Путешественник 6

Глава девятая с каденцией третьей на пару.


И вдруг навстречу мне явственный сон, что в самый глубинные времена собирали дикие люди грибы – рыжики да опята. Разбегутся по лесу и аукаются: - Ау, мол, грибы есть у вас? И у нас отродясь нету! Другому сытому человеку этих грибков на дух не надо, а дикари травятся, но едят и за грузди сырые голову тебе вырвут с потрохами. Ну и смотрят – чего по опушкам колючим еловым колотиться без толку – башку одному оторвал, лисички отнял – и сыт, и пьян, и нос в табаке нюхательном с донником-травой. Рвали и свои, и чужие головы как поспевшую малину, и про грибочки позабыли. Пошли, говорят, головы рвать, урожай нынче бедовый. Но пришла бумага им гербовая – спасать народ, так опомнились сыроеды, к старичкам за советом кинулись. А эти самые дремучие и решили – в лес без толку не ходить, а просто на завалинке штаны просиживать и лясы точить. Усядутся на завалинку всей ордой и курят табачок у кого есть, а у кого нет еще, так он на дороге присядет и бычки стреляет на лету у калик перехожих.
Один у них лапти придумал плести. Изуродует липу, сидит плетет, а другие рядом в очереди стоят лаптем щи хлебать. Щец наварят и прихлебывают, а которому лаптя не досталось – облизывается чуть в сторонке. День хлебают, ночь хлебают, пока котел заподлицо не опустошат. Снова варят, а лапти, мокрые от кислых щей, сушить вешают на загнетку. Зайдешь к нему в избу – лапти на загнетке повисли, а семеро по лавкам , зубами поскрипывая, ждут-не дождутся новой трапезы. Кто кому картошку чистит, кто другому зубы, а самый ловкий гулять отправляется восвояси – идет себе и в ус не дует. День идет, два идет – и уходит, и царствие ему небесное. А инакий, присевший за углом в тенек, пятки чешет и глаза лупит на прохожих – мол, иди, а я пригляжу, в какие отдаленные края ты сам от себя умотаешься, первопроходец…
И что ты поделаешь, если всё для них мудрецы выдумывали. Приведут непутевого мудреца к себе и сядут кружком, уши развесят. А мудрец себе на уме и чешет им правду-матку в глаза, да еще и привирает, пока не наврет с три короба. И били они этаких мудрецов за правду обидную и ненужную! День бьют-колотят, ночь побивают – а он всё на своем стоит, бесчувственный мудрый Сократ. И гонят потом в три шеи, кого куда гонят, кого в – в приграничье, кого – и на осину. Осинок многовато у них росло, направо пойдешь – осина, налево ломанешься – туда же осина, а прямо прешь в глухой осиновый лес. И бывшие мудрецы на осинах развешаны как ранние желуди на дубах – этого добра им хватало, могли бы с другими поделиться – да никому даром осины с желудями не нужны и по весне.
А женский пол ихний с горя и бескормицы по лугам ягодным набегавшись и по грибным, хрен затеял садить. Услыхали дикарские жёнки, что хрен редьки завсегда слаще. И подсучила им одна старая ведьма на ярмарке вместо хрена конопли. Засадили Homo Erectus’ы этими семенами весь свой удел пахотный, а по доброте и чужого прихватили. Пристрастился причудливый народ к этой самой вкусной конопле – спасу нет – кто вершки жует, кто корешки догрызает, а кто и принюхивается. И хохочут, как в смешном цирке, Серега, умники наши над тобой смеялись – день хохочут, два похохатывают – и поспать от смеху некогда. А потом жор на них нашел – все луга объели, все осины, аж до землицы дошли по запарке после желудей.
- Не надо нам такого хрену, - мужики орут, - неохота нам его! Мы вот недельку на завалинке отлежимся-отоспимся, а потом обратно викингов-варягов призовем. Вот таким макаром и доехали они до войны промеж собой. С чего война пошла, все вспомнили потом, но по разному. Кто так вспомнил, кто этак, кто вообще не помнил ни хрена, ни конопли – а просто мёл языком без костей, что из-за денег. А я не верю. Он и денег-то сроду не видал, да и не было там никаких ассигнаций. Откуда ей взяться, монете, у дремучих оборванцев? Да и не поймут они, что это за деньги перед тобой. Это кабы еще настоящие деньги, ликурговские хотя бы – а то видимость одна несусветная. Вот фантазию-то свою блаженные и не поделили. И так, и этак разделят – а никому не хватает. Кому видимость одна, кому противоположная слегка, а кому и дьявольщина чистая. Ну и зарябило в глазах, разом у всех и зарябило. И пошло у них светопреставление с бадожками на заливном лугу. Народу загубили – не сочтешь. Кто этак сочтет, а кто так – и давай опять биться. Бухгалтеров своих окончательно прибили, к совсем уж пристаревшим людям прислушались и решили денег не делить никогда, а налево и направо раздавать. Годика три раздавали рублишки свои, и эта работа надоела им хуже хреновой конопли, а всё до конца раздать не поспевают. И откуда только видимость эта берется у них, у людей ненормальных, не познавших счастья своего, свалившегося прямо в чистые руки. А раздадут, глядишь, опять делом займутся – баклуши бить или еще как веселить скучных людей вроде нас с вами. Хотя, мил человек, тебе смеяться не надоело над простодушным народом, как будто ты сам по себе, а он немного на отшибе, а, Ипатыч?
Давненько уже понял я, что не сон это вовсе, и не мой сегодня. Пока я в сладкую дрему впал, Лирик проигравшийся басни начал плести чисто Лафонтен. Так что вы не обессудьте за путаницу в непрояснившемся сознании моем и его. Это ж надо Зеландию в картишки продуть, как Федор Толстой-Американец Аляску, помню я, профукал. Или не помню, а путаю опять баню с вахтой не проспавшись. Гляжу, и Стрэнджер прется к нам с мерином в поводу и с улыбочкой:
- Здорово, бродяги, гостя примете?
А Лирик снова в Царька превратился на глазах прямо как оборотень и вертухая из себя строить начал:
- Да ты ж побегушник, тебе здесь не меньше пятнашки влупили за озорное нарушение спокойствия сарапульско-американской свободы, тебя ж снова ловить будет вся полиция новоявленная и вся городничая рать. И нас с тобой заметут из-за слепоты недоноса – муки примем тюремные. А за что? Чай, не диссидентами на кухне пригрелись, в лесу родном сенца вышли покосить на похлебку…
- Ни от кого я не убегал пока, мне наоборот городничий этот, мэр по нынешнему закону, досрочное освобождение выписал и почетным гражданином окрестил за укрощение дикого мустанга. Я перед вами нынче всадник без головы, а не велогонщик. И велика моего нигде нету, поди на покинутой родине остался, в России. Пойду жеребца вместо себя мухоморами обкормлю, авось вернемся обратно и Chinelli отыщем – ноги мои так прямо педали и ловят на ходу.
Первым отозвался Сергей, уже не поулыбываясь, а хмурясь осторожно:
- Присядь у костра, Гарибальди, и одра своего вон к дубу привяжи пастись. Тут хорошо продумать надо, как этих городских какаду ошалевших обратно до ума надежного довести. Чума на оба ихних материка, меж которыми народы и заблудились и запутались. Ты глянь – в луже караси прыгают, земляки истинные – не похоже это ни на Америку, ни на Полинезию. Ты где в Америке таких приспособленно-живучих карасей видел ростом с окурок? Наши это карасики, как Лимонов мелкопоместные – наши! Дружок мой все-таки зря от них укатил, сейчас бы еще хлеще повеселились – да не до жарехи. Собирайтесь, да карты не забудьте, престолодержатель еще отыгрываться вздумает, а у нас других крапленых на вас не напасешься. Азартный ты, Лева-парамоша до наивности, а с виду…



Глава десятая.


Таким макаром отправились мы в центр местной цивилизации – во главе с Бродягой, тащившим за собой окосевшего от передряг Буцефала с Лириком на крупе, тоже загруженным внешними, но меркантильными неувязками. Только наш арьергард с Ипатычем и Сергеем напоминал удачливых охотников мюнхаузеновского пошиба, возвращающихся домой с песнями в обнимку. И разговор у нас получался на редкость откровенный, но трудно воспроизводимый до необъяснимости. То есть друг друга-то мы наконец понимали чуть ли не до рождения, а вот в самих себя врубиться никак не могли, сколько ни старались. Ипатыч почему-то про счастливую райскую жизнь трепался, еще допотопную как будто, но уже своеобразно другую, измененную, что ли? И Кем измененную? И когда? Сергей бурчал воспаленно:
- В этой охреневшей сарапульской Америке ни черта я про Довлатова не узнаю – вспоминает ли хоть он меня в отъезде, как я его каждое утро почти вспоминаю. И вечер каждый на ночь глядя звездную в алмазах. Пора сваливать нам отсюда насовсем, всем троим то есть. В таком перевернутом не до упора Сарапуле только расстриге этому да еще ковбою с велосипедными Буцефалами жить вольготно будет, свеженькой милостыней перебиваясь с пива на чипсы.
Возле салуна, который стараниями свободного народа за сутки стал похож на кабак времен Ивана Грозного с мутной опричниной за столами, встретила нас и толпа юродивых пошиба разноречивого – дальше некуда. И все же, откуда я Ваньку знаю и он меня отлично помнит? Помнит ведь, царская его милость грешная! И долго не забудет Ваську-Агасфера. Опять засвистело в голове – Васька-кот мой лечебный тоску в груди всегда снимал мурлыканьем, а Степан-пёс-Фунтик, шрамы военные вылизывая, тоже лечил. Пойду-ка я лучше их поищу, чем этих халдеев с утра до утра вполуха слушать. И отстал я мирно от всяких друзей в который уже раз. Ужасов особых по пути не заметил – народ оклемавшийся торговал свободно, и покупал, и мошенничал не хуже прежнего, да и не лучше. По уму своему и воспитанию чувств. И помрачению. Ничего хорошего в новом походе моем не случилось бы, если не подобрала бы меня возле паперти переполненной девчонка, ростиком небольшая, но приметная – простотой своей или с моей схожей придурью ума, тающего на жаре июльской.
- Что, парнишка, загрустил? Весь честной народ веселится – ты один как растяпа, да вот я еще притосковала, глядя на тебя во все глаза…
А глаза-то крутые, не глазища, конечно, но крутые глазки. И веселые.
- Не похоже, чтобы долго ты могла тосковать – веселье так и брызжет прямо на меня.
- Веселье-то пополам с тоской из-за тебя, охламона гулящего. Я, может, тыщи лет тебя искала и нашла, и где?.. Лилька я для людей и здесь, и там. А твое звание нонешнее каково, путешественник?
- Не то Васька, не то Агасферчик, а кто и в Агдамы со смеху припутывает.
- Вставай, артист, с пыльной паперти и айда отсюда Ипатыча поискать.Он-то нас и разъяснит аккуратно, чтоб не пылил ты дальше в чужих пенатах ни измышленьями, ни сапогами. Это с какого же надо принуждения Сергея со Львом Николаичем за животных своих принимать, которых я давно прикормила-откормила, когда ты же и растерял их на путях своих беззаконных, грешная твоя душа, которую тоже я и отмолила горькими слезами. Ты мне за все эти слезы еще ноги целовать годами будешь или месяцами хотя бы, согласен, дурачок неприрученный?..
Это что же – теперь я якобы в полудикое животное превращаюсь, не прирученное никем. Ладно бы не в мартышку к старости… А какие мне тогда путёвые звери подойдут. Лева что-то не глянулся в пространстве приключений, Буцефал Бродягин туда же – хлипковат. Неужто одни только поросята бахусианские с баранами под меня подгадывают? Или ёжики с гусями-утками перелетными по этаким суровым краям. Точно я уже до краю доехал со свободой налегке в чужой телеге жизни… А если во своей?!.
Занесусь я этак вскоре вовсе неведомо куда мауглёнком безъязыким, ежели не смоковницей бесплодной – и там-то и угожу под топор, каковым мы ивняк после потопа рубили на ушицу. Смоковницу полинявшую проще завалить, чем дуб упрямый похлеще Бродяги в поисках Тур-де-Франса с каруселью спортивно-девичьей. А пока бродим мы вокруг да около с Лилькой, смотрительницей свежей моей в застиранном платьишке, кургузом на вид, потрепанном то бишь и древнем вроде, еще более древнем, чем мы с Ипатычем, потерявшемся где-то на празднике перевертышей. В моде я по неизвестности никчемной своей не сильно догадлив, вот и спрашиваю галантно, не врубаясь, откуда во мне словеса эти паскудные:
- Секунд Хонд а ля Рюсс, мадмуазель?
А Лилька зарделась, глянула задорно и расхохоталась:
- Вот Ипатыч, когда сыщем непутевого, и объяснит, что за секонд на мне, в котором я всю дорогу по жизни мотаюсь и менять не хочу, как ваши стильные по уши модницы сарапульские.
- Не мои это модницы. Меня самого чудом каким-то на нехожалом постаментном паровозе сюда занесло – до сих пор не пойму для чего…
- А для меня и занесло.
- Это для такой мелкой пацанки я и Дон Кихотом служил, и неистовым Роландом по Европе измотался во время оное, и чуть ли не Давидом с Голиком, и с легионами до сих пор бьюсь, рук не покладая и славы своей?
А девица с паперти ответ мгновенно отыскала – я бы так не смог, четкости ума шибко не хватает либо широты душевной. Да откуда ей взяться, широте этой, при том, что гол я как сокол – не в смысле нарядов. Вон куковяне в одних лаптях приповязанные бродят при таком климате стервозном – а какой памяти люди и протяжения. Лиля мне с улыбочкой легкой и отвечает:
- Если не врешь или не привираешь хотя бы – точно для меня. А то хвастунов везде пруд пруди – по телику особенно – и наслушалась, и насмотрелась…
Тут я сам остервенел, догадываясь, что про телик-то и не узнал ничего и не вспомнил даже лишнего. Дай, думаю, слева подъеду:
- Не там ли ты и меня-то видела?
- Тебя еще там не хватало возле порошков и шампуней служителем…
- А ты чем волосы свои роскошные моешь(вправду, роскошнее не видал пока)
- Рассолом капустным, чем еще их мыть – всему теперь учи тебя, неслуха, заново.
- А пылесосом?
- Нам на Острове Зеленом пылесосы для чего? Пыль там и ветерок обдувает, и дождь иногда поливает за милую душу твою. Даже и в шалаше насквозь иногда промокаю одна-то. Васька со Степаном подогревают с боков – да что с них жару…
- Где ж ты, Лиля, нашла их?
- А где ты потерял, Аника-воин, во сне ли, наяву ли?.. Приручил кого – так не разбрасывайся. Из-под паровоза, всему городу известного, я их болезных и вытащила, и откормила – и травой-пыреем, и бульоном гусиным с горохом. Правильные пацаны у тебя подросли, не в пример хозяину, с утра гулящему да веселящемуся напропалую.
- С кем гулящему?
- А со всеми, кто тебе на глаза попадет и по ушам проедет не хуже паровоза или колесницы небесной. Или вон велосипеда Стрэнджеровского именем Буцефал. Ты,милый друг, учись различать хоть иногда, что тебе стрезва мстится, а что и по пьяни мерещится в ночной звездной мгле, которой мы с тобой любовались всегда. И что же мне сотворить, если ты и назавтра кинешься из себя супермена корчить. Вон уже Ипатыч несется как на пожар новый или на потоп, он тебе и разъяснит, да и мне тоже растолкует, куда мы с тобой угодили, в какую рощу обветренную.
Навстречу нам точно ломился на всех парах Ипатыч, еще больше сейчас похожий на Агасфера века этак двадцать первого. Или двадцать второго, до сих пор сообразить не могу. Воображения у меня мало с детства, да как будто бы и еще раньше. Смуту бы только новую не принес бессмертный каскадер.
- Ах ты, мать моя Галилея-Иудея, толком-то ведь не и знаю я, Агдамчик. Смотри-ка, и Лилит быстренько ты отыскал без меня. Повезло как никому прежде. Верней, как никому до тебя…
Я-то опять смутился, в непонятную все еще роль втягиваясь с трудом от избытка всех предыдущих ипостасей, что ли? Или исповедей… Не истин же? А вообще… И ответил хмуро, но с облегчением странным в сердце:
- Я ее, Ипатыч, и не нашел, а наоборот сама Лилька меня на нищей паперти подобрала, не пойму для чего, снова заклинило, видать, вкруговую.
- Эх деревня ты, деревня Дикуши… Этого Льва Николаевича тертого мы с Сережкой для того только и прокатили по картишкам, чтоб его наследный островок Зеленый достался в пожизненное владение вам двоим на земле, коли из рая спустили вас за непристойное поведение. Или даже вовсе ни за понюшку табаку спустили. Хотя спустили-то одного тебя, а Лилька зазря настрадалась. Так что не тревожь ее по пустякам и разъясненьми не мучай, а вспомни, что я тебе про лишние вопросы толковал со Львом на пару; он ведь тоже не сопливый – игрочишка только, вот и весь его грешок прощаемый. И не надоедливую же Ясную поляну он прошкворил, а зеленую жемчужину, откуда и куковяне-арендаторы свалили обратно в Зеландию поближе к свежим фруктам, и акридам, и гробнице учителя своего нареченного. Теперь и островок ваш весь без изъяну, а Серега там защиту ставит крутую круговую, которым фокусам еще в цирке работая научился даже не у Копперфилда, а скорей всего у Франциска Ассизского. Добрый тоже тот мужичонок, на грешном белом свете святой практически…
Лилька улыбалась настороженно. И я заулыбался как всегда по дурьи – иначе не смог. Видать и на острове пожить придется – долго ли – вот в чем вопрос, и ответа нет. А и незачем на разные вопросики отвечать – это только опер долдонить в уши тебе способен до своего посинения, почему ты паровоз оседлал, а не на кинотеатр «Октябрь» митинговать забрался, чтобы Сарапул обратно из Америки выкинули. Или наоборот Америку обратно туда же из Сарапула свезли, чтобы народ смешной зря с ума не сходил в плаче по достигнутой мечте. И на телик этот я правильно не посмотрел. Это, может быть, и не телик, а король. Испанский. Прохладной жизни в шалаше король ни к чему, лишь бы Лилька подкармливала домашних моих, в грубом мире затерявшихся было, да и меня не забывала…
А сверху в это время снова по течению вроде на общем почти что нашем уже ковчеге подгребал Сергей, впервые ухмыляясь во весь рот; я даже чуть не удивился было всерьез, но рукой махнул по течению точно вверх. Лоцман Джим разговорился, пока я не без толку Лилии помогал на палубу взойти.
- Эй, новоселы, я и лодку вам нашел на пожарный случай, и буржуйку везу с дымокуром от комаров, и «Агдама» бутылки три для ровного гамбургского счету вспрыснуть легонько встречу долгожданную. И Лева оклемался, опять ахинею несет про глас Божий или сглаз, среди порожнякового населения вас выглядевший. Я скоро в настоящую Америку слетаю, для сравнения с нашей хотя бы, и с Сережей потолкую по людски, да и должок постараюсь вернуть – но без меня долго не скучайте, вернусь не солоно хлебавши скоро. Эх, Ипатыч, как мы с тобой ловко Лирика враз образумили безо всяких Шекспиров – так бы и впредь со всеми, кто силы своей и дури не осознает, от природы даденой и от… Ох… Властители дум интеллигентных – а бухнешь с ними или в кругосветке поболтаешься всухомятку – вот тебе и царь зверей, с ишаком Буцефалом в обнимку, молью траченом кулём мучным, качается как поплавок на камской водице для полоскания волос. Да и тебе, Лилит, повезло же с таким беспамятным Агдамом схлестануться по нужде!
- По нужде это тебе, фармазон кабацкий, повезло дружить с нами, безгрешными пока. Там на острове и яблоки-то кислые как лимон – я пробовала…
И опять несет меня легкая судьба в располневшей компании и лодке перекошенной. Наверно, все-таки не Джим Хокинс я, а постарше чуть-чуть. И не Робинзон. Тот один мыкался, без провожатых. Только с пятницей с какой-то, с человеком, который был четвергом, и ненароком пятницей обернулся. Сейчас и я что-то припоминать начал из бывшего прошлого, неважно, чьё оно – главное, одноногого не видать впридачу к продувшемуся властителю дум. И ко мне впридачу, ибо сам обоих стою. И вдруг увидел я руки Лилькины, и не зря засмотрелся – вам издалека не сообразить: чистые руки-ладони, то есть совсем чистые, каких не бывает. И спрашиваю тихонько:
- Ты чем их моешь, руки-то свои?
- Водой в ручейке иногда.
Смотрю опять – волосы пышны, руки краше глаз моих открытых. И на свои ручищи посмотрел – тоже чистые! Волосья не разобрал, в воду стремительную глянул…
- А ты чем моешь, Агдамушко, - это уже она меня обспрашивает с подковыркой. Хочу ответить – и не врубаюсь. Точно ведь, рук не мыл никогда, да и за лицом не больно присматривал – а все в порядке и у нее, и у меня. К чему бы эта новая напасть, когда всё наоборот в порядке после путаницы недельной? Огляделся скромно – измочаленный ишак на палубе каравеллы свернулся калачиком словно эмбрион. Или к морским путешествиям привык с капитаном Синдбадом. Серега-то на Синдбада не похож. И на Сильвера не похож. А на кого же? На Довлатова… Не на Тургенева… Это он сам себе долги отдавать собрался в Новый Свет – деньжата в карманах не зря не переводятся по щучьему велению.
А вместо птицы Руф на острове нас гуси встретили. Или селезни. Я их давно с перепугу путаю – как мельницы с журавлями колодезными. Или Гайдара с Мавроди. Влетели мы в новый старый берег тютелька в тютельку как пчелы дикие в дупло кипариса или дуба, осмотрелись на землице пуховой… Бляха-муха – Васька–мой-гайдар за гусями этими тут так и носится, как молодой, ё…( Где ж это я материться уже научился, не у Сорокина ли? У Баркова?..) А, хрен с ними, с наставниками – ведь первая встречная моя в Сарапуле подружка тут словно дома, и Васька первым-то делом к ней на колени запрыгнул, оборотень.
- Ты давно уже тут?
- Всегда, наверно. А ты все и позабыл по пьяни своей?
Что не помню я ничего , так это я и сам прекрасно знал, а вот что позабыл уже некое всё – так это я конкретно впервые услыхал от живого человека…
- Мужичья память короткая, волос твоих немытых точно покороче. Сходи вон к роднику нашему ополоснись, да с устатку и за стол.
Стол оказался пеньком мореного старостью, снегами и потопами дуба, а стулья – травой с корнями пополам, пословицу простонародную подпитывая – кому вершки, кому корешки – всем поровну, одним словом. И закусили мы хорошенько винцом имени моего нового после свежего нетрудового дня, прожитого не напрасно. Царь наш Лирик наконец-то оклемался после игорной пьяной бури, чуть ли не по-шекспировски повеселел и заводиться начал хрипловато, словно патефон ( опять мне загадка неразрешимая ) – телика на дух не помню, а патефон слышал где-то… Вот и повелся Лирик:
- Телик мы Агдаму не успели показать, Ипатыч, с этой атлантической суматохой, цунами на город обрушившейся с небес, да и сами еле живы остались. Спасибо, что похмелил ты меня опосля разорения, как Федю Достоевского похмеляли добрые люди! Ты в своей жизни продолговатой тоже ведь пролетал иногда фанерой над гнездом кукушки или над парижем? Да я не волнуюсь, пускай аноним бывший прохлаждается на воздусях, тем паче дочка моя приемная быстро его к рукам приберет.
- Мне, Лева, человеку босому, разве что ишаков проигрывать удавалось, да ушлый Насреддин и без костей, одним длинноватым языком, тоже без костей, как примерно у тебя, влегкую животных уводил. И какая Лиля тебе приемная дочь, ежели сам ты у нее приемный, может, временно, папаша, а коли так по-твоему дело побежит, скоро и Агдаму приемышем окажешься как ихний кот малолетний. Посмотри, разореныш, как он ловко слушает да ест. Не зря в единственной Книге значительной про кошачье племя ни слова. Там даже про ослов, подобных Буцефалу или тебе наговорено, нами немеряно, и про рыбу, которую Лилит испекла и еще испечет… А про кота – шиш с маслом. Верно, Васька?
Я чуть было не отозвался и на это, привычное мне имечко, но по наитию удивленному успел остановиться и призадуматься для виду, над рыбой склонясь. А то начнут еще книжки мне показывать вместо теликов. И так уже достаточно, чтобы рехнулся я здесь напрочь и навсегда, глянув по сторонам всего лишь… То ли Кама вокруг островка поплескивает, то ли бездна морская, то ли звездная наоборот бездна разбегается от нас. Забыть бы мне свои приключения – главное, воевать я уже перестал, но это только как пить бросить натощак – враз мучения. Бог терпел и нам велел – этот прохиндей волосатый так и намекнет, и терпеть будет, пока не нальют ему, терпеливому – стаканюгу! Просто в награду нальют как в насмешку – и кум королю царек размотавшийся.
- Агдамчик, ты-то чего пригорюнился? Гольцы мои не по вкусу или не на тот путь к сердцу мужчины встала я глупой бабой хозяйственной? – это Лиля рядом присела легонько, словно синица домашняя – и опять вопросы с ответами в пропащей голове моей в драку лезут, и Кама в обратку течет, и куковяне на остров прутся в пирогах банановый урожай собирать…
- Лиль, а бананы у тебя тут растут иногда?
- Что захочешь, то и расти будет. Яблоки только дикие кислятина, не ешь ты уж их до зимы – тогда они послаще станут, а пока другими дарами обойдемся.
- Лады. Только ты мне вопросов не задавай наперед. И я не стану.

( окончание следует)

Володя Фролов, 2010

Сертификат Поэзия.ру: серия 1270 № 79104 от 09.04.2010

0 | 0 | 1329 | 19.04.2024. 08:17:17

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []