Поэты об интимном. От царя Соломона до Юрия Лукача

1

           Вообще-то представляется странным, почему ранее никто из профессиональных филологов, лингвистов, филингвистов и лифилологов не заинтересовался тем, каким образом в сочинениях поэтов преломляется тема взаимоотношений между полами — в их непосредственной, если хотите, постельной связи. Постель, между прочим, великий источник вдохновения, кладезь стихотворного совершенства, и даже — не побоимся этого слова — перводвигатель поэтической мысли. Поэт, добившись от своей любимой необходимого и достаточного, творит красоту во всех ее проявлениях, возлюбляет братьев и сестер своих меньших и никогда никого не бьет по голове, даже если порой и хочется. А не добившись, — размышляет о смысле жизни, о Перводвигателе Вселенной, задумывается над тем, как ему обустроить Россию, а из этого, насколько известно, ничего хорошего обычно не проистекает — ни для смысла, ни для Вселенной, ни уж тем более для России.
           Также вызывает недоумение тот факт, что за подобное исследование не взялись литературоведы, ведь откровенные стихи — неисчерпаемый источник сведений, позволяющих оценить личность поэта, его неповторимую сущность, его внутренний (и внешний) мир. Как ни прячется поэт под личной своего лирического субъекта, именно в такого рода стихах он проявляет свое собственное — ни больше, ни меньше — мужское (или женское, если поэт — женщина) естество, а разве это не позволяет положить соответствующие поэтические строки под микроскоп литературоведческого анализа?
           В качестве примера, косвенно подтверждающего нашу мысль, приведем одну-единственную строку из монолога Гамлета (У.Шекспир. Гамлет. Акт 1. Сцена 2) в различных переводах и попробуем их сравнить. Вот эта знаменитая сентенция (найдите-ка у Шекспира незнаменитые строки!):

           Frailty, thy name is woman!

           Максимально упростил здесь себе задачу Михаил Лозинский, изобразив на бумаге буквальную и в силу этого донельзя скучную констатацию факта:

            «Бренность, ты
           Зовешься: женщина!».

           Примеру Михаила Леонидовича последовала Анна Радлова, проявившая простительную для женщины слабость, значительно ослабив (извините за дурную тавтологию) исходный текст нисколько не обидным для женского сословия прочтением:

            «Слабость — имя
           Твое, о женщина!».

           Прочие же переводчики-мужчины, как нам представляется, передали это место, явно сообразуясь с тем, сколько сами они натерпелись от представительниц противоположного пола. Кроме того, все они, дабы придать шекспировской мысли лапидарность и завершенность афоризма, не стали — в отличие от Лозинского и Радловой — переносить смысл из одной строки в другую, то есть, говоря по-русски, обошлись без анжамбемана.
           Николай Полевой:

           О женщины! ничтожество вам имя!

           Борис Пастернак:

           О женщины, вам имя вероломство!

           Автор текущих строк предложил свой вариант данной максимы:

           Предательство, зовешься ты женой!

           Вероломство, ничтожество, предательство — как все это далеко от исходной бренности! И это, как мы покажем по мере развертывания нашего текста, совсем не случайно. Что же дальше? А дальше — приходится остановить ручей наших доводов, ибо русским переводам великой шекспировской трагедии несть числа, и, чтобы выявить все интерпретации избранной нами строки, пришлось бы потратить бесконечно большое количество времени, что в рамках настоящего эссе не входит в нашу скромную задачу.
           В силу сказанного попытаемся восполнить некоторый пробел, а именно — попробуем окинуть беглым взором сокровенные стихотворные строки из богатейшего поэтического наследия, вовсе не претендуя на то, чтобы объять необъятное, ибо наша цель — наметить проблему, а уж проследить ее исчерпывающим образом — дело грядущих столетий.

2

           И начнем мы... с царя Соломона, с его Песни песней... Впрочем, любые слова касательно этого бессмертного произведения будут лишними. Скажем только, что великую «Песнь...» мы почитаем поэзией самой высшей пробы, и, как отмечает библеистика, тому имеются весомые основания. Очень может статься, что эротическая история царя Соломона и бедной девушки Суламиты задолго до светлой эры просвещенного консерватизма была изложена именно в стихах. Даже рискуя навлечь на себя обвинения Бог знает в чем, заметим, что уразуметь, по каким причинам «Песнь песней» сделалась библейским каноном, мы не в состоянии, посему перейдем к банальной цитации.

           О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Округление бедр твоих, как ожерелье, дело рук искусного художника; живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое — ворох пшеницы, обставленный лилиями; два сосца твои — как два козленка, двойни серны; шея твоя — как столп из слоновой кости...

           Что тут скажешь? Совершенно неважно, шептал ли царь Соломон (или кто другой, составлявший «Песнь песней») эти слова во время с ума сводящей прелюдии, бормотал «в миг последних содроганий» (как скажет спустя тысячелетия другой поэт), или они струились из него, когда он уже пребывал в сладостной истоме. Автор с восхищением и неотразимой образностью описывает свою возлюбленную, и достойно удивления, что только простая крестьянская девушка удостоилась от багрянородного поэта столь изысканных восхвалений.
           Великий царь царей Соломон, если действительно он написал эти умопомрачительные строки, об интимной стороне вопроса говорил со знанием дела, ибо мужчина, располагающий гаремом из 300 жен и 700 наложниц (или наоборот), не мог не быть некоторым специалистом своего первородного дела. Правда, от всех дам, если верить Священному Писанию, у пастыря иудейских народов случился только один-единственный сын именем Ровоам, но мы сейчас рассуждаем не о производительной силе порфироносного потомка давидова, а о его сексуальной (1000 женщин — шутка ли!) и творческой («Песнь песней»!) мощи. И то, и другое впечатляет, не правда ли?
           И вот что интересно: каким бы ни было религиозное содержание поэмы, эротическое — явно превалирует. И одно это может произвести на неискушенного читателя непредсказуемый эффект. Подобный тому, который испытали на себе юные герои повести Михаила Рощина «Бабушка и внучка». Старорежимная бабуся, снисходительно глядя на чувство, вспыхнувшее между молодыми людьми, взялась — по-видимому, под воздействием старческого маразма — читать им великую повесть о великой любви, не подозревая, каким магическим образом ветхозаветный гимн скажется на влюбленной парочке:

           О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! о, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов!
           Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана!

           Сосцы, ворох пшеницы, мед и молоко под языком... Это для бабули вышеприведенные речи стали всего-навсего изящной литературой, тогда как советские юноша и девушка из повести Рощина восприняли соломоновы откровения как руководство к действию и готовы были вцепиться друг в друга чуть ли не на веранде дачи, где и происходили библейские чтения...

           Этот стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти.
           Подумал я: влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее; и груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих, как от яблоков; уста твои — как отличное вино...

           И в завершение:

           Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви...

           Бабушка закончила чтение, в заключение ехидно заметив: слыхали? то-то же, а то вы полагаете, что ничего и никого до вас не было, — и отправилась баиньки. А каково было после «Песни...» юным влюбленным?..
           Следующую остановку совершим в древнем Риме, не подозревавшем в оные времена, что ни с того ни с сего окажется именно древним. В античности тоже обретались молодые люди, желавшие любить, быть любимыми и пытавшиеся на практике осваивать «науку страсти нежной, которую воспел»... Овидий Носатый или Назон, каким он, собственно говоря, и остался в памяти благодарных потомков. Бедолага сочинил свою стихотворную «Науку любви», полагая научить уму-разуму своих латинских сограждан, а в результате вынужден был покинуть Римскую империю, дабы на ее окраине обучать «ломовой латыни» будущих румын и молдаван. Нерукотворные свидетельства, оставленные Овидием хотя бы в виде «Любовных элегий», дают все основания признать, что поэт весьма и весьма преуспел в своей изумительной науке. Возьмите, допустим, пятую из Первой книги элегий, и вы в этом убедитесь.

           Жарко было в тот день, а время уж близилось к полдню.
           Поразморило меня, и на постель я прилег.
           Ставня одна лишь закрыта была, другая — открыта,
           Так что была полутень в комнате, словно в лесу, —
           Мягкий, мерцающий свет, как в час перед самым закатом
           Иль когда ночь отошла, но не возник еще день.
           Кстати такой полумрак для девушек скромного нрава,
           В нем их опасливый стыд нужный находит приют.
           Тут Коринна вошла в распоясанной легкой рубашке,
           По белоснежным плечам пряди спадали волос.
           В спальню входила такой, по преданию, Семирамида
           Или Лаида, любовь знавшая многих мужей...
           Легкую ткань я сорвал, хоть, тонкая, мало мешала, —
           Скромница из-за нее все же боролась со мной.
           Только сражалась, как те, кто своей не желает победы,
           Вскоре, себе изменив, другу сдалась без труда.
           И показалась она перед взором моим обнаженной...
           Мне в безупречной красе тело явилось ее.
           Что я за плечи ласкал! К каким я рукам прикасался!
           Как были груди полны — только б их страстно сжимать!
           Как был гладок живот под ее совершенною грудью!
           Стан так пышен и прям, юное крепко бедро!
           Стоит ли перечислять?.. Все было восторга достойно.
           Тело нагое ее я к своему прижимал...
           Прочее знает любой... Уснули усталые вместе...
           О, проходили бы так чаще полудни мои!

           Как видите, прошли тысячелетия, а в альковных отношениях между мужчинами и женщинами мало что изменилось. Точнее, не изменилось ничего. Правда, одно «но». Все эти древнеримские «Лесбии, Юлии, Цинтии, Ливии, Микелины» (в нашем случае — Коринна) были сплошь гетерами, жрицами любви, особами нетяжелого поведения, хотя и отличались от нынешних образованностью и кое-какими талантами, помимо чисто женского. Жена, супруга, хозяйка дома была всего-навсего старшей рабыней, главной наложницей, законной возможностью для мужа наплодить детей и тем самым продлить свой род. Ей из дому-то отлучаться особенно нельзя было, а уж образования и вовсе не полагалось. Мужчины вроде Овидия (и не вроде — тоже) охотно проводили время именно с Кориннами, поскольку с ними можно было поговорить не только о домашних делах. А уж в вышеназванном ремесле, в котором и сам Назон был специалистом, преуспели гораздо больше и чаще натуральных супруг.
           Впрочем, по вышеприведенной элегии видно, что поэту общаться со жрицами любви приходилось не особенно часто. Иначе бы данная встреча не врезалась в его память с такой достоверностью и художественной убедительностью. Стоит обратить внимание и на то, что Овидий, говоря обо всем сокровенном прямыми и точными словами, в самый последний момент останавливается, оставляя то, что «знает любой», за рамками текста и тем самым втаскивая это в самый текст. Прием, действующий безотказно, тем более что все, предстоящее этому, само по себе до предела насыщено изысканным эротизмом, не становящимся в силу своей изысканности менее воспламеняющим.
           Зато Шекспир, рассуждая об интимных делах, выражался более определенно, несмотря на присущий тем временам эвфуизм, а быть может, и благодаря этому. Конечно, мы имеем в виду третий сонет, где мужское достоинство и женское лоно сравниваются с плугом и невозделанной пашней соответственно. Но не только. Куда более открыто и определенно Шекспир выражается в сонете сонет 151 (перевод наш):

           Любовь юна, а значит, неумна,
           Хоть ею ум рождён. Но, милый плут,
           Меня стыдить за грех ты не должна,
           Не то тебя же грешницей сочтут.

           Тобою предан, телесам своим
           Свой благородный орган предал я:
           Назло душе любовь досталась им,
           И плоть ликует глупая моя.

           Она встаёт при имени твоём,
           Нацелясь на тебя, как на трофей;
           Свой тяжкий труд — паденье и подъём —
           Предоставляя для твоих затей.

           Едва ли нужен ум любви такой,
           Но я вставал и падал пред тобой.

           Комментарии, как говорится, излишни. К этому можно добавить разве что читанную нами некогда историю (где и у кого — установить не удалось, кажется, у Игоря Губермана) об одном молодом человеке, который, желая доказать своей девушке, как сильно он ее любит, водружает на свою ликующую плоть не только всю сорванную с дамы одежду, но и ее сумочку и держит все это на весу в течение длительного времени. Укажем еще, что довольно рискованная инициатива Шекспира из 151-го сонета получила свое естественное продолжение в творчестве так называемых куртуазных российских маньеристов (речь о них впереди) и совершим очередной прыжок во времени.

3

           Александр Пушкин, коего мы уже не раз упоминали, тоже не мог не оставить своего следа на исследуемой (опять тавтология!) нами поэтической стежке-дорожке. И отметился, бродя по ней, следующим стихотворением:

               Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
           Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
           Стенаньем, криками вакханки молодой,
           Когда, виясь в моих объятиях змией,
           Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
           Она торопит миг последних содроганий!

               О, как милее ты, смиренница моя!
           О, как мучительно тобою счастлив я,
           Когда, склоняяся на долгие моленья,
           Ты предаешься мне нежна без упоенья,
           Стыдливо-холодна, восторгу моему
           Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
           И оживляешься потом все боле, боле —
           И делишь наконец мой пламень поневоле!

           Насколько известно (по крайней мере, нам самим), мы уже писали об этом стихотворении в отдельной статейке, посему извлечем из нее обширную автоцитату, которую даже не будем заключать в кавычки.
           На склоне жизни Пушкин с удивлением открыл в себе тягу к «мучительному» счастью. Он, кому почитали за честь уступить самые блистательные дамы Северной Венеции, был вынужден прибегать к «долгим моленьям», чтобы добиться взаимности собственной жены! А это значит, его любимая «смиренница» предоставляла ему то, чего он не получал от «молодых вакханок», расточающих почем зря «пылкие ласки» и терзающих свои жертвы «язвами лобзаний». Она давала ему возможность почувствовать себя настоящим мужчиной.
           В арсенале женщины, находящейся в законном браке, имеется немало средств отказать законному же супругу в близости, — и это прекрасно, когда любимые женщины отказывают нам! Благодаря этим отказам мы получаем шанс проявить все свои мужские качества в полной мере, что, если и удается, то только наедине с любимой женщиной.
           Данное стихотворение Пушкина — это урок того, как подобает писать на интимные темы. С какой осторожностью, чуткостью и целомудрием поэт в нескольких строках разворачивает целую философию обладания любимой женщины; это пример того, как можно, сказав буквально обо всем, не опуститься до пошлости и похабщины, без чего иные нынешние русские «классики» не мыслят себе литературного произведения.
           Здесь, кстати, будет уместно предуведомить читателей о том, о чем следовало бы известить заранее. Стихотворные опусы в духе Баркова (кому бы там ни приписывали его сочинения) мы оставляем за бортом нашего исследования. Как начали, так и продолжим рассуждать о регулярных явлениях русской поэзии, а не о ее подпольной составляющей. А зарубежные авторы приведены в самом начале из желания показать, что отечественные взросли не на диком поле.
           Заодно добавим несколько слов и о методике отбора стихов. Прежде всего мы опираемся на ограниченные, скажем прямо, ресурсы нашей собственной памяти. Мы извлекаем из нее запомнившиеся нам стихи, после чего отыскиваем их полную версию в Интернете. Таким образом, если некоторые стихотворения, прямо относящиеся к заявленной нами теме, не попадут на страницы нашего опуса, то либо их не удалось обнаружить в памяти, либо там их не было отродясь.
           Ну, и напоследок заметим, что мы никак не дефинируем понятие «интимные стихи». Какие-то из избранных нами строк и строф более подпадают под это определение, какие-то — менее, но в целом мы старались держаться в рамках значений, представленных на соответствующих страницах толковых словарей.
           Михаилу Лермонтову, о коем пойдет речь далее, с любовью и личной жизнью катастрофически не повезло. Может быть, отчасти и поэтому он, будучи юнкером, баловался стишками, принесшими ему сомнительную славу «порнографического поэта». И поскольку женщины его круга, увы, не давали ему возможности почувствовать себя полноценным мужчиной, поэту приходилось общаться с дамами из иных кругов — полусветских и крестьянских, чаще всего, надо полагать, из первых, нежели из вторых. В этом смысле весьма характерны для Лермонтова следующие строки, довольно, между нами говоря, косноязычные — видимо, от обуревавшего его юношеского чувства:

           Счастливый миг

           Не робей, краса младая,
           Хоть со мной наедине;
           Стыд ненужный отгоняя,
           Подойди — дай руку мне.
           Не тепла твоя светлица,
           Не мягка постель твоя,
           Но к устам твоим, девица,
           Я прильну — согреюсь я.

           От нескромного невежды
           Занавесь окно платком;
           Ну, — скидай свои одежды,
           Не упрямься, мы вдвоем;
           На пирах за полной чашей,
           Я клянусь, не расскажу
           О взаимной страсти нашей;
           Так скорее ж... я дрожу.

           О! как полны, как прекрасны,
           Груди жаркие твои,
           Как румяны, сладострастны
           Пред мгновением любви;
           Вот и маленькая ножка,
           Вот и круглый гибкий стан,
           Под сорочкой лишь немножко
           Прячешь ты свой талисман.

           Перед тем чтобы лишиться
           Непорочности своей,
           Так невинна ты, что, мнится,
           Я, любя тебя, — злодей.
           Взор, склоненный на колена,
           Будто молит пощадить;
           Но ужасным, друг мой Лена,
           Миг один не может быть.

           Полон сладким ожиданьем
           Я лишь взор питаю свой;
           Ты сама, горя желаньем,
           Призовешь меня рукой;
           И тогда душа забудет
           Всё, что в муку ей дано,
           И от счастья нас разбудит
           Истощение одно.

           Естественно, при таких-то условиях и светлица (скорей всего съемная комната) холодна, и постель (возможно, что-то вроде лежанки) жестковата, и автор сих не слишком изящных строф, заплативший деве за непорочность, — типичный нехороший человек. Стишок сей перенасыщен штампами того времени: полные, как в элегии Овидия, груди (постоянно упоминающиеся в стихах Лермонтова), маленькая ножка, гибкий стан. И уж, вопреки заверениям автора, ни о какой любви тут и речи не идет. А говорится, как в нижеследующем лермонтовском, более ладно скроенном отрывке о банальном удовлетворении естественной мужской потребности (тем более что автор не собирается согревать, а намерен сам согреться):

           Я с женщиною делаю условье
           Пред тем, чтобы насытить страсть мою:
           Всего нужней, во-первых, мне здоровье,
           А во-вторых, я мешкать не люблю;
           Так поступил Парни питомец нежный:
           Он снял сертук (так у автора — Ю.Л.), сел на постель небрежно,
           Поцеловал, лукаво посмотрел —
           И тотчас раздеваться ей велел!

           Данные строки еще найдут, как мы убедимся в дальнейшем, свое развитие в стихотворной практике следующего за 19-м века, а чтобы покончить с последним, приведем откровенно иронические стихи Козьмы Пруткова, озаглавленные им

           Катерина

            «При звезде, большого чина,
           Я отнюдь еще не стар...
           Катерина! Катерина!».
            «Вот, несу вам самовар».

            «Настоящая картина!».
            «На стене, что ль? это где?».
            «Ты картина, Катерина!».
            «Да, в пропорцию везде».

            «Ты девица; я мужчина...».
            «Ну, так что же впереди?».
            «Точно уголь, Катерина,
           Что-то жжет меня в груди!».

            «Чай горяч, вот и причина».
            «А зачем так горек чай,
           Объясни мне, Катерина?».
            «Мало сахару, я, чай?».

            «Словно нет о нем помина!».
            «А хороший рафинад».
            «Горько, горько Катерина,
           Жить тому, кто не женат!».

            «Как монахи все едино,
           Холостой ли, иль вдовец!».
            «Из терпенья, Катерина,
           Ты выводишь наконец!».

           Дабы усилить комический эффект опуса, автор предпосылает ему латинский эпиграф, добытый из речи древнего римлянина Цицерона: «Доколе же, Катилина, будешь ты испытывать наше терпение?». Как видите, Козьма Прутков в своей поэтической практике занимался тем, что нынче называется стебом, и таким образом становится ясно, откуда у нынешних поэтов-иронистов, что называется, вирши растут.