Путешественник 4

Глава шестая, или каденция вторая.


Один путешественник рано утром сбежал из родного дома и на мир поглядывал по сторонам, искренне удивляясь, что вся жизнь еще впереди. И этот безусый молодой человек совсем не раздумывал, почему люди снуют вокруг него как муравьи с котомками, а просто развалился на тропинке в пригородном лесу, вспоминая, откуда здесь лес этот ореховый взялся и какого рожна он в лесу потерялся. Ему бы на печи поваляться, но это не Емеля-пустомеля засветился перед нами, а небритый мужик в рваных трикушках, только что он в тайге позабыл – ему и невдомек.
Не грех и помудрить на досуге, но дерзкий странник никак в разум взять не мог, почему он не в Индии стоит как йог на одной ноге, а на кабаньей тропке в средней полосе России на своих двоих и в ус не дует. Ему тоже интересно было бы в Австралию, пока тело его одичавшие дикие звери не съели. Это на первый беглый взгляд позавидовать мы можем, что стоит себе человек без забот и ушами хлопает на ветру. А ты попробуй поторчи с самого утра, когда и коленки трясутся, и землю встряхивает, и в воздухе живо пахнет грозой.
Авантюристу этому тоже несладко жилось до поры до времени, коли утвердился он в диких степях Забайкалья на лихом посту. Если б мог, он бы давно в Африке колониальной устаканился на паперти, наплевав на все, о чем ему лапшу вешали – а нам будут вешать на уши еще долго и хлебосольно. И вот сбежал он из потерянного дома и стоит как хрен в отрепьях прямо в сырой луже венецианской и ждет, когда по нему асфальтовый каток истории прокатится со свистом, да никак не дождется.
И чего ожидать, когда тебя раздели давно, да прямо из бани на мороз выгнали в глухих урочищах Сибири как приманку – разве оттепели дожидаться беспричинной? Хотя что ему оттепель, соляному столбу, если только лишь дождь весенний способен пошевелить грудь молодецкую, и соль земли обратно земле и вернуть походя. Потому и стоять ему не перестоять, догадываясь, что и угнездился не там где надо, не в музее восковых фигур… А где надо – другие такие же счастливчики пристыли, тоже не больно догадываясь, куда их нелегкая занесла. И если надежда умирает последней, куда нам деть веру и любовь противостояния самому себе наперекор природе вещей и натуре человеческой. И наперекор судьбе стоика, и благ земных бегущего, и наслаждений тела астрального за ради правоты своей трусоватой… или доблестной.

















Глава седьмая.


А встретило нас на бывшем высоком правом берегу какое-то левое болото. Свеженькое болотце – земля до сих пор еще колобродила, и вода поверх нее трепыхалась не застойно, а животворяще. Как в самый день творенья, какой не смог припомнить я, хотя и старался на удивление себе и небу с жаворонками. Нулевой денек. Мне и удивляться переменам и происшествиям в загуле точно надоело, а вот спутники мои рты поразевали не хуже ворон, только молча. Первым опомнился и забалаганил Сергей:
- Мы не в Африку с тобой попали, не в Замбези? Пальм-то кокосовых не видать с предпоследними героями века?
Ни пальм, ни баобабов, даже камышей немудрящих не встретили мы, пока на земельку покрепче выбирались. Изредка попадался хилый застарелый ивнячок да бревнышки с корягами неизвестно зачем крутились поперек дороги незнакомой. А выбрались когда на сушу – кругом подлость глиняная и грязь несусветная вместо домишек и памятников. И ни следа цивилизации и просвещения плодов.
- Это же наш Сарапул прямо сквозь землю провалился с народом заодно. Скучновато мне теперь будет лямку одному тянуть без земляков.
- А без портвейна ты вовсе затоскуешь красной девицей вне теремка светлого, - учусь поддакивать я неумело. Царь зверей осматривался:
- Кама течет? Течет. Влачится мимо нас все одно куда. А мы, братцы, и огонь пожарный прошли, и воду проплыли, и труб иерихонских с небес наслушались-насмотрелись сегодня. Отдохнуть пора.
Где прежде, до потопа, каланча пожарная горделиво возвышалась, и полусухое пространство открылось перед нами как «Советское шампанское» во время оно; и снова костерок степенно разгорался; и ноги я к огню протянул и грел в томлении, пока таллиннский изгнанник авоськой запасной рыбку ловил на уху по мелководью. Дедушка разнежился по сухому и впопыхах понес:
- Правильно на жизнь ты смотришь, Васька-Агасфер, ноги у такого древнего старика, подобного тебе, должны быть в тепле, голова в холоде, живот в голоде…
- Да, небо в алмазах, руки в брюках… чуда в перьях не видимо поблизости? Несете вы, почтенный предводитель, хрень такую порой, что уж жить-то мне веселее вовсе не становится – весь город испарился начисто, а нам хоть бы хны?..
- Да не хоть бы, ибо нет места на земле, но – места нет и выше… Или счастья ли? Мы-то греемся – и местечко наше отогревается с нами. И те, испарившиеся сквозь землю, поди тоже теперь у огня собрались и кукуют-поживают вне наших забот лучше некуда. Утро вечера мудренее, да и Серега вон окунишек тащит. Это вроде переспевший артист везде выкарабкается из ада-новоднения, и народу пособит. Слышь, гусар, Агасфер-то, может, вовсе он, только не вы с Ипатычем? И не я тем паче, ибо давно уже пропал бы в прекрасном и яростном по неустойчивой слабости нашей человеческой. И по уму. И справедливо пропал бы… По делам своим.
Рыбачок наш между тем потрошил окуньков и сорожек, совсем не походя на сына блудного циркового, а напоминая скорее заботливого папашу. Крепкие окунишки попадали в котелок чуть ли не живьем, а нежная плотва острой порки не выдерживала и помирала от испуга прямо на ходу. А я снова в одиноких непонятках валялся у костра, рыбацкого уже, растрепанной душой прислушиваясь… в тишине вздохнула жаба в ситцевом платке, сердце бьется слабо, - слабо… будто вдалеке… Невдалеке кок наш наконец вдохновенно ожил возле готовой ухи:
- Любишь, ты, фанфарон небритый, на всяких людей напраслину зря возводить и врать по-черному, скорей всего – с тех самых пор, когда еще и говорить не умел, а только зря учился, сидя на горохе на коленках в темном углу. Не намозолил ты их тогда, видать, если и за язык свой змеиный не боишься ни черта, ни Абадонны. Да какой я Агасфер, я – рядовой грядущий человек, такие лет эдак через сто явятся на подмогу вам – тебе, златоусту и мальцу безымянному, которому я имя решил дать всем на зависть – Агдам!
Ушица из болотной вроде воды застоем минувшего ничуть не отдавала, но горечь в ней присутствовала. Из-за города пропавшего, из-за народа, уместившегося в нем. Или мы вообще в другое время-измерение влетели наглушняк словно Волга в Каму, и будем теперь в одиночестве окунями на этом пятачке кормиться до скончания дней своих. Или веков? Зря Бродяга от нас отвязался. Зверский предводитель Николаевич аккуратно прислушивался левым ухом вниз по течению вроде, не забывая рыбешку щелкать лучше семечек:
- Слышишь, Серега?
- Я давно уже услыхал – и орут, и причитают, и веселятся напропалую. То ли свадьба с похоронами у них, то ли сабантуй с масленицей. Пошли вниз сплаваем потихоньку первопроходцами, не в кустах же прятаться словно кукушки с иволгами.
Так мы лодчонку нашу поместительную столкнули с подсохшего берега, и пробираемся на дальние голоса осторожно не высовываясь. Как трое в лодке, только без собаки… Ё-моё, пес-то мой где? У меня же той-терьер был Степан ли, Фунтик ли... Эх, Россия, Россия уральская – и кот Васька где же? Не в этих же леших они обернулись. Вот те на. Один только раз выпил – и сразу белочка с пушистым хвостиком на хлебный паровоз за мной забралась, которым зерно в Москву таскала матросня от нищих наших крестьян в году восемнадцатом. И сейчас, гляди, утащит. Кто ж из них Степан? Серега-то точно Васька. Тот без рыбы что Сталин без усов. Или Бродяга без мухоморов. Ну и понесло меня опять – река течет куда-то вдаль, а мне ни памяти не жаль с ее простительным молчаньем над суетой гулящих дней, ни вольной родины моей в пути ее необычайном…
Лева-ясновидец и ввернул:
- Правильно тебя занесло, Агассёнок, верной дорогой. Еще и Тютчев лучше всех нас и тебя тоже понимал, что Россия – это сфинкс, который взамен…
В это время красавица-река разом делает крутой правый поворот вместе с нашим ковчегом, не заполненным еще под завязку. И голоса приближаются, не приходят, а именно круто приближаются; это, значит, не белочка посещает меня временами, а просто сам я все перепутал насквозь, аж голова от восторга закружилась. Сарапул, удивленно не до конца узнаваемый, зацепился за классически суровый железнодорожный мост постройки времен примерно чеховских и, как прежде, распластался витиевато вдоль Камы, только пониже километров на пять.
- Караул, - взвизгнул экскурсовод, - так отечество наше, пока мы на том берегу прохлаждались, бурей смыло по течению и развернуло напрочь. Вишь, ребятки, он Элекондом по счастью за крепкие царские еще опоры зацепился, и Гора теперь монастырская ближе к югу болтается, от севера оторвавшись. Выжили земляки, зря мы их оплакивать пытались за геенну огненну!
По распластавшейся тишине к нам неслись уже и удалые ликования:
- Аборигены плывут!
- Браконьеры, поди.
Причалили этак мы к берегу, не помню уже в который раз не соображая толком ничего. Сергей беззвучно смеялся, прикрывая рукой глаза, а я наоборот глаза свои таращил на городового сержанта, который меня сердито с Россинанта стаскивал в прежнее время, а нынче свежо и широко разулыбался, протягивая полный стакан:
- А мы уже и отпевать вас хотели, алконавтов заблудших?
Стаканы тянулись к нам со всех сторон, по пути составляя русский классический граненый сервиз, сверкающий на летнем уральском солнце не хуже подвесок Анны Австрийской, по моему, или другой Анны Болейн, а по честному Нюры-мученицы.
- Пейте, уймите печаль водную, скоро городничий заявится объяснения нам выдавать по должности своей или привычке, а стрезва его слушать…
Однако наш клоун усмехаться перестал и все сервизы грубовато отодвинул, с помощью одних жестов объясняя собравшимся обывателям, что в завязке. И он в завязке, и я в завязке, и Лева в сплошной завязке, а после помпейской катастрофы пить – только глупых гусей дразнить. Что в цирке он гипнозом монету зашибал – это я просек убедительно. А сарапульчан, оказывается, неистовая буря и по небу носила, и по морю-окияну похлеще царя Салтана, разве что не в бочонке или корыте-тазике, пока к мосту не прибила накрепко – не оторвешь. Хладнокровие вернулось было и ко мне вместе с радостью за чудом спасшихся… или спасенных.
Солидный мужик в шляпе уже полз на мостовую опору, как я на паровоз когда-то давно. Воображения ему для городничего явно не хватало, но отвага пропирала с избытком небольшим.
- Поговори с народом, поговори, садовая твоя сахарная головушка!
- Раз ты власть пока, ты объясни, куда ты нас экономическим смерчем затянул исподтишка, в какие палестины, и кто теперь виноват, и что же нам с тобой завтра делать прикажешь походя?
Переспевший городничий прокашлялся, пробыгался, поклонился почему-то трижды в пояс сам себе и понес:
- Низкий вам поклон, горожане, за муки ваши и за терпение, это вы мне дали точку опоры, это вы мне ее только и доверили, - последние словеса сыпались уже окончательно в слезах, - вы дали ее мне в руки и вам я перевернул весь мир!
- Куда ты его перевернул?
Мужик окончательно забалдел, сплюнул раза три через оба плеча и выдал:
- А набекрень я его перевернул для общей пользы.
- И куда нас занесло после этаких кувырканий?
Оратор расхрабрился окончательно, плеваться уже не стал, и сморкаться тоже не осмелился, а счастливо выдохнул:
- В Америке теперь наш Сарапул…
Сцена у моста надолго превратилась в глухонемую. Народ окрестный и безмолвствовал долго, и крестился упорно. Пока какой-то вовсе уже конченый идиот сакраментальным вопросом с траурным придыханием тайны не выдал и музыки не испортил:
- А где Америка?
- В Сарапуле, где же ей еще барахтаться после перевертыша, - это впервые в крайней моей жизни смеялся я, позабыв окончательно происходившее уже и происходящее еще, - в Сарапуле бывшем на болоте с окунями Америка, которую зря мы для вас почти трое суток искали со Львом Николаевичем и Сережкой.
Новоиспеченные кем-то жители Нового Света и верили, и не верили ни ушам, ни глазам своим, и не разумея толком ничего, весело чокались отставленными нами в сторонку стаканами, не гнушаясь и на брудершафт выпить за потерю родины-матери.
- Мертвые души и впрямь – только кто ж их покупать будет и у кого? – странная волна жалости и горя колыхнула хитроватую физиономию экскурсовода, следов особых на будущее, впрочем, не оставляя. Хотя кто скажет, чем аукаются слова и дела наши в дальнейшем ближайшем будущем. Мне вон подвиги мои как аукнулись… Или еще аукнутся по дороге.
Пока ж я перед вами мудрствовал лукаво, перестройка в суверенном городишке пронеслась и тормознулась на ходу. На бывшем железнодорожном мосту и ласковые купцы мирно посиживали в лавчонках, потихоньку приторговывая чепухой, и ресторан « Кама» превратился в салун «HOME AGAIN». Но когда к пивнушке на пыльном жеребце подлетел взбесившийся ковбой, я и сам чуть было не поверил, что Америку невзначай открыл на российской богатой земле. Особенно, когда из облака прерий, вишневым хлыстиком щегольски намахивая, выломился опять же Стрэнджер, от одного только вида майки чьей взмыленная огромная площадь в чудо великое поверила раз и навсегда. И Сергей подтвердил:
- Теперь их из этой пузатой Америки батогами не прогонишь уже…
Ковбой осмотрелся слегка презрительно, ловко сунул хлыстик под нос городничему и на чисто родном языке объяснился:
- Виски! О кей? Ор лайт!
Виски ему скоренько подтянули с мостовых лавок. Бродяга хлопнул, сморкнулся и прохрипев уже на арго:
- Дерьмо. Fuck You! – взлетел соколиком на своего гнедого в яблоках и ринулся вдоль по Ленинградской в новую погоню.
- Начнут ребятишки в Америку играть по-своему, пока не проиграются. Надолго им эта забава, ежели только фээсбэшники уму-разуму вовремя всласть не научат. Давайте, братцы, на озера песчаные унесемся куда-нибудь за Лупиху-Непряху? Там и отдохнем по-свойски…
Завязавший клоун возразил:
- Народ голодный сначала накормлю. Потоп с ураганом не каждый день куролесят меж собой среди нас.
- Чем это ты его кормить собрался, - привычно уже удивился я слегка, - у нас же не только пяти хлебов, но и трех сухарей в карманах после странствий…
- Денег у меня зато всегда полнёхоньки карманы, если сильно захочу – и всю жизнь этак-так. Сунул руку в карман, пошевелил пальцами – вот тебе и доллары, и рупии. Раздадим гулящим людям излишки зелени, нам на озерах они ни к чему, не трава салатная черемша…
В чьи карманы он руку совал – мне без разницы, но со словами «кормитесь, люди, от щедрот праведных», повар рыбный раздавал и раздавал, пристально сначала вглядываясь в лица, и приговаривая:
- Богу Богово, а вот кесарям этим обшампуренным кесарево… хрена с два я им дань платить стану. И прикинь, Агдам, чем же кесарь от наркодилеров отличен по нынешним развеселым временам?..
И по дороге на озера нашли мы возле рынка новое сборище расхристанное вперемежку и с пожарниками очухавшимися, и с полицией, которая в этаком захолустье животных даже бережет. Бродяга-то с местного «виски» нагарцевавшись по окрестностям бывшего Дома Отдыха «Учитель» решился почему-то заехать в свою квартиру прямо на жеребце, имя которому оказалось на удивление – Буцефал. Уже на первом этаже Буцефал развернуться не сумел, и движение в хрущевском минимальном подъезде перекрыл лучше гаишника. Да еще задними ногами вышиб одну дверь, а вторую передними вышибить уже не сумел против стали. Ухари из МЧС Стрэнджера, руки немного заломив за спину, теперь вместо меня волокли в кутузку, а коня вороного разворачивали в квартирах среди мебели, чтобы из подъезда спустить и движение приоткрыть траповое. Еще блюстители порядка в новой нашей Америке почище церберов римских оказались (опять меня в нетунайну ветерочком понесло – какого шута я в Риме-то вытворял в кесарские иды мартовские), и выкупить нам шумахеровского соперника бывшего не удалось никак. А до воронка провели удальца с шуточками да подзатыльниками, убирая с глаз долой от публики хохочущей подальше, пока мустанг без всадника безголового сюрпляс на газоне творил. Не слишком ли долго я ваше внимание занимаю, господа, своими отступлениями лирическими от скучной теории жизни к практике обыденного бытия? Ну и ладно, коли не утомил. И Лев Николаевич, просмеявшись, ожил:
- В салун заскочим на заграничные нравы глянуть?
- Шиш тебе на рапсовом масле, а не бордели. Надо же нам Агдама все-таки к месту прибрать – искусительниц с искусителями погляди сколько вылилось на волю как из ведра, не дожидаясь вида на жительство в свободной пока что от воровской морали стране. Пойдем-ка действительно на озера – там не сорога, а гольяны – эти помельче будут, но и послаще.
И снова я пытался в сон ребячий провалиться у нового костра на песках, а не на мокрой глине, припоминая прошлое. Или никак позапрошлое?

(продолжение следует)

Володя Фролов, 2010

Сертификат Поэзия.ру: серия 1270 № 78701 от 27.03.2010

0 | 0 | 1473 | 25.04.2024. 12:33:35

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []