Памяти советской трешки

1.

– Идем обратно, домой. Стал быть, вперед. Верной дорогой идем, товарищ, ленинским курсом, только как меньшевики или, извини, эсеры – два шага вперед, шаг назад.
– Нет, братан, теперь уж время другое. Ты не догоняешь. Мы право-левые с тобой уклонисты.
– И нас с тобой моя бдительная сейчас расстреляет из бутылки молока кислого. Мы вот двое на двух ногах домой идем. Так? Или наоборот?
Друг, он же гость, поглядел подозрительно – не подвох ли какой в моих вопросах? Уж что-то больно они просты. Любитель спорить, он и сам умеет взять «на понял», но сам попадал не раз, после невинного с виду вопроса…. Когда вопрос предполагает заведомый ответ – это сигнал: ловят. Туда не ходи, сюда ходи. А ты и ни туда, ни сюда не ходи, или будешь баран.
А черт кроется не только в деталях. Вот в простоте чрезмерной – тоже. В простых вопросах от особо любит устроится, как в норке запечной. Впрочем, и в сложности – он же. И…
– Так, значит, дважды два – итого четыре. Четверка – это цифра устойчивая, надежное число. Вот стул тебе или стол – пример. И с мест срываяся, гроба пойдут скакать четверкою своих дубовых ножек. Парное, всегда надежное. А четыре – дважды пара, это точно. Мы следишь за моей мыслью?
– Я тебе что, следователь, чтоб следить? Но в принципе ты прав. Четыре – лучше. Лучше, чем треножник, который вечно кто-нибудь у художника колеблет.
– Ну, положим, ты прав. Только ты к чему-то явно клонишь.
– Да мы оба с тобой к чему-то клонимся. Надо надеяться, что к дому, куда нам пора, ох, пора.
И вот, прикинь, две ноги да еще две у нас на двоих, стало быть, четыре. А не получается – не та устойчивость. Как словно их три – причем, на двоих. Практика не подтверждает теорию.
– Тем хуже для практики.
– Э-т-то одна из современных лжей. Теория в таком разе всегда уступает двис… действительности.
И они, не сговариваясь, заголосили:
Иль, как пьяный сторож,
Выйдя на дорогу,
Утонул в сугробе,
Заморозил но - ох - гу.

– Осторожно: тут, вишь, корень вылез… Не корень зла – просто древесный корешок.
– Ах, черт, что ж ты раньше не сказал.
– Раньше было рано. А теперь поздно. Давай, отряхаться, а то дома нас не поймут, подумают, что мы бухие.
Помогая подняться себе руками и окончательно запутывая общий счет конечностей, мы снова стали, кем были – то есть прямоходящими, и, соблюдая, по возможности, достоинство, вплыли во двор. И были оба-два – как слеш прямой и слеш обратный.
Человек звучит гордо, когда держится на своих двоих. Но на пути человека встречаются тернии, каверзы многие. Да вот хоть корни сосен, что имеют гнусную, надо признать, привычку вылезать из земли и даже асфальта. Кроме них, попадаются также кореша, пивные, палатки с напиточками и даже, как было недавно, дорожная авария, когда ты кинулся помогать сбитому прямо на переходе – вот ведь эти новые, и даже, наверное, нерусские, - и вот ты хотел поднять его, а он был в крови, и вдруг над тобой склонилась полная луна в фуражке:
- Так, значит и виновник дэ-тэ-пе есть и потерпевший.Эт-та хорошо. Вот он, сразу ведь видно, пер-ходил неположенное, и мешал тормозить. Разберемся.
Разбору полета помешали тогда старичок со старухой, которые с лавки все видели и даже номер машины, какая и не подумала остановиться. Налетели, отважные воробушки, на жирного кота-мента, стали стыдить. Так что пронесло мимо. А тут к месту тому, к крови на дороге, и скорая подъехала лихо и быстро.
Даже и более того: посадил он меня к себе в бело-голубую и довез аж до подъезда. Вот хоть не верьте мне, хоть верьте после этого.
Вопрос, сколько будет дважды два, так и не был решен однозначно. Заплетаясь друг о друга ногами, сколько бы их ни было, мы, отягощенные выпитым и загадками бытия, наконец, приплыли к причалу. Там нас ждали. Точней, ждала она, всецело моя – и я это знаю точно. Откуда? А интуиция. Она меня, как и автопилот, еще пока не подводила.


2.


От ранше как? Перевожу с русского устного: вот раньше как? Было? Раньше насчет выпить было много лучше – при советской-то власти. В те поры, как у классиков, у реалистов наших, в романах, какие в школе проходят – завязка, кульминация, катарсис. И герой, типичный в исключительных – или каких там – обстоятельствах. Часто их было три – героя, с трудовым рублем каждый. Налево пойдешь – ничего не найдешь. Направо пойдешь – только время потеряешь. Идем прямо в «Соки-воды». В пивнушку. Ах, слово какое! Реплика в сторону: уж в новы годы, когда демократы-дерьмократы явились невесть откудова, ехал по проспекту по делам в автобусе. Вдруг вывеска проплыла: «Пивнушка». И хоть мне надо много дальше, вылазию на следующей, и давай туда, в той вывеске, как намагниченный. А это, оказывается, ресторан так называется. И на черной доске некоторые цены. Читаю: пиво разливное по 16 за пол-литра. Вот славно! Да только почитал повнимательней – а шестнадцать-то чего? Долларов. Как вам? Пейте сами. Но это я так, к слову.
А, например, свежим, давним олимпийским летом в нелюдной Москве – было особо хорошо. Даже то, что ты с похмелья – хорошо, потому как чувствуешь больше и острее, словно ты влюблённый. Замечали за собой такое? Ну, то-то.
Иду, значит… идем, никого не трогаем. Чистая листва играет под солнцем, как теперь бутылки в витрине какого-нибудь шикарного магазина, каких развелось. Асфальт в еще невысохшей с ночи моче, и повеивает амбрэ.
Но! – мир смеется! Как волнуют – до слез – собаки, женщины и дети, как они все хороши… Нет – прекрасны! И мысль отдает сожаленьем и восторгом: кто я? где я? – по отношенью к нравственным, pardon, aбсциссам? Вопросы самые подходящие, когда очередь уж занята, а до открытия еще мучительных двадцать минут, если не полчаса. И ты стоишь, как Себастиан, изъязвленный душевно-животной тоской. Хорошо еще, что два самых роковых вопроса не метят в тебя дуплетом. Ибо: кто виноват – отпадает, весь ты никого не искал, никуда не звонил, а сами встретились ребята. И что делать – тоже решено. Вопрос в другом – привезли ли жигулевское? Гудят, что везли и мимо не провезли. Так это, может, только выдают желаемое за действительное. Так, примерно сказать, выдают девушку в летах за кого случилось – вот за того из соседнего подъезда; и что ж, что с отсидки пришел? Может, поумнел, умнее нашего теперь… Плохо, что не пьет: может, колется или там нюхает. Вот и я себя хвалю – пью, потому что не колюсь.
Уж пять минут, как пора, а там тихо. Но я знаю, ты знаешь, мы знаем: то благой признак. Значит, товар есть, и готовятся. А у нас (вы не поверите) вобла есть. Ну, не вобла, а сухих две плотвицы, так чего уж.
И – вот! Полдвери с алюминиевым дрызгом отворилась. И полезли кто понаглей поперед честно занимавших, и волнующе запахло пивом; и пивом же и рыбной чешуей солёно и кисло задышали столы. А рыбкой надо не так стучать по столешнице – не плашмя, а ребром, чтобы рыбий мех отставал, тогда оно лучше: чистить легко. Нелегко только по-честному делить две рыбки на троих. Вот водка другое дело.
А пока у нас есть, расскажу давнее. Давно в Москве, я не совсем московский. Ну, не то чтоб «третью сутку едим, подайте по силе-мере возможности» но все же внедрялся трудненько. И вот ушел с первого места, где вовсе ничего не светило. Дезертировал с трудового фронта. Но нужный штампик в паспорте заслужил, и он с того лета при мне. Умная была советская-то власть, сволочь такая. Сначала, как вокруг колонии, поставить заборов, запретов, утеснений, а потом за проход, за проныр в половинку возможностей – утлые тебе блага. Она, сов. власть, умела (но не любя, со скрипом) разрешать и предоставлять: прописку, допустим, но временную. Работу, но чуть не бесплатную, потому что получка – чтобы только до другой получки дожить, да и то не получается. И все такое. Вход в половинку двери, неполная кружка пивка с пол-таранкой.
Зато метро, считай, бесплатное. И все его станции-дворцы – твои, и ты богаче набоба индийского. Думай так – и утешайся (вариант: отрешайся). Зима долгая – и это тоже хорошо: все студеные и мозглые месяцы греешься за пятачок, то есть даром, и рад. Особо если из общаги, тоже почти бесплатной, поперли тебя, парень.
Да, я был тогда такой типичный, конечно, извиняюсь, герой, в типично-исключительных обстоятельствах. И был просвет в тучах – Светка моя. Выяснилось (нарушаю интригу, ну, так я ведь не писатель какой) не совсем моя – та, моя, будет позже. Ну, будем здоровы.
Завелся блат в разных окрестных магазинах. Продавщицкая публика тоже так же собиралась, в комьюнити, хоть слова такого тогда не было в русском. Собирались, базарили по делу. Милиция, контрольные закупки, директор в подсобку тащит – это не нами заведено, а теперь еще и горисполкомовскому любителю ранней клубнички подавай – в смысле давай. А то на проверочке попадешься – это два-три года.
Одну нашу блондинку как раз на подкрученных весах и взяли. Уже сидит, и надо ей готовить передачу.
Пили эти девочки всё больше шампань.
Светик, временно моя, когда мы отдыхали в паузах наших игрищ на диванчике, призналась, что и ей приходилось давать. Молоденьких новопринятых всегда, как закон, пропускали сквозь начальничков мелких и покрупнее.
И еще заставляли делать из одной котлеты «Домашняя» две, или запихивать внутрь брусков сливочного масла срезы желтизны, но актировать их как отходы. Ну, и всякие такие штуки. Светик была девушка совестливая, и отказывалась напитывать водой для веса треску и минтай, потому что такую рыбу берут бедные, а с осетринкой и семгой химичила – богатых накалывать можно и нужно.
Светик мною гордилась. Она хвалилась, что ее парень, то есть Ваш покорный слуга, умеет писать «как под песню». Торговый народ просек фишку, и стали заказывать мне темочки – братану младшему в армию, подкрепить того стихами про геройских предков и про то, что тут все путём. Или продавщице свежепосаженной за обвес – подпустить лирики про любовь. Это чувствительный мясник попросил. Уже и знакомые знакомых подкатывались – сочини «как под песню». Благодарили ассортиментом каждый своего прилавка – это я милостиво принимал, денег же не брал, чтобы не ронятся в их глазах.
Даже полюбили меня – но как любят блаженных. И вспомнился мне Ваня Пыряев, кусавший ладонь. Но только он, маленький гордец, похожий на обезьянку, стакана не держал, а я держу – и всё охотней. И каждый вечер мы со Светиком пиршествовали, как Лазарь богатый, блистательно.
Ушел я почти сам. Вернее, все же меня ушли. Возвращаюсь – а там мужик. Ты кто? Нет, это ты кто будешь? Хотя понятно. И мне тоже все понятно это отец ребенка, сильно похожа девчонка на папашу. Ну, я положил ключ на приступочку в прихожей – и привет.



3.


А еще я люблю грибы. Грибы-то, честно, и правда люблю собирать, да только все в одной и том же месте. Что за место такое грибное? Да нет, грибов там мало, а зато на опушке – избушка, и не простая. И озерцо возле идиллическое. Ивы, ракиты, разодранные пополам, будто какой великан хулиганил. И поближе к берегу торчит из воды ржавый остаток легковухи и холодильник. И тишина. Люблю тишину.
В том недальнем подмосковном поселке жили, да и сейчас немного живут писатели, водятся и художники. Избушку на курьих ножках хотели снести – но местные корифаны не дали. Сказали где надо – тут, мол, памятную доску надо повесить и написать: охраняется государством. Тут такие имена бывали, мол, лауреаты, народные и тэ пэ. Я сам в телевизоре видел репортаж: покушаются на наследие культуры. Оставили. И даже бочкотару не тронули – она заместо столов тут. И мне тоже нравится. А лауреаты и народные артисты – и я с ними вот как с тобой. Выпивал и закусывал. Кто свистит? Я те точно говорю. Ну, хрен с ними, только ты не перебивай.

Есть и у меня тетрадка коленкоровая (это уж я сам с собой) а там грехи молодости. Было дело – сочинял. Глупости всякие: Неотвязная дума топорщится/ о глотке милосердном вина. /Утром морда, как мятая трешница/ на нещадном свету зелена.
Да… Человек думает: то, что для него само собой понятно, как ежу, так оно и останется. То есть время твоё – оно твой памятник, недвижимый и прочный. А время течет. Оно, как и в человеке, сердце – не камень.
Вот трешка попалась в книжке, что была белая, да уж давно пожелтела, купленная или дарёная, но так и не прочитанная. Философический труд, понимать который вовсе не обязательно, да, может, и не впотяг, но знать, что есть/был такой – о, тогда входило в непременный синодик. Коды – или, тогдашним словом сказать, пароли назывались, и компашки собирались, снюхивались «на портвешок» совсем так, как и в слесарнях-столярнях. Так, да не так. Закусывали стихами, и граненая фронда звякала, и, то ли птица-тройка, то ли змей-горыныч, сочетавые в непременное поминание Кафка-Пруст-Джойс. Издай их стареющая советская власть, ну еще Мандельштама, Набокова, Булгакова, еще кого-то, да тиражами побольше – может, еще бы поскрипела подольше? Или нет? Это теперь – тема новой фронды, без которой русскому человеку, каких он ни будь кровей, и жизнь не в жизнь.
Девицы там были тощими, как кошельки. Поролоновый матрасик на полу, и рядом, на паркете – пятно. Пролитые за годы «ингредиенты» сотворило то пятно. Где, у кого в коммуналке то было? Забыл. В каком году? А в десятилетьи, хотя бы? Век пока помнится – то был двадцатый от рождества Христова. «Там» - сказалось, глухо так щелкнуло в мыслях. Где – там? В небытии? Но отчего – там – свет?
Если кому охота читать мои бухтины, пусть за этом месте забудет автора, который брякает мелочью воспоминаний, и мелось вынимается с табачными крошками и засохшими крошками хлеба, оскорбительными для пальцев. И пусть вспомнит своё. Пазлы таких же мелочей, всякий вздор и не вздор сами сложатся в драгоценные картины…
А я опять за своё. Вот она: трешка. Выпорхнула из книги, як пташка. Зеленая, но не долларовой маринованной зеленцой, а цвета чуть пожившего на свете живого древесного листа. И вот я полагал, поэт несчастный, что уж эта-то денежка всегда будет. И что читатель, неведомо откуда у меня, поэта самодельного, взявшийся, вспомянет, как он свершит размен двухмерности той малой бумажки на трехмерность стакана. И время чутко вычленит и звон посуды, и сиплое троегласье вакхических нот в шуме своем – шуме времени, гремящем вразлёт!
Полагалось считать, что и червонец всегда пребудет благородно бледнобордовым, как атлас воеводской шубы в музее русской славы. Уж где время редко меняет свои приметы, так в деньгах. Впрочем, деньги текут, как вода…
Но обрушились заграды, упал, как комбинашка нестрогой девицы, занавес, что и сам себе мнился железным.
Как броневые заклепки, расскочились аббревиатуры. Деньги, таючи, плакали на солнце свободы нашими слезами. Диктатуре наступила хана, и прежняя власть утонула так быстро, словно кто-то открыл кингстоны. И в воронку затянуло многое.
Новое время у времени… старого? – прежнего времени, требует, как следователь, мягко, но твердо: примет, малейших деталей, зацепок. И ты, плесневелый «свидетель минувшей эпохи», доносишь на себя и близких своих, а они – кто жив, кто уж нет…
Тяжесть сущего – кто его держит, вынося? Кто перекинул двудавры, что образуют мост над потоком времени? Ты и перекинул те хорды, ты и есть тот мост. Но ведь ты смертен и слаб, ведь так? Может, пена в кружке не успеет осесть и водка в стакане согреться, как тебя не будет – так? Так. Но и крепь нерушимая – тоже ты. И это тоже нерушимо верно.
В пивной избушке над озером возникли две фигуры. Один был – человек в фонарем, но то был не Диоген, нет. Хотя, как всегда, искал человека – кто согласен быть спонсором и собеседником. Непременный тутошний заседатель с фингалом под глазом, тоже почти непременным. Второго и вы бы определили как служителя муз – берет, суковатая палка и трубка в лошадиных зубах свидетельствовали: их обладатель – один из последних обитателей прежнего здешнего ранжира: некоторые еще доживают в здешних художественных дачах, какие не покупались, а получались за особые творческие прорывы. Многие участки уж купили новые правильные мужики – и тотчас снесли на хрен эти некогда завидные хоромины и построили на свободном месте такое… Ну, да что я говорю вам – будто не знаете.
Не лучи идеала держу в руке, а советскую трешку, подательницу былых надежд. На ней начертаны на пятнадцати советских языцех все, что с нами было, но ни намека на то, что стало.
Тут из щели показались две тонких медных проволочки. Вот они стали еще длинней и пощупали воздух. Таракан вылез из щели и уставился на меня внимательно.
– Ну, раз пришел, давай выпьем – говорю. И макаю кончик обертки с сигаретной пачки, выуживаю каплю пива.
– На.
Капля большая, и на нечистой столешнице держится, не расплывается. Недоверчивый новый приятель прячется в щель, но вылезает снова. А тем временем и хлебная крошка положена рядом с каплей. Выпивая, надо закусывать – это святое.
Таракан подбирается к угощенью осторожно. Шустро так втягивает каплю пива в себя и снова юрк в укрывище. Но через минуту вылезает снова, уже смелый, и прямиком к закуске. Жвальца, вроде кусачек - такие, небось, у тех, кто монтирует особо тонкие вещи, ну, хоть электронные. И крошка хлеба разгрызается и поедается без остатка.
- Как жизнь? – спрашиваю. Глаза у таракашки навыкате, как рачьи. Блестят, и кажется, смеются. Вразвалку, уже неспешно он убирается к себе. И я опять один.

Александр Медведев, 2010

Сертификат Поэзия.ру: серия 733 № 80694 от 19.06.2010

0 | 0 | 1590 | 25.04.2024. 04:03:58

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []