Шма Исраэль…., диссидентская повесть, часть третья

Детские умы будоражили Синявский и Бродский, Леон Фейтфангер и Исаак Бабель, Михаил Булгаков и Илья Эренбург…. А ещё был и великий русский поэт Иосиф Мандельштам…. О нем уже тогда говорили:

Чем был известен Мандельштам…
Он Сталина сажал на вертел,
А в остальном, вы мне поверьте,
Стихи обычные писал…

Были и другие… Все они призывали к светочу знаний и верили во всемирное еврейское просвещения…. От Эразма Ротердамского с его блистательно «Похвалой Глупости» до Вальтера Скотта с его романтическим и мужественных Айвенго…

Узнавали неленивые, что и Кристобан Коломбо вел в Новую Индию каравеллы муромойского воинства, сплошь состоявших из евреев-выкрестов – моранов, которые были не теми конкистадорами, которые прошли на американский континент с огнестрельными мушкетами и базуками, и тем подчинили себе многочисленные индейские цивилизации, а хитрыми дипломатами, которые не столько воевали, сколько стравливали между собой индейцев, да еще вели вольные внебрачные отношения… И это при том, что привезенный из Европы сифилис, далеко не способствовал росту новой полиэтнической популяции…

Дети говорили в той или иной форме своим прогнутым под совок родителям: «Застрелитесь», и напрочь отказывались занимать их ремесленнические места….

Они искали новых степеней духовной свободы, но нарывались на этнические квоты в образовании, политике, искусстве, литературе и здравоохранении…
Они очень быстро и упорно перерастали эти квоты тем мощным позывом к счастью, которое они выстрадали на зашельмованном властями и намеренно забытом Бабьем яре…
И они потребовали выезда для себя и своих потомков… И им помогли спровоцированные властью повсеместные великодержавные антисемитские шабаши… Но прорвало плотину только к пятидесятилетию Советской власти, когда в 1967 году в СССР всё началось валится из рук коммуняк-управителей….

Но прежде, в 1966 году киевские евреи решили отметить 25-летие памяти Бабьего Яра. И вышли в колону памяти…

Их встретило оцепление уже на Львовской площади – предупредительно и жестко, переодетые в штатское люди встали дисциплинарной армейской стенкой и начали теснить ветеранов ВОВ и их детей, рассекая на соты, которые оцепляли и превращали в ловушки….

В ловушках оказывалось по пять-семь человек, одного-двух из которых скручивали умело и крепко, практически без наручников, и оттесняли к синим воронкам. Прочих били под дых тут же - больно и тихо...

Воронки стояли по периметру площади бесконечным потоком служебных такси, которых не вызывали. Воронки набивали по восемь человек и без объяснения причин задержания развозили по дальним уголкам всей Киевской области…

В тот день три часа не ходили троллейбусы по 18 и 16 маршрутам… В тот же день сотни активистов первого за 25 лет (!) дня Памяти жертв Бабьего яра добирались домой со всех уголков Киевской области по домам от трех до восьми часов…. Кому как повезло….

…В 1991 году меня с матерью привез муж моей одноклассницы Светланы Телешевой к подножью памятника в Бабьем Яру. Это ещё не была еврейская менора, но это уже был памятник народной скорби, и шли по его ступеням не только я и моя мать, но и убитый в 1995 г. президент Израиля Ицхак Рабин, и умерший вскоре от рака легких великий русский актер Иннокентий Смоктуновский…

Всё начиналось с Бабьего Яра, все прошли через его ужас в своей этнической памяти, чтобы навсегда сохраниться в истории единой этнической общностью затравленных, но не согбенных советских евреев…

… Так в Киеве отмечали 50-летие памяти всемирного Холокоста, который по сих пор вбивают в умы новых украинцев забыть…

Но в 1941 году простые украинцы были иными… Жила в ту пору на Подоле семья городских в нескольких поколениях украинцев Олейников, чьи предки, быть может, давили растительное масло из семечек подсолнухов, а на препрессовке макухи из семечковой шелухи ловили леща и коропа, пока не перебрались в город на заработки, да с тем и прикипели к рабочей подольской окраине города Киев.

Отец семейства имел то ли татарские, то ли цыганские корни… Говорят, когда еще предки этого рода ходили с возами, запряженными волами в Крым за солью, встретили как-то в пути сердобольные украинские чумаки то ли татарчонка, то ли рома, который уже год скитался после смерти своей крымской родни на соляной дороге страны. Пожалели и забрали с собой, а когда вырастили, то жить оставили в семья старшего чумака Олейника, который и дал ему право быть на этой земле украинцем.

Когда в дом Олейника ввалились немецкие жандармы, первым вопросом, который поставили жене Олейника, было короткое вопросительное слово:
– Юде?
– Нет, – решительно сказала жена и вынула из-за божницы некий документ, датированный ещё 1897 годом, в котором стояло подтверждение метрической записи «малоросс», такое же, как у соседских Алейников еще более сегодня непроизносимое всуе царское субэтническое - то ли этническое, то ли служивое «казак»….

Жандарм остался крайне недоволен… На юде был доведен стратегический план, за поимку юде премировали, а за смуглявого украинца ничего толком не полагалось… Были в избе два сына в отроческом возрасте сорванцов и дух нездоровый… Скажем прямо, несло в доме по-свински…

Немец схватился за нос, второй, чуть помельче выругался на обоих хозяев за то, что они «швайнен» и «унтерменш», но хозяйка браво сказала, что это запах свиного жира разведенного на керосине, поскольку старшенький только что переболел на брюшной тиф….

После краткого перевода на язык оккупантов, обоих жандармов тут же как ветром сдуло. Но на завтра из медицинского взвода был прислан тощий рыжий фетфебель, который нарисовал на мазанке две огромные белые буквы… Кто-то вспоминает, что так немцы писали про «инфецирен».

Впрочем, брюшным тифом на самом деле никто, слава тебе Господи, не болел. Просто после бурных событий разноцветной Гражданской войны, на которой перемешались между собой красные и белые, зеленые и интервенты, интернированные чехи, и пришлые немцы, разнузданные поляки, и бесшабашные венгры, отец семейства решил, что строится наружу – себе во вред и его семье в напасть великую, и оттого задолго до времени первых ядерных испытаний на одном только проверенном народном чутье отрыл и обустроил огромный тайный подвал, в котором до конца оккупации и пребывала его младшенькая доця Милка совершенная блондинка, которую смело мог бы усыновить самых ярый хохдойч.

Но по замыслам нацистов она должна была окончить свои дни где-нибудь на немецком брюквенном поле…. В том же подвале отец устроил и загончик для хрюшки Хрони с недюжинными подсвинками и хряком Фетфебелем, прознай о котором, реальный жандармский фетфебель бы лишился и дара речи и остатков административной цивилизованности… Он сам побагровел бы и сдал все свиное семейство на «кюхен», а отца Олейника в не менее глубокие пыточные подвалы СС.

Но карта легла иначе, и девочка Милка, и часть свиного семейства сумели пережить оккупацию… Разве только подсвинки время от времени являлись на тощем столе семьи, сами едва похожие на едва-едва перекормленных крыс, размером с тех, которые сегодня оккупировали туннели киевского метрополитена.

Впрочем, съеденные в ночное время и вскормленные в беспросветных сумерках, подсвинки эти даже теоретически не могли желать себе лучшей участи, чем быть украдкой съеденными и оказаться в тощей бездне вечно несытых хозяйских желудков….
Когда Ицык вырвался за тощий изгиб Бабьего Яра, ноги его сами повели на Подол через самые глухие его предместья… Он сам того не ведая оказался на окраине Гончарной улицы у самого дома Олейников…. Во дворе было тихо… На него надвигался прибитый к самой земле сарайчик со свежим разрытием…. Похоже, что именно так выбрасывали мещане из своих погребов излишки земли… Но именно в таком месте можно было поискать прохода в чей-нибудь не до конца отрытый подвал…

Ицык остервенело стал прорываться вглубь… Губы его тряслись, лицо бил нервный тик. Он внезапно превратился в неистового земного крота… Сработал инстинкт самосохранения, и внезапно он таки обрушился вниз….

Там-то его и оглушил хозяин лопатой. Заступ лопаты хлопнул его по височной области и он от боли оглох… Через ушные раковины внезапно хлынула кровь…
– Хто це там нам на лишенько?
– Мабуть що єврей…
– То ти вбив людину! Ой, горя нам цього ще не вистачало…
– Замовкни, бач, дихає… Принеси гарячої води та вимий його якось….
Мать, с тех для Ицыка Олейничиха стала матерью, обмыла его голову и стала обтирать тело, леденея от ужаса, что всё тело юноши было в крови…

Он пролежал несколько дней рядом с загончиком для свиней, подтекая свиной мочой и не подавая признаков жизни… За это время Олейничиха научила шестилетнюю Милку ходить за больным и обтирать уксусом его голову, руки и ноги…. Несколько раз отдельной светлой мочалой Милка капала ему в рот разведенным с уксусом раствором воды и, наконец, Ицык услыхал тихое рохканье….

«Здичавілі кнури торохкають в бадиллі….» – почему-то пронеслось у него в голове. Голова всё ещё болела. Он прикоснулся к голове и обнаружил, что он теперь острижен строго по-козацки прямо под горщик… Это его улыбнуло. Но дальше до глубины души был у юноши лёд…. Древние еврейские ангелы в его душе больше не жили… И хотя среди верующих иудеев нет юродивых подобно православным, но есть и у них свои убогие в миру, но просветленные духом…

Ицыка и прежде считали в синагоге таким, но теперь он превратился в подобного человека до самого донца своей души, не перенесшей столь огромного человеческого страданья, столь дикого нечеловеческого горя невольного очевидца, спасти жизнь которого неизвестно для чего отважился сам Гошем.

Так потянулись бесконечные бесцветные дни, месяцы, годы… Ицык принципиально свинины не ел… И потому жил едва ли не на одном картофельном клее… А ещё он делал себе лепешки из протертого зерна и крупы, которые стали в подспорье и самим хозявам-украинцам, и их русявой дочери Милке, поскольку сыновей пришлось отправить к дальней родне в село, чтобы тех не угнали на каторжные работы в Германию...

Девочка с удовольствием ела эти по сути бедуинские коржики, которые и готовились по той же бедуинской технологии… прямо на костер на двух опорных кирпичах из крепкозаваренного желтого обжига глины клался лист железа, на который наливалась одна столовая ложка жидкой крупяно-зерновой кашицы, которую Ицык перед этим тщательно часами молол, переминая до тонкого абразивного порошка…

При этом он тихо напевал у себя под носом бесконечные псалма на старинном иврите, под которые Милка порой и засыпала. Доверие делать подобное кушанье Ицык заслужил после того, когда по крупицам насобирал крошки и зернышки прямо у свиного загончика… Кушанье поразило хозяев…

– Отака вона, мабуть, ота манна небесна, – со вздохом произнес старший Олейник и как-то принес Ицыку медную ступку с пестиком и около ста граммов всяческих круп…
– Тільки не греми, бо лихо буде усім, – приказал строго старик. И Ицык стал прижимать ступу к своим тощим коленям. При этом пестиком он осторожно прошкрябывал по донышку ступы да так искусно, что казалось, что это скрипят в норе обыкновенные мыши-полевки. К этому поскрипыванию додавалось тихое хлипкое похрюкивание свинской братии, которую держали обычно в намордниках, «щоб не кавкали»….

Милка же большую часть времени уже привычно молчала, слушая с напряжение как очень тихо и благостно выводит псалмы Всевышнему её соподвальник и друг. Поскольку, когда во дворе была непогода, Милка прижималась к нему как к старшему брату, а он тихо пел, пел, и пел славу Всевышнему, превозмогая боль, которая навсегда поселилась в его блаженной душе….

Веле Штылвелд, 2009

Сертификат Поэзия.ру: серия 619 № 70460 от 16.06.2009

0 | 0 | 1566 | 24.04.2024. 02:52:29

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []