Орден Полярной звезды - 2

Шли годы, чертежи становились приборами, приборы уносили на так называемые полевые испытания и не всегда возвращали. Росли ученики, самые способные из них сами заводили учеников, менее способные сами собой отсеивались, возможно, даже выходили на свободу.
Неоднократно ему доверительно сообщали о поимке шпионов, засланных в тюрьму только для того, чтобы выкрасть его секреты. Это для них надстраивал этажи архитектор. Видимый космос пока еще не принадлежал никому, что противоречило священному принципу частной собственности. Собственники где-то на воле не дремали. Но об этих происках знали и принимали контрмеры. Бумага для всех его работ выдавалась с грифом “совершенно секретно” и заранее была пронумерована, но даже названия просачивались за положенные пределы, эти названия уже настораживали и пугали: “Завоевание источников света без помощи тягловых животных”; “Овладение безвоздушным пространством негеометрическими методами”; “Вытеснение вакуума из мест довольно отдаленных” и т. д. Были и разработки не совсем по его специальности: “Засекречивание еще несовершенных открытий путем озадачивания гипотетического противника”.
Не так просто было шпионам просочиться в тюрьму, чтобы вплотную приблизиться к его секретам. Некоторые ради этого становились на зыбкий путь уголовников, принимались грабить по ночам несчастных прохожих, что им вполне удавалось, но добыча была обычно невелика, а надежда на то, что их при этом схватят, не оправдывалась. Контрразведка разгадала этот ход противника и тут же была расформирована, а правоохранительным органам было дано негласное указание не трогать ночных лиходеев, несмотря на ропот несведущего населения.
Тогда шпионы попробовали проникнуть в это легендарное место лишения свободы путем политической борьбы. На каждом шагу можно было увидеть броские вывески: “Тайное общество по опровержению русской идеи”; “Тайный союз потусторонних сил”; “Секретная служба содействия подрывным силам” и т. д. Но узниками совести им не удалось даже назваться, ибо политический плюрализм и всяческая толерантность были возведены на уровень государственных уложений. К тому же при высоком уровне экономики в стране не столь важна роль государства, а значит, и политический переворот, кем бы он не замышлялся, особой опасности не представляет.
Ку-клукс-клан, еврофашисты, поборники введения на Руси норманно-алеутского правления и проч. были зарегистрированы в качестве действующих партий и движений, их представители получили свои места в Думе, некоторым лазутчикам пришлось даже обратиться к изучению славяно-греко-латинского языка, чтобы выдвинуться в спикеры или хотя бы вице-спикеры.
Оставалась еще одна возможность – это заполучить должность надзирателя. Однако эта лазейка давно была наглухо закрыта, так как эта должность традиционно была наследственной, если сам надзиратель не оставлял наследника по мужской линии, то им становился потомственный заключенный из числа тех, чей проект безнадежно провалился, и надо было следить за тем, как бы кому-нибудь не пришло в голову его осуществить. Так, в надзиратели в свое время перешел автор проекта осушения Мирового океана. По этому проекту дно Мирового океана будет заселяться беженцами из районов, где осуществляются грандиозные проекты, не связанные с океаном, а только с сушей. Мировой океан при этом будет собран в огромный пузырь, который, как гигантский одуванчик, будет колыхаться над землей. По его прозрачному стеблю вода будет рачительно распределяться для нужд остатков населения, а по более тонким сосудам будут транспортироваться рыбные запасы, крабы, осьминоги и другая съедобная морская нечисть. По встречному путепроводу за небольшую плату будут пропускаться внутрь пузыря любители подводного плавания. Проект окупится еще и за счет сокровищ, затонувших еще во времена пиратов, а также собранных со дна морей вполне пригодных ядерных реакторов с устаревших подводных лодок.
Проект провалился из-за мощного сопротивления туристических фирм, чьи клиенты привыкли отдыхать на берегах еще не осушенных морей. Их поддержала комиссия независимых ученых, которая пришла к выводу, что подобный пузырь будет постоянно лопаться и заливать соленой водой не готовые к этому участки суши. А в период стабилизации этого мочевого пузыря планеты он будет являть собою увеличительную линзу, пройдя сквозь которую солнечный свет сфокусируется на земной оболочке и просто прожжет ее в самом неподходящем месте, тогда из недр грянет огненная лава и снесет с лица земли все шероховатости, к которым следует отнести все следы цивилизации.
Узнав о провале проекта, исследователь так обозлился, что мог после этого служить только надзирателем, ибо для этой должности требовалась именно отменная злость.
Являющийся нашему герою надзиратель, видимо, достаточно срывал злость на других заключенных, с ним же как бы отдыхал душою, что, как мы видим, происходило не так уж часто. Прочие особисты, не важно, в старых или новых сапогах, входили к нему в камеру подчеркнуто уважительно, во всяком случае, ногами на него не топали.
Однажды передали ему в камеру трубку с антенной, сказав, что это новейший радиотелефон, разработанный здешним специалистом по звукослуху. Он нажал указанную кнопку и услышал знакомый голос, прерываемый задумчивым выдыханием дыма.
– Сколько времени мы не виделись с вами? Еще один солнечный цикл? А ведь за это время мы выиграли две войны, третью предотвратили, а четвертую развязали там, где, как говорится, нас и в помине нет! И это не без помощи ваших приспособлений и приборов. Вы меня хорошо слышите?
– Хорошо, сейчас особенно хорошо, я же всегда был туговат на ухо, а сейчас слышу, хотя и не вижу! Я ведь давно хотел поговорить с вами, – признался ученый.
– Поговорить? Это хорошо! А о чем? – раздался заинтересованный голос в трубке.
– О жизни, о смерти, – начал издалека Основатель.
– Э, любезнейший, на эту тему у нас с вами жизни не хватит. Тут у нас один наш поэт об этом со мной поговорить рвется. Его, правда, зарубежные поездки от разговоров отвлекают. У нас для этого специальная географическая студия оборудована. С двумя подразделениями – физической географии и политической географии. Там тебе и тропики Рака, и трущобы Нью-Йорка, снега Килиманджаро и прочие джунгли. Международные успехи. Большие друзья нашего народа. Все там! Но жизнь там везде не наша… Трущобная и субтропическая… Расскажите лучше, как ваши успехи?
– На бумаге уже все сходится. Я еще хотел бы вас поблагодарить за вычислительную машинку, мне ее от вашего имени предоставили, очень все дело ускоряет. Спасибо!
– Ускоряет? Я рад, что ускоряет. Но благодарить не меня надо, а опять-таки ваших соседей. У них там на воле машинки эти были с трактор величиной. А у нас тут места не так уж много, вот они их быстренько довели до камерных размеров. А как ваши ракеты, все еще на жидком топливе? Не пора ли на твердое перейти?
– Перейдем, скоро перейдем, как только вся жидкость подсохнет, так на твердое и перейдем. Нам тут и атомщик со своей стороны помогает.
– Я так и надеялся, что атомщик непременно поможет, атом, он ведь очень тверд, хотя и неисчерпаем. Значит, если корабль твердый, а топливо жидкое, то скорость ниже, чем при твердом топливе?
– Несколько ниже, – согласился Основатель.
– А вы не задумывались над тем, какие будут достигнуты скорости, если топливо твердое, а корабль будет жидкий?
Этот вопрос весьма озадачил Основателя. Будь он даже приговорен к неминуемой смертной казни, ему бы такая мысль даже на ум не пришла.
– Корабль жидкий? Это интересно… К этому наука еще не подошла, возможно, еще не дозрела… Как вы это полагаете?
Надзиратель не помедлил с разъяснениями.
– Как? А как считать человека, он твердый или он жидкий? Мой опыт говорит, что человек – это звучит жидко! Так что если основная масса корабля – это люди, то и весь корабль, я полагаю, довольно жидкий!
Возражать надзирателю даже по телефону не было принято, но надо было как-то осознать, куда он клонит.
– Я думаю, что люди не всегда жидкие. Они могут сплотиться в массу. А когда более совершенные люди по моему проекту преобразуются в растения космоса, то они станут значительно тверже.
– Тверже? – оживился голос в трубке. – Это хорошо. Но пока еще очень много отдельных жидких людей, которые никак не хотят слиться с массами. Я бы давно всех жидких отправил с вашей помощью за пределы нашего с вами космоса, чтобы только твердые остались. Нам твердым лететь некуда, да и некогда. Одна надежда – на вашу невесомость!
– Ну, невесомость еще как следует не разработана.
– Это плохо. Если до космоса далеко, то нельзя ли пока эту невесомость к нам опустить? Железнодорожный транспорт разгрузим. Я уже не говорю о питании населения. Невесомому, я надеюсь, не понадобится так много баланды. А то у нас некоторые моду себе завели, французских поваров выписывают. Дворяне выписывали, и мы туда же. А ведь французская кухня тяжеловата для нашего желудка. Луковый суп с хлебом-сыром. Сыр-фромаж! Плесень еще разводят французскую и швейцарскую. Будто у нас своей не хватает. Так как у нас с невесомостью?
– С невесомостью все хорошо, но пока не у нас. Мы же только часть космоса, потому у нас может быть только самая малая часть невесомости. И вот в чем трудность, вес-то изменяется, а масса остается. Постоянная величина.
– С массой трудности? У меня тоже трудности с массами, массы, они у нас движущая сила истории. Но что-то история движется слишком медленно. И все не туда… Такой народ! А если народ лишить его веса, то можно ли доверить такой массе беспрепятственное движение вперед? И потом, как он в невесомости нас, то есть власть свою поддерживать будет?
– Трудно сказать. Если все в невесомости, то и поддерживать никого не надо.
– Вот как? Ну и скоро вы полетите? Без поддержки!
В трубке раздавалось мерное посапывание. Основатель самим слухом прочувствовал плотность выкуренного дыма.
– До полета еще далеко, – заполнил паузу ученый и от собственного воображения закашлялся.
– Как далеко? – возмутилась трубка, – это что, саботаж? Мы же условились, вы
первый и полетите! Вы что-то не спешите испытать чувство законной гордости. А на вас уже и скафандр спроворили, наши специалисты по саркофагам постарались, все подогнано, все по мерке, даже одна нога короче другой…
Надзиратель не на шутку рассердился, он уже откровенно издевался. Ученый даже пожалел, что еще не научился отключать радиотелефон. Да и руки как-то плохо слушались, могли не ту кнопку нажать. Не та твердость в руках – мелькнуло у него в голове, но ответить он поспешил по сути дела:
– Не могу я лететь. Рад бы, но не получится. Нельзя мне за пределы вселенной, я же несимметричный, так что мне, скорее всего пути не будет. То есть путь мне возможен только незамкнутый.
– То есть как несимметричный? И что это значит – незамкнутый?
– Вы же знаете, что я хромой, это даже скафандром не исправишь. Только саркофагом! (Он сам удивился своей смелости.) Подобная несимметричность искажает искомую траекторию, как бы ни старался ее выровнять хромой пилот. Так что путь получается незамкнутый, то есть исключающий возможность возвращения в исходную точку.
– Вот как? Что-то вы загибаете! Абсолютной симметрии в природе нет. Я вот тоже
несимметричный. Рука вот – хромает. Как такой рукой руководить? А я руковожу! И народ от этого не шатает! Но если вы настаиваете на своем, то полетит ваш сын. Мы уже давно его наблюдаем и пестуем. Способный парень. И симметричный!
– Мой сын? – ученый настолько ушел в работу, что о жизни за пределами тюрьмы и думать забыл. Да и в пределах тюрьмы, что он видел? Он вдруг представил себе с тоской, как разрослась масса младенца, которого он видел только в колыбели, однажды и второпях. Как он питается там на воле? Хорошо бы, если бы в тюрьме, здесь еду подают регулярно. И как жаль, что он еще не сделал необходимых шагов в сторону преобразования несовершенного человеческого организма в идеальное растение космоса, которому кроме воды и света ничего не понадобится.
– Мой сын? Но и он состоит, как и я, из атомов, а атом – несимметричный, – продолжал противоречить ученый, интуитивно защищая жизнь своего сына.
– Атом несимметричный? Ну, это мы поправим. Если организм состоит из нечетного количества атомов, то не исключено, что организм несимметричный. Тогда мы добавим в организм еще один атом, тогда он будет состоять из четного количества атомов и будет соответственно симметричным. У нас здесь атомов, хоть отбавляй.
Разговор на этом оборвался. Затем без стука вошли в камеру два особиста и внесли очередное изобретение, как они его назвали – видеотелефон. Они объяснили, что техника уже позволяет внести в его камеру так называемый телевизор, но зрелище событий, которые он передает беспрестанно, способно только угнетать тонкие чувства и парализовать всякую самостоятельную мысль. А по видеотелефону он может общаться выборочно, когда ему предоставят возможность выбора, а пока он будет время от времени соединен с главным надзирателем. Кофе с цикорием на время разговора будет ему передаваться, как и прежде, вручную.
Как только особисты вышли и в коридоре отзвучал стук их сапог, вспыхнул синеватый экран, и на нем обозначились рябые черты его постоянного собеседника. Надзиратель, видимо, возлежал перед монитором в своем кабинете, по скромности мало чем отличавшемся от обычной одиночной камеры. Висевшая на стене географическая карта с пучками стрелок и флажков говорила о том, что ее хозяин увлекается военной географией. Итак, хозяин лежал под картой развязанных им сражений, вытянув ноги перед монитором, так что можно было видеть огромные подошвы его сапог, а лицо терялось где-то а перспективе.
– Я что-то нехорошо с вами недавно поговорил. Мне как-то не хватало вашей живой реакции, вот я и велел ускорить внедрение видеотелефона. К тому же мне захотелось сделать вам что-то приятное и увидеть вашу реакцию. Я решил наградить вас орденом Полярной Звезды. Думаю, что посмертно.
– Как посмертно? Я еще не изложил все мои мысли! Я еще не осуществил…
– Не увлекайтесь! И не волнуйтесь. Если понадобится, мы вас опять воскресим. Меня вот воскресили, поскольку понадобился народу. И нам вовсе не нужны все ваши мысли! – утешили его сапоги, – нам достаточно только некоторых. Да и человечеству нужно время, чтобы дорасти до некоторых из ваших мыслей. В общем, времени у вас еще достаточно. Но вот о чем я сейчас подумал. Вы, кажется, давно не видели звездное небо над головой? Сейчас вам по моему указанию сделают сюрприз.
Экран потух, и действительно, тут же за ним пришли и вежливо пригласили следовать куда-то вдаль по бесконечному коридору, где в окошечках камер его приветствовали странные ликующие лица. По пути особисты в полосатых пиджаках и при галстуках говорили ему увлеченно о каком-то новом мышлении.
– Что еще за новое мышление, когда старое еще не кончилось, а кое-где и вообще не начиналось, – пробурчал он на это, но они не унимались:
– Как же, как же, – объясняли ему новые полосатые, – у нас здесь давно один товарищ сидел в позе роденовского мыслителя. Дело в том, что в своей камере он и высидел мысль, что объемы всех камер надо свести до сидячих размеров. Экономия пространства высвобождает массу времени! Стоит только решительно ужать пространство, как тут же резко подскакивает количество самостоятельных мыслителей. Это и есть новое мышление, или по-иностранному плюрализм. Затем небольшое количество ходячих собирают все мысли, высиженные сидячими, и дают им ход. Это приводит весь механизм в вечное движение… А сейчас мы покажем вам нечто, что у нас связывается с ходячими представлениями о свободе…
Его ввели в огромную камеру, он огляделся и ахнул: над ним сияло незабвенное звездное небо, все созвездия оставались на своих местах, что говорило о том, что космическая эпоха еще не изменилась. Накренившийся Орион, целеустремленный Лебедь, Малая Медведица все еще не больше Большой…
Он вспомнил о своих калькуляциях по управлению погодой, дабы она из нелетной становилась летной, о переориентировке вооруженных сил на решение климатических проблем, о создании оружия массового развлечения, от которого не будет индивидуальной защиты, и подумал о том, что надо как-то к лучшему изменить небо. Хотя надо ли? Приглядевшись, он различил, что камера напоминает колодец, и если со дна его можно обозреть вселенную, то можно и всплыть, то есть взлететь в кромешное пространство.
– А днем здесь можно проводить гонки по вертикальной стене на мотоциклах, – произнес один из особистов, описав круговое движение рукой в кожаной перчатке.
– У стены внизу вы можете обнаружить свой старый велосипед, на котором вы когда-то ездили в библиотеку, все в целости и сохранности, у нас ничего не пропадает, – добавил второй особист.
Они ушли и оставили его одного, из чего он понял, что эта камера принадлежит ему, хотя бы на эту одну ночь, хорошо бы, чтобы это не была ночь перед казнью. Он долго и жадно вглядывался в яркие чертежи созвездий, с замиранием отмечал мерцание цефеид, радовался, что его зрение не так ослабло, как слух, он еще мог различить в Большой Медведице “восседающую” восьмую звездочку. Потом он стал с нарастающей досадой замечать, что звезды на этом небе как-то недостаточно обращали внимание друг на друга. Хотя, впрочем, они казались более расположенными к земле.
Пахло яблоками, он на ощупь нашел стол и яблоки на столе. Он не видел, но слышал, что какой-то чудак разводит здесь яблоки прямо на столах. Надкусив яблоко, он скривился от его терпкости, и подумал, что при подобной высоте каменного колодца вряд ли небесный охотник Орион мог бы высунуться выше своего пояса. Или это очередной удар ниже пояса со стороны главного надзирателя? Ему вспомнилось, как в детстве он бросал камни в заледеневшую гладь пруда с рассеянным лунным отражением, представляя себе полет в околосолнечное пространство: луна отражает солнце, надо, отразившись от луны, впитав ее холод, попытаться ринуться навстречу колючему солнечному ветру! Он размахнулся надкусанным кислым яблоком и отчаянно запустил его в звездное небо. Яблоко задело хвост Малой Медведицы недалеко от Полярной звезды и отразилось, отскочило вниз, в полную темноту. Вот оно что. Птоломеева картина мира с неподвижным и твердым небесным сводом, отметил он, прежде чем заставил себя догадаться, что это просто высокий потолок, искусно снаряженный тюремными электриками.
Он долго не мог заснуть под рукотворным небом. Хотя планетарии считал он милым и полезным сооружением ради объяснения детям и простофилям упрощенной Вселенной, но он никак не хотел принять тюремный вариант мироздания. Вот так воспаришь, умчишься в кромешную бездну, дабы добыть людям новое знание или новую веру, вернешься с грузом открытий, а тебе возьмут да и подсунут не ту планету, не ту Землю… Впрочем, он уже давно потерял представление о том, какая она, эта настоящая земля, и чего от него ожидают настоящие люди.
Во сне он занялся просвещением звезд.
Он летел в настоящем небе с мешком книг за плечами и на каждой звезде он открывал библиотеку. Для каждой библиотеки он составлял свой звездный каталог, ведь с каждой звезды небо выглядит по-другому. Он видел в звездном свете, как из корешков книг вырастет мыслящее растение будущего, не такое хрупкое и ломкое, как мыслящий тростник у Паскаля и Тютчева. Он чувствовал, как оно шелестит мудрыми мыслями. Звездные величины сияют от счастья, подаренного им с далекой и незаметной Земли.
От скопления ослепительного света он устремляется во мрак вселенной, ибо мрак соткан из дыма сгоревших библиотек. Там он восстанавливает по атому, по щепотке праха сгоревшие великие книги. Наконец, он находит в целости и сохранности многократно спаленную библиотеку древней Александрии. Как долго блуждал в пустоте ее неразвернутый дым!
Он обнаружил, что дальше, под Полярной звездой, в которую упирается гибкая земная ось, находится черный омут, где оседают все утраченные на земле сокровища духа, они вгонялись туда по черному смерчу, скрученному всем подспудным тягостным земным сумраком. И все это можно еще вернуть!

* * *

Утром его разбудила необычная суета. Было еще темно, и электрические звезды слабо горели на тюремном небе. Двери его исполинской камеры не были заперты, и он пошел по коридору в сторону нарастающего шума. Заключенные выстроились перед своими камерами, двери были распахнуты. Кто-то напевал: Америка, Америка, им вторили другие: Евразия, Евразия… Перед телевизионной камерой стоял тюремный поэт в красной косоворотке и валенках и, перекрывая всех, оглушительно читал, размахивая свободными руками, не то про Великую китайскую, не то про Берлинскую стену, которая настолько гнила, что надо в нее обязательно ткнуть.
Особисты были в подчеркнуто белых, уже без полос, костюмах, отчего казались привидениями в полумраке коридора. Они были уже без сапог. Наконец, он настиг чопорную процессию – группа аккуратных карликов в черных халатах торжественно несла на своих плечах прозрачный гроб. Он узнал карликов, это были микробиологи, они были призваны разрабатывать биологическое оружие на случай, если на нас нападет неживая природа. Кто-то из особистов в свое время решил, что микробами должны заниматься карлики, им виднее. Они же следили за тем, чтобы микробы не досаждали заключенному № 1. Но не он, как мне показалось, не заключенный № 1 плыл в гробу на узких плечах микробиологов, а мой надзиратель, только уже без трубки, но в тех же сияющих сапогах.
Уголовники в такт их шагу стучали в стену оловянными плошками. Политические молча вздымали вверх сухие кулаки. Куда его несут? На какую свободу? Он мертв? Или все еще жив? Его бледное усатое лицо не давало никакого ответа
Куда его несут?
Наконец, его медленно внесли в двери саркофага, под свинцовой защитой которого когда-то жил и работал легендарный атомщик. То-то его давно не было видно! Значит, он завершил свой труд, ведь по завершению своего труда ученые, как правило, исчезали неведомо куда. Тяжелая дверь закрылась, и все стали расходиться по своим местам. Карлики поспешили к своим микробам, за ними и поэт, все еще указывая пальцем на стены и призывая обязательно ткнуть. Уголовники перестали стучать плошками, потому что туда уже успели плеснуть баланду, сделали это почему-то политические. Особисты на ходу снимали белые пиджаки, видимо, им было необходимо переодеться.
Основатель было сунулся в свою прежнюю камеру, но дверь была заперта, как будто там уже поселился новый жилец.
Он захромал в сторону своего колодца. Когда он прошел сквозь стену, он едва не ослеп от сияния дня. Небо было голубое и настоящее. А внутри колодца, посредине двора стоял готовый к старту космический корабль, нацеленный на Полярную звезду, четкое воплощение его чертежей и расчетов. Уж не поставлен ли он здесь для заключенного № 1? Или?
Что за глупые мысли, тут же спохватился Основатель. И вообще, что такое мысль? И вдруг его охватила мучительная тревога: а где мой сын?
Говорят, что он поднялся (или спустился, что согласно принципу относительности одно и то же) на корабельном лифте в хорошо подогнанном скафандре, занял место пилота в голове ракеты, сам себе сказал: – Поехали! – и запустил двигатель на твердом топливе.
Хотя злые языки не устают утверждать, что он просто застрял в лифте

Вячеслав Куприянов, 2012

Сертификат Поэзия.ру: серия 1109 № 96564 от 11.12.2012

0 | 0 | 1225 | 25.04.2024. 07:44:14

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []