"Но Он-то даром срока не даёт ..." (2 часть)

"Но Он-то даром срока не даёт ..." (2 часть)



А жизненные испытания на разрыв и на излом начались для Васыля Борового ещё прежде его появления на свет.

- Отца моего убили за несколько месяцев до моего рождения, - продолжает свой рассказ Василий Иванович.
- Это был 23-й год, и по окраинам Харькова ещё вовсю гуляли разношёрстные банды, вынырнувшие из кровавой мути и грязи Гражданской войны. Орудовали они, как хотели, и очень вольготно себя чувствовали. Отец и мать, тогда уже беременная мной, сидели тем летним вечером на скамейке у себя во дворе, прямо на берегу речки Уды. И вдруг из кустов сирени, что напротив, раздались выстрелы, убившие отца прямо на месте, на его собственном подворье. Пять пуль насчитали в его животе приехавшие разбираться чекисты. Ходили по двору с деловым видом, обещали расследовать нападение, но так ничего и не установили - кто убил, по какой причине... Был один человек, говоривший, что он сможет позже рассказать что-то об этом деле, но, пока он собирался с духом, его и самого убрали, тоже при невыясненных обстоятельствах.
Так что мать поднимала меня одна, продолжала работать на канатном заводе, как и до гибели отца, там у нас на Новой Баварии, в Октябрьском районе. А работа на "канатке" считалась опасной. Там почти сплошь женщины работали. И барабаны, на которые канаты наматывались, нередко захватывали то волосы, то пальцы работниц. Такие случаи там постоянно происходили.
Там же я и в школу пошёл, в 137-ю, на улице Лассаля. Её и закончил, десятилетку.

- А дом Ваш, Василий Иванович, по какому адресу находился?

- Не помню как-то, уже не помню. Просто был дом на самом берегу речки. Наследство моё, - снова улыбается Боровой, - там у нас до сих пор кусок огорода остался. Сестра жены туда изредка заглядывает. А мы уже не выбираемся, конечно.

На долю голубоглазого и светловолосого мальчугана, которому мама так любили читать вслух стихи в доме над Удами, выпали и иные, совсем не школьные и не книжные, но незабываемые в своей жестокости, уроки. Голодомор 1932-33 годов на Украине был ничем иным, как планомерным и безжалостным уничтожение миллионов людей тотальным голодом - убийством на их собственном подворье, как и в случае с Васылёвым отцом. Таким же брутальным убийством, но только не пятью мгновенными пулями в живот от бродячей слобожанской банды, а многодневным, мучительным, воистину сатанинским измором - по приказу банды кремлёвско-великодержавной, куда более масштабной.
Харьковщина оказалась одним из тех регионов, где число погибших, точнее, уничтоженных, людей было особенно велико. О этих, теперь уже безымянных, жертвах геноцида, немало, в частности, написано на страницах книги итальянского консула тех лет в Харькове Сержио Градениго. А впечатления мальчика Васыля, девяти-десятилетного очевидца тех гибельных дней, откликнутся позже в его лагерных стихах "Вспомнилось", безыскусных и пронзительных в их обыденной и страшной правде:

Во двор въезжали с матюками
и брали, брали – всё до тла!
Под вой собачий с «кулаками»
боролась «Красная метла».
– Куда ж мы? – нет лица на маме.
Метла смеялась – и мела.

И вот канва биографии, год за годом, десятилетие за десятилетием: 23-й год - убийство отца, 33-й - уничтожение голодом и насилием сотен сородичей на глазах подростка и миллионов за пределами его зрения, 43-й - дважды в течение года взятие Харькова, проклятого места для Красной армии, ценой неисчислимых жертв, 53-й - смерть тирана и новые смуты, в том числе знаменитое Норильское восстание в Горлаге, свидетелем которого был также и его заключённый Боровой с номером Б-301 на спине бушлата (Вспоминает о номере в нашей беседе сам Василий Иванович - надо же: адрес дома над речкой выветрился из памяти, а бесовская лагерная метка навсегда врезалась в сознание). Как раз одним из требований восставших в Горлаге, звучавшим чуть ли не громче прочих, было требование снять эти инвентарные номера со спин заключённых.

- Женщин там было около десяти тысяч, в основном с Западной Украины, почти все молодые, с косами до самой поясницы, - вспоминает Боровой, - и они особенно отчаянно бунтовали, швыряли табуретками в охрану и в солдат. И кончилось тем, что покосили большую их часть из пулемётов, а вслед за этим ещё и танками подавили. Сколько людей там погибло? - Да кто их считал... Известная присказка.

63-й год, если следовать далее десятилетними шагами, - вернувшийся из лагеря в Харьков Боровой пытается работать электриком, в частности, на коксовом заводе, но встречает враждебное отношение и администрации, и гегемона - не хотят видеть рядом "врага народа". Приходится уходить. 73-й - приходится уходить и из Союза писателей, так как исключен из него в ходе очередного агрессивного приступа охоты на антикоммунистических ведьм на Украине, в ходе репрессий брежневских партийных боссов против всех, кто не хотел оставаться ниже плинтуса. Для Васыля Стуса, к примеру, арест того 73-го года закончился безвременной гибелью в мордовских лагерях.
Но удивительна особенность поэзии Борового, особенность, несомненно берущая исток в самом характере, в самой генетике поэта - у человека столь нелёгкой, более того, полной трагизма, биографии, в стихах, вместе с порывисто-бунтарским правдолюбием и обличением зла, ясно ощутимы и теплота, и кротость, и бесконечное великодушие, и какое-то одновременно скорбное и любовное отношение к дорогим ему основам бытия. То ли к родным природным, а одновременно и к духовным, ландшафтам:

Жаринка, искра зверобоя,
О как мне здесь тепло с тобою,
Где речка кроткая течёт,
Где из яруг сочится морок,
Где сотню перемножь на сорок –
И то не всем печалям счёт!

То ли к той святой женщине, его матери, которая растила его одна, провожала на смертную муку, а потом и ждала назад целую вечность, и встречала снова в том же доме, откуда уводили его палачи, встречала после десятилетия таймырских ледяных лагерей:

Вы видели мою маму? Морщинки избороздили
ласковый её облик, тишь её и простоту.
Сам Бог позавидовал, видно: пришли и сына схватили.
Нужны ж им рабы на Север – кайлом вырубать руду.

Вы видели мою маму... Вон, в одежде дырявой
Сидит она, смотрит протяжно в потустороннюю тьму.
А рядом с ней Ангел смерти, печальник с недоброй славой,
Стоит и роняет слёзы – и сам не поймёт, почему.

Истекает час с лишним нашей беседы с Боровым. Понимаю, что неверно было бы излишне утомлять собеседника в столь серьёзных годах. Вызываюсь отвезти Боровых к ним домой на проспект Гагарина. Оба сразу же и одновременно соглашаются, тем более, что возвращаться им сегодня из Дома писателей предстоит с грузом, хотя и приятным, но увесистым. Этот груз - упаковка из тридцати книг нового издания стихов Васыля Борового "Красное солнце Кайеркана", которое только что напечатано здесь же, в издательстве "Майдан" при Союзе писателей. Напечатано к уже скорому сентябрьскому 90-летию поэта.
По пути в моей видавшей многие виды трудовой "восьмёрке" заходит речь о том, что живут Боровые в своём доме на проспекте с 73-го года, того самого года, в конце которого поэта исключили из Союза писателей. Исключили почти единогласным голосованием, вместе с другим харьковским "антисоветчиком" Борисом Чичибабиным, в том самом особняке, где сегодня происходила наша беседа. Ибо сверхбдительные холуи-идеологи в партийных кабинетах, признав их обоих в очередной раз недругами партии и врагами народа, тут же спустили вниз приказ на исполнение в писательский союз послушным обладателям членских билетов с золотым орденом на красной обложке. Ну да, оказывается, происходили и другие события в 73-ем году.

- Это счастье, что ордер на нашу квартиру из Киева пришёл тогда в Харьков прямо в отделение Союза писателей. Попади он в руки к городским властям, нам бы никогда этого жилья не видать! - говорит с заднего сидения Лидия Ивановна. - А ведь жили до этого вчетвером в одной комнате - с дочерью и мамой Анастасией Петровной. И из Союза нас исключили в том же 73-ем, вот так у нас всё вместе...

- Да, как будто и перебрались недавно, а в этом доме - уже сорок лет, - задумчиво произносит сидящий впереди Боровой, - и сам не знаю, зачем я живу так долго...

- Но Он знает, Василий Иванович, - показываю пальцем вертикально вверх, - "Но Он-то
даром срока не даёт..." - припоминаю свою строчку. - И живите, пожалуйста, ещё долго. Вот ведь, сегодня Вы с новой книжкой в руках!

- Ну да, наверное, так, - легко соглашается Боровой.

Нет сомнений, что сроки и даты всех жизненных событий, назначенные Господним промыслом каждому из нас, куда справедливей и человечнее людоедских приговоров маньяка Сосо Джугашвили и всех его приближённых "тонкошеих вождей". И небом неслучайно посланы долгие годы борьбы и служения многим из тех несдавшихся, из чьей жизни вырваны целые живые десятилетия лагерями, казематами и каменными ямами. Среди людей с такой особенной, выразительно символичной судьбой и 113-летный кошевой запорожцев Пётр Калнышевский, и ученый и писатель Николай Морозов, и литературный открыватель ГУЛАГа Александр Солженицын, и писатель Олег Волков, все преодолевшие черту девяностолетия. В этом их патриаршьем ряду достойное место занимает и мужественный человек и поэт Васыль Боровой, наш сегодняшний современник.
Те сроки и срокА, что посланы ему и свыше, и от лукавого, становятся в сумме не только метафизическим, но и живым, полновесным и многозначительным, свидетельством времени. А его глубоко личностная, полная теплоты и певучести лирика обретает звучание эпоса и новой повести временных лет.
Так что, скорее всего, и он сам, вместе с высотными небесными замыслами и промыслами, знает, догадывается, зачем живёт так долго. И скорей всего, ему сейчас хотелось бы услышать от собеседника всего только слова поддержки и понимания, которыми наверняка не избаловали его миновавшие девяносто лет. Посему и повторяю ещё раз мысленно: "Живите, пожалуйста, ещё долго, поэт и летописец!"

- Cпасибо, - говорит он, когда я помогаю ему выбраться уже возле подъезда его дома из тесноватого кузова восьмой жигулёвской модели и подаю ему в руки увесистый крепкий посошок, - спасибо, я, когда уже стартую, дальше иду хорошо.

Чувство юмора явно не покидает этого удивительного человека и на исходе девятого десятка лет жизненной борьбы. Пожимаю на прощание руку Васыля Борового. И приходит ощущение того, что в сегодняшней нашей хорошей, непустой, беседе поставлена очень правильная точка. Как раз та, что связана с понятием "точность", завершённость.
Руки - сакральное в человеке, свидетельствующее о нём, так же, как сердце и глаза.
Увидев руки и глаза человека, можно почти наверняка судить о его сердце и душе.
Глаза поэта Васыля Борового по-прежнему полны поздне-небесной голубизны - приглушённого колера глубокого и словно бы уже устающего от себя самого лета. И по-прежнему они широко распахнуты в мир, как будто бы даже с некой лукавой весёлостью и рисковой порывистой отвагой.
А в руке его, одновременно и лёгкой, словно бы легчающей с течением времени, и сохранившей былую силу камнеруба-катаржанина, явственно ощутим ток ответного тепла, устремлённого навстречу моей ладони.
Сердце же вольнолюбца и драконоборца, труженика и творца Васыля Борового навсегда поселилось в его поэзии. Его стихи живут и будут жить, ибо они как горькое лекарство правды по-настоящему нужны и сегодня его материнской земле. Нужны его Украине, всё ещё обретающей свою суть в трудном и болезненном поиске. Всё ещё идущей по крестному пути - к себе настоящей, задуманной человеческим Богом.


июнь 2013

Сергей Шелковый, 2013

Сертификат Поэзия.ру: серия 1205 № 99870 от 01.07.2013

0 | 2 | 1893 | 25.04.2024. 15:32:30

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []