Веле Штылвелд: Майский синдром, ч. 4

10.

После распития, как сказал бы сухой следственный протокол, Лешка браво уволок Наташку с уроков, потому что перед этим она очень резко сказала:

– Все, Дервиш, облом! Сижу у тебя!.. На сегодня уроки для меня кончились! Эта дура-украиничка влепила мне вторую пару за четверть. Она, что, думает меня до экзаменов не допускать?! Или ей на ужин её муженёк-баянист не подаёт яйца эпиорниса?. Только здесь я ей не доктор!...

Она ещё что-то говорила и говорила, пока, наконец, не успокоилась и незлобно заметила Дервишу на его менторное: «Натка, аксцись!», что это он подгрузил её – святую невинность избыточными знаниями про эти самые яйца, которые клали в своих гнездах юрского периода загадочные эпиорнисы, а сейчас де и период недоЮрский, и украиничка – конченная недо-тётка…

Поэтому она – Клима уволокла Лешку едва ли не на себе, уже упорно-желавшая, прямо к себе же домой. В мире ее порушенного Детства продолжался третий урок... На ее озлобленное повышенное либидо оказала влияние очередная для нашей школы дура-украинистка.

О первой такой курице Дервиш уже написал ещё прошлой осенью в своем романе "В Германию я не уеду"... Эта же влепила па­цанке в самом конце четвертой четверти выпускного класса вто­рую подряд пару по украинской литературе... А напрасно…

Это она – Наташка, вытребовала накануне у Дервиша прочесть компьютерным деткам его последний поэтический цикл «Маски эпиорниса». Дервиш читал – грассируя и заикаясь, давая пояснения, что накануне независимости этой страны его случайно издал какой-то чудак с Андреевского спуска, который ручным образом просто вписал его – Дервиша строчки в самиздатовский сборник «Яйца эпиорниса».

Но прошли годы и из тех яиц наверняка вылупились какие-то особи, чьи маски никому до времени неведомы, и оттого явлены ещё не лица, а только они - маски… Маски эпиорниса… И в том как раз вся проза повседневной окрестной жизни… Но когда поэт залазит в дебри прозаических произведений, он на время как бы теряет нить своего поэтического прошлого, хотя оно в нем не дремлет...

* Приходит день-хамелеон. – Я, – говорит, – Наполеон!
Мне, – говорит, – со всех сторон, со всех икон…
звенят литые бубенцы, и льют из золота дворцы,
и полных жемчуга ларцы гребут на кон.
.
Из пустоты да темноты, когда орать до хрипоты,
ну все равно, что до Луны – в отмах бедра.
Но жизнь, не дав в займы ни дня, с укором смотрит на меня,
и, знаешь, честно говоря, твердит: ”Пора!”

В тисненных золотом дворцах, да красоты немой в ларцах,
и под бубенчиков каскадный перезвон –
в густой малиновой тиши, такую сядь и запиши!
Пора приходит поэтических времен.

Надо сказать, что Наполеон в крови у истинных русских... А что до времен поэтических, то они мчаться на ИноРеальных стременах наших будней... Их не придумать. Они всегда такие, какие есть. И куда только нас в них не выносит; и в какие только хитросплетения и половодье чувств мы не ввергаемся ими... Одиннацатиклассники же скорее заснут от превратностей школьной программы, чем от сочно и востребованной ими разнополярности жизни.

* Напьемся симпатических чернил – бродяги и хмельные короли.
Пока еще придумают клавир, а мы уже устали без любви.
И нам уже не тронуть верхних нот, и струны не коснутся их создать –
Под пальцами волшебниц спит фагот, и арфа не желает вновь рыдать.
.
И нет уже от этого вреда, и будущее выцвело давно, –
коль не было в нем муки и труда, – и выкисло незрелое вино.
А прошлое осталось... Погоди, и будущее Музыке воздаст,
но прежде будут ветры и дожди, и кто-нибудь сочтет, что мы – балласт.
.
Но только среди звуков и икон, и преданные кем-то сотню раз,
мы снова ставим жизнь свою на кон, и говорим решительно: – Атас!

Чтение Дервиша похожи на медитации… В подсобке в такие минуты не пьют ни чай, ни винишко, в подсобке смолкает строящие кибергорода киевская и чернобыльская пацана – ребятня и дворлы окрестные. В такие минуты Дервиш пытается врачевать им Души…

* Мистер Эй рисует туман, а Мэри Гопкинс бредет по аллеям,
в облачной шале, совсем обалдев от октябрьских рассветов.
Мистер Эй рисует туман прошлых сюжетов...
А министру Наук туман позволяет мечтать о пустом:
.
– Да какие там, к лохам, науки! – Но с космическим Эхом
кто-то там говорит за углом – ладно б, только мяукал…
Украины увядший гротеск: нищета и агония вязки
сук безродных. В ней – сел политес. И на радио глупые сказки.
.
Нищета и агония стыков земного котла,
разорвавшего нас по вине одного кашевара?
– Мистер Эй, а в туманах, как прежде, не будет дерьма?
Украина, скажу вам, – не “третьи” заморские страны…
.
Нас порою трясет, и знобит, и бросает на лёд.
В нас мечта переплавилась – в страшных советских кошмарах.
Мэри Гопкинс "купилась" – Чернобыль – не вымыслов слёт,
а идея земных, неопрятных в своём, кочегаров.
.
В желтый лист – крапива над бредовостью ядерных пней. –
Много пней вместо сосен, погибшего в ЗОНЕ Полесья.
Наш министр Науки скучнейше не терпит аллей.
Он рисует туманы... Они – над Чернобылем жмутся.

Все еще сидел у компьютера тихий динозаврик Вадюша, доедая свои пельмени, и попивая сухой итальянский квас какими-то маленькими глотка­ми обиженного существа. Впрочем, ему только и всего не было однажды додано счастливого Детства…

* Он был особенно нормальным… на керосиновом ходу.
При нем был фантик повивальный, с ним Жизнь играла в Кер-гу-ду.
.
Он ей подыгрывал на скрипке, она играла с ним в Трик-Трак...
Он слыл по жизни – тонко-хлипким, но оказалось, что не так.
.
Зубаст был полночью в улыбке, но, жизнь свою зажав в кулак,
он, – днем потворствовавший скрипке, вдруг оказался… Вурдулак!

А ведь у Детства извечно свои золотые правила… И нарушать их негоже… Даже на языке журналистики Детство никогда не станет таблоидом, а всегда будет оставаться ярким многоцветным журналом, на одной из страничек которого кто-нибудь из честных общественных журналистов вдруг да и напишет о проблемах школьных компьютерных классов этой поры с их самопальными компами и героическими усилиями подвижников… к которым Лешка, скажем прямо, не принадлежит. Он просто цепкий молодой бизнесмен. Вот и сегодня Лешка, кстати, притащил в школу мультиплату для 486-го компьютера. Но не так, а под расписку от самого Дервиша и за денежку игровых малышей, утаённую по крупицам с игровых-то кружков, чтобы и в вверенном Дервишу классе появился современный комп-сетевик.

В поспешно брошенных грязных чашках остывала жижа из сливочного масла к пельменям, которые умяли те, кто разбе­жался по жизни ли, по урокам, Люлька вовсю градоначалила в своем анти-Дервише, а Вадька как-то по-детски жаловался на тер­рор отца-отставника и его угрозы выписать его из квартиры. Сам отец готовился чухать в Германию. При этом Вадюша все играл, играл и играл на компьютерах, всквозную пах высокоок­тановыми числами колец бензола, был худ, взъерошен, и к сво­им жалобам добавлял последнее – из дому его хотят угнать скотомясом в независимую армию для тех, кто не способен от нее откупиться. По сущности, для молодых это уже не армия, а "рабодельня" (ото там делают мудаков)...

Снова Машка, великий Андрюха и Люлька оккупировали в тесной приклассной подсобке по компьютеру и переживали за происходящим... Люлька сегодня многое увидела и узнала: и озверелое либидо Климы, и жидковаты плач рэкетира... Нужны ли были ей эти знания... Что тут сказать... В своем неформальном мире дети получают непостижимо больше, чем в традиционном школьном мире, и об этом уже приходится говорить. Были бы компьютеры и самовар, да еще в меру пьющий учитель...

А что же собствен­но за сегодня произошло?!. Состоявшееся составлялось из эротических плясок выпускников разных лет в виртуальном мире приобретаемого школой компьютера IBM-486. Само то, что ком­пьютер подымался за детские деньги было преступно, поэтому и понятно, почему детство совершало над ним свои ритуальные пляски...

Что-то во всей этой Реальности было крайне болезненным и просящим за себя извинения, прежде всего у Люльки, которую Дервиш просто не сумел перегнать из подсобки в жизнь, на уроки... Дервиш по сей видимости очень плохой экзорцист, особенно в мире под­растающих девочек...

Из этого мира прежде всего надо было изгонять его самого, и так оно, как видно, и будет. В принципе, можно долго было бы спорить, нужна ли была такая Реальность, но главное, что она уже существовала – зыбкая, зябкая, осуществленная.

* Кто-то гнал, кто-то трахался, кто-то все это сплевывал,
Кто-то говорил свое слово, кто-то сопли дожевывал...
.
Кто-то все это трепетно постигал в первый раз –
эту грязь суесветную, этой жизни маразм...
.
В чем-то Зоны заведомо это маленький скол,
будто кем-то отмеченный как компьютерный Scrooll.
…………………………………………………………..
Хай-лайф лучше бы, девочки, пляшут там рок-н-ролл!

После всего пережитого за сегодняшний школьный день, Дервиш уже привычно садится с Люлькой в троллейбус, и тот неторопливо развозит их по домам. Фиг-с-два всему этому миру! В нем всё суетилось, суетилось, и будет суетиться, пока время не прервет эту извечную суету сует, ибо "Суета сует,– как сказал Экклесиаст, – суетой сует и останется..." А стаканчик-второй винца-дрянца выкушенный в паузах между уроками, факультативами и компьютерными кружками выкислится в бесконечную житейскую горечь…

В вечернем кармане у Дервиша был обыкновенный учительский ноль, и Натку Попкову, чью личную жизнь с Джоном Дервиш когда-то попытался устроить да так со временем и недоустро­ил, с днем рождения Дервиш поздравил уже только по телефону.

А где-то в недалеком параллельном с его взрослым вечерним одино­чеством мире зло@бучая Клима отчаянно камасутрировала с еще более зло@бучим по темпераменту Лешкой. Своими оргазмами Клима сегодня обжигала Лешку и всю эту страну, тем самым квитаясь с тупо беспросвет­ными и бесталантными учителями...

Превратясь в ярко смелую жилистую нимфетку эта вчерашняя девочка отчаянно мстила обозлившему ее миру, в котором можно было смело коллекцио­нировать прошлое, но не возможно было жить настоящим. Поэ­тому и носила Клима на правом ухе своем бесчисленное множе­ство маленьких серебряных колечек, по числу оттраханных ей любовников, разменянных ею и разменявших её в силу их собственной человеческой несостоя­тельности...

При совокуплении с Алексеем Клима представляла, что со­жительствует с мужем дуры-украинистки, вешая ей при этом роскошные оленьи рога... Имея свой сверхобильный сексуальный талант, она могла и имела право просто не учить той укра­инской литературы, которая была настояна на хуторянско-местечковом сексе людей, доведенных до полуживотного состоя­ния.

Не за этим она пришла на Землю их ярчайшим потомком. Не будет она убиваться из-за одной груши, как два соседских рода в Кайдашевой семье, а перетрахает весь этот мир, и тогда все груши мира лягут у ее ног...

Ибо у нее ядерное постчерно­быльское либидо, и на прошлое ей наплевать. У нее просто не было адекватного нашему миру прошлого. Не будет у нее и аде­кватного прошлому миру будущего... И пусть грызут себе все нынешние учителя и правоведы промежности, но такого ядер­ного либидо у них просто не будет. Ибо сейчас каждый занят только собой. Имеющий уши да услышит, аминь!

Публика вздрагивает при использовании мною ненорматив­ной лексики. А как не вздрагивать Дервишу. По вечерам ему просто остох@ели неведомые рыбьи голоса прослушивающих устройств, искажающие собой прежде ведомые Дервишу голоса его друзей и знакомых... А, может быть, здесь дело не в прослушке, а в одних токмо пьяных глюках?

По вечерам, когда Дервиш не пьян, он просто купается в своем гордом мужском одиночестве, а затем начинает бить в колокола сонных Душ. И они иногда идут со ним на оживленную перекличку... На поверку душевных ран… Наазовём это так. И вот тогда их, по мнению Дервиша, начинают тщательным образом прослуши­вать до изнеможения... Ай да, сукины дети!.. Или агенты влияния со всех уголков Вселенной…

А то еще вдруг вспомнилась реплика одной пожилой женщи­ной, брошенная им с девочкой в качестве одобрения их внешне совместно совмещенного и странно перевернутого мира:

* "Мужчина должно быть так же отличается от женщины,
как животное от человека"...

Дервиш добавил бы, что скорее женщине необходимы привязанность и престиж, в то время, как мужчине в этом мире все время надлежит быть ко­метой, проносящейся в никуда... А то, что так цинично говорит женская мудрость, то уж в том, слава Богу!

Та женщина, как видно, знала, что и кому сказать. Ибо попала она на крайне противоречивую парочку. Как ни странно, но что бесит Дервиша в уже давно состоявшемся мирке его рачительной Дамочки, так это прежде всего то, что она ему вседозволяет и сама не гнушается вседозволенным, а считать всех баб и мужиков в их совместной постели лично Девишу давно уже не гордо и скучно... Так что его попытка номер два провалилась, и девочка как бы попала в эпицентр его персонального Чернобыля, усугубляемого бытовой пьянкой и так всяк терпимым до времени одиночеством….

Будь бы Дервиш и впрямь муж-сутенером, это хотя бы давало ему некую материальную выгоду, но Дервиш ведет себя по-иному, внешне совершенно не чувствуя себя конченным козлодоевым, а лишь притупелым от жизни таким себе рогоносцем с декоративно подпиленными рогами. Но и такая роль не больно его сегодня прельщает...

Жизнь ищет и требует обновления, даже в мире, в котором, повторюсь, каждый сегодня занят самовыживанием, а это – процесс гадкий и безобразный. Отчего только и хочется прошептать: Аминь и спокойной ночи!

Веле Штылвелд, 2009

Сертификат Поэзия.ру: серия 619 № 71939 от 18.08.2009

0 | 0 | 1573 | 26.04.2024. 00:08:10

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []