Морис Роллина Слёзы и др., 185-191-е.

Морис Роллина Бездна, 185-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Леону Блуа*.

Все люди - мотыльки. Все смертны ! Все летят,
в колодезную пасть, откуда нет спасенья:
ни лестниц, ни цепей, чтоб выбраться назад.
Там стужа, ужас, мрак и полное забвенье.

Как эльф, как ангелок, порхаем без забот
у ласковой воды в объятиях зефира,
а вскоре, побелев, застынем, будто лёд.
На запах червяки сползутся к нам для пира.

Надежды ? - Светлячки ! Любовь ? - Самообман !
Заслуга ! - Мёртвый флёр, сухие иммортели.
Уверенность уйдёт, попав в слепой туман.
Иллюзии вовек не сбудутся на деле.

Уходит юный блеск. Чубы теряют цвет.
От сладостных страстей мы только ближе к гробу.
Иной ругает гнёт запретов и диет -
болезнь ему в ответ: "Ну-ну ! Рискни на пробу !"

Я с жалостью смотрю на дерзкую блоху,
что дразнит небеса, тараща злые взгляды.
мёртв каждый, кто вчера гнездился наверху.
Кто б ни был, никому от смерти нет пощады.

Пока её коса сверкает впереди,
Жизнь - сток для нечистот, где чёрт-те что налито,
и люди, с их огнём и нежностью в груди,
пьют муть из чаши бед, как свиньи из корыта.

Философ говорит: "Вся наша жизнь - борьба,
страдать - большая честь, а ликовать - безбожно.
Но тот, кого гнетут и мучат как раба,
с рожденья обречён, навек и безнадёжно.

Поэт, забыв, что он - из мяса и костей,
калечит разум свой в напрасной канители.
Слепой его восторг и пустота идей
лишь к пропасти ведут, как выстрел - пулю - к цели.

Всё ясно наперёд и ведомо тебе:
оставишь ближний круг и к мрачному пределу,
в ту бездну, и уйдёшь, плати налог судьбе.
А смерть, топча твой труп, отпляшет тарантеллу.

Продукт небытия, мы мчим в небытиё,
как волны в море мчат и исчезают в спешке.
И бесконечность жрёт творение своё,
смеясь над мелюзгой и не тая усмешки.

Maurice Rollinat Le Gouffre, 185-e.
A Leon Bloy*.

L’homme est un farfadet qui tombe dans la mort,
Grand puits toujours beant sans corde ni margelle
Et dont l’eau taciturne eternellement dort
Sous l’horreur qui la plombe et l’oubli qui la gele.

Cet ange feminin qui marchait sans effroi,
Au bord des lacs chanteurs ou les zephyrs se trempent,
Voyez comme il est blanc ! Touchez comme il est froid !
Voila deja qu’il pue et que les vers y rampent.

L’espoir ? Derision ! l’Amour ? Insanite !
La gloire ? Triste fleur morte en crevant la terre !
L’illusion se heurte a la realite
Et notre certitude equivaut au mystere.

La volupte nous use et racle nos cheveux ;
Nous ne brillons si bien que pour mieux disparaitre,
Et quand l’homme insense vocifere : « Je veux ! »
La maladie arrive et lui repond : « Peut-etre ! »

Oh ! c’est grande pitie de voir l’atome fier
Montrer le poing au ciel en bavant de rancune !
Ils sont morts aujourd’hui ceux qui regnaient hier :
Pas de graces ! La mort n’en peut donner aucune.

Et tandis que sa faux reluit а l’horizon,
La vie est un cloaque ou tout etre patauge ;
La femme avec son coeur, l’homme avec sa raison,
Se vautrent dans le mal comme un porc dans son auge.

Le philosophe dit : « La Vie est un combat !
Souffrir, c’est meriter ; jouir, c’est etre lache ! »
Mais le voila qui geint, frissonne et se debat
Sous l’invisible main qui jamais ne nous lache.

Le poete, oubliant qu’il est de chair et d’os,
Deprave son esprit dans un reve impossible ;
Et l’extase dans l’oeil, et la chimere au dos
Vole au gouffre final comme un plomb vers la cible.

Quand notre heure est marquee au cadran clandestin,
Adieu parents, amis ! Croulons dans les tenebres !
C’est le dernier impot que l’on doit au Destin
Qui tasse notre cendre avec ses pieds funebres.

Nous passons fugitifs comme un flot sur la mer ;
Nous sortons du neant pour y tomber encore,
Et l’infini nous lorgne avec un rire amer
En songeant au fini que sans cesse il devore.

Справка.
*Леон Блуа (1846-1917) - романист, эссеист, памфлетист, поэт, философ-мистик. Многие его работы, в основном эссе, издаются в русском переводе посейчас: например:
"Толкование общих мест"; "Кровь бедняка"; "Кто здесь царь ?"; "Радости этого мира",
"Пленники Лонжюмо"; "Душа Наполеона"... Ему принадлежат два романа: "Le Desespere"
(1887); "La Femme Pauvre" (1897). Его творчество привлекало мыслителей и в России.
На его работы откликался Н.Бердяев. В процессе 1891 г., который вёл против него
Ж.Пеладан, Леона Блуа блестяще защищал русский юрист князь Александр Иванович Урусов (1843-1900).
В молодости служащий архитектурного бюро, Л.Блуа знакомится в 1868 г. с Барбе д'Обервилли и становится его секретарём. Затем в своём литературном творчестве
следует ему и Элло. Дружит с Вилье де л'Иль-Аданом.
В 1870 г. храбро сражался против пруссаков в армии.
Как писатель и мыслитель был ревностным христианином, но яростно критиковал католическую ортодоксию и лживую буржуазную мораль. Успешным в личной жизни и материально обеспеченным не был.

Морис Роллина Развалина*, 186-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Антуану Кро**.

Тяжёлый летний зной терзал до исступленья,
лишь сумерки несли надежду на спасенье.
Едва проснулся бриз, хоть был вначале слаб,
взбодрились стайки птиц, пошла возня у жаб.
Я слышал: камень пел. Я видел зелень в дрожи.
Заснувшие цветы с очами были схожи.
Рассеянный, один, пешком бродя окрест,
я вышел под конец в дичайшее из мест.
О нём я и мечтал: о тайном, каменистом,
безлюдном уголке, неведомом туристам,
где пустоши, лески, где глушь и непролазь,
где сбились деревца, сплетаясь и кривясь,
где в дикости своей, как в пьяном упоенье,
Природа тихо спит, смакуя сновиденья.
Там вечером я шёл, толкуя сам с собой,
среди аморфных скал, собравшихся гурьбой,
среди щелей и ям, смеющихся бесстыже,
пытаясь заманить в разливы мутной жижи.
Там серый горизонт, танцующий вдали
вздымался к облакам, повисшим у земли.

Там вдруг с небес в камыш, приземистый и жёсткий,
обрушилась вода. Заладил ливень хлёсткий,
и струи потекли, как в сёлах хлещет с крыш;
а там, где небосвод вдали был сер и рыж,
виднелся тусклый шар Светила над лесами.
Те грудились к реке в закатной панораме.
Внизу речной поток, рыча, угрюм и яр,
уткнувшись в камень скал, рождал белёсый пар.
Какой был грозный вид ! Как звучны были плески !
Казалось весь пейзаж был выписан на фреске.
И я затем решил карабкаться прямей:
влезать на крутизну, беря пример у змей.
Я рвался сквозь пырей, впитавший уйму влаги;
спеша слетал с камней в избыточной отваге.
Здесь в ветрах, дувших с гор и ближних берегов
плыл тёрпкий аромат деревьев и лугов.
Но воздух посвежел. Пространство посветлело;
и вороньё, кружась, кричало оголтело -
как прежде никогда. Мне мнилось, в этот раз
вся местность, через них, давала мне приказ:

преобразиться в слух, вникая в каждый шорох -
в пробежки муравьёв и взмахи крыльев скорых.
Но был ли я один ? Ведь рядышком стял,
гася вокруг шумы, отряд суровых скал.
Их вещий вид пугал, сознание тревожа.
Наш общий жребий был, как мне, им тяжек тоже.
Страдая и томясь в пустынной стороне,
они могли понять, как горько было мне
и что за мысль пришла, рассудок мой мороча
в мой исступлённый мозг при встрече тёмной ночи:
я ждал, что из волны, лощины или рва
услышу голоса лесного божества
и призраков ночных - пока туман навстречу
несёт свои клочки - и я продолжу речи,
что прежде вёл с собой... Вдруг, будто исполин,
вознёсся над рекой печальный строй руин.
Вид замка удручал. Во мне рождалась жалость.
От прочности его осталась только малость.
Особенно плоха была одна из стен.
Я с горькою тоской смотрел на жалкий тлен.

Сквозная, как скелет, надменная твердыня
была обречена, но высилась в гордыне,
нимало не страшась ни молний, ни смерчей,
не чувствуя угроз для ветхих кирпичей.
Здесь искажались все основы и начала.
На изумленье мне, молчание - звучало,
поскольку эхо здесь, среди горбатых гор,
двоилось без конца и множа свой повтор.
Из бездны шёпот шёл, чья тусклая негромкость
давала знать, что там таинственная ёмкость...
Мне слышался там писк ребёнка-ползунка
и следом - хриплый звук, неясный мне пока,
как будто это смех немыслимой химеры,
укрытой в глубине под сводами пещеры;
а вместе всё слилось в один летучий шум,
порой он был плаксив, но чаще был угрюм.
И я забился в дрок и горько, сиротливо
там плакал на манер худой плакучей ивы.
Мой страх не выпускал меня из жёстких пут.
Я был в долгу у скал за братский их приют,

дарованный тому, кто обручён с могилой.
Когда настала ночь, я вновь с упрямой силой
заговорил с собой: "Я только пилигрим
по сущности своей. И я неразлучим
с Природой, что со мной толкует ежечасно
и ведает о том, что плачу ненапрасно.
Люблю её, страшась. Она - моя гроза.
Где б ни был я, за мной следят её глаза.
Я виден ей насквозь. Она повсюду рядом.
Я весь как оплетён под вездесущим взглядом.
Я верю в то, что мне сочувствует она
и знает, чем моя душа угнетена.
Ей, как сестре моей, чья сущность необъятна,
настроенность моя и мысль моя понятны:
при виде буйных волн ужасных древних скал
я вновь вообразил гневнейший их накал,
увидев в камне всплеск былого возмущенья.
Их боль и скорбь - мои, сродни с моей мигренью.
В её истоках был мистический испуг.
Она - далёкий след неистовых потуг,

чьи цели неясны, как цели всех явлений
в сложнейшнй кутерьме природных превращений.
Цветы в них - мишура, чтоб скрыть следы когтей.
Весна - лишь камуфляж бесчисленных смертей.
В рутинности своей, в привычном ей сатрапстве
судьба содержит всех в несправедливом рабстве.
Природа, с давних пор, страшась клыков судьбы,
мечтает, как и я, что трупы и гробы,
и смуты всех сортов, и хаос похоронный
уснут во чреве тьмы для вечности бездонной.
И так Она живёт, оцепенев в мечтах,
порой вздымая бунт, но чаще пряча страх,
а мысль Её живёт и светит в небосводе".
Вот так я размышлял о прОклятой Природе.
Вот так, спустясь в овраг, к подножию руин,
в отчаянье своём я с Нею был един.
Я вздумал привести в тот час к согласованью
пульс сердца моего и ритм Её страданья.
Но тут явилась ночь и мрачно принялась
менять во всём вокруг дневную ипостась:

и запахи, и цвет, и звук - в любой их гамме -
и увлажняла всё фантомными слезами.
От гордости сиял фальшивый шампиньон.
Кусты сменили вид: тот - карлик, тот - дракон;
и деревца тряслись резвее всякой птахи,
что прятались в ветвях в своём сонливом страхе.
Весь звёздный небосклон стал бледeн и суров,
и слышен был в лесу зловещий выкрик сов.
Бессонный козодой накликивал ненастье,
а замок, несмотря на явное несчастье, -
руина из руин, достойная трущоб, -
картинно выступал, как необъятный гроб.
Казалось он дрожал, как холст в своём багете,
блистая чернотой в белёсом лунном свете...
Но что за голос вдруг от дум меня отвлёк ?
Вещали не река, не лес, не ветерок.
Не клацали сучки в лесу, ветрам переча.
Откуда же неслись тревожащие речи ?
Кто ж громко затевал бессмысленный скандал ?
То замок, рокоча, в отчаянье рыдал !

Мятежная мольба была исповедальной,
пробившейся сквозь плющ из жёсткости кандальной.
Как гимн на Судный День*** гремел в ночи напев.
Казалось, Смерть вопит, чтоб грянул Божий гнев.
И камень захрустел, обрушивалась балка -
а вслед раскрылась пасть под крышкой катафалка.
Меня объял кошмар, и - худшее из зол -
взамен меня был труп, и в нос шибал фенол.
А равнодушный люд, притиснувшийся к гробу,
присвистывал вдогон, смотря в его утробу.
И я качу туда, где света не видать -
вколоченная в гроб кладбищенская****кладь.

Maurice Rollinat La Ruine*, 186-e.
A Antoine Cros**.

C’etait vers le declin d’un jour de canicule,
Juste dans le premier instant du crepuscule
Que la brise engourdie attend pour s’echapper,
L’oiseau pour se tapir, le crapaud pour ramper,
Ou la fleur se referme ainsi qu’une paupiere,
Et qui fait fremir l’arbre et chantonner la pierre.
Seul, а pas saccades, distraits et maladroits,
Je traversais le plus farouche des endroits,
Par des escarpements ignores des touristes.
Oh ! c’etait bien ce qu’il fallait a mes yeux tristes.
Rochers, brandes, forets, taillis, chaumes ardus
Aux petits arbres tors, rabougris et tondus,
Toute cette nature ivre de songerie
Suait la somnolence et la sauvagerie.
Aussi comme j’ai bu l’ombre, et soliloque
Sur cet amas rocheux, confus et disloque,
Pres des ravins beants comme des puits d’extase,
Et dans ces terrains plats ou des remous de vase,
Sous des nuages bas d’un vert de vitriol,
Se revelaient au loin par la danse du sol
Et par un grouillement de joncs trapus et roides.
Une petite pluie aux gouttelettes froides
Imbibait lentement ces landes et ces trous,
Et tout la-bas, au fond des lointains gris et roux,
Le soleil embrume s’effondrait sur la cime
Des forets surplombant la riviere, — un abime
Torrentueux et sourd qui se precipitait
Contre les hauts granits ou sa vapeur montait.
Tout seul dans ce desert aride et pittoresque
Dont les buissons semblaient detaches d’une fresque,
J’errais, m’aventurant sur les cotes a pic,
Escaladant les rocs, glissant comme un aspic
A travers les chiendents humectes par la brume,
Et chavirant parmi les cailloux pleins d’ecume.
Des haleines de pres et de grands vegetaux
Sur les ailes du vent m’arrivaient des plateaux,
Et dans les airs froidis et de plus en plus pales,
Les oiseaux tournoyeurs croassaient de longs rales
Encore inentendus par moi, l’etre ecouteur
Dont la campagne a fait son interlocuteur ;
Par moi qui peux saisir tous les cris de l’espace
Et distinguer le bruit d’une fourmi qui passe.
Partout la solitude immense ou les rocs noirs
Se dressaient cote a cote en forme d’eteignoirs
Et degageaient de leur immobilite meme
Un fatidisme intense et d’une horreur supreme.
Et tout cela souffrait tellement comme moi,
Que j’y pouvais mirer mon douloureux emoi
Et tous les soubresauts de ma triste pensйe :
Bien avant que la nuit meme fut commencee,
J’attendais que le val, ou l’onde, ou le ravin,
Avec le son de voix d’un spectre et d’un devin
Continuat mon fauve et navrant soliloque.
Tandis que le brouillard pendait comme une loque
Sur le gave ecumant qui hurlait a mes pieds,
Un manoir me montrait ses blocs estropies,
Et, melant sa ruine a ma desesperance,
Importunait ma vue a force d’attirance.
Un certain pan de mur surtout : grand devaste
De la melancolie et de la vetuste,
Masse attendant le terme imminent de sa chute,
A jour comme un squelette et dont la morgue brute
Lui donnait un air grave et d’au-dela des temps
Qui semblait defier la foudre et les autans.
L’echo devenait-il double, et par impossible
Le silence avait-il une formule audible
Dans ce desert troue, tortueux et bossu ?
Assurement alors mon oreille a percu
Des murmures eteints, asphyxies et ternes,
Semblant venir du fond d’invisibles citernes :
Quelque chose de vague et de plus consterne
Que le vagissement d’un enfant nouveau-ne,
Comme le rire affreux d’un monstre inconcevable
Qui geindrait tres au loin dans un antre introuvable.
Or, tous ces bruits etaient si souffles, si furtifs,
Si mйlodiquement mineurs et si plaintifs,
Qu’au milieu des genets venant a mes epaules
J’ai pleure dans le vent comme les maigres saules,
Et, le coeur gros d’effrois sacres et solennels,
Remercie les rocs d’etre aussi fraternels
Envers le malheureux fiance de la tombe
Qui les considerait a l’heure ou la nuit tombe.
Et je me dis : « Je suis le Pelerin hante
Par la nature : a moi sa pleine intimite
Qui m’interroge ou bien qui m’ecoute a toute heure,
Et qui sait le secret des larmes que je pleure !
Je l’aime et je la crains, car je sens en tous lieux
S’ouvrir et se fermer ses invisibles yeux
Mobiles et voyants comme les yeux d’un etre,
Et dont l’ubiquite m’enlace et me penetre ;
Car je sais que son ame a l’intuition
De mon ame ou se tord la desolation,
Et que, pour etre eparse et jamais epuisee,
Elle n’en est pas moins la soeur de ma pensee :
En voyant l’aspect dur et terrible qu’ils ont
J’en arrive a songer que les rochers ne sont
Qu’un figement nombreux de sa revolte ancienne ;
Mon vertige est le sien, ma douleur est la sienne ;
Elle subit avec un morne effarement
Le mystere infini de son commencement
Et du but tenebreux que poursuivent les choses
Dans le cours impose de leurs metamorphoses.
Ses fleurs sont l’oripeau d’un flanc martyrise ;
Lui-mкme, son printemps n’est qu’un deuil deguise
Et son ordre apparent, formel et mecanique,
Que l’acceptation d’un esclavage inique.
Desormais resignee au destin qui la mord,
Elle produit sans cesse en songeant que la mort,
Les bouleversements et les chaos funebres
Dorment dans la duree au ventre des tenebres ;
Et ses reves qui sont les miens font sa torpeur,
Son echevelement, sa crainte, sa stupeur,
Sa rafale qui beugle et son ciel qui medite ! »
Ainsi je comprenais la nature maudite,
Ainsi dans ce ravin, devant ce vieux manoir,
Elle communiait avec mon desespoir,
Et rythmait par degres son spleen epouvantable
Avec les battements de mon coeur lamentable.
Cependant que la nuit venue a ce moment
Trainait son graduel et morne effacement
Dans la teinte et le bruit, dans le souffle et l’arome,
Et mouillait lentement de ses pleurs de fantome
Les mauvais champignons tout gonfles de venins.
Les arbres figurant des demons et des nains
Semblaient moins prisonniers que froleurs de la terre
Qu’ils recouvraient d’effroi, de songe et de mystere.
Sous la lividite siderale des cieux
Les hiboux miaulaient un soupir anxieux
Et les engoulevents passaient dans la bruine.
C’est alors que la sombre et lugubre ruine
M’a paru nettement peinte sur le brouillard,
Et que le pan de mur couleur de corbillard
A semble tressaillir sur la colline brune
Et s’est mis a briller tout noir au clair de lune.
Mais d’ou m’arrivait donc cette effroyable voix ?
Oh ! ce n’etait ni l’eau, ni le vent, ni les bois
Dont les rameaux claquaient comme des banderoles,
Qui dechargeaient sur moi ces terribles paroles !
Non ! Cette voix venait des ruines : c’etait
Le chateau nostalgique et fou qui sanglotait
Sa plainte forcenee, intime et familiere
Et qui hurlait d’ennui dans son carcan de lierre.
Et cela resonnait comme un Dies irae***
Que la mort elle-meme aurait vocifere :
C’etait le grincement de la pierre qui souffre !
Et soudain, le cercueil a baille comme un gouffre
Au fond du cauchemar qui m’enlevait du sol ;
Je me suis vu cadavre embaume de phenol ;
Le monde au regard sec et froid comme une aumone
A sifflй le depart de ma biere en bois jaune,
Et j’ai roule dans l’ombre, a jamais emporte,
Bagage de la tombe et de l’eternite.

Справка.
*Первый перевод стихотворения № 186 "La Ruine" на русский язык был сделан и
опубликован в Интернете Юрием Лукачом.
**Антуан Кро (1833-1903)- Antoine Hippolyte Cros - старший в семье (из четверых детей)
брат Шарля Кро (самого младшего). Постоянный друг поэта. На его руках Шарль и скончался в 1888 году от "полной несогласованности внутренних органов". Антуан получил медицинское образование и стал даже в 1857 г. на какое-то время врачом бразильского императора Педро II. В юности Шарль штудировал медицинские книги из библиотеки старшего брата. Оба брата занимались изобретательством. Антуан сконструировал типографскую машину, а в 1891 г. электрическое устройство "телепласт". Как и Шарль, Антуан занимался литературой, был приятелем Поля Верлена, в 1882 г. издал книгу своих стихотворений "Les Belles Heures". Был награждён бразильским и шведским орденом.
Антуану принадлежит целый ряд научных медицинских и философских работ, в частности о проблемах высшей нервной деятельности, но ценность этих работ многими подвергается сомнению. Он занимался оккультизмом. Проявлял разные странности. В 1881 г. был объявлен герцогом и наследником трона эфемерного королевства Араукании и Патагонии. (Индейцы, аборигены этих земель, вели войну за свою независимость от Аргентины и Чили). В 1902 г. он получил титул короля. Несуществующее королевство имеет герб, флаг, конституцию, печатало свои деньги и почтовые марки.
***Гимн на Судный День - на День Гнева - Dies Irae.
****Кладбищенская кладь - вариант: погостовская кладь.

Морис Роллина Мёртвое сердце, 187-е.
(Перевод с французского).

Во сне я увидал средневековый зал.
Там с сердца моего с зияющею раной,
плывущего вверху над пыльной чашей странной,
стекала кровь. Его терзал кинжал.

Как страшен для меня был этот сон нежданный !
Ужаснее кувалд, разящих наповал.
Ухватистей тисков, сжимающих металл.
Особенно пугал кровавый ток багряный.

"Но сердце-то живёт ! - я вскрикиваю вдруг.-
Трепещет, чует боль, в нём слышен гулкий стук,
и кровь ещё течёт из раны отворённой".

Но нет ! Уже мертво. Вся кровь ушла из вен.
То просто гадкий гной, противный гной зелёный
сочится, как течёт вода из старых стен.

Maurice Rollinat Le Coeur mort, 187-e.

Je revais que mon coeur flottait dans le chateau
Au-dessus d’une coupe etrange et poussiereuse :
— Pour y saigner, bien sur ! Car sa plaie est si creuse
Que le temps y retourne encore le couteau !

Eh quoi ? La chose alors etait par trop affreuse :
Ni la meule du spleen, ni les coups de marteau
Du malheur, ni l’angoisse aux machoires d’etau
Ne pouvaient exprimer sa pourpre douloureuse.

Mon coeur vit ! m’ecriai-je, il palpite ; il ressent !
Je percois son tic-tac, et certes, c’est du sang,
Du sang qui va couler de sa blessure ouverte !

Mais non ! Il etait mort, archi-mort, et si mur,
Qu’une larme de pus nauseabonde et verte
En suinta lentement comme l’eau d’un vieux mur.

Морис Роллина Слёзы, 188-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Жоржу Лорену*.

Сознание простых страдальцев -
та твердь, где редок чёрный цвет.
Там скрыться от когтистых пальцев
отчаянья - надежды нет.

Напротив, тучи, что несутся
в том небе не уходят прочь,
а благотворным ливнем льются,
успокоительным, как ночь.

Лишь только хлынут эти слёзы,
сбираясь в брызжущий поток,
уже не так страшны угрозы
и меньше стонов и тревог.

Душа поплачет - в ней порядок.
Забыв голгофские кресты,
она витает в мире радуг,
в ней вновь наивные мечты.

Увы ! В мозгах анахоретов,
вспоённых молоком угроз,
отстойник роковых секретов,
кружащий голову гипноз.

Из непрозрачной бездны Ада,
где страждет в путах Благодать,
им слышен клёкот: "Нет пощады !
Казнимым спуску - не давать !"

Когда нет силы для отпора,
порабощённый бьёт поклон.
Хоть он и страждет - вместо спора,
способен только лишь на стон.

Как чёрный гриф из страшной сказки,
чей взгляд и хищен и остёр,
наш грозный Рок, не склонный к ласке,
над нами крылья распростёр.

То Дух, в ком больше зла и яда,
чем в логове опасных змей,
где нет ни света, ни догляда
над мрачным смыслом их затей.

Он смотрит взглядом Смерти злючим,
он сеет горе и мороз.
Его тяжёлым грозным тучам
не разразиться ливнем слёз.

Я в самом злом из одиночеств,
блуждая в скалах и песках,
не в силах, в страхе от пророчеств,
расплакаться в его руках.

А рядом - слёзные лавины,
что матери в несчастьях льют.
Предел тем плачам - лишь кончина,
и нет для них иных запруд.

Хотел бы мчать ручьём нехилым,
кровавой пеноою истечь -
Увы ! - всё то, что мне по силам, -
кривлянье, скрип зубов и речь.

Грызут сомнения. Не спится.
В душе немыслемая чушь.
Смыкаю веки и ресницы -
в глазах безжалостная сушь !

О Ива ! Дивная колдунья !
Встряхни плакучую красу.
Пролей мне в душу, в полнолунье
свою волшебную росу !

Прошу, смочи мне жизнь слезами.
Гаси огни моих тревог.
Пусть сгинет дьявольское пламя !
О, если б я заплакать смог !

Удел мой - чёрное страданье,
без снисхождений и утех.
Смеюсь, раз нет во мне рыданья.
Во мне один проклятый смех !


Maurice Rollinat Les Larmes, 188-e.
A Georges Lorin*.

Le crane des souffrants vulgaires
Est un ciel presque jamais noir,
Un ciel ou ne s’envole gueres
L’abominable desespoir.

Chaque nuage qui traverse
En courant cet azur qui luit,
Se creve en une douce averse
Apaisante comme la nuit.

Une pluie exquise de larmes
Sans efforts en jaillit a flots,
Eteignant le feu des alarmes
Et noyant les apres sanglots.

Alors pour ces ames charnues
Au martyre superficiel,
Les illusions revenues
Se diaprent en arc-en-ciel.

Mais le cerveau du solitaire,
Vieux nourrisson de la terreur,
Est un caveau plein de mystere
Et de vertigineuse horreur.

Du fond de l’opacite grasse
Ou pourrit l’espoir enterre,
Une voix hurle : « Pas de grace !
Non ! pas de grace au torture ! »

Pres des coleres sans courage
Et qui n’ont plus qu’a s’accroupir,
La resignation qui rage
S’y revolte dans un soupir,

Et comme un vautour fantastique,
Avec un oeil dur et profond,
La fatalite despotique
Etend ses ailes au plafond !

Crane plus terrible qu’un antre
De serpents venimeux et froids,
Ou pas un rayon de jour n’entre
Pour illuminer tant d’effrois,

Par tes yeux, soupiraux funebres,
Ne baillant que sur des malheurs,
Tes lourds nuages de tenebres
Ne se crevent jamais en pleurs !

Oh ! quand, ronge d’inquietudes,
On va geignant par les chemins,
Au plus profond des solitudes,
Ne pouvoir pleurer dans ses mains !

Jalouser ces douleurs de meres
Ayant au moins pour s’epancher
Le torrent des larmes ameres
Que la mort seule peut secher !

Quand on voudrait se fondre en source
Et ruisseler comme du sang,
Helas ! n’avoir d’autre ressource
Que de grimacer en grincant !

Oh ! sous le regret qui vous creuse,
Mordre ses poings crispes, avec
La paupiere cadavereuse
Et l’oeil implacablement sec !

O sensitive enchanteresse,
Saule pleureur delicieux,
Verse a jamais sur ma detresse
La rosee acre de tes yeux !

Que ta plainte humecte ma vie !
Que ton sanglot mouille le mien !
Pleure ! pleure ! moi je t’envie
En te voyant pleurer si bien !

Car, maintenant, mon noir martyre,
De ses larmes abandonne,
Pour pleurer n’a plus que le rire,
Le rire atroce du damne !

Справка.
*Жорж Лорен (1850-1927) - художник-иллюстратор и поэт. В 1884 г. вышел его сборник
стихов "Розовый Париж". Впоследствии публиковались и другие стихи. Как иллюстратор,
пользовался псевдонимом Cabriole. Иллюстрировал сборник, издававшийся кружком
поэтов-"гидропатов" - "Hydropathes".

Морис Роллина Смех, 189-е.
(Перевод с французского)
Посвящено Жоржу Лорену*.

Сарказм и сардоничность смеха -
в них кроются беда и боль.
Нет, эта маска - не потеха:
за нею - жуткая юдоль.

Злой смех, не знающих отрады,
кому как мачеха Земля,
в чьих ртах лишь только горечь яда,
на ком затянута петля;

смех горше жалобы горячей,
страшней озлобленных угроз,
тоскливее старинных плачей,
пронзительней текучих слёз;

насмешка - над собой, быть может, -
с тоскою в глубине души,
с которой нищенка предложит
себя гуляке за гроши !

О смех ! В ответ на упованья
твой иронический задор
лишь обнажал мои страданья,
звучал как смертный приговор.

О горький смех ! Поняв твой ужас,
я в хлынувших затем стихах
бесхитростно представить тужусь
весь твой гимнический размах.

Прошу: проникни в эти Строфы !
Взорвись ! Хочу, чтоб ты не мерк !
Стучи громами катастрофы.
Гори, как яркий фейерверк !

В тот день, когда отца утратил,
я, как больной, захохотал,
а в сердце больно, будто дятел,
стучал мне горестный хорал.

Я овдовел и, сатанея,
в ту ночь опасен стал для всех:
"Я не хочу расстаться с нею !" -
мешал я с криком горький смех.

И вновь мой горький смех исторгся
раз в морге с непослушных губ,
где, вместо друга, распростёрся
передо мной лишь голый труп.

Я хохочу, терзаясь страстью,
пока не обращусь во прах,
а между тем с отверстой пастью
за мной потёмках ходит Страх.

Смеюсь в несчастье и в страданье,
смеюсь на суше и воде,
смеюсь, когда в душе рыданье -
тот смех при мне в любой беде.

Пусть Смерть придёт и скажет просто:
"Пора, Поэт, гасить свечу !"
В ответ, заждавшийся погоста,
я только зло захохочу.

Maurice Rollinat Le Rire, 189-e.
A Georges Lorin*.

Rire nerveux et sardonique
Qui fais grimacer la douleur,
Et dont le timbre satanique
Est la musique du malheur ;

Rire du paria farouche,
Quand, d’un geste rapide et fou,
Il met le poison dans sa bouche
Ou s’attache la corde au cou ;

Rire plus amer qu’une plainte,
Plus douloureux qu’un mal aigu,
Plus sinistre qu’une complainte,
Rire atroce aux pleurs contigu ;

Sarcasme intime, inexorable,
Remontant comme un haut-le-coeur
Aux levres de la miserable
Qui se vend au passant moqueur :

Puisque, dans toutes mes souffrances,
Ton ironie apre me mord,
Et qu’а toutes mes esperances
Ton explosion grince : « A mort ! »

Je t’offre cette Fantaisie
Ou j’ai savoure sans terreur
L’abominable poesie
De ta prodigieuse horreur.

Je veux que sur ces vers tu plaques
Tes longs eclats drus et stridents,
Et qu’en eux tu vibres, tu claques,
Comme la flamme aux jets ardents !

J’ai ri du rire de Bicetre,
A la mort d’un pere adore ;
J’ai ri, lorsque dans tout mon etre
S’enfoncait le Dies irae ;

La nuit ou ma maitresse est morte,
J’ai ri, sournois et dangereux !
— « Je ne veux pas qu’on me l’emporte ! »
Hurlais-je avec un rire affreux.

J’ai ri, — quel supeme scandale ! —
Le matin oщ j’ai reconnu,
A la Morgue, sur une dalle,
Mon meilleur ami, vert et nu !

Je ris dans les amours funebres
Oщ l’on se vide et se reduit ;
Je ris lorsqu’au fond des tenebres,
La Peur m’appelle et me poursuit.

Je ris du mal qui me devore ;
Je ris sur terre et sur les flots ;
Je ris toujours, je ris encore
Avec le coeur plein de sanglots !

Et quand la Mort douce et benie
Me criera : « Poete ! a nous deux ! »
Le rale de mon agonie
Ne sera qu’un rire hideux !

Справка.
*Жорж Лорен - смотреть примечание к предыдущему стихотворению №188 "Слёзы".

Примечание.
Первый перевод стихотворения "Смех" на русский язык был сделан Дмитрием Юрьевичем Маниным. С этой работой, соответствующей строгим требованиям "Века Перевода", можно ознакомится в открытом для всех читателей Интернете.

Морис Роллина Тревога, 190-е.
Морис Роллина Тревога, 190-е.
(Перевод с французского).

Как птица под змеиным взглядом,
и я мертвею, впавши в страх.
Тень смерти, то с петлёй, то с ядом
всегда стоит в моих глазах.

В них всё двоится и троится,
там мельтешит калейдоскоп,
там рвутся глыбы на частицы,
вводя мой бедный дух в озноб.

Я вечно беспокоюсь, слыша
скрип лестниц, шарканье шагов,
мяуканье кота на крыше,
с дороги - крик ломовиков.

Вот хриплый голос трубочиста,
локомотивные гудки... -
по мне все те шумы и свисты
полны тревоги и тоски.

Напрасно днём я веселею,
взглянув на облачный ажур,
с приходом ночи жизнь тусклее,
и вновь несчастлив я и хмур.

Позеленевши, безголосо,
луна, в которой пышет гнев,
мне ночью задаёт вопросы,
а я молчу, оцепенев.

В моей кровати деревянной -
как в гроб без крышки погружён -
я ощущаю запах странный,
дух траура и похорон.

Мне всюду меж людьми неловко.
Я в обществе смотрюсь как гнусь -
там принимают за издёвку,
когда страдальчески смеюсь.

Я мучим тягостными снами.
Мой разум застилает тьма.
То тень, то призрачное пламя
грозят свести меня с ума.

Жена скончалась, друг - неверен.
Я чувствую, что жить невмочь.
И я убить себя намерен
своей рукой, не в день, так в ночь.

Спрошу у Сатаны, чья участь
страшней, когда к нему приду:
ведь я в земной юдоли мучусь
куда сильней, чем он в Аду.

Maurice Rollinat L’Angoisse, 190-e.

Depuis que l’Horreur me fascine,
Je suis l’oiseau de ce serpent.
Je crois toujours qu’on m’assassine,
Qu’on m’empoisonne ou qu’on me pend.

L’Unite se double et se triple
Devant mon oeil epouvante,
Et le Simple devient multiple
Avec une atroce clarte.

Pour mon oreille, un pied qui frole
Les marches de mon escalier,
Sur les toits un chat qui miaule,
Dans la rue un cri de roulier,

Le sifflet des locomotives,
Le chant lointain du ramoneur,
Tout bruit a des notes plaintives
Et se tonalise en mineur.

En vain tout le jour, dans la nue
Je plonge un oeil aventureux,
Sitot que la nuit est venue
Je courbe mon front malheureux,

Car, devenant verte et hagarde,
La lune interroge ma peur,
Et si fixement me regarde,
Que je recule avec stupeur.

Le lit de bois jaune ou je couche
Me fait l’effet d’un grand cercueil.
Ce que je vois, ce que je touche,
Sons, parfums, tout suinte le deuil.

Partout mon approche est honnie,
On me craint comme le malheur,
Et l’on trouve de l’ironie
Au sourire de ma douleur.

Mon reve est plein d’ombres funebres,
Et le flambeau de ma raison
Lutte en vain contre les tenebres
De la folie... a l’horizon.

La femme que j’aimais est morte,
L’ami qui me restait m’a nui,
Et le Suicide a ma porte
Cogne et recogne, jour et nuit.

Enfin, Satan seul peut me dire
S’il a jamais autant souffert,
Et si mon coeur doit le maudire
Ou l’envier dans son enfer.

Примечание.
Первым это стихотворение перевёл на русский язык Юрий Лукач.
С этим переводом можно ознакомиться в Интернете.


Морис Роллина Медленное угасание, 191-е.
(Перевод с французского).
Посвящено Альберту Аллене*.

В прекрасный летний день мы встретим их, чудных,
трясущихся, худых, чахоточных больных.
Когда они бредут по парковой аллейке,
так смотрят, нет ли где незанятой скамейки.
В сильнейшую жару, в безжалостные дни,
несчастные хотят спокойно сесть в тени.
Сутулы и бледны, они глядят влюблённо,
ничуть не торопясь, на ласковые кроны,
и ловят не один надменный взгляд гуляк,
которых вид больных не радует никак.
А если шалопай не станет торопиться,
так смотрит со смешком. Пустые злые лица.
Несчастие других их вовсе не гнетёт.
Крепыш шагает здесь, вложив сигару в рот.
И бриз, что пролетит, пропах табачным дымом,
не радуя, но жизнь травя неизлечимым.
А что до бедолаг, ходячих мертвецов, -
как больно им смотреть на бодрых молодцов,
которым вид бедняг - случайная забава.
Сочувствия не жди. Мозги гуляк лукавы...
Больные с детских лет - кусками, каждый день,
их лёгкие гниют. И всё чернее тень,
и никаких зарниц в тревожащих потёмках,
а вестников беды не удержать в постромках.
Больных и ясный день, и чистая лазурь,
тревожат злобой сов и страхом чёрных бурь:
В дни каждых похорон - трезвон над кафедралом;
не то столяр пройдёт по парку пешедралом,
таща готовый гроб при крышке со щипцом,
и сам, пока он трезв, - с нахуренным лицом.
Не то пройдёт старик, морщинистый, разбитый,
бормочущий под нос, - как Смертью позабытый.
Хоть, может быть, вся жизнь была сплошной упрёк,
он Смерти честь отдаст рукой под козырёк.
Пройдёт ли - как монах - священник в капюшоне, -
видения, след в след, за ними мчат в погоню.
Срок жизни их летит и тянется к концу,
о чём легко судить, по хитрому лицу
уборщика плевков, хоть он хранит молчанье.
Но ясно и больным, что близится прощанье.

Я часто видел тех, кого терзает страх,
скрывающих лицо в трясущихся руках
во время похорон при виде катафалка.
Я плакать был готов, так мне их было жалко.

Каков же этот страх - тот ужас, тот озноб,
что мучит всех людей, когда так близок гроб -
в осенний вечерок, когда они к закату
приходят, кто домой, кто в тихую палату ?

Они туда войдут под властью смутных грёз,
быть может, даже впав в трагический гипноз,
едва терпя болезнь, что их уже дожала.
Признаются ль они, что это час финала ?
Услышат ли они, как будет их нести,
стараясь не шуметь на кратеньком пути
к назначенной для них карете под плюмажем
команда из лихих носильщиков со стажем ?...
Доставят катафалк, и загудит орган.
Напустят прегустой задымленный туман,
чтоб в храме раздались божественныг гаммы
не в смраде гробовом, а в волнах фимиама.
Рыданья заглушат негромкий шум речей.
Светлее фонарей заблещет строй свечей.
Молитвы зазвучат в удушье благовоний.
Увидят ли они, как, после церемоний,
их в яме погребут, не долго суетясь ?
У входа на погост - растоптанная грязь.
Могильщики легко, следя за делом в оба,
надёжно обернут верёвкой корпус гроба,
и он, скорей бадьи, скользнёт, как суждено,
и с тихоньким толчком уляжется на дно.
Тут заступы начнут мелькать без передышки,
да камни и комки пойдут стучать по крышке.
Такое испытать не каждый разум дюж.
Встряхнутся ль в этот миг глубины бедных душ ?
Способны ль одолеть в последнем монологе
отчаянье своё и горькие тревоги ?
Попросят пощадить - Судьба ж ответит: "Смерть".

Стихи мои - для тех, кого не держит твердь
и так терзает сплин, что стала жизнь обузой.
Они мне внущены моей фатальной Музой.


Maurice Rollinat Les Agonies lentes, 191-e.
A Albert Allenet.

On voit sortir, l’ete, par les superbes temps,
Les poitrinaires longs, fluets et tremblotants ;
Ils cherchent, l’oeil vitreux et noye de mystere,
Dans une grande allee, un vieux banc solitaire
Et que le soleil cuit dans son embrasement.
Alors, ces malheureux s’assoient avidement,
Et debiles, voutes, blemes comme des marbres
Regardent vaguement la verdure des arbres.
Parfois des promeneurs aux regards effrontes
Lorgnent ces parias par le mal hebetes,
Et jamais la pitie, tant que l’examen dure,
N’apparait sur leur face aussi sotte que dure.
Trop beats pour sentir les deuils et les effrois,
Ils fument devant eux, indifferents et froids,
Et l’odeur du cigare, empoisonnant la brise ;
Cause a ces moribonds une toux qui les brise.
Eux, les martyrises, eux, les cadavereux,
Comme ils doivent souffrir de ce contraste affreux
Ou la sante publique avec son ironie
Raille leur miserable et cruelle agonie !
Pour eux, dont les poumons fletris des le berceau
S’en vont, heure par heure et morceau par morceau,
Pas d’eclair consolant qui fende leurs tenebres !
Puis, ils sont assaillis de presages funebres,
Ayant en plein midi, par un azur qui bout,
L’hostilite nocturne et louche du hibou :
Un convoi rencontre pres d’une basilique ;
Un menuisier blafard, а l’air melancolique,
Qui transporte un cercueil a peine rabote,
Oщ deja le couvercle en dome est ajuste ;
Un lugubre flaneur que l’age ride et casse,
Qui se parle a lui-meme en trainant sa carcasse
Et qui repond peut-etre a quelque vieux remord ;
Une main qui remet des « faire part » de mort ;
Un pretre en capuchon, comme un jaune trappiste :
Toutes ces visions s’acharnent a leur piste.
Le terme de leur vie, helas ! va donc echoir !
Ils le savent ! celui qui scrute leur crachoir
En a trop laisse voir sur sa figure fausse,
Pour qu’ils ne songent pas qu’on va creuser leur fosse.

Oh ! j’en ai rencontre plus d’un par les chemins
Qui cachait a moitie sa tete dans ses mains
Devant un corbillard gagnant le cimetiere ;
Et j’ai senti pleurer mon ame tout entiere !

A quels frissonnements, a quelle intense horreur
Sont voues ces vivants ecrases de terreur,
Quand ils rentrent le soir, au declin de l’automne,
Dans leur alcove tiede, ancienne et monotone ?

En proie a la plus sombre hallucination,
Dans un morbide elan d’imagination,
Sous un mal qui les mine et qui les extenue
Osent-ils supposer que leur fin est venue,
Pour assister d’avance a leur enterrement ?
Voient-ils les invites entrer sinistrement
Dans la chambre ou leur biere etroite et mal vissee
Souffle la puanteur infecte et condensee ?
Entendent-ils causer les croque-morts tout bas ?
Sentent-ils qu’on souleve et qu’on porte la-bas
Sous les panaches blancs de la lente voiture
Le bois rectangulaire ou git leur pourriture ?
Dans la nef, aux accords d’un orgue nasillard,
Sur le haut catafalque, au milieu d’un brouillard
D’encens, qu’on fait bruler aupres d’eux sur la pierre
Pour combattre l’odeur s’echappant de leur biere,
Entre des cierges gris aux lueurs de falot,
Appeles par des voix qu’etouffe le sanglot
Et pleures par des chants d’une plainte infinie,
Voient-ils qu’on est au bout de la ceremonie
Mortuaire, et qu’on va les jeter dans le trou ?
L’entree au cimetiere, — un sol visqueux et mou, —
Les enterreurs au bord de la fosse qui s’offre,
Le brusque noeud coulant qu’on passe autour du coffre
Qui s’enfourne et descend comme un seau dans un puits ;
Le heurt mat du cercueil au fond du gouffre, et puis,
la fin, les cailloux, les pierres et l’argile
Qui frappent а coups sourds leur couvercle fragile,
Tout cela passe-t-il en frissons desoles
Au plus creux de leur ame et de leurs os geles,
Et dans un soliloque amer et pulmonique,
Ne pouvant maitriser la supreme panique,
Crient-ils : « Grace ! » au Destin qui repond : « Non, la Mort. »

Ainsi je songe, et j’offre a vous que le spleen mord,
A vous, pales martyrs, plus damnes que Tantale,
Ces vers noirs inspires par la Muse fatale.

Справка:
*Альберт Аллене - родился примерно в 1844 г. - был основателем, издателем и главным редактором связанного с "Revue Independent" литературного обозрения "La Jeune France", выходившего в свет с мая 1874 г. по декабрь 1884 г. (по другим сведениям по 1888 г.). Вернее сказать, задолго до того, острая полемическая газета под названием "La Jeune France" впервые была основана в 1862 г. и запрещена уже через шесть недель (потом выходила под другим названием). Издание Аллене соединило силы многих талантливых прогрессивных литераторов, в том числе там сотрудничали Альфонс Доде, Жюль Кларети, Морис Роллина, Баррес, Дьеркс, Жюль Ромэн, Анатоль Франс, Поль Бурже, Леон Кладель, Франсуа Коппе, Леконт де Лиль, Катулл-Мендес и многие другие.

Владимир Корман, поэтический перевод, 2010

Сертификат Поэзия.ру: серия 921 № 84170 от 09.12.2010

0 | 0 | 2146 | 19.04.2024. 14:14:10

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []