пламя и мрак,
растекается как вопросительный знак…
Эта свежесть осенняя, выдох и вдох -
это то, что любил наш задумчивый Бог -
на горячий песок и на водную гладь,
как дождями, босыми ногами ступать.
годы как счастье мелькнут и уносятся
за новогодней звездой
старость ползучими гадами просится
в сердце мое на постой
вянет и плоть как пионы в имении
тусклым становится взгляд
некие вещи еще тем не менее
мысли мои бередят:
думаю что бы такого соленого
нынче за завтраком съесть
чтоб холмогорского кваса хваленого
выпить бутылочек шесть
и до обеда зевая и мешкая
весть с управляющим счет
до того часу как с доброй усмешкою
с кушаньем повар придет
после обеда по-сельскому постного
вместо того чтоб вздремнуть
к старой подруге, племяннице крестного
я отправляюся в путь
тут-то душа просыпается временно
и словно рыцарь на час
я поспешаю к соседке беременной
бодрой рысцою трясясь
грустные очи, и локоны собраны,
и беззащитный живот
около юного сердца и доброго
наше бессмертье живет.
мы не титанами и не героями
свой проваландаем век.
это от века не нами устроено
создан таким человек.
только кому-то по-прежнему хочется
чтобы такие как я
снова пихались и снова ворочались
в чреве его бытия
Один расчетливый богач
решил «что заработал - спрячь»,
и с этой целью приобрел
эмалированный котел.
По крышку ценностей набил
и закопал что было сил.
А трое шустрых чертенят,
привыкших тырить все подряд,
приволокли его домой
точнее в пекло. Боже мой
какой же начался бардак -
там золота ни на пятак,
а счастье вдов и смех сирот
лукавый выпустил народ -
по большей части, капитал
богатый бедным раздавал.
Подняли черти вой и плач
«нас обманул наш брат богач»
Но толку выть или не выть -
прилется ад освободить
С тех пор немазаный народ
по мегаполисам живет.
Лавандовый придумал раф
и по ночам гонять без прав
А полюбившийся нам плут
подсуетился тут как тут -
на площадях где ад пылал
устроил тренажерный зал,
где муки новые для душ -
разминка, тренировка, душ.
Где как в аду они кряхтят
и поминают чертенят.
Так в мире сложном и большом
переплелось добро со злом.
"Отца я не видал, а мать жила с другим,
скончался дед и нищета настала,
на бабушкину пенсию вдвоем.
Он увидал меня и пожалел тогда.
От жизни потускнели его глаза,
как полинялый ситец платочка синего,
но прямо в душу смотрели.
Стройным стариком казался,
Гражданскую, чуть старше чем Гайдар,
он пережил, но вышел невредим.
Его любили женщины, и птицы
с руки его клевали крошки смело.
- чего один гуляешь, заходи
И я зашел. Какая-то старуха,
его родня, мне в ухо прошипела:
Вынь руки из карманов,
не украдут хозяйство...
И засмеялась словно кряква.
Я улыбнулся - здесь легко, как дома.
А дом огромным показался.
Картины сказочные, в стиле Васнецова:
глубокие глаза, копье и латы;
принцесса юная и старики седые,
как из учебника истории; портреты
матери - и с малышом, и без;
и люстра как в театре. Все богато -
видно связи
у старика имелись наверху.
Потом соседи как-то говорили,
что сын его погиб, и вот старик
детей чужих, как Лев Толстой с Дзержинским,
выводит в люди.
Вывел и меня.
Помог закончить школу, с медалью даже.
После в институт легко прошел,
да и легко училось, будто
все знал еще до поступленья -
и Максвелла, и Резерфорда с Планком,
но вроде подзабыл, а надо вспоминать.
И в армии служилось, как у Христа за пазухой.
И на работе было вдохновенье,
когда с друзьями атом усмиряли.
И редкое везение в делах -
не без его, я думаю, участья...
И Варя, первая любовь, была его внучатой
троюродной племянницей, наверно -
глаза похожи, только у него
ясны, как мартовское утро,
у нее же - как сумерки того же дня”
"Он кто, партийный секретарь
в отставке?"
"Не торопи, я долго сам не знал
откуда это все, кто был так щедр,
и отчего всю жизнь совсем чужие люди
мне словно сыну помогали?
Пока в родной поселок не приехал,
лет через тридцать:
застроен луг, а поле возле храма
березами да кленом заросло.
И купола у храма
покрашены в ядреный синий цвет.
И ту-то осенило - линялый прежний,
небесный цвет, цвет Покрова, цвет старого платочка...
Тогда-то все сложилось - и нищета, и детство,
и первая любовь, наука и работа,
и храм-старик, мой старый верный друг.
Сгущались перистые вкусной простоквашей,
казались кучевые сладкой кашей.
Восход был нежен, как омлет в детсаде,
едва желтея в грозовой громаде.
Дрожало солнце в мареве глазуньей.
Когда же наступает полнолунье,
мы масленицу вспомним и сравним
пятнистый блин с таким же круглым ним.
Как маки полыхали помидоры,
росились огуречные просторы,
в них таяли кристаллы серой соли,
как месяц утром в бирюзовом поле.
Проворным градом раздавался стук
с которым шинковался слезный лук.
Дымился алый борщ, в нем были триедины
Россия, Беларусь и Украина.
Был черен чай, как Грузия ночная.
Рубинами мерцало возле чая
клубничное и прочее варенье,
как звезд Кремлевских вечное горенье.
Что скажете, ребята и девчата,
В СССР пожившие когда-то?
"Мы повидали разный белый свет -
той Родины, конечно, лучше нет"
Там, где скитался призрак коммунизма,
Был голос в воскресенье, тойсть вчера.
не лгал ни на суде ни так
не прикарманивал пятак
похоронил отца и мать
с одной женой делил кровать
с коллегами не воевал
хотя работы был завал
любил опять-таки вино
но только с ближним заодно
друзьям раздал бы капитал
да такового Бог не дал
в чужие сани (как верблюд)
не рвался- хорошо и тут
кто как его ни назовет -
кто праведник, кто идиот
но как его ни обзывай,
он плотник, дядя Николай
лаяла ночь и стучала колесами
снег сапогами хрустел
зрение стало полями белесыми,
как ученический мел
черное русло реки неприкаянной
прятало что-то под мост.
что-то просилось на землю отчаянно
через отверстия звезд -
здесь хорошо хоть и холодно все еще,
даже безлюдная ширь,
даже в метели настойчиво воющий
электровоз-богатырь,
что по маршруту ростов-берендеево
желтые окна везет,
соединяя тарифом умеренным
свет заоконый и тот
заката рыжие морковки
томятся в облачной темнице,
сплетается без остановки
дымок как девичья косица
и расплетается сказать бы,
да больно стало бы похоже
на ту, кто до кровавой свадьбы
ткала и расплетала тоже.
не надо нам таких героев,
пускай останутся у Трои.
как на привале у Перова
мы разговор наш обустроим
уж лучше дружеские враки
чем, замолчав, смотреть как волки.
двустволки дичь вино собаки
и шутки остры но не колки…
где будем- дальше или ближе-
нам кажется уже не важным
как мыши бегают по крыше
дождинки с шелестом бумажным
Семижды пять годов тому назад
На царстве нашем приключился адъ:
Распни его- кричал и стар и мал
Как будто от свободы одичал-
За Сталина, за Родину распни
Распни за волочаевские дни
За отнятый у булкохрустовъ рай
За сводки Левитана покарай
За ночи Спасска и за Перекоп
(Абрек утоп, Высоцкий пулю в лоб…)
Казнили. Отбуянила толпа
У своего позорного столпа.
Мудреным утром стали понимать-
Казнили Родину, казнили вашу мать
И разошлись стараясь не смотреть
Глаза в глаза- в них отражалась смерть
Лишь дурочка и местный дурачок
Кривлялись за немецкий пятачок
Мол вот и в наш многострадальный мир
Пожаловал заокеанский пир
И я там, дети, а то как же, был
«Рояль» и пиво вместе с ними пил
И ничего из глаз не потекло
Зато утробе стало сыто и тепло
вот увидали мы Париж
то сероватый будто мышь
то желтоватый как печенье
(зависимо от освещенья)
и повидаем мы опять
но не как прадеды, видать,
как Бунин Белый иль Набоков
глядели эмигрантским оком
скорее как прапрапрадеды-
сквозь дым кутузовской победы-
до слез он горький, как утрата
и грубый как шинель солдата
пройдем как русские герои
по монпарнасу шли гурьбою
la liberte то бишь свободу
в европе подарив народу
Париж увидеть и опять
отправится домой, гулять
в Абрамцево и Комарово.
Жить снова снова снова снова
эпоха бархата и ржавого железа
чума бобы луна любовный пот
миланский па’д’ан евклидова дестреза
в холсте и масле оживет
чудная старина афинския причуды
вино оливки зрелищей ломоть
наивный мир языческого блуда
забетонированный в мраморную плоть
солдатский строй копченый дымный порох
плюмажи эполеты кивера
исподнего пленительнейший шорох
на кончике гусиного пера
свечное сало скользкие остроты
морской сквозняк плафонов небеса
философу горланящему- кто Ты?-
органа отвечают голоса
одна моя текущая эпоха
когда душа проклюнулась на свет
восход веранда слезы. Архилоха
в пустыне слов теряющийся след
Животворящий дождь и теплый
вся пыль вчерашняя утопла.
и словно дрожжевое тесто
благоухает повсеместно
дождь орошающий как пиво
твои сады луга и нивы
сдувает с тучи пену ветер
и пузырится все на свете
но главное не пиво с хлебом!
как на дрожжах растут до неба
когда в грозу промокнут просто
все люди маленького роста
растут еще во сне летая
но это песенка другая
когда остывал телевизора лик
свозь узкую щель между двух занавесок
клин серого света снаружи проник
как позднего вечера к ночи довесок
и стрелки томились на мерном кругу
как толстый и длинный стрелки караула
дремал холодильник в утробном снегу
ворчали раскаты тревожного гула
на лаковой мебели тихая пыль
из легкого газа плела покрывало
мостом разделяющим небыль и быль
мое полусонное тело лежало
видения в пыльных одеждах плелись
бесшумно беспошлинно серые мысли
как тучи слепящие ясную высь
над шествием тихим набухли нависли
Аркадий Петрович Гайдар
«Судьба барабанщика»
Ты засыпаешь под старый концерт.
несовершенная запись начинается с шелеста колес по мокрому асфальту.
шум машин сливается в гул поднимающегося самолета.
засыпая взлетаешь.
ты не видишь гиацинтового неба, а оно великолепно.
первых звуков не слышно, но их несет прохлада из окна, и ты чувствуешь кожей начало.
Он налетает мгновенно. вдруг оживает партитура, пожелтевшая за тысячи лет.
то обгоняя нотные знаки, то задумываясь и еле наигрывая главную тему, Он выходит за пределы замысла композитора.
ты спишь над достигшей волнистого предела поверхностью неба,
а дождь с новой силой продолжает играть,
Он независим от слушателей, как и от облаков,
это они собираются, перешептываясь,
в своих вечерних платьях, в жемчугах и бриллиантах,
шелестя ветром как шелком нарядов, когда начинается дождь.
Не вечен день. И под луной,
Лучи бесшумно простирая,
Явилась точка небольшая-
Мой гений, ангел светлый мой.
Ничто не вечно милый мой.
И скоро, путы обрывая,
За синий свод, в сиянье рая
Исчезнуть легкою душой-
Туда, где терра неземная,
В прокол небесный проникая
Сребристо-трепетной звездой,
Заждалась чистой и пустой.
(из В.И. Даля)
Иду по селу, гляжу – б****
Отправилась собой торговать.
Взял в деревню ту б****
Пахать, урожай собирать.
Положил плату за труд,
Сколько за блуд дают.
Б**** моя полет огород
Чуть солнце встает,
Когда солнце высоко –
Косит скотине осоку,
Как солнце садится –
Молотит пшеницу.
Молодец, б****,
Буду тебе плату поднимать.
По справедливости чтоб,
Получать будешь как поп!
Вот такая у меня б**** –
Вам бы, ребята, с нее пример брать!
Мне остыть- непогода свистела-
Замороженным ангелом стать,
Над пустыней ветрено-белой,
Не умея согреться, летать.
Одиночества вышнее горе
Не отсрочит мнимый покой.
Завывая в небесном хоре,
Мне носиться со снежной мглой,
Обдираясь о голые сучья,
Обжигаясь о лунный лед,
Гармоничные множа созвучья,
Да смущая честной народ.
А вот еще- мы с ней шли невидимые ночью по трассе
Когда сначала услышали сирену, потом попали в свет фар
Полицейской машины. Я не был ни в чем виноват,
Хотя может быть я был еврей или араб? Поздно было сворачивать с дороги,
Я продолжал идти, как шел
Она пыталась бежать, но не могла оторваться от меня
Мы были как два каторжника скованы за ноги
Машина промчалась мимо, она успокоилась, вернулась ко мне и мы опять слились с ночной темнотой
А однажды я сделал доброе дело, глупое доброе дело
Проработал целое лето, наверно в мексике, или на украине
Был еще очень здоровым тогда и любил работу потяжелее и подольше
А получал за работу как все, но работал больше всех и был почему-то счастлив
А потом пошел домой за двести миль или триста верст, и шел с девушкой
И поцеловал ее и отдал ей свой заработок за все лето
Мне было весело и без денег, а ее дома ждал ребенок и старший брат пьяница с семьей тоже ждал ее
Глупое дело я сделал, наверно быстро пропили они эти деньги,
Но лето заканчивалось, плыли облака, тени от них бежали по степи
И моя тень растворялась в тени небесных попутчиков
А когда проглядывало полуденное солнце
Моя тень становилась похожей на веселую черную собачку
Она весело путалась под ногами, была маленькой, размером с мое сердце,
И такой же счастливой
Перед тем как стать дымом, я неожиданно стал богат, почему-то люди
Верили мне и давали деньги, чтобы я возвращал им эти деньги по справедливости
У меня были дома, в них жили мои дети и родственники,
Большие дома в тени больших вечнозеленых деревьев
Скорее всего это было на севере, может быть в норвегии, тогда
Деревья были соснами, или в бразилии, если это были пальмы
Моя тень пряталась вместе со мной от солнца в тени моих деревьев и моих домов
Может быть ей было что скрывать от людей?
Потом мы расстались, помню это было зимой, потому что
Клубился прекрасный дым над трубами, а может быть летом- кто-то тихо плакал,
Так тихо, что было слышно пение птички, а они поют летом или весной
Мне не было жарко, а она плыла с этим великолепным дымом, вернее с его тенью
на чем-то белом- снегу или песке, а вместо меня появилось множество хрупких черных частичек, они легли, и она исчезла.
Потом подул ветер, то что раньше было мной поднялось на воздух вместе со снежной пылью или просто пылью, и светило солнце, и она бежала, почти незаметная, за каждой частичкой, которая когда-то была мной.
Октябрьским утром – через лес
Высоковольтные опоры –
Ловлю я дымчатых небес –
Шуршат – задумчивые взоры.
Я наслаждаюсь – ровный ток
Струится – сероватым светом –
Не в целый мир, а в мой мирок -
Октябрьским утром в мире этом.
Безлюдно в дождь - мечта свободы
уже ликует - быть собой
не сложно - меньше полугода
осталось, а потом домой!-
Булыжники и липы, лужа,
библиотека - а потом
все счастье вырвется наружу -
все очарованы дождем!
(из К.Спенсера)
Одушевленная природа
Не может разумом блеснуть -
Бормочут мартовские воды
Невразумительную муть,
Пусты безоблачные взоры,
Бессмыслен океана шум,
Дождя ночные разговоры
Под утро отупляют ум.
"Мир глуп, мир глуп, мир глуп, мир глуп" -
Скрипит давно засохший дуб.
Сухой забор у огорода -
Живая часть живой природы:
Как мы, как вишен лепестки,
Как серый мостик у реки,
Как поезд, мост и облака,
Их отразившая река,
В ней водоросли, над – стрекозы,
Как бабушка – собака – козы
И реактивный нимб над ней,
Как доброта грядущих дней,
Как под забором лопухи,
Пустые грядки и стихи,
И лебеда, и повилика -
Жизнь велика, и жизнь велика!
Молоко, пеленки, череда.
Гладиолусы, чернила, пирожки.
Гуталин, портянки, поезда.
Гарь, железо, рвота и кишки.
Хлороформ, карболка, формалин.
Свечи, ладан. Черный хлеб, стакан.
Маргаритки, ноготки, люпин.
Ржавчина, крапива и бурьян.
(из К. Спенсера)
В торговца громогласный Бах
Вселяет некоторый страх,
Для композитора - кошмар
Обычный будничный базар.
Аналогичный результат –
Для черта - Рай, а Бога - ад,
Февраль – фиалке, снегу – май,
Уму – безбрежность, духу – край,
Любви – измены сладкий тлен,
А плоти – постоянства плен.
(из К. Спенсера)
Один глядит, как Божий храм
Вознесся к самым небесам.
Другой, напротив, смотрит вниз,
Где стаей птицы собрались.
А третий, попрошайка, слеп.
У храма птицам крошит хлеб.
(из К. Спенсера)
Кабан кастрированный – боров –
Имеет очень смирный норов,
И не упрямится он как
Кастрированный ишак.
В своих амбициях умерен
Трудолюбивый пахарь мерин,
Стерилизованный же кот
На ваше мнение плюет.
Легка походка, как ни странно,
Кастрированного барана,
Тогда как работяга вол,
Напротив, на подъем тяжел.
Но только волки и медведи
Беречь умеют яйца, дети!
(из К. Спенсера)
Война идет, враги разбиты,
Ликуют даже инвалиды,
Вовсю гуляют дезертиры,
Бесплатны платные сортиры,
Бесплатно наливают пиво.
А на душе моей тоскливо –
За эти скверные медали
Отняли десять, пять отдали,
Еще пятнадцать душ унес
Ко всем безжалостный понос.
Мы обнимаемся с врагами,
Их девки пляшут только с нами,
А наши пляшут просто так –
Не пляшет удрученный враг,
Толпится по углам стыдливо,
Однако подливает пива.
Сплясали, выпили немало,
Под утро разошлись устало.
Зачем друг с другом воевали
Едва ли вспомним. Все устали.